11 сентября 1973 года в Чили был совершен военный переворот — один из самых жестоких и кровавых в истории Латинской Америки.

Документальная книга Серхио Вильегаса «Стадион в Сантьяго», написанная по горячим следам событий, и поныне остается одним из лучших произведений о страшных днях сентября 1973 года.

Рассказывает Эстебан Карвахаль. Наступила моя очередь. Нас, пятерых арестованных, привели на допрос. Майор без передышки бил меня кулаком в уши. От его ударов я качался из стороны в сторону, изо рта хлынула кровь. Затем мне нанесли сильный удар сапогом в пах, и я резко качнулся вперед. Я, наверное, упал бы, если б не получил новый удар, на этот раз в спину. Потом меня снова начали бить в пах. Я корчился от боли, но удар под ложечку вновь не дал мне упасть.

Нас забрали по соседству с Северным райкомом партии, недалеко от 7-го полицейского комиссариата, между половиной девятого и девятью часами утра в одном из примыкающих к райкому домов. Я находился там вместе с четырьмя товарищами. Окружившие дом полицейские ворвались внутрь, бросая бомбы со слезоточивым газом, а затем выволокли нас на улицу. Заодно они прихватили телевизор, лежавшие в ящике комода деньги, несколько ламп, столовый сервиз и кое-что из одежды.

В комиссариате нас встретили пинками и прикладами. Весь путь до комиссариата мы проделали под градом ударов. Излюбленной мишенью были спина и нижняя часть живота. Нас привели во двор и заставили лечь лицом вниз, руки на затылке.

В таком положении нас стали по одному допрашивать. Кто у вас главный? Кто командир? Чем занимались? И основной вопрос — где оружие? Ничего не знаем, отвечали мы, не имеем об этом ни малейшего понятия.

Радио было включено на полную мощь, и мы слышали все, что происходило в президентском дворце Ла-Монеда: ультиматум, предъявленный мятежниками Сальвадору Альенде, бомбежку дворца, первые приказы хунты.

В двенадцать пришел офицер. У него был свой метод запугивания людей.

— За первого же погибшего карабинера, — сказал он, — один из вас поплатится жизнью.

В час явился капитан Асокар с новостью.

— Только что погиб карабинер, — сказал он угрожающим тоном. — Еще одна жертва, и мы всех вас поубиваем.

В пять часов поступило новое сообщение: «Погиб еще один карабинер. Мы вас расстреляем». Послышался лязг затворов.

— Не будьте идеалистами, мальчики! — увещевал нас капитан. — Скажите, где оружие. Никто об этом не узнает.

Я заметил, что некоторые товарищи стали проявлять признаки слабости. Мы все были уверены, что нас убьют.

Через три четверти часа пришел армейский майор, и нас повели на допрос. Для проформы, конечно. Предварительно майор устроил нам спектакль: сделав вид, что оскорблен сказанными словами, он в наказание пригрозил одному из товарищей, что ему сделают подкожную инъекцию воды из-под крана. Рядом уже стоял новобранец со шприцем наготове. Вдруг майор сказал этому товарищу:

— Ты, однако, не трус!

Из допроса ничего не помню, кроме избиений. Думаю, что в этом и заключалась его цель. Продолжался допрос долго, и я никогда не испытывал такой боли и одновременно такого бессилия. Ощущение было такое, будто мое тело разломано на несколько частей. Мы все, кажется, держались стойко. Раздосадованный офицер сказал наконец:

— Я их забираю.

Офицер корпуса карабинеров подстрекнул его:

— Они наверняка что-то знают, так как их взяли у райкома.

Сначала нас привели в ближайшую воинскую часть, а оттуда на военном автобусе отправили в расположение полка «Такна». Мы с удобствами разместились на сиденьях. Однако длилось это недолго. Когда мы проезжали через центр Сантьяго, между жителями города и мятежниками вспыхнула сильная перестрелка. Карабинеры из 7-го комиссариата бросились на пол. Мы же вынуждены были сидеть, слушая, как кто-то из карабинеров орал нам:

— Если сюда залетит пуля, она наверняка вас прихлопнет, сукины дети!

Пули свистели, а мы продолжали сидеть, являя собой прекрасную живую мишень.

В казарме полка «Такна» с нас сняли башмаки, носки, отобрали часы и кольца (обратно эти вещи мы так и не получили). Некоторое время спустя во двор казармы вошла новая большая колонна арестованных. Среди военных возникла сумятица. В растерянности один офицер спросил другого, указывая на нас пальцем:

— А с этими что делать?

— Пускай их в общую толпу, — раздалось в ответ.

В глубине двора я увидел проходившего Висенте Сотту — бывшего депутата парламента от христианских демократов, одного из руководителей партии МАПУ. (МАПУ — движение единого народного действия — партия, образовавшаяся в 1969 году в результате выхода левой группировки из Христианско-демократической партии Чили. Входила в коалицию Народного единства). Он шел прихрамывая и опирался на палку. Позднее Сотта рассказал, что его схватили, когда он находился у врача, который должен был снять у него с ноги гипс — результат травмы, полученной при аварии. Однако мятежники искали, по-видимому, не Сотту, а врача.

В это время всем уже было известно, что во дворце Ла-Монеда убит президент, но об этом мы не говорили. Все задавали себе вопрос, действительно ли масштабы мятежа столь велики и серьезны, как утверждает по радио хунта, или, может быть, в армии все же есть люди, которые борются где-то в защиту законного правительства.

Поначалу нас во дворе было человек сорок, однако к полуночи весь этот двор, а также соседний оказались забиты до отказа. Прибывали люди с промышленных предприятий «Лучетти», «Командари», из министерства образования, министерства труда и из других мест. Среди них мы встретили Серхио Арансибия, вице-президента Национального института развития сельского хозяйства и животноводства, и Вальдо Суареса, заместителя министра образования.

Каменный пол казармы служил нам постелью. Холод пронизывал до костей, многие простудились. Никто не имел права пошевелиться. Самые насущные физиологические отправления приходилось совершать тут же — офицеры на сей счет дали абсолютно точные указания. Днем в виде большой уступки лишь одному пожилому человеку разрешили пойти в уборную. Ночью нас беспокоили несколько раз, заставляя то вставать, то садиться, то надолго поднимать руки вверх. Поздно ночью заявился какой-то пьяный солдат. Он двигался, держа винтовку в руке, выкрикивая угрозы и суля нам всякие кары. Лицо у него было злое-презлое. Споткнувшись о кого-то, солдат заорал: «Убери ногу!» Товарищ то ли промедлил, то ли не захотел отреагировать на окрик, и мы услышали, как солдат лязгнул затвором.

В десять часов утра нам устроили проверку. Нас оказалось 288 человек, не считая женщин и «опасных преступников». Нас выстроили и повели на медицинский осмотр, который производил гражданский врач. Осмотр свелся в основном к прослушиванию легких.

С того места, где проводился осмотр, мне удалось разглядеть так называемых «опасных». В их группе наряду с другими были руководящий деятель Социалистической партии и бывший директор Управления следственной службы д-р Эдуардо Паредес, заместитель генерального секретаря правительства Арсенио Поупин, д-р Энрике Парис, председатель профсоюза фабрики «Командари», не помню его фамилии, товарищ Хано из ГАП (ГАП — личная охрана президента Альенде) и Максимо, врач и руководитель службы безопасности Социалистической партии.

В казармах «Такны» нас продержали целый день. Оттуда, как нам сказали, нас переведут на Чилийский стадион, допросят по всей форме и невиновных отпустят. На деле оказалось, что чилийский стадион — это самый чудовищный кошмар, какой когда-либо переживал человек.

В ожидании отправки мы проводили время в разговорах, то и дело бросая взгляды туда, где находились «опасные». Это был темный коридор, который путчисты называли «пастью». Выходил он на восточную сторону казарм полка «Такна». Коридор использовался для въезда и выезда машин. В этом месте было так много пыли, что я с трудом узнал Коко Паредеса, когда тот вышел из «пасти» и направился в сторону уборной. Он был грязен, с ног до головы покрыт пылью и к тому же без усов, так что узнать его было нелегко.

Избиения в «пасти» продолжались целый день, ибо там находились люди, представлявшие для мятежников особый интерес. Над Коко они особенно издевались. Запомнились некоторые допросы, которые устраивали специально для того, чтобы унизить и сломить его.

— Как тебя зовут?

— Эдуардо Паредес.

— Нет, скотина, тебя зовут Коко!

Ему нанесли несколько ударов, и допрос продолжился: — Как тебя зовут?

— Коко Паредес.

— Нет, мерзавец, тебя зовут Эдуардо Паредес!

Новые удары.

— Не шевелись, сволочь! Ты пошевелился, скотина! Кто тебе сказал, чтобы ты шевелился, дерьмо? Снова град ударов.

Нашей группой руководил майор Акунья, несколько более человечный, чем другие. Мы не видели, чтобы он издевался над кем-нибудь. В «пасти», наоборот, вершились такие дела, что волосы вставали дыбом. Удары прикладом сыпались градом. Били в пах или по рукам и по ногам, когда офицеры заставляли арестованных делать «акулу» или прыгать «на четырех лапах». Удары наносились с такой силой, что можно было раздробить пальцы. То и дело слышались страшные вопли. Избивали даже одного подростка лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был сыном военного, который сохранил верность народному правительству. По отношению к этому пареньку мятежники были особенно безжалостны.

Несмотря на то что мы были очень запуганы, наступил момент, когда несколько наших товарищей, не выдержав, решили заявить протест или вступиться за избиваемых. С большим трудом их удалось удержать от такого самоубийственного поступка.

Больше всего, повторяю, избивали Коко Паредеса. Я говорю это потому, что позднее, уже на Национальном стадионе, мы услышали официальную версию, будто бы он погиб во время вооруженной схватки с войсками. Это ложь: его забили до смерти. Бесчеловечному обращению подвергался также д-р Энрике Парис, бывший советник президента Альенде по вопросам урегулирования антинародной забастовки специалистов. Тогда мы еще не знали, что Коко убит. Только сейчас из сообщений компартии и слов некоторых товарищей нам стало известно, что над ним жестоко издевались, отрезали половые органы, а затем сообщили его матери, будто бы он скончался от «кровоизлияния в брюшную полость». Думаю, что никого из товарищей, находившихся в «пасти», о которых я упоминал, теперь уже нет в живых.

Пытки «опасных» были единственной значительной новостью в тот день. Держа руки на затылке, мы по приказу мятежников трусцой бегали по двору. Во время такой пробежки случился небольшой инцидент: у одного не очень осторожного парня из-за пояса выпало оружие, которое ему удалось пронести. Все оцепенели. Юноша лет шестнадцати-семнадцати, находившийся в нашей группе, выдал его. Снова обыск, еще более тщательный. На этот раз отобрали все, вплоть до зажигалок. Затем обоих, и доносчика и того, кого он выдал, избили. «Тебя за то, что ты дерьмо, а тебя за то, что ты негодяй!» — приговаривал капрал. Парню, у которого оказалось оружие, обрезали волосы, так как он, ко всему прочему, был еще и здорово лохмат. А у доносчика мозги оказались явно не в порядке: он потом создавал нам немало трудностей, да и сам кончил ужасно. Позже я расскажу об этом.

Держать арестованных в беспрестанном напряжении было поручено лейтенанту Сольминьяку. Он появлялся у нас часто, отдавал какие-то распоряжения, с особым вниманием следя за людьми, находившимися в «пасти». Под глазом у него был кровоподтек. Незадолго до мятежа лейтенант сидел в тюрьме за участие в первом крупном выступлении против народного правительства — мятеже танкового полка 29 июня.

Весь день на улице раздавались крики и выстрелы. Мы строили всевозможные догадки. От солдат-новобранцев невозможно было вытянуть ни слова, хотя нельзя сказать, чтобы они вели себя как звери (по крайней мере, до сих пор).

В одиннадцать часов вечера нас перевезли на автобусах государственной транспортной компании на Чилийский стадион. Наша группа была последней. В «Такие» остались лишь «опасные» и несколько женщин, для которых специально приспособили несколько каморок. Все питали надежду, что на стадионе наше положение как-то прояснится.

На улице Унион Американа, почти у самых ворот стадиона, мы услышали стрельбу. Нам приказали лечь на пол, возможно, из предосторожности. Правда, у нас возникло подозрение, что это обычный трюк, чтобы припугнуть нас. В воротах? стадиона стояли карабинеры с поднятыми вверх автоматами. Когда мы двигались мимо них, на наши головы методично опускались приклады.

Миновав холл, мы вошли в спортивный зал и застыли в изумлении: стадион был забит до отказа — тут сидело не менее пяти тысяч человек. Так здесь бывало только во время самых значительных встреч по боксу или на других интересных соревнованиях. Казалось, вот-вот начнется какое-то состязание. Лишь наверху виднелась небольшая прогалина, где был установлен пулемет 30-го калибра, обеспечивавший в помещении полнейшую тишину. Мы вошли, держа руки на затылке, и заняли единственные свободные ступени внизу.

Сколько людей было арестовано! Здесь все наши надежды на освобождение практически лопнули. В зале находились люди почти со всех промышленных предприятий Сантьяго: с текстильной фабрики «Сумар», «Тисоль», «Седилана», «Феррокрета», «Карросериас Франклин», «Орисонте», из большинства государственных учреждений. Мы увидели заместителя министра труда и социального обеспечения Лауреано Леона, заместителя министра образования Вальдо Суареса, ректора Государственного технического университета Энрике Кирберга, которого сильно избили по дороге на стадион, начальника управления тюрем Литре Кирогу. Двое последних находились здесь недолго — их очень быстро увезли. Вскоре Кирогу нашли на улице мертвым. Согласно версии фашистских газет, «его казнили собственные товарищи». Мы вели себя весьма осторожно. Несколько товарищей из министерства труда шепнули нам при входе:

— Будьте внимательны: здесь триста человек специально подосланных провокаторов. Не разговаривайте с незнакомыми! С места не сходить!

В разговор вступает К. М. А нас привезли на Чилийский стадион из Государственного технического университета в четырех изрядно потрепанных автобусах, отобранных в городе Ла-Серена у их владельцев. Шофером нашей машины был сам ее владелец.

Улочка, где находится Чилийский стадион, была заполнена людьми. Держа руки на затылке, они приплясывали на месте. Вокруг полно военных.

Нам пришлось ждать. Шофер и наши конвоиры разговаривали с нами довольно дружелюбно. По произношению чувствовалось, что это люди из провинции. Они предупредили нас, чтобы мы вели себя осторожно с их товарищами (по-видимому, имелись в виду новобранцы из Сантьяго): «Это нехорошие ребята. Они ведут себя как варвары, они даже разграбили продовольственную лавку у стадиона».

Мы выходили из автобусов через заднюю дверь. Около машин, поджидая нас, уже выстроились в две шеренги солдаты. Проходя через живой коридор, нам не удалось избежать града пинков и ударов прикладами.

Мы присоединились к толпе арестованных и тоже стали приплясывать, перебрасываясь немногими словами с ближайшими соседями. Здесь были люди с предприятия «Итон Чили» и района Ла-Легуа. Они просветили нас кое в чем. Время от времени карабинеры приводили новых «пленных». Все арестованные были босиком и наголо обриты. На улочке находились люди всех возрастов — от тринадцатилетних мальчишек до стариков. Женщин не было видно. Неподалеку от меня стоял знакомый мужчина лет пятидесяти пяти, прежде работавший в книжной лавке Технического университета. Солдаты не осмеливались оскорблять его, как оскорбляли других. Процентов восемьдесят арестованных составляли рабочие.

Надо было набраться терпения. Нас привезли на стадион между половиной четвертого и четырьмя часами дня. В половине седьмого мы все еще продолжали приплясывать. Нам говорили: «Здесь, ребята, вам достанется. Здесь дела серьезные». Охрана состояла почти полностью из новобранцев-пехотинцев. Были также несколько морских пехотинцев-чернобереточников, которые одним своим видом давили на психику, словно свинец. Вид у них был зловещий: лица неподвижно-деревянные и холодный, каменный взгляд. Такие убивают одним ударом.

Наконец мы смогли пройти на стадион. Обыск при входе производили полицейские из тайной полиции. Им мы отдавали на хранение ценные вещи. В обязательном порядке у всех отбирали сигареты и спички. По коридору мы прошли в амфитеатр. Офицер записывал фамилию, номер удостоверения личности и адрес.

Зал произвел на нас фантастическое впечатление: на скамейках совершенно неподвижно сидели около двух тысяч человек. Приказ был строгий: не шевелиться, поэтому сидящие люди казались статуями.

Спустя некоторое время армейский полковник Эспиноса, тот самый, что позднее стал комендантом Национального стадиона, взял в руки микрофон и повторил приказ, запрещающий шевелиться. Он пояснил, что наверху, на галерее, в четырех ее углах, установлены четыре пулемета 3-го калибра, готовые в любой момент открыть перекрестный огонь.

Полковник очень гордился этими особенными пулеметами, так как они делали более тысячи выстрелов в минуту и использовались не где-нибудь, а в войсках НАТО. Но главное их достоинство, по словам полковника, заключалось в том, что эти пулеметы входили в арсенал Третьего рейха и находились на вооружении «его славной армии». Специалисты, добавил полковник, называют этот вид оружия за его эффективность «пилой Гитлера», ибо одна очередь такого пулемета может разрезать человека на две части.

Полковник Эспиноса говорил назидательным тоном наставника, которому не чужда ирония:

— Давайте, ребята, договоримся, никто не шевелится. В противном случае нам придется пустить в ход пулеметы. Вы же самые худшие представители чилийского народа, отбросы страны, так что церемониться с вами мы не будем!

Я присел на скамейку. Как оказалось, до самой субботы. А была только среда, семь часов вечера. Я уснул сидя.

В четверг было немного полегче — я смог пойти в уборную. На стадионе собралось уже более четырех тысяч человек.

По-видимому, никто не собирался предоставлять нам особый комфорт. Трубы в туалете были забиты, и жидкость лилась через край. По спортивному залу текла смесь из разных нечистот.

В одиннадцать принесли кофе. Его хватило только для половины арестованных. В следующие дни не было никакой другой пищи, кроме миски фасоли в восемь часов вечера.

Продолжает Эстебан Карвахаль. Нас пронумеровали. Я оказался три тысячи каким-то. Спали на сиденьях, в проходах, на спортивной арене. В четверг нам дали поесть — миска фасоли. Хватило только для половины людей. Мне не досталось. Объяснили все очень просто: «Мы не можем оставить без еды солдат. Сначала им, потом вам». Моей пищей в тот день была кожура апельсина — ее, по-видимому, бросили во время последней игры. Другие нашли скорлупки земляных орехов и даже сочли их удобоваримыми. Кто-то рассказывал потом, что один несчастный извлек скорлупку даже из плевательницы, когда выяснилось, что больше ничего нигде не осталось. Многие вынужденно довольствовались одной водой.

Солдаты были не из Сантьяго, а из полков, расквартированных в Антофагасте и Вальпараисо. Их то и дело меняли. С некоторыми из них мы вступили в контакт, так как нуждались в сигаретах. Солдаты устроили здесь свой «черный рынок», хотя мы договорились между собой не платить им больше двухсот эскудо за пачку сигарет «хилтон». Цена спекулятивная, но что мы могли поделать?

Неожиданно начались драмы. Парень, выдавший товарища в казарме «Такны», стал проявлять явные признаки сумасшествия. Среди командовавших нами офицеров был один чернобереточник, человек крайне жестокий, именовавший арестованных «личным составом». Товарищи дали ему кличку «Начальник личного состава». Когда у парня голова оказалась уже здорово не в порядке, один не очень умный арестованный сказал ему: «Ты крестник Начальника личного состава». Мальчишка поверил и стал настойчиво кричать: «Крестный, крестный!» Возник переполох. Дело принимало, казалось, опасный оборот, потому что обстановка была весьма напряженной. Несколько человек отправились к офицеру с просьбой убрать этого парня, поскольку тот потерял рассудок. Офицер не обратил на просьбу никакого внимания. Позднее один новобранец, решив продолжить шутку, сказал парню: «Ты теперь сам военный». Этого оказалось достаточно, чтобы парень начал ходить из конца в конец парадным шагом, делать строевую стойку и выкрикивать слова команды. Иногда он становился очень агрессивным и досаждал всем. Однажды он совсем потерял контроль над собой. Произошло это как-то неожиданно. Неизвестно почему, возможно в результате приступа сумасшествия, он вдруг бросился на одного солдата и стал отнимать у него винтовку. Произошла схватка. Солдат рванулся назад и сумел вырваться из рук парня. Прозвучал выстрел. Мы увидели, как парень с красным отверстием в животе цепляется за перила галереи (схватка произошла именно в этом месте), смотрит широко открытыми глазами, будто спрашивая, что происходит. Наконец он упал замертво. Солдат, молодой новобранец, стоял к нам спиной, опираясь на колонну. Но вдруг ноги у него подкосились, и он стал сползать вниз, пока не сел на пол. Солдат был совершенно подавлен. Вдруг, неожиданно для всех нас, он заплакал.

В разговор вступает К. М. Парень, выдавший в «Такие» заключенного, то и дело совершал глупости. Когда кто-нибудь из офицеров звал его, он отвечал: «Алло, приятель» или что-нибудь в этом роде. Товарищи потом подходили к нему, урезонивали: «Уймись ты, не подводи нас!». Он постоянно проходил через наш сектор, расталкивая всех локтями, и совершал разные другие странные поступки. Не знаю толком, как это с ним произошло, потому что случилось это за колонной, которая мешала мне видеть. Дело в том, что он совершенно неожиданно направился к солдату и попытался отнять у него оружие. Солдату удалось вырваться, и он пустил в него пулю. У солдата была автоматическая винтовка «СИК». Было видно, как пуля, оставляя красный след, исчезла в другом конце зала. По-видимому, она прошила его насквозь. Парень, которому было лет восемнадцать, попытался удержаться за перила, потом обвел всех сидящих в амфитеатре взглядом и упал. Около сердца у него растеклось красное пятно. Через пятнадцать минут пришла медсестра. Тело бросили на носилки и унесли. Позже, направляясь в уборную, я увидел за колонной лужу крови.

Продолжает Эстебан Карвахаль. Люди никак на это не отреагировали. Описанный выше инцидент научил нас многому. Один арестованный товарищ — коммунист — почему-то напал на новобранца. Тот не мог с ним справиться. Подошел офицер-чернобереточник, вырвал из рук новобранца винтовку и размозжил товарищу лицо прикладом.

Чернобереточник всегда ходил без головного убора. Это был настоящий самодур, разговаривал он властным и в то же время слегка ироническим тоном, был жесток и одновременно остроумен. Люди такого склада встречаются иногда среди офицеров, живущих в казарме. У него были рыжие, коротко остриженные волосы, и он был похож на нациста из кинофильмов. Он ловко орудовал линчакой (линчака — нечто вроде плетки, изготовленной из нескольких бамбуковых планок, соединенных между собой прочным шнуром), с которой никогда не расставался, и был большим специалистом по каратэ. Однажды этот человек двумя ударами свалил с ног одного парня. Думаем, что он убил его насмерть. Именно этот офицер вызывал арестованных на допросы.

Когда он ударил товарища прикладом в лицо, в зале поднялся громкий ропот. Кто-то крикнул: «Подонок!» — и стали раздаваться разные другие крепкие словечки. Офицер сделал знак, и в зал, стреляя на ходу, ворвались солдаты. Мы все бросились на пол. Нам стало ясно, что совесть не будет их мучить, если они ненароком убьют кого-нибудь из нас.

Продолжает К. М. Они способны на все! Именно так все и было — я находился поблизости. Один солдат-новобранец толкнул винтовкой рабочего лет сорока пяти. Тот отреагировал очень резко — ведь нервы у всех были напряжены до предела, — бросился отнимать у него оружие. Они схватили друг друга за руки.

Но тут на помощь новобранцу подоспели другие солдаты. Рабочий попытался скрыться в толпе арестованных, находившихся на трибуне. Но едва он сделал несколько шагов, как его схватили.

Наша охрана была взбешена. Лейтенант стал избивать рабочего рукояткой маузера, пока тот не рухнул на пол. Но его и лежачего, не переставая, били прикладами, топтали сапогами. Лицо рабочего заливала кровь. Потом его увели, и больше мы ничего о нем не слыхали.

Лейтенант был заносчив и отличался повышенной нервозностью. Однажды ночью какой-то парень встал и, как требовал установленный порядок, направился к дежурившему новобранцу попроситься в уборную. Получив разрешение, он двинулся по коридору, держа руки на затылке. Почти все уже спали.

— Группе оставаться на месте! — раздался вдруг резкий окрик лейтенанта. Парень не понял, что слово «группа» относится и к нему, и продолжал путь.

— Тебе сказано оставаться на месте! — снова заорал лейтенант, вскочив на ноги, и выстрелил в спину идущего из кольта 45-го калибра. Лейтенант находился метрах в десяти-пятнадцати от своей живой мишени. Парень упал. Умер он почти мгновенно.

Помимо всего прочего, не говоря уже о подлинном терроре, царившем на стадионе, офицеры всегда подчеркнуто демонстрировали свою жестокость, чтобы держать нас в постоянном страхе. Поздно вечером в среду из группы иностранцев, к которой никто из чилийцев не имел права приближаться, взяли одного парня, внешне похожего на студента, и увели в коридор. Там его заставили лечь на пол лицом вниз и зверски избили. Полковник, опасавшийся подойти поближе, громко, чтобы все слышали, закричал: — С этим негодяем я расправлюсь лично!

Парень оказался колумбийцем. Всю ночь снизу, где проводились допросы, доносились вопли. Никто из арестованных не знал, когда наступит его черед. Думая об этом, многие не могли уснуть.

Эстебан Карвахаль. Некоторых арестованных довели до самоубийства. Один из них, например, спикировал с галереи головой вниз, совершив нечто похожее на «полет ангела». Человек упал вниз лицом. Прежде чем броситься с галереи, он крикнул:

— Предали народ, сволочи!

Уже лежа на полу, он все еще выкрикивал ругательства. Высота оказалась небольшой, и человек не разбился. Его подняли и усадили на скамейку. Тогда он начал биться головой о колонну, и солдаты привязали его к скамейке.

Допросы проходили ночью. Начинались они часов в одиннадцать и кончались на рассвете. Людей вызывали с помощью микрофона. Что происходило на допросах, мы не знали. Нам казалось: если нас вызовут, значит, непременно поведут на расстрел.

Слово берет К. М. Парень вырвался из рук товарищей, которые держали его, пробежал метров семь и бросился вниз. Это было ужасно! Он прыгнул, когда находился метрах в двух от колонны. Его прыжок был похож на полет. Звук падающего тела был слышен во всем помещении. Несколько позже притащили носилки и его унесли.

В разговор вступает бывший военнослужащий Солано. В пятницу, в девять часов утра, пришел лейтенант Сольминьяк с хорошей вестью, что большинство из нас выйдет на свободу. В руках у него был список. Лейтенант собрал арестованных и произнес речь, которая должна была показать его доброту. Сказал он примерно следующее:

— Руководствуясь духом вооруженных сил, мы накажем лишь преступников, связанных с предыдущим правительством. Подавляющее большинство из вас, все те, кто вступил в ряды Народного единства из-за своего идеализма, не должны ничего бояться. Но, чтобы облегчить дело, вы должны указать опасных преступников.

Лейтенант Сольминьяк открывал путь предательству. Он начал читать список, в котором наряду с другими людьми фигурировал директор управления тюрем Литре Кирога. Мы решили не отзываться, если назовут наши фамилии: было ясно, что нам угрожает смертельная опасность. Офицеры отобрали пятнадцать человек. Больше мы их не видели.

Дела обстояли очень плохо: оттуда никто не возвращался, даже если в ход пускались влиятельные связи. Мы были обречены. Нашлось, правда, одно исключение: владелец фабрики «Седилан», текстильный магнат Ананиас явился на стадион за своими людьми, поскольку почти все его рабочие были арестованы. И ему их отдали!

Всю ночь слышались крики и стоны. В зале стоял гул. Люди в тревоге обменивались мнениями по поводу одного уведенного товарища, который так и не вернулся. Вопли отчаяния раздавались совсем близко. Иногда слышались другие звуки — оружейные залпы. Солдат сказал одному из товарищей, что это означает казнь.

Что касается случаев самоубийства, то их было два. Я сам был тому свидетелем, так как находился в том секторе, откуда человек, взобравшись на перила, прыгнул вниз с криком: «Народ погиб, пришли негодяи! Да здравствует Чили!». Однако это не тот, что бросился тогда напротив колонны. Этому было лет тридцать пять, курчавый, полный, одет в белую рубашку и серые брюки. Рубашка была расстегнута, и виднелся живот, обмотанный красной тряпкой, словно поясом. Возможно, он был ранен. Видимо, так, и на скорую руку забинтован. Человек упал между скамеек. К нему подошел солдат и перевернул его тело с помощью винтовки, чтобы убедиться, что тот мертв. Затем солдат направился к офицеру и доложил о случившемся. «Никто не смеет двинуться с места!» — последовал приказ. Вбежали солдаты, лязгая на ходу затворами.

Упавший зашевелился и вдруг начал выкрикивать: — Вояки, так вашу растак! Идите сюда, я здесь!

Прибежали несколько новобранцев, схватили его за руки и за ноги и потащили вон. Поскольку человек продолжал кричать и ругать солдат, те стали на ходу подбрасывать его вверх, трясти, швырять об пол. Его унесли вниз, в подвальный сектор, где обычно проводились допросы. Неожиданно крики смолкли и наступила полная тишина. Произошло это в четверг ночью.

Сон помог бы нам отдохнуть и забыться, но уснуть было невозможно, так как в помещении установили три мощных вращающихся прожектора, которые освещали ослепительно ярким светом все пространство. Кое-кто пытался закрывать лицо руками, но все было напрасно.

Слово берет К. М. Наверху содержались люди, которых специально разыскивали. Это были Осиель Нуньес, главный руководитель студенчества Технического университета, тамошние преподаватели Карлос Наудон, Марио Сеспедес и другие. Им приходилось особенно туго. Их привезли сюда вместе с нами в среду вечером, а пищу они получили впервые лишь в субботу. Когда поблизости не было охраны, мы бросали им снизу что могли — хлеб и другие продукты.

С пятницы каждому из нас присвоили номер согласно списку. Мы обязаны были запомнить его, как сказал полковник, потому что под этим номером нас отправят на Национальный стадион. Услыхав о Национальном стадионе, мы представили себе, какое огромное число людей арестовано.

В разговор вступает Юсу фи. Однажды утром я увидел Четыре трупа. Они лежали в реке Мапочо близ моста Мануэля Родригеса, между улицами Бульнес и Мануэль Родригес. В то время я еще ходил по улицам, пытаясь заняться какой-нибудь торговлей, чтобы остаться незамеченным. Только что прошел дождь. То были трупы четырех юношей, походивших на студентов. Одежда на них была хорошая. «Произошла драка между уголовниками», — объяснял армейский офицер, стоявший возле реки с группой солдат, которые пытались вытащить трупы из реки. Люди тайком посмеивались: «Уж очень хорошие ботинки и рубашки стали носить уголовники!». Наконец тела были извлечены из реки. Грудь одного из убитых была обнажена. На ней виднелась цепочка темно-лиловых кружочков — след автоматной очереди. Тело перевернули спиной вверх. Спины, по сути дела, не было: в человека, очевидно, стреляли разрывными пулями.

В разговор вступает Хулио Пенья. Я работал в компании ЛАН (ЛАН — национальная авиационная линия). Меня арестовали в центре города. Когда я увидел приближающийся фургон с карабинерами, я загнал свой автомобиль в переулок, чтобы освободить дорогу товарищам, сидевшим за рулем других машин. Им удалось скрыться, а меня схватили и привели в 7-й комиссариат, где стали пытать электрическим током. Все было весьма примитивно, карабинеры задавали глупейшие вопросы. Меня положили на металлический стол. Чтобы пустить электрический ток, карабинеры поворачивали рукоятку какого-то механизма. Иногда механизм отказывал, и они, чертыхаясь, искали неполадки.

Затем меня отправили на Чилийский стадион. После четырех дней, проведенных на стадионе безо всякой еды (пищи на всех не хватало, и приходилось пробавляться кожурой и очистками), меня стала мучить язва желудка. Боль не давала заснуть. И хотя был приказ, запрещающий спускаться в подвальное помещение, где находился медпункт, я попросил у майора Акуньи разрешения пойти туда. Майор Акунья казался самым порядочным. Он приказал одному из новобранцев: «Проводи его в медпункт и приведи обратно». Последние слова он подчеркнул, как бы говоря: «Внизу его не оставляй!», потому что большинство тех, кто уходил в медпункт, назад обычно не возвращались.

Мы спустились вниз по лестнице. Дверей внизу не было. Мне бросился в глаза длинный коридор, до предела заполненный людьми в военной форме. Кроме военных, здесь находилось много гражданских лиц, которые сидели, прислонившись спиной к стене. Перед каждым из них стоял солдат, призванный охранять и избивать арестованного. В общем там находилось человек четыреста.

Мы пересекли коридор и оказались в помещении, напоминавшем большой холл. На самом деле это было продолжение коридора. В конце его находился выход на футбольное поле, забитый досками. Думаю, что в этом месте спортсмены ожидали своего выхода или делали разминку. Однако сейчас здесь было нечто такое, на что я смотрел в полнейшей растерянности. По углам холла высились три довольно высокие колонны, сложенные из… человеческих тел! Тела располагались в определенном порядке: в самом внизу вплотную друг к другу лежали четыре тела, сверху и поперек еще четыре, затем другие четыре и так далее. Все они были голые. Я насчитал от тридцати двух до сорока тел в каждой колонне. Вначале я подумал, что, быть может, это одна из разновидностей пытки, известная под названием «человеческий дворец», но вдруг понял все: люди не шевелились, не дышали.

В холле была дверь, и мы вошли в нее. Здесь и размещался медпункт. Я в некотором роде подружился с одним бритоголовым. Он оказался из нашего квартала, и, пользуясь этим, я стал заводить с ним разговор. Я задал ему совершенно идиотский вопрос:

— Этих товарищей будут допрашивать? Почему они здесь?

— Нет, это уже бутерброды, — ответил новобранец.

— Они, наверное, погибли в вооруженной схватке или в каком-либо подобном деле, да?

— Нет, их отправили на тот свет во время допросов.

Я спросил, что с нами думают делать дальше. Солдат ответил: мол, слышал, как один офицер говорил, что их просто выбросят на улицу. Позже я не раз слышал: они практикуют это. Так случилось, например, с Литре Кирогой, которого однажды ночью нашли мертвым на людной дороге, хотя всем было известно, что он арестован. Об этом даже сообщалось в газетах. Мне сделали укол, и я вернулся наверх.

Мать И. Акосты. В Очагавии, напротив кладбища Метрополитано, на обочине дороги были уложены в ряд четыре трупа. На груди каждого лежало удостоверение личности. В другой раз мы проходили мимо того места ближе к вечеру. Там добавилось еще пять трупов.

Леон Сааведра. Целый месяц, до того как я попросил политического убежища, я ежедневно проезжал на автомобиле по проспекту Америго Веспуччи там, где он пересекается с улицей Департаменталь, — подвозил жену на работу. И каждое утро я видел там от пяти до семи трупов, лежавших на обочине. Однажды утром мы увидели на улице Мигель Леон Прадо мужчину и женщину, лежавших на земле. Оба были мертвы. Рядом стояла и смотрела, по-видимому, супружеская пара, женщина была беременна. Неподалеку от того места, где Департаменталь пересекается с Америго Веспуччи, есть большой пустырь, который служит городской свалкой. Говорят, за свалкой находится место, где казнят людей. Быть может, как раз оттуда и поступали эти трупы, хотя не исключено, что их могли привезти и из других мест.

Хохе. Наряду с избиениями меня пытали электрическим током, подводя его к различным частям тела. Самое сильное действие ток оказывает на язык. На половые органы — тоже ужасно. После этой пытки мне не хотелось на себя смотреть: казалось, что у меня там ничего нет. Но самое страшное, повторяю, — это язык. Он влажный, а вода передает электричество по всему телу. Ощущаешь сильнейший удар. Впечатление такое, будто тебе вырвали сразу все зубы. Человек судорожно сжимается, чувствуя, что ему не хватает воздуха, задыхается. Потом ощущает приступ рвоты, в отчаянии сжимает грудь руками, ибо удушье с каждым мгновением усиливается.

После пытки током человека бросает в дрожь, все его тело становится очень и очень чувствительным. Его все раздражает, появляется даже желание плакать. Помню, такое состояние было у меня в день освобождения. Когда допрос заканчивается, почти все арестованные подписывают две бумаги: одну — это показания арестованного, другую — документ, в котором сказано, что на допросах арестованный не подвергался пыткам, что на него не оказывалось никакого давления. Этот документ подписывают даже те, кого уносят со стадиона на носилках. Однако мне, не знаю почему, такую бумагу подписать не дали.

Я был очень расстроен, ибо это означало, как думал я, что мои товарищи выйдут на свободу, а я останусь здесь. Мне было горестно вовсе не потому, что их освободят, — мне почему-то казалось, что им сначала позволят уйти, а потом расстреляют в спину. Позднее товарищи сказали мне:

— Если мы выйдем раньше тебя, не беспокойся: мы позаботимся о том, чтобы с твоей женой ничего не случилось.

(Серхио Вильегас. Стадион в Сантьяго. Преступления чилийской военной хунты. — М.: Прогресс, 1976)