Конокрад, с которым я вела странную игру, ночевать не явился. Боясь опять столкнуться со страшной щетинистой рожей, я весь остаток дня и почти весь следующий день провела дома, врачуя ногу и читая роман сэра Вальтера Скотта. Свечкин был очень беспокоен, глядел на меня косо и явно ждал неприятностей.
Явился конокрад вечером, голодный, потребовал ужина. Где он пропадал – докладывать не стал. Свечкин кинулся накрывать на стол. Днем он несколько раз выходил, и вот теперь оказалось, что на ужин у нас настоящая ботвинья. Видимо, предполагалось подавать ее к обеду, но Алексей Дмитриевич обедать не приходил.
Я сидела у окошка, делая вид, будто гляжу лишь в книгу. Свечкин суетился, пытался о чем-то расспрашивать своего барина, тот отвечал односложно.
– На, спрячь, – сказал он наконец, вынимая из карманов два небольших пистолета. Ему казалось, будто я его не вижу, но у меня развито боковое зрение, как у большинства женщин, имеющих дело с детьми. Свечкин схватил пистолеты и исчез с ними в чуланчике. Потом он явился оттуда с сюртуком и помог Алексею Дмитриевичу переодеться.
Пистолеты меня ничуть не удивили – я полагала, будто знаю, с кем имею дело.
Мы сели к столу визави – жаль, нет русского слова, чтобы определить это сидение друг напротив друга. В комнате делалось все мрачнее – на город надвигалась гроза. Дерево за окном зашумело – начинался ветер, и Свечкин благоразумно закрыл окно.
Он был неплохим кулинаром, на мой взгляд даже избыточно щедрым – куски рыбы, что он положил в каждую тарелку, были так велики, что для рубленых огурцов и прочих овощей места осталось очень мало. Кроме того, он подал настоящий черный хлеб, хорошо пропеченный.
Алексей Дмитриевич ел торопливо, но опрятно и с ухваткой человека светского. Я не спешила, потому что не проголодалась. Меня лишь смущало молчание за столом. Он, видимо, отказался от замысла соблазнить меня, а я первая не могла приступать к кокетству. Мне оставалось только ждать – и я дождалась…
– Мисс Бетти, – сказал он, пристально глядя мне в глаза. – Всякая правда может быть скрыта до поры. Рано или поздно она является на свет. Вы мало рассказывали о себе, и вы имели полное право молчать о себе… Но злоупотреблять моим доверием я не позволю. Мне свойственна душевная простота, но не до такой же степени!
– Что вы имеете в виду, Алексей Дмитриевич?
– Причину, по которой вы скрываетесь в моем жилище. Мисс Бетти, эта причина мне известна. Я был сегодня в цирке вместе с Гаврюшей, и мы оба услышали о вашем… о вашем злодеянии…
Очевидно, я побледнела. Или даже, к стыду своему, разинула рот, как кухонная девка.
– Тимофей, подай мисс Бетти воды, – торопливо приказал ошарашенному Свечкину конокрад. – Я ни в чем вас не виню, на то есть суд Божий. Но я должен доставить вас в полицию. Вы убили ни в чем не повинного человека лишь потому, что он не пожелал длить ваших с ним отношений. Чем дольше вы будете скрываться, тем более вреда для вас из этого выйдет.
Что я могла ответить на это? Лишь одно:
– Я никого не убивала!
– Весь цирк знает, что вы убили итальянца. Вы вонзили ему нож в сердце.
В комнате делалось все темнее. Дерево шумело – вот-вот должен был грянуть гром.
– Я не могла его убить. Когда я увидела его, он был уже мертв. И нож торчал у него в груди.
– А когда вы увидели его мертвым?
– Я не обязана давать вам отчета, вы не частный пристав.
– Я не требую отчета, – сказал он. – Мне ваше признание ни к чему.
Завтра я сдам вас с рук на руки здешнему полицмейстеру и забуду о вашем существовании. Вам не удалось провести меня! Все ваши уловки оказались бессильны.
– Ну что же, – отвечала я, стараясь, чтобы голос мой был твердым и ледяным. – Я тоже найду, что сказать господину полицмейстеру. Арестуют не только меня, но и вас!
– Меня-то за что? – Алексей Дмитриевич был немало удивлен таким поворотом.
– А вы не догадываетесь?
– Нет.
– Ну да, разумеется! Вы же не знали, что на липпицианов охотится другой конокрад! Сколько вам обещали заплатить за то, чтобы вы увели этих драгоценных лошадей с конюшни? Вам дали аванс? Или всю сумму вы получите, когда отдадите ворованных коней заказчику? Вас опередили, но вы не сдаетесь!
– Кто конокрад – я?
– Вы!
Сверкнула короткая молния. Было уже так темно, что я едва разбирала черты лица Алексея Дмитриевича.
– Ну, это еще доказать надобно, сударыня! – пришел на помощь своему господину Свечкин. – Мы люди флотские, это всем известно! Нас в порту знают!
– Доказать несложно – у господина де Баха есть портрет конокрада, который, спрятавшись в Малом Верманском, выслеживал и конюхов, и лошадей! Достаточно посмотреть на этот портрет – и все станет ясно!
Алексей Дмитриевич и Свечкин с тревогой переглянулись.
– Я же говорил вам, что ищу племянника своего… – начал было Алексей Дмитриевич.
– И вы полагаете, будто я вам могу поверить? Кто же для поисков племянника переодевается местным обывателем? И кто выслеживает племянника среди конюхов? И кто для этого таскает с собой пистолеты? У вас были иные замыслы, и вы их не оставили!
Говорят, мы, монастырки из Екатерининского института, просты до святости. Это верно – мы не любим лжи и умеем прямо сказать правду в глаза. А тут мне еще надо было защищаться.
– То есть, вы, сударыня, полагаете, что меня наняли, чтобы выкрасть липпицианов?!
По жестяному подоконнику застучали капли дождя.
– Именно так я и полагаю! Если вы попытаетесь сдать меня в часть, то я тут же расскажу про ваши подвиги, и как вы, переодевшись, проникли в цирк и устроили там тайник, и как выслеживали конюхов!
– Ну, значит, мы вместе попадем в кабинет к частному приставу! Но я-то покину его через четверть часа, а вас оттуда уведут в тюрьму!
Мы уже говорили довольно громко, я вскочила со стула, он подбоченился. Свечкин от нашей склоки был в полнейшем восторге. Дождь уже лил, как из ведра.
– Это вас уведут в тюрьму! Как только выяснят ваше подлинное имя и послужной список! Наверняка вы прославились своим ремеслом где-нибудь в Орловской губернии! – объявила я, вспомнив, что там есть знаменитые конные заводы. – А я не убивала итальянца, и это скоро обнаружится!
– Кто же его тогда убил?
– Тот, кто увел двух липпицианов, а может, тот, кто похитил наездницу!
– Позвольте вас огорчить! – ехидно возразил конокрад. – Наездница нашлась, и никто ее не похищал. Нашлись и два липпициана!
– Так что ж, их не похищали?
Прежде чем ответить, конокрад несколько времени обдумывал свои слова.
– Их пытались похитить, но сделали это очень глупо. Девица-наездница сама нашла горе-похитителей и привела лошадей обратно в цирк. А ваш покорный слуга ей в этом помог! Как вы полагаете – могли мы с Гаврюшей, случайно быв свидетелями отваги мадемуазель Клариссы, вдвоем, угрожая пистолетами, отнять у нее лошадей и угнать в неизвестном направлении? А лошади меж тем в цирке! И Кларисса там же – оплакивает своего жениха!
– Я вам не верю! Вы пользуетесь тем, что я сижу здесь и не знаю новостей! – воскликнула я.
– Так и я вам не верю, когда вы толкуете о своей невинности!
Обменявшись такими любезностями, мы замолчали. Больше нам нечего было сказать друг другу – так, по крайней мере, казалось мне, однако вслед за обвинениями наступает пора безумия и бреда. Я не знала этого – теперь буду знать.
Но он сказал, что Кларисса оплакивает жениха… Ну что же, ничего удивительного, что эти наездники женятся друг на дружке…
Помимо воли моей перед глазами встало лицо Лучиано Гверра, сверкающее неземной, ангельской красотой. Его черные кудри приобрели бронзовый отлив, его глаза посветлели, это был он – и не он…
Я едва не разрыдалась – так отчетливо явился этот образ, так остро я поняла вдруг, что в моей жизни не будет ничего столь же прекрасного и навеки недосягаемого. Он был обычным наездником, отлично вышколенным, при том – пылким, как положено сыну знойного юга, и доверчивым, как дитя. Вряд ли он за свою короткую жизнь прочитал более двух-трех книжек. Но несколько мгновений он был моим идеалом. Идеал ведь не касается ногами грешной земли, идеал не ходит, а летит, сопровождаемый бравурной или возвышенной музыкой. Ну так и Лучиано я увидела в полете…
Однако нужно было как-то убедить конокрада в моей непричастности к убийству.
– Меня оболгали, – сказала я как можно спокойнее. – В том доме, где я живу, подтвердят: никуда я не бегала по ночам и ни с кем предосудительной дружбы не водила.
– Стало быть, ночью в цирк вас принесли на своих крылах бесплотные сильфиды?
– Я пошла туда отыскивать детей. Мальчики, Вася и Николенька, вообразили, будто злоумышленники подожгут цирк, чтобы в суматохе увести липпицианов. И они не так уж были далеки от действительности! Они ночью сбежали из детской, а я пошла их искать. Парадная дверь оказалась открыта, я вошла…
– Вы отчаянная особа.
– Это дети! Это дети, которых я растила! Вам не понять, как можно пойти за детьми в самый ад!
– Мне многого тут не понять. Но это и не моя обязанность. Завтра утром вам будет задавать вопросы частный пристав, если не сам полицмейстер.
– Вам тоже! – парировала я. – Портрет вашего Свечкина хранится у господина де Баха! Первое, что расскажу я, – это как угодила в плен к конокрадам, которые удерживали меня взаперти, не желая, чтобы я разгласила их гнусные тайны!
– Опять вы о портрете! Что за портрет? – спросил ошалевший от неожиданности Алексей Дмитриевич.
– Обычный – карандашом по бумаге. Де Бах прямо скажет в полиции – этот человек перебрался через ограду Малого Верманского, чтобы выслеживать конюхов и лошадей! Более того – есть и второй его портрет! Он был у покойного Гверра и его товарищей! Трудно вам будет доказать, что вы не пытались похитить липпицианов!
Я очень удачно перешла от обороны к наступлению. А противник мой, как я поняла, не был искушен в словесных поединках с женщинами.
– Как и вам – что вы не убивали итальянца!
– У меня не было нужды убивать его. А вы хотели похитить лошадей, которые стоят безумных денег! Должно быть, сильно проигрались? И кредиторы вас преследуют? – как можно более ядовито спросила я. – И вы на все готовы, чтобы заполучить липпицианов! Прямо Ричард Третий какой-то! «A horse! A horse! My kingdom for a horse!»
И тут он, к огромному моему удивлению, отвечал с прескверным английский произношением:
– Withdraw, my lord; I'll help you to a horse.
Он не сказал это; он, как говорит наша кухарка Дарья, брякнул. Я знала, что он читает по-английски, но знание Шекспира меня удивило несказанно. Как нарочно, я помнила этот отрывок из пьесы – там король, под которым убили коня, требует нового и желает добыть победу любой ценой.
Мы читали эту пьесу в институте. Образованная женщина не должна, конечно, знать всего Шекспира наизусть, этак, чего доброго, синим чулком прослывешь. Но те высказывания (не люблю слова «реплика», от него за версту разит кулисами), которые общеизвестны, помнить нужно – и уметь красиво привести кстати. Этому я учила девиц, Машу и Катю, и из всего «Ричарда Третьего» одну только эту сцену я с ними и читала. Поэтому могла достойно ответить конокраду:
– Slave! I have set my life upon a cast, And I will stand the hazard of the die.
– Раб, я жизнь свою на кон поставил, и я останусь… останусь… – тут он задумался.
– Я буду рисковать вплоть до смерти, – помогла я.
– Это неточный перевод.
– Точный невозможен. Вот переведите это знаменитое «A horse! A horse! My kingdom for a horse!». Не получится!
– Как же не получится? «Коня, коня!.. Мое королевство за коня!»
– Если прозой переводить – то «мое королевство». А вы попробуйте-ка стихами!
Тут Свечкин наконец сообразил, что мы беседуем в потемках. И попросил у своего барина спички.
Отродясь я не видывала таких спичек – они зажигались при помощи зубов. Надобно надкусить один конец бумажной трубочки, и она через секунду вспыхивает. Но мы, монастырки, и не такое видывали – нас немного учили физике, и Екатерининский институт постоянно покупает машины для опытов. Сказывают, при покойной государыне Екатерине девиц даже токарному делу обучали.
Загорелась свеча, я увидела лицо Алексей Дмитриевича во всей красе – он хмурился, сдвигая светлые бровки и морща нос. О стихах он имел некоторое понятие – вот только перевести Шекспирову строку сообразно оригиналу никому из моих знакомых еще не удавалось.
– Коня, коня, корону за коня, – предложил наконец он.
– Корона – это предмет из золота, украшенный драгоценными камнями, не более.
– Хм… Полцарства за коня!
– Полцарства! А надобно целое!
Это уж было сущее безумие – нам завтра предстоит вести друг друга к частному приставу, а мы развлекаемся переводами из Шекспира! Такого бреда нарочно не придумаешь – и все же мы глядели друг на друга с азартом лицеистов или кадетов, затевающих новую проказу.
– Коли так… – он задумался. – Есть, сударыня! Престол мой – за коня!
Тут я растерялась. Слово «престол» нам в институте и в голову не приходило. Даже обида какая-то диковинная охватила душу – мы, образованные девицы, много читавшие, маялись и не находили нужного слова, а явился конокрад, пусть даже бывший когда-то приличным человеком, и это слово вмиг отыскал.
– Нет, – сказала я, – и престол не соответствует смыслу. Престол – тот же трон. Нужно именно «королевство», причем все целиком!
– Держава? Коня, коня, державу за коня!
– А вы, Алексей Дмитриевич, видели когда-либо державу?
– То бишь карту нашей державы?
– Нет, тот золотой шар, увенчанный крестом, что вместо со скипетром держат в руках государи наши при венчании на царство.
– И верно… Тогда все же должно быть «полцарства за коня». И этого уже немало, – сказал Алексей Дмитриевич и вдруг улыбнулся. – Каким же должен быть конь, за которого платят половиной России? Два липпициана, стало быть, – вся Россия! Только вот они мне и даром не нужны. Я – моряк, пусть и в отставке. Я хочу всего лишь вернуть своего беглого племянника Ваню. И теперь, когда я знаю, как именно его увезли из Санкт-Петербурга, я могу идти в полицию, завтра с утра буду стоять у дверей здешней управы благочиния, чтобы господин полицмейстер принял меня первым. Свечкин, ты не забыл привести в порядок мой сюртук и все прочее?
– Висит на гвоздике за дверью, – отозвался Свечкин, после чего воцарилось долгое молчание.
Страшная мысль посетила меня: что, коли он – не конокрад? Что, коли история о племяннике – правда? Да, был маскарад, было выслеживание в парке и даже в самом цирке, но подставить вместо «липпицианов» «племянника Ваню» – и все почти сходится…
– Неужели нельзя было прямо пойти к де Баху и приказать ему вернуть мальчика? – вдруг спросила я.
– Нет, потому что во время розыска оказалось, что де Баху заплатили деньги для того, чтобы он увез Ваню и держал его в цирке. Человек, который это сделал, и был подлинным конокрадом, а отнюдь не мы с Гаврюшей и Свечкиным, – сказал Алексей Дмитриевич. – Но, чтобы доказать это, я должен найти Ваню. Он подтвердит, что сей загадочный господин сманил его из дома и определил в цирк для того, чтобы он помог увести липпицианов. Как вы понимаете, де Бах поклянется, что никаких денег он не брал, а куда сбежал мальчик – понятия не имеет. Похищение ребенка из дворянского семейства – обвинение скверное, уверяю вас. Но мне придется спешить и рисковать, потому что иначе господин Крюднер примет какие-либо меры…
– Что еще за господин Крюднер?
И он рассказал мне, как маленькая наездница Кларисса преследовала похитителей, а сам он с Гаврюшей – преследовал Клариссу, ошибочно приняв ее за Ваню.
– Коли так – вы правы, надобно спешить, – согласилась я. – Не исключено, что у Крюднера прятался и тот господин, что выкрал лошадей. Чем дольше ждать – тем более уверенности, что он оттуда скроется…
Я осеклась. То, что я сейчас делала, не лезло ни в какие ворота, – я уговаривала его скорее пойти в полицию, чтобы найти похитителя племянника, словно бы он уже не был для меня кинокрадом и словно бы он не собирался рассказать полицмейстеру, что захватил в плен убийцу Лучиано Гверра!
Он тоже это вдруг понял.
Мы как-то разом друг от друга отвернулись. Я смотрела в темное окно, слушала стук дождя. Он уставился на свечу – многие любят смотреть на огонь, пламя завораживает. И, разумеется, мы напрочь забыли про Свечкина – а ведь он был тут же, в комнате, стоял у дверей, ожидая распоряжений.
– Самовар вздувать? – спросил он наконец весьма ворчливо, так, как если бы собирался сделать нам величайшее одолжение.
– Вздувай, братец, – отозвался Алексей Дмитриевич совершенно потерянным голосом, в котором ощущалась чуть ли не предсмертная безнадежность. – Плюшек каких-нибудь принеси наконец, я все еще голоден… Вы, поди, тоже?
Это адресовалось ко мне.
– Да, – отвечала я.
Никогда еще мне не бросали в лицо обвинение в убийстве! И никогда после такого обвинения не звали ужинать.
Я понимала, когда произошел этот перелом в нашей беседе – им мы обязаны Шекспиру. Мы отвлеклись от всех мерзостей, какие окружали нас обоих, ради нескольких минут литературы. Я не знала – надолго ли хватит того доверия, что вдруг установилось меж нами, – доверия, которое могло бы возникнуть даже между двумя мошенниками, если бы они оказались поодиночке в чужой стране и вдруг заговорили на одном языке.
Мы были за этим столом – двое благовоспитанных людей, и каждый считал другого преступником. Правда, моя уверенность была не столь велика, как его.
Свечкин расставил тарелки и чашки. Раньше мне казалась смешной эта русская привычка путешествовать со всем скарбом, теперь… Я не то чтобы пришла в умиление от того, что эта странная парочка привезла из столицы целый сервиз Петербуржского императорского фарфорового завода, недорогой, с простенькими цветочными гирляндами, а вдруг поняла – они оба живут в каком-то особенном мирке, куда женщинам хода нет, и заботятся о себе, как умеют.
Это был странный поздний ужин – мы оба молчали. Кто-то должен был заговорить первый. Я – не решалась. Всякое мое слово могло быть обращено против меня. Я с ужасом вспоминала, как пыталась пленить Алексея Дмитриевича в надежде вызнать у него подробности той страшной ночи. Я думала: теперь он наверняка вспоминает мои глупые попытки и объясняет их ловкостью хладнокровной убийцы! И, возможно, он ждет моих объяснений. Или же они ему вовсе не нужны – без объяснений ему будет даже легче наутро пойти в полицию, рассказать о своем Ване, существующем или мнимом, а заодно и обо мне.
Дождь за окном стал потише. На столе, как раз между нами двумя, горела толстая свеча. Это была дорогая спермацетовая свеча, толстая и полупрозрачная, она почти не коптила и оплывала причудливо, словно нагромождая профили диковинных существ из потустороннего мира. Я ела яблочный штрудель и следила за причудами свечи, стараясь не глядеть на Алексея Дмитриевича.
– Мисс Бетти, – вдруг сказал он. – И все же – что с вами было той ночью? Я готов во всем пойти вам навстречу, лишь бы услышать от вас что-либо про Ваню.
Это означало: я готов оправдать совершенное вами убийство и ни слова не сказать полицмейстеру, если вы поможете мне найти мальчика.
Все яснее становилось мне, что Алексей Дмитриевич не врал – он-то как раз говорил чистую правду о пропавшем племяннике! Это почти сделалось непреложной истиной – и вдруг сомнение озарило меня: что, коли он таким способом пытается добиться от меня молчания? Ведь я могу попасть в лапы к сыщикам не только по его милости – могу ли я быть уверена, что страшная рожа в седой щетине и с пегими космами не выследила меня, не обнаружила моего убежища на Гертрудинской улице и не выжидает какого-то особого, ей одной ведомого часа? И тогда, отвечая на вопросы, я могу сказать, что знаю, кто собирался похитить лошадей, а могу вообще молчать о лошадях, что ему и требуется.
Я всегда рассуждала логически, но сейчас умопостроения мои были как-то слишком тяжеловесны и мучительны для меня. Следовало принять наконец решение – или я доверяю этому странному пожилому человеку, или как можно скорее покидаю его жилище. Сбежать я могла ближе к рассвету, тогда дождь непременно должен был кончиться. Но куда идти – я не имела понятия.
– Возможно, я видела вашего Ваню однажды, – сказала я. – Но это было еще до той ночи. Я пришла в цирк, ведомая благим намерением…
Он чуть усмехнулся. Несомненно, он знал поговорку о дороге в ад, вымощенной именно такими намерениями, – ну да кто ж ее теперь не знает! И все же я все более убеждалась: мы с ним – люди одного круга.
– Ночью же я видела всего двух человек. Один – несчастный убитый итальянец, а второй, очевидно, его убийца. Я бежала от него, он гнался за мной, и именно его вы, как я понимаю, ударили тростью.
– Да, удар был крепкий, и хотел бы я знать, куда ваш преследователь после того исчез, – сказал Алексей Дмитриевич. – Пока мы с Гаврюшей затаскивали вас в свое убежище, он, очевидно, скрылся где-то на конюшне. И там ему оказали помощь.
– Вы полагаете, он из цирковых служителей? – спросила я. – Для наездника он слишком стар. Я видела его несколько мгновений возле тела итальянца, а потом даже пыталась нарисовать… погодите…
Я вынула из книги портрет незнакомца и показала Алексею Дмитриевичу.
– Раньше, стало быть, вы его в цирке не встречали?
– Я дважды смотрела представление. Он не наездник, не прыгун. Разве что он из тех служителей, которые граблями разравнивают опилки, или конюх. И когда я однажды побывала в цирке днем и видела в манеже де Баха с его свитой, этот человек мне на глаза не попадался. Иначе я, возможно, той ночью узнала бы его.
Алексей Дмитриевич позвал Свечкина и показал ему портрет.
– Не видал ли ты этого господина, Тимофей?
– Никак нет. Это уж точно не конюх, конюхов я всех запомнил, – отвечал Свечкин.
– Тогда остается предположить, что это – один из тех похитителей, что увели двух липпицианов. Этим объясняется его исчезновение – его увезли сообщники. Жаль, нет Гаврюши, мы бы вместе вспомнили, что слышали из-за расписной холстины, когда прятались под ложами, – сказал Алексей Дмитриевич. – От конюшен по коридору к парадному входу в цирк пробежали то ли два, то ли три человека. Затем обратно, в сторону конюшен, бежали вы, мисс Бетти, и вот этот нарисованный господин. Могло ли быть так, что Лучиано Гверра погнался за похитителем, надеясь задержать его, и похититель сперва ударил его ножом, а потом кинулся вслед за вами, потому что вы его видели возле трупа?
– Алексей Дмитриевич! – воскликнула я. – Именно это и произошло! Но наездники сговорились против меня! Они сочинили целый роман с ревностью и Бог весть какими страстями! Зачем, для чего – я понятия не имею! И я не могу доказать своей невиновности – в ту ночь мальчики, Вася с Николенькой, пошли к цирку и прихватили для безопасности нож, а потом наша бестолковая кухарка Дарья рассказала частному приставу про исчезновение этого самого ножа.
– Но ведь если в груди у итальянца нашли какой-то другой нож, то вы совершенно невиновны, мисс Бетти, – сказал Алексей Дмитриевич. – И я не вижу причины прятаться…
– Алексей Дмитриевич, я безмерно благодарна вам за спасение, – сказала я, – но лучше уж бы вы меня вытолкнули из убежища своего, а цирковые наездники меня схватили. Тогда я бы сразу поневоле назвала свое имя, послали бы за де Бахом, суета длилась бы до утра – и нож, которым закололи итальянца, не пропал бы бесследно! Кто-то выдернул его из тела, пока оно до утра лежало где-то в цирке.
– То есть, это я виноват, что вас обвиняют в убийстве? – спросил Алексей Дмитриевич таким неприятным голосом, что мне захотелось в ответ завопить: да, да, да!
Но я сдержалась.
– Темное дело, – пробормотал он. – Для чего бы выдергивать нож из тела?
Тут я ничего ответить не могла. Этого я и сама не понимала.
– Так надо построже допросить ваших мальчиков. Пусть признаются, что тайком взяли нож, – посоветовал Алексей Дмитриевич.
– Они не признаются. Они боятся отца. За такую вылазку их могут высечь.
– Да, это причина… Но, может, вы бы могли убедить их?
В голосе было сочувствие – кажется, мне хоть на мгновение удалось привлечь его на свою сторону.
– Я пыталась. Я ходила к своему дому… к дому, где живу… Нет, не выходит. Да меня к тому же спугнул нищий, который совсем не нищий. Он сидит у цирковых дверей обыкновенно! Он заметил меня, когда я ходила вдоль ограды Большого Верманского, выслеживая мальчиков, и пошел за мной, только перепутал ворота! Знаете, внутри каждого квартала настоящий греческий лабиринт. Он заблудился и видел меня из-за соседского забора, когда я стояла у сарая!..
Тут я и замолчала, разинув рот самым пошлым образом.
– Алексей Дмитриевич, там, в сарае, кто-то был!
– Я совсем запутался! Какой нищий, мисс Бетти? Какой сарай? Кто в нем был? – жалобно спросил Алексей Дмитриевич.
– Я не знаю! Мальчики кого-то прячут в сарае, носят ему еду! Я бы разобралась, но меня испугал этот нищий, и я кинулась прочь!
– Вы уверены, что ваши мальчики той ночью были в цирке?
– Я уже ни в чем не уверена. Говорят, что не были. Но откуда же они взяли этого постояльца? И куда на самом деле пропал кухонный нож? Ведь если я смогу доказать, что его взяли дети, а потом где-то спрятали, то опровергнуть прочие обвинения будет уже легче.
– А что, мисс Бетти, в этих ваших греческих лабиринтах спускают на ночь собак? – вдруг спросил Алексей Дмитриевич.
– Да, разумеется.
– Так… Вы хорошо рисуете. Можете ли вы нарисовать план квартала, в котором живете?
– В институте у меня были высшие баллы по геометрии! – отвечала я.
Свечкин подал мне бумагу и карандаш. Я отодвинула посуду и стала чертить план.
– Неплохо, неплохо, – произнес, следя за карандашом, Алексей Дмитриевич. Я повернулась к нему, встретила его взгляд и снова ощутила ту принадлежность к одному кругу, которая дала себя знать в разговоре о Шекспировом коне.
– Вот этот сарай, – сказала я. – А тут – забор. И вот забор, за которым стоял нищий.
– А этот прямоугольник?
– Соседский сарай, торцом примыкающий к нашему.
– А что, брат Свечкин? – спросил Алексей Дмитриевич. – Смогут ли два моряка, которым приходилось лазить в шторм по вантам до самого клотика, пройтись по крышам сараев отсюда вон туда?
– Смогут, – уверенно отвечал Свечкин. – И даже в потемках.
– Вы полагаете, что дети прячут того господина, которого вы ударили тростью? – спросила я. – Но для чего им это? Для чего им вообще кого-то прятать?
– Вы, мисс Бетти, девица и не знаете, как устроены мальчики. Вон мои два родственника в юном возрасте бежали из дому в Роченсальм. Хотели, видите ли, стать моряками. Им довольно было изъяснить родителям свое намерение – и их бы отдали в Кронштадское штурманское училище, открытое незадолго до того по воле покойного императора Павла.
Но нет – без побега им и жизнь была не мила. Тайны и приключения необходимы им, как воздух для дыханья.
Тут он, пожалуй, был прав.
– Тогда мне остается только указать вам этот квартал, – неуверенно сказала я.
Я полагала, пока они не знают моего адреса, то не могут и имени моего узнать. Но раз уж Алексей Иванович догадался, что меня обвиняют в убийстве итальянца, то узнать мое имя в полиции для него не составит труда.
– Лучше всего было бы, если бы мы пошли все вместе. Тогда вы, мисс Бетти, были бы полезны при возможных недоразумениях с дворником. Берите вашу шаль, и пойдем.
Это был приказ.
Мы втроем вышли из дома, огляделись – патруля не заметили. Я все еще прихрамывала, и Алексей Дмитриевич это заметил.
– Обопритесь о мою руку, – велел он.
Сейчас рядом со мной был совсем другой человек – немногословный и сосредоточенный. Свечкин тоже переменился – подтянулся, нахмурился. Мы молча пересекли Александровскую, дошли до Дерптской, свернули направо и довольно скоро оказались у соседских ворот.
– Я никогда не лазила по заборам, – сказала я, – но если вскарабкаться на эти ворота, то, наверно, можно с них перебраться на крышу сарая.
– Подсади-ка, Свечкин.
Видя, как они, помогая друг другу и совершенно не боясь темноты, карабкаются по воротам и перескакивают на сарай, я поверила, что оба – и впрямь моряки. Или же совершенно неслыханные мошенники.
Некоторое время было тихо. Я диву давалась, как они там управляются в потемках, имея только свои «прометеевы спички». Сколько я ждала их – неведомо. Залаял и угомонился пес, но была это собака нашего дворника или другая – я не поняла.
Наконец послышался хруст – кто-то из них возвращался по крыше. Незримый человек дошел до края, перебрался на ворота, соскочил вниз и оказался Свечкиным.
– Слава Богу, нашлась пропажа! – сказал он мне и перекрестился.
– Неужто Ваня?
– Он самый. Только придется его там оставить до утра. Плох наш Ваня, не вытащим. Нужно с телегой приезжать.
– Да что с ним?
– Бывает, когда головой сильно треснешься… У нас на «Ярославе» у Афона было – матроса с грота на палубу сбросило. Долго мы с ним маялись – тоже рука с ногой служить отказались, видел все – как в тумане. Лекарь сказывал – пульс плохой, слабый. Чуть не две недели провалялся, потом ходить начал, глаза поправились, развиднелось. Потом, месяц спустя уже, когда его в Севастополь отправляли, только малость прихрамывал. Ничего, и Ваню поправим!
Опять захрустело – это пробирался к воротам Алексей Дмитриевич.
– Я ваш должник, мисс Бетти, – сказал он, ловко спрыгнув наземь.
– Как вам удалось его найти?
– Очень просто – я спустился и вошел в сарай, Свечкин остался на крыше с пистолетами. Когда пес залаял и прибежал, я уже был в сарае. Он покрутился у двери и ушел.
– А если бы набросился на вас?
– А пистолеты на что? Они пристрелянные, и Тимофей умеет с ними обращаться – так, брат Свечкин? Из чего нам с ним только не доводилось стрелять! У пленных турок оружие было – чуть ли не те мушкетоны, из которых еще Стенька Разин палил. Идемте отсюда скорее…
– Но как вы оттуда выбрались?
– Да очень просто – Свечкин сверху руку протянул. Мисс Бетти, мы не сухопутные крысы, мы люди флотские. Чтобы флотский на крышу сарая не взлез – да это же курам на смех…
Именно тогда я окончательно поняла – Алексей Дмитриевич мне не лгал. Я знаю эту интонацию моряков, которые поминают пехоту и даже гусар с неописуемым высокомерием.
– Что же мы сейчас будем делать? – спросила я.
– Ничего – пойдем домой и ляжем спать. А утром придет Гаврюша, и тогда уж займемся Ваней. Сейчас-то нам его не вытащить, а утром будет телега с периной, мы его в Московский форштадт перевезем, лекаря позовем. До утра он уж как-нибудь в сарае поживет.
Мы пустились в обратный путь – я опиралась на руку Алексея Дмитриевича. Никогда не думала, что такое хождение под руку очень обременительно – нужно все время друг к дружке приноравливаться. Мой «конокрад» тоже явно не имел опыта таких прогулок.
Мы вернулись на Гертрудинскую, и Алексей Дмитриевич со Свечкиным сразу удалились в чуланчик. Я же долгое время не могла заснуть – а отчего, не знаю и сама.
Проспала я не более двух часов – меня разбудил рассвет. Отчего-то он был удивительно радостным, как будто все мои беды кончились, и я могла вздохнуть спокойно. Несколько времени я пролежала, не желая ни о чем вспоминать. Сон не шел, оставалось только взять английскую книжку и дождаться пробуждения Алексея Дмитриевича со Свечкиным.
Когда Свечкин вздувал самовар, прибежал Гаврюша, и началась суета. Гаврюшу послали обратно в Московский форштадт за телегой, наказав ему, чтобы, отправив телегу на Гертрудинскую, сам бежал искать хорошего доктора-немца. Кроме того, Алексей Дмитриевич написал письмецо какому-то Якову Агафоновичу, чтобы тот взял извозчика и прибыл самолично.
– Мисс Бетти, я отсюда съезжаю, – сказал он. – Мне Ларионов найдет жилье, чтобы там поселиться вместе с Ваней, пока он не окрепнет настолько, чтобы перевезти его в столицу. Коли хотите, можете оставаться… я комнату на месяц вперед оплатил…
При этом он усердно взбивал помазком в плошке мыльную пену для бритья. Все это походило на обычное утро в небогатом семейном доме – муж собирается на службу, жена убирает со стола.
Меня беспокоило одно – теперь, когда Ваня найден, пойдет ли Алексей Дмитриевич в полицию?
Судя по тому, что он прихорашивался, а Свечкин вышел на лестницу с его сюртуком и щеткой, какие-то важные встречи ему с утра предстояли.
Вскоре прибыл здоровенный купчина-старовер. Он вошел, обозрел комнату и недовольным голосом заметил:
– У вас тут и лба перекрестить не на что!
Я немного знала обычаи староверов и удивилась, как это купчина зашел в дом, принадлежащий немцу, и в комнату, где жили «никониане».
– Яков Агафонович! – воскликнул Алексей Дмитриевич. – Ты извозчика не отпустил?
– Ждет. И телегу нанял на пристани, скоро будет.
– Перину в телегу велел положить?
– Все, как велено – моя Федотовна и перину, и одеяло обещалась дать. Только те, что попроще и постарше, чтобы их в дом уж не возвращать. Она у меня в строгости воспитана, милосердие – милосердием, а оскверненной посуды в доме не потерпит, и перины также. Так где ваш Ваня?
– Поедем, и ты, Яков Агафонович, вызвав дворника, объяснишь, что там, в сарае, твой парнишка прячется. Придумай что-нибудь – что разумом скорбный, что от страха свихнулся, что припадочный… Да дай дворнику хоть рубль – он с кучером Ваню вынесет и в телегу уложит.
– А что с ним на самом-то деле?
– Так хорошо обо что-то головой треснулся, что левая рука с ногой почти не слушаются. Но он говорит, что теперь уже ничего, даже сам подниматься может. Только голова кружится и наизнанку его выворачивает. Пока довезем – Гаврюша доктора найдет и приведет.
Им было не до меня – купчина вообще в мою сторону не смотрел, а Алексей Дмитриевич настолько радовался обретению племянника, что, кажется, вообще обо мне позабыл. Наконец они выскочили из комнаты, сопровождаемые Свечкиным, а я осталась.
У меня не могло быть никаких претензий к Алексею Дмитриевичу – я помогла ему вернуть племянника, а он, скорее всего, решил не отдавать меня полицейским – иначе зачем бы предоставлять мне жилище на остаток месяца? Сам он постановил до отъезда жить вместе с Ваней и наблюдать за его лечением. Это было разумно – комната на Гертрудинской для больного мало годилась. В новых похождениях он не нуждался. Я также ему более не требовалась.
Он явственно дал мне понять, что дороги наши разошлись. И если он вздумает отыскать Ваниного похитителя, чтобы привлечь его к суду, он вполне способен это сделать без моей помощи.
Оказалось, что я не ошиблась. Часа три спустя появился Свечкин и стал собирать вещи. Со мной он почти не разговаривал.
После того, как он отбыл со всеми уздами и баулами, я нашла на столе сто рублей ассигнациями. Очевидно, в эту сумму Алексей Дмитриевич оценил жизнь и здоровье своего племянника. Но я не стала негодовать. Ощущение у меня было – словно бы в дуще хранилось множество всякого добра, и вдруг оттуда все вынесли, и хорошее, и плохое, осталась одна пустота.
Я села к окошку и долго смотрела на дерево. Надо было решить, как жить дальше. Но я была не в состоянии решать.
И думать я была не в состоянии – а лишь смотреть на неподвижную листву. Это был скверный покой – но выйти из него мне никак не удавалось.
Еще до института я несколько месяцев прожила у чьей-то бабки. Она имела привычку, переделав домашние дела, садиться у окна и долго молча смотреть на совершенно пустой узкий двор, на доски облупившегося забора. Я все никак не могла понять – о чем же она думает. Теперь мне это стало ясно. Оказывается, даже в самые трудные минуты, когда речь идет о спасении и репутации, и свободы, и чуть ли не самой жизни, можно думать – ни о чем…