Страшно подумать, что делает с человеком счастье.

Артамон всегда был горяч, готов к любым приключениям, при этом с душой почти младенческой, не осознающей зла и грязи вокруг себя. А сейчас, после встречи с незнакомкой, оказавшейся даже красивее, чем на портрете, он совсем сбрел с ума и ему море стало по колено. Он горел жаждой боевых действий и на радостях, что удалось посмотреть в глаза красавице, согласен был штурмовать хоть пирамиду египетскую в конном строю – лишь бы выплеснуть свой восторг и прокричать о своем блаженстве на весь белый свет.

Я знал это состояние – только я оставил его в прошлом. А третий наш родственник, мой племянник, был устроен не так, как мы, грешные: его привела бы в такое состояние не стройная женская ножка, а возможность приладить к селериферу надежный руль.

Мой обезумевший дядюшка вдруг решил, что, раз уж все складывается так прекрасно, нужно немедленно идти выманивать ювелира Штейнфельда и изымать драгоценности. Что входило в понятие «прекрасно»? Во-первых, удалось заполучить два саквояжа с вещами, необходимыми Натали. Во-вторых, на шум, который Артамон произвел, сверзившись с лестницы, не выскочили хозяева с дубинками, а то и с пистолетами. В-третьих, конечно же прелестная незнакомка, которую он чуть не пристрелил, и которая его чуть не пристрелила. Он стоял с ней рядом, глядел ей в глаза и носился за ней по ночным улицам, из чего проистекает пункт четвертый: он не нарвался на патруль, не затеял с ним драку и не накликал на свою шалую голову новых неприятностей. В-пятых, Артамону и Сурку все равно негде было ночевать, разве что сидеть вместе со мной в пивном погребе на лавке до рассвета, а это означало – бездарно тратить драгоценное время.

По Артамоновой логике, мы должны были идти на Малярную улицу и свистом вызвать Штейнфельда наружу. О том, чем это может для нас кончиться, он и думать не желал. Оправданием ему служит в какой-то мере то, что он искренне обо мне беспокоился и не желал видеть меня обесчещенным из-за какой-то пригоршни золота, камней и жемчугов.

Пока мы добирались до Швимштрассе, он потрясал кулаками, останавливался, чтобы удобнее произносить речи, восклицал и пытался свернуть не в те улицы. Насилу Сурок угомонил моего ненаглядного дядюшку.

Теперь мы уселись в закутке у коновязей, рассудив, что в погреб уже не полезем. Разумнее будет Артамону и Сурку выехать из Риги с первыми лучами рассвета, а выспаться или у казаков, или уж на Даленхольме.

– Что ты намерен делать, Морозка? – спросил мой рассудительный племянник. – Артошка несет околесицу, да ведь иного пути даже я пока не вижу.

– Ничего, – отвечал я.

Мой задор к середине ночи схлынул, и я опять обрел способность рассуждать. Это бывает – когда от усталости голова начинает работать не то чтобы лучше, а более избирательно, откидывая всякую ерунду и шелуху, оставляя лишь ценные сведения, нужные, чтобы принять решение.

– То есть как это?

– Я должен доказать свою невиновность в обоих убийствах. Кто-то так все подстроил, что виновным выгляжу я, и обелил себя. Часть правды об этом деле знает Яшка Ларионов. Что-то известно Мартыну Кучину, если только он доподлинно Мартын, а статочно – они есть убийца. Я должен отыскать Яшку, узнать, почему он прячется от Мартына, и, лишь поняв, что означают эти два убийства, действовать далее.

– Но ведь пока ты не вернешь Натали драгоценности, она не уедет из Риги, и, значит, руки твои связаны! – воскликнул Артамон.

– Ну, стало быть, буду разбираться в этом деле со связанными руками…

– Артошка прав, нужно прежде всего выставить из Риги эту дуру, потому что теперь ты более озабочен ее репутацией, чем своей, – буркнул Сурок. – Кой черт занес ее сюда!

– Она уж и сама не рада, – отвечал я. – Она только не может сама понять, что не она уговорила мусью Луи сопровождать ее в Ригу к жениху, а он подбил ее по распоряжению Филимонова, если мы не ошибаемся, и в расчете на драгоценности… А говорить ей об этом пока нельзя. Нельзя, понимаете?!

– А я бы сказал! – Сурок явственно начал закипать. – Ты прости, Морозка, но я твою красавицу лучше знаю. Она избалована, как моська у старой московской барыни. Муж ей не угодил, и она помчалась в Ригу к бывшему жениху в обществе сомнительной особы, совершенно не беспокоясь о своей репутации и вовсе не подумав, для чего муж мог бы приставить к ней бог весть кого из модной лавки? А в Риге она не сидит тихо, как полагалось бы, а бегает по ночам и стреляет в полицейских!

– Сурок, ты неправ. Если она и была избалована, то сейчас смиренно переносит все тяготы, – не слишком уверенно возразил я.

– А что ей еще остается?!

– До чего же дурацкая война… – проворчал Артамон. – Вместо того чтобы гнать проклятого Бонапарта в хвост и в гриву, мы добровольно заперли себя на никому не нужном острове и больше озабочены репутацией петербуржской сумасбродки, чем боевыми действиями!

– Погляжу я на тебя, когда Макдональд всерьез соберется форсировать Двину и ты на своей лодке будешь первый противостоять его артиллерии, – буркнул Сурок. – От войны мы, брат, никуда не денемся. У каждого будет свое поле боя.

Он словно в будущее заглянул!

Наконец я выпроводил родственников. Я был страх как собой недоволен: взбаламутил их, позвал, они примчались – и ничего у нас не вышло.

Рижане встают рано, и на рассвете девка, служившая в погребке, вместе с долговязым детиной выбралась наружу. Они взялись за приборку, за таскание воды и, увидев меня, весьма любезно поздоровались. Девка – так та вообще питала ко мне очень приятельские чувства, чтобы не сказать более. Я отдал им саквояжи, детина втащил их наверх, а девка обязалась, как только Натали проснется, отдать ей это имущество. По крайней мере я так понял ее речь, составленную из немецких и латышских слов.

Потом та же добрая девка дала мне умыться и приготовила поесть. На кухне для работников варили кашу, причем хорошей считалась такая, куда вбухали с полмиски жиру, обыкновенно свиного вместе со шкварками. Я, набравшись мужества, съел с полфунта перловой каши наилучшего качества и отправился к Карловым воротам.

Я замышлял найти Сорочью корчму и как-то разведать в ней о Мартыне Кучине. Коли там открыт ему кредит, стало быть, он человек ведомый; может статься, даже где-то поблизости проживает. Я непременно хотел докопаться до его странных отношений с Яшкой Ларионовым. Также я собирался поискать приказчика Аввакума. Словом, мне было не до утренних объяснений с Натали. Успокоив свою совесть тем, что я не постыдно прячусь от этих объяснений, а занимаюсь важным делом, я шел к Карловым воротам и, задумавшись, глядел не по сторонам, а себе под ноги. Тут-то мне и бросилась в глаза серебряная трубочка с полмизинца толщиной. Она лежала меж двух округлых камней, как раз в щели, потому и осталась цела, ничья подошва ее не смяла. Я с огромной радостью поднял находку.

Это был карандаш, обыкновенный карандаш, которого мне так в последнее время недоставало. Да и не мне одному – хорошие грифели ввозились из Франции, а с Францией мы как раз и воевали.

В трубочке оставался еще порядочный кусок грифеля. И я в очередной раз подивился, как мало надобно человеку, чтобы ощутить себя счастливым. Казалось бы, что может вернуть радость несчастному, оказавшемуся в моем положении? Кусочек низкопробного серебра весом менее унции, а в нем – стерженек из глины с графитным порошком.

Сорочью корчму я отыскал без затруднений. Удивило меня то, что там стояла клетка с ручной сорокой. Время было раннее, но те, кто имел обыкновение завтракать, уже поели в домах своих, а те, кто желал бы пообедать в корчме, разумеется, еще не появились. И корчмарка, в которой я по выговору признал полячку, была даже рада потолковать с русским человеком.

Человек, содержащий корчму в Риге, должен знать несколько языков, но не досконально, а слов по двести из каждого. Здешняя хозяйка могла объясниться по-русски, по-немецки, по-французски (это меня более всего удивило), по-латышски, причем русская речь в ее исполнении обогащалась польскими и белорусскими словами, как-то: черную смородину она звала поречками, утку – качкой. Если иметь веселый нрав и не бояться объяснений на пальцах, то договориться с этой почтенной сорокалетней дамой можно было без затруднений. Меня всегда удивлял Артамон, который, зная русский язык, в глубине души полагал, что воспитанному человеку более и не нужно. Разумеется, он мог с грехом пополам и по-французски объясниться, и по-английски наловчился выпаливать с дюжину фраз, но без особой радости, и однажды на упрек Сурка буркнул с гордостью:

– Оставь меня в покое, я не какой-то там полиглот, а русский дворянин.

На что Сурок живо ответствовал:

– Коли ты не полиглот, стало быть, моноглот!

При этом разговоре присутствовали нижние чины, которые, разумеется, возвели оба этих слова к глаголу «глотать», и потом несколько раз к Артамону подсылали парламентеров – узнать, что такое он глотает, недоступное простому матросу и неизвестное корабельному коку.

Я полюбопытствовал, часто ли приходят в Сорочью корчму русские, и бойкая корчмарка, решив, что присутствие единоверцев сделает меня постоянным ходоком в ее заведение, тут же побожилась, призвав Матку Боску Ченстоховску, что вся русская Рига живмя живет в ее корчме. Как на грех, сейчас здесь никого не было, кроме двух латышских рыбаков, что имели обыкновение разносить свежевыловленную рыбу по дворам, укладывая крупных лососей прямо на плечо. Эти рыбаки спозаранку сбыли свой товар и, как им казалось, удачно. Добрый Ганс объяснил мне, что цены на провиант растут и вводят в заблуждение простые души. Рыбаку кажется, будто, сбыв за пятиалтынный рыбину, что ранее он сбывал за гривенник, он уже богач, меж тем и хлеб, который он намечал купить за вырученные деньги, тоже подорожал в полтора раза, стало быть, ничего для бедного парня не изменилось, но он от восторга переходит к неумеренной скорби по поводу вздорожания хлеба и в пору перемены цен живет не менее сильными страстями, чем шиллеровский Разбойник или Венецианский Мавр.

Я не проголодался еще и велел подать кружку светлого пива. В свое время герр Штейнфельд учил меня отличать сей напиток с разных пивоварен. Тогда мне казалось, что рижский бюргер способен на сердечную привязанность. Поверишь ли, любезный читатель, я по простоте душевной считал его приятелем и относился к нему соответственно без всякой задней мысли. Попади он в беду, я первый бросился бы на его защиту. Но слова «простая душа» применительно к людям, не умеющим смотреть дальше собственного носа, вице-адмирал Шешуков употреблял не зря – в отношениях с такими господами простота опасна.

Корчмарка, сообщив, что звать ее пани Барбара, подсела ко мне. Я, чтоб не терять зря времени, стал ее расспрашивать о семействе Ларионовых: все ли оно уцелело, и поселилось ли оно на Столбовой улице вместе с родней и приказчиками. Ларионовых корчмарка знала плохо – староверы по таким заведениям не ходят. Но у нее был наметанный глаз, она хорошо запоминала физиономии, и человек, которого она два-три раза подряд встретила неподалеку от корчмы своей, запечатлевался в памяти основательно. Пани Барбара сообщила мне, что по соседству староверы взяли постояльцев-единоверцев – скорее всего, из Московского форштадта. И даже описала дом на Висельной улице.

Я вознамерился пойти туда со своими вопросами об Аввакуме и Яшке. А меж тем в корчму вошли немцы, один из них, как я догадался по долетевшим обрывкам речей, был мельник, двое других – его покупатели. Барбара шепнула мне, что в это время обыкновенно приходят и несколько русских тоже, как я, огородников, но не простых, а возделывателей аптечных огородов. Многие рижские аптекари имели в форштадтах такие огороды, самый большой, помнится, принадлежал Коронной аптеке, но сейчас часть его отдали под здания больницы.

Насколько я мог сообразить, эти люди были знатоками своего дела – наверняка, трудились и жили здесь по многу лет и хорошо знали своих соседей. Я решил подождать огородников, а чтобы развлечь себя, достал из-за пазухи бумажки с планом улиц, на которых стоят каменные амбары, и с расчетами, посвященными трети гишпанской крови в жилах умозрительного потомка гишпанцев и, допустим, турок.

Я был безмерно счастлив в юности, когда уроки математики прекратились. И ввязался в арифметическую авантюру не из любви к дробям, а чтобы переспорить Бессмертного. Я просто был обязан найти такое сочетание дробей, чтобы в сумме получалась ровно треть. Проделывать такие кундштюки в уме я не умел, но теперь у меня имелся карандаш, и я стал выводить фантастические цифры, разумеется, путаясь в них и завираясь немилосердно. Мне не хватило места на листке с вычислениями, и я продолжил их на оборотной стороне планов.

– Эй, хлопец! – вдруг позвала меня корчмарка. – Вот кто тебе расскажет про Ларионовых!

Я поднял голову и увидел мужчину лет сорока с небольшим. Свет из окошка падал на его лицо, и я сразу узнал и этот крупный нос, и выпяченный подбородок, и черные волосы с порядочной проседью, и смуглоту.

Этого человека пыталась заколоть в притворе Яковлевского храма наша прелестная незнакомка.

Тут, надо отдать мне должное, я попытался, по наущению Бессмертного, рассуждать логически. И мне это удалось!

Логика была происхождения математического. Отставной канонир, обучавший меня арифметике и началам геометрии, не совладал с алгеброй. Я же, не желая забивать себе голову туманными материями, притворялся глупее, чем я есть на самом деле, и отказывался производить действия с положительными и отрицательными цифрами, пока мне не объяснят, почему минус, помноженный на минус, дает в итоге плюс. Объяснить это отроку было невозможно, а отговорки, будто так принято, я отвергал. Наконец кто-то из господ, вхожих в наш дом, вразумил меня. Наша семья, как я уже говорил, дала отечеству немало морских офицеров, и в родне нашей отыскались люди, не только знающие математику, но и умеющие втолковать ее упрямому недорослю.

– Что есть друг и что есть враг, тебе известно, – сказал тот господин. – Друг твоего друга – твой друг, не так ли?

– Разумеется! – отвечал я.

– А враг твоего друга тебе враг?

И тут я с ним согласился.

– А друг твоего врага?

– Еще бы!

– Ну а враг твоего врага?

Я задумался.

– Если ты хочешь справиться с врагом, который сильнее тебя, тебе следует искать его врагов и объединиться с ними, – подсказал мне тот разумный господин. – Сей принцип употребляется и в политике. Так что враг твоего врага – тебе, несомненно, друг. Отрицательная величина при умножении на себя дает положительную.

Немудрено, что это алгебраическое правило я запомнил навеки.

Глядя на человека, которого чуть не отправила на тот свет наша незнакомка, я стал составлять нечто вроде логического уравнения. Тут бы мне вспомнить умные слова Бессмертного об уравнениях со множеством неизвестных, но нет! Я мыслил простыми понятиями.

Мусью Луи несомненно враг – он хочет меня погубить, после чего примется за бедную Натали. Незнакомка – друг, или же подруга, мусью Луи, раз так бесцеремонно ведет себя в его комнате в отсутствие хозяина. Смуглый мужчина – враг незнакомки, раз уж она пыталась его убить, а через незнакомку – враг мусью Луи. Стало быть, он должен стать моим другом. Разумно, не так ли?

Я, оставив на столе свои бумажки, направился к смуглому господину, имея целью к нему подольститься и подружиться с ним. Мне требовались от него ценные сведения, и я, в теперешнем моем положении, готов был на самые нелепые поступки.

– День добрый, господин хороший, – сказал я ему по-русски и низко поклонился, соблюдая, как мне казалось, все правила любезности человека в армяке и лаптях по отношению к человеку в сюртуке и сапогах, выглядывавших из-под узких бежевых панталон.

– И тебе того же, молодец, – отвечал он на том же языке, причем выговор его был почти правильный. – Какая тебе во мне нужда?

– Хозяйка сказывала, ваша милость знает, где приятеля моего искать, Якова Ларионова, – начал я. – До пожара я попал в беду, украли у меня и товар, и деньги, а Яков Агафонович, храни его Бог, сжалился надо мной, дал мне рубль, чтобы расторговаться. А после пожара его и не сыскать!

Все это я выпалил очень бойко.

– А ты ступай, молодец, на Столбовую улицу, спроси двор Игнатьевых, – посоветовал мне смуглокожий господин. – Там Ларионовы после пожара поселились.

– Был я там, да не в укор вашей милости – Якова Агафоновича там нет и говорить о нем не желают. Видно, с батюшкой своим не поладил, батюшка у него строгий, как прикрикнул, так я со двора и вылетел пташкой. И про деньги забыл.

– Ну, так и я не скажу, куда он подевался… – тут смуглый господин задумался. – Разве что на Висельной его поискать?

– Мне хозяюшка уж говорила про Висельную… Может, есть еще другие места?

– Невтерпеж рубль вернуть?

– Невтерпеж, – согласился я и на всякий случай еще раз поклонился.

Смуглый господин внимательно оглядел меня и, усмехнувшись, метнул взор в сторону корчмарки, которая как раз протирала столы после немцев. Барбара была женщина пышная, кокетливая, еще свежая, и я понял, что лишь ради нее этот приличный господин пожаловал в захудалую корчму. Лучше бы я взглянул и на нее – непременно увидел бы легкий кивок и неприятную ухмылку. Но верно говорят, что русский человек задним умом крепок.

– Что ж, коли так, расскажи мне, кто ты таков. Ты мне понравился своей простотой душевной, и я хочу оказать тебе услугу, – сказал господин самым что ни на есть господским тоном.

Это была по видимости просьба, а по сути приказ.

– Да что мне вашей милости рассказывать. Звать меня Алексеем Артамоновым, я здешний огородник…

– Не в родстве ли ты с Василием Артамоновым?

– Нет, ваша милость, не в родстве…

Слишком поздно я сообразил, что, играя роль, надобно придумать себе правдоподобную историю, подкрепленную именами и всякими житейскими подробностями.

– Откуда ж ты взялся?

– Батюшка в Ригу переселился… из-под Пскова… – судорожно вспоминая поездку к дальней родне под Остров, – сказал я. – Сельцо есть, Мамыкино, там хозяйкой барыня… барыня Остафьева… отпустила батюшку… на оброк…

Отпускают ли огородников в отхожий промысел – я понятия не имел.

– Так ты крепостной?

– Крепостной, ваша милость, – тут я снова поклонился и добавил на всякий случай: – Добрый барин…

Таких крестьян, как я, можно было увидеть разве что на театре, в водевилях. Но тогда, в Сорочьей корчме, я даже не задумывался, как смехотворно выгляжу. Хорош огородник с белыми руками, которые испачканы как-то слишком странно для земледельца – не отмытыми со вчерашнего дня чернилами…

– Ну что ж, помогать таким, как ты, сам Бог велел, – сказал смуглый господин. – Я сам пойду с тобой на Висельную улицу, где у меня есть знакомцы, сам помогу тебе сыскать Якова Ларионова. Пусть пани Барбара не беспокоится, мы выйдем черным ходом.

Он сделал жест, предлагая мне отворить дверь в дальнем углу корчмы, у которой я, собственно, и стоял. Я нажал дверную ручку, увидел темные сени и, вспомнив о своих бумажках, обернулся.

На столе их не было.

– Ступай, ступай, Алексей Артамонов, – настойчиво говорил смуглый господин. – Сейчас я тебя отведу к знакомцам моим…

И, приблизившись ко мне, с силой втолкнул меня в сени.

Дверь захлопнулась.

Тут-то и стало ясно, что пришел мой смертный час.

Я таскал с собой нож, который потеряла в Яковлевском храме наша незнакомка. Он был засунут за пояс под армяком, и я все время беспокоился, как бы самому об него не пораниться. Шарахнувшись в сторону и налетев на стенку, я шарил за пазухой. Сени были без окон, но свет пробивался в щель, и я понял, что эта продольная полоска – от плохо прикрытой двери, ведущей то ли в сад, то ли в огород. Но между мной и дверью был смуглый господин.

Все это совершилось мгновенно – мое выдворение в сени, удар об стенку, поиски ножа и даже нападение смуглого господина. Очевидно, поэтому я не сразу догадался закричать. А когда крик сам родился в моей душе и попытался вырваться наружу – что-то помешало ему.

Меня спасло чудо. В сенях на полу навалена была всякая дрянь, и я рухнул на колено как раз, когда смуглый господин выбросил вперед руку. Я не видел в ней ножа, но я понял его движение однозначно, кулаком так не бьют. Сам я ударил снизу и не то чтобы промахнулся – просто цели не достиг, а зацепил острием и разорвал рукав сюртука.

То, что было дальше, словесно описать не берусь, потому что сам ничего не понял. Вдруг распахнулась дверь, ведущая из главного помещения корчмы, стало светлее, но дверной проем загораживала пани Барбара. Почти одновременно распахнулась и та дверь, что вела в сад, и силуэт моего противника обозначился очень четко.

Я находился между ними двумя, и оба были для меня опасны: корчмарка несомненно сообщница смуглого господина; увидев бумаги со странными записями и планами, она поняла, что никакой я не огородник, и подала знак; возможно, и у нее есть оружие.

Выбирать не приходилось, и сзади, и спереди ждала смерть, но во мне сидело нечто, внедренное в меня не учителем или наставником, даже не командиром в морском походе или в порту, а, видимо, десятью поколениями служивых предков. Я не мог ударить ножом женщину.

Поэтому я, не отдавая себе отчета в своем выборе, кинулся на мужчину. Он поймал меня в объятия; я, резко присев, как учил когда-то Сурок, вывернулся; и тут грянули подряд два выстрела.

Смуглый господин отшатнулся, а я, совсем уж ничего не соображая, кинулся в сад, пробежал его весь, а как перепорхнул забор, не потеряв при этом ножа, – до сих пор не знаю. Очевидно, в каждом из нас живет крылатая птица, которую мы очень редко выпускаем на волю. Тогда мне это удалось.

Я помчался во весь дух, не оборачиваясь. Кого-то оттолкнул, сам от какого-то крепкого тычка отлетел в подзаборную крапиву. Тогда только, ощутив ожог, я обнаружил, что сжимаю в правой руке нож, и стал на ходу прятать его за пазуху с риском пропороть себе живот.

Положение мое было самое дурацкое.

Первое, что пришло в голову, – этот треклятый смуглый господин с нехорошим волчьим взглядом охраняет от кого-то раненного мною Яшку Ларионова. Так охраняет, что ради этого готов был меня на тот свет отправить. Из чего вытекало: возможно, наша незнакомка пыталась его убить по причине, имеющей отношение к тому же болтуну и вралю Яшке! Стало быть, есть какая-то загадочная связь между мусью Луи и Яшкой.

Понимать все эти хитросплетения я решительно отказывался.

Я знал лишь одно: если опасность угрожает мне, то угрожает она и Натали. Натали – самый уязвимый пункт в моей обороне, потому хотя бы, что она беззащитная женщина. Кроме того, она ничего не знает и не понимает. Ее любой мошенник сумеет убедить в своей правоте, выманить куда угодно и заставит поступать по своей воле. Пример – ее побег с мнимой француженкой.

Нужно было предупредить Натали, чтобы она ни с кем и ни в какие переговоры не вступала, отворяла двери только на условный стук, даже доброму Гансу и его благорасположенной девке и то не слишком доверяла.

Я поспешил в Рижскую крепость и сбавил шаг лишь на эспланаде, когда уже порядком запыхался. Эспланада – открытое место, там мне ничто не угрожало, кроме разве пистолетного выстрела, но нужно быть дураком, чтобы стрелять у всех на виду.

Наконец я оказался на Швимштрассе и поднялся к Натали.

Я понятия не имел, как буду ей объяснять положение дел. Самое страшное – отсутствие драгоценностей или же денег за них. Готовый к самым отвратительным обвинениям, я постучал в дверь.

На свой стук я услышал неизменное «Антре!».

Натали встретила меня в модном лиловом домашнем платье, перехваченном под грудью атласной лентой с красивым бантом, завязанным справа. Высокий ворот был отделан розоватым рюшем. В этом платье с длинными рукавами, с узким и глубоким вырезом, Натали глядела настоящей дамой, она даже завила волосы и уложила вокруг лба и щек короткие кудри. На плечи она накинула неизбежную шаль, узкую и длинную. Ей не удалось преобразить комнатушку под самой крышей в будуар светской красавицы, но себя она преобразила, и странно было видеть ее, привыкшую в столице к роскоши и удобствам, в таком неподходящем месте. Дорогое платье подчеркивало эту несообразность.

– Сашенька! – воскликнула она. – Ну, наконец-то! Что случилось? Почему ты не предупреждаешь меня, что не можешь прийти? Я извелась!

– Натали, прости, Бога ради, – сказал я, – и постарайся понять…

– Да, служба, служба, вечно это проклятое слово – служба!

Я понимал ее недовольство, но ничего поделать не мог, только развел руками.

– Ну что же ты молчишь? – спросила она.

– Натали, мне просто нечего сказать. Разве что напомнить тебе – теперь война…

– Как будто я этого не помню!

– Я вижу, тебе уже передали саквояжи, – сказал я.

– Разумеется. Но, Сашенька, там не было половины моих вещей, – отвечала Натали. – Зато лежат чужие. Помнишь, я говорила тебе, что находила там, на Большой Песочной, хорошее белье с непонятными инициалами? Так вот, ты его и принес…

Она очень мило покраснела. Раньше я умилился бы – настоящая дама и должна испытывать неловкость, говоря о белье.

– Если бы в доме была Луиза, я бы попросил ее разобрать вещи и отдать нам твои…

– Нам? Ты был не один? Кого ты взял с собой? – она не на шутку забеспокоилась.

– Сослуживцев, – брякнул я.

– И что ты им сказал? Как ты им объяснил, что должен забрать два саквояжа с женскими вещами?

– Ничего я не объяснял! Натали, мужчины не делают друг другу таких вопросов! – я невольно повысил голос. – Мы просто поднялись наверх, и я забрал саквояжи.

– Дверь была открыта? А что же Луиза?

Я находился в смятении. Вот сейчас я уже не понимал, что хуже: продолжать оберегать Натали от суровой действительности или сказать ей наконец правду. Что ее Луиза – доподлинный мужчина, и этот мужчина поселил на Большой Песочной другую женщину, ту отважную незнакомку.

– Где была Луиза? И как ты взял саквояжи? Ты что, сам укладывал в них вещи?

– Я не знаю, где была Луиза.

Эта чистейшая правда прозвучала совершеннейшей ложью. Я сам слышал фальшь в собственном голосе!

– Ее не было – а дверь она оставила открытой?

– Возможно, она вышла ненадолго.

– А та раненая женщина? Та, которую Луиза привела?

– Женщина лежала на полу, на тюфяках. Луиза, возможно, пошла за лекарством…

– Что сказала эта женщина о Луизе?

– Ничего не сказала.

– Ничего? И вы не могли ее дождаться? Господи, Господи! – Натали взялась за виски очаровательным дамским движением. – Саша, я чувствую, как ложь клубится вокруг меня! Неужели и ты такое же чудовище, как мой супруг?.. Саша, что происходит? Почему ты не говоришь мне правды? Почему ты никак не можешь отправить меня обратно в Санкт-Петербург?..

Теперь уже я был во всем виноват. Она не говорила ни слова о драгоценностях, она все еще соблюдала правила хорошего тона, которые предписывают даме быть выше материальных соображений. Но именно мое молчание о деньгах или драгоценностях так сильно раздражало ее, и она искала любого повода, чтобы выказать мне свое недовольство.

Я постыдно бежал прочь.

Теперь было уж вовсе непонятно, что мне делать. Кто друг, кто враг?!. Что означало нападение в Сорочьей корчме? Как вышло, что я не могу поговорить толком с женщиной, которую в мечтах видел своей женой? Что происходит вокруг меня?

Я видел как-то книгу, которую изодрала ручная обезьяна. Каждый клочок содержал несколько строк, и они были непонятны – как ни складывай клочки вместе, задуманного сочинителем романа не получишь. Я сам был сейчас такой книгой. Я пребывал в окружении клочков, каждый из которых содержал некое событие, для меня – лишенное смысла.

Наконец я приказал себе начать сначала. Да, я обвинен в двух убийствах (если только Яшка выжил, а нет – так в трех). На меня натравили полицию, и Яшка принял в этом живейшее участие. Яшка – орудие в чьих-то руках. Я не могу отыскать его, по дурости ли своей, по неопытности ли. Я даже приказчика Аввакума найти не могу, хотя он не ранен, здоров, нигде не прячется и служит своему хозяину! Да что же я за тварь несуразная, если даже этого Аввакума до сих пор не отыскал?

Изругав себя последними словами, я отправился в складские кварталы, к амбару Голубя. Я уже настолько ошалел от всего, что готов был действовать открыто. Я устал от проклятого маскарада и от игры вслепую с незримыми противниками. Ссора с Натали усугубила положение.

Трудно сказать, каких дуростей я понаделал бы в таком состоянии, но возле реформатской церкви меня поймал за руку свечной торговец Андрюшка.

– Да что ж это делается! Хоть ты растолкуй! – крикнул он мне прямо в ухо.

– А что? – отшатнувшись, спросил я.

– Черт знает что! – воскликнул Андрюшка. – Всех нас, свечных торговцев, принялись на улицах хватать! Я только с товаром вышел – а меня под белы рученьки да в часть! И тычут в харю какой-то драной шапкой. «Твоя?» – спрашивают? Я им – да вы что, господа хорошие, моя на мне. «А чья?» А кто ее разберет!

– Ка-какая шапка? – предчувствуя недоброе, спросил я.

– Обычная, только разрезана для чего-то. Бывает, в шапку деньги зашивают, хотя лучше в пояс. Может, в ней что зашито было? Я дядю Федора повстречал, так и ему шапку в нос тыкали, сказывали, кто-то из нас, свечников, у гошпиталя обронил!

Это несомненно была шапка, которую мы нашли в узле, столь ловко похищенном из театра. Я несколько дней исправно нахлобучивал ее на голову, не удосужившись ощупать хорошенько. А потом обрадовался возможности сбыть ее с рук, приложив к коромыслу со свечками.

Что же в ней такое хранилось, от чего всполошилась полиция?

Это был первый вопрос, второй же – Господи, ведь сейчас начнут искать огородника, который приволок в госпиталь это сокровище!

– Ты сказал им, что продал свечи тому молодцу, который оставил их вместе с шапкой в кустах на госпитальном кладбище? – спросил я.

– Кому?

– Полицейским.

– А для чего? Тогда бы они так ко мне привязались – век бы не отделался!

– А что им сказал?

– А сказал, что уж военная полиция своих людей посылала дознаваться!

– Что еще сказал? – едва справляясь с охватившей меня дрожью, спросил я.

– Они спросили, какая такая военная полиция. Я и ответил, что приходил переодетый человек, вызнавал про тех, кто свечными торговцами притворяется. Чтобы отвязались! Куда нашим против военной полиции! Кишка тонка! Так и сказал – господин офицер-де, молодой детина, одетый огородником, злодеев ищет!

Андрюшка так гордился, что направил полицейских, с которыми у него были свои счеты, по моему следу, что я даже не смог сказать ему ни слова в укор. Да и незачем будить в нем подозрения.

– Военная полиция во всем разберется, – сказал я.

И поспешил прочь в полнейшем отчаянии – какая же теперь заварится каша!..

На меня напал страх, самый обычный страх, с которым я решительно ничего не мог поделать. Я уже боялся идти в своем наряде огородника к амбару Голубя – меня ведь там уже видали, – а что, коли военная полиция ищет человека, присвоившего себе ее права? Нужно было по крайней мере переодеться.

Узел, который Сурок передал мне с Бессмертным, был спрятан в погребе. Я поспешил туда, соображая, кем бы мне предстать на сей раз – латышским рыбаком, немецкой горничной, иудейской девицей или бабой-староверкой? Клянусь, я не на шутку думал о перевоплощении в женщину – передо мной маячил пример мусью Луи! Только мысль о бороде, которую мне сейчас негде сбрить, удержала меня от этого сумасбродства.

Я вошел со стороны Швимштрассе и первым делом отправился здороваться с добрым Гансом. В его доброту я не верил, хватило с меня и дружеского расположения герра Штейнфельда вкупе с герром Шмидтом. Но я не хотел, чтобы он выставил меня из погреба в тычки. Повторяю, я был охвачен не просто страхом, а смертным ужасом.

– Что творится, мой друг, что творится! – сказал владелец погребка. – Мне впору закрывать свое заведение. Не могу же я привечать только своих знакомцев и соседей! Только что сообщили мне новость. Знаете ли вы Сорочью корчму в Петербуржском форштадте?

– Что-то не припомню.

– Там сегодня застрелили хозяйку, приятельницу мою, полячку! Мы закупали пиво в одних пивоварнях, и я, бывая в предместье, всегда ел у нее гороховые клецки! Застрелили женщину, и вся полиция первой форштадской части кинулась искать убийцу! Если стреляют в корчме, не бояль ни гнева Божия, ни свидетелей, то близок конец света!

– Да, это так, – согласился я.

Корчмарка погибла от пули, выпущенной в тот миг, когда я уже прощался с жизнью. Кто стрелял – неведомо, но если полицейские сейчас расспрашивают постоянных посетителей корчмы, то немец-мельник с его приятелями непременно вспомнят огородника, который сидел в углу и чиркал по бумажкам серебряным карандашом!

Все сложилось нелепо, неправильно, со всех сторон подстерегала опасность. Единственное, что мне до сего дня не угрожало, – так это неприятности с военной полицией. И вот они возникли на умозрительном горизонте, как будто кто-то нарочно окружил меня, словно волка в овраге, перекрыв все пути к спасению. Мало было бед – еще и смерть пани Барбары, к которой я не имею никакого отношения, но доказать это невозможно! Оставалось лишь возопить к небесам: Господи, отчего весь мир ополчился против меня?..

«Весь мир? – спросил Божий глас в моей душе. – Но я же послал тебе человека, чтобы вывести тебя из этого оврага. Отчего же ты мешаешь ему сделать это?»

И верно, другого выхода у меня не оставалось. Следовало немедленно отыскать Бессмертного и рассказать ему, какой неожиданный плод принес его хитроумный замысел. Да и все прочее, сдается, тоже рассказать… с самого начала, с того вечера, как в дом на Малярной улице явились Натали и мнимая Луиза…