Я бежал с мыслью: ну, наконец-то увижу неприятеля! Сурок потом признался, что думал о том же. Мы продрались сквозь кусты и выскочили на край обрыва.

На том берегу, довольно далеко от нас, остановился вражеский конный разъезд. Пруссаки (а может, поляки, баварцы или вестфальцы из дивизии барона Гранжана; мы не могли на таком расстоянии толком разглядеть их мундиры) совещались, и по взмахам их рук можно было понять – речь идет о форте на Даленхольме и о лодках в протоке. Они взяли с собой подзорную трубу и передавали ее из рук в руки.

На лодке, что несла вахту далее прочих от форта и ближе к неприятелю, приняли решение стрелять. Ядро заведомо не долетело бы до всадников, но осадить их и остудить пыл следовало. Выстрел как бы говорил: вот только суньтесь поближе!

Вы не поверите, но, хотя война началась еще в июне, это был первый услышанный мною выстрел по врагу, хоть и не совсем на поле боя.

Та же мысль пришла артиллеристам форта. Но ядра из их пушек более крупного калибра летели, разумеется, дальше.

Бессмертный пошел к укреплению, мы остались втроем.

По правде сказать, расставшись ненадолго с сержантом, мы ощутили некоторое облегчение. Его пристальный тяжелый взгляд смущал, даже когда Бессмертный не пускал в ход свой злой язык: казалось, будто в глубине души он произносит не слишком лестные для нас слова.

Артамон все собирался сделать мне вопрос, не узнал ли я случайно чего нового о его красавице. Дожидаться вопроса я по доброте душевной не стал.

– Я кое-что разведал про твою любезную незнакомку, Арто, – сказал я. – Теперь ты можешь все окрестные дубы и березы изрезать ее монограммами. Звать ее, если я правильно разгадал, Секлетея Веревкина.

– Что?.. – в ужасе спросил перепуганный дядюшка.

– Или же Семирамида Вавилонова.

– Ты что за чушь несешь? – взвился Артамон.

Сурок с лету подхватил мою игру.

– Не расстраивайся, Артошка, могло быть и хуже. Как случилось с одной из моих шестиюродных теток, что приняла постриг лет этак сорок назад. Иерей, ее нарекая, думал о красоте ее души, ибо лицом она была не слишком приятна, потому и засиделась в девках. Потому дадено ей было имя «Пульхерия», что по-гречески как раз и значит «прекрасная». Жила себе тетка в обители, жила – и во благовременье померла. Съехалась родня, и, увидев записи во всех бумагах, что до нее касались, остолбенела. Покойная моя тетушка всюду значилась как «Полухерия». Русский слух именно так усвоил греческое слово – непотребно, зато понятно! С превеликим трудом добились, чтобы хоть надгробный крест не был украшен таковым безобразием. Так что Секлетея или же Семирамида – это еще ничего, это еще цветочки… Представляешь ли, жить с женой по имени Полухерия? Как же ее ласкательно-то кликать?..

– Да и Секлетея – тоже не сразу додумаешься, как имечко укоротить…

– Да чтоб вас обоих! – воскликнул дядюшка. – Морозка, ты можешь говорить толково и без шуток?

– Никак нет! – тут же отвечал я.

Дядюшка надулся, засопел и всем видом своим явил обиду, достойную трехлетнего дитяти, у коего отняли расписной пряник.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Монограмма твоей любезной состоит из двух букв, которые можно понимать двояко – может, русские «эс» и «ве», а может, латинские «цэ» и «бе». А теперь бери ножик и отправляйся на поиски ближайшей березовой рощи.

– Тут, как я заметил, растут березы вперемешку с кленами, – добавил Сурок. – А что, монограмму любимого существа режут только на березах? Что на сей предмет говорит господин Карамзин?

– Всякая древесина годится. На худой конец сойдет и борт канонерской лодки, а не то – так бочонок, или весло, или ушат… – тут мы с Сурком кинулись наутек в разные стороны, а дядюшка мой, страшный во гневе, стоял наподобие Буриданова осла, потрясал богатырским кулаком и оскорблял нас словесно, да так, что мы едва животов не надорвали со смеху.

Так устроен человек, едва получив передышку от своих бедствий, передышку очень кратковременную, он уже ищет развлечений и ржет, как жеребец стоялый, по меткому определению нашей драгоценной общей бабки Прасковьи Тимофеевны Савицкой.

Наконец Артамон махнул рукой, словно бы поставил на нас обоих крест, и пошел прочь. Тогда только мы с Сурком, подавая друг другу знаки, двинулись к северу и соединились на лугу, где еще совсем недавно крестьяне пасли коров.

Пологим берегом мы спустились к самой Двине, и я залюбовался пасторальной картиной. Вокруг носились давно не виданные мною стрекозы; тропинка, по которой мы шли, была не протоптана, а скорее промята в высокой и сочной траве; вода в протоке стояла почти неподвижно; я обратил на это внимание Сурка. Он объяснил, что в середине дня бывает довольно сильный нагон, и этим можно пользоваться, но, чтобы вывести лодки на Большую Двину (так он называл основное течение реки между Даленхольмом и лифляндским берегом), нужно не идти протокой, хотя этот путь выглядит на карте короче, а огибать остров с севера. Это, как ни странно, позволяло сберечь время, а в протоке его слишком много уходило на маневры.

Потом мы, разумеется, заговорили о наших делах и о сержанте.

– Любопытно, как Бессмертный собирается устраивать Эмилию в госпиталь, – сказал Сурок. – Ведь он что-то должен сообщить о ней. Одного того, что она, соблазненная французом, бежала из дома и неведомо кем была ранена, мало.

– Что бы ни сказал, даже если бы соврал – это будет святая ложь, – отвечал я. – Тогда Эмилия наверняка останется жива и, может быть, расскажет что-то полезное. И не забывай о мерзавце Штейнфельде.

– Разумеется, эта престарелая девица немало может поведать о его делишках. Считай, что драгоценности мы вернули… вернуть бы еще только селерифер!..

– Не забегай вперед, Сурчище! Давай подумаем, есть ли что в наших похождениях, чего Бессмертный не должен знать?

Сурок призадумался.

– Не нравится мне, дяденька миленький, что он, сам не бывши той ночью на Малярной улице, так уверенно нам противоречит. Разумеется, у мусью Луи мог быть сообщник, это он верно подметил, но в целом…

– А знаешь ли что? – вдруг догадался я. – Он ведь не поверил, что мусью Луи – мужчина! Его противоречия оттого и возникают, что он допускает: наше сокровище женского пола! Значит, оно не могло соблазнить и подбить на побег Эмилию! А в твоем объяснении событий многое строится как раз на том, что мусью Луи – опытный соблазнитель мещанок.

– Но ты же сам определенно назвал француза мужчиной! – удивленно воскликнул Сурок.

– Я?

– А кто кроме тебя видел его вблизи?

Меня как пыльным мешком из-за угла по голове шлепнули. Получалась какая-то неслыханная ахинея…

– Он мужчина, точно мужчина! – вскричал я. – Ты вспомни хотя бы портрет незнакомки в золотом медальоне!

– Но ведь ты видел ее, эту незнакомку, своими глазами. Скажи, может ли такая женщина стать любовницей такого мужчины? – резонно спросил Сурок. – Как будто ей не из кого выбирать!

– Может, – хмуро сказал я. – Очевидно, наш мусью Луи замечательно ловко умеет уговаривать женщин. Он уговорил Натали, что бы она там ни утверждала, ехать в Ригу. Уговорил Эмилию – хотелось бы знать, на что именно. Незнакомка – не исключение.

Сурок смотрел на меня с подозрительным прищуром. И тут грянул еще один пушечный выстрел. Мы, не сговариваясь, помчались обратно, взбежали наверх и увидели, что недосягаемых всадников на том берегу стало больше.

– Черт побери! – вскричал Сурок. – Уж не ждет ли нас осада?! Прости, Морозка, я бегу к своим лодкам!

Он обнял меня, поцеловал в щеку и мелкими быстрыми шажками сбежал с крутого откоса. Я видел, как он машет рукой кому-то из экипажа, как взлетает по сходням на борт, исчезает, затем появляется на носу и, приложив ладонь к бровям, смотрит вдаль.

Я все никак не мог осознать присутствие войны в своей жизни. Это случилось в приятнейший летний вечер, в райском уголке, среди цветущего шиповника. Я понял, что могу более не увидеть Алексея, если он получит сейчас приказ выдвигаться на своей канонерской лодке навстречу неприятелю, а стрелки неприятельские начнут палить по самой видной фигуре – по фигуре командира, стоящего возле канониров.

Я обвел взглядом все лодки и увидел Артамона. Мой дядюшка, стоя на корме первой из своих лодок, приложив ко рту жестяной конус, и отдавал команды второй.

Боя не случилось. Всадники исчезли и не появились более, хотя мы ждали их до глубокой ночи и оставили усиленные караулы. Не было сигналов ни от наблюдателей с дуба, ни с церковной колокольни. Видимо, недруг наш не чаял, что Даленхольм готов к столь серьезной обороне.

Родственники мои не сходили со своих лодок, зато меня отыскал Бессмертный.

– Это разведка, и разведка странная, – сказал он. – К нам не подкрадывались во мраке, а заявились открыто. Как если бы неприятель отлично знал, что будет встречен огнем с лодок, и пытался определить степень опасности.

– Может, и так. Но неприятель убедился, что форсировать реку через Даленхольм – пустая затея. Место для переправы удобное, да не по Сеньке шапка.

– Хотелось бы мне знать, в чем он на самом деле убедился… – буркнул Бессмертный. – Пойдемте, Морозов, под дуб. Друзья ваши ночуют на лодках, а мы преспокойно поговорим и до чего-нибудь договоримся. Мне бы хотелось выслушать именно вас, а не умопостроения господина Суркова.

Я вздохнул. Вот как раз меня, очевидно, слушать и не следовало – я уже понял, что перепутал все, что только мог перепутать, и сбил всех с толку.

– В рассказе моем будет много несообразностей, – начал я, – и прежде всего я хочу сказать, что нельзя считать Суркова мелким воришкой. Он взял узел с вещами, имея намерение честно расплатиться за одежду, которую мы возьмем из этого узла, клянусь вам, клянусь чем угодно!

– Вы про тот узел, где собрались вещи, которым вместе быть нельзя?

– Да, про него.

– А я ведь никого, заметьте, ни в чем не обвиняю. Я только хочу дознаться правды, – сказал Бессмертный. – И надеюсь, что эта правда явится ко мне, не сделав непоправимого опоздания.

Это был заслуженный упрек, и я проглотил его молча.

– Итак? – спросил Бессмертный.

– Итак, коли уж вы любитель задачек, вот вам целая дюжина! Слушайте и загибайте пальцы.

И я начал честно пересказывать свои похождения, называя все имена и приводя все подробности. Он же, слушая, все загибал пальцы, так что у него к концу моего рассказа образовалось два сжатых кулака. Но он, судя по лицу и взгляду, был этим весьма доволен.

О многом он переспрашивал, многие мои слова, по его мнению, нуждались в пространном комментарии. Когда я рассказывал, как Сурок утащил из театра узел с сомнительной одеждой, Бессмертный очень любопытствовал, где в это время находился я, и дальнейшие странствия узла ему тоже зачем-то потребовались. Кроме того, я должен был еще раз пересказать ему, как подрался с Яшкой Ларионовым и пустил в ход кортик. Вроде бы один раз мы это уже обсудили, но тогда он был убежден, что Яшка – любовник покойной Катринхен, а Мартын Кучин – убийца девицы. Сейчас Бессмертный домогался, чтобы я повторил каждое слово, сказанное бедной Анхен о ее покойной родственнице. А сказано-то все это было еще в мае, и с того времени случилось множество событий, чересчур бурных для меня, привыкшего к спокойному существованию. Наконец мы добрались и до свечного торговца Андрюшки, который принял за чистую монету мое вранье о военной полиции, и до распоротой шапки, из-за которой таскают в полицию всех Андрюшкиных товарищей, и до моего похода в Сорочью корчму, откуда я чудом спасся.

К завершению этой беседы я охрип.

– Ну, что, Бессмертный, довольно я дал вам задачек? – спросил я, когда более рассказывать стало нечего.

– Разумеется. Задачка первая: кто на самом деле был любовником Катринхен. Задачка вторая: за что убили вашу Анхен…

– Но…

– Знаю, знаю, сейчас вы назовете мне мусью Луи. Но предположим, что никакого мусью Луи просто нет в природе. Что иное могло бы погубить обеих девушек? Вспомните, Анхен очень много знала о своей родственнице. Задачка третья: знал ли Штейнфельд заранее, что в кармане вашего теплого сюртука лежат драгоценности госпожи Филимоновой? Задачка четвертая: кто заставил Якова Ларионова преподнести полиции ложные показания? О Боже, да я просто в рай попал! Столько задач – и одна другой занятнее!

Он действительно радовался – нашлось применение его способностям.

– Скажите, Бессмертный, а можно ли что-то предпринять, не дожидаясь, пока вы умозрительно решите все эти задачки? – спросил я и насторожился.

Что-то скреблось поблизости и даже сопело.

– Разумеется, Морозов. И я рассчитываю на вашу помощь… – тут и он замолчал, прислушиваясь.

– Что это? – шепотом спросил я.

Он положил мне руку на плечо, призывая к молчанию. И, бесшумно встав, продвинулся вдоль скамейки, чтобы заглянуть за мощный ствол дуба. Я двинулся следом и, когда он остановился, выглянул из-за его плеча.

В двух шагах от нас на белой скамейке громоздилась какая-то темная огромная масса. Раздавалось поскрипывание, и я не сразу сообразил, что может производить подобные звуки.

– Вихрев, вы, что ли? – спросил Бессмертный.

Это действительно был Артамон. Он подпрыгнул сидя, вскочил, попятился, и тогда лишь я уразумел его замысел.

– Ты бы хоть утра дождался! – сказал я громко. – Не дай бог, порежешься и прольешь кровь не в сражении, а от безделья!

Артамон развернулся и молча пошел прочь. Поведение его наводило на мысль о сомнамбулизме, и я не удивился бы, узнав, что дядюшка, обуреваемый любовью, принялся бродить во сне и делать дурачества.

– Какая кровь? – полюбопытствовал Бессмертный.

– Он вырезал на коре монограмму своей прелестницы, – ухмыльнулся я.

– В потемках?..

Я развел руками.

– Спаси и сохрани… – пробормотал сержант.

Очевидно, он никогда не бывал во власти любовного безумия и крепко побаивался этой беды, хотя в его годы она, кажется, и не встречается. Я же невольно вспомнил раннюю юность и латинскую букву «N», которой украсил немало растительности, даже в Летнем саду. Я не удивился бы, узнав, что летом двенадцатого года полиция всерьез искала злодея, пометившего деревья общеизвестным инициалом Наполеона Бонапарта.

Мысль о монограммах на древесной коре потащила за собой, разумеется, мысль о Натали – о бедной Натали, беспомощной и впавшей в отчаяние.

– Бессмертный, что можно сделать, чтобы поскорее убрать из Риги госпожу Филимонову? – спросил я. – Ведь если враги мои меня выследили, то и ей угрожает опасность.

– И немалая, – согласился он, – только не вы один тому виной. Я подумаю, что тут можно сделать, а вы, коли уж не желаете сидеть и ждать у моря погоды, слушайте меня внимательно.

Он уселся на скамейку, я сел рядом, мы повернулись друг к другу.

– Итак, что я должен сделать для облегчения вашего труда и решения задачек?

– Самое занятное, что вы бы и сами могли решить некоторые из них, если бы не теряли рассудка от одного слова «репутация» и больше значения придавали мелочам, – отвечал он. – Вы их уже столько накопили, что они складываются в презанятную картину.

– Я пока не вижу этой картины.

– Сейчас увидите. Скажите, Морозов, вы не пытались свести вместе все эти мелочи – голубей в клетке на чердаке, узел с вещами, которые не могут находиться вместе, «Марсельезу», что звучит неведомо откуда, тайную грамоту, зашитую в шапку, и польку пани Барбару, в корчме у которой творятся странные дела? – спросил Бессмертный.

– Картина, в которой соседствуют голуби, маскарад в узле, тайная грамота в шапке?.. – переспросил я, и тут меня осенило с такой силой, что я воскликнул: – Черт возьми!

– Меньше бы вы беспокоились о любовных подвигах своего мусью Луи и страданиях мадам Филимоновой, – ехидно заметил сержант. – Морозов, вы же умный человек. А умный человек должен уметь становиться выше своих неприятностей, временно отрекаться от них. И если упростить уравнение, если изъять из этой истории вас с вашими горестями, то что останется? Останется некий человек, или же некие люди, что ходят по Риге переодетыми, не гнушаясь принимать даже дамский облик, носят важные бумаги зашитыми в шапки и имеют с кем-то сношения, используя почтовых голубей. Как прикажете называть таких господ?

– Такие господа называются вражескими лазутчиками, Бессмертный, – уверенно отвечал я. – Или же шпионы. Но коли так – нужно срочно обращаться к господину Шешукову! Нужно искать, кто бы мог в Рижском замке…

– Решительно незачем, – возразил он. – Потому что мы не знаем, кто поставляет сведения господам лазутчикам.

И своей патриотической горячностью мы можем наделать немало бед.

Это «мы» напомнило мне вдруг речи няньки моей Федорушки, лепетавшей, поднося к моим младенческим устам ложку с кашкой: «А вот мы кашки поедим, а потом пряничка пожуем! А матушка нас за это в лобик поцелует!»

– Вы полагаете, они – в порту, в канцелярии, в таможне? – спросил я. – И мы их спугнем?

– Отчего бы нет? Они – там, где могут получать важные для неприятеля сведения. А что важнее, чем отправка отряда Левиз-оф-Менара на вражеский берег или время рейда канонерских лодок к Шлоку или к Икскюлю?

– Так вот почему вы беспокоились, не обыскал ли убийца Анхен мою комнату в поисках бумаг, данных мне для перевода!

– Я знал, Морозов, что в вас непременно проснется сообразительность, – заметил сержант. – Мне и тогда эта мысль пришла в голову, но вы старательно утаивали те обстоятельства, которые нужны ей были для развития. А теперь, когда вы поняли, что может скрываться за странными событиями вашей жизни, я, пожалуй, пойду вздремну. В правом крыле усадьбы есть комнаты прислуги, одну я реквизировал и даже держу в ней кое-какое свое имущество. Там и для вас место найдется.

– Вы вздремнете, а я?..

– Вот именно, Морозов, это я и имел в виду – чтобы вы в тишине и благости еще раз припомнили всю эту историю, глядя на нее уже с другой точки зрения, – сказал Бессмертный. – И, статочно, отыщутся в памяти важные подробности, коим вы до сих пор не придавали значения.

Он полагал, видимо, что я до рассвета стану маяться, сличая одни воспоминания с другими. Но я, будучи отведен в комнату, где стояла кровать, просто-напросто разулся, повалился на нее и заснул. Всю ночь мне мерещились ужасы и кошмары, а утром я был разбужен солнечным лучом и долго не мог понять, куда это меня занесло.

В окно я видел парк и крыши крестьянских домов и сараев за кустами сирени. Чтобы не искать дороги в незнакомом доме, я выпрыгнул в окошко и, сообразуясь с положением солнца, пошел к востоку – туда, где стояли в протоке канонерские лодки. Я горел желанием сразу же рассказать родственникам об открытии Бессмертного.

Первым я обнаружил Сурка в одной рубахе и подштанниках. Он умывался, стоя на берегу, а матрос поливал ему воду на руки из большого черпака.

– Счастливый день! – приветствовал я его.

– И тебе! Ступай, Данилов, приготовь мне теплой водицы. Морозка, знаешь ли, что я обнаружил, зайдя за кусты?

Сурок подвел меня к толстому клену и показал свежие буквы на его коре. Артамон не стал мудрить над монограммой, переплетая буквы изысканным образом, а просто вырезал их рядом – «С» и «В».

– Изволь радоваться, – сказал Сурок. – Известные тебе «эс» и «ве». А теперь догадайся, чья это работа.

– Если ты подойдешь к сторожевому дубу, увидишь то же самое.

– Если его не связать и не доставить в смирительный дом, он этак весь Даленхольм изукрасит! – воскликнул Сурок.

– Коли уже не изукрасил. Сурок, а знаешь ли – ведь это любовь…

– Дурь это, а не любовь, – буркнул он. – О чем вы толковали с Бессмертным?

– Ох, главное-то я и забыл! Надо позвать Артошку, я расскажу вам обоим сразу…

– Он полночи бродил с ножиком и таращился на луну. Может, даже стихи сочинял. А теперь спит без задних ног.

– Больше тревоги не было?

– Нет, пруссаки как убрались, так и не появлялись. Дали мы им острастку! А что Бессмертный? Все жилы из тебя повытянул?

Любопытство дорогого племянника было мне понятно. Но я ухитрился промолчать до самого завтрака на берегу. И стал свидетелем забавной картины – Сурок и Артамон брились в плохо подходящих для того условиях и явно завидовали мне, отрастившему приличную бородку. Они просто испепеляли меня взорами, а я держался гордо, словно сам черт мне не брат, хотя на самом деле я им завидовал более, чем они мне: я хотел прекратить наконец все свои маскарады и принять вид благовоспитанного человека из хорошего общества.

Сурок возил с собой небольшой самовар. Наконец он достал его, вручил своему денщику, и мы отправились пить утренний чай под дубом. Артамон предчувствовал, что ему достанется по первое число, и мы действительно, сразу найдя монограмму, поизощрялись, изобретя, кроме Секлетеи Веревкиной, еще и Сосипатру Волкодавову, и Снандулию Вороватую.

Потом пришел Бессмертный и прекратил наши дурачества.

Он объявил Артамону и Сурку о том, что мы невольно соприкоснулись с тайной, о которой следует молчать до поры (до какой поры – он, разумеется, не сказал). Он очень понятно объяснил, что в Риге и, возможно, в самой Цитадели орудуют неприятельские лазутчики. И даже прямо определил: это поляки.

Поляков в Риге было довольно, чтобы спрятать среди них роту шпионов, причем и в мирное время их хватало, а когда появились беженцы из Курляндии, то их количество увеличилось хорошо если всего лишь вчетверо. Как и все рижские жители разных вер и разной крови, они держались сообща, помогали друг дружке, и одно то, что у Мартына Кучина был кредит в Сорочьей корчме у покойной пани Барбары, свидетельствовало: он – тоже поляк.

О том, почему польские паны не любят Россию и пользуются всяким случаем, чтобы примкнуть к врагам ее, и без меня написано довольно. Уговаривать их бесполезно, благодетельствовать им бесполезно вдвойне. Сперва они своим упрямством понаделают себе больших бед, а потом во всем винят либо российскую государыню, либо российского государя – кто на ту пору случится. Бог им судья, но я предвижу, что добром это не кончится.

Бонапарт столько наобещал полякам, что они служили ему со всей свойственной этому народу горячностью. Неудивительно, что нашлись среди них господа, взявшиеся шпионить за Рижским замком и за портом. Странно было бы, если б в этой войне не оказалось лазутчиков-поляков. Так сказал Бессмертный, и никто с ним спорить не стал: мы с Сурком – потому что полностью согласились, Артамон – потому что мысли его витали в розовых облаках, где перед умственным взором мелькают белые ручки, крошечные ножки, задорные глазки и прочее, и прочее.

– Но как же быть? – спросил Сурок. – Мы не знаем, как глубоко проникли ядовитые щупальца сей гидры, но кому-то же мы должны о своих открытиях донести!

– Пока это еще не открытия, а догадки, – возразил Бессмертный. – Единственный человек, которому можно все рассказать без всякого риска, сейчас в Риге, насколько я знаю, отсутствует. Я с ним знаком и при первой возможности увижусь. Но в распоряжении этого человека не так уж много подчиненных, так что розыск придется вести нам четверым. Если кто-то из вас против, пусть даст слово молчать о том, что тут услышал, и уйдет.

– Это уж прямое неуважение к нам, Бессмертный, – отвечал Сурок. – Идет война, мы офицеры русского флота, наш долг – служить Отечеству. Это первично, все прочее вторично. Только вопрос: что мы можем сделать, не имея опыта? Я, скажем, потомственный моряк, и когда мне пришлось, чтобы не расставаться с флотом, сделаться до лучших времен командиром канонерской лодки в Роченсальме, я хоть приблизительно представлял себе, чем буду заниматься. Также и товарищи мои… А тут совсем иное! Не натворим ли мы такого, что будет скорее во вред Отечеству, чем к пользе его?

– Наше положение не такое уж скверное. И мы можем противостоять врагу, не рискуя наделать чересчур больших глупостей, пока нам не придет на помощь человек, для которого война со шпионами – ремесло. Почему? Потому, что мы знаем правила стратегии и тактики. А наш противник вряд ли их в такой мере знает.

– Генералы противника прошли примерно ту же школу, что и наши, – возразил Сурок. – И те, кто подсылает лазутчиков, тоже.

– Логично. Однако я вижу, что уроков их лучший ученик Бонапарт не усвоил. Почему? Потому что его действия сами в себе содержат зародыш поражения.

И тут Бессмертный произнес краткую и показавшуюся нам странной речь. Точность его замечаний и определений мы поняли несколько месяцев спустя, когда армия наша погнала французов прочь.

– Наилучшая победа – та, ради которой не пролилась кровь, – так говорил сержант-артиллерист, которого никто и никогда не пригласил бы на военные советы генералов. – Можно добиться победы также, продемонстрировав врагу свою силу достаточно убедительно. Самое скверное – когда ради победы приходится вторгаться на территорию врага и губить его села, города и мирных жителей. Война, возможно, дает простор для таланта полководца, но для монарха, который посылает полководца в бой, разорение страны противника есть поражение. Ибо то, как она потом будет возрождаться для мирной жизни, совершенно непредсказуемо.

Искусство истинного стратега не в том, чтобы правильно расположить свои силы, это смог бы любой кадет, который старательно учится в корпусе и видел планы знаменитых сражений. Искусство – предугадать, как поведет себя противник, и поступать не так, как он ожидает, а наоборот! Возникай там, где тебя не ждут, а там, где ждут, не появляйся. Если у тебя сильна кавалерия, покажи противнику, будто у тебя вовсе нет лошадей, а если все твои пушки вдруг пришли в негодность – покажи ему, будто твой артиллерийский парк вдвое больше его собственного, даже если пришлось бы устанавливать на лафетах бревна, выкрашенные в черный цвет! Не спеши там, где от тебя ждут поспешности, не наступай там, где от тебя ждут наступления. Отступления не бойся. Если быстрая победа над врагом невозможна, лучше на время отступить – пусть он начнет бахвалиться своей силой и утратит бдительность.

– Весьма утешительно, если вспомнить, что наша армия отступает, – перебил Бессмертного Артамон.

– Да, но отступает именно армия, и это отступление, а не бегство и не поражение, – возразил Бессмертный. – Сейчас всем кажется, что причина этого – величина Бонапартовой армии, а я скажу так: она чересчур велика для победных действий. И мы в этом убедимся еще до Рождества. Но Бог с ним, с Бонапартом. Он далеко, а наш с вами враг близко. Может статься, даже на Даленхольме. Почему? Потому, что Даленхольм расположен очень удачно…

– Но мы же здесь! – воскликнул Артамон. – Кто теперь сюда сунется?

– Сейчас я вам объясню, кто и зачем сюда сунется. Морозов, расскажите, каких пташек Божиих вы обнаружили на театральном чердаке.

Я рассказал, добавив, что объяснил их появление все той же войной, когда каждый спасает любимое имущество, как умеет.

– Лазутчики додумались использовать голубиную почту, – объявил Бессмертный. – Почему?

И замолчал, глядя на нас. Причем вид у него был такой, словно он готовит нам какую-то ехидную пакость.

– Потому что на голубя никто не обратит внимания, летит себе и летит, – отвечал Артамон.

– Почему ж тогда во флоте почти не пользуются голубями для связи между судами? – полюбопытствовал Бессмертный.

– Так черт же его голубиную душу знает, куда он там полетит!

– Правильно, Вихрев, – преспокойно согласился наш мучитель, сохраняя непоколебимую неподвижность лица. – И по той же причине голуби не используются в армии. Но лазутчики сочли возможным прибегнуть к их услугам. Почему?

От этих бессмертновских «почему?» нам уже плохо делалось. Он так задавал свой воистину бессмертный вопрос, что слушатель чувствовал себя дурак дураком.

– Что скажете, Сурков?

– Мне все это напоминает занятия в корпусе и учителя, что домогается у недорослей таблицы умножения, – огрызнулся Сурок. – Коли знаете, так говорите прямо, господин сержант.

– Извольте, скажу. Используется способность голубя возвращаться в родную голубятню хоть из-за моря. Но для этого нужно, чтобы голубятня стояла неподвижно, а не плавала по волнам и не странствовала с полковым обозом. Тогда обученный голубь, выпущенный хоть в сотне верст от нее, часа за два, много – за три принесет послание.

– Мы этого знать не могли, – сказал Артамон. – Мы, слава Богу, военные моряки, а не заводчики домашней птицы.

– Вас, Вихрев, Закону Божию обучали? – вдруг спросил Бессмертный, и я понял, что спокойствие его иссякло.

По тревоге, которая вдруг обозначилась на лице моего дорогого дядюшки, стало понятно, что сей предмет не был в числе его любимых.

– Кого ж ему не обучали? – туманно отвечал Артамон.

– Книгу Бытия вам читали?

Похоже, сержант не верил, что мой буйный дядюшка обучался грамоте и сам брал книги в руки. Любопытно, что Артамон не уловил тонкой издевки, ну а мы с Сурком подсказывать не стали.

– Читали. При чем тут она?

– При том, сударь, что Ной после потопа дважды выпускал голубя, чтобы удостовериться, что вода сошла. В первый раз голубь возвратился – почему?

– Потому что не нашел, куда сесть! – едва ли не зарычал Артамон, а мы с Сурком переглянулись, дело шло к хорошей драке.

– Правильно. Однако во второй раз он нашел, куда сесть – на маслину. И вернулся с масличным листком в клюве. Так Ной узнал, что вода начала сходить. А теперь скажите, Вихрев, неужто вы и в младенчестве напрочь были лишены обычного любопытства? Неужто вы не задумались: а почему голубь вернулся? Вам еще в детстве следовало понять, что эта птица возвращается туда, где ее гнездо и птенцы!

– Погодите, Бессмертный! – воскликнул Сурков. – Выходит, голуби с театрального чердака все возвращаются в одно и то же место!

– И место это в Курляндии, занятой неприятелем. Вражеская разведка немало порадовалась, обнаружив в каком-то поместье голубятню. Надобно бы отыскать стариков, которые гоняли голубей в предместьях, они доподлинно знают, у кого из курдяндских баронов может быть голубятня с породистыми и обученными птицами, – сказал Бессмертный. – Это во-первых. Во-вторых, следует понять, каким образом голубей возвращают в Ригу, чтобы они и далее носили письма.

– Что касается стариков… – и тут Сурок посмотрел на меня.

– Как, опять? – спросил я. – Опять слоняться в образе огородника и врать напропалую? Опять?..

– Погодите, Морозов! – одернул меня сержант. – Даже если мы узнаем, где эта голубятня, все равно сейчас до нее не дотянемся. А вот в том, что голубей перевозят с вражеского берега на наш в рыбацких лодках, я почти уверен. И Даленхольм очень для этого подходит, поскольку тут живет множество рыбаков, и никто за ними не следит, когда считают нужным, тогда и идут на лов. Трудно ли им ночью подобрать человека, за пазухой у которого спрятаны два голубя? Трудно ли доставить к такому месту, откуда он пешком за полчаса доберется до Московского форштадта?

– Задача ясна, господин сержант, – выпалил Сурок, как будто был подчиненным Бессмертного, а не лейтенантом, командующим двумя лодками. – Арто, нужно, патрулируя, задерживать всех рыбаков! Их тут не так много, через двое суток наши молодцы будут всех их знать в лицо.

– Задерживать и ощупывать, – добавил Артамон, имея в виду поиск спрятанных голубей.

– У тебя, Артошка, одно на уме!

– Пока более важной задачи у вас нет, – кивнул Бессмертный.

– Так, – согласился Артамон. – Наконец-то я увижу этих голубков с картинок, что носят любовные билетики в клювах, на манер Ноева голубя с его ветками.

– Боюсь, что вам долго придется искать голубя, обученного носить конверт в клюве, – заметил Бессмертный. – Странно, что вы, господа, беседуя с английскими моряками, не слыхали от них всяких историй о контрабанде, по случаю континентальной блокады. Тогда французские голуби служили контрабандистам, перенося из Англии в Кале драгоценные камни.

– А где же эти камни были привязаны? – спросил я, живо заинтересовавшись этой затеей.

– Отличный вопросец. Насколько мне известно, под крыльями. А письма, сказывали, помещают в особые трубочки и привязывают к голубиным ногам.

Мы так и ждали вопроса «почему?» и пространного ответа, но Бессмертный, очевидно, сам не знал подробностей.

Потом Артамон и Сурок поспешили к своим лодкам, уже обсуждая, что скажут матросам и гребцам. И они могли уговориться о том, чтобы нести вахту в стратегически выгодных местах, у северного и у южного мыса, чтобы не пропустить лодку, перевозящую голубей. Впрочем, появление такой лодки мне казалось сомнительным.

Мы с Бессмертным остались вдвоем.

– Отдыхайте, – велел он. – Нам предстоит бессонная ночь. Нужно будет забрать Эмилию с Большой Песочной и переправить ее в Цитадель, под охрану. А потом вам предстоит продолжить поиски Ларионова. И, знаете… во всех этих приключениях есть логика и взаимосвязь, но одно – вне всякой логики…

– «Марсельеза»?

– Она самая. В чем смысл? Нет же никакого смысла и совершенно нелогично…

Я был того же мнения.

– Значит, первым делом – обезопасить Эмилию, затем госпожу Филимонову, а тогда уже разобраться с «Марсельезой»? – спросил я. – Ведь если эти мерзавцы собираются и втихомолку, злорадствуя, исполняют неприятельский гимн, то можно сразу взять их в некотором количестве…

– Это было бы замечательно, но нелогично, – отвечал Бессмертный. – Пока мы не поймем, что означает эта «Марсельеза», наши дальнейшие шаги будут сомнительны. Итак, попробуйте лечь и отоспаться впрок. Боюсь, что в ближайшие дни вам это не удастся.