О похождениях моих родственников в порту я знаю из их рассказа, в котором явно были какие-то забавные неточности. Я не уверен, что Артамон так вопил в кабинете Шешукова или на палубе «Торнео», стоя перед Моллером, как он изображал это мне, размахивая руками и отчаянно чертыхаясь. Равным образом я не могу представить, чтобы племянник мой Алексей Сурков, будучи лейтенантом, на равных обсуждал с вице-адмиралом и контр-адмиралом планы военных кампаний, поправляя их ошибки и делая им разумные замечания.

Однако других свидетельств у меня нет, и я поведаю о затее моих родственников так, как они сами мне доложили.

Положение их было малоприятным. Их встретили в обществе человека, которого военный командир порта считал дезертиром, а частный пристав – преступником, совершившим то ли два, то ли три убийства. Поскольку сей злодей являлся их родственником и приятелем, они непременно должны были знать, где он скрывается. А они не так давно уже успели соврать начальству, что понятия не имеют о его убежище и планах на будущее.

Война хороша тем, что от всего можно спрятаться, в том числе и от собственных командиров, а полиция – так та и вовсе останется с носом, коли хоть на полчаса зазевается.

После военного совета с Бессмертным Артамон и Сурок отправились прямиком в портовую канцелярию, где взяли десяток листов бумаги, несколько перьев, чернильницу, и забрались в тихий уголок. Таковой они отыскали в таможне – какие таможенные досмотры в военное время? Вдвоем они довольно быстро соорудили престранный документ, который сами назвали диспозицией и выписали это слово на первом листе каллиграфическими буквами с росчерками.

Затем они наскоро привели себя в порядок и отправились с этой «диспозицией» просить аудиенции у Моллера. Тот обретался на борту гемама «Торнео» и ничем особенным занят не был: война продолжалась без неожиданностей, шхерный флот нес вахты, курсировал по Двине, перевозил казаков туда и обратно, а противник еще не появился на левом берегу в такой близости, чтобы достать его пушечным ядром.

Адмиральская каюта, она же – командирская, располагалась в кормовой надстройке и занимала там почти все палубу. На гемаме это было, наверно, самое большое помещение, в котором не имелось орудий, зато находилось множество навигационных устройств и приспособлений. Слева и справа от входа, вдоль бортов, размещались собственно каюты адмирала и старшего офицерского состава. Средняя часть отводилась под офицерскую трапезу, в корме у самого транца стоял штурманский стол, окруженный держателями для навигационных карт и шкафами для инструментов. Моим родственникам уже доводилось тут бывать, контр-адмирал знал их в лицо, и они полагали, что будут со своей затеей приняты наилучшим образом.

Антон Васильевич фон Моллер, в отличие от большинства здешних немцев, превосходно говорил по-русски – недаром учился в Морском кадетском корпусе. Кстати сказать, он и по-английски хорошо объяснялся, поскольку в молодости для чего-то был командирован в Англию, позднее также там бывал, когда оба наших флота еще при матушке Екатерине объединились против мятежных французов, и теперь это пригодилось. Наших союзников-англичан, пришедших в Ригу вместе с Моллеровой флотилией, мало кто понимал, а сами они что-то выучили по-русски, но совершенно не разумели немецкого.

– Господин контр-адмирал! – обратились к нему мои родственники. – Мы прибыли сюда воевать, мы хотим воевать, и мы просим предоставить нам возможность воевать!

– Погодите, господа, всему свое время, – попытался унять их Моллер. – Мы только что освоились в новых условиях, и ваша прямая обязанность – исправно нести вахты и заниматься своими лодками, а не пропадать целыми часами в городе.

Это был строгий намек на тот нагоняй, которого дорогие родственники совсем недавно сподобились.

– Ваше превосходительство, извольте получить сию диспозицию, – сказали Артамон и Сурок. – В ней изложен план, при помощи которого мы сделаем Ригу недосягаемой для неприятеля!

План сочинили за четверть часа с одной-единственной целью – убраться подальше от частного пристава Вейде. Опасность подстегнула мыслительные способности моих родственников, и опять же они действительно желали принести пользу Отечеству, а не просидеть всю войну в рижских пивных погребках. Поэтому они, как потом со смехом рассказывали, сами несколько удивились своему сочинению – все в нем было разумно и пригодно к употреблению. Думаю, врут – если бы они валяли дурака при его сочинении, то и результат вышел бы соответствующий. А может, и не врут, теперь уже не разобрать.

Итак, они вручили изумленному контр-адмиралу свою «диспозицию» и настояли на том, чтобы он прочитал ее немедленно. Это я даже комментировать не берусь – впрочем, судя по дальнейшим событиям, Моллер действительно ее прочитал очень быстро.

Идея, видимо, пришла в голову Сурку, еще когда мы ходили на двух йолах вверх по течению Двины исследовать острова и протоки применительно к особенностям канонерских лодок.

Остров Даленхольм был самым большим из двинских островов и последним из них, далее выше по течению какие-то островки располагались, кажется, только возле Икскюля. Там спокон веку селились не только рыбаки, но и землепашцы. Насколько я знаю, едва ль не весь остров – родовое владение Левиз-оф-Менаров, а хозяином расположенной на нем усадьбы являлся брат нашего Федора Федоровича, запамятовал, как его звали. Сейчас по случаю войны часть построек разобрали и возвели укрепления на том берегу Даленхольма, что глядел на Курляндию.

И вот «диспозиция» предлагала перегнать туда часть канонерских лодок, устроив там базу, чтобы именно оттуда совершать рейды к Икскюлю, где условия для переправы противника казались вполне подходящими. Это давало большую экономию времени – не нужно тащиться на веслах против течения примерно пять миль. Для стоянки лодок мои родственники наметили два места. Основная стоянка могла быть возле самой усадьбы Левиз-оф-Менаров, а наблюдательные посты – на северной и южной оконечностях Даленхольма. Место возле усадьбы, в протоке между островом и курляндским берегом, было удобно во многих отношениях: закрыто почти от всех ветров, и течение в протоке тоже слабое. Опять же, в усадьбе можно устроить все необходимые канонерским лодкам службы. Единственное, в случае тревоги двигаться от этой стоянки на юг было затруднительно, слишком много пришлось бы маневрировать. Все это Сурок и Артамон сочинили и записали весьма убедительно.

Мои родственники вызвались добровольно переселиться на Даленхольм и нести там службу, сообщаясь с портом и контр-адмиралом посредством гонцов, а гонцами будут те самые лифляндские казаки, которые патрулируют правый берег. Также, обороняя Даленхольм, они могли при нужде оказать содействие поручику Шмидту и его людям.

По казачьей части у нас вообще было тогда большое разнообразие. Во-первых, егеря поручика Шмидта (отнюдь не родственника моего квартирного хозяина!), которые были пожалованы в казаки фон Эссеном. Поручик, вернувшись в строй, как многие отставные офицеры, совершеннейшим волонтером, решил набрать корпус добровольцев на свои средства и пожертвования от частных лиц, но додумался просить у фон Эссена не только оружия, но и фуража, как положено казачьему войску. Он, желая действовать со всей возможной скоростью, посадил своих добровольцев на коней и показал их фон Эссену. «Так это ж не егеря, а казаки!» – вспомнив прошение о фураже, воскликнул наш поджигатель. Таким образом отряд получил название Курляндского вольного казачьего корпуса, а также пики из рижского арсенала и пять тысяч рублей ассигнациями. Этот корпус неплохо действовал в Курляндии, но в нем было всего две сотни бойцов, впрочем, люди молодые, здоровые и деятельные – большинство составляли рижские приказчики и извозчики, привычные управляться с лошадьми.

Во-вторых, имелись лифляндские казаки. Этими казаками Рига была обязана курляндскому гражданскому губернатору Фридриху фон Сиверсу, успевшему убежать из Митавы в Ригу.

Он кинул клич и призвал лифляндских помещиков отправить на войну каждого двадцать пятого человека. Он даже заранее назал этих людей лифляндскими казаками. И что же из этого могло произойти? Вообразите себе лето, исход июля, сельскую страду в поместьях, до которых война, скорее всего, не докатится никогда. Кто ж добровольно отдаст государству молодых здоровых парней? С большим трудом собрали первую сотню. Когда Сивере приехал за ней в Вольмар, то ахнул – ему от всей щедрости лифляндской прислали мужчин, младшему из коих едва ли не пятьдесят лет, слабых и малорослых, также не было ни одной лошади моложе пятнадцати лет. И это войско он, сидя в Риге, собирался наскоро обучить верховой езде, владению пикой и атаке лавой! Добровольцы Шмидта хотя бы были неплохими наездниками и умели пользоваться оружием.

Ясно было, что совершать рейды в тыл врага лифляндское казачество не может. Его в конце концов частью направили чинить рижские укрепления (и с этой повинности оно понемногу разбегалось), частью – патрулировать вдоль Двины, чтобы при опасности неприятельской переправы поднять тревогу.

Было, разумеется, и некоторое количество настоящих казаков в отряде общего любимца Левиз-оф-Менара – тех, кто составляли славу казачьих полков, прекрасных наездников, которые на низкорослых и быстрых своих лошадках показывали чудеса ловкости в кавалерийской атаке и считались также мастерами рукопашного боя. Их-то как раз посылали в дозор, но если в регулярной армии дозорные составляли ведеты, растянувшись цепью, или выезжали небольшими пикетами, иногда даже попарно, то у казаков был в ходу более надежный способ – бекеты. Они отправлялись отрядами по шесть человек и при необходимости могли принять бой. Разумеется, казаки находились в отряде Левиз-оф-Менара, а также то присоединялись к отряду Шмидта, то по мере необходимости с ним разъединялись. Немало покатались их прекрасно обученные кони на наших канонерских лодках и транспортах через Двину!

Моллер изучил «диспозицию» и спросил моих родственников, сами ли они до этого додумались. Родственники побожились, что сами, умолчав о причине своей стратегической гениальности. Роль сержанта Бессмертного они также утаили, хотя он сделал немного – всего лишь присоветовал им придумать для себя такое занятие, чтобы исчезнуть из Риги.

Далее родственники кричали и шумели, требуя не скучных вахт на фарватере напротив Рижской крепости, с разглядыванием в подзорную трубу унылого и плоского, как тарелка, выгоревшего курляндского берега Двины, а живого и горячего дела. Они восклицали: «Отечество в опасности!» Они рвались в бой, они требовали достойного применения своей отваге и талантам, и коли они, поучая Моллера, как ему командовать флотилией, действительно устроили на флагманском корабле такой галдеж, то диво, что контр-адмирал не приказал скинуть их с палубы в воду, дабы остудить безумный пыл. Впрочем, я сам там не был и правды не знаю.

Каким образом они сманили Моллера на сушу и доставили во владения Шешукова, история также умалчивает. Сейчас, по прошествии времени, я уже не помню, когда именно большую часть канонерских лодок передали под руку Шешукова, сразу ли после прихода флотилии или немного погодя. Поэтому дальнейшие маневры Артамона и Сурка, имевшие для меня смысл во время их рассказа, теперь уже малопонятны, да и вспоминаются с трудом.

Помню, что у Шешукова в том момент находился визитер – Иван Иванович Бриземан, комендант Дюнамюндской крепости в устье Двины. Он также был славным боевым офицером и хорошо знал, что такое осада – во время кампании тысяча восемьсот седьмого года командовал сводным русско-прусским отрядом, оборонявшим Данциг. Он оказался в порту, чтобы уговориться о совместных действиях моряков и своего отряда, составленного из небольшого гарнизона Дюна-мюнде и охочих людей из рижской молодежи, которой тоже хотелось себя показать.

Почуяв в Бриземане союзника, Артамон с Сурком первым делом показали ему свою «диспозицию» и действительно обрели сторонника.

Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что замысел базы на Даленхольме возник одновременно у нескольких человек, и Шешуков с Моллером сами, не устраивая военных советов с простыми лейтенантами, затевали ее устройство, когда примчались два молодых безумца, размахивая корявой «диспозицией». Только этим и объясняется скорость принятия решения.

Как позднее утверждали родственники, два события свершились одновременно: Артамонова большая лодка отчалила и вышла на фарватер, взяв курс на Даленхольм, а частный пристав Вейде явился еще раз беседовать с вице-адмиралом Шешуковым о моей скромной особе и о родственниках моих.

Откуда они это взяли – бог весть, хотя оно было бы весьма забавно.

Я с ними в порт, разумеется, не ходил. Сержант Бессмертный советовал мне провести дня два, не вылезая из погребка и скрашивая свое заточение пивом. Мне было стыдно в военное время сидеть без дела, и я прямо сказал ему об этом. Мы оба еще не знали, что изобретут мой дядюшка с моим племянником.

Оставив меня под землей и поручив заботам хозяина погребка, сержант отправился в полицию вызволять селерифер. Я же с горя отыскал длинную широкую лавку и лег спать. Это было лучшее, что я мог сделать. Добрая девка-служанка притащила свое большое зимнее покрывало, которое принято носить на плечах, скалывая впереди чем-то вроде круглой броши с блюдце величиной. Укрытый этим покрывалом, я проспал до вечера, потом сел, встряхнулся и понял, что более не усну.

Осада осадой, а в пиве рижские обыватели нуждались не менее, чем в мирное время, да и осада ведь толком не началась – никто еще не видел неприятеля с рижских бастионов и не слышал пушечного грома. Хозяин погребка выставил людей, которых считал посторонними, и оставил только надежных своих знакомцев, к которым и сам присоединился.

Моего знания латышского языка хватило, чтобы втолковать доброй девке: мне надобно выйти на Зюндерштрассе. Она, видя, что хозяин мне покровительствует, провела меня под краснокирпичными сводами, указала лестницу, и я действительно вышел из какой-то низкой заплесневелой дверцы прямо на улицу. Сто раз проходил я мимо этой дверцы и полагал, что она ведет всего лишь в дровяной подвал. Таким образом я покинул пивной погребок незаметно для хозяйских приятелей и отправился на прогулку.

Я рассказал сержанту Бессмертному не так уж много. Все, что могло привести его к Натали, я скрыл. Но сам-то я помнил про загадочного мусью Луи, статочно, преступника и убийцу. И помнил также про театр, где творятся странные вещи.

От Зюндерштрассе до Большой Королевской было не так уж далеко. Мне пришло в голову, что стоит побродить вокруг театра, внимательно приглядываясь к окнам. Я не верил, что старый хитрюга Фриц выпроводил всех своих постояльцев. То, что мусью Луи через театр проникал в наш двор и уходил обратно, говорило о его добрых отношениях с театральным сторожем или же о том, что сторожу хорошо уплачено. Значит, если окажется, что в театре ночью что-то происходит, я могу узнать немало полезного про подозрительного француза.

В морском походе иногда бывает не до развлечений, но чаще свободные от вахты офицеры не знают, чем себя занять. Затеваются долгие споры, чуть ли не теологические; у нас одно время любимым был вопрос, что первично, курица или яйцо. Жаль, что никто не догадался записать страстных речей в пользу курицы или в пользу яйца. Они посрамили бы самих изобретателей риторики Эмпедокла и Протагора из Абдеры. Слушая наших пылких философов, казалось, что каждый способен написать книгу не хуже «Риторики» Аристотелевой.

Так вот, моя ночная прогулка некоторым образом соответствовала тому спору. Я сам не знал, что в ней первично: желал ли я просто размять ноги и выбраться из сырого погреба и для того придумал себе наблюдение за театральными окнами, или же действительно собирался что-то обнаружить и потому отправился на прогулку.

Меня немного смущала та быстрота, с которой мусью Луи, промчавшись через театр, выскочил наружу. Я сомневался, что между черным и парадным входом был прямой и хорошо освещенный коридор, по крайней мере сам я, посещая в мирное время «Мюссе», его что-то не замечал. К тому же за французом гнались, хватая его за руки и за плечи, Артамон и Сурок, а он как-то уворачивался. Если бы он пробежал прямо, пусть даже в темноте, и, велев Фрицу отворить дверь, мгновенно оказался на Большой Королевской, то мои родственники вылетели бы вслед за ним. Стало быть, он воспользовался своим знанием закулисных лабиринтов. Я в театре бывал, и более того – живя в трех шагах от него, умудрялся туда опаздывать. Поэтому я знал, что за две-три минуты из-за сцены до входа не добежать. Была во всем этом какая-то неувязка, но я не мог понять, какая. Я просто чувствовал несовпадение обстоятельств.

Подходя к углу Малярной и Большой Королевской, я замедлил шаг и очень внимательно посмотрел по сторонам.

После приключения с селерифером Вейде мог поставить возле дома какого-нибудь ночного караульщика, которому велено выслеживать не меня одного, а всех троих. Статочно, и приметы ему частный пристав дал – уж Артамона-то он наверняка запомнил по росту и богатырской стати!

Оказавшись на перекрестке, я поглядел направо. Малярная улица была пуста, два фонаря хорошо ее освещали, что, впрочем, не означало подлинного безлюдья, караульщик мог сидеть на ступенях чьего-то крыльца, прижавшись к стене, прятаться за выступом или вообще выглядывать из раскрытого подвального окна. Я посмотрел налево, туда, где достопамятной ночью обнаружил стоящего мусью Луи. И тут же, отшатнувшись, попятился – там стоял человек в долгополом одеянии и круглой французской шляпе.

Спрятавшись за углом, я старался понять: может ли это быть полицейский соглядатай? Оттуда, где он обретался, Малярная улица просматривалась едва ли не из конца в конец, что удобно для наблюдателя. Опять же, он укрывал лицо – в маске он, что ли, был?..

До меня не сразу дошло, что этот человек стоял ко мне спиной. Я ведь и видел его всего одно мгновение.

Вряд ли служащий господина Вейде станет вести наблюдение, глядя в противоположную сторону. Таких гениев, у которых глаза на затылке, рижская полиция, кажется, не держала. Однако человек, слоняющийся поблизости от Малярной улицы и от немецкого театра с его странными постояльцами, в любом случае был мне подозрителен. Я решил сделать небольшой круг и зайти на Малярную со стороны Большой Кузнечной.

Хожу я быстро, расстояния в Риге невелики, и я оказался в том месте, где Малярная утыкается в Большую Кузнечную, очень скоро.

Мой загадочный лазутчик в длинном одеянии (в коем я наконец-то признал гаррик с многоярусным воротником) переместился поближе к моему дому. Он шел медленно, разглядывая стены, окна и двери, насколько позволяло слабое освещение. Оказавшись перед моей приметной дверью, он постоял несколько и, взойдя по двум ступенькам, постучал.

Тут от стены противоположного дома отлепились две фигуры. Они прятались за выступом. Дома в Риге хоть и старались строить по линеечке, но старые здания стояли криво, которое выдавалось вперед, другое отступало назад настолько, что можно было установить у входа каменную скамью, совершенно не мешавшую прохожим.

Ночного посетителя в длинном гаррике схватили сразу с двух сторон. И он закричал.

Это был женский крик!

Еще не поняв умом, но неким шестым чувством догадавшись, кто это может быть, я побежал на выручку.

Я по внутренней своей сути не боец. Боец у нас Артамон – ему только дай волю. Драться умеет и Сурок. Они намедни хвалились, что переняли у англичан какие-то удары их кулачного боя, нарекаемого бокс. Я ни у кого и ничего не перенимал. Весь мой боевой опыт – это беспорядочная стрельба по туркам во время морского похода. Но сейчас некогда было жалеть о прорехах в своих знаниях. Совершенно не беспокоясь, чем кончится мое вмешательство, я подбежал к полицейским соглядатаям, увлекавшим жалобно восклицавшую жертву прямо мне навстречу.

– Пустите ее, пустите! – закричал я по-немецки, вцепившись в руку захватчика и отдирая ее от вскрикнувшей добычи.

Результат был таков, что ее отпустили, но попытались поймать меня, потому что я-то им и был нужен. Узнать меня было несложно – я оставался в матросском наряде, да и небритое лицо мое освещал фонарь, подвешенный у дверей герра Шмидта. Но я увернулся от соглядатаев и кинулся наутек. С криками «Стой, герр Морозов, стой!» они за мной погнались.

Бегаю я и теперь неплохо. Тогда же я понимал необходимость увлечь за собой полицейских и даже готов был, высунувшись из-за угла, показать им длинный нос – лишь бы они забыли окончательно о своей пленнице. И я действительно заскочил за угол, но тут раздался выстрел.

Я пробежал еще несколько шагов, заскакал на одном месте, поворачиваясь, вернулся к углу, выглянул – и увидел, что один из соглядатаев лежит лицом вниз, другой же склонился над ним, а фигурка в гаррике и французской шляпе держит двумя руками только что выстреливший пистолет.

Клянусь, я в тот миг не только подумал, но и произнес вслух:

– О Господи, нам только этого недоставало…

Она, не опуская уже бесполезного пистолета, стала отступать в сторону улицы По-Валу, а я помчался что было духу к Бочарной, чтобы обогнуть квартал и перехватить ее, пока она еще чего-нибудь не натворила. Мне это удалось, и я нагнал ее, когда она, опомнившись, шла по ночной улице к Большой Песочной.

– Натали, Натали! – позвал я.

Она резко обернулась и воскликнула:

– Сашенька!

Мы устремились друг к другу, обнялись, и ее пробила крупная дрожь – держа ее в объятиях, я ощущал трепет и сжимал свою бывшую невесту все теснее.

– Я убила его, я убила его… – шептала Натали. – Я не хотела, ей-богу, не хотела…

Похоже, она была права или почти права. Будь рана легкой, полицейский служитель, склонившийся над поверженным, уж что-то бы ему говорил, а тот отвечал. И уцелевший полицейский, убедившись, что товарищ жив, преследовал бы меня изо всех сил.

– Нет, нет, что ты, этого не могло быть, – кинулся врать я. – Пуля ударилась в руку или в ногу, задела кость… может, ребро задела, да, скорее всего, ребро!.. От боли он лишился речи, но он жив, не бойся, как еще жив! Он уж, наверно, на ноги поднялся… идем скорее…

Следовало убраться подальше от Малярной улицы. Услышав выстрел, мои любознательные соседи наверняка выставились в окошки и переговариваются с уцелевшим соглядатаем. А может, и не рискнули – любопытство любопытством, но раз уж на улицах во время войны ночью начали стрелять, не схлопотать бы заблудшую пулю прямо в дурную голову…

Я буквально тащил на себе перепуганную Натали, я заставлял ее бежать, она же мне что-то взволнованно толковала про Луизу, да я не понял. Я прислушивался к ночным шумам и звукам, и при каждом намеке на опасность прижимал Натали к шершавым стенкам домов, чудом находя в них ниши, в которых располагались двери, и закрывал невесту собой. Пятна света от фонарей мы проскакивали, как если бы свет этот обжигал нас.

Каждый встречный, спешивший по своим делам, казался мне соглядатаем, предателем и самим Иудой. Ибо, будучи спрошен частным приставом Вейде, исправно опишет странную пару, что бежала ему навстречу едва ль не в обнимку – матроса и маленького господина в длинном гаррике. И опишет так, словно повстречал их в ясный полдень, а не ночью, во мраке.

Я опомнился уже перед Пороховой башней. Мы были совсем близко от ее жилища.

– Ступай к себе, – велел я. – Ступай и больше никуда не выходи!

– Нет, – отвечала она, прижимаясь ко мне, – я не пойду туда, я боюсь, там ведь та женщина…

– Какая женщина? – спросил я.

– Женщина, которую привела Луиза. Она немка, я ни слова не понимаю! Она лежит там, наверху, уже больше недели, лежит полумертвая, Луиза постелила ей на полу, я ничего не понимаю… Саша, я ее боюсь!

– Ту женщину?

– Нет, Луизу! Она все время куда-то уходит, а я сижу дома, в углу эта женщина, она хрипит, тебя нет, Саша, что случилось? Почему ты не приходишь?

Речи Натали были довольно бессвязны, но экстракт их оказался таков: накопилось столько вопросов и столько поводов для страха, что невеста моя вздумала самостоятельно меня отыскать.

О деньгах она молчала, а ведь именно этих расспросов я и боялся. Я прекрасно помнил, что должен принести ей кучу денег – или же вернуть драгоценности.

Остальное выглядело так. Мусью Луи, прекрасно игравший свою роль, с каждым днем делался все мрачнее и даже позволял себе плохо обо мне отзываться, поводом для этого стали деньги, которые я все никак не мог принести. Натали сперва изумилась этому, потом сделала своей «камеристке» несколько замечаний, наконец, прикрикнула. Мое отсутствие стало ее тревожить – ей все более казалось, что я попал в беду. Мусью Луи, успокаивая ее, сказал, что я, верно, днюю и ночую в порту, где теперь столько суеты. Сам он повадился исчезать, оставляя Натали совершенно одну, и бедняжка не знала, на что себя употребить. У нее не было даже рукоделия.

Похоже, она уже стала жалеть о своей бесшабашной выходке, и если бы я мог немедленно вернуть ей драгоценности, то уговаривать ее вернуться в Санкт-Петербург не пришлось бы.

Потом случились непонятные события. Она застала мусью Луи за делом – он стирал в тазу окровавленную рубашку. Именно рубашку. На вопрос Натали он дал особое дамское объяснение, но она сразу заметила, что пятна крови были на груди и на рукаве. На следующий день, когда он ушел, не сказавшись, Натали произвела обыск в его вещах и нашла длинный кинжал. О пистолетах она знала и раньше, мусью Луи сразу объявил, что им, двум беззащитным женщинам, в дороге не обойтись без пистолетов. Про нож он не говорил ничего.

Натали собралась устроить своей камеристке настоящий допрос, но не дождалась ее и заснула. Мусью Луи явился ночью – и не один. Он не столько привел с собой, сколько принес раненую женщину и сам стал ее врачевать. Тут было не до ссор. Когда женщине изготовили ложе на полу, мусью Луи уговорил Натали ложиться, а сам уселся рядом, и о чем они беседовали – бог весть.

– На каком языке? – спросил я.

– На немецком.

– Твоя Луиза знает по-немецки?

– Я сама удивилась. Она всегда говорила, что понимает, но очень мало, и сама говорит плохо. Тут же она и слушала, и отвечала. Отвечала, правда, не так бойко… Да я и не знаю по-немецки, чтобы судить!

– А не называла ли твоя Луиза эту женщину Эмилией?

– Да! Ее зовут Эмилия!

– Ну, хоть это разъяснилось, – пробормотал я. – Что было дальше?

То, что Эмилия еще жива, показалось мне странным, в интересах мусью Луи было бы уничтожить сообщницу, а не лечить. Однако я пока знал о нем и о его темных делах слишком мало. Как видно, Эмилия ему требовалась для каких-то новых опасных проказ.

– Ты не дослушал про ее имущество. В Луизином багаже были такие вещи, что ей не впору! Там были два платья на высокую тонкую женщину, спенсер…

– Зеленый?

– Зеленый!

– И… и то, что носят под платьем… – Натали несколько смутилась. – Очень дорогое…

– Может, и с графскими коронами? – пошутил я.

Впрочем, это не было совсем уж шуткой – наша незнакомка наверняка принадлежала к старинному и почтенному роду, если только не врет примета и удивительно маленькая ножка с высоким подъемом, знак родовитости.

– Монограмма там была вышита, да я не разобрала, то ли русские «эс» и «ве», то ли латинские «цэ» и «бе».

– А не было ли русского «эн», оно же латинское «аш»? Или же русского «ха», оно же латинское «икс»? – я имел в виду фамилию Ховриных, хотя надежды на положительный ответ было мало. Однако и эту возможность следовало проверить.

– Нет, Саша, ничего такого не было. Но теперь расскажи наконец о себе! Почему ты не приходил? Что случилось? Я места себе не находила!

– Служба, – кратко отвечал я. – Война.

И развел руками, всем видом показывая свое бессилие перед властью службы и войны.

– Но почему ты так одет?

– Потому что мне было так велено, Натали.

О том, что велено Сурком и Артамоном, я говорить не стал.

– Чем же ты теперь занимаешься?

– Этого я не могу тебе объяснить.

И впрямь – не мог!

Чтобы прекратить эти расспросы, я завел Натали в узкую и плохо освещенную Малую Кузнечную улицу. Там я отвлек ее внимание от своего бедственного положения вопросами о том, как вышло, что она этим вечером решилась идти разыскивать меня.

Оказалось, что виновником этого невольно оказался мусью Луи. Он с того дня, как привел домой раненую Эмилию, стал оставлять на столе два заряженных пистолета, чтобы Натали могла защитить себя и немку, буде кто станет ломиться в дверь. Натали ощутила нешуточную опасность, а тут еще и я сгинул неизвестно куда.

Однажды ночью она проснулась от того, что на лестнице у дверей кто-то разговаривал. Ей показалось, что она узнает голос мусью Луи. В тревоге Натали встала и на цыпочках подошла к дверям. Французу отвечал женский голос, молодой и взволнованный. Незнакомка на прекрасном французском языке негодовала и грозилась кого-то убить; мусью Луи поддерживал ее в этом намерении; незнакомка, вставляя в свою речь немецкие слова, говорила о каких-то улицах и переулках, неизвестных Натали. Наконец мусью Луи спустился с ней вниз и выпроводил ее.

Мысль об убийстве засела у Натали в голове, бедняжка решительно ничего не понимала. К тому же я пропал, а мусью Луи был на меня зол.

У нее не оставалось другого выхода, кроме как в первую же ночь, когда мусью Луи опять где-то запропал, вооружившись, отправиться на розыски. Она честно призналась, что без пистолета не отважилась бы идти одна по ночным улицам. И я опять должен был внушать ей, что человек, которого она подстрелила, остался жив – я-де сам видел, как он шевелился. И в конце концов злоумышленников следует карать там, где они посягают на жизнь и благополучие честных людей, а не ждать возможности подать на них в СУД.

О том, что Натали подстрелила полицейского, я говорить, понятное дело, не стал.

Несколько ее успокоив, я задумался – куда же теперь ее вести? Возвращаться в дом на Большой Песочной она не пожелает – там ей угрожает нечто непонятное; даже если не ей, а Эмилии, мне от того не легче. К тому же она уже не на шутку боится своей камеристки, с которой совершила отчаянный побег. Вести Натали на Малярную улицу я не мог, нетрудно было вообразить, что там теперь творится.

В Риге было только одно место, где мы могли спрятаться – пивной погребок с двумя входами. Правда, Бессмертный уговорился с его хозяином лишь об одной особе, но родственники оставили мне немного денег, так что я мог как-то оплатить пребывание Натали в подземных хоромах.

Я только понятия не имел, как объяснить ей, почему я вынужден проводить ночи под землей. Над этим я ломал голову, со всеми предосторожностями ведя ее к Зюндерштрассе – в военное время на ночных улицах можно было повстречать патруль, и патруль этот мог быть осведомлен о стрельбе на Малярной. Петляя и сбиваясь с верного курса, мы все же добрались до маленькой дверцы.

– Что это, Сашенька? – удивилась Натали.

– Не спрашивай, – отвечал я. – Прости, но я ничего не могу тебе объяснить.

– Это связано с твоей службой? – догадалась она.

– Да.

Оказалось, что этого краткого ответа ей довольно для дальнейших умопостроений.

– Ну да, ты же знаешь все языки, – задумчиво произнесла она, – и этим ты служишь Отечеству. И то, что ты принялся отращивать бороду… Не надо, не говори мне ничего! Я поняла! Ты выполняешь тайное поручение!

– Молчи, Христа ради! – воскликнул я.

Хоть мы и говорили в совершенно немецком городе по-русски, а мало ли какой еще знаток языков околачивается поблизости.

– Молчу, молчу!..

Теперь я мог вести ее хоть в подвал с огромными бочками, за которыми мне указали скамью, хоть на край света.

Когда девка выводила меня на Зюндерштрассе, она несла свечной огарок, теперь же мы пробирались в полнейшей темноте. Нам предстояло спуститься по невозможной лестнице, узкой и с кривыми ступеньками, я пошел вперед, Натали опиралась о мое плечо.

Все же я не напрасно ходил в морской поход. Человек, с грохотом бегавший по трапам в бурю, когда все ходуном ходит, когда снаружи то и дело палят пушки, словно извещая «Судно в беде!» и искрятся фальшфейеры, когда ломаются стеньги и реи, когда в трюме вовсю работают помпы и звучат слова, для дамского слуха не предназначенные, уж как-нибудь управится с подвальной лестницей всего-то в дюжину ступеней.

Наконец мы оказались на кирпичном полу, и я, ведя рукою вдоль влажной стены, увлек Натали далее.

Хотя окна погреба выходили во двор и представляли собой щели под самым потолком, однако ж какой-то свет в них пробивался. Я полагаю, при желании можно было через эти окна и выбраться, обладая худощавым сложением моего племянника Суркова; а вот дядюшка мой непременно застрял бы, и мысль об этом не просто веселила меня, а, можно сказать, грела душу. Для знатока архитектуры подвал являл собой истинное сокровище, с округлыми сводами и скошенными стенами в оконных нишах. Я полагаю, лет сто или двести назад он еще не был подвалом, а окна имели приличные размеры. Но Рига тем и славилась, что все в ней потихоньку уходило под землю – вон и в Домский собор когда-то следовало подниматься по ступенькам, теперь же выстроена целая лестница в два марша, чтобы туда спускаться.

– Вот тут нам придется провести ночь, – сказал я. – Ложись на скамью, я укрою тебя и сам сяду рядом, прислонившись к бочке.

– Тут? – переспросила Натали. – Но мы же тут одни… вдвоем в одном помещении…

– Про это никто не узнает, – пообещал я, зная, что произношу ложь: когда явится Бессмертный, придется все ему рассказать, чтобы он придумал, как быть дальше с Натали.

Любопытно, что уже тогда я в поисках выхода из положения прежде всего подумал об артиллерийском сержанте, а не о моих драгоценных родственничках. Я еще не мог знать, что в ближайшие дни их не увижу, поскольку они сбежали на Даленхольм.

Сержант не клялся мне в вечной дружбе (что порой проделывал Артамон) и не был моим родственником, но он пришел на помощь именно тогда, когда помощь стала необходимой. Сам он утверждал, будто ему охота решить задачку. Если бы я знал подлинную причину! Возможно, я бы возмутился, пришел в ярость, долго негодовал. Но теперь, по прошествии времени, я могу оценить и правоту Бессмертного, и его мужество.

Натали сильно расстроилась из-за того, что я увижу ее спящей и бог весть что о ней подумаю. Я стал утешать ее тем, что сам собираюсь заснуть, поэтому мы окажемся в равном положении. Но она была воспитана в слишком хороших правилах, что в мирное время, скорее всего, просто замечательно, зато довольно обременительно в пору испытаний. Я несколько раз чудом удержался от того, чтобы сказать ей: сударыня моя, да ты ведь уже столько времени живешь в одном помещении с переодетым мужчиной, нисколько его не стесняясь, даже требуя его помощи при одевании и раздевании!

Очаровательная невинность Натали, ухитрившейся выйти замуж и не утратить девического взгляда на мир, трогала меня до глубины души – слушая ее невинные речи, я возвращался в прошлое, когда мы обещались любить друг друга вечно. И пускай мы сидели сейчас в темном подвале, где пахло пивом, плесенью и Бог весть чем еще, я душой был в том незабвенном прошлом… точнее, половиной души, а вторая половина прекрасно знала, что нам не суждено быть вместе… как это получалось – я не понимаю…

Наконец она решила, что тоже будет спать сидя. Это было мужественное решение – и совершенно нелепое. Она уселась в трех вершках от меня и завернулась в девкино покрывало. Потом она догадалась, что сама закуталась, ая-в одной лишь матросской полосатой куртке.

Мне пришлось поклясться всеми святыми, что я, сидя с ней рядом под одним покрывалом, не посягну на нее даже в помыслах и не позволю себе ничего лишнего. Честно говоря, я и не собирался.

Какое-то время мы сидели рядом и, разумеется, заснуть не могли, это по заказу не делается. По странному капризу сознания и чувств я вспомнил Анхен. Ее любовная простодушная щедрость, не обремененная моральными соображениями, казалась мне сейчас лучше той добродетели, которую силком вбивают в головы девицам на выданье. Да и сама Анхен с золотыми колечками выпущенных из-под чепчика волос, с голубыми глазами, глядевшими невинно, как у дитяти, со вздернутым носиком и круглыми щечками, деловитая и забавная Анхен казалась мне во сто раз красивее, чем была на самом деле. Нет, я и тогда уже не путал красоту с доступностью, просто Анхен ушла туда, где нет поцелуев, и, недосягаемая, стала для меня прекрасной именно поэтому.

– Ты спишь? – спросила Натали.

Я ничего не ответил.

Она повозилась, прилаживаясь поудобнее, подобрала ноги, уселась на скамье боком и прижалась ко мне, положив голову на плечо. Очевидно, ее строгие правила не позволяли ничего лишнего с мужчиной бодрствующим, но допускали вольности с мужчиной спящим.

В конце концов Натали заснула, и я, двигаясь очень осторожно, уложил ее на лавку.

Сам я забылся сном уже на рассвете.