— Еще немного — и я сам вызову солдат, чтобы отвезли нас с тобой в смирительный дом, — сказал Голицын. — Пока мы вконец не ополоумели. Всяк врет свое!

— Видау, разумеется, на стороне аптекарей, иначе и быть не может, — отвечал Маликульмульк. — Но странно, что Илиш отравлен из-за событий сорокалетней давности. Кому они теперь любопытны? Другое — русские купцы дружбы с немцами не водят, так кого же подослал Лелюхин с отравой? Кто этот человек, которого Илиш хотел угостить кофеем?

— Верно! — согласился князь. — Нужно разобраться с тем осведомителем на Клюверсхольме. Сдается, он эту кашу и заварил. Магистрату выгодно иметь такой козырь против русских купцов, как отравление Илиша.

— Но вряд ли магистрат задумал это отравление только для того, чтобы погубить Лелюхина…

— С них станется! Статочно, все сие задумано, чтобы погубить меня. Ведь дело об отравлении может дойти до столицы.

— Мало ли дел о преступлениях может дойти до столицы? — резонно спросил Маликульмульк. — Каждую неделю что-то случается.

— Мы не знаем, каким будет их следующий ход.

Князь был отменным шахматистом, Маликульмульк ему всегда проигрывал, и слова о следующем ходе показались очень разумными — ратсманы и впрямь могли затеять многоходовую задачку, с выстраиванием пешек не хуже, чем в знаменитой книжке Филидора.

— Я сегодня вечером поищу человека, которого послал на Клюверсхольм, — сказал он. — Может, он уже что-то разведал.

— Мерзкая история… — проворчал князь. — Хоть выписывай сыщиков из столицы.

— Это было бы лучше всего…

В аптеку Слона Маликульмульк попал, когда уже совсем стемнело.

— Есть новости? — спросил Давид Иероним. Он стоял за прилавком, а герр Струве сидел в кресле, предназначенном для любимых покупателей, и Маликульмульк прервал какую-то их веселую беседу.

— Увы, хороших новостей нет. Полицейские уверены, что отравителя прислал Лелюхин, но это невозможно.

— Изготовить отраву на его фабрике вполне возможно, — возразил Давид Иероним. — Не так уж это глупо.

— Изготовить отраву можно в любой из рижских аптек. Но я по другому делу. Не оставлено ли тут для меня записки?

— Приходил какой-то странный человек, русский, — немного смущаясь, начал Давид Иероним. — Спросил меня по-немецки, а потом заговорил на каком-то вавилонском языке.

— То есть как?

— Он говорит мне «пожалуйста, писать», потом три слова по-русски, потом по-немецки «Вы понимаете?», потом опять по-русски, потом вдруг по-латышски, потом — «герр Крылов», потом «девица ходить». Я уж думал — послал Бог сумасшедшего! К какой девице собрался ходить герр Крылов? Этот человек — посредник в вашем сватовстве?!

Гриндель говорил серьезно и даже удачно передавал ужас, но Маликульмульк видел — химик готов рассмеяться.

— Да, любезный друг, да. Только не «девица», а «девицы». Вы же знаете, сколько таких особ сбежалось в Московский форштадт. Вот и зазывают в гости. Не угодно ли?

Маликульмульк, приглашая, тоже был безмерно серьезен. Только не выдержал — сопроводил приглашение поклоном и совершенно лакейским жестом: извольте следовать вон туда.

И тут все трое расхохотались.

— Я буду на вас жаловаться, молодые люди, нельзя так смешить старого человека, — сказал герр Струве. — Между прочим, я первый увидел этого человека. У него глаза безумца.

— Да, это именно так, — подтвердил Маликульмульк, вспомнив круглую физиономию сбитенщика. — Но он утверждал, что знает немецкий язык и может писать.

— Вы мало имели дела со здешними русскими. Многие отдают детей в немецкие школы, это правда. Но тем, кто учит язык на улицах и на рынке, только кажется, что они его знают. Много ли слов нужно, чтобы сторговать полпуда масла или сапоги? У них это получается — вот им и кажется, будто в немецком языке других слов вовсе нет, — объяснил герр Струве. — Думаете, ко мне первый такой покупатель приходит? У меня для них даже картинка лежит…

И, к большому удивлению Маликульмулька, старик достал из-под прилавка большую гравюру с изображением Адама и Евы.

— Спрашиваю: здесь болит, здесь, здесь? И они кое-как объясняют. Чтобы продать растирание для поясницы, этого бывает довольно. Хотя у них есть какие-то женщины-знахарки, но и сюда они наведываются. Возможно, из любопытства.

Стало ясно, что не миновать похода в Московский форштадт.

Орман довез до Смоленской и даже помог найти дом, где жил с семьей сбитенщик Демьян Пугач. Этот дом был поставлен на здешний лад — не в глубине двора, а фасадом к улице. Маликульмульк взошел на крыльцо, постучал. Отозвались не сразу. Он треснул в дверь кулаком основательно. Женский голос по-русски призвал не безобразничать. Наконец дверь отворилась.

— Кто это колотится? — полюбопытствовал сердитый Демьян. — А вот я его, чем под руку подвернется!

— Сам же велел искать тебя на Смоленской — и сам же в дом не пускаешь, — отвечал Маликульмульк. — Что, не признал?

— Господин Крылов?! Да что ж ваша милость торчит тут, как хрен на насесте?! Пожалуйте в дом!

Маликульмульк вошел в сени — и сделал глубокий вдох. Весь дом был пропитан изумительным, сказочным ароматом, ароматом великолепным и роскошным, именно тем, на который тут же отозвалось ожиревшее, но чуткое к прекрасному сердце Косолапого Жанно. В доме только что поспела отменная уха.

— Мневая? — успев сглотнуть слюнку, спросил Маликульмульк, а Косолапый Жанно беззвучно зааплодировал и отпихнул философа в сторону, шепнув: слава те Господи, вот и мой час настал.

— Мневая! Ни в Рижском замке, ни в котором из трактиров такой ухи нет, как стряпает моя тещенька! — возгласил Демьян. — Пожалуйте за стол, ваше сиятельство!

Философ усмехнулся, а Косолапому Жанно было все едино: зови хоть горшком, только в печку не ставь.

— Мы без ухи не живем, — объяснял Демьян, препровождая гостя в комнату и помогая избавиться от шубы. — Я вон бегу на Клюверсхольм со сбитнем, а обратно непременно ведерко жирных ершей принесу. Там рыбаки, как лед встанет, целыми ватагами выходят, сидят над прорубями, как вороны, и коли пробежишь по Зунде, то можно недорого взять.

Все население комнаты, убранной на старинный русский лад и освещенной всего лишь двумя сальными свечками, молча таращилось на нежданного гостя. Была тут совсем молоденькая женщина в сарафане и душегрее, с грудным младенцем на руках — скорей всего, Демьянова жена, была женщина лет сорока, тоже в сарафане и душегрее, с виду — норовистая ведьма, метнувшая такой взгляд в сторону сбитенщика, что даже Косолапому Жанно стало ясно: теща! Была чета старичков, было бородатое лицо духовного звания в подряснике, был маленький юноша непонятного возраста — меж тринадцатью и девятнадцатью, был мужчина, одетый не в кафтан, а в сюртук, и чем-то он показался знаком философу.

Все, кроме тещи, сидели за накрытым столом, и Демьян поспешил высвободить место для гостя, старательно называя его своим благодетелем. Философ и не подумал отказываться ради приличия — Косолапый Жанно ему бы этого ввек не простил.

— Капустки, грибочков! — предлагал закуску Демьян, и предлагал от щедрого сердца. — Я весь день-то на ногах, Бог весть где болтаюсь, и мы к вечеру готовим горячее, зимой без горячего нельзя. А что уха мневая — так когда ее и варить, как не теперь? Сейчас мень уже жирует, немалую печенку с молоками нагулял, к весне еще больше будет. Тогда хозяюшка наша Степанида Игнатьевна подаст на Благовещенье такую кулебяку с кашей, осетровой вязигой и мневой печенкой — хоть самому государю впору! А до поста еще успеем мневой сковородкой побаловаться.

— Это что? — спросил, садясь, Косолапый Жанно.

— А вообразите, ваше сиятельство, полную сковороду печени с молоками, тушенными в сметане!

— Ох… — только и смог произнести Косолапый Жанно, вообразив оную сковороду не менее аршина в поперечнике. Это был вызов — съесть в одиночку столь сытное и жирное едово он счел подвигом и тут же подвига возжаждал. Налимья печенка в сметане! Как же лихо пролетят в брюхо первые куски, как сладострастно будут разжеваны следующие!..

— Семейство мое, — Демьян представил гостю супругу Марью, тещу Степаниду Игнатьевну, дедушку с бабушкой, чьи имена прозвучали как-то невнятно, духовное лицо — пономаря Благовещенского храма, юношу — это оказался брат супруги Фома.

Человек в сюртуке представился сам.

— Вы меня не признали, Иван Андреич. Я Иван Яновский, учитель. Был представлен ее сиятельству, когда изволили посетить школу.

— Точно! Никак не чаял встретить вас тут, да и сидите вы неприметно, в уголке.

— Я даю уроки молодому человеку, — Яновский указал на Фому, — и дважды в неделю столуюсь в этом почтенном семействе. Жалованье наше невелико, приходится исхитряться…

— Хоть один в доме грамотный будет, — заметила теща, покосившись на зятя, супруга же промолчала.

Демьян налил всем, включая супругу, по стопочке водки, сам нарезал хлеб — вел себя как хозяин дома. А потом Степанида Игнатьевна стала приносить из-за занавески большие миски с ухой. В каждой лежали крупно нарезанные печенки и молоки. Косолапый Жанно пожалел, что освещение слабовато: как бы вдохновил на подвиги вид янтарных кружков жира, словно бы миска была покрыта дорогой парчой.

Демьян произнес молитву. Выпили, закусили, погрузили в уху деревянные ложки. И первое, что попало в рот Косолапому Жанно, вызвало недоумение.

— Что это? — спросил он. — Никак не печенка.

— А это я у немцев научилась картофель в уху класть, — объяснила Демьянова теща. — С ним сытнее, а вкуса не портит. И тмин они добавляют — они без тмина не живут.

С первой миской Косолапый Жанно управился щегольски — все еще вылавливали картофель, чтобы оставить печенку с молоками на потом, а он уже накренил миску и вычерпал остатки.

— Вот люблю! — обрадовался Демьян. — Вы, ваше сиятельство, славный едок! Степанида Игнатьевна, еще тарелочку гостю! Ушица на славу сварена! Марьюшка, дай ковригу…

Был отхвачен ножом здоровенный ломоть, поболее подошвы от сапога и в вершок толщиной. Вторая миска с ухой встала перед Косолапым Жанно, и он блаженно улыбнулся — тут понимали толк в еде, тут не дразнили брюхо разносолами, а как примутся за что-то одно — то и едят, пока хватает сил.

Третью миску он уже ел медленнее и вступил в беседу со Степанидой Игнатьевной. Она рассказала, что и родители ее — из Московского форштадта, и сама она тут родилась, держит две бани, владеет землей, которую у нее нанимают огородники, а еще держит небольшую лавку в Гостином дворе, где продает грубую деревенскую шерсть, за которой сама ездит по окрестностям. Со своей стороны, Косолапый Жанно сообщил свой чин, и это произвело на Демьянову тещу превеликое впечатление: она тут же налила и четвертую миску отменной ухи, зачерпнув со дна котла побольше печенки и молок.

— Да будет уж, право, — сказал Косолапый Жанно, — я сыт по горло.

Но это пока была всего лишь вежливость. Четвертая миска явилась, а к ней — другие миски с рыбными закусками, с грибочками, с огурчиками, с пирожками, с гороховыми клецками на немецкий лад.

— В кои-то веки зятек мой достойного господина в дом зазвал! — сказала теща. — Как не угостить! Или мы немцы, чтобы одним кофеем от гостя отделаться? Ешьте, кушайте, гостюшка дорогой! Демка, налей еще по стопочке! Марья, плесни уж ушицы и господину учителю. Да погуще! Фомка, все съел? Кондратьич, не робей, сейчас и тебе нальем.

На середине четвертой миски Косолапый Жанно задумался — есть ли еще в брюхе свободное местечко. И понял, что нужно хотя бы пять минут подождать, дать брюху время справиться с угощением.

— Или не угодили? — огорчилась теща, глядя, как канцелярский начальник, второй в Рижском замке человек после князя Голицына, задумчиво кладет ложку. — Или ушица не хороша?

— Хороша, хозяюшка, видит Бог — хороша! — воскликнул Косолапый Жанно, вдруг испугавшись, что миску отнимут. Это был нелепый и ничем не объяснимый испуг, однако он подействовал на брюхо: оно тут же отрапортовало, что место еще найдется!

— Да уж вижу, что не хороша! — возмутилась теща.

— Я три миски съел!

— И, полно, что за счеты!

— Ешьте, ешьте, Иван Андреич! — поддержал тещу Демьян. — Марья, Фома, кланяйтесь гостю, чтоб не обижал нашу уху!

— Не обижу! — обещал Косолапый Жанно, подбирая ложкой хороший кусок мневой печенки. — Но отчего бы понемногу не приступить к делу? Садись сюда, братец, рассказывай.

— Я в аптеку Слона бегал, так там немцы до чего бестолковые — ни слова не поняли! — заявил Демьян, и его черные глаза еще более округлились, что означало: истинную правду глаголю!

— Я знаю. Потому и пришел сам.

Не читать же сбитенщику нотацию о правильном изучении немецкой грамматики…

— Мне рассказывать? — спросил Демьян. — Я буду говорить, а вы, ваше сиятельство, ешьте, ешьте!

— Угу, — ответил Косолапый Жанно вопреки тревожному возражению Маликульмулька.

— На Клюверсхольме есть у меня приятель, — начал Демьян. — Я у него припасы для сбитня держу. Как кумушка опустеет — так к нему, тут же он воды принесет, ставит котел на огонь, припасы мои достает, я заново кумушку заливаю…

— Приятель? — спросила Демьянова супруга.

Это было первое ее слово — первое, но грозное.

— Приятель! — решительно отвечал Демьян.

— И днем дома сидит, ждет, пока ты воду кипятить прибежишь?! Приятель?! И с коромыслом по воду ходит?!

— Приятель?! — повторила, осознав беду, теща.

Марья передала дитя бабушке.

— Да что вы взъелись! Вон господин Крылов не даст соврать! Приятель! Убогий он! Ногу повредил! Так летом еще ходит по острову, а зимой все дома сидит! — стал выкрикивать Демьян с такой яростью и убедительностью, что Маликульмульк изумился: ну, точно ему место на сцене.

— Я те покажу приятеля! — закричала теща. — Для того тебя, голого-босого, в дом взяли, чтобы ты по бабам шлялся?!

Демьян выскочил из-за стола и кинулся в сени. Марья, прихватив прислоненный к стенке веник, следом — но опоздала. Дверь захлопнулась. Марья со зла хлестнула по ней веником.

— А что я говорила! — напустилась на дочку теща. — А мало я тебя за косу таскала! Вынь да положь нищеброда проклятого! Вот он обогрелся да и пустился во все тяжкие!

Косолапый Жанно вдруг понял, что могут отнять миску с мневой ухой. Маликульмульку бы такая ахинея в голову не пришла, но у Косолапого Жанно всеми мыслительными процессами заведовало брюхо, оно и всполошилось. Он быстро-быстро заработал ложкой. И ведь нашлось довольно пустого пространства, чтобы оставшаяся половина четвертой миски там запросто разместилась!

Марья с веником стояла у двери. Теперь было заметно, что она в ожидании — Демьян зря времени не терял. Дверь приоткрылась — и тут же в щель устремился меткий веник.

— Так его, так! — закричал дедушка. — Бей ирода!

Меж тем духовное лицо подтащило к себе все миски, плошки и ковригу. Косолапый Жанно поглядел на него с подозрением: соперник, что ли? Но тут уж Маликульмульк пробудился и призвал свою прожорливую ипостась к порядку.

Демьянова теща опомнилась — за столом такой гость, а она шум поднимает!

— А у вас-то, батюшка мой, пусто! — воскликнула она. — Марья, налей еще, да кланяйся гостю, дура, чтоб нашей ушицей не брезговал!

Это была уже пятая миска, и миска объемистая, глубокая, пяти вершков в поперечнике. Косолапый Жанно, поблагодарив, устремился на приступ — он все же считал сидевшего напротив пономаря соперником и норовил сделать так, чтобы тому меньше досталось.

Черт знает что, подумал Маликульмульк, это добром не кончится, похлебка неимоверно жирна…

А у нас есть славное средство от брюха, напомнил Косолапый Жанно, коли оно чуть задурит, то я не дам ему потачки и наемся вдвое, а оно себе как хочешь разведывайся!

Кажись, все, сказало брюхо, сейчас тресну!

Маликульмульк выпрямился, немного откинулся назад — стало полегче.

— Я чуть погодя доем, — сказал он Демьяновой теще.

— Да что тут доедать? Ну-ка я добавлю! — и в миску плюхнул еще черпак мневой ухи. — На здоровьице!

Косолапый Жанно дважды зачерпнул ложкой, и его пробила испарина. Дыхание отяжелело. Ему редко доводилось страдать от обжорства, но вот именно сейчас оно и приключилось — он ощущал себя штурмующим высоченную гору, и сердце попросту не выдерживало подъема.

— Я сей же миг, сей же миг… — пробормотал он и кинулся прочь из комнаты.

В сенях было гораздо прохладнее, он перевел дух и тихо рассмеялся. Потом отважно вышел на улицу. После жарко натопленной комнаты это было опасно — однако необходимо.

Сбитенщика ни в сенях, ни на улице он не обнаружил. Похоже, шалопай Демьян убежал греться к соседям. Маликульмульк постоял несколько минут, дыша замечательным морозным воздухом, и дождался — напротив отворилась калитка.

— Ваше сиятельство, господин Крылов! — позвал Демьян. — Извольте сюда! Здесь тихо!

Маликульмульк оказался в крошечной избушке, где помещались только печь да стол и скамья. Лежавший на печи хозяин, совсем дряхлый дедок, уставился на гостя с изумлением — боялся, видать, что такой дородный гость, некстати шевельнув плечом, развалит его жилище и раскатает по бревнышку.

— Ну, Демьян, чуть я Богу душу не отдал от твоей ухи, — сказал Маликульмульк.

— Это у них порода такая, — уныло сообщил Демьян. — Ни в чем удержу не знают, что мать, что дочка. Сказывают, и бабка такова ж была… Я-то что? Я пошутил только… а она как вцепится — женись да женись! И сама ведь под меня легла, вот ей-богу, сама… И матушка тут же! Грех, говорит, покрывай! А чей грех-то, мой разве?.. Вон Федотыч не даст соврать…

— Дам, — неожиданно сказал дедок.

— Ты, сколько я понимаю, был на Клюверсхольме?

— Был, потому и в аптеку прибежал. Так разве ж с чертовыми немцами договоришься? Я им толкую — записать надобно, что отыскал девицу… то есть не девицу, а ее след! Ее бабы спрятали, пожалели, и бабы же ее с острова вывезли на санях.

— Приятель рассказал?

— Приятель… уж и с приятелем потолковать нельзя! Всюду моей дуре блуд мерещится! А что до полицейского осведомителя, то про него уж весь остров знает. Народу-то там немного. Ну, осведомляет и осведомляет, при нем о делах говорить остерегаются, только и всего… а не бьют, потому что побьют — его от должности отставят, другого наймут, и гадай потом — кого!

— И кто ж это?

— Трактирщик, кто ж еще!

— Точно?

— Точно. Там же трактиров поболее десятка, иные зимой стоят заколоченные, а этот открыт.

— И что за человек трактирщик?

— Из латышей, но в немцы переметнулся, — объяснил Демьян. — У них часто так бывает, что от своих, от латышей, отстал, а к немцам толком и не пристал. А этот Мартынка со всеми поладил. Перевозчикам лучший друг, он их зимой в долг поит и деньги дает, они летом ему с лихвой возвращают. Немецкие купчишки его признали, русские тоже. Мартын, стало быть, а по прозванию Эрле. По-латышски он был Алкснис, то бишь ольха, ольховое прозвание. Перевел на немецкий, чтобы чересчур не мудрить. Получилось — Эрле. Они всегда так делают.

— К немцам, значит, переметнулся…

— Да это еще его батюшка додумался, — вставил дедок. — Я знавал его, вот был хитрый черт…

— Плохо… — сказал Маликульмульк. Ясно было, что этакий трактирщик изо всех сил станет выслуживаться перед немецким начальством.

— А что от Мартынки потребно? — спросил дедок.

— Чтобы управе благочиния врать перестал, — сразу ответил Маликульмульк.

— Этот соврет — недорого возьмет. А в чем соврал-то?

— Ты, старинушка, поди, и покойного купца Лелюхина знал?

— Как не знать. На него немало потрудился.

Маликульмульк без приглашения сел на лавку.

— Этот твой Мартынка донес в управу благочиния, будто бы у Лелюхина на фабрике изготовили яд, которым отравили одного рижского аптекаря…

— Спаси и сохрани! — хором воскликнули, крестясь, Демьян и дедок.

— По его доносу фабрику обыскали, сделали выемку и нашли, что в нескольких посудинах была отрава. И так мне все это разъяснили в полиции — чуть не поверил! Демьян и ты, старинушка, коли уж вы знаете Мартынку, то не догадаетесь ли, какой ему резон врать?

— Ах он разбойник! — воскликнул Демьян. — Должно быть, ему за это заплатили!

— Точно, заплатили, — согласился дедок. — Или иначе отблагодарили. Может, помогли дочку замуж за немца отдать. Я эти проказы видывал. Может, сыну помогли на немочке жениться. Это дороже денег, барин. Когда человек непременно хочет в немцы выйти — он всегда детей в немецкую семью отдать норовит.

— Нет у него дочек! — отвечал Демьян. — Были бы — я б знал!

Маликульмульк понял, что ярость супруги и тещи имела весомые причины.

— Значит, разгадка — в его сношениях с немцами? — спросил он. — А что, Демьян, прости, не знаю, как по батюшке, возьмешься вызнать про те сношения?

В избушке сообразительного дедка было мрачновато — лампадный огонек да сальный огарок на столе. Но Маликульмульк явственно увидел блеск в черных круглых глазах сбитенщика.

— Да коли против немцев, да я, да всей душой!

— За что ты их так невзлюбил?

— Они нас невзлюбили, — ответил вместо Демьяна дедок. — Я приказчиком служил у прежнего Лелюхина, у Семена, потом к Мухину перешел. До того как покойная государыня над нами сжалилась и на нас Городовое положение распространила, совсем тяжко приходилось. Только бюргеры могли торговать как им вздумается. А русский купец — лишь оптом свой товар немцу продавай, иначе — никак! Был в Московском предместье свой суд для русских, своя управа была, да что с них проку, коли не расторгуешься? Царствие небесное матушке Екатерине, при ней только и вздохнули свободно.

— Сколько ж тебе, старинушка, лет?

— Ни много ни мало, а как государыня Елизавета Петровна взошла на трон, помню. Тогда же и вывозить хлеб из Риги разрешили. Я как раз мальчиком в мухинской лавке стал, только-только меня взяли из милости — я недоростком был и из бедного житья. Вот всю жизнь — по лавкам да по лавкам, и жениться не удосужился… Ты, барин, еще наглядишься, какая тут с немцами грызня. Наслушаешься про их пакости! Я вот в Ревеле побывал — мне такое рассказали! Бог весть когда еще, лет сто назад, а то и двести, ревельские немцы струхнули — что, коли русские купцы там приживутся да и захотят сделаться бюргерами? А у них закон тогда был — в бюргеры записывают, когда проживешь в Ревеле один год и один день. Ну так закон — что дышло, куды повернул — туды и вышло. Магистрат додумался, издал указ: живите здесь, гости дорогие, стройте дома и амбары, привозите товар! А условие одно — в тех домах не должно быть печей! Хочешь не хочешь — а на зиму домой уберешься, во Псков или в Новгород…

— Проклятые немцы! — с чувством произнес Демьян. — Ваше сиятельство, вы прикажите — я докопаюсь, как Мартынка воду мутит! Я всюду пролезу! Он у меня завертится, как уж на сковородке!

— Постой, погоди!..

Маликульмульк даже рукой замахал на отчаянного сбитенщика.

Ясно было одно — действовать нужно осторожненько. Если вину норовят взгромоздить на Лелюхина, значит, стараются помочь подлинному отравителю. Что бы там ни толковал полицейский пристав, что бы ни ворковала очаровательная Софи, Маликульмульк был на стороне Лелюхина. Пристава снабдил сведениями Мартын Ольха, или Эрле, или как там его по-латышски, а пристав и рад — ему нравится, что виноват русский человек. И в доме Видау рады, что виноват не бюргер и даже не рижский айнвонер, а купец, который, хвастаясь непозволительным и слишком быстро добытым богатством, возвел на Клюверсхольме домину о трех этажах, под красной черепичной крышей и с большим балконом.

Кто же стоит за спиной этого Мартынки?

— Ты сперва попробуй узнать, куда подевалась та особа, Анна, — сказал Маликульмульк. — Расспроси баб…

— Бабы его любят! — встрял дедок.

— Тебя, Федотыч, будто не любили! У тебя, поди, тут дюжины две правнуков бегает! — парировал Демьян.

— Да хоть бы один заглянул…

— Демьян, ты не переусердствуй, — как можно строже сказал Маликульмульк. — Ты все вызнай про Мартына, про его родню немецкую, а также про Лелюхиных. Ежели на фабрику подбросили посудины, то кто-то из своих к этому руку приложил…

И канцелярский начальник задумался.

Ему безмерно недоставало сейчас Паррота, строгого и язвительного; Паррота, дружбы с которым не получилось, да и получиться не могло…

Он нуждался даже не в совете физика — сам не дурак! Он нуждался в присутствии старшего, который не позволил бы наделать глупостей. Просто будет поблизости и в нужную минуту вдруг явится, как та самая Ночь, что вдруг спустилась в окошко к философу, сидя на золотом полумесяце и свесив кокетливо перекрещенные узкие ножки… в голубых атласных туфельках…

* * *

Прибыв утром в канцелярию, Маликульмульк посмотрел на письма, разложенные подчиненными по папкам, взял самые важные и пошел в кабинет к Голицыну. Но Голицына не было — вместе с Брискорном и двумя командирами постарше, инженерным полковником фон Миллером и генерал-майором фон Торкелем, укатил по реке в крепость Дюнамюнде, верстах в двенадцати от Рижского замка, охранявшую вход в Двину. На санях туда добраться можно менее чем за час, так что к обеду его сиятельство, Бог даст, вернется, а вот летом, на лодках, такое путешествие заняло бы весь день.

Вздохнув с облегчением, Маликульмульк пошел в апартаменты княгини — выпить утренний кофей. Она сидела с дамами и развлекалась — Наталья Борисовна раскладывала ей большой и сложный пасьянс, Екатерина Николаевна тихонько наигрывала на клавикордах французскую песенку. Там же была и Тараторка — сидела в уголке с книжкой. Маликульмульк, остановившись в дверях, залюбовался, такая это была жанровая картинка, достойная кисти кого-нибудь из малых голландцев, может, Метсю, Мириса или Терборха.

— Прасковья Петровна, распорядись насчет кофея, — велела княгиня. — Да уж и мне заодно… сударыни, кому еще?

Тараторка увидела Маликульмулька и устремилась к нему:

— Иван Андреич, вы совсем пропали! Без вас уж так скучно — вечера долгие, хоть бы пришли стихи почитать! О комедии уж молчу!

Маликульмульк вспомнил Софи. Тараторка во всех проявлениях своего взбалмошного характера была естественна — за жеманство ей бы влетело от княгини. Тараторка желала повзрослеть — но изображать зрелую и опытную госпожу не стала, хотя актерские способности имела, и в избытке. А вот Софи… Софи получила иное воспитание, в ее кругу общей любовью пользовалось, надо полагать, странное и очаровательное существо, женщина-дитя, и брак с таким воспитанием ничего не мог поделать, оно въелось в душу… даже страшно подумать, что и двадцать лет спустя Софи будет вести себя так же… а Тараторка? Любопытно, какой станет Тараторка?

Но Софи красива. А Тараторка некрасива. И потому есть надежда, что Тараторка поумнеет. Ибо красота развитию разума не способствует… но красота смущает душу, и ей того довольно…

— Ну что, свозил ты дивовских внуков на экзамен? — спросила Варвара Васильевна.

— Ваше сиятельство, не получается. Дивов не хочет их отдавать.

— А он знает, что я велела отправить их в школу и поселить поблизости?

— Знает, ваше сиятельство, — Маликульмульк развел руками.

— С ума он, что ли, сбрел? Иван Андреич, отправляйся немедленно в Цитадель и уговорись с ним, когда заберешь детей. Скажи ему прямо — отставному бригадиру не след спорить с княгиней Голицыной! И скажи еще, что портить детей я ему не позволю! Я сама — мать! И мои старшие уже служат! Мне лучше знать, как растить мальчишек, чем выжившему из ума дуралею! Ступай!

Маликульмульку стало ясно — если сейчас не удастся договориться с Дивовым, то вечером Варвара Васильевна непременно нажалуется князю, да так нажалуется — утром весь гарнизон будет поднят по тревоге, а Сашу с Митей уведут в предместье под конвоем кирасирской роты и с барабанным боем. Старый же бригадир окажется в смирительном доме — и вряд ли когда оттуда выберется.

Не то чтобы Маликульмульк нежно любил упрямого старика — но как-то так вышло, что он вмешался в судьбу Дивова и ощущал некоторую ответственность за бригадира с семейством. Княгиня была права — лучше пойти и попытаться увезти детей без скандала, пока не приняты чрезвычайные меры.

— Кофей-то дайте допить! — взмолился он.

После вчерашнего ушиного разврата он спал неважно и позавтракал не в полную силу. Чашка крепкого горячего напитка, на сей раз без густых рижских сливок, должна была его взбодрить.

— Допивай, — позволила Варвара Васильевна. — А ты, сударыня, что задумала?

Это относилось к Тараторке, которая встала перед княгиней и явно готовилась произнести речь.

— Варвара Васильевна, можно и мне пойти с Иваном Андреичем в Цитадель? А то сижу, сижу дома, совсем не гуляю!

— Маша, это не прогулка, Иван Андреич пойдет в тюрьму по важному делу. Что — и ты за ним в тюрьму?

— Я бы в собор пошла, пока Иван Андреич там. К матушке Анфисе пошла бы, к Лизе! А оттуда бы меня кто-нибудь проводил в замок. Ну, ваше сиятельство! Сил нет сидеть на одном месте!

— Ну, коли к матушке Анфисе… — княгиня усмехнулась. — Беги, собирайся! Обувайся потеплее!

Тараторка поцеловала княгинину руку и умчалась прочь.

— Наконец-то подружку себе нашла, — сказала Прасковья Петровна. — Одна беда, Анфисиной Лизке уже семнадцатый, вовсю невестится. И наша, на нее глядя, задурит.

— Там батюшка Викентий, он ни жене, ни дочкам воли не дает, — возразила Екатерина Николаевна. — Говорит, что поповнам нужно себя блюсти строже, чем монахиням. Иначе на них никто не женится.

— Они друг дружке волю дают. Батька в соборе, а они — у окошечек, с офицерами перемигиваются, — объявила блюстительница общей морали Аграфена Петровна. — И нашу научат!

— Уж чья бы корова мычала, — тихонько, так, чтобы слышал только Маликульмульк, и не шевеля губами, сказала Екатерина Николаевна, вечная врагиня блюстительницы.

Аграфена Петровна была постарше княгини и состояла с ней в каком-то сложном родстве, но ей не повезло — пока она несколько лет обреталась при дворе, никто не догадался выдать ее замуж, а когда ее опекун разорился, проиграв вместе со своим имуществом и ее приданое, то никаких надежд на брак уже не осталось. Сколько-то времени она жила у городских родственников, потом перебралась к деревенским и наконец осела у Голицыных в Зубриловке. Не было у нее дядюшки-князя, который позаботился бы о ней, как у Варвары Васильевны — одной из пяти племянниц самого Григория Второго, Светлейшего князя Потемкина. Слухи об этой заботе ходили разные — многие полагали, что любезный дядюшка всех племянниц поочередно сделал своими любовницами. Он много чудачил — но вряд ли кого насильно укладывал на свое роскошное ложе, ежели что-то и было — давно пора забыть. Маликульмульк предпочитал не забивать себе голову давними россказнями, к тому же он видел, какое чувство соединяет князя и княгиню. Более двадцати лет брака — не шутка.

А вот Екатерина Николаевна подбирала обрывочки, мастерила потихоньку правдивое жизнеописание врагини — и в том жизнеописании всякие мужские имена попадались. Имен, может, было побольше, чем Екатерина Николаевна числила за собой поклонников, отсюда и проистекало недовольство, а не только потому, что женщина с богатым прошлым на старости лет повадилась всем читать морали.

— Я ее не в инокини готовлю, — громко и по-хозяйски сказала княгиня. — А коли с кем и перемигнется — беда невелика. Дурой нужно быть, чтобы девицу в ее годы дома запирать с одними лишь ручными птичками!

Все притихли.

Четверть часа спустя Маликульмульк с Тараторкой вышли на замковую площадь. Там было шумно — выбежали дети из Петровского лицея и играли в снежки. Да и чего ж не поиграть — день солнечный, не слишком морозный, но и не слякотный, снег посреди площади чист, не замаран конским навозом.

— Иван Андреич, а что там с бальзамным рецептом? — спросила Тараторка. — Кто у кого его украл?

— Не понять никак, — честно ответил Маликульмульк. — Каждый говорит свое. Герр Струве — одно, Егорий Лелюхин — другое, а в доме бывшего бургомистра — третье.

— Его сиятельство сердится…

— Сам знаю. Боюсь даже, что эта загадка не имеет отгадки.

— Имеет! — убежденно сказала Тараторка. — Ведь этот человек, который принес в Ригу бальзамный рецепт, где-то жил! Я слышала, как вы с Сергеем Федоровичем об этом толковали! Что, если там хозяева знают правду?

— Тараторочка, да ведь чуть ли не сорок лет прошло!

— И что? Правда прокисла или протухла? Иван Андреич!..

— Не вопи. В замке, поди, слышно…

— Ага, задумались? — обрадовалась Тараторка. — А коли поискать тех хозяев, у кого он жил? Подумаешь, сорок лет! Вот Христиан Антоныч помнит, как покойная государыня на царство венчалась! И как с пруссаками воевали, помнит!

Маликульмульк слушал — но в голове были вовсе не интриги вокруг рецепта и не исторические события. Он невольно сравнивал Софи и Тараторку. Тараторке доставалось порой от княгининых приживалок за мальчишеские ухватки — что и неудивительно, раз она росла вместе с маленькими Голицыными. И сейчас она вела себя как мальчик — забегала чуть вперед, чтобы заглянуть в лицо Маликульмульку. А вот Софи была девочкой — и нашла себе отменное местечко во взрослом мире; кто ж посмеет огорчить дитя?

Свернув налево, они перешли по мостику ров, и вскоре Маликульмульк расстался с Тараторкой у дверей дома, где жили соборные священники, а сам направился к тюрьме. Сторожа знали его и впустили, предупредив, что господин Дивов ненадолго отлучился — куда-то повел двух заключенных.

— Я обожду его наверху, — сказал Маликульмульк.

Он поднялся на третий этаж. Где комнаты бригадира — он знал, сам же занимался его переездом. Он постучал в дверь. Никто не отозвался. Но внутри что-то происходило — скрип какой-то прозвучал, стукнуло, еще раз стукнуло. Тогда он толкнул дверь.

Арестантка — босая, в подоткнутой юбке невообразимого бурого цвета, повязанная платком, — мыла пол. Нагнувшись, она возила тряпкой под столом; услышав скрип двери, быстро выпрямилась и обернулась; это была Анна.

— Вы? — спросил Маликульмульк, почти не удивившись.

— Я, — ответила она, бросила тряпку в ведро с грязной водой и стала одергивать юбку. Ей было стыдно, что ее увидели с голыми ногами, и она не желала встречаться с гостем взглядом.

— Отчего вы не хотели поговорить со мной? — спросил Маликульмульк. — Я вам зла, кажется, не причинил. Я от всей души желал помочь вам…

— Благодарю. А теперь уходите.

— Вы не хотите видеть меня?

— Совершенно не хочу.

— Может быть, вы не знаете, что я пытался удержать вас, что я… что мы хотели изловить графиню?..

— Удержать меня было невозможно.

Он понял — она гордилась тем, что в своем стремлении быть рядом с мужем была неукротима и неудержима. А сейчас она потерпела крах. Или графиня де Гаше по своим соображениям бросила ее в каком-то городишке, статочно — одну и без денег, или даже графиня пыталась убить ее, а она чудом спаслась. Третья возможность — Анна поняла, что ее водят за нос, а любимый муж мертв.

— Как вам угодно, — сказал он, — я могу и уйти. Только прошу вас, будьте осторожны — его сиятельство знает, что вы в Риге, и желает вас видеть.

— Вы донесли?

Маликульмульк промолчал. Ежели кому угодно видеть во всех окружающих одних лишь виновников своих бед — что тут скажешь? Может, Паррот бы и сумел вразумить эту странную женщину… или Брискорн, красавчик речистый, напомнил бы ей любезным обхождением, что она молода и хороша собой, глядишь, и подобрела бы… хотя она заметно подурнела, и платок ей не к лицу…

Нет на свете философа, умеющего обращаться с норовистым бабьем. Пример тому знаменитый — Сократ и его Ксантиппа! Поэтому философу лучше промолчать. Или даже вовсе убраться. А оказавшись на улице, спеша по морозцу в замок, и подумать: что же тут можно сделать? Действительно донести князю? Но от слова «донос» тошно делается, сразу приходит на ум отставной цензор Туманский. Или оставить госпожу Дивову в покое — пусть себе моет пол, одетая хоть арестанткой, хоть цыганом, хоть купидоном!

Но как странно распорядилась собой эта женщина. Вернулась и поселилась в тюрьме! Что, если она от кого-то скрывается?

Воображение у философа было все же поэтическое. Сильфы, гномы и ондины обитали в нем когда-то и еще не померли. Маликульмульку не пришлось долго ломать голову над этой загадкой — кого и бояться Анне Дмитриевне, если не графини де Гаше? Они путешествовали вместе, ночевали в одной комнате — где вы, гномы Зор и Буристон, мастера подглядывать за всякими пикантностями? Допустим, Дивова узнала тайну графини — увидела два клейма с французской буквой «V» от слова «voleuse», что значит — «воровка». Допустим, поняла, что графиня не успокоится, пока не отправит ее на тот свет. Но нетрудно же догадаться, что в Ригу графиня носу не сунет. И, коли страх так велик, отчего бы не пойти прямиком в управу благочиния, где будут весьма благодарны за новые сведения о мошеннице? Странное поведение, весьма странное…

К счастью, Маликульмульк вспомнил о цели своего визита.

— Раз уж вы тут, то будьте так любезны, соберите Сашу и Митю, по распоряжению его сиятельства они будут учиться в екатерининской школе и жить там же, в порядочном семействе, — сказал он. — Завтра я их повезу, чтобы им сделали экзамен и решили, в который класс их поместить.

— Нет. Они будут жить здесь, при Петре Михайловиче.

— Вы хотите, чтобы его сиятельство приказал силой забрать детей?

— Они будут жить здесь, я присмотрю за ними. Я все знаю — они распустились без присмотра. Но я управлюсь.

Тут она впервые поглядела в глаза Маликульмульку. И он понял — лучше Анну сейчас не трогать.

— Только один вопрос — вы знаете правду? — спросил Маликульмульк. — Только это — и я уйду тотчас же.

— Да. Я узнала правду. Поэтому я… Нет. Ничего вам объяснять не стану. Передайте их сиятельствам мою нижайшую благодарность.

Анна склонилась над ведром и стала тщательно выполаскивать грязь из тряпки, потом отжала мокрый жгут ловким бабьим движением и, расставив пошире ноги, стала мыть пол в прямой близости от Маликульмульковых сапог.

Он повернулся и вышел.

Оказавшись на свежем воздухе, он постоял немного, пытаясь понять, не совершил ли ошибку. Ошибки вроде не было — что еще мог он сказать этой женщине? И она, судя по всему, никуда не собиралась убегать — если княгине угодно, то пусть приказывает привести сумасбродку в Рижский замок под конвоем. Хотя с княгини станется позвать врачей и поместить Анну в бешеный дом на излечение. Как же быть-то?

Сильно озадаченный, Маликульмульк вернулся в канцелярию, решив не показываться на глаза Варваре Васильевне прежде обеда. Но она сама за ним вскоре прислала.

Новость княгиню изумила беспредельно.

— Моет полы? Как дворовая девка?

— Да, ваше сиятельство. И одета как чумичка. Но не нужно ее сейчас трогать.

— Хочешь сказать, что она малость не в себе?

— Да, ваше сиятельство, — честно признался Маликульмульк.

— Ну что за семейка! Иван Андреич, ты, помнится, комедию сочинил, «Бешеную семью», ну так вот она в натуре! А, кстати, о семье, ты ведь так толком и не поведал, что было тогда вечером у господина Видау. Вчера вечером ты ко мне жаловать не изволил. Степан! Вели, чтобы кофею сварили!

— Ваше сиятельство, никак не мог.

— А что такое?

— Не поверите — объелся!

Княгиня расхохоталась, и дамы — за ней следом.

— Да я б скорее поверила, что ты крылышки отрастил и в небо вспорхнул! Сколько ж съел? Целый полковой котел, не иначе!

— Ваше сиятельство, грешно смеяться над человеком, угодившим в ловушку. Сейчас начали меней на реках ловить — прикажите, чтоб сварили вам мневую уху с картофелем и тмином, а там и поглядим.

— Прикажу Трофимке, а теперь рассказывай про бургомистров дом! Каково там — картины, бронзы есть? Цветы в вазах? Ковры? Во что фрау наряжаются? Что к столу подавали?

Все это Маликульмульк исправно доложил княгине и сбежавшимся из всех углов гостиной приживалкам. Потом перешел к делу.

Княгиня следила за развитием бальзамной истории с большим любопытством и знала как версию герра Струве, так и версию Лелюхина. Теперь она услышала третью.

— Значит, говоришь, только эта прелестница с тобой об отравлении говорила? А старая развалина Видау чушь несла и блаженство свое в семейном кругу показывала? — уточнила сообразительная княгиня. — Ну, помяни мое слово, хотели тебе подсунуть вранье.

— Сам знаю. Да только вранье в верные сведения укутано — никак его оттоль не выпутаю.

— Вместе выпутаем. Гляди сам — если им, этим ратсманам, удастся Лелюхина утопить, кому достанется бальзамная фабрика? Ведь лелюхинское семейство с перепугу от нее начнет избавляться. Ну? Не понял? Ее через подставное лицо приобретет кто-то из аптекарей. И будет потихоньку там изготовлять проклятый бальзам!

— Долго сие не продлится, дело раскроется, — возразил Маликульмульк. — Свои же собратья на него донесут, что им торговлю перебивает. Я думаю, фабрику кто-то хочет приобрести за гроши и уничтожить, чтобы бальзам делали только аптекари.

— Князь, помнишь, говорит, что пятнадцать тысяч бутылок в год за море уезжают? Стало быть, у Лелюхина контракты со шведскими или датскими купцами. Зачем же такое дело губить? Иван Андреич, помяни мое слово — кто-то один из аптекарей эту кашу заварил. Ах, отчего я не мужчина! Я сама бы приударила за этой фрау Софи и докопалась до правды!

Дамы рассмеялись.

— И ничего тут смешного нет! На маскарадах я часто мужское платье надевала! Ох, Иван Андреич, какие у нас тогда были прелестные интриги…

— Может, подослать к фрау Софи полковника Брискорна? — спросила ехидная Аграфена Петровна. — Сей кавалер ни у кого отказу не знает, всякую покорит!

Намек был отнюдь не тонкий, а толщиной с Маликульмульково брюхо — Екатерина Николаевна покраснела.

— Нет, Брискорн хорош, мил, да прост, а тут хитрость надобна. Твою фрау, Иван Андреич, научили, что до твоего сведения донести, и нарочно всю эту хитрую речь прелестнице доверили — ты человек молодой, будешь глядеть на губки и ручки, с ними всякую ахинею проглотишь. Вот и проглотил по меньшей мере две трети ахинеи. Но вот что — попробуй-ка за фрау Софи поухаживать. Ничего вызнать не пытайся — а делай вид, будто проглотил приманку. Вызови фрау на прогулку — я тебе велю наши большие сани заложить. Этот Видау хитер — да он при дворе не живал. Вот поглядишь — он начнет тебя в свои соглядатаи вербовать. Решит, что прелестница тебя последнего умишка лишила, и заговорит о деле. Эй, Фроська, Глашка! Живо ко мне с мерной лентой! Девки тебе за ночь пару новых рубах сошьют из лучшего полотна. Будешь блистать!

Маликульмульк ужаснулся.

Быть кавалером фрау Софи он не желал. Вот если бы предстояло то же самое, да только в мужском обществе, он бы не отказался. Карточная игра приучила его скрывать чувства и целыми ночами просиживать с невозмутимой рожей — словно бы голова понятия не имела, что творят руки с этими разноцветными картонными кусочками.

— А его сиятельство? — спросил он.

— А его сиятельство посмеется — да и прикажет то же самое! Ступай, девки мерку снимут. Да где ж Маша?

— К обеду обещалась быть, — отвечал Маликульмульк. — Поповна с младшим поповичем ее до ворот доведут. Ваше сиятельство…

— И помыслить не моги мне перечить! Ты меня знаешь!

— Знаю, ваше сиятельство.

Пришлось идти с Фроськой и Глашкой в гардеробную, снимать сюртук, поднимать и опускать руки, а смешливые девки, видя, что жертва дуется, совсем ей голову заморочили — под конец Маликульмульку стало казаться, что его обратили в ветряную мельницу.

Когда он вышел к княгине, она повела его в кабинет.

— Садись, пиши, я диктовать буду.

Бумага оказалась дорогая, с золотым обрезом.

— Это что же? — удивился Маликульмульк.

— Я сейчас пошлю Гришку в цветочную лавку. Ему там соберут самую дорогую корзину, вставят твою записочку, и он это доставит в дом Видау. Пусть видят, что пескарь попался на крючок!

— Ваше сиятельство! — взмолился Маликульмульк, но княгиня была неумолима и сочинила по-русски галантное послание такой сложности, что Маликульмульк взмок, переводя его на немецкий. Когда Гришку отправили в лавку, он запросился в канцелярию и был отпущен с большой неохотой — Варвара Васильевна разыгралась, а норов у нее был пылкий, поди угомони.

В канцелярии были разброд и шатание: князь уехал, начальника забрала к себе княгиня, можно вздохнуть с облегчением, Канцеляристы полагали, что господин Крылов пробудет с княгиней до обеда и вместе с ней же пообедает, потому и не постеснялись достать карты. Маликульмульк обнаружил, что на его же собственном расчищенном от бумаг столе идет игра в «три листка» и пришел в восторг — хоть что-то приятное! Он так давно не брал в руки карты, что, мало беспокоясь о своей репутации, тут же предложил сыграть в юрдон по копейке, благо тут допускалось любое количество игроков. Игра нравилась ему тем, что начиналась-то с копеечной ставки, но потом каждый игрок, мня себя великим стратегом, увеличивал ставку сообразно своему азарту или своей глупости. Наконец те, кто поосторожнее, выходили из игры и начинался поединок двух отчаянных игроков, он-то Маликульмульку и нравился более всего.

Обыграв всех и забрав свои законные полтора рубля, он в прекраснейшем настроении поспешил обедать. И не заметил, как у него за спиной переглянулись, собирая карты в колоду, подчиненные. Они все время присматривали за начальником, подбирая и систематизируя его недостатки на тот случай, когда эта опись потребуется. Сергеев, явно метивший на его место, не спешил — он даже помогал начальнику, даже выполнял какие-то его обязанности. А вот приятель Сергеева, опытнейший канцелярист Шульман, все это держал в голове, потому что было меж ними несколько разговоров о том, как все образуется, когда его сиятельство раскусит безделье и бестолковость господина Крылова…

К обеду прибыл и Голицын, рассказывал о Дюнамюнде, о том, как там хозяйничает комендант Шилинг, звал всю семью съездить к Шилингу в гости и полюбоваться замерзшим морем. В суете не заметили, что Тараторка не явилась к столу.

Она пришла после обеда и клятвенно заверяла, что в поповском доме ее не отпустили, пока не накормили. Странно было бы, если бы в семейство соборного священника не попытались угостить воспитанницу ее сиятельства, поэтому княгиня почти не сердилась. Маликульмульк же, переходя из гостиной, где подзадержался, в служебные помещения, видел Тараторку на лестнице, ведущей к службам, в том числе к поварне.

Стоило Маликульмульку углубиться в бумаги — пришли звать к князю.

— Ничего спешного в депешах нет? — спросил Голицын. — Вот и ладно. Ступай-ка ты, братец, поищи своего человека. Может, чего разведал?

— Ваше сиятельство, он сейчас, скорее всего, на Клюверсхольме. Для чего мне ему мешать?

Голицын подошел к окну. Клюверсхольм был перед ним как на ладони. Хотя денек выдался пасмурный, отлично были видны красные черепичные крыши богатых домов и зеленая Троицкая церковь, разве что православного креста над ней было не разглядеть.

— Ступай. Мы с Шилингом потолковали — как бы это дело с Лелюхиным не оказалось первой ласточкой. Нельзя им отдавать купца. Иначе оборзеют.

— А что, коли он виновен?

— Коли виновен — сам ему башку обрею на каторжный лад и в Сибирь отправлю. Но не сейчас, потом. Пусть сперва разумные люди в магистрате и Большой гильдии добьются, чтобы государь вернул им Городовое уложение. Понял, братец?

— Понял, ваше сиятельство, да что же я-то сделать могу?

— Не ведаю! — закричал князь. — У тебя всюду уж всякие знакомцы завелись! Мне кого просить? Гарнизонных офицеров? Они друг за дружку держатся, сидят себе в Цитадели и сидят! Я тут чужой!

— Да и я чужой.

— Ты тут уж со многими поладил! — князь сердито засопел. — Иван Андреич, Лелюхина им выдавать нельзя, и спасения для него я не вижу — если не найти истинного убийцу. А коли вдруг убийца он сам, во что я не верю, то тянуть! Тянуть до последнего! Пока не решится дело с этой магистратской грамотой к его величеству! Они ж там целую грамоту пишут, чтобы вновь им вернули Городовое уложение! И вокруг нее — сущая война! Вот уж воистину — один дурак бросит камень в воду, семеро умных не вытащат!

Он имел в виду покойного государя Павла Петровича, воистину сдуру отменившего в остзейских губерниях уложение, и Маликульмульку осталось лишь понимающе покивать крупной головой: князь Голицын может называть царя дураком, Голицыны — Гедиминовичи, род куда как древнее романовского, а канцелярский начальник Крылов должен молчать…

— Найди хоть что-нибудь, Христа ради… — попросил князь. — Вот тебе аптекарь твой много наговорил, сам Лелюхин, эта фрау у Видау… неужто не за что зацепиться?

И тут Маликульмульк вспомнил Тараторку.

— Ваше сиятельство, если отравление точно связано со всей бесовской свистопляской вокруг бальзамного рецепта, то можно поискать человека, который тогда, сорок лет назад, сдавал жилище Абраму Кунце. Ежели он жив, то, поди, что-нибудь припомнит. Кто к этому Кунце хаживал, с кем он встречался, кого поминал… и откуда штофы с бальзамом брались!

— Верно! — обрадовался князь. — Ведь этот чертов Кунце в крепости жил!

— Да, у Карловских ворот.

— Отправляйся туда! Бери с собой кого-нибудь, кто по-латышски понимает! Ты сказывал, твой приятель аптекарь наполовину латыш?

— На четверть, ваше сиятельство.

— Его позови! Скажи ему — я в долгу не останусь! Ступай!