Налет княгини на «Лондон» был стремителен и яростен. Старый Манчини, разумеется, не хотел отдавать Никколо, но с супругой генерал-губернатора Лифляндии спорить опасно — помня, что рассказал Маликульмульк о старом хитреце, она изругала его по-французски и даже замахнулась. Двое солдат вошли в спальню и стали заворачивать мальчика в одеяла. Он с перепугу закричал.

Положение спасла Аннунциата, которая несла из своей комнаты свежий травяной отвар. Она кинулась к Никколо и стала его успокаивать по-итальянски. Тем временем Маликульмульк тихонько посоветовал старому Манчини не валять дурака и смириться со своей участью.

— Дитя все равно обречено. Скрипка выпила его жизнь. И дитя умрет среди чужих, а я, родной отец, буду глядеть издали на окна, за которыми мой бедный сынок, — жалобно сказал итальянец по-немецки. Он был безмерно трогателен, но жесткие слова, которые сказал Паррот по поводу цензора Туманского, из головы Маликульмульковой еще не выветрились. Доверчивость тоже должна иметь пределы.

Когда Никколо, сопровождаемого громогласными причитаниями и благословениями старика, снесли вниз и стали устраивать в карете, к Маликульмульку подошла Аннунциата, взяла его под руку и увлекла вдаль по коридору. Сопротивляться было бы смешно, и он лишь испуганно обернулся — не видит ли их княгиня? Но княгиня уже спускалась по лестнице.

— Я готова целовать руки ее сиятельства] — пылко сказала певица. — Теперь я спокойна за мальчика и могу уезжать. Ее сиятельство — такая дама, что не даст Никколо в обиду. О, как бы я хотела остаться в Риге…

— Поезжайте скорее вместе с синьорой Бенцони, — ответил Маликульмульк. — Поверьте, так будет лучше. Я знаю, что такое проводы и разлука…

И вдруг, неожиданно для себя, предложил:

— Хотите, я вам песенку спою?

Петь ему и в молодости приходилось редко, хотя голос он имел верный. Но он сам себе казался нелепым — с голубками и пастушками, розами и амурами, вылетающими из уст. Кроме песенок, что поют в гостиных или на сцене, были еще фривольные — так те он и вовсе ненавидел.

Песня в его жизни была одна — сам написал, сам на музыку положил. И, так уж вышло, мурлыкать — мурлыкал, но ни разу не пропел.

— О чем? — живо спросила Аннунциата.

— О разлуке по-русски… хотите?..

— Да…

Они вошли в знакомую комнату, в походный уют блуждающих по Европе женщин, которых судьба наказала дивными голосами, встали у окна, и Маликульмульк тихонько запел:

Там были и другие куплеты, но он почувствовал, что и этих довольно. Голос сам угас, растаял, возвращаться не желал.

— Вы очень любили ее? — спросила Аннунциата.

И верно, подумал Маликульмульк, не обязательно знать русский язык, чтобы понять.

— Очень, — ответил он. — Но ничего не получилось.

— Да… и у меня ничего не получилось… я сразу, как увидела его, поняла… но это уже неважно… — Аннунциата опустила синие глаза, потом опять подняла. — Вы скажите ему, что я бы могла стать хорошей женой, прошу вас…

— Но ведь вы уезжаете?..

— Да…

Тут только Маликульмульк заметил Дораличе Бенцони, стоявшую в дверях спальни.

— Княгиня — прекрасная женщина, — сказала Дораличе. — Если бы мы оказались в одной семье, то и трех дней бы не прожили мирно — вцепились бы друг дружке в волосы. Но она отличная женщина, она умеет разрубать узлы. Собирайся, голубка. Мои вещи уже давно уложены. Завтра на рассвете едем прочь.

— Позвольте пожелать вам счастливого пути и удачи, — ответил на это Маликульмульк.

— Мы никогда больше не встретимся, господин Крылов. Вот и от меня прощальное пожелание — скорее женитесь. Вам нужна жена — такая, как я или княгиня.

— А если такая не сыщется?

— А другая вам ни к чему. С другой ничего не выйдет. Прощайте.

Он поцеловал руку Аннунциате (целовать руку Дораличе казалось ему сущей нелепостью) и вышел. Забот впереди было множество.

К немалому его удивлению, княгиня, не дождавшись его, укатила. У дверей стоял Джузеппе Манчини, несчастный и жалкий, тяжелая шуба — внакидку, шапка — в руке, длинные волосы, почти седые, прозрачными прядями свисают на плечи.

— Его увезли, увезли моего мальчика, — сказал старик. — Что мне теперь делать? Оставаться в Риге? Ждать? Скажите, любезный синьор, что мне делать? Я не знаю…

— И я не знаю, — ответил Маликульмульк совсем нелюбезно.

И тут Манчини, сохраняя скорбный и похоронный вид, выразился по-итальянски весьма скабрезно и пакостно. Если не понимать языка — полное ощущение того, что он просит у вышних сил незаслуженной милости.

Маликульмульк таких выражений ни в котором языке не любил, да ему и притворяться осточертело.

— Выбирайте, синьор, слова, — сказал он по-итальянски. — Клянусь Мадонной, слушать вас — гадко.

И пошел прочь — по Известковой в сторону реки, еще не решив, куда ему надо: в Рижский замок, в апартаменты княгини или же в аптеку Слона.

Ему очень не хотелось получить от Паррота какое-нибудь еще нравоучение.

Будь это в Санкт-Петербурге с его долгими улицами — то вряд ли Маликульмульк оказался бы в аптеке. Но рижские улицы коротки — не успел он в голове своей сравнить возможности, которая из них хуже, и понять, что обе — хуже, по определению князя Голицына — натуральный цугцванг, — обнаружил, что проскочил поворот на Сарайную и почти вылетел на Ратушную площадь. А там, повернувши направо, в сотне шагов — аптека Слона. Значит, сам Бог велел.

Гринделя и Паррота Маликульмульк обнаружил в лаборатории — как всегда, за работой. Рядом с ними сидел младший из учеников и чистил очередную порцию картофеля.

— Ну как, отвезли мальчика в замок? — спросил Гриндель, держа на весу изящные аптекарские весы.

— Отвезли… Обе итальянки завтра на рассвете уезжают. И вот я думаю — может быть, мне еще раз встретиться с ними и с певцами? Вдруг кто-то заметил, как старик Манчини или покойный Баретти подал знак Брискорну. Вряд ли они роняли платочек, как светские дамы, или пустили в ход махательную азбуку…

— Какую??

Маликульмульк понял, что перемудрил с переводом. В русском языке слово «махаться» имелось — означало оно ухаживание кавалера за дамой или дамы за кавалером, а происходило от знаков, подаваемых веером, раскрытым или сложенным, коснувшимся лба, виска или носа. В немецком явно было что-то другое, и он объяснил приятелям свою оплошность.

— Нет, отдельного слова еще не придумано, хотя для нужд щеголей и кокеток приспособлено французское «строить куры», — объяснил Давид Иероним. — Скорее всего, Брискорн просто подошел к старому Манчини, а тот или кивнул, или подмигнул. Во всяком случае, если бы нашелся кто-то, кто видел их рядом, было бы неплохо.

— Может быть, мне вернуться к Пинелли и Бенцони, пока они не уехали? — спросил Маликульмульк, не глядя на Паррота. — Кстати, я даже не знаю, когда собираются в дорогу Риенци и Сильвани.

— Есть вероятность, что знак подала Пинелли, поэтому с женщинами об этом лучше не говорить. А мужчины слонялись по гостиным и не смогут вспомнить своих встреч и перемещений. Вряд ли они обращали внимание на Манчини и Никколо, — сказал Паррот. — При старике находился только мальчик. Если я правильно понял, то они не расставались. Значит, его и нужно спрашивать. Если только он с перепугу не откажется отвечать.

— Это верно, — согласился Давид Иероним. — И очень хорошо, что он теперь в замке, где старый Манчини не сможет помешать. Но важно, чтобы он вам доверился. Вы ведь уже говорили с ним?

Маликульмульк задумался.

— Хоть доброе слово ему сказали? Похвалили за игру? — стал подсказывать Гриндель. — Предложили угощение?

— Или у меня в голове все помутилось, а память изменила, как театральная девка, или же это дивное дитя за все время, что провело в замке, не произнесло ни единого слова! — воскликнул Маликульмульк. — Ей-Богу, я не помню, чтобы он говорил! Старик — тот ораторствовал почище Цицерона!

— Немой скрипач? — недоверчиво спросил Паррот. — Что-то я про такое не слыхивал.

— Отчего нет? — возразил Давид Иероним. — Вот глухой скрипач — это было бы странно. А речь музыканту, если вдуматься, и ни к чему.

— Она ему действительно не нужна — он все чувства способен передать своим смычком… — сказав это, Маликульмульк затосковал: он не был завистлив, но мастерство Никколо Манчини смутило его душу, невольно родился вечный вопрос: «Господи, отчего — ему, отчего не мне?..»

— О чувствах поговорим, когда найдется ваша адская скрипка, — одернул его Паррот. — Мальчик, стало быть, молчал. Мог он молчать от смущения?

— Нет, он, кажется, не застенчив. Когда княгиня предложила ему сыграть с листа, он совершенно не смутился.

— А что он играл? — заинтересовался Гриндель.

— Разве это имеет значение? — удивился Паррот.

— Извольте — мне прислали из столицы ноты, дуэт для скрипки и пианофорте, сочинение госпожи Майер-Скиатти, — из чувства противоречия сказал Маликульмульк. Иногда правильность рассуждений Паррота раздражала его, и с этим он уж не мог ничего поделать.

— Значит, кто-то играл вместе с мальчиком? — спросил Давид Иероним. — Повезло же тому дилетанту!

— Это была дама, живущая в замке… — Маликульмульк вдруг вспомнил взволнованное лицо Екатерины Николаевны и комплимент старого Манчини, прозвучавший в памяти почему-то на итальянском языке, словно там угнездился крошечный и чересчур старательный переводчик.

— И как она справилась?

— В меру своих способностей.

— Я от музыки далек, уроки мне впрок не пошли, — сказал Гриндель. — Но мне кажется, что музыканты, прежде чем играть вместе, должны о чем-то сговариваться, глядя в ноты.

— Нет, они не сговаривались, хотя дама беспокоилась… Только старик Манчини сказал сыну по-итальянски, что требуется…

— Послушайте, Крылов, может ли такое быть, что мальчик знает лишь итальянский язык? — спросил Паррот. — Если так — то его молчание объясняется очень просто! Вспомните, произнес ли он при вас хоть слово на ином языке!

— Отчего это так для вас важно?

— Оттого, что ваш старый черт мог в присутствии мальчика лгать сколько угодно, а тот не помешал бы ему даже взглядом.

— Верно! — воскликнул Давид Иероним. — Это значит — все, что говорил Манчини, нуждается в особливой проверке. Все, понимаете?

— О мой Бог! Как вы себе представляете сию проверку? — спросил озадаченный Маликульмульк. — На приеме было множество гостей, слуги носились как угорелые. Прошло время — никто ничего уже не вспомнит.

— Прежде всего нужно допросить итальянцев. Ведь, согласитесь, в той части замка, где для них отвели комнаты, посторонние не появлялись — разве что поклонники певиц, — сказал Паррот. — Пока эти господа не укатили из Риги, нужно с ними побеседовать, да построже.

— Погодите… Я впервые увидел Никколо в Доме Черноголовых. Тогда витийствовал старик Манчини, мальчик сидел у печки и молчал. Потом… потом тоже, в замке, то есть… Когда гости говорили ему комплименты, кланялся и отвечал «грацие», то есть по-итальянски… Да! Одно слово он мне сказал! Два слова! «Арриведерчи, синьор»!..

И тут Маликульмульк вспомнил то ощущение, что мелькнуло, когда он разговаривал о Никколо с фон Димшицем. Речь шла о том, что мальчик бы просто не понял просьбы поиграть на расстроенной скрипке. Не понял! Где-то в глубине души Маликульмульк знал, что дивное дитя не все разумеет в окружающем мире. Но до словесно оформленной мысли это понимание не доросло. Стало даже обидно: отчего Паррот, отчего не я додумался? Отчего — Паррот, который лишь издали видел скрипача? Чем мыслительные способности физика отличаются от мыслительных способностей философа?..

— Так я и думал. Вот что, Крылов, вам надо сесть и припомнить все, что говорил в присутствии мальчика синьор Манчини. Припомнить и записать. Мы будем исходить в умопостроениях из того, что все это — ложь.

— Записать? — Маликульмульк даже растерялся от такого предложения, очень похожего на приказ.

— Да. Это же ваше ремесло — записывать разговоры. Глядишь, пригодится.

Маликульмульк надулся — ему не понравилось, как Паррот представляет себе труд драматурга.

— Карл Готлиб, принеси, пожалуйста, для герра Крылова сверху бумагу и чернильницу с пером, — попросил ученика Давид Иероним.

— Пишите, а мы, Давид Иероним, займемся с тобой морковью.

В нарочно изготовленном штативе стояло шесть длинных морковок. У каждой сверху было выдолблено отверстие, из отверстия торчала тонкая стеклянная трубка. Физик с химиком опять взялись колдовать, а Маликульмульк, которому любезно, но настойчиво была уложена под нос бумага, задумался. Опять вспоминать все то же — такая морока…

— Стало быть, ложь… — проворчал он. — Ин ладно…

Через четверть часа Парроту была подана бумага такого содержания:

«Оба Манчини после выступления не оставались в гостиных, чтобы гости могли полюбоваться на скрипку. Гости их сиятельств не уговаривали Никколо сыграть еще. Старик не забеспокоился о том, что мальчик устал, и не предложил ему отнести скрипку в комнату. Они, идя в комнату, не видели, как из соседнего помещения выходят собравшиеся в гостиницу музыканты из квартета и, соответственно, не видели пьяного Баретти. Они не прятали футляр со скрипкой за горой шуб. Они не возвращались в гостиную и не уговаривались там с певцами, чтобы вместе ехать в „Лондон“. Они все вместе, вчетвером, не обнаружили под шубами пустой футляр…»

Прочитав это сочинение, Паррот долго смотрел на Маликульмулька, при этом рот его слегка кривился и философ явственно слышал тихое фырканье.

— Вы как мои разбойники, — сказал Паррот. — Иногда их за учебу не усадишь, но если ради какой-то проказы нужно повторить пройденное — трудятся как пчелки. Коли вы таким образом подошли к делу — извольте. Давид Иероним, похоже, сегодня мы уже не поработаем.

— Это хорошо, потому что я обещал сменить герра Струве, — ответил Гриндель, снимая белый фартук. — Но несколько минут у меня найдется.

— Итак — оба Манчини после выступления не оставались в гостиных; это вы погорячились, вы сами их там видели. Старик не забеспокоился о здоровье мальчика — это похоже на правду. А скорее — он обменялся взглядами с Брискорном. Они не видели квартета и пьяного Баретти… вот это, сдается, верная ниточка… Не прятали футляр — нет, прятали, потому что это вранье слишком легко проверить. Не возвращались в гостиные — нет, все же возвращались, старику нужно было все время быть на людях и отсутствовать в комнате, когда туда войдет Брискорн… Так. Вывод — нужно как следует потолковать с обоими певцами. С ними Манчини уговаривался об отъезде, они были свидетелями того, как он открыл пустой футляр. Нужна последовательность событий с точностью до минуты. Возможно, кто-то из них видел, как старик подает знак Брискорну. А скорее всего — видел это несчастный Баретти…

— Но он уже тогда был порядком пьян.

— Это все нужно проверить, понимаете? Вы — литератор, а я — физик, мне нужен график. Нужна точная последовательность событий.

— А что она может нам дать? — спросил Гриндель.

— Других соучастников. Это может оказаться не старик Манчини, а кто-то из квартета. Тот же Баретти, которому нетрудно было притвориться пьяным как свинья.

— Но тогда получается, что его убил Брискорн! — чуть ли не хором закричали Маликульмульк и Гриндель.

— Брискорн мог в это время преспокойно пить жженку в Цитадели, в компании других офицеров. Он не первый год живет в Риге и мог обзавестись самыми неожиданными знакомствами. Вот всего лишь одна возможность — он инженерный полковник, он должен заниматься восстановлением укреплений весной и осенью, после каждого наводнения; для этого не только употребляются гарнизонные солдаты, но нанимаются рабочие из предместий, с которыми он несколько дней подряд встречается, разговаривает, платит им деньги.

— Ох, мать честная… — по-русски пробормотал Маликульмульк. — Выходит, доказать его участие в убийстве Баретти почти невозможно?

— А мы попытаемся. Я так учу своих разбойников: вам кажется невозможным доказать, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, но мы попытаемся; вам кажется невозможным измерить диаметр Земли, но мы попытаемся. Вам кажется невозможным взойти на крутую гору — скажем, на Арарат, а вы пытались? Но этот способ опасен, когда имеешь дело с Гансом, — он пообещал мне, что вскарабкается на Арарат, куда еще никто не залезал, и похоже, однажды он это сделает. А лазить он любит… — Паррот усмехнулся.

— Из всего этого следует, любезный друг, что вам стоило бы попытаться найти итальянцев, — деликатно сказал Гриндель. — Пока они не уехали.

— Я устал от итальянцев, — признался Маликульмульк. — Они говорят на таком немецком языке, что у меня все в голове путается. Ведь герр Липке учит меня по лучшим образцам, мы недавно Клопштока вместе читали. Только-только установится в голове нужный порядок слов, как являются эти господа и все выговаривают задом наперед.

— Представляю, как они удивятся, когда вы заговорите по-итальянски! — развеселился Давид Иероним.

— Лишатся дара речи, все равно какой, — предположил Паррот.

— Старик Манчини уставился на меня, будто я запел каватину Розины колоратурным сопрано! — воскликнул Маликульмульк.

— Вы все-таки не выдержали? — спросил Гриндель.

— Он выругался при мне по-итальянски самым скверным образом. А я этого не люблю, — твердо сказал Маликульмульк.

Паррот покачал головой.

— Расходимся, друзья мои. Ты, Давид Иероним, смени наконец герра Струве, я все приготовлю к завтрашнему опыту, а вы, Крылов, — в «Лондон» к итальянцам. Мне кажется, именно в это время их можно застать. Вечером они, скорее всего, поют в чьей-нибудь гостиной, а сейчас — причесываются и пудрят носы. Возражений нет? — спросил Паррот.

И они расстались.

* * *

Способности к языкам у Маликульмулька были незаурядные. Обнаружилось это еще в Твери, когда он самоучкой настолько продвинулся во французском, что покровитель, председатель Тверской уголовной палаты Львов, распорядился учить его вместе со своими детьми и французскому, и заодно рисованию. Любопытство к итальянскому проснулось позже — ведь все лучшие оперы поются по-итальянски. Учить язык по оперным либретто — забавно, однако ж не хуже любого иного способа. Для человека, влюбленного в театр, это наилучший выход из положения. Насколько Маликульмульк знал, в восемнадцатом веке Италия не дала человечеству ни гениальных стихов, ни романов, разве что расцвел театр, что привело к целой войне между поклонниками правдивого жизнеописателя Гольдони и фантазера Гоцци. Чтение пьес оказалось полезнее чтения учебников — в голове остались те обороты, которые используются в беседах.

Мысль заговорить наконец по-итальянски не давала покоя всю дорогу — недолгую, правда, но все же… Более того — она вытеснила мысль о пропущенном обеде. Маликульмульк сочинял фразы, даже собрался было блеснуть цитатами, которые совсем недавно помнились отменно, однако попытался восстановить их в голове — и сильно засомневался, не перевирает ли.

Скорее всего, он бы турнул эту мысль прочь и вошел в комнаты певцов с немецкой речью на устах, но у самой гостиницы, напротив дома Фитингофа, ему встретился Карло Риенци. И Маликульмульк, у которого голова была полна возрожденных к новой жизни итальянских оборотов, приветствовал певца на языке Гоцци и Гольдони.

— О! — воскликнул Риенци.

— Синьор, нам надо поговорить о важном деле, — сказал Маликульмульк. — Где друг ваш синьор Сильвани?

— Синьор Сильвани занят, — несколько смутившись, отвечал певец. — У него важная встреча, он придет позднее… Чем могу служить синьору?

— По приказанию его сиятельства князя я ищу пропавшую скрипку. Есть подозрения. Соблаговолите ответить на несколько вопросов… — и тут Маликульмулька осенило. — И скажите еще, не задавали ль вам этих вопросов полицейские сыщики.

— Прямо тут, на улице?..

— Нет. В ваших комнатах, если угодно.

— Как мне надоела эта проклятая скрипка! — воскликнул Риенци, отворяя гостиничную дверь. — Старый чудак Манчини в гроб меня загонит своими воспоминаниями о сатанинском маркизе. Дура Аннунциата… простите, но она точно дура… эта дура загонит меня в гроб своими криками о том, что Никколо не лечат так, как полагается! Она верит, будто его возможно спасти! Эта ведьма Дораличе ненавидит всех и ругается, как грузчик в неаполитанском порту. Если бы не скрипка — мы давно бы уехали отсюда, я не могу больше выносить вашего лапландского холода! — продолжал он восклицать, поднимаясь по лестнице, благо никто в «Лондоне» итальянского не знал.

— Вы не знаете настоящего холода, — сказал Маликульмульк, считавший рижскую зиму довольно теплой и мягкой. — Вам запретил уезжать частный пристав?

— Да, мы были в Управе благочиния. Нас всех подозревают, всех! Покойного Баретти можно назвать счастливчиком — он уже избавился от дурацких подозрений!

— Вот оно что, — пробормотал Маликульмульк. Со стороны полиции такие подозрения были более чем разумны: искать вора среди дворни князя или приглашенных гарнизонных офицеров — ссориться с генерал-губернатором не на шутку, а искать вора среди рижской аристократии и ратманов, не поладивших с князем, — навлечь на себя гнев магистрата, и что остается? Бродячие артисты!

— Значит, синьору Пинелли и синьору Бенцони также подозревают? — спросил он, когда итальянец отворил дверь своей комнаты.

— Бенцони орала и вопила в Управе так, что за рекой было слышно. Подозревают, конечно, — мало ли случаев, что женщины оказывались воровками? Садитесь, синьор.

— Но они обе собрались завтра уезжать.

— Дораличе уверена, что ее никто задерживать не посмеет. А дурочка Аннунциата всегда ее слушалась. Я не удивлюсь, если их перехватят в Митаве и привезут в Ригу в кандалах.

Вот только недоставало, если певицы действительно замешаны в эту историю, подумал Маликульмульк. Поведение Дораличе в этом случае довольно разумно — а поведение Аннунциаты представляется странным: ей бы послушаться решительной подруги, а она пишет кренделя вокруг Паррота. И не следует забывать, что Брискорн был замечен у дверей «Лондона» с дамой, сильно смахивающей на Аннунциату…

— Все это очень печально, — сказал Маликульмульк и, не раздеваясь, присел к круглому столику. Шубу, правда, он расстегнул и шапку снял.

Риенци же разделся и поежился — печка, протопленная с утра, уже остыла. Он сел напротив, опустившись на стул с вышколенной грацией сорокалетнего артиста, привыкшего изображать аристократов.

Нужно было с чего-то начинать.

— Синьор Риенци, мне нужно понять, что произошло после концерта. Ближе к концу приема вы подошли к синьору Манчини и предложили ему вместе ехать в гостиницу. Перед этим вы все время видели этого синьора, или он куда-то уходил с мальчиком, а потом вернулся?

Маликульмульк надеялся, двигаясь по реке времени против течения, найти тот миг, когда Манчини мог подать знак Брискорну.

— Я не знаю, почтенный синьор, — отвечал итальянец. — Я ничего не знаю. Да, я предложил старому черту вместе ехать в гостиницу. Это не маркиз ди Негри, не скрипка — это старый черт Манчини выпил жизнь у мальчика! Когда я вошел в комнату, там был Сильвани, очень веселый, — он с кем-то из дам завел интригу! Мне уже тошно от его интриг! Манчини слушал его хвастовство, а Никколо спал, сидя на стуле. Он очень устает, бедное дитя…

— Как — спал? — поняв, что не осилит такой важной беседы по-итальянски, Маликульмульк перешел на немецкий. — Когда вы пришли в комнату? После того, как предложили синьору Манчини ехать в гостиницу вместе?

— Нет, разумеется. Я сказал ему об этом и остался с гостями их сиятельств. Я знал — когда экипаж прибудет, меня позовут. И меня позвал мальчик, которого к нам приставили для услуг. Тогда я пошел в комнату. Сильвани уже был там, его нашли и позвали первым.

— И Манчини?

— И Манчини. Я сказал ему, что нужно разбудить Никколо. Он ответил, что не станет — ему жаль дитя. И тогда Сильвани взял свою шубу. Под шубой был прислоненный к стенке футляр для скрипки. Старик Манчини закричал, что футляр стоял иначе, открыл его — и оказалось, что скрипки там нет. А потом уже пришли вы, синьор, и все видели сами.

— Видел, — согласился Маликульмульк. — И слышал. Но я приходил и уходил, так что задам еще несколько вопросов синьору. Вы уехали вместе с синьорами Пинелли и Бенцони?

— Да. А Джузеппе остался с Никколо. Он сказал, что дал Никколо лекарство, и теперь мальчик должен просто немного посидеть, чтобы оно подействовало.

— И мальчик все это время спал?

— Нет, разве вы не помните? Он проснулся, когда поднялся шум. Он ведь очень устал после выступления, и Манчини довольно скоро отвел его в комнату. Там негде было прилечь, но стояли очень удобные стулья.

— И он сразу заснул?

— Я не знаю. Манчини все суетился, требовал горячей воды, чтобы заварить какие-то травы. У Никколо больное сердечко, нельзя было заставлять его так много играть.

— И давно он болен?

— Он заболел, когда Манчини согласился принять у маркиза в подарок эту чертову скрипку!

— В подарок? — переспросил Маликульмульк. — Вы в этом уверены?

— Дарственной я не видел, — подумав, сказал певец. — Но старик утверждал, будто маркиз пришел в такой восторг от игры Никколо, что сразу подарил ему скрипку.

— Как же он согласился взять инструмент у известного некроманта?

— Я сам этого не понимаю… Послушайте, любезный синьор! Вы ведь приближенное лицо его сиятельства, вы такая важная персона! Давайте пойдем и вместе спросим старого чудака, почему он это сделал! Вам он ответит! Может быть, даже скажет правду!

Эта затея Маликульмульку понравилась.

Они вдвоем подошли к дверям Манчини. Но, сколько ни стучали, он не отозвался. Наконец Маликульмульк поймал за плечо пробегавшего мальчика-коридорного, и тот сказал: после того, как увезли больного, старик ворвался в комнату, хлопнув дверью так, что весь дом вздрогнул, сразу же выскочил, запер дверь и с прытью двадцатилетнего вертопраха ускакал по лестнице. Куда — не доложился.

— Может, он побежал в замок? — сам себя спросил Маликульмульк.

Риенци пожал богатырскими плечами.

Маликульмульк пообещал прийти часа через два в надежде, что Сильвани к тому времени явится, и направился в замок. На душе было нехорошо — очень уж ему не хотелось встречаться с князем, а как раз в это время встреча была неизбежна — князь, завершив трудовой день, наверняка сидел с княгиней.

Поэтому Маликульмульк шел медленно, ступал осторожно — и как иначе идти по заснеженной улице зимним вечером? Вдруг он вспомнил, что голоден, и даже обрадовался — можно было прийти хоть в тот же «Петербург» и провести там два часа за очень приятным занятием. Тем более — пост окончился, и все мясные блюда были к его услугам.

— Наконец-то! — безмолвно воскликнул обиженный Косолапый Жанно и ускорил шаг.

И тут судьба в какой-то мере сжалилась над ним — в обеденном зале он обнаружил фон Димшица и фрау Векслер.

— Садитесь к нам, — позвал фон Димшиц. — У меня была сейчас удачная встреча, мы четыре часа не поднимались от стола. Я едва держусь на ногах, но дело того стоило.

— Это было здесь? — спросил Косолапый Жанно, имея в виду гостиницу.

— Да, здесь. Жаль, что без вас — вы получили бы истинное удовольствие. Эй, кельнер! Сегодня тут котлеты по-берлински, клопсы, жареные колбаски.

— Если вам нравятся неожиданные сочетания, то возьмите белого берлинского пива с малиновым сиропом, — посоветовала фрау Векслер, показывая на два высоких стакана из толстого стекла.

— Пиво с малиновым сиропом? — Косолапый Жанно ушам своим не поверил.

— Очень вкусно!

— Это дамский напиток, но я иногда позволяю себе… — фон Димшиц усмехнулся. — Крепкие напитки мне противопоказаны. Кстати, о дамах — вашу просьбу я выполнил, хотя неожиданно для себя.

Он отпил из стакана и нахмурился — видно, внимательно следил за странствием глотка изо рта в желудок.

— Какую просьбу? — Косолапый Жанно подумал было, что речь идет о чем-то съедобном, но шулер жестоко его разочаровал:

— Я еще раз поговорил с фрау Граве. С гувернанткой внучки старого барона. Хотел узнать о ссоре барона с господином Брискорном, но, к счастью, не приступил к расспросам. Бедной женщине и так плохо.

— А что случилось? — Косолапому Жанно не очень хотелось уступать место Маликульмульку, однако пришлось.

Последнее, что он успел, — заказать кельнеру двойные порции едва ль не всего, что тот предложил, включая пиво с малиновым сиропом.

— Обычная ссора. Внучке господина барона восемнадцать лет, она уже многое понимает. Барон отправил их обеих в театр; там какие-то родственницы, будь они неладны, спросили у внучки, как она смеет рисковать своей репутацией, показываясь в общественном месте с беспутной особой? Девица примчалась в гостиницу, кинулась перед дедом на колени, кричала и рыдала, все это слышали. Фрау Граве решила перебраться в другую гостиницу, пошла, наняла там номер. Но барон ее не отпускает, требует, чтобы она всем наперекор оставалась при нем. И, знаете, есть подозрение, будто она носит дитя барона… а вы ведь знаете историю с сыном, которого он определил в лакеи?..

— Знаю. О чем же вы говорили?

— Я начал издалека. Вообще-то о ссоре я узнал совсем от других людей. Рига тесна… Я сказал, что знавал когда-то Августа фон Граве, и перечислил целое семейство, выдуманное за секунду до того. Она — Граве по мужу, его родню знает прескверно. Зашла речь о родственниках, и я совершенно безо всякой задней мысли спросил, нет ли у нее родственников в Риге. Вопрос был ей неприятен, она сухо ответила, что один есть, но встречаться с ним она более не хочет, оттого что он требует от нее невозможного и даже оскорбляет ее. И вот я думаю — уж не родственник ли ей ваш приятель Брискорн?

— Погодите… — пытаясь осмыслить эти сведения, произнес Маликульмульк.

— Брискорн — офицер, у него есть понятие о чести. Если она его родственница, то ее положение в семействе барона для него просто оскорбительно, не так ли, мое сердечко? Родственница полковника — содержанка!

— Если бы мне позволили, я бы сумела с ней поговорить, — отвечала фрау Векслер, внимательно слушавшая речь своего сожителя. — Вы, мужчины, не понимаете простых вещей. Если она действительно собралась рожать, ей ни в коем случае нельзя оставлять сейчас барона. Даже если этот господин Брискорн — полковник и ее близкий родственник, разве он сможет устроить все так, чтобы она ни в чем не знала отказа? А барон это устроит и умудрится записать ребенка так, чтобы он не считался незаконнорожденным. Он или отдаст фрау Граве за кого-то из своих слуг, или пока оставит все как есть, чтобы потом самому на ней жениться. Он ведь уже стар, а госпожа баронесса вряд ли намного моложе его.

— Вы думаете, она именно так сейчас рассуждает? — недоверчиво спросил Маликульмульк.

— Если бы вы ей это сказали в лицо, она бы вас возненавидела. Она сама себе в этом не может признаться, потому что такие мысли для женщины унизительны. Но она все это понимает именно так. Поэтому она хотела снять номер в гостинице, а не поселиться у родственников, — объяснила фрау Векслер. — А если ее родственник — полковник Брискорн, то тем более она не могла открыто поселиться с ним. И допустить, чтобы он снял ей комнату, тоже не могла — это сразу же стало бы всем известно.

— Позвольте, позвольте… — Маликульмульк отчаянно вспоминал все, что было связано с Брискорном.

Если догадки фон Димшица (а вернее — его подруги) соответствуют действительности — то многое в поведении полковника легко объясняется. Его визиты к барону, которые, надо полагать, привели к строгому баронову приказу: сего господина больше в комнаты не пускать. Его скандал, его попытка вызвать барона на дуэль… Его отчаяние… что он тогда наговорил, Господи? Что он выкрикивал на замковой площади?..

Что, если именно с фрау Граве застал его Маликульмульк возле «Лондона»? Они ссорились, потом женщина вбежала в гостиницу. Похоже на правду.

Но если так — Брискорн не имеет отношения к краже скрипки? Не может такого быть — что же тогда значат его проказы с Екатериной Николаевной?

— Ешьте котлеты, мой друг, — сказал фон Димшиц. И Маликульмульк наугад взял нож и вилку. Мысли его продолжали выстраиваться в голове, как если бы он, разобрав неверно сложенную мозаику, выкладывал из камней другой рисунок. Брискорн мог все рассказать князю Голицыну, оправдаться с условием, что тот не разгласит его семейный позор. Отсюда и домыслы княгини — она поняла, что князь от нее что-то скрывает.

Простившись с фон Димшицем и фрау Векслер, он вышел из «Петербурга» — и сразу ему подвернулся извозчик. Не прошло и четверти часа, как Маликульмульк входил в свою комнату, как всегда, жарко натопленную.

Последней мыслью перед тем, как заснуть, было напоминание самому себе: как-то объяснить княгине, что Екатерина Николаевна — скорее всего, не пособница вора, а просто глупая женщина, позволившая ловеласу заманить себя в башню. И пусть княгиня, строгая по части домашних блудодеяний, проведет допрос и узнает, что все это значило…

Утром Маликульмульк съел сытный завтрак — чуть ли не котелок горячей гречневой каши с мясом, затем чай с плюшками и оладьями с медом. После такого завтрака подремать бы, расслабясь, но он спешил. Нужно было застать в «Лондоне» Сильвани — вдруг все же он поможет найти связь между Брискорном и хитрым старым Манчини? Затем нужно было как-то связаться с княгиней, узнать про маленького Никколо. И, наконец, решить — идти или не идти в канцелярию? Может, князь после объяснения с Брискорном и видеть своего канцелярского начальника более не желает?

Сильвани еще был в постели, когда Маликульмульк явился в «Лондон». Риенци, полуголый, брился перед зеркалом.

— Ступайте в спальню, синьор, — сказал он Маликульмульку. — Может, хоть вам удастся разбудить это чудовище! Он пропадал всю ночь — а нас уже однажды хотел пристрелить рогатый супруг его подружки! Теперь мы тут остались одни — женщины собираются в дорогу и увезут свое жалкое трио. А нам придется заниматься похоронами бедняги Баретти.

— Куда они направляются?

— В Митаву, вернее, за Митаву. Дораличе подцепила какого-то богатого курляндца, и он обещал устроить у себя в усадьбе музыкальный вечер.

Маликульмульк вошел в спальню и обнаружил там примерно такую же берлогу, как его собственная. Там было тепло, и спящий Сильвани раскинулся на простынях, как античный атлет, явив миру и свое мощное телосложение, и умопомрачительную волосатость. Он лежал на животе, и Маликульмульк даже не сразу окликнул его: он видывал в бане всякие мужские тела, но чтобы на плечах и загривке росла настоящая шерсть — видел впервые.

Звать пришлось долго. Наконец на голос пришел Риенци и как следует встряхнул своего товарища.

Сильвани долго не мог понять, чего от него хотят. Наконец он заговорил, сперва помянул всех известных ему чертей, потом потребовал холодной воды. Риенци заорал во всю пронзительную мощь хорошо поставленного голоса, что если грязный пес и засранец Джакомо опять сдуру застудит свою дерьмовую глотку, то пусть занимается своими делами сам — он, Карло Риенци, всегда договорится с любым импресарио, а дурак Джакомо их и по именам-то не знает!

Слушать итальянскую ссору было невыносимо, но певцы, выкрикнув разом все, что накопилось, очень быстро успокоились, и Сильвани, завернувшись в простыню, стал отвечать на вопросы.

Он вспомнил Брискорна, он согласился с тем, что вошел в комнату, где была спрятана скрипка, вместе с Манчини, потом вышел, потом опять вошел и взял свою шубу, под которой стоял футляр. И тут оказалось, что есть у Маликульмулька ангел-хранитель, подсказавший первый за все время этого бестолкового расследования правильный вопрос:

— Синьор Сильвани, для чего вы уходили из комнаты?

— Я зашел к квартету, — сказал певец. — Мне нужен был басист Антонио.

— Но ведь квартет к тому времени уехал!

— С чего вы взяли, синьор, будто он уехал? Музыканты только собирались уезжать, они как раз выходили в коридор. Я обменялся парой слов с Антонио…

— Значит, музыканты уехали всего за пару минут до того, как была обнаружена пропажа? — спросил Маликульмульк. — Значит, они были в своей комнате, когда Манчини, оставив скрипку в вашей комнате, ходил с Никколо по гостиным? И они могли знать, что скрипка сейчас — без присмотра?

— Да, но как вы можете их подозревать?! — закричал Риенци. — Мы бедные артисты, но мы — товарищи! Мы друг друга можем изругать, но украсть инструмент — это невозможно!

Маликульмульк, не ответив, вскочил со стула и побежал искать старика Манчини. Он хотел взять старого лгуна за шиворот и отнести его, как нашкодившего кота, в аптеку Слона, к Парроту на допрос. И он чувствовал, что хватило бы силы протащить этот груз на вытянутой руке от «Лондона» до Домского собора. Ведь музыканты могли не просто вынести скрипку — а вынести ее по просьбе Манчини. И их пьяные вопли — не более как демонстрация актерского мастерства!

Комнаты Манчини были заперты. Маликульмульк отыскал истопника и узнал, что старик не появился вечером, не появился и утром. То есть пропал он вскоре после того, как Маликульмульк обратился к нему по-итальянски.

Со всеми этими новостями Маликульмульк, даже не попрощавшись с певцами, поспешил в аптеку Слона.

— Я пойду в замок, — сказал он Парроту и Гринделю, изложив впопыхах свои новости. — Старый черт может опомниться и провести ночь у постели ребенка.

— Вы слишком хорошего мнения о нем, — отвечал Паррот. — А мысль пойти к ее сиятельству мне нравится. Давид Иероним, давай-ка мы по очереди сбегаем в цирюльню за углом. В таком виде являться к княгине совершенно неприлично.

Он был прав — если светлая щетина Гринделя не очень бросалась в глаза, то его собственная, черная, за сутки вылезала порядочно.

Маликульмульк был взволнован безмерно. Он, кроме всего прочего, боялся встречи с князем и с Брискорном. Если Брискорн невиновен — то, значит, философ нажил себе смертельного врага. Если Брискорн все же замешан в это дело — он тем более станет, защищаясь, губить канцелярского начальника. На чьей стороне окажется при сем Голицын — непредсказуемо.

Вдруг его осенило — княгиня могла бы строго допросить Екатерину Николаевну и добиться правды. Придворные дамы крепко побаивались княгини и врать ей бы не осмелились. Взяв в лаборатории бумагу и карандаш, Маликульмульк по памяти записал то, что наговорила ему Тараторка.

— Что случилось, герр Крылов? — спросил, улыбаясь, аптекарь герр Струве. — Отчего мальчики так всполошились?

— Ничего особенного, — ответил Маликульмульк, — у меня маленькие неприятности, и они хотят мне помочь. Они только дойдут со мной до Рижского замка и вернутся.

Пообещал — и промахнулся.

В Южный двор их пропустили не сразу — Паррот и Гриндель были караульным незнакомы. Маликульмульк позвал на помощь дворецкого, Егора Анисимовича, тот вышел и сказал, что их сиятельство княгиня велели просить. Тогда только все трое оказались в апартаментах Варвары Васильевны.

Княгиня ждала в своем кабинете. Первым велела зайти Маликульмульку.

— Явился, голубчик, — с неудовольствием сказала она. — К тебе уж посылали.

— Боюсь показаться на глаза его сиятельству, — честно ответил Маликульмульк. — И гонялся за итальянской скрипкой.

— И что же?

— Без вас не обойтись, ваше сиятельство. Нужно расспросить Екатерину Николаевну, мне она правды не скажет.

— А мне?

— Вам — пусть попробует не сказать!

Княгиня усмехнулась — ей нравилось ощущать себя настоящей хозяйкой.

— Вот, я записал то, что мне рассказала Маша, — Маликульмульк отдал княгине бумажку. — Мы эти слова истолковали в том смысле, что госпожа Залесская помогла полковнику спрятать украденную скрипку. К тому же я в первый день нового года проводил Екатерину Николаевну в Цитадель, в Петропавловский собор. Как я понял, там у нее было свидание с Брискорном, и свидание неутешительное — выйдя, она плакала и говорила странные вещи, о чем-то безмерно сожалела и боялась, что все придется рассказать вам, потому что лишь вы поймете.

Княгиня просмотрела бумажку.

— Степка! — крикнула она. — Вели Екатерине Николаевне сейчас же идти сюда.

— Ваше сиятельство, у нас есть доводы как в пользу Брискорна, так и не в пользу, — продолжал Маликульмульк. — Это как пресловутые чаши весов Фемиды. Сам с ним беседовать я не могу…

— Он тебя попросту пришибет, без лишних разговоров, — прозорливо заметила княгиня.

— А показания Екатерины Николаевны лягут на нужную чашу. Мне и самому бы не хотелось, чтобы виновником оказался Брискорн…

— А мне бы хотелось, чтобы никто не смел князя за нос водить! Пусть даже инженерный полковник! Никто бы не смел!

Сгоряча она ударила кулаком о столик, подскочила и слетела на пол корзиночка с рукоделием.

Рыжая чертовка, подумал Маликульмульк, невзирая на годы — прекрасная рыжая чертовка, и как вышло, что при беспутном дворе покойной государыни вдруг вызрела столь пылкая и долговечная любовь?

— Удалось ли вам узнать, ваше сиятельство, откуда в галерее взялся перевернутый ящик? — спросил он, собрав с пола моточки шерсти, фунтики, тряпочки и коробочки…

— Дозналась. В ящиках привезли фрукты. Места на поварне мало, народу суетилось много, и Трофимка велел все ненужное вытаскивать во двор. Какие-то корзины оказались в Северном дворе, а несколько ящиков — в Южном, но только людишки божатся, что возле дверей их не оставляли, а оттащили подальше, туда, где галерея загибается углом. Нетрудно было взять там ящик и донести до двери. Будь я кавалером — так бы и поступила.

— А… а как это относится к ящику? — удивился Маликульмульк.

— Кавалеры выводили дам во двор, это я знаю точно, так чтобы дама не стояла, следовало бы ей хоть ящик предложить.

— Ваше сиятельство, еще — важнейший вопрос. Не приходил ли в замок старый Манчини — повидаться с мальчиком?

— И коли приходил бы — я не велела бы пускать. С ним Христиан Антоныч возится, этого твоего Манчини на все корки клянет. Родитель сыскался! В Зубриловке я бы такого родителя на конюшню отправила — вгонять ума через задние ворота! Умирающее дитя по всей Европе таскать!..

— Он не родной отец мальчику.

— Оно и видно!

Екатерина Николаевна быстрым шагом вошла в кабинет и застыла, приоткрыв ротик, с глупейшим лицом: она не чаяла увидеть там Маликульмулька.

— Ну, голубушка, — сказала по-русски княгиня, — нагрешила, так наберись мужества и покайся. Ты, Иван Андреич, поди прочь, а то она, чего доброго, в обморок хлопнется, а я кудахтать вокруг обморочных не обучена, могу и оплеухой исцелить…

Уходя, он кинул взгляд на бедную Екатерину Николаевну. Она и впрямь была близка к обмороку.

— Придется малость подождать, — сказал он Гринделю и Парроту. — Скверная новость — старик Манчини пропал. В замке его не видели.

— Даже не пытался навестить мальчика? — спросил Паррот.

— Даже не пытался… Хотел бы я знать, в каких грехах кается там эта дама! — воскликнул Маликульмульк.

— Вам рассказ вашего приятеля-картежника не внушает доверия? — спросил Паррот.

— Я же не знаю, с кем он беседовал, от кого набрался этих сведений. А что Брискорн — родственник фрау Граве, он всего лишь предположил. Как тут можно верить?

— Больной идет на поправку, — усмехнулся физик.

— Если скрипку вынес Брискорн — то не все ли равно, когда уехали музыканты? Не все ли равно, когда встретил их Манчини? — спросил Давид Иероним. — Для чего ему тут лгать?

— Но зачем старый черт выгораживал квартет? Отчего он не хотел, чтобы на квартет пало подозрение? — двумя вопросами ответил Маликульмульк. И они сцепились спорить о перемещениях артистов на приеме.

Ждать княгиню им пришлось не более десяти минут. Варвара Васильевна сама вышла к ним.

— Ревет в три ручья, — объяснила она Маликульмульку. — Знаешь поговорку: вор у вора дубинку украл? Вот нечто похожее и вышло.

И тут княгиня перешла на французский.

— Брискорн строил ей куры в надежде, что она поможет уговорить меня приютить в замке его беспутную родственницу, эту фрау Граве, которая оказалась в глупейшем положении. Из другого места престарелый любовник бы ее извлек. А с нами, Голицыными, не поспоришь. Вот что означали слова «ее надобно спрятать». И за содействие Брискорн был бы ей благодарен. Видите, все объясняется. А она сперва отказывалась меня просить — видно, цену себе набивала.

Паррот хмыкнул — ему не очень понравилось, что шулер оказался в своих домыслах прав.

— Слова «барон дал слово» тоже к той фрау относятся. Видимо, он обещал уладить дело и жениться на ней, но я полагаю, фрау врет или же ей померещилось, — тут Варвара Васильевна опять перешла на русский. — Брискорн, уговаривая мою дуреху, увлекся чересчур, как оно бывает… Кавалер горячий, оно и по роже видно. Потом опомнился, да и на попятный! Вот о чем они в соборе говорили. А она вздумала, что коли мне все расскажет, я ее пожалею, князю на Брискорна нажалуюсь, тот приказом по гарнизону велит полковнику венчаться. Она, голубушка, даже хотела в брюхатости мне сознаться, вот до чего додумалась. Ну, помогла ли я в розыске?

Маликульмульк вкратце изложил Парроту и Гринделю суть дела и перевел вопрос княгини.

— Вы очень помогли, ваше сиятельство, — по-французски сказал Паррот. — Мы в этом розыске одновременно двигались в нескольких направлениях, а это затруднительно. Теперь одно направление для нас закрыто — и слава Богу.

— А которое открыто? — осведомилась княгиня.

Паррот ответил не сразу.

— Мы полагали, будто старый Манчини подстроил так, чтобы Брискорну или госпоже Залесской удобно было взять скрипку и спрятать в башне Святого духа. У нас образовалась конструкция. Благодаря вам из этой конструкции изымается один элемент — на первый взгляд важный, изымается Брискорн со своей приятельницей. Что же остается? Остается Манчини, который при помощи музыкантов из квартета сам у себя похитил скрипку, чтобы кому-то ее передать. Больше некому, ваше сиятельство. Он лгал, чтобы никто, ни полиция, ни мы не заподозрили квартета. Более того — если бы это был Брискорн, то была бы надежда, что скрипку до сих пор прячут в замке. А теперь уже ясно, что она как-то попала к новому владельцу. Это может быть барон фон дер Лауниц, господин фон Менгден и господин фон Берх. Все трое мечтали о скрипке работы Гварнери.

— Кажется, я знаю, как это было, — сказала княгиня. — Очень просто — он в суматохе ловко вынес ее в галерею и спрятал за ящиком. А потом, уезжая, забрал оттуда.

— Ваше сиятельство! Во-первых, нужно сойти с ума, чтобы драгоценный инструмент работы самого Гварнери дель Джезу оставить холодной зимней ночью чуть ли не в сыром снегу! Даже зная, что очень скоро заберешь его оттуда и вернешь в футляр. Во-вторых, сие просто опасно — его могли на этом поймать ваши люди. В-третьих, если все так просто, для чего же вранье о квартете? — пылко спросил Маликульмульк. — Для чего спаивать бедного скрипача Баретти? И за что в таком случае был убит Баретти? Если в это дело замешан квартет — то все не так просто.

— Ну так давайте наконец припрем к стенке этого Манчини, будь он неладен! — воскликнула княгиня. — Если вы не решаетесь — я сама это сделаю!

— Он пропал. Он не ночевал в гостинице. А возраст у него не таков, чтобы ночевать у любовниц…

— Степка! — крикнула княгиня. — Вели большие санки закладывать! Сейчас я сама за дело примусь. Иван Андреич, что ты еще знаешь про этого Манчини? Куда он мог запропасть? Есть ли у него в Риге знакомцы?

Маликульмульк задумался — и вдруг вспомнил. «Дьявольская фабрика, беда для города», — сказала Дораличе Бенцони по-итальянски…

— Ваше сиятельство, нужно спросить итальянок Они встретили его в крепости с каким-то мужчиной. Манчини назвал его своим старым товарищем, они еще в Риме познакомились, куда этот господин ездил со своим хозяином…

— Каким хозяином? — удивилась княгиня.

— Он был тогда лакеем, теперь разбогател, поселился в Риге, у него какая-то фабрика… — и Маликульмульк повторил это по-французски для Гринделя с Парротом.

— Вы мне этого не говорили! — воскликнул Паррот.

— Я не знал, что это может иметь значение! А теперь понял — вот кто мог быть посредником!

— Где сейчас эти итальянки? — по-французски спросила княгиня.

— Они сегодня хотели выехать… — Маликульмульк вдруг растерялся. — Их ждут в Митаве…

— Глашка, Матрешка, одеваться! — по-русски приказала Варвара Васильевна.

Маликульмульк увел Паррота с Гринделем в малую гостиную — ждать, пока княгиня соберется в дорогу.

— Пожалуй, нам надо откланяться, — сказал Давид Иероним. — Мы сделали все, что могли. Верно, Георг Фридрих?

Паррот не ответил, а подошел к окошку.

— Нам ведь незачем гоняться за итальянками? Ее сиятельство возьмет с собой господина Крылова, возьмет слуг, при чем тут мы?

Паррот молча смотрел на реку. Он словно бы не слышал друга. И о чем думал — Бог весть.

* * *

У наплавного моста через Двину на берегу суетились люди, а на реке — лодки. Две последние ночи были довольно холодными, и опытные люди говорили, что уже не потеплеет. Лодки ломали бортами окрепший за ночь ледок, а лодочники готовились растаскивать звенья моста, тянуть их вверх по течению, туда, где начинался городской ров, к Карловой заводи. Там мост обычно зимовал до ледохода.

Нарядные санки княгини Голицыной подкатили вовремя: еще четверть часа — и пришлось бы звать перевозчиков, оставлять сани и лошадей на берегу — и неизвестно, скоро ли удалось бы найти на той стороне ормана. Но когда переправились, стало не легче — как теперь обратно возвращаться?

— Ничего, в «Иерусалиме» поселюсь! — весело объявила княгиня. — Буду ждать, пока лед не встанет, тогда по реке домой поеду!

Звякнули поддужные бубенцы, сани понеслись по Митавской дороге.

Ехать было неудобно — Варвара Васильевна обычно выезжала лишь с младшими детьми, а сзади катили другие санки, с аббатом и кем-то из придворных дам. Тут же главной бедой были телеса Маликульмулька, закутанные в преогромную шубу. Он уселся вниз, и княгиня поставила ножки ему на бедра, строго наказав не рассказывать про эту фривольность князю. Внизу устроился и Гриндель, укрывшись вместе с Маликульмульком медвежьей полостью, а Паррот сидел рядом с Варварой Васильевной, и она все время на него лукаво поглядывала, задирала по-французски и от души веселилась: приключение ей нравилось.

— Мы должны их догнать, — говорила она возбужденно. — Иначе придется отыскивать их по всей Курляндии. Господи, как давно я не ездила с такой изумительной скоростью!

Шаль, накинутая на голову вместо шляпки, соскальзывала назад, и рыжие волосы были полны мелкого снега. Маликульмульк, глядя снизу вверх, залюбовался: вот это и есть любовь, а не страдания Екатерины Николаевны и не метания Тараторки. Женщина, которая двадцать лет спустя после венчания горой встает за своего мужа, — вот оно, воплощение любви, но если о таком написать — ни один издатель не возьмет; обидно, право…

Пролетели мимо «Иерусалима», въехали в лес, понеслись отлично укатанной лесной дорогой; наконец выехали на простор, великолепный сверкающий простор, по которому разогнать коней — одно удовольствие; если б еще только рядом был сердечный друг — и, сдается, мысль о сердечном друге пришла в голову всем седокам разом.

Небо уже слегка, чуть-чуть, самую малость поголубело — ангелы наверху раздобыли коробку с акварелью и осторожно пробовали в самом слабом разведении — капля краски на бочку воды — синий цвет; завтра будет чуть поярче, но и это — намек на весну, сигнал для пробуждения надежды.

Итальянок нагнали возле Олая.

Они ехали четырьмя санями — один контрабас занимал места больше, чем человек, а еще ведь были сундуки и баулы с нарядами, имущество музыкантов.

— Стой, стой! — закричала, встав и опираясь на плечо Паррота, княгиня.

Гриндель по-немецки приказал кучерам остановиться, но послушали его не сразу — пришлось закричать и Маликульмульку, воззвать по-итальянски к синьоре Пинелли и синьоре Бенцони. Тогда только певицы, ехавшие на головных санях, услышали и приказали своему каравану остановиться.

Гриндель выскочил из одних саней и по обочине, оставляя неровную борозду в рыхлом снегу и смеясь, подбежал к другим.

— Что вам угодно? — спросила Дораличе, закутанная так, что видны были только черные глаза.

— Добрый день, сударыни! Ее сиятельство княгиня Голицына хочет говорить с вами!

— Где она?

Гриндель показал рукой.

— И мы должны по пояс в снегу идти к ней?!

— Зачем же? Поезжайте немного вперед, пусть ваш кучер примет вправо. Сани ее сиятельства сейчас подъедут, — и Гриндель объяснил кучеру, что от него требуется.

Маликульмульк забарахтался — ему не хотелось предстать перед итальянками в таком странном виде — как будто медведь лежит в санях и пытается встать на задние лапы.

— Ты что, Иван Андреич? — возмутилась княгиня. — Сани вздумал перевернуть?

Еще несколько минут — и дорога была перегорожена. Справа встали сани итальянок с притороченным сзади имуществом. Слева — княжеские. Варвара Васильевна стояла с таким видом, что сразу было ясно: такая зимняя гоньба ей по душе. Шаль скатилась на плечи, рыжие волосы растрепались, она улыбалась. Закутанные и укрытые полостью до запей итальянки прижались друг к дружке. Дораличе, сидевшая ближе к княгине, повернулась и заворочалась, почти как Маликульмульк.

— Не надо, не вставайте, сударыни, — сказала княгиня по-французски. — Я задам вам несколько вопросов — и вы поедете дальше.

— Мы вас слушаем, — без лишнего почтения ответила Дораличе. И то — здесь не Рижский замок, где княгиня — ее сиятельство, всевластная хозяйка, которая платит деньги. Здесь — дорога, на дороге все равны.

— Говори, Иван Андреич, — приказала княгиня. — Хоть по-итальянски, хоть по-турецки.

Маликульмульк выбрал итальянский.

— Прекрасные синьоры, — начал он так, как должно было бы понравиться артисткам.

— Осточертевший и бестолковый синьор, — сразу отвечала Дораличе. — Долго ли вы будете преследовать нас и задавать дурацкие вопросы? Мы счастливы, что избавились от вас, оставьте же нас наконец в покое!

При этом певица самым светским образом улыбалась Варваре Васильевне.

— Речь пойдет о старом Манчини… — продолжал Маликульмульк.

— Нам плевать на старого Манчини.

— Он ушел из гостиницы и пропал.

— Какое нам до этого дело? Мы беспокоились только о мальчике. Теперь у мальчика лучшая в мире покровительница, а если черт унес старого Манчини — то незачем отбирать у него драгоценную добычу! Мы счастливы, что никогда больше не увидим эту мерзкую тварь. Хотелось бы, чтобы деньги, которые для него заработал бедный Никколо, свели его в могилу!

Аннунциата не произнесла ни слова, она отвернулась и смотрела на бесконечную равнину, где-то очень далеко окаймленную черным лесом. Даже посмотреть на княгиню не пожелала. Или же кинула взгляд, увидела Паррота — и поняла, что нужно как-то перетерпеть эту последнюю беду; раз уж не сбылось, так зачем вспыхивать, вновь гореть и стремиться?

— Я тоже не собираюсь его оплакивать, — ответил Маликульмульк. — Но он замешан в краже скрипки. Если мы его найдем…

— Скрипка давно уже у маркиза ди Негри. Искать ее в Риге нелепо, — возразила Дораличе. — Мы вам ничем не можем помочь.

— Можете, синьора. Мы хотим знать, что за приятель завелся у Манчини в Риге.

— Откуда мне знать! К нему приходил какой-то урод! Если бы этот урод посмел мне сказать хоть слово, я бы его убила! — пылко воскликнула Дораличе, и Маликульмульк ей поверил: убить не убить, а дать хорошую оплеуху эта особа может не задумываясь.

— Синьора Пинелли! — позвал он. — Вы ведь тоже видели этого урода?

Аннунциата не ответила. Нетрудно было догадаться, что всю дорогу Дораличе внушала ей несложную мысль: забудь того черноглазого немецкого красавчика, забудь, забудь, вот видишь — уже забыла! И вот он является, сидит рядом с княгиней Голицыной и тоже молчит… ну что за дивная парочка!..

— Что они говорят? — спросила по-русски княгиня.

— Они вообще разговаривать не желают, — ответил Маликульмульк. — Ничего не видели, ничего не знают, а меж тем при мне же по-итальянски этого господина обсуждали.

— Ну так скажи им прямо: я вас слушал, я вас понял, извольте рассказать все, что знаете! — вспылила княгиня. — Я сюда не для того скакала, чтобы на их постные рожи глядеть!

Представив себе стычку между Варварой Васильевной и Дораличе Бенцони, Маликульмульк даже голову в плечи втянул — в ожидании громов и молний.

— Может быть, я попытаюсь? — по-немецки спросил Гриндель. Он видел, что беседа не ладится, и искренне хотел помочь.

— Нет, — ответил ему Паррот. — Не надо.

И, выскочив из саней, отвел друга в сторонку, они стали совещаться.

— Я вам приказываю, сударыня, отвечать на вопросы господина Крылова, — потребовала по-французски княгиня со всем возможным высокомерием.

— Ах! — ответила на это Дораличе редкостно фальшивым умильным голоском. — Мы, две бедные артистки, не смеем огорчать такую высокородную даму! Мы униженно просим нас простить, мы всего лишь артистки, занятые лишь музыкой, и всякий может кричать на нас и помещать в конуру возле кухни. Но мы ничего не знаем, мы ничего не видели и не слышали.

— Врут. При мне же обсуждали этого господина, — по-русски сказал Маликульмульк.

— Ну так объяви им об этом прямо!

— Не сделать бы хуже, ваше сиятельство. Нам ведь нужно узнать правду. Соврут да и укатят, ищи их по всей Европе.

— Но отчего они не хотят говорить?

— Вожжа под хвост попала, ваше сиятельство.

Княгиня невольно улыбнулась.

— А если кроме шуток, то они ведь не просто уехали из Риги — они сбежали от Управы благочиния, ваше сиятельство. Их просили оставаться в крепости, пока не разъяснится дело с кражей скрипки. Они уверены, что это дело не разъяснится никогда. А сидеть тут целую вечность они не желают. Вот и удрали. Но они боятся, что если скажут лишнее, то придется возвращаться в Ригу и опять давать показания частному приставу.

Но грубость певицы имела и другую причину, которую Маликульмульк понял почти сразу: Дораличе защищала подругу, она хотела скорее увезти Аннунциату — и начхать ей было на все, лишь бы подруга не мучалась, зная, что в двух шагах от нее — недосягаемый избранник.

А этот избранник шепотом спорил с лучшим другом, причем Гриндель поглядывал на сани, где сидели итальянки, а Паррот смотрел в другую сторону — там тоже была равнина, окаймленная лесом.

— Что они говорили о том человеке? Повтори-ка, — велела княгиня.

— Что бывший лакей вдруг разбогател, завел какую-то фабрику. Вы же знаете, ваше сиятельство, фабрики вокруг Риги растут как грибы. Вон недавно мыловаренную построили…

— Даже страшно подумать, какое у них получится мыло, — ответила избалованная по этой части Варвара Васильевна. — Ну, что ты расселся? Вылезай из саней, иди, с другой девкой потолкуй, может, другая посговорчивей будет.

Маликульмульк вылез в снег, обошел сани спереди и подошел к Аннунциате. Лица ее почти не было видно — поверх меховой шапки, вроде старинных собольих треухов царицы Натальи Кирилловны, была до бровей намотана шаль, а какое-то одеяло, укрывавшее певицу под меховой полостью, простиралось до глаз. И ресницы были опущены — словно итальянка умудрилась в такую минуту заснуть.

— Вы же при мне говорили меж собой, что этот приятель был чьим-то лакеем, завел фабрику, да и фабрику синьора Бенцони отчего-то назвала дьявольской, — сказал он по-немецки. — Я умоляю вас, припомните все, что слышали о приятеле Манчини! Клянусь, вас никто не станет задерживать, никто не заставит ехать в Ригу, чтобы давать показания в Управе благочиния!

— Убирайтесь, — ответила вместо Аннунциаты Дораличе, но по-итальянски. — И забирайте с собой своих друзей, черт бы их побрал!

Паррот и Гриндель приняли решение — оба пересекли дорогу и, поочередно ступая в огромные следы Маликульмулька, тоже подошли к саням и встали перед Аннунциатой.

— Сударыня, — по-французски сказал Паррот. — Я знаю, что вы сделали для Никколо Манчини. Если бы не ваша забота, старик уморил бы его и избавился от свидетеля своего преступления. Но сейчас старый Манчини скрылся — я думаю, вместе со всеми деньгами, что заработал для него мальчик. Бог с ней, со скрипкой, но вы же не хотите, чтобы Никколо остался в чужом городе, в чужой стране без гроша за душой? Эти деньги заработаны не только его талантом, это — цена его здоровья!

Аннунциата открыла глаза и повернула голову к Парроту.

— Ты просто жалкая дура, голубка моя, — по-итальянски сказала ей Дораличе. — Сейчас они выслушают тебя и заставят нас вернуться в Ригу.

— Нет. Мы не собираемся облегчать жизнь рижской полиции, — по-итальянски же возразил Маликульмульк. — Мы хотим вернуть деньги мальчика, а старый Манчини пусть убирается ко всем чертям.

— И только ради денег ее сиятельство помчалась за нами без свиты, без лакеев, в простых санях? Расскажите это вашей покойной бабушке, синьор Крылов! — опять вспылила Дораличе.

— Ее сиятельство хочет знать правду об этом деле, — не слишком уверенно ответил Маликульмульк.

А Паррот и Аннунциата молчали, не решаясь взглянуть друг на дружку.

— Нет, — сказала вдруг Аннунциата по-немецки. — Нет, я так не могу… я не могу вас подозревать, я ведь люблю вас и верю вам… Я могу сказать это прямо, мы ведь больше не встретимся… милый Георг Фридрих…

— Я хотел еще раз увидеть вас, увидеть и услышать. Мне надо было остаться в Риге, но вот я здесь, — произнес Паррот. — Верьте мне…

— Да, я верю…

Гриндель попятился и оказался в сугробе, отошел в сторону и Маликульмульк. Дораличе сердито отвернулась.

Невозможно было понять — говорят они что-то друг другу очень тихо или просто молчат, потому что сказать уже нечего, и так все ясно. Аннунциата высвободила лицо, но не совсем — ее губ Маликульмульк не видел. Паррот же опустил голову и положил руку на боковину саней. Словно бы хотел их удержать — еще на минуту, еще на полминуты.

— Ладно, — сказала Дораличе по-французски. — Я вижу, иначе мы от вас не отделаемся. Если я буду уверена, что на нас не натравят рижскую полицию…

— Нет, даю вам слово, — высокомерно произнесла княгиня.

— Фамилия этого человека — Шпигель.

Услышав голос Дораличе, Маликульмульк поспешил к княгине; разумеется, шлепнулся в снег, встал — медведь медведем, только не бурый, а белый; кое-как сбивая с себя рыхлый снег, он обошел сани и первым делом задал вопрос:

— Откуда вы узнали, что Манчини и Шпигель — старые приятели?

— Да сам Манчини и сказал. Мы видели, как он входил в комнату Манчини поздно вечером. А потом, когда мы с Аннунциатой ездили по лавкам, то встретили старика Джузеппе с этим господином. Мы его окликнули, он подошел и сказал, что безмерно рад повстречать тут приятеля, с которым уже не чаял встретиться на этом свете.

— Сам сказал? От других людей вы этого не слышали?

— От кого же? Мы видели этого господина раза два. Он приходил к старому бесу в гостиницу… но когда?.. Один раз, самый первый, — вскоре после нашего приезда, когда мы еще только спевались в Доме Черноголовых, а потом были званы к господину Бульмерингу, от которого вернулись заполночь. Мы много пели, очень устали да еще выпили вина и мечтали об одном — скорее добраться до постели. И потом — в крепости, недалеко от большой старой красной башни, у самых укреплений. Но это не имеет значения. Мы обе, синьорина Пинелли и я, ни разу не видели господина Шпигеля в обществе других господ, которые подтвердили бы, что он и наш Манчини дружили в молодости. Все, что мы знаем о нем, рассказал нам Джузеппе. И Джузеппе ходил к нему в гости.

— А какую фабрику вы назвали дьявольской?

— Видите ли, я ненавижу карточную игру. Моя родная сестра, овдовев, проиграла все свое состояние и сейчас живет при какой-то мерзкой старухе, смотрит за ее собачками. Я поклялась, что ни разу не возьму в руки карт. А у Шпигеля — мануфактура, где изготовляют игральные карты! Старый Джузеппе выжил из ума, думая, что мы с Аннунциатой от этого придем в восторг!

— И Шпигель тоже подошел к вам?

— Ему и подходить не пришлось — мы подъехали к ним обоим на санях, когда они стояли у башни.

— Вы говорили с ним? — спросил Маликульмульк.

— Да, он похвастался своим богатством. Каждый выскочка, заработавший дьявол знает где сотню талеров, считает, что все артистки только и мечтают, что лечь к нему в постель! А про то, что он был лакеем у знатного господина, потом сказал Манчини. Да у него и все ухватки лакейские. Манчини хотел похвалиться ловкостью своего дружка, сумевшего из лакеев стать фабрикантом, а вышло наоборот! Манчини сказал: «Адам выправил все бумаги, на карты ставится печать, и он даже считается завидным женихом среди здешних вдовушек!» Какое нам дело до рижских вдовушек?! Пусть они выходят замуж за наглых уродов, коли им угодно! Мы — артистки!

Дораличе, увлекшись, чуть было не произнесла монолог о гордости знаменитых певиц, но княгиня помешала ей. Слушая певицу, она шарила правой рукой в левом рукаве и вдруг вытащила золотой браслет.

— Вы, сударыни, задержитесь в Митаве, — перебила она Дораличе. — Вы там будете нарасхват, проживете по меньшей мере две недели. За это время мой доктор подлечит мальчика, и я отправлю его к вам. После чего будьте любезны как можно скорее сопроводить его к родителям.

— У нас ангажементы, — возразила Дораличе. — Мы не можем ехать сейчас в Италию.

— Он заработал немало денег, которые хранятся у старого Манчини. Мы найдем старика, а деньги отдадим вам. Возьмите, сколько потребно, чтобы покрыть ваши расходы, — распорядилась Варвара Васильевна. — Скрипку же, когда удастся ее вернуть, мы отправим маркизу ди Негри дипломатической почтой, через российского поверенного в делах, который должен быть в Генуе. Это надежнее всего.

— Скрипка уже давно у маркиза.

— Мы все же попытаемся! Возьмите! — велела княгиня, роняя браслет на полость. — Да возьмите же! И поезжайте с Богом!

— Адам Шпигель, картежная фабрика… — повторил Маликульмульк.

— Гони! — приказала княгиня кучеру. Это слово в Риге знали все — и немцы, и латыши. Браслет скатился вниз, к закутанным ногам певицы, кнут щелкнул по конскому крупу, сани покатились — и понеслись.

По ту сторону дороги остались стоять Паррот с опущенной головой и Гриндель — по колено в сугробе.

Княгиня рассмеялась.

— Не поминайте лихом! — крикнула она по-русски вслед итальянкам. — Полезай в сани, Иван Андреич, — сказала она. — Сейчас развернемся и поедем греться в «Иерусалим».

Мимо них проехал, набирая скорость, обоз артисток — трое музыкантов, горничная-немка, сундуки, баулы, музыкальные инструменты. И вот так всю жизнь, подумал Маликульмульк, всю жизнь, пока служит серебряное горлышко и можно без особых ухищрений замазывать морщины. И потом, на старости лет, домишко на окраине той же Генуи или Неаполя, бестолковые ученицы, хитрые родственники, положившие глаз на будущее наследство… зато эти женщины полагают, будто служат искусству, и, кажется, не ведают сомнений…

Паррот сел рядом с княгиней, Гриндель забрался под полость к Маликульмульку. Сани развернулись и поехали без прежней спешки в сторону Риги. Когда миновали лес и увидели холмик, на котором стоял «Иерусалим», уже стало темнеть.

— Вам бы лучше переночевать тут, ваше сиятельство, — сказал Маликульмульк. — А мы поедем дальше. Если вдруг не найдем перевозчика — заночуем в моряцком трактире на берегу, их там довольно. Потом я пойду в замок и скажу его сиятельству, что нужно снарядить за вами экспедицию.

— Постарайся сегодня же увидеть князя. И, не теряя ни минуты, — на поиски этого Шпигеля и его бывшего господина.

— Будет сделано, ваше сиятельство.

— Ну вот, все, что могла, — свершила… — Княгиня, хотя сани уже остановились и до корчмы было всего несколько шагов, поплотнее закутала голову в шаль. — Теперь я хоть знаю, отчего князь юлил и изворачивался, когда я спрашивала его о Брискорне. Этот кавалер, изволите видеть, не желал выдавать мне на расправу коровищу Залесскую! Проводи меня наверх. А вам, господа, моя благодарность. И буду еще более благодарна, если вы поможете довести это дело до конца.

Маликульмульк вместе с княгиней поднялся в «Иерусалим», убедился, что ее там принимают лучше французской королевы, дождался, пока она быстро напишет записку князю, и спустился к дороге.

— Все зависит от того, как скоро мы сумеем отыскать старого Манчини с деньгами, — заметил Гриндель, когда Маликульмульк сел в сани. — Сдается мне, что он с перепугу сбежал.

— Он бы очень разумно сделал, если бы сбежал из Риги, — сказал Паррот. — Тогда бы у нас был шанс застать его в живых. Но я подозреваю, что он отправился к единственному человеку в городе, которого знает. И если этот человек действительно посредник в переговорах с покупателем, то старик в опасности.

— Но почему он сбежал? — спросил Маликульмульк. — Что его вдруг спугнуло?

— Да вы же и спугнули, — усмехнулся Паррот. — Когда вы обругали его за ругань, Манчини понял, что вы знаете итальянский язык, и перепугался — не услышали ль вы чего-то лишнего, не брякнул ли при вас чего Баретти. С перепугу побежал искать Шпигеля или кого-то иного, о ком мы еще не знаем…

— Клянусь вам, Паррот, ничего я не слышал такого! Иначе давно бы уже пришел к вам и мы нашли этим словам объяснение!

— Вот я и говорю — его не разум прочь погнал, его нечистая совесть погнала. Ему всюду мерещилась кара за злодеяния — и, кажется, он сам, по своей воле, побежал туда, где получит воздаяние. Так бывает, — и Паррот неожиданно похлопал Маликульмулька по плечу. — Не вините себя ни в чем, Крылов, если что и случится, это — та самая воля Божья, о которой говорят теологи, в действии.

Они подъехали почти что к самой реке, стали искать трактир — где ж еще в это время может быть перевозчик, как не в трактире? Им пришлось спуститься по течению до Клеверсхольма, и там лишь удалось сговориться с лодочником-латышом, и то — благодаря Гринделю.

Сани они отправили обратно в «Иерусалим», а сами забрались в небольшую лодку. Перевозчик зажег фонарь на носу и оттолкнулся от причала. Вода была уже схвачена тонким ледком, и лодка, продавливая его, шла очень медленно. Гребцов было двое, им приходилось тяжко — весла застревали в ледяной каше. А когда удалось напасть на проплешину, свободную ото льда, лодка не сразу пошла под нужным углом к берегу, и ее потащило течением.

— Есть надежда, что мы выберемся на берег сразу за Цитаделью, — заметил Давид Иероним.

Но их высадили далеко за бастионами Цитадели, и Маликульмульк, соскакивая с борта лодки, попал-таки в воду и промочил ноги. И это бы полбеды — но шуба намокла и стала стопудовой.

— Идите скорее! — гнал его вперед Паррот. — Еще только недоставало, чтобы вы слегли с горячкой! Быстрее, быстрее! Вы бежать можете?

— Нет, — ответил, уже задыхаясь, Маликульмульк. Ему хотелось одного — сесть, хоть в снег, и перевести дух. Сесть, сесть, сесть — хоть на полминуты. Полминуты его спасут, он просто закроет глаза и придет в себя, да хоть прямо на снегу, если нет ничего более подходящего!..

— Крылов, вот огни Цитадели! — подбадривал Давид Иероним. — Еще пять минут — и мы там! Зайдете к своим приятелям, согреетесь, переобуетесь — и в замок!

Но это оказались не пять минут — пока прошли вдоль вала по берегу реки к воротам, пока объяснялись с часовыми, пока дождались знакомого Маликульмульку офицера, прошло немало времени. Паррот заставлял его ходить и даже размахивать руками. Гриндель предложил было поменяться шубами, но Паррот высмеял его — Гриндель-то в одеяние Крылова влезет и дважды им обернется, а Крылов?

Наконец Маликульмульк оказался в артиллерийской казарме, разделся и стянул с ног сапоги.

— Дайте мне хоть сухие портянки, что ли, — попросил он. — До замка доберусь, там видно будет.

Он представлял себе состояние князя, не имеющего понятия, что с супругой. С одной стороны, не Паррота же посылать с объяснениями. С другой — что будет сказано по поводу Брискорна?

— Я пойду с вами, — решил Гриндель. — А ты, Георг Фридрих, найдешь ормана и будешь ждать с ним у Южных ворот…

— Нет, — сказал Маликульмульк. — Мы никуда не поедем. Тот, кто мне нужен, живет совсем близко от замка.

Он имел в виду фон Димшица. Шулер наверняка знал что-нибудь о хозяине картежной фабрики.

— Возьмите у офицеров хоть какую-нибудь епанчу, — посоветовал Паррот, — а шубу оставьте здесь. До замка идти недалеко. А там для вас лекарство найдется. Полстакана черного бальзама на стакан горячей воды — уж бальзам наверняка у кого-нибудь есть.

Это было разумно.

Судьба, искупав философа в речке, решила, что с него, пожалуй, хватит. Поднявшись наверх, Маликульмульк узнал, что князь сидит в гостиной с Барклаем де Толли и еще какими-то господами из магистрата. Маликульмульк вызвал одну из придворных дам, передал ей записку для князя, и попросту сбежал.

Спускаясь по лестнице, он все думал о словах Паррота. У них получилось умственное сооружение: Манчини нарочно оставил скрипку под шубами и подал знак Брискорну, что ее можно взять. Из сооружения изъяли Брискорна, что осталось? Манчини, подавший знак кому-то другому?

Бедному Баретти, который вынес скрипку и передал ее посреднику, за что и поплатился? И потому Манчини врал, внушая, будто после отъезда квартета скрипка еще была у него в руках? Логично, да только в гладкую и простую картинку не вписывается канифоль, найденная в галерее. И перевернутый ящик…

Ящик, допустим, могли притащить кавалеры, как предположила княгиня. Но канифоль уронить они не могли. Кто бы мог, сидя на ящике, открыть футляр и выкинуть оттуда проклятый кусок канифоли?

И тут пришла наконец мудрая мысль.

Маликульмульк повернул обратно и чуть ли не побежал в людскую.

Он хотел знать одно: когда старый Манчини и мальчик спустились в Южный двор. Прибежал ли кто из казачков сказать им, что наемный экипаж прибыл, или они вышли заблаговременно?

В людской было неспокойно: дворня строила домыслы о княгинином путешествии.

Узкий мирок со странными и искаженными интересами — вот что такое дворня богатого господина. А с голицынской вышло еще хуже — оказавшись в чужом городе, этот маленький, в три десятка душ, кружок совсем замкнулся и начал, не получая достаточно сведений, выстраивать свою картину мироздания. Маликульмульк уже столкнулся с этим на примере кучера Терентия.

Слава Богу, хоть не заподозрили в Гринделе или Парроте любовника ее сиятельства. Для людей, которые все на свете старались умственно свести или к еде, или к кошельку, или к блудливым побуждениям, это уже было великим подвигом. Но дворня изобрела лекаря в Митаве, которого следовало доставить к больному Николеньке, дворня изобрела также злобных кредиторов проигравшегося Ивана Андреича, которых поехала усмирять всемогущая княгиня. Увидев его, лакеи, конюхи и кухонные мужики повскакали с мест, всем видом являя сочувствие и тревогу.

Его вопрос показался всем совершенно дурацким: человек несколько тысяч проиграл, его шулера обчистили, князь решил отослать его обратно в Зубриловку, а ему какую-то чушь подавай! Но после короткого спора меж собой лакеи доложили: именно так, старик не стал ждать экипажа, а спустился с мальчиком заранее. Мальчик еле держался на ногах, и все поняли это так: на свежем воздухе бедняжечке полегчает.

— И долго ли они ждали экипажа? — спросил Маликульмульк.

Этого не знал никто, но казачок Гришка нашел потерянный итальянцами пакетик со смесью целебных трав и побежал их догонять. Так он видел — во дворе пусто, мальчик сидит на ящике у дверей, а старик его поддерживает.

— Так, — сказал Маликульмульк.

Умственная конструкция оказалась проста до изумления, проще пареной репы. И он поспешил прочь из замка — туда, где за Свинцовой башней ждали Паррот и Гриндель.