Дедушка выглядит бодро. Замучила его бессонница, да голова побаливает. Бабка давно умерла, дети тоже пенсионеры, внуки к деду только за пенсией приезжают, правнуки про деда и знать ничего не знают.

Странная ситуация в нашем государстве, когда пенсия увеличивается по мере прибавления лет. Будто пребывать на пенсии это как стаж себе нарабатывать. Вот деду в жизни уже ничего не надо, а денег ему государство выделяет прилично. К тому же дед — ветеран войны, а значит, пенсия у него выше моей зарплаты раза в два, что же такой не радоваться. Вот и следят за ним все родственники, чтобы не потерять ненароком эту статью дохода.

Только этот дед отчего-то никому не нужен. Может, крепость его здоровья всех давно убедила в бессмертии и способности пережить всех родственников вместе взятых. Как знать, может, и так. Но раз пришёл, значит, буду его смотреть со всех сторон. Если нужна помощь — окажу.

Жалуется только на головную боль. Больше ничего не болит. А болело ли? Он улыбается ртом, полным своих родных зубов, и отрицательно мотает головой. Не болел никогда живот, не беспокоили почки, температура никогда не поднимается, в поликлинике карточки на него нет, а от госпиталя ветеранов отбивается руками и ногами. Не удивлюсь, если с потенцией у деда до сих пор нет проблем, но спрашивать всё-таки не стал. Лишь иногда болит голова, вот и все его жалобы.

Уложил деда на спину, записал электрокардиограмму, измерил давление, посмотрел уровень сахара в крови; и ни разу не вспомнил о желании спать, как-то всё само собой улетучилось. Ещё бы… может, передо мной действительно бессмертный человек, над которым лишь гравитация взяла верх, наделив лицо морщинами, седина же — на солнце волосы выгорели. Почему бы и нет. Всё в норме, лишь давление больше обычного, но и оно на пограничном значении с повышенным.

Как же сохранил молодость до таких лет? Не курил, выпивал иногда чуток алкоголя, не налегал на жирное и старался питаться только продуктами со своего огорода. Нет, ну что за чудо-дед… он ещё и за огородом до сих пор следит. Огорчает его только отсутствие своих животных, за которыми он уже не может уследить, но кроликов всё равно продолжает держать — самый лучший способ всегда иметь под рукой неограниченное количество мяса. И зачем такому человеку помощь государства? Вот он с радостью и помогает многочисленной родне, отдавая им практически всю пенсию без остатка, оставляя себе часть на покрытие коммунальных услуг за квартиру и ещё на кое-какие нужды.

Сейчас зима, а это для дедушки испытание. Его удручает нахождение в четырёх стенах, поэтому он при возможности ходит рыбачить на ближайшее озеро, а то и становится на лыжи, неспешно передвигаясь вдоль посёлка по специально отведённой для этого занятия трассе. Он и на подстанцию-то пришёл не просто так, а чтобы хоть немного развеять скуку ночи, омрачённую головной болью.

Жалуется дед на плохое зрение, отчего книги ему больше не доступны, а телевизор доставляет одни только огорчения, вызывает обиду за долгие прожитые годы. Он познал всю суровую правду войны на личном опыте, и ему особенно тяжело осознавать скатывание мира к очередному повторению когда-то уже давно пройденного. «Вам, молодым поколениям, наша война кажется эпизодом забытой страницы истории. Но главное — не война, а те годы, которые понадобятся на восстановление разрушенного!» — сокрушался дед.

Я слушал деда и постоянно кивал, во всём с ним соглашаясь. Это тоже своего рода оказание помощи пациенту. Дедушка желает говорить, делиться опытом, передавать мудрость — я во всём согласен; но наше с ним общее мнение останется только при нас, до него больше никому нет дела в мире разрозненных государств и подковёрной политической игры вокруг золотого тельца.

Дед утёр небольшое количество выступивших слёз. Я же дал ему рассасывать таблетку под языком, от которой давление обязательно придёт в норму. Попросил оставаться сегодня дома и никуда не уходить — я передам вызов в поликлинику, пускай его посетит терапевт и наконец-то заведёт карточку. Пусть пропишет таблетки для удерживания цифр давления в пределах нормы. Дед лишь отмахивался, отказываясь пить таблетки и ссылаясь на наличие дома горшка с геранью да вечнозелёного куста помидоров, а также жгучей крапивы, из которой дед часто варит себе суп либо ест в виде салата. Мою-то таблетку он рассасывал да неустанно морщил нос, считая, что принимаемое лечение наносит непоправимый вред его здоровью. Но раз пришёл, значит, ожидал помощи, а иного, кроме продукции химфабрик, у нас нет.

Всё-таки молодец дед. Поднял мне настроение, показав, что надо жить, пребывая всегда в позитивном настроении. Сколько бы в жизни ни случалось негативных моментов, а выбивать из колеи они не должны. Надо быть сильнее этого, воспринимая всё философски, пропуская любое горе через себя будто воду, не способную нанести какой-либо вред. Это правильная позиция, способная уберечь от всего, сохраняющая здоровье лучше любых лекарств. Вот главный залог долгой жизни — отсутствие стрессов. «А как же война?» — спросил я деда перед прощанием. Дед ничего не ответил, растворившись во мраке ночи.

Закрыв за дедом входную дверь, я наткнулся на сверлящий меня взгляд диспетчера. Он, зевая, забивает недавно сданные мной карты, недобро покачивая головой, наслушавшись проповедей моего последнего пациента. Судя по его виду, ему явно было что сообщить. И, честно говоря, его известие меня повергло в шок. Эта смена омрачилась смертью сотрудника скорой помощи, причём не другой подстанции, а нашей — это тот самый доктор, к которому по рации его водитель звал другую бригаду, как теперь оказывается — реанимационную.

Я молча сел на скамейку в коридоре перед диспетчерской, не находя слов для ответа. Онемение сковало мой язык, про всё остальное я забыл, в непонимании продолжая смотреть на диспетчера. Попытка задать наводящий вопрос заканчивалась провалом. Хотелось поднять руку в жесте «Как?!», но и это не получалось. Какой там дед с вечной жизнью — тут чрезвычайное происшествие. Я не мог поверить и не смогу поверить ещё долгое время. Так вот почему еще одна машина стоит на подстанции. Только нет медика той бригады на подстанции — его тело уже увезли в морг на вскрытие.

Диспетчер хотел рассказать подробности, но ему и карты нужно было забивать. Он делал оба дела с переменным успехом, делясь ставшей известной ему информацией. Вызов поступил на улицу к пребывающему там пьяному телу. К телу подъехать не было возможности. Доктор с водителем дотащили тело до автомобиля. Затащили в салон. После чего доктор стал терять сознание, хватаясь за сердце. Всё это диспетчеру рассказал водитель. Рассказывал с волнением, с округлившимися глазами и дрожащими губами — такой стресс пережить, это и собственную жизнь укоротит. Рядом оказавшаяся реанимация спасти в итоге нашего доктора не смогла — он скончался у них в автомобиле.

После такого известия я уже не мог писать карту, отзваниваться об освобождении тоже не стал. Ещё не скоро я смогу придти в себя — хоть этот доктор и не был для меня близким человеком, но я знал его достаточное количество времени, чтобы так просто осознать его исчезновение из дальнейшей жизни. Ведь не было никаких причин для подобного исхода.

Умерший доктор при мне никогда не жаловался на здоровье. Он всегда улыбался, балагурил, рассказывал интересные истории, говорил, что в жизни у него всё отлично, хотя все на подстанции знали тяжёлое положение этого человека, оставшегося за несколько лет до пенсии без всего, снимающего комнату в тех самых поражающих воображение обшарпанных малосемейках. Ещё во время ужина, кроме рабочих случаев, он поделился сумасбродным отношением к сотрудникам организации тех, кто должен за них радеть. Трудно ему было поверить, когда доктор с большим стажем работы в медицине из-за каких-то внутренних проволочек в виде двухмесячного простоя без трудоустройства потерял надежду на достойную заработную плату, получая не больше начинающего молодого специалиста.

Именно поэтому доктор работал через сутки. Ну а то, что он работал без помощника — это проблема не нашей организации, а всей медицины страны, ставящей людей на грань выживания, не заботящейся о благополучии населения, принимающей странные законы, которые не могут принести какой-либо пользы, а практически один только вред. Ладно бы сократили санитаров, но ныне хотят уменьшить количество больниц, а потом, наверное, примутся за поликлиники. Для людей выходом станет только обращение к платным докторам, где только и осталось искать надежду на человеческое к себе отношение. Всё это очень трудно осознать. И, похоже, с каждым годом будет только хуже. В мире, где каждое десятилетие случаются кризисы глобального масштаба, а люди продолжают совершать безумные поступки, погрязая в необеспеченных кредитах, — в таком мире обязательно разразится большая война.

Были бы мои мысли пустым звуком, но чтение любой книги по истории только подтвердит такой вывод. Война есть продолжение политики другими средствами, сказал Карл фон Клаузевиц. Практически такой же вывод можно сделать из художественной обработки истории Франции XIV века Морисом Дрюоном в цикле «Проклятые короли», где автор прекрасно показал лучший способ избавления от кредиторов. От всего этого только усиливается внутреннее ощущение безысходности и обиды за то, что природа дала способность мыслить именно человеку, а не другому созданию на нашей планете.

Я писал карту вызова, а на глаза стали наворачиваться слёзы. Откуда они и зачем они? Появилось чувство слабости и несправедливости, а также осознание случившейся утраты. Мне не хотелось разрыдаться прямо перед диспетчером, поэтому я ушёл к себе в комнату, чтобы там спокойно всё обдумать и постараться всё-таки дописать карту. Да, со стороны я могу казаться сильным человеком, которому неизвестны никакие проявления эмоций, а постоянная улыбка на лице лишь чувство уважения к собеседнику, как и глупый смешок в конце каждой мало-мальски претендующей на сарказм фразы. Но говорить о смерти знакомых — для меня равносильно словам о крови. Я могу видеть и находиться рядом, ничуть не чураясь, но слышать об этом я не могу, сжимаясь до комочка пыли, у которой сводит конечности и особенно все пальцы. Возможно, мозг начинает думать о нехватке крови в самых отдалённых уголках тела, от этого и следует один сигнал по нервной системе за другим.

В комнате чертовски холодно. Меня вновь стало одолевать утреннее неприятие низкой температуры, от которой организм потряхивает. Это случается постоянно, и к этому я давно привык. Нужно одеться потеплее, но сейчас это невозможно. Ухожу из комнаты и иду обратно к диспетчеру, собрав всего себя в кулак, надеясь спокойно выдержать любой поток подробностей.

Диспетчер весь в работе. Я могу спокойно дописать карту. Если отзвонюсь сейчас, то, скорее всего, поеду на вызов. Только какими глазами смотреть на очередных страдающих людей, чьи проблемы будут казаться незначительными. Если у человека болит голова или вдруг разыгрался понос, то так ли это действительно всё серьёзно… и стоит ли ради такой работы умирать, когда о благодарности пациентов не следует мечтать, ведь она по своей сути абсолютно бесполезна.

Набрал телефонный номер, чтобы позвонить диспетчеру, который следит за состоянием бригад, — нужно сообщить об освобождении. Карту написал не до конца, да и описывать там практически ничего не надо. Дед жаловался на головную боль, всё остальное в норме. Энцефалопатию не поставишь, разве только артериальную гипертонию. Впрочем, размышлять тут нет нужды — коли дал таблетку для снижения давления, значит, надо обосновать в первую очередь именно лечение. А тут выбор падает лишь на гипертонию. Иное пусть доказывают в поликлинике или диагностических центрах. Только, я думаю, там тоже не станут слишком мудрствовать, обследуя дедушку, поставив ему в итоге точно такой же диагноз.

Ответили мне не сразу, а оставили висеть на линии слушать жаркие баталии диспетчеров и отзванивающихся бригад — там жизнь никогда не затихает. У нас, к сожалению, жизнь может затихнуть в самом прямом смысле. И ладно, если под твоими руками раздаётся хруст сломанных рёбер от чрезмерно активной реанимации, — хуже, когда собственное сердце останавливается… и уже твои рёбра хрустят под чьими-то усердно работающими руками.

Наконец-то диспетчер ответил. Лишь «Хорошо!» раздалось в ответ на том конце провода, и больше ничего, оглушив продолжительным пищащим звуком. Не сказали мне ни времени освобождения, ни чего-то ободряющего. Им там ведь тоже тяжко — попробуй двадцать четыре часа вести беспрерывный диалог, уподобляясь роботу. Как бы тобой ни помыкали по рации, а ты всё-таки относительно свободен в своих действиях: банально в тот же туалет можешь сходить без чьего-либо разрешения или в магазин по дороге заехать, если желудок попросит себя побаловать. Но каждый год нас всё больше связывают по рукам и ногам, так что скоро под неусыпным оком контроля не останется никакой независимости. Это уже проявляется в алгоритмах оказания помощи, в слежении за передвижением автомобиля… осталось самое малое — наладить контроль за нашими головами и руками, тогда ты превратишься в робота, которым кто-то управляет на расстоянии.

Пока бьётся сердце и соображает голова — нет причин для уныния.