Есть вещи необъяснимые. Как раз такая вещь случилась со мной.

Зловредный Яшка надоумил меня ухаживать за незнакомкой. Я не сомневаюсь, что сам он при нужде проделал бы все это настолько блестяще, насколько это возможно при его звании и религиозных убеждениях. Для него не составило бы труда взять незнакомку за руку. Насколько я знаю Яшку, он у себя дома может ухватить молодую девку, горничную жены или помощницу кухарки не только за руку.

Но я-то давным-давно забыл эту науку! В моем мире не было женщин – разве что недотепа-сестрица со своими приятельницами, такими же бестолковыми и нелепыми. Я превосходно обходился без них!

Но когда я взял эту особу за руку…

Я не обольщался – передо мной сидела авантюристка. Правда, авантюристка, получившая хорошее воспитание, которого никакими похождениями не вытравить: она держалась прямо, словно аршин проглотила. Как иначе назвать женщину, которая увязалась за бродячими балаганщиками, бросив дом, близких, возможно, даже мужа и детей?

Видел я также, что передо мной – опытная соблазнительница, речистая и неугомонная. Позволив взять себя за руку, она непременно позволила бы и другие вольности. Очевидно, она, потеряв любовника своего и оставшись, как рак на мели, решила тут же пристроиться к другому кавалеру. Все это было мне ясно.

Я лег спать рядом с верным моим Свечкиным, но сон, невзирая на усталость мою, никак не шел. Я барахтался и вертелся, я читал молитвы, считал баранов и опять читал молитвы – все было бесполезно!

Разбуженный Тимофей пробурчал то, что я слышал от него не первый год:

– Жениться вам, барин, надо…

В кои-то веки я был с ним согласен.

Наутро спозаранку явился Гаврюша, и мы отправились на поиски артели латышских плотников.

Перечислять все наши неудачи – скучное занятие, мы странствовали от недостроенного сарая к недостроенной бане и всюду обнаруживали людей, не имевших к цирку никакого отношения. Наконец мы напали на плотника, который советовал нам выехать за пределы Риги, в сторону Берга. Раз уж в тех краях, пользуясь летним временем и хорошей погодой, промышленники возводят мануфактуры, то туда и подались наши любители Шиллера. Это и от рижской полиции далеко, и платят там неплохо. То есть, нужно просто ехать и ехать, а увидев телегу, груженую досками, тут же спрашивать, куда эти доски везут. Разумному совету и последовать приятно – потащились мы на извозчике в направлении норд-оста.

Пересекши Ревельскую улицу и проехав с полверсты, оказались мы в совершенно сельской местности. Мое внимание привлекли девушки-латышки в венках и с охапками какой-то зелени, нарядно одетые и куда-то поспешающие под песенку.

– Что, у них сегодня праздник? – спросил я Гаврюшу.

Он отвечал, что латыши справляют Иванов день, и это сплошной разврат, даже говорить гадко. Зная преувеличенную нравственность своего помощника, я предположил, что ожидаются танцы с объятиями, на манер вальса, который не так давно считался соблазнительным и неприличным. Гаврюша отвечал так:

– Кабы танцы, кабы пиво – я бы молчал. Раз в году-то можно покуралесить. Но они же еще ходят искать цветок папоротника.

– И что?

Это был естественный в устах горожанина вопрос. Да, я не отличаю ржи от пшеницы, яблони от груши, пока не созреют плоды, и совершенно равнодушен к домашней птице, покамест она в перьях, а не на сковородке.

– Алексей Дмитрич, папоротник не цветет!

– Вообще не цветет?

– Вообще не цветет!

– Как же он размножается?

– А кто его знает, – буркнул Гаврюша и растолковал, что поиски цветущего папоротника – общеизвестный предлог для ночной экспедиции в лесную чащу, которую предпринимают, сговорившись, парень и девка. Для того-то и придумано, что папоротник расцветает именно в полночь. И, как сердито завершил мой консультант по ботанике, не всегда эти вылазки завершаются венчанием, ох, не всегда!

А значит – блуд в наичистейшем виде.

Гаврюша был голоден – вычитывая утреннее правило, он не успел позавтракать, только прихватил с собой краюху хлеба, и ту сгрыз по дороге, а в трактир истого старовера не заманишь, это для него вертеп разврата. Я полагаю, что плотный завтрак – одно из важнейших условий человеческого существования. А овсянка, точнее – порридж, – главный элемент хорошего завтрака. Поглядите на англичан – крепки, бодры, деятельны. А все потому, что правильно питаются.

Я своему спутнику от души сочувствовал и несколько раз предлагал заехать на одну из придорожных мыз, взять хотя бы кружку молока, коли он не доверяет хлебу, испеченному грешными руками. Но он не желал губить душу – и это благое намерение в конце концов было вознаграждено. Мы увязались за очередной телегой, что везла доски к будущему амбару, а там Гаврюша повстречал артель единоверцев. Что радости было – не передать!

– Угостили бы тебя от души, – сказал старший, – да у самих съестное на исходе. Веришь ли – обокрали нас! Вот ни на что не покусился – ни на топоры, ни на пилы, а корзину с хлебом и пирогами уволок. Да там еще печеные яйца были, да сала соленого шматок, да огурцы. Все вчера унес, сукин сын. Да мало того, что унес – вскачь увез!

– Как это – вскачь? – удивился я.

– А так, сударик, – он подкрался кустами, хвать корзинку – и назад. А в кустах у него конь стоял. Да что за конь! Вороной, высокий, вершков четырех, не меньше! Господский конь, хороших кровей! Как он в седло вскочил – ну, чистый бес! И ускакал с нашей корзинкой!

Я не сразу понял меру конского роста – лошадники, указывая, сколько от земли до холки, выпускают слова «два аршина», как общеизвестные. Два аршина и четыре вершка – это для лошади немало, тем более что местные жители ездят на низкорослых коньках. И вскочить на такого слона – это еще уметь надобно…

– А что за вор? Вы его хоть разглядели?

– Успели разглядеть, да что толку? Парнишка, ростом с тебя, сударик. Лет, может, четырнадцати…

– Ваня! – вскричал я. – Точно – мой Ваня! Куда он поскакал?!

– К Бергу, – и старший указал рукой направление.

– Погодите, Алексей Дмитрич, – вмешался Гаврюша. – Надо сперва вызнать приметы. Может, и не он. Макар Ильич, каков парнишка с виду?

– Невысок, белокур, шапчонка на нем дрянная, а волосы сбоку выбились. Да кто ж его разглядывал? Мы кричим: «Имай вора!», а он – на коня, да еще как ловко взлетел!

– Говорю тебе – Ваня! – я даже сердцебиение ощутил. – Он, больше некому!

– Ваню ж де Бах где-то спрятал.

– Это де Бахова жена так полагает. А сам-то он молчал, не признавался!

Гаврюша все же разжился у единоверцев сухарями, и мы поехали в сторону Берга, совещаясь на ходу. Что я, что Гаврюша – оба мы представляли, что такое сыск, но не имели опыта. Выдумали в конце концов, что надо заезжать во все дворы, что попадутся по дороге, и выспрашивать: не было ли каких пропаж. Я сойду за переодетого полицейского сыщика, Гаврюша – при мне помощником, толмачом. И скажем так: ищем-де беглого вора.

Оказалось, что пропаж было множество. Но все какие-то неподходящие. У кого-то несколько охапок дров из-под навеса уволокли, у кого-то – конский хомут. Любопытным нам показалось исчезновение большого наплечного покрывала. Если Ваня странствует налегке, то ему нужно что-то теплое – хоть на ночь заворачиваться.

Меж тем мы удалялись от Риги все более и более. Извозчик уж начал беспокоиться – заплатят ли ему странные седоки. Пришлось дать рубль задатка.

Наконец нашелся еще человек, видевший воришку на вороном коне. Но его мой Ваня ограбил не вчера, как плотников, а третьего дня. Из чего вытекало – он не продвигается вперед, а кружит неподалеку от Берга, то возвращаясь назад, то опять продвигаясь в сторону Санкт-Петербурга (я из местных названий помнил только те, что имели отношения к нашим экспедициям в двенадцатом году, да и тех половину забыл. Но мы воевали к зюйд-весту от Риги, а то, что было севернее, нас мало беспокоило).

– За каким чертом его сюда понесло? – недоумевал я. – Мало того, что сбежал из дому, так еще и удрал из цирка, прихватив чужую лошадь. В кого только он уродился? Сроду в семье никто чужой копейки не присвоил!

– Алексей Дмитрич, поворачивать надо, – сказал на это Гаврюша. – Мы забрались от Риги верст за пятнадцать, коли не больше. Вон, озеро уж когда миновали! Тут Берг и есть.

– А что за Берг, чем известен?

– Летом сюда рижские господа отдыхать выезжают. Тут чистые озера, лучше всякого морского купания. Поставил дом на берегу, купаленку выстроил – и радуйся. Можно рыбу ловить, на лодке кататься. Сейчас тут немало народу.

– И трактиры есть?

– Да придорожная корчма наверняка где-то поблизости стоит. Без нее нельзя.

– Ну так ты поезжай, а я в корчме остановлюсь. Может, у людей чего про Ваню узнаю.

– Коли Яков Агафонович узнает, что я вас тут бросил, – пришибет.

Мы доехали до корчмы под неустанную ругань нашего извозчика.

Корчма, как оно водится в здешних краях, была длинным приземистым зданием, состоявшим из двух частей – чистой половины, где кормили, поили и могли предоставить ночлег, и конюшни. Обе части соединялись дверью. Вдоль стены со стороны дороги была коновязь чуть ли не в пять сажен. Крыто же здание было потемневшим камышом.

По случаю Иванова дня корчма была убрана зеленью, а у входа стояли две срубленные березки. На лавке у стены сидели какие-то местные бездельники с деревянными пивными кружками. Издалека доносилось пение. В корчме тоже какой-то одинокий голос пытался завести песню.

Я соскочил с дрожек и оказался по щиколотку в грязном сером песке вперемешку с сухой сосновой хвоей. Сосна стояла тут же неподалеку, крепкая, с толстым кривоватым стволом и широкой кроной. Лифляндия славится корабельным лесом, но для этого сосенки должны расти тесно и тянуться вверх, а одинокое дерево для флота не годится.

Внутри я обнаружил претензию на уют – стулья были украшены резьбой, а шкаф, гордость хозяйки, расписан красками. На каждой дверце изображены были деревенские кавалер с дамой. Их-то я и похвалил, поздоровавшись с корчмаркой, зная по опыту разговоров с сестрицей, что пока женщина не услышит от тебя грубой лести – толку от нее не дождешься.

Я потребовал овса для лошадки (этим я, понятно, не лошадь хотел задобрить, а ее хозяина), потребовал и ужина для нас троих, в надежде, что голод – не тетка, и Гаврюша соблаговолит чего-либо съесть. Тут переводчик не требовался – для таких бесед моего немецкого с лихвой хватало.

На вопрос, не замечали ль тут поблизости мальчика на высокой вороной лошади, корчмарка прямо отвечала: мальчика видели, но беспокоиться не стали – это наверняка новый грум из имения Крюднера, что тут неподалеку, как ехать к новой льняной фабрике – так, не доезжая, свернуть налево. Мужчины решили, что только грум может так ловко держаться в седле и одолевать препятствия чуть не в полтора аршина.

– А что за Крюднер? – разумеется, спросил я.

– Богатый господин, разводит породистый скот. У него и лошади есть, – сообщила корчмарка. – Тоже породистые, он сам их учит.

Мы переглянулись – это не могло быть совпадением.

– Но если Ваня каким-то образом нанялся к Крюднеру, отчего ж он у плотников еду ворует? – спросил Гаврюша несколько погодя. – Неужто его там не кормят? Тут дело нечисто!

– Нечисто, – согласился я. – И потому, друг мой Гаврила Анкудинович, надо бы к тому имению поближе подобраться.

Извозчика мы улестили пятью рублями. И пообещали прибавить. На этом основании он лишь согласился ночевать в корчме. Заодно он съел и Гаврюшин ужин. Староверского упрямства мне было не побороть.

Мы с Гаврюшей были вооружены – я не расставался с тростью и пистолетами, он таскал на поясе свой гвардейский тесак. Вид у нас, одетых в долгополые кафтаны, был, как у партизан в двенадцатом году, – только вил недоставало. Вилы, впрочем, можно было взять в конюшне, но не железные, а деревянные, которые местные жители мастерят из молодых деревьев, оставив и заострив три торчащие вверх ветки, а остальные обрубая.

Мы посовещались – ехать ли нам к имению Крюднера, или идти пешком.

– Кабы у нас были лошади под верх, – сказал Гаврюша, – то и поехали бы. Они и по лесной тропке пройдут, и в овраг спустятся, и из оврага выйдут, и в болоте не завязнут. А эта колымага неповоротлива. И коли случится стычка – вреда от нее, с извозчиком вместе, будет больше, чем пользы.

– Ты прав, – отвечал я, в глубине души довольный, что верховых лошадей нам господь не послал. В седле я чувствую себя страх как неловко.

Был вечер, пастухи гнали домой скот, селяне возвращались с полей и огородов. Они уже предвкушали ночной праздник. Не прошло и часа, как мы, следуя их советам, вышли короткой дорогой, через сосновую рощицу, к владениям Крюднера. И тут нам повезло – перед нами расстилалась ложбинка, довольно просторная, где паслись лошади. Я в них не разбираюсь, Гаврюша также, но цвета мы еще в состоянии различить. На краю ложбинки держались рядом два белых коня.

– Липпицианы? – спросил я Гаврюшу.

– Кто их знает… Но кони знатные. Шеи – лебединые, в теле… Но коли это они…

Он не стал продолжать. Дело это приобретало очень некрасивый вид. Возможно, мой племянник был каким-то ловкачом сбит с пути истинного и способствовал похищению цирковых лошадей, да и сам вместе с ними убрался от греха подальше. Или же сам де Бах по каким-то загадочным причинам отправил его с лошадьми, сделав затем вид, будто они украдены. Это объясняло, почему Ваня мог бы оказаться грумом в имении Крюднера, но совершенно не объясняло воровства корзинки с припасами. Я бы еще смирился с тем, что в ребенке, воспитанном моей растяпой-сестрицей, проснулась страсть к баловству, но уж больно далеко он для своего баловства заехал…

– Гаврила Анкудинович, ты не знаешь – что могут делать с лошадьми на ночь глядя?

– А что?

– Ну, коров вон доят… Может ли кто-то прийти сейчас к табуну – конюх, скажем, или другой какой служитель?

– Для того неплохо бы узнать, где тут у них конюшня.

Мы пошли вдоль опушки. Я вывинтил из рукоятки своей трости подзорную трубу и время от времени изучал окрестности. Меж тем вечерело. Небо долго оставалось светлым, но на лесной опушке постепенно воцарялась ночь.

Вдали, на холме, я увидел костер, другой костер – на дальнем краю ложбины. Там мельтешили тени, оттуда доносились песни – поселяне справляли свой праздник. Гаврюша объяснил, что помещики позволяют им это и что сам он даже бывал на Газенхольме, где местные жители справляли Иванов день, установив на столбе у самой воды бочонок со смолой, которую в темноте подожгли. Папоротник там, правда, не рос, ну да для блудного дела и заросли бурьяна сгодятся.

Потом речь опять зашла о липпицианах. Я дал ему трость, чтобы он поглядел на табун и внимательно рассмотрел этих выдающихся лошадей. Сам же пересказал то немногое, что слышал про них.

– Алексей Дмитрич! – воскликнул Гаврюша. – А там ведь кто-то ходит, в табуне-то… Вон, гляньте-ка!

Я поднес рукоятку к правому глазу, старательно зажмурив левый. И точно – кто-то пробирался среди лошадей. Белые кони паслись вдали от прочих, и этот человек быстро перебежал к ним, пригибаясь, словно пытаясь спрятаться. Кони явно признали его и пошли за ним, когда он повел их к рощице, держа за недоуздки.

– Неужто ваш Ваня? – спросил Гаврюша.

– Сдается, он…

Я мог судить разве что по росту и повадке, лица разглядеть я уже не мог. Да и не видел я этого человека толком – его заслонял белый конь.

– Алексей Дмитрич, а он ведь их не к дороге ведет. Дорога – она вон там пролегает, – Гаврюша показал рукой. – Он их вообще незнамо куда ведет… А не пойти ли нам навпереймы?

Мысль была здравая. Тут же я прикинул направление движения белых коней и рассчитал угол, под которым нам надо двигаться, чтобы в некой точке с ними встретиться.

Ежели кто скажет, что ходить в потемках по сосновой роще – огромное удовольствие, такого чудака лучше поскорее назвать лгуном и обходиться впредь без его общества. Проклятые сосны высовывают из-под земли корни свои, как нарочно, именно там, куда мне угодно поставить ногу. Быстрый шаг, разумеется, невозможен даже по тропинке – а как раз тропинку мы там и отыскали, такую, по которой, видно, ходят девки-ягодницы брать чернику. Она извивалась, но приблизительно держала нужное направление.

По моим расчетам, сажен через полтораста мы могли встретить белых коней и того, кто их увел. Но человек предполагает, а Бог располагает.

До нас донеслись отчаянные вопли на незнакомом мне языке. И застучали копыта.

– Вора ловят! – перевел Гаврюша.

А какого ж вора можно ловить в лесу ночью? Только конокрада!

– Ваньку! – воскликнул я. – Вот не было печали!

– Он по дороге утекает, – доложил Гаврюша, прислушиваясь. – Ночью по тропкам во весь мах не скачут. А пастухи – за ним.

– Какие пастухи и где тут дорога?! – я от волнения совсем растерялся.

– Вон там!

Я первый устремился в нужном направлении, Гаврюша – за мной. Я выкрикивал вопросы, он на ходу отвечал.

Я человек флотский и мало представляю себе все эти конские дела. Гаврюша, человек сухопутный, да еще живущий в форштадте, объяснил: когда коней выгоняют в ночное, где-то поблизости сидят у костра пастухи. В ложбинке костра не было – пастухи ушли праздновать к большому костру, чем и воспользовался похититель белых коней. Очевидно, они и впрямь были пресловутыми липпицианами, а увел их Ваня, да так ловко увел, будто всю жизнь этим занимался. Но пастухи заметили беду и бросились в погоню. Наездники они хорошие, дорогу знают отменно, к тому ж дрожат за свои шкуры, а Ваня ведет в поводу липпицианов и дорогу знает хуже. Если же его нагонят и поймают – могут переломать все ребра.

Что такое поломанное ребро, я знаю. Это превеликая докука, но сам по себе перелом не смертелен. Хуже, когда обломки ребер пронзят легкие. И нигде не сказано, что пастухи, догнав Ваню, будут именно ломать ребра, а сломав – успокоятся. В русских деревнях конокрадов, бывает, забивают до смерти.

Между деревьев обозначились просветы. Еще немного – и мы покинули лесок. На самом деле он был узок, в сотню сажен, и выходил на дорогу, а за дорогой имелся луг, а может, и поле, тоже небольшое и окаймленное далеким лесом. Там, над лесом, небо еще хранило цвета заката.

Мы с Гаврюшей первым делом посмотрели туда, откуда доносился стук копыт и крики.

Всадник на вороном коне, совершенно с ним слившийся, приближался к нам, за ним мелькали бледно-серые тени – очевидно липпицианы.

– Велят остановиться, – сказал Гаврюша. – Люди подневольные, не вернут коней – спиной расплатятся.

Я все понимал – однако не мог им позволить убить Ваню.

Всадник на вороном коне миновал нас, даже не заметив – мы стояли на высоком откосе, с которого не так просто было спуститься к дороге, и на фоне деревьев вряд ли выделялись. Два белых коня шли в поводу, но им ночная погоня совершенно не нравилась, это даже я понял, они так и норовили уйти в сторону.

Преследователи отставали всего на полсотни сажен и шли очень ходко.

– Стойте! – заорал я, выхватывая пистолет. – Стрелять буду! Их вилле шиссен!

Закричал и Гаврюша – по-латышски.

Позже выяснилось, что понимать-то он по-латышски понимал, а говорил не так чтоб складно. Во всяком случае, слова «стрелять» он не знал. И потом просто грозил, что коли пастухи не остановятся – плохо им будет.

Они не остановились, и я выстрелил, целясь первому из них в правое плечо.

Пистолеты эти я сам пристреливал, возился с ними, знал их так, как иная мать своего младенца не знает. Да и как не лелеять английского пистолета?

Он схватился за раненое плечо и заорал, испуганный конь под ним рванулся вперед, и пастух слетел наземь. Тут лишь обнаружилось, что конь был не оседлан. Второй пастух сумел задержать коня, развернуть его, и пустился наутек.

– За подмогой поспешил! – сказал Гаврюша. – Ну, надо удирать! В лесу не отсидимся.

– Почему?

– Потому что они с собаками понабегут.

Мне вовсе не хотелось отбиваться тростью от псов. Поэтому мы с Гаврюшей осторожно спустились с откоса, перескочили канаву и припустили по дороге в надежде добраться до безопасного места прежде, чем нас догонят. Безопасным местом нам представлялась корчма.

Но за поворотом мы увидели скверное зрелище.

На дороге под близко стоящим к ней деревом лежал, раскинув руки, всадник, а рядом стояли вороной конь и двое белых.

– О Господи! Ваня! – закричал я.

Нетрудно было догадаться, что произошло: в манеже, где он наловчился вольтижировать, не растут деревья с низко посаженными ветками, способными выбить из седла зазевавшегося всадника, а Ваня, скорее всего, то и дело оборачивался и прозевал эту напасть.

Но когда мы подбежали и разглядели неподвижного всадника, то оба лишились дара речи.

Шапчонка слетела с него, и длинные белокурые локоны ореолом улеглись вокруг головы.

– Девка!.. – прошептал наконец Гаврюша.

А я даже узнал эту девку. Перед нами была мадемуазель Кларисса, прекрасная наездница, обладавшая к тому же отчаянным норовом. Все дамы, хорошо державшиеся в седле, с какими я только был знаком, могли бы служить урядниками в казачьих сотнях. Если дама любит подчинять себе сильное животное – это знак, что точно так же она будет себя вести и с мужчинами.

С женщинами не жизнь, а каторга. Если бы передо мной был мужчина, от падения с лошади потерявший сознание, я бы его хорошенько встряхнул. А с женщиной нужно обращаться бережно, ей нужно поднести к точеному носику флакончик с ароматическими солями! Вот как раз флакончика у меня с собой отродясь не бывало!

Гаврюша опустился на колени, протянул было руки к лицу Клариссы – и тут же отдернул. Девка чужого исповедания, того гляди, оскоромишься об нее… Он посмотрел на меня, ожидая приказаний.

– Ну сделай хоть что-нибудь… – вот и все, что я мог сказать.

Тогда он нагнулся послушать, дышит ли она.

– Жива, – сказал Гаврюша. – Если мы ее сейчас не поднимем и не взвалим на лошадь, нас всех тут переловят, как слепых кутят.

Я полагал, что вороной конь оседлан, и ошибся – на нем была лишь широкая подпруга из толстой кожи, снабженная сверху двумя деревянными ручками. Я понял, что с таким сооружением учатся вольтижировке. Но как сесть на коня без стремян – я не знал.

Гаврюша подставил мне сложенные руки и помог усесться на конской спине. Потом он все же усадил Клариссу и похлопал по щекам. Она пришла в себя и что-то пробормотала по-немецки. Он стал ей втолковывать, что рядом – свои, добрые люди, и надобно поторопиться. Ей было несколько не по себе, и он подставил ей сложенные руки под мягкий сапожок, а я тянул ее сверху. Наконец удалось усадить ее передо мной, а на белого коня Гаврюша забрался без затей – просто завел его в канаву и прыгнул на спину с крутого откоса.

Я плохой наездник, но мне хоть было за что держаться – обняв Клариссу, я ухватился за деревянные ручки. Гаврюша взялся за конскую гриву и ударил липпициана (теперь я был убежден, что мы отыскали именно похищенных липпицианов) каблуками под бока. Потом он рассказывал, что ход у его лошади оказался неожиданно плавный и мягкий. Мы сперва продвигались вперед рысью, потом Гаврюше удалось перевести коня в галоп, а у лошадей так заведено: что начинает делать одна, то тут же подхватывают другие.

Если нас и преследовали, то мы об этом не узнали.

Подъехав к корчме, мы наконец-то задали друг другу вопрос: что делать дальше? Мы не могли являться туда ночью, с переодетой девицей и тремя лошадьми, неизвестно где взятыми. Оставалось одно – потихоньку продвигаться в сторону Риги. Причем не по широкой дороге, а огородами! Мы осознавали, насколько подозрительно выглядим. А поскольку патрули ночью ходили не только по крепости, но и по предместьям, мы имели прекрасный шанс угодить им в лапы.

Мадемуазель Кларисса окончательно пришла в себя и заявила, что не впервые падает с лошади, просто на сей раз падение было неожиданным, и она не успела собраться в плотный клубочек. Так, во всяком случае, поняли мы с Гаврюшей.

Она оказалась довольно бойкой девицей и первым делом сцепилась спорить с моим помощником – он, видите ли, своей неправильной посадкой мог испортить ее драгоценного липпициана! Гаврюша терпел, терпел, да и огрызнулся, после чего вообще перестал с Клариссой разговаривать. Тут лишь до нее дошло, что двое странных незнакомцев спасли ее от крупных неприятностей. В этом отношении она оказалась похожа на мою бестолковую сестрицу – та тоже сперва нагородит чуши, а потом идет на попятный.

Дальше мадемуазель Кларисса объяснялась уже со мной, насколько позволял мой немецкий с петербуржским выговором и ее немецкий с торопливым венским выговором.

Разъезжать по ночному городу верхом показалось нам опасным – если учесть, что я этой ночью подстрелил человека. Нам недоставало только ссоры с патрулем и бегства от него. Кларисса предложила, подъехав к городу поближе, нам с лошадьми спрятаться поблизости, она же поспешит к цирку, проберется на конюшню, а с рассветом пошлет гонца в крепость, к де Баху. Он человек светский и бывалый, придумает, как без лишнего беспокойства вернуть липпицианов в цирк.

Это было разумно – убрав волосы, она в коротких, чуть ниже колена, порточках и рубахе была совсем как мальчик, а мальчик может двигаться по ночному городу перебежками и прятаться, присев на корточки, за каждым высоким крыльцом с каменными ступенями.

Кстати, ее мальчишеский костюм объяснялся просто – она для репетиций надевала короткую юбку поверх отороченных кружевом панталончиков, так что оставалось юбку приспособить заместо чепрака, а кружево со штанин оборвать и выкинуть.

Гаврюша повел нас дорогой довольно несуразной, но, по его мнению, безопасной. При этом он говорил исключительно со мной, а на Клариссу даже не глядел. Так мы добрались до русского кладбища, на краю которого стояла кладбищенская Покровская церковь. Дальше идти было опасно – за Ревельской улицей, собственно, начинался город, по улицам которого ходили патрули. Хотя Гаврюша и носил на поясе тесак, но в одиночку он с этим тесаком выглядел подозрительно.

Я объяснил Клариссе дорогу к цирку, хотя и объяснять особо было нечего – по Каролинской улице до Александровской, а там все прямо да прямо, до самого цирка.

Она ушла, а мы с тремя лошадьми остались в той части кладбища, где росли большие деревья.

– Бойкая девка, – неодобрительно сказал Гаврюша. – У нас таких не любят, с такими разговор простой – за косу да и…

Он замолчал, не желая смущать меня продолжением.

– Если бы не она – так бы липпицианы и пропали, – возразил я. – Но сколько отваги надобно, чтобы ночью пуститься в погоню за похитителями, преследовать их тайно до Берга, выслеживать лошадей, выбрать подходящий час для кражи!

– Так она ж все твердила, что это ее собственные лошади. Как свое добро не вызволить у нехристей? – спросил он, видимо, имея в виду господина Крюднера.

– Да, сдается, что де Бах пообещал ей этих лошадей в приданое. То-то обрадуется, когда она вернется!

– Жаль, что вы ее про Ваню не спросили.

– Да как же спрашивать, когда я ее понимал – через три слова четвертое?

Я отнюдь не упрекал Гаврюшу. Во-первых, он обиделся на Клариссу, а во-вторых, разговоры с чужой девкой, да еще лютеранской, что ли, веры для него – грех. Когда без разговора уж никак нельзя было обойтись, он и сказал ей несколько слов. А потом даже в ее сторону не глянул, хотя мог бы послужить переводчиком!

Мы привязали лошадей, использовав для этого Гаврюшин и мой кушаки, улеглись в высокой траве, и Гаврюша сразу же заснул, а я еще ломал голову, как бы выспросить Клариссу о Ване.

Многое мне в этом деле казалось странным. Если лошади украдены по приказу Крюднера, так отчего же он держал их неподалеку от Риги? Неужто не догадался спрятать где-нибудь подальше? Тем более, что похититель лошадей, возможно, убил молодого наездника, и полиция уже предпринимает какие-то шаги, чтобы отыскать убийцу. Немецкие бароны бывают несносными чудаками, но такого глупца даже среди баронов быть не должно. И если Ваня не имеет отношения к краже лошадей, то где же он?

Наконец я задремал. Проспать удалось недолго – Иванова ночь самая короткая в году. Нас с Гаврюшей разбудили голоса. Речь была немецкая. Я вскинулся было и снова спрятался в траве. Да и Гаврюше не дал высунуться.

Случилось именно то, что должно было случиться, – экспедицию возглавили де Бах и его старший сын Альберт. То есть – те господа, к которым мы приходили с нашей великолепной подножкой. Сталкиваться с ними было решительно незачем! Даже круглый дурак задумается, как двое мастеровых, бегавших с замыслом подножки, вдруг оказались причастны к возвращению лошадей, и задаст себе вопрос: те ли мы, за кого себя выдаем?

Эта часть кладбища еще не имела ограды, а была просто земельным участком, отведенным для будущих покойников. Поэтому господа из цирка въехали беспрепятственно и увидели свою пропажу – двух белых коней и одного вороного. Мы с Гаврюшей наблюдали за этой встречей из кустов.

Экспедиция состояла из шести человек – де Баха, Альберта, Клариссы, еще не успевшей переодеться в девичье платье, старшего конюха Карла и еще двух человек, нам неизвестных. Кларисса была сильно чем-то расстроена, плакала и очень неохотно отвечала на вопросы, которые ей делал де Бах. А он, разумеется, хотел знать, где те два человека, которые помогли ей увести коней у Крюднера и сопроводили ее до самой Риги.

Наконец де Бах решил, что мы где-то неподалеку, и велел оставить на видном месте наши кушаки. После чего кавалькада двинулась к Каролинской улице и далее – к цирку.

Мы выбрались из кустов.

– Сегодня надо явиться в цирк с подножкой, – сказал я.

– А дерево для нее где?

Я стал вспоминать.

– Тьфу ты! Да ведь мы это дерево у Якова Агафоновича оставили!

Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…

– Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.

Я уже говорил и опять повторяю – Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.

Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений – это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив – а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств – давно разорился бы.

Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:

– Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?

– Да как-то так получилось, – отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.

– Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.

– Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!

Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.

Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже – он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.

– Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! – воззвал я. – Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…

– Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! – невежливо сказал Яшка. – Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня – что? Гордыня – грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!

Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник – на смех бы подняли.

– Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! – закричал Гаврюша. – За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!

– Алексей Дмитрич? – Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.

– Он ей на лошадь взлезть помогал, – объяснил я.

– Только-то?

– А соблазну сколько? А я его поборол! – мужественно продолжал спорить Гаврюша.

– Девке, говорите, четырнадцать? – спросил меня Яшка.

– Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.

– Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?

– Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, – объяснил я.

– Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.

Гаврюша повесил нос.

– Сегодня же чтоб искупил грехи! – приказал Яшка. – Будешь говорить с девкой, сколько понадобится, даже если бы она перед тобой голая сидела!

Гаврюша при одной мысли о таком непотребстве перекрестился. Столь странного способа искупления грехов я бы и в страшном сне не увидел…

– Яков Агафонович, не знаешь ли ты, что это за Крюднер-конокрад? – спросил я. – Я нюхом чую, что Ваня исчез неспроста, и это как-то связано с похищением лошадей.

– Сейчас-то, Алексей Дмитрич, не знаю, вот те крест. А к обеду, может статься, прознаю. Мы – русская Рига, мы друг за дружку держимся. А в тех краях – наши фабрики, наши мануфактуры. Кто-то из наших наверняка про него слыхал. Так вы ступайте с древесиной своей в цирк, ищите эту Клариссу, а я постараюсь разведать насчет Крюднера. Только вы там, в цирке, поосторожнее. Как бы вас не признали…

Он имел в виду наши ночные похождения в гостинице «Петербург».

– Ох, а ведь верно, – согласился я. – Казимирка-поганец, будь он неладен…

– Если это только он. Мало ли кто из лицедеев носит парик, – возразил Яшка. – Видишь, Гаврила, сколько из-за твоей спеси беспокойства?

– Еще не худо бы узнать про любителей Шиллера. Мы, кажись, всякую недостроенную собачью будку навестили, а их нет как нет!

– Значит, не в ту сторону ездили. Вы их на правом берегу Двины искали, а они, может, на левом.

– Черт бы их побрал!

Этот разговор состоялся в Гостином Дворе. А оттуда до цирка добраться просто – вышел на Елизаветинскую и – вперед! Мы забрали припрятанные в Яшкиной лавке доски и шест, распрощались и двинулись к цирку. Гаврюша был угрюм и беззвучно шевелил губами – видать, призывал на помощь всех святых.

– А что, неужто ты никогда с девками не обнимался? – спросил я.

– Нет. Не оскоромился.

– Гаврюша, так она, Кларисса, ведь еще не девка, в четырнадцать-то лет. А может, ей даже меньше. Дитя…

– Девка, – буркнул мученик добродетели.

Дальше мы шли молча. Я отчетливо видел свою оплошность. В оправдание скажу, что я очень мало имел дела со староверами. Менее всего я хотел оскорбить религиозное чувство Гаврюши. Коли вера запрещает ему трогать чужих баб и девок – то кто я такой, чтобы в это вмешиваться? Но нагоняй, который устроил Яшка Гаврюше, меня несколько смутил. Похоже, мой помощник и раньше отличился по части неумеренного целомудрия…

Цирк был все ближе, а тревога – все отчетливее. Коли мы натолкнемся на Казимира и он поднимет шум, что мы скажем де Баху? Я поделился опасениями с Гаврюшей.

– А то и скажем, что отродясь в гостинице не бывали, – таков был ответ.

– Так это же ложь?

– А как иначе?

На пороге цирка мы остановились, чтобы поудобнее внести длинный шест.

Нищий, как всегда, сидел на ступеньках и тихо пел духовные вирши. Его седая щетина отросла уж настолько, что стала смахивать на бородку.

– Шел бы ты лучше к Александроневскому храму, убогий, – сказал я ему. – Нешто эти нехристи тебе хоть грош подадут?

– Может, ему вечером, перед представлением, хорошо подают, – заметил Гаврюша. – Ну, Господи благослови отыскать отрока Ивана!

Вид у него был мрачный и решительный. С таким видом, должно полагать, всходят на эшафот.

– Хороши мы будем, если девица сейчас отмывается после своих странствий и рыдает в гостинице, – пробормотал я. – Вот уж туда точно вдругорядь не пойду.

– А я пойду, – неожиданно заявил Гаврюша. – Яков Агафоныч прав – нужно себя смирять! И буду смирять! Иначе мы вашего племянника ввек не сыщем!

– Ты этак досмиряешься до настоящего соблазна.

Он ничего не ответил и распахнул передо мной дверь.

Мы снова оказались в цирке.

Я невольно улыбнулся – все-таки было в этом здании нечто притягательное. Особый мир со странными людьми, в котором девицы скачут верхом лучше всякого джигита, а главная ценность – прекрасно вышколенные кони, совершенно не соответствовал моему понятию о правильно устроенной жизни, и все же я ощущал какое-то загадочное родство с этим миром. Ведь с какой радостью я придумывал подножку для прыгунов!

В коридоре было пусто, зато с манежа доносился шум. Гаврюша пробрался в ложу второго яруса, вышел оттуда и доложил – опять учат лошадей, и на одной крошка-наездник, мужчина с немалой лысиной.

– Казимир! – догадался я. – Парик ему был нужен, чтобы молоденьким казаться! Парнишечка на лошади – это так умилительно! А ему по меньшей мере тридцать лет!

Значит, мы могли преспокойно проскочить на конюшню и найти Карла! Он нам укажет место, где возиться с подножкой, а мы попытаемся узнать про Клариссу.

Цирковая конюшня, как и всякая другая, имеет вид длинного здания, посреди которого расположен коридор шириной поболее сажени, и в этот коридор с обеих сторон выходят конские стойла. Лошадей заводят и ставят головами к стенке, где для них устроены кормушки, так что человек, входящий в конюшню, видит исключительно конские крупы с хвостами. Может, для кого-то и трогательное зрелище, но для меня – так комическое.

В дальнем углу я увидел шесть белых хвостов подряд. Там стояли знаменитые драгоценные липпицианы.

Карла мы нашли в шорной. Он возился с огромным седлом, сверху плоским, на котором, надо полагать, плясала и прыгала мадемуазель Кларисса. На гвозде висел вальтрап такой величины, что хоть слону впору.

Седло (позднее я узнал, что оно называется панно) было изготовлено из деревянной основы и нескольких слоев войлока. Непонятно как оно оказалось распорото, словно кто-то выгрыз здоровый кус гигантскими зубами, и Карл вставлял куски войлока взамен недостающих. Он узнал нас и вышел, чтобы указать нам место для нашей деятельности.

– Слыхали, что пропавшая девица вернулась, – по моему знаку сказал ему Гаврюша. – Все ли с ней благополучно?

– Бог уберег, – примерно так ответил Карл.

– И лошади вернулись?

– Да.

– Будет ли девица сегодня выступать в представлении?

– Да.

Карл был недоволен – и сперва могло показаться, будто расспросами, но я видел – его волнует совсем иное.

– А лошади не пострадали? – спросил Гаврюша, чтобы поддержать разговор.

– Нет.

В конце концов Карл предложил нам заняться подножкой не на конюшне, а в самом парке, у конюшенной стены. Пришлось согласиться.

– Как же узнать, где Кларисса? – спросил я Гаврюшу.

– Да завопить: пожар, потоп! Тут все и выскочат, – хмуро пошутил он.

– Да уж… А вот любопытно, кто ж той ночью кричал про пожар и всех переполошил?

– Может, свеча из люстры вывалилась и что-то загорелось? – предположил Гаврюша. – Тут же и потушили.

– Может, и так.

– Алексей Дмитрич… – вдруг прошептал он, делая мне знак глазами.

Я посмотрел в нужном направлении и увидел черный конский круп с черным же длинным хвостом. Получив от Гаврюши нелюбезный тычок локтем в бок, я пригляделся внимательнее – и увидел не только четыре конские ноги, но и две человеческие. Отгородившись лошадью от всего мира, где-то у кормушки стоял человек в рыжеватых мягких сапожках. По размеру этих сапожек мы поняли, что в стойле спряталась Кларисса.

– Загляни к ней туда, – шепотом велел я.

Гаврюша, помня Яшкину выволочку, сунулся в стойло.

– Плачет, – доложил он растерянно.

Тогда заглянул и я. Кларисса стояла в обнимку с лошадью, спрятав лицо в гриве. Ее светлые волосы были собраны и заплетены в косу. Плечики вздрагивали.

Если на кладбище я подумал, что ей просто-напросто влетело от строгого папаши де Баха, то теперь понял ясно: стряслась беда. А что за беда? И тут меня осенило – если она сбежала из цирка во время суматохи, преследуя похитителя липпицианов, то лишь сегодня могла узнать о смерти наездника Лучиано Гверра! Ну и, естественно, расстроилась – девицы оплакивают дохлую птичку в клетке, как мои драгоценные племянницы, а тут все же человек погиб…

Племянниц утешать мне доводилось. Слава Богу, уже лет пятнадцать этим занимаюсь! Дура-сестрица то орет на них, то рыдает вместе с ними, а нужно-то просто-напросто обнять, по плечику погладить, поговорить, как с малым дитятком. И ничего – угомонится, как миленькая.

Я недоверчиво посмотрел на конский круп. Памятуя поговорку, что коровы нужно бояться спереди, лошади – сзади, а бабы – со всех сторон, я шлепнул сбоку по лоснящейся черной шкуре, вынудив коня принять малость влево, и протиснулся в образовавшуюся щель.

Надо сказать, я сильно рисковал: Кларисса могла, увидев меня, закричать от возмущения. Однако она не закричала. Когда я коснулся рукой ее плеча, она повернула ко мне заплаканное личико, громко вздохнула и зарыдала с новой силой.

И тогда я заговорил.

Я совершенно не умею говорить с женщинами. В молодые годы большого красноречия и не требовалось, а потом как-то так вышло, что женщины из моей жизни пропали. Но я умею разговаривать с детьми.

Если бы я вовремя появился в доме раззявы-сестрицы, то, может быть, сумел бы отговорить Ваню от побега. Но я, уж не помню почему, так на нее рассердился, что месяца полтора носу не казал.

– Не надо плакать, – ласково сказал я по-русски, – утрем слезки, подумаем о том, как хорош Божий мир. От слезок носики и глазки краснеют. Вот ты плачешь – а в небе твой ангел-хранитель плачет, ему за тебя стыдно: большая девочка, а слезы льешь…

Странное дело – племянницам, когда они были крошками, это помогало успокоиться, помогло и Клариссе, хотя она ни слова не понимала по-русски. Видимо, есть определенные физические свойства голоса, которые можно вызвать искусственно, и все это имеет научное объяснение; я даже не удивлюсь, если выяснится, что мистер Фарадей проводил опыты с голосами. А он ведь, как и я, самоучка.

Затем я обратился к Клариссе по-немецки – уж как умел. Моя речь показалась ей забавной, и она улыбнулась сквозь слезы.

– Почему вы ушли от лошадей? – спросила она меня.

– Мы были близко…

Тут мне в голову пришло, что я могу рассказать этой девочке правду. Все-таки мы с Гаврюшей спасли ее, помогли ей вернуть лошадей, и она в ответ на мою правду не сделает нам ничего дурного. А громоздить вранье на вранье, объясняя ей наше странное поведение, значит, заставить ее встревожиться.

– Фрейлен Кларисса, если бы мы вышли в парк, я бы все объяснил с помощью своего товарища, – сказал я. – Только вы говорите медленно, медленно… иначе вас трудно понять…

Я протиснулся мимо конского бока, вслед за мной из стойла вышла Кларисса. Теперь она опять была в юбке, прикрывавшей колени. До двустворчатой двери, величиной с небольшие ворота, которая вела в парк, было несколько шагов. Я махнул рукой Гаврюше, он устремился за нами.

Господь нас уберег – никто не видел, как мы вышли в аллею и спряталась в куртине. Доски и шест мы положили на видном месте, туда же примостили пилу и деревянный ящик с плотницким прикладом. Кто увидит – пусть думает, будто мы отлучились на минутку.

Слезы никого не красят, и Кларисса была теперь нехороша собой.

Когда она прыгала, стоя на конской спине; и даже когда мы нашли ее на дороге, выброшенную коварной веткой из седла; и даже потом, когда мы ехали к Риге и было достаточно хорошо видно, она казалась хорошенькой. Теперь же, увидев ее в лучах жаркого июньского солнца, я понял – ее подбородок чересчур тяжел, нос длинноват, и десять лет спустя она рискует стать одной из тех немецких фрау, которые на мужской взгляд – сущие страшилища.

– Переводи, Гаврюша, – приказал я. – Фрейлен Кларисса, мы не плотники. Я отставной мичман императорского флота. В Ригу я приехал в погоне за вашим цирком. Я ищу своего племянника Ивана. Он убежал с цирком, когда вы покидали Санкт-Петербург. У вас его зовут Иоганн.

– Иоганн? – переспросила она, и по ее лицу я понял, что с племянником неладно.

– Я хотел прийти к господину де Баху открыто. Но я узнал, что он купил племяннику новую одежду, учит его так, как учил бы родного сына. Мне это показалось странным. Я понял, что, если приду открыто, господин де Бах скажет, что не знает никакого Ивана Каневского и спрячет племянника так, чтобы я его не нашел. А потом увезет. Отсюда и наш маскарад… Гаврюша, говори отчетливей! И переводи каждое слово!

– Я поняла, – отвечала Кларисса. – Я все поняла. Господин Каневский, ваш племянник… из-за вашего племянника… Это он впустил в парк похитителей, которые увели моих липпицианов!

– Ваших липпицианов? – переспросил я, не придавая значения тому, что она меня называет Каневским.

– Да! Господин де Бах сказал, что, если я буду выступать у него до двадцати пяти лет, он даст мне их в приданое! Он твердо обещал! А вашего племянника он взял всем наперекор. Ему не нужен был ученик! Фрау Лаура просила его не делать этого – у нее три сына, их нужно учить! У него есть я! Но он взял Иоганна Каневского, потому что ему за это заплатили!

Возмущение Клариссы было неподдельным – я понял, что она говорит правду.

– Кто мог заплатить за него? – спросил я. – Он убежал из дома, не взяв вещей, не взяв денег. Никто из родственников не одобрил бы его решения стать цирковым наездником! Вы, милая фрейлен Кларисса, не знаете нравов российского дворянства…

– Но к господину де Баху его привел родственник! Этот человек называл Иоганна своим племянником и просил взять его на обучение. И он оплатил обучение на год вперед! И еще дал денег, чтобы Иоганну купили новое платье! Клянусь вам! Я сама слышала этот разговор.

– Кто же этот богатый господин? – удивился я. – И для чего ему такая несуразная благотворительность?

– Для того, чтобы Иоганн по его просьбе ночью открыл ворота конюшни и вывел липпицианов! Неужели непонятно? Это все уже поняли! Он боялся предлагать деньги цирковым служителям или наездникам – они могли все рассказать господину де Баху. И он уговорил господина де Баха взять Иоганна. И заплатил!

– Господин де Бах показался мне человеком, много повидавшим. Неужто ему не показалось странно, что привели мальчика из благородной семьи для того, чтобы сделать его цирковым наездником? – спросил я.

Кларисса задумалась.

– Я не знаю… – произнесла она неуверенно. – Я не слышала их переговоров. Но фрау Лаура говорила, будто Иоганн из очень хорошей семьи, будто он наследник богатого русского имения, и именно поэтому нашлись люди, которые воспользовались его любовью к лошадям и выпроводили его из вашей столицы. Я не знаю – она это придумала, или ей господин де Бах рассказал… Право, не знаю! Я же не слышала, что рассказал родственник Иоганна, когда привел его к нам!

– А нет ли и впрямь у вашей сестрицы какого-то злодея в родне? – спросил, переведя речь Клариссы, Гаврюша.

– Единственный злодей, который говорит ей правду в глаза, – это я. Не переводи! А вот теперь переводи. Да кто же этот загадочный господин? Фрейлен Кларисса, постарайтесь вспомнить! – взмолился я. – Ведь господин де Бах как-то же обращался к нему!

Гаврюша, переводя, даже постарался передать отчаяние в моем голосе.

– Это был высокий плотный мужчина, – сказала Кларисса. – С толстыми щеками… Мы еще шутили – вот настоящий русский барин… Мы его видели в ложе на представлении, потом он приходил на конюшню смотреть лошадей. Тогда господину де Баху многие предлагали продать липпицианов, но он отказывал всем. Теперь ясно, почему он не предлагал денег за лошадей! Он знал, что украдет их!

– Но для чего воровать цирковых лошадей? Не собирается же он устроить в своем имении крепостной цирк?.. Гаврюша, скажи просто «цирк»!

– Для чего? Есть люди, страстные любители лошадей, которые разводят их, скрещивают, выводят новые породы. Они могут дорого заплатить за кровного жеребца. А наши липпицианы – жеребцы. Липпицианы – единственная порода, в которой жеребцы послушнее и мягче нравом, чем кобылы. К тому же это «школьные» лошади. Они знают все прыжки Венской школы. Такая лошадь – сокровище… Погодите… Я вспомнила, как звали того господина! Его звали – господин Сурков!

Я лишился дара речи. Гаврюша – тоже. Мы уставились друг на друга глазами столь огромными и круглыми, как по меньшей мере яблоки.

– Погоди, Гаврюша, погоди! – воскликнул наконец я. – Он не знаком с нашей родней! Он всего лишь выпытал у бедного Вани, как зовут несколько родственников, в том числе дядюшку!

– Мошенник! – кратко определил Гаврюша. – И наследника изобрел – есть у мазуриков такой кундштюк, Яков Агафонович сказывал. К картежникам приводят молодца – наследник-де и простофиля. Тот начинает играть, сперва поддается, а потом вся шайка и берет тех картежников в оборот!

Я не стал ему объяснять, откуда Яшка знает про эти затеи. Яшка теперь у нас Яков Агафонович, и его авторитет должен быть непререкаем.

– Переводи, – приказал я. – Фрейлен Кларисса, что вам удалось увидеть той ночью? Вы своими глазами видели, как Ваня… Иоганн впустил того человека? Что же было потом? Точно ли тот мошенник увел его с собой?

– Мошенник был не один. Ваш Иоганн впустил его и еще троих, – сердито отвечала Кларисса. – Я как раз была на конюшне. Я хотела, когда манеж освободится, немного позаниматься с Гектором. Гектор – мой вороной конь, я учу его, у него способности к аппортировке, и еще другие способности.

– Аппортировка?

– Он может носить в зубах палки и другие вещи, как собака. Я хочу, чтобы он брал губами платок с моей груди. Это понравится публике. И еще я хочу на нем ездить, как Матиас, но это неудобно в юбке. Я уже просила господина де Баха, чтобы он позволил мне выступать в мужском костюме… – тут Кларисса вздохнула. – Для чего я осталась на конюшне? Мне нужно было бежать следом за Лучиано, когда он погнался за вашим Иоганном и похитителем! Господи, какая я дура! Я же могла спасти Лучиано! Почему, почему я осталась на конюшне? Я не поняла, что происходит, я была в стойле у Гектора… за что Господь наказал меня?..

Она опять заплакала.

– Бедная девка, – сказал Гаврюша. – Оставили бы вы ее, право… в другой раз все расскажет…

Он избегал моего взгляда. Ему было неловко за то, что он так открыто проявил жалость к Клариссе – по его понятиям, еретичке, обреченной гореть в аду.

– Фрейлен Кларисса!.. – позвал я. – Слезами ведь уже не поможешь…

– Да это все, что мне теперь осталось, – слезы! Я найду ее и убью! – вдруг воскликнула Кларисса. – Я убью ее точно так же – большим ножом! Прямо в сердце! И пусть потом хоть в тюрьму, хоть на каторгу… Я останусь в Риге, я убегу с корабля… Я знаю, где искать эту женщину!

– Фрейлен Кларисса! – произнесли мы с Гаврюшей хором.

– Да, я с ней за него рассчитаюсь! Я сильная! Я так ударю ее ножом, что она умрет сразу… я знаю, где сердце… я убью ее, я убью ее…

Больше ничего нельзя было разобрать – сев на лавочку и закрыв лицо руками, Кларисса отчаянно рыдала.

– Ее послушать, так получается, будто итальянца убила женщина и… – я хотел было продолжить свою мысль, но осекся.

Лицо Гаврюши безмолвно говорило, что ему пришла в голову та же самая мысль.

Женщина, которая в смятенных чувствах бежала по цирку, преследуемая не злодеем, нет! Преследуемая, возможно, свидетелем своего преступления! Женщина, которую мы спасли – и спрятали у себя, и пытались по наивности своей вызнать у нее хоть что-то про Ваню! А она, ловкая соблазнительница, так ухитрилась себя поставить, что мы охотно о ней заботились, оплачивали ее расходы, помогали ей скрываться от полиции!

– Фрейлен Кларисса, – решительно сказал я. – Мы знаем, о какой женщине вы говорите. Почему она убила господина Гверра? Гаврюша, переводи как можно точнее!

– Вы знаете? – Кларисса просто воспряла. – Вы поможете мне? Я все вам расскажу! Однажды вы спасли меня, я верю вам, я помогу найти Иоганна, только помогите мне отомстить!

– Почему вы решили, будто она убила господина Гверра?

– Мне все объяснили его друзья – она была его любовницей! Эта старуха! Ей по меньшей мере тридцать лет! – Кларисса вытерла глаза, ярость в ее душе оказалась сильнее скорби. – Она соблазнила его, он к ней бегал по ночам. А потом они поссорились, он не захотел к ней ходить, она прибежала в цирк и заколола его! Она убила Лучиано – и как же мне теперь жить, как мне жить без него?.. Он был самый лучший, самый талантливый из всех! Он бы понял наконец, что липпицианы – мое приданое, это же так просто!

Действительно, просто – я наконец с большим трудом уразумел, что девочка была влюблена в итальянца. Никогда не понимал, что женщины находят в этих черномазых, косматых, губастых и носатых детинах.

В Гаврюшиной голове для понятия влюбленности места не было. Он выразился попроще:

– Так она что же, замуж за него собиралась?

– Выходит, так…

Мы на цыпочках отступили подальше.

Я понял, в чем винила себя Кларисса. Увидев, что с конюшни уводят драгоценных липпицианов, она на своем Гекторе кинулась в погоню. Она была одна, похитителей – по меньшей мере трое. Ей оставалось только выследить их. Но, не зная, надолго ли лошади спрятаны в имении Крюднера, она боялась возвращаться в цирк – как знать, вдруг к приезду возмущенного де Баха с полицией кони окажутся уведены в другое место? Но если бы она осталась в цирке, то, возможно, помешала бы убийству итальянца – так ей сейчас казалось.

– Надобно узнать подробности, – сказал очень мрачный Гаврюша. – Как его убили, кто тело нашел, с чего взяли, будто это – она…

– Погоди, не видишь – ревет в три ручья…

Кларисса опять успокоилась, и мы приступили к ней с расспросами. Она была убеждена, что Ваню забрал с собой похититель лошадей, а про таинственную любовницу Лучиано Гверра ей объяснили его товарищи-наездники. Товарищей было с полдюжины – Матиас, Фриц, Герберт, еще кто-то, мы тогда не разобрали его прозвания, и наш приятель Казимир. Похоже, был и шестой. Все они были знатными конными штукарями – де Бах плохих вольтижеров не держал. Все считались и хорошими прыгунами – для них мы и затеяли свою подножку. Если Гверра изображал жизнь и смерть героического солдата, стоя на несущейся лошади, то Казимир в силу малого своего роста годился для выступлений с липпицианами – они, поди, и не чувствовали на спине его веса, совершая свои диковинные прыжки. Матиас показывал обучение трактирщицы конной езде – он выходил в разноцветных юбках и преогромном чепце, с бутылью наливки, его долго подсаживали на лошадь, он норовил то свалиться, то сесть задом наперед, хватался за хвост, отплевывался – словом, валял дурака, а потом доказывал всем, что и он не лыком шит, и скакал стоя, даже не вздрагивая, когда лошадь брала барьерчик.

Эти господа, приезжая в новый для себя город, очень быстро обзаводились любовницами, друг от друга этих подвигов не скрывая, а напротив – похваляясь ими. Про амурные приключения итальянца они узнали от него самого, да и встречали его с избранницей возле церкви – я понял, что речь об Александроневском храме. О том, что любовница не оправдала ожиданий, Гверра им тоже доложил. Насчет ожиданий мы с Гаврюшей были в недоумении, но он догадался первым:

– Может, она ему денег не давала?

Наша незнакомка действительно мало походила на перезрелую Венеру, которая станет платить за ласки бойким молодцам. Так этот вопрос и повис в воздухе.

– Фрейлен Кларисса, – сказал я. – Мы попытаемся найти эту женщину. Убивать ее вам не для чего – если она заколола господина Гверра, то пойдет на каторгу, а российская каторга – более суровое наказание для убийцы, чем нож в сердце. Давайте заключим договор.

– Какой договор? – спросила девочка.

– Я позабочусь о том, чтобы убийца господина Гверра не ушел от возмездия. А вы разузнайте, кто последний видел той ночью Иоганна и точно ли он уехал с похитителями. Вы ведь говорили, что в конюшню из парка вошли три человека, один из них – мнимый дядюшка Иоганна. А сколько человек сопровождало липпицианов, когда вы их выслеживали ночью?

Кларисса задумалась. Потом она, как могла, объяснила путь похитителей.

И тут я опять отклоняюсь от нити своего рассказа. Дело в том, что цирковые артисты живут не так чтобы дружной семьей – скорее уж, табором человек в сорок или даже пятьдесят. И этот табор не нуждается в посторонних. У него своя жизнь, свои страсти, свои интриги – скажем, приколотить сапоги недруга подошвами к полу. Они, приезжая в город, редко заводят там хорошие знакомства – неженатые мужчины ищут разве что богатых и доступных женщин, а прочим хватает таборных взаимосвязей. Из цирка и конюшни господа артисты выходят в город для того, чтобы поесть, или же на рынок за продовольствием. Могут прогуляться по лавкам. И получается, что они знают два-три маршрута, жизненно необходимых, и могут не знать соседних с цирком улиц. Кларисса жила прямо в цирке со своим законным отцом, музыкантом, а как по прозванию – я запамятовал. Она привыкла к этой походной жизни и умела быстро обустроить ложу для ночлега, а перед представлением ловко собрать всю обстановку в узел. Она умела готовить на походном очаге, шить не только тоненькой иголкой, как наши девицы, но и большой иглой, которой чинят сбрую. Она сама себе мастерила наряды. Словом, девочка могла бы стать прекрасной супругой для конного штукаря. Де Бах, как я понял, ей покровительствовал, но в меру – не хотел ссориться с фрау Лаурой. Девочка-то появилась на свет, когда де Бах был давно женат и имел уже четверых детей от законной супруги. Кто была мать Клариссы – я так никогда и не узнал.

Так вот, если верить Клариссе, похитители вышли из Малого Верманского парка через те ворота, что открывались на перекресток Елизаветинской и Александровской. И тут же они свернули в одну из малых улочек. Кларисса преследовала их по стуку копыт. Они продвигались на север, где располагалось преогромное городское пастбище и не было возможности повстречать патруль. Потом они вместе с липпицианами вышли к огородам обывателей Петербуржского предместья. Их голосов Кларисса не слышала, а когда и стук копыт казался неуловимым, проделывала забавную штуку: Гектор, ее любимец, умел по команде подавать голос. Он ржал, а липпицианы из темноты откликались. Кларисса всего дважды это предпринимала, боясь, что ее хитрость раскроется и похитители найдут возможность ее отпугнуть.

Из всего этого я понял, что Кларисса не знает точного количества похитителей. И был ли с ними Ваня – определяет умозрительно.

Я решительно не желал верить, что мой племянник – пособник конокрадов!

Потом, когда Кларисса ушла на конюшню, а мы с Гаврюшей старательно мастерили подножку, я приводил ему тысячу агрументов: почему дитя, воспитанное в дворянской семье, не может опуститься до преступления.

– Так коли дитя все добром да добром учат, оно как раз находка для мошенника, – возражал Гаврюша. – Вон Яков Агафонович всякое вытворяет – сиделец у нас, Митрофан, зазевался, и Яков Агафонович у него деньги из кассы стянул, а потом на него же и накричал. Вперед будет за кассой смотреть! Вот это – наука. А дворянское дитя живет без науки…

Он призадумался и вдруг брякнул ни к селу ни к городу:

– А девка-то, выходит, толковая…

– Какая девка? – напрочь забыв в тот миг о Клариссе, спросил я.

– О приданом своем заботилась. Не то что амуры крутить, а приданое… Все в дом будет нести, а не из дома…

Я ужаснулся. Случилось страшное – ему понравилась Кларисса!

Он сам себе не отдавал в этом отчета, ему просто было приятно рассуждать о ней. Невеста в Московском форштадте – это само собой, невеста никуда не денется. А Кларисса… это же совсем иное!..

– Да, девица хорошая, – согласился я. – Бог даст, найдет себе мужа по сердцу где-нибудь в Австрии. Рано ей замуж – ей и пятнадцати нет. Хорошо бы ей встретить богатого жениха, чтобы бросить цирк. А то выйдет за наездника, всю жизнь проведет на конюшне.

Гаврюша промолчал и сделал вид, будто всецело занят шурупом, вгоняемым в толстую доску. Вдруг он поднял голову.

– А с другой девкой что делать будем? – спросил он. – Сдадим в полицию?

– Придется, – подумав, – отвечал я. – Но сперва сами строго допросим. Может статься, она видела Ваню и что-то о нем знает. Покрывать убийцу я не намерен.

– И я. Да и Яков Агафонович ее бы выдал. Алексей Дмитрич…

– Что, Гаврюша?

– Вы уж обскажите все Якову Агафоновичу – что я с девкой разговаривал и все в точности переводил, без сучка, без задоринки. А то он на меня зол, я знаю…

– Я его усмирю. Гаврила Анкудинович! – воскликнул я совершенно с Яшкиной интонацией. – Ты что это мне тут творишь?! Ты с какой стороны шуруп ввинтил?!

Гаврюша отчаянно покраснел.

Ради его же блага я изругал его нещадно. Нечего ему забивать голову свою цирковыми наездницами. Кларисса как приехала, так и уберется прочь, а у него невеста есть, немногим постарше Клариссы. Еще только недоставало, чтобы и этот увязался за бродячими штукарями!

Затем мы попытались из готовых кусков (у англичан есть куда более подходящее слово – «фрагменты») собрать нашу подножку. Шест отменно пружинил, и Гаврюша, как дитя малое, покачался на нем. Пришли Карл и Йозеф, похвалили наше произведение, явился кто-то из наездников, бывший также прыгуном, взбежал по доске, прыгнул в четверть силы – и то довольно высоко взлетел, Йозеф поймал его, не дав утратить равновесие и шлепнуться наземь.

Мы стояли довольные и гордые – затея удалась. Вот так ищешь пропавшее дитя – а по дороге пользу приносишь цирковым прыгунам.

Послали гонца за директором, явился сам де Бах со свитой из троих сыновей. Ему показали подножку в действии, и он распорядился тащить ее в форганг, чтобы штукари принялись разучивать прыжки на новый лад. Нас с Гаврюшей он повел в свой кабинет и спросил, сколько мы хотим получить за изобретение. Я и рта разинуть не успел, как мой Гаврюша принялся бешено торговаться. Ста рублей ему было мало, он бился за полтораста, но выговорил сто двадцать да еще чтобы пускали в цирк на галерею, пока вся эта компания не уедет обратно в Австрию.

Это было даже разумнее, чем я сам бы придумал. У нас больше не было повода приходить на конюшню, но если мы имеем право приходить на каждое представление чуть ли не как свои, то сможем и беседовать с наездниками, и с Карлом, а главное – с Клариссой, которая обещала узнать, кто и где последним видел Ваню.

Наконец де Бах самолично выдал нам деньги, и мы покинули цирк.

– Не кабинет богатого человека, а конура какая-то, – сказал я. – Разве что ковры на стенках, а щели – в палец!

Почему-то мне казалось, что де Бах, дорого и со вкусом одетый, владелец бесценных лошадей, должен сидеть в кабинете не хуже, чем у какого-нибудь прокурора, с роскошной мебелью от братьев Гамбс. А откуда возьмется это диво в здании, построенном за неделю и обреченном на снос через три-четыре дня, откуда возьмется мебель в багаже бродячего балаганщика, я, конечно, не подумал.

Потом уж я понял, что штукари, даже самого высокого полета, тратят заработанные деньги главным образом на прекрасную одежду и на драгоценности, и что цирковая красавица может спать, укрываясь конской попоной, но в ушах у нее будут бриллианты.

– Сделку обмыть полагается, – намекнул Гаврюша.

– Так тебе же вера не позволяет?

– А у нас в форштадте есть дед, сам пиво варит лучше любой рижской пивоварни. Пойдем, Алексей Дмитрич. Я же вижу – домой вам возвращаться неохота…

– Неохота – но надо.

Гаврюша насупился.

Некоторое время мы шли в сторону Гертрудинской молча. Мне следовало наконец принять разумное решение – и я его принял.

– Ну что же, Гаврюша, наше романтическое приключение почти окончено, – сказал я. – Вот и вечер наступил. Сейчас мы пойдем домой, а завтра с утра – в полицию. Я расскажу, как моего племянника обманом определили в цирк, расскажу и про загадочного господина Крюднера. И пускай в полиции докапываются – прячет ли Ваню де Бах, боясь, что придется держать ответ за полученные деньги, или Ваня в имении Крюднера, где его жизни угрожает опасность. Свидетель кражи лошадей, каждая из которых стоит многие тысячи, мошенникам не нужен. Я полагаю, первым делом нужно навестить Крюднера.

– А откуда мы знаем про Крюднера? – спросил он. Я сперва растерялся, потом понял – если рассказывать, как мы шли по следу Клариссы, принимая ее за Ваню, то несколько времени спустя полицейские поймут, кто ночью устроил стрельбу в лесу возле Берга.

– Надо как-то сделать, чтобы про Крюднера сказала Кларисса, – додумался Гаврюша. – Она ж кружила вокруг его имения, случайно разведала, кто хозяин. Я ей растолкую, для чего это нужно…

– Гаврила Анкудинович, – сказал я. – Думаешь, я не вижу твоих хитромудрых замыслов? Идем-ка лучше домой. Нам еще надо с этой искательницей приключений разобраться. Надо же, до чего мы с тобой просты – убийцу приютили! А она, поди, вздумала, будто я ее и дальше буду прятать от полиции, а потом и вовсе вывезу из Риги! И с ногой – одно притворство!

– А любителей Шиллера больше искать не будем?

– Ты сам видишь, сколь успешны наши розыски. Мы просто расскажем о них полицейским сыщикам – и пускай сами за ними гоняются по всей Лифляндии. И чем скорее мы пойдем в управу благочиния – тем более надежды, что мы найдем Ваню живым и невредимым. И так уж сколько времени потеряли!

Мысль покойной государыни Екатерины назвать заведение, занятое надзором за порядком и ловлей преступников, управой благочиния, всегда казалась мне забавной. Полиция – она и есть полиция, вон ведь военную полицию именно так и называют.

– Так я могу возвращаться к Якову Агафоновичу? – уныло спросил Гаврюша.

– С наилучшими рекомендациями! Станешь старшим приказчиком, а гимнастический цирк будешь обходить за три версты. Вот только завтра вместе сходим в полицию – и ты свободен от моих домогательств.

Он вздохнул и так повесил голову, что рыжеватая бороденка уперлась в грудь. Я и сам не хотел расставаться с бойким парнем. Но его место – у Яшки в лавке. Не дай Бог, сманят его штукари – а мне за его заблудшую душу на том свете ответ держать. И так уж я ощущал немалые угрызения совести из-за Вани. Не дуре-сестрице воспитывать мальчиков – ей дай Бог с дочками управиться. И не зятю Каневскому, сидящему в кабинете с безумными прожектами. Стало быть, в Ванином бегстве есть и моя вина.

– Мне вас в полицию сопровождать?

– Пожалуй, да. Мало ли на какого немца там нарвемся – а я хочу быть уверен, что в полиции нас поймут правильно. А теперь ступай в Московский форштадт да кланяйся Якову Агафоновичу – скажи, что я тобой доволен и что служба твоя, Бог даст, завтра завершится.

Мы уже были почти у моего рижского жилища. Я посмотрел на небо – только что было голубым, и вдруг сделалось равномерно серым. Явно собирался дождь.

– А с девкой договориться все же надо, – сказал Гаврюша, – чтобы не вышло разногласицы. Она согласится, коли по-доброму. Вы же ее спасли. Ну, перстенек подарите, что там еще девки любят…

– А с перстеньком пошлю тебя? Ну, ты, брат, и Фигаро! – воскликнул я.

– Какое «фигаро»?! – возмутился он. До того возмутился, что явно пожелал в ответ назвать меня каким-то гнилым словом, даже рот открыл, да сдержался.

– Прости, Христа ради! – взмолился я, насилу удержавшись от смеха. И то – откуда староверу из Московского форштадта знать оперу Россини про севильского цирюльника?

Мы помирились, а через несколько минут расстались. И я отправился разоблачать убийцу.

Страха во мне не было – я вообще не пуглив. Было негодование на собственную доверчивость. И было намерение довести сегодня же это дело до конца, а утром сдать авантюристку в полицию – и точка.