Возвращение предков

Это не было войной. Просто они друг друга недолюбливали.

Не воевали, нет. До драк дело не доходило. От дедов и прадедов досталось необъяснимое знание: слишком ссориться нельзя, но и горячо дружить нельзя, родниться – тем более. При необходимости они встречались, заключали несложные сделки, вели краткие беседы, старались обходиться без споров, хотя случались несогласия, даже злобные несогласия.

Так бывает в семье, где младшие дети враждуют со старшими, но есть надежда, что вырастут, поумнеют и будут жить дружно. Хотя все зависит от причины вражды. Не поделили игрушки? Пройдет пора игрушек. Не поделили родительскую любовь? Старые обиды и обидки однажды потускнеют.

Хуже, если одно дитя – талантливо, наделено чуткостью ко всему живому и склонно к уединению, необходимому для тонкой умственной работы, а другое – куда как попроще, наделено чуткостью к неживому, постоянно нуждается в обществе себе подобных, испытывает пылкие чувства и презирает все то, чего не может понять.

– Осталось только догадаться, кто старший брат, а кто младший, – сказал Энниберд.

Ему нравилось порассуждать о непонятном. А это как раз и понять было невозможно – слишком давно случилось нечто, породившее белых альвов и темных альвов.

– Но в том, что они и мы от одного корня, сомнений нет. Я смотрел кровь – твою, свою, Элгибенны, а также кровь Браммара и Урара. Эти темные более сговорчивы, чем прочие в их роду, они позволили. Да, у нас общие предки, но заглянуть в глубину столетий я не могу – опасно это, сам знаешь… – Верриберд вздохнул. – Глубина затягивает.

– И даже если заглянем – это знание совершенно не требуется темным альвам. Оно для них лишнее, – усмехнулся Энниберд, причем с некоторым высокомерием, которым всегда отличались белые альвы.

– И нам оно тоже не требуется – с нас достаточно предположения, которое подкрепляется опытами. Не требуется! – строго сказал Верриберд.

Двое белых альвов, старший – Верриберд, и младший – Энниберд, любили такие беседы, насколько вообще понятие «любить» входит в гармоничное бытие белого альва. Им было приятно встречаться, чтобы потолковать о картине мира. Они создавали ее заново – и она должна была однажды погибнуть вместе с ними, потому что белые альвы никогда ничего не записывали. Они полагали: достаточно того, что сведения передаются из уст в уста, от наставника к ученику, и у них даже не завелось знаков для записи слов. При необходимости они рисовали на бересте, этого хватало. Другое дело – темные альвы, те вели торговлю и поневоле придумали обозначения для чисел и товаров.

– Но все же я хотел бы знать, отчего мы – беловолосые, а они – черноволосые, – сказал Энниберд.

– Это не дает тебе покоя?

– Почему мы выше ростом, чем они?

– Может, потому, что питаемся иначе. У них тяжелая пища, она их тянет к земле, а наша – тянет нас к солнцу. Вот как соки земли, что поднимаются по корням, из самой глубины к кончикам листьев на макушке кроны.

– Пожалуй, в этом есть смысл. Но почему они не выносят одиночества, а нам оно необходимо, как вода и воздух?

– Они не выносят одиночества потому, что их научили бояться одиночества. В пещерах, где они трудятся, что-то можно сделать, только объединив усилия.

– Видимо, ты прав.

Этот неторопливый разговор оба белых альва вели на поляне, где Верриберд поставил свой шалаш и разбил грядки с лекарственными травами. Место было выбрано неспроста – возле дерева, с которым у Верриберда был безмолвный уговор о поддержке и помощи. Для удобства он обложил толстый ствол этого дерева пластами дерна, получилась круговая скамья, она же защищала основание ствола в зимнюю пору. На ней и сидели альвы, мирно беседуя и лакомясь земляникой из глиняной плошки. Такую посуду и холсты для одежды они выменивали у людских племен, давая взамен тщательно подобранные пучки лечебных трав. Были у белых альвов и тканые шерстяные накидки для холодной поры, но мех и кожу они в уплату не принимали.

Сейчас оба достигли того состояния тихой радости, которым белые альвы очень дорожили. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, давали умеренное тепло, проникавшее к костям. Беседа еще не дошла до той поры, когда уединение становится дороже. Расслабление тела было приятным и даже сладким. Обычно белые альвы испытывали это в одиночестве, но Энниберд и Верриберд сумели найти нужное соотношение речи, вопросов и ответов, солнца и земляники, чтобы ощутить свою тихую радость вдвоем.

– Но и мы, и они унаследовали чутье.

– Но у нас оно – к травам и ветвям, а у них – к камням и рудам. Один темный как-то рассказал мне, что сквозь земляную толщу в три роста может отличить богатую руду от бедной. Говорил – протягивает перед собой руки, руки что-то ловят, а что – объяснить не смог.

– Но если они чуют неживое, то могут ли они почувствовать приближение индерга?

– Наверно, они просто слышат, как он протискивается сквозь земляные слои, и вовремя уходят с его дороги, – предположил Верриберд.

– Значит, наши предки могли постичь и понять все? Они чувствовали и растения, и камни?

– Выходит, что так.

– А может ли быть, что предки сходились с женщинами людских племен? И рождались дети, получающие в наследство лишь часть способностей?

– Сомневаюсь. Это значило бы, что в тебе и во мне есть доля людской крови. А это вряд ли. Я даже не представляю, как это возможно. Мы и женщины… нет, даже представить не могу, как альв это делает с женщиной. А ты?

Энниберд вздохнул – он был еще молод и ни одной белой альве не предлагал своей близости.

– Мы слишком разные. Наши кости – из разного вещества. Я знаю, что ты сейчас скажешь, – Верриберд усмехнулся. – Людских племен много, и в давние времена люди и родственные им племена кочевали. Это теперь они стараются осесть на земле, построить дома и завести огороды. Раньше все было как-то разумнее – если начинаются холодные зимы, племя уходит на юг, если на юге засуха – уходит на восток или на север. Теперешние люди ради того, чтобы не бросать свои дома, воспитали в себе терпение. Я допускаю, что по причуде природы…

– Природы? – спросил Энниберд.

– Что-то же нас создало – и альвов, и людей, и бегунов, и животных… Я думаю, это можно называть природой, пока мы не знаем правды. Так вот, могли появиться женщины, способные иметь детей от альвов… Может, не совсем женщины, какие-то похожие на них существа.

– И альвы вступали в союз с таким существом?

– Да. Допускаю… Может быть, то племя, откуда предки могли брать себе подруг, давным-давно ушло далеко на запад. А мы будем смотреть кровь племени, которое пришло потом и сейчас живет в Артейских горах, и ничего там не обнаружим. Ага, туесок полон!

Просверлив металлическим прутиком, выменянным у темных альвов, толстую кору своего дерева и приладив маленький желобок, Верриберд добывал земные соки; пропущенные сквозь корни и ствол, обогащенные их живой силой, соки могли на несколько дней заменить белому альву пищу.

Темные альвы нуждались в ином – в плотных тяжелых лепешках, в мясе, свежем и вяленом, в копченом сале, в рыбе, в жирном сыре, в густых кашах, куда они кидали все, что подворачивалось под руку. Они выменивали у людей такую пищу, которую можно брать с собой, уходя на много дней в нижние пещеры. Молоко и сливки тоже брали, но мало – только для своих малышей.

И все же белые и темные были в родстве – это замечали даже люди, переселенцы с севера, бежавшие на юг от наступающих ледников. Острые подбородки, особый разрез глаз, отсутствие переносицы – сходство сразу было заметно. Люди смеялись – если натереть сажей белого альва, получится темный, если отмыть темного – получится белый. Смеялись, но и побаивались тех, кто живет в пещерах, и тех, кто живет в лесах.

Люди их не понимали.

Люди ставили на холмах дома, окружали их частоколами – от диких зверей и от вражеских набегов. Потом стали возводить каменные стены, обжигать кирпичи, строить дома и замки. Белые альвы зверей не боялись из Артейских, Клаштейнских, Земмельдинских и Гонштейнских гор, они умели делать так, что звери их не видели. А в пещеру к темным альвам ни один зверь не рискнул бы сунуться.

Они растили искусных кузнецов, которые делали отменное оружие – ножи всех видов, короткие мечи, наконечники для стрел и рогатин, бляхи для деревянных щитов, обтянутых толстой кожей. Каждый темный альв умел управляться с этим оружием, и во времена, когда людские племена беспрепятственно разгуливали по земле, темные альвы не пускали их в свои пещеры. Когда люди осели на земле, стычки прекратились, началась разумная торговля.

Потом люди стали ставить крепости в устьях рек, куда могли бы приплыть с товарами купцы. Крепости обрастали поселениями, где жили ремесленники. Но темные альвы отказались уходить из Артейских, Клаштейнских, Земмельдинских и Гонштейнских гор, из обжитых пещер, откуда вниз вели узкие ходы и шахты, удобные для подъема руды. Поэтому горожане, собираясь в небольшие караваны, ездили к ним за товаром и везли для мены свой товар. Товар – брали, особенно уважали скованные темными альвами гвозди, ножи и всякий приклад для строительства, но понять кузнецов даже не пытались.

Испив земного сока, Энниберд встал и закинул за спину плетенный из лыка короб. Он поставил свой шалаш на озерном берегу и приносил другим белым альвам целебные корневища аира, молодые побеги тростника и раковины-перловицы, заменявшие небольшие ножи, от них же забирал лесные травы и сушеные грибы с ягодами.

Кое-кому из старых альвов он приносил корневища, не требуя ничего взамен. Так повелось издавна.

Достигнув почтенного возраста в сотню и более лет, одни белые альвы тихо угасали, таяли под ровным потоком солнечных лучей, сливались с землей, но другие, а их было немного, словно бы переходили усилием воли в иную жизнь, где все строилось по иным законам. Они получали обычной пищи втрое меньше, чем полагалось бы, но воспитывали в себе способность превращать в жизненную силу солнечный и лунный свет. Кто этому научил первого белого альва – они не знали, зато знали, что в высохшем теле просыпалась неожиданная сила и с ней приходилось обращаться очень бережно, даже трепетно, чтобы не наделать беды.

Энниберд шел хорошо знакомой тропой. Из людей мало кто догадался бы, что это тропа, но белые альвы умели видеть тайную жизнь растений, и засохший корешок говорил им больше, чем следопыту из людей – глубокая колея от колеса тачки.

Вдруг он остановился. Колыхание, что передавалось от травинки к травинке, подсказало ему – поблизости кто-то идет; судя по легкой поступи, тоже альв. Энниберд коснулся пальцами ветки, посылая колебание воздуха во все стороны. Ему ответили. И очень скоро он увидел девушку. Это была, как он уже знал по беззвучной поступи, белая альва, в легком девичьем веночке из колосьев. Она приходилась старому альву, которому он нес корневища аира, внучкой, и звали ее Сегебенна.

Длинная холщовая рубаха альвы не сияла белизной, как полагалось бы, а была выкрашена соками ягод в красноватый цвет. За плечами у Сегебенны, как и у Энниберда, был лубяной короб. Там помещались все ее нехитрые пожитки в пору долгих походов за целебными травами.

Альвы были одиночками, как мужчины, так и женщины. Жен себе они брали на время, чтобы продолжился род. Брачная пора длилась год-полтора, не более, начиналась по разумному сговору и завершалась без упреков.

Дети, рожденные от этих браков, довольно рано покидали мать и шли на обучение к кому-то из старших альвов. К союзу наставника и воспитанника белые альвы относились серьезнее, чем к отцовским и материнским узам. Сегебенна одно время училась у Верриберда, потом нашла себе наставницу. Она поможет освоить малую женскую магию, нужную, чтобы облегчить белой альве носить дитя и родить его, а потом и воспитывать. Энниберд не видел ее уже очень давно, их тропы не пересекались, сколько ей лет – альв не знал, но ему показалось, что Сегебенне уже пора носить женский венок, украшенный сухими плодами.

Ее белые волосы были подобраны сзади и на затылке обвивали венок. Так было удобнее собирать травы, прямые и жесткие пряди не лезли в глаза. Глаза у нее были, как у всех белых альвов, зеленовато-серые, почти прозрачные.

Энниберд приветствовал альву мужским жестом – обе руки прижаты к сердцу. Она ответила женским поклоном, при котором руки соединяются в замок на груди.

– Ты была у старика? – спросил Энниберд.

– Да, забрала у него рубаху, чтобы постирать, дала ему чистую. И у меня были вопросы. Женские вопросы.

– Ты не могла их задать Ингоренне?

– Не могла. Это для нее слишком сложно.

– Значит, ты к озеру сейчас идешь?

– Нет, к Ручью-в-тени. В озеро, чтобы постирать, приходится заходить по колено. С ручьем проще. И там есть камни, которые нужны для стирки.

Больше им говорить было не о чем. Энниберд не знал, о чем спрашивать альву. Хотя одна мысль все же родилась: неплохо бы узнать, выбрала ли она мужа. Если нет – вполне можно договориться. Она хорошо сложена, лицо и голос у нее приятные, забота о старике тоже говорит в ее пользу. А Энниберду пора брать жену. Все совпадает…

Осталось принять решение.

Правила брачного ритуала Энниберд знал. Сперва – ласковые слова и обязательно подарки, совместные походы по лесу туда, где растет целебный мох, и туда, где грибные поляны. Потом – вопрос, который нужно задать посреднику или посреднице. И уж тогда известить род, что молодая пара уходит в горы. Там, в полном уединении, можно провести хоть год, не заботясь о пище и питье, – это принесут родственники и оставят у приметного камня. Там есть небольшие пещеры, которые не нужны темным альвам, и в пещерах даже сложены каменные очаги – ночи наверху прохладные. Если принести охапки сена и еловые лапы, можно изготовить прекрасное свадебное ложе. Обычай отправлять молодых в пещеры – такой давний, что и старики не скажут, откуда он взялся. Так повелось от общих предков.

Потом альва уходит к матери и старшим альвам – растить дитя. Возможно, будут еще встречи, еще одно путешествие в горы, еще одно дитя. А может, и нет.

Все это Энниберд знал. Но сразу говорить ласковые слова не принято – может, у альвы есть на примете другой. И потому Энниберд, вежливо простившись с Сегебенной, пошел к старику.

Альв, уже почти лишившийся плоти, стоял на пригорке, лицом и ладонями к солнцу. Казалось, лучи пронизывают его насквозь и ничего иного ему от жизни уже не требуется. Однако аиру он был рад и, не оборачиваясь, сказал, куда положить.

Энниберд особой любезности и не ожидал. О стариках заботятся, не требуя ничего взамен. Но у него был вопрос.

– Далеко зашедший в годах, я встретил твою внучку Сегебенну, и она мне понравилась. Есть ли у нее альв, который дарит ей подарки?

Вот тут старик повернулся.

– Она переменилась, Энниберд. Она стала другой, и уходит от меня торопливо, словно ее кто-то ждет. Если бы она видела в нем мужа, то рассказала бы мне. Энниберд, об этом не спрашивают, альва имеет право не ответить даже далеко зашедшему в годах. Энниберд, пойди за ней по следу.

Это был приказ.

– Пойти по следу, а потом вернуться к тебе? – уточнил Энниберд.

– Да.

– Она сказала, что пошла к ручью стирать твою рубаху.

– Она не брала у меня рубаху.

Энниберд ушам своим не поверил.

Он знал, что такое ложь, потому что встречался и с людьми, и с темными альвами. Браммар и Урар, темные альвы, были приятелями Верриберда, приносили ему снизу, из пещер, цветные камни, он их поил соками земли. Такое приятельство хоть и редко, но встречалось. Но в отношениях с людьми темные альвы были горазды на любой обман, да и люди ухитрялись заплатить им за руду и за кузнечные изделия меньше, чем следовало бы. С белыми альвами они себе такого не позволяли – белых альвов люди побаивались, считая, что они творят добро потому, что им лень творить зло. И в самом деле, тот, кто собирает целебные травы, уж точно знает ядовитые. А если бросить ядовитую траву в речку, то отравленная рыба всплывет кверху брюхом и лошади, которых привели на водопой, будут потом долго хворать.

– Я пойду по следу, – сказал Энниберд.

Ему уже не была нужна альва, он хотел понять природу лжи.

Энниберду было мало тех познаний, что передали наставники, он думал о чем-то странном и, возможно, ненужном. Общие предки белых и темных альвов очень его беспокоили, он пытался понять, как вышло, что одни унаследовали одно, а другие – другое.

След вывел к Ручью-в-тени, но там и обрывался – Сегебенна перешла ручей. Никаких следов стирки альв не обнаружил. Он тоже перешел на другой берег и узнал, что альва направилась вниз по течению – туда, где Ручей-в-тени теряет свое имя, потому что уходит из леса, где над ним смыкаются древесные кроны.

Альвы не очень любили бродить по открытой местности, разве чтобы найти нужные травы. Но Сегебенна пошла прямиком через луг, не прикасаясь к травам, и Энниберд – за ней следом.

Он обнаружил альву на берегу речки Неринне. Она была там не одна, а сидела на невысоком обрыве, свесив ноги вниз. Рядом с ней был темный альв.

И они громко смеялись!

Не то чтобы смех у белых альвов был под запретом, нет! Они могли тонко пошутить, могли ответить на шутку, их забавляли праздничные песни людей, порой довольно непристойные. Когда альв и альва вместе уходили в горы, никто за ними не подсматривал, никто их не подслушивал; возможно, там они веселили друг друга и хохотали. Но вести себя так в двадцати сотнях шагов от леса, да еще вместе с темным альвом? Это было очень, очень странно.

Между белыми и темными альвами отношения были построены главным образом на обмене. Молодежь, белая и темная, меньше озабоченная делами, могла встретиться только случайно.

Темный альв, обнимающий за плечи белую альву, – это было возможно, так же возможно, как союз между альвом и женщиной людского племени. То есть об этом можно было рассуждать, строить предположения, и не более. Увидев рядом две эти головы, черноволосую и беловолосую, почти прижавшиеся висками, Энниберд даже растерялся.

То, что Верриберд называл природой, преподнесло неожиданный и опасный подарок. Отчего вдруг возникло ощущение опасности – белый альв не знал. Но он так чувствовал – и, как у всех белых альвов, чувство заменяло полученные от старших или от самого леса сведения.

Темный альв сидел там, где ему сидеть было опасно, на солнцепеке, но Сегебенна смастерила ему забавную шапку, связав вместе несколько больших листов лопуха. Они прикрывали его лицо, а на плечах у него была накидка Сегебенны, так что солнце не могло причинить ему вреда.

Энниберд подошел поближе. Темный альв не распознал его шаги, зато распознала Сегебенна. Она обернулась.

– Старик послал меня, – сразу сказал Энниберд. – Он беспокоится о тебе.

– И напрасно, – ответила альва. – Ничего со мной не случится.

– Уж я не дам свою женку в обиду, – подтвердил темный альв. И, вскочив, показал Энниберду свое оружие – слева на поясе длинный кинжал в узорных ножнах, справа на поясе метательные цепные шары.

Энниберд, разумеется, был безоружен.

– Ты хочешь вступить в союз с этим альвом? – спросил он.

– Я хочу быть его женой. Быть женой всегда, а не только год в горах.

– Разве такое может быть? – удивился Энниберд.

– В пещерах – да, – ответила альва. – Именно так там и живут. У каждой пары своя ниша, муж выкапывает ее для будущей семьи, жена содержит в порядке. И обычно там много красивых долговечных вещей. Не то что в наших шалашах.

Тут Сегебенна была права. Если белому альву требовалась посуда кроме глиняной, что порой приносили люди, – он мастерил ее из древесной коры, о том, чтобы как-то украшать шалаши, белые альвы не беспокоились – не видели в этом смысла. Разве что вешали у входа цветочные венки, и то со смыслом: это означало, что хозяин или хозяйка шалаша ищет себе пару.

– Уйти навсегда в пещеры? – Энниберд не понимал, как это возможно. В пещерах темно, освещаются они кострами и факелами, темные прекрасно видят во мраке, а Сегебенна привыкла к солнечному свету…

– Да. Буду подниматься наверх за травами, разобью свои грядки.

– Но что ты будешь там есть? Они же едят мясо!

– Послушай, друг, – вмешался темный альв, – меня зовут Арриар, я сын нашего старшего. Если моя женка пожелает яиц крапчатого дятла, есть кого послать за ними. Мы выменяем для нее все, о чем она попросит.

– Но жить в пещерах? Не видеть солнца? – Энниберд все никак не мог осознать беду, в которую попала альва.

– Мы видим солнце побольше, чем вы, белые. Мы выходим на вершины холмов и греемся. Главное, чтобы голову не напекло. А вы не выходите из-под древесных крон. А в пещерах тепло, и мы зимой всего лишь накидываем туники из шкур, не то что вы, белые!

Тут Арриар был прав. Зима становилась тяжким испытанием для белых альвов. Они умели делать плотные стеганые ткани, где между слоями холста, принесенного людьми, были слои птичьих перьев, они умели плести из лыка прочную обувь, если выпадало много снега, они выменивали у людей теплые накидки с капюшонами, они обкладывали снегом свои шалаши и делали там полы из плотно уложенных толстых веток, покрытых еловыми лапами, в каждом шалаше был маленький переносной очаг, но порой запасы съедобных корней и сушеных ягод заканчивались раньше, чем наступала весна и деревья могли напоить соками земли. Приходилось вводить себя в сон, болезненный и мучительный, но иного способа дождаться весны белые альвы не знали.

Разумеется, ребенку зимой было бы лучше в пещерах…

– Я буду носить кожаную обувь, – с непонятной гордостью заявила Сегебенна. – В ней ноги никогда не мерзнут. Прошлой зимой я думала, что останусь без ног. И буду греться у большого огня. И буду пить горячие отвары, когда только захочу, потому что костер горит день и ночь.

– Сегебенна, ты должна все рассказать старшим, – твердо сказал Энниберд.

– Никому моя женка ничего не должна, слышь, ты, белый, – ответил темный альв и обнял подругу за плечи. – Раз уж так вышло, что ты застал нас вместе, то я прямо сейчас и уведу женку в пещеры. Хватит там для нее богатых шерстяных туник и накидок! И обувь я для нее выменяю хорошую, узорную, а если родит мне сына – получит лучшее городское ожерелье. Я работы не боюсь, белый! Я не слоняюсь по лесам без дела, а хожу с братьями добывать руду и цветные камни, я чую камни на расстоянии в два роста, потом – служу подручным у кузнеца, если выучусь – сам буду выплавлять и ковать железо. Вот, посмотри!

Он показал свои широкие ладони. На одной такой ладони могли уместиться две узкие изящные кисти белого альва.

– Сегебенна, почему он отвечает за тебя? – спросил удивленный Энниберд.

– Потому что я – муж, я и должен отвечать за жену. Это навсегда, понимаешь ты, белый?

– А твои старшие?

– Они знают. Они сказали – бери хоть медведицу, твое дело. Но когда я приведу в пещеры свою женку, ее хорошо примут и принесут подарки.

Тут Сегебенна улыбнулась, и белый альв понял – она очень хочет подарков. Она хочет, чтобы у нее в уголке, отгороженном плотной пестрой холстиной, были на полочках большие чаши и блюда из привозной белой глины, чтобы там же стояли ларчики с прикладом для рукоделия, чтобы на сиденьях и на ложе лежали мягкие шкуры, чтобы свой котелок над своим очагом, в котором булькает вкусная похлебка для своего мужа.

– Сегебенна, ты же привыкла каждый день, пока не настанут холода, купаться в ручьях! – вспомнил Энниберд.

– Каждый день вряд ли, но женка будет ходить к подземной реке, у нас есть река Регинне, ты не знал? Не бойся, с ней будут ходить моя сестра и женка старшего брата.

– Вы разве умеете плавать?

– Зачем же плавать? Ни к чему это. Наши сестры обливаются водой, этого достаточно, и они приносят воду мужьям и детям. У моей женки будут хорошие подруги…

– Кто?

Белым альвам было знакомо понятие «дружба», но они решительно не знали, какой в нем прок. Если белый альв попадал в беду, весь род приходил на помощь, спасал, лечил, но потом альвы опять разбредались по лесам и бродили, собирая травы, каждый сам по себе.

– Муж, сейчас я скажу, – наконец вмешалась Сегебенна. – Я хочу жить среди женщин, с которыми можно говорить о мужьях, детях, праздниках…

– О чем?

– Женка, он и этого не знает! – развеселился Арриар. – Мы собираемся вместе, чтобы пировать, плясать и веселиться. У нас есть праздник первого луча после зимнего солнцестояния, праздник первых трав, за которыми мы выпускаем детей, праздник избранников – когда к нам, артейским альвам, приходят темные альвы даже из-под гор Клаштейна, чтобы выбрать себе жен. Знаешь что, белый? Приходи к нам! Все покажем, сделаем тебе подарки. Мы любим дарить, белый! Мы с людьми торгуемся за каждый грош, но для друзей ничего не жалеем.

Темнокожий, белозубый, веселый Арриар смотрел прямо в глаза Энниберду, он был ниже ростом, а смотрел так, будто они вровень. Белый альв не выдержал взгляда и отвернулся.

– Делайте, как знаете, – сказал он. – Сегебенна, что передать старику?

– Когда я рожу мужу сына, то принесу ребенка, чтобы он благословил, – ответила альва.

– Ты ведь даже не знаешь, могут ли от вашего союза родиться дети.

– Могут, – твердо сказал Арриар.

И что оставалось делать Энниберду? Он ушел.

Старый альв внимательно его выслушал и нахмурился.

– Я не знал, что им нужно именно это… – задумчиво произнес он. – Я думал, им тоже нравится в одиночестве бродить по лесам. Но наши красавицы хотят того, что мы не можем дать, и это плохо. Опасное дело она затеяла. Посмотрим, какой ребенок у нее родится.

Ребенка Сегебенна принесла полтора года спустя.

Она была, как обещал Арриар, в дорогой одежде, а ребенок – в рубашечке из тонкого холста, в стеганом одеяльце.

Старый альв смотрел на дитя – и способность чувствовать все живое, подсказывала: младенец, чье лицо было не белым и не смуглым, а серебристым, таит в себе опасность и лучше бы ему вовсе не рождаться.

Но старый альв все же возложил на него руки и насупился.

– Сегебенна, оставь меня с малышом, уйди в лес до завтрашнего дня, – приказал он. – Малыш не почувствует голода.

– Я знаю.

Сегебенна пошла искать свою наставницу Ингоренну, у наставницы была другая ученица, и Сегебенна рассказала юной альве, как хорошо живется в пещерах. Она действительно была счастлива – в длинном красном городском платье, надетом нарочно, чтобы похвастаться, в покрывале замужней женщины, как носят в пещерах, в кожаных башмачках и полосатых чулках – именно такие чулки пригодились бы в лесу зимой, но белые альвы не знали об их существовании. Юная альва, Деабенна, смотрела на эту роскошь с восторгом.

А старик ошибся. Он не мог этого предвидеть, потому что красоты городского красного платья, вышитого узорами из цветов и треугольников, для него не существовало.

А юная альва вдруг поняла, что такое красота, вложенная в вещи. И ее собственная холщовая рубаха, подпоясанная темным шнурком, показалась ей скучной и жалкой.

Когда Сегебенна вернулась, старик сказал:

– Оставь мне ребенка.

– Моего ребенка?! Почему?

– У него двойной нюх. Он унаследовал от тебя нюх к живому, от своего отца – нюх к неживому. Он будет чувствовать и травы, и камни.

– Ну и что?

– Он может причинить тебе горе. Я должен сам его воспитать.

Сегебенна за полтора года в пещерах отучилась уважать полупрозрачных белых альвов. Она схватила ребенка и унесла.

Энниберд, принеся старому альву травы и ягоды, узнал об этом и понес известие к Верриберду.

– Выходит, в этом ребенке воплотилась двойственная суть предков? – удивился Верриберд. – Как все, оказывается, просто. Но знаешь, чего я боюсь? Что дитя с такими способностями не сумеет развить их в пещерах.

Бояться следовало другого – того, что темные альвы, распознав двойной нюх, станут учить ребенка на свой лад. И вскоре обнаружат в нем еще и иные способности. Верриберд также не мог предположить, что юная альва Деабенна пойдет по следу Сегебенны и выйдет ко входам в пещеры. Там, у входов, она найдет темных альв, сидящих на траве с детишками, и поладит с ними. Потом она вернется в лес за своим имуществом и встретит белую альву Коребенну, свою сестру по отцу…

Прошло два года, прежде чем белые альвы поняли – в лесах поубавилось невест. По меньшей мере десять белых альв предпочли жить с мужьями в пещерах и там рожать детей, а о тайных способностях этих детей они сперва даже не задумывались.

Прошло еще девять лет.

К Верриберду пришли его давние приятели Браммар и Урар, принесли маленькие ножи и чашки из красной глины. Взамен же попросили травы, какие белые альвы дают мальчикам в пору созревания, чтобы усмирить их внезапно буйный нрав.

– Они прирожденные повелители, желания править у них много, а ума пока что мало, – сказал Урар про сыновей, унаследовавших двойной нюх. – Они пытаются править другими детьми, и родителям приходится разнимать драки. Все дети дерутся, но эти – с каждым годом все крепче, и матери уже не справляются. И они по наитию, без всякого обучения, проделывают всякие странные штуки. Втроем они могут подчинить себе волю взрослого альва, но ненадолго, он вскоре приходит в себя. Сам понимаешь, как-то их надо усмирять, не то эти альвриги наделают нам бед.

– Как ты их назвал? – спросил Верриберд.

– Не я, их матери так назвали. Не альвы, а нечто иное. Альвриги. Откуда они взяли это слово? Они держатся друг за друга. Мы боимся, что они однажды соберутся и выйдут из пещер. А они же еще дети. И чем кончится их первая встреча с людьми – никто и представить не может.

– Хотят властвовать… Выходит, наши общие предки тоже были властными и упрямыми? – предположил Верриберд.

– Ты думаешь, белый, что в них воплотился дух предков?

– Я, право, уже не знаю, что и думать. Недавно они почуяли приближение индерга. Не услышали, а почуяли. К счастью, он не вломился в пещеру – он всего лишь шел на водопой.

– И вот что еще плохо, – добавил Браммар. – Их матери даже не пытаются их усмирить. Они гордятся сыновьями. Гордятся их ростом, их голосами, их серебряными лицами.

– Это плохо? – удивился Верриберд. Он не воспитывал своих сыновей и не знал, какие ловушки подстерегают родителей.

– Мы думаем, что плохо. А деваться нам некуда. Не можем же мы выгнать из пещер жен, которые нам родили сыновей, – объяснили темные альвы.

Верриберд попросил приятелей подождать, а сам ушел в лес. Он хотел найти Элгибенну, мать своего старшего сына, которая стала наставницей, и узнать о травах, укрощающих буйство.

Альва поставила свой шалаш неподалеку, но Верриберд ни разу не навестил ее – просто не понимал, зачем это нужно. И вот нужда появилась.

Элгибенна сидела на траве и сплетала корешки в зимнюю косу. Эта коса должна быть подвешена в шалаше, чтобы всегда можно было протянуть руку и отщипнуть лакомый кусочек. Рядом были уже подготовленные низки сухих ягод.

Верриберд обратился к ней так, будто они лишь вчера спустились с гор и ненадолго расстались.

Элгибенна готового пучка трав под рукой не имела, но собрала его из того, что было. Она постарела – как, впрочем, и Верриберд. Но у белых альвов нет зеркал – они считают, что видеть себя ни к чему.

– Это в самом деле поможет? – спросил Верриберд, удивившись, что все травы в пучке – знакомые.

– Это даст долгий и крепкий сон, после которого альв полдня ходит, словно малость не в себе, – ответила она. – И на человека это действует похоже. Есть болезни, сам знаешь, когда тело – лучший лекарь, нужно просто позволить ему работать.

– Темные уверены, что вы даете мальчикам какой-то отвар в пору созревания. Это – те самые травы?

– Да, – не совсем уверенно сказала Элгибенна. – Погоди, я приготовлю еще.

Верриберд уже уходил с полным коробом трав, когда Элгибенна окликнула его:

– Отчего ты не спросишь о нашем сыне?

– О сыне? Я думал, ты сама что-нибудь расскажешь.

Белые альвы были не любопытны. Если бы с сыном что-то случилось – лес бы уж знал и донес весть. А что могла рассказать Элгибенна? Что сын увел в горы кого-то из молодых альв? Что у сына еще одно дитя? Но какое это имеет значение?

Элгибенна едва заметно вздохнула.

– Ладно. Ступай.

Когда Верриберд вернулся, Браммар с Ураром играли в камушки. Это белому альву тоже было непонятно – его мир обходился без игры.

– Я принес травы, – сказал он. – Думаю, их надолго хватит. Сколько у вас мальчиков?

– Тех, кому уже требуется отвар, – восемь, – ответил Урар.

– Покажи на пальцах.

Хотя большинство слов темных альвов было понятно белым альвам, но попадались и такие, которые требовалось пояснить.

Когда Урар и Браммар ушли, Верриберд сел на скамью, прислонился спиной к древесному стволу и стал думать. Сперва он попросил у своего дерева силы, чтобы эта сила вошла в его голову, в его рассудок. Этому белых альвов обучали с детства. Потом он попросил совета.

Дерево, возле которого Верриберд поставил шалаш, было старым, очень старым – возможно, даже помнило предков. Его советы чаще всего бывали мало понятны, приходили в рассудок не словами, а ощущениями. Вот и сейчас – Верриберд ощутил страх. Дерево делилось с ним каким-то давним страхом.

И он впервые подумал, что далекие предки имели не очень-то верное понятие о добре и зле.

Потом наступила зима. Темные альвы продолжали трудиться в земной глубине, а горожане приезжали за товаром на санях. Белые альвы старались спать как можно больше в своих шалашах.

Верриберда разбудил Энниберд. Он ввалился в шалаш без предупреждения.

– Возле озера ходят люди, они угрожали мне, – сказал молодой альв. – Они отчего-то решили, будто я украл у них ребенка. На что мне людской ребенок? Если мне захочется иметь дитя, я не пойду за младенцем к людям!

Он был взволнован и даже сердит – редкое для белого альва состояние.

– Забирайся сюда, а то замерзнешь, – пригласил Верриберд, уступая нагретое место. – И рассказывай, что там произошло.

– Я сам толком не понял. Эти люди, горожане, придумали, что им нужно кататься в санях по озерному льду. Они взяли с собой детей, позвали бегунов – знаешь, тех, что пришли из-за Земмельдинских гор и нанялись в Эрменрийхе гонцами и носильщиками. Они повесили лошадям и бегунам на шеи лисьи хвосты, сани тоже как-то убрали…

– Что убрали?

– Ты живешь в лесу, ты не видел этих повозок, которые скользят по снегу и по льду?

– Ах эти? Видел. На них приезжают за дровами.

– Дети бегали, кричали, играли, они ушли далеко – туда, где Неринне впадает в озеро. Потом взрослые стали звать их, послали за ними бегунов, те их не нашли…

Верриберд вздохнул – племя бегунов разумом не блистало. Вот чем оно блистало, так это скоростью бега. Почти люди, только покрытые шерстью, быстроногие и выносливые, считали белые альвы, и иметь с ними дело все равно что иметь дело с детьми. Бегуны часто нанимались к горожанам – таскать повозки и сани, переносить небольшие грузы в случаях, когда нужна именно скорость. Нанимались они и на службу к баронам, но в замках не жили – не любили жить в тесноте. Если бы не они, вряд ли бароны с челядью и горожане лакомились бы свежими сливками от коров, что паслись на горных лугах.

Бегуны иногда ночевали в городах, но жили даже не в селах, а в стойбищах на лесных опушках, это было удобно – кому нужно, сразу мог их отыскать. Вот и сейчас их наняли для зимних забав, а расплатиться, скорее всего, пообещали жаренным на вертелах мясом, горячими пирогами, ароматными пряниками – тем, что сами они себе приготовить не умели.

– Потом люди сами поехали за детьми на санях. Тогда стало ясно, что одна девочка пропала. Ее начали искать, но нашли мой шалаш и разбудили меня. Они решили, будто я притворяюсь спящим. Я притворяюсь! Я!

– Не кричи, брат, – сказал Верриберд. – Как вышло, что другие дети потеряли эту девочку? Ты это понял?

– Такое бывает только у людей. Дети поссорились, девочка хотела что-то получить, ей не дали, и она стала на всех кричать. Дети даже испугались, а она убежала.

– И это было там, где Неринне впадает в озеро?

– Да.

– Отчего же эти люди искали ее возле твоего шалаша?

– Я не знаю. По-моему, они ее всюду искали.

– Но когда люди ходят по снегу, остаются следы.

– Да! Они видели следы возле моего шалаша, но сами затоптали их.

– Следы ребенка?

– Да! Позволь мне лечь. Моя голова устала…

– Ложись.

Верриберд укрыл Энниберда шерстяным одеялом, а сам сел рядом и задумался. Летом он бы прижался спиной к своему дереву, но зимой деревья спали и не желали делиться силой.

Он мысленно нарисовал озеро с впадающими туда ручьями и речкой. Чуть подальше он поместил холм. Это был рукотворный холм. Его насыпали темные альвы из земли, которая образовалась, когда они рыли свои ходы и шахты. Но сыпали они откуда-то сверху. Верриберд напряг воображение и увидел за невысоким холмом другой, который уже был самым ближним отрогом Малого Артейского хребта. Где-то там были норы, из которых появлялись для торговли темные альвы.

Девочка могла, обидевшись, подняться наверх и забрести в нору. Но странно, что она не оставила следов. Люди не знали тайны легчайшей поступи белых альвов.

И люди могли быть опасны, очень опасны. Они не боялись убивать.

Верриберд видел, как охотники стреляют из луков по птицам и оленям. Он часто успевал спугнуть и птиц, и зверей. Вид крови вызывал у него отвращение. Люди, решившие, будто ребенка похитил белый альв, могут от злости убить и белого альва, даже не подумав, для чего ему дитя.

Слово «война» было известно альвам – и белым, и темным. Война с людьми ничего хорошего не принесла бы. Белым пришлось бы уйти как можно дальше от этих мест, темным – искать других покупателей для своих товаров, а это означало долгий подземный поход туда, где другие реки и другие города с поселками. Да и другие темные альвы, которым соперники ни к чему.

Верриберд обул поверх лапотков, сплетенных из лыка, другие, побольше, а к ним приладил снегоступы из переплетенных веток. Белый альв может бегать по снегу, почти не оставляя следов, но если придется нести ребенка – без снегоступов не обойтись. Надев все самое теплое, он вышел из шалаша и побежал к Неринне.

Уже стемнело, на озере и его берегах мелькали огоньки – это люди при свете факелов искали девочку.

Склон, куда выходили две норы темных альвов, был заметен снегом, но Верриберд сразу понял: с этим снегом что-то не так, он не сам лег, а его уложили. Поднявшись поближе к норе, он позвал Браммара и Урара. Но на зов вышел незнакомый темный альв и не слишком любезно осведомился, чего тут нужно белому.

– Я прошу помощи, – сказал Верриберд. – Там внизу у людей пропал ребенок. Они думают, будто девочку унесли мы, белые. Они чуть не убили моего младшего брата.

Энниберд, скорее всего, и был родственником Верриберда, но очень дальним, и ветвями родства обычно ведали старые альвы-наставницы. В том, что старший назвал младшего братом, не было лжи.

– Подожди, белый, – сказал темный альв.

Ждать пришлось долго. Зато потом из норы выглянул Браммар. В руке у него была плошка с жиром, в котором плавал горящий фитилек.

– Идем к нам, – сказал он. – Ты все расскажешь нашим старшим.

Белые альвы иногда бывали в пещерах, но редко. Ступени лестниц, и вырубленных в камне, и изготовленных из веревок, их пугали. Но сейчас выбора не было. Пришлось идти, сперва вниз, потом вверх, потом опять вниз. Браммар отлично бы обошелся без огонька – светильник он взял для Верриберда. Тот умел ходить в темноте, но в лесной темноте, которая сильно отличается от пещерной.

Белый альв был ошарашен новыми запахами, в которых не было ни малейшей примеси лесной или озерной свежести.

– Вот он. – Браммар поднял светильник повыше, чтобы Верриберд мог разглядеть пещеру. – Сейчас он все расскажет.

Пещера была довольно велика и, как догадался белый альв, имела ниши, закрытые разрисованным холстом. Видимо, каждая ниша предназначалась для темного альва, его жены и детишек. Посередине был большой круглый очаг, у очага сидели старшие – плешивые, седобородые и грузные. Верриберд впервые видел этих старших и понятия не имел, что бороды могут быть такими же белыми, как его волосы. Он бы охотно потолковал и об этом странном наследии далеких общих предков, но понимал, что собеседники желают говорить о простом, а не о странном.

– Грейся у нашего огня, – сказал ему один из старших и указал место на шкуре оленя. Верриберд сел.

Пахло жареным мясом и еще чем-то, таким же неприятным.

– Рассказывай, что ты знаешь о пропавшем ребенке, – велели ему.

И он исправно пересказал все то, что знал от Энниберда.

– Хорошо, что пришел к нам, – буркнул старший. – Девочка у нас. Мы понятия не имели, где ее взяли мальчишки. Они хитрые, они придумали, как замести свои следы на снегу.

– Они еще хитрее, чем ты думаешь, темный, они оставили множество следов возле шалаша моего брата. А ноги у них маленькие, и люди обманулись.

– Вот оно что… Но теперь мы можем отдать девочку родителям. Окажи услугу, отнеси ее на озеро.

– Я отнесу.

– Меррар, дай ему плату.

Платой за услугу были два синих камня, как называются – Верриберд не знал.

После чего старшие приказали женщинам привести девочку.

В ожидании они расспрашивали Верриберда о жизни в зимнем лесу и предложили сделать для него большой переносной очаг из обожженной глины, если он заплатит за очаг летом грибами и ягодами. Эта мысль Верриберду очень понравилась. Он, со своей стороны, обещал показать темным альвам место, где после давней бури осталось много совершенно не нужного белым альвам бурелома, пригодного для костров. Доброе дело для леса сделает тот, кто расчистит бурелом, подумал Верриберд и рассказал темным альвам о том, сколько его много.

Из темноты вышла женщина в покрывале, и Верриберд по одному лишь росту признал в ней белую альву.

– Где девочка? – спросил главный из седобородых.

– Они не отдают. Говорят, она им нужна.

– Ты – мать? – строго спросил седобородый.

– Я мать, – подтвердила белая альва.

– Отчего твой сын тебя не слушает? Кто отец?

– Отец ушел вниз, будет не скоро.

– Отчего он не взял с собой сына? Мальчишку пора приучать к работе.

– Сын не захотел.

Седобородый от неожиданности даже рот приоткрыл.

– Как он мог не захотеть, если отец приказывает? – возмутился второй по старшинству темный альв.

– Но он же альвриг, – гордо ответила белая альва.

– Дети придумали игру, а ты тоже решила поиграть? – Седобородый начинал злиться. – Десяток мальчишек и две девчонки назвали себя альвригами! И поэтому делают, что хотят! Матери альвригов, ступайте к ним и заберите у них ребенка.

– Я не пойду, – отозвалась из ближней ниши белая альва. – Сын лучше знает, что ему нужно.

– Так… А твой муж где?

– Внизу, на новом руднике.

– Ты! – крикнул седобородый, обращаясь к расписной занавеске. Занавеска колыхнулась, но оттуда никто даже не выглянул.

Верриберд сообразил, что произошло.

Белые альвы поняли, что не созданы для жизни в пещерах. Уйти они не могли, и потому устроили, не сговариваясь, тихий и неумолимый бунт. Чего-то такого следовало ожидать, зная неспособность белых жить среди себе подобных. И дети стали их оружием, возможностью и поводом оказать сопротивление.

Он сам, если бы судьба вынудила отказаться от одиночества, примерно так и взбунтовался бы…

Но что тут можно сделать, Верриберд не знал.

– Белый, нам стыдно, – сказал седобородый. – Эти жены – твоего рода, может, ты знаешь, как с ними надо говорить? Нам стыдно за их непослушание.

– Если бы это случилось летом, я бы посоветовал выпустить их из пещер, пусть уходят. А дети… Я даже не знаю, что лучше, – оставить детей отцам или отдать их матерям. Точнее, я даже не знаю, что хуже.

– Ты хорошо сказал, но легче от этого не стало. Реррер, Вриар, Вриар-второй, ступайте и приведите мальчишек вместе с тем ребенком. Вам дозволяется все.

Три плечистых темных альва поднялись и молча пошли к норе, вход в которую Верриберд не видел, но угадывал во мраке.

– Он хочет привести детей силой! – воскликнула белая альва.

– Молчи, – приказал седобородый. – Вырастила непослушного сына, так молчи и терпи, когда другие будут учить его послушанию.

– Он – альвриг!

– Ты утомила меня своей глупостью. Что такое альвриг? Дети придумали слово…

– Выслушай меня, – сказал Верриберд. – Это необычные дети, у них двойной нюх. Матери знают это. Думаю, есть еще какие-то удивительные качества. Мы, белые, считаем, что такими были наши общие предки, пока что-то не разделило их на белых и темных. Может быть, слово – не придуманное, а возвращенное?

– Как дети могут вернуть слово? Придумали, – твердо сказал седобородый. – Сейчас их приведут вместе с девочкой. И ты заберешь ее. Плату ты уже взял.

– Заберу, – подтвердил Верриберд.

– Ты этого не сделаешь! – раздался звонкий голос. Одна из замужних скинула покрывало, и Верриберд узнал Сегебенну. Несколько лет он был ее наставником, пока ей не пришла пора искать себе наставницу, и он знал, что Сегебенна ушла в пещеры, но даже предположить бы не мог, что белая альва способна выступить против своего учителя.

– Сегебенна, ты… – начал было Верриберд.

– Я Абрура, – перебила она.

– Ты поменяла имя, а вместе с именем свою суть? – спросил белый альв.

– Я вернула свою истинную суть, – ответила она. – Мой сын хочет, чтобы девочка жила с нами. Это – главное.

– Девочку нужно вернуть людям, – возразил Верриберд. – Ей не место в пещерах.

– Но альвриги так решили!

Верриберд повернулся к седобородому.

– Я не понимаю, – сказал он. – У вас принято, чтобы матери так служили детям? У нас, белых, нет.

– И у нас – нет, – ответил седобородый. – Они пользуются тем, что отцы детей ушли вниз, за рудой.

Верриберд посмотрел на Сегебенну. Насчет сути он не был уверен, но вид, привычный ему вид белой альвы, она изменила: остригла белоснежные волосы, охватила голову повязкой из полосатой ткани, и руки ее, когда-то полупрозрачные, были черны от возни с очагом и с горшками. И лицо изменилось – белые альвы считали неприличным выражение злости и упрямства, они чаще всего позволяли себе легкую полуулыбку, а Сегебенна скалилась почти по-звериному.

И в ее лице Верриберд увидел нечто, для белого альва невообразимое, – гордость. Она гордилась сыном, который, как Верриберд сообразил, был старшим среди этих непонятных альвригов. Ведь Сегебенна первой ушла жить в пещеры…

Что тут можно сделать – он не знал.

Детишки темных альвов, сидевшие в дальних уголках большой пещеры и за пестрыми занавесками, не выдержали – стали понемногу приближаться к общему костру. Любопытство было сильнее привычки подчиняться старшим.

Снизу донесся пронзительный визг.

– Наш так вопить не может, – сказал седобородый. – Это девочка.

Вскоре из лаза в дальнем углу пещеры появились трое посланных. Один тащил за руку вопящее человеческое дитя. На взгляд Верриберда, девочка могла бы быть дочерью женщины от белого альва; такое случалось, хотя и очень редко; сам он этих детей не видывал, а только слыхал, что где-то за хребтом вроде бы много лет назад такое чудо появилось. У нее были золотые курчавые волосы, торчащие во все стороны из-под меховой шапочки. И она изворачивалась, стараясь укусить за руку темного альва, который не выпускал ее крошечной белой ручки. Лет ей было около четырех, а может, и пять.

Другие двое пинками гнали перед собой тех, кого Верриберд уже мысленно называл альвригами.

Это были дети, больше похожие на белых альвов.

Они не унаследовали смуглой кожи отцов, но и светлой кожи матерей – тоже. Их лица и руки были цвета тусклого серебра. Коротко остриженные волосы – немногим темнее. Глаза – глубоко посаженные, что и среди белых, и среди темных иногда попадалось. А вот губы… Губы то и дело вздергивались вверх, обнажая острые зубы, что удивительно – с довольно длинными клыками.

Оказавшись у костра, они сбились в кучку, а девочка внезапно замолчала.

– Нет у вас стыда и совести, – сказал альвригам седобородый. – Потом мы придумаем, как вас наказать. Реррер, отдай девочку белому.

– Нет, нет, не хочу, не пойду, не хочу, не хочу! – завопила девочка.

– Чего ты хочешь? – подсказал ей один из альвригов, с виду старший; скорее всего, дитя Сегебенны.

– Хочу с тобой! Хочу с вами! Хочу их всех убить!

Это было уж вовсе неожиданно.

– Убить их, убить! – твердила девочка, топая ногами.

– Это больное дитя, – тихо сказал старший темных альвов. – Надо скорее вернуть родителям…

Верриберд молча смотрел на детей. И он увидел, как губы альвригов почернели, а вокруг них заплясали острые язычки серого со стальным блеском пламени.

Пламя у рта было ему знакомо – он видел такое, навещая совсем старого белого альва. Но там язычки светились бледно-розовым и голубым. И было это, когда альв, запрокинув голову, глядел на солнце и беззвучно бормотал слова благословения.

Всего мгновение промедлил Верриберд. Нужно было закричать, чтобы взрослые темные альвы растащили в стороны сомкнувшихся в ряд мальчишек, чтобы заткнули им рты. Ведь они не видели стального пламени – а Верриберд видел!

Всего мгновение молчания…

И тут альвриги запели.

Их лица так исказились, что старшие отшатнулись – им было страшно подойти.

Верриберд разбирал отдельные слова, улавливая не столько созвучия, сколько вложенную в них силу, и с ужасом понял: альвриги творят заклинание власти. Кто их научил – белый альв не знал; он видел, что старшие темных альвов не понимают, что происходит.

Видимо, проснулось не только слово «альвриги», но и кое-что более опасное.

– Замолчите! – крикнул Верриберд. – Урар, Браммар, надо, чтобы они замолчали!

Не приученное к крику горло не выдержало – Верриберд вдруг лишился голоса.

Зато закричали те, кто сидел в нишах за пестрыми занавесками. Матери выскакивали, не позаботившись о покрывалах, выносили детей и даже не возвращались за имуществом.

Верриберд услышал шум, исходящий из толщи земной, что-то вроде того скрипа, который слышат белые альвы, лежа на земле и следя за движением древесных корней, прокладывающих себе дорогу к водоносным слоям.

– Все наверх! Все наверх! – закричал седобородый.

– Пещера рушится! – воскликнул Браммар и кинулся на помощь своей жене, тащившей в охапке двоих близнецов.

И она действительно рушилась – сверху посыпались камни и серый песок. Верриберд с ужасом смотрел на стену, которую рассекло несколько трещин. Они обозначили большой кусок, величиной с помост для купания на озере. Кусок рухнул в пещеру, а в проломе появилось белое огромное существо на толстых ногах. Оно неторопливо вошло в пещеру, и тут все увидели – на острой морде, завершавшейся толстым рогом, нет глаз.

Верриберд вдруг понял – это и есть индерг, чей неторопливый ход между земляными пластами порой слышали сверху белые альвы. Даже их старцы не знали, что это за животное, чем питается и как размножается; предполагали, что пьет воду из подземных рек.

От неожиданности альвриги перестали выкрикивать то, что Верриберд опознал как искаженные заклятия власти.

Индерг остановился. Все так на него уставились, что даже не поняли – черная дыра за ним смыкается и затягивается.

Родители прижали к себе детей, у кого было оружие – выставили клинки перед собой. Альвриги же как будто не ведали страха – они смотрели на белого гиганта с восторгом. И никто из старших не понял природы этого восторга. А это была радость от того, что они узнали подземное чудище и вспомнили о давней победе над ним.

Как Верриберд догадался, что существо, живущее в глуби земной, должно бояться огня? Он не знал. Видимо, и в нем проснулась частица двойственной души давнего предка, имевшего дело с этим порождением глубин.

Верриберд схватил толстую ветку, одним концом лежавшую в костре, и поднял огонь над головой.

– Убирайся! Убирайся прочь! – закричал он. И, выставив перед собой огонь, пошел на безглазое существо.

Ощутив жар, индерг остановился и повернул направо. Там, справа, была довольно глубокая ниша – кто-то из темных альвов ладил жилье для большой семьи. Индерг неторопливо приблизился к нише, вошел в нее, уперся рогом в стену, раздался скрип – и чудовище стало словно бы втягиваться в плотную землю.

За ним оставался проход в полтора роста шириной.

– Туда! Туда! – завизжала девочка.

Белое безглазое страшилище не напугало ее, напротив – в ней проснулось любопытство. Альвриги же откуда-то знали, что им следует делать.

Дальше произошло неожиданное.

Старший из альвригов, сын Сегебенны и Арриара, посадил ее на плечи и вбежал в проход. Прочие, словно опомнившись, слаженным хором стали повторять свои невесть откуда пришедшие заклятия и поспешили за вожаком.

– Туда и дорога… – прошептал седобородый темный альв.

Но заклятия власти оказались опаснее, чем он думал. Дети темных альвов побежали вслед за альвригами, отбиваясь от матерей и отцов. По меньшей мере два десятка скрылись в проходе.

Бывшая белая альва Сегебенна, ныне Абрура, вдруг осознала беду. Ее сын первым последовал за белым чудовищем, и что его ожидало – неведомо.

Она вспомнила слова, с которыми белые альвы обращались к медведям, лосям и лесным кабанам, чтобы те, остановившись, дали безоружному и беззащитному альву спокойно пройти мимо. Она стала выкрикивать эти слова, половина которых ей уже была непонятна.

Но она опоздала.

Стена вокруг прохода стала смыкаться – и сомкнулась совсем.

Все это случилось очень быстро, темные альвы даже не успели удержать беглецов, их жены упали на колени, протягивая руки туда, где вслед за альвригами исчезли дети. И наступила страшная тишина.

– Беда, – сказал седобородый темный альв. – Беда. Ты, белый, теперь наш брат. Ты всегда можешь греться у нашего огня. А белые жены пусть уходят. Тут им больше нет места.

– Пусть уходят, – подтвердили рудокопы, кузнецы и оружейники.

Горестный это был исход. Сегебенна и ее подруги даже не смогли взять свое имущество – оно погибло, когда белое чудище проломило стену.

А снаружи была зима.

– Они погибнут, – сказал Верриберд.

– Не вмешивайся! – велел седобородый. – Они это заслужили.

– Сегебенна, Деабенна! – закричал Верриберд. – Бегите в лес! В лес скорее! Не попадайтесь людям на глаза!

– Чем одна смерть лучше другой? – спросил Браммар. – Сперва они погубили своих детей, теперь их черед.

– Все это сложнее, чем ты думаешь… Вам не следовало пускать к себе наших невест… – пробормотал Верриберд. – Есть же давний запрет – не смешивать кровь…

– Теперь мы и сами это поняли. Но – поздно…

– Да, поздно. Вы остались без детей. Я пойду к своим, – сказал Верриберд. – Я боюсь за них. Если мы не сумели вернуть девочку – люди могут отомстить. Нам нужно разбудить тех, кто спит в шалашах, и увести подальше.

– У нас будут другие дети. Держи, белый, – Урар протянул ему большой нож.

– Мы не убиваем.

– Вы позволяете себя убивать? Держи, держи, пригодится.

На душе у Верриберда было – как хмурым утром в лесу после ночной бури, погубившей лучшие деревья.

– Белый, спроси у ваших стариков. Может, они знают, что это такое было и куда индерг мог увести детей, – попросил седобородый. – Альвригов не жаль, но они одурманили обычных детей. Может быть, они где-то поднимутся наверх…

Но в голосе старого вожака было сомнение.

– Спрошу, конечно. А теперь я должен спешить.

– Погоди…

Старшие темных альвов тихонько посовещались.

– Ты можешь привести сюда ваших детей, – сказал седобородый. – Мы сумеем их защитить. А взрослые альвы должны защищать сами себя, запомни это. Теперь ступай, белый брат.

Верриберда проводили к выходу из пещеры. Снаружи оставались его снегоступы, но сейчас они больше не требовались. Он побежал вниз, и вверх, на рукотворный холм, и опять вниз, и выбежал к озеру.

За то время, что Верриберд провел у темных альвов, людей на берегу прибавилось. Он увидел запряженные крепкими лошадьми скользящие повозки и понял – это пришло подкрепление из города. Очень ему не понравилось, что на ночь глядя горожане что-то затевают. Еще меньше ему понравился собачий лай.

Ближе всех к озеру стоял шалаш Энниберда. Шалаш Верриберда, где он оставил перепуганного младшего брата, был на расстоянии полета стрелы из большого лука. И плохо было то, что к нему вела не едва заметная на траве и хвое тропинка, а след, оставленный на снегу Эннибердом; след почти незаметный, но если осветить факелом и приглядеться, то виден.

А уж если пустить собак…

Верриберд поспешил к своему шалашу, сделав порядочный крюк, чтобы выйти не со стороны озера.

Он опоздал.

Он увидел разоренный шалаш и тело белого альва на снегу. Энниберда закололи рогатиной прямо в сердце.

Не было времени, чтобы оплакать брата. Верриберд понесся в глубь леса – предупреждать своих. На бегу он услышал отчаянный предсмертный вопль. Голос был тонкий. Он подумал – видимо, одна из бывших белых альв попалась на глаза горожанам. Спасти ее было невозможно. И Верриберд сделал то, чего сам от себя не ожидал.

Подаренный Ураром нож он нес за пазухой. И сейчас впервые в жизни взялся за рукоять оружия. Он должен был защитить себя, чтобы никто не помешал предупредить свой род, своих близких.

Поневоле позавидовал Верриберд темным альвам, которые жили все вместе, могли собраться и оказать сопротивление. Отыскивать в лесу поодиночке белых альвов было, пожалуй, непосильной задачей.

Первый на его пути был шалаш Элгибенны. Альва, услышавшая далекий шум, стояла возле, одетая так тепло, как только могла, и собирала в дорогу маленькую воспитанницу.

– В лесу неладно, – сказала она.

– Торопись, – ответил ей Верриберд. – Люди пойдут по лесу, чтобы убить нас всех.

– Но за что?

– Они решили, будто мы украли их ребенка.

– Неужели невозможно им объяснить?.. Мы столько добра им сделали…

– Невозможно. Беги. Беги к бурелому, спрячься в глубине, туда они не полезут.

– А ты?

Верриберд задумался и вдруг присвистнул – он понял, что должен сделать.

– Голова моя полна прошлогодней хвои. Я побегу к старику. Кто-то говорил мне, что он умеет рассылать вести по лесу. Теперь самое время пустить это умение в ход – пока еще есть кого спасать.

Чтобы добраться до старика, следовало пересечь просеку, известную горожанам, – по ней лесорубы ездили рубить сухостой на дрова. Впервые в жизни Верриберд не перебежал просеку бездумно, а сперва огляделся. Это спасло его – он вовремя заметил сани.

Сжав покрепче рукоять ножа, белый альв побежал за кустами, ища место, чтобы безопасно пересечь просеку. Оказалось, те, кто приехал на санях, углубились в лес, и Верриберд налетел на горожанина, одетого, как зимний охотник – в белом балахоне поверх шубы.

Нож в ладони оказался быстрее и опытнее головы, набитой прошлогодней хвоей. Видимо, темные альвы снабдили его, когда ковали, боевой магией – не слишком сильной, чтобы нож не стал спорить с хозяином. Единственным незащищенным местом у противника была шея, прикрытая довольно тонкой тканью. Нож сам нашел, куда бить.

И после этого обратной дороги у белых альвов уже не было. Сперва – девочка, теперь – мертвое тело…

Старый белый альв сидел на пне возле шалаша и слушал лес.

Верриберд попытался коротко растолковать ему беду, коротко не получилось. Он был так напуган убийством, что мысли в голове путались. И он, помня обещание, то и дело спрашивал, куда индерг мог увести детей, чтобы темные альвы могли их вернуть.

– Я понял тебя, – сказал старик. – Успокойся, сядь, отдышись, теперь все буду делать я.

Он подошел к высокой ели и положил полупрозрачные руки на пласты снега поверх еловых лап. Руки задрожали, дрожь передалась дереву.

Она ушла через корни и вскоре вернулась.

– Надо уходить из Артейских лесов, – решил старик. – Я послал знак тревоги. Но где можно спрятаться – я не знаю. Может быть, нас приютят в Гофлендских лесах. Для этого придется перейти Большой отрог Артейского хребта. Сиди, отдыхай, тебе понадобятся силы, чтобы нести детей.

– Я отдохнул.

– Сейчас все наши выходят из шалашей. Съешь немного сушеной брусники и ступай к верховьям Лоинне, место сбора – там.

– А ты?

– Я останусь. Мне они уже ничего плохого не сделают.

– Они могут убить тебя.

– Не убьют. Я знаю, куда мне уходить. И уйду. А теперь расскажи мне еще раз, что было в пещере.

Давясь брусникой, Верриберд уже более связно рассказал про белое безглазое чудище, проходящее сквозь землю.

– Плохо дело, если альвриги как-то выманили индерга. Значит, они имеют над ним власть.

Слово «альвриги» старика не удивило.

– Если бы имели власть – они бы раньше это сделали. А в пещере, я видел, они даже растерялись. Но, скажи, может ли индерг вывести их наверх?

– Солнце убивает индергов. Разве что ночью, но… Девочка… Девочка! Вот кто дал силу их заклятиям.

– Неужели в них проснулись голоса далеких предков?

– Далекие предки умели как-то справляться с индергами, но нам, белым, это знание ни к чему, а темные его забыли. Если альвриги поработят индерга, они смогут путешествовать под землей, не прилагая усилий, не выкапывая ходов. И выходить на поверхность всюду, где только захотят.

– Их надо остановить, – сказал Верриберд.

– Знаю. Поел? Возьми все мои припасы, уходи и не оборачивайся.

– А ты?

– Я уйду в другую сторону. Слушайся! Я знаю, что говорю и делаю.

И Верриберд послушно побежал к истокам Лоинне, туда, где в один поток сливаются три пробившихся из скалы родника.

Старик проводил его взглядом.

Некоторое время он стоял, собираясь с духом, потом тихо запел. Это было песней без единого слова – и оттого еще более сильной и грозной.

Его губы горели. Если бы он мог их видеть – удивился бы язычкам белого пламени. А может, и не удивился бы.

Старик возвращался к далеким предкам и через них шел к их опасным потомкам. Это было единственным средством настичь альвригов.

Он не хотел их уничтожать, он собирался навеки лишить их памяти, но ощутил сильнейшее сопротивление. Он усилил свой посыл и покачнулся – ответ был стремительным и беспощадным. Старик понял – альвриги умеют объединять усилия.

Теперь уже было не до безобидного лишения давней памяти. Старик знал: отступать некуда, нужно сделать все возможное, нужно призвать на головы альвригов смерть.

Рот был охвачен огнем, но другого способа совершить задуманное не было.

Старый белый альв воззвал к тому, кто, спасая род людской от давних предков, разделил их на две ветви, белую и темную, каждой дал в удел свое, запретил сплетение ветвей, а также истребил из памяти истинное имя.

Он не знал, что это за сила, но он ее чувствовал.

Старик стоял на поляне, переливая всего себя в песню без слов, в гуляющий по лицу огонь, и становился все тоньше, все прозрачнее. Теплая накидка и рубаха упали на снег, а старик стал подобен идущему из земной глубины белому лучу.

В глубине луча таяло то, что было костями, и медленно осыпалось на снег.

Он звал на помощь Солнце, он впервые в жизни произнес тайное имя Солнца – Пламенеющий Убийца. Солнце было далеко, но он знал – отзовется!

Рассудок покинул его, остались только голос и воля. И еще слух. До старика донесся рев, вылетевший где-то далеко из звериных глоток. Он ощутил: часть дела сделана, но только часть.

Он должен был спасти своих! На большее не хватило сил.

И последнее, что он смог, – поняв, что смерть альвригов не в его власти, послать проклятие. Сильное, мощное, из тех, что расплющивают кости и уродуют тело.

Оно ушло, как стрела в цель.

И белый луч погас.

 

Зеленый Меч

Печальная и горестная это была ночь…

Женщины, перед сражением убежавшие с детьми и стариками в лесную чащу, когда взошла луна, появились на опушке. Зажигать факелы боялись. И шли, спотыкаясь и падая, к полю боя – туда, где лежали вповалку отцы, мужья, братья, сыновья. Может, кто и уцелел…

Мужчины остановили вражью рать, и она, разорив Русдорф, не пошла к Шимдорну, а повернула на запад. Но мужчин у русдорфских женщин больше не было.

Анна Вайс шла первой – она отдала битве троих сыновей. За руки она вела своих младших – Ганса и Билле. Оставить их, маленьких, одних в лесу она не могла. Дети настолько перепугались, что даже не плакали; первый страх прошел, за несколько часов наступило отупение, они могли только держаться за материнские руки.

– Анна…

Женщина обернулась и увидела – поодаль от всех тащится к полю боя старая Шварценелль. Злость вскипела – ей-то, ведьме, безмужней и бездетной, что там нужно?! Она-то кого собралась искать?

Шварценелль когда-то хорошо умела исцелять, но уже лет с десяток, как всем сильно болящим отказывала, принимала только тех, кто с безобидными хворобами. Говорила – выменяла этот дар на иной. Может, и выменяла – кто эту нечисть разберет. Как это вообще возможно – никому не объясняла. Теперь она промышляла сбором редких болотных трав, уходила в леса на несколько дней, потом выносила на субботний торг пучки и мешочки. Что она получила в обмен на дар – не говорила, но вряд ли что ценное; о ценном бы русдорфцы догадались. Возможно, это было чутье к травам и корешкам, хотя смысл такого обмена был непонятен. Но можно ли ожидать разумных поступков от чудаковатой старухи?

Целительницами в Русдорфе стали Доре и Катрина, сестры-близнецы, тоже не нашедшие мужей. Чему-то их обучила Шварценелль, каких-то знаний они набрались от заезжих лекарей. Когда они надели черные платья целительниц и повязались темными платками, их стали звать, как издавна повелось, Шварцедоре и Шварцекате. Но они хоть взяли на воспитание троих сироток и сейчас спешили на поле боя с корзинами, полными холщовых бинтов и глиняных горшочков с мазями.

– Шла бы ты отсюда, Шварценелль! – крикнула Анна. – Пользы от тебя никакой и смотреть на тебя тошно!

– А ты меня не гони. Вот это видишь?

Старуха держала в руках рогульку. Такую, которая помогает найти подземные водяные жилы.

– Я ее заговорила, – сказала Шварценелль. – Я ее своей кровью напоила. Теперь она тянется к живому. Пусти-ка, я вперед пойду.

Анна даже не удивилась тому, что Шварценелль умеет такое творить. А бывшая целительница первой ступила на край Амштенского луга.

Тут-то и была битва. Тут и нужно под горами тел отыскать тех, кто ждет помощи.

– Осторожно, не провалитесь в яму, – говорила Шварценелль. – Тут цверги их оставили не меньше дюжины.

Цверги вышли из земли на восточной околице Русдорфа и вступили в бой после заката. Это была самая трудная пора битвы, но мужчинам из Русдорфа удалось их загнать обратно в землю. А всякий знает – цверг не любит сопротивления. Если хорошенько дать ему сдачи – он отступит и уже долго не появится. Они не бойцы, а вот вольфкопы – бойцы, потому цверги нанимают их и дают им оружие. Как они договариваются с вольфкопами – понять невозможно, потому что эти мохнатые бойцы, хоть и ходят на ногах, как люди, способны лишь рычать, скулить и выть.

Цверги думали, что основную работу уже выполнили вольфкопы, и ошиблись. Было еще кому сопротивляться. Правда, разорить деревню и унести под землю добычу они успели.

Мертвые лежали вповалку – и женщины, прикоснувшись к холодной жесткой шерсти вольфкопа, уже не отдергивали рук, а оттаскивали звериное тело – втроем или вчетвером, чтобы высвободить человеческое. Старались не прикасаться к заостренным клыкастым мордам – кто их, вольфкопов, разберет, могут последним предсмертным усилием вцепиться зубами в руку.

И уже зачинался над полем безнадежного боя плач – бессловесный вой отчаяния.

– Тут, – сказала Шварценелль. – Тут живой. Анна, Лизерль, Дина, несите слеги, иначе этих скотов не сковырнем.

Под мохнатыми телами лежал Рейнмар – единственный наследник шимдорнского барона, младшенький, которого чудом спасли в чумное лето, когда старшие сыновья погибли, а баронесса с дочками, к счастью, вовремя уехала к сестре и там отсиделась. И он был не только жив – он был в сознании.

– Убейте меня, прирежьте меня… – просил он, когда Анна и Дина пытались вынести его на ровное место, чтобы положить на носилки. Юный барон в доспехах был-таки тяжел, а как снять нагрудник и оплечье – они не знали.

Шварценелль, побормотав, зажгла на торчащем кончике своей рогульки крошечный зеленоватый огонек. И тогда стало ясно – юнкеру Рейнмару в бою отрубили правую руку.

Оруженосец Эцли как-то сумел перетянуть ее ремнем, и Рейнмар дрался левой рукой. А потом и Эцли погиб – вон он, мальчик, лежит на спине и смотрит мертвыми глазами на низкую луну. И Драммед, и Матти, и все, кого привел на битву Рейнмар, – погибли.

Русдорфцам повезло – одни они бы не справились. А Рейнмар, который со своими людьми охотился неподалеку, где для него выследили матерого медведя, услышал хриплые стоны пастушьих рогов – так русдорфцы в отчаянии звали на подмогу соседей. Юный барон, балованный сынок, горячая кровь – как он мог не откликнуться?

– Барон хорошо заплатит, когда мы привезем ему сына, – сказала Лизерль. – А деньги нам сейчас нужны.

– Да, – согласилась Анна. – Шварценелль… может, кто-то еще?..

– Сейчас…

Ведунья шла вокруг поля битвы, чуткими руками ловя колебания своей рогульки, и женщины шли следом. Несколько раз она сказала «там!» – и привела к раненым мужчинам.

Анне, можно сказать, повезло – ее старший выжил.

– Уве! – воскликнула она, увидев его сидящим между тел. И ни до кого ей больше не было дела.

Уве плохо понимал, что происходит, вставать не хотел, ругался последними словами, насилу его увели с Амштенского луга.

Ближе к рассвету Анна отыскала Герта и Гедерта. И долго плакала над ними.

Шварценелль больше ничем не могла помочь и ушла. Женщины и подростки унесли раненых в деревню и вернулись с лопатами. Нужно было сбросить мертвых вольфкопов в ямы, оставленные цвергами, и закопать. И вырыть другие ямы, потому что вольфкопов насчитали до полсотни.

Цверги забрали еду, забили скот и унесли туши. Оно и понятно – под землей пшеница не растет, коровы не доятся. Хорошо хоть, не успели поджечь дома. Нужно было слать в Шимдорн гонца – чтобы старый барон приехал за сыном, а заодно привез продовольствия. Все-таки русдорфские мужчины не пустили врага к Шимдорну, он должен это понимать.

Рейнмара пришлось связать – он все порывался сдернуть повязку, чтобы истечь кровью. Старый барон, прискакав к утру, изругал сынка на все лады. Он был бывалым воином, смолоду ходил на три войны, когда сцепились граф фон Гольденморн и вольный город Селленберг с князьями равнинной Артеи. Потом его люди привели подводы с мешками, его пастухи пригнали четырех коров и двух старых кобыл. С этим Русдорфу следовало начинать новую жизнь.

– Ну, хоть молоко для малышей будет, – сказала Анна. – Уве, ты лежи, не вставай. Катрина сказала, что тебе все внутренности отбили.

– Да я вроде уже ничего…

– Лежи, лежи…

Уве действительно чувствовал себя так, словно по нему табун лошадей пронесся. Но руки-ноги целы, царапины не в счет, а что башка трещит – так это понемногу пройдет, главное – обеспечить башке покой. Он умом это понимал, но стыдно было валяться, когда женщины изо всех сил стараются приготовиться к зиме. Треклятые цверги забрали и одеяла, и тюфяки, и даже старые конские попоны. Их можно понять – под землей овцы не блеют.

Наконец он встал и побрел на Амштенский луг.

У женщин хватило ума не хоронить вольфкопов вместе с оружием. Мечи и ножи у этих зверюг были знатные, а в щитах они не нуждались – жесткая шерсть часто заменяла им щит. Оружие, собранное в кучу, лежало под дубом. И там же Уве встретил Шварценелль. Она деловито перебирала клинки.

– Ищу, которым отрубили руку юнкеру Рейнмару, – объяснила она. – Новую не вырастить, но немного пособить можно. Если этот клинок каждый день смазывать мазью, рана не будет болеть и хорошо заживет.

– Ты разве чувствуешь, чья на клинке кровь?

– А вот, – ведьма показала тряпочку. – Нарочно в Шимдорн ходила. Ну и на молодого человека взглянуть…

– Ты ведь уже не лечишь.

– Не лечу. А кое-что понять хотела.

Уве хмыкнул – чего там понимать? Баронский сын в бою держался стойко, но он ведь красавчик, общий любимчик, потеря руки для него хуже смерти. Сейчас вокруг него суетится все семейство, поназвали знаменитых лекарей, и юнкера Рейнмара утешают прекраснейшие дамы и девицы. Надо полагать, вскоре он и утешится.

– Ярости в нем нет, вот что плохо… – пробормотала Шварценелль. – Мечом владеть научили, ему это даже нравилось, по мечу он тосковал, а ярости нет, одно мастерство… Кинулся в бой, как мальчишка в драку… Ему бы хоть капельку настоящей ярости…

– На что?

– Для дела. Ты же не думаешь, Уве, что цверги оставят нас в покое?

– Все знают – если их выгнать, они больше не приходят.

– Это так, но цверги идут с юга, от горных хребтов, и возвращаться с добычей будут к себе на юг. Не сегодня и не завтра – но вылезут где-нибудь возле Шимдорна или Глездорфа из земли. А позвать вольфкопов им нетрудно – это они умеют.

– Правда, что вольфкопы когда-то были людьми? И за предательство их племя стало звериным?

– Может, и были, но очень давно. Я об этом не спрашивала. А только говорят, что на востоке, за большими озерами, живут бегуны. У них мальчик двенадцати лет бежит вровень с лучшим конем, а мужчина двадцати лет коня обгоняет. Вольфкопы тоже знатно бегают. Может, родня.

– Значит, вернутся? – Уве взял из кучи самый длинный меч, примерился, как им орудовать.

Он был упрям и вспыльчив, этот Уве, сын Тарре и Анны, а когда рукоять меча легла в ладонь, то в серых глазах прорезался опасный огонек.

– Не по твоей руке. У них лапищи сильные, сильнее, чем у нашего кузнеца Трора, мир его праху.

Но Уве унес с собой пару мечей и пятерку хороших ножей.

Шварценелль отыскала-таки нужный клинок и пешком отправилась в Шимдорн.

Уве был неправ – Рейнмар не лежал на белоснежных простынях, окруженный дамской заботой. Он, как только силы позволили, ушел в замковый сад и забился в самую глубь, туда ему и еду носили, там ему и повязки меняли. Сад прилепился снаружи южной стены Шимдорнского замка, между двумя башнями, Стальной и Белой, был невелик и расположился на крутом откосе над рекой, которая служила естественной преградой для врагов. И Рейнмар, сидя на скамье под вишней и глядя на реку, думал: а хорошо бы все-таки броситься туда и утопиться…

Ему было безмерно стыдно за свое увечье.

Ученый лекарь Корнелиус, которого привезли к Рейнмару из Керренбурга, наблюдал за ним, стоя в «предательской калитке» – эта незаметная калитка у основания Стальной башни служила для того, чтобы тайно выпускать и принимать гонцов, но в народе ходили слухи о каких-то древних предателях, которые во время осады замка хотели впустить туда врагов. Эрна, пятнадцатилетняя дочка лекаря, спустилась по склону чуть ли не до самой скамейки и смотрела на юношу, затаив дыхание: он, золотоволосый, был совершенно не похож на темно-русых, плечистых и шумных керренбургских парней, а его печаль и вовсе малость помутила рассудок девушки. И девушка понимала, что вечерние прогулки с учеником пекаря Клаусом и с подмастерьем бочара Торре – вовсе не любовь, а вот то, что сейчас с ней происходит, – настоящая, доподлинная и нерушимая любовь. Какая, наверно, бывает лишь в пятнадцать лет. И лишь у девочек, которые не уверены в своей красоте и в своих едва зародившихся женских чарах.

Там, над рекой, Рейнмара и отыскала Шварценелль.

– Кто ты? – спросил юный рыцарь.

– Я лекарка Нелль. В чумное лето я тебя лечила. И вылечила.

– И зачем пришла? Лечить?

– Ты сперва вспомни меня.

Рейнмар посмотрел на нее внимательно – и вспомнил. Сквозь одно лицо, сухое и темное, проступило другое – округлое и светлое. Но всего на миг.

– Значит, пришла пожалеть ребеночка.

– Опять не угадал. Слушай, объясню.

– Иди-ка ты лучше отсюда, Нелль… – попросил Рейнмар. – Очень тебя прошу. Ты ведь не сможешь вырастить мне новую руку.

– Может быть, я смогу тебе дать что-нибудь взамен. Ты послушай, послушай… может, что-то в тебе отзовется…

– Ну и что тогда?

– Увидишь.

Они помолчали.

– Ну, ладно уж, говори, – позволил юнкер Рейнмар.

– О том, что цверги и вольфкопы пойдут в наши края, я знала уже давно, – сказала Шварценелль. – Есть книги предсказаний, главное – правильно понять, что там нарисовано, и совместить с временем. У меня это несколько раз получилось. Откуда книга взялась – не спрашивай, не знаю. И кому я задавала свои вопросы – тоже не спрашивай, все равно не скажу.

Шварценелль замолчала, вспоминая свои давние походы в Гофлендские леса.

Книгу ей показали не сразу – сперва она просто стояла на краю большой поляны и издали смотрела на старцев в белых холщовых рубахах, хранителей тайн. Ее не гнали, но и не принимали. Потом беловолосая женщина, которая была не совсем женщиной, а похожим существом, позволила ей сесть у своего шалаша и приняла скромные дары – овечий сыр и садовые яблоки; она даже удивилась тому, что эти плоды могут быть бело-румяными и сладкими. Тогда только Шварценелль получила дозволение говорить и рассказала, что дикие яблони на опушке, дающие крошечные и кислые плоды, – дальние предки домашних, с которыми по меньшей мере триста лет возились опытные садовники.

А книга, одна из дюжины, была невелика и сшита из особо выделанных полос бересты. Обученная чтению Шварценелль удивилась – там не было слов, даже букв, а лишь выдавленные и подкрашенные соком ягод рисунки.

На рисунках были странные горбатые существа, одни – наполовину вылезшие из земли, другие – стоящие возле нор. Они были вооружены и всем видом внушали ужас. Особенно Шварценелль удивили торчащие, как у лесных кабанов, клыки. У других горбунов зубы росли в разные стороны, и Шварценелль не сразу поняла, что их рты окружены острыми язычками огня.

– Цверги, – сказал старец, показавший книгу. – И альвриги. Сами так себя называют. Это очень старое слово.

– Они опасны для нас? – спросила Шварценелль.

– Смотри.

И она увидела бой. Люди сражались с горбатыми карликами и со злобными вольфкопами, что очень удивило Шварценелль, тогда – целительницу, унаследовавшую дар от прабабки.

Она встречала вольфкопов в лесу, однажды вышла к их стойбищу, и они ее не тронули.

– Они станут нашими врагами?

– Их сделают вашими врагами.

И тогда Шварценелль сумела внутренним взором оживить и привязать к времени следующую картинку: там вольфкопы шли через реку вброд, неся на спинах груз, но какой – не разобрать. Они куда-то уходили – видимо, прочь из мест, где живут люди. И они более не были страшны.

– Они не хотят быть нашими врагами… – Шварценелль задумалась. – И не будут… А цверги?..

– Довольно, – ответил старец, и его полупрозрачное лицо затуманилось, как будто изнутри проступил серый дым.

Воспоминание было мгновенным, но в него вместилось множество стремительно промелькнувших картинок. Юный рыцарь даже не понял, что Шварценелль нырнула в прошлое и вынырнула обратно.

– Так вот, цверги – они от земли. Земля их в глубоких пещерах под Артеей, под Бервальдом, под Клаштейном кормит и поит, растит и пестует, как младенцев. И их доспехи вырастают, как будто репа на грядках, прямо на них. Так мне сказали люди, которые их видели, а что на самом деле – я не знаю. Я их видела только мертвыми, а вниз не спускалась. Железный меч может, когда всю силу вложишь в удар, разрубить такой доспех, но если цверг жив останется – доспех снова срастется, да еще как быстро! Так говорили те, кто воевал с ними. Сама я, впрочем, видела разрубленный доспех. Цверга можно только убить – раны ему не страшны, скоро затянутся. Это похоже на правду. И потому они боятся тех, кто убивает, очень боятся. Чужими руками добывают победу. Но за цвергами стоят те, кто еще опаснее. Они знают заклинания власти на том языке, который много тысяч лет был позабыт.

– Мы бились с вольфкопами, – хмуро сказал Рейнмар. – Эти – настоящие бойцы…

– Да, юнкер Рейнмар, вольфкопы. Я уже давно ждала новостей о цвергах. Предчувствие большой беды, понимаешь? Когда они разорили Эберсгард, я поняла – беда близится. А я сама – из Русдорфа, там мой дом, там мои люди. Они меня, может, не очень любят, а я их люблю. И я опять пошла туда… туда, где мне показывали книгу… Встретили меня не слишком любезно. Они – те, чья книга, – уже очень стары и недоверчивы… А я – кто? Я простая деревенская знахарка. Я даже сама не знала, кого и чего ищу, когда впервые пришла к ним.

– Кто – они? – спросил Рейнмар. – Маги?

Магов он встречал в отцовском замке, они иногда казались страшноватыми, иногда смешными. Особенно развеселил прибывший в Шимдорн откуда-то с юга маленький человечек в парчовом халате до пят и тюрбане величиной чуть ли не с пивной бочонок. Молодежь, что жила при семействе барона, потешалась над его пегой бородой и забавной повадкой выступать, задрав нос. Человечек ехал на север, чтобы там служить придворным магом у селленбергского бургомистра, остановился же в Шимдорне для короткого отдыха. Служил ему черный человек, вызвавший большое любопытство у придворных дам баронессы. Так бы и остался в памяти этот человечек потешным уродцем, если бы в последний день своего пребывания в замке не разогнал парчовыми рукавами грозовую тучу, которая могла побить градом крестьянские поля.

Шварценелль нарочно пришла в Шимдорн, чтобы посмотреть на мастера магии, и очень была недовольна шутками молодых придворных. Маг с юга не был целителем, как она надеялась, но он умел договариваться с дождем и снегом, нагонял и разгонял облака, что для графа, у которого в Селленберге хватало костоправов и знахарей, было куда важнее; графские земледельцы выращивали на продажу рожь и ячмень в огромных количествах, и он нанял именно того знатока, от которого для урожая предвиделась большая польза.

Молодому человеку и не полагается разбираться в тайнах, сказала она себе, пусть для него все обладатели странных способностей будут равны, беда невелика, лишь бы хоть немного уважал.

– Они владеют магией, но ее природа мне, конечно, непонятна, юнкер Рейнмар. Они – те, кто жил здесь очень, очень давно, еще до того, как из пещер вышли хозяева цвергов и сами цверги, до того, как они получили власть над вольфкопами. И что-то они о цвергах знают такое, чего не желают рассказывать. А магия… Как я поняла, раньше они обходились без нее, потом она понадобилась. Или же она была иной. Они, я думаю, вырастили ее в себе, как выращивают капусту на грядках. И она каким-то образом связана с растениями. Понимаешь, они очень, очень стары, от старости их тела истончились. И они, как растения, кормятся солнечными лучами. Во всяком случае, обычной пищи почти не употребляют. Их женщины, что смотрят за старцами, – те могут съесть и кусочек козьего сыра.

– Они – не люди?

– Нет, не люди. Хотя нашей речью владеют. Мне было сказано: раз пришла, то что у тебя на продажу? Я ответила – мой скромный дар. Было сказано: и впрямь скромный, целительница ты не из знатных, но ты готова с ним расстаться – так что выбирай иное. Я выбрала… Было сказано: жди знака, знак явится сам. Вот я и ждала. А когда увидела тебя с перетянутой рукой, то поняла – вот он, знак! Пора!

– Что – пора?

– Я двенадцать лет этого дня ждала. Я знала, понимаешь, знала, что будет беда. И у меня хранилось средство от беды – то, что убивает цверга наповал, то, что разрубает шкуру вольфкопа.

– Что же ты раньше не пустила его в ход? – возмутился юный рыцарь.

– Не могла. Дать-то мне это дали, а как употребить – не объяснили. Просто дали, назвали имя, показали картинку внутреннему взору – меч, с клинком, который словно вырастает из чаши с кровью, но клинок – зеленый, – и сделали так, что я перестала их видеть. Потом были зеленые искры, пятна, смысла их я не поняла. Я по-всякому пробовала, я хотела с этими зернами договориться… Только теперь я уразумела…

– Поздно, голубушка. Я уже не боец. Иди к кому-то другому. Убирайся, пока я не кликнул стражу.

– А я говорю – не поздно! В самый раз. Сейчас все поймешь! Я этот Зеленый Меч дорогой ценой купила, я Русдорф без лекарки оставила. Но – вот, смотри…

На шее у Шварценелль висел замшевый мешочек, а из этого мешочка она достала три черные фасолины и выложила на ладонь.

– Ну и что это?

– Он, Зеленый Меч. Да не смотри на меня так, я еще не выжила из ума! Его нужно посадить, чтобы дал росток. Я как только не сажала и чем только не поливала. Думала уже – обманули меня, невесть чем заплатили. Сказали – вот оружие, чтобы твой Русдорф защищать, а оружия-то и нет, а Русдорф разорили, и биться некому… А когда я тебя на Амштенском лугу нашла – мешочек этот вроде сам зашевелился. Тут-то я и догадалась…

– И почему я только тебя слушаю? Почему не велю прогнать? – уныло спросил Рейнмар. – Ты ведь сумасшедшая, тебя нужно отдать страже под надзор.

– Ты за руку свою отомстить хочешь? И за Эцли, и за Драммеда, и за Матти?

– Я сейчас в реку тебя скину! – воскликнул, вскочив, Рейнмар. – Не было такого, чтобы надо мной кто издевался – и жив остался!

Шварценелль исчезла. Он посмотрел вправо, влево – нет. Тогда он сел на скамью и опять затосковал.

– Угомонился? – сказала стоявшая за его спиной Шварценелль. – А теперь слушай. У вас, у рыцарей, говорят, что меч – продолжение руки. Так это можно сделать – если посадить зерно в твою рану. Оттуда и вырастет Зеленый Меч. Вот такая это, оказывается, магия. Чаша с кровью, из которой появляется меч, понимаешь? И станешь ты бойцом – на зависть всем северным графствам и западным баронствам.

– Ты врешь, лекарка. Тебя подослали…

– Зачем мне врать? Я вот ношу эти три зерна, ношу – а я ведь не вечная. Помру – и они погибнут. И наши села останутся без защиты. Пойми ты, эта битва – еще не битва, это цверги только мимоходом русдорфцев побили. А если они повадятся ходить на запад? Тогда и Шимдорну достанется.

– Замок хорошо укреплен.

– А если посреди замковой площади цверги из земли полезут?

Рейнмар вдруг представил себе это – и ему стало страшно.

– Так это что же – война?

Войну юноша представлял себе иначе – по миниатюрам в рукописных книгах из дедовой либереи. Дед собирал воспоминания о походах на юг и заказывал художникам картинки. Отродясь не видавшие оружия страшнее, чем перочинный ножик, художники изображали войну чистенькую и опрятную, кровь из-под копыт белых коней не долетала до начищенных доспехов всадников.

Когда он повел своих людей в атаку на вольфкопов, то и не представлял, насколько все будет грязно, страшно и больно.

– Наконец-то ты понял. А я уже двенадцать лет это знаю. Ну, так что же, рыцарь?

Рейнмар ничего не ответил, только стал ходить по узкой тропинке, с которой два шага в сторону – и улетишь в реку.

– Я должен посоветоваться…

– С кем? Как будто старый барон знает повадки цвергов и вольфкопов! Они же до Шимдорна ни разу не доходили, только до Экеу и Мерсдорфа. Вот живет у вас кривой Хаги-сторож – он с цвергами дрался. Но ты его не спрашивай – он в том бою двух сыновей потерял. Очень не любит, когда спрашивают… Ну так как же?

Шварценелль не знала или не помнила, что барон успел повоевать, прежде чем женился на баронессе. И она, столько лет прожив без мужа, выгнанного за шалости, позабыла мужские повадки. А что приятнее старым бойцам, чем сесть дружеским кружком да обсудить все новости военного дела, собранную в Селленберге огромную баллисту или способности приведенных из Гофленда наемников. Разумеется, барон знал, как воюют с вольфкопами и цвергами; побывав в Русдорфе, он расспросил раненых.

Рейнмар действительно хотел посоветоваться с отцом. И хотел – и боялся, что барон отговорит его от странной затеи. Было тут над чем поразмыслить…

* * *

Королева у артейских цвергов была – красавица. Долго высматривали, таились в замковом саду, на когтях поднимались ночью к окошку ее спальни, потом, как водится, похитили и унесли в пещеры. Королева должна быть похищена – чтобы с детства знать, что такое смертный страх и истребляющая этот страх ярость. И королева должна быть людского рода – потому что требуется красота, какой у цвергов нет и быть не может.

Понятие о красоте у них было стародавнее. Может, оно лишь и осталось с той поры, когда цверги еще не стали цвергами. И хранителями знания о красоте были альвриги – они решали, когда и где брать новую королеву. А слово трех старших альвригов – закон, ему повинуются младшие альвриги и командиры десяток.

Вынырнув из земли на закате, похитили они дитя, графскую дочь, унесли в пещеры и растили – чтобы получилась необходимая им гордая и злая зверюга без чувства страха. Только такая может водить в бой. Имя ей оставили прежнее – Иоланта, но прибавили свое, подземное, – Церфесса. Старшие альвриги долго это имя выбирали, меняя в нем звуки. Когда удалось всем троим произнести его в лад так, чтобы язычки огня на губах одновременно взмыли вверх и опали, стало ясно – имя счастливое, принесет победы и знатную добычу.

Конечно, у цвергов были свои жены, но в королевы они не годились – их растили для послушания и исполнения долга. В дальних пещерах они вынашивали и рожали детей, появлялись редко, так что цверги даже не знали: то ли ребенок зачат обычным путем, то ли сама земля его дарует. Знали это альвриги – потому что они посещали тех жен и по приметам определяли, какое дитя достойно стать юным альвригом.

Королевой следовало гордиться. Королева – та, кого несут впереди, укутанную в золотые меха. Ей приносят сверху лучшие лакомства и украшения. На пиру она сидит во главе стола. В бою она едет на плечах вольфкопов и потрясает копьем, и кричит, и рычит, посылая мохнатое воинство на врага.

Но если кто подумает, будто королева обладает властью, – над ним будут смеяться.

Втихомолку, но – будут.

Королева – носительница красоты и несгибаемой воли, альвриги – носители власти, таков закон пещер. Воля, соединяясь с властью, дает силу заклятиям, ведет в бой и одерживает победы. Однако поклонение королеве – тоже закон пещер.

В самых дальних пещерах прятали будущую королеву Иоланту Церфессу, – чтобы Миранда Криарона, королева нынешняя, не подослала кого-то из цвергов с приказом убить дитя. Если успеет убить – еще несколько лет будет королевой. Не успеет – печальной окажется ее судьба. Ведь власть королевы – до той поры, пока не войдет в пору девичьей зрелости другая королева, которую выкрадут заранее и будут растить, соблюдая тайну. Ибо юная и безрассудно яростная королева нужна постоянно, а юность быстро тает и исчезает, на смену ей приходит рассудок. В этом альвриги убедились, когда одна из королев попыталась во время боя уйти. Она поняла, что те, кого она приказывает убивать, ее братья по крови, а с такой сообразительностью быть королевой невозможно.

Куда исчезла та королева – знали только трое старших альвригов, а их расспрашивать нельзя, таков подземный закон.

Иоланта Церфесса была обучена людской грамоте, которой при нужде пользовались альвриги – своей у них никогда не было. Но, когда ей принесли послание от королевы бервальдских цвергов, она отбросила кожаный лист, чтобы его поймал старый Реки:

– Читай!

Рената Бримира (точнее, ее советники-альвриги) предлагала каждому роду идти своим путем, не показываясь над землей, чтобы встретиться возле Асселя – небольшого приморского города. Там следовало вызвать отряды вольфкопов, которым было удобно добежать до побережья лесами, и без промедления двинуться на Вергард – на богатый Вергард, где можно взять прекрасную добычу. Время осеннее, в гавани склады полны мешков с зерном и прочими припасами; эти мешки ждут отправки водным путем, но судьба им – попасть под землю.

Раньше цверги брали с налету южные города, но это стало опасно – люди выучились сопротивляться, мастерили баллисты, кидались тяжелыми корзинами с камнями и огнем, и вожаки вольфкопов не хотели вести своих на заведомую смерть. Хоть они и полузвери, хоть их рассудок лишь немногим сильнее рассудка медведей, а что такое смерть – понимают. Слишком много сил королевы уходило на подавление их воли, и потому пришлось на время забыть о южных городах и укрепленных замках. Западные гавани дальше, но там людишки пугливы и не станут защищать свое добро, отступят и переждут беду на островах.

– Что скажешь, Церфесса? – спросил советник, альвриг Андми. – Вот карта. По дороге к Асселю мы можем подняться наверх возле Бремлина. Придется сделать крюк, но зато мы возьмем припасы.

На карту королева даже не посмотрела; она плохо понимала, что это такое – пятнистое с извилистыми черными полосами. Для живущего в пещерах то, что наверху, имеет значение только при выходе, а выход – это бой на небольшом пространстве и погоня за добычей.

– У нас нет припасов? – спросила она.

– Они никогда не лишние. И, пожалуй, там можно взять шерстяные покрывала. Бремлинские женщины – хорошие ткачихи.

– И еще там можно взять бремлинскую яблочную пастилу, – напомнил Реки. – Они как раз теперь заготавливают ее к ярмарке.

Альвриги еще в давние времена постановили: королеве – все самое лучшее и самое вкусное. А пастила – отменное лакомство, как и медовые лепешки. Но лепешки черствеют, а пастила, правильно завернутая, под землей долго остается свежей.

– Идем к Асселю, по дороге поднимаемся возле Бремлина, – решила Иоланта Церфесса, и тут же по знаку Реки затрубили в рога мальчики-цверги, стоявшие вдоль стен пещеры. Это означало – королева приняла нужное альвригам решение.

Подземный поход цвергов – это сложное действо, в котором сплавляются вместе магия альвригов, сила индергов и воля королевы.

Сперва рядовые цверги по указанию альвригов расширяют пещеру. Затем альвриги и королева совершают обряд и вызывают индергов.

Позвать одного нетрудно. Понять, где он, послать в ту сторону слова Старшего языка, укрепленные огнем на черных губах, – это может и младший альвриг. Сделать так, чтобы одновременно явились трое, – задача для старших.

Но нужны все трое.

Белоснежный индерг велик и могуч, а также стремителен. Если бы он перемещался по земной поверхности, то обогнал бы самого скорого коня. Но он, как и цверг, не выносит солнечного света, даже лунный причиняет ему боль. Солнечный свет для него смертельно опасен. И он движется сквозь землю со скоростью идущего по широкому проходу вооруженного цверга.

Индерги выходят из земли и останавливаются в недоумении – они не привыкли к пустому пространству, им необходимо ощущать сопротивление земной плоти. Тогда альвриги и королева направляют их в нужную сторону. Индерги, обычно их ставят по трое в ряд, вгрызаются в землю, продавливают ее, раздвигают, земля сопротивляется. Уступив дорогу, она некоторое время удерживает образовавшийся проход, потом смыкается.

За индергами идут цверги-труженики, выравнивают пол и разгребают камни. Это – работа для тех, кто стар и не принесет пользы в бою. За цвергами-тружениками – альвриги, неустанно читающие заклинания власти на Старшем языке; трое старших – впереди, четверо или пятеро младших – следом. За альвригами на плечах двух сильных цвергов едет королева, столь же неустанно повелевающая индергам двигаться вперед. Для действия заклинаний необходима ее воля – воля существа, никогда не знавшего запретов и преград. За королевой – отряд цвергов-бойцов. И замыкают шествие старые цверги, которые тащат королевские носилки. Их главная задача – не дать смыкающейся земле поймать себя.

Цверги-бойцы тоже ощущают на себе власть заклятий и волю королевы, но иначе, чем индерги. Они проникаются верой в свое могущество и в свою красоту. Они понимают: самое прекрасное на земле и под землей, – это колонна шагающих в лад и гремящих оружием цвергов. И они заранее торжествуют победу.

Подойдя к Бремлину, королева и старшие альвриги призвали вольфкопов. Это было труднее, чем вызвать из глуби земной индергов, – тем приказы передавались через тайные земляные жилы.

Вольфкопам посылался зов. В давние времена немало пришлось потрудиться, чтобы научить их повиноваться. Составить зов, чтобы они прибежали точно в указанное место и укрылись в ближайшем лесу, могли только опытные старшие альвриги. Вплести туда направление, срок и даже запахи не каждому дано. Первый зов был послан, когда цверги двинулись в поход. Второй – уже у Бремлина.

Придя в намеченное место, цверги дождались заката и сами, без индергов, стали пробиваться вверх, чтобы выйти из земли. Место было выбрано удачное – ведущие вверх норы получились короткими. Первыми выглянули разведчики и убедились, что немалая стая вольфкопов уже прячется в лесу, в двух милях от городских стен. Альвриги послали им приказ – вольфкопы огромными прыжками понеслись к Бремлину.

Этот городок больше столетия не знал войн, и его укрепления обветшали. Взять его оказалось несложно. Однако цверги не знали, что бремлинский бургомистр справляет свадьбу сына, а невесту парню высватал знатную – из обедневшего, но многолюдного графского рода. На пир съехалось немало невестиной родни, а для простого люда накрыли столы на площади.

Когда вольфкопы ворвались на площадь, нашлось достаточно мужчин, чтобы дать им отпор – тяжелыми скамьями, досками от столов и всем, что подвернулось под руку. Однако вольфкопы, временно отступив, снова пошли в атаку. На сей раз им удалось перебить немало народа. Королева цвергов, стоя на носилках, которые тащили на плечах четверо вольфкопов, выкрикивала приказы, и ее голос наполнял всю площадь и окрестные улицы.

Цверги же напали на городские амбары и, пользуясь тем, что все горожане собрались на площади, грабили дома.

Благородные гости прибыли без оружия и доспехов, но в подвале ратуши хранилось немало этого добра, и очень быстро образовался отряд. Он вышел против вольфкопов, напал, был отброшен. Иоланта Церфесса пронзительными криками одобряла своих и уже радовалась победе, но вдруг ей стало страшно. Она почуяла беду. Из ратуши вышел боец в длинном плаще из тяжелого сукна, с непокрытой головой, его золотые волосы светились в полумраке. Он, отстранив товарищей, один пошел навстречу вольфкопам – и, приблизившись на расстояние в три человеческих роста, скинул плащ.

Иоланта Церфесса хотела крикнуть – и не смогла. В левой руке у юноши был небольшой круглый щит, а правая, вдруг вознесенная над головой, имела продолжение – широкий зеленый луч, и этот луч, описав круг, изогнулся, пустил по себе волну и устремился в сердцевину отряда вольфкопов – туда, где носилки с королевой. Казалось, не юноша управляется с ним, а он сам увлекает за собой бойца.

Невозможно было уследить за гибким зеленым клинком – он то свивался в кольцо, то выпрямлялся и застывал на мгновение, рубил и хлестал, вырывал из шкур клочья меха вместе с кожей. Страшный рев вольфкопов перекрыл все иные звуки боя.

– Грор, убей его! – крикнула королева. – Убей его, Грор!

Огромный вольфкоп, один из немногих, носивших кольчугу и имевших имя, взрыкнул и кинулся наперехват бойцу. У него были большой меч, обоюдоострый, но причудливый, с изгибами и углами, а также широкий кинжал с тяжелой гардой, который при нужде служил щитом.

Сам собой образовался разомкнутый с двух сторон круг: за спиной у бойца-человека стояли вооруженные люди, за спиной бойца-вольфкопа – его собратья. И всем вдруг стало понятно, как много значит этот поединок.

Грор не сразу понял, что длинный, почти в человеческий рост, меч, вознесенный над головой юноши, лишь кажется прямым. Он застывал и каменел, когда это требовалось в бою, чтобы отбить вражеский удар, потом вновь делался гибким и мелькал с такой скоростью, что казалось – из одной рукояти растет полдюжины тонких и стремительных клинков.

Но, сообразив, с чем имеет дело, Грор тут же схитрил: он подставлял свой меч под хлесткие удары – для того, чтобы тонкий клинок обвился вокруг этого огромного меча, а тогда бы сильным рывком удалось его выдернуть из руки бойца.

– А вы что стоите?! – крикнула Иоланта Церфесса альвригам, сопровождавшим ее носилки. Их было трое, и все хвалились, будто знают редкие боевые заклинания, такие, что после третьего повторения теряют силу, но успевают наделать бед врагу.

Старший из альвригов затянул песню силы и ловкости – чтобы влить ее в жилы вольфкопа. Двое других наперебой заголосили, посылая слова неуязвимости навстречу ударам Зеленого Меча.

Но магия, создавшая этот меч и охранявшая его, оказалась сильнее.

Четыре раза подряд пытался Грор вырвать его из руки противника. Но клинок, казалось, намертво захлестнувшийся, вдруг резко распрямлялся и целил острием в горло Грору. Вольфкоп отбивал его щитом, но Зеленый Меч вновь обретал гибкость и проскальзывал за щит.

Королева опомнилась первой.

– Да что вы глядите?! Мохнатые болваны! Все – на него! Все – на него!

Она столько воли вложила в приказ, что вольфкопы, уже порядком напуганные страшным оружием, все разом кинулись на юношу.

В этом-то и была их ошибка.

Перед мечом оказалась сплошная мохнатая стена – раздолье для хлещущих ударов! Эти стремительные удары вырывали клочья плоти, оставляя длинные волнообразные раны. Жесткий, как стальная проволока, мех больше не спасал. Альвриги еще пытались как-то противостоять, но уже поняли – их заклинания бессильны. И они позорно бежали с площади.

Зеленый Меч рубил и кромсал вольфкопов с непостижимой скоростью. Юноша пробивался к четверке, что держала носилки, меч целил то в животы, то в руки могучим вольфкопам, они же не могли ни отбиться, ни убежать. Наконец носилки рухнули, Иоланта Церфесса, упавшая под ноги вольфкопам, вскрикнув в последний раз, откатилась в сторону. Она выскользнула из сияющей меховой мантии, вскочила на ноги, пробежала несколько шагов, споткнулась и рухнула в темноту.

Темнота стала ее спасением. С раннего детства цверги готовили королеву к жизни в пещерах и промывали ей глаза особыми составами, сперва жгучими, потом даже приятными. Зрение у нее было – на зависть ночным птицам.

Иоланта Церфесса оказалась в подвале.

Она не расшиблась только потому, что окошко, предназначенное для спуска вниз дров, бочек и прочих тяжестей, имело в подвале скос, и королева цвергов съехала по этому скосу.

Будь рядом хоть один альвриг – он бы вызвал индерга и заставил его проложить длинный ход, чтобы отыскать ближайшую пещеру. Но старшие альвриги остались наверху, младшие были вместе с цвергами у городских амбаров. А королева не умела читать заклинания – ее этому не учили.

Она изругала все братство альвригов злыми словами из Старшего языка, которые знала, надеясь, что звуковые потоки дойдут до них и будут приняты. Альвриги обещали удачный поход – отчего же они не разглядели в гадательных чашах этого, с золотой головой, с зеленым лучом?

Нужно было убираться из подвала. Люди могли догадаться, куда исчезла королева цвергов.

О жизни наверху у Иоланты Церфессы было странное понятие. Она знала, что там есть бойцы, их помощницы и, возможно, дети. Тех детей, с которыми играла много лет назад, она забыла. Бойцов и помощниц не считала своими. Однако понимала сходство между собой и ими. Прежде всего – у нее и у них была прямая спина. Для той, что выросла среди горбунов, это было в диковинку. Затем – лица, непохожие на поросшие толстым черным волосом лица цвергов с кривыми носами, с желтыми клыками, у помощниц лица открытые и гладкие, как у нее самой, у бойцов часто бородатые, но тоже открытые.

И еще руки! Когтистые, черные, короткие пальцы цвергов, их широченные ладони, удобные для рытья нор, с человеческими не спутаешь, да и искривленные пальцы альвригов, пусть более тонкие и длинные, тоже не были человеческими.

И еще одежда. Помощницы, как и Иоланта Церфесса, носили рубахи и туники, у одних одежда была короче, у других – длиннее. Королева цвергов не задумывалась о том, что у людей бывают молодость и старость, а в старости одеваются иначе. Альвриги сделали все, чтобы ее рассудок обходился без этих понятий, иначе возник бы вопрос: что будет с королевой, когда она состарится?

Под мантией из золотого меха Иоланта Церфесса носила тонкую рубаху и две шерстяные туники. Под землей не слишком холодно, но и не жарко, для цвергов – в самый раз, а человек зябнет. На ногах у нее были меховые сапожки с мягкой подошвой – зачем другие королеве, которая очень мало ходит пешком? Как обувались женщины, живущие наверху, она не знала – в битвах видела главным образом мужчин. Однако попадать в плен она не желала. Острое зрение выручило – она за пустыми бочками и за поленницей разглядела ступеньки. Лесенка вела вверх, к люку. Королеве повезло – он сверху не был замкнут. Иоланта Церфесса попала в помещение с очагом, столом и скамейками.

У пещерных жителей хороший слух, и она вовремя успела спрятаться под лестницей. В помещение стали заносить раненых, двоих положили на столы, лекарь закричал едва ли не громче, чем королева цвергов в бою. Языка она не знала.

Женщины, которым приказывал лекарь, были одеты в праздничные рубахи с многоцветной вышивкой, в полосатые юбки и длинные кружевные передники. Эти дорогие передники, которые передавались от бабушки к внучке, сейчас рвали на полосы, чтобы перевязывать раненых, и белоснежные нижние юбки тоже рвали.

Иоланте Церфессе удалось, подхватив бархатную накидку богатой горожанки, выскользнуть на улицу. Теперь нужно было выбираться из города и искать своих. Но не удалось – хоть и с опозданием, а горожане заперли ворота, поставили стражников на стенах. Значит, единственное – переждать суету. Спрятаться и переждать.

Королева была уверена, что цверги уже ищут ее. Разведчики могли пройти под землей. Значит, лучше всего – забраться в другой подвал.

Вот в другом подвале ее и окликнул младший альвриг Эйтри.

В братстве альвригов он считался средним по силам и способностям; он еще только учился пользоваться обжигающим губы синевато-сизым огнем. Однако честолюбие он имел неуемное и рвался в тройку Старших. Говорили, что у него в дальних пещерах уже растет сын, которому он хотел бы передать свое место в братстве.

О том, как появляются юные альвриги, королева не задумывалась. Вроде бы в дальних пещерах жили жены старших альвригов, но откуда они брались – она не знала и ни одной такой жены не видела, хотя провела детство как раз в дальних тайных пещерах. Но ее растили матери цвергов, а потом передали альвригам. Так что правды королева не знала, а Эйтри казался ей самым злым из всего братства. И, пожалуй, самым осторожным – он в битве не приближался к королевским носилкам, а благоразумно обретался в самом безопасном месте и вылезал, когда дело доходило до дележки добычи.

И это легко объяснялось – Эйтри был самым низкорослым и узкоплечим из альвригов. Кривой горб так перекосил его тело, что левая рука волочилась бы по земле, если бы он не держался когтями за пояс. Он в бою не сумел бы защитить себя.

Эйтри появился в углу подвала, из щели между большими ларями для зерна и круп. Ему удалось протиснуться, а вот королева там наверняка бы застряла.

– Это я, Церфесса, – сказал он. – Так и знал, что ты спрячешься внизу.

– Немедленно выведи меня отсюда к нашим, – ответила королева, немного удивившись, что именно Эйтри пошел ее искать.

– Нет, Церфесса, я никуда тебя не поведу.

– В чем дело?!

Сперва Церфессе пришло на ум, что пол в подвале выложен каменными плитами, а плита толщиной в ладонь – уже непреодолимое препятствие для цверга, тем более для презирающего труд альврига. Она топнула и по звуку определила: не камень, утоптанная земля.

– Мы должны остаться здесь.

– Почему? Разве наши погибли?!

– Не «почему», а «зачем», Церфесса. Ты видела того подлеца, который перебил наших вольфкопов?

– Разве они все погибли?

– Не все. Примерно треть, остальные струхнули и убежали. Теперь их не дозовешься. Так ты его видела? Ты же оказалась в сердце битвы.

– Видела!

– И что ты скажешь о нем и о его мече?

– Я ничего не смыслю в мечах! Альвриг, мы должны уйти немедленно. Ступай вперед, я за тобой.

Иоланта Церфесса не умела проходить сквозь землю, но двигаться вслед за цвергом, упираясь в стены норы руками и ногами, она могла.

– Нет, Церфесса. Нет.

– Я приказываю!

– Этот приказ я исполнять не собираюсь.

Королева затопала ногами и затрясла кулаками – это она проделывала, стоя на носилках, когда посылала вольфкопов в бой. Другого способа выразить ярость она не знала.

Но Эйтри отразил сгусток воли.

– Церфесса, ты ничего не поняла… Этот меч в руке подлеца – страшное оружие! Он губит вольфкопов, рассекает их, как земляных мышек! Я даже не знал, что такое оружие есть. Кто бы мог подумать, что мы с ним встретимся? Церфесса, если подлец способен справиться с двумя дюжинами вольфкопов, то мы погибли – мы не можем двигаться на запад одни! Он же станет искать вольфкопов в лесах и убивать их, а живые убегут на восток, и мы потеряем власть над ними. А они нам необходимы. Церфесса, ты все еще не понимаешь? Мы умрем под землей от голода! Без них мы не добудем ни еды, ни одеял!

Иоланта Церфесса делила мир надвое: одни, вверху, пашут и жнут, доят коров и растят яблони, а другие, живущие внизу, приходят и забирают, потому что иначе помрут в своих пещерах. В этом была высшая справедливость – земля, породившая цвергов, дала им в удел свои плоды, растущие вверху, а спорить с землей не приходится, она всевластна. Так ее научили альвриги.

– Так что же, альвриг? – спросила она. – Неужели ты не знаешь заклинаний, чтобы уничтожить этот меч?

– Нет! Не знаю! И никто не знает! Слушай, Церфесса, вся надежда на тебя!..

* * *

Великая радость в роду Фалькноров – нашлось похищенное дитя!

Девицу опознали по приметному родимому пятну над левой ключицей. И вторую неделю приезжают гости в замок Фалькнор – поздравить старого графа и посмотреть на красавицу. Вторую неделю охотники Франц и Ларре рассказывают, как, проверяя силки, наткнулись в лесу на девицу.

– И я говорю Францу: до чего ж она похожа на покойную госпожу графиню!

– Нет, это я тебе сказал, что она похожа на покойную госпожу графиню! И мы повели ее в замок, но она с самого начала не сказала ни слова…

– И мы первым делом позвали госпожу кастеляншу…

Знатные гости ахали и вздыхали – прекрасная юная графиня оказалась немой, но, кажется, не глухой. И поди разбери – есть ли в ней хотя бы малый женский ум или же она проста, как годовалое дитя.

– Если бы она заговорила – мы бы поняли, где она жила, как ей удалось убежать, кого нужно покарать смертью! – рассуждали господа. – Но, с другой стороны, немая жена – дар небес. Только как ей растолковать про женихов и свадьбу?

Да, разумеется, сразу появились женихи: даже бедная племянница в роду Фалькноров могла найти себе хорошего мужа, а Иоланта фон Фалькнор – невеста на вес золота.

Особенно когда нарядили ее в алое платье, когда вплели в косы сверкающие ленты и уложили их на голове высокой короной, когда унизали ее белые пальцы драгоценными перстнями! А уж когда малость подрумянили ее ослепительно белое, словно из мрамора выточенное, лицо, так и вовсе стало понятно: равных ей нет.

Но первые женихи были немало ошарашены – красавица попросту отворачивалась от них. Молча отворачивалась, всем видом показывая: до чего ж вы мне скучны, господа…

– Уж не дурочка ли? – совещались они. – Взгляд вроде умный, а как станешь разбираться, так дурочка…

Они подкупали горничных и старую кастеляншу, которая помнила графиню Иоланту еще крошкой. Сведения были скудные: девица ведет себя кротко, не капризничает, ходит вдоль длинных ковров со сценами из придворной жизни и с любопытством разглядывает их.

Не знали горничные, что за полночь Иоланта Церфесса поднимается с постели и идет в дворцовый сад. Там в зарослях белого шиповника есть в земле совсем неприметная ямка, и к этой ямке снизу ведет нора…

Альвриг Эйтри знал, откуда выкрали Иоланту. Он давно это знал, купив сведения у старого альврига Иртти. Зачем? На всякий случай. Он много чего припасал на всякий случай. Может настать день, когда Старшие решат: достаточно властвовала королева, что-то больно поумнела, нужна новая. Вот тогда, пожалуй, от сведений будет прок.

Но они потребовались раньше.

Добраться до Фалькнора было нелегко – и Эйтри не был цвергом, привыкшим рыть землю, и Иоланта Церфесса за всю жизнь ни одной самой короткой норки не прокопала. Но Эйтри сумел нанять двух старых цвергов, когда после проигранного боя внизу была большая суматоха, а наверху остались не только убитые, но и раненые. Его заклинаний хватило, чтобы подлечить двух покалеченных стариков. Пока Старшие всюду искали королеву, она пряталась в подвале башни, именуемой Толстая Геррет, а потом все вчетвером ушли.

За это время Эйтри с цвергами проникли в погреба горожан и запаслись продовольствием.

Когда цверги прокопались в замковый сад, Эйтри оставил их жить внизу, в маленькой пещере. Он был предусмотрителен, этот маленький альвриг.

Замысел его был прост: по людским меркам Церфесса – редкая красавица, значит, молодой владелец Зеленого Меча непременно должен ее полюбить. Настолько альвриг людские повадки знал. Главное – отыскать его, а там уж умница Церфесса сообразит, как погубить и бойца, и его оружие. И потом, когда страшное оружие будет уничтожено, королева и ее хитроумный альвриг с победой вернутся вниз. Тогда-то он станет не просто Старшим – он возглавит тройку Старших, и ему передадут те заклятия власти, которые не произносятся вслух, а рисуются точными движениями корявых и когтистых черных пальцев, ударяющих по язычкам пламени, обрамляющим рот.

Иоланта Церфесса знала только язык цвергов и несколько слов на языке вольфкопов, чтобы гнать их в бой, и это усложняло задачу. Но Эйтри имел подругу в дальних пещерах, чью благосклонность купил дорогими подарками, и, в отличие от прочих альвригов, понимал силу и власть взглядов и прикосновений. Одна улыбка Церфессы – и тот боец потеряет голову.

– Он из благородных, – сказал Эйтри своей королеве. – Крестьяне стригутся коротко, горожане собирают волосы в хвосты и в косы, открывая лоб, а у него – прическа знатного человека, кудри на лбу и по плечам.

– Как это нелепо, – ответила она.

Церфесса привыкла видеть жесткие, как ежиные иглы, и дыбом стоящие черные волосы цвергов, такие же, только цвета потемневшего серебра, волосы альвригов. Мягкие кудри молодых баронов казались ей украденными у девушек.

Каждую ночь Иоланта Церфесса рассказывала, кого видела днем и что поняла из разговоров. Каждую ночь альвриг Эйтри рассказывал, что ему удавалось подслушать, когда он после заката вылезал из земли на городских окраинах и прятался под окнами домишек. Людские наречия Эйтри кое-как понимал – точнее, понимал книжный язык, потому что в пещерах набралось немало рукописей, добытых наверху, и старшие альвриги их изучали. Живая речь давалась ему с трудом.

Он был хитер – вернувшись к своим, он сказал альвригам и цвергам, что королева захвачена в плен, что ее стерегут знатные колдуны, что вывести ее из замка Фалькнор невозможно. Эйтри не очень-то доверял советникам Иоланты Церфессы – они могли затеять опасную глупость. Но недоверие было наименьшим из того, что двигало альвригом. Честолюбие и жажда настоящей власти – вот что заставляло Эйтри носиться под землей, выныривая в разных местах, и собирать сведения. И всякий раз, когда удавалось вызнать что-то ценное, он был счастлив.

А что такое истинное честолюбие? Это – не только добыть себе власть, это – оставить власть своему ребенку. Это – когда силы иссякнут, насладиться общим поклонением и прожить еще долго за спиной у молодого, полного сил альврига.

– Кажется, я нашел его, – сказал однажды ночью Эйтри. – Сын шимдорнского барона – вот кто это, скорее всего. Говорили, что он владеет мечом, режущим камень, не то что шкуры вольфкопов. Шимдорн – замок к югу от Фалькнора…

– Что такое юг?

Под землей стороны света не имеют значения. Если Иоланта Церфесса и слышала о них – то не придала непонятным словам значения. Альвриг попытался нарисовать ей карту – но о картах у королевы было смутное представление.

И тут его терпение лопнуло.

Он слишком долго скрывал свои чувства – вот они и вырвались наружу…

– Будь они прокляты… – проворчал Эйтри, имея в виду советников, и вдруг завопил: – Тебя научили только водить вольфкопов в бой! Ты дура, понимаешь?! Ты – дура!

– Что же ты послал дуру, чтобы погубить того бойца?!

– Выбора не было!

Королева замахнулась, альвриг увернулся.

Но им пришлось помириться. Ей нужны были его советы, ему – ее стальная воля. И оба приняли решение: он – когда будет погублен владелец опасного меча, при ближайшей возможности поменять королеву, она – когда все наладится, избавиться от альврига Эйтри.

Альвриг ломал голову – как устроить встречу. Ему казалось странным, что в Фалькноре до сих пор не было гостей из Шимдорна. Старый барон прислал грамоту неимоверной длины с поздравлениями и короб дорогих шелков в подарок, а сам не приехал и единственного наследника не пустил. А ведь молодой человек просто обязан был пожелать встречи с красавицей-графиней. У Эйтри не было выхода – пришлось идти в пещеры к старым альвригам, умеющим глядеть в предсказательные чаши. Его изругали, пригрозили обездвижить и пустить в плаванье по подземной реке Регинне: пока плывет – жив, а когда река выйдет на поверхность – как демоны решат: если днем – сперва покроется ожогами и обратится в камень, если ночью, то может уцелеть.

Альвриг Вейги был при королеве в ночь, когда люди одолели в Бремлине вольфкопов. Из-за этого поражения он поссорился со Старшими – его обвиняли в неверном употреблении заклинаний. Обиженный Вейги и показал Эйтри картинки в чаше.

– Вон оно что… – сказал Эйтри. – Меч, выросший прямо из руки. Ты слыхал про такое, Вейги?

– Новая выдумка белых альвов. Спят и видят, как бы нам насолить, – ответил Вейги.

Это была давняя вражда – цверги уже не помнили времен, когда звались темными альвами, не знали, какая сила загнала их в пещеры, какие колдовские слова вдвое убавили их рост, нахлобучили им на спины горбы и изуродовали их лица. И о том, отчего солнечные лучи несут им гибель, даже альвриги лишь строили догадки. Ничто в природе не обращается в камень просто так, над цвергами висело страшное проклятие, но кто и отчего проклял – они не знали; а возможно, и боялись узнать.

– Ты пойдешь со мной? – спросил Эйтри. – Я кое-что придумал.

– Это связано с Церфессой?

– Да.

– Ты придумал, как освободить ее из плена? Но если она призовет вольфкопов, а они даже ее не послушают? Что тогда?

– Тогда у нас будет другая королева. Да и пора бы… Сколько лет той девочке, которую мы унесли из Шмидштейна?

– Скоро тринадцать, пожалуй…

– Этого хватит. Думаю, она уже достаточно зла…

И Эйтри тихо засмеялся. Вейги понял течение его мысли, сходное с течением Регинне, и засмеялся тоже.

Так между ними возник заговор. А потом альвриг Эйтри отправился к Иоланте Церфессе.

– Я приготовлю для тебя нору, – сказал он ей. – А ты собери свои лучшие платья, гребни и ленты. Вдвоем мы одолеем подлеца и сломаем его меч.

– Далеко живет подлец? – спросила Иоланта Церфесса. Она не привыкла много ходить, а нести ее было некому. Путешествие в Фалькнор далось ей очень нелегко.

– Далеко, – честно ответил Эйтри. – Но ты справишься.

Королева впала в ярость – сделала именно то, чему ее учили, не сдержала боевого порыва, а отпустила на волю. Она топала, рычала, трясла кулаками и вдруг, кинувшись на альврига, попыталась укусить его. Он едва увернулся.

– Ты умница, Церфесса, – похвалил он, когда королева угомонилась. – Ты удержала крик.

И снова они подумали об одном: когда придет пора, друг от дружки избавиться.

На следующую ночь Иоланта Церфесса все сделала так, как велел альвриг. У нее были наряды из шелка и парчи, как у самых благородных дам, и она уже привыкла к туфелькам, и освоила походку девицы высокого происхождения. Но в путь она обула меховые сапоги – так ей было привычнее. И наряды увязала в узел, чтобы не запачкать в пещерах.

Внизу ее встретили Вейги и два старых цверга. Альвриг поклонился и любезно попросил встать у себя за спиной. Вейги и Эйтри собирались вызвать индерга, всего одного, чтобы он проложил нору к Шимдорну. Вдвоем они бы удержали его заклинаниями власти, а королева посылала бы его вперед своей волей. Старые цверги время от времени брали бы королеву на плечи.

Это был долгий путь, все проголодались, остатки еды берегли для королевы. Сколько дней прошло наверху – никто не знал.

К Шимдорну вышли на рассвете.

Выкарабкавшись из прорытой цвергами норы, Иоланта Церфесса нарезала веток и кое-как закидала отверстие. Солнце осветило замковые стены – и это означало, что она теперь одна, альвриги не могут прийти на помощь.

Она расчесала и переплела косы, сменила сорочку, переобулась. Поела она перед выходом наверх, так что занятий больше не было – оставалось ждать, пока ее заметят.

И ее заметили прачки, которые несли к реке корзины с бельем. Не каждый день появляется возле Шимдорна одинокая благородная девица удивительной красоты, да еще и немая. Прачки побежали в замок, вернулись с начальником стражи и его женой, которая сразу узнала молодую графиню фон Фалькнор, потому что вместе с родственницами нарочно ездила на нее посмотреть.

Старый барон сам поспешил навстречу красавице. Он попытался расспросить ее, как она перенеслась из Фалькнора к Шимдорну, но Иоланта Церфесса только улыбалась и разводила руками. Барон пригласил ее отведать шимдорнских лакомств, а сам ломал голову: как же быть с гостьей? С одной стороны, нужно снарядить гонца к графу фон Фалькнор, а с другой – хорошо бы оставить девицу в замке хоть на несколько дней, чтобы упрямец Рейнмар встретился с ней. Как знать – может, сыну настолько понравится это белоснежное точеное личико, что он перестанет стесняться своего увечья. Да и не стесняться – гордиться нужно Зеленым Мечом, которые неведомые колдуны вырастили из правой руки сына. Если бы не меч – погиб бы город Бремлин. Чудом удалось уговорить сына съездить туда, и барон гордился победой Рейнмара так, будто сам дрался плечом к плечу рядом с ним. Что если эти двое поладят?

С одной стороны, с другой стороны… С третьей стороны – старый граф, когда узнает, что Иоланта живет в Шимдорне, а ему об этом не донесли, придет в такой «восторг» – что хоть за море от него беги. Фалькноры норовисты и властолюбивы…

Гостью отвели в покои баронессы, окружили величайшей заботой, а умная баронесса подстроила так, что Рейнмар и красавица встретились в галерее.

Рейнмар был закутан в длинный тяжелый плащ – чтобы никакой ветер, взвихрив его, не открыл правую руку с подвязанными к локтю стальными кольцами скрученного в четыре оборота Зеленого Меча. Рейнмар знать не желал никаких девиц, а матери на осторожные вопросы отвечал: когда настанет пора заводить наследника, возьмет простую поселянку, неспособную издеваться над увечьем.

Слава, пришедшая после бремлинской битвы, его не радовала. Он не хотел быть защитником всех, кому угрожало нашествие цвергов и вольфкопов. Он не хотел, чтобы у его порога спал старый слуга, в обязанность которого входило встречать гонцов из сел, где появились враги, и снаряжать в бой молодого господина.

Как всякий наследник знатного рода, юнкер Рейнмар был обучен фехтованию на мечах, простых, полуторных и даже двуручных, знал он и основные приемы сабельного боя. Учиться тому, что требовало силы и ловкости, ему нравилось. Но после битвы у Русдорфа он утратил тягу к учебным схваткам. В Бремлине он вышел в бой, потому что иначе не мог – все родичи и друзья бились, а у него было оружие неслыханной силы. Но он больше не желал драться! С него было довольно.

Когда судьба ставит тебя двумя ногами на путь, который тебе совсем не по душе, твое сердце бунтует и просится обратно. Не только обратно – куда угодно оно просится, лишь бы там стряхнули с твоих плеч непосильный груз.

Зеленый Меч, пока рос, высосал, казалось, из Рейнмара всю душу. И стал для него хуже каменной стены. Там, за стеной, – обычная жизнь, простые радости, красивые девушки. Можно же было свыкнуться с увечьем и близко к себе не подпускать магию! А теперь – изволь быть бойцом, только бойцом, и ничем более. Причем – единственным настоящим бойцом на все баронства и графства.

От тебя ждут новых подвигов, во всех взглядах ты читаешь вопрос: ну, когда же?.. До чего обременительно такое ожидание!

Встреча в галерее испугала Рейнмара. Прекрасная Иоланта фон Фалькнор хотела заглянуть ему в глаза – а он отводил взгляд. Но потом всю ночь ему мерещилась красавица, и во сне у него были обе руки – чтобы обнимать и прижимать к груди.

Он встал и подошел к окну. Осенние ветры – то, что требуется разгоряченному телу, чтобы прогнать морок. И он не знал, что под окном сидит лекарская дочка Эрна. Даже если бы знал – не поглядел бы вниз.

А она сидела, спрятавшись под ковром из дикого винограда, что заплел всю стену, и посылала вверх одно-единственное слово: «люблю…»

Она так хотела прикоснуться пальцами к щеке спящего Рейнмара! И гладила прохладные листья, отдавая им, бессловесным и неразумным, переполнявшую ее любовь…

Старый барон посовещался с женой и отправил гонца в Фалькнор. Оттуда пришло письмо – граф просил прислать к нему дочь. Но объяснить графине Иоланте, что ей следует возвращаться к отцу, никто не сумел. Когда ее разозлили, она, взвизгнув, растолкала горничных и кинулась бежать наугад. Темная витая лестница и беспросветный мрак винного погреба ее не испугали. Насилу девицу выманили, показывая ей издали расшитое серебряными птицами шелковое покрывало и золотые браслеты.

– Надо избавляться от дурочки, – сказал старый барон.

– Не торопись, мой повелитель. Я видела, как она глядела на нашего Рейнмара, – возразила баронесса. – Из-за него она решила остаться.

– Но она глупа, как ослица.

– Достаточно умна, чтобы выбрать самого красивого из молодых людей. Доверься мне, мой повелитель, я приведу эту парочку к алтарю.

Баронесса поговорила с сыном.

– Я ей не нужен, – хмуро сказал Рейнмар.

– Она любит тебя. Не зря же она пришла сюда пешком из Фалькнора.

– Не может она меня любить. Я ведь даже обнять ее не смогу!

– Думаю, что сможешь.

Графу отписали, что девица прихворнула. И баронесса всерьез принялась сводить будущих жениха и невесту.

У нее были и другие дети. Младшую дочку, Беатрису, которой не исполнилось и четырех, баронесса подучила, чтобы девочка все время была при гостье, развлекала ее своими шалостями, приносила ей лакомства. Если у дочери графа фон Фалькнор – разум ребенка, то и подружиться она может только с ребенком.

И точно – маленькая Беатриса Иоланте понравилась. Когда девочка принесла ей охапки кукол – проснулись воспоминания, и королева цвергов внезапно обняла ребенка, прижала к плечу кудрявую головку. Смешались тускло-золотые волосы девочки и рыже-золотые волосы Иоланты Церфессы. Пальцы королевы прикоснулись к кудряшкам Беатрисы – и королева подумала, что золотистые волосы юнкера Рейнмара, того же цвета, что и у сестренки, наверно, таковы же на ощупь.

Эйтри же, которому удалось увидеть на закате Беатрису, подумал: пожалуй, вот будущая королева, только вот хватит ли в ней упрямства и злости?

Иоланта Церфесса не могла каждую ночь встречаться с Эйтри, да это и не требовалось. Она прошла в баронском замке ту школу, какую не могла пройти под землей: школу кокетства. Наблюдая за другими девицами, она обнаружила, как много значат взгляды, пожатия плечиков, особый наклон тела вперед, когда подаешься к кавалеру низко открытой грудью. Азарт овладел ею – она тоже захотела восхищенных взглядов, тайных рукопожатий; увидев в замковом саду поцелуй, она сперва не поняла, что это такое, но по лицам влюбленных догадалась – нечто прекрасное, дающее девице власть над мужчиной. И она впервые задумалась о том, что быть королевой цвергов – не такое уж радостное ремесло.

Чтобы понравиться Рейнмару, она даже стала учить людскую речь. Понимала Иоланта Церфесса уже многое, но говорить побаивалась – наречие цвергов, похожее на перебранку сварливых псов, и привычка хрипло вопить исказили и изуродовали ее голос, наверху она отчетливо поняла это. Однажды ночью она слушала, как поют для девиц и дам молодые рыцари, стала потихоньку подпевать – и пение помогло ей.

А Рейнмар однажды ночью, после страстного сновидения, проснулся с ощущением грядущих перемен. Всякий раз, укладываясь в постель, он долго пристраивал правую руку, чтобы не порезаться во сне. И вот, сев, он ощутил не привычную тяжесть Зеленого Меча, а нечто иное. Ощупав левой рукой правую, он ахнул – меч из упругого сделался мягким, похожим на моток веревки. Меч, выращенный из черной фасолины, стал увядать!

Видимо, его убила неприязнь хозяина. А может, кончился его срок. Если меч – растение, то рано или поздно он увянет, к тому же на дворе осень. Долго рассуждать Рейнмар не стал и уснул радостный.

Утром к нему прибежала Беатриса, забралась на постель, стала рассказывать про свою старшую подружку. И, подученная баронессой, даже приврала малость – что прекрасная Иоланта расспрашивала о юнкере Рейнмаре девиц.

– Она заговорила? – удивился юноша.

– Заговорила! – подтвердила Беатриса. – Немножко заговорила! Братец, женись на ней!

– Она не согласится.

– Согласится! И мне на свадьбу сошьют платье из зеленой парчи!

Платье девочке было обещано матерью – за помощь.

Затеи баронессы привели к тому, что однажды утром Рейнмар, сильно смущаясь, предложил Иоланте Церфессе прогулку в замковом саду. Сад в осеннюю пору был пуст и гол, но вид на реку и дальние поля открывался прелестный.

Беатриса из любопытства побежала следом.

Королева вела себя так, как подсмотрела недавно: улыбкой говорила «да» на все сбивчивые речи юноши, это «да» несколько раз прошептала и прикасалась, точно невзначай, то к его плащу, то к пальцам левой руки. Она вела ту девичью игру, устоять против которой Рейнмар не мог, позволил сладкому туману заполнить голову и душу, – а опомнился в тот миг, когда девушка стала толкать его к куче засохших веток.

Его нога провалилась в пустоту, но он успел ухватиться левой рукой за ствол молодой вишни.

Иоланта Церфесса зарычала и стала бить Рейнмара по руке, одновременно пихая его ногой в бездонную яму. Он, сообразив, что настает смертный час, высвободил из-под плаща правую руку и хлестнул Иоланту Церфессу Зеленым Мечом. Если бы только меч был прежним! Но он не ожил. Он увял, как трава, его удар был – как удар веревки. И Рейнмар, получив удар ногой в голову, полетел в черную глубину.

Беатриса спешила к нему. Но девочка опоздала.

Королева заскакала вокруг дыры, потрясая кулаками и рыча. Она добилась своего – осталось только самой спуститься вниз и убедиться, что Рейнмар мертв.

Беатриса визжала и била ее своими маленькими слабыми кулачками, а сквозь ветви за ними следил Эйтри.

Но Иоланта Церфесса, отшвырнув ребенка, вдруг замерла, запрокинув голову. Ей смертельно не хотелось расставаться с синим утренним небом и солнечным светом, со свежим прохладным воздухом, полным пряного запаха палой листвы и не успевших отцвести белых хризантем.

Но здесь, наверху, она была всего лишь дочерью графа, а там, внизу, – королевой цвергов. Стоил ли душистый осенний воздух этого титула?

Королева не заметила, что выше по склону зашуршали сухие листья. А стоило бы ей обернуться – прочь из замкового сада бежала лекарская дочка Эрна.

Девушка шла следом за Иолантой Церфессой, Рейнмаром и маленькой Беатрисой, прячась за вечнозеленой изгородью. В ее сердце не было ревности – она просто хотела быть поближе к любимому. Она даже хотела, чтобы гордая графская дочь полюбила Рейнмара – в самом деле, что может дать рыцарю простая лекарская дочка? А графиня принесет знатное приданое. И отрадно будет знать, что любимый счастлив…

И потому Эрна глазам не поверила, увидев, как Иоланта Церфесса пытается погубить Рейнмара. Их сражение длилось меньше минуты – Эрна не успела опомниться, да и горло у нее пересохло. А когда девушка увидела, как графиня скачет вокруг черной ямы, как грозится кулаками и корчит страшные рожи, сразу стало ясно, где искать помощи против этой ведьмы – в форбурге!

Эрна знала, к кому бежать: к той темнолицей старухе, которую сильно не любил ее почтенный батюшка, ученый лекарь Корнелиус, подозревая, что она приложила руку к появлению Зеленого Меча. Корнелиус называл ее ведьмой и колдуньей, а кто же сладит с бешеной Иолантой фон Фалькнор, если не более искусная и сильная ведьма?

Нужно было спешить, и Эрна, выбирая, кинуться ли на помощь маленькой Беатрисе или нестись во весь дух к старой Шварценелль ради спасения Рейнмара, выбрала жизнь любимого.

* * *

– Вот, мать посылает. – Немного смутившись, Уве снял с телеги небольшую корзинку. – Яблок немного, свежего сыра… грибов сушеных две низки…

Шварценелль улыбнулась.

После того, как она уехала из Русдорфа и поселилась в Шимдорне, чтобы быть поближе к Рейнмару и наблюдать за ростом Зеленого Меча, впервые русдорфская женщина прислала ей гостинец. А ведь она той ночью не только Уве отыскала среди убитых, но и еще несколько парней и мужчин, которые иначе истекли бы кровью. Анна, самая сварливая, оказалась самой благодарной.

– Вам самим там есть нечего, – сказала Шварценелль. – Заходи, у меня свежий хлеб из замковой пекарни, отвезешь матери ковригу.

– Мы до последнего в лес ходили. И репа на огородах уцелела, и моркови немного.

– А муку и зерно цверги унесли.

– Недавно господин барон прислал немного зерна и муки.

Уве привез в Шимдорн по уговору со скорняком заячьи невыделанные шкурки и две лосиные шкуры, обратно собирался везти зимние припасы – хотя бы пару бочат солонины и несколько мешков матросских сухарей из Асселя, где им придавали каменную твердость. Такие сухари, размоченные в горячей похлебке, весной – сущее спасение. И охотники, уходящие на несколько дней в лес, нуждаются в провианте. Кроме того, несколько женщин дали ему фамильные серебряные ложки в надежде, что на вырученные деньги удастся недорого купить пряжу. Цверги унесли даже дырявые чулки…

Русдорф жил. Русдорф возрождал и охоту, и торговлю. На охоту старики брали мальчишек, обучали их ремеслу. А вот чем по весне засеять поля, что посадить в огородах – это был большой и трудный вопрос. Шварценелль обсудила его с Уве во всех подробностях. Решили – зимой, когда на реках встанет лед и будет санный ледяной путь, ехать двумя санями в Эммельхарт на ярмарку, там взять под любой залог и за любую цену семенное зерно. И там же можно нанять работников – в Русдорфе стоит несколько пустых домов, а есть люди, которые мыкаются по белу свету, не имея своего угла.

Шварценелль решила, что сама пойдет с парнем к ювелиру, авось выторгует побольше, а что до пряжи – ее новая соседка, Марта Эрмлих, как раз тем и промышляла, что ездила по северным селам и скупала пасмы неокрашенной и даже плохо промытой шерсти; если с ней договориться, то она могла бы и до Норнунда доехать, пока туда не добрались другие скупщики.

Этот деловой разговор Шварценелль и Уве вели на границе замкового форбурга и собственно Шимдорна. Форбург прилепился к холму, на котором выстроили замок, с востока и разрастался в сторону села, село же тянулось к замку, и вскоре им предстояло слиться. Шварценелль выбрала комнату у вдовы замкового конюха еще и потому, что население форбурга, обслуживавшее замок, обычно знало все новости.

– Идем, Уве, – сказала она и вдруг ощутила движение на груди. Зашевелился мешочек, в котором лежали две оставшиеся фасолины.

Этот мешочек в последние дни уже раза три напоминал о себе, но Шварценелль, расспросив замковых служанок, успокаивалась: Рейнмар здоров и бодр, ему ничто не угрожает.

Шварценелль положила руку на мешочек и приняла известие: стряслась беда.

– Сперва – в замок, – решила она. – Подожди меня тут, Уве. Да – в печи ведь стоит горшок с горячей пшенной кашей! Поешь пока. Я скоро.

Она достала горшок, выложила в миску два половника вкусной каши, сдобрила ее коровьим маслом, и Уве широко улыбнулся – в Русдорфе теперь масло доставалось только маленьким детям. А парень любил-таки поесть.

Шварценелль невольно задержалась, глядя, как он управляется с кашей. Ей нравилось смотреть, как едят хорошо поработавшие мужчины. Своего мужчины, кормить которого – одно удовольствие, у нее уже лет сорок не было – после того, как выгнала из дома метлой загулявшего муженька.

И тут в комнатушку вбежала Эрна.

– Госпожа Нелль, там ведьма!

– Где ведьма?! – Уве даже вскочил.

– Графиня Иоланта – ведьма! Бежим, бежим! Она юнкера погубит!

Эрна то кричала, то, вдруг испугавшись, шептала, но Шварценелль в конце концов докопалась до смысла.

– Значит, скинула молодого барона в черную яму и скакала вокруг?

– Да, да! Бежим, госпожа Нелль, нужно отогнать ее, вы сможете, и помочь юнкеру Рейнмару! Только вы сможете, больше – никто! Не то она и маленькую даму Беатрису погубит!

– Пойдем, Уве, – сказала Шварценелль. – Странное это дело. И мешочек мой буянит.

Втроем они прибежали в замковый сад. Там уже никакой графини фон Фалькнор не было, Беатрисы тоже не было, а яма, куда рухнул Рейнмар, оказалась бездонной.

– Это работа цвергов, – Шварценелль заглянула в глубину. – Да, здесь побывали цверги…

– Она где-то поблизости, ее нужно найти, – твердила Эрна. – Только почему она оставила на траве свои парчовые туфли?..

– Туфли, говоришь, оставила?.. И скакала, и кулаками махала? Ох, уж не королева ли цвергов у нас тут побывала?

Все, чему Шварценелль раньше не придавала значения, вдруг сложилось в картинку: немота молодой графини, удивительная белизна ее лица, загадочное появление в Фалькноре…

– Уве, ты парень сообразительный. Где и как нужно рыть от самого речного берега, чтобы попасть к этой норе? Как я понимаю, пробиваться недолго, полтора десятка шагов, склон-то крутой.

Уве сразу сообразил, о чем речь.

– Ищи лопаты, зови людей, матушка Нелль, – сказал он. – А я спущусь вниз. Может, что и пойму.

– Барышня Эрна, беги в замок, кричи, что молодой барон провалился в дыру, – велела Шварценелль. – И убедись, что маленькая Беатриса в безопасности. Я с тобой, Уве. Не бойся, доводилось мне спускаться по крутым склонам… Ох, как же оно так вышло?..

Шварценелль уже догадывалась, что произошло, но не желала верить. Она поступила по дивному наитию – посадила зерно в разверстую рану. И ведь Зеленый Меч спас город Бремлин! Так что случилось?

Уве рассчитал, где нужно копать, чтобы упереться в нору, и выдирал мешающие делу кусты. При этом он нехорошо усмехался, а огонек в прищуренных глазах означал: при нужде парень и голыми руками прокопается вглубь, под самый замок, ведь у него с цвергами свои счеты – двое братьев в ночном бою погибли. Вскоре прибежали стражник Снорре Тотт, пекарь Янсен – прямо в белом фартуке, конюх Курре – прямо с навозными вилами. Появились и лопаты. Яму раскидали в четверть часа и вышли к норе, ведущей вверх и, под углом, – вниз, под реку.

Рейнмара не нашли – зато нашли Иоланту Церфессу. В спине у красавицы торчал изогнутый нож – такой, какие раньше, говорят, умели ковать темные альвы – те, что давно покинули здешние места.

Никто ничего не понимал. Прибежала баронесса с дамами, разослала всех на поиски своей младшенькой, прибежали еще стражники, пришел и сам барон с пажами и свитой – своими любимцами-охотниками.

Лезть под реку боялись все.

Уве отвел Шварценелль в сторону.

– Ты ведь знаешь об этом деле больше, чем все они, – сказал Уве.

– Знаю, сыночек… А ты хоть понимаешь, что теперь, когда пропал молодой барон с его мечом, опять придут цверги и вольфкопы?

– Да, это я понимаю.

– Плохо дело, Уве. Они за все отомстят.

– Да уж ничего хорошего… Гляди-ка!

Эрна, пока все хлопотали вокруг тела Иоланты Церфессы, подошла к ведущему под реку лазу и, опустившись на четвереньки, смотрела туда.

– Она же сейчас отправится к цвергам! – сообразила Шварценелль.

– Зачем?

– Затем – если мы не нашли в норе молодого барона, значит, цверги его утащили. А на кой им тащить в пещеры покойника? Хватай ее, тащи наверх, я за тобой!

С немалым трудом увели Шварценелль и Уве наверх бедную Эрну.

– Подумай, дурочка, если даже ты проберешься в пещеру цвергов – чем ты поможешь Рейнмару? Тебя просто убьют – или отправят в дальние пещеры, где женщины цвергов растят потомство, будешь там сидеть в темноте и нянчить уродцев, – убеждала Шварценелль. – Чтобы выручить юнкера Рейнмара, нужна помощь умных людей, нужно настоящее оружие…

– Такое, как Зеленый Меч? – спросила Эрна. – Но ведь и он не помог!

– Я не знаю, почему он не помог! Я не знаю, что случилось с Зеленым Мечом! – закричала Шварценелль. – Я думала, если его вырастить – он умрет только вместе с хозяином!..

И осеклась.

– Так это ты вырастила меч? – догадался Уве. – Говори уж, раз начала. Ну?!

– Я, – призналась Шварценелль. – Я дорогой ценой купила эти зерна. Хотела защитить Русдорф… Но что-то с ними не так…

– Зерна?

– Всего одно зерно, Уве. И с ним, как видишь, невесть что вышло. Как же теперь быть?

– Если они опять придут, Русдорф погибнет. Матушка Нелль, дай мне такое зерно!

– У меня нет!

– Почему ты не хочешь? Ага, понял… Для этого я должен лишиться руки?

Эрна, слушая спор, затаилась, едва дышала.

– Уве, мне показалось, что посадить зерно в рану, сделать меч продолжением руки – правильно и надежно. Теперь ты видишь, что я ошиблась? Нужно было сделать что-то другое, а что – не знаю. Не знаю!

– Дай мне зерно!

Шварценелль прямо ощутила жар, идущий от упрямца.

– Уве, Рейнмар был рыцарь, он умел обращаться с Зеленым Мечом. А если ты его получишь – первым делом себя покалечишь. Гибкий меч – не прямой, он и хозяина режет, а ты с прямым еле-еле управляешься, ты же деревенский парень!

– Дай мне зерно.

– Уве, я ошиблась! Нужно было сделать что-то другое!

– Дай мне это зерно.

Этот бесполезный разговор длился чуть ли не час. Потом Уве, смертельно обидевшись, пошел прочь. Ему нужно было много сделать и о многом подумать. Хотя бы – к какому из северных графов податься, чтобы отвел землю для беженцев из Русдорфа. В том, что придется бежать, бросив дома и пашни, он не сомневался.

Эрна догнала его и дернула за рукав.

– Я знаю, где зерна, – сказала она. – Матушка Нелль носит их в мешочке на груди, я подсмотрела. Только надо торопиться.

– Знаю, что надо.

– Ты не понял. Она мне сказала – пойдет к тем, кто обманом забрал у нее дар. Если уж их магия не может помочь Русдорфу – пусть хотя бы дар вернут. Станет опять лекаркой…

Уве вздохнул.

– Что она еще сказала?

– Сказала, что попробует узнать про юнкера Рейнмара. Но это, наверно, чтобы меня успокоить. А в дорогу собралась завтра на рассвете.

– Ты его любишь? Рыцаря Рейнмара?

– Люблю…

– Эх…

– Я выкраду у нее зерна! Я умею ходить совсем бесшумно! А ты – ты отрубишь мне руку!

– Ты ума лишилась!

– Но сажать же нужно в рану!

– Это старая Нелль выдумала. Куда сажать – мы с тобой не знаем.

– В рану, – убежденно сказала Эрна. – Вот у молодого барона вырос же меч. И у меня вырастет.

– Ты будешь с ним управляться еще хуже, чем я…

Но Уве так хотел получить семя, из которого вырастает Зеленый Меч, что на ночь остался в Шимдорне.

Ночь была шумная – всюду искали маленькую Беатрису. В конце концов поняли, что девочку утащили цверги. Баронесса чуть с ума не сошла – себя во всем винила. Барон обещал сокровища тому, кто полезет в нору под рекой. Желающих не было. Шварценелль, хотя и собиралась выспаться перед дорогой, допоздна оставалась в Шимдорнском замке, готовила для баронессы и для дам успокоительные отвары. Наконец она поняла, что надо бы хоть часа два поспать, и не те у нее годы, чтобы так долго быть на ногах и при этом прекрасно себя чувствовать.

Перед рассветом Эрна принесла Уве мешочек.

– Всего два. Если мы их погубим – других уже не будет, – проворчал Уве. Ему почему-то казалось, что зерен у Шварценелль – не меньше дюжины.

Две черные фасолины лежали у него на ладони.

– Нужно что-то сделать, – сказала Эрна. – Вчера люди говорили – если маленькая дама Беатриса не найдется, значит, она все равно что погибла, и старый барон прикажет завалить нору большим камнем. Как же я тогда спущусь вниз?

– Утешься, норы еще будут. Теперь цверги опять пойдут в наступление на наши села и города. Вольфкопам больше нечего бояться…

– Как ты думаешь – он жив?

– Это было бы замечательно. Тогда цверги попытались бы его на что-то обменять…

Уве оказался прав – днем возле норы нашли послание от цвергов. Им нужен был не более и не менее как сам Шимдорнский замок.

Шварценелль, обнаружив пропажу, пошла искать Уве и Эрну. В замке она отыскала только ученого лекаря Корнелиуса, который уже собирал дорожные сундуки.

– На север, только на север, – сказал лекарь. – Если барон согласится, тут будет пристанище вольфкопов. Отсюда они будут грозить всем западным графствам. А выкурить их из замка может только очень сильная магия. Я даже не знаю, есть ли еще знатоки, умеющие пускать ее в ход. Ты мою дочку не видела?

– Когда найдешь Эрну – уводи ее отсюда хоть связанной, с кляпом во рту.

– Думаешь, она захочет остаться в Шимдорне, когда отсюда уйдут люди?

– Я сказала, а ты решай.

Корнелиус недолюбливал Шварценелль, но на сей раз к ее словам прислушался.

В замке шли поспешные сборы, в одной комнате ругались, в другой рыдали, и все кляли барона, согласившегося уступить замок цвергам, которые, разумеется, не сдержат слова и не вернут Рейнмара, а если и вернут – то при последнем издыхании. Во всей этой суете носился Корнелиус, разыскивая дочку. И, конечно же, не разыскал.

Уве и Эрна забрались в брошенную хижину, жители которой убежали на север первыми. Они сидели за столом, а на столе перед ними лежали две черные фасолины.

– Ну что же, – говорил Уве, – зерно, солонину и сухари я своим отправил с конюшонком Бирре, он родом из наших мест, обо всем предупредил, моя совесть чиста. Попробуем, что ли?

Эрна сперва молча положила руку на стол, потом быстро убрала.

– А если цверги вернут молодого барона живым и невредимым?

– Нашла ты кому верить… Ладно. Ты отвернись, если боишься крови… Я сам себе руку отрублю.

– Кто боится крови? Я?! Да я ее видела больше, чем ты – сметаны!

Эрна если и соврала, то совсем чуточку. Отец учил ее помогать при перевязках. Да и смешно бояться крови девушке, которая собиралась стать ученой повитухой.

– Ну, смотри…

– Погоди, я полотенце приготовлю. Нужно будет перетянуть руку, чтобы ты всю кровь не потерял.

Увидев полотенце, Уве призадумался.

– Может, не обязательно всю руку? – спросил он. – Может, просто раны хватит, чтобы эта штука укоренилась?

– Знаешь, наверно, хватит раны. На ладони!

– Точно! Это даже лучше, чем меч вместо руки!

Они еще немного посовещались, кому какую фасолину: одна вроде была поменьше, но и потемней, а другая побольше, зато с зеленоватым оттенком. Наконец рассудили: маленькой ладошке – малое зерно, а крупной жесткой ладони – большое.

Непросто оказалось Эрне заправить фасолину в рану на руке Уве. Зерно будущего меча оказалось скользким и выскакивало. Наконец она свела над фасолиной края раны и туго забинтовала ладонь.

– Видел, как это делается? Теперь ты – мне…

У парня так ловко не получилось, все-таки он действовал одной левой и в важный миг испугался: Эрна побледнела и, казалось, вот-вот лишится чувств. Но вместе они справились и с последней фасолиной.

– Теперь остается ждать, – сказал Уве. – Если бы мы знали, сколько времени прорастал меч у рыцаря Рейнмара! Тебе очень больно?

– Нет!

– И мне – нет!

Оба соврали.

Шесть дней обитатели замка собирали имущество и понемногу выезжали: кто на север, кто на восток. Барон и баронесса вместе с немногими преданными домочадцами решили остаться в Шимдорне и ждать Рейнмара.

– Вас обманут, – говорили им. – Вам принесут труп и скажут, что молодой человек скончался пять минут назад. А в замке уже будут хозяйничать вольфкопы.

– Я больше ничего не могу сделать для него, – отвечал барон. – Только ждать…

Первые вольфкопы пришли ночью и заняли Белую башню. Барон приказал принести им туда хлеба и меда. О том, что вольфкопы разоряют гнезда диких лесных пчел, он знал. А что до ковриг хлеба – с чем-то же нужно этот самый мед есть.

По соседству с бароном поселилась Шварценелль. Обнаружив пропажу, она сразу догадалась, чьих рук это дело. И ею овладело смятение: нужно было идти к тем, кто дал ей три зерна, и просить совета, но где-то поблизости прятались Уве и Эрна, следовало найти их и удержать от глупостей… хотя бы попытаться удержать…

Шварценелль обходила пустые дома в форбурге и в селе, даже кладбищенские склепы осмотрела. Но она не подумала о реке. Уве и Эрна, отыскав брошенную лодку, переправились на другой берег и оттуда наблюдали за замком.

Обоим было очень плохо. Зарождение меча в руке оказалось делом болезненным, и корни, которые пускало зерно, вдруг раскалялись настолько, что терпеть было почти невозможно, тыкались в локоть и в плечо, пронзали руку судорогой.

– Ничего, ничего… – твердила Эрна. – Я спасу тебя, любимый…

Она и мысли не допускала, что Рейнмар мертв.

– Ну, проклятые вольфкопы, держитесь… – бормотал Уве. – Клочья от вас полетят…

После бессонной ночи, на рассвете, боль у обоих прошла, только на правой ладони у каждого выросли бугорки. И в это же утро Уве и Эрна, прислушавшись, уловили под землей гул. Они не знали об индергах и удивились – неужели там шагает, как солдаты на параде, войско цвергов?

Трое индергов прошли под рекой, остановились под замком и были отпущены в земные глубины. В это время замок уже был полон вольфкопов. Они приходили днем и ночью, никто им не сопротивлялся, и сколько их собралось – даже вообразить было трудно.

Ночью старый барон и баронесса, держась за руки, подошли к воротам. Они знали, что после заката цверги выходят из земли. А вот чего они не знали – так это замыслов Уве и Эрны. Эти двое переправились через реку и тоже оказались у ворот, но затаились в пустом форбурге.

Барон затрубил в свой охотничий рог. Ворота приоткрылись.

– Я пришел за сыном, – сказал барон.

Громкий хохот был ему ответом.

– Я сдержал слово, господа цверги! Отдайте сына! – потребовал барон.

– Уходи! Уходи, пока жив! – крикнули из-за ворот. – Мы тебя пощадим, если ты немедленно уберешься!

Барон требовал и грозил высшей справедливостью, цверги за воротами хохотали.

Уве и Эрна все это слышали.

– Я же говорил тебе, что они его убили.

– Нет, он жив!

В конце концов альвригам надоела эта игра. Вольфкопы по их приказу распахнули ворота и вывалились всей косматой и зловонной ордой.

– На север! На север! – кричали они и, отбросив на обочину барона с баронессой, шли и размахивали оружием.

В их языке было немного слов, недостающие сообщали им альвриги. Что такое север – полузвери не знали, но воля королевы и заклинания власти гнали их туда – а новым словом они себя подбадривали.

За передовым отрядом четыре огромных вольфкопа несли носилки, а на носилках стояла юная королева – Гизелла Ингвира. Она топала и потрясала кулачками. В ней еще не было истинной яростной воли, да и откуда, в тринадцать-то лет, ее вынесли, чтобы она ощутила истинную злость и жажду битвы.

А за носилками шли главные альвриги – Эйтри, Вейги и еще Модсогнир. Смена королевы означала и смену ее свиты.

– Они идут к Бемдорфу! – сообразил Уве. – Надо предупредить бемдорфцев. Эрна, бежим!

Вольфкопы еще не перешли на бег – на знаменитый мерный и неутомимый бег. Уве и Эрна могли успеть. Они, взявшись за руки, побежали по склону вниз и оказались на ведущей к северу дороге раньше вольфкопов.

Дорога, ровная и утоптанная, да еще в лунную ночь, была для них единственным спасением. Если бы они пошли кривыми тропами, то не успели бы в Бемдорф до прихода врага.

Уве, как все деревенские парни, хорошо бегал. А вот Эрна, городская девушка, скоро запыхалась.

– Оставь меня, я пережду в кустах! Оставь! Беги! – требовала она, задыхаясь.

Это было разумно – да только Уве не мог ее покинуть. Если бы он это сделал – ему бы всю жизнь потом было стыдно.

И случилось то, что должно было случиться, – Эрна упала. Да так неловко, что не могла ступить на правую ногу.

До Бемдорфа было еще далеко, а вот орда вольфкопов приближалась; они уже перешли на привычный бег и время от времени вопили: «На север!»

Уве не сразу понял, что произошло, и прикрикнул на девушку. Она попыталась отползти. Он склонился над ней, чтобы поставить на ноги и хотя бы в сторону оттащить. И тут из-за поворота показались вольфкопы. Они увидели две фигурки вдали и зарычали. Трогать барона с баронессой они не стали – тогда они еще были спокойны. Но сейчас разгорячились от бега и поняли, что перед ними добыча.

– Горит… – прошептала Эрна. Ее правая ладонь налилась жаром. И Уве, когда он обнял девушку, острой болью пронзило. Он отдернул руку и уставился на ладонь. Там, куда он посадил черную фасолину, под холщовыми бинтами дергало и жгло. Вдруг на бинте образовалось черное пятно, от него паучьими лапами расползлись трещины, пошел дымок. Прожженная повязка свалилась, а на ладони, в самой серединке, встал дыбом зеленый огонек.

– Меч! – воскликнул Уве. – У меня есть меч! Ну, держитесь, проклятые звери!

Радость его была так велика, что рассудок отшибло напрочь: Уве, уже не пытаясь помочь Эрне, стоял посреди дороги и ждал вольфкопов.

Меч не вырастал, огонек был невысок, с палец, не более. И передовые вольфкопы подбежали совсем близко.

– Уве, берегись! – крикнула Эрна, отползая к обочине.

Но упрямый парень не уходил. Он был уверен, что вот сейчас из ладони взметнется в небо Зеленый Меч, гроза всякой нечисти.

– Убей его! Убей его! – тонким голоском вопила юная королева Гизелла Ингвира. И кривые клинки уже нависли над головой Уве.

Тут с ним что-то стряслось – совсем необъяснимое. Может, ненависть к врагу, пылавшая в сердце, обрела плоть – он не знал. Он сжал правый кулак и замахнулся.

Но кулак внезапно разжался. То, что появилось на ладони, уже жило своей жизнью и отдало Уве приказ: бросай меня! Уве сделал правильное движение, огонек слетел с ладони, но появился другой – тоже ростом с палец. И изнутри уже лез третий.

Сорвавшийся с ладони огонек вдруг в воздухе вырос, обратился в сияющий шар зеленого пламени и ударил ближайшего вольфкопа в грудь. Мех запылал, вольфкоп кинулся наземь, пытаясь погасить огонь.

– Ага! Вот оно! Это вам за Русдорф! Это – за моих братьев! За Герта! За Гедерта! За старого Фрейца! За Эберхарда! За Рослинда! Мало?! За рыцаря Рейнмара! За Петера Баума! За другого Петера!..

Каждое имя вызывало в памяти лицо – и тут же рождался огненный шар. Уве вертелся, швыряя шары в обступивших его вольфкопов, он сражался, как безумный, поражая одного врага за другим, он пробился к носилкам перепуганной Гизеллы Ингвиры, чья воля была бессильна перед его волей. Но тут вольфкопов нагнали альвриги.

Они умели ставить защиту от огня – и несколько зеленых шаров, ударившись в незримую стену, сползли по ней и погасли. Уве, недоумевая, чуть замешкался – и два вольфкопа, обойдя его по дуге, подкрались сзади.

– Берегись, Уве! – кричала Эрна, тряся правой рукой. Ладонь словно раздирала изнутри бешеная крыса. Но боль мигом отступила, когда Эрна, схватив придорожный камень, запустила его в голову вольфкопу.

Вслед за камнем, конечно же, пролетевшим мимо, с ладони сорвалась горсть зеленых искр.

Но не в огненные шары они превратились, а в листья – округлые, зубчатые, с длинными черешками. Эти листья, покачиваясь в воздухе и светясь, медленно опускались на внезапно окаменевших вольфкопов. Они прилипли к жесткому черному меху – и лапы, сжимавшие рукояти кривых клинков, безвольно опустились.

А с ладони Эрны слетали все новые искры, поднимались вверх и опадали зеленым лиственным дождем на головы вольфкопов и альвригов.

Эйтри первым стал отдирать их от себя, и тут оказалось, что они словно рыбьим клеем смазаны – прилипают намертво. Но у вольфкопов они всего лишь облепили шерсть и стоящие дыбом жесткие гривы, а альвригам закрыли лица и глаза.

Эйтри попятился, скребя когтями по лицу. Когти задымились.

– Отступаем! Отступаем! – закричал он на языке цвергов, а потом на языке вольфкопов: – Назад, назад!

Он понимал – нужно увести четверку вольфкопов, несущих королеву, как можно дальше от огненных шаров и дождя зеленых листьев. Нужно увести – пока до них не долетели шары, пока они способны бежать, а не кататься по земле, сбивая пламя.

Но Гизелле Ингвире тоже достался лист. Он прилип на груди, там, где сердце, и девочка закричала:

– Мама! Мама!.. Где ты, мама?! Забери меня отсюда!

Альвриги, отцепляя от себя листья вместе с волосами и кожей, перестали удерживать прозрачную стену, но надобности в огненных шарах у Уве больше не было – вольфкопы стояли перед ним, опустив клинки и словно прислушиваясь, а к чему – бог весть. И парень увидел, как их вытянутые морды меняются, сползает щетина, светлеет кожа, проступают человеческие черты.

Альвриги, двигаясь наугад, выкрикивали заклинания власти, но не было больше воли, которая дала бы им силу. Они сбились с пути, потеряли верное направление. И Уве посторонился, когда трое уродцев с черными ртами прошли мимо, размахивая руками и разбрасывая непонятные и злобные слова, словно брызги ядовитой слюны.

– Что это было, Уве, что это? – спрашивала Эрна.

– Не знаю, – отвечал парень, – клянусь тебе, не знаю.

– Но это же не Зеленый Меч!

– Клянусь тебе, я ничего не понимаю!

Вольфкопы сошлись вместе, прижались друг к дружке. Те обожженные, что лежали на дороге, рычали и стонали.

– Назад, назад! – кричали им альвриги. Вольфкопы молчали. Наконец один подошел к умирающему товарищу, опустился на корточки и взял его безжизненную лапищу в свои. Что-то происходило с полузверем, что-то странное, он сжался в комок и задрожал, а потом взвыл.

– Да это же его подруга! – догадался Уве.

Умирающий был ниже ростом, чем прочие вольфкопы. Может, и подруга, подумала Эрна, но как же все это страшно…

Эйтри удалось прозреть, он понял, где находится, и побежал к носилкам неуклюжей побежкой горбатого существа, которое всю свою жизнь передвигалось только шагом. И он потащил за собой Вейги. Вейги был его сторонником и еще мог пригодиться. А вот Модсогнира он решил оставить – пусть выбирается, как умеет, а останется наверху – значит, такова его судьба, и завершит его жизненный путь рассветное солнце. Модсогнир – пришлый, он от зеберинбергских альвригов, Эйтри с Вейги взяли его в тройку Старших, чтобы не связываться со своими, способными на козни и подлости. Потеря невелика – вот уже подрос Иммни, сынок Вейги…

На носилках сидела рыдающая Гизелла Ингвира. Вольфкопы-носильщики бросили ее посреди дороги. Эйтри тихо зашипел – девчонка не оправдала надежд, она не могла быть королевой! Оставлять ее здесь нельзя – ее подберут люди, она много чего расскажет о жизни альвригов и цвергов. Брать ее вниз?.. А для чего?

Решение следовало принять очень быстро.

Другой королевы не имелось – Эйтри только собирался приказать выкрасть подходящую девочку. Эта ни на что не годилась – она утратила силу духа.

– Вейги, стой, – сказал он. – Что будем делать с Ингвирой?

Старый альвриг понял с полуслова.

– Внизу не знают, как она опозорилась. Возьмем с собой, – ответил он.

– А потом?

– Потом пошлем грамотку к соседям.

Тут уж Эйтри понял с полуслова.

Можно было объединиться с бервальдскими цвергами. У них есть королева Рената Бримира, которой всего пятнадцать. И сделать это лучше, пока не разнеслась весть о поражении на дороге и о зеленом огне с зелеными листьями. Там, конечно, свои Старшие, своя тройка альвригов при королеве. Но у бервальдцев нет такой ценной добычи, как юнкер Рейнмар с его загадочным Зеленым Мечом.

Главное – правильно провести переговоры.

– Значит, забираем? – спросил Эйтри. И одновременно его мысль сделала вполне ожидаемый прыжок в сторону: Вейги предложил хорошее решение, но он оказался хитрее, чем хотелось бы Эйтри. Если соединиться с бервальдцами – кому-то придется отказаться от звания Старшего альврига. Тройка Старших должна быть тройкой, а не шестеркой и не пятеркой. Бервальдские альвриги могут предпочесть старого опытного Вейги…

– Да, я заставлю ее замолчать.

Гизелла Ингвира плакала, как малое дитя. Вся злость, которую воспитали в ней альвриги, куда-то делась, осталась всепоглощающая жалость к себе. И вернулись вытравленные заклятиями воспоминания. Она увидела братьев, сестер, старую няньку, отца и мать, услышала их голоса.

Эйтри подвел Вейги, которому никак не удавалось избавиться от облепивших лицо листьев, к королеве. Старый альвриг нюхом бывалого подземного жителя понял, где она, и протянул к ней руку. Эйтри не разобрал, что бормочет Вейги на Старшем языке, хотя знал немало слов и умел на нем объясняться. И Эйтри подумал: нужно перенять у Вейги полезные заклятия, чтобы он не унес их в землю, когда придет его срок.

Королева увидела альвригов и поспешила к ним. Она хотела просить, чтобы ее вернули домой, к матери, но язык не послушался. Это вызвало у нее злобу и ярость – не такие, какие нужны, чтобы посылать в битву вольфкопов, но и немалые – она затопала ногами в меховых сапожках.

– Смотри ты, еще не все потеряно, – сказал Вейги. – Но пусть лучше помолчит. Идем, Ингвира. Мы отведем тебя в Шимдорн, там у тебя будет жилище с коврами и полно лакомств.

– А бервальдцы? – спросил Эйтри.

– Они пришлют своих, чтобы понять, что тут у нас творится. И мы им покажем королеву. Но нужно придумать правдоподобное объяснение.

– Придумаем.

Эйтри взял Гизеллу Ингвиру за руку и повел назад, к Шимдорну. Она спотыкалась, даже попыталась вырваться, но за вторую руку ее схватил Вейги.

– Чем там заняты вольфкопы? – спросил старый альвриг.

– Ничем хорошим…

– Мы их потеряли?

– Да – тех, кого послали брать Бемдорф. Те, что в замке, пока наши.

– Нужно отправить их подальше. Неведомо, что это такое – зеленое. Может, оно заразное.

И опять Эйтри подумал: Вейги умнее, чем это ему, Эйтри, требуется.

– Идем. В Шимдорне я найду, чем смыть с тебя эту дрянь, – сказал он. А для себя решил: как только удастся договориться с бервальдцами и соединить силы, Вейги отправится в землю.

Альвриги уходили в землю неохотно, сопротивлялись до последнего, и особенно их мучило то, что тела перед уходом светлели. Это было почти невыносимо. Но потом плоть осыпалась и таяла, следом рушились и становились земным прахом кости.

Уве и Эрна смотрели, как отступают альвриги, ведя королеву, и молчали.

Третий альвриг полз по дороге в сторону Бемдорфа.

– Там тебя только и ждали, – сказал Уве и метнул в него зеленый пылающий шар.

Альвриг взвыл – и осыпался на землю серым пеплом.

Вольфкопы меж тем стали поодиночке подходить к своим раненым, вдвоем поставили одного на ноги и повели прочь. Если бы Уве и Эрна знали повадки этого племени, очень бы удивились – обычно вольфкопы раненых бросали; случалось, что альвриги приказывали добить соплеменников, чтобы те своими стонами и воем не раздражали слуха.

Дальше было еще загадочней – вольфкопы вдвоем понесли раненого прочь. И не к Шимдорну, куда им полагалось бы вернуться, а куда-то на восток, туда, где, по соображениям Уве, были бескрайние леса и болота. И прочие потянулись туда же. Они брели, как будто опоенные ядовитой травой, лишающей соображения, но брели все в одну сторону, не обращая внимания на Уве и Эрну.

И они ушли с дороги, не оборачиваясь.

* * *

Всякая победа сперва приносит радость, а потом приходится задумываться: как жить в изменившемся мире? Вот и Уве сидел, глядя на свою правую руку с великим недоумением: что теперь с ней делать? Зеленый огонек был – с ту самую фасолину, из которой появился, но он был. Если поднести соломинку – занималась и сгорала. На штанах уже появилась сбоку дырка. Но тела огонь не трогал.

Напротив, за пустым столом, в крошечном домишке форбурга, сидела Эрна. Она тоже смотрела на свою правую ладонь. Посередке вроде как розовые губы обозначились; приоткрываясь, они выпускали порцию искр, и по комнате порхали маленькие зеленые листья.

Домишко был обычный – посередине комнаты большая печь, делившая ее почти надвое, с толстой трубой, в которой совсем недавно коптили окорока. Сейчас хозяева ушли и забрали все, что могли унести, остались стол и голые лавки. На одной, за печкой, лежала баронесса фон Шимдорн, рядом на полу сидела ее дочка Эдита. Из трех дочек уцелела только эта, Беатриса пропала вместе с Рейнмаром, Аннелина пропала, когда люди в суматохе покидали Шимдорн. Оставалась слабая надежда, что ее увела кормилица Зузе вместе с ее молочной сестрой Эйге. Баронесса, казалось, утратила рассудок, тихо звала пропавших детей, в том числе старших сыновей, которых унесла чума, а на десятилетнюю Эдиту не обращала внимания, и девочка плакала…

Барон фон Шимдорн лежал на другой лавке, под окошком. Он молча смотрел в низкий потолок.

– И девчонку теперь не обнять… – ворчал Уве. – И топор не взять… Если бы хоть меч!..

– У меня сорочка недошитая лежит… – пожаловалась Эрна.

– Сорочку тебе я сама сошью, – пообещала Шварценелль. Она отыскала эту парочку, первой вернувшись в форбург. Сейчас у нее забот хватало – пусть целительский дар она утратила, остались жалкие крохи, но лечебную мазь на свином жире еще могла сварить, а барон и баронесса, сильно помятые, как раз в такой мази нуждались. Котелок с мазью стоял на краю плиты, а Шварценелль мелко крошила травы и корешки.

– Как же это вышло? Ведь должен был вырасти меч! – сердился Уве. – Как у юнкера Рейнмара! Ты что-нибудь понимаешь, лекарка?

Шварценелль пожала плечами.

– Может, и понимаю. А может, мне лишь кажется. Уве, у тебя левая рука еще может потрудиться. Приподними-ка господина барона, придержи его, пусть сидит, опираясь о твое плечо. А я его разотру.

Барон был совсем плох, и пуще той боли, что не давала лишний раз шевельнуться помятому телу, была иная: позволил себя обмануть подземной нечисти!

На плите тихо кипело варево, Шварценелль втирала прохладную мазь в бароново плечо, а Уве ворчал, упрекая ее в том, что дает людям зерна, смысла которых сама не знает.

– Ты вспомни-ка лучше, что ничего я тебе не давала, а вы с Эрной у меня эти зерна украли, – сказала Шварценелль. – Может, и правильно сделали, что украли. Но про зернышко для юнкера Рейнмара я знала – будет меч. Или не знала – а сильно того желала. И вот я думаю: может, в каждом прорастает то, что в нем было изначально. Что в ком было, то и вырывается наружу… – Шварценелль вздохнула. – В тебе, видно, огонь был, ты парень горячий. И вон на Эрну посмотри. Ее любви хватило бы…

– Не надо, матушка Нелль! – вскрикнула Эрна.

– Что же теперь будет? – спросил Уве. – Эти вольфкопы ушли – но ведь в замке остались другие. Да и эти, пожалуй, посидят в лесу да и вернутся.

– Сдается мне, что не вернутся. Они действительно вышли из-под заклятий. Да и те, что остались в Шимдорне, ненадежны – Эрна может и на них наслать зеленый дождик. Но мало ли что еще придумают колдуны цвергов. Те, что сами себя зовут альвригами. Конечно, может получиться, что они совсем ничего не придумают. Нелегко тогда придется цвергам…

– Почему? – полюбопытствовала Эрна.

– Я такое слыхала: когда-то цверги были искусными кузнецами, умели искать в земле водяные жилы, руды и драгоценные камни. Ножи, серпы, косы и украшения они меняли на зерно и шерсть. Отчего они забыли свое мастерство, чье проклятие сделало их бездельниками – я не знаю. Думаю, тот, кто научил альвригов заклинаниям силы и власти, оказал цвергам дурную услугу. Ведь научил же кто-то! Но теперь цвергам придется найти в дальних пещерах позабытые кирки и лопаты. Это – в лучшем случае. В худшем – альвриги придумают новую пакость. Хотела бы я знать, куда подевалась та девчонка. Успела убежать или они ее в землю утащили…

– Разве альвриги и цверги не одной крови? – спросила Эрна.

– Родственники, да, от одного корня, я так полагаю. Но альвриги от рождения имеют способность к колдовству. Уве, не давай господину барону падать!

– Не верю, что все кончится так замечательно. Не верю! – выкрикнул Уве. – Эрна, а ты? Ты же понимаешь, что цвергов не переделать!

– Матушка Нелль говорит, что сами переделаются…

– Я этого не сказала! Я только так рассуждаю – или возьмутся за труд, или начнут вылезать за добычей сами, без вольфкопов, тут их люди и одолеют.

– Я до этого дня не доживу. Ты с севера, ты не знаешь, как они грабили наши села. А я знаю! – возмутился Уве. – Возвращайся на север, барышня. Там спокойнее.

Шварценелль понимала волнение Уве, но спорить с ним не стала. Парень был горяч – ему следовало хотя бы выговориться.

– Принес бы ты еще хвороста, что ли, – сказала она. – А ты, Эрна, ступай со мной. Нужно поискать, не оставил ли кто в форбурге ведро. Принесем воды, обмоем наших болезных.

И ведро они нашли, и колодец надежный – цверги не отравили его, а ведь с них станется. А потом присели отдохнуть на трухлявой лавочке в крошечном дворе – больших дворов в форбурге не было, это не деревня, а почти город, где земля дорогая. Туда к ним пришел Уве с огромной охапкой хвороста.

– Если по уму, так лучше бы забрать господ в Русдорф, – сказал он. – Тут опасно. Если цверги догадаются, то выйдут ночью, и будет нам весело. Это не бемдорфская дорога, где все было на виду. Как полезут из-под печки – мы и квакнуть не успеем.

– Баронессу придется везти на осле, а осла у нас нет, – возразила Шварценелль. – Но вообще-то ты прав. Нужно хотя бы перетащить их вниз, в деревню. И тогда уже искать способ добраться или до Бемдорфа, или до Русдорфа. Эх, будь у меня прежний дар, я бы их живо на ноги поставила! Но как-нибудь доберемся…

– Я никуда не уйду отсюда, – сказала Эрна. – Я пойду искать юнкера Рейнмара. Не верю, что он умер.

Шварценелль вздохнула. Она понимала, что может случиться чудо – даже цверги расступятся перед влюбленной девушкой и ее зеленым дождем. Но надежды было очень мало.

– Вряд ли они оставили его в живых. Посуди сама – у него был Зеленый Меч. Он мог бы отбиться от десяти и даже двадцати цвергов. Его поймали в ловушку – но, будь он жив, давно бы вышел к нам, – стала объяснять Шварценелль. – И хуже того – цверги поставили ловушку на старого барона. Они обещали вернуть юнкера Рейнмара в обмен на замок – значит, под землей он не успел ничего натворить, и его, скорее всего убили. Не думаю, что столько дней они его держат в плену.

– Он жив, он жив, – повторяла упрямая Эрна. – Если бы он умер, я бы тоже сразу умерла. Матушка Нелль, я пойду за ним в Шимдорн.

– Да с чего ты взяла, будто он в Шимдорне? Цверги его под землю утащили, для чего им юнкера обратно наверх поднимать?! – крикнул Уве. – Им нужно было погубить Зеленый Меч!..

И тут он замолчал. Шварценелль поняла ход его мысли.

– А в самом деле, что случилось с Зеленым Мечом? – спросила она. – Почему юнкер Рейнмар не сумел отбиться?

– Что если ему отрубили руку вместе с мечом? – предположил Уве. – Это все объясняет. Цверги заполучили меч, а рыцарь истек кровью. Они же не станут ему руку перетягивать.

– Нет, нет, нет! – закричала Эрна. – Не смей так говорить! Он жив, я чувствую это! Он жив!

Шварценелль понимала, что цверги просто обязаны убить юношу. Но она чувствовала – не все так просто…

– А ну-ка, барышня Эрна, расскажи мне еще раз, что ты тогда видела в замковом саду! – потребовала Шварценелль.

– Ведьму видела!

– Ну, это я знаю. Не ведьму, а, надо думать, королеву цвергов. Ту, которую потом мы нашли мертвой.

– А ведь красавица была, – заметил Уве.

– Поменьше бы таких красавиц! – рявкнула Шварценелль. – Ну, говори!

– Так ведь говорила уже…

– Говори, или отвешу хорошую оплеуху.

Шварценелль мало того что сама когда-то была молода, так еще и прекрасно помнила все причуды девичьей молодости. Что-то мешало Эрне вспомнить те ужасные минуты, и Шварценелль догадалась, в чем беда.

– Эрна, ты сейчас думаешь – не за мной следовало бежать, а кидаться вслед за юнкером Рейнмаром в ту земляную нору, так? – спросила она. – Ну, так это была бы главная глупость всей твоей жизни. Тот, кто заколол королеву цвергов, и тебя бы не пощадил. Это ведь была ловушка на юнкера Рейнмара, а лишних, кто в нее попал, в живых бы не оставили.

– Значит, и маленькая дама Беатриса погибла? – спросил Уве.

– Вот уж не знаю. Но я так рассуждаю – если бы ее убили, то оставили бы рядом с королевой. А ее утащили. Значит, возможно, жива.

– И он жив, и он! – встрепенулась девушка. – Если бы убили – оставили бы!

– Им был нужен Зеленый Меч, поэтому юнкера Рейнмара поймали, связали и унесли. И помолчи ты, ради всего святого! – взмолился Уве. – Тут серьезный разговор, а ты одно голосишь – жив, жив!

– Уве прав. Итак? – спросила Шварценелль.

И Эрна, краснея, начала с самого начала – как Рейнмар предложил ведьме прогуляться в саду (о том, что она с раннего утра затаилась в галерее, где перед завтраком встречалась замковая молодежь, чтобы следить за любимым, Эрна умолчала), как ведьма, хихикая и хватая его то за левую руку, то за край плаща, согласилась, как эти двое спустились в сад, как за ними побежала Беатриса.

– И она довела его до того места, где возле скамейки лежала куча веток? – спросила Шварценелль.

– Да, и стала его туда толкать! Он, наверно, решил, что она так шутит. Я видела, как деревенские девушки дразнят парней – могут и в копну соломы толкнуть, и на кучу ботвы повалить, – объяснила Эрна.

– И не только ботвы, – буркнул Уве, которого однажды русдорфские красотки с подножки завалили на кучу прелой травы вперемешку с навозом, подготовленную, чтобы сажать там тыквы.

– А потом?

– Потом он за дерево схватился, и она стала его бить по руке. Но он уже попал в яму, я видела, он чуть ли не по пояс туда провалился. И тогда только он ударил ее мечом.

– Ударил мечом – и она осталась жива? – не поверил Уве. – Как это могло быть?

– Я не знаю! – воскликнула Эрна. – По-моему, она даже не почувствовала удара и стала бить юнкера Рейнмара ногами. И он полетел вниз, в ту яму.

– Значит, один раз успел ударить мечом? – уточнила Шварценелль.

– Да, я видела, как он взмахнул правой рукой. У него обычно правую руку плащ прикрывает, у него есть такой плащ – длинный и тяжелый. Он высвободил руку… Но… но меч не был больше зеленым!

– А каким? – хором спросили Уве и Шварценелль.

– Я не знаю…

– Погоди! Ты когда-либо видела этот меч? – догадался спросить Уве. – Когда он был настоящим?

– Да видела я его! Батюшка ведь лечил юнкера Рейнмара, я иногда помогала. Он был цветом – как молодая трава, и сиял. При мне юнкер Рейнмар показывал батюшке, как этот меч рубит сухие ветки. А сейчас… Ох, я поняла! Ему меч подменили!

Это уж было явной глупостью, но Шварценелль запомнила слова.

Потом Эрна рассказала про безумную пляску Иоланты фон Фалькнор вокруг земляной дыры, про попытку маленькой Беатрисы справиться с ней. Больше она ничего не знала, потому что помчалась на поиски Шварценелль и людей, которые прибежали бы с веревками, вытащили бы Рейнмара из норы. Как вышло, что пропала и Беатриса, она не могла объяснить.

– А за кем же мне еще было бежать? – спросила она. – Батюшка говорил, а ему юнкер Рейнмар сказал, что Зеленый Меч – твоих рук дело, матушка Нелль. И он говорил, что ты – сильная ведьма. Конечно, сильная, если такой меч наколдовала. Вот я к тебе и побежала, а к кому же мне было еще бежать, если там – ведьма?! Если она подменила меч и сделала его вроде веревки?

– Помолчи ты, сделай милость, – взмолилась Шварценелль.

Ей нужно было в тишине обдумать, отчего преобразился Зеленый Меч.

Тот лесной старец, что дал ей три фасолины, ничего не сказал о сроке их действия – он вообще ничего не сказал, только показал чашу с кровью и растущий из нее Зеленый Меч. Значит, и шары из зеленого пламени – не навсегда, и дождь из листьев – тоже?

И она поняла, что настало время не смиренно принимать то, что ей соблаговолят дать, а задавать вопросы и получать ответы.

И тут-то была главная загвоздка: Шварценелль не могла немедленно уйти в лес на поиски белых альвов, потому что опасалась покидать форбург Шимдорна. Она боялась за Уве и Эрну – оба молодые, пылкие, мало ли чего натворят. И юнкер Рейнмар…

Как вышло, что Зеленый Меч утратил силу?

– Оставьте меня ненадолго, я должна хорошенько подумать, – сказала Шварценелль. Но не просто думать она собиралась, а восстановить в памяти со всеми подробностями, как ей дали три темные фасолины.

Может быть, прозвучали слова о том, каков срок жизни Зеленого Меча, а также зерен, порождающих листья и огненные шары? Вроде бы нет.

Эрна и Уве вышли из домишки.

– Не вздумай идти в Шимдорн. Сожрут они тебя и косточек не оставят, – предупредил Уве.

– У меня есть зеленые листья.

– Ты, наверно, ослепла. Листья подействовали на вольфкопов и на ту девчонку в рыжей шубе, что принялась мамку звать. А цвергов они только разозлили. Видела, как они твои листья с рож соскребали?

– Видела… А как же быть?

– Никак, – отрубил парень. – Нет больше юнкера Рейнмара. Ты можешь остаться со старым бароном и с баронессой, им теперь помощь нужна, а ты все же лекарская дочка. Вместе с ними можешь уйти в Бемдорф, он гораздо ближе Русдорфа. А можешь пойти со мной в Русдорф. Там я и останусь. На страже. Вдруг они уже завтра сунутся? Кто их прочь погонит? Больше-то некому.

– А твой зеленый огонь цвергов жжет?

Уве задумался.

– Может, и жжет. Он тогда, на дороге, до них не долетал, все вольфкопам досталось. Но я так думаю: те вольфкопы, что в замке, от твоих листьев не пострадали, и другие, что по лесам сидят, тоже. Но лезть в замок, чтобы посмотреть, как на вольфкопов подействуют листья, не стоит. Я думаю, нужно сразу мои шары в них кидать. И то – найти такое место, где они до меня не дотянутся.

На ладони Уве взбух очередной зеленый шарик – и был отправлен в заросли крапивы.

Эрна не ответила.

Она думала так: если в Шимдорне полно вольфкопов, то от листьев они оторопеют и побегут прочь, как тогда на дороге. И в замке начнется переполох. А в переполохе можно попробовать поискать Рейнмара. Если его подняли наверх – то найти несложно, Эрна с Корнелиусом весь замок облазили, потому что при появлении городского врачевателя каждая стряпуха тут же вспомнила про свои болячки, рухнула в постель и принялась помирать.

Главное – найти такое место, чтобы выпустить облако листьев, где тебя не сразу обнаружат цверги. Тут очень пригодился бы совет старого барона. Но советчик лежит полумертвый…

– Так что, пойдешь ты со мной? – спросил Уве.

– Может, и пойду. Дай подумать.

И парень, наивный, как все здоровенные сильные парни, решил: она действительно будет думать. Эрна же хотела успокоить Уве, а потом от него как-нибудь отвязаться.

Она вернулась в домишко.

– Любезная… – позвал ее барон.

– Что вашей милости угодно?

– Подойди поближе, милая. Не хочу, чтобы жена слышала.

Эрна опустилась на корточки возле баронского изголовья.

– Ты сказала, что пойдешь вызволять моего Рейнмара?

– Да, я так сказала, господин барон.

– Я с тобой. Молчи. Я так решил. Лучше я погибну в бою, спасая сына, чем так… чем лежать и ждать неведомо чего…

– Вы не сможете встать на ноги, господин барон.

– Ты сделаешь мне костыль. Слушай… Когда мы уходили из Шимдорна, я хорошенько спрятал старинное оружие. Взять с собой не мог, отдавать цвергам не хотел. Это мечи и ножи, которыми дрались мои деды, славные бароны. Там есть узкие длинные мечи. С тяжелым я не управлюсь, а такой мне будет по руке.

– И мне! – воскликнула Эрна.

– Мазь этой старой ведьмы возвращает меня к жизни.

– Господин барон, а где спрятано оружие? – спросила Эрна.

– Хитришь, девушка. Не скажу. Не хочу, чтобы ты ушла в Шимдорн одна. Вдвоем мы справимся… если только сын жив…

– Он жив!

– Тихо, тихо… Я хорошо разглядел цвергов. И тех, кто с ними дрался, расспрашивал. Рубить их бесполезно. А вот если загнать острие в шею, под самый подбородок, поразить гнусную голову снизу, цверг умрет. Не тем оружием с ними бились…

– Господин барон…

– Молчи. Хоть одного убью, хоть одного…

Эрна поняла – от горя барон повредился рассудком. Нужно было звать на подмогу Шварценелль – но целительница, углубившись в размышления, забрела довольно далеко от форбурга, а громко звать Эрна боялась.

К ней подошла маленькая дама Эдита.

– Я есть хочу, – сказала она.

Еда, к счастью, была – пара мешочков с крупами. Бывшие хозяева домишки оставили три старых печных горшка, в двух Шварценелль сварила свои целебные зелья, в третьем можно было приготовить кашу. Но что в нее добавить, если нет масла?

Эрна вспомнила – в замковом саду должны быть яблони. Яблоки не убирали ради красоты. И она сбежала туда – от барона, от баронессы, от Эдиты, от упрямого Уве. Рвать яблоки она могла лишь одной рукой. И приходилось озираться – не торчат ли на стенах цверги и вольфкопы.

Видимо, захватчики решили, что никто нападать на Шимдорн не будет. Никто не охранял замок, а из-за стен слышались крики и вой – вольфкопы развлекались на свой лад. Они затеяли звериную чехарду, прыгали друг через дружку, разбегаясь на четвереньках, взвизгивали, при удачных прыжках – посылали к небесам победный вой.

Эрна дошла до Стальной башни, еще раз огляделась и поднялась к «предательской калитке». Как она и надеялась, цверги калитку не заперли. Кого им было бояться? Обитатели замка сбежали, обитатели форбурга сбежали, деревенские жители тоже сбежали.

И она подумала: надо бы как-то выпытать у старого барона, где хранится оружие. Правая ладонь может только выпускать охапки зеленых листьев, но левая в состоянии взяться за эфес.

И никто, кроме старого барона, не растолкует, где в замковых башнях потайные лестницы.

Сложенные на траве яблоки Эрна кое-как собрала в подол. Главное было – не выпустить ненароком облако зеленых листьев. Тут они до вольфкопов не долетят, но могут привлечь внимание цвергов.

Она поставила на огонь горшок-кашник и попросила Эдиту очистить яблоки. Барон с лавки смотрел, как они возятся у печи. Потом он сам сел и спустил ноги на пол.

– Отменная мазь, – сказал он. – Ну-ка, девушка, погляди, куда бросили мои сапоги. Не пойду же я в замок босой.

Эта затея девушке сильно не понравилась – старый барон был чуть жив, хоть и хорохорился. Она не знала, что двадцать поколений предков, ходивших на войну, в нужную минуту дадут ему сил.

– И хорошо бы пару глотков крепкого вишневого вина… – мечтательно произнес старый барон.

Это он правильно придумал, молча согласилась Эрна, ее батюшка, лекарь Корнелиус, часто прописывал крепкое вино для бодрости духа и восстановления сил. Вот только где бы его взять?

Эрна, не говоря ни слова, вышла из домишки. Она хотела найти Уве, послать его хотя бы в Бемдорф за вином, которое было бы полезно и баронессе, но парень как сквозь землю провалился.

Она не знала, что Уве издали следил за ней и видел, как она, поднявшись по откосу, осторожно приоткрыла «предательскую калитку».

– Вот дурачье, – сказал Уве. Это адресовалось цвергам, не догадавшимся закрыть калитку. А потом он нашел удобное местечко на берегу, там, где берег козырьком нависает над водой, уселся и выпустил шар зеленого огня.

Уве хотел понять, все ли служит пищей пламени, или только шкуры вольфкопов и цвергов.

* * *

Юнкер Рейнмар не понимал, что с ним происходит. Его заставили выпить очень кислый напиток, после чего он почти перестал соображать. Он понимал, что его куда-то несут, но пошевелиться не мог. Не сразу до Рейнмара дошло, что его связали.

Потом он лежал в темноте и очень хотел есть. Он звал, просил, даже угрожал. Кто-то незримый несколько раз поил его тепловатой водой и клал в рот то кусок сухаря, то кусок репы. Неведомо чьи руки, к величайшему стыду Рейнмара, стянули с него штаны. Иначе позор был бы еще нестерпимее.

Потом вокруг его ложа собрались цверги. О чем они толковали – Рейнмар не понял. А вот когда принялись дергать правую руку, выворачивать ее, скрести когтями по ладони – понял. Им была нужна тайна Зеленого Меча.

Но он при всем желании не мог бы открыть им эту тайну.

Шварценелль уговорила его, он позволил ей действовать, она отважно взялась за работу, он – терпел. Хотя Шварценелль смазала всю руку до плеча коричневой вонючей мазью, убирающей боль, все равно было чувствительно.

В рану было посажено зерно, сперва оно мучительно прорастало, потом появился остренький зеленый росток, окреп, вытянулся. Юнкер Рейнмар понял, что это меч, когда росток стал длиной в три пядени и уже порядком мешал ему жить. Вскоре росток обрел гибкость, так что его можно было обернуть вокруг тела, закрепив кончик поясной пряжкой. И примерно тогда же он, кроме острия, отрастил себе два лезвия. Как ни был Рейнмар после ранения нелюдим, а велел слугам принести охапки веток, соорудить чучела для рубки, и впервые при них попробовал, как режет Зеленый Меч. Слуги поняли – от этого магического оружия следует держаться подальше. А Рейнмар понял, что учиться обращению с оружием следует в одиночку – чтобы никого не покалечить. Гибкое лезвие даже из старого седла, подвешенного для упражнений, вырывало полосы жесткой кожи, а что оно натворит, если подвернется человеческая плоть?

Старый барон сперва не понимал, что за чудо приключилось с рукой Рейнмара, потом даже одобрил Зеленый Меч. От клинка была еще и та польза, что сын немного повеселел. И даже позволил взять себя в Бремлин, где дальнюю родственницу шимдорнских баронов, девицу графского рода, выдавали замуж за сына бургомистра. Бургомистр был человеком уважаемым, и аристократы оказали ему честь, приняв приглашение.

Для них накрыли столы в ратуше, но Рейнмар за общий стол не сел, он не желал, чтобы все таращились – как он ест левой рукой. Он нарочно велел себя закутать в длинный зеленый плащ, чтобы даже случайно правая рука не обнажилась. Ему накрыли отдельный столик повыше, в оконной амбразуре, и оттуда он видел, как на городскую площадь перед ратушей, где пировали горожане, ворвались вольфкопы.

Увидев их, он сперва испугался. Слишком хорошо он помнил ту ночь, когда кинулся на выручку Русдорфу, когда погибли его люди. Но жители Бремлина сумели отбить первую атаку, скинув наземь скатерти с посудой и вооружившись скамьями и длинными досками от столов. В это время благородные гости бургомистра торопливо спустились в подвал ратуши, где хранились доспехи и оружие.

Рейнмар все глядел, не в силах пошевелиться.

Вольфкопы пошли в новую атаку, а на площади появились цверги. Эти почти не дрались, а кинулись грабить дома. И носилки, на которых стояло визжащее существо в огромной рыжей шубе, похожей на копну сена, уже оказались посреди площади.

Отряд аристократов бился отчаянно, да только вольфкопы не поддавались. Сверху Рейнмар увидел своего старого отца, который сражался в одном строю с молодежью. И тут ему стало стыдно.

Он сбежал вниз. У дверей ратуши он подобрал маленький круглый щит.

Зеленый Меч, продолжение руки, мелко дрожал и рвался на волю.

Рейнмар выбежал из ратуши. Зеленый Меч требовал боя. Юный барон скинул плащ, и меч сам взметнулся над его золотоволосой головой. Рейнмар пошел на ошалевших от такой дерзости вольфкопов.

Нужно было всего-навсего наносить такие же удары, как поздно вечером на заднем дворе Шимдорна – по старому седлу и чучелам из хвороста.

Юнкера Рейнмара обучали фехтованию, ему это искусство очень нравилось – в зале, когда на поединщиках кожаные маски и нагрудники. Но Зеленый Меч сильно отличался от привычных мечей – и прямых, что привозят с севера, и изогнутых, что куют в пещерах темные альвы. Он даже более напоминал работу охотничьей плетью, которой умелый всадник может на скаку уложить волка. Этому Рейнмара учил старый охотник – погибший тогда возле Русдорфа. Сейчас правая рука вспомнила ту науку!

Рейнмар не думал, что биться Зеленым Мечом так легко. Клинок словно сам подсказывал направление ударов. И магия, в нем заключенная, требовала: боец, пробейся к носилкам, уничтожь визжащее всклокоченное существо, чья воля движет вольфкопами.

Рев раненых вольфкопов заглушил прочие звуки боя.

Против Рейнмара вышел огромный вольфкоп с причудливым мечом неимоверной длины. За спиной у юноши столпились люди, за спиной у вольфкопа – раненые полузвери, и там же были носилки с визжащим и топающим существом, и там же появились более высокие и светлокожие, чем цверги, но такие же горбатые существа в длинных мантиях. От них исходила опасность. Их приоткрытые рты были окружены язычками пламени – то черными, то сизо-стальными. Слова заклинаний, что они выкрикивали, были загадочно связаны с этим пламенем – оно словно откликалось на звуки, а может, само и было звуками, только обретшими зримый образ.

Рейнмар понял – поединок будет не только с мохнатым верзилой, но и с ними. Против Зеленого Меча – огромный причудливый меч и их заклинания. Но отступать некуда.

Зеленый Меч приказал: хозяин, двигайся быстрее! Зеленый Меч предупредил: хозяин, сейчас будет ловушка, вольфкоп так подставит свой клинок, чтобы я вокруг него трижды обвился, и тогда он рывком выдернет меня из твоей руки, это возможно, но мы справимся!

Похожие на цвергов существа протяжно голосили на разные лады. Их черные губы кривились, пламя устремлялось вперед и возвращалось к губам.

Четырежды великан пытался сладить с Зеленым Мечом – и безуспешно. Кончилось же тем, что вольфкопы, обезумев от воя цвергов, все разом кинулись на юношу.

И тогда Зеленый Меч заплясал в полную силу.

Он наслаждался боем! Он жалил, как целый рой ос, он вырывал клочья шкур и разбрасывал их по площади!

Еще немного – и вольфкопы с цвергами позорно бежали.

Потом на площади нашли пустые носилки, нашли брошенное оружие. Потом подобрали раскиданную еду, заново собрали столы и устроили пир – настоящий мужской пир, не то что свадебный. Рейнмара крепкие мужчины вдвоем подняли на плечи и носили по всей площади, дамы и девицы норовили хоть край плаща поцеловать. Словом, бремлинцы впали в радостное буйство.

Рейнмар кутал правую руку с Зеленым Мечом в плащ, который подобрал и накинул ему на плечи старый барон. Зеленый Меч обвился вокруг тонкого юношеского стана и угомонился. Шевельнулся он ближе к утру, словно бы спросонья, когда к Рейнмару, которого уложили в спальне самого бургомистра, тайно прокралась бургомистрова жена. Юноша не поверил, что ей нужен он и только он, и правильно сделал. Потом старый барон объяснил ему: когда воины возвращаются с войны с победой, женщины дуреют, шалеют и отдаются тому, кто им покажется самым лихим из мужчин.

– Но жениться тебе все же надо, – сказал барон. – Сперва тебе неловко будет из-за руки, потом и ты, и жена вообще перестанете ее замечать. Вот ведь твоя матушка уже не замечает, что у меня плечо покорежено. Спроси ее, где шрам, так не сразу вспомнит, а сперва пальчиком дотронуться боялась. Шимдорну необходим маленький наследник. Ты понял?

– Понял…

Потом баронесса стала потихоньку подыскивать и предлагать невест. А уж потом появилась Иоланта фон Фалькнор.

Одно то, что она молчала и улыбалась, удивительным образом растревожило душу юноши. Красавица стала являться в страстных и даже стыдных сновидениях. Рейнмар уже сказал себе, что никого прекраснее в мире нет. Но он боялся предложить ей себя: ведь Зеленый Меч – обоюдоострое длинное лезвие, Рейнмар уже как-то приспособился к нему, но меч непременно повредит тонкую и душистую кожу красавицы.

И родилась мечта – избавиться от этого опасного клинка.

Рейнмар не желал воевать, с него хватило того боя под Русдорфом и той бремлинской схватки. Он был благодарен старой Шварценелль, что посадила в рану свою фасолину, но сейчас он бы предпочел быть обычным одноруким бойцом, ведь девушки и таких любят.

И сила желания была такова, что в одно удивительное утро Рейнмар обнаружил: Зеленый Меч утратил свою упругость, стал мягче и гибче. Потом понемногу потускнела зелень. Меч увядал, и Рейнмар думал: наступает осень, что если этот меч, как трава, поблекнет, утратит жизненную силу и сам собой отпадет – как листья с деревьев падают?

Он мог уже собрать Зеленый Меч петлями и прикрепить к поясу. Это было куда удобнее, чем охватывающий тело гибкий клинок, и Рейнмар тихо радовался.

А уж потом было то утро в замковом саду…

Он не столько испугался, сколько растерялся, когда красавица обернулась злобной ведьмой и спихнула его в дыру. Внизу его подхватили когтистые лапы и поволокли в темноту. Он слышал крики маленькой Беатрисы, но где она и что с ней – не мог понять.

После дней болезненного беспамятства, когда Рейнмар чувствовал лишь правую руку, с которой возились незримые цверги, ему перестали давать дурманный напиток и даже вытащили через нору наверх, туда, где было немного света и свежего воздуха. Он узнал замковый подвал.

Подвалов было два, один – под донжоном, другой под Стальной башней. Под донжоном был благоустроенный и довольно светлый, под Стальной башней – с низкими сводами и двумя крошечными окошками. Там ставили на зиму бочки с капустой и с солониной, ссыпали в закрома зерно – овес для лошадей и для людей, пшено, ячмень. Сейчас он был разорен – цверги открыли бочки и, видно, пытались наесться впрок.

Сперва Рейнмар просто лежал, пытаясь осознать происходящее. Правая рука сильно болела. Потом он стал прислушиваться. В обоих дворах Шимдорна, северном и западном, хозяйничали вольфкопы. Он слышал, как они взрыкивали и даже по-собачьи лаяли.

– Юнкер Рейнмар фон Шимдорн, – произнес хриплый голос. – Лежи, юнкер, не бойся, я буду говорить.

– Кто ты? – спросил Рейнмар.

– Я альвриг. Немного знаю вашу речь, говорю медленно. Тебе здесь хорошо?

– Нет!

– Здесь хороший воздух. Здесь есть свет. Мы заботимся о тебе. Слушай.

– Слушаю.

Альвриг стоял у его изголовья, Рейнмар не видел страшной морды, только слышал скрипучий голос.

– Откуда это?

Рейнмар понял – речь о Зеленом Мече. Но он хотел знать, кто незримый собеседник.

– Что такое альвриг? Тоже цверг?

– Цверги – воины. Альвриги – главные. У нас власть. Мы посылаем цвергов и вольфкопов. Ты доволен?

– Скажи, альвриг, чтобы мне дали поесть.

– Снизу придут две жены, они дадут. И воду принесут. Юнкер Рейнмар, я должен знать, откуда этот меч. И знать, почему он перестал быть мечом.

– Этого я сам не знаю, – признался Рейнмар.

– Мы изучали, резали твою руку, нашли корни меча. Они идут глубоко. У цвергов и альвригов внутри не так, как у людей. У людей – мешок из мяса, мы узнавали, называется – сердце. У нас тоже жилы, как у вас, но сила идет по ним иначе. Корни меча держат твое сердце. Мы думали отрезать твою руку вместе с мечом, чтобы пришить одному из наших. Но без сердца меч, наверно, умрет. Ты все понял, что я сказал?

– Да, альвриг.

– Я знал, что поймешь. Расскажи, где взял меч. Мы тоже там возьмем. Мы поняли – у тебя он держится за сердце, у нас будет держаться за жилы. Оттуда питаться будет.

Рейнмар ответил не сразу.

Он вспомнил, как Шварценелль разбередила его рану, как сажала туда загадочную фасолину. Что если эти фасолины годятся для цвергов точно так же, как для людей? Тогда будет большая беда. Вооруженные такими мечами цверги покорят все земли, люди станут работать, чтобы их прокормить.

– Почему молчишь, юнкер? – спросил альвриг.

– Думаю, как тебе объяснить.

– Ты говори прямо. Кто сделал так, что у тебя вместо отрубленной руки вырос этот меч?

– Мне принесли зерно из леса.

– Кто принес?

– Женщина. Я ее раньше никогда не видел.

– Ты ее видел. Иначе не позволил бы сажать зерно в свою руку.

– Не видел! – воскликнул Рейнмар.

– Почему позволил?

– В лесу живут белые старцы, это всем известно. Они ее прислали. А их слова нужно слушаться.

– Белые альвы. Это правда. Ты послушался?

– Сам видишь – да.

Альвриг задумался.

– К ним мы не пойдем. Это враги, – сказал он. – Кого-то нужно к ним послать. Юнкер Рейнмар…

– Эйтри, Эйтри! – позвали из глубины.

– Я вернусь, – сказал альвриг. – Говори о мече только со мной.

Рейнмар вытянул шею и увидел в углу подвала нору, где быстро скрылся альвриг. Теперь лишь он разглядел этого зловещего собеседника, хотя и со спины. Эйтри был ростом – хорошо если по плечо Рейнмару, имел горб, одно плечо выше другого, на голове – парчовая шапочка, из-под которой торчали прямые и жесткие, как конская грива, волосы. Они были почти черные, на концах – цветом, как старое и давно не чищенное серебро.

Юноша слыхал о белых лесных альвах и о темных пещерных альвах, но это было вроде сказок кормилицы; никто из шимдорнских жителей ни тех, ни других не видел. И все этих альвов побаивались.

– Юнкер Рейнмар, – позвали его из темного угла, – я знаю вашу речь. Не бойся. Скажу кое-что важное.

К ложу Рейнмара подошел горбун в полосатой одежде до пят. Юноша узнал балдахин из опочивальни родителей. Морда сверху была прикрыта куском белой ткани – горбун берег глаза от света.

– Не слушай Эйтри. Он все выпытает и убьет тебя, – предупредил горбун.

– Ты тоже альвриг? – спросил Рейнмар. Лицо горбуна, насколько он мог видеть, было не таким, как у обычного цверга, с металлическим отливом, и нос не такой приплюснутый. Волосы оказались светлее, чем у Эйтри, Рейнмар понял – это седина, но седина какого-то неживого цвета.

– Я альвриг. Слушай. У нас твоя маленькая сестра.

– Беатриса?!

– Наверно. Девочка с норовом, нам нужны такие. Если ты мне все расскажешь про Зеленый Меч, я выведу отсюда твою сестру. Если нет – она навсегда останется под землей. Мы сделаем ее королевой. Ты видел нашу королеву в Бремлине. Такой будет твоя сестра.

– Но это… – Рейнмар даже не нашел подходящего слова для маленького вопящего чудовища.

– Это королева. Нам нужны такие. Твоя сестра годится. Сам решай.

– Как я могу верить цвергам?

– Я альвриг. Мое слово – как синий кристалл.

И горбун показал Рейнмару большой кристалл, висевший на шее под одеждой.

– Ты тоже убьешь меня, – уверенно произнес Рейнмар.

– Я еще не знаю. Мы хотели отрубить тебе правую руку по плечо, но корни меча идут куда глубже. Без корней он умрет, а без руки умрешь ты. Пока будешь жить. Но нам нужны зерна, чтобы выращивать такие мечи. Поможешь найти зерна – отпустим сестру. Эйтри тебе про нее не сказал, я говорю. Сейчас ослаблю твои веревки, чтобы ты мог поворачиваться.

– Почему не сказал?

– Хочет вырастить из нее новую королеву. Наша оказалась неудачной. А я говорю. Еще скажу. Королева живет недолго. Как считают наверху – восемнадцать зим. Потом ее меняют. Новую готовят заранее, старую… Ты меня понял, юнкер. Нужна новая, сильная, злая.

– Зачем вам королева?

– Так издавна повелось. Ее воля гонит вольфкопов в бой. А мы, альвриги, властвуем над ними. Теперь ты понял. Подумай и открой тайну мне. Тогда выведу сестру наверх.

– Как я смогу в этом убедиться?

– Ты сам это увидишь. Думай.

Старый альвриг ушел, а Рейнмар и в самом деле крепко задумался.

Если бы он мог доверять старому альвригу! Он бы послал альврига на поиски Шварценелль – и пусть с ней объясняется. Она умная, она бы придумала, как спасти Беатрису. Но доверять здесь он не мог никому.

Оставалось только думать и вспоминать.

Но мысли разбегались, как мыши.

Рейнмар не умел врать, сейчас же требовалась ложь, но очень похожая на правду. И нужно было понять, какова же правда, чтобы случайно ее не выдать.

Память раздвоилась. Одновременно в ней ожили боль и радость. Боль – когда Зеленый Меч, укоренившись, пошел в рост, а радость – когда Зеленый Меч потерял упругость и цвет, стал наподобие веревки, и это означало, что можно обнять Иоланту фон Фалькнор хотя бы левой рукой без риска поранить ее. Но как понять: мысли юнкера погубили Зеленый Меч или это просто осень, когда все увядает, никнет, блекнет? В том, что Зеленый Меч – растение, он был уверен, и Шварценелль толковала, что из фасолины вырастет нечто, как вырастают побеги весной, и альвриг Эйтри говорил про корни. Значит, весной Зеленый Меч оживет? Так до весны еще столько месяцев…

И юнкер Рейнмар вспомнил, как совсем недавно шимдорнские девушки водили весенние хороводы. Они начинали, еще когда снег не стаял, завершали, когда появлялись первые цветы. Эти хороводы имели тайный смысл – обходя поля, луга, сады и огороды, девушки песней и танцем будили траву и почки деревьев. Молодежь из замка убегала вместе с этими девушками, и никто не сердился, никто не призывал к порядку, хотя в хороводах всякое случалось. Но все это – дела весенние, без которых не бывает осенних свадеб.

Рейнмар тоже убегал, да не один, а вместе с приятелями. Парни подпевали девушкам, пусть даже старшие женщины сердились: не полагается мужчинам будить весну, девичье это дело.

В последний раз вместе с Эдитой и Аннелиной впервые пошла в хоровод маленькая Беатриса. И как же старательно она подпевала! Путала слова, всех смешила, потом устала, и к концу хоровода ее спящую несли на руках.

Если из человеческой руки может вырасти меч, так, может, хороводные песни действительно будили растения?

И Рейнмар тихонько запел:

– Просыпайся, просыпайся, зелень луга, зелень сада, просыпайся, просыпайся у озер и на пригорках, донно, донно…

Он даже улыбнулся, вспоминая те весны.

– Просыпайся, виноградник, просыпайся, куст садовый, куст малины благородной, куст смородины прекрасной, донно, донно…

Голос окреп.

Нужно было перечислить все, что растет и зеленеет. Даже самая никчемная травинка требовала внимания. И Рейнмар пытался вспомнить бесконечную хороводную песню, еще не понимая, зачем она ему вдруг понадобилась. Ведь не собирался же он, будучи в здравом уме и твердой памяти, обмануть Зеленый Меч, убедив это странное создание, будто пришла весна и пора зазеленеть. Или была такая тайная мысль? Он сам этого не знал, он только чувствовал – песня возвращает ему бодрость духа.

Но в углу зазвучали визгливые голоса, и Рейнмар подумал о несмазанной тележной оси. Это не телега была, а две старухи племени цвергов принесли ему поесть.

Он знал этих старух, но впервые увидел их лица. Свет в подвал попадал через крошечные окошки под самым потолком, и Рейнмар даже подумал: лучше бы оставаться в темноте, чтобы не видеть этих страшных морд. Он не понимал, что говорят страхолюдные старухи, но ел плохо сваренную кашу, грыз черствый хлеб, пил воду – он помнил вкус воды в замковом колодце! Он знал – нужны силы.

Где-то тут была маленькая Беатриса. Где-то были и две другие сестры – Эдита и Аннелина. О родителях он и подумать боялся. То, что в замке Шимдорн хозяйничали цверги, означало: отец погиб; скорее всего, погибла и мать. А девочки… может быть, успели убежать?..

И Рейнмар снова запел, все громче и громче. Он не знал, где прячут Беатрису, но надеялся, что голос долетит до сестры. Пусть сестра знает, что брат рядом. Чем он может помочь – неведомо, потому что цвергам и альвригам веры нет, но вдруг сумеет? Она девочка смышленая – может, найдет путь наверх, в подвал, и догадается, как развязать веревки, которыми опутали Рейнмара?

А если все же удастся разбудить Зеленый Меч? Если ему нужна, чтобы воскреснуть, весна? Пусть хотя бы шевельнется в ответ на весеннюю песню.

Но оружие, утратившее силу, не желало договариваться с владельцем.

Рейнмар никогда не был по-настоящему упрям. До чумного лета он был младшим сыном, отцовского наследства не ждал, распоряжаться слугами и латниками его не учили, на охотах он выполнял распоряжения старших. Оказавшись наследником, он даже не осознавал, насколько не готов к новым обязанностям. О том, что барон фон Шимдорн должен не только фехтовать с учителем, не только прекрасно держаться в седле, но и уметь настоять на своем, Рейнмар просто не знал – да и откуда бы? Всеми делами в замке занимался старый барон – и отцу даже на ум не приходило, что пора по-настоящему готовить сына к нелегким обязанностям хозяина. Сынок все еще был для него младшеньким.

Лишь теперь, лежа без движения, Рейнмар задумался о себе и о своем нраве.

Старый барон, лишившись руки, вряд ли стал бы делать из этого великую беду и прятаться от людей. Он сердился бы на свою беспомощность в житейских делах, и не более того. А потом вытребовал бы к себе из Бремлина мастера Ганса Шнордека, который уже дважды изготовил особое устройство, надеваемое на культю, с ремнями, пряжками и крюком. Старый барон преспокойно бы встречался с людьми, ездил на пирушки, держал всю челядь в строгости.

А если бы он заполучил Зеленый Меч – он бы разъезжал с этим мечом повсюду, где могли появиться цверги и вольфкопы.

И он бы не влюбился в златокудрую красавицу – по той простой причине, что других дел и забот хватает!

Рейнмар пел и пел, а мысли раскручивались, мысли поворачивали к юнкеру его беду то одним, то другим боком. Но об одном он пока старался не думать – о том, что будет, если он не откроет альвригам тайну Зеленого Меча, которой и сам не знал.

И вдруг он услышал голос. Это был почти детский голос, очень жалобный.

– Мама! Где моя мама?.. Отведите меня к маме! – требовал ребенок.

– Беатриса? – сам себя спросил Рейнмар. Но нет, это была не Беатриса.

– Иди сюда, – позвал он.

И вскоре из той земляной норы, которую прорыли цверги, чтобы попасть в замковый погреб, вылезла девочка. На вид ей было лет тринадцать.

Девочка была в синей бархатной тунике поверх розоватой льняной рубахи, рыжие волосы стянуты на затылке в хвост, как носят деревенские девушки, хлопоча по хозяйству.

– Мама, где ты, мама? – звала она и вдруг зарычала, стала хрипло выкрикивать какую-то ругань на языке цвергов.

Рейнмар сперва растерялся, но вскоре понял – если девочка буянит, как буянила Иоланта фон Фалькнор, то, сдается, в гости пожаловала королева цвергов.

Вопли внезапно прекратились, девочка схватилась за голову.

– Ты ищешь маму? – спросил Рейнмар.

– Маму, – повторила девочка. – Отведите меня к маме.

И вновь затопала ногами в меховых сапожках, и воздела над головой кулачки, и так вдруг завизжала – Рейнмар думал, что оглохнет.

Но этот визг был перекрыт тяжелым, густым, мощным голосом, идущим опять же снизу. Из норы вылез альвриг – тот, первый, которого звали Эйтри. Девочка замолчала и съежилась. Альвриг подошел к ней и отвесил оплеуху. На щеке девочки вспыхнули четыре красные полосы, проступила кровь. Эйтри произнес несколько слов нараспев, и эти слова заставили девочку забиться в угол подвала.

Тогда альвриг подошел к Рейнмару и долго смотрел ему в лицо.

– Ты, – сказал он. – Ты ее… У нас нет такого слова. Ты и она… Она тебя… она тебя заставляет… Не понимаешь?

– Не понимаю, – ответил Рейнмар.

Он был немного напуган криками королевы, при этом юноше было ее жаль, и что имел в виду альвриг Эйтри – Рейнмар не понял.

– Рассказывай. Как та женщина сажала зерно. Что говорила. Как делала руками. Все рассказывай! Все!

И тут Рейнмар растерялся. Шварценелль действительно что-то невнятное бормотала. Если сказать правду – эта подземная нечисть не поверит. Может пустить в ход пытки…

Он долго объяснял альвригу, что сам не знает, как действовала та женщина. Но в голосе был испуг, и альвриг это почуял.

– Не желаешь говорить. Ничего. Скоро заговоришь. Вы, люди, глупее нас. Есть способ. Ты будешь говорить.

С тем он и ушел.

Рейнмар вздохнул – похоже, его жизнь подошла к концу. Нужно было хотя бы уйти безболезненно. А как? И вдруг он понял – как.

Альвриги, пытаясь понять устройство Зеленого Меча, расковыряли рану, потом, как умели, наложили повязку. Если ухитриться ее сдернуть…

Потеря крови – это, наверно, легкая смерть…

Альвриги ослабили веревки настолько, что Рейнмар мог поворачиваться с бока на бок, даже сгибать и выпрямлять ноги. Но вязать узлы они умели прекрасно. Юноша завертелся, пытаясь дотянуться ртом до правой руки, чтобы вцепиться в повязку зубами. Не получалось…

– Юнкер Рейнмар, не трудись, – услышал он. – Хочу предупредить. Эйтри приведет твою сестру. Будет ее бить. Он понял – ты этого не выдержишь.

– Я ничего не знаю! – закричал Рейнмар. – Я не знаю, как она это сделала!

– Я думаю, знаешь. Если скажешь мне, я смогу помочь. Я выведу твою сестру из замка.

– Но мне нечего рассказать. Та женщина мне натерла руку вонючим маслом, чтобы я не ощутил боли! Она велела мне смотреть в сторону, чтобы я не видел своей крови! Вот и все!

– Это не все. Она должна была рассказать тебе про зерно. Чтобы ты позволил ей посадить зерно. Почему не хочешь говорить?

– Где моя сестра? – спросил Рейнмар.

– Внизу, у нас. Ее хорошо кормят. Но Эйтри будет ее бить и рвать когтями.

– Приведи мою сестру! – крикнул Рейнмар. – Я хочу ее видеть! Приведи ее немедленно! Я хочу знать, что она цела и невредима!

– Это правильно, – одобрил старый альвриг. – Не хочешь, чтобы я обманул. Я приведу.

И он ушел в нору.

Девочка, до сих пор тихо сидевшая в углу погреба, заговорила.

– Хочу к маме, – жалобно сказала она. – Отведите к маме.

– Я отведу тебя к маме, но ты сперва развяжи меня.

Она не ответила.

– Ты не понимаешь меня? Кто ты? Как тебя звать? Как ты сюда попала?

– Я королева Гизелла Ингвира! Отведи меня к маме.

– Ты больше не хочешь быть королевой?

– Хочу к маме.

И девочка опять закричала на языке цвергов, замахала кулачками, затопала ногами.

– Я отведу тебя к маме! Ты распутаешь меня, а потом я отведу тебя к маме…

Тут Рейнмар сообразил, что это за девочка.

Чуть ли не десять лет назад в роду кого-то из князей равнинной Артеи пропала маленькая Гизелла, и посланные на розыски люди дошли до Шимдорна. Барон дал им в помощь своих охотников, и это дело несколько дней обсуждалось на все лады. Девочку не отыскали, но дети, которые росли в замке, придумали новую игру – «поиски Гизеллы».

– Гизелла, – сказал Рейнмар, – твою маму зовут Эммелина? И у тебя есть братец Дорних?

– Эммелина, – повторила она. – Дорних.

Но девочка явно не понимала смысла этих слов. Потом она заговорила на языке цвергов, пыталась что-то объяснить Рейнмару, рычала от своего бессилия.

Альвриг Эйтри появился внезапно. За руку он тащил маленькую Беатрису. Она всхлипывала и утирала слезы грязной ладошкой.

– Твоя сестра, – сказал он Рейнмару. – Сейчас ты скажешь правду.

Беатриса бросилась было к брату, но когтистая лапа альврига удержала ее.

Гизелла Ингвира что-то сказала Эйтри, он удивленно огрызнулся, она прикрикнула, он рявкнул. Это было похоже на рык и визг диких лесных котов перед схваткой. Рейнмар не понимал ни слова, пока Гизелла Ингвира не подошла к альвригу и не взяла Беатрису за другую руку. Похоже, девочка хотела защитить малышку.

И тут сверху донеслись крики. Что-то такое случилось в замке, отчего цверги то ли испугались, то ли пришли в ярость.

Эйтри, отпустив руку Беатрисы, полез по дощатым полкам наверх, к узкому окошку, глядевшему во двор. Он, как и цверги, не выносил света и прикрывал глаза ладонью, глядя в щелку между корявыми пальцами. А Гизелла Ингвира потащила Беатрису к земляной норе. И ее вид не обещал ничего хорошего – она оскалилась и тихо шипела.

– Стой, куда ты! Стой! – Рейнмар с криком забился в своих путах.

Правую руку словно огнем изнутри опалило. Этот огонь пробежал снизу вверх, ветвясь и растекаясь под кожей, достиг сердца, потом помчался обратно. Рейнмар чуть не потерял сознание от боли. И рядом не было Шварценелль с вонючей мазью, что делает плоть бесчувственной.

Из норы выглянул старый альвриг и позвал Эйтри. Эйтри ответил – и в его речи, непонятной Рейнмару, были возмущение и злоба.

Затем Эйтри соскочил наземь и побежал к норе. Там он столкнулся с Гизеллой Ингвирой и схватил ее за ворот дорогой бархатной туники.

Другой лапой Эйтри указал на окно.

Что-то во дворе творилось скверное. Скверное для цвергов.

Гизелла Ингвира дернула за руку Беатрису. Эйтри, видимо, попытался усмирить Гизеллу Ингвиру, она воспротивилась.

Маленькая Беатриса кричала от страха.

Эйтри вынул из складок своего одеяния кривой нож и протянул Гизелле Ингвире. Это могло означать лишь одно: раз ты хочешь ее смерти, то убивай сама. И сразу же Эйтри прыгнул в нору.

Рейнмар понял: сейчас это милое дитя, просившее, чтобы отвели к маме, погубит его сестренку. Но понял так, как это бывает в бреду, когда голова горит и мысли путаются.

И тут он увидел облако зеленых листьев. Оно взлетело под своды старого подвала и медленно опускалось на девочек.

Гизелла Ингвира подняла голову и, приоткрыв рот, следила за этими неведомо откуда прилетевшими листьями.

– Сынок, сынок, – услышал Рейнмар. Повернувшись, он увидел отца. Старый барон ковылял к нему, опираясь на древко алебарды, а в правой руке у него был длинный и тонкий меч.

– Я сейчас, я сама! – зазвенел девичий голосок, и к Рейнмару подбежала девица, которую он не узнал, да и как узнать – баронскому наследнику не пристало обращать внимание на лекарских дочек.

– Беатриса… – прошептал он. – Батюшка, Беатрису спасайте…

Эрна, опустившись на колени, стала распутывать узлы на веревках.

– Потерпите еще немного, юнкер, потерпите! – умоляла она.

– Дура, нож возьми! – крикнул барон.

Нож в подвале был один – и его держала Гизелла Ингвира.

Эрна кинулась к ней, готовая схватиться врукопашную. Но юной королеве цвергов было не до драк – ее лицо залепили зеленые листья.

– Батюшка… вы живы… – шептал Рейнмар.

– Это ненадолго, – «утешил» его старый барон. – Я еле на ногах держусь. Но они получат тебя только, если я умру.

Эрна сумела отнять у Гизеллы Ингвиры нож и кинулась разрезать веревки. А Беатриса подбежала к отцу и прижалась к нему, обхватив за ноги изо всех силенок.

– Ну, вставай, наследник, – приказал старый барон. – Уйдем потайной лестницей, как пришли…

– Меня ноги не слушаются, – прошептал Рейнмар. От долгого лежания они затекли, и он их почти не чувствовал.

– Мы должны вывести тебя отсюда, пока не прибежали цверги. Вольфкопов можно как-то усмирить этими листочками, на цвергов они не действуют, – сказал старый барон. – Ну, давай, вставай!

– Не могу…

И тут из норы полезли цверги.

– Ваша милость, уводите его, ради всего святого! – взмолилась Эрна. – Я их отвлеку!

– Да встанешь ли ты наконец?! – прикрикнул на Рейнмара старый барон.

Цверги очень ловко выскакивали из норы и окружали старика, девочку, лекарскую дочку и обезножившего юношу.

– Ишь ты, отрезали нам все пути, – заметил старый барон. – Потайной лестницей мы уже не уйдем, к большой лестнице не пробьемся. Эрна, попробуй хотя бы дочку вынести, что ли…

Наконец появились альвриги – Эйтри, старый альвриг и еще один, которого Рейнмар не знал.

С руки Эрны сорвалось еще одно облако листьев, но на цвергов оно никак не подействовало, лишь некоторым листья залепили глаза.

– Да, это не вольфкопы, – проворчал старый барон. – Ну, хоть парочку этих подземных бесов я все же заберу с собой…

По всему телу Рейнмара прошла болезненная острая волна, и он почувствовал, как Зеленый Меч, продолжение руки, наливается тяжестью и силой.

Еще мгновение – и Зеленый Меч весь, целиком, обрел упругость и цвет, выпрямился, описал в воздухе дугу.

– Вы этого хотели? – спросил Рейнмар. – Ну, так вы это получите. Помоги мне встать на ноги, девица.

То, что им владело, лишь внешне было похоже на состояние души перед боем на ратушной площади Бремлина. Тогда Рейнмар позволил Зеленому Мечу владеть собой. Теперь же он через боль и отчаяние сам стал повелителем Зеленого Меча.

Этот меч ему дан, чтобы защищать слабых.

Эрна помогла Рейнмару подняться, и он обнял ее левой рукой за плечи. Цверги и альвриги не ожидали внезапного пробуждения Зеленого Меча, никому из них не хотелось попасть под чертившее большие круги лезвие.

– Нужно отсюда выбираться, – сказал старый барон. – Тут боя не будет, слишком тесно. А без боя они не уйдут.

Он был прав – подвал с его низким сводом, да еще заставленный бочками и прочей рухлядью, не давал достаточно места для смертоносной пляски Зеленого Меча.

– Их нельзя выпускать, батюшка, – ответил Рейнмар. – Уйдут в землю, а потом вылезут, где их не ждали. Девица, помоги дойти до их норы.

Альвриги слишком поздно поняли замысел Рейнмара – встать над норой. Теперь они не могли скрыться под землей от Зеленого Меча, выйти из подвала на свет они тоже не могли.

Эйтри подошел к Гизелле Ингвире и дернул ее за руку.

– Где моя мама? – спросила девочка. Голос был жалобный и тонкий.

Эйтри отдал ей приказ, которому она подчинилась не сразу. Но, подчинившись, затопала, завизжала, стала выкрикивать не слова даже, а что-то вроде собачьего лая. Альвриги расхохотались.

– Что они задумали? – спросил Рейнмар.

– Может быть, зовут вольфкопов? – предположил старый барон. – Пошлют их вперед, как они обычно делают, и просто задавят нас их телами.

А вот тут уже рассмеялась Эрна.

– Вольфкопы не придут, ваша милость. Вы же видели – они попали под мои листья, под мои зелененькие листочки! Вольфкопы уходят из Шимдорна!

– Но цверги остаются… – проворчал старый барон.

Он выставил перед собой длинный и узкий клинок.

Один из цвергов, надо думать, самый юный и ловкий, бросился наземь, перекатился и оказался у ног Рейнмара. Зеленый Меч мог бы достать его – если бы Рейнмар не боялся задеть отца и сестренку. Он был слишком длинным, этот меч, а цверг был слишком близко. И в руке он держал изогнутый нож.

Эрна заслонила собой Рейнмара. У нее был точно такой же нож, отнятый у Гизеллы Ингвиры, но цверг умел работать клинком, а она – нет.

Лишившись поддержки, Рейнмар еле удержался на ногах. Но не упал – и даже сам этому удивился. А старый барон сделал выпад и попал цвергу в плечо. Но кожаная туника пустила удар вскользь, а бить снизу вверх, как старый барон собирался, было невозможно.

И второй цверг точно так же подкатился к обреченным пленникам. Они услышали его хриплый смех.

Тут в подвал влетел комок зеленого пламени с мужской кулак величиной. Мечу развернуться во весь мах было негде, но этот шар словно нарочно был создан для битвы в небольшом помещении. Зеленый шар ударил в лежащего цверга, раздался вой, запахло паленым. И второй шар прилетел – он был предназначен другому цвергу и попал точно в цель. И третий шар влетел в подвал, и четвертый. Они метили в морды и в глаза цвергам и альвригам. Жесткие шкуры дымились, цверги выли.

А на верхней ступеньке лестницы, ведущей со двора, стоял Уве с пятым шаром наготове. Зеленый шар зрел и наливался огненной силой у него на ладони, но еще не срывался, не улетал – Уве хотел сделать его больше и опаснее прочих, хотя это и доставляло ему боль.

Рядом с Уве стояла Шварценелль.

– Не вздумайте их жалеть, – сказала она. – Эта нечисть не понимает и не прощает жалости.

– Господин барон, господин юнкер, выходите оттуда! – позвал Уве.

– Нельзя. Если я сойду с места – они нырнут в свою нору и уйдут, – ответил Рейнмар.

– Пускай ныряют.

Альвриг Эйтри, прятавшийся от зеленых шаров за спинами цвергов, подал голос.

– Юнкер Рейнмар, мы можем договориться! Мы уходим, вы остаетесь. Шимдорн – ваш. Можем заплатить!

– Юнкер Рейнмар, нельзя верить ни единому слову цверга и альврига, – предупредила Шварценелль.

– Это я уже понял.

– Пропустите их к норе, господин юнкер! Так будет лучше для всех! – воскликнул Уве.

– Он прав, – подтвердила Шварценелль.

Рейнмар неохотно отошел от норы.

Первыми туда соскочили альвриги и утащили с собой Гизеллу Ингвиру. За ними – обожженные цверги. В подвале осталось несколько трупов.

– А вот вам прощальный подарочек! – крикнул Уве, сбежал с лестницы и запустил в нору свой самый большой огненный шар. – И еще! И еще!

Шварценелль подошла к Рейнмару.

– Не знаю я, как получилось, что Зеленый Меч увял, но видела я, как он ожил. Ничего не хочешь об этом сказать, юнкер Рейнмар?

– Нет, – ответил Рейнмар и покраснел – ему было стыдно.

– Нет так нет.

– Ты славно придумал, парень, – сказал старый барон Уве. – Теперь моим людям не придется возиться с вонючими трупами, разве что вот эти вынести. Все трупы останутся под землей. Хочешь мне служить?

– Нет, господин барон, я вернусь к себе в Русдорф. У нас и так мало мужчин осталось, – ответил Уве. – А вот если ваша милость даст денег, чтобы мы купили на зиму припасов да привели с ярмарки хотя бы две пары лошадей, за это весь Русдорф будет благодарен.

– Денег не дам, у меня их нет, но дам золотые кубки и чаши. Сумеешь их хорошо продать?

– Как не суметь! Я на ярмарках всегда отменно торгуюсь.

Эрна молча смотрела на Рейнмара. Она видела то, чего не разглядел еще никто из мужчин: его лицо изменилось. То ли жизнь впроголодь под землей дала себя знать, то ли настала юноше пора взрослеть, а только пропал розовый румянец на осунувшихся щеках, между бровей появились две глубокие складки, глаза же…

Раньше не было такого прищура, такого тяжелого взгляда.

Потом, когда все вышли в замковый двор, к ней подошла Шварценелль.

– Любишь? – прямо спросила она.

– Люблю.

– Не скоро он сможет думать и говорить о любви. Сейчас у него с его Зеленым Мечом есть дело.

– Да, матушка Нелль, я знаю.

Рейнмар никому не сказал ни слова, но всем было ясно: сидеть в Шимдорне и командовать челядью, которой велено вычистить замок, он не сможет и не будет. Теперь место Рейнмара – там, где появятся цверги. А в том, что они вскоре еще где-то появятся, никто, кроме перепуганной маленькой Беатрисы, не сомневался.

– Ты хочешь пойти с ним?

– Да, хочу. Если он позволит.

– Вот именно – если он позволит. Эрна, девочка, ведь того мальчика, которого ты полюбила, больше нет. Ты это понимаешь?

– Не знаю…

Шварценелль вздохнула. Ведь когда-то и она была молодой и влюбленной.

– Потом поймешь. А сейчас – держись от него подальше.

– Почему, матушка Нелль?

– Потому что ты видела его слабым и беспомощным. Ему потребуется еще немало побед, чтобы простить тебе это. Опять не понимаешь? Уезжай в Керренбург, к отцу, и возвращайся в Шимдорн через год. Тогда тебе будет шестнадцать, ему – девятнадцать. И, может быть, у вас все сладится. Я сама об этом позабочусь… Зеленый Меч, моя милая, это долг. И твои листья – долг. Ты будешь охранять Керренбург, пока юнкер Рейнмар будет истреблять подземную нечисть. А я…

– А ты, матушка Нелль?

– А я рада. Теперь я вижу, что рассталась со своим даром не напрасно. Это была выгодная сделка, девочка моя. Иногда нужно менять то надежное, что у тебя есть сегодня, на непонятное и неизвестное, которое, возможно, потребуется завтра. Или вообще никогда не потребуется… А теперь – прощай. Пойду-ка я с Уве в Русдорф. Там я всю жизнь прожила, там мой дом. Через год встретимся здесь, на этом самом месте, в замковом дворе. Может быть, к тому времени с цвергами будет покончено. И я пойду искать средство, чтобы избавить твоего ненаглядного от Зеленого Меча.

– Нет, матушка Нелль, нет!

– Хм… А ведь, пожалуй, ты права. Ничего мне не объясняй, все равно не получится.

Рейнмар в это время возился с Зеленым Мечом, обвивая его вокруг тела и закрепляя острие в поясной пряжке. И впервые за все это время Зеленый Меч не вызвал у него досады и злости.

Они поладили и помирились.

 

Цена рассудка

Верриберд ждал.

Он ждал очень долго. Счет зимам был утрачен после первой дюжины. Белые альвы плохо управляются с числами, но он честно пытался – пока не понял, что числа не имеют ровно никакого значения.

Он должен был жить – его удерживало в мире чувство вины.

Верриберд не успел спасти младшего брата. И он убил человека. Для белого альва убить живое существо было совершенно немыслимо – а он даже не задумался, вооруженная большим ножом рука сама совершила свое кровавое дело. Не успев ужаснуться, Верриберд побежал дальше. Он спас свою жизнь и жизнь своих братьев и сестер – но за спиной остался мертвый человек.

И Верриберд сам видел в своих размышлениях о жизни и смерти, о верности и предательстве, противоречия. Если бы он прибежал к шалашу, где оставался Энниберд, раньше – то, спасая брата, наверняка бы убил человека или даже двух. Нет, конечно, он сперва бы попытался говорить с ними… Но теперь он все яснее понимал: попытка убедить словами того, кто ищет беззащитного врага, безнадежна. А если бы Верриберд позволил убить себя – то погиб бы его род, так что и та смерть имела оправдание.

Но белые альвы всегда жили легко и безгрешно, в их жизни не случалось ничего, способного вызвать мучительные раздумья, и Верриберд, знавший ранее о сражениях с собственной совестью лишь умозрительно, то находил себе оправдание, то снова маялся.

Было еще кое-что…

Он старался заглушить это воспоминание, потому что оно вновь и вновь порождало острую боль от осознания вины. Иногда удавалось…

И еще кое-что, ставшее источником мучительных размышлений, тоже каким-то образом привязанных к чувству вины…

Сперва Верриберд считал, что был во всем прав. Потом однажды задумался: что если справедливость и милосердие имеют точно отмеренные сроки? Сперва – пора справедливости, потом, словно по тайному знаку, пора милосердия?

Ему удалось увести свой род подальше от беды. Люди искали в лесах белых альвов, чтобы вернуть похищенное дитя, а похитителей убить. Люди сами себя ввели в такое состояние, когда правда уже ничего не изменит. Верриберд, так уж вышло, возглавил исход.

Это был нелегкий путь, перевалы на Артейском хребте зимой опасны даже для опытных горных охотников людских племен, белые альвы же никогда не поднимались так высоко. Даже когда молодые пары уединялись в высокогорных пещерах – и то до пещер было не более полудня пути, сейчас же альвы шли к перевалу почти трое суток. Пришли бы раньше – но они несли имущество и детей. С немалым трудом они спустились вниз, переправились через две реки, вошли в леса Гофленда, и их там приняли дальние родственники, указали места, где ставить шалаши.

Оттуда, из Гофлендских лесов, в Артейские леса раньше иногда приходили молодые белые альвы, которым старшие указывали искать невест подальше от дома. Но это бывало летом, когда дороги в горах приятны.

Там Верриберда приняли в свой круг старшие, там ему сказали: он должен прожить очень долго. Он спросил: зачем? Ему ответили: испытания дали ему силу, которой у других белых альвов нет, и эта сила однажды пригодится. Он честно рассказал про смерть Энниберда и про убийство. Ему ответили: вот оттуда твоя сила.

По возрасту Верриберд был между молодыми белыми альвами и теми, которые вскоре могли сделаться старшими. Молодые как-то сразу отдалились от него – у них началась иная жизнь, с чуточку иными законами, они встречались с людьми не только ради обмена трав на холсты, они даже играли в какие-то мало понятные людские игры с бросанием камушков в сплетенные из веток кольца. Старшие же посоветовали Верриберду найти подходящую по годам альву, которая хочет завести второго или даже третьего позднего ребенка. И объяснили: воспитание ребенка может успокоить того, кто винит себя в смерти брата.

Верриберд так и сделал. Вопроса, как назвать сына, он не задавал – сын получил имя Энниберда. Таким образом младший словно вернулся к Верриберду, и это действительно принесло покой.

Сын рос с матерью, как полагалось у белых альвов, но Верриберд часто приходил к нему и наблюдал за его играми.

Ребенок был обычный, в меру веселый, в меру задумчивый, к пяти годам понимал и явный, и тайный язык растений. Но Верриберду казалось, что есть в сыне что-то особенное. Проявлялось оно хотя бы в том, что сын был очень привязан к отцу. Сам Верриберд был воспитан матерью и ее подругами, потом перешел к наставнику, своего отца встречал редко и знал плохо. Так повелось издавна у белых альвов, и никто не видел в этом ничего дурного.

Но не все было ладно в Гофлендских лесах. Артейским белым альвам казалось, будто их приютили навсегда. Гофлендским – что гостям пора бы возвращаться домой. Однажды об этом сказали гофлендские старики.

Артейские белые альвы сошлись на совет.

Для белого альва общество, когда собираются более трех собеседников, уже утомительно. А тут их сошлось почти четыре десятка – вместе с детьми, которых унесли из Артейских лесов. Эти дети подросли и набрались гофлендских привычек. Они-то и предложили вернуться домой.

Эти дети помнили, как пришлось убегать через заснеженный перевал. Но они плохо понимали, что речь шла о жизни и смерти. Более того – их гофлендские приятели научили их разговаривать с людьми, и дети были уверены, что, вернувшись домой, смогут договориться и с горожанами, и с поселянами.

Решили так: несколько белых альвов пойдут в разведку, попробуют понять, как настроены люди. В конце концов альвы всегда снабжали их целебными травами, лесными ягодами и грибами; может быть, люди уже готовы мирно жить с белыми альвами.

Верриберд вызвался повести маленький отряд. Он помнил, что темные альвы предложили ему греться у своего огня. Что бы ни случилось – в худшем случае можно уйти к ним в пещеры. Если только они после того, как альвриги увели немало детей, не покинули обжитые пещеры, как белые альвы – родные рощи и леса.

Он сперва думал взять с собой старшего сына, но тот отказался. Он был достаточно взрослый, уже имел своего ребенка, и он твердо решил: если уходить из Гофлендских лесов, то лишь на север, к Дерренбергу. Там жить труднее, но оттуда до ближайшего города – два дня пути.

Верриберд не хотел брать с собой младшего сына. Но так вышло, что его мать решила завести другого ребенка и собралась с избранником в горы. Наставника же она искать не стала – предположив, что этим займется отец. Пришлось собирать в путь маленького Энниберда.

Конечно же, Верриберд мог его оставить с гофлендскими альвами. Но в нем занозой сидела судьба того, прежнего Энниберда. Он не мог изгнать воспоминание – Энниберд остается в теплом шалаше, а сам он уходит…

Отряд разведчиков был невелик – Верриберд, Санниберд, двое подростков и маленький Энниберд. Они взяли с собой обычную пищу белых альвов, теплую одежду и еще странные вещицы, которые раньше доводилось видеть, но не трогать. Гофлендские альвы в расчетах с людьми использовали монеты, и несколько этих кругляшей тускло-белого цвета подростки выпросили у старших. Что на них можно выменять – артейские альвы не знали.

В путь вышли, когда перевал очистился от снега и зимние ветры сменились весенними.

Артейские леса оживали. Белые альвы слышали движение земных соков по древесным корням и стволам, шорох листьев, что, разворачиваясь, разрывали оболочку почек, тихий скрип растущих травинок.

Подростки, Диоберд и Сегеберд, радовались – им уже хотелось жить здесь. И Верриберд не уследил за ними – они вышли на опушку.

Там праздновали наступление весны горожане – устроили костры, жарили колбаски. Поодаль девушки собирали цветы и плели венки, готовясь к хороводам. Это были совсем юные девушки…

Диоберд и Сегеберд знали, что к горожанам подходить нельзя, пока не станет ясно, забыли они ту вспышку вражды к белым альвам или же вражда жива. Но девушки…

Живя в Гофлендских лесах, подростки разговаривали с такими же девушками, приносили им цветы, делали им дудки из полых стволов высокой травы. Они совершенно забыли все наставления и предупреждения. Девушки не могли причинить им зла!

Но, когда два юных белых альва вышли из нежно-зеленых зарослей малинника, девушки закричали.

– Сюда, сюда! Убийцы вернулись! – кричали они, чтобы отцы, братья и женихи прибежали с оружием.

Поняв, что натворили, подростки пустились наутек.

Люди были вооружены луками и кинулись в погоню.

Верриберд и Санниберд услышали, как два десятка мужчин ломятся сквозь кусты. Верриберд подхватил на руки сына.

– Бежим, – сказал он.

– А дети? – удивился Санниберд.

– Они нас погубят!

Верриберду было все равно, что станется с неразумными подростками, он должен спасти сына.

Диоберду стрела попала в плечо, Сегеберду две стрелы впились в спину, но неглубоко – он чувствовал боль, но мог двигаться быстро.

Подростки уже поняли, что нужно убегать молча. Им удалось нагнать старших, путь которых передавался их ногам через корни трав, но все их силы ушли на этот бег. Они тяжело дышали, еле держались на ногах и смотрели на Верриберда умоляюще: не бросай нас, мы виноваты, но не бросай!

– Придется возвращаться в Гофленд, – сказал Санниберд. – Здесь нам жить не позволят.

– Теперь мы в этом уверены, – подтвердил Верриберд. – Но уйти мы можем только ночью. У людей нет ночного зрения, а нам оно досталось от предков.

Это было то немногое из наследства предков, что оказалось поделено между белыми и темными альвами; в полной темноте белые были бессильны, но ведь ночной мрак в лесах никогда не бывает безупречно черным.

Они уселись на поваленном бурей дереве, и Санниберд осмотрел раны подростков. Потом он нашел подходящие для врачевания травы, вложил их в раны, а раны заклеил молодыми листками подорожника.

– Лучше бы им полежать дня два или три, пока листья срастутся с кожей, – сказал он. – Пища у нас есть, дадим им прийти в себя.

Верриберд молча согласился.

Но это мудрое решение оказалось бесполезным. Люди послали за подмогой и стали прочесывать лес, идя рваной цепью и держа стрелы на тетиве. Белые альвы, услышав шаги, ускользнули, но понимали – нужно что-то изобрести.

Они не были мастерами по части хитростей, но без хитрости уже не могли обойтись.

Умная мысль пришла, когда они вышли на опушку.

– Глядите, стойбище бегунов! – сказал Санниберд. – Вот кто нам поможет.

У белых альвов до их исхода из Артейских лесов были хорошие отношения с бегунами: они друг другу не мешали. Бывало, что городской лекарь нанимал бегуна, чтобы принести нужные травы, бывало, что бегуны нуждались в целителе.

Они рыли круглые землянки, над которыми ставили шатры из тонких стволов и сверху покрывали их еловыми лапами. Жилище получалось просторнее и удобнее, чем шалаши белых альвов, посреди землянки бегуны делали из камней очаги, дым уходил вверх, в нарочно оставленное отверстие. На очагах они готовили себе пищу. Белые альвы иногда пробовали горячую еду, но она им не нравилась.

Они вошли в крайнюю землянку и обрадовались – старый бегун, сидевший там и мастеривший сеть для рыбной ловли, был им знаком.

Он был в серых штанах, к которым сзади был пришит тряпичный хвост, а на шее у него было ожерелье из деревянных палочек в виде звериных клыков. Это означало – бегун с каждым годом все ближе к образу волка, которым он непременно станет после смерти.

– Где твои? – спросил Верриберд.

– Их горожане позвали на охоту.

– Хочешь заработать немного?

– Хочу, конечно! – обрадовался бегун.

– Диоберд, доставай монеты, – приказал подростку Санниберд.

Мохнатая серо-рыжая борода, покрывавшая лицо бегуна почти от глаз до самой шеи, скрыла легкую гримаску – старик думал, что дадут больше.

– Вот эти наши дети побудут у тебя, – сказал Верриберд. – Мы скоро придем за ними. Спрячь их. Люди не должны их увидеть, понимаешь?

– Как не понять. А верно ли, что белые альвы научились пить детскую кровь? – спросил любознательный бегун.

– Нет, конечно. Мы пьем только воду и земные соки, – ответил ему Санниберд. И, строго сказав подросткам и Энниберду, чтобы не высовывались из землянки, белые альвы молча вышли на опушку.

Они задумали то, чего никогда раньше не делали: показавшись людям, увести их прочь, подальше от стойбища бегунов, сделать большой круг и вернуться за детьми. Они были уверены в своей быстроте и ловкости. А потом – потом в Гофленд…

И там уже решать, можно ли остаться в Гофлендских лесах или идти дальше, к Дерренбергу.

Белые альвы быстрее людей, их прыжок вдвое, а то и втрое выше и длиннее человеческого. И по выносливости даже лучший охотник не сравнится с альвом. Верриберд и Санниберд долго морочили головы погоне, то показываясь на миг, то исчезая, они пересвистывались и уводили людей все глубже и глубже в лес. Если бы люди догадались пустить по следу бегунов, белым альвам пришлось бы туго. Но бегуны просты и плохо поддаются обучению, они не умеют метко стрелять из луков – у тех, кто хотя бы пробует научиться, обычно не хватает терпения.

Наконец на вторые сутки, когда люди уже просто повалились в траву и мох от усталости, белые альвы побежали к стойбищу бегунов. Им было весело – они обманули погоню. И им не хотелось думать, что будет, когда они вернутся в Гофленд.

Возле стойбища они натолкнулись на целую процессию, довольно странную на вид: молодые бегуны несли длинные свертки, а сзади рысцой бежали их отцы с лопатами.

– Легкого вам бега, что вы задумали? – спросил, заступая им дорогу, Санниберд.

Быстрого ответа он не получил. Бегуны остановились, вперед вышли старшие, но говорить не хотели, только переглядывались и подталкивали друг дружку локтями.

Санниберд знал, что бегуны не умеют врать; пытаются порой, но это – как вранье малых детей, и альвы, что темные, что белые, легко выясняют правду.

– Что вы такое несете? Это похоже на завернутые в холстины тела, – сказал он. – Хотите их похоронить?

– У бегунов нет обычая хоронить в земле покойников, они кладут тела на плоты и спускают вниз по Неринне или иной реке. Ну-ка, показывайте, что у вас там! – крикнул Верриберд.

– Не твое дело, – ответили ему. – Несем и несем, что хотим – то и закапываем.

Белые альвы редко теряют самообладание, их спокойствие и миролюбие всем известны. Но Верриберд словно свалился с высот спокойствия в бездну безумия. Его нюх белого альва внезапно обострился – этот нюх к живому бился о грязную холстину самого короткого свертка и не находил живого. Верриберд напал на бегунов, ударил одного, другого, они от неожиданности выронили сверток, холстина развернулась.

Маленький Энниберд был мертв.

Верриберд зарычал. Он уже понял, что двое подростков тоже мертвы, что бегуны не почести покойным хотят оказать, а спрятать тела в земле от белых альвов.

Рык этот был страшен. Бегуны попятились. Не только они – Санниберд тоже испугался.

Потом Верриберд вдруг осознал, что задыхается, и остановился. Ноги сами унесли его прочь от стойбища, сколько хватало сил. И он не понимал, зачем понадобился этот стремительный, на пределе сил, бег. Ноги сделали все, что могли, и отказались служить. Он сел на траву.

Там его и нашел Санниберд.

– Они продали детей за эти тусклые кругляши, – сказал белый альв. – Я им сказал: как же так, мы ведь заплатили, чтобы вы спрятали детей. Они ответили: но люди заплатили больше! Верриберд, какая-то сила лишила их последнего соображения. Они с гордостью это сказали! Они горды тем, что поступили разумно и предпочли тех, кто заплатил больше. И один бегун даже так сказал: вот вы все говорите, будто мы слабы рассудком, а мы сильны, мы сумели хорошо продать детей. Когда люди пришли и стали спрашивать о белых альвах, сказал он, мы сперва молчали, но потом они назначили цену, а это – цена трех дней бега с грузом отсюда до Нолльдорна. А вы, так сказал он, дали цену одного дня бега с грузом. Что будем делать, Верриберд?

– Рассудком они сильны… – прошептал Верриберд и вдруг закричал: – Рассудком они сильны!

Он вскочил и вновь помчался, не разбирая дороги. Остановился на берегу озера, снова пробормотал «рассудком они сильны…» и вдруг понял: нужно идти к темным альвам. Они имеют дело с проклятыми кругляшами, они и с людьми дело имеют, они скажут, как отомстить бегунам.

Верриберд помнил, где наверху вход в пещеры. Он не стал никого звать, а молча вошел в темный лаз и двигался на ощупь. Наконец за поворотом он увидел слабый свет.

– Я пришел греться у вашего огня, – сказал Верриберд, и вдруг его пробил такой озноб, какого не случалось в самую морозную зиму.

– Проходи, – отозвался старческий голос.

В пещере горел костер, возле огня сидела старая темная альва.

Одна.

Близился миг, когда ей предстояло растаять. Верриберд догадывался, как это происходит у темных альвов, но готового к уходу темного видел впервые. Белые перед тем, как лечь и перестать жить, приобретали перламутровый отлив кожи, уже готовой растаять. Темные, как оказалось, приобретали угольный блеск – и вместе с ним прозрачность. Верриберду доводилось видеть большие кристаллы черного горного хрусталя с синеватым отливом – вот такой сейчас была кожа старой темной альвы.

Кожаная мужская туника, из тех, какие носят рудокопы, сползла с ее исхудавшего плеча. Сухие пальцы перебирали тусклые камушки.

И она улыбалась.

– Где все твои? – спросил Верриберд.

– Ушли. Я не захотела. Мне пора заснуть навсегда. Садись, белый. Поговори со мной, пока я не слилась с землей.

Верриберд сел, но говорить не стал.

– Если так, хоть помоги мне, – попросила она. – Я уже отдохнула, пора браться за дело.

У старой темной альвы были глиняные плошки с красками. Она, взяв в каждую ладонь по плошке, подошла к стене.

– Так высоко я не достану, ты – достанешь. Я рисую всех своих – родителей, братьев, сестер, детей, внуков. Если хочешь, можешь рядом нарисовать своих, белых. Там, повыше. Это будет правильно – темные внизу, белые наверху.

– Я не умею.

– Так, как я, сумеешь, – усмехнулась темная альва. – Может быть, однажды внуки и правнуки вернутся. Пусть знают, что тут их дом. Иначе ведь не догадаются.

Верриберд пригляделся. Фигурки на стенах были просты, голова – кружок, туловище – не отличить мужское от женского, руки и ноги – темные кривоватые полосы.

– Это мой Буррур. Видишь, у него кирка в руке? Он был самым сильным и самым добычливым. А это моя Аррада, видишь, у нее дитя. Она долго не могла родить дитя. А это мой Мартар, он был самый толстый. Однажды съел две миски жирной каши, приготовленной для целого звена рудокопов. Но он умел ковать тонкие клинки с узорами. Это искусство, белый, он вытягивал проволоку, по-хитрому свивал ее в жгуты, потом много раз проковывал. А это мой Дирри, маленький. Он хотел стать кузнецом. А это моя Бремма, я ей нарисовала ожерелье…

Родители и дети, мертвые и живые – все были на этой стене, все бежали друг за дружкой, куда – знала только темная альва.

Верриберд взял плошку с охрой.

Первым он нарисовал Энниберда – того, младшего брата. Покойный получился золотистым и теплым. Таким ему следовало быть, если бы его мертвого принесли на поляну и положили под жаркое солнце. Но его тело осталось возле шалаша и таяло без солнца…

Второго Энниберда он нарисовал последним – после тех белых альвов, которые погибли во время зимнего перехода через Большой отрог Артейского хребта.

Но, пока он разукрашивал стену, странная мысль посетила его.

Эти рисунки должны остаться для тех, кто придет потом – для альвов или для людей. Так придумала старая темная альва. Как бы они ни были просты, в них правда. В них – та жизнь, что была раньше в опустевшей пещере, со всеми ее мелочами и подробностями. Так отчего бы не передать тем, кто придет, правду о предательстве бегунов?

Как изобразить предательство, белый альв не знал.

Первое, что пришло на ум, – монеты. Эти злосчастные серебряные кругляши, которые оказались дороже, чем жизнь трех юных белых альвов, чем доверие.

Верриберд отошел в сторону, выбрал ровный кусок стены и стал рисовать все племя бегунов – как им и полагалось, они бежали, друг дружке в затылок, и у них были большие длинные ноги и маленькие дурные головы, в которых не мог поместиться рассудок. Сверху на них сыпались кругляши.

Он вдруг понял, что может вложить в рисунок силу. Силу и правду.

Кругляши попадали в головы, раскалывали головы, поселялись там, выталкивая наружу рассудок. Так задумал Верриберд, и, хотя получалась невнятная мазня, в этой мазне уже зрели и сила, и правда.

– А это Илмар и Сайвар, которых альвриги увели… – бормотала старая альва. – Маленькие, глупые… А потом я альвригов нарисую – как они валятся в Регинне один за другим и тонут, тонут… Мы, темные, не умеем плавать, как люди, а вы, белый? Вы умеете?

– Не умеем. Но вода нас держит.

Цепочка бегущих предателей была рыжей, их следовало лишить этого солнечного цвета.

Верриберд отошел к костру и выбрал подходящий уголек.

– Вот вам ваш рассудок, вот вам ваш рассудок! – твердил он, замазывая черным головы бегунов. – Рассудком они сильны! Ну, так вот вам ваш рассудок! Вот, и вот, и вот!..

Черный уголь крошился, но не опадал. Тела бегунов покрывались угольной пылью. И вдруг рисунок ожил.

Черные головы повернулись к Верриберду и оскалились. Это были не лица, похожие на людские, это были звериные морды. И Верриберд вспомнил: волки! Бегуны ведь хвалились тем, что бегают быстрее волков, и считали себя их родственниками. И после смерти все они должны стать волками…

То, что сделал с ними Верриберд посредством черного угля, – не смерть ли это?

Если так – они получили то, чего желали. Хорошо это или плохо – Верриберд не знал. Раньше он, белый альв, считал все, что делает, хорошим, но мир изменился, и понятие о добре и зле, видимо, тоже.

Сверху на эти головы летели зловещие кругляши – и пролетали мимо. Вчерашние бегуны больше не понимали, что это такое.

Сила выплеснулась, и белый альв почувствовал слабость. До этого дня ему не доводилось никого проклинать, и он не знал, как это иссушает сердце.

– Ты что-то сотворил, – сказала старая альва.

– Да, сотворил.

– Волчьи головы.

– Они сами этого желали. Будут двуногими волками. Что я могу сделать для тебя?

– Пожалуй, ничего. Ты же знаешь, мы можем уснуть, когда сами того захотим. Я нарисую весь свой род, погашу костер и усну. И спокойно сольюсь с землей. Вот тут.

Она указала на дальний угол пещеры.

Верриберд окончательно убедился – у темных альвов это происходит так же, как у белых. Плоть тает, кости всасывает в себя земля. У одних – солнце, у других – земля, а что же было у забытых предков? Этого никто не знает и не угадает.

И он пожалел старую темную альву – когда дыхание прекращается, а тело тает, кто-то из своих должен сидеть рядом. У нее не осталось никого.

– А куда ушли все твои? – спросил он.

– На север. Сперва – через Земмельдинские горы, там есть длинные пещеры, потом – как получится. Туда, куда не доберутся альвриги и люди.

– Как же они обойдутся без людей?

– Не знаю. Будут, наверно, сдавать товар перекупщикам. Вы, белые, еще не имели дела с перекупщиками. Когда они узнают, что наши добывают руду и куют железо на севере, они туда сами прибегут. Ступай, белый, ступай. Что-то я тебя побаиваюсь.

И Верриберд ушел.

Острая боль покинула его, осталась ни с чем не сравнимая тоска. Альвы не плачут – и он позавидовал людям, которые оплакивают своих мертвых.

Санниберда он нашел не сразу и даже подумал, что тот в одиночку ушел к перевалу. Но Санниберд ждал его, устроив себе шалаш в развилке ветвей.

– Тебя трое суток не было, – сказал Санниберд.

Верриберд удивился – как же быстро летит время в пещерах.

– Отчего ты забрался на дерево? – спросил он.

– Испугался двуногих волков.

– Откуда они взялись?

– Не знаю. Но когда по лесу с воем бежит такая стая – лучше спрятаться.

– Значит, стая…

– Да, один за другим. Бегут, пригибаясь, воют, рычат и плюются.

Верриберд ничего не стал объяснять. А сам подумал: что-то же должно заполнить пустое место в головах бегунов, то место, где положено быть рассудку…

Нужно было отдать тела погибших солнцу, чтобы оно выпило из них остатки жизненных соков и обратило их в хрупкие, словно из тончайшего льда изваянные фигуры. Верриберд чувствовал, что не в силах поступить так с младшим сыном. Санниберд понял это и сам уложил тела на солнечной поляне.

Белые альвы охраняли их, пока они не рассыпались в прах, а потом ушли в Гофленд.

Там их с нетерпением ждали и огорчились, узнав, что путь в Артейские леса для белых альвов закрыт.

Старшие гофлендских альвов посовещались и сказали: живите здесь, но пусть ваши молодые понемногу покидают Гофленд, пусть идут искать жен в Клаштейнские или Гонштейнские горные леса да там и остаются. Это было хорошее решение. Оно позволяло Верриберду остаться и больше никуда не уходить.

Гофленд был болотистой местностью, через которую не проходили торговые пути, ни городов, ни рыцарских замков тут пока не было. Из людей появлялись только рыболовы да охотники на пернатую водяную дичь. Рыболовы же все были белым альвам известны, и через них шла мена целебных растений на домотканые покрывала и холсты.

И вот Верриберд стал жить в Гофленде, и годы потекли мимо, и настала пора, когда он усилием воли перешел в иное состояние тела.

Он бы легко расстался с жизнью, если бы она для него не имела особого смысла: он должен был уничтожить в себе чувство вины перед Эннибердом-младшим и Эннибердом-сыном, даже перед тем безымянным человеком, которого пришлось убить.

И он должен был жить, чтобы увидеть, к чему привела месть за предательство.

Известия о бегунах приходили редко, и Верриберд из какой-то необъяснимой гордости не пытался что-то разведать. Но однажды ночью к гофлендским белым альвам пришел темный альв. Он рассказал о беде.

На его род под землей напали горбатые чернокожие чудовища, называющие себя цвергами. Они отняли запасы еды и скованное на продажу оружие. Погибли молодые темные альвы, пытавшиеся отбить нападение. А с цвергами были иные, тоже горбатые и страшные, но богато одетые, и они заклинаниями увели с собой немало детей, удержать было невозможно.

– Еще там была женщина, из тех, что наверху, она кричала и бесновалась. А дети, которые ушли с цвергами… Белые, это были уже не наши дети! С каждым шагом они делались ниже ростом, и у них вырастали кривые горбы…

– Сочувствуем тебе, темный, – сказал Верриберд. Он действительно нашел в груди сочувствие к тем, кто потерял детей, как сам он – маленького Энниберда.

Тот, что пришел, просил целебных трав. Остатки его рода ушли в другие пещеры, где нужно было начинать жить на пустом месте, к тому же среди рудокопов и кузнецов не было почти ни одного, кого цверги бы не ранили.

Верриберд уже пользовался у гофлендских белых альвов уважением. По его слову было собрано все, что могло пригодиться попавшим в беду темным альвам. Молодежь и подростки принесли вязанки хвороста для их костров, матери и невесты отдали приготовленную к зиме плетеную обувь.

– Как странно, – сказал темный альв, чье имя было Эррир. – До сей поры мы были сами по себе, вы, белые, сами по себе. Понадобился общий враг, чтобы мы объединились. Но я вас, ходящих поверху, хочу предупредить. Эти цверги, чтоб им утонуть в Регинне…

Верриберд вдруг услышал шум льющейся воды. Где эта вода лилась – он не понял. Шум и крики, шум и предсмертный вой… Но где-то очень, очень далеко.

– …они как-то поработили вольфкопов, – продолжал Эррир.

– Кого поработили? – спросил Верриберд.

– Я сам не знаю, что это за создания. Они ходят на двух ногах, и у них волчьи головы. Они и живут, как волки, охотятся стаей, едят сырое мясо. Да, люди из поселка, что за рекой, жаловались нам. Вольфкопы утащили у них овец и свинью прямо из хлева, пришлось по ночам ставить стражу.

– На что они похожи?

– Лицом – как звери, но морды не столь длинные, как у волков. Я видел вольфкопа всего раз в жизни; он стоял у ручья на четвереньках и высматривал крупных перловиц, которых, видимо, ел сырыми.

– Какого они роста?

– Немалого. Они ходят на задних ногах, держатся довольно прямо, я бы сказал, что они вровень со мной. Когда бегут – пригибаются. Я видел их следы на снегу. Если судить по следу – они должны быть выше меня на голову, но у них просто от природы очень большие ноги. Кроме того, они покрыты густой шерстью, я находил клочки на ветках в малиннике. Люди сказали: они иногда говорят, произносят слова. Моя жена видела их и слышала, что они бормочут: мы сильны рассудком, мы сильны рассудком… Но у них нет своего рассудка, они делают то, что прикажут цверги.

– Цверги дали им свой рассудок, – пробормотал Верриберд.

Очень ему эта новость не понравилась. Заклятые им бегуны стали врагами людей, а также альвов – белых и темных. Они шли впереди цвергов и первыми бросались на людей. Что тут можно сделать – он пока не знал.

Он не был бойцом, он мог только думать и рассуждать. И его нюх ко всему живому обострился.

Эррир приходил еще дважды, потом сказал: его род посылал разведчиков, они вернулись с хорошим известием: зегевольдские темные альвы готовы их принять, там как раз начали разрабатывать новый рудник и нужны рабочие руки.

– Цверги там еще не появлялись? – спросил Верриберд.

– Они велели передать нам: пусть попробуют. Зегевольдские темные альвы знают, что впереди цвергов под землей идут индерги, а поверху – вольфкопы. Индергов губит солнечный свет, они не могут вынести ожогов. В Зегевольде вырыты ходы, где постоянно караулят часовые. Услышав приближение индергов, зегевольдские темные альвы сумеют разрушить слой земли над ними и впустить солнечный свет.

– А вольфкопы?

– То, что наверху, зегевольдских не касается.

– Благодарю тебя. Наши травы и плоды – в твои руки.

– Приходи греться к нашему огню.

Верриберд чувствовал в себе силу, способную укротить и цвергов, и вольфкопов. Она зрела, как зреет яблоко на ветке. И он уходил на дальние поляны, чтобы слушать это созревание и чувствовать, что в природе ему созвучно.

Одновременно он начал свою собственную войну с альвригами.

Он видел в них врагов, которые возродили заклинания власти. Он помнил, как совсем юные альвриги сумели подчинить себе индерга и детей темных альвов. И он знал, какую силу имеет рисунок, сделанный рукой белого альва.

Возвращаться в ту пещеру он не желал – да и в любую другую тоже не хотел идти. Оставалось взять за образец людей, рисовавших знаки на желтоватых и сероватых листах неизвестного Верриберду дерева. В его распоряжении была береста с болотных берез, кто-то из младших белых альвов принес ему раковины перловиц с острыми краями, и он приготовил то, на чем можно рисовать. Он даже сшил куски бересты подсушенными корневищами пырея.

И потом он взялся за труд, который мог изменить многое в жизни. Этим трудом он мстил тем, кто погубил близких, проникал в будущее, пытался что-то исправить в прошлом. Способностей к рисованию у него было немного, учителя он не имел, но это и к лучшему – в простые фигурки можно вложить больше смысла, чем в безупречно похожие. Он выдавливал очертания краем раковины, а потом подкрашивал их соком ягод.

Получалось то, что его самого удивляло. Но он, обычно полагавшийся на рассудок, сейчас не пытался ничего понять. Он думал: вот приходят на болота охотники с псами, спускают их с поводка, псы выслеживают дичь, охотник стреляет из лука – пес приносит добычу. Так отчего бы не отпустить рассудок и руку, чтобы они сами искали и находили? Понять и осмыслить можно и потом.

К нему приходили два белых гофлендских альва. Они тоже перевели свои тела в иное состояние и собирались жить очень долго. Втроем они смотрели на рисунки и пытались привязать их к прошлому или же к будущему, но менять ничего не стали. Потом появилось еще несколько сшитых из бересты книг, по страницам которых шли индерги и цверги, а вольфкопы несли на носилках королев – одну, другую… восьмую… тринадцатую…

Однажды на краю поляны белые альвы увидели женщину. Обычно люди или проходили мимо, или обращались с просьбами, а эта стояла и молчала. Белые альвы легко могли отогнать ее, но она не мешала, и ей позволили издали смотреть на книги. Она приходила несколько раз. За спиной она несла короб, в который собирала целебные травы.

О Верриберде и его собеседниках заботилась белая альва в том возрасте, когда дети уже рождены, а до старости далеко. Она приносила им пищу и стирала их длинные рубахи. Звали ее Доннибенна. Они знали, где стоит ее шалаш, и иногда сами приходили к ней.

Однажды Верриберд обнаружил возле шалаша ту женщину. Она принесла белой альве дары – овечий сыр и сладкие садовые яблоки. Белая альва даже позволила ей сесть возле шалаша. Когда Верриберд пришел, они тихо говорили о яблоках.

Он издали оценил запах сыра и поморщился – пища белого альва должна быть от зелени и солнца, а не от животных. Но все в мире меняется, и потому он с любопытством посмотрел на женщину.

Она была невысокая, полноватая, от висков спускались две тонкие рыжие косицы, а прочие волосы она спрятала под серым чепцом из грубой ткани. И одежда на ней была очень простая – юбка, рубаха и накидка с обдерганными кисточками.

Доннибенна расчистила возле шалаша пятачок земли, а женщина принялась выводить на нем острым прутиком знаки. Это показалось Верриберду занятным – до сих пор никто из знакомых ему людей не умел чертить знаки, и странно было, что этим искусством владела женщина.

Он подумал, что можно было бы наносить знаки на страницы берестяных книг, и открыл первую. Открыл – и удивился.

Рисунок в ней изменился. На самом краю листа, над вереницей вольфкопов, появилась маленькая фигурка в мешковатой одежде – именно такой, какую носила женщина.

Потом Верриберд некоторое время следил за книгами. Рисунки менялись, но не часто, как это происходило – он не понимал. Даже думал, что он своей волей показывает события будущего такими, какими желал бы их видеть. Но потом понял – все немного сложнее…

И все как-то связано с той женщиной, которая приходит к Доннибенне.

Зимой она не появлялась, но весной снова стала навещать белую альву.

Прошло немало дней, прежде чем Верриберд подошел к ней и спросил ее о знаках. Это было для него непривычно и даже мучительно: обычно люди первые подходили к белым альвам, а не наоборот.

Она охотно объяснила: унаследовав дар целительства от прабабки, она пошла на обучение к городскому лекарю, и тогда пришлось освоить сперва чтение, потом письмо.

Она была очень осторожна, не задавала вопросов, и потому он сам показал ей книги из полос бересты.

– Это – прошлое и будущее, – сказал он.

Она долго вглядывалась в рисунки.

– Вот это было совсем недавно… А это придет через десять лет, или даже больше…

Она осторожно провела пальцем по темной полоске под ногами цвергов и не заметила, как эта полоска, означавшая земную плоскость, немного взбугрилась под пальцем, словно бы сама земля пыталась остановить мрачное и зловещее шествие. А вот Верриберд заметил.

– Ты умеешь совмещать рисунки с временем? – спросил он.

– Не знаю. Я так увидела. Они опасны для нас?

– Они опасны для всех.

– Кажется, они угрожают моему селу. Я из Русдорфа.

Это слово ничего Верриберду не говорило, но он понял тревогу женщины.

– Цверги, – сказал он. – Это очень старое слово. И оно вернулось. Плохо, когда такие слова возвращаются. Они сами себя так называют. А ведут их альвриги, владеющие заклинаниями власти. Тоже, видимо, древнее слово. Силу заклинаниям дает королева, которую выбирают из людей.

– Как это возможно?

– Крадут ребенка, обладающего сильной волей. И растят у себя в пещерах.

Прошло еще немало времени, два или три года, женщина пришла снова.

– У нас появились цверги, – сказала она. – Они напали на Эттельхоф, убили мужчин, зарезали и унесли скот, взяли зимнюю одежду. А от Русдорфа до Эттельхофа – три дня пути. Оттуда пришли к нам женщины с детьми, все рассказали. Я боюсь. У нас в Русдорфе – много хорошего скота, женщины – отличные пряхи и ткачихи. Если цверги про нас узнают – будет плохо.

– Да.

– Я ходила в Керренбург. Там есть старый маг, он уже слабый, но советы еще дает. Он мне сказал, что я могу обменять свой дар целительства на то, что поможет Русдорфу, когда придут цверги. У кого обменять – не сказал. Я так думаю, кроме белых альвов – не у кого. А цверги придут, я чувствую это.

– Может быть.

Верриберду понравилось, что вот так, запросто, она готова расстаться с даром.

Он не был бойцом, он, как все белые альвы, был созерцателем, но мысль изготовить оружие, способное поразить цвергов, альвригов, а заодно и вольфкопов, ему понравилась. Да, рисунки были оружием, но оружием тайным, нацеленным в будущее, а в бою требовалось явное, которым можно сражаться сейчас, сию минуту.

Особой любви к людям он не испытывал. Но если людей вооружить – они окажут цвергам сопротивление, и это хорошо. Только вот обычные мечи и луки со стрелами не годятся.

Верриберд уже знал, что и цверги, и вольфкопы отрастили жесткие шкуры, какие трудно разрубить мечом – шерсть, принимая удар, уводит его в сторону.

– Приходи, когда начнут желтеть березы, – сказал он.

Женщина поклонилась.

Верриберд с утра до ночи лежал в траве, глядя, как пробиваются узкие и тонкие ростки, становясь стебельками, он наблюдал, как из едва заметной точки образуются зеленые ягоды, рождение листьев из почек тоже казалось ему подходящим средством для создания оружия.

И вот понемногу он сотворил себе девиз: живое должно убить неживое.

Живое – то, что при разделении дальних предков на две ветви досталось белым альвам: нюх ко всему живому, способность быть в мире растений почти растением, умение раствориться в этом мире. Неживое – то, что досталось темным альвам: они умели договариваться с залежами руды, с раскаленным железом на наковальне, с разноцветными камнями и с землей, чтобы находить в ней водяные жилы. Против темных альвов Верриберд ничего не имел, в последнее время он понял, что они могут быть не соседями, а друзьями. Но в альвригах, родившихся от союза белых и темных альвов, Верриберд видел власть неживого над живым. Они поработили детей темных альвов и сделали из них убийц-цвергов, они поработили безрассудных бегунов-вольфкопов и сделали из них убийц. Они несли смерть живому.

Выходит, сами они – неживые. То, что они вложили в головы цвергам и вольфкопам, – неживое. И живое должно убить неживое.

Так понимал происходящее белый альв Верриберд.

И это понимание прошло сквозь его тело, ушло в руки, руки по плечи погрузились в землю, пальцы шарили, пальцы задавали один-единственный вопрос: ты?

И вот был получен ответ: я…

Пальцы спросили: сможешь ли быть безжалостным?

Ответ был: ради того, чтобы живое могло жить.

Тайные соки земли, что шли к корням кустов и деревьев, замерли – Верриберд поманил их к себе, и они потекли к его пальцам. То, что в полной темноте ваяли руки, он сам бы не взялся описать – таких слов ни природа, ни рассудок белого альва еще не создали. Но он сотворил оружие, он всю силу этого оружия сжал в три крошечных комочка, вынул их из земли, а потом долго лежал, приходя в себя.

Это были сгустки зелени, которые удерживала сжатыми темная тонкая кора. Кора была живая – и расплавить ее должно было живое.

Теперь осталось найти бойцов.

И это было самое трудное. Боец должен был обладать чутьем, потому что три комочка имели свой нрав и не каждому открыли бы тайну превращения в оружие. Даже сам Верриберд не знал этой тайны. И он все же опасался отдать три своих комочка той женщине, хотя именно для нее он их создал.

Он пытался высмотреть тайну в своих берестяных книгах, и однажды он увидел там человеческую фигурку, вышедшую против несущих королеву вольфкопов. Значит, человек, нуждавшийся в оружии, уже родился. Значит, он уже готов к бою. Один – и где-то вскоре появятся еще два. Или не вскоре…

Когда женщина, сумевшая ощутить связь между картинками в книге, прошлым и будущим, пришла просить помощи, предлагая то единственное, что у нее было, дар целительницы, Верриберд понял: сама она не пойдет в бой, но она сумеет найти для оружия верное применение. И он, собравшись с духом, отдал ей три плотных комочка живой силы.

И он показал ей то, что однажды, лежа в траве, лицом к корням, увидел сам – и испугался. Он полную чашу человеческой крови увидел, и острый зеленый росток вышел из ее глубины. Придумать это он не мог – все, связанное с кровью, было ему противно. Видимо, таково было желание зеленых ростков.

Женщина, судя по лицу, крови не боялась. У нее был при себе мешочек из потертой замши, туда она положила три комочка живой силы и повесила на грудь, под рубаху.

После чего Верриберду осталось только ждать. И он ждал.

До Гофленда доходили слухи о вылазках цвергов. И Верриберд надеялся услышать – где-то им дали сокрушительный отпор. Такой вести никто не приносил.

Он ощутил пробуждение первого комочка как волну чистой и светлой ярости. Он стоял под луной, запрокинув голову, и наслаждался холодным горьковатым лунным светом. Эта волна прошла по его телу, уже полупрозрачному, изумрудным огнем, снизу, от земли, и вверх, к звездам.

Он понял: началось!

Потом проснулись и другие.

Живое объявило войну неживому. И живое изменило рисунки в берестяных книгах. Верриберд открыл первую и увидел гибель вольфкопов.

Он хотел погубить альвригов и, пожалуй, цвергов. Вольфкопам он добра не желал – память об их предательстве не умерла. Зеленый Меч поражал их – но они, чей рассудок был стерт, а пустое место заняла воля королевы цвергов, соединенная с заклинаниями власти альвригов, не понимали, за что им эта кара. Они выполняли приказ и были уверены в своей неуязвимости, но когда против них поднялся Зеленый Меч, они не помнили о своем предательстве. И это сильно беспокоило Верриберда.

Нужно было как-то объяснить им их вину и воздаяние. А как – он знал, но не желал возвращать им рассудок. Этот жалкий рассудок оказался их врагом, и белый альв не был уверен, что, вернув вольфкопам рассудок, совершит доброе дело.

Он издали следил за отрядами вольфкопов и почувствовал, когда один из них попал под дождь зеленых листьев.

Берестяная книга показала: те вольфкопы, уже что-то осознавшие, вернулись к своему стойбищу, но совершили то, чего раньше не делали: они принесли с собой своих раненых и убитых. До того убитые оставались на поле боя, и их во избежание вони и поветрия закапывали люди. Раненые же сами плелись вслед за отрядом, сколько хватало сил.

Верриберд должен был видеть это сам.

Он не очень-то верил в исцеление предателей, но животные, которых коснулись зеленые листья, должны были как-то преобразиться. Верриберд думал сперва, что все три комочка живой силы – это оружие, гибель для неживого, но он, видно, выманил из земных глубин то, чего сам не ожидал.

Он пошел, принюхиваясь, и шел долго и быстро, кое-где даже пускался в полет – при попутном ветре, потому что легкое тело позволяло такую причуду, и он отыскал следы вольфкопов, тех самых, и явился к их стойбищу. Его зрение и слух обострились, он видел и слышал все на расстоянии пяти полетов охотничьей стрелы. И он был потрясен.

Вольфкопы плакали.

Они скулили, плакали и утирали слезы огромными мохнатыми руками. Им было очень плохо.

Утешать врагов Верриберд не собирался. Но смущение было велико. И он остался жить неподалеку от стойбища.

Раньше он не проявлял любопытства к жизни бегунов, разве что иногда думал, что землянка для зимы подходит больше, чем шалаш. Но землянку нужно строить вдвоем, а то и втроем, рыть землю, уносить ее, а белые альвы редко для чего-то объединяли усилия, да и сила у них была иного качества, не для таскания тяжестей.

Сейчас Верриберд смотрел и порой одобрительно кивал. Это было для него подвигом. Вольфкопы мастерили плоты, чтобы отправить своих мертвых вниз по реке. Они за несколько поколений забыли, как это делается, но они нашли свои старые заржавевшие топоры, они приспособили короткие мечи, они рубили деревья, с трудом вспоминая прежние навыки.

А потом случилось неожиданное.

Верриберд уловил зов альвригов. Альвриги звали вольфкопов, чтобы совершить новую вылазку. Это был приказ – явиться, взяв оружие. Тот рассудок, что альвриги вложили в головы вольфкопов, жалкий и убогий рассудок, должен был отозваться немедленно. Приказ был прост: взять оружие, бежать на зов.

Но отряд, попавший под дождь зеленых листьев, не спешил. Вольфкопы были в смятении. Они зажимали уши и отмахивались от зова руками. Это сопротивление было для них мучительно.

Зов повторился. И тогда отряд разделился надвое. Менее десяти взяли затупившиеся мечи и не побежали – нет, поплелись туда, где их ждали. А почти три десятка с рычанием пустились наутек. Они неслись прочь – туда, где зов не достигнет их ушей.

Верриберд понял это – и понял также, что зов найдет беглецов всюду, в конце концов они не выдержат, действие зеленых листьев окажется слабее приказа альвригов. И тогда он встал на пути зова.

Его силы, накопленной за много лет, хватило, чтобы собрать летящее, подобно расправленной и трепещущей ткани, заклятие власти в плотный комок, удержать этот комок между ладонями, сбивая его в черный камушек. А когда камушек стал величиной с ягоду брусники, Верриберд нашел в себе достаточно света, чтобы сжечь его. Но от этого усилия у него сильно закружилась голова. Он лег на траву, и трава, проникая острыми стебельками в полупрозрачное тело, вернула ему здоровье.

Слух, временно пропавший, вернулся, и Верриберд понял: те вольфкопы, которые не пожелали подчиниться зову, возвращаются. Он повернулся набок и открыл глаза.

Первый вышел из кустов сгорбившись, касаясь пальцами мохнатых лап земли. Это был образ покорности – догадался Верриберд и даже усмехнулся – на что ему покорность этого дикого племени?

В кустах собралось еще несколько вольфкопов, они молчали. Они чего-то ждали.

Первый лег на живот и пополз к Верриберду.

Белый альв попытался сесть, но силы еще не вернулись. Замысла вольфкопа он не понимал, он впервые видел, как этот полузверь ползет, и даже испугался: может быть, они так выслеживают и скрадывают дичь?

Ну что же, подумал Верриберд, возможно, это справедливо: отомстить тому, кто лишил племя рассудка. И, если подумать, жизнь Верриберда была достаточно долгой, пора бы ей и завершиться. Но только не от клыков вольфкопа. Нужно уйти достойно, нужно уйти достойно…

Он знал, как это делается.

Его тело уже было прозрачным и поддерживало жизнь за счет света, который накапливался днем и расходовался ночью. Оставалось перекрыть тонкие ручейки света, текущие по жилам к костям.

Таять все же не хотелось.

Он знал, что не почувствует боли. Сперва – оставить без света кости, потом ввести себя в сон, это даже приятно. Не тот зимний сон, который необходим, чтобы выжить, а иной – летний, на солнцепеке.

Верриберд поудобнее устроился на спине, раскинул руки крестообразно и улыбнулся. Он знал, что успеет, белые альвы при необходимости действуют очень быстро.

Вольфкоп, что медленно полз к нему, остановился возле правой руки, вытянул шею и лизнул кисть шершавым языком.

Верриберд замер.

Он знал, что это означает у зверей.

– Мы – почти звери, у нас – осколки рассудка, да и те могут отнять альвриги, – безмолвно сказал вольфкоп, – но мы поняли, мы поняли… вся надежда на тебя… ты сумел отогнать альвригов и цвергов… ты ведь будешь вожаком стаи?.. мы не хотим больше быть животными… только ты, только ты, ведь ты можешь…

Что тут ответить?

То, что Верриберд когда-то назвал природой, ждало ответа вместе с вольфкопами. То, сотворившее всем на беду общего предка белых и темных альвов; то, сумевшее разделить свое создание на две безопасные ветви…

Верриберд ощутил его присутствие. Ощутил ожидание.

Именуемое природой ни в чем его не упрекало. Оно просто желало, чтобы жизнь продолжалась и ошибки были исправлены. А было ли то яростное проклятие ошибкой? Именуемое природой не судило и не карало, оно лишь дало понять: нынешние вольфкопы не должны страдать из-за предательства их предков.

Значит, Верриберд не имел права таять, пока не уничтожит проклятие. Он уже начал, не советуясь с тем, что называл природой, и, сотворив три комочка силы, один из них разбудил в бывших бегунах человеческие чувства. А рассудок?..

Да, рассудок…

Его-то что разбудит?..

Верриберд сел, помогая себе руками. Вокруг сидели на траве, соблюдая немалое расстояние, вольфкопы.

– Утром, – сказал он. – Утром, когда солнце даст мне сил и укажет путь.

Сил требовалось много – чтобы дойти до Артеи.

Верриберд снова лег, закрыл глаза и погрузил себя в сон. Вольфкопы тоже легли, образовав круг. Белый альв не знал, что они его охраняют, но чувство безопасности согрело его, и он стал смотреть нужные для путешествия сны.

Утреннее солнце обрадовало его, жаркий свет вернул прежние силы. Верриберд проснулся, вышел из круга спящих вольфкопов и ушел.

Он шел к пещере.

Там, на стене, бежали гуськом черные фигуры – бегуны, обратившиеся в вольфкопов.

Он шел и думал: что там увидит? Изменился ли рисунок? Или тому, кто рисовал, придется стирать со стены уголь? В книжках-то рисунок порой менялся, но книжный – лишь отражение событий, а тот, на стене, сам – событие.

Путь впереди был долгий. Тот путь, который он уже одолел однажды – когда белым альвам пришлось спасаться от людей. Он был тогда гораздо моложе – но и тело было тяжелее.

У белых альвов хороший слух, и приближение вольфкопов Верриберд почувствовал, когда они были еще очень далеко. Вольфкопы бежали, но неторопливо, так, словно знали – бег будет очень долгим. Догонять белого альва они не хотели – но и отставать не желали.

Но Верриберд и еще кое-что услышал.

Кто-то шел к пещере, брошенной темными альвами в Артейских горах, под землей. Кто-то прокладывал себе путь по давним норам, а однажды вызвал индерга. Стало быть, альвриги узнали, что произошло.

Когда посланный вольфкопам зов вернулся к альвригам обратно, они должны были понять – вмешалась сила помощнее их силы. Да и те вольфкопы, что подчинились зову, могли на своем жалком наречии рассказать, что появился белый альв.

Значит, Верриберд прав – в пещере, и только в пещере, можно освободить вольфкопов. Если альвриги и цверги позволят ему войти в пещеру.

Поднявшись на перевал, он перестал слышать и подземное движение, и бег вольфкопов. Там, на перевале, дул бешеный ветер, и легкое тело белого альва едва не взлетело под облака. Он взял в руки камень величиной с собственную голову. Тащить камень было нелегко, но другого способа попасть в пещеру темных альвов он не знал. Наконец он увидел сверху озеро и узнал место, где в озеро впадала Неринне.

Он здесь вырос, учился, бродил по лесу, встретил Элгибенну, потом встретил Нонибенну, которая родила дочь… всех трех уже не было в лесах, они давно растаяли, Верриберд не знал ни одной белой альвы, которая прожила бы более ста лет… Оплакивать их ему казалось ненужным. Жалеть? Для чего жалеть тех, кому дарован мирный и безболезненный уход?

Но сейчас они вспомнились, и он неожиданно для себя загрустил. Потому, наверно, что мир там, внизу, вокруг озера, сильно изменился, а ему хотелось увидеть мир своей юности прежним – и увидеть прежних знакомых.

Видный вдали город разросся, к нему и от него вели широкие дороги, и если сощуриться – там, у окоема, вырос еще один город, окруженный стенами из красного кирпича. Верриберд знал – где-то там есть большая река, значит, новый город вырос на берегу. Белые альвы не понимали, зачем непременно нужно жить вместе, в тесноте, городские люди были хитры и даже опасны, не то что люди из поселков, уважавшие белых альвов. Поселки Верриберд тоже увидел, и возделанные поля, и рыбные пруды.

Он начал спускаться кружным путем и обнаружил еще кое-что новенькое.

До пещеры оставалось немного, да только поблизости от входов вырос поселок людей. Присмотревшись, Верриберд разглядел стоявшие на его окраине кузницы и круглые печи, в которых выплавляют железо. К печам люди везли на телегах дрова. Вокруг кузниц собрались те, кто нуждался в услугах и в товаре кузнецов. Верриберд видел, как вынесли и поставили в повозку два ящика с железной утварью.

Верриберд устроился за камнями и стал наблюдать.

Люди проложили ко входам в пещеры тропу, удобную, чтобы вести лошадей и ослов. Верриберд сообразил – люди нашли старые шахты темных альвов и поднимают оттуда руду. Значит, рудокопы трудятся при свете факелов. Побоятся ли альвриги и цверги этого света? Вряд ли – им доводилось нападать на людские селения, и люди шли в бой, вооруженные клинками и факелами.

Потом он увидел стайку детей, идущих вверх, ко входам в пещеры, с узелками. Дети несли отцам горячий обед. Старики, что вели наверх вьючных животных, подсадили самых маленьких, чтобы они побыстрее доехали до пещеры. Оттуда навстречу спускались двое, вели под локти третьего – он не мог наступить на левую ногу, видимо, повредил в шахтах.

Обычная людская жизнь. Раньше ее тут не было, теперь появилась.

Верриберд понял – в пещеру придется идти ночью. А ночь – время, когда цверги выходят на поверхность земли.

Ничто им не мешает выйти в пещере и днем, там же темно.

Или мешает?

Вроде бы они не должны бояться рудокопов.

Пожалуй, стоило рискнуть и пробраться в пещеру на закате, сразу же после того, как оттуда выйдут рудокопы.

И тут Верриберд, в который уже раз, попытался уяснить себе причину своих поступков. Хотел ли он вывести вольфкопов из-под власти альвригов, вернув им рассудок? Осознавал ли он, что это будет за рассудок? Была ли надежда, что вместе с рассудком к ним не вернется способность к предательству? Неведомо какое поколение вольфкопов служило альвригам, ни о чем не задумываясь, но что случится, если эти мохнатые полузвери вдруг задумаются? Ведь они не получили от своих предков знания о былой жизни, да и вообще никакого знания не получили. Хотя что-то проснулось в голове у того вольфкопа, который ночью подполз к белому альву.

Не разумнее ли оставить вольфкопов в покое? Если альвриги сумеют подчинить их, обладающих рассудком, то вреда от таких бойцов будет куда больше, чем от совсем безмозглых, умеющих лишь орудовать мечами.

Однако в них проснулось что-то, уже почти человеческое…

Верриберд не знал, создавая свои три комочка силы, что из этого получится. Он, как все белые альвы, не знал власти чувств и часто удивлялся тому, как много они значат для людей. И он вспомнил ту ночь, когда разъяренные люди шли убивать белых альвов. Шли, обезумевшие от этого желания. Понять такое белому альву было невозможно.

Но тут, похоже, не понимание требовалось.

Очень не любил Верриберд вспоминать смерть маленького Энниберда. Ему было даже стыдно за собственную ярость. Но сейчас воспоминание странным образом оказалось полезно – белый альв прикоснулся к миру чувств, к тому миру, который сейчас принял, приютил и даже одарил способностью вспоминать вольфкопов.

Меж тем вечер близился. Люди повели ко входам в пещеры лошадей, и вскоре оттуда торопливо вышли рудокопы, за ними – груженные корзинами с рудой животные. Больше никто не входил и не выходил.

Солнце скрылось за Большим Артейским хребтом. Ночь наступила быстро.

Верриберд еще немного посидел за камнями, даже задремал, потом понял, что размышления могут затянуться на всю ночь, тем более что ночь – летняя, короткая, и решился.

Он не узнал пещеру. Люди расширили вход и ведущую вниз нору, чтобы можно было провести лошадей. Сама пещера преобразилась – появились деревянные помосты и столы, а над шахтами люди установили большие лебедки. На деревянных стояках они прикрепили кирки, мотыги и лопаты, в стены вставили кольца для факелов.

– Какие неуклюжие… – пробормотал Верриберд. Темные альвы поднимали руду наверх без всяких лебедок, плавили в соседних пещерах и не имели нужды расширять свои лазы.

Там, где когда-то горел негасимый огонь, люди вырыли глубокую канаву, туда заводили лошадей и ослов, чтобы нагрузить их корзинами с рудой. А там, где были ниши для семейств темных альвов, громоздились пустые корзины и штабеля досок.

Верриберд огляделся и вспомнил, где рисовала своих ушедших родственников старая альва. Поблизости он изобразил вольфкопов, тогда еще – бегунов. Но о том, чем стирать черные пятна с их лица, Верриберд не подумал и завертелся в поисках хотя бы клочка мешковины.

Большая грязная тряпица лежала с края помоста. Верриберд решил, что она вполне подойдет. Тут-то он и услышал движение внизу.

Цверги лезли вверх по шахтам, цепляясь за спущенные с лебедок веревки. Двигались они быстро, но легкий Верриберд – еще быстрее. Он успевал даже не добежать, а дойти до выхода из пещер. А дальше – очевидно, сбежать вниз, к озеру. Темные альвы не умели плавать – вряд ли и цверги научились, это умение под землей ни к чему. А белые не боялись воды.

Верриберд подумал, что стоит, пожалуй, сейчас отступить, чтобы вернуться потом.

Он посмотрел на стену с рисунками. Все они были на месте, надо полагать, за несколько часов никуда не денутся. Но белый альв полагал, что у него есть несколько мгновений в запасе.

Их не было.

Возле норы, ведущей наружу, стена пошла трещинами. Верриберд не сразу понял, что это такое. А когда понял – побежал к норе, но уже было поздно.

Из земли высунулась безглазая белая морда. Индерг загородил Верриберду дорогу. Его ноги были так толсты, что под каждой ступней поместилось бы днище сорокаведерной бочки.

Верриберд попятился.

За спиной у него были дыры шахт, откуда лезли цверги. Впереди – индерг. Вверху…

Что же было вверху? Свод пещеры? Насколько он был высок? Верриберд не мог это определить. Может статься, от свода до поверхности горы – всего-то менее роста белого альва, но как пробить землю? Могли бы помочь корни сильных растений, но их присутствия Верриберд не ощутил.

Индерг сделал еще несколько шагов и появился из земли целиком. Это был старый мощный зверь. Под лоснящейся шкурой набухли пласты и бугры мышц. За ним в стене оставался проход шириной в два роста, высотой в полтора. И из этого прохода донесся пронзительный визг.

Верриберд, как все белые альвы, не любил шума. А визг был не просто шумом – он буквально пронзал тело.

Шестерка цвергов вынесла носилки, на которых стояла золотоволосая девочка лет тринадцати. Она топала ногами и бесновалась. Верриберд вспомнил то дитя, с которого начался самостоятельный подземный путь альвригов. Та девочка, совсем еще крошечная, обладала несгибаемой волей, и она каким-то чудом сумела влить эту волю в неумелые заклинания юных альвригов. А эта… эта прекрасно понимала, что и как нужно делать! Альвриги за ее спиной затянули песнь торжествующей власти.

Верриберд знал, что может сопротивляться. Но он всей прозрачной кожей чувствовал силу, охватившую его со всех сторон и начавшую сжимать в тисках.

Он попал в ловушку. Если он не упадет на колени и не покажет, что сдается королеве цвергов, то цверги нападут на него и уничтожат.

Но он не утратил способности рассуждать.

Цверги вышли в боевой поход против одинокого белого альва. Значит, то, что собирался совершить белый альв в пещере, было для них опасно. Альвриги угадали его намерение. И белый альв был обречен. Сдаваться, пожалуй, бесполезно – на что им такой пленник?

Он мог бы немного продержаться, собирая заклинания альвригов и возвращая их меткими ударами комьев белого огня, насколько хватит внутреннего света. Но девочка в мохнатой мантии была сильна, золото ее волос имело удивительную и даже пугающую Верриберда мощь. Не полетели бы комья обратно…

И тут он понял – альвриги ошиблись. Им нужно было послать одного цверга с мечом; цверга, умеющего двигаться бесшумно; а лучше цверга с метательными ножами…

Но они решили показать белому альву всю свою силу и власть. Им было мало торжества побед над людьми – им требовалось еще и это торжество. Ведь Верриберд был не простым белым альвом, а старцем, умеющим собирать в себе силу солнечного света. А это для любого противника – славная добыча.

Он не был бойцом. То, что однажды он убил человека, бойцом его не сделало. В словаре белых альвов нет понятий «поражение» и «победа». Однако в этот миг Верриберд понял: нельзя уходить побежденным, нужно сделать все, чтобы после его ухода альвриги и цверги получили сильный удар.

И оружие для этого – не комья света, сбитые в маленькие плотные шары, а вон тот кусок грязной мешковины.

Ни один альвриг не понял, куда и для чего стремительно метнулся белый альв. Ни один не подсказал королеве, что надо бы ей опять завизжать.

До них дошло, когда он в полной тишине стал быстро стирать черные пятна со своего рисунка на плоской и высокой стене.

– Вот ваш рассудок, получайте, забирайте, вот ваш рассудок, – беззвучно шептал Верриберд, удерживая в себе то ночное ощущение: подползший вольфкоп лижет шершавым языком полупрозрачную руку.

Он не знал, как снимать такое проклятие, родившееся случайно, но ничего другого он сделать не мог. Было бы время и одиночество – он бы, глядя на рисунок, нашел слова, нашел те волнообразные переливы голоса, которые требуются словам, чтобы они обрели силу. Он бы и светом рисунок одарил, чтобы освобожденные от угольной мазни морды стали вдруг лицами.

Все, что мог, он вложил в свой быстрый шепот и почувствовал, что тело стало таять, истончившиеся кости более не желали его удерживать. Он всего себя перелил в свет, который проступил сквозь угловатые линии рисунков.

Альвриги опомнились и зарычали.

Они были бессильны против белого альва, который уходил сам, добровольно, гордо!

Королева решила, что сейчас требуется ее воля, и вновь завизжала. Индерг, не услышав заклятий власти, которые должна была наполнить воля, затоптался на месте.

Верриберд уже ничего не видел, но слух еще жил в нем – и слух уловил шорох и треск где-то наверху.

А потом посреди пещеры упал со свода большой камень и ушиб некстати подвернувшегося цверга.

Белый альв лишь раз в жизни побывал в пещере темных альвов и не знал ее устройства, не знал о ведущих в разные стороны тайных ходах. Ходы были необходимы, чтобы слушать, чем живет земля, и был такой, что вел наверх, к одной из вершин горы.

Вольфкопы, что пришли вслед за Веррибердом по Артейскому хребту, своим звериным чутьем нашли этот ход – оттуда тянуло запахом пещеры, к которому добавился хорошо им знакомый запах цвергов и еще один, непонятный и потому опасный, запах индерга. Запах крупного мощного зверя неведомой породы; зверя, который будет убивать, сам этого не осознавая…

Именно он вызвал у них тревогу за Верриберда.

Вольфкопы пошли за ним, как звериные малыши за мамкой, но зверята не чуют опасность, а вчерашние бойцы, верные слуги альвригов, запах опасности хорошо знали. И они стали быстро и ловко расчищать ход, сперва вдвоем, а когда яма стала больше, и вчетвером, и вшестером.

На глубине в ногу вольфкопа ход ушел в сторону, но они не сразу это поняли и продолжали пробиваться вглубь. Наткнувшись на большой камень, вольфкопы стали его раскачивать, чтобы вытащить, и вдруг он полетел вниз.

Цверги и альвриги сперва даже не испугались, лишь удивились. Подняв морды к своду, они глядели на крохотное светлое пятнышко. Вдруг оно пропало – это один из вольфкопов прижался к дыре мордой, чтобы заглянуть в пещеру.

А потом случилось страшное.

Свод не выдержал веса землекопов, и здоровенный его кусок рухнул вниз – вместе с полудюжиной вольфкопов. Рассветные солнечные лучи хлынули в пещеру.

Вольфкопы, чьи ноги были крепки и сильны, легко пережили этот неожиданный прыжок – лишь присели, коснувшись мохнатыми задами земли. Несколько поколений бойцов – это уже иной взгляд на мир у потомков, и вольфкопы сразу увидели, что мотыги и кирки – отличное оружие. Вооружились они стремительно.

Цверги с криками кинулись к шахтам, альвриги – за ними. Не сразу они догадались обернуться, чтобы увидеть мертвого индерга.

Солнце обожгло его безупречно белую шкуру, острые и глубокие ожоги пронизали его, и тут же плоть стала преображаться. Несколько мгновений спустя индерг стал серой каменной глыбой, испещренной черными дырами.

Носильщики, бросив носилки, пустились наутек – они боялись солнца. И королева, упав с носилок, запуталась в своем длинном торжественном одеянии. Она не могла скрыться – индерг, прокладывавший ей дорогу, погиб, земля за носилками сомкнулась, и никому не пришло в голову утащить девочку в шахту.

Вольфкоп, слетевший вниз первым, подхватил со стояка мотыгу. Он был готов к бою – но боя не было. Озираясь по сторонам, он увидел свет у подножия высокой стены, покрытой рисунками. И очень быстро он понял, что там лежит Верриберд.

Но, подбежав к белому альву, он замер, глядя на бегущие по стене фигуры. Он еще не понимал, что это такое. Но чувствовал…

Верриберд, уловив присутствие вольфкопа и поймав его запах, с трудом открыл глаза.

– Возьми тряпку, сотри черное с лиц, – приказал он. В приказ белый альв вложил силу. Ослушаться вольфкоп не мог. Он вынул кусок мешковины из прозрачных пальцев и, привстав на цыпочки, стал очищать рисунок.

– Это – я, – вдруг сказал он.

– Да, это ты.

И вольфкоп заговорил – сбивчиво, бестолково, не в силах совладать с собственным языком, пытаясь передать все сразу, что случилось с ним и с его близкими. В пещере же угасал бой. Рев цвергов сменился победными возгласами вольфкопов.

Верриберду не было дела до тех обреченных цвергов, что не успели вслед за альвригами уйти в шахты. Он слушал вольфкопа, и слушал довольно долго. Но он понимал, что тает.

Таять больше не хотелось.

– Возьми меня наверх, к солнцу, – сказал он.

Вольфкоп поднял его на руки, и тут Верриберд услышал крик. Это был короткий крик, и завершился он хрипом.

Обняв вольфкопа за шею, белый альв смог выпрямить спину и оглядеть пещеру.

Он увидел довольных вольфкопов и услышал их вновь обретенную речь. Языки заплетались и зубы не вовремя щелкали и скрежетали, но морды уже были почти лицами.

Речь была – как у людских детей после драки: я его кулаком, а он меня ногой, а я его палкой…

Вернувшийся к вольфкопам рассудок пытался справиться с нажитым за много поколений опытом. Прежде бегуны были мирным племенем, сейчас – племенем, из которого воспитали бойцов. Ничего с этим не поделаешь, подумал Верриберд, и надо попробовать извлечь из этого пользу.

Тут же он спросил себя: какую пользу, для кого? И сам себе ответил: может быть, для тех, кто получил через ту целительницу три комочка силы. Надо понять, что с ними произошло. Возможно, они, чересчур поверив в свои возможности, попали в беду.

– Тут я не пройду, – сказал вольфкоп, взявший Верриберда на руки. И точно – дорогу ему загородили каменные останки индерга.

– Где-то должен быть еще выход, – еле слышно ответил Верриберд.

Вольфкоп повертел мохнатой головой, но другого выхода не увидел. Зато он принял решение.

– Наши – сюда! – крикнул он. – Все вместе ломаем эту гадину!

И это тоже было удивительной новостью: военная служба альвригам и цвергам приучила вольфкопов действовать сообща, раньше за ними такого почти не водилось.

Вольфкопы сошлись возле каменной туши. Она на удивление легко поддавалась киркам и мотыгам. Но Верриберду не давал покоя тот короткий крик.

– Я хочу видеть всю пещеру, – сказал он своему вольфкопу. Тот стал медленно поворачиваться со своим почти невесомым грузом. И белый альв увидел золотоволосую девочку.

Она лежала на своем меховом плаще, раскинув руки. И она была мертва.

– Вы убили ее, – сказал Верриберд.

– Ага, задушили. Не оставлять же. Нам она не нужна. А отпустить – внизу опять будет делать гадости. Лучше уж так, – спокойно ответил вольфкоп. – Хозяин, ее уже не переделать. Мы насмотрелись на этих королев. Гадкие твари.

– Не переделать… – повторил белый альв.

– Мы и других королев убьем. Ты только веди нас, хозяин, – попросил вольфкоп. – Мы знаем, они в тайных пещерах растят новых королев. Воруют у людей, когда они совсем маленькие, и растят. Мы всех найдем и убьем. Всех альвригов, всех цвергов, ты только нас веди!

Верриберд не мог отвести взгляда от убитого ребенка.

Что-то в жизни повторялось: был маленький Энниберд, невинный, как солнечный луч, теперь девочка, вся вина которой была в золотых кудрях.

– Раньше мир не был так жесток, – сказал Верриберд.

– Наверно, – согласился вольфкоп. – Ну-ка, пропустите! Дорогу хозяину!

Вольфкопы разметали по пещере обломки индерга, и Верриберд был вынесен на свежий воздух.

– Положите меня здесь, – сказал он, выбрав место на вершине холма. И вольфкопы уложили его на траву, а сами сели вокруг и приготовились ждать.

Солнечные лучи входили в тело Верриберда и растекались по жилам. Так возвращалась жизнь, которая ему, в сущности, уже не была нужна. Потом он сел.

– Что вы намерены делать? – спросил он своего вольфкопа.

– Мы не знаем. Ты хозяин, ты решай, – ответил вольфкоп.

– А сами вы чего хотите?

– Чего мы хотим?..

Много поколений бегунов, попавших под проклятие и ставших вольфкопами, не знало, что такое свои желания.

– Вы хотите жить возле городов, на лесных опушках, как жили когда-то, и сотрудничать с людьми? – подсказал Верриберд. Но вольфкопы, вновь ставшие бегунами, ничего не помнили.

– Чем вы будете питаться?

– Ты нам дашь пищу, хозяин.

Верриберд понял – они слишком долго были под властью альвригов.

Когда проклятие сделало их полуживотными, звериные инстинкты помогали им находить пищу в лесу. Проклятие спало с них – и они уже не могли охотиться на птиц и зайцев, ловить лапами рыбу в озерах. Рассудок, что все это время, спал, пробудился – но годы службы альвригам не прошли для него бесследно.

Отпускать их на свободу было просто опасно – голодное брюхо заглушит доводы еще не окрепшего рассудка, и в лучшем случае бегуны станут просто подкарауливать на лесных дорогах путешественников и отнимать пищу.

– Когда-то вы быстро бегали, – сказал Верриберд. – Вы носили письма и небольшие грузы между городами, селениями и замками. За это вы получали еду и одежду, а другую еду добывали сами в лесу, на реках и озерах. Вон озеро…

С холма было видно, где в озеро впадают Неринне и ручьи, и острый взгляд белого альва разглядел играющую на порожках рыбу.

– Смотрите, еда! – приказал он. – Вы совсем недавно ловили ее руками, без удочек и сетей. Ступайте, наловите, сколько вам надо.

– Идем, хозяин, – сразу отозвался вольфкоп, которого Верриберд считал своим.

И они действительно раздобыли несколько крупных рыбин. Но раньше они ели такую добычу сырой, теперь же нужно было хотя бы запечь в углях, а как это делается – они не помнили.

– Огонь… – произнес Верриберд.

Белые альвы имели кремни и кресала, кремни они находили сами, кресала выменивали у людей. Но Верриберд не имел больше нужды в огне. Его огниво осталось где-то очень далеко, в болотах Гофленда.

– Скоро сюда придут люди, – сказал он. – Мы обменяем пару рыбин на огниво. Идите, ловите еще.

Но люди из поселка не торопились к пещере. Они снизу видели – наверху творится неладное, самые глазастые разглядели вольфкопов. Что это за звери – они знали, и потому стали быстро собираться в дорогу. Никому не хотелось воевать с цвергами. И, хотя рассвет давно наступил, никто из рудокопов не поднялся ко входам в пещеры. Наконец Верриберд догадался, в чем дело.

– Ждите меня здесь, – сказал он и неторопливо пошел вниз.

Нужно было как-то восстанавливать силы. Нужно было очень долго сперва лежать, потом стоять под солнечными лучами. Но Верриберд не имел на это времени. Он знал: бегунам сейчас нельзя сталкиваться с людьми, люди нападут первыми, а бегуны сразу вспомнят, что совсем недавно они были вольфкопами. И не рассудком вспомнят – руками и клыками…

А где-то далеко были другие вольфкопы, с которых скатилось давнее проклятие, и как теперь жить – они не знали…

Верриберд вошел в поселок.

Люди издали увидели светлое полупрозрачное существо, спускавшееся по хорошо им знакомой тропе. Белые альвы давно покинули здешние места, и потому люди не поняли, кто этот медлительный гость.

Гость, по всей видимости, был безоружен, но двое мужчин, староста и его зять, вышли навстречу с оружием: староста нес короткий меч, зять – лук и стрелы.

– Я с миром, – сказал Верриберд. – Я пришел у вас кое-что попросить.

– Что это?

– Огниво.

– Что?

– Кремень и кресало.

Люди говорили немного иначе, чем в годы молодости Верриберда, но понять их он мог. Вот они его – с трудом понимали. Но белый альв сумел очень быстро освоить новую речь и объяснить: те, что ждут наверху, не опасны, но им нужен огонь, чтобы приготовить пищу, а потом они уйдут прочь.

– Это слуги цвергов, – проворчал староста. – Значит, и цверги где-то рядом.

– Они убили цвергов, – ответил Верриберд. – Когда мы уйдем, поднимитесь в пещеры. Там трупы, их надо похоронить.

– Вольфкопы убили цвергов?

– Они больше не вольфкопы.

Но Верриберду не поверили. Огниво, впрочем, дали, а в придачу – немного лепешек, какие женщины пекут рудокопам, уходящим в шахты на трое или четверо суток.

Он повел бегунов обратной дорогой через Большой Артейский хребет. В сущности, было все равно, где они остановятся и выроют себе землянки, но Верриберд не представлял себе, как они будут жить дальше.

По дороге встретился караван – купцы везли на юг меха, шерстяные ткани, душистый мох, сушеную клюкву. Верриберд велел бегунам затаиться и вышел поговорить с купцами. Он хотел знать, кому могут пригодиться быстроногие и неприхотливые слуги, способные переносить грузы и письма.

Старший из купцов был родом из Геммерстада, где в вековом бору жили белые альвы, не менее полусотни, и потому он узнал Верриберда.

– А, я понял тебя, белый альв, – сказал он, – ты говоришь о бегунах. Было время, когда их охотно нанимали. Мне дед рассказывал, а он от своего деда слыхал про них. Но тогда еще не вывели дерренбергских иноходцев. Прекрасные кони, могут бежать от рассвета до заката, несут, кроме всадника, немалый груз. В каждом городе есть семья, которая держит иноходцев и занимается доставкой почты.

Это была плохая новость.

И тогда лишь Верриберд понял – лучше бы бегунам оставаться вольфкопами. Неприхотливый полузверь в лесу найдет, чем себя прокормить. Бегунам, чтобы жить, требовался заработок, а ничего, кроме как бегать, они не умели.

Проводив взглядом караван, Верриберд сел на камень и задумался.

В беду попали все вчерашние вольфкопы. Жить прежней жизнью они не могли, что делать в новой жизни – не знали.

Мысль белого альва неслась по годам вглубь, вглубь, к тому времени, когда проклятие лишило их рассудка. А остановилась мысль на поляне, где маленькая женщина, считавшая себя целительницей, осторожно и с огромным почтением листала берестяную книгу.

Она, та женщина, отдала единственное свое достояние, чтобы защитить родную деревушку… и что?.. удалось ей это?..

Верриберд вспомнил три комочка живой силы. Он сам не знал, что будет, когда они прорастут. Но воспоминание было – как игла, прошивающая пласты памяти и времени.

Он услышал: да!

Он понял – три комочка ожили и ведут войну с цвергами.

Он понял также – цверги, лишившись вольфкопов, мечутся, не зная, как жить дальше. И альвриги, потомки давнего предка, пытаются заклинаниями власти совладать с ними. Но альвриги хитры, они ищут способ снова поработить бегунов… Могут и отыскать.

И еще он увидел деревню, над которой парят в ночном небе сияющие зеленые шары.

Та целительница имела способность привязывать рисунки берестяной книги к времени. И вот один ожил перед взором Верриберда: там вольфкопы шли через реку вброд, неся на спинах груз, но какой – не разобрать. Они куда-то уходили – видимо, прочь из мест, где живут люди. И они более не были страшны людям.

Это было предсказано – и настал срок.

– Мы не вернемся в ваши родные края, – сказал Верриберд. – Мы пойдем туда, где течет большая река. Там, за ней, будет ваше новое стойбище. Туда я позову ваших родственников. Вы научитесь расчищать лес под пашню и сеять зерно. Вы будете пасти отары овец. У вас это получится лучше, чем у людей. А я постараюсь не растаять, пока не будет искуплено причиненное вам зло.

 

Часовые Русдорфа

Русдорф готовился к ярмарке. Ярмарка была нужна всем – женщины напряли и наткали горы товара, девушки вышили столько головных лент, что хватило бы трижды опоясать замок Шимдорн. Мужчины всю зиму резали деревянную посуду, старухи ее расписывали, кучу денег на краски потратили. Перебравшийся в Русдорф с семейством шорник Пейц приготовил конскую упряжь, дорогую и попроще.

Пришел гонец из Бемдорфа – узнать новости, рассказал свои: бемдорфцы готовят к ярмарке большие глиняные кувшины и миски, не говоря уж о кружках и тарелках; гончары нашли пласт отличной синей глины, женщины придумали делать для винных кувшинов оплетку из лозы с ручками; зреют в погребах знаменитые бемдорфские белые сыры…

– А из Келлерна привезут бочки и бочата, – говорил гонец, – и еще они приготовили колеса для повозок и для тачек. Келлернские кузнецы вовсю куют мелкие гвозди, косы и мотыги, да только…

– Что – да только? – спросила старая Анна. Она по возрасту уже почти не работала, смотрела за внуками да учила девушек тонкому рукоделию.

– Старики говорят – гвозди, может, и ничего, да только темные альвы ковали куда как лучше.

– Ишь, что вспомнили. Это ж когда было?! Моя бабка получила пять тонких иголок альвской работы в наследство от своей бабки, и уже тогда они были редкостью. А свадебные ожерелья из Келлерна будут? – полюбопытствовала старая Лизерль. Она хотела этим летом отдать замуж двух младших внучек, чтобы взять в дом молодых зятьев, она даже присмотрела хороших парней, осталось только уговорить норовистых внучек.

– Будут… И опять же, люди говорят: не такие это ожерелья, как раньше темные альвы мастерили. Никак не получается у келлернских ювелиров сделать подобные. Хорошо, если у кого в семье старые ожерелья сохранились, так их берегут! Да что вы меня вопросами допекаете? – вдруг рассердился на старух гонец. – Я к вашему старосте. В Бемдорфе хотят знать – сколько с нас возьмут за участие в ярмарке.

– Ну, мало взять нельзя… – задумчиво протянула старая Анна. – Все-таки это Русдорф. Я так думаю, Эртерд захочет по большому ковшу зерна и по головке сыра с телеги. И по серебряной монете с двух телег. Как в прошлом году. С келлернских, конечно, он спросит больше.

– Куда уж больше! – возмутился гонец.

– А не нравится – делайте ярмарку у себя. Забыли, что Русдорф – самое безопасное место? – ядовито спросила старая Лизерль. – Ну так мы напомним.

– Дешевле будет переманить к себе ваших часовых, – отрубил гонец. – Ну вас! Пойду к Эртерду. Мало ли что вы, старые вороны, накаркаете. А он точную цену назовет.

Староста Эртерд был в Русдорфе пришлым. После того нападения цвергов, когда деревня осталась почти без мужчин, жители Русдорфа делали все, чтобы заманить к себе крепкие рабочие мужские руки. Отец Эртерда пришел вместе со всей семьей – трое сыновей, две дочки. Его родной Хемдорф цверги тоже разорили, но о приближении подземной нечисти удалось узнать заранее, и хемдорфцы разбежались. Потом они узнали, что у Русдорфа появились часовые, умеющие отгонять цвергов, и чуть ли не половина Хемдорфа перебралась в безопасное место.

С пришлых – особый спрос, чуть что не так – тут же им припомнят, что они не здешние, и Эртерд всеми силами защищал Русдорф, придумывал способы, как бы деревня могла заработать побольше.

– Знаешь, Ненц, я бы и без платы пустил ваших на ярмарку, – сказал он, – но Русдорфу деньги нужны. Мы хотим ставить большую мельницу. А это – приглашать мастеров, везти камни чуть ли не из Артеи, и говорят, что жернова лучше всего брать в Экеу. Они дороже, зато вообще не крошатся. Так что платить придется.

– Сколько лет уже не появлялись цверги? – спросил гонец. – Они, может, вообще никогда не появятся, а вы все берете и берете плату за своих часовых, которые охраняют ярмарку!

– Не хотите – не платите, – ответил на это Эртерд. Он прекрасно знал, что бемдорфцам с их товарами особо податься некуда.

Но он не учел одной мелочи. Никого и никогда нельзя загонять в угол, даже гонца, который невеликая шишка в своей деревне. Ненц, возвращаясь, ворчал, ругался, но когда издали увидел крыши Бемдорфа, мудрая мысль в его голове уже созрела и просилась наружу.

Бемдорфского старосту Деррита Ненц нашел в мастерской. Он шлифовал перед отправкой в печь высокие красивые кувшины. Старостиха Эке была там же, наводила порядок на полках, чтобы выбросить неудачные поделки и освободить место для новой посуды. Там же была и их младшая дочка Тийне, долговязая и скучная девица. Старостиха никак не могла сбыть ее с рук, хотя приданое давала хорошее, да оно еще и с каждым годом увеличивалось.

– По роже твоей вижу, что Эртерд уперся и цену сбавлять не хочет, – сказал Деррит.

– Уперся, – согласился Ненц. – Да только не видит дальше собственного носа.

И он лихо подмигнул старостихе.

– Ты, значит, видишь? – спросила Эке.

– И как еще!

– Тебя только в лес за хворостом посылать! – буркнула она. – Хворостиной больше принесешь, хворостиной меньше, беда невелика. Муженек, Бемдорфу другой гонец нужен!

– Разговорчива ты больно, Эке! Раз такая умная, что у тебя дочка в девках засиделась? Молчишь? – Ненц ловко увернулся от летевшего прямо ему в лоб неудачного глиняного подсвечника. – Деррит, угомони свою бабу! Я придумал, как быть, чтобы Русдорф нас совсем не ограбил, последние штаны с нас не снял!

– Я тебя из Бемдорфа однажды выгоню, скитайся по дорогам! – пригрозил староста.

И основания для такой угрозы были. Ненц время от времени пытался вместо того, чтобы честно отнести соседям сведения и провести несложные переговоры, проявить самостоятельность. И год назад ему втемяшилось в дурную башку, что, раз в Грюнваленгене растят племенных волов и огромных свиней, раз там делают отменные колбасы и ветчину, то ведь остается такой ценный товар, как свиные пузыри. Стекло – дорогое удовольствие, слюду тоже приходится возить издалека, а затянешь окно свиным пузырем – и горя не знаешь. Он сам договорился со скотоводами, и Деррит с Эке просто рты разинули, когда в Бемдорф прибыли два воза с этим ценным грузом. Все бы ничего, но пузырей с избытком бы хватило на четыре дюжины таких деревень, как Бемдорф, и старосте пришлось объясняться с владельцами возов.

– Староста, я не шучу! Не так в Бемдорфе много денег, чтобы за каждую телегу люди платили большой ковш зерна, головку сыра и половину монеты. Головка-то, поди, полторы монеты стоит в базарный день. Ярмарка – три дня, где сказано, что наши люди распродадут весь сыр? Слушай, староста, что я надумал!

– Ну? – Деррит уже стал шарить рукой за спиной; там в углу стояла крепкая палка.

– Надо переманить к нам часовых!

Староста уставился на гонца, а старостиха даже выронила грязную тряпку. И в самом деле, решение было не то что простое, а простейшее.

Если у Бемдорфа будут часовые, охраняющие деревню от цвергов, так ведь и ярмарку удастся к себе перетащить. А ярмарка – кормилица.

– Постой, постой… – пробормотал староста. – Легко сказать – переманить! А чем их соблазнить-то? Русдорф дал им дома, кормит их и поит, русдорфские тетки шьют им одежду.

– А одежды нужно много! – вставила старостиха.

– Я и это придумал. Эке, что ты на меня так смотришь? Я из тех, кто добывает трех фазанов одной стрелой! – Ненц приосанился. – Так вот, ты, Деррит, уже не первый год шлешь меня с поручениями в Русдорф, и не первый год я знаю русдорфских часовых. И есть у меня там подружка…

– Косая Гриета! – выпалила старостиха.

– Подумаешь, косая, все остальное у нее на месте. Вот она мне и рассказывала, как к ней Уве Греденнахт сватался.

– Он сватался к Гриете? – Старостиха ушам не поверила.

– Ну да! Она хоть и вдовушка, хоть и немолода, однако, хм, да… А отчего бы к ней и не посвататься? Ну так она ему тоже отказала. Говорит: я, значит, должна брать то, чего другие женщины не захотели, так, что ли?

– Я бы на ее месте не капризничала, – буркнула Эке. – Бери, что дают, а то и этого не будет.

– Кончайте вы Гриете косточки перемывать! – прикрикнул староста. – Ну так что ты, бездельник, еще выдумал?

– Выдумал я вот что, староста. Уве хочет жениться. И годы уже такие, что ровесники первых внуков дождались. А жениться ему в Русдорфе не на ком, разве что на этой сумасшедшей Эрне, да и Эрна за него не пойдет. И вот думал я, думал, думал я, думал…

И Ненц выразительно посмотрел на Тийне.

Староста этого взгляда не понял, зато поняла Эке.

– Да в своем ли ты уме? – возмутилась она. – Мою доченьку, мое сокровище – какому-то уроду?

– Никакой он не урод, – ответил супруге староста.

– А правая рука?

– Полотенцем замотает, как в постель ложиться.

– Совсем ты сдурел!

Эке схватила дочку за руку и вместе с ней выскочила из мастерской.

– Ты ведь понимаешь, Деррит, что вся ценность Уве – в его правой руке, что бы там бабы ни кричали, – сказал Ненц.

– Я-то понимаю. Им растолкуй! Если бы не зеленый огонь из его правой ладони – кто бы стал его кормить и поить за счет деревни? А огонь – сам знаешь, против цверга чуть ли не единственное оружие.

– А ты видел, как этот огонь у него появляется? – спросил староста.

– Видел как-то. Он руку протягивает, вот так, – Ненц показал. – Посреди ладони – вроде как рот с губами, и из этого рта зеленый язык лезет. Лезет, лезет, получается шар, и тогда Уве этот шар бросает… Вот только полотенцем замотать не получится, этот огонь ткань прожигает. Старая Анна, матушка Уве, жаловалась – сколько рубах ни дает ему Русдорф, все вскоре в дырках от огня.

Староста подошел к корыту, где мокла синяя глина, вытянул кусок пласта и срезал ножом.

– Разминай, – приказал он Ненцу.

Ненц, хоть и промышлял беготней, а с глиной обращаться умел. И некоторое время оба усердно трудились. Староста шлифовал кувшины перед отправкой в печь, Ненц мял глину.

– Хватит, давай сюда. – Деррит растянул шмат глины, опять собрал в ком, шмякнул на гончарный круг и стал ваять нечто вроде широкого горшка с толстыми стенками. Потом он собрал горловину и примерился, влезает ли в нее кулак.

– По-о-онял… – прошептал Ненц. – Деррит, ты – голова! Ну, главное сделано, осталось уговорить Тийне.

– Не пришлось бы еще Уве уговаривать…

– Справимся. У тебя в доме хорошая пристройка есть, помнишь, Эке наняла мастеров, когда затеяла отдавать Тийне за Хельда, только Хельд сбежал? Он сбежал, а пристройка осталась. Надо бы ее Уве показать, чтобы знал – жить будет в тепле и уюте. А когда их поженим, когда он сюда переберется, то на следующий год ярмарка наша будет!

* * *

Старая Анна очень жалела сына. С одной стороны, ему за охрану деревни от цвергов полагались дом и довольствие, и этого довольствия хватало настолько, чтобы еще подбрасывать лакомые кусочки младшеньким, Гансу и Билле, которые обзавелись семьями и наплодили старой Анне внуков. С другой – она видела, что Уве страдает из-за своего одиночества.

И Анна маялась. Благодаря Уве Русдорфу не угрожали цверги, это так. Но иногда ей хотелось удавить старую Шварценелль, которая сделала сыну такой подарочек.

Уве не раз и не два, а раз этак четыреста говорил матери, что Шварценелль не виновата, что Эрна выкрала у нее темные фасолины с загадочными свойствами. Анна иногда верила, а иногда – нет.

Шварценелль жила на краю Русдорфа, а с ней – Эрна, которую в деревне считали сумасшедшей. Когда русдорфцы договаривались с Эрной и предлагали ей дом, она выбрала место у околицы и сказала, что с ней будет жить Шварценелль. Всех это устраивало.

Эрна могла бы перебраться в Керренбург и жить в отцовском доме, присматривать за старым лекарем Корнелиусом, насколько позволяла правая рука. Если Уве имел с этой рукой кучу бед из-за зеленого огня, то Эрне повезло больше – с ладони срывались облака зеленых листьев, которые на ощупь были прохладными и никому не причиняли боли. Несколько русдорфских парней даже считали, что эти листья – супружеской жизни не помеха. Но Эрна всем отказала, а потом и женихов больше не было.

Русдорфские кумушки знали, в чем тут дело: она влюбилась в молодого барона фон Шимдорн. Сперва ей даже сочувствовали: юнкер Рейнмар такой красавчик, как не влюбиться! Потом кумушки поняли, что Эрна никогда не поумнеет. И дружно решили: сумасшедшей надо быть, чтобы ждать барона, который о тебе и думать позабыл.

– Ему отец и мать нашли хорошую жену. Да только не заладилось у них. Говорят, она тайного друга завела, – шушукались кумушки. – И барон ее выгнал.

На самом деле все было проще: родив в замке Шимдорн двух сыновей, молодая баронесса сказала мужу, что устала от его общества, и уехала к родне в гости, все думали – на месяц-другой, а оказалось – навсегда. Дети же так и остались в Шимдорне.

Рейнмар другую спутницу жизни искать не стал, а про Эрну действительно почти не вспоминал – иных забот хватало. Он выдавал замуж младших сестер, потом хоронил старого барона и старую баронессу, а меж тем выезжал туда, где, по слухам, появлялись цверги, и более десяти раз участвовал в стычках. К Шимдорну подземная нечисть не совалась, боялась Зеленого Меча, а в иных местах постоянно вылезала из-под земли.

Эрна время от времени принималась, как считали в Русдорфе, безумствовать. Она собирала дорожный мешок и уходила в Шимдорн. Возвращалась дней десять спустя и жила себе дальше, как привыкла, под крылышком старой Шварценелль, помогала той бродить по лесам и собирать ценные болотные травы. Шварценелль на старости лет отощала, сгорбилась, плохо видела, и одну ее отпускать в леса было просто опасно.

Кумушкам трудно было понять эти вылазки. Они не знали, что для Эрны счастье – издали смотреть на Рейнмара, а уж если он ее вспомнит, позовет к столу, поговорит о былом, так радости хватит на год, а то и более.

Довольно часто Эрна встречалась с Уве. Оба были в Русдорфе – не от мира сего, в обоих Русдорф нуждался, и при этом с обоими не дружил. Уве пытался стать своим в мужском обществе, но там отношения строились на работе, на совместных поездках в лес за бревнами или весенней пахоте, когда семьи объединяют усилия. Лесорубом Уве быть не мог, а присутствовать при том, как трудятся другие, и развлекать их веселыми историями – не желал. Эрна и вовсе была в деревне чужая. В Керренбург она не хотела, а больше ей податься было некуда.

Она тоже каждый вечер обходила Русдорф – мало ли, вдруг вольфкопы объявятся. Но уже который год о них не было ни слуху ни духу, и русдорфцы даже ворчали: если о цвергах постоянно долетают новости, так что часового Уве кормят не зря, то о вольфкопах давно ничего не слышно, а если так – нужно ли кормить еще и Эрну?

Кумушки одно время думали, что эти двое образумятся и поженятся. Но они ошиблись – приятельских отношений хватало на две-три встречи в месяц, не более того.

Старая Анна уже рукой махнула на сына, когда однажды утром к ней заявился гонец Ненц. Она была с внуками на огороде, смотрела, чтобы далеко не убежали, и визит гонца ее даже обрадовал – будет с кем поговорить.

Когда же Ненц объяснил ей брачный план бемдорфского старосты, она даже руками замахала:

– Иди, иди отсюда! Ишь чего выдумал!

– Ему там будет хорошо, вот увидишь, – уговаривал Ненц. – И Тийне будет о нем заботиться. Девушка спит и видит, как бы найти мужа. А чем Уве не муж?

– Если эта ведьма Эке до сих пор не выдала дочку замуж, значит, у девицы есть тайные недостатки! А ростом она – с замковую башню!

– Ну так и твой Уве – не городской красавчик с завитыми волосиками!

Сошлись на том, что Анна и Уве поедут на денек в гости в Бемдорф, вроде как развлечься, тем более что скоро бемдорфский ювелир Генне выдает замуж свою среднюю, Миекку. А на свадьбе всем гостям рады. И если Уве с Тийне хоть как-то поладят, то можно уже и об их браке подумать, и о переезде.

Узнав эту новость, Уве рассердился.

– Угомонись ты наконец! – сказал он матери. – Никуда я из Русдорфа не поеду! Здесь мой дом!

– В Бемдорфе тебе будет лучше! Поселишься в доме самого старосты, чем плохо? И староста обещал сделать тебе глиняные рукавицы для правой руки. Он умелец, у него получится! И я буду за тебя спокойна, когда ты женишься и будешь жить с супругой, – уговаривала старая Анна.

Но Уве был упрям. Если Русдорф нуждается в часовом – значит Уве до конца дней своих будет часовым, хотя в его обязанности входит всего лишь ежедневная прогулка за околицей, при которой нужно через каждые двести шагов ложиться наземь и слушать, не приближаются ли цверги.

Так что жениться он отказался наотрез. А вот Тийне, слышавшая разговоры родителей с Ненцем, и раньше-то замуж сильно хотела, а теперь, когда наметилось что-то многообещающее, и вовсе на радостях поумнела.

Родители были друг на дружку непохожи – высокий сутулый Деррит и маленькая полненькая Эке, которой повезло с волосами – были они у нее густые, белокурые и курчавые, как овечья шерсть. Если бы Тийне унаследовала внешность матери, то и забот бы с замужеством не было – женихи сами толклись бы у порога. Но уродилась девушка ростом в отца, да и личиком тоже. Когда у мужчины лицо длинное и нос соразмерный, девицы не обращают на это особого внимания. А вот Тийне сподобилась от парней прозвища Кобылка, и кому же охота брать в жены Кобылку? Могло быть хуже – родная сестра Деррита получила прозвище Тетушка Лошадь; правда, к тому времени она уже дважды овдовела и почему-то лицо у нее здорово вытянулось.

При бойкой и языкастой матушке Тийне росла неразговорчивой и даже унылой. Эке была сильно недовольна тем, что дочка на нее не похожа, и постоянно сообщала об этом то соседкам, то самой Тийне. Тийне росла с убеждением, что красота – это маленькая плотно сбитая фигурка и круглая мордочка, все остальное – уродство. А когда девушка сама себя считает уродиной, это как-то передается парням.

О том, как и почему Уве стал часовым Русдорфа, она знала. Но, когда речь зашла о ее браке с Уве, она, понятное дело, захотела узнать побольше. И в одну прекрасную ночь, оседлав лучшего из двух ослов старосты, она сбежала из дома.

Во-первых, ей хотелось посмотреть на Уве. Во-вторых, понять, насколько его правая рука может помешать левой руке обнимать жену. Кроме того, был важен рост жениха. Тийне очень хотела, чтобы Уве был выше нее хотя бы на ладонь.

Девушка даже позаботилась, где ей ночевать.

В прошлом году она ездила с отцом на ярмарку в Русдорф и познакомилась там со Шварценелль. Та, как всегда, продавала травы, а Эке в ту пору расхворалась и объяснила дочери, что следует купить у травницы. Об Уве речи еще не было, а сам он во время ярмарки обычно ходил дозором вокруг Русдорфа и на площади, где стояли телеги и возы, не появлялся.

Шварценелль не знала про затеи бемдорфского старосты и очень удивилась, когда к ней пожаловала Тийне.

– Ты, конечно, можешь попытаться, – сказала она, – если Уве тебе понравится. Но он уже не мальчик, ему куда за сорок. И он все это время жил один, если не считать его матушки. Мужчина-одиночка вряд ли будет хорошим мужем. Да и сомневаюсь я, что его удастся сманить в Бемдорф.

– Тогда я тут останусь, – хмуро ответила Тийне.

– Девушка, ты вообще когда-нибудь улыбаешься? – спросила Шварценелль.

– А зачем?

При этом разговоре была Эрна. Она левой рукой разбирала лежавшие на длинном столе сушеные травы и веточки, отделяя негодные. И ей стало жаль долговязую несуразную девицу.

– Матушка Нелль, надо бы Тийне помочь, – сказала Эрна. – Если хочешь, я поговорю с Уве. Как знать, может, эти двое поладят?

– Была бы я очень рада, если бы с Уве поладила ты. Но если хочешь – попытайся, – таков был ответ. – Сперва покажи Тийне этого жениха, а если она не передумает…

– Не передумаю.

Тийне сказала это очень твердо. Она понимала – уж если с Уве не получится, то вообще никакого замужества в жизни не будет.

Шварценелль усмехнулась.

– Тогда незачем зря время терять. Вечером, когда Русдорф угомонится, Уве обходит его и слушает землю. Вот и ступайте обе, подкараульте его. А если он девице понравится, будем думать, как быть дальше. Что скажешь, Тийне?

– Он мне понравится.

– Но посмотреть все же надо.

Русдорф был обычной деревней – жители рано вставали и рано ложились. Когда хозяйки приняли коров из стада и подоили их, когда хозяева принесли в дома дрова и уложили возле теплых печек, чтобы за ночь немного подсушить, когда загнали домой детей и молодежь, которая после трудового дня еще устраивала в сумерках пляски, наступила необходимая Уве тишина.

Он вышел из дома и неторопливо пошел вдоль околицы. У него были любимые места, где можно прилечь и послушать землю. Шварценелль рассказала ему про движение индергов под землей, и он знал, какой именно скрип земляных пластов может быть опасным.

Эрна и Тийне поджидали его как раз у такого местечка, за пригорком.

Уве заматерел, отрастил рыжеватую бороду, шагал вразвалочку и меньше всего думал, что должен кому-то понравиться.

– Вот он какой… – прошептала Эрна. – Крепкий, плечистый. И смотри, смотри на правую руку…

В этот миг на правой ладони Уве созрел зеленый шар. Уве стряхнул его на тропинку перед собой и смотрел, как он крутится и понемногу блекнет.

– Маленький, – ответила Тийне. – Я думала, они у него больше. А этот шарик – с яблоко.

– Все равно с ними хлопот не оберешься. Уве рассказывал – когда он спокоен, шары возникают редко, порой он полночи может проспать, пока шар образуется.

– А потом?

– Просыпается и опускает в ведро, он всегда на ночь у постели ведро с водой ставит.

– Ведро с водой… – повторила Тийне. – Ну, это еще ничего.

И тут они услышали стук копыт.

Кто-то гнал коня к Русдорфу. А от ночного гонца добра не жди.

Уве забеспокоился, выпустил еще один зеленый шар и подкинул его повыше. Изумрудным светом озарились его грубоватое лицо, и дорога, и даже дальние холмы.

– Ого, молодой барон! – воскликнул Уве, издали узнав всадника.

Это действительно был Рейнмар.

– Вижу, вижу твой зеленый шарик, – сказал он, подъехав, но не сходя с коня. – Здравствуй, Уве. Я к тебе с плохой вестью.

– Цверги?

– Да. Так что собирайся.

– Одного Зеленого Меча, значит, маловато будет?

– Я не знаю. Но мне донесли – в пещерах Бервальда собирается целое войско. Они спугнули рудокопов, те вовремя успели убежать. Два поселка рудокопов снялись с места, тащатся на восток с женами, детьми и всеми пожитками. Хорошо, что они взяли с собой все припасы, иначе пришлось бы посылать им сухари и сало. Так вот, Бервальд… Туда мы и пойдем. И нужно взять с собой Эрну. Сдается мне, что бервальдские цверги не просто в поход собрались, а ждут там вольфкопов. Боюсь, не все вольфкопы от них отложились, и тут Эрнины листья будут весьма кстати.

– Я сейчас же иду за ней… – Уве задумался. – А кто же тогда останется охранять Русдорф?

– Да ты и будешь его охранять, чудак. Лучший способ охраны – встретить врага на дальних подступах и близко его не подпустить к твоему Русдорфу.

Эрна из-за кустов смотрела на Рейнмара. Они не виделись около года, за это время он не изменился, но от прежнего красавца-юноши мало что уцелело – золотые кудри пробила ранняя седина, по щекам пролегли длинные морщины. Но дивным образом Эрна любила его таким еще больше, чем в пору их общей юности.

– Сейчас же иду к Эрне, – сказал Уве. – А вы, барон, поезжайте к моему домишке. Наш осел поделится ячменем с вашим скакуном, а во дворе под навесом можно устроить на сене прекрасное ложе. Мать утром лепешки с тмином пекла, в печи преет к завтрашнему утру каша со шкварками. Скажите матушке, чтобы сразу же вас покормила и спать уложила. Я уж, когда вернусь, будить вас не стану.

– Каша со шкварками? Не пропадем! – воскликнул Рейнмар. – Утром я отправлюсь в Шимдорн, ты тоже с Эрной туда поезжай. Постарайся быть послезавтра к обеду.

– Слышала? – спросила Эрна Тийне. – Вот и кончилось это сватовство. Придется тебе возвращаться в Бемдорф. Бежим, к приходу Уве я должна быть дома.

Но никуда она не побежала, пока не проводила взглядом статного всадника. Край его тяжелого плаща справа светился зеленоватым сиянием.

– Не хочу я в Бемдорф, – ответила Тийне. Она тоже провожала взглядом – но не барона, а Уве.

– Лучше тебе вернуться самой. Иначе твоя матушка сообразит, где тебя искать, и пришлет за тобой батраков. Сраму будет и на весь Русдорф, и на весь Бемдорф.

На это Тийне ничего не ответила, а только провела рукой по дорогому ожерелью. Собираясь в Русдорф, она принарядилась и вытащила из материнской шкатулки лучшие украшения. И вот теперь сказала себе, что, кажется, поступила очень правильно.

* * *

Эрне следовало принять важное решение.

Уве объяснил ей, где находится Бервальд, и она поняла, что ехать придется в довольно безлюдные места, причем надолго. И что же там делать с косой?

Эрна, поскольку не вышла замуж, носила косу с яркой лентой, окручивая ее вокруг головы. Коса эта, честно говоря, была ее гордостью. Но расплести, расчесать и заплести ее Эрна сама не могла – требовалась помощь. В Русдорфе этим занималась Шварценелль, при путешествиях в Шимдорн Эрна платила женщинам, а вот как быть с волосами в Бервальде – она не знала.

Но и отказываться от опасного путешествия она не могла – Рейнмар позвал, тут и рассуждать нечего.

– Матушка Нелль, где у нас лежат большие ножницы? – спросила Эрна.

Ножницы эти требовались травнице, чтобы измельчать корешки и травы, собирая их потом в мешочки.

– На что тебе?

– Срежешь мне косу.

– Да ты ума лишилась! Такую косу!

– Я сама не рада. Но иначе нельзя. Иначе я в Бервальде буду – как лохматая болотная нечисть.

Обе они знали, что не водится на болотах ничего лохматого. Но когда русдорфские женщины принимались друг дружку пугать зеленой теткой, что живет в глубине торфяного озера и питается человечиной, Шварценелль не возражала. Пусть знают, что она добывает редкие болотные травы с риском для жизни, и пусть платят за них соответственно.

– Да уж… – проворчала Шварценелль. – Тут ты права. Но просто слов нет, как жалко такую знатную косу!

– Думаешь, мне не жалко? Режь!

С немалым трудом Шварценелль перепилила довольно тупыми ножницами великолепную косу, а потом другими ножницами поправила, как умела, прическу Эрны.

– Ты теперь на пажа похожа, – сказала она. – Надеть на тебя штаны – и можешь наниматься в Шимдорн пажом.

– Главное, что теперь я сама могу управиться с волосами, – ответила Эрна. – И помоги-ка мне собраться в дорогу.

Уве и Эрна поехали в Шимдорн на ослах. Конечно, в Русдорфе были и лошади, но, поскольку Уве не мог пахать землю и ездить за дровами, то и конь ему в хозяйстве не требовался. А Эрна взяла у Шварценелль ее старого осла – травница все еще уходила пешком на дальние болота, но в прочие путешествия пускалась только сидя в седле.

Ехали они молча, особо говорить было не о чем. Никаких подробностей о бервальдских цвергах они не знали – как оказалось, сам Рейнмар тоже мало что знал.

Вместе с ним отправился в поход старый слуга Имшиц, которого барон раньше брал с собой на охоту и очень уважал за умение состряпать обед чуть ли не из еловых шишек.

Эрна при встречах с Рейнмаром держалась суховато – полагала, именно так должны себя вести взрослые люди. А он тоже в любезностях не рассыпался.

– Вот карта, – сказал Рейнмар. – Вот тут Бервальд. Ехать, по моему соображению, дней семь или восемь.

– А Русдорф где? – спросила Эрна.

– Вот тут, где мельница нарисована.

– До Бервальда не меньше десяти дней, – заметил Уве. – Мы же на ослах, а это такая скотина…

Он имел в виду, что мелкую ослиную рысь еще не каждая задница выдержит, а ослиный галоп для всадника тяжкое испытание.

– Ничего, доберемся, – печально ответил Имшиц, который тоже собрался ехать на осле, а другого, с припасами, вел в поводу.

Как следует пообедав в Шимдорне, часовые Русдорфа, барон и его слуга двинулись в путь.

Уве, как многие мужчины, радовался предстоящему бою. Рейнмар тоже был по-своему доволен, что может покинуть Шимдорн и ненадолго забыть о хозяйственных хлопотах. Он-то и запел первым. Это была простая солдатская песня, которую он перенял у старого барона. Под такую песню хорошо шагать в строю, выкрикивая: «Хей, хей, не жалей! Хей, хей, гадов бей!» Пел Рейнмар негромко, для собственного удовольствия, но, когда к нему присоединился Уве, песня загремела на все окрестности.

– Хейя, хей! Хейя, хей! Вперед, за славой, веселей! – голосили они почти что в лад.

Голос у Уве был сильный, звучный, и Эрна радовалась тому, что боевой товарищ наконец-то дал голосу волю. Кончилось тем, что старый Имшиц тоже стал подпевать, а потом завел старую походную песню, которой никто не знал, песню о солдате, которого на ночь пустила к себе молодка.

– А она мне говорит: у меня живот болит! А я ей говорю: беги на двор, беги на двор! – скрипучим голоском исполнял Имшиц, и бесконечная эта песня, в которой у молодки болели все части тела, кончилась самым непотребным образом:

– А она мне говорит: промеж ног у меня болит! А я ей говорю: а вот и врач, а вот и врач!

Песня Уве понравилась, и он решил заучить ее с голоса. Так что ехали к Бервальду даже весело.

Эрна не любила срамных песен, и ей казалось странным, что Рейнмар пел такие глупости с большим удовольствием. Она даже подумала: это не тот юнкер Рейнмар, которого она полюбила. Тот был тонкий, изящный, горестный мальчик, такой красивый, что глаз не отвести. Этот – плечистый мужчина, не такой здоровенный, как Уве, но и тоненьким его не назовешь, и лицо у него, хоть и правильное, но уже не прекрасное, и золотой отблеск в светлых волосах тоже пропал навеки. Но она была счастлива, что едет рядом с этим мужчиной и слышит его голос. Она продолжала любить, только любовь стала иной – не восторженной, скорее уж такой, как у жены к мужу. И она знала, что будет любить барона Рейнмара еще долго, хотя слова «вечно» побаивалась – старая Шварценелль, умевшая заглядывать в будущее, предупредила, что всякое может случиться.

Погода стояла теплая, и можно было ночевать в лесу, всего лишь завернувшись в одеяла. Первый же ночлег озадачил путников: у них не было с собой деревянного ведра для воды, чтобы Уве при необходимости отправлял туда свой зеленый огненный шар. Было кожаное – поить скотину, но оно мягкое, на землю не поставишь. В первую ночь это ведро подвесили у изголовья на суку, а потом в ближайшей деревне купили более подходящее.

– Если поймете, что цверги где-то рядом, уходите в Шимдорн, – сказал жителям Рейнмар. – Туда они не сунутся.

Дело было не только в давних событиях, когда цверги сперва захватили Шимдорн, а потом были оттуда с позором изгнаны, потеряв множество бойцов. Старый барон велел привезти камней и завалить пещеру под замком, прорытый цвергами ход под рекой и всякое пространство, где они могли бы угнездиться. А цверги хорошо умеют рыть когтистыми лапами землю, возиться с камнями они не любят и не будут.

Рейнмару доводилось бывать в Бервальде, еще старый барон брал его с собой на охоту. Когда пещерные медведи теряли совесть и принимались нападать на стада, которые пастухи выгоняли на горные луга, и даже на самих пастухов, бервальдские бароны бросали клич, и к ним съезжались бывалые охотники даже из горной Артеи, а из равнинной Артеи князья присылали молодежь – пусть учится!

Покрытые лесом крутые склоны были очень удобны для того, чтобы под ними в пещерах засели цверги – поди эту нечисть оттуда выкури. Да и вольфкопам в таком лесу было бы раздолье – дичи и съедобных корешков хватало.

Как раз о вольфкопах и вели неспешную беседу Рейнмар, Уве и Эрна.

Раз уж их угораздило стать хозяевами Зеленого Меча, зеленого огня и летучих листьев, то они собирали сведения, которые относились к цвергам и к вольфкопам – врага нужно изучить как можно лучше.

– Говорят, королеву цверги уже не на носилках выносят, а несут ее на плечах два больших вольфкопа, – рассказывал Рейнмар. – И впереди цверги гонят не стадо вольфкопов, а полдюжины, не более, да и те не очень-то хотят сражаться.

– Когда Эрна впервые напустила на вольфкопов свои зеленые листья, я сам видел, они просто убежали. И как после этого цверги их возвращали – никто не знает. Когда мы с Эрной чуть ли не штурмом брали Шимдорн, повторилось то же самое – вольфкопы убежали, даже не стали дожидаться зеленого огня. Но далеко ли они убежали? – спросил Уве.

– Меня другое беспокоит – мы не знаем, куда подевались прочие вольфкопы. Тех, кто под листья попал, не более сотни. Допустим, от листьев у них разум проснулся. Но это – всего сотня, что с прочими? Их стало меньше, а как это понимать? И не готовят ли цверги какую-то пакость?

На этот вопрос Рейнмара ответа, понятное дело, ни у кого не было. И главное, что всем пришло на ум: цверги собирают в Бервальде войско и до поры берегут вольфкопов. Ничего хорошего в этой мысли не было…

Эрна не вмешивалась в мужской разговор без особой нужды, она просто была счастлива – насколько может быть счастлива девушка, которой всего-то надо – видеть любимого, ехать по дороге с ним рядом, слышать его голос. Да, в душе она была все той же девушкой, которая раз и навсегда полюбила юнкера Рейнмара. О своих морщинках Эрна не знала просто потому, что в доме Шварценелль не было зеркала, да и вообще по части зеркал Русдорф был бедноват.

Чем ближе был Бервальд, тем мрачнее делались мужчины. Они миновали опустевшую деревеньку, жители которой убежали, поняв, что могут напасть цверги. Там-то они и перестали петь солдатские песни. Наконец уже у самого подножия Бервальдских гор Рейнмар приказал Имшицу возвращаться в Шимдорн.

– Если будет бой, ты станешь обузой, – прямо сказал он. – А стряпать будет Эрна. Уж как-нибудь одной рукой принесет воды из ручья и насыплет крупы в котелок. Будешь?

– Да.

Имшиц повздыхал, поворчал и собрался в дорогу. Все, что мог, из посуды и припасов он оставил хозяину, себе взял немного денег и мешочек с сухарями. Чтобы добраться до ближайшей деревни, этого бы хватило. И он уехал, а Рейнмар велел располагаться на ночлег, кормить скотину и искать ручей. Нужно было учиться жить без Имшица.

– Ну, на душе полегчало, – Рейнмар даже улыбнулся. – Жаль было бы старика, если бы что-то случилось.

– Хороший старик, душевный, – согласился Уве. – Но как ваша милость будет одной кашей питаться?

– Точно так же, как и ты. Это – война, Уве, а на войне скажи спасибо, что хоть сухари есть.

Уве задрал голову.

– Высоконько же тут, – сказал он. – Даже не понять, где тут входы в пещеры.

– И я этого пока не понимаю. Но они есть. Вон там их точно нет, – Рейнмар показал на осыпь. – Встанешь на такие мелкие камушки – и поедешь вниз, пока милосердный пень тебя не остановит. Где-то должны быть тропы…

– Должны, – согласился Уве. – Осталось поймать хоть одного бортника.

Он знал, что местные жители промышляют бортничеством и сами цепляют к высоким соснам ульи для диких пчел; часть ульев, конечно, разоряют пещерные медведи, но оставшихся хватает, чтобы сделать зимние запасы и даже оставить немного на продажу; дикий бервальдский мед считается целебным, и его берут за хорошую цену.

– Вот любопытно, едят ли цверги мед, – пробормотал Рейнмар. – С их когтистыми лапами, наверно, удобно взбираться на деревья.

– А шкуры у них такие, что ни одна пчела не прокусит, – заметил Уве. – Что ты, Эрна?

– Там кто-то ходит в кустах.

Тут же Рейнмар достал Зеленый Меч, а Уве выпустил из ладони огненный ком.

– Эй, кто бы ты ни был, отзовись! – потребовал Рейнмар. – Иначе спознаешься с мечом и огнем!

– Я это, хозяин, я!

– Ты, Имшиц? Зачем ты вернулся? Я же велел тебе ехать в Шимдорн! – напустился Рейнмар на старика. – Тебя тут только не хватало!

– Добрый господин барон, я потому вернулся, что заплутал! – крикнул издали Имшиц. – А потом понял, что должен вашу милость спешно отыскать и предупредить!

– О чем предупредить?

– Возле вашей милости какая-то нечисть бродит и околачивается!

– Езжай сюда немедленно!

– Нет, вы ко мне поезжайте! Тут такое дело!..

Старик уперся, делать нечего – поехали его искать по голосу. И оказалось – он был прав.

– Вот, вот! Теперь понимаете? И это не медведь! – восклицал он.

– Говорят, медвежий помет похож на человеческий. Но я не знал, что пещерные медведи подтираются лопухами, – сказал Уве.

– Значит, нас кто-то выслеживает. Как бы это не оказался цверг.

– Ваша милость, вы жили в пещере цвергов, как у них насчет этого дела? – полюбопытствовал Уве.

– У них в пещерах так воняет, что хуже всякой навозной кучи. Так что будем считать это подарочком от цверга, – решил Рейнмар. – Имшиц, ты караулишь ночью первым. Потом – я, потом – Эрна, потом – Уве. Спать нам тут, боюсь, не придется.

– Так давайте я уж и стряпней займусь, и ложе вам сооружу! – обрадовался старик.

– А я посмотрю, не оставил ли цверг тут еще следов. Я с нашими мужчинами раньше ходил на охоту. Может, увижу его лапы, – предложил Уве.

– Никуда ты не пойдешь. Темнеет. Что ты высмотришь в потемках?

– А мой огонь на что?

– Вот устроишь лесной пожар – то-то повеселимся! Может, цверги только того и хотят, чтобы мы в разные стороны разбрелись, – сообразил Рейнмар. – Пойдем к биваку. И надо бы нарвать травы для скотины. Выпустим на полянку – потом не найдем, цверги с копытами сожрут.

– Я, я травы наберу! У меня и нож подходящий есть, мало чем поменьше ножа-косаря! – обрадовался Имшиц. Он очень хотел быть полезен своему барону.

Эрна все молчала. Но молчала от любви. Ей нравилось, как распоряжается Рейнмар, как он умеет все предусмотреть. В ее душе барон все еще был избалованным юношей, мало приспособленным к жизни. И она действительно не понимала, что юноша стал зрелым мужчиной. Знала – но не понимала.

* * *

Тийне только с виду была долговязой глуповатой девицей. Трудно блистать умом, когда рядом то вопит, то хохочет, то ругает отца, то гоняет батраков дорогая матушка. А блистать красотой Тийне тем более не умела. Поди поблещи, когда вся родня смотрит на тебя с жалостью и повторяет одно: ну, ничего, что ты не красавица, зато у тебя сердце доброе…

Но зато она умела мечтать.

Это умение она в себе чуть ли не с детства воспитала. Каждый раз, когда на старостин двор нанимался новый молодой батрак, Тийне принималась сочинять: как она ему понравится, да как он станет потихоньку делать ей подарочки, ленточки и медные пуговки, какими пояса расшивают, да как она ему вышьет самыми тонкими швами, тайком от родителей, рубашку, да как он однажды ночью увезет ее из дома.

Но Эке не хотела, чтобы приблудный нищеброд сманил из дома богатую невесту, и вскоре стала нанимать в батраки мужчин в годах, спокойных и семейных. Тем брачные чаяния Тийне и завершились. А бемдорфские женихи к ней не сватались, как Эке ни старалась.

Когда Ненц рассказал старосте и Эке о своем замысле отдать Тийне за Уве и таким образом переманить в Бемдорф часового, Тийне сперва испугалась. Потом подумала: нужно посмотреть на этого жениха. И, пока она тайно от родителей ехала в Русдорф, то почти влюбилась в Уве. А что? И такие причуды у любви и у судьбы случаются.

Потом она увидела, как он обходит деревню, и поняла: этот мужчина ей нужен, за него стоит побороться. Тем более когда рядом нет суетливой матушки.

Разница в возрасте ее не смущала. Тийне рассуждала так: что проку в молодых парнях, у которых ветер в голове? Муж должен быть зрелым и надежным мужчиной. Мужчиной, который набегался и способен оценить спокойный домашний уют, а рост жены для него уже не имеет значения.

В мечтах Тийне уже познакомилась с Уве, уже сумела ему понравиться, уже обменялась с ним кольцами, уже вместе с дорогим мужем каждый вечер обходила Русдорф. Да, она тоже хотела быть часовым Русдорфа, чтобы жить с Уве подальше от Эке.

Эрна была права – Эке может прислать за беглой дочкой батраков. Ну, так нужно, чтобы батраки Тийне не нашли. Очень просто – они приедут в Русдорф, а она уедет из Русдорфа в Бервальд! Вместе с любимым! Однако Тийне понимала – если слишком рано показаться на глаза Уве, он и господин барон найдут возможность отправить ее в Бемдорф к родителям. Это было бы совсем некстати.

Она не знала, где Бервальдские горы, но она была дочкой старосты и старостихи, она иногда выезжала из родной деревни с отцом или с матушкой, и потому она знала – на торговой дороге, особенно возле постоялого двора, можно не только про Бервальд узнать, но и про подводное королевство.

Первый постоялый двор был слишком близко и от Русдорфа, и от Бемдорфа, Тийне объехала его по лугам, потом вообще уклонилась от намеченного пути и попала в городишко Эстибург. Чем хорош Эстибург – там ткацкие мастерские, постоянно приезжают и нанимаются на работу девушки, на постоялых дворах к ним не присматриваются. Тийне разведала две дороги к Бервальду, запаслась продовольствием и поехала.

Она примерно представляла себе, где нужно свернуть, чтобы попасть на дорогу, которой едут барон, Уве, Эрна и Имшиц.

Но она совершенно не представляла себе, что делать, когда она наконец встретится с Уве. Нужно было как-то объяснить ему свое присутствие, причем так, чтобы он не принял Тийне за сумасшедшую. А еще Эрна… Эрна хоть и не болтлива, но по такому случаю уж наверняка что-то скажет!

И вот Тийне напала на след Уве. Тогда-то на нее и напал страх. Издали, хоронясь за кустами, она приближалась к биваку, устроенному не на самом склоне, а на небольшой площадке, где можно было развести костер. Она хотела подслушать беседу барона с Уве и Эрной. Но подходить слишком близко она все же боялась. И так получилось, что она слышала главным образом песни, исполняемые тремя мужскими голосами. Очень скоро она стала отличать мощный и зычный бас Уве от менее громкого голоса барона.

Потом ее перепугал старый Имшиц, которого барон отправил в Шимдорн, и Тийне пустилась наутек, совершенно не беспокоясь о треске веток и шелесте потревоженной листвы. Когда же она поняла, что Имшиц возвращается к барону, то чуть не разревелась. Одно дело – самой выйти к костру и без расспросов объяснить свое путешествие, другое – если на путешественницу устроят облаву, поймают и наговорят всяких неприятных слов. Тогда можно сразу распроститься с мечтой о замужестве. А ведь поймают! Уве подбросит вверх шар зеленого огня, и при свете все сразу увидят Тийне с ее ослом.

Нужно было уходить подальше.

Тийне никогда не ходила по лесу и по крутым склонам. К тому же она тащила за собой осла, страшно боясь, как бы скотина не заорала. А поскольку вверх карабкаться легче, чем спускаться вниз, то Тийне забралась довольно высоко.

Ей было нелегко, но ее выручала мечта. Она представляла, как будет вдвоем с Уве по ночам обходить Русдорф. Русдорфцы должны понять: двое часовых лучше, чем один. Идти мимо цветущих садов и свежескошенных лугов, наслаждаясь ароматами… и поцелуями…

Тут-то и случилась беда – осел провалился в яму.

Могло быть хуже – в яму могла попасть сама Тийне, провалиться по пояс, а как выкарабкиваться – неведомо. А пока лишь осел молотил передними копытами по краю ямищи и ошалело барахтался.

Уже потом Тийне поняла: нужно было расседлать осла, захлестнуть подпругой ствол надежного дерева и выручать скотину, одной рукой крепко держась за подпругу, другой вцепившись в уздечку. И помощь-то требовалась невеликая! Но она попыталась вытащить осла, вцепившись сбоку в уздечку двумя руками.

И так ли ей сейчас, сию минуту, был нужен этот треклятый осел? Что случилось бы, если бы Тийне успокоилась, собралась с духом и пошла искать Уве и барона? Ей наверняка сказали бы, что она бестолковая дуреха, но помогли бы.

Все это пришло в голову Тийне уже после того, как она, упираясь ногами в сухую землю, сдвинула пласты и вместе с ослом поехала куда-то в непроглядный мрак.

Осел приземлился на все четыре копыта, Тийне – на осла. Она подняла голову, увидела дыру, через которую свалилась в пещеру, и поняла, что сама отсюда не выберется.

О том, что в горах Бервальда есть пещеры, она знала. И о том, что в пещерах зимуют медведи, тоже знала. До зимы, к счастью, было еще далеко, медведи шастали поверху, охотились, обирали кусты дикой малины.

Ощупав ногами пол пещеры, Тийне поняла, что он довольно гладкий, можно идти и вести за собой осла. Но куда идти? Ее осенило – если здесь живут медведи, то наверняка поблизости должен быть выход, вряд ли они устраивают логово в самой глубине горы. И выход – на такой высоте, чтобы медведь, встав на задние лапы, мог выкарабкаться.

Тийне сделала несколько шагов и уткнулась в стену. Ведя по стене рукой, она осторожно пошла во мрак. И тут она услышала плач.

Где-то совсем близко заплакало дитя.

Первая мысль была: медвежонок! Тийне понятия не имела, когда медведицы приносят малышей, и смертельно перепугалась: мохнатая мамаша могла, учуяв человека, кинуться на защиту своего младенца. Тийне прижалась к стене и вслушалась – не зарычит ли мамаша. Рык действительно раздался, но какой-то странный – девушке показалось, что она разобрала слова неведомого языка.

Дальше было еще страшнее – рыку ответил голосок, тоненький и внятный, но понять слова Тийне не смогла.

Одно было ясно – нужно как можно скорее выбраться из пещеры, пусть даже оставив на произвол судьбы осла.

Рык повторился, и тут только до Тийне дошло: да это же цверг! Она отродясь не видела цверга и не знала, как они рычат, но кто бы это еще мог быть? И Уве вместе с бароном и Эрной вышел на охоту за цвергами.

Или же пещерный медведь! Неизвестно, что хуже…

Медведя Тийне видела на ярмарке, он ходил на задних ногах и стонал почти по-человечески. Хозяин, пожилой южанин, утверждал, что зверь знает и по-своему произносит несколько слов.

Тийне съежилась и обхватила себя руками. Ее прошибла мелкая дрожь. Девушка уже прокляла тот час, когда решила ехать в Бервальд вслед за Уве. Уве – боец, он мечет в цвергов огненные шары. И господин барон – боец, он рубит цвергов Зеленым Мечом. А Эрна осыпает их волшебными листьями, которые залепляют глаза. Эти трое могут себя защитить. Но как сделать, чтобы они защитили Тийне? Звать – опасно, не Уве услышит, а цверг или медведь.

А где-то в глубине пещеры, может, даже на другом ее ярусе, опять раздался детский плач. И Тийне в полном отчаянии прижалась к своему ослу.

– Только молчи, слышишь? Только молчи, – шептала она.

И осел, как будто он что-то понимал, молчал.

Она не знала, сколько просидела в той яме в обнимку с ослом. Время от времени принимался плакать незримый ребенок, доносились и другие звуки.

И вдруг она услышала голос Уве.

Этот голос отчетливо и внятно произнес:

– Вот и замечательно!

Уве, значит, был неподалеку, в пещере.

И, поскольку попавшей в беду девице не до церемоний и не до стыда, к тому же голод вовсю дает себя знать, Тийне осторожно пошла на звук любимого голоса.

* * *

– Ну, что, господа? Идем искать вход в пещеры, – сказал Рейнмар. – Если цверги здесь, то здесь их и надо истреблять, не дожидаясь, пока они уйдут своими подземными норами. Что скажешь, Уве?

– Именно так, ваша милость.

– А ты, Эрна?

– От меня в пещерах будет мало толку. Я останусь снаружи на случай, если придут вольфкопы.

– Это правильно, – согласился Рейнмар. – Имшиц, возьми всю скотину и отгони вниз. В пещерах она не понадобится. А внизу она целее будет.

– Отгони на открытое место, чтобы ты сразу увидел, если нападут цверги. Тогда – в седло и во весь опор! – посоветовал Уве. – Днем они, правда, не вылезают, но могут учуять ослиный запах и пойти за добычей. Никогда не ел ослиного мяса, да и никто в наших краях не ел, но для голодного цверга оно сойдет.

Имшиц торопливо собрал все свое кухонное имущество и припасы, залез на осла, и Уве дал ему поводья прочих животных. Когда старик уехал, Рейнмар подошел к Уве и левой рукой хлопнул его по плечу.

– Держись, приятель! И прибереги огонь – лес поджигать незачем, а в пещерах он даст нам свет.

Эрна подошла к Рейнмару. На объятия рассчитывать не приходилось, но она левой рукой осторожно погладила край его плаща. И это было для нее счастьем.

Она не думала, что Рейнмар заметит эту скромную, совершенно неощутимую ласку. Но он вдруг повернулся.

– Славная ты подруга, Эрна, – сказал он. – Дай-ка я тебя обниму.

Эрна замерла. Рейнмар легонько прижал ее к себе левой рукой и сразу отпустил.

– Пошли, – сказал он Уве. – Вон там, наверху, видишь? Вроде дыра.

– Под выворотнем? – уточнил Уве.

– Ну да. Здоровенный пень. Я на охоте такие выворотни видел – под ними медведи часто на зиму залегают. А раз тут пещеры – может статься, когда дерево набок легло и корень вылез, как раз дыра в пещеру открылась.

– Только бы на медведя не напороться. Жаль будет зазря губить ни в чем не повинного зверя.

Они полезли наверх. Пень-выворотень был воистину огромен: ствол толщиной с десятиведерный бочонок, взъерошенные корни толщиной в мужское бедро – не на всякой телеге такое сокровище увезешь. И под ним действительно был вход в пещеру.

Рейнмар спустился туда первым, Уве – за ним. Эрна увидела зеленоватый свет, идущий из пещеры, – значит, Уве запустил первый огненный шар.

И тогда она тихонько запела.

– Зелень леса, зелень сада, зелень всех лугов прибрежных, донно, донно… Там, по зелени прекрасной, пусть жених с невестой ходят, донно, донно…

Конечно же, она знала, что Рейнмар никогда не будет ей женихом, а она ему – невестой, но прикосновение его руки согрело душу, и нельзя разве в мечтах пройти с любимым по мягкой молодой траве? В такой мечте, может, больше сладости, чем в настоящей весенней пляске на лугу.

Но поющий человек теряет бдительность, и Эрна замолчала, прислушиваясь. Если Рейнмар и Уве найдут в пещере цвергов – будет визг и вой. А пока что тихо.

Она подобрала сухую хворостину и прошлась по склону, шевеля кусты и приподнимая еловые ветки. Ничего опасного она не обнаружила. Однако они знала, что где-то поблизости должна быть нора, через которую вылез цверг, оставивший след. Было бы правильно устроить засаду возле этой норы – вдруг перепуганные цверги оттуда полезут? Листья – не оружие, но они залепляют нечисти глаза и не дают сражаться.

Если ты – часовой, то все нужно предусмотреть.

И Эрна ходила дозором и понизу, и поверху, хотя перепады высот ей сильно не нравились, приходилось все время хвататься левой рукой за ветки. Русдорф – деревня равнинная, вокруг – поля и луга плоские, как деревянная тарелка, нет привычки карабкаться вверх и сползать вниз.

– Эрна! – позвал незримый Уве. – Поднимайся сюда! Это не цверги!

– А кто же?

– Темные альвы!

Эрна знала, что темные альвы когда-то жили в пещерах, но из-за цвергов им пришлось уйти, одни подались на север, другие – на восток. Вместе с ними пропали и многие тайны кузнечного дела. Женщины и девушки Русдорфа берегли, как сокровища, изготовленные ими тонкие вышивальные иголки и булавки, крючки для вязания кружев, маленькие наперстки. А у отца Эрны в Керренбурге имелись прекрасные ланцеты и щипцы, тоже – дело рук темных альвов; от времени лезвия ланцетов истончились и стали острее бритвы.

О них рассказывали старики, и истории начинались примерно так: мой дед слыхал, как его дед еще мальчиком однажды видел в пещере темного альва, черноволосого, тонкого, но с широкими крепкими ладонями, привычными к кирке, лопате, кузнечному молоту и носилкам для переноски руды…

Эрне стало любопытно, как выглядят эти существа, с виду похожие на людей, но устроенные как-то иначе. Она полезла наверх и добралась до страшного выворотня. Чтобы попасть в пещеру, пришлось пригнуться и прыгнуть наугад.

– Уве, где вы там? – позвала Эрна.

– Сюда, сюда! – ответил Уве.

И вскоре Эрна вошла в пещеру с довольно высокими сводами. Пещера освещалась зелеными огненными шариками, которые время от времени подбрасывал вверх Уве.

Рейнмар сидел на камне, а перед ним стояли темные альвы – числом не менее сорока.

– Все очень просто, Эрна, – сказал Рейнмар. – Они сами не понимают, как переполошили местных жителей. Вот, это их старший, он может объясняться по-нашему.

Эрна с любопытством смотрела на темных альвов. Много лет назад к ее отцу в Керренбург приезжали южане. У них там случилось поветрие, и врачи с большим трудом справились с бедой, но несколько человек исцелить не удалось, и страдальцев повезли на север – искать других лекарей. Те люди были темнокожими, но кожу имели человеческую. У темных альвов лица были, пожалуй, светлее, но с удивительным тусклым блеском, как будто вырезаны из камня. А лицо старшего и вовсе было похоже на кристалл черного горного хрусталя, которому удалось придать вид, сходный с человеческим. Когда на него падал зеленоватый свет, можно было разглядеть, как устроена внутри голова старого альва. И Эрна с огромным удовольствием ощупала бы эту полупрозрачную голову, чтобы понять, из чего она; все-таки Эрна была лекарской дочкой и в отцовском доме нахваталась всяких любопытных сведений. И еще она подумала: жаль, что тут нет Шварценелль, старухе не помешало бы набраться новых знаний.

Темные альвы были в туниках до колена, с виду кожаных, но из какой-то ткани. Туники были подпоясаны широкими ремнями, к каждому ремню подвешено имущество – ножи в ножнах, гребни, какие-то мешочки и коробочки. Эрна увидела и их подруг – в более длинных туниках, в полосатых покрывалах, из-под которых виднелись лишь кончики носов. Подруги держались особо, стайкой, жались друг к дружке, и Эрна поняла – они чего-то боятся.

– Идем домой, – сказал старший темных альвов. – Хотим идти все вместе. Собрались тут, потом пойдем.

– Это они хотят вернуться в наши края, – объяснил Рейнмар. – Сперва ушли оттуда из-за цвергов, а теперь как-то узнали, что цвергов у нас больше нет. Поэтому уговорились тут встретиться и собраться, чтобы идти вместе. По крайней мере, мы с Уве так это поняли.

– Так, так, – подтвердил старый темный альв. – Мы будем платить.

– За что платить? – удивился Рейнмар.

– Вы и мы. Вы нас ведете. Охранять, – объяснил темный альв. – Мы – платить.

Из мешочка на поясе он достал горсть камней и протянул Рейнмару.

На темной полупрозрачной ладони лежали великолепные изумруды.

– За что вы нам платите? За то, чтобы мы помогли добраться до ваших старых пещер? – уточнил Рейнмар, глядя на камни с недоумением – таких больших ему видеть еще не доводилось, и он даже не знал, что существуют изумруды столь необычной величины.

– Охранять. Вы нас поведете. Придем – будет еще.

– Что скажете, часовые? – спросил Рейнмар. – По-моему, нужно соглашаться. Чтобы от нашей поездки в Бервальд была хоть какая-то польза. Уве?

– Я так думаю, в наших краях на эти камушки покупателя не найдется. Но брать их нужно. Что скажешь, Эрна?

– Я согласна. Надо им помочь.

– Вот и замечательно! – воскликнул Уве.

Видно, ему удалось так ловко направить голос, что эхо, отлетев от кривых сводов пещеры, пошло гулять по всем подземным закоулкам.

– Как бы им объяснить, чтобы собирали имущество?.. – Рейнмар задумался.

– Вещи-тряпки-посуду – с собой! – Уве показал руками, как сгребает в кучу незримое добро. А потом сделал красивый жест – указал на выход из пещеры.

– Нет, нет! – ответил старый темный альв. – Вы идете там, мы идем тут.

– Это как? – спросил Уве и запустил вверх шар.

– Мы идем поверху, они пойдут под землей, – догадалась Эрна. – Но тогда непонятно, зачем мы им нужны.

– Они будут подниматься наверх, если чего-то испугаются. Цверги совсем их запугали. Да и нет, я полагаю, прямых подземных путей между Бервальдом и нашими краями. Надо бы понять, как они вообще сюда забежали. Скорее всего, ночами шли поверху. К тому же нам придется заниматься их пропитанием. Эрна, как ты полагаешь, что они едят? – спросил Рейнмар.

Эрна только руками развела. Будь она в Керренбурге, спросила бы отца, который за долгую жизнь наверняка где-то сталкивался с темными альвами. Что же касается Шварценелль – травница имела дело только с белыми альвами, которые научили ее сушить лесные ягоды и вытягивать на мелководье корни аира.

– Как-нибудь доведем их, – сказал Уве. – Темные альвы нам нужны, они – мастера, они, говорят, не только камушки, но и руды умеют находить. Можно их для начала пустить под Шимдорн, как полагаете, ваша милость?

– Домой, – сказал старый темный альв. – Тут плохо. Мы хотим домой.

– Домой, домой… – вразнобой повторили его родственники.

И тут раздался дикий, заполошный крик:

– Уве! Цверги!

Рейнмар вскочил, и вскочил вовремя – за спиной у него торчала из земли страшная морда цверга. И лапа с зажатым в ней длинным ножом.

Взвился вверх Зеленый Меч, но раньше в эту оскаленную морду полетел шар зеленого огня. Цверг взвыл и провалился вниз.

– За мной! – крикнул Рейнмар. – Уве, подбавь-ка огня!

Уве бросил в нору шар, и Рейнмару стало ясно, как туда спускаться.

Эрна не полезла вниз вслед за мужчинами, она осталась стоять над норой и с ненавистью глядела на темных альвов. Они ведь видели цверга. Видели – и промолчали. Стоило одному сделать к ней шаг, как с ее правой ладони сорвалось облако листьев, и еще одно, и еще!

– Предатели! – крикнула Эрна. – Всех бы вас убила!

Темные альвы, опустившись на корточки, пытались содрать с лиц зеленые липкие листья. Эрна пустила еще одно облако – для надежности.

Снизу доносились вой и визг.

– Если с ними что-то случится, я сама вас убью. Всех! Вот этими руками!

Старый темный альв на четвереньках пополз к ней, она шарахнулась, как от гадюки. И тут в пещере стало совсем темно – последний из зеленых шаров Уве погас.

Эрна прислонилась к стене и достала свой походный ножик. С этим небольшим, но очень острым клинком она сопровождала в лесных странствиях Шварценелль. Разумеется, она взяла его с собой в Бервальд.

Она не знала, пробивают ли клинки загадочную кожу темных альвов. Но была готова убивать их голыми руками. При одной мысли, что все они видели, как цверг сзади подбирается к Рейнмару, и молчали, ее пробивала мелкая и очень противная дрожь.

И только теперь до нее дошло – кто криком предупредил о нападении цвергов.

Эрна не могла понять, как Тийне попала в пещеры. Да это уже не имело значения. Но о том, что она оказалась в Бервальде, можно было догадаться! Куда Уве – туда и она, все очень просто, тем более – для Эрны, которая на край света пошла бы за Рейнмаром.

То существо, которое в лесу испугало Имшица, было не цвергом. Тийне… Вот только как она попала в пещеру?

Видимо, это был ее последний в жизни крик.

И она не Рейнмара предупредила, а Уве…

Зная, это – последнее, что она в жизни успеет сделать. Но и молчать она не могла.

– Убью, – сказала Эрна. – За нее – убью…

Тийне не успела стать ее подругой, да, пожалуй, и не стала бы. Но она сделала ради Уве то, что Эрна была готова сделать ради Рейнмара. Смешная долговязая девица так доказала свою любовь, как не всякой красавице дано…

Внизу шел бой.

– Получай! – кричал Уве. – И ты получай!

Рейнмар дрался молча.

Темные альвы тихо заскулили. Потом, сбившись в кучку, быстро заговорили на своем невразумительном языке.

Из норы вылетел зеленый шар – это был подарок от Уве.

– Ничего, ничего, сейчас мужчины перебьют цвергов и возьмутся за вас, – сказала Эрна. И больше она не произнесла ни слова.

Наконец шум боя внизу сошел на нет. Еще немного – и из норы показалась голова Уве.

– Кажись, их там было не меньше сотни, – сказал он. – Всех порешили, я сам закоулки обошел. Там только знаешь что отыскалось? Две тетки альвского племени, и при них – маленькие, больше десятка. Этих мы не тронули.

– Уве, нужно вытащить оттуда Тийне. Может, она еще жива.

– Какую Тийне?

– Уве, за нами в Бервальд увязалась дочка бемдорфского старосты. Она как-то попала в пещеры и предупредила тебя.

– Дочка бемдорфского старосты? А на кой ей тащиться с нами в Бервальд?

– Потом объясню. Как там господин барон?

– Стоит, ждет, вдруг все-таки еще одна зверская морда появится.

– Я пойду к нему, а ты этих стереги. Предатели, чтоб им пусто было. Они же видели!..

– Пусть господин барон решает, как с ними быть.

Уве вылез из норы и отряхнулся, потом пустил туда огненный шар – чтобы Эрна видела, куда ступать.

– Погоди, погоди, какая Тийне? – спросил он, но Эрна уже скрылась внизу.

Рейнмар стоял посреди пещеры, вокруг валялись мертвые цверги и альвриги. Зеленый Меч светился, позволяя разглядеть страшные скорченные тела.

У ног Рейнмара умирал альвриг. Барон с любопытством следил, как изменяется его морда. До сих пор ему не было дела до агонии врагов. Но сейчас так уж вышло – вот враг, вот его неотвратимая смерть.

Морда, словно из полированного серебра, понемногу светлела. Сквозь перекошенные черты проступали иные – точеные, правильные. Расплющенный нос обрел изящество. Только губы оставались черными, и на них умирали крошечные огоньки. Эрна, дочь лекаря, ученица травницы, тоже это заметила – и тоже захотела понять, что это значит. Она подошла поближе.

– Белый? – спросила она.

– Кто – белый?

– Альв. Я двоих видела. Шварценелль в лесу показала. Они действительно белые, а от старости делаются прозрачными. Но при чем тут эта гадость?

Рейнмар пожал плечами.

– Он заклинания пытался выкликать. Не вышло. Ты зачем сюда?

– Хочу найти ту, которая нас предупредила.

И Эрна пошла по кругу, вглядываясь в тех цвергов, которые лежали кучей, порубленные неумолимым мечом. Она растаскивала их за грязные вонючие ноги, надеясь увидеть под телами Тийне. Рейнмар молча следил за ней. Меч он держал наготове.

– Ты еще посмотри, нет ли тут их королевы. Вроде бы я ее достал… Нужно убедиться.

– Вот, – сказала Эрна. – Посвети-ка сюда.

Тийне лежала вверх лицом, с перерубленным горлом.

– Они мне за это заплатят, – проворчал Рейнмар. – Но кто она?

– Просто очень хорошая и добрая девушка…

– Ты ее знала?

– Думала, что знаю. Как оказалось – нет, не знала…

* * *

Все-таки, когда у человека в предках – десять поколений гордых баронов, он умеет распоряжаться, и его понимают даже темные альвы, почти не знающие людского языка. С перепугу, пожалуй, еще и не то поймешь.

Рейнмар заставил темных альвов вынести наверх тело Тийне. И тут встал вопрос: где и как хоронить.

– В Русдорфе, – сказал Уве. – Только у нас.

Когда Эрна все ему объяснила, он как сел рядом с мертвой Тийне – так и сидел молча. Смотрел ей в лицо, поправлял левой рукой одежду и волосы. Рейнмар хотел было что-то сказать – Эрна удержала.

– Как мы ее туда довезем? Не на осле же? – спросил Рейнмар.

– Осел у нас есть… – пробормотала Эрна. – Пойду, погляжу, как его вытаскивают из провала.

– Нет, негоже. Иначе поступим. Предателей наказывать надо.

Причина предательства, в общем, была ясна. Цверги забрали у темных альвов их детей и поставили условие: темные альвы идут вперед, показываются людям, люди их не боятся, наоборот – охотно им помогают. А следом, прикрываясь ими, как щитом, идут альвриги и цверги. И что они могли натворить, обманом пробравшись в края, где их не ждали, даже вообразить трудно.

– Да, они могли хотя бы подать знак, – сказала Эрна.

– Могли. Но не подали. Я решил. Они понесут Тийне в Русдорф. Да. Понесут.

Эрна ничего не ответила.

– Я так решил, – повторил Рейнмар.

– Ваша милость, вы считаете, что предателей можно переделать?

– Нельзя… Но и прощать их нельзя. Ни за что и никогда.

Эрна кивнула.

Она понимала Рейнмара – темные альвы могли бы пригодиться и Русдорфу, и Бемдорфу, и всем окрестным деревням и городкам. Но так, как прежде, когда люди и темные альвы спокойно вели торговлю, уже не будет.

Поселить у себя племя предателей – опасно. Приползет цверг-разведчик откуда-нибудь из Артеи – и все, и они будут ему служить… Будут делать для людей тонкие иголки, свадебные ожерелья, выплавлять железо из руды, ковать ножи, прочные полотна для пил, а в один прекрасный день из их шахт полезут цверги.

– А когда они принесут Тийне в Русдорф – что потом?

– Пусть тащатся дальше, на юг. А я пошлю гонцов – предупредить соседей. Пройти через наши земли – пусть проходят. И пусть идут дальше – хоть до самого моря, хоть в море.

Темные альвы с трудом извлекли из ямы осла, и старший сам привел его к Рейнмару.

– Ваш, – сказал он.

– Наш, – подтвердил Рейнмар. И больше не произнес ни слова.

Он стоял на откосе, кутаясь в свой тяжелый плащ, придерживая его спереди левой рукой, но плащ чуть не сполз с плеча, и Эрна его поправила – тоже левой рукой.

– Носилки сделайте, – велела она.

– Сделайте? – Старший темных альвов не понял.

– То, на чем раньше руду носили.

– Раньше…

И тут он заплакал.

Эрна и Рейнмар смотрели на него с изумлением. Они и не подозревали, что темные альвы умеют плакать.

– Ну, хватит! – крикнул Рейнмар. – Эрна, отыщи Уве, может, он догадается, как им объяснить.

Когда Уве понял, для чего носилки, то сказал:

– Я сам.

Взяв с собой Имшица, он пошел искать два подходящих деревца. У старика был с собой топорик, и вдвоем они кое-как изготовили носилки. Эрна стояла рядом, готовая помочь.

Темные альвы столпились в отдалении, забравшись даже не под тенистые кроны деревьев, а прямо в развесистые еловые ветки, смотрели, переговариваясь. Кое-кто, опустившись на корточки, рылся в земле, вытягивал корешки, пробовал их на вкус.

Эрна знала, какая это сомнительная радость – жевать жесткие корни. Те, которые пытались съесть темные альвы, еще следовало долго варить или, на худой конец, связками, обернув в листья, запекать в углях. Этому Эрну выучила Шварценелль.

Наконец к носилкам подошла альва с маленьким на руках.

– Зачем? – спросила она.

– Девушку похоронить, – и, видя, что его не понимают, Имшиц объяснил попроще: – Унести и зарыть в землю.

Темная альва и этого не уразумела. Тогда Имшиц, видимо, имевший внуков и привыкший терпеливо объяснять им все просто и доходчиво, опустился на корточки, вырыл щепкой ямку и показал темной альве:

– Вот сюда положим бедную Тийне, в землю, в землю…

Альва вскрикнула и пустилась наутек.

– Дура! – крикнул вслед ошарашенный Имшиц. – Нет, что за дура?!

– И точно дура. Решила, что ты собрался ее живую в землю закопать, – буркнул Уве. – Сейчас всех своих перебаламутит.

– Слышишь?

– Слышу. Галдят. Ну, теперь на них рассчитывать нечего. Как же быть-то? Не смотри на меня так, я Тийне тут не оставлю. Живая не перебралась в Русдорф – хоть мертвая будет наша. Связывай носилки, приспосабливай одеяла, чепрак с Тийниного осла, что-нибудь придумаем.

– Вот что можно сделать, – сказал Имшиц. – Передние ручки носилок прикрепить к ослиному седлу, а уж задние нести по очереди. Твоя левая рука, да мои две, да Эрнина левая на подхвате – дотащим! Мы так на войне раненых возили.

– Верно! Дотащим!

С немалым трудом Уве, Эрна и Имшиц соорудили устройство для переноски тела, а потом уложили и привязали Тийну.

– Тяжеленькая, – ворчал Имшиц. – Хорошо выкормлена.

Рейнмар молча смотрел на эти хлопоты.

– Я поскачу вперед, – сказал он. – В Гремштаде найму телегу и вернусь. Оттуда же пошлю гонцов в Шимдорн, пусть высылают навстречу нам другую телегу. Имшиц, отдохни малость и готовь обед.

– Телега – это хорошо, – мечтательно произнес старик. – Навалить туда сена побольше – и поедешь, как невеста на семи перинах брачного ложа. Садитесь вот тут, на холмике, а я сейчас остатки каши разогрею, ветчинки туда настругаю, не пропадем!

Имшиц ухитрялся в обычную ячменную кашу добавлять собранных на обочине травок, выдернутых чуть ли не наугад корешков, и она приобретала совершенно особый замечательный вкус. Эрна все время пути наблюдала, как он стряпает, но так и не поняла секрета.

– Ветчину-то побереги, – сказал старику Уве. – Пока еще до гремштадской харчевни доберемся. Его милость-то во весь опор поскачет, и то – хорошо, коли к ночи доедет, а мы-то – шажком, шажком. На ужин побольше оставь.

Имшиц раздал деревянные тарелки.

– А что, правду ли умные люди говорят, будто эти цверги – древнее зло? Кто-то их разбудил, и они из земли полезли? – спросил он. – И потому они обратно в землю возвращаются?

Он вот что имел в виду: после того, как цверги с альвригами захватили Шимдорн, а потом их оттуда выгнали огнем и мечом, осталось множество скорченных трупов. Валялись они в норах под замком и в старом подвале. Сперва всем было не до них, но когда решили наконец стащить мертвецов в общую яму и засыпать известью, нашли не тела – а вроде тех сетчатых туловищ, которые бывают, когда женщины вываривают озерные огурцы, чтобы получились мочалки или набивка для тюфяков. Плоть цвергов исчезла, словно ее втянула в себя земля. После этого Имшиц ни одного цверга не встречал, ни живого, ни мертвого, но он знал, что сейчас в пещерах Бервальда полно этих страшных покойников, и ему было любопытно.

– Похоже на то, – ответил Рейнмар. – Да только я не буду сидеть рядом с мертвым цвергом и смотреть, как его земля всасывает. Вряд ли это очень приятно видеть.

– Брр! – согласился Уве, а Эрна фыркнула.

Когда опасность миновала, можно и пошутить, думала она, и прекрасно, что любимый шутит, держит ложку в левой руке, ест кашу, как лесоруб, с утра до вечера работавший топором, и лицо у него словно бы разгладилось…

Темные альвы издали смотрели на людей и совещались. Потом у них возник спор. И наконец молодая альва, прижимая к груди маленького, побежала к пригорку. Солнечный свет был ей неприятен, она морщилась, но не уходила в тень, а в десяти шагах от костерка, на котором Имшиц разогревал кашу, опустилась на колени и поползла к людям.

– Чего тебе? – сердито спросил Уве.

Она посадила своего маленького в траву и показала сперва на тарелку Уве, где еще оставалось немного еды, потом на рот малыша.

– Голоден он, что ли? – Уве, хмыкнув, протянул ей тарелку, она взяла на палец немного каши и дала маленькому слизать.

– Уве, посмотри, какая она тощая, – сказала Эрна.

– Они все от природы тощие, – заметил Рейнмар.

– Нет, это – другое. Они смертельно голодны. Наверно, цверги отнимали у них еду, – догадалась Эрна.

– С них станется. Бедняги, и запугали их, и голодом морили… Да лучше бы им было напасть на цвергов, отнять у них оружие! Погибнуть в бою! – воскликнул Рейнмар. – А теперь – жалкие голодные предатели!

– Жалкие голодные предатели… – повторила Эрна.

Она знала – Рейнмар скорее с голоду умрет, чем опозорит свою честь. Уве, видимо, тоже. А сама она? Не окажется ли однажды голод со страхом сильнее ее понятия о чести?

Если так – лучше вскрыть себе жилы, чтобы лишиться крови, жизни и возможности предать.

Но в чем виноваты маленькие? В том, что родители ради их спасения сделались предателями?

Эрна встала, взяла свою тарелку с остатками каши и понесла туда, где темные альвы ковырялись в земле. Спокойно пройдя мимо взрослых, она остановилась возле старой темной альвы, смотревшей за двумя маленькими.

– Покорми их, – сказала Эрна. – Не понимаешь?

Она взяла кашу на палец и дала слизать малышу. Он вцепился в левую руку Эрны и с урчанием лизал кашу.

– Ну и дураки же вы. Ведь могли забрать маленьких и уйти от цвергов. Время упустили, да? – спросила Эрна. Ответа, понятное дело, не было.

Скормив малышам остатки каши, она вернулась на пригорок. Имшиц там уже погасил костерок и собрал посуду.

– Ну что же? В дорогу, – приказал Рейнмар. Он делал вид, будто не заметил Эрниного милосердия.

– В дорогу, – ответила она.

Рейнмар вскочил на коня и поскакал вниз по склону.

– Ну, дядюшка Имшиц, беремся за носилки, – и Уве взял одну из ручек левой рукой. – Эрна, ты веди осла. Если скотина вдруг начнет брыкаться, будут у нас хлопоты.

– Да уж, – подтвердила Эрна. – Потом я сменю тебя.

Ни Имшиц, ни Эрна не упрекнули Уве ни единым словом. Тийне должна лежать на кладбище Русдорфа – чего бы это ни стоило. Носилки оттягивают руки – не беда, скоро господин барон пришлет телегу…

Продвигались они с такой скоростью, с какой ползет большой земляной червяк. И до наступления темноты сумели пройти совсем немного.

– Хватит, – сказал Имшиц. – Надо бы поесть и устроиться на ночлег.

– Ты прав, дядюшка, – ответил Уве.

Его вклад в приготовление ужина – зеленый шар, чтобы разжечь костерок. Вклад Эрны – хворост для костерка. И, когда совсем стемнело, Имшиц роздал еду.

– Уве, ручей вон там, – указал он. – Набери воды в свое ведерко.

– Сейчас.

Уве ушел, но очень скоро вернулся.

– Цверги, – сказал он. – Шебуршат у ручья под кустами. Ночка будет бурная.

– Не всех, значит, извели, – буркнул Имшиц. – Ох, жаль, что господина барона мы отпустили.

– И без него справлюсь, – ответил Уве. – Эрна, нужно сделать круговой костер и завести в круг ослов. Не хотелось бы, чтобы эта нечисть их сожрала.

– Сейчас, – ответила Эрна.

Она бы не справилась одной левой рукой, но помог Имшиц. Старик был порядком напуган.

– Ну так где же они? – немного погодя, спросил Уве.

– Может быть, это дикие свиньи шебуршали? – очень осторожно осведомилась Эрна.

– Нет.

И тут раздался голос, но это не был хриплый и визгливый голос цверга.

– Мы, – сказал незримый темный альв. – Мы к вам. Будем нести. Так решили.

– Что нести, куда нести? – удивился Уве.

– Вашу. К вашей земле.

Понемногу разобрались – темные альвы решили нести тело Тийне по ночам, потому что с солнечным светом у них непростые и непонятные отношения.

– Вы же слабосильные, – сказал Уве.

– Нас восемь ладоней. – Альв, выйдя на освещенное место, показал пятерню, очень похожую на человеческую, но с широкой ладонью и короткими пальцами.

– Надо же… – пробормотал Уве. – Совесть у них, видите ли, проснулась! А потом вылезут цверги – и опять они с перепугу натворят дел.

– Цвергов нет, мы смотрели. Все уходят в землю, – сообщил старший темных альвов.

– Не очень-то я вам верю, предателям…

Но в конце концов он позволил темным альвам взять носилки.

За каждую ручку они ухватились по двое. И пошли размеренным шагом, и вышли на дорогу, и оказалось, что эти тощие существа довольно выносливы.

– Ох, не удастся нам поспать, – затосковал Имшиц. – Сейчас я ваших ослов подседлаю, поедем следом. Главное – не заснуть и с осла не свалиться.

* * *

Это была очень странная похоронная процессия – впереди носилки, за ними – толпа темных альвов, замыкали ночное шествие люди, причем от усталости все трое клевали носом.

Разумеется, до Русдорфа они не добрались – на следующую ночь их перехватил на дороге Рейнмар, пригнавший телегу с двумя возчиками.

– Что же с вами теперь делать? – спросил он, озадаченно глядя на темных альвов. – Не хочу я вас пускать ни в Шимдорн, ни в Русдорф.

Имшиц, успевший нахвататься слов на языке темных альвов, сказал:

– А им к нам и не надо. Они хотят в пещеры горной Артеи. Там, видно, заброшенные рудники.

– И туда их тоже пускать опасно.

– Куда же им деваться?

Этот вопрос Эрны ответа не получил: Уве только развел руками, и сорвавшийся с ладони зеленый шар ушел куда-то в небо.

Темные альвы уложили тело Тийне на телегу и почти бесшумно растаяли во мраке.

– А я так думаю – пусть идут искать свои рудники. Они же когда-то ковали отличное оружие, – сказал Уве. – Пусть устраивают в пещерах кузни, пусть вооружаются.

– Думаешь, их это скверное приключение с цвергами чему-то научило? – спросил Рейнмар. – Если бы научило – они бы подобрали в Бервальде оружие цвергов. Мало ли – вдруг опять эта нечисть и к ним привяжется? А им это и на ум не пришло.

– А они подобрали, – сообщил Имшиц. – Только оружие их тетки несут, мужички были заняты носилками.

– Ты видел? Своими глазами? И ничего не сказал? – возмутился Рейнмар.

– А чего тут говорить… Раз они взялись тело нести – мешать им негоже.

– А если бы они вас троих исподтишка порубили?

– Так не порубили же.

Остаток ночи Рейнмар сидел у костра, ожидая нападения. Вместе с ним бодрствовал Уве. Но темные альвы не появились. Судя по всему, они ушли – и ушли навсегда.

А потом был путь домой – в Шимдорн и в Русдорф. По дороге поспорили – заезжать ли в Бемдорф к родителям Тийне. Уве был против – они захотят устроить похороны в Бемдорфе, но девушка желала стать часовым Русдорфа, желание должно быть исполнено. Спорить с ним было невозможно и бесполезно.

– Вот тут мы и расстанемся, – сказал Рейнмар и соскочил с коня.

Это было на развилке дорог, одна из которых вела вверх, к Шимдорну.

Эрна сперва не поняла, зачем он это сделал. Потом, когда Рейнмар левой рукой обнял Уве за плечи, ее позвали – и она встала в круг этого объятия, положив свою левую на плечо Рейнмара.

– Осторожно, – предупредил Уве. – Могу обжечь.

И они стояли так довольно долго – пока старый Имшиц не начал деликатно покашливать.

А потом Рейнмар, не прощаясь, вскочил в седло и направился к своему замку. Имшиц же учтиво попрощался и тоже туда направился, погоняя усталого осла.

Эрна смотрела вслед Рейнмару.

– Ну что же, я сама это выбрала, – прошептала она.

И улыбнулась.

 

Цверг и его королева

Пещер требовалось хотя бы две, одна была природная, довольно большая, другую, узкую, пришлось рыть самим.

Когда разведчики нашли большую, то сперва обрадовались – там оказалось немало всякого загадочного добра, которое могло бы пригодиться. Они увидели остатки кузницы, молоты и щипцы, две наковальни, бруски металла. Потом оказалось – все это безнадежно заржавело. Но из пещеры вели вверх забитые всякой дрянью норы, если их вычистить – то снаружи поступал бы воздух, а наружу выходил дым.

– Ты знаешь, что такое лопата? – спросил командира своей десятки Руррир. – Старухи говорили, это приспособа, чтобы копать. Может быть, вот это – лопата?

– Врут старухи, – ответил командир Баррар-второй, но поднял с земли и разглядел со всех сторон плоский ржавый кусок железа. – Скажи, как этим можно копать? Как это держать? Очень неудобная штука.

– Может, сюда что-то вставляют? – предположил Руррир. Он был совсем еще юн, и в голову ему лезла всякая чушь.

– Сказал бы я тебе, что вставляют…

Альвриги, которые пришли в пещеру вслед за разведчиками, одобрили ее.

Наверху были два поселка людей в долине, а на холме – усадьба, откуда утром выгоняли скот, а вечером пригоняли обратно. Если выследить, где пастбища, можно добывать там овец и телят. Поселки окружены огородами и полями, там тоже можно найти еду. И еще есть река, в которой люди ловят рыбу.

Цверги пришли всем племенем и начали обустраиваться в пещере.

Их широкие, почти беспалые ладони довольно легко входили в почву, и ниша, где сперва трудились двое, сейчас вмещала четверых.

Те, кто не рыл пещеру, расчищали две норы вверх, чтобы было чем дышать, и делали ниши для сна.

Женщины, которым полагалось бы сидеть в особой пещере, забились в самый дальний угол и там кормили детей, все прочие сидели голодные, даже альвриги.

Альвригам устроили достойное место – с этого начали жизнь в пещере. И вот они сидели у стены в ряд, как полагается – в середине старший, справа от него – средний, слева – младший. Чтобы они возвышались над цвергами, им сделали сиденья из всего, что несли с собой, для старшего притащили наковальню, сверху положили три обтянутых шкурами боевых щита.

Напротив сели два командира десяток, Стеммар и Баррар-второй. За ними лежали в ожидании, когда позовут копать, рядовые бойцы. И лишь за бойцами сидела, поджав колени, королева Эльда.

Бывшая королева. Бывшая Эльда Громерта. Ее лишили подземного имени, но не отправили наверх, где она сразу бы погибла, а вели с собой.

Милосердие альвригам не свойственно, тут скорее был расчет – ведь другой королевы нет, а эта, глядишь, еще на что-то сгодится. Когда уходишь от беды, когда неведомо – а вдруг впереди беда еще почище, нельзя разбрасываться королевами, тем более что эта – рослая и телом крепкая, может много на себе нести.

Эльда распустила волосы и старательно расчесывала их дорогим гребнем – костяным, оправленным в золото. Гребень ей дали, когда старые няньки решили – королеве пора отращивать длинные волосы. А было ей тогда лет шесть или семь, считать года она умела лишь приблизительно. Волосы были золотистые, вились мелкими кольцами, за это качество альвриги выбирали королеву, и длилось это много десятилетий.

Когда королева распускала их поверх мантии из темно-рыжего меха, даже вольфкопы замирали в восхищении, а уж их-то в любви к прекрасному никто не мог обвинить, звери и звери, разве что ходят на двух ногах, как люди и цверги, дерутся голыми руками, лишь некоторые – дубинками. И могут, разозлившись, загрызть лошадь.

Мантии больше не было. И носилок, на которых королева стоя ехала на битву, тоже не было. И вольфкопов больше не было. Что-то с ними случилось, они набрались наглости, стали спорить с альвригами, даже правильно употребляли слова. Какое-то время их удавалось держать в покорности заклинаниями власти, но власть слабела – и вот однажды вольфкопы не откликнулись на зов. И разведчики нигде их не нашли.

Остался один гребень.

Эльда Громерта (сама себя она только так называла) не застала былого величия. И королевы-предшественницы не застала. Но старухи, которые растили ее, много ей рассказывали. И ей казалось, будто в ее памяти хранится то, что было с ней самой, а не то, что было с теми давними королевами.

Расчесывая золотистые волосы, Эльда Громерта прислушивалась к речам альвригов и цвергов. Они продолжали давний спор, и речь в споре шла о спасении артейских цвергов, а клаштейнские и прочие пусть сами о себе заботятся.

Альвриги держались давними заслугами – долгие годы, когда цверги, поднявшись наверх и призвав вольфкопов, шли в бой, они заклинаниями власти удерживали и направляли вольфкопов, да и цвергов тоже, когда требовалось, и честь победы принадлежала им. Но побед уже давно не было, а было бегство, и теперь командиры цвергов отваживались перечить высокомерным альвригам.

Вскоре спор перескочил с того, кто сейчас больше делает для спасения рода, на дела совсем уж давние.

– Мы должны найти тех, кто нас проклял, – сказал Стеммар. – Мы должны приползти к ним на коленях с камнями во рту, чтобы они сняли проклятие.

– Поздно, – пробормотал альвриг Тейри. – Поздно.

Проклятие прозвучало много поколений назад – тогда цверги и ростом были выше, и не носили с раннего детства на спинах горбов. Даже лица были светлее и больше – по крайней мере, так утверждали женщины, которые передавали от бабки к внучке странные и порой нелепые предания.

Узнали о проклятии случайно. Странствуя под землей, разведчики цвергов набрели на жилище темных альвов и были захвачены в плен. Нельзя сказать, что темные альвы знали о проклятии досконально, но в их роду передавалась из уст в уста причудливая история о том, как от браков между темными и белыми альвами родились хитрые и высокомерные дети с серебряными лицами, носители особых способностей, а потом эти дети сумели увести немало ребятишек темных альвов, за что и были прокляты. Но кем и как – никто не знал.

Цвергам-разведчикам удалось сбежать, и они, вернувшись, рассказали, как по-чудно́му живут под землей темные альвы: ищут драгоценные камни, плавят металл, торгуют с людьми, едят дважды в день.

– Вы тоже хотите ради миски горячей каши целыми днями возиться в шахтах, складывать и топить плавильные печи? – спросили их альвриги. – Нет? Ну так и перестаньте городить чушь. Вы – цверги! Вы пришли, чтобы брать.

Вскоре оказалось, что брать наверху все труднее и труднее. Не было бойцов-вольфкопов, а против цвергов люди нашли оружие – огонь. Они плели сети, пропитывали их какой-то горючей гадостью, поджигали и сверху накидывали на вышедших из-под земли цвергов.

И с каждым годом выживать становилось все труднее.

Цверги надеялись, что альвриги найдут выход из положения. Но альвриги были в растерянности. Они чувствовали, что теряют уверенность. Давние заклятия власти ослабели, влить в них новую силу было невозможно – они упустили время.

Язычки пламени на их черных губах вспыхивали все реже – и они это прекрасно знали.

– А все потому, что у нас нет настоящей королевы! – рычал Баррар-второй. – Надо послать наверх женщин, чтобы они выкрали для нас новую королеву. А эту вывести наверх – пусть будет жертвой за наш род!

Эльда съежилась.

– Поздно. У нас нет времени, чтобы растить новую королеву, – ответил Тейри.

Эльда Громерта понимала, что ее время завершено. Кому нужна королева, чья сила иссякла? Нужно уступить свое место новой королеве. Умирать Эльда не хотела, а вернуться к людям – не могла.

– Ты прикажи, альвриг, чтобы мы или женщины принесли девочку. А мы выйдем наверх, чтобы она увидела бой, – предложил Баррар-второй. – Главное – продержаться до ее девичьей зрелости. Если принести ребенка, который уже пережил пять зим, то останется семь или восемь – и мы спасены!

Эльда Громерта тихо вздохнула. Теперь она все делала тихо – после своего глупого побега из пещер и всех неприятностей.

Она все еще была королевой – но ее сила иссякла. А что такое войско без силы своей прекрасной королевы?

Память сохранила почти все, хотя подлинные воспоминания перепутались с наведенными.

Замковый сад, где маленькая Эльда играла с подружками – но подружки были в холщовых платьицах, а Эльда в шелковом. Громкий хохот отца – няньки в ужасе рассказали ему, что трехлетняя девочка едва не убила садовника, метнув ему в голову довольно тяжелый камень. И отцовский голос:

– Так это же прекрасно! Растет настоящая хозяйка замка, дуры. Не сметь ей ничего запрещать!

И маленькая незаметная горбунья в серой меховой накидке и в покрывале, скрывшем лицо, которая ночью бесшумно вошла в комнату и склонилась над детской колыбелькой. Эльда, проснувшись от прикосновения жестких рук, испугалась ее черного лица и желтых клыков, но не закричала, а вцепилась ноготками в дряблые щеки. И сразу наступил мрак.

Мрак был долгий и страшный. Эльду кормили из рук, ухаживали за ней, но она сперва ничего не видела. Зрение вернулось, когда ей стали промывать глаза жгучим соком травы, за которой посылали наверх слуг. Сперва Эльда билась в крепких руках своих новых нянек, но уже начала различать очертания фигур, потом вместо жгучего сока ей стали мазать глаза чем-то густым, не причинявшим боли. И она прозрела. Темнота подземных пещер стала ей так же привычна, как раньше тень раскидистых деревьев в замковом саду.

Ей позволялось все! Она могла вцепиться в волосы няньке, расцарапать лицо слуге-цвергу, она визжала и дралась ногами. За это ей давали принесенные сверху лакомства.

Но у нее был наставник, альвриг Тейри. Он рассказывал о власти, которая станет ее уделом и счастьем. Иногда ей хотелось ударить Тейри, но он угадывал намерение и смирял Эльду заклинаниями. Приходилось замирать, каменеть и ждать, когда Тейри соблаговолит отпустить ее тело на свободу.

Альвриг учил: сила нужна, чтобы управлять индергами. А сила есть порождение ничем не стесняемой воли. И настал день, когда он и еще два альврига, объединив усилия, выманили из земли индерга. Он появился, сверкая безупречной белизной шкуры, он встал, принюхиваясь, и вскоре забеспокоился – индерги боятся пустого пространства, им необходимо ощущать и преодолевать сопротивление земной плоти.

Эльда тогда уже получила второе имя, подземное, – Громерта. До девичьей зрелости оставалось совсем немного. И рассказали же ей, что за зверь индерг! Но увидела белую сияющую глыбу на коротких толстых ногах, увидела безглазую морду с костяным мечом на носу – и растерялась. Тейри предупреждал ее о размерах – но до сих пор самым большим существом, какое она видела, был старый вожак вольфкопов. Когда его племя вышло из-под власти альвригов, он был детенышем – и его вместе с тремя такими же малышами альвриги сумели удержать. Его хорошо кормили, его берегли – для настоящего боя. Ему было уже много десятилетий, и жизнь в нем поддерживали заклинаниями силы. Если на плечи Тейри поставить альврига Ури – и то до макушки старого матерого вольфкопа не хватит целой ладони, а то и полутора ладоней.

– Ты должна прогнать его, – сказал тогда Тейри. – Он тебе отвратителен. Он – белый, это мерзость! Кричи, беснуйся, топай ногами. Нужен выплеск воли! И затем – выплеск силы.

И Эльда закричала.

Она бы кинулась бить чудище кулаками, но ее удержали. Альвриги меж тем начали негромко читать заклинания власти. Огонь родился в черных ртах и выскочил на губы и на щеки.

Индерг, повинуясь, быстро перешел пещеру и уперся рогом в стену. Огромное тело задрожало, голова вдавилась в плотную и пронизанную корнями землю, лапы напряглись. Индерг, повинуясь воле, пошел вперед, оставляя за собой округлый лаз, по которому могли идти в ряд двое читающих заклинания альвригов. Стены лаза были крепки и нерушимы – но держались недолго, и когда индерг проходил на своих толстых ногах три-четыре десятка шагов, смыкались за его огромным задом.

– Отлично, королева, – сказал тогда Тейри.

Она еще не была королевой. Ее растили, чтобы она вскоре сменила Аэлизу Бреруру. И растили в самых дальних пещерах, имеющих свои выходы наверх. Королева цвергов Аэлиза Брерура знала о сопернице и пробовала подсылать своих альвригов, чтобы они особо подобранными заклинаниями прощупали землю и нашли тайные пещеры. Была также ночная драка наверху – чтобы не пропустить вниз к свите будущей королевы запасы продовольствия. После этого Тейри увел Эльду так далеко, как только мог.

Альвриг Тейри был еще очень молод, когда сделал выбор – служить не Аэлизе Бреруре, а будущей королеве. Среди альвригов он считался не самым сильным – трое сильных собрались вокруг Бреруры, были, как полагается, Старшими и сопровождали ее в военных походах. Но его огонь с каждой зимой все более креп. Тейри рассчитал – к тому времени, когда сила королевы начнет иссякать, он все так же будет младшим из альвригов, идущим в бой позади всех прочих – Старшие его и близко не подпустят к носилкам, на которых стоит Аэлиза Брерура в мантии из золотого меха. Но кто-то из них, Старших, уже будет втайне растить будущую королеву…

И он справился, он сумел найти Эльду особым чутьем альврига, сумел заполучить это сокровище. Цверги не очень любили драться, обычно они посылали вперед вольфкопов, и даже у старого умелого альврига не было четверти той чистой неуправляемой ярости, которая требовалась, чтобы повелевать индергами и вольфкопами.

Тогда у артейских цвергов еще было несколько вольфкопов…

Тейри все это рассказал Эльде Громерте после ее первого похода. Тогда цверги, выйдя наверх через дюжину нор, взяли две небольшие деревни, Семмдорф и Зерендорф, сами пошли в атаку, разорили их подчистую и перебили всех, кто не успел убежать в лес.

– Ты счастлива, королева? – спросил он тогда.

– Счастлива! – ответила она. Ее несли в бой, она выплескивала свою волю, цверги с рычанием разили беззащитных крестьян и с ревом добивали раненых. Потом они собирали добычу, добыча была прекрасная. А уж потом Эльда Громерта отпустила вольфкопов, и они убежали в лес, а цверги потащили добычу вниз.

– Если бы ты осталась жить наверху, в твоей жизни не было бы такого счастья, – сказал тогда Тейри. И впервые стал отвечать на ее вопросы. Кое-чего, впрочем, даже альвриг не знал. Он не сказал, почему королевой цвергов непременно должна стать красивая девушка из людского благородного рода. Так повелось испокон веков.

– Скорее всего, дело не только в воле и силе, но и в красоте. Мы уносим сверху самых красивых и злых девочек. Люди, когда идут в бой, впереди посылают человека со знаменем…

– С чем?

– Это такой большой кусок ткани, на котором вышиты гербы. Вести в бой должно что-то красивое. Наши женщины – ну да ты сама смеялась над своими кривозубыми няньками… Наши женщины нужны для продолжения рода и воспитания потомства, хотя иные, пока молоды, могут быть приятными для взора.

Эльда Громерта рассмеялась. Две няньки, которых она оставила при себе для услуг, рассказали ей, что у Тейри в дальних пещерах есть подруга, которая рожает ему детей.

И с того дня Эльда Громерта считала себя королевой. Оставалось дождаться, пока альвриги Аэлизы Бреруры поймут, что ее воля и сила ослабели.

Это станет ясно при вылазке наверх. Если вольфкопы окончательно выйдут из-под власти и не станут исполнять приказания, а люди проявят злобу и будут сражаться не на жизнь, а на смерть, то цверги просто отступят и воротятся вниз, а королеву оставят наверху – чтобы ее прирезали люди.

Тейри все рассчитал верно.

Артейские цверги признали Эльду Громерту своей новой королевой. И она много раз поднималась наверх, водила отряды в бой, вольфкопы были ей покорны, цверги собирали для нее все самое лучшее – накидки, меха, лакомства.

Потом случилась беда. Вольфкопы окончательно отказались повиноваться. Кто-то наверху догадался, как снять с их племени древнее заклятие повиновения, но это было еще не все – они оставались полуживотными, безжалостными в драке, равнодушными к смерти врагов и даже своих родственников. И альвригам удавалось добиться их повиновения.

Сперва на волю вырвались вольфкопы Бервальда. Тейри видел это собственными глазами. Небольшой отряд вольфкопов, отправленный в погоню, попал под какой-то диковинный листопад. Тейри и еще один альвриг, Норни, шли следом, чтобы поддерживать боевой порыв заклинаниями власти.

Листья падали на жесткие черные шкуры вольфкопов, шкуры, с которыми щит в бою не нужен, падали на их волчьи морды, и шерсть светлела, морды преображались, делались похожими на человеческие лица. Потом случилось и вовсе неожиданное – вольфкопы заговорили.

Справиться с ними Тейри и Норни не сумели – заклинания власти утратили силу. И вольфкопы повернули назад, забрали своих раненых, ушли в горные леса Бервальда. Выманить их оттуда альвриги не сумели.

– Это работа белых альвов, – сказал тогда Норни. – Они долго за нами следили, я знаю. Теперь они сами – хозяева вольфкопов.

Тейри не был в этом уверен.

Потом цверги потерпели поражение в жестокой схватке с людьми. Люди научились выслеживать их подземные переходы, хуже того – людей кто-то надоумил ставить ловушки на индергов. А погубить индерга может разве что солнечный свет, ожогов его шкура не переносит. Водопой у них был в заводях подземной реки Регинне, а у людей были умельцы находить при помощи раздвоенной ветки водяные жилы. Как люди догадались, где водопой, как сумели подкопать землю, чтобы огромные пласты рухнули в Регинне, а двое индергов остались беззащитны и тут же погибли, Тейри не знал.

Цвергам пришлось отступать, а кормиться под землей нечем. Каждая вылазка наверх губила не меньше десятка бойцов, принесенной пищи хватало ненадолго. И что делать – альвриги не знали.

Эльда Громерта все яснее понимала – нужно бежать. Она не знала человечьей речи, ее глотка привыкла к иным звукам, но люди, возможно, приняли бы ее, а под землей ей грозила голодная смерть. Но там, наверху, была пища – хотя и опасностей хватало.

Однажды Эльда тайно поднялась наверх и там попала в беду.

Она сделала это из любопытства. И оказалась возле лагеря наемников, осаждавших замок мятежного графа. Ей было около двадцати лет, она всегда заботилась о своей красоте и особенно – о длинных золотистых волосах. И ей казалось, что она может отпугнуть любого врага громким визгом и топотом обутых в меховые сапожки ног. Когда четверка вольфкопов несла ее в бой, ее крики были сильнейшим средством выплеснуть волю, и даже опытные альвриги, умевшие выставлять защиту, ощущали желание взяться за меч.

Наемники только посмеялись, а потом пустили красивую девицу по кругу. И Эльда вернулась вниз совершенно растерзанная, потерявшая себя. Она не сразу призналась Тейри в своей беде, а когда он понял, то жестко сказал:

– Ты больше не королева, Эльда.

Тем самым он лишил ее подземного имени Громерта.

Королева была подземным жителям необходима. Эльда в королевы больше не годилась. Из-за этого в конце концов начался опасный спор.

– У наших братьев, что под Клаштейном, королева есть, совсем юная и достаточно сильная, – сказал тогда Норни. – Мы должны с ними соединиться.

– И пойти под их руку? – спросил командир Баррар-второй. – Альвриг, ты на старости лет умом повредился. Как это мы, артейские цверги, подчинимся клаштейнским?

– Если это случится, они уничтожат наших детей, – добавил Деррерт, старый цверг, помнивший еще побоище при Бремлине. – Под землей и так мало пищи, две детские пещеры никому не нужны, хорошо, если можно хоть одну прокормить.

Детей цверги спасали и, отступая к югу, несли их с собой, даже если приходилось бросать другой груз – связки шкур, сумки с золотой и серебряной посудой.

Эльду на совет не приглашали – но и не гнали, ей просто позволяли сидеть в дальнем углу.

Спор разгорелся нешуточный, кое-кто обнажил оружие. Наконец случилось самое страшное – смысл чего Эльда поняла не сразу. Артейские цверги разделились – часть решила идти на поиски клаштейнских цвергов, часть – отступать на юг самостоятельно.

Детей и припасы они делили с большим шумом. Советов Эльды никто не спрашивал. Она ждала – и дождалась: уходящие не взяли ее с собой.

Остались альвриги Тейри, Урни и Грери, командиры Стеммар и Баррар-второй со своими десятками, четыре женщины, старые няньки Эльды и дюжина малышей с двумя няньками.

Они шли, и шли, и шли, изредка выбираясь наверх, иногда им везло – как-то они поднялись на опушку, где паслось стадо коз и овец, убили пастухов и унесли все, что имело хоть какую-то ценность. Свежее мясо вселило в них надежду.

Эльду не гнали, но если бы она собралась уходить – удерживать бы не стали.

И все чаще Баррар-второй заговаривал о новой королеве.

Стеммар же пытался понять, кто наложил на цвергов проклятье.

– Это было очень давно, – говорил старый Грери. – Я долго молчал. Но мне скоро пора в землю, хоть тебе скажу… Мне рассказал альвриг Ирни, который, скорее всего, был моим дедом, а ему – альвриг Имари, от которого Ирни получил заклятия, что когда-то цверги были рудокопами, добывали в горах Клаштейна золото и изумруды, умели ковать оружие. Только не говори никому. Тебя поднимут на смех. Цверг рожден, чтобы брать.

– Значит, правы были темные альвы? – спросил Стеммар.

– Боюсь, что правы. Тогда мы и ростом были повыше. Ты ведь заметил – каждое новое поколение меньше старого, так что через полсотни поколений мы будем – как сейчас наши дети.

– Но кто это был? Кто-то из белых альвов? Человек, которого они обучили? Где его искать? – не унимался Стеммар.

Белые альвы были врагами, это Эльде внушили сразу. Она должна была знать, как вести себя, если в бою на стороне людей вдруг выступит белый альв. Воля на волю и сила на силу – так учили ее. Воля королевы, подкрепленная заклятиями трех альвригов, должна была сладить с белым альвом. Как именно – даже альвриги не знали. Ни один из них никогда не видел белого альва, только от наставника к ученику передавалось: высоки ростом, беловолосы, в бой идут без оружия, а у самых сильных левый глаз закрыт зеленой повязкой.

– Если это человек, то он давно умер. А с заклятиями такое дело – скажем, я заклял тебя на ослабление зрения, но Тейри без труда снимет это заклятие, оно несложное, – сказал Грери. – Нас не закляли, нас прокляли, и того, кто может снять проклятие, на свете нет – по крайней мере, если и есть, нам на помощь он не придет.

– Но вдруг он есть, жив и не откажется помочь?

– Ты отдал свой разум индергу, а взамен взял его разум? – спросил слушавший вполуха этот разговор Урни. – Ты подумай, что будет, если с нас спадет проклятие? Дети станут расти и больше не поместятся в наших ходах. На руках у них вырастут длинные пальцы, и они больше не смогут копать ладонями. А мы сами возьмем в руки лопаты и кирки. Ты этого хочешь? Нас прокляли – а может, благословили? Мы добываем свое пропитание и вещи оружием, это удел благородных. А бегать под землей с тачками и торговаться наверху из-за каждого фунта руды – удел черни!

– Вы меня совсем запутали, – сказал на это Стеммар. – Вы альвриги, вы все лучше знаете, а я уже ничего не понимаю. Мы ведь можем погибнуть! Я бы сам поднялся наверх и просил снять проклятие на коленях и с камнями во рту…

– Попробуй только. Во мне хватит силы, чтобы заклясть тебя и дать тебе мысли индерга, – пригрозил альвриг Урни. – Упрешься лбом в каменную стену и будешь так стоять, пока смерть не опрокинет тебя кверху пятками. Надо уходить дальше, на юг, где мы сможем набраться сил и вырастить детей! А если еще кто-то вздумает бросить оружие, плохо ему придется.

Эльда слушала и думала.

Она не была умна, однако иногда соображала довольно быстро. Стеммар – цверг, на цвергов-бойцов королева смотрит свысока, но он довольно строен для цверга, почти по плечо Эльде. Он силен и, кажется, неглуп. Он пытается спасти род, и для этого готов подняться наверх. Альвриги не обращают внимания на бывшую королеву – так, может, заключить союз со Стеммаром?

Эльда тоже считала, что труд и торговля – удел низких духом, а цверги имеют право взять все, что им приглянется. И она больше не желала голодать.

Когда альвриги устали от спора, они своей волей прекратили его. Отдохнувшие цверги сменили тех, кто рыл новую пещеру. Стеммар, хоть и командир, тоже решил копать наравне с прочими. Эльда взяла его за руку и молча повела в тот лаз, через который цверги попали в пещеру. Он удивился, но не сказал ни слова.

– Ты хочешь подняться наверх, Стеммар? – спросила Эльда.

– То, что я хочу найти, – наверху, королева. Другого способа спасти наш род нет. Но если меня увидят люди – сразу убьют. А без людей я не справлюсь, – ответил цверг.

– Я могу пойти с тобой.

– Но ни ты, ни я не знаем языка людей, королева.

– Мне будет легче, они примут меня за свою, буду объясняться знаками. А ты будешь прятаться. Потом, когда раздобуду пищу, мы соединимся. И понемногу поймем, где искать белых альвов.

– Ты не боишься белых альвов, королева?

– Почему я должна их бояться? Ведь не меня они прокляли.

Эльда понимала – Стеммару очень хочется узнать, зачем королеве подниматься наверх.

– Там, наверху, я сперва раздобуду еду для нашего рода, спущу ее вниз. Ведь мы не можем выходить, как прежде, с оружием, и брать. Нас слишком мало.

– Да, нас, артейских, осталось слишком мало. После того, как вольфкопы нас покинули, роды цвергов разбрелись кто куда. Если не снять проклятие, мы обречены, королева.

В голосе цверга была истинная горечь. Эльда подумала: когда цверги владели волей вольфкопов, о проклятии почему-то никто не вспоминал. И еще она подумала: если вдруг проклятие исчезнет, а цверги выпрямят спины и снова станут рудокопами, то королева им больше не понадобится. А Эльда хотела бы еще немного побыть королевой. Но сперва – поесть…

– Странно, что альвриги этого не понимают, – ответила она Стеммару.

– Что же тут странного? Ты – королева, и ты понимаешь, что значит потерять власть. А они как раз этого боятся. Я думаю, именно проклятье наделило наших альвригов способностями.

Эльда никогда об этом не задумывалась. Она знала, что Тейри, ее главный наставник, родился со способностями, а глубже в историю альвригов она не заглядывала. И сейчас для нее было важнее всего, что цверг называет ее королевой. Значит, она еще может ему приказывать.

Возвращаться вниз Эльда не собиралась. Альвриги сами сказали, что цверги обречены. Значит, нужно жить наверху, чего бы это ни стоило.

Может быть, Эльда не приняла бы решение так быстро, но в пещеру артейских цвергов пришли подземными тропами трое нермундских цвергов, и с ними – их альвриг.

– Нермундских больше нет, братья, – сказали они, – люди заманили нас в ловушку. Погибли жены, погибли дети. Пустите нас к себе.

– Самим есть нечего! – зарычали альвриги, но командиры десяток убедили их: каждая пара сильных рук на счету, нельзя прогонять тех, кто способен рыть землю и махать мечом.

Стеммар расспрашивал нермундских и узнал еще одну печальную новость: похоже, клаштейнских цвергов тоже не осталось.

– Чем скорее мы поднимемся наверх, тем больше надежды, что поможем нашему роду, – сказала Эльда. – Стеммар, нужно найти нору.

Но цверг стал вспоминать, как шли к пещере, и оказалось – подходящей норы не было.

– Придется пробиваться самим, – решил Стеммар. – Пока я еще не ослабел от голода.

И Эльда порадовалась своему выбору: сильный цверг с крепкими руками мог прекрасно вырыть нору, идущую вверх под углом, чтобы удобно было работать, стоя на четвереньках, а потом – быстро подниматься.

Им повезло – сперва их отсутствия не заметили, а потом они вылезли, когда наверху была ночь, и никто из людей не увидел цверга.

Местность, куда они попали, была хороша для спокойной жизни: долина узкой реки, на том берегу лес, на этом огороды, за огородами дома, за домами – холм, на холме – богатая усадьба.

– Эх, в прежнее время мы бы взяли эту усадьбу и унесли прекрасную добычу, – вздохнул Стеммар. – Пойдем, поищем хотя бы капусту на грядках.

Капусту они нашли и некоторое время таскали кочаны к норе, спуская их туда, чтобы катились сами.

– Глупо сделал Тейри, что лишил тебя подземного имени, – сказал Стеммар. – Теперь я вижу, что ты настоящая королева. Ты заботишься о нашем роде.

– Но ты не согласился с Тейри, – напомнила Эльда.

– Многие не согласились, помня, как ты водила нас в бой. Но с альвригами не поспоришь.

И Эльда подумала: если удастся раздобыть достаточно пищи, то вполне можно вернуться вниз. Цверги и их женщины все поймут – и тогда уж альвриги утратят немалую часть своей власти, и перейдет эта власть к той, что накормила род, – к королеве.

Что дальше делать с таким приобретением – она пока не решила. Совсем изгонять альвригов нельзя. Пожалуй, стоит оставить одного, но не Тейри! Лишивший Эльду подземного имени будет изгнан.

Власть над остатками когда-то сильного и гордого племени имела смысл, пока не снято проклятие – если его вообще возможно снять. И если оно существует. Цверги, чья суть изменится, вряд ли будут нуждаться в королеве. Эльда сама до этого додумалась, слушая шепотом передаваемый рассказ о подземной жизни темных альвов. Они, альвы, трудятся, в битву не ходят и ни в каких королевах не нуждаются, а единственное, что умела Эльда, – водить на битву.

– Пойдем к реке, – предложил Стеммар. – Я знаю, рыбаки на ночь закидывают сети. Заберем их и спустим вместе с рыбой вниз.

Но на берегу они увидели нечто странное. Оказалось, речку перегородила стена, к этой стене лепилось что-то вроде дома, и при доме было колесо с лопастями, которое медленно вращалось. Цверг и Эльда посовещались, но так и не поняли, что это такое. Рыбу они, однако, раздобыли и отправили ее в нору.

Близилось утро.

– Тебе нужно спрятаться, а я пойду к усадьбе, попытаюсь там поладить с людьми, – сказала Эльда. – Может быть, они приютят меня и будут учить своему языку.

– Хорошо, королева, – проворчал цверг.

Он знал о горестном приключении Эльды в лагере наемников и не доверял мужчинам из усадьбы: кто их знает, какие там у них нравы. И потому цверг не забрался в нору, а издали следовал за Эльдой, полагая, что до восхода найдет себе укрытие от солнечных лучей.

Эльда же бодро поднималась на холм. Немного запыхавшись, она села на придорожный валун и заново расчесала свои золотые кудри.

Насчет языка она немного солгала – кое-что помнила. Ее унесли вниз четырехлетней, и в памяти остались детские песенки-потешки. Если не давать себе послабления, то язык вернется.

Ей, в сущности, было все равно, как сложится судьба Стеммара. Он был бы хорошим и послушным спутником – но ведь он действительно мог найти загадочных белых альвов и узнать, как снимается проклятие. И что же тогда делать бывшей королеве?

Поиски неведомо кого, способного снять с цвергов проклятие, в ее замыслы не входили. Более того – если возвращаться вниз, то с уверенностью, что цверги больше не послушают альвригов и примут ее, свою королеву, как подобает. Для этого они должны быть прокляты. А Стеммар… Он прорыл нору, ведущую наверх, а она расплатилась с ним, таская к норе капусту и рыбу.

Слова «совесть», как и слова «жалость», цверги не знали. А если бы знали – Эльда могла сказать, что ее совесть чиста.

Она подумала: пожалуй, стоит узнать, как живется людям. Стеммар твердо решил узнать о злополучном проклятии, отговорить его невозможно, приказа он не послушает. Он просто уйдет один, ночью, то поверху, то подземными тропами. Если это случится – нужно уходить от цвергов, нужно уходить… и нужно заранее присмотреть себе убежище…

Куда идти – Эльда не знала, но оставаться поблизости от пещеры не желала. Когда Тейри обнаружит ее побег – может пустить цвергов по следу. А какое расстояние одолевает его волшебный нюх – Эльда не знала.

Она была готова перетерпеть то, что случилось в лагере наемников, лишь бы ее увезли как можно дальше.

Цверг следил за Эльдой издали. Он представлял себе эту вылазку несколько иначе, чем королева. Если бы она понравилась жителям усадьбы, то ее хотя бы попытались научить языку людей. И тогда она могла что-то разведать про белых альвов. Она бы даже могла вместе со Стеммаром дойти до тех мест, где можно встретить белого альва и спросить его о проклятии цвергов. А что с королевой будет потом – Стеммара мало беспокоило. Тем более что альвриги лишили ее подземного имени и воли, которая воплотилась бы в силе, у Эльды почти не осталось.

Стеммар понимал, что артейские цверги обречены, если только не случится чудо. И понимал он, что может, приложив огромные усилия, найти хоть захудалого белого альва и узнать правду, но вот только возвращаться будет некуда. Но он очень хотел спасти своих. Среди детей, которых увели в изгнание, был и его ребенок, хотя имя матери и ее лицо цверг забыл.

Хотя цвергу и не положено испытывать привязанность к слабому существу, но ребенок был ему дорог. И другие малыши, которых еще носили в корзинах, вызывали желание обнять их и защитить. Это было странно, однако старый цверг Браррир сказал как-то, что у цвергов порой просыпаются воспоминания, которых быть не должно, и тогда руки сами делают нечто неожиданное – находят цветные камни в горной породе или как-то угадывают, какой камень больше подходит, чтобы точить мечи и ножи.

И Браррир тайно, чтобы не заметили альвриги, показал Стеммару два розовых камушка, которые сам добыл и прятал в ножнах короткого меча.

Снять проклятие – означало взять в отвыкшие от труда руки мотыгу и лопату. Но означало также торговлю и мир с теми, кто наверху. Если этого не будет – род, уходя все дальше и дальше, будет терять бойцов и детей, пока не погибнет.

Цверги раньше заботились о потомстве, но умеренно, они снабжали пищей и одеждой женщин, которые выхаживали малышей, не более того. Они даже не разбирались, где чей сын или дочь, полагая, что это – забота альвригов. Сейчас же они осознали, насколько для них важно сохранить потомство, и Стеммар из вылазок старался принести хоть что-то своему ребенку.

Ребенок был еще в том возрасте, когда лицо гладкое и горб не начал расти. Стеммар думал: если бы удалось снять проклятие, ребенок рос бы, как дети темных альвов, стройным и красивым. И он понимал: время поджимает…

Чудо случилось.

Эльда нашла калитку, ведущую в сад, и преспокойно вошла туда. Солнце уже встало, усадьба просыпалась. Цверг, хоронясь под разлапистыми кустами, подкрался к калитке. Хотя цверги не очень любопытны, но ему хотелось знать, как люди примут Эльду.

Часть сада занимал цветник. Эльда прошла мимо цветов, смысла которых она не понимала. А Стеммар заметил за розовыми кустами движение.

Он вгляделся – там были двое. Он напряг зрение, ночное зрение цверга, и увидел пожилую женщину с девочкой лет шести. Они принесли жестяные лейки и поливали цветы.

Пожилая была обыкновенная, в полосатой юбке, в коричневой кофте и чепце, поверх юбки – огромный белый фартук. А девочка – в дорогом платье из заморского шелка и в кружевной шапочке, из-под которой вдоль щек вились золотые кудряшки.

Стеммар понял – вот она, королева, которая спасет артейских цвергов! Вот оно, чудо! Он уже не помышлял о проклятии, более того – ему вдруг показалась нелепой сама мысль избавиться от проклятья. Зачем? Чтобы до дня, когда придет пора слиться с землей, махать киркой и лопатой? Чтобы его дитя наживало себе мозоли на ладонях от лопаты, а не от меча? Новая королева сулила цвергам новую жизнь и новые военные походы! Продержаться несколько лет, научить ее выплескивать волю, снова подчинить себе индергов! А может, и вольфкопов – как знать, вдруг не все они обрели свободу, вдруг кто-то еще прячется в лесах и ждет зова хозяев?

Цверг в несколько прыжков, проломив розовые кусты, оказался возле девочки, схватил ее и понесся к калитке. Он почти не боялся солнца – если выскочить, то вниз по холму можно нестись с огромной скоростью и добежать до норы, не получив опасных ожогов.

Девочка закричала, закричала и пожилая женщина. Она впервые в жизни видела черное, низкорослое, горбатое существо с торчащими жесткими волосами, с морщинистым лицом и с желтыми кривыми клыками. Ей даже показалось, что существо голое, хотя на Стеммаре была черная туника, перепоясанная кожаным поясом, за который был заткнут кривой нож.

Эльда обернулась, увидела бегущего цверга с ребенком под мышкой и все поняла. Цверг нашел новую королеву! Он больше не пойдет искать колдуна, способного снять проклятье! И теперь, если жизнь наверху окажется совсем плохой, возвращаться будет некуда.

Кинувшись наперерез цвергу, Эльда повисла у него на плечах, пытаясь придушить давнего боевого товарища.

Цверг выпустил девочку, извернулся и, рыча, всадил Эльде в горло нож. Она больше не была его королевой, его королева – вот! И в ней – будущее всего артейского рода!

Теперь оставалось подхватить орущего ребенка. Крик этот радовал сердце цверга – девчонка могла стать истинной королевой!

Но по саду уже бежали мужчины, мимо уха цверга просвистела стрела, и Стеммар пустился наутек. Добычу пришлось бросить.

За ним по следу пустили собак, и собаки привели к норе.

– Выходит, к нам пожаловали цверги, – сказал хозяин усадьбы, старый вояка, гораздый на военные хитрости. – Клаус, Фрейц, Никке, бегите в деревню, гоните всех сюда, пусть принесут мотыги и лопаты, у кого что есть. Всех! Не хнычь, Соннекен, чудовище больше не вернется.

Зная повадки цвергов, хозяин послал охотников с собаками искать другие норы. Нашлись две. К ним определили семейку здоровенных лесорубов с топорами – по трое к норе. Велено было бить каждого, кто попытается вылезть наружу.

Хозяин сам расставил своих поселян между водяной мельницей и норой, приказав рыть канаву так споро, будто это главное дело всей жизни.

– Давно я собирался спустить мельничный пруд, чтобы этот бездельник Станне не жаловался на сломанное колесо, а сам за три дня починил его. Копайте, копайте! – прикрикнул на своих людей хозяин. – У нас мало времени! Они могут уйти, чтобы вернуться!

Когда узкая и мелкая канава была готова, в нее стали понемногу спускать воду из запруды. Запруда была довольно велика, и бездельник Станне внимательно следил, чтобы вода не хлынула через край. Ручеек уходил в нору, сверху кричали, что уже показались из воды корни старых ив. Фрейц, хозяйский любимец, молодой охотник, лег наземь и прислушивался – что там, в глубине.

– Воют! – радостно доложил он. – А у нас еще и половина воды к ним не ушла.

– Вот когда замолчат, будем радоваться. Весь пруд спустим туда, – решил хозяин.

– Хозяин, мы двоих пришибли! – раздался издали басовитый голос. – Больше не лезут!

– Вот и замечательно, – ответил хозяин. – Теперь на всякий случай забейте в каждую нору по толстому бревну. От этой нечисти нужно избавляться сразу. Цверги только убивать и грабить умеют. Хорошо бы их всех навеки истребить.

– А как быть с девицей? – спросил Никке. – Никто из нас ее не знает, откуда взялась – непонятно. И воняет, как скотомогильник.

– Глупые вопросы задаешь. Похоронить в овраге – и вся недолга. А калитку замуровать. Мало ли кто еще полезет.

Эльда Громерта могла благодарить судьбу за скорую смерть без мучений. Она больше не была королевой – все ее подданные погибли. И жить ей, в сущности, было уже незачем.

 

Последний альвриг

Он понял, что остался один.

Он давно это знал – когда Нейри вдруг стал поспешно передавать ему заклинания власти и силы на Старшем языке.

– Я ничего не понимаю, – сказал ему Энчи.

– Тебе не обязательно понимать, ты заучи, болван!

И Энчи учил, хотя не знал, зачем нужны заклинания теперь – когда их, альвригов, осталось всего двое.

Нейри сделался сварлив и чересчур злобен. Злоба альвригу необходима – но ее следует изливать на врагов. А при нем остался только подросток, один-единственный подросток, чья мать недавно скончалась и слилась с землей. Она была полукровкой – отец альвриг, мать из цвергов. Но выбирать не приходилось. Скитавшееся подземными пещерами племя редело и пыталось выжить хоть так – вопреки стародавним законам. Зато отец Энчи был альвриг – и он погиб, когда племя поднялось наверх за продовольствием и столкнулось с людьми.

И Нейри уже хотел слиться с землей. Он устал, дни его могущества и славы были позади, впереди – только голод. Что его удерживало? Энчи не понимал. Желание непременно передать подростку потерявшие всякий смысл заклинания? Странно и даже нелепо.

Ведь в этом подростке почти не было силы и злости. В нем не было того огня, который рождается на губах и дает силу заклятиям. Однажды Нейри поколотил его в надежде, что Энчи придет в ярость и огонь родится. Но чуда не случилось.

И нужно было думать, как распорядиться единственным имуществом старого альврига. Имущество хранилось в голове – а может, где-то еще, и оттуда при необходимости попадало в голову, точно Нейри не знал. Он помнил давнее предание о детях, ставших альвригами и откуда-то вдруг получивших это сокровище без малейших усилий. Но как это вышло – он не понимал.

– Я последний, кто помнит Старший язык, – сказал как-то Нейри. Он был доволен и сыт – Энчи принес ему сверху разных лесных ягод и грибов. Грибы можно зажарить над углями – этому Энчи научила мать. Но грибы – пища плотная, Нейри же понемногу делался невесом, его лицо и тело обретали предсмертную прозрачность.

– Ты понимаешь все эти слова? – спросил тогда Энчи.

– Понимаю, конечно. Но даже если их произнесешь, не разумея смысла, все равно в них будет сила.

– Ты научишь меня?

– Потом, потом…

Но он так и не научил.

Он только требовал, чтобы Энчи повторял за ним нараспев длинные слова – или это много слов сливалось в одно?

Энчи дрожал от страха – он понимал, что старый альвриг уже теряет себя. Нужно было уйти, чтобы дать ему мирно слиться с землей, но Нейри не отпускал, требовал, чтобы подросток повторял и повторял. Наконец его голос стал слабеть – и тогда Энчи попросту сбежал.

Когда он вернулся, Нейри уже таял. Смотреть на это было неприятно, да и незачем.

Энчи не знал, куда теперь идти. Когда распоряжался Нейри – было проще. Теперь следовало решать самому.

Он умел находить съедобные травы и корешки – научила мать. Он мог подниматься наверх и с продовольствием спускаться вниз. Последнее время они с Нейри провели у подземной реки Нуланне. Но искать под землей воду Энчи не был обучен.

Он мог просто жить здесь, поднимаясь и опускаясь, жить бездумно в ожидании той поры, когда придется слиться с землей. Будь он старше – так и поступил бы. Ведь есть вода, а наверху – лес, который прокормит.

Но Энчи был подростком, и при мысли, что всю жизнь придется просидеть на одном месте, он дрожал от возмущения.

От старого альврига осталась кожаная туника, остались кожаная фляга и нож – прекрасный клинок с узорной рукоятью. Еще в пещере лежали две кирки, которыми можно прокладывать под землей путь. Нейри к ним ни разу не прикоснулся и даже место, где они были найдены, обходил стороной.

Пожалуй, стоило рискнуть.

И Энчи ушел – сам не ведая, куда и зачем.

Незадолго до того, как растаять, Нейри говорил, что искал другие племена цвергов – пусть это были бы только цверги, без единого альврига, он бы смирился и пристал к ним! Но Нейри лишь напоролся на врагов и был вынужден бежать без оглядки. Что за враги – он так и не рассказал.

Энчи шел под землей, иногда поднимаясь наверх, чтобы запасти еды. Уже одно то, что вот он идет, куда хочет, ни у кого не спрашивая позволения, радовало его несказанно.

Однако старый альвриг Нейри незримо был рядом – и Энчи, отдыхая, повторял все то, чему был обучен, хотя наказать его за лень было некому. Он повторял нараспев длинные слова, сам себя не понимая, и это позволяло ни о чем не думать.

А потом он услышал голоса.

Сперва он себе не поверил: какие могут быть под землей голоса, если он – последний, кто здесь остался? Постоял, прислушиваясь, – да, точно – речь, в которой звучат знакомые слова, хотя и на странный лад. Мать иногда так говорила, когда отец ее обижал, обзывая гадкой черной горбуньей. Но мать ругалась злобно, а те, кого слышал Энчи, подходя все ближе, восклицали бойко и даже весело. Вдобавок они чем-то стучали.

Потом он увидел свет.

Место света – наверху, это Энчи знал точно. Под землей его быть не должно. И пробивался он через нору, что шла под углом вверх. Энчи подумал – и полез туда, где голоса.

Он выглянул из норы и увидел довольно большую пещеру. Посередине горел костер. У костра сидели удивительные существа – с лицами темными, но не такими, как у альвригов, тем более – у чернокожих цвергов. Это были совсем иные лица – словно из дымчатого горного хрусталя.

В дальнем углу пещеры тоже горел огонь, несколько этих – странных, дымчатых, с прямыми спинами, – возились рядом, раскаляли тусклые бруски до алого цвета, держа их клещами, клали на большие валуны с плоской поверхностью, били молотами. Там же Энчи увидел чудно́е устройство, на которое наматывали блестящие нити. И за устройством сидели странные существа перед другими валунами, тоже с плоской поверхностью, что-то на них раскладывали, поправляли, били маленькими звонкими молоточками.

Все эти загадочные подземные жители перекликались и явно были очень довольны и собой, и тем, что творилось в пещере.

На тех, что с молотами и молоточками, была кожаная одежда – туники, поверх них длинные передники. На тех, что у большого костра, одежда иная, необычных для Энчи цветов, но не из кожи. Одни сидели с непокрытыми головами и ели что-то вязкое из мисок, у других волосы были спрятаны под длинными покрывалами. Энчи задумался – вроде бы у матери было такое покрывало…

Он никак не мог понять: кто это? Не цверги, нет! Но и не альвриги. Ни один альвриг бы не унизился до работы киркой или молотом. И не враги – враг альвригов зол и свиреп, а у этих в голосах – ни малейшего признака злобы. Даже когда они произносят материнские слова – они делают это, словно бы играя.

Тех, кто орудовал тяжелыми молотами, позвали к костру.

И тут Энчи увидел то, чего в мире вообще быть не могло. Когда они подошли, существо в длинном покрывале поднялось и попыталось задушить молотобойца. Энчи изумился: за что? И не сразу понял: это не попытка убийства, это что-то иное. Никто не рычал на эту пару, никто не присоединялся к драке. Молотобоец стиснул в объятиях существо в покрывале, но оно не сопротивлялось. Хуже того – ему это объятие нравилось.

И только тогда Энчи догадался: это – самка. Он, самец, держит свою самку и сейчас ляжет с ней. Иначе – зачем бы ее хватать?

Он видел, как это проделывали с его матерью отец и еще один альвриг. Мать ругалась и кусалась, ей зажимали рот. Но это было давно, он мало что соображал.

Энчи забеспокоился. Он должен видеть это, разглядеть, понять! И он высунулся из норы.

Его увидел другой молотобоец, который шел от костра к костру. Увидел, остановился, уставился на него и вдруг крикнул:

– Альвриг!

И все в пещере заголосили, а молотобойцы кинулись к норе.

Энчи не сразу понял, что его хотят убить.

Потом была погоня.

Он соскользнул в нижнюю пещеру по наклонной норе, ушибся о камень, кинулся наутек. Оказалось, эти, из верхней пещеры, здесь бывали и знали все дырки и лазы. Энчи убегал, пока не свалился в воду. Это была подземная река – вроде бы Ламаинне, а если нет – то Кренне. Плавать он не умел, никто из цвергов и альвригов не умел, и как вышло, что вода понесла его – сам не понял. Но вода несла, вода спасала, и он впервые в жизни ощутил благодарность. Слов, чтобы выразить это чувство, он не знал.

И он впервые подумал, что знает слишком мало слов. Возможно, они были в Старшем языке, но старый Нейри этого не объяснил. Энчи мог напамять произнести довольно много, совершенно не понимая смысла.

Нейри говорил, что в словах Старшего языка – сила и власть. Наверно, нужно было хоть что-то выкрикнуть – и остановить погоню. Но Энчи, убегая, забыл про Старший язык.

Хуже всего было, что он потерял флягу. Теперь он был обречен держаться поблизости от подземной реки.

До сих пор Энчи не задумывался, куда текут эти реки. Ему казалось, что они обречены оставаться под землей. Он шел вместе с течением, при возможности поднимаясь наверх за пропитанием, и повторял слова Старшего языка – больше ему ничего не оставалось. Однажды он услышал голоса – но теперь он был умный, он не пошел к врагам, которые могут убить.

Раньше он мог зачерпывать воду флягой, теперь – только ладонями, и не всюду берег позволял сделать это без риска свалиться в воду.

Вот это и случилось – уже во второй раз. Но сейчас вода не хотела его нести, он барахтался, отплевывался и вдруг понял, что погиб. Со всех сторон был камень, а над водой – ровно столько места, чтобы успевать схватить хоть немного воздуха.

Но каменный коридор оказался коротким. Река вынесла Энчи из подземных пещер на равнину и там разлилась, превратившись в озеро.

Случилось это днем, и Энчи смертельно испугался. Он, как все альвриги, хорошо переносил солнечный свет, хотя мог терпеть его не слишком долго. А тут света было столько, что пришлось зажмуриться.

К счастью, Энчи оказался на мелководье и выбрался на берег.

У него больше не было ничего – нож он потерял в реке. Как попасть в пещеры – он не знал. И даже понял, глядя на гору, из щели в которой хлестала вода: то, что он считал подземельем, на самом деле располагалось над землей.

Мир изменился, привычного мира больше не было, а этот, новый, пугал. Если бы Энчи поднялся наверх хотя бы в лесу – ему было бы легче. Но леса поблизости не было. Он увидел цветущие луга, вспаханные поля, сады. Здесь была весна, хотя альвриг и не знал этого слова. И весна его испугала – ветер приносил незнакомые и потому опасные запахи.

Энчи полез на гору – искать хоть какую жалкую норку, чтобы вернуться в пещеры. Норки не было, но он встретил существо на четырех ногах. Оно было невелико ростом, но имело сердитый нрав. Альвриг ему не понравился, и существо напало первым. Над мордой у него торчали вперед два костяных нароста, которыми оно больно дралось. После третьего удара Энчи кубарем полетел с горы.

Старый Нейри правильно сделал, что слился с землей, подумал Энчи, надо бы попытаться. Он лег на траву вверх лицом, тоже захотел слиться с землей. Но земля не принимала его. Других способов прервать свою жизнь он придумать не мог. Если бы уцелел нож – можно было бы перерезать себе горло ножом.

Все было очень плохо.

Хотя можно было набрать на лугу трав – возможно, они съедобны. Хотя озеро с чистой водой не позволило бы умереть от жажды. Хотя были в озере водяные травы – о них еще мать рассказывала. Но как жить, не имея справа, слева, вверху и внизу надежных стен, дающих необходимую темноту? Жить на открытом месте – невозможно!

Все, что было у подростка, – это непонятные слова Старшего языка.

Он стал их повторять – так, как учил Нейри.

Сверху донеслись крики. Орала, надо думать, та тварь, что напала на Энчи. И еще он услышал человеческий голос.

Люди тоже были врагами, но менее опасными, чем те, кто под землей. Людей Энчи в последний раз видел во время вылазки, когда погиб отец. И до того видел – он поднимался вместе с племенем за пропитанием, потому что при сборе ягод и кореньев каждые руки были на счету. От людей хоть можно было уйти в пещеры. А от тех, пещерных, спасла река. И зачем спасла?

Нужно искать нору. Или хотя бы лес. В лесу не так страшно.

Энчи снова поднялся по горе. Вдали он увидел темное плоское пятно, растянувшееся по окоему. Может, это и был лес? Он решил все же поискать нору и нашел углубление под большим камнем. Но это была всего лишь яма. Энчи забрался туда, свернулся, как змея, и впервые со времени бегства от пещерных тварей почувствовал себя хорошо.

Он закрыл глаза и представил, будто лежит в пещере, где раньше жили враги и выдолбили для отдыха ниши в стенах. В нише было хорошо, безопасно, никто не мог подкрасться и ударить по спине. И в яме проснулось это приятное ощущение безопасности.

Энчи лежал и думал – как же получилось, что он остался совсем один? Кто в этом виноват? Ведь не само по себе случилось, была причина. Последний цверг, который остался в живых после той стычки, перед тем, как слиться с землей, бормотал о проклятии.

Кто-то виноват.

От этой мысли словно прибавлялось силы.

Кто-то виноват!

Может, Энчи остался в живых, чтобы покарать этого врага? Может, и Старший язык – та сила, что нужна для мести? Может, именно это имел в виду Нейри? Сам он был стар, у него, видимо, уже не получалось пустить в ход таинственные заклятья на Старшем языке. А Энчи – молод! Силен! Готов мстить!

Он лежал в яме так, как его научили, беззащитной спиной – к стене. Перед глазами были горные травы. Названий он не знал – ни один альвриг и цверг не знал названий трав и кореньев, знания передавались из уст в уста словами: «Вот это можно есть».

У трав была пора цветения, и они выпустили высокие стебли, усыпанные желтоватыми звездочками. Смотреть на растения было неприятно – альвриги ели то, что можно найти в лесах, а съедобны ли эти травы – непонятно, и потому хочется их уничтожить.

Энчи понимал, что воевать с травами – нелепо. Если бы ему пришлось составлять список врагов, они были бы на последнем месте. На первом – люди. Энчи знал, что люди погубили могучих альвригов и войска цвергов, отняли у альвригов прежде покорных и надежных вольфкопов. Затем – то лесное чудище, которое защищало свое потомство и кидалось на цвергов стремительно и беспощадно. Затем – подземные враги. Эти были самые опасные, но и самые полезные – у них можно было украсть одежду, ножи, продовольствие, так учил Нейри. Но пойманного вора они убивали.

Если проникать мыслью в суть вещей, то окажется, что есть еще виновник. Не могли гордые альвриги погибнуть просто потому, что так сложились обстоятельства! Что-то их погубило. Если прав тот цверг, то – проклятье. Чье? Кто смог?..

Энчи представил себе этого врага в виде огромного лесного чудища, покрытого жесткой щетиной, с огромными, торчащими вперед, клыками. У врага был вид и плоть чудища, но при этом – разум, как у альврига. Бороться с телом бесполезно. Как бороться с разумом? Как уничтожить разум?

Не для этого ли дан Старший язык?

И Энчи понял: раз он – последний, на нем сошлись все родовые ветви, он – наследник многих могучих альвригов, недаром отец как-то сказал, что ведет род от самого Кресни, а Кресни жил в славные времена, умел выбирать среди людских детей королеву, повелевал индергами и вольфкопами.

Те, кто слился с землей, ожили на мгновение и прошептали: получай нашу нерастраченную силу.

Энчи не слышал этого шепота, но не удивился бы, если бы услышал.

Ведь они не от старости и усталости растаяли. Они были убиты – значит, сила куда-то делась, не ушла же она в землю вместе с ними. А сила была! И власть была! Нейри рассказывал, как королева и три альврига повелевали индергом.

Передавая подростку заклятия на Старшем языке, Нейри желал, чтобы они однажды потребовались для мести.

Враг был лесным чудищем, но с рассудком альврига. Значит, он понимал Старший язык и был обязан покориться. Да, покориться и добровольно умереть!

Странные картины возникали в уме Энчи. Он видел войско, идущее в подземный поход. Впереди прокладывал дорогу индерг, за ним несли королеву, за королевой выступали в ряд три альврига в длинных мантиях. И следом – великое славное войско!

Все это вернется, но когда и как?

Энчи был голоден, есть незнакомые травы опасался, идти к лесу при свете дня – тоже, и он усмирял голод игрой воображения. Однако этого было мало.

И он стал произносить непонятные, но исполненные силы слова на Старшем языке – так, как привык за время одиноких скитаний.

Он даже закрыл глаза, чтобы не отвлекаться. А когда открыл – увидел, что травы перед ямой полегли и завяли.

Это было его первой в жизни победой, и он возгордился неимоверно – так, как положено гордиться альвригу, чье войско возвращается с победой и с добычей.

Нейри рассказывал, что когда-то альвриги и цверги ели сыр, белый и желтый, ели хлеб, испеченный людьми, ели даже копченое мясо, но понемногу. И пили вино из винограда. Все это они отнимали у людей и уносили в пещеры. А еще уносили одежду, обувь, дорогие ткани, посуду, оружие… все, что попадалось на глаза, они уносили, и меха, и золото…

Но главной добычей все же была гордость. Гордость победителей, которая слаще всего на свете.

Энчи повторял слова, смысла которых не знал, глядел на мертвые травы – и в нем рождалась гордость. Осталось только дождаться ночи и прийти в лес. Там ягоды и коренья, там можно утолить голод и жить дальше – с мыслью о мести.

Так он и сделал. Но лес оказался дальше, чем он думал. Когда тьму стал одолевать предутренний свет, Энчи понял – нужно спрятаться. Потому что он ненароком забрел во владения людей.

Он был смертельно голоден, но не имел права пробовать незнакомые растения. Он не имел права таять и сливаться с землей, потому что остался – единственный, кто мог отомстить за свое племя.

Он нашел на лугу огромную кучу гнилой прошлогодней травы и залез в нее. Вонь его не смущала, к дурным запахам он привык с младенчества. Напротив – сладкие запахи цветущих кустов и трав казались ему гадкими.

Но не повезло – на луг пришли девушки с вилами и граблями, за ними мужчина катил большую тачку. Куча гнилой травы занимала место, на котором следовало расти траве молодой, и девушки стали ворошить ее, тыкать в нее вилами, чтобы, подхватив слежавшиеся пласты, закинуть их в тачку. Энчи понял – нужно спасаться. Он выскочил и помчался куда глаза глядят. За ним погнались девушки и мужчина, который бегал быстрее их. Он на ходу выхватил у одной девицы вилы и кричал:

– Бей цверга!

– Сюда! На помощь! – подхватили голосистые девушки. – Цверги!

И из сада, за которым прятался широкий и приземистый дом под соломенной крышей, отозвались мужские голоса:

– К оружию!

Энчи пришел в ярость – его приняли за цверга! Это было невыносимо, но остановиться и выкрикнуть: «Я – альвриг!» – он не мог. Если приняли за обычного цверга, то и убьют, как цверга, без всякой жалости.

Он добежал до края оврага и свалился вниз. Там он случайно нашел яму, забрался в нее и стал изо всех сил копать нору. Копать ему уже приходилось, хотя это недостойно альврига, это – дело цвергов. Но другого способа спастись не было, и он забрался в узкую нору, скрылся в ней, с трудом залепил землей вход и, обессилев, остался лежать без движения. Дышать было нечем.

Люди, спустившись в овраг, норы не нашли.

Он не знал, когда наступит ночь. Вылезать слишком рано побоялся, но подобрался ко входу в нору и проковырял узкую дырочку – только для дыхания.

Мир был враждебен. Кругом – враги. Всем нужна смерть альврига.

А ему, альвригу, нужна их смерть! Она будет слаще всех лесных ягод!

В эту ночь он все же дошел до леса и отыскал знакомые травы. Поев, он набрался сил и стал повторять заклятия на Старшем языке. Потом стал искать норы. Не могло так быть, чтобы в лесу не нашлось ни одной норы, ведущей в подземные пещеры.

Но вместо нор он отыскал странное существо.

Оно вышло навстречу и остановилось в дюжине шагов от Энчи. Оно было в холщовой рубахе, прикрывавшей колени, того цвета, который отчего-то был ненавистен Энчи, и такого же цвета были длинные волосы лесного существа.

Оно обратилось к Энчи тихим голосом и показало пустые ладони. Но Энчи знал: это – обман.

И он зарычал так, как выучила его мать-полукровка, которая была наполовину из цвергов. Этот рык означал: не подходи, убью!

Существо осталось стоять, даже не попятилось, и тогда Энчи понял – пора пускать в ход заклятия на Старшем языке.

Они подействовали – существо отступило, но не кинулось прочь, визжа от страха. Оно просто прислонилось спиной к толстому дереву и заговорило на своем языке.

Странно – некоторые слова были Энчи знакомы. Они звучали непривычно, однако он понял: «все – сюда», «старый», «здесь». Это означало, что существо зовет своих. Если их много – могут убить. Убьют. Нужно напасть первому.

Выкрикнув несколько длинных слов на Старшем языке, Энчи бросился на существо, но оно успело скрыться за древесным стволом. А потом оно пустилось бежать.

Догонять он не стал. Нужно уходить, пока не собрались лесные враги. У них наверняка было оружие, как у пещерных врагов.

Энчи выкрикнул вслед заклятия на Старшем языке и побежал к опушке. Он был сыт, он знал, что сможет сюда вернуться.

Но на опушке его уже ждали.

Их было шестеро. Четверо – в рубахах чуть ниже колена, двое – в длинных, подпоясанных. Оружия Энчи не заметил. На всякий случай он зарычал.

– Не надо, – сказал ему один из лесных врагов. У него лицо и руки были полупрозрачными, и Энчи понял – это от старости. Но удивило его другое – он понял слова врага. Враг заговорил на языке цвергов, который немного отличался от языка альвригов – альвриги говорили без придыхания, не растягивали шипящие звуки, их «а-а» было долгим и певучим.

– Кто ты? – спросил Энчи, тоже на языке цвергов, хотя это и было недостойно альврига.

– Мы белые альвы.

– Кто?

Из трех слов Энчи понял только одно.

– Мы знаем, что ты альвриг.

– Альвриг, – согласился он и рявкнул: – Отойдите все! Убью!

Они отошли, и он обрадовался: его боялись!

Но лесные враги стали тихонько совещаться, и это Энчи не понравилось. Он решил показать им, что силен и владеет настоящим оружием – древними заклятьями. И он стал произносить слова на Старшем языке, приправляя их рыком идущего в бой цверга.

Заклятья заставили потемнеть и осыпаться листья ближайшего дерева.

Лесные враги удивились – такого они не ожидали.

И они тихо ушли – не сказав ни единого слова.

Энчи лег на траву. Он не мог понять – победа это или что-то иное. И он повторял про себя слова на Старшем языке – прав был Нейри, они оказались необходимы. Впрочем, благодарить Нейри Энчи не стал – у альвригов это не принято.

Меж тем белые альвы собрались на совет. Нужно было решить – что делать с пришельцем.

– Он знает Старший язык, – сказал Оллиберд. – И умеет им пользоваться. Если мы научимся Старшему языку – то, возможно, поймем, кто мы и отчего мы такие.

– Он никого не станет учить, – возразила Эрребенна.

Эти двое были старшими в небольшой общине белых альвов, живших в лесу.

– Не станет. Но мы будем слушать его речь… – Оллиберд задумался. – Молодые, не трогайте его. Если он уйдет – он может встретить людей. И тогда он погибнет.

– Я думал, уже ни одного цверга и ни одного альврига не осталось, – заметил Герриберд. – Может быть, этот – последний?

– Он еще дитя… – Эрребенна вздохнула.

– Очень злое дитя, сестра. Плохо будет, если мы позволим ему вырасти! – воскликнул Герриберд. – Он всех нас погубит своими заклятьями.

– Нужно перенять у него Старший язык, а потом… – Симиберд замолчал, и все белые альвы поняли его молчание.

– Да, все равно он обречен, – добавил Герриберд. – И он может принести много бед – и нам, и людям. Видели, что он сделал с листьями? И, может быть, темным альвам.

– Не успеет. Если темные альвы его увидят, то даже слова произнести не позволят, – возразил Симиберд. – Его нужно загнать обратно под землю, в пещеры, из которых он вылез. У темных альвов с альвригами свои счеты.

– Да, его нужно загнать под землю, – согласилась Эрребенна. – Там он никому не причинит вреда. Будет выходить по ночам и кормиться. Может и довольно долго прожить, если только не встретит темных альвов. Кто знает – есть ли поблизости старые норы цвергов? Откуда-то ведь он вылез?

Все посмотрели на Оллиберда.

– Я знаю две норы, но они довольно далеко, – сказал старый белый альв. – Нужно набрать побольше бересты. Попытаюсь хоть записать, что он выкрикивает.

– Людскими знаками? – спросил Герриберд. – Тебе их хватит?

Белые альвы наловчились рисовать на бересте целые длинные истории, но передавать знаками звуки умели только люди, и их способ белым альвам не очень-то нравился, он был какой-то мертвый. В рисунках же, даже самых простеньких, жило чувство.

– Не хватит, так придумаю новые. Мы должны понять этот язык. Мы должны понять его судьбу…

– Это опасно, Оллиберд, – сказала Эрребенна.

– Сам знаю.

Белые альвы знали о своем прошлом лишь то, что передавалось из уст в уста. Но они хотели проникнуть умственным взором в те времена, когда белые и темные были единым народом. Они уже догадались, что некая сила, вообразить которую было невозможно, разделила их общих предков на две равноценные ветви и наложила запрет на браки между ними – очень правильный запрет, если вспомнить, откуда взялись альвриги. Нечаянная попытка возродить общего предка показала, что делать этого не следовало. Этот предок был исполнен злобы и владел сильной магией, ее частица досталась белым альвам, темные не получили ничего, кроме искусства обращаться с огнем.

Оллиберд чем старше становился, тем больше желал понять – что же это за сила?

Она ничем не проявляла себя – по крайней мере, в последние годы. Казалось, она где-то спит, но проснется, если почувствует, что нужно вмешаться в дела альвов и людей. Будить ее Оллиберд не собирался – он всего лишь хотел понять ее суть.

Он знал, как много значит язык для народа и для племени. Альвриги загадочным образом возродили Старший язык – проснулся он, что ли? И их жажда власти и добычи, их злобность и хитрость – не в языке ли коренятся? Как это произошло? Одновременно ли появились альвриги и вернулся Старший язык? Были ли они иными, пока он не вернулся?

Все это очень беспокоило Оллиберда.

И еще он желал знать – были ли в Старшем языке слова, связанные с той силой, которая разделила альвов на темных и белых?

Посовещавшись, белые альвы решили – пока не найдется нора, ведущая в пещеры, приблудившегося альврига подкармливать, чтобы он от злости не принялся губить лес. Потом – спровадить его вниз, а нору закрыть тяжелым камнем.

Но на следующий день они узнали: альвриг опять принялся распевать заклятия на Старшем языке, хотя никто к нему не приближался и не вызывал у него злобы и ярости. Просто злоба жила в нем и требовала выхода.

Оллиберд пошел слушать эти заклятия. А молодые белые альвы разошлись в поисках соседей, которые могли знать о норах. Соседи жили в том лесу, что за тремя холмами с голыми вершинами, и в другом, что за рекой.

Альвриг сидел на траве и четко выговаривал слова Старшего языка. Почерневшие листья сыпались на него, кусты на расстоянии в пять шагов уже стояли голые и мертвые. Но ему это было безразлично. Закончив, он поел корешков пырея и лег. Оллиберд понимал, что запоминать эти опасные слова незачем; запомнишь – возникнет соблазн их произнести. Но они сами как-то укладывались в памяти.

Он прослушал эти заклятия еще дважды, стараясь не подходить к альвригу слишком близко. И на третий раз он понял, что теряет силы. Еле-еле он вернулся к своему шалашу. А там его уже ждали.

– Это Миррар Деннос, – сказал Герриберд, указывая на темного альва.

– С каких времен у вас двойные имена? – спросил Оллиберд.

– Это удобно, – ответил темный альв. – Наши жены додумались. У нас есть и другой Миррар, и у соседей тоже целых три Миррара. Ты же знаешь, имена придумывают жены. Вот одна придумала, другим понравилось. Сейчас у нас растут два Неррера и пять Стерроров.

– Впервые слышу, что ваши жены придумывают имена, – удивился Оллиберд.

– Уже давно, белый. Старшие помнят – раньше у нас были такие же имена, как у цвергов. Вернее, они украли наши имена. Вернуть украденное, сам понимаешь, невозможно. Земмельдинские альвы разослали гонцов и предложили всем отказаться от старых имен. Это было правильно. А поскольку женки в свободное время сидят у костра и болтают о пустяках, им было велено заняться новыми именами. Но я пришел не для того, чтобы тебе про жен рассказывать. Герриберд говорит, к вам прибился альвриг.

– Да, откуда-то вышел, – согласился Оллиберд.

– К нам соседи прислали гонца. У них тоже появился альвриг. Они его узнали – серое лицо, такое ни с чем не спутаешь, серые волосы. И шипит, как змея. Но еще молодой, низкорослый. Они хотели его поймать, гнали до реки, он туда свалился, вода унесла его. Похоже, это он и есть.

Миррар был молод и строен. Стоял он перед Оллибердом, довольно широко расставив ноги и опираясь на рукоять подвешенного слева большого ножа. Этот темный альв был прирожденным бойцом. Оллиберд понял: увидев альврига, Миррар вонзит ему нож в горло не задумываясь.

Слишком много вреда принесли альвриги темным альвам, колдовским способом уводя их детей.

И старшие прислали его именно для этого…

– Значит, ты ни одной норы не нашел? – спросил Оллиберд Герриберда.

– Нет, не нашел.

Старый белый альв понял, что молодой ему соврал. Видимо, не нашел, потому что не искал – встретившись с Мирраром, понял, что искать незачем.

Оллиберд сел рядом со своим шалашом.

– Устал я, – сказал он. – Герриберд, найди Миабенну, пусть приготовит мне питье.

Миабенна была старшей внучкой его брата, хорошей целительницей, к которой приходили и люди, и, в сложных случаях, темные альвы.

Герриберд ушел на поиски, Миррар остался.

– Белый сказал, что альвриг распевает зловредные заклинания, от которых все вокруг гибнет. Как вы ему позволяете? – спросил темный альв.

– Пока что погибло немного травы и несколько кустов.

– Я хочу это слышать!

– Пойдем вместе. Я по ветвям узнаю, когда он принимается голосить, – Оллиберд коснулся рукой еловой лапы. Дрожь от деревьев на опушке передавалась всему лесу, нужно было только уметь уловить ее, а белые альвы это умели.

Хотя слабость одолевала его, Оллиберд решил пойти вместе с темным альвом, опасаясь, как бы тот без лишних рассуждений не зарезал альврига.

Не то чтобы белому альву было так уж жалко злобное существо, пришедшее из пещер, нет – ему хотелось понять Старший язык, найти в Старшем языке ключ к тайне происхождения альвов. Он не был уверен, что этот ключ найдется, но попытаться стоило.

Ждать пришлось долго. Оллиберд угостил гостя сушеными ягодами рябины, припасенными с осени, когда после заморозков рябина теряет горечь. Тот предложил поделиться своими припасами. Темные альвы питались почти как люди, и у этого было с собой вяленое мясо. Но белые альвы даже не смотрят на мясо – им может сделаться дурно. Тогда Миррар, в свою очередь, подарил ему зеленый камушек, не очень ценный, но когда придут люди со своими товарами, и такой пригодится.

И вот пришла Миабенна.

Она была в длинной белой рубахе, прямые белоснежные волосы собраны в узел, на лбу – плетенная из цветных шнурков повязка, за спиной – лубяной короб, в руке – кувшинчик с целебным настоем.

Увидев Миррара, она остановилась поодаль.

Запрет приближаться к темным альвам незамужние белые альвы соблюдали очень строго. Только войдя в зрелые годы, они могли беседовать с темными альвами, пришедшими менять свои товары, ножи и ножницы на целебные травы и сухие ягоды.

Миррар долго смотрел на нее. Закатные лучи, пробившись сквозь низкие ветви, окрасили ее лицо необычным для белой альвы румянцем.

Но и он знал, что бывает, когда нарушается закон.

Темный альв отошел от шалаша, тогда Миабенна подошла и выпоила Оллиберду весь кувшинчик.

– Ты где-то подхватил болезнь, размягчающую внутренности, – сказала она. – Тебе придется полежать три дня и три ночи. Я скажу Эрребенне, чтобы присмотрела за тобой.

– Я должен встать немедленно, – тихо ответил старый белый альв. – Иначе случится непоправимая беда.

Так оно и было. Последний, кто знал Старший язык, мог погибнуть и унести с собой тайну.

– Никакой беды не случится, – возразила Миабенна. – Тебе торопиться некуда. Если чего-то захочешь – молодые принесут.

Оллиберд хотел было сказать ей про альврига и Старший язык, но не решился. Миабенна сообразила бы, откуда взялась болезнь. А для целителя имеет значение только одно: опознать болезнь и уничтожить ее. Поняв, что виновник – Старший язык, она своими руками погубила бы альврига, пока он не натворил бед.

– Ты меня уговорила, ступай, – сказал он. – Если будет нужно, я тебя позову.

Она ушла, но не удержалась – на прощание взглянула на темного альва. И он проводил ее взглядом.

Оллиберд вздохнул. Эти двое очень подходили друг другу – оба высокие и статные. Но запрет есть запрет – еще живы старики, и в пещерах, и в лесах, которые видели, как режут беззащитных цверги и как беснуется на носилках королева.

– Если хочешь, я позову наших, они отнесут тебя куда захочешь, – предложил Миррар. – У нас есть носилки для руды, и мы привычны таскать тяжести. А ты совсем легкий.

И тут еловая лапа под ладонью Оллиберда мелко затрепетала. Взгляд не уловил бы этой дрожи, а рука – могла.

Если бы Оллиберду в годы его молодости сказали, что он будет спасать от смерти альврига, он бы очень удивился. Но в природе много непредсказуемого, надежные приметы вдруг обманывают, птицы прилетают не в свой срок и гибнут, отчего вдруг прилетают – никто не знает.

Он понимал – темному альву уже не терпится увидеть врага и поразить его. И темному альву, рудокопу и кузнецу, все равно, сохранится ли хоть несколько слов Старшего языка. У него есть враг – и этого довольно.

Если он приведет родню, то спасти альврига будет невозможно – на него кинутся все разом.

– Погоди, Миррар, я встану и сам дойду, – пообещал Оллиберд. – А лучше ступай пока к нашим молодым, я знаю, они сидят поблизости, у шалаша Симиберда. Потолкуете о ярмарках, о товарах. О подругах своих… У тебя есть подруга?

– Женки еще нет. Хочу после сбора урожая выменять у селян красное покрывало, вышитое платье, все, что полагается, и пойду в Клаштейн за невестой. Там, говорят, невесты красивые и к хозяйству с детства приучены.

– Так далеко же идти.

– Дойду, – буркнул Миррар. – А верно ли, что у белых не смотрят, приучена ли к хозяйству? И приданого за невестами не дают?

– Верно. Так ведь у нас не навсегда сходятся, общий дом – ненадолго, и вся родня по хозяйству помогает, приносит еду, пока молодые наверху, в пещерах, друг дружке радуются.

– А дети?

– Детей растит мать, ей все помогают. Миррар, мы другие. Мы можем жить с подругой, пока есть желание, но наступает миг, когда мы понимаем, что одиночество дороже. Вам нужно много детей, они вырастут и станут работниками. А нам-то зачем? Мы можем подолгу бродить по лесу, не встречаясь и не желая встреч. Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Однажды белая альва захотела жить в пещерах и заниматься хозяйством. За ней и несколько других. Чем это кончилось – ты знаешь.

– Знаю…

Оллиберд понимал: невзирая на все запреты, Миррар думал о белой альве. И чем тут можно было помочь? Только долгой разлукой…

Меж тем альвриг на опушке продолжал выговаривать свои заклятия, зачем – неведомо, ведь никто ему не угрожал, никто даже близко не подходил. Этого Оллиберд понять не мог.

– Знаешь, белый, ты скажи, где альвриг, я сам его найду. Не случится большой беды, если я не услышу его завываний.

– Ты убьешь его?

– А зачем ему жить?

Что-то объяснять было бесполезно.

– Все-таки пойдем вместе. Мне уже легче, – солгал Оллиберд. – А ты посиди пока с нашими молодыми. Я позову тебя. Шалаш вон там, двести шагов по тропинке.

Он обманул темного альва. Когда Миррар ушел, Оллиберд поднялся и побрел к опушке. Он не знал, как спасать злобное и бестолковое существо. И он был согласен с Мирраром – жить такому существу незачем. Но Старший язык…

Нужно было как-то увести альврига в безопасное место. А какое – безопасное? До пещер идти полночи, и там его могут обнаружить темные альвы. Это – смерть. К людям? Оллиберд знал людей из соседней деревни, это были женщины, которые приносили холщовые рубахи и зимнюю обувь, тяжелые тканые покрывала, даже сыры и овсяную муку, чтобы обменять на целебные травы и настои, особенно на редкие болотные корни, на сушеные грибы и ягоды, на птичьи перья, которые шли на подкладку для теплой зимней одежды, на сброшенные оленьи рога, на орехи, на домашнюю обувь, которую альвы очень ловко плели из тонких и прочных корешков. Но в деревне еще помнят набеги цвергов. Альврига, если опознают, скорее всего, сразу поднимут на вилы.

Старший язык обречен. Хотя можно попытаться…

У Оллиберда была приготовлена береста и острые палочки, чтобы выдавливать знаки людского письма. Он думал – время еще есть. Оказалось – времени не осталось. Он положил все запасы бересты в заплечный короб, туда же кинул низки прошлогодних сухих ягод и несколько горстей орехов. Орехи были у альвов зимней пищей, их жир помогал пережить холода, их осталось совсем немного, и полезнее было бы захворавшему старому альву самому их съесть. Но он хотел показать альвригу, что относится к нему лучше прочих альвов.

Оллиберд пошел искать его, трогая ветви и ловя голос. Голос у этого создания был отвратительный – таким только злые заклятия выкрикивать.

Альвриг ходил по опушке и повторял слова, но повторял как-то странно – словно бы не вникая в их смысл. Он думал о чем-то ином.

Подходить было опасно – Оллиберд уже знал, как Старший язык действует на тело белого альва. Он сел на траву и достал бересту с палочками.

Было довольно темно. Альвриги хорошо видят в темноте, а вот белые альвы – не очень, и Оллиберд выдавливал знаки почти наугад. Звуки речи плохо соответствовали знакам, но хоть что-то он мог сохранить. Сохранить – но не понять. В словах было зло, непонятное миролюбивому белому альву.

Он попробовал, ведя пальцем по неровной строчке, прочитать выдавленное. Получилась невнятица. И зла в этой невнятице уже не было.

Тут альвриг замолчал, сел на траву неподалеку от Оллиберда и вдруг захныкал. Это было очень похоже на плач потерявшегося ребенка.

Неведомо, текли ли из глаз альврига слезы. Но сквозь хныканье и всхлипы он повторил несколько слов, и тут Оллиберд сообразил: да он зовет на помощь! Зовет словами Старшего языка…

Оллиберд отозвался, произнеся то, что успел записать. Получилось плохо. Но альвриг услышал, вскочил и заговорил. Он с самого начала стал повторять цепочку заклятий, как будто боролся с врагом. Оллиберд понял – нужно уходить, иначе это плохо кончится. Он с трудом поднялся и, хватаясь за ветки, побрел в лес. Альвриг замолчал, а потом опять начал с самого начала. Он как будто надеялся на ответ, и Оллиберд, остановившись, сказал то, что запомнил.

Этот странный разговор продолжался еще немного. Оллиберд держался за ствол молодого дуба, не позволяя себе соскользнуть и упасть, альвриг же повторял одно и то же, пока до белого альва не дошло: да ведь это несчастное чудовище само не понимает смысла своих слов! Порой оно вкладывает в них злость – и тогда рядом с ним вянут травы. А порой просто повторяет, как ученый скворец у деревенского старосты.

Это было неожиданным открытием. И как теперь быть со Старшим языком – Оллиберд не знал.

Он нуждался в помощи, чтобы дойти до своего шалаша. Заклятья, сказанные со злобой, все же ранили его. Надо было позвать молодых – Миабенну, Герриберда, Симиберда. Но так, чтобы не прибежал Миррар. Если прибежит – зарежет альврига и будет очень собой доволен.

Сейчас, когда стало ясно, что альвриг не знает Старшего языка, жить ему и в самом деле было незачем.

Оллиберд вздохнул – тайна так и осталась тайной. Сила, сотворившая странное чудо, показалась вдали – и не позволила себя разгадать. Остались только запреты – не жить темным альвам в лесах, не жить белым альвам в пещерах, не вступать в браки и не рожать потомства, в котором оживет опасный предок. Запреты были ради общего блага – но отчего бы этой силе не раскрыть тайну общего предка? Кто-то же сотворил его таким, что пришлось вмешаться и разделить его на две родовые ветви. Кто? Почему?

Хотя альвриг и не понимал собственных заклятий, но можно было их записать, показать другим старым белым альвам, даже знающим людям из городов.

Вот только земля уже тянула к себе. И Оллиберд, хватаясь за ветки, сполз на прохладную траву.

На траве было хорошо. И он прожил достаточно, чтобы заслужить отдых и сон, из которого некуда и незачем выходить.

Но ветка приняла пожатие слабой руки, передала его дальше – к корням, к другим деревьям, к другим веткам. Стремительно понеслось по ночному лесу известие: Оллиберду плохо.

Молодые сидели у шалаша Симиберда. Миррар рассказывал о пещерной жизни, о пластах особой земли, в которых зреют драгоценные камни, об огранке и шлифовке – любимом занятии пожилых темных альвов. Герриберд говорил о лесных дорогах, ведущих к Клаштейну, чтобы Миррар мог идти не только под землей. Денниберд играл на свирели. Миабенна приготовила питье из весеннего древесного сока. Очень редко белые альвы собирались числом более трех, и они недоверчиво слушали рассказ Миррара о пещерной молодежи, которая целыми десятками сидит у большого костра, когда семьи для отдыха разошлись по нишам, а старшие заснули на толстых звериных шкурах.

– Как можно что-то понять, когда говорят сразу десять альвов? – спросил Симиберд.

– Мы уже наловчились. А я не понимаю, как можно в одиночестве целыми днями ходить по лесу. Это же скучно. Мы вот работаем вместе, жены и девицы тоже работают вместе, всегда друг другу помогают, и о чем мы только не разговариваем, когда долбим рудоносный пласт!

– Это не одиночество, мы постоянно связаны друг с другом, – объяснил Симиберд. – Через деревья, через ветки. Вот я сейчас возьму ветку и пойму, что делает моя матушка Эрребенна…

– Как?!

– Я пошлю ее имя… Этого не объяснить, это руки сами умеют. Если она в лесу, не спит и находится возле дерева, то зов дойдет до нее.

– Но как?..

– Вот я беру ветку… – начал Симиберд и вдруг замолчал.

Поняв, что он уловил что-то скверное, к той же ветке прикоснулась Миабенна.

– Оллиберд? – сама себя спросила она. – Оллиберд! Он все-таки ушел к альвригу!

Миррар вскочил.

– Эта подлая тварь убьет старика! Герриберд, ты же знаешь, где торчит ваш проклятый альвриг! Бежим! Он обманул меня, он меня к вам послал, а сам – туда… Бежим!

– Погоди, пусти меня вперед, – сказала Миабенна. – Ты не умеешь бегать по лесу, ты споткнешься…

– Я вижу в темноте лучше, чем все белые вместе взятые!

И они побежали вчетвером.

Миррар на бегу вытащил из узорных ножен свой длинный нож. Теперь ему никакой альвриг не был страшен.

Миабенна остановилась, чтобы поймать несколько веток. Она хотела убедиться, что бежит куда надо – и что Оллиберд еще жив.

А он, лежа под кустом, понемногу приходил в себя и держался за ветку, это был способ почерпнуть немного силы у растения, много – не получится, растения не всегда хотят делиться силой.

Через ветку возникла мгновенная связь с Миабенной, возникла – и сразу прервалась, потому что альва побежала дальше. Но Оллиберд понял – она стремится к опушке, и она не одна.

Если с ней Миррар – то жизнь альврига уже не стоила и червивого гриба. И даже если только молодые белые альвы – они могут убить это существо, не осознающее силы своих заклятий. Они не подпоясывают рубах – но почти у каждого на груди, под рубахой, висит нож. У Миабенны тоже был клинок. Так повелось с давнего времени, когда цверги поднимались из пещер и шли в набег. Случалось, когда люди прогоняли их, они уходили в леса – и после того, как погубили десятка два белых альвов, горестная весть распространилась – и больше уже ни один цверг, войдя в лес, не вышел оттуда. Но это случилось, когда цверги почти утратили власть над вольфкопами, и время их силы было на исходе.

Молодые могут убить то немногое, что осталось от Старшего языка.

Белые альвы были обычно спокойны, горячих чувств не испытывали, а если такое вдруг случалось – становились опаснее пылких и готовых то к любви, то к драке темных альвов. Оллиберд тоже был спокоен. Как многих старых альвов, его вело по жизни любопытство – последнее надежное прибежище того, кому скоро сливаться с землей. Жизнь альврига в его глазах не имела особой ценности, хотя существо и вызывало жалость. Но смерть альврига нанесла бы неисцелимый удар по любопытству.

И Оллиберд пополз к опушке.

– Где ты? Иди сюда! – звал он. Если удастся обнять это несчастное чудище, то молодые не станут убивать альврига. Но чудище не отзывалось, и Оллиберд понял – оно видит в нем, старом белом альве, врага. То, что альв произносил длинные исковерканные слова на Старшем языке, значения не имело, враг он и есть враг, он способен на хитрости.

Но нужно было попытаться еще раз.

Оллиберд провел пальцами по выдавленным буквам – длинными, тонкими, чуткими пальцами белого альва. И он опять заговорил, сам себя не понимая. Он хотел, чтобы альвриг отозвался, и тогда можно будет ползти на голос.

Вместо альврига ответил Миррар.

– Он здесь, окружайте! – приказал темный альв. – Миабенна, следи по ветвям!

Оллиберд не сразу понял, что его приняли за альврига. А когда понял – сообразил, что это – спасение для несчастного чудовища. Если отвлечь молодых – то, может быть, альвриг догадается убежать и унести Старший язык.

И Оллиберд заговорил нараспев, старательно подражая альвригу. Слова сразу стали горчить, во рту скопилась мерзость, ее бы следовало выплюнуть. Оллиберд обрадовался – тайны Старшего языка начали раскрываться перед ним, именно распевность, а не четкость, придавала словам силу. Но и смысл тоже имел силу – раскрыть бы его!

Альвриг отозвался!

Принял ли он Оллиберда за случайно уцелевшего родственника? Что творилось в его поросшей серым пухом голове? Какое значение он вкладывал в длинные причудливые слова?

– Стойте! – крикнул Миррар. – Это не он! Это – старик!

Как он догадался – уму непостижимо. Видно, темный альв откуда-то знал, как должен звучать голос настоящего альврига, и когда он зазвучал – попытка Оллиберда спасти чудище сразу показалась этому бойцу жалкой и нелепой. Пока Оллиберд подражал – Миррар мог попасться в ловушку. Когда заговорил настоящий альвриг – ловушка развалилась.

– Это предки, это их память… – прошептал Оллиберд.

Темным альвам досталось от цвергов и альвригов, темным альвам доводилось слышать заклятия на Старшем языке, и они сумели передать детям и внукам не столько знание, сколько ощущение опасности.

Миррар был из того поколения, которое уже не видело цвергов и альвригов, которому не приходилось спасаться от них, однако он унаследовал стыд за несколько давних поражений и был готов биться не на жизнь, а на смерть. И он наверняка чувствовал силу заклятий – однако шел на врага, и Оллиберд увидел внутренним взором темного альва, выставившего перед собой нож – слишком большой, чтобы резать съестное, скованный для битвы.

Оллиберд схватился за ветку. Он хотел передать Миабенне – пусть остановит Миррара. Но она не послушала – а как сообщить, что альвриг не опасен, Оллиберд не знал.

Но он понял, где стоит альва, с трудом поднялся и пошел к ней.

– Миабенна, Миабенна! – звал он. – Останови их! Я все объясню!

Но молодые ему уже не верили.

Когда он отыскал их, было уже поздно.

Альвриг лежал на почерневшей траве, они стояли вокруг с оружием наготове, словно ждали: вот сейчас гадкая тварь оживет. Но тварь не шевелилась, да и неудивительно – стремительный клинок Миррара почти отсек чудищу голову.

– Что вы натворили?.. – жалобно спросил Оллиберд.

– То, что нужно, – ответил Миррар.

– Он не желал вам зла. Он сам не понимал, что такое произносит, – забормотал Оллиберд. – Если бы вы отдали его мне, я бы попытался записать Старший язык, я бы придумал, как его разгадать…

– А для чего его разгадывать? Если его больше нет – прекрасно! – воскликнул Миррар. – Сколько бед от него было – вы, белые, не знаете, а мы знаем! Вас альвриги и цверги не трогали, а нас… Может, вы не слыхали, как они наших детей уводили? Как дети превращались в цвергов? Это все он, Старший язык!

– Тебе никогда не хотелось узнать, кто и как разделил нас на ветви, темную и белую? – спросил Оллиберд.

– Да не все ли равно?

– Вы, темные, никогда не желали понять, что это за сила?

– Может, и желали, – помолчав, согласился Миррар. – Но у нас всегда других забот хватало.

– Он тает, – сказала Миабенна.

– Земля принимает его, – подтвердил Герриберд. – Можно идти. Больше охранять его незачем.

– Нет, я дождусь, когда он полностью растает, – заявил Миррар. – Я должен убедиться, что больше эта нечисть не вернется.

Оллиберд вздохнул. Он мог бы попытаться объяснить темному альву, что погиб не только опасный Старший язык – погиб подросток, который уже не мог никому причинить зла.

Погибло злое, знающее древние заклятия, жалкое и беззащитное существо.

– Я тоже буду с ним, пока он не сольется с землей, – решил Оллиберд.

И они сели рядом с телом, справа и слева, темный альв и белый альв. Теперь спорить было уже бесполезно.

– А мы пойдем, – сказал Симиберд. – Идем, Миабенна.

– Нет, я тоже останусь. Оллиберд еле держится. Я должна ему помочь.

Оллиберд прекрасно видел – не в нем дело. Но он и в самом деле ощущал необычную слабость. Скорее всего, она бы прошла и сама по себе – ведь заклятия альврига смолкли навеки. Но у Миабенны наверняка был запас особых корешков, которые она приносила с юга, из-за Артейских гор. Если их неторопливо жевать – они возвращали силу, но не сразу, а медленно, понемногу. Именно это сейчас требовалось старому белому альву.

Они сидели втроем, смотрели на тающее тело и молчали.

– Вы думаете, я жестокий, я злой, я хуже альврига и цверга, – вдруг сказал Миррар. – У меня с ними свои счеты! Они чуть не погубили мое племя! Нет, они не убивали, это было еще хуже. Они согнали племя из обжитых мест, они гнали на восток, кормили так, что старшие умирали один за другим. В своих пещерах племя трудилось, меняло у людей свой товар на их товар, матери выкармливали здоровых детей. А там… Я знаю, мне рассказали! Чтобы это больше не повторилось!

– Что – не повторилось? – спросила Миабенна, и Оллиберд понял: вся пылкая речь – для нее.

– Племя само отдавало им детей, чтобы дети выжили. Лучше быть живым цвергом, чем мертвым альвом, понимаете? Они делали из детей цвергов. А племя гнали перед собой, прятались за больными и голодными темными альвами, чтобы вдруг появиться и напасть! Все еще ты не поняла? Мы были приманкой! Альвриги сделали из нас предателей! Мне стыдно говорить об этом… но я хочу, чтобы ты поняла…

– А потом?..

– Нас спасли люди. Люди, которых мы предали. Просто спасли… Поэтому я убил альврига. Люди называют это – долг чести. А если узнаю, что где-то еще один уцелел – пойду туда и убью. Вот, теперь ты все знаешь.

– Да.

И опять они молчали, глядя на тело. А когда оно просочилось сквозь корни травы и исчезло, Миррар встал.

– Пойду я, что ли, – неуверенно сказал он. – Нужно обрадовать наших. Может, вернусь, принесу от них подарки…

– Счастливый путь, – пожелала Миабенна. – Если твоим нужны травки – пусть присылают старых альв, я их кое-чему поучу.

– Да… – ответил Миррар. – Выздоравливай, Оллиберд. Приходи греться к нашему костру.

Уходить ему не хотелось, он постоял еще немного, молчание затянулось. И темный альв побрел прочь.

– Он так и не понял, что натворил, – сказал Оллиберд.

– Ничего он не натворил. Если была в мире лазейка для возвращения давнего зла – ее следовало закрыть, – ответила Миабенна.

– Любой ценой?

– Любой ценой.

Убеждать ее было бесполезно.

Оллиберд подумал: так рассуждает молодость. Любопытство проснется потом – и окажется, что от Старшего языка уцелели только кусочки бересты, которые передают звучание вкривь и вкось.

Миабенна глядела во мрак – туда, где скрылся Миррар.

– Скоро и мне настанет время таять. Хотел раскрыть тайну – и не получилось… – пробормотал Оллиберд. – А теперь ее вообще никто не раскроет – разве только та сила, которая избавила мир от общего предка, сама пожелает.

– Пусть тайна так и останется тайной, – сказала Миабенна. – Что в самом деле изменится, если мы ее разгадаем? Разве я смогу уйти к…

Она запнулась, но Оллиберд понял. Молодость способна говорить лишь о своем.

– Не сможешь, – согласился он. – И это – самое печальное во всем деле.

– Знать и жить – не одно и то же. А нам надо жить.

– Ты права – не одно и то же. Есть время жить, есть время знать…

И альва молча согласилась.