Странное дело – война вызвала в людях какое-то скверное оживление. Русский человек в беде, махнув на все рукой, говорит: пропадай, моя телега! Но это была не известная мне бесшабашность. Другая русская пословица гласит: кому война, а кому мать родна. И она была ближе к истине. Как только стало известно о начале военных действий, явились знатоки арифметики, отлично умеющие сосчитать, что и почем следует скупить по дешевке, чтобы позднее продать с прибылью нуждающимся. Жители Рижской крепости, едва лишь проведав о том, что предместья будут поджигать, тут же увеличили цены на жилье и приспособили под проживание все закоулки. Те, кто сразу сделал запасы, радовались – цены на провизию росли. Те, кто при пожаре лишился припасов, покупали их теперь втридорога. Я к тому клоню, что у многих горожан появились шальные деньги, и люди, бывшие примерными семьянинами, которые навещали любимый кабак раз в неделю, вдруг принялись кутить. Видимо, всю жизнь они наивысшим счастьем для смертного полагали ежевечерние пьянки, и вот мечта сбылась.
Погребок Ганса был полон. Но я уже знал, где можно сесть вдали от гуляющих бюргеров и айнвонеров, чтобы при свете огарка нанести на мой план расположение, пусть весьма приблизительное, Андрюшкиного подвала.
Добрая девка обрадовалась мне чрезвычайно. Я уже начал разбирать большую половину ее речей. Она сообщила, что мало беспокоится о хозяйском недовольстве и отважно приютит меня в большом погребе на лавке, а то и в своей конурке. Это было очень кстати. Я спросил ее о той фрау, которую хозяин поместил на чердаке. Девка отвечала, что сама относила фрау кучу старых русских и немецких альманахов, назначенные хозяином для растопки. Это меня немного утешило – значит, Натали хоть чем-то развлечется. Я понимал, что следовало бы зайти к ней, но что-то в душе моей отчаянно сопротивлялось. Я все яснее видел, что пути наши разошлись. И мне казалось диким, что из-за этой женщины я едва сдуру не застрелился. Она была хороша собой, она примчалась ко мне, словно бы в вознаграждение за мои муки, она готова была добиваться от мужа развода, а я отчетливо видел, что былое должно оставаться былым – и не более того…
Народу в погребке набралось превеликое множество, в том числе и военных. Служба службой, но если есть место, где наливают, служивый проберется туда хоть сквозь замочную скважину. Поэтому я и не очень обеспокоился, когда рядом со мной сел казак в синем чекмене, а другой – напротив. Я продолжал черкать пером по своему плану улиц и погребов. Один лишь он и был освещен огарком.
– Ну, Морозка! – услышал я. – Ну, злодей! Своих не признает!
Я подпрыгнул.
Да, это были Артамон и Сурок, переряженные казаками. И они хохотали так, что я перепугался – человек в здравом уме так реготать не может.
Наконец они объяснили мне положение дел.
Они оборудовали базу на Даленхольме, командовали устройством причалов, размещением палаток и свели дружбу с пехотными и артиллерийскими офицерами, что держали укрепление близ усадьбы Лефиз-оф-Менаров. Когда было получено послание от Бессмертного, родственнички мои уже знали, как можно попасть в Рижскую крепость в кратчайший срок.
По правому берегу реки странствовали казацкие разъезды-бекеты по шесть человек, чтобы поднять тревогу в случае попыток неприятеля форсировать Двину. С этими казаками военное население Даленхольма передавало донесения в Ригу – довольно было переплыть на лодке реку в известное время. Сурок первый сообразил, что у казаков непременно есть поблизости заводные лошади, и вступил в переговоры. Артамон же поделился неприкосновенными запасами из своего походного кофра, то есть хорошей водкой. В итоге им ссудили не только двух низкорослых, но быстроногих коньков, но и чекмени, и шаровары, и шапки, и даже сабли, разве что бороды не одолжили. Более того, Артамон и Сурок запаслись и конвертом с печатями, в котором содержалось донесение. Казаки охотно доверили его морским офицерам, сказав:
– Ну, слава Богу, нам же хлопот меньше.
Обеспокоенные моим призывом родственники дождались закатной поры, по-казацки сунули пистолеты за пояс и пустились в путь. До Риги было около десяти верст – ничтожное расстояние для выносливой казацкой лошадки. Прибыв в крепость, они пренахально проехали через весь город к Цитадели, сбыли с рук донесение, а потом отправились искать погребок на Швимштрассе. Бессмертный в записке своей кратко описал, где меня следует искать, они и отыскали.
Я посоветовал им взять на ужин сладкий и сытный пивной суп, но их души жаждали жирных поджаристых сосисок с капустой, не менее жирной копченой камбалы – правду сказать, просто тающей во рту, – и свиных ребрышек. Все это сразу было подано.
– Нам повезло, – сказал Сурок. – Боялись, тут нам хозяин скажет, что ты в ином месте, назовет адрес – а каково ночью в этом хитросплетении нужную улицу искать?
– Да он вообще и не хотел говорить. Насилу мы сообразили назвать имя Бессмертного. Он всплеснул ручками и, восклицая хвалу герру Бессмертному, сопроводил нас в этот мрачный угол, – добавил Артамон. – Ну, кайся, чего ты еще натворил?
– Но смотри, у нас одна только ночь, чтобы помочь тебе, утром мы должны быть на Даленхольме, – напомнил Сурок. – Так мы и с казаками уговорились, что утром коней вернем. Ну так что стряслось?
– Две беды, братцы… – я подумал и поправился: – Полторы.
– Любопытно!
И я объяснил, что сходить на Песочную улицу за вещами Натали – это полбеды, а вот совершить налет на ювелирово жилище и отнять драгоценности – это уже настоящая полновесная беда. В итоге, полторы.
Веселое настроение моих родственников как корова языком слизнула. Они прекрасно понимали мое положение: взял драгоценностей на немыслимую сумму и не могу их вернуть. Да еще у женщины! Это было по нашему разумению хуже обвинений в убийствах.
– Нет, штурмом брать дом опасно, – сказал Сурок. – В такое время твой Штейнфельд непременно запасся оружием, а, статочно, оружие у него было всегда. Надо его выманить, а как?
– Подослать кого с предложением купить товар? – спросил Артамон. – Так нам же нужно, чтобы он с перепугу сразу выложил драгоценности Натали! Значит, все же придется навестить…
– И переодевшись, чтобы он не догадался… – тут Сурок задумался. – Если вспомнить, что мы уже переодеты…
– За чем же дело стало? – спросил мой буйный дядюшка, в мыслях своих уже сжимающий огромными ручищами ювелирову глотку.
– Да если мы потребуем только эти драгоценности, он сразу поймет, что мы для Морозки стараемся! – объяснил Сурок. – Как бы хуже не вышло!
– Поймет, не поймет… главное, мы отдадим их наконец Натали! – воскликнул Артамон. – А потом семь бед – один ответ!
– За вооруженный налет по головке не погладят, – напомнил Сурок. – Могут и разжаловать. Вот что, нам надо захватить заложника. И потребовать такой выкуп, чтобы он волей-неволей сам додумался этими драгоценностями расплатиться. Или равноценными.
– Так и сказать: никаких денег, а одни золотые побрякушки? – уточнил Артамон. – Разумно! А кого захватывать-то? Морозка, за кого он готов заплатить?
– За жену, – подумав, сказал я. – За детишек…
И сам устыдился – да кто ж мы такие, чтобы детишек в плен захватывать?
Та же мысль пришла в головы Артамону и Сурку.
– Безвыходных положений не бывает, их быть просто не должно, – помолчав, произнес Артамон. – Есть какой-то способ разоблачить ювелира! Господь свидетель, есть!
– Да, – согласился Сурок. – Если госпожа Филимонова попросит аудиенции у фон Эссена и расскажет, как нагло ее обокрал ювелир. Если фон Эссен вызовет к себе частного пристава Вейде, и Натали в его присутствии составит опись драгоценностей. Если впридачу вмешается ее столичная родня.
Все это было невозможно.
– Значит, нужно всеми силами удерживать ее в Риге, – сказал Артамон. – Я уж не знаю… Морозка, ты ведь меня понимаешь… Исхитрись!..
Разумеется, я понял, на что намекал мой блудный дядюшка.
– Увы и ах, Артошка. Приехать-то она приехала, но не в мои объятия, а потому, что разозлилась на мужа, – объяснил я. – Объятия ей как раз не нужны. Она даже пообещала мне, что, когда мы поженимся, будем жить в соответствии с «Наставлениями женатому духовенству». А коли ему верить, муж с женой должны главным образом за ручки держаться, а спать врозь…
– Это она просто обязана так говорить! – воскликнул Сурок. – Из благопристойности! Где ты встречал даму из высшего света, которая так бы сразу и призналась, что она-де большая охотница?..
– А что, Сурок, не возьмешься ли ты за дело? – предложил Артамон. – Вы с детства знакомы, даже в каком-то родстве, как все мы, грешные…
“Ты что за чушь несешь? – спросил я в растерянности.
– Чушь-то чушь, а как иначе сделать, чтобы она пожелала хоть ненадолго остаться в Риге и не требовала назад своих драгоценностей?
– Утешьтесь, она не в моем вкусе, – буркнул Сурок. – Коли бы у нас на хвосте не висела полиция, можно было бы пойти к Моллеру, повиниться в несуществующих грехах, взять денег в счет жалованья…
– Все равно будет мало… – и Артамон тяжко вздохнул.
– Тогда хоть по крайней мере сходим на Большую Песочную и принесем Натали ее саквояжи, – предложил я. – Полбеды избудем.
– Арто, Морозка, слушайте! – Сурок вдруг оживился. – Мы ведь можем там, на Большой Песочной, изловить мусью Луи! И представить его в полицию как убийцу Анхен и похитителя этой немки, как бишь ее!..
– И как ты все это докажешь? – спросил я. – Даже коли проклятый француз с перепугу нам во всем признается, где гарантии, что он повторит свои признания в полиции? И не забывай – не мы ему можем грозить разоблачением, а он нам! Вообрази, что будет, если свет узнает, что камеристкой госпожи Филимоновой столь долгое время был переодетый мужчина!
Сурок с досады высказался весьма энергически.
– Но мы же можем его куда-то спрятать, – добавил он чуть погодя. – Слушай, я придумал! Мы заберем его на Даленхольм!
– Ничего себе выдумка! А как? – удивился я.
Сурок улыбнулся. Улыбка у него была какая-то лисья, лукавая и хищная разом.
– Да проще некуда! Мы доставим его туда на йоле!
– Кто ж тебе даст йол? Это не шлюпка, – заметил Артамон. – Шлюпку еще можно как-то скрытно увести.
– А на чем к нам каждый день привозят то приказ, то распоряжение, то Бессмертного – гонять канониров? Главное, уговориться. Тогда бы ты, Артошка, был при пленнике, а Морозка в твоем чекмене вместе со мной ускакал к острову берегом.
– Сомнительно… – только и мог сказать я. – Да и что мне делать на Даленхольме?
– Стеречь мусью Луи и добиваться от него правды. Ты не беспокойся, йол я беру на себя, – утешил Сурок.
– Тогда уж и Штейнфельда неплохо погрузить на тот же йол, – сказал Артамон. – Я иначе придумал. Надо явиться к Шешукову и заставить француза рассказать правду прямо при господине вице-адмирале. Пусть хоть на каждом слове Натали поминает – Шешуков не сплетник. Главное, чтобы поверил!
– А дальше куда его девать? – в отчаянии спросил я. – Эти показания должны попасть в полицию! И в них – погибель Натали!
– Так что же, отпустить убийцу только потому, что из-за него пострадает репутация светской дуры? – возразил Сурок. – А ты-то как же?
– Не пострадает, а погибнет!
– Ну что за дурацкая история… – пробурчал Артамон. Вдруг он поднял голову встал и сказал: – Идем, братцы. Чего мы тут расселись? Идем скорее!
Такая решительность была совершенно в его духе.
– Который час теперь? – рассеянно спросил я.
И тут Сурок достал из-под чекменя брегет, настоящий золотой швейцарский брегет, цены преогромной, да еще с полудюжиной всяческих подвесок! Я уставился на них с изумлением: мало что дорогие часы, так еще и сочетание казацкого чекменя с этим золотым диском меня поразило. К тому же я знал, что племяннику это сокровище вряд ли по карману.
– А чего удивляться? – поймав мой взгляд, пожал плечами Артамон. – Пока мы ходили в поход, в столице открылись Брегетовы лавки, и он даже стал поставлять свой товар во флот. Так что часы Сурку обошлись дешевле, чем если бы брал на Невском проспекте. А штука полезная. Там и секундная стрелка есть! Да только страшно мне за эти часы – как бы он не вздумал их разобрать и посмотреть, что внутри делается.
– С него станется.
Мы расплатились, поблагодарили за вкусный ужин и поднялись из погребка на поверхность земную. Там между нами вышел легкий спор – вести ли с собой лошадей. Казацкие лошади стояли в закутке между двумя домами, у коновязи, спрятав морды в холщовых торбах и дожевывая данный казаками в дорогу овес. Там были и другие кони. Сурок утверждал, что верхом мы одолеем расстояние быстрее, да и не положено казакам ходить пешком. Артамон разумно возразил: а кто останется стеречь лошадей, пока мы будем возвращать саквояжи Натали? Тут вон хозяйский парнишка притулился в углу, дашь ему грош – он и посторожит. А где мы там возьмем такого парнишку?
Лошадей мы оставили и, еще не имея четкого плана, поспешили к Большой Песочной улице.
Рижская крепость ночью – довольно причудливое место. Даже тот, кто давно убедился, что рыцарские времена пятьсот лет как миновали, может попасть в ловушку, когда возведет очи горе и увидит крутые остроконечные крыши и какой-нибудь несуразный кованый флюгер на фоне большой луны. И разве что отчаянные вопли котов, вызывающих друг друга на смертный бой, приведут такого мечтателя в чувство.
Рижская крепость летней ночью вызывает в памяти все модные романсы о благородных рыцарях, отбывающих в Святые земли, и за всяким окном со свечкой на подоконнике мерещится безутешная дева, давшая клятву верности. Зимой-то не до глупостей, смотришь под ноги, чтобы не поскользнуться на ледяной лепешке, весной и осенью стараешься не забрести в лужу. А летом, да еще теплым и не дождливым, становишься отчаянным мечтателем.
Однако Рижская крепость – место, где надобно внимательно смотреть под ноги, и почтенные бюргеры редко смотрят вверх. Ничего они в небесах не забыли, а на земле можно найти, скажем, грош.
Все это я объяснял моим родственникам по дороге, даже шутил, но это был смех сквозь слезы: я видел, как они огорчены моим положением и как пытаются мне помочь. Ночное дезертирство в казацких чекменях – не тот подвиг, за который Моллер и Шешуков погладят их по головке. Разумеется, ежели прознают. А если мои родственнички еще и увенчают свой маскарад взятием в плен загадочного француза, то вообще непонятно, что из этого выйдет.
Но я отступать не мог – хотя бы ради саквояжа с бельем, обещанного Натали. А они не могли отступать потому, что оба не могли бросить меня в беде, это для них было хуже разжалования в матросы. Вот поэтому мы и шутили, да еще Артамон весьма соленые словечки себе позволял. Если не шутить, то было бы совсем плохо…
Шли мы осторожно, то и дело замолкая и озираясь – время военное, ночью на улицах попадаются патрули. Но в конце концов пришли и, задрав головы, обнаружили, что в двух окнах, принадлежащих жилищу Натали, горит свет.
– Надо идти, – сказал Артамон. – Будь там хоть сам нечистый, а не то что ваш плюгавый французишка. Я с ним щегольски управлюсь!
– А может, это нам сам Господь помогает и на ум наводит, – заметил Сурок. – Хорошо бы сейчас французишку захватить, допросить и наутро сдать частному приставу Вейде! И все Морозкины беды бы кончились! Да ладно вам – сам знаю, что нельзя…
– Подождем, – возразил я. – Во втором этаже тоже еще не спят. Не дай бог, кто-то из хозяев выглянет и нас увидит.
– Почему? – не понял мой драгоценный дядюшка.
– Артамон, ты простая душа, – тут же отвечал Сурок. – Мало ли какой шум мы там поднимем? Тебе непременно нужны новые неприятности? А что, Морозка, ведь забавно получается – идем за дамскими сорочками, а добудем треклятого француза! Дивно, что ты догадался нас позвать! Редко бывает, чтобы все так удачно сложилось – ну казаков донесение, и ужин царский, и мусью Луи ночевать заявился!
Я хотел было вставить, что для полноты счастья недостает лишь красного селерифера, да промолчал. Мы все еще не решили, куда девать пленника. Решение откладывалось и откладывалось – до той минуты, когда придется принимать первое попавшееся.
Впоследствии, когда Бессмертный наконец объяснил нам свое поведение, я вспомнил эту ночь, наши безумные замыслы, и едва не покраснел. Сержант словно подслушивал нас и делал свои выводы, к сожалению, справедливые.
Мы стояли у дома напротив, буквально прижимаясь к стене, и поглядывали на окна.
– Да чем же они там занимаются, отчего им не спится? – досадовал нетерпеливый Артамон.
– Одно меня утешает, – сказал я. – Вы оставили свои мундиры на Даленхольме, и ваши белые панталоны не светятся во мраке.
– Слава Богу, на Даленхольме нет нужды наряжаться. У форпостов свои законы, – отвечал Сурок. – Пока мы там обустраиваемся, но скоро быт наш наладится и наступит обыкновенная позиционная скука, о коей уже предупреждали артиллеристы. Тут и Рига не поможет. Вот что в Риге плохо: нет порядочного гуляния. Война – это, братцы, полбеды. А вот скука – сущая беда!
– Есть Яковлевская площадь, – напомнил я.
– Жалкое зрелище! В Москве, под Новинским или под Девичьим – щегольских экипажей не счесть, а что за кавалькады! А в Сокольниках? Всякая палатка, где приказчики чай пьют, персидскими коврами украшена!
– Так уж и приказчики, – буркнул Артамон.
– В столице Екатерингофское гулянье как ни пыжится, а до московских ему далеко, – продолжал Сурок с томной миной, закатив глаза вверх, отчего мне тут же захотелось обозвать его бедным Вертером. После былых страданий и дурачеств эта повесть господина Гёте, наводящая на грешные мысли о самоубийстве, была мне страх как неприятна.
– Там в воксале теснота и духота неимоверная, даже самый страстный охотник до хорошей музыки дольше часа не выдержит и удерет. А в Риге и того нет – разве по Яковлевской площади пройтись… Скучно, господа! – Сурок всем видом изобразил смертную тоску. – Хоть бы петушиные бои кто завел? Или гусиные! На Москве таких бойцовых гусаков растят – любо-дорого посмотреть.
– От гусака и я бы не отказался. Хоть бойцового, хоть простого… лишь бы хорошо зажарили, – и Артамон вздохнул со всей скорбью человека, которого изгнание на Даленхольм – добровольное, прошу заметить! – обрекло на казенную солонину и кашу.
– Артамон, ты простая душа! – тут же прервал эту кулинарную скорбь Сурок. – Во-первых, ты только что поужинал так, что брюхо твое чудом не треснуло. Во-вторых, нет чтобы помечтать о возвышенном… как ты на жюрфиксе в благородном доме приглашаешь на тур экосеза, гавота или алеманды эту свою рыженькую, коли она, конечно, доподлинно дама… стой, стой!…
Сурок отскочил с прыткостью необыкновенной и сразу оказался в десятке шагов от замахнувшегося Артамона.
– Тише, тише, будет вам, господа, – сказал я, забеспокоившись. – Коли вам нечем свой буйные головы занять, то вот вам задачка: может ли человек быть на треть гишпанцем?
– Как это, на треть гишпанцем? Для чего? – удивился Сурок.
– Ни для чего, а просто – возможно ли такое сочетание дедушек и бабушек, чтобы в человеке было, скажем, две трети русской крови и одна – гишпанской? Ровно одна!
– Обязательно гишпанцем? – уточнил Артамон.
– Да хоть чухонцем. Лишь бы ровно треть чухонской крови.
Родственники мои призадумались, считая в уме, и это было прекрасно, я нашел им занятие тихое и малоподвижное! Пускай теперь они мучаются, как мучался я, складывая диковинные дроби.
Наконец окна второго этажа погасли, а два окна в третьем продолжали чуть светиться. Видимо, там горела одна, самое большее – две свечи. Выждав еще для верности, мы подошли к двери. Она оказалась заперта, но для таких оказий у нас был мой дядюшка Артамон. Он навалился, образовалась щель. Ловкий Сурок, чья любовь к механике селерифером не ограничивалась, тут же достал нож и как-то хитро умудрился зацепить и сдвинуть засов. В дом мы попали почти бесшумно и на цыпочках поднялись по кривой лестнице, обычной беде рижских зданий. Коли лестница винтовая, по крайней мере знаешь, чего от нее ожидать. Но взбираться в темноте по узким ступеням, которые сперва идут прямо, а потом делают непонятный крюк, и ты лбом утыкаешься в закрытую дверь – удовольствие сомнительное.
Мы и это препятствие одолели.
– Сюда, – сказал я.
И нажал на дверную ручку.
Эта дверь оказалась не заложена засовом, и мы преспокойно вошли. Спокойствие наше гарантировалось еще и тем, что каждый держал в правой руке заряженный пистолет.
Натали и мусью Луи занимали комнату и две прилегающие к ней каморки, в которых даже собаке среднего размера было бы тесно. В комнате располагались стол, карточный столик, два стула с высокими спинками, два табурета, сундук, туалетный столик с тазом и кувшином – убранство небогатое. Для верхней одежды, как у меня, имелись гвозди в стене и большая простыня для укрытия. На подоконниках стояли посуда, завязанные горшочки, бутылки.
Освещен был только стол, дальнего угла мы не видели. Сидевшая за столом и занятая чтением женщина в светлом платье, с непокрытой головой, обернулась…
Мы все продумали – и то, как будем держать на прицеле двери обеих каморок, также. Мы полагали, что мусью Луи ждет нас, сидя за столом или даже уже лежа в постели. Но этот господин мог прятать у себя самую неожиданную публику.
Я заранее описал расположение дверей, и мы с Сурком их поделили: мне ближнюю, ему дальнюю. Артамону же остался тот, кто сидит непосредственно в комнате, чтобы взять на мушку и требовать покорности.
И не верьте после этого в судьбу!
Женщина, казалось бы, и не шевельнулась – а у нее в руке уже появился пистолет, и смотрел он прямо в грудь моему ошалевшему дядюшке. Лицо ее, освещенное одной-единственной свечкой, было нам троим хорошо знакомо – рыжеватые волосы, на сей раз собранные в высокий узел, нос с аристократической горбинкой, высокомерие во взгляде и в посадке головы!
– Что вам надобно? – спросила она по-русски.
Выговор ее был безупречен, в голосе звучала досада – как если бы мы были слугами, что не вовремя ввалились в хозяйский будуар.
В таких обстоятельствах следует успокоить женщину, сказать, что от нас никакой угрозы не предвидится. Что же сделал бешеный дядюшка?
– Разрешите представиться, – громко сказал он, целясь своей прелестнице в грудь, едва прикрытую кружевами. – Лейтенант Вихрев, командир канонерских лодок нумер сорок четвертый и нумер пятьдесят седьмой!
Когда такое сообщает о себе огромный господин в казацком чекмене, который не сходится у него на груди и удерживается лишь благодаря кушаку, доверия его слова внушают мало.
Женщина встала и взяла свой пистолет двумя руками. Взяла правильно, сразу видно, ее учили стрелять.
– Убирайтесь отсюда немедленно, или я буду стрелять! – сказала она негромко. – Вон отсюда.
Артамон, простая душа, молча смотрел на нее и не двигался с места. Разве что ствол в его руке чуть опустился и глядел уже не в грудь красавицы, а мимо.
– Я стреляю, – предупредила она.
Артамон сделал к ней шаг. И другой. Она же отступила, продолжая целиться. Я, завороженный этим зрелищем, смотрел на них, разинув рот. А вот Сурок оказался умнее моего. Он обвел взглядом комнату и высмотрел наполовину выдвинутый из-под кровати саквояж.
– Похоже, она тут одна. Иначе ее любовник уже появился бы, – тихо сказал Сурок, указывая мне взглядом на саквояж.
Нашей незнакомке уже некуда было отступать, а Артамон, окончательно забыв про пистолет, подошел к ней вплотную – так что ствол едва ли не уперся ему в живот. Он смотрел в бледное гордое лицо, и эта диковинная женщина тоже на него уставилась, словно пытаясь прочитать в глубине его темных глаз, что за безумца послал ей Господь. Узнала ли она в нем того морского офицера, который гнался за ней по Малой Замковой и от которого она так ловко ушла дворами? Бог весть! Лицо ее было настороженным, а лица Артамона я не видел, но мог биться об заклад – оно было счастливым. Дядюшка мой никогда не умел скрывать свои чувства.
Вот так они друг на дружку таращились и молчали.
Тут Сурок наконец взял власть в свои руки. Из нас троих он самый старший – так что имел право.
– Сударыня, благоволите собрать и отдать нам вещи дамы, хозяйки этой комнаты, – сказал он строго.
– Погоди… – произнес Артамон. – Что ты, в самом деле… Сударыня…
– И собирайтесь сами, – безжалостно продолжал Сурок.
– Я с вами никуда не пойду! – красавица отскочила от Артамона, и теперь под прицелом был уже не дядюшка мой, а племянник.
– Придется, сударыня, – и, словно бы не обращая внимания на ее пистолет, Сурок повернулся ко мне: – Я уведу ее, а вы с Арто останетесь тут в засаде. Рано или поздно явится проклятый мусью Луи…
– Куда ж ты с ней пойдешь? – спросил я.
– В порт!
– Да вас схватят по дороге, она поднимет шум!..
– Вот и прекрасно. Меня-то наутро выпустят – а ее нет! Потому что я назову ее соучастницей в убийстве немецкой мещанки, в коем обвиняют мичмана Морозова!..
– Вы с ума сошли! – воскликнула незнакомка.
– Он не посмеет, – глухим, каким-то не своим голосом сказал Артамон.
– Как еще посмею. Вы же дождетесь тут мусью Луи, свяжете его и также приведете в порт. Раз она здесь ночует – то и он вот-вот явится!
– Кто явится? – забеспокоившись, спросила незнакомка.
– Любовник ваш, сударыня. Воспользовавшись тем, что законная хозяйка этого жилья пропала, вы перебрались к своему любовнику, позабыв осведомиться о его тайных делишках. В каморках его нет – иначе давно бы уж вышел на шум. А ты вытяни-ка саквояж, убедись, что там дамское имущество, и застегни его, – сказал мне Сурок. – Готовьтесь к встрече с полицией, сударыня.
Он прекрасно знал, что вести эту женщину в полицию мы не можем – там уж скорее ее отпустят, а нас арестуют. Очевидно, он рассчитывал, что наша взволнованная незнакомка скажет что-то важное.
– У меня нет никакого любовника, и я не пойду в полицию!
– Придется, сударыня.
– Оставь ее в покое! – грозно потребовал Артамон.
Она посмотрела на него с тревогой: что на жилище совершили налет переодетые разбойники, еще можно было понять, но что один из них доподлинно сбрел с ума, это уж чересчур.
– В чем вы обвиняете меня? – спросила женщина, не теряя присутствия духа.
И тут я сообразил, чем ее можно удивить и заставить говорить правду.
– Мы обвиняем вас в покушении на жизнь человека, которое вы совершили в притворе Яковлевского храма, сударыня, – сказал я.
– Так вот вы кто! – и она перешла на французский язык.
Говорила она быстро и яростно, так что Сурок понимал через слово, а дядюшка мой, сдается, и вовсе ничего не понял.
– Коли так – вы можете убить меня! Потому что если я останусь жива, я все равно найду Армана Лелуара и убью его, как бешеную собаку! – воскликнула незнакомка. – Кровь отца моего, матери моей, братьев и сестер – на этом мерзавце, подлеце и предателе! Убивайте, тогда я умру с уверенностью, что Господь наконец вспомнит о Лелуаре, а Божья кара за предательство тяжка! И если я могу своей жизнью купить смерть этого мерзавца – убивайте, что же вы стоите?! Ведь он для этого вас прислал!
Я, честно говоря, растерялся. Дело принимало какой-то неожиданный оборот. Или же нам попалась блистательная актриса, у которой мадмуазель Марс могла бы разве что в горничных служить. Я всегда теряюсь, когда женщины начинают чересчур быстро и громко говорить: мне все кажется, что их крики на самом деле – обвинение мне в каких-то неведомых грехах.
– Но и вам воздастся! Если я погибну, все сведения о Лелуаре доставлены будут в Рижский замок! И вас ждет не расстрел – вас ждет виселица! – пообещала она мне. – Запечатанный конверт хранится у надежного человека! А теперь – стреляйте! Стреляйте!
Такой приказ кого угодно ввергнет в прострацию.
– Мадам, я не знаю никакого Лелуара! – отвечал я незнакомке, также по-французски. – Мне дела до него нет! Мы пришли, чтобы забрать два саквояжа с вещами и узнать правду о том, для чего ваш любовник мусью Луи убил на Малярной улице молодую женщину! Мы хотим знать: нанял его для этого гнусного дела господин Филимонов, или же убийца имел иные причины! Или вы об этом ничего не знали?..
– Господин Филимонов? – переспросила она меня. – Господин Филимонов нанял кого-то, чтобы убивать в Риге женщин?
– Так вы точно не знаете? Мусью Луи, а прозвание его одному Богу ведомо, и вас опутал своими интригами и обманами? – спросил я.
– Да что за мусью Луи?
– Она притворяется, – вмешался по-русски Сурок.
Теперь речь незнакомки стала медленнее, и он уже мог понять нашу беседу.
– Нет, я правду говорю, я знать не знаю никакого мусью Луи, – ответила она также по-русски. – Вот как Бог свят!
И перекрестилась на православный лад.
– А он вас очень даже хорошо знает, – сказал Сурок. – И даже портрет ваш носил в золотом медальоне. Сходство просто поразительное.
– Мой портрет? – незнакомка обвела нас троих взглядом, словно спрашивая: господа, это у вас такая шутка дурного тона? А если шутка – не пора ли ее кончать?
– Да, сударыня, – подтвердил я. – Более того, я сам извлек ваш портрет из этого медальона, что был мне отдан вместе с драгоценностями госпожи Филимоновой, и он теперь хранится в моих вещах.
– Вы – Морозов?
– Да, сударыня.
До сих пор лицо незнакомки было сердитым – брови сдвинуты, губы сжаты, – движения резки и стремительны. И вдруг совершенно неожиданная улыбка появилась на ее устах, и мы поняли, что ей никак не более двадцати лет, разве что злейший враг дал бы ей двадцать два года.
Она рассмеялась – и вдруг кинулась вон из комнаты. Быстрые ее ноги пронеслись вниз по темной лестнице, пока мы еще только дружно произносили «ах!»
Артамон опомнился первым и помчался следом. Грохот и треск оповестили нас, что он, статочно, проехался по ступеням на заду и сломал перила. Потом все стихло.
– Ах, свистать ее в сорок дудок на шканцах и на юте! – воскликнул Сурок. – Она обманула нас, и Артошке за ней не угнаться! Тихо…
Мы затаились. Такой шум должен был непременно разбудить хозяев, живущих во втором этаже. Но они если и проснулись, то, скорее всего, подумали «опять эта проклятая лестница» и продолжали спать далее. Они ведь не знали, что мы ухитрились открыть наружную дверь.
– Тут какое-то загадочное дело, – отвечал я. – Может, оно и к лучшему, что мы ее упустили. Посуди сам: ну, куда нам ее девать? Не на Даленхольм же!
Сурок вздохнул и пошел вытаскивать саквояж из-под кровати. Вдруг он застыл, потом повернулся ко мне и поманил пальцем. Я подошел.
В углу на полу, на расстеленных одеялах, лежала женщина. Она спала или же была без чувств. Я взял свечку со стола и осветил ее лицо.
– Сурок, это пропавшая Эмилия! Вот куда ее привел мусью Луи!
– Но что с ней? Мы подняли такой шум, что она обязана была проснуться!
Сурок опустился на одно колено и откинул край одеяла. Левое плечо Эмилии под просторной сорочкой было перетянуто бинтами.
Сурок взял ее за правую руку, легонько потряс, потом похлопал по щекам. Эмилия даже не шелохнулась.
– Опиумная настойка, – сказал я. – Избавляет от боли, но наводит беспробудный сон. Ее здесь лечат. Только хотел бы я знать, что с плечом.
– Не развязывать же…
– Нельзя ее оставлять одну… мало ли что…
– Когда мы уберемся, эта чертовка вернется. Скорее всего, она и ходит за больной – больше некому.
– Ты прав, Сурчище, – сказал я и подумал, что Господь нас бережет: еще неизвестно, что получилось бы, если бы мы застали тут мусью Луи.
Мы заглянули в саквояж, там действительно лежали предметы дамского туалета. Второй, побольше, нашелся в кладовке. Не мудрствуя лукаво, мы взяли оба и, прикрыв за собой дверь, наощупь спустились по лестнице.
Выйдя на улицу, мы с облегчением перевели дух – хоть одно дело сделано, хоть одна просьба бедной Натали исполнена.
– И где же этот Молиеров Дон Жуан? – спросил Сурок. – Куда его понесла нелегкая?
– Идем скорее, ради Бога, – попросил я. – Нам только недоставало напороться на патруль. Хороши мы будем, попав в полицию, – рижский огородник и казак в чекмене с чужого плеча, что волокут по ночной Риге саквояжи с дамскими тряпочками! Нарочно такой парочки не придумаешь! А при обыске у одного из них обнаружат золотой брегет, какой, если вы с Артошкой не врали, носят многие флотские.
Сурок фыркнул.
– Ничего, этот гуляка и сам найдет дорогу в погребок, – сказал он. – Тут ведь несложно – до того угла, где он тогда на свою красотку напоролся, потом налево и все прямо, прямо, так?
– Так. Только лучше бы его подождать. Хотел бы я знать, что означает этот лазарет…
– Да и я тоже. И где бродит по ночам наш мусью Луи…
– А знаешь ли что? Она ведь доподлинно никакого мусью Луи не знает! – убежденно произнес Сурок.
– Как не знает, если мы ее обнаружили в его жилище?
Сурок задумался.
– Тут какое-то недоразумение, и хотел бы я знать, отчего она рассмеялась. Человек, чующий опасность, так не смеется, – наконец сказал он. – Или…
– Или перед нами вторая мадмуазель Марс. Ты вспомни, ведь она была готова стрелять.
– Когда целилась в Артошку – уж точно. Эк его угораздило… Ну, пошли, благословясь…
Мы всю дорогу оглядывались – не нагоняет ли нас мой бешеный дядюшка. И он действительно появился. Мы, услышав скорые шаги, затаились за углом и тихонько его окликнули.
Он был в расстройстве чувств.
– Что, опять упустил? – спросил Сурок. – И слава Богу!
– Что ты понимаешь в женщинах… – буркнул Артамон.
– Понимаю то, что у тебя странный и извращенный вкус. Впервые вижу любовника, который в восторге от того, что в него тычут дулом.
– Какое дуло? – озадаченно спросил мой безумный дядюшка. После погони он был несколько не в себе.
– Пистолетное, орясина! – заорал Сурок. – Еще немного и получил бы ты свинцовую пилюлю в свое толстое брюхо!
– Да тихо ты! – я с силой тряхнул его за плечо.
– Откуда?
– Из ее пистолета!
– Какого пистолета?
Сурок растерялся и посмотрел на меня, словно призывая на помощь.
– Арто, у прелестницы был пистолет, и его ствол уткнулся в тебя вот тут, – я показал пальцем.
– Да будет вам врать! – воскликнул Артамон.
Искренность его не вызывала сомнений – глядя в глаза незнакомки, он действительно не заметил оружия. И тут было даже грешно над ним подшучивать. Мы с Сурком разом хмыкнули и заговорили о вещах практических: о том, что означает присутствие раненой Эмилии, о том, кто бы мог быть таков Арман Лелуар…
За этой беседой мы дошли до Швимштрассе, и я повел Сурка к коновязям, у которых можно было сесть на лавку, а Артамон задержался.
Он стоял и, запрокинув голову, глядел ввысь, на звезды. Он был в этот миг влюблен и, невзирая ни на что, кажется, счастлив.