Утром Бессмертный сам присмотрел за тем, чтобы я благополучно отправился в Ригу. Я бы охотно остался в Икскюле вместе с Артамоном и Сурком, но мне предстояла встреча с моими чернявыми лазутчиками.

– Будьте осторожны и ни во что не ввязывайтесь, – предупредил сержант. – Не нравится мне, что вы назначили свидание с тем парнишкой у Гертрудинского храма.

– А что?

– Чересчур близко к гарнизонному госпиталю. Те его служители, что ходят в храм, могут признать вас. Знаете ли, что обнаружилось в шапке, которую вы столь ловко подкинули вместе со свечами?

– По вашему совету, Бессмертный!

– Откуда же мне было знать, что вы даже не догадались ощупать ту шапку? Ну да ладно. В ней был пропуск через посты прусского корпуса, подписанный лично маршалом Макдональдом. Теперь ясно, почему вам следует соблюдать осторожность?

– Да уж куда яснее…

Я не стал расспрашивать, откуда у него такие сведения. По моему разумению, Бессмертный был приятелем Розена и выполнял иногда его поручения. Отсюда вытекало его знакомство с военной полицией.

От Риги до Икскюля двадцать восемь верст. Для хорошего наездника – чепуха, но я в хороших наездниках не числился. Казаки, вместе с которыми я совершил это путешествие, порядком надо мной посмеялись, моя посадка в седле казалась им нелепой. Но к полудню я все же оказался в Риге, более того, я доехал верхом до самой Гертрудинской церкви. Это было великое благодеяние со стороны казаков – если бы они ссадили меня с лошади на два квартала ранее, я бы добрался до места встречи с опозданием.

Я бывал здесь ранее, а про святую Гертруду мне рассказала великая любительница маленьких пушистых котяток Анхен. Эта святая почиталась как покровительница трактирных хозяев и корчмарей, паломников, вообще всех путников, ищущих ночлега, а также кошек. Но странным образом художники, ее изображавшие, рисовали ее в компании мышей и крыс, сновавших у ее ног и даже карабкавшихся по ее посоху и плащу.

Небольшая деревянная Гертрудинская церковь не пострадала при пожаре, хотя несколько домов с ней рядом сгорело. Я прохаживался поблизости и поглядывал на небо – вроде полдень уже был в разгаре, а мой бородатый юноша все не являлся. Наконец он прибыл с таким же юным приятелем, лет пятнадцати, не более. И этот также оказался почтенным женатым мужчиной.

– Здравствуй, Трабл, – сказал я. – Надеюсь, ты не с пустыми руками.

– Пойдем, любезный господин, в сторонку, – отвечал Берл (тогда он сделал вид, будто я не перевираю его имени, но потом сознался, что едва удерживался от смеха). – Во-первых, незачем, чтобы нас вместе видели. А во-вторых, вот тут и справа очень нехорошее место. Нельзя было тут строить дома.

– А что? – спросил я, пытаясь припомнить, тут или не тут стояли городские виселицы.

– Лет двести назад, в чуму, здесь хоронили мертвых. Ой, что за глупая затея – ставить дома на кладбище?

Парнишки отвели меня на задний двор сгоревшего дома, там росли два дерева, яблоня и, кажется, вишня, а под ними стояла уцелевшая скамейка. Они легко перепрыгивали через обуглившиеся бревна, лежавшие на траве, только белые чулки мелькали да взлетали полы длинных черных лапсердаков. Я же перебирался с трудом, ноги мои после верховой прогулки решительно не желали двигаться.

Наконец я уселся и вздохнул с облегчением, в душе же дал себе слово хоть раз в неделю выезжать верхом, иначе мне грозит преждевременная старость с неизбежной подагрой.

– Ну, Трабл, рассказывай, удалось ли тебе что-то разведать.

– Я расскажу любезному господину все по порядку. Во-первых, господину угодно было знать про Сорочью корчму и тех поляков, что в нее заходят. Во-вторых, про купца Ларионова и его сына Якова, который вовсе не заслуживает такого почтенного имени. Он не похож на библейского Иакова, совершенно не похож!

– О Библии потолкуем потом! – чересчур торопливо прервал его я. – И ты приведешь все цитаты! А сейчас скажи: о ком из них вы хоть малость узнали.

– Сперва я расскажу одну поучительную историю, – Берл хитро усмехнулся. – Ой, что за мудрая история! Я расскажу – и господин поймет. Как-то поляк пришел в костел на исповедь и говорит ксендзу: пан ксендз, я согрешил! Тот его спрашивает: в чем заключается твой грех, сын мой? И пан отвечает: я обманул еврея. Ксендз подумал, подумал и изрек: это не грех, сын мой, это чудо!

– И к чему ты клонишь? – спросил я, невольно усмехнувшись.

– К тому, что ваш Жилинский поляк, герр Морозов, – весело отвечал Берл. – Вот если бы он мог провести нас – это было бы чудо. Но пока что мы провели его…

– Как это возможно, Трабл? – спросил я. – Неужто вы его сразу отыскали?!

– Не сразу, но отыскали. Мы пошли, как вы сказали, к Сорочьей корчме. Там, за корчмой, живут наши, мы их сразу нашли и расспросили. Ой, как они рассказывали про стрельбу в корчме! Но это печальная история. И сейчас в корчме хозяйничает ее родственница. Она перебралась туда в тот же день, как застрелили пани Барбару. Наши с ней незнакомы, но вы же знаете женщин! Там, где мужчины будут думать и рассчитывать, женщина возьмет под мышку курицу и побежит, и познакомится, и все узнает! Вот, его жена ходила вчера в Сорочью корчму, – Берл указал на своего спутника.

По моим соображениям, этой жене вряд ли было более четырнадцати лет.

– Рассказывай, Мендель, – велел Берл. – Вы, герр Морозов, простите его, он плохо говорит по-немецки. Он сын сапожника.

– Ты ведь поможешь, Трабл?

Он кивнул. И с некоторым трудом я уразумел длинную речь юного Менделя.

Парнишки отправили туда его супругу, чтобы она предложила новой хозяйке купить курицу. Дело житейское, она и пани Барбаре кур продавала. Но, пока шел этот деловой разговор на дичайшей смеси польского и испорченного немецкого (Берл и Мендель нарочно передразнили при мне этот диалект, привычный для женщин и доставлявший «взрослым мужчинам» несказанное удовольствие), на задний двор корчмы, где были грядки с петрушкой и укропом, чтобы не бегать за каждой веточкой на рынок, ворвалась стая перепуганных кур. Новая хозяйка, пани Малгожата, выскочила, чтобы прогнать их, а жена Менделя следом. Из-за плетня за их беготней следили мои лазутчики, продырявившие забор и устроившие это нашествие. Наученная ими юная супруга погнала одну из кур к сараю и едва не влетела туда. Пани Малгожата, забыв про грядки, побежала за соседкой и подняла крик. В сарае явно хранилось что-то сомнительное.

Сапожник, отец Менделя, тоже был вовлечен в эту аферу. Некоторое время спустя он пришел требовать у пани Малгожаты лопату, которую ссудил ее предшественнице, и утверждал, что сие орудие хранится в сарае – вот пусть его туда пустят, и он сразу укажет на свою собственность. Корчмарка с большим трудом его выпроводила. И тут мои парнишки обложили Сорочью корчму со всех сторон. Они перепугали бедную женщину и теперь ждали от нее опрометчивого поступка.

Как оказалось, вместе с пани Малгожатой в Сорочью корчму прибыл на жительство то ли ее сын, то ли племянник, ровесник моих парнишек, высокий белобрысый детина. Он был отправлен с запиской в Рижскую крепость. Разумеется, за ним пошли следом.

Я полагал, что записка будет доставлена в «Мюссе», ан нет! Оказалось, что у Лелуара и Жилинского есть еще одно пристанище – на Малой Замковой. Оттуда детина вышел не сразу, стало быть, ждал ответа на записку. Это моих лазутчиков обнадежило: значит, адресата удалось застать дома.

– Мы прогулялись по соседним улицам и встретили одного из наших, он известный меняла, его даже богатые купцы принимают! – рассказывал Берл. – Мы спросили его, не знает ли он, кто живет в том доме, и оказалось – знает, даже там бывал. Тогда мы назвали ему имя Жилинского, и он даже руками замахал сильнее обычного! Жилинского он знает, Жилинский только у него меняет талеры на рубли и рубли на талеры. Мы спросили у него приметы Жилинского – и вот я их записал.

Я взял сложенный вчетверо листок, прочитал и задумался. Если верить меняле, Жилинский отнюдь не был красавчиком. Лет ему меняла дал, со всей щедростью, не менее пятидесяти, весу тоже не пожалел – шесть пудов на глазок, отметил красноватое лицо, насупленные брови и отвисшие щеки. Отдельно указывлось, что этот пан держит мелочную торговлишку. Все это было написано с ошибками и такими буквами, какие выводит ребенок, уже научившийся письму, но еще не наживший навыка. И то – трудно, должно быть, переучить руку, привыкшую писать закорючки справа налево.

– Вы ничего не перепутали, Трабл? – спросил я.

– Разве это не тот Жилинский? – удивился он. – Ой, тогда плохо… Но он сам назвался Жилинским! И герр Морозов сам нам растолковал, что пани Барбара связана с Жилинским и с французом, которые устроили в Сорочьей корчме удобное место для свиданий. Ой, тут ошибки быть не может! Она послала записку тому Жилинскому, о котором герр Морозов говорил!

– Погоди, Трабл! – взмолился я. – Не говори так быстро! Мой Жилинский – Тадеуш!

– Так и тот Тадеуш!

Это было уж вовсе диковинно. И вне всякой логики.

– Ладно, с Жилинским мы разберемся сами… – решил я. – А что слышно о Якове Ларионове?

Берл и Мендель переглянулись и засмеялись.

– Это библейская история навыворот, – сказал, немного осмелев, Мендель. – Господин знает историю Иакова и Исава?

– Знаю, – несколько удивившись, отвечал я. – Исав продал первородство за чечевичную похлебку.

– Можно сказать и так, герр Морозов, – вместо Менделя продолжал Берл. – А можно сказать иначе: Иаков приобрел первородство за чечевичную похлебку. Ой, это, наверно, была самая выгодная сделка в Торе – сколько стоит похлебка и сколько стоит первородство?! Иаков был очень мудрый человек, и он сумел, когда понадобилось, так ловко обмануть своего отца, что об этом рассказывают детям и учат их быть такими, как Иаков!

Лукавство в глазах Берла было заразительным – я сам пришел в веселое расположение духа.

– Ты хочешь сказать, что у Якова Ларионова все наоборот?

– Ой! – хором воскликнули Берл и Мендель.

И заговорили разом, смеясь, всплескивая руками и вставляя словечки, смысла которых я не знаю по сей день.

Судьба моего предателя и враля оказалась трагикомична.

Когда на его крики прибежали люди и обнаружили, что он лежит в каморке под крышей склада Голубя раненый, а злоумышленник, ткнувший его ножом, пропал, то Яшку, разумеется, перевязали. Среди обитателей склада был в ту ночь приказчик Аввакум. Этот Аввакум взялся доставить Яшку в лоно его семейства. Поскольку никто ничего не понимал, а Яшка с перепугу не назвал моего имени, то вообразили, будто ему грозит нешуточная беда, и, не дожидаясь рассвета, переправили его туда, где, по мнению Аввакума, ему ничто не угрожало.

Яшка действительно поссорился с суровым своим батюшкой из-за тяги к знаниям. Но сдается мне, что это была скорее тяга к пиву, картам и прочим развлечениям молодых немецких купцов, Яшку же держали в чрезмерной строгости. Аввакум, желая услужить сразу обоим хозяевам, и о беглом сыночке заботился, и батюшке о нем исправно докладывал. Когда же стряслась беда, он сперва запутал следы, спровадив Яшку в другой каменный амбар, а потом и вовсе вывез его в предместье.

Библейская история о мудром сыне, который ловко добился отцовского благословения, оказалась к Яшке неприменима – отец встретил его весьма сурово. А далее разыгралась евангельская притча о блудном сыне и также наоборот. Никаких тельцов в честь Яшкиного возвращения не закололи, а попросту заперли его в подклети (семейство Игнатьевых, приютившее Ларионовых, построило свое жилище на старинный лад, и горницы стояла на подклетях с крошечными окошками). Разумеется, к нему допускали бабушку, умевшую врачевать раны, но выйти на волю он никак не мог, и, похоже, старик Ларионов собирался продержать непокорного сына в заточении не менее года.

Мои лазутчики, как оказалось, кое-что про эту историю знали. Они только не были уверены, что Игнатьевы пустили на жительство именно семейство Ларионовых, а что в подклети кто-то поселился и не выходит, зато иногда орет дурным голосом в окошко, им стало известно от женщин. Женщины, ведущие хозяйство, обычно знают о соседях куда больше, чем мужчины, и мои исполнители «Марсельезы» первым делом расспросили жен, так тайна и открылась.

– Мне нужно с ним встретиться, Трабл, – сказал я. – Во что бы то ни стало.

– Так в чем же дело? – удивленно спросил Берл. – Днем собаки привязаны. Можно зайти во двор и открыть подклеть.

– Как это – зайти и открыть?..

– Ой… Ну, зайти… когда там будут одни женщины…

– Староверы ведь не пускают чужих!

– Ой, кто их спросит…

Насколько я понял, этот способ проникновения в чужой двор мои новые приятели не сами выдумали, а где-то позаимствовали. Они обещали мне, что на следующий день с утра произведут свою атаку, еще – что присмотрят за Сорочьей корчмой, и на том мы расстались.

Я попросил Берла и Менделя присмотреть за сараем покойной пани Барбары, полагая, что там может находиться тело бедной Луизы или же ее одежда, а сам отправился на Малую Замковую в надежде что-то разведать о Жилинском.

Мои шустрые осведомители довольно точно его описали: пожилой мужчина с красной рожей, изображает торговца вразнос галантерейным товаром. Я обнаружил это сокровище на Замковой площади, подходить к нему не стал, а понаблюдал издали.

Местожительство этого Тадеуша Жилинского было выбрано весьма удачно – он мог, выглянув из окошка, видеть все, что делается у ворот Рижского замка, а, выйдя на площадь, следить за событиями у обоих мостов, ведущих в Цитадель. Чем он и занимался исправно.

Трогать его я, разумеется, не стал. Я лишь убедился, что он занимается тем самым, о чем говорила Камилла де Буа-Доре, – подглядывает, подслушивает и собирает сведения для передачи нашим врагам.

Потом я пробрался в порт. Оказалось, наши лодки все еще в Икскюле. Из этого выходило, что ночевать мне придется в погребе доброго Ганса. Туда я и направил свои стопы.

Наутро я пошел уже не к самой Гертрудинской церкви, а к известному мне дому. Там меня встретил Мендель и повел к игнатьевскому двору. Беседа у нас не получилась – он не умел говорить медленно, а я плохо понимал его быстрый и порядком попорченный немецкий язык.

На подступах к нужному месту нас встретил Берл.

– Сейчас мы встанем у ворот, – после всех приветствий сказал он, – и пусть герр Морозов громко свистнет.

– Это еще для чего?

– Нужно подать знак. А нам свистеть нельзя.

– Ты разве не умеешь? – удивился я.

– Умею, – печально отвечал он. – Но взрослому женатому мужчине уже нельзя…

У меня была при себе боцманская дудка. Я достал ее (и видели бы вы живейший интерес на физиономиях «взрослых женатых мужчин»!) и дунул наобум. Подавать правильный сигнал я остерегся, мало ли кто находился поблизости и мог догадаться, что здесь безобразничают моряки?

Примерно минуту спустя из-за игнатьевского забора мы услышали собачий лай и женские крики.

– Что там за беспокойство, Трабл? – в тревоге спросил я.

– Ой, ничего особенного… Просто наши, Борух Лейба и Беньомин, поймали двух собак и перекинули их туда. Они хотя взрослые, но еще неженатые, им, наверно, можно… Герр Морозов, будьте внимательны. Мужчин, чтобы прибить собак, там сейчас нет. Женщины откроют ворота и попытаются их выгнать. Нужно вбежать во двор и снять с двери засов. Мы лазили на забор и смотрели – там нет замка, только засов толщиной с оглоблю. А молодой Ларионов уж выскочит сам.

Если бы мне месяц назад предложили вбежать в чужой двор и вломиться в чужой дом, я даже не нашелся бы, что ответить. И тогда, стоя перед бородатым парнишкой, я несколько растерялся. Но он смотрел на меня так, словно был уверен – я запросто вызволю из заточения несчастного Яшку.

Любопытно, что освобождение враля мне не требовалось, ему весьма пошло бы на пользу посидеть еще немного на хлебе и воде. Но мои помощники не видели другого способа побеседовать с Яшкой – статочно, его и в природе не было.

Большие ворота со скрипом распахнулись, я увидел двор и трех женщин в темных сарафанах и душегрейках: одна командовала, две, вооружившись метлой и граблями, штурмовали незримое для меня пространство, откуда никак не хотели выбегать два заброшенных во двор пса. Моля Бога, чтобы этим теткам не пришло в головы спустить с цепи сторожевых кобелей, заливавшихся басовитым лаем, я вбежал во двор. До двери подклета я добрался в три прыжка. Засов был и точно толщиной с оглоблю, новенький, свежеоструганный, но прилаженный, к счастью, так, что его можно не выдвинуть, а просто снять – видно, необходимость запереть блудного сына оказалась столь велика, что на правильно устроенные петли времени недостало. Я дернул засов, освободил дверь и распахнул ее.

Первое, что я увидел в мрачном подклете, был Яшкин зад. Мой любезный враль, встав на лавку и несколько согнувшись, подобрался к высоко прорубленному окошку, любопытствуя, что творится во дворе.

– Ларионов, за мной! – крикнул я ему.

Он быстро обернулся и соскочил с лавки. Разумеется, он не признал меня, но я явился ему вестником долгожданной свободы! Как был, не обуваясь, в одних портах и рубахе, он устремился за мной. Я бежал к воротам первым, он следом – ему и досталось несколько весомых ударов метлой. Мы выскочили на улицу и припустили во всю прыть.

Женщины не решились гнаться за нами, мои сообщники, видимо, пришли к выводу, что я теперь и без них обойдусь. И мы с Яшкой пробежали бок о бок полверсты, до самой эспланады, прежде чем он поверил в свою безопасность.

– Ну, век за тебя буду Бога молить! – воскликнул запыхавшийся Яшка, повернувшись ко мне. И уставился мне в глаза – и вдруг узнал…

– Ну, сукин сын, вот ты мне и попался! – сказал я очень спокойно. – Попробуй только удрать! Пристрелю ко всем чертям!

Пистолета при мне, увы, не было, но просторная одежда позволила бы его спрятать. И то, как я сунул руку за пазуху, Яшку смутило, если не напугало.

Великое дело – война! В мирное время я вряд ли назвал кого сукиным сыном, даже человека, причинившего мне зло. А теперь вот – запросто. Невзирая на то, что сочинитель Жуковский такого словосочетания в виршах никогда не допускал, а сочинитель Карамзин в прозе своей – тем более.

– Да я что?! – глядя огромными, совершенно детскими и беспредельно невинными глазами, спросил он. – Да разве я когда что плохое вам сотворил?! Да не я ли кошелек ваш в Гостином дворе от мазурика спас?! А в кошельке-то все жалованье лежало! И что бы вы, сударь, без меня-то делали?!

Я подумал: айв самом деле, ведь спас он мой кошелек! Если бы не война, Яшке бы, пожалуй, удалось убедить меня, что этот его подвиг совершенно затмевает донос в полицию. Но сейчас речь шла не обо мне. И понимание того, что я защищаю не только себя, но и Отечество, спасло меня – Яшкины купеческие затеи меня не коснулись.

– Сейчас мы пойдем в порт, и там ты расскажешь подробно мне и друзьям моим, кто научил тебя, подлеца, врать полицейским, будто я разведывал про убийство Катрины Бюлов, – сказал я. – А если вздумаешь бежать – пеняй на себя.

– В порт? Почему в порт? – он явно растерялся.

– А потому, что сейчас туда придут канонерские лодки, а на головной лодке – начальник военной полиции нашей армии господин Розен, помощник самого главного начальника военной полиции господина де Санглена, – пояснил я, улыбаясь и щурясь так, что самому сделалось противно. – Он-то и спросит тебя, по чьему наущению ты врал. А потом… потом, коли ты не попадешь за ложные показания в тюрьму, тебя с рук на руки сдадут родителю твоему. И опять будешь сидеть на хлебе и воде да читать впотьмах душеспасительные книжки.

Эти книжки я видел своими глазами в подклети. Их было две, явно писанных еще в позапрошлом веке, в преогромных переплетах, таких, что, кажется, стол под ними прогибался. Это воспоминание придало моему голосу неожиданную для меня самого достоверность.

Кроме того, Розен, столько раз поминавшийся всуе, предстал перед моим внутренним взором в образе по меньшей мере генерала Генерального штаба, сверкающий великолепным золотым шитьем на воротнике и на обшлагах мундира, в белых лосинах, в ботфортах с ослепительным блеском, в высоченной двууголке с гигантским плюмажем, а главное – с россыпью орденских звезд на груди. Лик его, обрамленный почему-то седыми бакенбардами, был строг до чрезвычайности. Казалось, этот статный генерал вот-вот спросит меня: «Что ж ты сам-то, сукин сын, врешь да врешь, совсем заврался?»

Но я отложил объяснение с воображаемым генералом до лучшего времени.

– Да что ж я такого сделал?!

Похоже, Яшка действительно не понимал своей вины.

– А вот что – ты на меня донес, будто я на другой день после убийства девицы слонялся вокруг амбара Голубя и приставал к прохожим, домогаясь, не слыхал ли кто, кем и как было найдено тело.

– Так ваша милость же там была!

– Ик прохожим моя милость приставала?

Яшка показал вид глубочайшей и почти философической задумчивости. С его смазливой рожей, хотя уже не такой округло-сытой, как ранее, изображать на высоком челе философию было бесполезно.

– Так спрашивали же… – неуверенно произнес он.

– Никого я не спрашивал! Ты сам ко мне с расспросами приставал! А потом, в амбаре? Какого черта ты звал людей, чтобы меня связали и сдали в часть?

– Так ваша милость ведь девицу зарезала!

– С чего ты взял?!

– Точно – ваша милость! Все так говорят! Что будто бы вы с ней слюбились!

Яшка врал и врал отчаянно.

– Так, Яков, – строго сказал я. – Сейчас мы идем в порт, и там в канцелярии запишут все, что ты про меня знаешь. Как я с Катриной Бюлов слюбился. Как с ней встречался. Чем ее заколол…

– Да тем же, что и меня!

– Тебя заколол?

– Меня закололи! Чуть Богу душу не отдал! Думали, уж не встану!

– Для покойника ты что-то слишком шустро бегаешь. Я-то знаю, что попал тебе не в сердце и не в живот. Статочно, ляжку поцарапал. Почему? Потому, что страдальца с опасной раной в холодную подклеть не запирают!

Я выпалил это – и обомлел. Моими устами говорил сержант Бессмертный! Это были его слова, его интонации.

Яшка смотрел на меня очень нехорошо.

– Вот только сунься, царапиной не отделаешься, – предупредил я.

В конце концов, хотя у меня не было пистолета, зато имелся нож, тот самый, тульской работы, который я решил не возвращать Камилле, чтобы она опять не пустилась на поиски опасных приключений.

Место было открытое, мимо проходили люди, если бы мы с Яшкой учинили драку – нашлось бы кому окружить нас, позвать полицейского, препроводить в часть. Это Яшку на самом деле и удержало, он страх как не хотел быть отданным родителю на поруки. Кроме того, он уже знал, что я могу пустить в ход оружие. А Яшка смельчаком отнюдь не был. Всей его смелости хватало на шалости, достойные подгулявшего матроса.

– Да какого черта вы ко мне пристали? – дерзко спросил он, но это была дерзость мнимая, она означала: Яшка готов хоть как-то отвечать на мои вопросы.

– Сейчас мы пойдем к крепости через эспланаду, – велел я. – Пустишься бежать – далеко не убежишь. И поговорим сперва без свидетелей. Может статься, этого разговора нам и хватит. А не хватит – тогда в канцелярию!

И я погнал его к бастионам чуть ли не в тычки.

Сперва мы шли молча. Яшка сопел и готов был разразиться руганью. Но упоминание военной полиции на него подействовало, опять же, мой странный вид и решительно переменившиеся манеры показывали, что корчить из себя невинное дитятко или пьяного английского матроса опасно.

– Ну так кто же тебя надоумил врать частному приставу? – спросил я наконец.

– Никому я не врал!

– Давно ли ты знаешь пана Жилинского?

Это было прямое попадание. Яшка повернулся ко мне, в его прекрасных цыганских глазах, опушенных густейшими ресницами, плескалась тревога.

– Какой еще пан Жилинский?..

– Вот и я думаю: какой? Старый или молодой? А то еще с ними был один пан, смахивает на грека, носатый, пожилой – за сорок. И еще два пана помоложе, носят усы, как заправские гусары, одеты щегольски. В славную компанию ты угодил! Чем тебя, русского человека, эти поляки прельстили? Знал бы твой родитель, что с католиками якшаешься, – выпорол бы, как сопливого мальчишку!

Яшка так на меня покосился, что я понял: сие воспитательное средство все еще Агафоном Ларионовым применялось.

– Проигрался ты, что ли? – спросил я проникновенно. – Денег им должен? А родителю сказать – так и навек в подклети запрет, да?

– Да?! – яростно переспросил Яшка. – Живем, как сычи в дупле! Не дом, а обитель! Просил, чтоб женили! А он – погоди жениться, молод еще! А мне уж двадцать два на Пасху стукнуло! А он – погоди! А я – не человек, что ли? А он мне – книгу с поучениями! А сам женился, девятнадцати не было! А я – от тоски помирай!

Очевидно, в Яшкином разумении брак был развлечением и средством от тоски и скуки.

– Так ты от злости к немке бегать повадился?

– Да какая она немка?! Черт ее разберет, что за баба! Ни на одном языке внятно не говорит! А он – прознал! А я – что?..

– Ты, сказывали, немецкий язык взялся учить?

– Так все же учат… – несчастный Яшка горестно вздохнул. – Куда в Риге без немецкого? И наши же, древлеправославные, детей учиться отдают в немецкую школу, что у Гертрудинской церквушки, а мой – ни в какую!

Тут меня осенило.

– Слушай, Ларионов! Коли ты так к ученью охоч, какого рожна ты сидишь дома? Ты что, у отца старший?

– Нет, Акинфий старший.

– Я тебя с умным человеком сведу, – пообещал я, имея в виду Бессмертного. – Он тебе присоветует, как быть, чтобы в люди выйти. Может, и вовсе флотским человеком станешь, на кораблях будешь служить!..

И тут мой Яша всхлипнул и зарыдал натуральнейшим образом.

– Ларионов, ты чего? – изумленно спросил я. – Испугался ты, что ли?

Сквозь рыдания я с трудом разобрал, в чем его горе: прожив в Риге всю жизнь, Яшка даже ни разу не нанял перевозчика, чтобы сплавать на левый берег, так и вел сухопутный образ жизни, сидя при воде и встречая приходящие плоты и струги. Это надо ж было умудриться, но старый Ларионов, очевидно, утверждал свою власть даже в таких нелепых мелочах.

Пока мы дошли до бастионов, он успокоился и уже мог говорить связно. Рассказывать, как он связался с поляками, Яшка решительно не желал – за что-то ему, видать, было стыдно. Пришлось вытаскивать на свет Божий военную полицию.

– А знаешь ли ты, отчего я хожу по городу переодетый и бородатый? – спросил я. – После того как по твоей милости я оказался обвинен во всех смертных грехах, мои начальники в порту, желая мне помочь, обратились к господину Розену. И он, взяв меня под свое покровительство, приказал вместе с другими его подчиненными, найти и обезвредить неприятельских лазутчиков, что свили гнездо в Риге, следят за портом и за Цитаделью, а донесения свои шлют голубиной почтой. Так твой Жилинский – из этой шайки!

– Который Жилинский? – снова спросил Яшка.

– Полагаю, что молодой Тадеуш Жилинский. А старого я, коли хочешь, покажу тебе. Он держит мелочную торговлишку и шатается с лотком по Малой Замковой, выходит и на площадь. Оттуда ему превосходно видно, когда из замка идут или едут в Цитадель. Сдается, он уже весь штаб фон Эссена в лицо знает и по всяким мелочам догадывается, что в замке затеяли. А теперь рассказывай ты.

Но прежде, чем добиться от Яшки хоть каких-то сведений, я принужден был дойти с ним до Льняного рынка и купить ему обувь, лапти, сплетенные на латышский манер, и к ним онучи. Ходить босиком по рижским мостовым – занятие, как мне кажется, неприятное.

Яшка, хотя родитель и держал его в строгости, был сыночком балованным, всегда ходил в высоких сапогах. Лапти каким-то образом унижали его достоинство. Я удивился: мне-то что ж тогда говорить? Я – дворянин, предки при царе Михаиле Федоровиче в Думе сиживали, и ничего, хожу в неведомо чьей старой ливрее, а на ногах, должно быть, те самые туфли, которые сносил и выбросил на помойку магистр Вальтер фон Плеттенберг в шестнадцатом веке от Рождества Христова. Неужто такие вещи могут ущемлять достоинство, коли оно от Бога мне дадено? А Яшка заупрямился. Пришлось растолковать: лучшей обуви он пока не заслужил.

Потом я погнал его к Замковой площади. Может, это и было глупо – не мое дело расследовать злоумышления вражеских лазутчиков; коли действовать логически, мне следовало поскорее доставить Яшку в порт и сдать с рук на руки Бессмертному, а он бы уж придумал, куда поместить это сокровище до приезда Розена. Но на все воля Божья, и мое желание показать ему, какой я усердный сотрудник военной полиции, принесло неожиданный результат.

Мы с Яковлевской улицы повернули на Малую Замковую и почти прошли ее из конца в конец, благо длинной ее не назовешь, и сотни сажен не набралось бы. Там, где она уже почти соприкасалась с Замковой площадью, был пятачок, я его и раньше заприметил, весьма удобное место и для мелочной торговлишки, и для наблюдения за воротами Рижского замка, как Северными, так и Южными, при нужде довольно сделать шаг, чтобы спрятаться за угол.

– Гляди! – шепотом приказал я ему. – Узнаешь?

Тот Тадеуш Жилинский, описание которого дали мне мои лазутчики, стоял со своим лотком, словно бы продавая какую-то мелочь вроде щипцов для нагара плечистому господину, который даже со спины показался мне знакомым.

Яшка посмотрел на продавца с некоторым недоумением, из чего я заключил, что с ним имел дело Жилинский-красавчик. А далее случилось непредвиденное.

К тем двум подошел со стороны площади Мартын Кучин. Я узнал его, он был одет так же, как в тот день, когда торговал свечами. Разве что борода малость выросла, а осанка та же, горделивая. Какая-то обывательница с детьми подошла к лотку, загородив Мартыну Кучину доступ к его хозяину. Фальшивый свечник обошел семейство и оказался между нами и плечистым господином. Тот повернулся, желая приветствовать знакомца, и увидел Яшку.

Яшка ахнул, развернулся и понесся прочь.

Делать нечего – я побежал следом. Догнал я его почти на углу Малой Замковой и Большой Яковлевской. Эти места я уже знал превосходно, потому что немало тут слонялся, отыскивая Артамонову зазнобу. Схватив Яшку за руку, я потащил его вправо, в тот проходной двор, где скрылась от Артамона Камилла. Там, как всегда, висело выстиранное белье.

Мой предатель и враль был безмерно напуган, до такой степени, что стал проситься обратно в подклеть. Я же вдруг ощутил отвагу. Что, в самом деле, за чертовщина: по улицам нашего города ходит какая-то сволочь, по которой каторга плачет, а я обязан пред ней трепетать?!

– Не бойся, дурак, – сказал я Яшке. – Мало ли, что он узнал тебя? Он же за тобой не погнался!

– Вы их плохо знаете! – отвечал он. – Они нас выследят, право, выследят и – ножом! Они это могут!

– Да что ж ты такого натворил? За что мусью Лелуару тебя казнить?

– Какому еще мусью? Это пан Потоцкий!

Тут оставалось только произнести «Бр-р-р-р»! Но было не время докапываться до всех кличек и маскарадов неприятельской шайки.

– Так чем ты им досадил?

– Да чем?! Я у них товар взял, а потом… потом сам не знаю, что с тем товаром сделалось!.. Ведь ваша милость меня облагодетельствовала – ножом пырнуть изволила! – он, скорчив благодарственную рожу, издевательски мне поклонился.

Поскольку Яшка был слишком возбужден, чтобы действовать разумно, я его приводить в чувство не стал.

– То есть, товар хранился в складе Голубя? – сообразил я. – Но он же не твоему родителю принадлежит, я узнавал.

“Так родитель-то мой богоданный сперва часть склада нанимал, а потом, на другой день после того, как меня домой притащили насмерть раненного, уговор кончился. Он еще с хозяином голубиного амбара, с Сытниковым, в пух и прах разругался и наши мешки велел вывезти. А те мешки – черт их знает, куда они подевались!

– Какие мешки?

– А я почем знаю? Велели мне четыре мешка спрятать среди наших. Мой-то батюшка чужого не возьмет, коли посчитал те мешки чужими, то и оставил. А вдруг приказчики их прихватили?

“Да что в мешках-то?!

– Да почем я знаю?! Сказано только – головой за них отвечу!

– Ну и дурак же ты, даром что купецкого рода, – сказал я. – Ведь непременно с мелочи началось, с рубля проспоренного, с беспутной девки! А вышло? Коготок увяз – всей пташке пропадать!

Теперь я понял, почему Мартын Кучин искал Яшку с такими предосторожностями. В мешках, видать, хранилось нечто опасное.

– Сиди тут, – велел я. – Если на Большой Замковой их нет – махну тебе. И побежим в надежное место.

Я взял нож так, чтобы лезвие, прижатое к предплечью, казалось незаметным, и вышел через ту самую дверь, из которой мой безумный дядюшка вывалился на не менее сумасшедшего племянника. По улице, как и положено в это время дня, ходила почтенная публика, здесь располагалось много дорогих лавок, и война не мешала бюргерам тратить деньги, а купцам – обогащаться. Вряд ли паны Жилинские, сколько бы их там ни было, вместе с панами Потоцкими осмелились напасть на нас при всем честном народе. Я вернулся и махнул Яшке, что можно выходить.

На примете у меня имелось два подходящих места: «Мюссе» и погребок доброго Ганса. В «Мюссе» спрятаться легче – но ведь и преследователи наши знали там, поди, многие закоулки. Погребок был более надежен тем, что я мог рассчитывать на помощь хозяина, но поди знай, вдруг неприятель проведал, что большой погреб имеет выход на улицу Зюндерштрассе?

Я ломал себе голову недолго, одно обстоятельство перевесило, и я выбрал погребок.

– Прибавь шагу! – велел я Яшке. – У тебя есть место, где бы ты мог спрятаться и от родителя, и от панов?

– Да, в предместье! Кабы ваша милость меня в город не погнала!..

– Вот как раз в предместье тебе выходить опасно. Тут, на людных улицах, для тебя угрозы нет, а там… сам понимаешь…

И мы поспешили к погребку, поминутно оборачиваясь и держась поближе к самым нарядным бюргерским фрау с их дочками, чьи серьги и браслеты свидетельствовали о великолепном приданом.

Если паны и шли за нами, то мы их не заметили.