Сержант наведался в погребок и просил позвать меня так, как если б точно знал – в ином месте меня быть не может.

Я обрадовался ему, уселся вместе с ним в уголке и, отложив до поры отчет о своем розыске, приступил к делу, которое казалось мне важнейшим.

– Бессмертный, выручайте! Мне надобно, чтобы Вихрев и Сурков срочно прибыли сюда! – быстро сказал я.

– Надобно – а для какой надобности? – осведомился Бессмертный.

Я вздохнул и развел руками.

– Сдается, вы собрались наделать дурачеств. Не угодно ли вам все-таки растолковать мне суть дела?

Я покраснел. Сейчас мне затея с разбойничьим налетом на мастерскую ювелира и самому вдруг показалась ребяческой. Но я не видел иного способа вернуть драгоценности.

– Клянусь, я безмерно хочу все вам рассказать. Но дама…

– Морозов, попытайтесь рассуждать логично. Вы не иголка в стоге сена, а русский дворянин, и если мне захотелось бы узнать всю вашу подноготную, в течение недели я получил бы ее – возможно, в виде разрозненных кусков, но составить их вместе недолго. Ваша дама примчалась к вам из Санкт-Петербурга, где вас не было, поди, лет шесть. Стало быть, вы познакомились с ней в юности, возможно, хотели на ней жениться. В ваше отсутствие ее, сдается, благополучно выдали замуж. Как вы полагаете, трудно ли будет узнать имя дамы человеку, который сумеет расположить к себе ваших родственников, а наипаче всего – матушку вашу?

Тут я беззвучно вознес к небесам такую молитву:

«Господи, сделай так, чтобы Бессмертный сам докопался до правды и сообщил ее мне с торжеством! Тогда совесть моя будет чиста, и я смогу рассказать ему все подробности этой нелепой истории, не дожидаясь отъезда Натали!»

Возможно, сержант умел читать мысли, потому что усмешка его была весьма сочувствующей.

Тут подошел добрый Ганс и осведомился, не угодно ли господину Бессмертному отведать блюда, которое изготовили ему самому на завтрак, но в таком количестве, чтобы досталось и благородным посетителям кабачка.

– Коли растапливать печь, то тепло должно использоваться полностью, равным образом и пространство, которое можно уставить горшками, – сказал он. – Сие есть похвальная экономия. Тем более что свинина сейчас недорога – в предместьях закололи немало скота, поскольку неведомо, как теперь его содержать и чем кормить.

Бессмертный на неплохом немецком языке отвечал ему, что будет рад позавтракать за приемлемую цену. И нам обоим принесли два глиняных горшка под глиняными же крышками, раскаленными настолько, что снимать их следовало через толстую тряпочку. Это был знаменитый немецкий айнтопф, что означает – один горшок, нечто среднее между похлебкой и горячим мясным блюдом. Его готовят из разных составляющих, но суть одна – недостаточно густо, чтобы считаться, допустим, тушеным мясом, и недостаточно жидко, чтобы представлять собой похлебку. На сей раз айнтопф состоял из жирной свинины и квашеной капусты, приправленных луком, чесноком и молотым тмином. С ломтем хорошо пропеченного хлеба это было кушанье, может быть, недостойное утонченного дамского вкуса, но приятное, наваристое и сытное. Тем более что в горшок входило чуть ли не полтора фунта этой утехи добрых бюргеров.

– Вернемся к нашим баранам, – сказал Бессмертный, когда мы не просто опустошили горшочки, но и выскребли из них ложками каждое капустное волоконце. – Что вам удалось узнать о человеке, который рассказал полицейским служителям, как вы метались вокруг амбара и всех одолевали расспросами?

– Бессмертный, вы не поверите, но этого человека я пытался убить…

– Любопытно… и по-своему логично…

– Да нет же! Он – тот самый, в чьем убийстве меня обвиняет Вейде. Помните? Две немки и русский человек, которого я ударил кортиком в амбаре Голубя…

– Опять амбар Голубя?

– Ну да, прямо роковой голубь какой-то… Довольно на него взглянуть, чтобы понять – добра от него не жди!

Бессмертный рассмеялся, и я, приободрившись, рассказал ему, как установил Яшкину личность и как искал Яшку в Петербуржском предместье. Не умолчал я и о Мартыне Кучине.

– Свечной торговец? – переспросил Бессмертный. – И что, с виду – доподлинно торговец? От натурального не отличить?

– Не отличить, – сказал я. – И порты, и шапка. Одна лишь борода с усами его и выдает!

– А свеч при нем много было?

– Как полагается – коромысло с двумя огромными связками, каждая фунтов по восемь, коли не по десять. И ножик – фитили резать.

– Ножик – это логично, – согласился сержант. – А две большие связки меня радуют. Почему? Потому, что не сам он их изготовил и вряд ли эти свечки где-то по одной покупал. Он, сдается, раздобыл их вместе с коромыслом, а, статочно, и с прочим маскарадом. И это нам на руку. У вас хватит денег, Морозов, чтобы приобрести двадцать фунтов свеч?

– И устроить в Петровском дворце большой бал? Этого там на все люстры хватит!

– Нет, бал нам пока не требуется, – преспокойно отвечал Бессмертный. – Почему? Потому что война. Нам нужны свечи, чтобы потолковать с прочими свечными торговцами. Вы, приобретя эти двадцать фунтов частями, изготовите коромысло и привяжете свечи фитилями так, как это делают торговцы. Затем вы добудете старую шапку и… и, пожалуй, этого будет довольно. Не помешало бы уговориться с мясником и принести с полведерка крови, тем более, что в предместьях сейчас, как верно заметил Ганс, режут скотину – хлева сгорели, сено сгорело, завтрашний день в тумане. Но это трата времени. Итак, вы останавливаете первого же свечного торговца и говорите ему примерно так: ты, брат, всех ли из своего сословия знаешь? А коли всех, то скажи – у вас человек не пропадал? Потому что я-де нанялся разгребать пепелище в гарнизонном госпитале, и там-де на кладбище в кустах найдены сломанное коромысло со свечами и шапка, статочно, на кого-то из ваших напали и били.

У меня были готовы возражения, но Бессмертный их словно предчувствовал.

– А перед тем вы заявитесь к госпитальному начальству, которое занимается спасением остатков госпитального хозяйства, с этими свечами, коромыслом и шапкой, а также с историей их нахождения под забором. И там же, у начальства, добычу свою оставите. Это будет логично.

– И что мне могут ответить свечные торговцы?

– Да уж что-нибудь ответят. Или у них и впрямь кто-то пропал, семья с ног сбилась искавши. Значит, коромысло у того человека отняли, а самого пристукнули. Или кто-то за деньги одолжил свой товар на денек-другой. Тут уж надобно внимание – глядишь, кто-то и проговорится.

Я вообразил, как буду слоняться по городу, покупая свечи по десятку, и мне стало весело.

– Но, Бессмертный, если торговцы во мне признают человека, который так забавно скупал свечки, что из этого получится?

– Логично… – пробормотал он, а я был безмерно счастлив, что удалось его уесть.

В конце концов закупку свеч и добывание коромысла сержант взял на себя. И обещал к концу дня прислать мне это имущество с тем самым мастеровым, которого он прикормил в порту.

– А вы будьте пока поосторожнее, – сказал он. – И коли столкнетесь вдруг с Яковом Ларионовым, держитесь от него подальше. Человек он, возможно, опасный.

– Как вы можете об этом судить?

– Мне подсказывает логика. В каменном амбаре, известном как склад Голубя, находят убитую девушку. Если верить тому, что вам рассказала ваша приятельница, то девушка, похоже, пришла в эту каморку добровольно. И в этом же амбаре, в этой же каморке, свил гнездо купецкий сынок Ларионов, которые сделал все возможное, чтобы убийцей сочли вас. Может ли сие быть совпадением?

– Яшка?.. – прошептал я. – Быть того не может!

– Почему ж не может? Молодой старовер, имеющий строгого папашу, сошелся с девицей-немкой. Пожениться они не могли – папаша бы собственноручно его удавил за мысль о такой женитьбе, и ее родственники тоже в восторг не пришли бы…

– «Ромео и Юлия»! – воскликнул я.

– Да, творение господина Шакеспеара на рижский лад. Местом их свиданий служил амбар, та самая каморка, куда мало кто без нужды полезет. Возможно, о романе прознали посторонние, возможно, случилась ссора. До сих пор все, надеюсь, логично?

– Логично, да только Яшка не мог убить Катринхен! – воскликнул я. – Он совершенно на убийцу не похож!

А сам вспомнил, что бедная Анхен называла любовника своей родственницы и подруги красавчиком. Яшка ведь и был красавчиком – высок, статен, кудряв, чернобров… Что же она еще про него рассказывала?..

– Как мы были бы счастливы, если бы все злодеи имели на челе своем надпись: «Люди добрые, я склонен убивать по поводу и без повода!» – ехидно возразил сержант. – Даже коли он сам не убил девицу, он мог нанять для сей надобности человека посильнее духом, заманить бедняжку на место тайных свиданий и караулить внизу, пока наемный убийца выполнит свое дело. Коли так – мы имеем и кандидата на роль убийцы. Это мнимый свечной торговец Мартын Кучин.

– Вот этот на убийцу похож, – невольно содрогнувшись, произнес я. – У него взгляд кровожадного зверя. Но для чего же он ищет Яшку Ларионова?

– Возможно, между ними были еще какие-то дела, и Ларионов с ним не рассчитался. Статочно, по той причине, что лежит сейчас где-то в беспамятстве и лихорадке по вашей милости. А родня ларионовская видела их вместе и, не зная правды, на всякий случай прячет беспутного родственника от этого Мартына.

– Логично, – согласился я. – Весьма похоже, что у Яшки были шашни с немкой… он потому и с отцом ссорился, что хотел жить не на староверский лад, а учиться немецкому языку…

Я произнес это и замолчал. Что-то в наших умопостроениях было не так…

Если бы Бессмертный дал мне подумать еще несколько мгновений! Но он, решив, что я высказал все, известное мне о Яшке, заговорил об ином – принялся выкладывать мне портовые новости. Они действительно оказались весьма любопытными.

Наши отцы-командиры перешли в нападение. Вахты на фарватере от Дюнамюнде до Любексхольма и база на Даленхольме служили целям обороны. Враг обретался в Курляндии, к самой Риге не подходил, стало быть, следовало искать его там, где он находится. Поэтому канонерские лодки принялись осваивать новые водные пути – бродить вдоль побережья залива, доходя до селения Шлок, и забираться в устье Курляндской Аи. Там они отыскали-таки неприятеля и возможность подлинных военных действий. Сам Шешуков бесстрашно ходил в эти рейды.

Кроме того, фон Эссен придал флоту пехотинцев из отряда Бриземана, и это было самое мудрое из того, что он в последнее время совершил. Бриземан сам хотел действовать вместе с Шешуковым. У него набралось под тысячу человек гарнизона и волонтеров, они пешим порядком дошли до Вороновой корчмы, а там их подобрали канонерские лодки, которыми командовал капитан Развозов, и немалый отряд, в коий вошли также три английских бота под командованием капитана Стюарта, отправился к Шлоку.

– А что Лезь-на-фонарь? – спросил я.

– В Курляндии со своим отрядом. От него получено приказание – чтобы Развозов шел на соединение с ним. Этот не пропадет…

Чем кончился рейд, Бессмертный еще не знал. Но был уверен, что и Развозов, и Левиз-оф-Менар найдут друг друга и наделают беды неприятелю. Во всяком случае, близко к Риге его не подпустят.

– Диковинные дела творятся в этом городе, – сказал я. – Одни жизни не щадят, чтобы не сдать его врагу и не пропустить Макдональда с корпусом Граверта на Санкт-Петербург. А другие ждут неприятеля чуть ли не с хлебом и солью.

– Кто это ждет неприятеля с хлебом и солью? – спросил заинтригованный сержант.

– Почем я знаю! Только я уже в третий раз слышу здесь «Марсельезу».

“То есть как?

Я рассказал ему, что дважды незримые голоса исполняли вражеский марш в самой Риге, под землей, а в третий раз – уже и на земле, за стеной корчмы.

– И вы не попытались выяснить, что это за певцы?

– Я заподозрил было двух мальчиков иудейского вероисповедания. Но уж больно это диковинно, здешние евреи, поди, и слова-то такого не слыхали – «Марсельеза».

– Может, нет, а может, и слыхали. Вы сим вопросом не интересовались, а я знаю, что во Франции объявлено евреям полное равноправие со всеми гражданами. Логично было бы рассудить, что они ждут от Бонапарта тех же законов для Лифляндии.

– Ах, черт! – воскликнул я. – Так это же предательство!

– Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше, – меланхолически отвечал Бессмертный. – Чем вы собираетесь заниматься в ближайшее время?

Этого я не знал – я полагал, что он даст мне какие-то указания к действиям.

Он посоветовал сходить к складу Голубя еще раз и с той же историей про морковку и лук. Но постараться заставить амбарных сторожей рассказать, как был найден раненый Яшка, кто его забрал, а если повезет – куда его переправили.

– Воля ваша, Бессмертный, я уже несколько поднаторел во вранье, но тут даже не знаю, как подступиться, – честно отвечал я.

Потом я догадался, в чем беда. Когда я слонялся по Петербуржскому предместью и изобретал всякие байки, чтобы напасть на Яшкин след, я был сам себе хозяин, мысль моя совершала вольный полет, и это даже служило некоторым развлечением. Сейчас же Бессмертный, хоть и не приказал мне напрямую идти к складу и выдумывать вранье, однако ж это его, а не моя затея – вот новые враки и не рождались.

Он задумался.

– Если бы время можно было обратить вспять! – неожиданно сказал он. – Тогда вы, Морозов, в первую свою вылазку указывали бы приметы не своего дедушки, мирно проживающего в родовом имении, а мнимого свечного торговца!

Видимо, в прошлом у Бессмертного были какие-то весомые неприятности – я не думаю, что человеческий голос способен нарочно изобразить столь живую тоску. Тем более, голос сержанта, человека зрелых лет, уравновешенного и несколько склонного к ехидству.

Вдруг он оживился.

– Слушайте, Морозов, а не могли бы вы изобразить простую душу?

– То есть как? – я даже растерялся.

– А просто – прийти с целью подкупа, сунуть сторожу пятак и с пресерьезной миной объявить ему, что-де обо всем догадались. Что обманщик ваш и есть тот раненый, которого нашли в каморке под самой крышей. Сторож, разумеется, обзовет вас дубиной стоеросовой. Вы не обращайте внимания и требуйте, чтобы он вам растолковал, кто и куда уволок вашего мошенника. Наконец, раз пятнадцать обозвав вас дураком и бестолковой чучелой, сторож скажет вам правду – чтобы избавиться от вас, во-первых, и чтобы вы сами убедились в своей ошибке, во-вторых. Главное тут – не потерять терпения. Не бойтесь, околесица ваша подозрений не вызовет. К тому же, русский народ дураков любит. Вас и пальцем не тронут.

– Сами-то вы русский, Бессмертный? – слегка обиделся я.

– Православный, – отвечал он. – А коли делить мою кровь на составляющие, любой французский повар в отчаяние придет – две доли того, шесть долей сего, одна доля разэтакого. Я как-то из любопытства считал: может ли человек быть ровно на треть, положим, гишпанцем. Не получается.

– Как это не может? – спросил я. – Допустим, у него прадедушка коренной гишпанец, а отец прабабки с другой стороны – гишпанец на четверть, и еще кто-то затесался, так ежели сложить все эти дроби…

“Не получается.

Бессмертный так это произнес, что во мне родилось желание противоречить. И я постановил для себя, что непременно, раздобыв бумагу и перо, произведу эти расчеты. И попросил его о содействии, но про гишпанскую кровь умолчал, а сказал, что хочу начертить план улиц, прилегающих к складу Голубя, а также тех, где слышал, как под землей поют «Марсельезу».

В конце концов Бессмертный отправился прочь, видимо, покупать свечи. Он дал мне слово, что пошлет записку на Даленхольм, где мои родственники стояли в дозоре, готовые всякий миг двигаться наперехват противнику, вздумавшему форсировать Двину. И я не позавидовал бы тому, кто подвернется им под горячую руку. Особливо, если это будет рука племянника моего Суркова, сильно раздосадованного утратой селерифера и обещанием Бессмертного вернуть треклятый самокат только после победы.

Я же, одетый огородником, пошел к складу Голубя валять дурака. Замысел Бессмертного был по-своему разумен – я сам не раз сталкивался с людьми, несущими околесицу, от которых иначе не избавишься, кроме как пошлешь их к кому-то иному, чтобы и он помучился порядком, их выслушивая. Я только боялся, что не выдержу дурацкой роли. Я, слава Богу, не лицедей, а офицер в звании мичмана, звании невеликом сравнительно с лейтенантским чином Артамона и Сурка, но тоже обязывающем соблюдать достоинство.

Когда я объявил, что человек, устроивший себе под крышей берлогу, и есть мой должник, то был изруган дурнем и орясиной. Я был к этому готов и продолжал настаивать: я-де желаю знать, куда его увезли, чтобы там навестить и потребовать уплаты денег за лук и морковку.

Бессмертный оказался прав – мне назвали людей, которые снесли раненого Яшку вниз и, смастерив носилки, куда-то его перетащили. Один из этих благодетелей был приказчиком у Ларионовых. Как я понял, по случаю войны, которая всех оправдывает, он позабыл о всяком целомудрии и пустился на поиски приключений, а Яшка ему покровительствовал. Равным образом он, видно, покровительствовал Яшке, докладывая ему, в каком расположении духа сейчас старик Ларионов и перестал ли он клясть беглого сына. На основании этих взаимных обязательств оба и оказались в амбаре, часть которого была занята ларионовским товаром: Яшка там поселился, а приказчик Аввакум водил туда жриц любви, возможно, рассчитываясь с ними за услуги предоставлением ночлега и сворованными из ларионовской лавки товарами.

Но сейчас торговля русских купцов сошла на нет, их лавки в Гостином дворе и в Московском форштадте погибли, а товары хранились в ожидании лучших времен на складах в Рижской крепости или в Петербуржском предместье. Сторож намекнул мне, что Яшку якобы отправили в отцовский дом, и даже назвал Столбовую улицу, но это уже вызывало сомнение. Первое место, где Мартын Кучин станет искать моего враля, – это новое ларионовское жилище. И не так глуп этот Мартын, чтобы не выследить там Яшку, он будет подсылать туда множество народу, как хотел подослать меня, пока не добьется своего.

Я попытался припомнить Аввакума, которого, возможно, встречал в ларионовских лавках, и не смог. Его дружба с Яшкой говорила о его молодости, но староверы рано женят парней, чтобы не помышляли о блуде, и те живут с супругами при старших, отделяются редко, тут уж не побегаешь ночью в поисках приключений. Возможно, Аввакум был молодым вдовцом или же имел такую жену, что страшна, как смертный грех.

Наконец я взял себя в руки и стал рассуждать логично.

То, что Аввакум оказался ночью на складе, могло означать не только его непотребство, но, напротив, покорность хозяину. Когда в городе столько пришлого люда, лучше бы при товаре находиться многим сторожам. И ведь Яшка звал на помощь, уверенный, что Аввакум с товарищами не бродит по окрестным улицам, а сидит где-то на втором или третьем ярусе склада. Да и двери склада были приоткрыты не для гулящих девок, а чтобы впустить поздно пришедшего Яшку. Похоже, я возвел напраслину на непорочного приказчика. А коли так, он и этой ночью будет вместе со сторожами охранять склад Голубя.

Приняв такое решение, я не отправился в Петербуржское предместье допекать мимо идущих староверов вопросами о ларионовском приказчике, а остался в крепости. Мне нужно было совершить променад по узким улицам за реформатской церковью и понаблюдать за складом Голубя – может статься, искомый Аввакум где-то поблизости и я его признаю. Кроме того, я хотел приглядеться к подвальным окнам. Ведь где-то там я слышал подземную «Марсельезу». И, наконец, я хотел ближе к обеду заглянуть в погребок, узнать, не прислал ли Бессмертный свечи для нашей мистификации.

Свечи и письменные принадлежности прибыли после обеда. К тому времени я уже держал в голове план местности и страстно желал поскорее перенести его на бумагу. Кроме того, Бессмертный прислал краткую записку: он написал моим родственникам и отправил письмо с попутным йолом на Даленхольм. Легкое парусное суденышко пробежит расстояние от порта до новой пристани на острове часа за два. То есть Артамон и Сурок, скорее всего, послание Бессмертного или только что получили, или скоро получат. А поскольку у них там, на боевом посту, должны быть вахты, расписание которых мне неизвестно, то ждать родственников я должен не ранее завтрашнего дня.

С такой мыслью я изготовил узел со свечами, приобрел у доброй девки за алтын старое коромысло и отправился со всем этим имуществом в госпиталь. Там я сперва нашел знакомцев, которым помогал разгребать завалы, возникшие при пожаре, а потом, сообразив, кто тут теперь за старшего, принес ему свечи, коромысло и свою старую шапку (новую я приобрел по дороге у разносчика, который тащил на себе не меньше пуда всевозможного товара, включая подвешенные к поясу сапоги).

И тут-то меня взяли в оборот! Кто таков, да где проживаю, да откуда тут взялся, да не видал ли кого поблизости от места, где нашел свечи, да все ли приволок! Я, растерявшись, чуть было не признался по-немецки маленькому свирепому доктору-немцу, что зовусь Морозовым. Но в последний миг опомнился, немецкого же не знаю, и назвался Алексеем Артамоновым. Местом проживания же избрал игнатьевский дом на Столбовой.

– А взялся тут от беспокойства, ваше высокоблагородие, – сказал я врачу. – Фельдшер у вас тут старенький, грудные болезни хорошо лечит, он меня с того света вывел! Я как узнал про пожар, о нем забеспокоился – уцелел ли старичок?

И вот приходил да вашим же людям помогал завалы разбирать. Людей-то спросите, ваше высокоблагородие!

Тут я и фамилию фельдшера назвал – то ли Анкудинов, то ли Амкундинов, сейчас уж не помню.

Меня признали, подтвердили мою помощь, и далее разговор уже был более ласковый. Доктор-немец сообщил мне о моем знакомце то, чего простые служители не знали: старенький фельдшер находился сейчас в Цитадели. А поместили его там из опасений за его судьбу: он видел людей, поджигавших гарнизонный госпиталь. И они его видели – едва ноги унес.

– Ахти мне! – воскликнул я на простой лад. – Вот то же и мне все время мерещилось! Не мог гошпиталь сам загореться, да и ветер не туда дул!

– Теперь ты понимаешь, что свечной торговец, который с кем-то подрался в кустах на краю кладбища, пропал неспроста. Может, и он что-то видал, и мог бы поведать, – объяснил мне доктор.

Говорил он по-немецки, употребляя русские слова «ты», «видал» и «кладбище», а прочее мне перетолковал служитель, который уж наловчился помогать доктору в беседах.

Далее речь зашла о полиции. Я уж и сам был не рад, что позволил Бессмертному навязать мне на шею этакое приключение – в конце концов приставать к торговцам с расспросами можно и без такой глубоко эшелонированной истории. Но на словах я полностью поддержал предъявление полиции коромысла со свечами и неведомо чьей старой шапки. Доктор послал за квартальным надзирателем, а я пошел вроде бы прогуляться – да и был таков!

Теперь нужно было побегать по городу в поисках свечных торговцев, пока за них не принялась полиция. Не один ведь Бессмертный такой умный, тот же частный пристав Вейде далеко не дурак. И не тысяча же их в городе – друг дружку знают, очень скоро сообразят, о ком речь.

Я прикинул: пока доктор снарядит гонца в полицию да пока гонец доберется до полицейской конторы, пройдет никак не менее часа. Госпиталь вроде бы относится к первой форштадтской части. То есть коли розыск и начнется – то в предместьях. Мне, стало быть, лучше сразу бежать в крепость.

Но Господь сжалился надо мной – послал мне нужного человека навстречу там, где между предместьем и крепостью лежала эспланада.

Это было презанятное местечко. В мирное время тут сиживало в хорошую погоду немало художников и даже девиц со своими альбомами, потому что открывался замечательный вид на крепость, на ее бастионы пятисаженной высоты и столь же высокие куртины меж бастионов, а за ними возвышались три знаменитые рижские церковные башни – слева Петровская, справа Яковлевская, посередке башня Домского собора. Рисовать их – одно удовольствие, я сам как-то отправил матушке собственноручно изготовленную картинку.

Крепость в моем изображении несколько смахивала на корабль с мачтами, лишь парусов недоставало. Сходство с кораблем для матушки было бы полнее, кабы я догадался послать еще и план Риги – сверху она, если забыть про бастионы, напоминала преогромную шлюпку с туповатым носом и с широкой кормой. Нос этот упирался в Цитадель.

По сравнению моему видно, что в душе я все же оставался моряком, хотя и моряком обиженным, недовольным, не желающим лишний раз вспоминать поход сенявинской эскадры.

Там, где Известковая улица подходит к эспланаде, я и столкнулся нос к носу с самым что ни на есть доподлинным свечным торговцем. Надо было видеть, как он нес свое коромысло, как ярок его тканый пояс, как щегольски заломлена шапка и как бойко торчала густая бородища!

– Здорово, товарищ! – сказал я ему. – Тебя-то мне и надобно!

– Свечей купить? – спросил он. – Так выбирай! Все хороши, ровны, горят тихохонько, воска не жалеем! И сальные хороши, гладки, недороги!

– Нет, я по другому делу. Может статься, и в ноги мне поклонишься, когда узнаешь. Что, у вас, у свечников, человек не пропадал?

– С чего ты взял? – удивился он.

– Я из гошпиталя командируюсь, – я ловко ввернул армейское словечко. – Там нашли в кустах у кладбищенской ограды коромысло с двумя связками свечей и шапку. Кусты поломаны – выходит, была драка. Кто-то из ваших сцепился незнамо с кем, да и пропал, за товаром не вернулся.

– Господи Иисусе, – пробормотал торговец. – Это что ж делается?

– Война, брат, – я развел руками. – Так коли у вас кто пропал, пусть бегут в гошпиталь или в полицейскую часть, глядишь, признают хоть шапку. Ты скажи своим: может, тот человек валяется где-то избитый, так искать надо!

Свечной торговец разволновался.

– Слышь-ка молодец, не в службу, а в дружбу! Ты ведь все одно в крепость шагаешь – так добеги, сделай такую божескую милость, до Алексеевскою храма, там моя тетка за свечным ящиком у входа сидит, Прасковья Марковна! Ты ей все скажи! Сдается, это Андрюшка наш опять загулял… Он у нас во хмелю драчливый! А она тебе за известие хорошую свечку даст, к образу Богородицы поставить!

Говорят, первая мысль, что приходит в голову, обычно бывает хорошей. Я подумал, что коли мне дадут свечу, я поставлю ее за здоровье Бессмертного. Ловко он придумал насчет свечек!

Не дожидаясь, пока свечной торговец вздумает завести со мной знакомство, я устремился к городским воротам, как всегда, моля Бога, чтобы благополучно попасть в крепость. Ворота вели через равелин между Банным и Песочным бастионами, и к людям, что ходили из крепости в предместья и обратно, присматривались. Я же формально не имел причины бродить взад-вперед – вот кабы я нес на голове плоскую корзину с овощами, иное дело! Очевидно, следовало в конце концов где-то ее раздобыть, а поскольку война и на рынке корзин может не оказаться, стоит сыскать настоящего огородника, завести его в какой ни на есть погребок и сторговать корзину, или же попросту унести ее, оставив ему деньги. Вряд ли это сокровище стоит дороже гривенника.

Додумавшись до этакого способа, я снова помянул некоторым словом Бессмертного, его влияние на меня уже столь далеко простиралось, что я ради выяснения истины готов был пойти чуть ли не на воровство. Но следующая мысль была не столь сердита: возможно, именно так и поступил загадочный Мартын Кучин, напоив свечного торговца и реквизировав у него товар чуть ли не по праву военного времени.

Удачно проскочив в крепость, я пошел к Алексеевскому храму и отыскал добрую старушку Прасковью Марковну.

– Ах, он ирод! – воскликнула старушка, услыхав мое вранье. – Он-то божился, что свечи продал и деньги получил! А они валяются в кустах, да еще на кладбище!

Ее недовольство было нешуточным, но я в конце концов дознался, что Андрюшку звать Елисеевым, а поскольку дом его сгорел, живет он с молодой женой в самой крепости, в подвале напротив склада Верблюда, вдали от старших, и потому безобразничает.

Я пришел в такой восторг, что дальше некуда. Человек, поселившийся в подвале, уж верно, слыхивал подземную «Марсельезу»! Все складывалось одно к одному. Единственное, мне показалось ненужным путешествие в госпиталь и вручение докторам свечек и коромысла вкупе с моей старой шапкой. Ведь и без того я очень быстро напал на след.

И даже родилась мысль, что напрасно я послушался Бессмертного – чтобы потолковать сегодня с Андрюшкой Елисеевым, таких сложностей не требуется.

Мысль эта была по сути своей предчувствием. Мой поход в госпиталь, с одной стороны, усложнил мое положение, но с другой – заставил меня наконец рассказать сержанту всю правду. Но это произошло уже после моей встречи с бедокуром Андрюшкой.

Я отыскал его не сразу, сперва познакомился с его молодой женой, которой было никак не более восемнадцати лет. При взгляде на нее меня охватила жалость – молодица пребывала в состоянии счастливого ожидания. Кабы мирное время, я бы за нее порадовался. Но рожать ребенка в военную пору – тяжкое испытание, я полагаю. Ведь неизвестно, что будет с Ригой и ее окрестностями через неделю-другую.

Мне страх как не хотелось огорчать ее историей о том, как ее супруг потерял в драке свой товар. И я стал просто домогаться встречи.

– Он и тебе задолжал? – сердито спросила Андрюшкина жена. – За что мне эта Божья кара?

– Это я ему задолжал, взял свечи, а деньги обещал отдать потом, мы с ним знакомцы, – соврал я и достал из-за пазухи кошелек.

Там как раз была полтина, и я отдал ее удивленной женщине. Тут же отношение ко мне переменилось. Меня усадили на лавку, поднесли ковшик хорошего кваса, и он пришелся весьма кстати – жара, как я уже говорил, стояла страшная.

Удивительно, как ловко женщины умеют преобразить самое неподходящее место, сделав его уютным для жилья. Казалось бы, что такое подвал? Помещение мрачное, в окошко видны лишь ноги, пробегающие взад-вперед, и лучшее, на что он годится, – это хранение дров и провизии. А женщины, пришедшие сюда из Московского форштадта, поделили его натянутой на веревках крашениной на углы, поставили широкие скамейки, положили тюфяки, накрыли одеялами, взгромоздили пирамидкой взбитые подушки. Выметя щепки, они постелили тканые длинные половики, обозначающие маршруты, по которым ходят босые ноги: от дверей к постели, от постели к столу, от стола к скамье с прялкой. Соседи Андрюшкины, как я заметил в щель между полотнищами, приспособили и детскую люльку. И, невзирая на полумрак, помещение под древними кирпичными сводами преобразилось.

– А что, этот подвал сообщается с другими? – спросил я.

– Да, вон там дверь, – Андрюшкина жена показала в дальний угол. – Да она, поди, с той стороны заколочена.

Я пошел поглядеть и обнаружил заложенную кирпичом арку, посреди которой точно была низенькая дверца из почерневших досок.

У меня был при себе тот план окрестных улиц, что я вычертил недавно. Я неприметно достал его и мысленно нанес очертания подвала, особо запомнив эту арку. Молодка меж тем предлагала мне еще квасу и всячески показывала свое благорасположение. Я спросил, где ее супруг пополняет запасы товара. Оказалось, что свечной промысел Московского форштадта еще не ожил во всю силу на новом месте, и сейчас часть товара хранится тут же, в подвале, под лавками и в нишах. Это обнадеживало. Я понял, что Андрюшка, распродав свои две связки, вскоре воротится. Так оно и получилось.

Он несколько удивился, обнаружив гостя. Он честно заявил, что не помнит меня и не знает. Тогда и я честно повинился: дал его бабе полтину, чтобы никуда меня не гнала, поскольку слоняться вокруг складов мне неохота – мало ли что подумают сторожа, ворья теперь в Риге довольно.

– Так чего ж ты от меня хочешь? – спросил Андрюшка, малый невысокий, но плечистый и сварливый. Да еще добавил гнилых словечек, не стесняясь жены.

– Потолковать надо. Ответишь мне – будет еще полтина.

– Ну, садись.

Мы сели к столу.

– Ты третьего дня или раньше продал одному человеку две связки свеч вместе с коромыслом, – сказал я. – И уговорился с ним, что не будешь какое-то время ходить по Столбовой улице и поблизости.

Я не был уверен, что свечные торговцы поделили город на участки, но так должно быть во избежание ссор из-за переманивания постоянных покупателей. Сдается, я не ошибся.

– Этот человек, покупатель твой, натворил дел. Свечи твои нашли в кустах на гошпитальном кладбище. Там была драка, и человек тот, как можно догадаться, кого-то порешил. Для того-то я тебя и ищу…

– Так ты из полиции? – недоверчиво спросил он.

– Выше поднимай. Из военной полиции.

– Вот черт…

– Опиши-ка того человека, да поточнее!

Про военную полицию рижане знали единственно то, что она существует и занимается делами государственной важности. Я и сам-то о ней знал примерно столько же. Это меня и выручило, я принял вид самоуверенный и неприступный, а если бы знал, как близко от меня находятся подлинные офицеры военной полиции Первой западной армии, которые тогда были под началом Якова Ивановича де Санглена, то поостерегся бы пороть горячку.

– Ростом он с тебя, сударик, будет… Волосом потемнее… – Андрюшка, вспоминая внешность покупателя, явно маялся, но я был неотступен.

Наконец он закричал, что более ничего не знает. Но примет было довольно, чтобы опознать Мартына Кучина.

– И где вы сговаривались?

– Да где, как не в корчме!

– Кто кого в корчму повел?

– Он – меня.

– Поил тоже он?

– Не я же!

– И что, как корчмарь его принимал? Знакомцы они?

– Знакомцы… – подумав, сказал Андрюшка. – Он корчмарю – запиши, мол, на меня. А тот – ага…

– И как-то тебе этот господин объяснил, для чего ему маскарад понадобился?

– Чего?

– Рядиться свечным торговцем на кой черт?

– Так это просто! – обрадовался Андрюшка. – Он к бабе подбирается! А баба замужем! А со свечами он в любой двор войдет, и никто на него не подумает! Марфушка, пошла вон!

Это относилось к юной супруге, которая внимательно нас слушала, а как дошло до любовных шашней – сделала от любопытства лишний шаг и оказалась замечена.

Я расспросил о корчме. Эти заведения носили свои названия и были известны до такой степени, что служили ориентирами и для военных. Я сам впоследствии видел в сводках названия не села или мызы, а, скажем, Воронью корчму или Волчью корчму. Та, где свил гнездо Мартын Кучин, именовалась Сорочьей. Там держали в клетке ученую сороку.

Я предупредил Андрюшку, что еще, возможно, навещу его, и пошел прочь.

Нужно было придумать, как подобраться к приказчику Аввакуму.

Если он где-то спрятал раненого Яшку, то сам его, надо полагать, навещает. Яшка – человек грамотный, он и по-немецки, насколько я знал, может записочку прочитать, особливо если внятными буквами. Что, коли у Яшки была не одна зазноба-немочка?

Я решил написать ему письмо и передать с Аввакумом, но вот каким должно быть содержимое этого письма – понятия не имел. В конце концов я решил поделиться этой затеей с Бессмертным, когда он появится, и вздохнул с облегчением: сделано немало, можно бы и отдохнуть. Раз Бессмертный у нас такой мастер логики, пусть он и придумывает, как использовать Сорочью корчму, Мартына Кучина и приказчика Аввакума, чтобы объяснилось наконец Яшкино вранье полицейским.

И я отправился в погребок на Швимштрассе – наконец поесть так, как требуется человеку, который весь день носился по городу и нагулял себе зверский аппетит.