Возвращать сокровища Натали мы отправились вчетвером. Так решил Бессмертный – он хорошо знал рижских бюргеров и понимал, что человеческого языка они в денежных вопросах не разумеют, а лишь язык силы. Олицетворением силы у нас служил Артамон. А Сурок с его особенной улыбкой, приберегаемой для таких случаев и напоминающей хищный звериный оскал, должен был делать вид, будто готов вцепиться в горло.

От меня требовалось лишь присутствие и высокомерное молчание.

Мы вошли в мастерскую. Подмастерья Клаус и Герхардт маялись от безделья, да и странно было бы, если б в военную пору кто-то давал Штейнфельду заказы.

– Позовите хозяина, – велел по-немецки Бессмертный.

Все мы были в мундирах и при кортиках. Выглядели мы внушительно, особливо Артамон. И наше мрачное молчание, которого потребовал Бессмертный, нагнетало ощущения безысходности.

Герр Штейнфельд вышел из задних комнат без сюртука, в одном жилете и уставился на нас с тревогой. Мы же молчали, как воды в рот набравши.

– Господа мои… – сказал он наконец. – Добрый день… Чем могу служить?

– Этот человек обокрал вас, господин Морозов? – спросил Бессмертный.

Я молча кивнул.

– Очень хорошо. Сейчас он вернет вам драгоценности ваши. Почему?

– О чем вы говорите, господа?! – вскричал ювелир.

– Потому, что иначе он сегодня же предстанет перед комиссией военной полиции и будет обвинен в связях с бонапартистами, покрывавшими лазутчиков Макдональда. Есть доказательства, что драгоценности, украденные у господина Морозова, должны были пойти на взятки рижским чиновникам.

– Господа мои!!! – завопил преступный ювелир.

– Известно также, что для овладения драгоценностями герр Штейнфельд подкупил частного пристава Вейде. Итак, если этих драгоценностей у герра Штейнфельда нет, значит, они явятся при аресте этих чиновников и послужат весомым доказательством…

– Погодите! – с тем ювелир выскочил из мастерской.

– Удерет… – без голоса произнес Сурок.

Бессмертный покачал головой, отрицая это предположение. И точно, Штейнфельд возник на пороге, держа в сведенных вместе горстях драгоценности Натали.

– Был введен в заблуждение… преступная женщина сообщила мне… я доверился… – забормотал он. – И частный пристав – она, все это – она… Я готов от нее отречься… я за нее не ответчик!..

Единственная женщина, которую он мог иметь в виду, была его родная сестра Эмилия. Конечно же Эмилия в это дело замешалась основательно, однако ювелир уж слишком торопился с обвинениями.

– Проверьте, господин Морозов, и убедитесь, что ничего не пропало, – сказал Бессмертный.

– Да уж… – нехорошо глядя на ювелира, добавил по-русски Сурок.

Артамон же взирал на герра Штейнфельда исподлобья, всем видом своим говоря: да прикажите же мне кто-нибудь свернуть шею этому мерзавцу!

Я не так хорошо запомнил драгоценности. Жемчуг и большую брошь немыслимой цены я узнал, также девичьи сережки Натали. И я посмотрел на стратега-сержанта, пытаясь мысленно переслать ему вопрос: я не уверен, что тут все побрякушки; может, и все, но я не уверен; как быть?

Герр Штейнфельд явственно испугался. Очевидно, он вернул все, что позаимствовал, но, сообразно своему характеру, ждал ловушки: мне проще всего было бы сейчас объявить, что не хватает бриллианта размером с Артамонов кулак, и спорить он бы не смог.

Ювелир поступил единственно возможным, как ему казалось, способом.

– Одно колечко, милостивые государи мои, одно колечко, – сказал он, – кажется, я потерял его… благоволите принять его цену деньгами… я не отказываюсь заплатить!..

И он, пятясь, отбыл в задние комнаты.

– Сейчас вам, Морозов, дадут взятку, – по-русски предсказал Бессмертный.

– Швырнуть проклятые деньги ему в рожу! – воскликнул Артамон.

– Нет, Вихрев. Почему? Потому, что деньги эти нужны, чтобы возместить доброму Гансу убытки, причиненные потопом. Так будет справедливо.

Я едва не бросился Бессмертному на шею. Про Ганса я то вспоминал, то снова забывал в суете. А он помнил!

Штейнфельд вышел в некотором смятении, он не знал, как примут взятку четыре столь мрачные и зловещие образины. Но мы не кобенились. Бессмертный преспокойно забрал у него бархатный кошелек с золотыми талерами. И на прощание решил сжалиться над ювелиром.

– О вашей сестре вы можете не беспокоиться более. Поскольку в Риге ее репутация загублена, она будет жить в ином месте. К вам придут за ее имуществом.

– О, да, да, конечно! – пылко воскликнул Штейнфельд. – Я все отдам! Я даже не спрошу с нее зажитое…

У нас не водится, чтобы незамужняя сестра, живя у брата, платила за свое содержание. У бюргеров, стало быть, водится – ну, и Бог им судья.

Мы вышли на Малярную улицу и вздохнули с облегчением.

– Я схожу к доброму Гансу, рассчитаюсь с ним наконец, – сказал Бессмертный. – А вы, коли угодно, можете подождать меня в «Лавровом венке».

Мы заверили сержанта, что непременно его дождемся, и он ушел.

– Морозка, ты видел Камиллу? – первым делом спросил меня Артамон.

– Нет, Артошка, право, не до нее было.

Я вкратце рассказал про поиски мешков и похвалился успехом. Но слушал меня один лишь Сурок. Артамон всей душой опять отдался погоне. Еле мы уговорили его дождаться Бессмертного, чтобы уж всем вместе идти к Камилле в Цитадель.

– Но ее там уж нет, – охладил дядюшкин пыл Бессмертный.

– Где ж она? – спросил вместо Артамона Сурок.

– Сколько мне известно, она уехала вместе с господином Розеном.

– Вместе с Розеном? – переспросил ошарашенный Артамон. – Это куда же?

– Розен вместе с Бистромом должен присоединиться к штабу генерала Витгенштейна. Перед отъездом он встретился с частным приставом Вейде. Сказывали, Вейде покинул кабинет с таким видом, будто его там натуральным образом выпороли. Так что можете не беспокоиться, Морозов… В Риге обстоятельства более или менее благоприятны, значит, место Розена теперь в армии.

– Но мадмуазель де Буа-Доре?..

– Об этом мне ничего не известно. Я допускаю, что ее отправят в столицу, к ее опекунам.

– Черт побери… – пробормотал Артамон.

Очевидно, Бессмертный был прав: Риге сейчас осада вряд ли угрожала. К тому же мы ожидали подхода двенадцатитысячного финляндского корпуса генерала Штейнгеля. Маршал Макдональд в то время, кажется, расположился со своим штабом в Екабштадте и по неведомым причинам не оказывал помощи маршалу Удино, задачей которого было пробиться к Санкт-Петербургу. С Удино успешно сражался наш Витгенштейн, и дорога на столицу была для неприятеля закрыта.

– А сейчас, Морозов, мы пойдем в Цитадель, – преспокойно, словно не замечая расстроенного вида Артамона, сказал Бессмертный. – И вы наконец избавитесь от драгоценностей госпожи Филимоновой.

– Но не могли бы вы сами… – неуверенно начал я.

– Мог бы. Ну лучше это сделать вам. Почему? Потому, что первая злость этой дамы на вас уже схлынула, и не можете же вы весь остаток дней своих от нее прятаться, – отвечал сержант. – Это, уж поверьте мне, совершенно нелогично.

Я посмотрел на Артамона – тот пожал плечами. Я посмотрел на Сурка – тот хмыкнул и, несколько помолчав, сказал:

– Ну, не съест же она тебя. И я там буду.

– И я, – тут же добавил Артамон. – Так что лучше это сделать сегодня, пока мы в Риге и не ушли к Даленхольму.

Я вздохнул: чему быть, того не миновать.

Натали устроили в одном из домов, принадлежащих причту Петропавловского собора. Это было место как нельзя более благопристойное. Когда мы подходили к нему, Бессмертный приотстал и шепотом о чем-то осведомился у незнакомого мне артиллерийского офицера. Тот сперва отрицательно покачал головой, затем кивнул.

Комната Натали была убрана очень просто и как-то целомудренно. Кровать пряталась за большими ширмами. Стены почти не имели украшений. Натали встретила нас, потупив взор. Сурок на правах дальнего родственника подошел к ней первый, поцеловал руку, стал расспрашивать о здоровье и как-то умудрился ее развеселить.

Тогда и я, подталкиваемый Бессмертным, вышел вперед и достал драгоценности.

– К счастью, я не успел ничего продать, – сказал я. – Вот все в целости и сохранности.

Насчет сохранности я, впрочем, несколько солгал. Среди безделушек находился золотой медальон, принадлежавший Луизе. Его следовало бы вернуть Камилле, но Камилла уехала. Я хотел показать его Натали и объяснить, что это за вещица. Она-то и была не совсем в сохранности – портрет из медальона Артамон реквизировал и утешался им, когда не нападала на него страсть к древоточеству.

Натали избегала моего взгляда. Она даже отступила на несколько шагов, чтобы расстояние между нами стало не менее двух аршин. Я тоже чувствовал себя страх как неловко.

Верный Сурок вовсю разглагольствовал, и я ему за то по сей день благодарен. Артамон тоже выручал, как умел. Он внушал Натали, что одной моей отвагой и предприимчивостью спасен был Рижский замок от страшного взрыва. Она явно не верила. Всем своим видом она показывала: как я несчастна, я любила этого человека и разочаровалась в нем!

Бессмертный, превосходно все понимая, держался от Натали подальше и в беседе не участвовал. Я никак не мог понять, для чего же он к ней явился, но вскоре это разъяснилось.

Раздался стук в дверь. Мы посмотрели на Натали – она была здесь хозяйкой, ей надлежало позволить войти. Но она смутилась. Если бы я раньше не верил в женскую интуицию, то в тот день уверился бы наверняка.

Стук повторился.

– Войдите! – крикнул наш стратег. – Кто там за дверью топчется?

Дверь отворилась. На пороге встал высокий офицер в темно-зеленом артиллерийском мундире, в кожаной каске, с палашом на боку. Каску он тут же снял и, увидев Бессмертного, широко улыбнулся.

Лет ему на вид было около сорока. Открытое лицо с правильными чертами, уверенный взгляд, широкий разворот плеч и статность – все говорило в его пользу.

– Здорово, Бессмертный, – обратился он к сержанту. – Так-то ты меня принимаешь, соленая твоя душа?

– Здорово, Филимонов! – отвечал ему сержант. – Я уж не чаял тебя дождаться! Прошу любить и жаловать, господа – давний мой приятель, а коли расспросить бабок, то, может, и родня. Его отставки, как у Федора Федоровича, ненадолго хватило – вернулся в родную артиллерию.

Я ощутил желание растаять в воздухе на манер трубочного дымка.

Не требовалось особой гениальности, чтобы догадаться, как Филимонов очутился в Риге. И сейчас мне предстояло держать перед ним ответ. А что тут может быть за ответ, коли жена его сбежала ко мне из Санкт-Петербурга, и найдутся свидетели, чтобы подтвердить – мы жили в одном доме и едва ли не в одной комнате.

Бессмертный и Филимонов обнялись, после чего муж Натали отстранил слегка давнего своего приятеля, увидав в углу помещения свою беглую супругу.

Я изготовился было защищать Натали, но никакой отваги не потребовалось – она глядела на Филимонова примерно так же, как он глядел на нее, затем она пробежала несколько шагов и оказалась в его мощных объятиях.

– Прости, прости меня, прости! – повторяла она.

– Прости ее, Филимонов, – сказал Бессмертный. – Глупостей она не понаделала, в том я тебе ручаюсь. Ты, видно, ее обидел, вот она и решилась проучить тебя своим побегом. Но в глубине души тебя лишь и любила.

– Как ты можешь ручаться? – спросил Филимонов. – Не к тебе же Натали убежала – ты бы к моей жене и пальцем не прикоснулся, я знаю. Она убежала к бывшему своему жениху.

– Да ты взгляни на этого жениха, – Бессмертный отступил, чтобы Филимонов мог меня рассмотреть пристально. – Похож ли он на соблазнителя? Я голову на отсечение дам, что они наедине читали баллады господина Жуковского и спорили о том, имел ли наш певец право столь вольно переводить «Ленору» Бюргерову.

Я уставился на Бессмертного, как на выходца с того света. Мог ли кто из смертных кроме Луизы знать, о чем мы с Натали беседовали наедине?!

– Нет, на соблазнителя он не похож, – отвечал господин Филимонов, прижимая к широкой груди свою Натали – уже не мою Натали, давно не мою…

Она же, я видел это ясно, чувствовала себя, как птенчик, что неразумно выскочил из гнезда, изведал превратности судьбы, а теперь доброю рукою помещен обратно в гнездо и в полной мере способен оценить свое счастье.

– Вперед смотри за женой строже да не нанимай ей горничных из модных лавок, – сказал Бессмертный. – Почему? Потому, что у молодых женок своего ума, сдается, маловато. Может, твоя супруга, поплакав и нажаловавшись на тебя маменьке своей, благополучно осталась бы в столице, но женщина неизмеримо умнее нее столь ловко сманила ее в побег, что насилу мы до правды докопались.

– Да меньше ее слушайся, товарищ, не позволяй себя с толку сбивать, – добавил дядюшка мой Артамон. – Этому дамскому сословию только дай волю! Пусть нарожает тебе славных детишек – тогда и забудет, как бегать на войну в мужском наряде!

Мы с Сурковым невольно переглянулись: нет, не о Натали говорил сейчас мой шалый дядюшка…

Филимонов улыбнулся, а Натали отчаянно покраснела и сделалась дивно хороша.

– Я взял отпуск на неделю, на две, чтобы забрать отсюда жену мою и отвезти домой, – сказал Филимонов. – Потом вернусь к Витгенштейну и буду воевать неподалеку от тебя, Бессмертный. Наташенька, у тебя тут есть женщина для услуг? Вели ей собираться.

Натали смутилась. И впрямь, как-то дико было ей, хорошо воспитанной женщине, обходиться без камеристки или хоть простой горничной.

– Могу рекомендовать одну особу, – вмешался Бессмертный. – Она немка, получившая неплохое воспитание и знающая, что такое домашний порядок. Она не станет помышлять о французских модах, но чистоту в доме заведет отменную.

– Натали, ты знаешь, о ком речь? – спросил Филимонов.

– Нет, Митя, но коли господин Бессмертный рекомендует…

– Звать ее Эмилия Штейнфельд, – прямо объявил Бессмертный. – Она оказалась здесь в ложном положении, про нее распущены глупейшие слухи. Повод для них был, но не тот, которым вовсю наслаждаются рижские кумушки. Она будет рада уехать отсюда. Я сам велю ей собираться в дорогу.

Мы с Артамоном переглянулись – мало приятного выслушивать приказы Бессмертного.

– Но она же – важная свидетельница! – воскликнул Сурок.

– Поэтому ей лучше находиться подалее от Риги. Розен ее уже допросил и поручил мне позаботиться о ее безопасности. Ничего лучше и придумать невозможно.

Сказав это, Бессмертный сделал то движение рукой, которое означает: все за мной, покинем скорее эту комнату, ибо здесь – не до нас!

Кое-как откланявшись, мы убрались за дверь.

Я, при всей кротости и покладистости своего нрава, был до того недоволен Бессмертным, что собирался высказать ему это прямо в лицо. Посмотрев на Сурка и Артамона, я увидел, что и они сердиты по той же причине.

Никто из нас не просил его вызывать письмом Филимонова! Хотя в результате у нас как гора с плеч свалилась, но все мы трое были одного мнения: ему следовало посоветоваться с нами, а не разрубать этот гордиев узел самостоятельно.

Бессмертный шел впереди. Вдруг он обернулся и встал, заставив тем остановиться и нас. Очевидно, он прекрасно представлял, что мы можем ему сказать.

– Есть вещи, которых не прощают, – произнес он. – Почему? Потому, что мы не любим людей, которые самим видом своим напоминают нам о нашей былой глупости, нерасторопности, лени, или, не дай бог, трусости. Меж нами, я вижу, накопились такие грядущие воспоминания. Поэтому я расторгаю наш случайный и изживший себя временный союз. В благодарностях не нуждаюсь.

Такой выходки мы никак не ожидали.

Я в растерянности посмотрел на Артамона. Дядюшка мой насупился, того гляди, позовет сержанта к барьеру. Поглядел я тогда на Сурка, а у того на лице было написано: ну вот, наконец-то Канонирская Чума, она же – Гореслав Карачунович, дает себя знать!

Нужно было что-то отвечать этому зловредному гордецу, а что – я понятия не имел. И верно ведь, всякий раз, взглянув на него, я вспомню, как по-дурацки мы себя вели, все трое, а я в особенности. Сурок же несомненно вспомнит все приключения с селерифером. А уж Артамон – за компанию с нами!

– Постойте, я хочу знать одну вещь. Почему вы вообще ввязались в эту дурную историю? – напрямик спросил Артамон. – Приглашали вас, что ли?

– Я тоже, – сказал Сурок. – Возможно, ради того, чтобы напоследок унизить нас?

– В таком случае, вам это почти удалось, – продолжил дядюшка. – Вы использовали свои знакомства, которые нажили хотя бы в силу возраста. И давнее свое приятельство с Розеном. Мне хотелось бы думать, что вы помогали ему, не состоя при том на службе в его ведомстве. Бог с ним. Но я все же хочу знать… мы все хотим знать – почему?

Артамон приосанился. Сурок встал справа от него, расправив плечи и выкатив грудь. Я же встал слева, и мы, как нам казалось, приобрели вид грозный, бравый и решительный. А со стороны были – поди, как три столба, загородившие собой узкую улицу.

– Незачем состоять на тайной должности в военной полиции, чтобы служить Отечеству, – отвечал Бессмертный. – Я и впредь буду исполнять все поручения Петра Розена. Есть еще два человека в нашей флотилии, которые доставляют ему сведения. Но их имена вас не должны интересовать. А касательно моей помощи… Вам угодно было знать, почему? Да потому, что все мы трое – из Роченсальма. Вот почему.

Тут-то мой дядюшка и примолк. Сурок – тот хмыкнул. А я, неожиданно для себя, тихо произнес:

– Четверо.

Знаю, что это звучало глупо. Но в тот миг я тоже был из Роченсальма. На том лишь основании, что Роченсальм снился мне много лет назад и я позволил безумному дядюшке Артамону смутить мою душу всякими морскими словами.

Роченсальм, обосновавшийся в моей душе, был для меня символом морского братства. Я не видел его фортов и укреплений, но и Артамон, и Сурок, и добрые мои приятели Гречкин со Свечкиным, и даже Паша Разуваев, все они, вместе взятые, составляли для меня понятие Роченсальм, уже не имеющее отношения ни к географии, ни к валам с бастионами, ни к гранитным блокам, одевшим островки, ни к шведским войнам, – а лишь к людям, готовым положить душу свою за други своя, как сказано в Священном Писании.

Бессмертный посмотрел на меня с недоумением и криво усмехнулся. Это означало: ну, коли тебе, неразумное дитя, угодно считать себя моряком – дело твое, считай…

Артамон и Сурок быстро переглянулись, ответ был как-то слишком прост. И оба они уставились на Бессмертного с некоторой тревогой.

– Почему? Потому, что я старший, – сказал Бессмертный. – Я видел, что младшие валяют дурака и могут натворить опасных глупостей. Я вмешался, потому что вы младшие и все мы из Роченсальма. А теперь приключения наши завершились – позвольте откланяться.

Он действительно поклонился и зашагал прочь.

– Нет, господа, – внезапно хриплым голосом произнес Сурок и яростно откашлялся. – Нет, так нельзя! Это уж будет недостойно! Стойте, Бессмертный!

Он помчался следом, забежал вперед и остановился перед сержантом. Они обменялись какими-то словами, и Сурок махнул нам рукой. Бессмертный обернулся, и я наконец-то понял, насколько же они с моим племянником сходны нравом и даже повадками.

– Сурок прав, – сказал Артамон. – Понимаешь, Морозка, Роченсальм, ну, как бы тебе объяснить… Нас, никому не нужных, там приняли, приютили, лодки нам дали… Да я за Роченсальм кого хочешь – голыми руками, понял?..

Да я все отлично и без его восклицаний понимал!

Мы сошлись, все четверо, и немного помолчали – потому что непонятно было, что и как надобно в таких случаях говорить. А потом Артамона, к счастью, окликнул знакомец, и кончилось молчание, зародился какой-то немудреный разговор, мы пошли куда-то, не разбирая дороги, Сурок брякнул что-то смешное, и мы расхохотались…

А война меж тем продолжалось, и Шешуков в Рижском замке обсуждал с фон Эссеном, Тидеманом и Левиз-оф-Менаром новые военные действия. На следующий день после того, как мы поссорились и помирились с Бессмертным, был объявлен поход. Двадцать канонерских лодок, сопровождаемых трнспортами, вышли в залив и направились к приморским селениям Энгур, Мерсгау и Рау. Вице-адмирал сам возглавлял этот рейд, и пехота, которая прибыла на лодках, высадилась на мелководье и выгнала неприятеля из всех трех селений. Впоследствии за эту прекрасную вылазку государь дал Николаю Ивановичу Владимира второй степени.

Я был все это время при нем и друзей своих видел реже, чем хотелось бы. Бессмертный же, кажется, уже начал прятаться от Артамона – тот приставал к нему с просьбами отыскать Розена и выяснить, куда пропала Камилла.

Наконец, уже в сентябре, Бессмертный отыскал нас на биваке. Это был берег Курландской Аи; мы возвращались после победного изгнания неприятеля из Митавы и везли с собой столько добычи, что вода доходила до уключин. Бессмертный же во время рейда находился от нас неподалеку, но встретиться никак не удавалось.

– Пляши, Вихрев! – сказал он, показывая большой разорванный конверт.

– Что это? – спросил, поднявшись, Артамон, мы же с Сурком остались сидеть у костра.

– Письмо мне от Розена, а в нем… – и Бессмертный извлек из большого конверта другой, поменьше.

– Дай сюда! – воскликнул мой лихой дядюшка и выхватил конвертик. Но бумажка, в него вложенная, несколько его смутила.

– Это от Камиллы! Морозка, переведи…

У Артошки всегда было худо с французским языком. Я взял листок, прошедший, надо полагать, через множество рук, и, сходу переводя на русский, прочитал:

– «Друг мой, когда вы получите эти строки, я буду уже далеко. Мой долг – преследовать врага, врага моего и моего нового Отечества. Я найду возможность время от времени писать вам, и коли останусь в этой погоне жива, назначаю вам свидание в Париже на другой день после того, как туда с победою войдет армия русского императора. Место встречи нашей – угол улиц Сен-Дени и Пти-Лион, дом кошки, играющей в мяч. Других парижских адресов я не знаю. Если добрые люди, прятавшие мою семью, живы, они приютят меня. Если нет – вас будет там ждать письмо. Непременное условие нашей встречи – победа. Бейтесь же с врагом так, чтобы вас с гордостью могла назвать своим другом и возлюбленным ваша Камилла».

– Как же быть? – спросил Артамон, выхватив у меня листок и пробежав глазами уже ставшие понятными слова. – Как я в Париж-то попаду? Мало ли, что мы на канонерских лодках брали Митаву? Париж-то этак не возьмем! Пропал я, братцы, совсем пропал… вовеки ее уж не увижу…

– Дуралей ты, Вихрев, – отвечал ему Бессмертный. – Почему? Потому, что смотришь в книгу и видишь фигу. Она обещает тебе писать – а как, ты полагаешь, она будет отправлять эти письма? С попутными воронами? Твоя любезная станет отправлять их вместе со своими донесениями на имя Розена, де Санглена или кого иного, ведающего разведкой нашей. Стало быть, наши люди будут знать, где она, и положение не безнадежно!

– Но на другой день после того…

– И еще раз говорю тебе, что ты дуралей. Помяни мое слово – она будет ждать тебя в этом домике… не один день. А до тех пор, пока ты туда за ней не явишься!

Артамон обвел нас всех взглядом, словно вопрошал: правду ли говорит Бессмертный? Мы усердно кивали, пытаясь ободрить его улыбками. И лицо моего влюбленного дядюшки преобразилось – его залил восторг!

О такой великолепной погоне за женщиной, через всю Европу, под гром корабельных пушек, свист пуль и звон сабель, он мог только мечтать!

Наступила осень. Уже и Бонапарта в Москву впустили, что стало для нас черным днем. Узнав такую дурную новость, Артамон напился до пьяных слез, а Сурок так кричал, кляня Генеральный штаб в хвост, в гриву и через семь гробов во все стороны света, что едва не угодил на гауптвахту. Уже и выставили Бонапарта из Москвы, к нашей великой радости. И стало, наконец, известно, что канонерские лодки будут по весне отправлены осаждать Данциг. Часть из них останется на всякий случай при Рижском порту, а остальные – пожалуйте воевать!

– Ну что ж, Морозов, – сказал тогда Бессмертный. – Здоровье твое со времен сенявинского похода поправилось, господин вице-адмирал уже вполне освоился в Риге и легко сыщет себе другого переводчика. А ты, брат, собирайся в дорогу. Почему? Потому, что негоже в двадцать пять лет просиживать штаны в канцелярии, и ладно бы еще в мирное время. Сейчас мы идем на зимовку в Свеаборг. Пойдешь с нами, место тебе найдется. А как только лед сойдет, отправимся в поход.

– И без возражений, – добавил дядюшка Артамон.

Сурков же молча похлопал меня по плечу.

Я подумал: а в самом деле, что я теряю, покинув Ригу? Разумеется, если я останусь, то непременно съеду с квартиры. Буду, значит, жить не на Малярной, а на Бочарной улице, ходить не в «Лавровый венок», а в иное питейное заведение. Душа моя успокоится, и другая хорошенькая немочка, Лизхен или Миннхен, будет тайком бегать ко мне в вечернюю пору. И благодушные соседи будут широко улыбаться и любезно кланяться, повстречав меня на улице, а девицы и молодые фрау – делать свой неизменный трогательный книксен.

И всякий раз весна будет меня обнадеживать, лето – отогревать и приводить в безвольно-блаженное состояние, а осенью, во время обычных своих прогулок по бастионам, я буду наблюдать, как по темной воде городского рва плывут золотые и багряные листья, бог весть откуда поналетевшие. И зрелище это ежегодно станет вселять в мою душу, и без того склонную к меланхолии, ощущение бренности всего земного. Ров, за которым видны будут пострадавшие от пожара сады и обгоревшие руины предместья, непременно наведет меня на мысли об Ахероне, и ожидание ладьи Хароновой покажется мне в ожидании зимы самым подходящим занятием.

А в ноябре выпадет первый снег, пролежит недолго, под ногами обратится в грязь, но там, где не ступают люди и скот, будет лежать полупрозрачным, почти ажурным покрывалом, а на нем – последние золотые кленовые листья, которые ветер за одну ночь сдернет с ветвей. Тогда наконец я пойму, что вновь наступает сырая и промозглая балтийская зима, и вновь мои обязанности толмача сойдут на нет, и я буду сидеть в комнате моей у окна, с книгой, только незачем будет прислушиваться к шагам и голосам – Анхен уже никогда не взбежит по узкой лестнице.

И с каждым годом одиночество будет все ощутимее, и все чаще я буду проводить вечера в «Лавровом венке», и даже, пожалуй, научусь разбираться в пиве получше герра Штейнфельда.

Но разве я смогу позабыть, что эти потомственные рижане слетятся, как жадные вороны, если со мной случится беда, и станут извлекать из этой беды для себя всю возможную пользу? Мое доверие для них – повод и возможность обмануть меня, хотя и друг друга они, видно, всегда надуть готовы, но до обмана и после обмана они будут милейшими созданиями!

Есть люди, которым это безразлично; люди, не обращающие внимания ни на сладкие ужимки, ни на собачьи оскалы таких замечательных соседей. Я, очевидно, не создан, чтобы жить среди чужих. Я должен жить среди своих, даже если эта жизнь исполнена опасностей. И в Риге, стало быть, я лишней минуты не задержусь. С меня довольно.

Так я решил – так и сделал.