Герман Вайс оказался маленьким хрупким старичком шестидесяти пяти лет, еще довольно бодрым, но смертельно перепуганным.

— Ты тут ничего не трогал? — осведомился Паррот, оглядывая скромное жилище смотрителя.

— Нет, я ждал тебя. Старая дама заперта наверху. Думаю, у нее хватит ума не вылезать из окошка на скользкую черепицу. Ее сторожит Юнгер.

— Не выпустит?

— Если выпустит — никогда больше не получит в аптеке Слона своего любимого растирания от ревматизма. Не бойся, он добрый мой приятель и прекрасно помнит, что устроили его в богадельню по протекции герра Струве. И он этим местом дорожит!

— Прямо не верится, что в мире еще жива благодарность, — буркнул Паррот. — Хотя вот перед нами, сдается, еще один образец благодарного человека. Герр Вайс…

Старичок не сразу понял, что столь почтительно обратились именно к нему. А понял — съежился от страха еще больше.

— Георг Фридрих, он отказывается говорить, — пожаловался Гриндель. — Молчит или клянется, будто ничего не знает.

— Вайс, чем вы обязаны Эрнестине Стакельберг? Отчего вы приютили ее в богадельне, выдав за вдову своего родственника и побожившись, что вскоре ее заберут дети? — строго спросил Паррот. — И ведь наверняка дали взятку старшему смотрителю, чтобы позволил…

— Я сделал это из милосердия, из одного лишь милосердия…

Голосок у Вайса был тонкий, дрожащий — чуть ли не блеянье, да и сам он напомнил Маликульмульку маленького, курчавого, перепуганного ягненка. Но он забеспокоился — первое хорошее впечатление так часто бывает обманчивым!

— Она отдала ему свои перстни, — вмешался Маликульмульк. — Вот и все милосердие. У нее все руки были в перстнях.

— Это очень занятная гипотеза, — тут же подхватил Паррот. — Но ее следует развить. Мы, ученые, привыкли всякую мысль рассматривать с разных сторон. Что, если милейший герр Вайс просто отнял у фрау Стакельберг перстни, воспользовавшись помрачением ее сознания? В таком случае тебе, Давид Иероним, придется сходить в управу благочиния и написать там явочную, а потом — на Большую Песочную к герру Видау с приятным известием…

— О нет, нет, во имя Божие — нет! — воскликнул Вайс. — Этого делать нельзя, он ее погубит!

— Отчего же любящий брат должен погубить любимую сестру? А, герр Вайс? Давид Иероним, загляни-ка в тот ларь под кроватью. Похоже, что перстни — там.

— Я не мог поместить ее в комнату с дорогими перстнями! Эти старухи сразу бы подняли шум, донесли бы начальству! — оправдывался смотритель. — Богадельня — для бедных…

— А шум вам невыгоден? Вайс, перестаньте корчить из себя выжившего из ума старца, — приказал Паррот. — Почему Видау преследует свою родную сестру? Чем она ему не угодила? Если вы сейчас же не объясните нам, что значит этот маскарад, то через четверть часа окажетесь в кабинете лифляндского генерал-губернатора. Вам охота побывать в Сибири?

Маликульмульк хотел было вмешаться — да не стал. Он, прислонившись к стене, следил, как Гриндель, сидя на корточках, открывает ларец, как аккуратно вынимает сложенное стопочками белье. Было в этом нечто неприятное — но и оправдание Давиду Иерониму имелось основательное: он защищал своего старого учителя от тех отравителей, которые, возможно, явятся завтра — и на сей раз им повезет.

— О нет, нет… — прошептал бедный Вайс. — Я не мог оставить ее в беде, она пришла и просила меня о помощи… а много лет назад она помогла мне, дала мне денег, чтобы я уехал…

— Что вы натворили?

— Я ничего не натворил, я просто знал лишнее. А она меня спасла! — Вайс вдруг разволновался. — Меня могли убить, если бы я остался в Риге, как убили Ханемана, как убили бедного Николаса Даниэля…

— Ого! — произнес Маликульмульк. — Паррот, я же знал! Все это связано с проклятым бальзамным рецептом! Николас Даниэль — это тот самый брат Преториуса-старшего, которого убили в шестьдесят четвертом году, после того как в Риге побывала покойная государыня и изволила хвалить ваш пресловутый бальзам! Помните — про это герр Струве рассказывал?

— Вот перстни! — воскликнул Гриндель. На его ладони лежал платок, в который только что были увязаны дорогие вещицы Эрнестины Стакельберг.

— Прекрасный повод послать за полицией, — заметил Паррот. — Обокрасть беззащитную женщину — это и впрямь пахнет Сибирью. Вот стоит начальник канцелярии его сиятельства, господин Крылов, он подтвердит.

— Я не крал! Иначе я бы не спрятал здесь фрау Стакельберг!

— Перестаньте его пугать, — сказал наконец Маликульмульк и приосанился, чтобы речь звучала внушительнее. — Герр Вайс, вам ничего не угрожает. Вы — под защитой его сиятельства князя Голицына.

— Кто это такой? — спросил Вайс.

Гриндель не выдержал — расхохотался. Паррот фыркнул. Маликульмульк от неожиданности по меньшей мере полминуты стоял с открытым ртом. Наконец он собрался с духом.

— Это лифляндский генерал-губернатор, герр Вайс, — объяснил он. — И если он прикажет — Мельхиора Видау в двадцать четыре часа отправят из Риги в Сибирь вместе с его креслом. Ведь вы смертельно боитесь бывшего бургомистра. Вы приютили его сестру — для вас это подвиг, героическое деяние… Паррот, вы еще не поняли, что тут произошло?

— Что произошло — я понял, я только не знал, как убедить Вайса рассказать нам то, что ему известно, — ответил физик. — Добрые слова бесполезны, вон Гриндель сколько с ним бился — и без толку… а Голицына он, как видите, боится меньше, чем Видау. А знаете, кого он боится больше, чем Видау? Того ратсмана, который регулярно является в богадельню с инспекцией. Он слово скажет — и смотрителя выбросят на улицу вместе с пожитками. Найдут к чему придраться, это нетрудно!

— Я маленький человек, герр Гриндель, — сказал Вайс, — я действительно всех боюсь. Я чудом уцелел тогда, и если я заговорю — мне конец. Вы хотите моей смерти, герр Гриндель? Он меня всюду найдет… я потому только жив, что он не знает, где меня искать… он потерял меня…

Маликульмульк и Паррот переглянулись.

— Я увезу вас в Дерпт, — подумав, произнес Паррот. — И у нас есть богадельни. Думаю, мне удастся устроить вам место смотрителя, Вайс. Мое слово там кое-что значит.

— А князь хорошо наградит вас, если вы поможете распутать эту проклятую историю, — добавил Маликульмульк. — Его сиятельство умеет награждать, он не рижский бюргер, для которого предел щедрости — пять талеров.

— Герр Вайс, эти господа отвечают за свои слова, — Гриндель снова завязал перстни в платок и продолжал, склонившись над ларем и заново укладывая вещи. — Поезжайте в Дерпт! Что вас держит в Риге? Да и в Риге вам нечего бояться — Видау не посмеет вас пальцем тронуть.

— У него длинные руки, — возразил Вайс.

— Обрубим, — кратко пообещал Паррот. — Если по его приказу пытались отравить моего друга Струве — то он уже может собирать баул для увеселительного путешествия в Сибирь.

Вайс громко вздохнул.

— Но что, если та история не имеет отношения к теперешним событиям? — спросил он. — Вы ведь не захотите тогда мне помогать?..

И тут Маликульмулька проняло. Жалость он испытывал не так уж часто, острую жалость — тем более, но смотритель из богадельни, задав свой вопрос, посмотрел философу в глаза уж чересчур обреченно.

— Черт возьми, — сказал Паррот и отвернулся к окну. Похоже, он ощутил то же самое.

А Гриндель усадил старика на диван, сел рядом и обнял его за плечи.

Он единственный понял, что говорил не испуганный Вайс — говорило его одиночество.

— Не знаю, как иные, а я обещаю помочь вам деньгами. Деньги у меня есть… — Тут Маликульмульк немного смутился. Доходы были расписаны месяца на два вперед, и не им, а Варварой Васильевной: она объявила, что к весне канцелярскому начальнику нужен новый роскошный гардероб, а жалование позволяет одеться щегольски да еще нанимать помесячно извозчика, чтобы не шлепать по мартовской и апрельской грязи. Но всегда можно уговориться с фон Димшицем и пойти туда, где играют…

— Итак, все началось в шестьдесят четвертом году, когда в Ригу приехала покойная государыня? — спросил Гриндель. — И бальзам имел к этому делу отношение?

— Да, из-за бальзама все и случилось. Но я, наверно, многого не знаю, — сразу же напомнил Вайс. — Очень многого не знаю! Я маленький человек, мне никто ни о чем не докладывал. Я тогда работал на старого Преториуса, на Фридриха Даниэля, он еще жив и может подтвердить. Я с покойным дядей ездил по имениям, скупал то, что нужно аптекарю: медвежий жир, олений жир, у нас были свои поставщики — в каждой усадьбе держали егерей, охотников. Мы и змеиный жир привозили, а он считается самым дорогим! Есть люди, которые знают, как добывать змей, я встречался с этими людьми, они сущие язычники, Богу не молятся… Мы продавали всякий мелкий товар и привозили товар для аптеки Лебедя. Поэтому мы знали, что у герра Преториуса уговор с Лелюхиным, то есть с покойным Лелюхиным. Лелюхин построил фабрику и начал делать свой бальзам, а Преториус тайно брал его на продажу. Я сам несколько раз привозил то бочонок, то два. Но в аптеке Лебедя в бальзам добавляли имбирную настойку и еще что-то — для цвета и лучшего вкуса.

— Верно! — воскликнул Маликульмульк. — У Преториуса до сих пор фабричный бальзам продается! Только я полагал, будто его на фабрике крадут!

— Зачем же красть? — удивился Вайс. — Есть уговор — во всяком случае, был уговор. Это я знаю точно. А потом… потом я случайно слышал разговор… Я его не должен был слышать, но я как раз привез товар и пришел за деньгами, и как-то само вышло, что я все услышал.

— Это был разговор между Семеном Лелюхиным и Фридрихом-Даниэлем Преториусом? — спросил Маликульмульк. — Тогда я, кажется, знаю, о чем они сговаривались. Лелюхин обещал Преториусу заплатить за то, чтобы государыне в те несколько дней, что она провела в Риге, был предложен бальзам?

— Да…

— И Преториус согласился?

— Да. Он сказал — мой братец-вертопрах приударяет за женой Мельхиора Видау, а она вместе с женами прочих бургомистров будет представлена государыне. Нужно попросить ее, чтобы она в подходящую минуту предложила императрице рижскую диковинку. На это Лелюхин сказал: прекрасно придумано, и я хорошо им обоим заплачу, и Николасу Даниэлю, и фрау Видау. Преториус ответил: я сегодня же все ему объясню и пошлю его к ней. Он тайно с ней встретится и все ей объяснит…

— Так вот из-за чего он погиб… — сказал Паррот. — Видимо, он не один раз посетил фрау Видау, и это дело открылось. Но вряд ли Мельхиор Видау сам заколол молодого человека. Он, скорее всего, нанял кого-то, вроде Эмиля Круме… Неужели у него не хватило денег, чтобы отправить убийцу прочь из Риги, в какую-нибудь Саксонию или Померанию? Или убийца, нарочно оставшись, его шантажировал?

— О нет, нет… — пробормотал Вайс. — Все куда хуже. Бедная фрау Видау была намного моложе супруга, это для него был второй брак, в доме жили два сына. Старшему, Отто Матиасу, было уже восемнадцать. У него был свой слуга, Якоб Клаус Ханеман. Этот Якоб ухаживал за моей сестрой Беттиной, и мы думали, что фрау Видау может взять ее в камеристки. Так было бы удобно — муж и жена служат в одном семействе… Я приходил к Якобу в дом Видау, и однажды меня увидела там фрау Стакельберг. Она спросила, кто я такой. Я почтительно доложил ей. Она сказала, что у нее есть для меня поручение. Это было… это было особое поручение… я должен был привезти ей одно снадобье, каких в аптеках не бывает… их делают деревенские знахарки, а аптекарям их держать запрещено…

— Средство для выкидыша, — сразу определил Гриндель. — Она тогда была дамой в годах — должно быть, попала в беду какая-то из служанок.

— Она мне очень хорошо заплатила, и потом я ей привозил еще средства… впрочем, это неважно… Это была очень гордая госпожа, но я умел ей угодить. Вы знаете, маленький человек ничего не добьется, если не научится угождать…

Паррот и Маликульмульк переглянулись, и ясно было, что обоих, чуть ли не впервые за время знакомства, посетила одна и та же мысль: многого ж ты добился, бедняга…

— Так вот, к приезду покойной императрицы в Ригу съехалось много народу, все дамы сшили новые богатые платья, фрау Стакельберг приехала из Вендена, одетая богаче самой императрицы! Были такие гуляния! Черноголовые принимали у себя императрицу, она подарила им свой портрет. А через день или два после отъезда государыни я пришел к Якобу, я обычно приходил к нему с черного хода. Мы сидели в его комнатке и говорили о будущей свадьбе. Было уже очень поздно. Вдруг дверь открылась, на пороге стоял сам герр Видау в шлафроке. Мы вскочили. Он сказал: Якоб, ступай немедленно за мной. Потом посмотрел на меня и спросил: а ты кто такой? Я назвался. Он велел мне ждать и увел Якоба. Я сидел и боялся дышать. Тут дверь опять открылась, я увидел фрау Стакельберг, тоже в шлафроке. Она держала в руке свернутый платок. Герман, сказала она, возьми вот это и немедленно уходи, переночуй у кого-нибудь из знакомых, а рано утром уезжай прочь из Риги, в Венден, и жди меня там, пока не приеду. В платке были деньги, три талера. Я не мог ее ослушаться — я ушел. И я действительно поехал в Венден, я жил там на эти деньги, но она все не приезжала. Я ждал ее чуть ли не месяц. Деньги кончились, я вернулся в Ригу и тогда лишь узнал, что мой друг Якоб Ханеман найден мертвым на двинском берегу. Я пошел к Преториусу, который остался нам с дядей должен несколько талеров, и узнал, что Николаса Даниэля вытащили из Двины рыбаки мертвого. Это все случилось сразу после моего отъезда. Что я мог подумать? Я стал осторожно узнавать, что в это время происходило в доме Видау, и оказалось, что Отто Матиаса срочно отправили в Гейдельберг, в университет. Я маленький человек, но я не дурак, маленькому человеку нельзя быть дураком. Я понял, что гордая фрау Стакельберг, от чьих причуд рыдали все служанки, спасла мне жизнь, и снова уехал из Риги.

— Вы хотите сказать, что это Отто Матиас Видау убил Николаса Даниэля? — спросил Паррот.

— Я так считаю. Николас Даниэль тайно встречался с фрау Видау. Она была Отто Матиасу мачехой, а сами знаете, как бывает, когда в семью приходит молодая мачеха. Может быть, он влюбился — ведь Анна Матильда была очень красива… А может, возненавидел ее…

— А может, и то, и другое. Так тоже случается, — добавил Паррот. — Да, он мог подсмотреть ее встречу с Николасом Даниэлем прямо в доме Видау. И он не мог предположить, что речь шла всего лишь об услуге Преториусу с Лелюхиным и о бутылке бальзама для государыни…

— Да и кто бы это мог предположить? — спросил Гриндель.

— Вот все, что я знаю, — сказал Вайс. — Кое-что мне по секрету рассказал мой бедный Якоб. Он знал, что Отто Матиас следил за фрау Видау. Следил — и выследил…

— А потом, натворив дел, побежал к отцу. И Мельхиор Видау решил, что Якоб поможет избавиться от трупа и этим подпишет себе смертный приговор. Ну что же, все связно, — признал Паррот. — Теперь мы можем восстановить события последних дней. О том, что вы, Крылов, раскапываете корни старой склоки между аптекарями и Лелюхиным, знала, полагаю, вся Рига. Аптекарям было страх как любопытно, до чего вы докопаетесь, а вы, скорее всего, расспрашивали герра Струве при Теодоре Пауле. Теодор Пауль часто прибегал в гости к Клерхен Преториус и, себе на беду, пересказал ей разговор между герром Струве и начальником генерал-губернаторской канцелярии. Могло ведь такое быть?

— Могло, — согласился Маликульмульк. — И при том присутствовал Эмиль Круме — тоже ведь весьма вероятно? Но как он догадался донести про мой розыск Мельхиору Видау?

— Мельхиор Видау — хитрый лис. Думаете, мало в Риге людишек, готовых выполнять его поручения? Да еще с радостью? Отчего же он выбрал Круме? — спросил Паррот. — Ему нужен был шпион в аптеке Лебедя. Ведь аптекари при каждом удобном случае припоминали, что убийца Николаса Даниэля до сих пор не найден. Да еще Видау не знал, куда подевался герр Вайс, и подозревал, что вы, герр Вайс, еще долгое время поставляли Преториусу змеиный жир и мозг летучей мыши. Как же обойтись без шпиона? А отчего Круме предал своего благодетеля — думаю, все мы догадались. И не будем об этом.

— Не будем, — согласился Маликульмульк.

Видау, влиятельная в городе персона, мог заплатить Эмилю Круме не только деньгами. Полукровке хотелось наконец стать самостоятельным рижским айнвонером, жениться на немке и устроить все так, чтобы дети уже считались немцами. Ради этого не один лишь Круме был на все согласен.

— Илиш был убит потому, что в молодости дружил с Николасом Даниэлем и мог что-то знать про историю с фрау Видау, — продолжал Паррот. — То, что он раньше молчал, понятно — кто захочет связываться с семейством Видау? Однако раз ведется следствие по приказу самого князя Голицына, то можно рискнуть и заговорить… Но кто его отравил — загадка. Это не был Круме — старый Илиш не стал бы распивать с Круме кофей…

— Нет, это не загадка… мне кажется, уже не загадка… — тихо сказал Маликульмульк. — Мне кажется, я ее разгадал…

— И мне кажется, что я ее разгадал, но сперва говорите вы, — предложил Паррот.

— Я начну издалека. Кто такой Отто Матиас Видау? Он — наследник почтенного рода, он — один из четырех бургомистров. Его слово в рижском магистрате на вес золота. И он — в той партии, которая против восстановления общего для всей империи «Городового положения». Паррот, я знаю, о чем говорю, я расспрашивал старых канцеляристов. Вся эта история началась с приезда государыни в Ригу. Тогда покойная императрица поняла, сколько вреда приносят городу все эти ваши патриции, которые захватили все главные чины и передают их по наследству чуть ли не шестьсот лет. Она поняла, что привилегии немецких купцов давно устарели, а она ведь была хорошая хозяйка — она хотела, чтобы принадлежащий ей город процветал, а не мучился из-за старинных правил. После того как на Ригу распространилось «Городовое положение», ваших аристократов потеснили, и правильно сделали. В Большую гильдию наконец приняли русских купцов. Покойный Павел Петрович все нововведения своей матушки отменил, а нынешний наш государь готов восстановить все доброе, что делалось при его бабушке. И теперь магистрат и старые купеческие роды готовы драться с новичками Большой гильдии не на жизнь, а на смерть, чтобы сохранить привилегии. Новичков больше, и они готовят обращение к государю, чтобы вернуть «Городовое положение». Если станет известно, что Отто Матиас Видау — убийца, поднимется такой шум, что дело патрициев можно считать проигранным. Разве не так?

— Так, но каким образом вы из этого выводите имя отравителя? — спросил Гриндель.

— Видау мог доверить это лишь надежному человеку — такому, который предан интересам семьи. Время такое, что доверять посторонним опасно — постороннего могут перекупить. Он сам отлично знает, как это делается. Судьба сына из-за моих изысканий повисла на волоске — так ему казалось. Сам он прикован к креслу, бессилен, но нельзя же допустить, чтобы семья утратила чин, утратила власть. И кто же этот надежный человек, на все готовый ради семьи; человек, который будет принят бедным Илишем как самый дорогой гость и угощен отменным крепким кофеем?..

— Эрнестина Стакельберг, — ответил Паррот. — А яд ей принес Круме — из того чана, где в аптеке Слона готовят экстракт для лавровишневых капель. Вайс, как вам объяснила фрау Стакельберг свою ссору с братом?

Смотритель повесил голову.

— Она сказала, что выполнила его поручение, а потом между ними вышла ссора?

— Да… Но она не виновата, она добрая женщина! Когда я на старости лет решил вернуться в Ригу, она дала мне денег, чтобы я заплатил старшему смотрителю и попал на это место. У меня нет семьи, мне лучше всего было бы найти себе место в богадельне… и тут же остаться…

— Это понятно, — Давид Иероним похлопал старика по плечу. — Вас, герр Вайс, никто ни в чем не винит. Но убить родную сестру?.. Это не умещается у меня в голове…

— Сейчас уместится, — пообещал Паррот. — Крылов верно рассудил — Видау с перепугу решил наконец избавиться от всех, кто знал хоть что-то о смерти Николаса Даниэля Преториуса. А лучший способ заткнуть рот убийце — отправить его на тот свет. Сестра, не сестра — какое это имеет значение, если речь идет о власти над Ригой? Даже не о деньгах — денег у него довольно. О власти, Давид Иероним! Впрочем, тебе этого не понять, и слава Богу.

— Сперва он запер ее на чердаке, — сказал Маликульмульк. — Она пыталась освободиться, пыталась позвать на помощь. Если бы я, дуралей, подобрал туфлю, которую она выкинула в окошко! Возможно, там была спрятана записка!

— Скорее всего. Это самую туфлю мог подобрать дворник и принести кому-то из слуг. Если там была записка и если она попала в руки Видау, он понял, что сестра способна донести на него. Я думаю, ее напоили снотворным и тайно вывезли в Московский форштадт, в тот самый домик Преториуса, где мы сегодня так приятно провели время, — Паррот усмехнулся. — А уж оттуда, одурманенную, ночью, по реке, доставили к Кипенхольму. Если бы не ваш бравый сбитенщик — там бы она и замерзла. А Видау бы оплакивал бедную сестрицу, которая с помутившимся рассудком бежала от близких, заблудилась и погибла.

— Что нам теперь с ней делать? — спросил Давид Иероним.

— Вернуть брату! — резко ответил Паррот. — И пусть перегрызут друг другу глотки!

— Нужно найти Круме, — напомнил Маликульмульк.

— Если он не околачивается возле богадельни, значит, Видау его где-то спрятал.

— Или Клерхен Преториус, — напомнил Гриндель. — Они ведь отлично ладили.

— Ты прав. Отсюда мы идем к старому Преториусу. Там все вместе сообразим, где искать Круме, — решил Паррот. — Не бойтесь ничего, Вайс. Пусть Видау вас боится!

— Видау — меня? — удивленно спросил старик. — Он же раздавит меня ногтем, как блоху.

— Да, вас, потому что вы можете его погубить. А погубить вас не позволит князь Голицын. Кстати о блохах — Давид Иероним, пришли сюда порошка далматинской ромашки с полпуда. По-моему, тут разводят какую-то особую мясную породу. Пора с ней покончить раз и навсегда.

— Как быть с почтенной дамой? — спросил Маликульмульк.

— Стравить ее с братцем. Сейчас, когда вся эта история раскрылась, он не рискнет ее убирать с дороги. Так что мы сперва зайдем в аптеку Слона и сочиним послание Видау. Кто тут у нас главный литератор? — Паррот усмехнулся. — Вот прекрасный случай пустить в ход сатирическое перо!

Но до аптеки они не дошли.

* * *

Сбитенщик Демьян по прозвищу Пугач честно выполнил поручение. Он сдал бочонок Егору Анисимовичу и, сильно расстраиваясь, что долго прождал дворецкого, поспешил к богадельне. С собой он тащил свою драгоценную одноногую кумушку.

В проходном дворе Демьян совсем уж было ворвался в богадельню, но оттуда вытаскивали носилки с мертвым телом, и он отошел в сторонку. Покойников Демьян побаивался, тем более — это был немецкий покойник, которого правильно отпевать не станут; черт его знает, чем он будет развлекаться в своем посмертном бытии. Поэтому Демьян дошел до самой каменной стенки с железной калиткой, выжидая, пока тело не погрузят на телегу. Оттуда он и заметил, что еще один человек караулит двери богадельни. И он узнал этого человека — да как не узнать, ежели часа не прошло, как с ним подрался!

Перевернув кумушку вверх дном, Демьян подкрался и хорошенько треснул Круме деревянной ногой по голове. Тот пошатнулся и рухнул на колени, но сознания не лишился. Тогда Демьян ударил его еще раз и с воплем «Имай вора!» налетел на противника и стал мутузить. Поднялся крик, поблизости оказался полицейский хожалый — чин хоть невелик, а драку разнять может. Итог был таков, что Демьяна и Круме сволокли в полицейскую часть.

Там сбитенщик на невероятном языке, в основе своей русском, но с вкраплениями немецких и латышских слов, кричал, что требует сообщить о своем пленении в Рижский замок. Кое-как разобрав его речь, квартальный надзиратель хотел было поместить его в подвал до выяснения подробностей дела, но Демьян несколько раз помянул господина Крылова. Квартальный надзиратель помнил, что недавно какой-то Крылов из Рижского замка учинил переполох в управе благочиния, и связан этот переполох был с отравлением аптекаря Илиша. Тогда нашли дворника-латыша, сносно понимавшего по-русски, и поняли, что сердитый сбитенщик выполняет некое важное поручение.

Частный пристав, к которому наконец привели Демьяна, понял, что господин Крылов обретается зачем-то в Николаевской богадельне. Он направил туда хожалого, и тот изловил Маликульмулька, Паррота и Гринделя у самых дверей.

Пришлось идти в часть — вызволять Демьяна и разбираться с Круме. Это был сущий подарок судьбы. Но времени вся полицейская волокита отняла немало. Маликульмульк, взяв с собой Паррота, пошел в управу благочиния и пробыл там до вечера. Уже стемнело, когда они вышли, измученные вопросами сыщиков и фальшивой любезностью обер-полицмейстера, но довольные. Вместе с ними отпустили Демьяна — после небольшого скандала с громким поминанием имени Голицына.

— Сейчас — в замок! — сказал Маликульмульк. — Сдать Демьяна дворецкому, чтобы устроил его на ночлег, домой его отпускать опасно. И все доложить князю, чтобы завтра с утра он знал, как говорить с полицмейстером. Не шутка — самого Видау обвинить в злоумышленных убийствах!

— Умнее всего было бы не откладывать это на завтра, — заметил Паррот. — Пока мы диктовали свои показания, к Видау наверняка кого-то послали предупредить.

— Это непременно. И еще одно меня беспокоит — все кинутся выгораживать Круме, чтобы как-то улучшить положение Видау, а у нас против Круме не так уж много, — сказал Маликульмульк. — Мы не можем доказать, что он вывез из Московского форштадта и где-то спрятал тело Теодора Пауля. Мы ведь видели только пятна крови, а тела не видели. Тут он может врать что угодно — и ему охотно поверят.

— Разумно, — согласился Паррот. — Даже если тело найдется — Теодор Пауль уже никому не расскажет, кто его убил и увез куда-то за Кипенхольм. Доказать, что именно Круме подстроил всю интригу с отравой, подброшенной на фабрику Лелюхина, тоже сложно, и что остается? Остается его погоня за фрау Стакельберг…

— Мы могли бы доказать, что он подбросил отраву, — возразил Маликульмульк, — но я не знаю, как взяться за это дело. Я пытался — и ничего не выходит.

— Это как же?

Услышав историю об Анне Дивовой, ночевавшей на фабричном чердаке, Паррот даже присвистнул.

— Значит, старый чудак держит ее взаперти и наверняка морит голодом?

— Она сама этого желает.

— Проще разобраться в природе гальванического электричества, чем в русской душе. Я вот на вас гляжу — и понимаю, что на ваших причудах можно защитить докторскую диссертацию, только неизвестно — по философии или по медицине. Ну что же, идем в Цитадель.

— Дивов нас к ней близко не подпустит.

— Пусть попробует.

Втроем отправились в Цитадель.

Дивов оказался у себя дома, на третьем этаже тюрьмы. Маликульмульк сказал часовому, что нужно вызвать надзирателя. Время было такое, что все тюремные служащие уже сидели по своим уголкам, ужинали и готовились ко сну. Но подождали немного — и увидели одну из надзирательниц, возвращавшуюся из Петропавловского собора. Ей и поручили вызвать отставного бригадира.

Он спустился, очень недовольный, увидел Маликульмулька и без слов развернулся. Паррот успел заступить ему дорогу.

— Я же просил ко мне не жаловать, — сказал Дивов. — Что это за безобразие! Вы, господин Крылов, слов не понимаете, что ли?

— Это вы не понимаете слов, — ответил Маликульмульк. — Его сиятельство вас облагодетельствовал, дал вам средство прокормиться, а вы буяните, как пьяный плотогон!

— Его сиятельству нет никакого дела до моей семьи, — уже повернувшись к Маликульмульку, отвечал Дивов.

Демьян слушал эту беседу с большим любопытством.

Паррот отошел от двери и встал плечо к плечу с Маликульмульком.

Физик немного понимал по-русски, но не говорил. Во всяком случае, Маликульмульк от него русской речи никогда не слышал. И вот сподобился.

— Старый дурак, — сказал Паррот, глядя в глаза Дивову и повторил для надежности: — Старый дурак!

И Маликульмульк осознал, что вот нашелся наконец человек, который сказал бригадиру чистую правду.

— Вы кто такой? — спросил Дивов. — Как вы смеете оскорблять офицера? Наглец!

— Старый дурак, — был ответ. Причем одновременно Маликульмульк получил тычок локтем в бок, что в переводе на речь означало: вперед!

— Оскорблять себя я не позволю!

И тут в бой радостно ринулся Демьян.

— Дурак набитый, бестолочь стоеросовая! — заговорил он с превеликим удовольствием. — Обалдуй дуроумный!

И далее перешел на то наречие, которое в ходу у всякого в меру пьяного русского человека перед хорошей дракой.

Маликульмульк этих перлов уже не слышал — проскочил мимо ошалевшего часового и устремился вверх по лестнице.

Он страшно боялся, что опять обнаружит Анну Дмитриевну в обществе арестанток, стирающей солдатские портки. Но на сей раз она сидела в маленькой комнатке с рукоделием — штопала чулки, наблюдая, как Саша и Митя списывают в тетради очередное французское упражнение.

Одета она была очень просто, но волосы убрала опрятно и даже к лицу, спрятала косу под белый чепчик, как полагается даме, побывавшей замужем.

— Вы, Иван Андреич? — удивленно спросила она.

— Добрый вечер, Анна Дмитриевна.

— Добрый вечер, но для чего вы явились? Вам незачем сюда приходить. Видите, мальчики занимаются делом, жалоб на них нет.

— Я хотел говорить с вами. Ее сиятельство обеспокоена вашей судьбой… — неловко соврал Маликульмульк.

— Незачем обо мне беспокоиться, — объявила упрямая женщина. — Впрочем… Доложите ее сиятельству, что я благодарна за ее беспокойство обо мне и детях. Учтивостью пренебрегать нельзя. Доложите, что мне сейчас хорошо, душа моя спокойна, это — главное… Я — там, где должна быть. Все остальное — туман, прах…

— Отчего вы не спросили меня, прежде чем бежать из дому? — Маликульмульк перешел на французский язык. — Я ведь уже знал, что это — компания авантюристов, опасных авантюристов. Мы все опасались за вашу жизнь.

— Что такое моя жизнь? И не лучше ли было бы мне соединиться там, за гранью, с моим мужем? — в свою очередь спросила она, тоже по-французски. — Я была к этому готова. Вы мне верите?

— Вы искали смерти?

Он попал в точку — и что-то вдруг переменилось. Анна посмотрела на него испуганно, потом собралась с духом — и что-то для себя решила. Возможно, она слишком долго молчала о себе, а человек так устроен, что иногда нужно выговориться. И случается это внезапно — так ведь и смертны мы тоже внезапно, и любовь нас именно так одолевает, ничего удивительного…

— Не знаю… Знаю, что совершила ошибку, за которую нужно заплатить, иначе душа моя будет страдать… Я должна была при любых обстоятельствах быть с ними — с Петром Михайловичем, с Сашей и Митей, — сказала Анна. — А я их бросила, помчалась, поскакала… Я все время думала о них. Сперва я гнала эти мысли — мне казалось, что вот-вот я встречу мужа и вернусь вместе с ним, потом я уговаривала себя — они не пропадут, а ты встретишь мужа, не будь дурочкой, не отступайся… А потом я видела сон — во сне Петр Михайлович умер, лежал на скамье, а рядом сидели на полу Саша и Митя. Ведь у них никого более не было — только дед и я. И тогда… тогда я взяла нож… нет, вы не поняли… нож я взяла во сне… иногда видишь, что человек обманывает тебя, водит за нос, но нарочно длишь этот обман, не желаешь правды, твоя потребность в правде еще не созрела, с тобой еще ничего не случилось… и вдруг совершается! Это как цыпленок и яйцо — вдруг цыпленок начинает дышать, и ничто его уж в скорлупе не удержит, останутся одни осколочки… Вот так и я — вдруг собралась и ушла. Просто ушла.

— Но вам ничто не угрожало?

— Не знаю. Об этом я менее всего беспокоилась. Просто собрала свои вещи и ушла. Денег было мало, я думала — на дорогу хватит, не хватило… Господь меня спас. Я тогда испугалась вас безумно, мне казалось, что вы начнете делать вопросы, а я по слабости своей буду отвечать. Я же твердо решила — кто я такая, чтобы обвинять графиню де Гаше? Если Петр Михайлович и не погиб по моей вине — то это чудо, незаслуженное чудо. Я побежала наугад, оказалась на берегу речушки, увидела сараи — вроде избушки на курьих ногах, забежала за них, увидела калитку, вошла наугад, во дворе было здание, довольно крепкое, под черепичной крышей, вошла туда — и там по милости Божьей меня не стали искать.

— Что же это было за здание? — спросил Маликульмульк.

— Я не знаю, какая-то мануфактура. Там стояли чаны с настоями, бутыли на окнах, не пропускавшие солнечный свет, какие-то бочки с кранами, деревянные чаны, полки с одинаковыми бутылками, столы…

— Это вы на лелюхинскую фабрику попали! — воскликнул Маликульмульк. — Я знаю, вы там провели день или два. И я искал встречи с вами для того, чтобы расспросить вас об этой фабрике. Я не желал смущать ваш покой, поверьте… То, что вы рассказали мне о себе, вы ведь рассказали сами, я не домогался ответов на вопросы.

— Не домогались, — тут она впервые улыбнулась. — Но на что вам фабрика?

— Анна Дмитриевна, там, на фабрике, совершилось преступление. Попал в беду русский купец и промышленник. Вся его вина — в том, что он хочет честно делать и продавать свой товар, а его обвиняют в убийстве.

— Как это может быть? — удивилась Анна.

— На фабрику подбросили отраву для того, чтобы ее потом найти и обвинить Егора Лелюхина в изготовлении яда и в отравлении рижского аптекаря Илиша. Мы по приказу его сиятельства произвели розыск и знаем, кто и почему убил аптекаря. Но у нас недостает свидетелей и доказательств.

Она задумалась.

— Вы ведь знаете, о чем речь? — спросил Маликульмульк.

— Статочно…

— Вы были на фабрике как раз в то время, когда привезли отраву. Если вы что-то видели, слышали… Анна Дмитриевна, это может спасти невинного и наказать негодяя!

— Но мне придется рассказывать в управе благочиния о том, что я видела и слышала?

— Да.

— Но… но я почти ничего не помню… Я была на чердаке, куда меня отвели добрые женщины. Мне нужно было спуститься, я слышала два голоса. Они говорили о какой-то посуде, которая должна стоять в поставце и на подоконнике. Один сказал, что эту жидкость нужно раскупорить утром и разлить по каким-то мискам и пузырькам.

— На каком языке это было сказано?

— На немецком. Оба говорили по-немецки. Второй, кажется, был фабричный мастер, я и раньше слышала его голос. А первый обещал вскоре приехать за товаром, и они уговорились, что он возьмет три бочонка.

— Круме! — воскликнул Маликульмульк. — Куда он собирался везти эти бочата?

— В Московский форштадт, в чей-то дом, как всегда. Мастер еще спрашивал, не собираются ли этот дом продавать? И тот, первый, отвечал: кто же его купит, дом стоит чересчур близко к берегу, старый, сделан на русский лад, единственное его достоинство — белые лошадки. Возможно, я не расслышала, но мне показалось, что он так и сказал: белые лошадки. Могло это быть?

Маликульмульк не ответил.

Если бы Анна Дмитриевна не взяла роль страдалицы и сразу все это рассказала! Теодор Пауль остался бы жив и, образумившись, дал бы в полиции нужные показания!

Сказать женщине, что по ее вине погиб человек, сбившийся с пути истинного аптекарский подмастерье, Маликульмульк не мог. Это было бы жестоко, а жестокость он в свою жизнь не допускал.

— Я еще вспомнила. Этот, первый, похвалился мастеру, что уговорился с каким-то Мартином Эрле, чтобы тот сходил в полицейскую часть. А мастер ответил — этот самый Мартин Эрле видел, что по острову бродит какой-то русский сбитенщик и очень настойчиво выспрашивает людей. И тот, первый, поблагодарил мастера и сказал, что вовремя узнал об этом… вы что, Иван Андреич?..

Маликульмульк молча загибал пальцы. Он хотел понять, как ночная беседа между Щербатым и Круме соответствует попытке отравить герра Струве. И ничего не получалось — он сбился, нужно было записывать все события в дневник. Но в нем поселилось угрюмое нежелание писать вообще — вон, письмо брату Левушке, благодарящему за посланные деньги, даже не начато.

— Вы ушли с фабрики в ту же ночь? — спросил он. — Вы для того и спустились сверху, чтобы уйти?

— Да… Но не в ночь, а ближе к рассвету, чтобы войти в крепость сразу же, когда откроют ворота, вместе с работниками — к ним никто не присматривается.

— Ну да, разумеется… Больше ничего важного не было сказано?

— Было. Тот, первый, обещал мастеру — когда его хозяин перекупит фабрику, то мастер останется на ней и даже получит совсем другое жалованье…

— Так! — воскликнул Маликульмульк. — И это дело прояснилось!

Удивительно, что они с Парротом раньше не сообразили: подбросить Лелюхину отраву мог додуматься и Преториус. Он привык торговать фабричным бальзамом, а теперь этот товар отправлялся за море и приносил неплохую прибыль. Эмилю Круме оставалось лишь связать приказы Видау и приказы Преториуса, как две ниточки в один узелок.

— Какое дело? — спросила Анна.

— Весьма важное. Так я могу рассчитывать на вашу помощь?

— Да, — твердо сказала она. — Я много натворила, но только я могу исправить свои ошибки. И я это сделаю. Мне нужно очистить совесть полностью, окончательно… и совершить хоть какое-то доброе дело.

— Даже если Петр Михайлович будет против?

— Я сама себе хозяйка. Иван Андреич, для меня главное — чтобы я была сама собой довольна. Если согрешила — сама себя и покараю.

Она вновь стала прежней Анной Дмитриевной — ее устами вещала неуемная гордость. Но эта гордость сейчас была Маликульмульковой союзницей.

— Благодарю вас, — сказал он. — Завтра я пришлю вам записку — когда сам буду знать, как продвигается полицейский розыск.

— Я согласна, — ответила она.

Он поклонился и вышел.

На лестнице он столкнулся с бригадиром Дивовым.

— Я этого так не оставлю! — выкрикнул Дивов. — Я его сиятельству жаловаться буду!

— Сколько угодно, — отвечал Маликульмульк и с неожиданной для себя ловкостью сбежал вниз.

Паррот и Демьян ждали его у Петропавловского собора.

— Она слышала разговор между фабричным мастером, как бишь его, по прозвищу Щербатый, и Круме, — доложил Маликульмульк. — Господь на нашей стороне.

* * *

Маликульмульк, приведя Демьяна в Рижский замок, передал его дворецкому и уж собрался ехать к себе на Большую Песочную, но его потребовала к себе Варвара Васильевна.

— Заходи, садись, гуляка, — сказала она, увидев в дверях гостиной его огромную фигуру. — Степан, немедля тащи с поварни все, что там осталось горячего! Иван Андреич, ты сейчас перекуси, чтобы в приличном доме на еду не набрасываться. Я тебя знаю — ты, как съестное увидишь, разум теряешь. Что ты на меня вылупился? От Видау за тобой присылали. Дважды! На что-то ты им там нужен!

— Не пойду, ваше сиятельство, — отвечал Маликульмульк.

Он совершенно не желал разговаривать с Мельхиором Видау — да и что он мог сказать бывшему бургомистру? Прилюдно назвать его и Отто Матиаса убийцами?

— Пойдешь, голубчик. Они там переполошились. А мне ведь князь рассказывает про ваши затеи и пляски вприсядку вокруг кунцевского бальзама. Глядишь — что-то важное узнаешь.

— Мы уже все узнали, ваше сиятельство. Господин Видау приказал отравить аптекаря Илиша, полагая, будто старик может разболтать мне довольно скверную и гнусную семейную тайну. И он же приказал отравить герра Струве — хорошо, Паррот вовремя догадался…

— Тем более — ступай! Он захочет дать тебе барашка в бумажке — а ты слушай да мотай на ус! Не будь дурак! — вспылила княгиня. — Тебе будут сапоги лизать за экивоками говорить, а ты будешь слушать да кивать — Видау о многом проговорится! А это теперь князю очень важно — знать, что затевает магистрат! Ступай, говорю, и не зли меня! Фрося! Глашке вели прийти с одежной щеткой! Опять ты незнамо где извозился! Стой, не отряхивайся, поешь сперва. Потом Глашка все сразу с тебя отскребет.

Принесли с поварни ужин на немецкий лад — вареный картофель, к нему рыбу соленую и копченую, пироги с крошеным салом и луком, бутерброды с ветчиной и с бужениной, крахмальный клюквенный кисель, на особый столик водрузили спешно раздутый самовар и подали нарочно для ее сиятельства деликатное блюдо — печенье с корицей.

— Вон, изволь радоваться, совсем я тут онемечилась, — прекомично пожаловалась княгиня. — Отчего у нас картофель сажать не хотят? Дешево, сытно, для людей лучшей пищи не придумаешь. Ты у своих аптекарей спроси — картофель для винокурения годится? Чем хорошее зерно на водки переводить — можно бы нарочно картофельное поле засевать.

Полчаса спустя Маликульмульк, сытый и отчищенный, сел в княжеские санки и поехал на Большую Песочную, куда пешего ходу было — хорошо, коли десять минут. Но Варвара Васильевна считала: начальник генерал-губернаторской канцелярии не имеет права являться пешком, словно какой-то заштатный писарь. Хоть полсотни шагов — но с честью!

В доме Видау его ждали — дворецкий при полном параде и лакей тосковали в сенях; увидев гостя, оживились, шуба сама спорхнула с Маликульмульковых плеч, а шапка — с головы. Его сопроводили в гостиную с такой услужливостью, что он поневоле вспомнил Варвару Васильевну: а ведь права княгиня, выучка старого двора дает себя знать.

Перед ним отворили дверь в гостиную, он вошел — и окаменел.

Прямо перед дверью на расстоянии в десять шагов стояло кресло, а в кресле этом восседала Эрнестина Стакельберг — в роскошном темно-зеленом платье с золотыми узорами, в великолепном чепце с дорогими кружевами, а в руках у нее был веер, словно она собиралась кокетничать с молодыми вертопрахами.

Родственники, тоже принаряженные, стояли поодаль — еще не поняли, как вести себя со старой и злой на них женщиной.

Нетрудно было догадаться, что произошло: кто-то из полицейских послал человека в дом Видау, и не к старому хозяину, а к кому-то из сыновей — скорее всего, даже не к Отто Матиасу, а к Эрнесту Матиасу, младшему. Если князь Голицын потребует, чтобы дело об убийстве Николаса Даниэля Преториуса получило огласку, то Отто Матиас Видау — уже никто, дай Бог, чтобы отделался денежным штрафом и общим порицанием, а в рижской политике ему не место. А Эрнест Матиас — безупречен, и партия патрициев наперекор партии новичков будет выдвигать его на заметные посты. Так что имеет смысл вовремя оказать ему услугу — подсказать, чтобы снял наконец тетушку с чердака Николаевской богадельни. Или же оставил ее там мерзнуть — это как ему будет угодно.

— Садитесь, — сказала фрау Стакельберг, указывая на стул, поставленный у кресла наискосок — чтобы сидящие беседовали, повернувшись вполоборота. — Вы удивительный, непонятный человек, герр Крылов, но вы помогли мне — и я вам рада.

— Благодарю, — ответил на это Маликульмульк.

— Мой бедный брат сошел с ума. Об этом никто не мог догадаться, он был очень скрытен. Вы понимаете меня? — голос почтенной дамы был ровен, невыразителен, взгляд — спокоен.

— Я довольно знаю немецкий язык, фрау Стакельберг.

— Очень хорошо. Он мог натворить немало ужасных дел — благодаря вам удалось удержать его. Теперь пусть о нем заботятся врачи. Я не пожалею денег для врачей. Но он уже стар, мы оба очень стары… Боюсь, он недолго проживет, он близок к могиле…

Маликульмульк молчал — возражать было бы странно.

— Забудем обо всем этом деле. Я не могу обижаться на бедного больного брата. Сейчас я — старшая в семействе, — фрау Стакельберг несколько раз кивнула, словно сама с собой согласилась. — Я хочу исправить ошибки брата. И я хочу вознаградить вас за услугу. Я знаю, вам понравилась наша Софи. Я говорила с ней, вы ей не противны… У Софи хорошее приданое, я со своей стороны готова его удвоить. Вы войдете в наше семейство, герр Крылов, наша девочка будет счастлива с вами… Софи, моя милая, ступай ко мне…

Женщина-дитя тут же подошла и улыбнулась так, как улыбается младенец, проснувшийся летним утром, задорному солнечному лучику.

Маликульмульк, помня княгинины поучения, молчал.

— Наша семья имеет в Риге отменную репутацию, моему бедному брату не удалось ее погубить. С Божьей помощью мы, помогая друг другу, будем заниматься серьезными делами. Я умею быть благодарной — это подтвердит Герман Вайс. Кстати, где он сейчас?

— Увы, сударыня, не знаю, — наконец вымолвил Маликульмульк.

Вайс вместе со своим имуществом временно перебрался в аптеку Слона. Паррот обещал увезти его в Дерпт — а вознаграждение от князя Голицына может последовать туда за ним с курьером. Кто знает, что на уме у сестры Мельхиора Видау. Скорее всего, семейство сейчас будет тратить огромные деньги, чтобы заткнуть рты свидетелям. Да и не только деньги — вот стоит очаровательная Софи, готовая стать женой несуразного увальня, чтобы угодить милой бабушке. Увалень-то увалень — а канцелярский начальник. Вся Рига иззавидуется, глядя, как Видау прибрали к рукам столь значительную персону при особе князя Голицына.

Софи, ангелочек, радостная улыбка, белая грудка в глубоком вырезе голубенького платьица! А вот кто знает, не было ли в ее жизни других подобных поручений ради процветания семьи Видау? Ведь были, были — и какая она после того жена?..

— Софи, поцелуй своего жениха, — твердо сказала фрау Стакельберг.

Нежнейшие губки коснулись Маликульмульковой щеки. Грудка прижалась к дорогому английскому сукну его огромного фрака.

И он ощутил неподдельный страх — сродни тому страху, какой приключался от княгининых криков и ругательств. А вслед за страхом — тот самый ответ плоти, который доставлял ему столько хлопот и неприятностей.

Маликульмульк попятился, развернулся и выбежал из гостиной.

Опомнился он уже на улице. Шуба, шапка — черт с ними! Он замахал рукой кучеру — скорее, скорее! В санях — полсть, ее можно натянуть высоко, чуть не до ушей, съежиться под ней и ощутить себя в безопасности, стать хоть на несколько минут безмятежным Косолапым Жанно, это поможет, это успокоит…

И вдруг его осенило. Как кстати, подумал он, впервые в жизни — кстати! Вместо долгого и бестолкового объяснения со старухой — побег! Простой дикий побег! Пусть считают умалишенным! Больше не станут навязывать своих очаровательных невест! И никаких объяснений! Никаких объяснений!

В замок, в замок, на поварню. Ужин был хорош — но этого мало. А на поварне — каша с салом, пироги с капустой. Остаться там подольше — а потом Егор Анисимович придумает, где уложить канцелярского начальника, сытого и сонного. Это сейчас — главное.

И помнить, что утро вечера мудренее…