Надо сказать правду – я из тех, кого Николай Иванович Шешуков пренебрежительно звал «простая душа», чтобы не произносить краткое и энергическое «дурак». Первое мое соображение было самым что ни на есть сентиментальным: кто-то из жителей предместья спас таким образом население своей голубятни.

В Риге не очень увлекались такой русской забавой, как разведение голубей. Эту птицу считали скорее созданной для обеденного стола, чем для приятного досуга. В летнее время, в хорошую погоду, идя рано утром в порт, я видел порой вдали кружащиеся над Петербуржским предместьем стайки.

Если вспомнить про случившийся накануне пожар, то первое, что придет в голову, – некий страстный голубевод успел собрать своих питомцев и доставить их загодя в безопасное место. А почему был избран клоб «Мюссе», я рассуждать уже не стал. Сейчас в Риге все перепуталось и смешалось, и если бы я обнаружил на театральном чердаке козу с козлятами, то не слишком бы удивился. Даже ежели бы мне навстречу вышел цыганский медведь с кольцом в ноздре – и то сыскал бы этому диву оправдание. Война удивительно учит искать оправдание самым нелепым вещам.

К окошку я не добрался – снизу донеслось:

– Морозка, эй! Живо сюда!

Я выскочил на лестницу и увидел Сурка с узлом в руке.

– Деру! – крикнул он и понесся вниз по лестнице.

Я зазевался и прямо перед моим носом из дверей четвертого этажа выскочил человек, желавший преследовать моего родственника. Он был вооружен изрядной дубинкой.

Очевидно, ярость ослепила его, или же он увидел во мне сообщника удирающего Сурка. Он замахнулся на меня своим оружием, но я успел уклониться, и дубинка со всего маху ударила по стене.

Такой удар опасен тем, что бьющий предмет может отскочить и крепко приложить владельца своего. Так оно и вышло. Дубинка к тому же, вырвавшись из неумелой руки, поскакала вниз по лестнице, а я, отпихнув забияку, – следом.

Нас сопровождала немецкая брань, хотя произношение было подозрительным – видно, этот человек заучил бранные слова так, как иной боцман старательно заучивает по бумажке большой морской загиб, чтобы со знанием дела командовать матросами при спуске баркаса.

Сурок ждал меня внизу, смеясь. И мы выбежали на двор, совершенно не опасаясь погони. В дом мы ухитрились проскочить незаметно.

– Ну-ка, что за добычу принесли вы? – спросил Артамон, забирая у Сурка узел и развязывая его.

– До чего же бестолковые эти господа! – весело рассказывал ему Сурок. – Я им и так, и этак, и деньги показал, и за штаны их подергал – ничего! Одно твердят: нихт, нихт! Ну ладно, думаю, была бы честь предложена… И, идя прочь, этак незаметненько прихватил с собой узел. Они даже не сразу сообразили за мной побежать.

– Так ты стянул это добро? – уточнил Артамон.

– Стянул, – преспокойно отвечал Сурок, улыбаясь невинно и радостно. – Ибо война!

Это было настолько созвучно моим утренним мыслям, что я ахнул.

– Что к берегу прибило, то и крючь, – пробормотал Артамон, и поступок моего племянника был оправдан окончательно.

– Деньги мы им передадим через старого дурня Фрица, – продолжал Сурок. – И что не пригодилось – оставим у Фрица. Ну-ка, что это я приволок?

Мы вытащили из узла вещи, довольно странные.

Почти новая коричневая шаль, отороченная атласной, причудливо сосборенной лентой, холщовый серый армяк, и при нем – рубаха с рукавами по локоть, какие в летнюю жару носят огородники, вышитая у ворота красненькими крестиками; черные женские туфли на каблучках, но совершенно неженского размера, Артамон даже приложил их к своему огромному сапогу, так разница была невелика; круглая красная шапочка, вышитая бисером; большое и тонкое белое покрывало. Нашлись и короткие штаны по колено из тонкого льна, и холщовые длинные штаны, почти по щиколотку, которые заправляют в сапоги или же поверх них наматывают онучи и прихватывают оборами лаптей; были мужские башмаки с серебряными пряжками…

– Как будто кто скидывал все это вместе впопыхах, когда дом уже горел, – заметил Сурок, добывая из кучи тряпья дорогую женскую душегрею, какие носят староверские жены.

Я подошел к окну и осторожно выглянул наружу. Мне очень не хотелось, чтобы обворованные театральные постояльцы нас выследили.

И точно – во дворе были люди. Они выглядывали из-за сарая, но интересовал их дом ювелира. Очевидно, они сочли, что похитили узел с одеждой ювелировы подмастерья, хотя это и странно – те-то как раз коренные немцы и они не стали бы объясняться, корча рожи и дергая собеседника за штаны.

– Ну, Морозка, выбирай, – сказал Артамон, протягивая мне черные туфли и красную шапочку.

– Шел бы ты, Артошка, с твоими пошлостями, – отвечал я. – Давай сюда армяк. В таких ходят огородники…

– С корзинами на головах? А корзины-то и нет! – возмутился Сурок.

Они устроили из моего переодевания настоящую комедию, которая чуть не превратилась в трагедию: фрау Шмидт, зная, что один из постояльцев не получил завтрака, уставила поднос тарелками и понесла его наверх. Мы еле успели затолкать вещи под кровать, а сам я, крепко напугавшись, встал за дверью. Зато потом, когда гроза миновала, я первый кинулся к столу и успел поесть, не дожидаясь, пока Сурок кончит обзывать меня обжорой, голодягой и ненасытной утробой.

Потом мы собрали полный наряд русского огородника – этот самый армяк, обшитый зелеными ленточками, широкий пестрый пояс, рубаху, штаны. Осталось только раздобыть онучи и лапти, на худой конец – опорки от простых сапог. Идти по городу босиком или же в своих офицерских сапогах я отказался наотрез. Первое было вовсе невообразимо, а второе – опасно. Поэтому я опять облачился в матросское одеяние, а маскарадный костюм превратил в небольшой сверток, чтобы взять его с собой, как будто я несу за господами офицерами их имущество. Обувь же я мог приобрести в порту – там поблизости околачивались безденежные плотогоны, и любой за гривенник охотно продал бы свои запасные лапти.

Далее Артамон с Сурковым спустились и зашли к квартирным хозяевам – поблагодарить за первый в их доме завтрак. Это дало мне возможность выскочить с моим свертком на улицу.

Я ждал родственников за углом, на Большой Королевской. Они явились быстро, оба взволнованные.

– Слушай, к ним какая-то тетка прибегала через двор! – сказал Артамон. – Вопросы какие-то задавала, да мы не все поняли. Потом фрау хозяйка нарочно нас медленно спросила – не слышали ль мы чего ночью во дворе?

– Так надобно было сказать, что умаялись и спали мертвым сном!

– Погоди, Морозка, не считай нас дураками. Мы так и сказали, да Сурок еще очень живо покойника изобразил, ручки на груди скрести. Да им не до смеха. У них девица из дому сбежала, кто-то ее сманил.

– Да там уж и бежать некому! – удивился я. – Одни старухи остались, да девчонки, да ювелирова брюхатая жена…

– Эмилия, – сказал Сурок. – Ну, как это прикажешь понимать?

– Не знаю, – честно отвечал я. – И сильно мне этот побег не нравится. Не нашлась бы и она на каком-нибудь чердаке с дыркой от кинжала.

Мы пошли в сторону Известковой, чтобы выйти на Сарайную и взять курс на Рижский замок.

– Как я понял, это доподлинно побег, ибо она взяла с собой какие-то вещи, – продолжал Артамон. – То есть после ночной суматохи она прокралась обратно, взяла вещи и вышла каким-то загадочным образом. Скорее всего, через театр, да разве же старый Фриц признается, что выпустил женщину? И так на него теперь все шишки посыплются.

– Сколько я ее знаю, двери ей не нужны. При нужде оседлает помело – только ее и видели, – заметил я, и это было не совсем шуткой. – Похоже, что злой рок решил избавить Штейнфельда от всех женщин, которые в его доме явно лишние. Очередь за старухой Доротеей.

И точно – Катринхен, племянницу ювелирову, давно следовало отдать замуж, а она все жила при родном дяде, пока не погибла. Анхен была сводной сестрой жены Штейнфельда и тоже слишком задержалась в его доме. Эмилия же, его родная сестра, и подавно в ее-то годы, должна быть замужем. Но ведь она не на шутку собралась за вдового пивовара – что ж тогда означает побег? Не пивовар же целовался с ней под моим окошком, а потом ее похитил?

– Нетрудно догадаться, кто этот злой рок, – заметил мой племянник. – Звать его мусью Луи. И все у нас сходится. Он пробрался к ней через театр, выманил во двор и стал уговаривать. Разумеется, уговорил! Потом, когда мы свалились на него, он кинулся бежать через театр, она же проскользнула к себе домой, собрала свои вещи и выбралась к нему через театр же. А он ее ждал – вот кого он ждал, Морозка! Все сходится!

– Боюсь, что впору заказывать по этой особе панихиду, – буркнул Артамон.

– Во всяком случае, шить ей подвенечный наряд пока не стоит, – сказал Сурок. – Хотя для чего ему ее убивать? Анхен он сгубил, чтобы навредить Морозке. Теперь Морозка достаточно оклеветан, чтобы у него что-то сладилось с госпожой Филимоновой, да еще и ударился в бега. Стало быть, поручение коварного мужа выполнено, можно и о себе позаботиться.

– А вот любопытно, знает ли мусью Луи, что проклятый ювелир объявил драгоценности Натали своей собственностью? – спросил мой дядюшка.

– Знает! Ибо сам ему сообщил, что в комнате хранятся драгоценности. Статочно, даже дал их описание, – не задумываясь, отвечал Сурок. – А потом они по-приятельски поделились добычей. Погоди… Если так – то, возможно, чертов мусью выманил Натали из Санкт-Петербурга единственно ради драгоценностей, а Филимонов тут ни при чем!

– Уж больно сложно – тащить бедняжку за шестьсот верст, хотя можно было их стянуть в ближайшей корчме, где они останавливались для ночлега, – возразил я. – Но, господа, мы еще не переправили Натали хоть немного денег. Сегодня же нужно что-то предпринять.

– Воображаю ее восторг, когда она увидит меня на пороге, – отвечал Сурок. – Нужно отправить ей конверт с посыльным.

– Морозка напишет записку…

– Обойдется без записки, пусть посыльный скажет, что от господина с Малярной улицы, – сказал Сурок. – Еще искать тут бумагу и чернила!

Мы шли по Большой Сарайной и действительно нигде не могли разжиться письменными принадлежностями, разве что заглянуть по дороге в аптеку Лебедя, но это было опасно – еще в пору своих хвороб я познакомился со всеми рижскими аптекарями, и, увидев меня в матросском обмундировании, хозяин Готлиб Преториус мог распустить совершенно ненужные сплетни. А я уже понял, что господа бюргеры рады всякой неприятности русского офицера, и с этим необходимо считаться.

Рига поднималась рано, и в этот час улицы были полны народа. Гарнизонные солдаты и офицеры, ремесленники и купцы всех мастей, женщины всех возрастов, наряды всех наций, представленных в этом торговом городе, – у моих родственников глаза разбегались. Я же, радуясь солнечному утру, не мог не затосковать о недавнем безмятежном времени, когда весело ходил по утрам исполнять свою должность.

Посыльного родственники нашли совершенно очаровательного – девицу лет четырнадцати, немочку, дочку пекаря, что выбежала на Большую Песочную с двумя корзинами, полными горячих и ароматных кренделей. Такой способ торговли был в Риге принят, вкусные кренделя разбирали мгновенно. Мы взяли три последних, а девицу отправили в дом Бергера. Бумагу, чтобы завернуть деньги, мы взяли со дна ее корзинки. Дождавшись ее возвращения, мы узнали, что Натали сидела в обществе черноволосого господина и не могла много разговаривать, однако ж просила, чтобы господин с Малярной улицы появился у нее как можно скорее.

– А черноволосый господин? – спросил Сурок.

– Тот молчал, герр офицер!

Потом, повернув к углу Большой Песочной и Большой Замковой, Артамон и Сурок заговорили наконец о делах служебных. Канонерским лодкам следовало совершать рейды по Двине, дабы воспрепятствовать переправе противника вблизи от Риги. Вблизи – имелось в виду расстояние от Московского форштадта до острова Даленхольм, самого большого из речных островов. Во время нашего рейда на двух йолах мы до него доходили, но где сказано, что неприятель должен форсировать Двину непременно между Даленхольмом и Ригой? Разумно рассуждая, это даже чересчур близко. Разглядев с башен Домского собора и Петровской церкви его суету на левом берегу, мы тут же вышлем против него и лодки, и пехоту, и конницу, и артиллерию. Стало быть, ему следует забраться в такое место, которое с башен не просматривается.

Поскольку Артамон с Сурком были нездешние, а карт при себе не имели, их стратегическая беседа меня крайне забавляла.

Мы дошли до пересечения Большой Сарайной улицы с Большой Песочной, когда беседа вдруг прервалась. Тут надо сказать, что чем ближе к порту, тем скромнее я держался, и уже шел не рядом со своими родственниками, а чуть позади, поскольку изображал лицо подчиненное, привлеченное для переноски свертка. Молчание длилось несколько секунд, после чего мой бешеный дядюшка развернулся и с искаженной физиономией понесся назад. Бегать он умел неплохо, невзирая на свою богатырскую стать, почти переходящую в преждевременную дородность.

– Что за черт! – воскликнул Сурок, оборачиваясь ко мне. – Он удирает, как будто повстречал самого нечистого со всей его свитой! Куда его понесло?

– Подождем, – сказал я. – Если он не соблаговолил крикнуть «За мной!», стало быть, отлучился ненадолго. Только отойдем немного, чтобы нас не снесли…

Мы встали на Большой Замковой, шагах в десяти от угла.

– Тут он нас обязательно увидит, – решил Сурок. – Вот ведь приспичило! Мало того, что мы в городе переночевали, так еще и тащимся в порт, как вошь по шубе. Не доложили бы Моллеру… добрые люди всегда найдутся…

– Ну, подумай, что там без вас может случиться? – спросил я. – Лодки поочередно будут вставать в цепь на реке, а это могут сделать при нужде и помощники ваши.

Но утешение вышло плохим – война оправдает многое, но не отсутствие командира на канонерской лодке.

Сурок беспокоился, переминался с ноги на ногу, рвался бежать в порт, а я успокаивал его всякими городскими историями.

– Ты давеча спрашивал, что за храм виден, с прямой высокой башней и с нашлепкой при ней, – сказал я. – Так это Яковлевский храм, он католический, по нему и улица названа Большой Яковлевской, она, по сути, – продолжение Сарайной. А знаешь, что это за нашлепка, вроде тех, что на рижских каменных амбарах? На амбарах они предназначены для лебедок, чтобы блок закрепить, а это сооружение? Не догадался?

– Ну? – спросил из любезности Сурок.

– Экий ты сердитый, Алешка. Это – колокольня. Прямо к башне пристроена. Только вот колокола там нет. И знаешь, куда он подевался?

– Понятия не имею.

– Когда еще в рыцарские времена его подвесили, монахи как-то хитро его закляли, и он принялся звонить сам, без звонаря. Проделывал он это в трех случаях. Первое – когда в городе совершалось страшное злодеяние. Второе – когда злодея вели на казнь. И третье – когда мимо храма проходила неверная жена. Как ты понимаешь, бедный колокол трезвонил без умолку. Наконец рижские жены сговорились, ночью сняли колокол и утопили его в Двине.

– И что, теперь мимо Двины не ходят?

Сурок был очень недоволен. Он ждал нагоняя от начальства – и нагоняй стал бы тем сильнее, чем позже мои родственники прибежали бы в порт.

Он стал прохаживаться вдоль домов, всем видом показывая нетерпение, и поравнялся с дверью. Тут дверь, к которой следовало подниматься по трем ступенькам, распахнулась, и из мрачных сеней вывалился Артамон – прямо на Сурка. Мой племянник еле устоял на ногах.

– Где она?! – вскричал дядюшка диким голосом, хватаясь за сурковское плечо. Его нисколько не удивило, что мы угадали, где ему будет угодно выскочить на улицу.

– Кто? – спросил озадаченный Сурок, заглядывая в сени.

– Не знаю! Но она, она…

– Идем в порт, по дороге расскажешь! – возмутился Сурок. – Изволь радоваться, Морозка, опять! Опять! Сил моих больше нет! Я сам эту чучелу сдам на гауптвахту!

– Тебе будет очень удобно это сделать – как пройдем улицу и выйдем на площадь, тут же ее и увидим, – отвечал я.

– Нет, господа, вы ничего не поняли! – продолжал бушевать мой дядюшка, влекомый в сторону гауптвахты, коей нам по дороге к порту было не миновать. – Это не приключение! Это она, она!..

– Я сыт по горло твоими дамами, девицами, амурами и приключениями! – выкрикивал Сурок, все ускоряя и ускоряя шаг. – Стоит тебе ступить на твердую землю, как тут же образуется «она», прямо материализуется из воздуха! Диво еще, что не стал ты подбивать клинья к фрау Шмидт!

Я вспомнил, с каким испугом отнесся дядюшка к взглядам Эмилии, и понял, что с этими амурами что-то неладно.

– Да стой ты! Стойте вы оба! – гаркнул Артамон так, что прохожие от нас шарахнулись. – Это знаешь кто была?

Он сгреб нас за плечи и подтащил к себе, чтобы прошептать с мистическим ужасом в голосе:

– Это была она…

– Да кто она? – хором спросили мы.

– Та, с портрета!

– С какого портрета?.. – спросил, ошалев, Сурок, и вдруг до него дошло.

– Это доподлинно она, братцы, – тихо и взволнованно заговорил Артамон. – Такое лицо навсегда в память врезается… Она, она… меня холодный пот прошиб, когда я ее узнал… Я – за ней, она – наутек, за угол, я на какого-то пузатого налетел, она – во двор, я – туда, тут какие-то двери, коридор темный, думал – за ней бегу, сам к вам выскочил… Чудеса! Она – прямо мне навстречу!.. Она – в Риге!..

– Погоди, – я стал понемногу приходить в себя. – Ты как бежал? Покажи хоть рукой!

Все мы трое повернулись к перекрестку, от которого ушли уже довольно далеко. По описанию Артамона вышло, что он пробежал с полсотни шагов по Большой Яковлевской и свернул налево, на Малую Замковую. То, что в Риге можно дворами выйти с улицы на улицу, меня не удивило. Зато озадачило другое:

– А знаете ли вы, братцы, что мы повстречали ее в трех шагах от жилища Натали?

Тут Сурок хлопнул себя по лбу, а дядюшка мой спросил:

– Какой Натали?..

– Тебя уже в смирительный дом пора, – объявил Сурок. – Есть в Риге такой?

– Есть, в Цитадели. Как раз по дороге в порт, можем отвести, – предложил я.

– В порт! – воскликнул Артамон и понесся в противоположную сторону, потому что стоял носом к тому перекрестку, где повстречал особу с портрета.

Ноги у него длинные – мы и ахнуть не успели, как он уже доскакал до перекрестка и устремился по Сарайной. Догнали мы его бегом, вцепились с двух сторон и развернули носом в нужном направлении, а после конвоировали, как беглого каторжника, только что не держа за шиворот, он же разглагольствовал про портрет.

Наконец мы оказались в порту и первым делом встретили там канонира Степаныча с лодки Сурка.

– Ваша милость, мы вас повсюду ищем! – сказал он, кланяясь. – Вам и господину Вихреву велено иттить к господину контр-адмиралу!

– А что я говорил?! – воскликнул Сурок. – Господа, мы доигрались! Морозка, ступай со Степанычем. Степаныч, если нас упекут на гауптвахту, спрячь этого орла хорошенько да делом его каким-нибудь займи.

Нагоняй они получили знатный – ушли, не сказавшись, заставили господина Моллера беспокоиться, пренебрегли своими обязанностями в военное время. Я в ожидании сидел на скамье Артамоновой лодки, на самой корме, и производил умственные расчеты.

Я привык к спокойной и размеренной жизни. Что делать, я по своей внутренней сути человек не военный. В Риге я почти обрел счастье – квартирные мои хозяева были любезны, тем более, что я соблюдал порядок и платил в срок, Анхен дарила меня любовью от всей души, на службе ко мне относились благожелательно, из столицы привозили книги, журналы и альманахи с новинками, я даже ходил в немецкий театр, а уж пиво здешнее и вовсе доставляло мне сущее блаженство. Если бы мне кто сказал, что это образ жизни почтенного ветерана, который сорок лет отслужил Отечеству, а теперь живет на покое, радуясь, что раны не допекают, и наслаждаясь тихим своим бытием, я бы, пожалуй, обиделся.

– Я хожу на службу, – отвечал бы я, – начальство мною довольно, и я никому ничем не обязан!

Повторяю, я словно бы спал, а проснулся в таких обстоятельствах, что хуже не бывает. Моя скромная и ласковая возлюбленная погибла, я оказался подозреваем и в ее смерти, и в смерти ее родственницы; сдается, прибавилось и настоящее убийство под крышей каменного амбара; люди, к которым я привык и не сомневался в их приятельственном отношении, явились злобными ненавистниками; исчезли драгоценности, цена коим тысячи рублей; я безмерно волновался за Натали, ставшую жертвой загадочного интригана, статочно, преступника и убийцы… Одно утешение – прибыли мои друзья-родственники, но и они не знали, как мне помочь. Они могли разве что спрятать меня и оказывать мне покровительство, но это ли сейчас требовалось?

Я должен был, прежде всего, вызволить Натали из рук проходимца; затем – восстановить свое честное имя.

Легко сказать! Если бы я твердо знал, с какой целью мусью Луи привез Натали в Ригу, заставив ее прихватить с собой драгоценности! Сейчас каждый мой поступок мог оказаться для нее губительным. Что же касается честного имени – я не мог открыто обвинить мусью Луи в убийстве Анхен, потому что сразу обнаружилось бы присутствие в Риге беглянки Натали. И как быть, я понятия не имел.

Кроме того, мои милые родственники сгоряча натворили дел. Черт их дернул прыгать в окошко, чтобы изловить мусью Луи! Да и меня черт дернул носиться ночью по улицам, разыскивая их. Теперь же мусью Луи знает, что мы проведали про его шашни с Эмилией, и похитил девицу он неспроста, она многое могла бы порассказать о смерти бедной Анхен. Может, и ее уже нет в живых, а где тело – неведомо.

Воровство, на которое отважился Сурков, мой беспутный племянник, сперва показалось мне забавным. Ну, унес человек у беженцев узел с тряпками, так если не посадят на гауптвахту, вернет и ненужные тряпки, и деньги за серый армяк с зелеными ленточками. Сейчас же до меня дошло – если театр стал одним из укрытий мусью Луи, то Сурок мог сильно разозлить француза, а ответным ходом станет извещение мусью Шмидта о безобразиях, чинимых его постояльцами. Вряд ли мои родственники сегодня пойдут ночевать в город, а если фрау Шмидт, прибираясь в моей комнате, найдет узел с загадочным тряпьем? Будет поднят шум на всю Малярную улицу: еще бы, русские офицеры непонятно зачем докатились до воровства!

Если бы я мог сам отправиться на Малярную улицу и вынести злосчастный узел! Но это невозможно. Мне остается лишь сидеть, забившись под навес на корме канонерской лодки, слушать плеск воды и оплакивать свое горестное состояние… Я действительно чуть не заплакал. Все сложилось самым нелепым образом, и как выпутываться, я не знал.

Потом пришли понурые Артамон и Сурок. Гауптвахтой им контр-адмирал пригрозил в случае, если безобразия повторятся. И теперь им следовало служить безупречно.

– Мало нам нагоняя, там мы еще встретили на обратном пути Канонирскую Чуму, – сказал Артамон.

– Кого?..

– Ну, Кощея. Гореслава Карачуновича, – добавил Сурок.

– Эк вы его…

– Видел бы ты, как он на нас глянул! Прямо как вслух сказал: а я, господа, знаю, что Моллер намылил вам шею! – всеми силами изобразил ехидство воображаемого сержанта Артамон.

– Так что не обижайся, Морозка, плохие из нас сейчас помощники, – честно сказал Сурок. – Мы тебя не выдадим, вот те крест.

Тут мои родственники как-то странно переглянулись.

– Да только что с нас толку, если мы теперь все время должны посвящать службе? – продолжал Сурок.

– Ты должен сходить ко мне и разобраться с узлом и деньгами, – напомнил я. – Иначе это плохо кончится.

Он сразу не понял, и я объяснил ему, в каком положении мы оказались из-за его удалой проказы. Сурок мой заметно смутился.

– Попробую вечером удрать, – сказал он. – Артошка, поможешь?

– А чего тут помогать? Надобно узнать точно, кто заступает на ночную вахту. – Артамон имел в виду, чьи лодки станут живой цепью на Двине от порта до Московского предместья, обороняя город от неприятеля, что в любой миг может явиться на левом берегу. – И поменяться вахтами. Возьмешь с собой ялик, ночью сплаваешь на берег…

– Ты из ума выжил, Артошка, – отвечал на это Сурок. – Да меня же пристрелят с бастионов, что глядят на реку! Нет уж, сегодня от тебя толку мало, у тебя одна девка с портрета в голове. Придется рискнуть и пойти городом. Я хоть вытащу из комнаты узел, коли он еще там, и отдам Морозке, пусть он подбросит в театр вместе с деньгами.

Они, разговаривая, старались не глядеть мне в глаза. Обоим было страх как неловко. Сперва-то они кинулись помогать мне и выручать меня из беды несмотря ни на что. Но оказалось, что на первом месте у обоих все-таки служба.

Я не мог их за это винить. Война есть война… на войне, как на войне… если бы не война, они бы вовеки не добрались до Риги… и они предоставили мне убежище…

Получалось, что я должен распутывать козни своих недоброжелателей один. И я собрался с духом, чтобы никак не показать родственникам свою растерянность. Прежде всего, я должен был как-то убедить их, что их совесть чиста.

– Главное – чтобы узла в комнате больше не было, – сказал я. – Остальное – не столь важно, и понемногу я разберусь… Но совершенно непонятно, как и кому его подбрасывать. Если сторожу влетело за постояльцев, то он их всех выставил и двери запер, что главные, что другие, через которые вы ходили.

– Странно, однако, что такое здоровенное здание пустует, а раненые, которых принесли из сгоревшего госпиталя, ютятся кое-как в Цитадели, – заметил Артамон.

– Это Рига, Артошка. Тут сараи насилу с бастионов убрали, потому что сарай – частная собственность. А театр принадлежит баронам Фитингофам, равно и дом с ним рядом. Заметил его, прекрасный дом, на фасаде мраморные болваны? Ну и кто на него посягнет, коли Фитингофы – знатнейший и богатейший род? Говорят, коли они захотят из Риги поехать в Санкт-Петербург, то им почтовые станции ни к чему, они могут всю дорогу менять лошадей в своих лифляндских поместьях.

– Дурной город, – буркнул Артамон. – У нас в столице князья и графы состязались бы, кто первый отдаст свой дворец под госпиталь.

Я только вздохнул.

– Слушай, Сурок, коли ты туда пойдешь – принеси портрет, – попросил Артамон, потупив ясные очи. – Он в верхнем ящике комода, кажется.

Мы с Сурком переглянулись, и он это заметил.

– Ну да, да! – завопил он, и голос его неожиданно сорвался на хриплый писк. – Я увидел ее, я ей в глаза посмотрел – и все!..

– Не ты ли, двух дней не прошло, искренне полагал ее мужчиной? – удивился Сурок.

– Я был дурак! Какой мужчина! Вы видели, что у нее за ножка? Что за подъем, что за щиколотка?! Ну конечно же вы не в состоянии оценить идеальную женскую ножку! Я бежал за ней, я видел…

– Вот потому-то и влетел не в те ворота, – отрубил Сурок. – И коли ты таращился лишь на ножку – может, то вовсе и не она была? Мало ли, какое бывает сходство?

– Она, – насупился Артамон. – Она, к несчастью моему… Слушай, Морозка, сыщи мне ее! Ничего для тебя не пожалею! Я-то на войне, но ты-то можешь свободно ходить по городу! Для того тебе Сурок и платье стянул!

– И что ты будешь делать, когда Морозка ее для тебя выследит? – спросил Сурок. – Явишься к ней с букетом просить ее руки? Ты что, забыл, что она – любовница проклятого мусью Луи?!

– Так уж и любовница! – возмутился мой дядюшка. – С чего ты взял?

– А зачем бы ему еще таскать ее портрет в медальоне? Да и сдается мне, что ты обманываешься. Это случайное сходство…

– Когда речь идет о мусью Луи, ничего не может быть случайным, – вмешался я. – Артошка прав, неплохо бы ее отыскать.

– Вот и ищи, – сказал Сурок. – Только не забывай приходить в порт к завтраку, обеду и ужину. Я скажу кашеварам, чтобы оставляли для тебя твою порцию довольствия.

– Но если я приду в порт, переодетый огородником, меня погонят в тычки, – напомнил я. – Надобно придумать место, где бы я хранил одежду и мог переодеваться, когда мне вздумается. И место это должно быть неподалеку от порта.

– Ничего нет проще! – воскликнул Артамон, и мы с Сурком опять переглянулись: сегодня дядюшка был мастером на безумные затеи.

Но это его предложение оказалось весьма разумным. Он предложил поменяться местами с командиром одной из вновь прибывших лодок, стоящей уже в протоке между правым берегом Двины и Андреасхольмом. Таким образом, он бы несколько усложнил себе жизнь, расположившись вдали от места, которое считалось военным портом, с его пристанью и служебными зданиями, но меньшая из двух его лодок стояла бы крайней, и я мог при необходимости, сделав круг и обойдя Цитадель, почти незаметно выходить к ней со стороны рыбацкого поселка.

Артамон пошел договариваться, а Сурок взял меня на свою лодку, чтобы я не болтался по порту и не нарвался на какое-нибудь начальство, способное задать вопрос, на который я не сумею ответить как должно.

На лодке он приставил меня к Степанычу, а тот стал обучать меня канонерскому делу. Пушки на лодках стояли разнообразные – и восемнадцатифунтовая на носу, и двенадцатифунтовая на корме, и еще по бортам трехфунтовые фальконеты. Но вся эта роскошь полагалась только большой канонерской лодке.

– Из фальконета при крене стрелять удобно, потому как стоит на вертлюге и на оба борта повернуть можно. А если пехоту на борт берем, то вместе с ней и на берег его можно отправить. Заряжать удобней, вверх дулом поставил и заряжай, – объяснял Степаныч, и я под его руководством проделал это упражнение. – Порох, конечно, должен быть сухой, а ядра – вот они, свинцовые. Можно палить и поверх голов, как из единорога, но толку будет мало, ядро маленькое. Зато из единорога при крене не постреляешь, потому как на лафете установлен…

Пожалуй, это все, что я тогда запомнил. Самым занятным мне показалось искусство наведения выстрелов по огню, а устройство орудийного замка для меня и по сей день – тайна несказанная, тут Степаныч только зря время тратил.

Это несколько отвлекло меня, но в душе поселилось весьма неприятное волнение, выражавшееся во внезапном ознобе. Я сознавал, что все мои действия напрасны, и я никогда уже не восстановлю свое доброе имя.

Я действительно не понимал, что же можно ради этого предпринять. И хождение вокруг Яковлевской церкви в надежде встретить девицу с портрета казалось мне глупой затеей, но ничего иного я придумать пока не умел.