Моих драгоценных родственников можно было только пожалеть. Мало им вахт у берегов Даленхольма, так еще и Бессмертный втянул их в опасную игру под названием «Охота на незримых лазутчиков Бонапарта». Отказаться же не представлялось возможным.

Я лишь на то надеялся, что скоро приедет Розен, и Бессмертный передаст ему все, что мы узнали. Затем пусть военная полиция сама охотится за шпионами, а моряки исполняют свои прямые обязанности. Оставалось потерпеть совсем немного, менее недели.

С Розеном я связывал и другие мечтания. Мы передали бы ему и томящуюся в лазарете Эмилию Штейнфельд, а он, устроив ей официальный допрос, получил бы показания, подтверждающие мою невиновность в убийстве Анхен. Что же касается невиновности в убийстве Катринхен – тут следовало отыскать наконец подлеца Яшку и узнать, кто научил его вранью. Сердце мое чуяло, что и тут мы обнаружим красавчика-поляка, которого его возлюбленные знали под именем Тадеуша Жилинского.

Переночевав в лазарете, в комнатке своего приятеля-фельдшера, я там же и позавтракал. Потом прикинул, как распорядиться временем, что оставалось до возможного прибытия Артамона и Сурка.

Бессмертный сказал, что назначит им встречу в нашем любимом погребке у доброго Ганса. Поскольку они не могли явиться в точно назначенный час, то срок определили так: от десяти до одиннадцати часов ночи. Собравшись там, мы должны были идти к будке Ивана Перфильевича и ждать там Бессмертного, присматривая тем временем за театром: нет ли хоть малейшего проблеска света в окнах, не бродят ли вокруг подозрительные личности. А также наблюдать за тем забором, о котором рассказала Эмилия, – не проскакивает ли кто в тайную калитку.

Я решил потратить день на охоту за приказчиком Аввакумом, который несомненно знал, где прячется Яшка. Я побывал и в Петербуржском предместье, и в Московском. Вспомнив давнее свое изобретение, я приступался к староверам с мольбой: пусть-де помогут отыскать человека, у которого я еще до пожара брал деньги в долг. Они мне явно не верили, видно, не тот человек был Аввакум, чтобы ссужать деньгами еретиков.

Как выяснилось потом, я совершенно зря тратил время. Если бы я прямо адресовался к Агафону Ларионову, то получил бы прямой и очень приятный для меня ответ. Но именно туда я и боялся соваться.

Наконец наступил вечер, и я поплелся в погребок.

Страсть к маскараду оказалась заразна. Мои драгоценные родственники прибыли в Ригу переодетыми, а одеяния свои приобрели у даленхольмских рыбаков. Сурок даже объяснил, как они до этого додумались. Островитяне обрадовались возможности снабжать моряков провиантом, и вот заявился к ним с огромным мешком каких-то круп дядя ростом с Артамона и той же комплекции. Круп и в усадьбе, и на провиантском судне было в избытке, но родственники так обрадовались, что взяли мешок, лишь бы расположить к себе детину и купить у него штаны, рубаху, кафтан и кожаные постолы исполинской величины. Артамон в этих доспехах гляделся каким-то первобытным богатырем, самое же забавное следствие сего – добрая девка, служившая в погребке, уставилась на него во все глаза, приоткрыв рот от восторга. Видно, он стал олицетворением ее девичьих грез. Примерно так же оделся и Сурок. Но это еще не все! Они взяли с собой Гречкина и Свечкина! Разумеется, матросов также перерядили. Свечкин нес на плече мешок, в котором лежали укутанные в тряпье и погруженные в те самые крупы пистолеты тульского завода.

Увидев эту компанию, я чуть умом не тронулся.

– О Господи! – произнес я. – Что такое написал вам Бессмертный?

– Написал, что будет горячее дело, – отвечал Сурок. – Но добавил, что рискуем попортить мундиры. Это мы, Морозка, мундиры спасаем!

Они поели, причем матросов усадили за один стол с собой. Артамон утверждал, что накануне бессонной ночи как раз и следует набить брюхо, тогда спать якобы не хочется. Сурок, наоборот, боялся, что мой лихой дядюшка, объевшись, заснет в засаде, и тогда его пушками не добудишься. С некоторым трудом я вытолкал их из погребка.

Вечер в Рижской крепости – занятное время. Почтенные обыватели летом, в хорошую погоду выходят перед сном на прогулку и созерцают дивные картины закатных облаков. Для этого лучше всего выйти на речной берег. Но есть несколько иных мест кроме Яковлевской площади, разумеется, где можно пройтись и постоять с соседями. Это пятачок между Большой и Малой гильдиями, небольшая площадь перед Петровским храмом и пространство вокруг него, Ратушная площадь – если ее не слишком закидали за день всякой дрянью торговцы. Особенно же хорошо место у открытого крыльца Дома Черноголовых, где можно в сотый раз полюбоваться каменными скульптурами на фронтоне и черными мавританскими физиономиями, которые тут торчат отовсюду.

Уважаемый бюргер или айнвонер может также повести супругу и старших детей в кабачок. Это повод принарядиться, показать новую шаль и шляпку, надеть дорогие сережки, причем соседи знают наперечет все имущество каждой фрау и фрейлен и обсуждают приобретения, строя при этом всякие предположения. Молодежь обоего пола вечером ненадолго вырывается на свободу, включая слуг. Никто не галдит на улицах, предлагая поношенные сапоги и бальзам от всех болезней. Зато из многих окон доносятся звуки музыки. Но клавесинные концерты, пение нежных голосков и тайные рукопожатия в сгущающихся потемках длятся недолго. Этот город привык рано вставать.

Мы вышли из погребка вместе с теми обывателями, что считались, как я полагаю, отъявленными вольнодумцами, потому что ложились спать позже всех. Уже стемнело настолько, что многие хозяева выслали прислугу зажечь фонари у своих дверей.

– У нас еще есть четверть часа, – сказал Сурок, достав свой великолепный брегет.

О том, как выглядит рыбак в кафтане и штанах из небеленого холста, размахивающий золотым брегетом, я ему говорить не стал. Тем более, что в голову пришла иная мысль.

– А не прогуляться ли нам, господа, по задворкам? – предложил я.

– Хочешь познакомиться с хорошенькой нимфой? – полюбопытствовал Сурок. Он сразу сообразил, где именно они завелись, уйдя из Московского форштадта.

– Нет, хочу действовать сообразно логике, – и я передал им рассуждения Бессмертного о том, что подземная «Марсельеза» явно играет какую-то особую роль в действиях наших противников.

– Ну, пройдемся, авось эти музыканты не поленятся сегодня дать свой концерт, – сказал Артамон.

Он очень ловко исхитрился пропустить вперед Сурка с матросами, чтобы приотстать и задать мне наиважнейший вопрос: не знаю ли я чего о незнакомке? Я вкратце рассказал ему, как вывезли Эмилию.

– А она?.. Ни словечка для меня? – горестно спросил Артамон.

– Да как сказать… Формально – ни словечка, но… но она хотела знать о тебе…

– Точно?! – бешеный мой дядюшка едва не пустился в пляс.

– На мой взгляд, она хотела этого чересчур рано, – заметил я. – Ей следовало бы еще полгода затыкать уши при твоем имени, потом сжалиться и чуть приоткрыть одно ухо, потом…

Он так ко мне повернулся, что я шарахнулся.

И вдруг я осознал очень важную для себя вещь. Казалось бы, совсем недавно я шел по этим же улицам в это же время суток и был беспредельно несчастен. Сейчас же, переодетый в несуразную ливрею, заросший бородой (она, кстати, оказалась рыжеватой и плохо соответствовала моим темно-русым волосам), едва ль не всякую ночь проводящий в ином месте, я ощущал себя счастливым. И даже то, что мой буйный дядюшка мог невзначай пришибить меня пудовым кулаком, вселяло в душу восторг. Мы были вместе, все трое, мы вместе шли по узким улицам этого города, которые совсем недавно представлялись мне чуждыми и враждебными, мы могли сейчас дать отпор кому угодно. Нужно ли для счастья более? В сущности, нет. Ибо обычные приметы счастья – дом, любящая супруга, прелестные малютки, постоянный доход, продвижение по служебной лестнице, – оказывались во многих случаях недействительны, если у их обладателя рядом не было таких друзей, как Артамон и Сурок.

– Направо, – негромко скомандовал я.

Нужно было пройти всеми теми улочками, на которых стояли знаменитые рижские каменные амбары, ни одной не пропустив. И при этом не пасть жертвой вездесущих жриц любви.

Нам повезло. За очередным поворотом шедший впереди Сурок вдруг резко остановился и локтем придержал налетевшего на него Свечкина.

– Оно, что ли? – тихо спросил Сурок. – Слышите, братцы?

– Еще бы! – отвечал я.

Мелодия «Марсельезы» звучала слабо, но разборчиво. Сурок сделал нам знак не двигаться и пошел вперед. Возле узкой, вровень с землей щели, в которую превратилось за несколько столетий подвальное окно, он опустился на корточки.

– Оттуда, – указал Сурок. – А вход хрен найдешь! Пошли вокруг квартала. Морозка, ты ведь говорил, что эти подвалы домам уже не соответствуют и тянутся как попало?

– Погоди… – прошептал я, припоминая, что по другую сторону квартала.

Я мысленно сделал два поворота и понял, что догадка моя верна.

– Идем! – приказал я, но не пошел, а побежал.

Сурок и Артамон поспешили следом, матросы – за ними. Наконец я нашел нужные мне двери.

– Свечкин, развязывай мешок, – велел Артамон.

Взять пистолеты было необходимо, но куда их засунуть – мы понятия не имели. Казаки, те наловчились таскать оружие за поясом. Но у нас поясов не было. Порты Артамона, Сурка и матросов держались на каких-то веревочках, у меня и того не имелось. К счастью, Артамон вспомнил, что кто-то из московской родни рассказывал о манере кавалеристов носить пистолет в ременной петле на шее.

– Высыпай! – приказал Сурок.

Сильно, должно быть, удивились наутро местные обыватели, обнаружив у стены немалую кучку перловой крупы! Мешок же мы располосовали и с грехом пополам соорудили искомые петли, причем Сурок едва нас на тот свет не загнал торопливыми рассуждениями о морских узлах.

Несколько крошечных окошек у самой земли слабо светились.

– Тут живут беженцы, – сказал я. – Вот дверь. Их там с десяток семейств. Артошка, постучи-ка пудовым кулачищем. Да дверь не выбей!

– Понадобится – выбью, – меланхолично отвечал мой любезный дядюшка.

Дощатая дверь на огромных ржавых петлях находилась в нише, и к ней следовало спускаться по четырем кривым ступеням. Высокому человеку, стоящему там, откуда удобнее всего стучать, она была по пояс. Мудрый Артамон развернулся и несколько раз брыкнул дверь – не во всю мощь, а чтоб было хорошо слышно.

Из подвала донеслись недовольные голоса.

– Полиция! – рявкнул Артамон.

Некоторое время спустя дверь отворилась, на пороге стоял мужичище с топором, одного роста с Артамоном.

– Какая еще, мать твою так и перетак, полиция? – громогласно вопросил он.

– Андрюшку буди! – крикнул я, протискиваясь мимо Артамона и прямо под занесенный топор. – Он знает, в чем дело!

Все занавески в подвале были задернуты, за каждой обитала семья – муж, жена, старики, дети. В крошечных закутках стелили и на полу. Где-то горела свеча, тихонько то ли плакала, то ли пела женщина тоскливое «баю-баю-баю-бай». Пахло… пахло совершенно невообразимо, меня даже передернуло.

– Андрюха! – позвал мужичище с топором. – По твою душу! Врут, будто полиция!

Заспанный Андрюшка выглянул из-за крашенинной занавески.

– Признал? – спросил я. – Скажи соседу, чтоб топором не размахивал.

– Точно полиция, Астафий Ильич, – подтвердил свечной торговец.

– А что одеты по-рыбацки?

– Так надобно.

– Спасибо, брат, – от души сказал я ему. – Дай-ка свечку подешевле. А теперь ничему не дивись, будет шумно. За мной!

Взяв у Андрюшки сальную свечу и щедро заплатив, я зажег ее и повел Артамона, Сурка и матросов в глубину подвала, к арке из старого лиловатого кирпича, заложенной кирпичом новым, красным. Посреди была нужная мне дверца.

– Арто, выбьешь?

– Погоди, – вмешался Сурок.

Ему непременно нужно было сказать свое веское слово. Он изучил дверь, попробовал ее сотрясти и согласился, надо выбивать.

Здоровенный мужичище наблюдал за нами исподлобья. Когда Артамон уже стал примериваться к двери, этот детинушка подошел, отстранил всех и молча разнес старые доски топором.

– Вот так, барин, – сказал он и с превеликим удовлетворением на бородатом лице отступил, любуясь проломом.

Оттуда потянуло сыростью.

– Ты знаешь, чье там владение? – спросил я.

– Нет, откуда бы?

– Если правда, что эти погреба тянутся как попало, то там, может, и вовсе ничейный подвал, о котором просто забыли, – сказал Сурок. – Ты, братец, потом сходи туда с Андрюшкой. Коли там есть хоть одно окно, проветришь и, пока война, кому-то можно там пожить. Ну, с Богом!

И он, взяв из петли пистолет, первый шагнул в пролом. За ним вошел я и высоко поднял свечу, за мной, согнувшись едва ли не пополам, Артамон.

– Стой, барин, стой! – окликнул меня Андрюшка.

В руке у него была стеклянная бутылка. Он протянул мне эту бутылку так, как если бы делал превеликое одолжение, держа при этом за горлышко и вверх дном.

– На что это? – спросил я.

– Это у нас такая выдумка. Она без дна. Вставь свечу, возьми за горло да иди – стекло убережет от сквозняка, – объяснил Андрюшка. – Бери, я себе другую изготовлю! Уж пустых-то бутылок в Риге – на мой век хватит!

Сдается, мы угодили в какую-то подземную тюрьму или же монастырь с крошечными кельями. Кирпичные, а кое-где и каменные стены делили подвал на какие-то жалкие закутки, в которых даже человеку моего сложения не повернуться. В иных мы обнаружили ввинченные в стену железные кольца наподобие тех, что были на старых причалах Даленхольма, устроенных для плотов, или возле погребка доброго Ганса, где они составляли коновязь. Мороз по коже подирал при мысли об узниках, которые тут содержались.

«Марсельезу» мы, как ни напрягали слух и как ни призывали друг дружку к молчанию, не услышали. Но она была где-то поблизости, я знал это совершенно ясно! План квартала, который пропал в Сорочьей корчме, ожил перед моими глазами. Я был уверен, что мы движемся в нужном направлении, и шел первым, держа над головой свечу в бутылке. Шел, шел и уткнулся в стену.

– Что дальше? – спросил Сурок.

– Где-то тут непременно должна быть дверь, – отвечал я.

И далее стоял, как мраморный болван в Летнем саду, с воздетой к потолку бутылкой, а товарищи мои разбрелись по закоулкам и негромко перекликались. Поскольку дам в нашем обществе не было, то звучали слова, совершенно соответствующие той грязи, которая царила в подвале.

Наконец Свечкин отыскал в дальнем углу поленницу трухлявых дров и позвал меня.

– Вроде оттуда звук идет, – доложил он.

Матросы раскидали поленницу, за ней обнаружилась черная древняя дверь, сделанная для карликов. Сурок приложил к ней ухо.

– Точно, братцы! Поют!

– Арто, вперед!

Мой дядюшка-геркулес ударил в дверь ногой. Гул пошел по всему подвалу. «Марсельеза» прервалась. Следующий удар вышиб прогнившую доску.

В помещении за дверью было светло.

Сурок тут же опустился на одно колено и просунул в дыру пистолет.

– Стоять всем! – закричал он по-русски. – Кто двинется – стреляю!

Я тут же перевел это на немецкий, хотя так громко вопить не умею. Моряки нарочно обучаются командовать громко и внятно, а я о командирских должностях не мечтал, и голос у меня весьма умеренный.

– Не стреляйте! – донеслось из-за двери. – Мы не делаем ничего плохого!

Голос был молодой, звонкий, как у подростка.

– Свечкин, Гречкин, устройте проход! – велел Артамон.

Матросы выдернули две узкие черные доски, и Сурок протиснулся первым.

– Мать честная! – воскликнул он. – Арто, Морозка! Это ж рассказать – не поверят!

Следом за ним забрался в подземную комнату и я. Действительно, коли бы кто мне поведал такое, я бы отправил рассказчика в лазарет, а то и в смирительный дом.

Посреди небольшого помещения под невысокими краснокирпичными сводами, сходившимися посередке кривоватой звездой, стоял бочонок, на нем широкая доска на манер столешницы, посреди нее серебряный семисвечник, рядом – несколько чурбачков вместо табуретов, а за столом, словно стараясь им от нас отгородиться, стояло у стены племя иудейское!

Не все, разумеется. Я насчитал человек десять. Это были юноши и подростки, в черных лапсердаках и шляпах, в белых чулках и черных башмаках. Старшему из них я дал бы не более восемнадцати; младшему, пожалуй, было лет тринадцать.

– Свечкин, полезай сюда, – скомандовал я. – Возьми доску, приспособь как рычаг… сделай, чтобы и господин Вихрев сюда залез!

И, перейдя на немецкий, обратился к нашим пленникам, чувствовавшим себя весьма неловко под прицелом сурковского пистолета:

– Кто вы такие и отчего пели здесь эту песню?

Они стали переглядываться и подталкивать друг друга.

– Вы знаете, что означает эта песня? – строго спросил я. – Кто тут у вас старший? Пусть он отвечает.

– Да, уважаемый господин, мы знаем – это марш армии императора Наполеона Бонапарта! – отвечал тот из юношей, у кого уже выросла бородка вроде моей.

Его немецкая речь была не совсем правильной, но как это передать по-русски – я не знаю.

– Вы понимаете, что за такой концерт вас следует арестовать и сдать в военную полицию? – я обвел их взглядом сурового судьи, насколько вообще был способен изображать такие мрачные взгляды. – Как вы додумались до этого? Петь в городе, где ждут нападения врага, неприятельский марш! Так могут поступать только предатели! Вы еще молоды, вас научил кто-то из старших. Кто этот человек?

– Вы должны выслушать нас! – воскликнул бородатый юноша, косясь на дверь, в которую с трудом пробирался Артамон. – Мы не предатели! Мы не желаем, чтобы французский император захватил Ригу и пошел на Санкт-Петербург! Ой, нет, клянусь вам…

– По-моему, молодой человек, ты врешь, – отвечал я. – Вы пели вражеский марш. Стало быть, вы на стороне врага.

– Нет, мы не можем быть на стороне врага! Арье-Берл, объясни ему! Покажи ему письмо! – загалдели по-своему эти перепуганные подростки.

Я понял, потому что их речь – несколько попорченный немецкий язык. При желании они могли и по-немечки прилично объясняться, но выговор был неистребим.

Что касается имени старшего из них, я его тогда не разобрал, а уловил какие-то созвучия и не стал переспрашивать, не до того.

– Что за письмо? – спросил я и по-русски объяснил положение дел Артамону, Сурку и матросам.

Заодно я всучил дядюшке бутылку со свечой, потому что нелепо было бы вести допрос, стоя на манер канделябра-кариатиды.

– Это письмо разослано нам всем от Учителя, во все города, во все местечки! – объявил бородатый юноша. – Мне показал его отец, и я его переписал, чтобы они тоже знали! Оно у меня с собой.

– Давай его сюда!

Юноша вручил мне свернутый трубочкой лист, я размотал его и ничего не понял. Это было то самое иудейское письмо, при котором используются лишь согласные, а пишутся они справа налево особливыми знаками.

Артамон заглянул через мое плечо.

– Но это же китайская грамота! – воскликнул он.

– Уважаемый господин, и вы, уважаемый господин! Это письмо от нашего Учителя, в котором он призывает нас всех противостоять французскому императору и быть на стороне русского царя, служить русскому царю, – сказал юноша. – Вот, все они подтвердят!

– Странный же способ служить русскому царю вы придумали! – я вернул загадочное письмо. – Только злейший враг мог научить вас петь «Марсельезу».

– Я объясню, я все вам объясню! Мы знаем, что такое «Марсельеза»! – заверил бородатый юноша. – Это марш, это гимн, в котором заключается победа французского императора. Что нужно сделать, чтобы отнять у него победу? Нужно забрать у него этот гимн и петь его самим! Видите, как все просто!

– О Господи! – произнес я по-русски. – Братцы, да это просто колдовство какое-то!

– Они тут колдовали? – недоверчиво спросил Сурок.

– Похоже на то.

– Свечкин, Гречкин, возьмите-ка их на мушку!

– Уважаемые господа, мы ни в чем не виноваты, это чистая правда! Извольте прочитать письмо Учителя! Я его слово в слово переписал! – восклицал бородатый юноша, вновь пытаясь вручить мне свою грамоту.

– Да что за учитель такой?

– Учитель! – внушительно произнес он, подняв вверх указательный перст. – Живет в Ляде! Он для нас, как… как… как для вас – рижский комендант!

– У них есть какой-то учитель, который приказал им петь ночью «Марсельезу», – сказал я по-русски. – Он с чего-то взял, что если поешь вражеский марш, то крадешь у врага победу.

– Это уже что-то поэтическое! – воскликнул Сурок.

– Пусть отведут нас к этому учителю, – пробурчал Артамон. – Сбил парнишек с толку – пусть отвечает.

– Погоди, Арто. Может, это все вранье – про учителя. Мало ли чего сбрехнешь, когда на тебя глядят три пистолета, – отвечал Сурок. – И письмо это, может, вовсе завещание его прадедушки!

Пистолетным дулом Сурок указал на моего собеседника.

– А как это проверить? – спросил Артамон. – Морозка, ты все языки знаешь, неужто не осилишь?

– Я хорошо если две буквы помню, – признался я. – Может, три. Знаю только, что гласные буквы у них не употребляются.

– Ты хочешь сказать, что это письмо написано на скверном немецком языке всякими закорючками? – уточнил Сурок. – Ну, так давай его сюда! Мы составим таблицу, слева – закорючки, справа – немецкие буквы, перепишем письмо немецкими буквами, понимаешь? И ты его переведешь!

Я хотел было сказать, что этой задачки мне как раз до утра хватит, и вдруг вспомнил: да нас ведь ждет Бессмертный! И уже, поди, проклинает на все корки!

Тут мне пришлось делать выбор. Я мог приказать матросам отвести наших пленников в подвал к Андрюшке и его соседям, там их бы охраняли до утра, но, статочно, не обошлось бы без некоторого рукоприкладства. Но мог я также попытаться при некотором напряжении ума прочитать хотя бы часть письма – а Бессмертный, пожалуй, подождет. Сам же он сказал, что подземная «Марсельеза» означает что-то важное именно потому, что она вне всякой логики!

Я сел к самодельному столу.

– Клади сюда свое письмо, – сказал я бородатому юноше. – Это что за знак? А это что за знак? Как звучит это слово?

К сожалению, мой прекрасный серебряный карандаш сгинул в Сорочьей корчме. Но Свечкин сообразил – он выскочил в пролом, вернулся с трухлявым поленом, нащипал ножом лучинок и принялся, обжигая их на пламени свечи, подавать мне по одной. Я спрашивал, какой звук означает очередная буква, и проставлял его всюду, где эти буквы видел. В конце концов каждой строке загадочного текста соответствовала написанная над ней строка латинских согласных букв. И я впервые в жизни принялся читать задом наперед. Юноши, подойдя поближе и склонившись надо мной, дружно мне помогали.

Это действительно оказалось письмо человека, привыкшего отдавать приказания прочим. Оно содержало в себе цитаты из Библии в большом количестве, а собственные рассуждения были, на мой взгляд, удивительны. «Если Бонапарт победит, богатство евреев умножится, – так писал этот странный учитель, – но их сердца окажутся оторванными от Бога; а если Александр – даже если среди евреев усилится нищета, их связь со Всевышним станет только прочнее».

– Дивны дела твои, Господи! – сказал я по-русски и сразу перешел на немецкий: – Но объясните мне, в чем тут смысл! Ведь Бонапарт обещал вашему народу множество свобод! Он даже, кажется, желал возродить ваше государство. Как же при этом ваши сердца окажутся оторваны от Бога?

– Мы живем, как жили деды наши, и деды дедов наших, и далее – вплоть до пророка Моисея, – сказал бородатый юноша. – И так желаем жить впредь. Так жили и французские евреи. А из-за Бонапарта и его дел их жизнь стала иной, нечестивой, они, чего доброго, и бороды скоро брить начнут!

– Он учит нас полагаться только на свои возможности и силы, и еще на его обещания, а не на Бога, и он учит нас гордости и самомнению, – поддержал товарища другой юноша, рыжеватый, маленький и худенький, у которого на лице были только нос и огромные глаза, прочее совершенно терялось. – Он посланник Сатаны. И свобода, которую он дал нашим братьям, плохая свобода. Они теперь свободны жить вне своих общин и менять веру, по-вашему, это для них хорошо?

Я пожалел, что нет здесь Бессмертного с его логикой – то-то было бы словесное сражение!

– О чем они толкуют? – спросил сильно недовольный Артамон.

– Бонапарта ругают, – отвечал я. – И в письме этом то же написано: не оказывать помощи французам, служить русскому царю. Чудеса, ей-богу!

– Бонапарт – безбожник, он хочет лишить нас Торы и Талмуда, – продолжал мой бородатый собеседник. – Его невозможно победить одним оружием. Вы же сами видите, уважаемый господин, мы отступаем…

Вот это «мы» меня и подкупило!

– Ну-ка, растолкуй мне еще про «Марсельезу»! – попросил я и по-русски велел матросам опустить пистолеты.

– Это уже давно началось, – сказал юноша. – У каждой страны в сферах… в высоких сферах, я не знаю, как это сказать… ой, там, высоко, у России есть двойник, и у Франции есть двойник, и у Англии есть двойник. Он связан с гимном этой страны, может быть, он дает знать о себе через гимн, через музыку, поэтому мы уважаем музыку. Наши уже давно поют «Марсельезу» на празднике Симхат Тора, только со своими словами.

– А сейчас вы как пели?

– По-всякому… – он немного смутился. – Наверно, правильно петь слова молитвы, но мы долго спорили и решили, что мелодия у нас уже набралась святости и теперь она может освятить слова. К тому же нас десять взрослых мужчин, как полагается!

Он обвел рукой соплеменников, и я поразился тому, что он считает взрослым мужчиной тринадцатилетнего мальчика. Но я вспомнил мальчика-жениха, которого встретил в Петербуржском предместье, и решил ничему более не удивляться.

– И Учитель нарочно посылал двух наших в войско Бонапарта, чтобы они списали слова и запомнили музыку правильно! – добавил его рыженький товарищ. – Уважаемый господин, каждый воюет, как умеет! Мы победим Бонапарта, потому что забрали его марш и лишили его войско боевого духа!

– Ясно, – сказал я. – А родители ваши знают, что вы залезли в подвал и сражаетесь с Бонапартом? Если бы вас тут изловили люди простые, то долго разговаривать бы не стали.

Бойцы несколько смутились.

– Мы все женатые мужчины, кроме Боруха-Лейбы и Беньомина, – ответил бородатый юноша с некоторой гордостью. – Но вот мы все про себя рассказали. А кому мы это рассказали? Вы из полиции?

– Да, – подтвердил я, – мы из военной полиции, которая ловит предателей и вражеских шпионов.

– Правда? – юноша улыбнулся, и тут стало ясно, что я ошибся, определяя его возраст: ему было не более шестнадцати.

– Что будем с ними делать? – спросил я Артамона и Сурка. – Выходит, наконец-то наш Гореслав Карачунович промашку дал! Никакой логической связи между «Марсельезой» и шпионами нет. И это не стратегический ход неприятеля, а вообще какая-то ахинея.

– Погоди, Морозка, – сказал на это Сурок. – Если «Марсельеза» впуталась в наш розыск, то для чего-нибудь и она пригодится!

– Разве что для изучения Священного Писания в оригинале. Надо как-то внушить парнишкам, что они сильно рискуют, давая такие концерты по погребам, и разогнать их по домам.

– Спроси их сперва, где они живут, – предложил Сурок, как-то особенно хитро усмехнувшись. – И для чего забрались именно в погреб, а не, скажем, на чердак.

Оказалось, что родительские дома у них в предместьях, но четверо лишились жилищ во время пожара, и так уж вышло, что семьи этим четверым удалось отправить подальше от опасного места, в провинцию, а сами они, будучи «взрослыми мужчинами», остались с отцами в Риге и даже поселились в Рижской крепости, по случаю войны никто не обратил на это особого внимания. Что касается подвала – парнишки все-таки понимали, что исполнение «Марсельезы» привлечет к ним ненужное внимание. В предместьях подходящего места для своего колдовского концерта они не сыскали, а вот старинные погреба показались им подходящими.

Я перевел это на русский язык.

– Так я и думал, – кивнул Сурок. – Сдается, Канонирская Чума нюхом чует всякие хитрые логические связи.

– Я пока не вижу тут логических связей, – хмуро заметил Артамон, до сей поры изображавший кариатиду со свечой в бутылке.

– Я тоже, – добавил я. – В огороде бузина, а в Киеве дядька.

– Все очень просто, господа. Главное, знать, что связи есть, и тогда они непременно сыщутся. Вот кого мы имеем перед собой? – Сурок указал на десяток «взрослых мужчин» с озадаченными личиками.

– А то ты не видишь? Племя иудейское, вступившее в бой с астральным духом Бонапарта! – сердито отвечал я.

– Нет, Морозка, это чересчур возвышенно для стратегической логики. Я вот вижу десяток бесстрашных парнишек, которые большею частью живут со своей родней в Петербуржском предместье и знают всех своих соседей хотя бы в лицо…

– Понял! – опередив меня, заорал Артамон. – Понял!

– И ты, Морозка? Уж коли даже Артошка… – Сурок усмехнулся. – Вот кто отыщет нам и Яшку Ларионова, и приказчика Аввакума, и польскую родню пани Барбары из Сорочьей корчмы! Вот от кого мы узнаем правду о том, что же там случилось!