Есть вещи необъяснимые. Казалось бы, когда Лучиано Гверра поцеловал меня в щеку, я едва не сошла с ума от возмущения – как он посмел?! Но когда в условленное время я снова встретилась с ним в церкви и отдала ему портрет, то постаралась изобразить строжайшую неприступность. Поцелуя не было, он лишь горячо поблагодарил меня и поклялся, что я спасла ему жизнь. Так отчего же я шла домой в сквернейшем состоянии духа?

Я понимала, что это приключение в моей жизни – совершенно лишнее. И уж, во всяком случае, совершенно не стоило во второй раз идти в цирк с мальчиками – Кудряшов, которому они поплакались на свою беду, как-то исхитрился и взял половину ложи во втором ярусе, а другую половину заняли его сестра, пожилая девушка, тетка, одетая, как одевались в прошлое царствование, и он сам.

Этот маневр был мне понятен – Кудряшов норовил свести меня со своей родней. Ему казалось почему-то, будто меня можно взять измором. Воображаю его злость, если бы он узнал, отчего я так любезна с ним! Мне хотелось показать всему свету, что я пришла сюда с женихом и воспитанниками, и мне никакого дела нет до красавчиков-итальянцев!

Я даже от души смеялась, глядя на проказы толстячка в зеленом мундире, который путался с метлой у всех в ногах. Наконец ему сделали подножку и он смешно шлепнулся, взбрыкнув в воздухе ногами, но не в опилки, а на тачку, в которой увозили сложенный красный ковер. Так и его увезли с манежа, лежащего толстым брюхом на ковре и болтающего ногами. Мальчики хохотали до слез.

Когда появился Лучиано Гверра, изображающий оборванца, я нарочно повернулась к м-ль Кудряшовой и заговорила с ней о вещах посторонних – о ее веере и о том, не опасно ли быть в цирке: ведь, если он загорится, образуется страшная давка. Кудряшов вмешался и сказал, что он нас выведет из любой давки.

– Вам нетрудно будет проложить дорогу в толпе, – заметила я. Ведь он высок, плотен, а весит не меньше семи пудов, ей-Богу! При этом он всегда коротко острижен – он полагает, что на английский манер, но из него денди, как из нашей кухарки Дарьи – английская королева. Еще он иногда носит очки – крошечные и нелепые на его большой круглой физиономии.

Итальянец выделывал свои прыжки на конской спине под бравурную музыку, а я нарочно даже не глядела в его сторону, лишь громко смеялась, подшучивая над Кудряшовым.

Вася, казалось, совершенно увлеченный затеями и ужимками Гверры, вдруг повернулся ко мне. Он слышал наши рассуждения о пожаре, который однажды неминуемо случится в деревянном здании – ведь артисты господина де Баха, которые проводят тут все время, несомненно, и стряпают на каких-нибудь походных печурках.

Он явно хотел задать вопрос – но удержался. И я даже знала, каков мог быть этот вопрос: что, если злые люди все-таки подожгут цирк и в суматохе украдут лошадей?

А вскоре явились и те драгоценные лошади, о которых толковал итальянец. И я от всей души пожелала, чтобы их увели, всех шестерых, и де Бах стребовал их стоимость с Гверры. И я, зная, что никогда в жизни больше не увижу этого человека, знала бы также, что он никогда в жизни не рассчитается с де Бахом!

Злость на итальянца была совершенно необъяснимой. И с этой злостью я после представления ушла домой с Васей и Николенькой. Кудряшов, м-ль Кудряшова и тетка их проводили нас, им было по пути – они нанимали жилье на Гертрудинской, недалеко от колодца, где берут воду все водовозы.

Я ненавижу лесть! И то, как обращаются со мной девица Кудряшова и ее драгоценная тетушка, бесит меня до невозможности! Они уж отчаялись найти в Риге подходящую невесту для своего сокровища. А уезжать нельзя – ненаглядный Аркашенька успешно делает карьеру в губернаторской канцелярии. Того гляди, к Рождеству пожалуют в столоначальники. И кажется, что этот чин откроет дорогу к моему сердцу – или же привлечет невест, которые никогда ни у кого не были в услужении, молодых и красивых невест, выросших под крылышком заботливых матерей и не забивающих себе голову дурацкими книжками.

Да, нас, получивших образование в институте, зовут монастырками; да, смеются над нашей привычкой вскрикивать от испуга не «ой!», а «ай!»; да, нас считают плохими невестами, чересчур образованными, чтобы составить счастье мужей своих. И пусть. Поступаться идеалами ради сомнительного счастья пойти под венец со столоначальником я не собираюсь. А если кому чужд «Татьяны милый идеал», то я могу только от души пожалеть такого человека!

Следующий день был ничем не примечателен, кроме моей необъяснимой тоски. Я радовалась тому, что вся моя суета вокруг цирка завершилась, что ноги моей больше там не будет. Но это была странная радость – радость назло самой себе. И даже прекрасная погода не веселила душу – ведь предстояло опять идти в Верманский парк с детьми и миссис Кларенс.

В парке мальчики, поиграв в траве с солдатиками, незаметно скрылись. Я нашла их у садовой ограды. Разумеется, они глядели на цирк и о чем-то взволнованно толковали. При моем приближении оба замолчали. Я поняла, в чем дело: дети догадались, что их постоянные разговоры о цирке мне наскучили. Остаток дня они были смирны и кротки, как голуби.

На сон грядущий я взяла почитать «Северные цветы» за двадцать девятый год. В этом альманахе была загадка, не дававшая мне покоя. Не я одна ломала голову, кто такой Тит Космократов, за чьей подписью вышла повесть «Уединенный домик на Васильевском». Ясно же, что человек так называться не может – так кто же укрылся за куриозным прозванием?

Вернее сказать, вопрос все ставили несколько иначе: Пушкин или не Пушкин? И даже об заклад иные бились. Я утверждала, что это никак не может быть Пушкин, но порой меня одолевало сомнение. Пушкин все же иной – я бы сказала, более грациозный. Хорошо столичным жителям – они уж наверняка найдут способ задать сочинителю вопрос, а нам тут, в провинции, каково? Но, сказывали, Пушкин на такого рода вопросы прямых ответов не дает – отшучивается да отмалчивается.

Повесть была невелика; я полагала прочитать ее до полуночи и мирно заснуть. Но мной овладело беспокойство, да и не удивительно – всякий встревожится, прочитав, как бедный Павел бежит по снегу за незнакомцем, что выманил его из дома графини, из улицы в улицу, видя не человека, но мелькающий край плаща… Есть в мрачной фантазии неведомого сочинителя нечто, берущее за душу и пробуждающее в той душе все ее страхи и все сомнения.

Так и я невольно вспомнила, как замолчали мальчики, когда я подошла к ним, и как сбивчиво отвечали на мои вопросы.

Береженого Бог бережет: я завернулась в шаль и пошла в детскую – убедиться, что они преспокойно спят. Детская – довольно большая комната, где ночуют наши малютки и Вася с Николенькой; там же расстилает свою постель Марфушка, которая ходит за малютками, а миссис Кларенс спит в отдельной комнатке, рядом с моей.

Лунный свет и огонек лампады перед образом Богородицы достаточно освещали детскую, чтобы я могла обойтись без свечи. На цыпочках подошла я к постели Васи и улыбнулась – мальчик свернулся клубочком и закутался с головой в одеяло. Так же спал и Николенька. Я постояла немного, глядя на них, и подумала, что под одеялом совершенно нечем дышать, и оттого мальчикам, не дай Бог, приснится дурной сон. Так осторожно, как только могла, я коснулась одеяла Николеньки, чтобы приподнять его. Тут и явилась на свет правда – мальчика в постели не было, а лежали искусно уложенные теплые одеяльца малюток. То же обнаружилось и в Васиной постели.

Нетрудно было догадаться, кто все это затеял. Должно быть, Вася несколько дней готовился к вылазке – стащил из сундука теплые одеяльца и придумал, как выбраться из запертого дома. Но невинное дитя не подумало, что одно отсутствие одежды на стуле у постели уже выдаст его с головой. К стыду своему признаюсь, что я не сразу обратила внимание на эти пустые стулья.

Нужно было скорее вернуть беглецов, тем более что я знала, где их искать. Они непременно бродят вокруг цирка – так я сказала себе, им кажется, будто ночью непременно случится пожар, они совершат какие-то неслыханные подвиги, и де Бах вознаградит их катанием на липпициане!

Я была одета так, как одеваются обыкновенно, собираясь ложиться в постель. Поднявшись к себе, я накинула юбку, обулась, завернулась в шаль. Волосы мои на ночь были заплетены в нетугую косу, и я обвила ее вокруг головы. Затем я спустилась вниз. Мы нанимали левое крыло небольшого трехэтажного дома, и то не все – наверху жили только миссис Кларенс и я. Дверь, как я и думала, была открыта. Видимо, мальчики подсмотрели, куда наш Сидор прячет ключ. Я вышла на Мельничную улицу, трепеща и моля Бога, чтобы меня никто не заметил – ведь и уличное освещение у нас теперь было, благодаря маркизу Паулуччи, и по улицам ходили патрули – безмозглые и не всегда трезвые ремесленники, возглавляемые бюргерскими сынками. Ведь это какой позор – ночью бегать по улицам и попасться патрулю! Но другого пути вернуть мальчиков у меня не было. Я быстрым шагом пошла к гимнастическому цирку.

Я полагала, что они караулят где-то поблизости и, увидев меня, безропотно последуют за мной домой. Но их нигде не было – или же они нашли себе такое убежище, о котором я никак не могла догадаться. Я обошла весь Малый Верманский парк, имевший форму треугольника, вдоль ограды и, пройдя еще немного, оказалась у цирковых дверей.

Могло ли быть так, что мальчики проникли в цирк? Только при условии, что дверь, туда ведущая, не заперта.

Сторож сидел на ступеньках у порога, завернувшись в какой-то тулуп и привалясь к стене. Судя по тому, как шапка съехала ему на лицо, оставив торчать один только нос, он преспокойно спал. Я на цыпочках подошла к двери и толкнула ее. У моему удивлению и страху, дверь оказалась открыта.

Рассуждая логически, что могло произойти? Мальчики увидели, как кто-то беспрепятственно входит в цирк, и последовали за тем человеком.

Я вошла в цирковую прихожую, оставив входную дверь приоткрытой. Там было пусто. Следующая дверь тоже была не заперта. Я вошла и оказалась в дугообразном коридоре. Там я остановилась, чтобы решить – вправо или влево мне двигаться.

Тут мимо меня поочередно пробежали в левую сторону три человека – один маленький, с легкой поступью, второй – крупный и тяжелый мужчина, третий – тоже мужчина, но хороший бегун. Я едва за сердце не взялась – что, если это преследуют Николеньку или Васю? И я поспешила на выручку, тем более, что слева появилось бледное сияние, как будто за поворотом зажгли свечу.

И вот тут мне будет очень трудно описать свои движения, мысли и чувства. Прежде всего потому, что я едва не лишилась рассудка.

Наверно, до смертного часа будет мне являться в ночных кошмарах эта картина – тусклый свет незримой свечи и лежащее на полу лицом вверх тело – в белой рубахе, белых панталонах, с раскинутыми руками, запрокинутой головой. Я не помню, как остановилась, но очень хорошо помню безумную мысль: «Тихо, только тихо, тогда еще можно ему помочь…»

Я на цыпочках подбежала – это были четыре шага, я навсегда их запомнила. «Тихо, тихо, – говорила я себе, – это не он, не он, вот сейчас надо убедиться, что не он…» Я сделала четвертый шаг – и сомнений уже не стало: на полу лежал Лучиано Гверра, а из его груди, там, где должно быть сердце, торчала черная рукоятка ножа.

Я не помню, как оказалась перед ним на коленях…

Первой неподвижной картиной, навеки врезавшейся мне в память, было это распростертое тело, второй же – лицо, которое я не разглядела. Наверно, когда на человека нападает из зарослей тигр, несчастный видит тоже только горящие глаза и разинутую пасть.

Но кричал не он, кричал кто-то другой, не этот, этот лишь глядел на меня из мрака так, словно готовился ударить другим ножом.

– Сюда, сюда! – звал звонкий мужской голос. – Лучиано убили! Сюда все!

– Лучиано! – откликнулись ему другие голоса. – Где Лучиано? Что с Лучиано?!

Это имя звенело в моей бедной голове. Страшный человек все глядел на меня – и я поняла, что сейчас стану следующей жертвой.

Я вскочила и понеслась прочь. Он – за мной следом.

Он гнался молча, он догонял, а я проскочила мимо двери, ведущей в прихожую, и неслась по дуге, не понимая, где скрыться.

По всему цирку вдруг пролетел крик:

– Спасите, горим!

Я споткнулась и упала. Смерть казалась неминуемой – не от ножа, так в огне. Я зажмурилась, железные руки схватили меня. Тут прямо у меня над ухом закричал мужчина, а меня потащили по полу, я за что-то зацепилась ногой, забилась среди каких-то палок, словно угодив в клетку.

И вдруг я услышала русскую речь!

– Ну, ваша милость, крепко вы его благословили!

– Ключицу ему сломал наверняка. Надо отсюда выбираться, Гаврюша. Слышал – цирк загорелся.

– Подождем малость. Первым делом кинутся лошадей выводить. А пока все будут на конюшне толочься, мы через двери уйдем.

– И то верно. Эй, сударыня, – это относилось ко мне. – Фрейлен! Очнитесь! Гаврюша, утешь ее как-нибудь по-немецки, я не умею…

– Не надо, – сказала я. – Не трогайте меня… оставьте…

И разрыдалась самым нелепым образом.

Никогда я так не плакала. Я словно прощалась с жизнью, жизнью куда более отрадной, чем моя; словно расставалась с солнечным светом, чтобы ждать смерти в черном подземелье, в безнадежном одиночестве. Я захлебывалась рыданиями и не могла остановиться.

Эти двое, что затащили меня в темное помещение, меж тем тихонько переговаривались.

– Ну, Гаврюша, из огня да в полымя, – сказал тот, что постарше. – Что делать будем?

– А я почем знаю? Вашей милости угодно было девку сюда взять… вы уж и утешайте!

– Да какой из меня утешитель, в мои-то годы!

Я их слышала и хотела возразить, что более в них не нуждаюсь, что сейчас уйду, и они меня никогда больше не увидят. Но слезы текли и текли, как будто я вознамерилась истратить десятилетний их запас. Было безмерно жаль себя за то, что я осталась жить на белом свете…

– Сударыня, подымайтесь, – сказал старший из мужчин. – Надобно выбираться отсюда.

– Нет, – ответила я. – Нет…

– Хотите сгореть вместе с цирком?

– Гаврюша, как быть?

– Дедушка мой покойный знал одно средство, – отвечал Гаврюша. – Зовется оно хорошая оплеуха. И Яков Агафонович бы это средство одобрил.

– Да ну тебя! Сроду ни одну женщину не ударил и не собираюсь.

– Ну так оставьте ее здесь, а сами пойдем. Надоест ей выть – вылезет, никуда не денется.

– Но у нее тут враг, который ее караулит.

– А вам надо племянника выручать. При пожаре всегда суматоха, тут-то мы его и сграбастаем.

– Точно… Да ведь и даму бросать нельзя.

– Да какая она дама! Приличные дамы сейчас дома спят. А если ночью по цирку шастает – так не хочу рот поганить дурным словом…

– Оставьте меня, – пробормотала я, – ступайте…

Мне было все равно – пожар ли, потоп ли. Если бы можно было допустить, что душа смертна, я сказала бы так: мне казалось, что душа моя умерла, оставив тело маяться на грешной земле в беспросветном мраке. Отчего со мной стряслась такая беда – я не понимала, я ведь никому не сделала ничего плохого, так за что же Господь наказывает меня?

(Прошло немало времени, прежде чем я осознала – ведь той ночью я оплакивала отнюдь не покойного юношу, погибшего в расцвете сил, как полагалось бы; я оплакивала себя и какие-то смутные мысли о будущем, в которых сама себе боялась признаться; но это понимание пришло не скоро…)

– Ну, раз вам так уж непременно хочется ее отсюда вывести, я выведу, – сказал сердитый мужчина и основательно тряхнул меня да плечо.

Я сидела на полу, прислоняясь к столбу, и голова моя, мотнувшись, пребольно ударилась о какую-то доску.

– Оставьте меня! – воскликнула я почти разборчиво. – Не прикасайтесь ко мне!

– Так я ж говорю, Гаврюша, это не девка! – даже с некоторой радостью сказал тот, что постарше. – Сударыня, поднимайтесь осторожненько…

– Девка, только высокого полета, – так определил меня тот, что помоложе. – Ну, хочешь ты или не хочешь, а мы тебя отсюда вытащим. В тычки гнать будем, поняла? Мы, Алексей Дмитриевич, на этих нимф и амазонок в порту нагляделись, Рига без них не живет. Да вы и сами, чай, в двенадцатом году их повидали.

Они вдвоем как-то вытащили меня из тесного закутка и поставили на ноги. Тут оказалось, что я шагу ступить не могу – упав, я повредила ногу. Возможно, что и бурные мои слезы отчасти объяснялись болью, которой я сперва даже по-настоящему не ощутила.

– Ишь, на конюшне-то суматоха, – прислушавшись, сказал молодой наглец. – Им тут не до нас. Ну что, попробуем выйти в дверь, как приличные господа.

– Я не могу, оставьте меня, – отвечала я ему сквозь слезы. – У меня вывихнута лодыжка.

– Врет, – опередив того, кто постарше, объявил молодой.

– Да зачем бы ей врать? Ты думаешь, ей не хочется скорее отсюда убраться?

– Ну, коли так… Да не забудьте, сударь, сказать Якову Агафонычу, что я во всем вашу волю исполнял!

– Скажу, скажу, и словечко замолвлю, чтобы тебя в старшие приказчики поскорее перевели. Видишь – все помню!

– Господи благослови!

С этим благочестивым призывом молодой чуть присел, а когда выпрямился – я уже, как тюк, висела у него на спине в самой неприличной позе.

– Алексей Дмитриевич, бегите вперед, очищайте мне путь!

– Будет исполнено!

Я и опомниться не успела, как оказалась за пределами цирка, на Дерптской улице.

Меня поставили на ноги, и я вскрикнула от боли.

Но страшнее, чем боль, были две мысли. Первая – где мальчики? Вторая – как мне теперь попасть домой? Даже если эти добрые люди как-то меня доведут – я же просто не смогу вскарабкаться по лестнице. И объяснить утром, что со мной произошло, будет затруднительно.

– Где вы живете, сударыня? – спросил тот, что постарше.

– Тут неподалеку… Но я не знаю, как попасть домой… Там лестница…

– Мой Свечкин, как все старые матросы, малость костоправ. Если вы, сударыня, согласитесь, мы вас доставим в мое жилище, на Гертрудинскую, это неподалеку, а там уж попытаемся исцелить лодыжку вашу, – тут до галантного собеседника дошла несообразность такого приглашения. – Я клянусь вам, что добродетель ваша будет в полной безопасности. Я человек уже пожилой, Свечкин – тот меня даже постарше, а Гаврюше вера не позволяет домогаться женщины без брака.

А потом мы перетянем вам ногу бинтом, и вы сможете войти в свой дом пусть и не с легкостью сильфиды… ну, словом, как Бог даст.

– Надобно поскорее отсюда убраться, – сказал тот, что помоложе. И на сей раз он был совершенно прав.

Я могла идти, только страшно медленно. И неизвестно, когда бы завершилось это путешествие, но из мрака моих спасителей окликнули.

– Свечкин! – отвечали они хором.

– А я тут вахту несу, вдоль забора патрулирую. Не мог, думаю, пропустить вас – стало быть, вы еще в цирке. А там такое творится! Лошадей из конюшни выводят! Пожар, что ли?

– Свечкин, тебя сам Бог послал, – сказал тот, что постарше. – Придумай живо, как эту даму к нам домой доставить. Идти она не может.

– А тут и придумывать нечего – из четырех рук замок и поехали!

Меня усадили на сложенные хитрым способом руки, я обняла за шею неунывающего Свечкина и молодого наглеца, они пошли спорым шагом, а сзади следовал пожилой господин, который считал меня дамой.

Как причудливо переменилась моя судьба. Еще несколько часов назад я была непоколебимой и неприступной мисс Бетти. Я считала важным занятием чтение повести и попытку угадать ее автора. И что же? Я тайком ушла из дому, я чудом спаслась от убийцы человека, который занят какое-то странное место в моей судьбе, я едва усмирила рыдания и направлялась в неведомое мне холостяцкое жилище.

Господь был милостив – мы не столкнулись с патрулем. И вскоре я уже сидела на стуле в небольшой, чисто прибранной комнатке. Свечкин, едва спустив меня с рук, нырнул в чуланчик, где у него в баулах были припасены какие-то снадобья.

Горела простая сальная свеча, и я могла разглядеть того, кто спас меня из цирка.

Это был господин средних лет, средней внешности – из тех, чьи лица не запоминаются. Он и смолоду, видать, не был хорош собой, а теперь, приближаясь к пятидесяти, не имел и того обаяния, которое украшает весело поживших и не оставляющих своего безобидного волокитства стариков.

Он сидел вполоборота ко мне, чтобы не видеть, как я, нагнувшись и приподняв подол юбки, растираю ногу.

Молодой наглец стоял у окошка, вовсе от меня отвернувшись.

Тут из чуланчика появился Свечкин, и я ахнула.

Именно этого человека рисовала я дважды, отдав одну картинку де Баху, а вторую – несчастному Лучиано.

Страшная мысль пришла в мою голову: я попала в логово конокрадов, которые для того и прятались в цирке, чтобы увести драгоценных липпицианов. Вместо лошадей им досталась я. Но ничего предпринять я не могу – остается молчать.

Свечки опустился передо мной на колени и стал ощупывать мою лодыжку, да так решительно, что я вскрикивала.

– Слушай, Тимофей, сейчас сюда вся Рига сбежится, – сказал пожилой господин. – Нет ли у нас той настоечки, которой ты меня потчуешь при простреле?

– Как не быть!

– Угости нашу гостью, дождись, пока боль пройдет, а тогда уж и хватайся своими лапами.

– Не надо настойки! – воскликнула я, но пожилой господин стал меня уговаривать и даже пообещал, что выпьет со мной на брудершафт, чарочку – он, чарочку – я, чтобы я убедилась в безопасности средства.

– Оно не вреднее черного рижского бальзама, – сказал он наконец. – А черный бальзам все здешние бюргерши пьют и премного довольны.

Настойка тоже была черной, Свечкин накапал ее в ложку, дал мне запить водой, и некоторое время спустя я перестала ощущать боль так остро. Меня потянуло в сон. Сперва я даже не осознала этого, а просто думала, что наконец успокаиваюсь после своих бурных рыданий. Сон одолел меня, и я не помню, кто и как перенес меня на постель.

Проснулась я, как выяснилось потом, в полдень. Солнце светило в окошко так, как оно обыкновенно светит в моей комнате спозаранку. Я, просыпаясь, подумала, что опять придется вести детей в Верманский парк, и на сей раз хорошо бы взять с собой серсо. Правда, мальчики не любят играть в него так, как полагается, перекидывая обручи с одной деревянной шпаги на другую, а затевают урок фехтования, но пусть бы фехтовали – лишь бы забыли наконец о проклятом цирке…

Мне пришло на ум, что надо бы сходить в цирк и отдать Лучиано портрет злоумышленника, сидевшего в кустах. Это было на грани яви и сна – я, отвернувшись от солнца, едва опять не задремала. Мне привиделось лицо итальянца, но сон прервался – я начала вспоминать правду!

Правда же была такова – Лучиано мертв, где мальчики – неизвестно, а сама я – в логове конокрадов.

Нужно было скрываться отсюда как можно скорее, бежать в полицию и рассказать там все, что мне известно. В свидетели же призвать де Баха, у которого есть портрет злоумышленника моей работы. Возможно, на совести любезного Алексея Дмитриевича с его подручными – и убийство итальянца, который помешал им в их преступных замыслах. Для чего бы этим людям забираться ночью в цирк и устраивать там себе целое тайное логово?

Я лежала, укрытая легким одеялом, и, понемногу приходя в себя, мучительно вспоминала подробности и сопоставляла обстоятельства.

Тот, кого называли Тимофеем Свечкиным, выслеживал то ли лошадей, то ли конюхов, тайно перебравшись через ограду Верманского парка. Затем Алексей Дмитриевич с Гаврюшей забрались ночью в цирк, причем Алексей Дмитриевич был одет мещанином, хотя повадка его отнюдь не мещанская. Они пришли мне на помощь и проучили человека, который погнался за мной, – но что это был за человек? Был ли он убийцей бедного Лучиано? Или всего лишь свидетелем? Для чего я ему понадобилась?

Я знала слишком мало! Мало – но достаточно для того, чтобы пойти в полицию и рассказать о своих приключениях. Главное теперь было – выбраться из дома, где меня напоили подозрительным снадобьем.

Я села и ощупала ногу. Нога была обмотана холщовым бинтом и не слишком болела, но когда я ступила на нее, то стало ясно – ходить мне будет очень трудно.

– Сударыня? – окликнули меня.

Я повернулась и увидела Свечкина, выглядывавшего из чуланчика.

– Каково спалось? – спросил он. – Коли позволите, я выйду и сготовлю вам кушанье. Ваша шалька на спинке кровати, извольте обернуться.

Он понял, что я хочу закутаться в шаль. И взялся за хлопоты не раньше, чем я прикрыла все, что только могла, оставив на свободе лишь кисти рук.

– Пока вы почивать изволили, я за провиантом сходил. У нас теперь полон трюм штруделей и крендельков. Свежайшие сливки принес, яички – только что из-под курочки, коли угодно – сварю кофей, а нет – мы хороший чай держим, такой разве что английские лорды пьют.

Я не хотела показать ему, что он узнан, и решила держаться запанибрата, чтобы не пробудить в нем подозрительность.

– Свари мне кофею, голубчик Свечкин, – сказала я. – А что, куда ушел твой барин?

– По делам своим, в порт. Вернуться обещался поздно. Да вы не беспокойтесь, барин мой – истинно праведник, пальцем к вам не прикоснется. Вот только жениться бы ему надо…

Меня так и подмывало спросить – что ж этот праведник делал ночью в цирке? Но я удержалась.

– Есть ли у барина книжки? – такой вопрос я задала, понимая, что какое-то время придется жить сидя, так не помирать же от скуки.

– Как не быть! Мы с собой в дорогу взяли несколько. Только она на английском языке. Английский лексикон у нас тоже имеется.

Свечкин подал мне роман сэра Вальтера Скотта «Талисман», поэмы Вордсворда и, к огромному моему удивлению, «Замок Отранто» Уолпола – книжку, которой мы в институте зачитывались, трепеща от жутких фантасмагорий. Затем он посоветовал мне лежать, подняв пострадавшую ногу как можно выше, и сам изготовил целую гору из одеял и большого баула. Словом, заботился обо мне, как умел. Но когда зашла речь о смазывании ноги целебной мазью, я от его услуг отказалась – довольно было того, что он стягивал чулок с меня бесчувственной.

Весь день я ломала голову, как подать весточку о себе – нет, не Варваре Петровне, а Ермолаю Андреевичу. Он человек серьезный, надворный советник, он будет сильно недоволен моим поведением – но он же может, явившись в полицию, заставить себя выслушать и внушить частному приставу правильный образ действий. Когда Свечкин ушел по каким-то своим загадочным делам, я стала искать письменные принадлежности и нашла их. Чистый лист бумаги сыскался не сразу – почти вся она была измалевана какими-то чертежами, что также не внушило мне доверия к людям, меня приютившим. Мало ли какие воровские приспособления они тут измышляют?

Для чего бы им это понадобилось? Не грозит ли мне мое заточение какой-то бедой? Ведь я видела их ночью в цирке, я могла понять, для чего они туда явились? Что, если жизнь моя – в опасности?

Я попыталась выйти из комнаты, но оказалось, что хитрый Свечкин меня запер. Окно выходило во двор, двор был пуст, позвать на помощь я не могла. Оставалось ждать и делать опыты над ступней. Я знала, что тугая повязка облегчает ходьбу, и пробовала наложить бинт и так, и этак. Наконец пришли Свечкин и Алексей Дмитриевич.

На сей раз пожилой господин был одет в сюртук и имел вид столичного жителя из дворян. Столичных господ узнать нетрудно – они одеты с большим вкусом, чем провинциалы, и цвета подобраны с изяществом, и обувь – хорошей работы. Я задумалась – что означает сей маскарад. Но делать вопросы не стала – боялась наслушаться вранья.

Алексей Дмитриевич также меня ни о чем не спрашивал, хотя ему должно было быть любопытно – для чего я ночью оказалась в цирке. Он понимал, что я ему не соперница по части конокрадства, но причина моего появления, бегства и рыданий не могла его не беспокоить.

Разговор наш был таков, что впору самой светской гостиной – увидев у меня в руках «Замок Отранто», Алексей Дмитриевич удивился моему знанию английского языка, я сказала, что могу этот язык даже преподавать, и мы обменялись какими-то английскими афоризмами, только произношение у моего собеседника было скверное. Такое бывает, когда человек осваивает иностранный язык самоучкой, а английский еще тем хорош, что внушает соблазн читать так, как написано. Нас в институте учили читать правильно и выразительно, тому же я теперь учу девиц, Машу и Катю.

Спаситель мой не задал ни одного вопроса, кроме литературных. И я не задала ни одного вопроса. Положение было трагикомическое – нам обоим страшно важно было узнать друг о друге поболее, а вместо того мы толковали о всякой ерунде!

Я пыталась заранее представить его вопросы. Первый из них: сударыня, ваши близкие, несомненно, о вас беспокоятся, куда и кому сообщить, чтобы оставили беспокойство и прислали за вами экипаж? И я никак не могла придумать достойного ответа. Назвать ему мой адрес – означало, может быть, подписать свой смертный приговор. Сейчас злоумышленники, видно, не решили еще, как со мной быть, и я могу, исчезнув из их дома, преспокойно жить в трех шагах от Гертрудинской, на Мельничной, уверенная, что найти меня они не сумеют. А если я буду в любую минуту досягаема – неизвестно, чем это кончится.

Так рассуждала я, но Алексей Дмитриевич ни о чем не спрашивал, кроме всякой чепухи: по нраву ли мне вишневый штрудель? Когда же я стала извиняться за то, что занимаю его постель, он запретил мне об этом беспокоиться – он-де и в трактире Московского форштадта прекрасно выспится! Это было по-джентльменски, но при мне оставался надсмотрщиком Тимофей Свечкин.

Затем он удалился в чуланчик и выскользнул оттуда переодетый в простую одежду, меж тем как Свечкин всячески меня отвлекал. И более в тот день не вернулся. Ночевать он также не пришел.

Следующая ночь и день прошли без приключений. Покой подействовал на мою ногу благотворно – к вечеру я пробовала ходить по комнате и была собой весьма довольна. Легкая хромота вскоре должна была пройти. Но я нарочно пожаловалась Свечкину на боль и получила дополнительную порцию лечебной мази.

Когда он ушел ночевать в чуланчик, я выждала немного, погасила свечу, впотьмах кое-как обулась, закуталась в шаль и почти бесшумно покинула комнату. С лестницы я спускалась, как восьмидесятилетняя старуха – я чай, не менее получаса! Дверь внизу запиралась на засов. Я отодвинула его и вышла на Гертрудинскую.

Идти все же было трудновато – расстояние до угла Гертрудинской и Александровской казалось мне вовсе непреодолимым. А еще дойти до Карловской (русские жители называли ее на московский лад – Романовка, и мне это нравилось куда больше), а от Карловской – до Мельничной… И ведь еще неведомо, что ждет меня на Мельничной!

Это меня не на шутку беспокоило. Я исчезла среди ночи, два дня не давала о себе знать, и вот являюсь, прихрамывая на правую ногу, одетая отнюдь не так, как следует при выходе из дома. Неизвестно также, что с детьми. Скорее всего, они вернулись домой, а утром выбрались из своих кроваток, как ни в чем не бывало. Но что, если их поймали в цирке и передали в полицию?

Наконец мне в голову пришла разумная мысль – ведь тут же, на Гертрудинской, живет Кудряшов, и уж он-то наверняка знает, что творится у нас в доме. Его внимание ко мне заметили все, кроме милых малюток, и к нему первым делом послала Варвара Петровна, когда стало понятно, что я не ночевала дома. Конечно же она не подумает, будто я пала так низко, чтобы до венчания провести с ним ночь, но я могла выйти из дому на тайную встречу, постоять с ним у калитки.

Я кое-как дошла до его дома между Александровской и Дерптской. Мысль встретиться с ним нравилась мне все больше. Он неглуп, он поможет мне выбрать правильную линию поведения, он и присоветует, как вести себя в полиции, – так рассуждала я, учитывая еще и его телесную силу – он поможет мне добраться до Мельничной!

Главное теперь было – не перепутать окна. Он снимал две комнаты, одну для себя, другую для сестры и тетки, бывших на его иждивении. На фасаде во втором этаже было в ряд три окна. Я знала, что одно из них – кудряшовское. Подумав, я выбрала среднее – только в нем и горел свет. Теперь нужно было найти, чем кинуть в стекло. Камушки на рижских улицах не валяются, и я потратила некоторое время, прежде чем нашла черепок.

Мне повезло – я угадала. Но тем мое везение в последние двое суток и завершилось.

Кудряшов на стук выглянул в окошко.

– Кто тут балуется? – строго спросил он.

Я хотела позвать его – и внезапно охрипла. Насилу удалось произнесли срывающимся голосом:

– Аркадий Семенович!

– Кто это?

– Я… Лиза…

– Мисс Бетти?!

– Аркадий Семенович, ради Бога, спуститесь ко мне. Нам надо поговорить! – взмолилась я.

– Нет уж, лучше вы поднимайтесь сюда. Сейчас я вас впущу, – тревожным голосом возразил он. – Вам нельзя стоять на улице… Подождите!..

Он даже не стал переодеваться – как был, в халате, сбежал по лестнице и впустил меня. При этом он озирался и шепотом требовал безмолвия. Я едва удерживалась от стонов, поднимаясь по лестнице – узкой и крутой, как в большинстве рижских деревянных домов. Но про поврежденную ногу ему не сказала ни слова – мне лишь его сочувствия сейчас недоставало!

Когда мы оказались в его комнате, он сообщил, что перегородки тонкие, и чем тише я буду говорить – тем лучше для нас обоих.

Я понимала – когда он нанимал комнаты и уговаривался с хозяевами об условиях, ему наверняка назначили главное: не водить женщин. К тому же в соседней комнате спали его сестра и тетка, а им только попадись на язычок. Сперва мне казалось странным, отчего он все же затащил меня в свое жилище. Истины ждать пришлось недолго.

– Мисс Бетти, где вы пропадали все эти дни? – спросил Кудряшов. – Все с ног сбились, вас ищучи. Уже двинских перевозчиков опрашивали – не слыхано ли на островах про ваше прибитое к берегу тело.

– С чего бы мне бросаться в Двину? – удивилась я.

Он несколько смутился и снова стал спрашивать, где я скрывалась.

– Этого я сказать не могу. Слушайте, Кудряшов, вы ведь знаете, что творится у нас дома. Наверняка Варвара Петровна вас обо мне спрашивала. Как она настроена? Злится или полагает, что я попала в беду?

– Попала в беду? – повторил он. – Да, это верно сказано. Она в отчаянии от того, что ваше злосчастное приключение сделалось всем известно. А ведь она доверила вам дочерей…

– Что она может знать о моем приключении? – удивилась я.

– Да именно то, что ей поведал частный пристав.

Тут Кудряшов сделал многозначительную паузу. В своем халате из недорогой ткани, но щегольского покроя, на манер сюртука, ниспадавшем до земли, как широкая юбка толстой барыни, он был монументален и даже грозен.

– При чем тут полиция?

– Или вы самая ловкая притворщица в свете, – сказал он, помолчав и пристально на меня глядя, – или же случилось такое недоразумение, что только Вальтер Скотту впору сочинить. Или господину Бомарше. Сядьте, Елизавета Ивановна, сядьте… Я скажу вам нечто чрезвычайно неприятное…

Одно то, что он не назвал меня «мисс Бетти», заставило меня содрогнуться. Мое ночное бегство, несомненно, было понято, как любовная интрига с неведомым поклонником. Я готова была оправдываться, готова была даже правду сказать о том, как пыталась вернуть домой детей. Но полиция?..

– Я слушаю вас, Кудряшов.

– Нет… – пробормотал он. – Даже и не знаю, как подступиться…

– Да говорите, как есть! Что вы, в самом деле, Кудряшов, как малое дитя!

– Тише! Лиза… Елизавета Ивановна… Вас обвиняют… Нет, не так… Предполагается, что вы… что вы вступили в связь с цирковым наездником Лучиано Гверра и… и в ссоре убили его… закололи кинжалом…

– Какая чушь! – с чувством произнесла я. – Нужно совсем ума лишиться, чтобы такое придумать. Вы знаете меня не первый год, Кудряшов. Похожа ли я на женщину, которая сойдется с цирковым наездником?

– И Варвара Петровна также не желала этому верить, и Ермолай Андреевич. Но все свидетельствует против вас.

– Вы имеете в виду, что меня видели в обществе Гверры? – спросила я, невольно покраснев. – Это я легко могу объяснить. И свидетелем моим будет сам директор цирка, господин де Бах. Речь шла об услуге, которую я случайно оказала де Баху…

– При чем тут он? Лиза, вы еще не понимаете, в какую пропасть упали! Все товарищи Гверры клянутся, что вы были его любовницей и тайно с ним встречались. Они даже берутся указать место ваших ночных встреч!

– Я? Кудряшов, вы с ума сошли!

– Тогда уж не я, а частный пристав Вайсдорф! Это он собрал все сплетни о вашем романе с итальянцем и с торжеством доставил их к Варваре Петровне и Ермолаю Андреевичу! Вообразите, каково мне было слышать, что вы – вы! неприступная Диана! ходячая добродетель! – бегали по ночам к итальянцу! А затем, поняв, что удержать его вам не удастся, ночью пришли в цирк и ткнули его ножом прямо в сердце!

Кудряшов не на шутку разволновался. Я все еще не понимала, насколько серьезно обвинение.

– Мне остается только по-христиански простить этих бедных людей за клевету, – как можно спокойнее сказала я. – Они потеряли товарища, они ищут убийцу, это все понятно… Только я Гверру не убивала, клянусь вам!

– Но что же вы делали ночью в цирке?

Я ответила не сразу. Выходило, что кто-то из товарищей Лучиано видел меня. Мог ли это быть тот, кто за мной погнался? Или еще кто-то, кого я в темноте не заметила, узнал меня? Новость была прескверная…

– Я искала там Васю и Николеньку. Они решили, что ночью непременно будет пожар и придется спасать лошадей. Я обнаружила, что их нет в детской, догадалась, куда они сбежали, и пошла следом, чтобы привести их домой. Услышав в цирке голоса, я вошла… и увидела тело Гверры…

– А мальчиков вы там нашли?

– Нет… Признаться, когда я увидела труп, я… мне… не каждый ведь день спотыкаешься о трупы…

– Но отчего вы сразу не вернулись домой? И где вы были все это время?

– У добрых людей…

– У вас концы с концами не сходятся, Лиза. Зачем отсиживаться у добрых людей, если вы ни в чем не виноваты? И еще нож…

– Какой нож?

– Тот, которым был убит Гверра. Лиза, ради Христа, хоть мне-то скажите правду! Я найду способ помочь вам!

– Тише! – теперь уже я призвала его к осторожности. – При чем тут нож убийцы?

– Лиза, полиция обыскала вашу комнату, они нашли портрет Гверры, вами нарисованный. И с кухни пропал большой нож. Ваша Дарья первым делом доложила об этом Варваре Петровне, а Варвара Петровна проболталась частному приставу, теперь и сама не рада.

– Но это же совсем просто! Пусть дуре Дарье покажут тот нож, которым был убит несчастный Гверра!.. – начала было я.

– Невозможно. Тот нож исчез.

– Как он мог исчезнуть?

– Тело не сразу отвезли на съезжую. Оно лежало где-то в цирке, или в парке, или я уж не знаю где. Утром оказалось, что кто-то вынул нож.

– Вы хотите сказать, что это была я? – наконец-то я стала осознавать всю опасность своего положения.

– Так полагает Вайсдорф. Убив Гверру, вы не смогли покинуть цирк и где-то спрятались. Потом вам удалось вытащить из тела нож. Вы оставались в своем убежище до вечера, пока не стала сходиться публика, и, замешавшись в толпу, скрылись.

– Да где ж я там могла спрятаться?

– Товарищи Гверры полагают, что вы смогли забраться в щель между ложами первого яруса и землей.

– Как я могла знать о существовании такой щели?

– Вы могли найти ее случайно. Лиза, я не сочинил все это, я только пересказал слова частного пристава! Один Бог знает, как неприятно мне говорить вам все это…

Я ничего не ответила.

В романах оскорбленная невинность поднимает шум, взывает к Господу, наконец, лишается сознания. Я ни на что подобное была неспособна. В голове моей образовалась мысль, которая разрослась и затмила собой все иные мысли: «Это – конец…»

Как могла я оправдаться – хотя бы перед Кудряшовым? Меня видели в цирке, стоящей на коленях перед телом Лучиано; все слышали мой пронзительный вопль; никто не понял, куда я скрылась; портрет Лучиано найден в моей комнате, и все это – правда, правда, правда!

А слова товарищей Гверры – ложь, да только у меня нет средства ее опровергнуть. Разве сидел по ночам у дверей моей комнаты сторож, чтобы присягнуть – девица Полунина все эти ночи провела дома и никуда не убегала?

Тут мне пришло на ум еще одно соображение: а ведь эти господа не врут! Откуда бы они могли знать о моих, пусть даже невинных, встречах с итальянцем, как не от него самого? Я слыхала про нравы артистов – у них за честь и за подвиг почитается соблазнить женщину или девушку из порядочной семьи. Гверра, очевидно, лгал им про страстный роман со мной, чтобы услышать их похвалу. Все, что я делала по доброте и простоте душевной, теперь оборачивалось против меня. Когда я принесла рисунок господину де Баху, Гверра догнал меня – и никто не слышал, о чем мы уговаривались. А, вернувшись, он мог наплести невесть что. Затем он приходил на свидания в храм принаряженный – и одному Богу ведомо, где он после того слонялся, а товарищам своим исправно докладывал, что запросто добился моей благосклонности!

Вот истинный повод возненавидеть весь род мужской!

Но ведь я не называла Гверре своего имени, не говорила, где живу. Как же товарищи его догадались, кого назвать полицейским и куда их направить? Неужели за мной следили?

– Послушайте, Кудряшов, еще раз клянусь вам – я никого не убивала! Меня оболгали, я не так воспитана, чтобы пасть в объятия бродячего балаганщика! Даже если это красавчик-итальянец! – произнеся эти слова, я почувствовала, что слезы подступают к глазам.

В недобрый день эта древнеримская красота покорила мою душу!

Я заплакала – от какой-то непостижимой жалости, рассудок мой не мог бы ее объяснить. Кудряшов смотрел на меня с недоумением и даже страхом – он и представить не мог, что я способна самозабвенно рыдать.

Он раздобыл стакан с водой и попытался меня напоить. Вода оказалась теплая и отвратительная, я оттолкнула Кудряшова и понемногу стала успокаиваться.

– Вы верите мне или шайке балаганщиков? – спросила я.

– Вам, разумеется, – сразу ответил он, – но все доводы против вас настолько логичны…

– То есть, моя воображаемая страсть к итальянцу показалась вам логичной? Хорошего ж вы обо мне были мнения!

– Тише, ради Бога, тише! – воззвал он.

– Но как вы бы все это объяснили?

– Нож, несомненно, взяли мальчики… Вы знаете их страсть ко всякому оружию…

– Отчего ж они его не вернули?

– Не знаю. Вы даже не сказали, вернулись ли они сами.

– Утром они были в своих постелях. Они очень расстроены из-за того, что вы пропали. Никуда не хотят идти, сидят в детской, их с большим трудом выпроводили хотя бы поиграть во дворе. Лиза, вам никто не поверит, когда вы скажете, что эти два ангела ночью сбежали из дома.

– Но пусть спросят их самих.

– Они так боятся Ермолая Андреевича, что не посмеют признаться… если они действительно убегали, разумеется…

– Вы не верите мне, – с горечью сказала я. – И я даже знаю отчего. Вы сравниваете себя с бедным Лучиано Гверра и считаете, что, выбирая между вами двумя, я должна была предпочесть его. Но почему женщина непременно должна кого-то выбирать и предпочитать? Отчего бы вам не оставить ее в покое и не приписывать ей никакого преступного выбора? Мне никто не нужен! Решительно никто!

– Я хотел бы вам верить, Елизавета Ивановна, хотел бы!..

Тут в стенку постучали. Кудряшов обернулся с таким испугом, что мне стало его жаль.

Все, что я могла для него сделать, – это поскорее убраться прочь из его жилища.

– Прощайте, – сказала я. – И никому не говорите, что я у вас была.

– Стойте! – воскликнул он. Но удерживать меня было бесполезно.

– Меня ждут внизу те самые добрые люди. Не смейте меня провожать!

Одному Богу ведомо, чего мне стоило пройти четыре шага, не припадая на правую ногу.

С лестницы я не сошла, а сползла по перилам.

Кудряшов остался в своей комнате – думаю, что безмерно благодарный мне за мой уход. Я была уверена, что он никому ничего не скажет – его же заклюют, что он не сумел меня удержать. А если бы удержал, если бы сопроводил домой – Ермолай Андреевич собственноручно доставил бы меня в часть. Потому что домашняя учительница, замешанная в дело об убийстве наездника, ему не нужна.

Я понятия не имела, куда теперь деваться. По всему выходило, что нужно вернуться к Алексею Дмитриевичу. Да, вернуться и самой докопаться, что он делал в цирке и какое он, а не я, имеет роковое отношение к смерти бедного Лучиано. Другого способа обелить свою репутацию я не видела.

И я стала придумывать ложь, объясняющую, почему я вдруг решила поселиться у незнакомого человека. Эта ложь должна была хоть несколько походить на правду, чтобы мне по неопытности не запутаться.

А что в моем положении правда?

То-то и оно…