Голицын выслушал донесение и рассмеялся.
— Одно ты не учел, братец. Сегодня делать в аптеке обыск нельзя. Посуди сам — тот, кто вез ворованный бальзам, обеспокоен — баба какая-то пыталась сани остановить, мужик какой-то в простыне ей на помощь пришел. Вор, я так полагаю, с перепугу завез эти бочата подальше — и они даже не в Московском форштадте, а в каком-нибудь Кеньгерагге. Тут нужно чуток выждать, а пока… погоди, куда ж я бумажку задевал…
Князь открыл ящик стола и покопался в нем.
— Вот! Радуйся! Вот вся наша дегустация!
Это были те записи, что он делал, когда Шульц-Шуазель пробовал бальзамы.
— Мы вытащим Лелюхина! — уверенно сказал Голицын. — Вот — читай! Более всего на его «кунцевский» похож бальзам из аптеки Лебедя! Ею и надобно заняться.
— Я сперва в канцелярию, — начал было Маликульмульк.
— Подождет канцелярия! Там Сергеев есть, сам с письмами разберется. А ты, братец, ступай к княгине, пусть в тебя кофею кофейник вольет, взбодришься — и к своим разлюбезным аптекарям!
Поди ослушайся…
Маликульмульк не выспался, страшно хотел где-нибудь прилечь хоть на два часа. Шагая к комнатам Варвары Васильевны, он сообразил, что князь сейчас оказал ему услугу — в аптеке Слона, на втором этаже, было где прилечь, и никто бы не стал его там искать. Поэтому он выпил у княгини всего лишь чашечку кофея со слоеными пирожками, столь воздушными, что дунь — разлетятся крошечные золотистые лепестки.
— Иван Андреич, сделай доброе дело, проводи Машу в Цитадель, раз уж все равно выходишь в крепость, — велела княгиня. — К подружке просится. Та, вишь, рукодельница, а наша хочет у нее швы перенять. Пусть прогуляется!
Тараторка была тут же, с мешочком на витом шнурке, в каких дамы и девицы брали с собой шитье, отправляясь в гости.
Цитадель! Про Анну-то Дивову он и забыл!
А ведь Анна, скрываясь на фабричном чердаке, могла кое-что узнать о проказах Щербатого!
— С величайшим удовольствием! — воскликнул Маликульмульк и, с неожиданной галантностью склонившись над креслом ее сиятельства, поцеловал княгинину ручку.
— Ну будет, будет! — засмеялась она. — Глашка, беги, отряхни Ивана Андреича, весь в крошках! И меня щедро осыпал! И меня отряхни! Кузьминишна, собери Машу!
Маликульмульк пожалел, что не попросил еще кофея, но было уже неловко — лакей Степан собрал посуду на поднос. Остались два слоеных пирожка — и, пока Глашка отряхала сюртук, Маликульмульк все на них смотрел. Наконец, когда сюртук уже был чист, он не выдержал — и под хохот придворных дам схватил и съел пирожки.
— Не забудь же — сегодня загляни к этой фрау Софи, узнай, когда ей угодно покататься. Может, когда она будет не дома, не под присмотром, то больше расскажет. Ну, ступай с Богом! — сказала Варвара Васильевна.
Четверть часа спустя он шел с Тараторкой по замковой площади.
— Вот ведь как странно, — говорила Тараторка, — уж у нас ли не рукодельницы? Все модные узоры знают! А тут живет поповна в Цитадели и всех наших обошла! Кто-то научил Лизу перенимать узор с французских тканей, она зеркальце приставит — и у нее получается правильный уголок, а шьет она по тонкому полотну и по батисту, а какие фестоны ровненькие! И у нее немецкие алфавиты для монограмм — Иван Андреич, там буквы совсем старинные, с древних книг взяты, и гладью, и по ажуру, ажур на батисте — диво, просто диво, какая тонкая работа…
Это было такое девичье щебетание, что слушать и отвечать не обязательно. Маликульмульк только подумал, что Тараторка не безнадежна — может, хоть от поповны Лизы томности и хороших манер наберется? Лучше ей в пятнадцать лет вышивать, чем лазить с маленькими Голицыными по замковым закоулкам и приносить в гостиную чьи-то загадочные грязные кости. А потом — скорее замуж, за первого же, кто посватается.
Убедившись, что Тараторка вошла в дом, где жил причт Петропавловского собора, Маликульмульк поспешил к тюрьме.
У него хватило ума спросить часовых, где господин Дивов. Ответили, что зачем-то побежал к коменданту. Это Маликульмулька устраивало — он сказал, что подождет господина Дивова наверху.
Анны в дивовских комнатах не оказалось, зато там сидели Саша с Митей и переписывали из книжки французские упражнения.
— Где Анна Дмитриевна? — спросил Маликульмульк.
— Ее нет, — ответил старший, Саша, и видно было — врет, но врет не по своей воле.
— Ладно, пусть так, — Маликульмульк вышел и направился в спальни арестанток. Как и следовало ожидать, Анна была там. Вместе с другой женщиной она стирала в двух лоханях мужское исподнее, на скамье громоздились мокрые серые жгуты. Рядом была и третья лохань — пустая.
— Анна Дмитриевна, — позвал Маликульмульк.
Она разогнулась и вытерла руки о влажный фартук.
— Я просила вас оставить меня в покое, — строптиво сказала она.
— Я к вам по делу. Пожелал бы доброго дня, но что с вами при такой жизни может случиться доброго?
— Если вы хотите забрать мальчиков, то зря стараетесь. Я их не отдам. Они сейчас учатся…
— Я знаю. Давайте выйдем хоть на лестницу…
— Нет.
— Я должен сделать вам несколько вопросов.
— Нет. Уходите, господин Крылов. И не приходите больше.
— Анна Дмитриевна, вы боитесь, что вас преследует графиня де Гаше? — вдруг спросил он.
— Я ничего не боюсь.
Маликульмульк не всегда понимал женщин, да и немудрено — он ни с одной по-настоящему не сходился. Но Анну он понял — ее ответ означал: после смерти мужа, о которой я все же узнала, после долгой дороги в Ригу и всех размышлений мне уже ничто не страшно, ибо я, кажется, сама уж умерла и лежу в одной могиле с моим супругом, а тело лишь ненадолго задержалось на земле — и его судьба мне почти безразлична.
— Но вас преследуют?
— Нет.
Он сомневался, что это правда. А товарка Анны, молодая баба, румяная, невзирая на скудное тюремное житье, даже плескать и плюхать в лохани, даже хоть как-то тереть белье о стиральную доску перестала — так и стояла согбенная, боясь пропустить хоть одно словечко столь странной беседы.
Анна же стала вытягивать из своей лохани тряпье, свивать в жгуты и старательно, хотя не очень сильно отжимать.
— Преследуют.
— Нет.
— Вы совсем не хотите говорить со мной?
— Да!
— Отчего бы вам не пойти к его сиятельству и не рассказать о ваших странствиях с графиней де Гаше? — спросил Маликульмульк. — Его сиятельство устроит так, что управа благочиния будет вас беспокоить минимальным образом. При этом вы будете под защитой. И ее сиятельство о вас позаботится. Теперь же вы живете вместе с какими-то грязными бабами, чуть ли не с каторжницами, прядете и стираете солдатское белье, моете полы, разве это жизнь для женщины вашего сословия?
— Да, — сказала она. — Это та единственная жизнь, которая мне необходима. Я иной не желаю!
Маликульмульк молча смотрел на ее красные от холодной воды руки. Анна опять склонилась над лоханью низко-низко и отчаянно трепала в воде солдатские портки.
— Для чего вам это? — спросил Маликульмульк. — За что вы себя наказываете, Анна Дмитриевна? Разве вы в чем-то виноваты?
— Я хотела стать монахиней, — ответила она. — Я не видела другого пути, и сейчас не вижу. Но воля Божья была такова, что я случайно прошла мимо обители. Но можно ведь быть монахиней и в миру. Я так решила.
— Потому, что вы овдовели?
— Нет. Перестаньте утешать меня. Я знаю, что вдовы повторно идут под венец! Мне двадцать три года — а и в сорок идут! Слышала! Будет с меня…
На скамье рядом с лоханью лежали выстиранные и отжатые портки и рубахи. Анна с трудом сняла лохань, поставила на пол и взгромоздила на скамью другую. Затем она вышла из комнаты и вернулась с двумя ведрами. Вылив их в новую лохань, она принялась расправлять жгуты и кидать их в холодную воду — для полоскания.
Маликульмульк смотрел на ее работу с недоумением — предложить помощь он не решился, знал, что Анна откажется, а видеть в ней обычную прачку, которой помогать незачем, — не мог.
— Вы думаете, что могли спасти мужа? — спросил он. — Вы за это себя корите?
— Нет.
— Вы не смогли наказать его убийц?
— Уходите, Бога ради, — попросила Анна. — Вы хотите, чтобы я помогла найти эту графиню и арестовать ее? Этого вы хотите? Ну так я не стану вам помогать.
— Но вы знаете правду? Знаете, что ваш муж не застрелился, а был убит?
Анна выпрямилась.
— Я не хочу ничего знать и не хочу никого наказывать, господин Крылов. Никого! Не это главное для меня! Графиню покарает Господь, а я… а я делаю самое страшное, что только может сделать человек, — я отказываюсь преследовать ее и предаю в руки Божии! И мне страшно оттого, что я это делаю… Уходите, а то я людей позову!
— Но я хотел только спросить…
— Нет! Я вам ни слова больше не скажу!
— Я хотел спросить о том, как вы…
Анна выпрямилась. Две мокрые руки уперлись в грудь Маликульмульку, он невольно отступил — и оказался на лестнице. Дверь захлопнулась, проскрежетал засов.
Недовольно хмыкнув, Маликульмульк вразвалочку пошел вниз. Он не сердился — смолоду приходил в ярость, бичуя пороки, а теперь даже возмущаться перестал. Сам виноват, думал он, нужно было не в душу лезть грязными сапогами, а кратко спросить о ее житье на чердаке бальзамной фабрики. И она бы ответила столь же кратко, что никого не видела и ничего не ведает, лишь бы прекратить разговор…
Теперь следовало двигаться к аптеке Слона, чтобы там осторожненько разведать об аптеке Лебедя, да и не только о ней. А об Анне Дивовой не думать вовсе. Ибо понять ее невозможно.
День выдался солнечный, веселый, и небо уже приобрело заметную голубизну. Маликульмульк шел и кивал знакомым, кланялся девицам и молодым фрау, делавшим ему быстрый книксен. Оказывается, завелось уже немало знакомцев — у кого-то в кондитерской брал напкухены по просьбе княгини и дам, с кем-то встретился в канцелярии, кто-то сидел в приемной среди прочих просителей и получил от канцелярского начальника краткий, но полезный совет. А вот прелестная фрау Софи не попалась навстречу — видно, сидит с любимым дедушкой, охотно слушая воспоминания о былых временах, былых приключениях. Хоть бы она отказалась от санной прогулки! Княгиня чересчур хорошего мнения о Косолапом Жанно — полагает, что именно в санях он окажет себя неотразимым кавалером и в награду услышит правду. Вот тоже странная выдумка…
Маликульмульк прошел замковую площадь, миновал и Большую Замковую улицу. На перекрестке глянул налево — но перекресток был, как оно и положено в Рижской крепости, коряв и несуразен, красивого дома Видау было не разглядеть из-за здания, которое вылезло из общего ряда несуразным углом. Зато в сотне шагов впереди была аптека Лебедя — преступная аптека! Удержавшись от соблазна заглянуть туда, Маликульмульк вошел в узенькую улочку Малую Яковлевскую. По его соображениям, она была самой короткой из крепостных улиц — всего-то сорок восемь шагов.
Наконец он оказался у аптеки Слона, отметил — окно вставлено, помедлил малость — и вошел.
За прилавком стоял Давид Иероним, обслуживал постоянных покупателей — супружескую пару средних лет. Ждал своей очереди скромно одетый господин — надо думать, простой рижский айнвонер. Он уж приготовил рецепт от врача, держал чуть ли не вровень с лицом длинную исписанную бумажку с именной печатью.
Увидев Маликульмулька, Гриндель улыбнулся ему и указал на дверь во внутренние комнаты.
Там в углу возился с сооружением из стеклянных трубок Паррот, а герр Струве сидел рядом в кресле и, кажется, давал советы.
— Добрый день, герр Струве, — сказал Маликульмульк. — Добрый день, Паррот. Я провел почти бессонную ночь — не угостят ли здесь кофеем?
— Нет, нет, только не это! — закричал герр Струве. — Мне страшно видеть кофей! Мне от его запаха становится плохо! Любезная супруга до смерти перепугалась…
— Фрау Струве ничего не знает, — заметил Паррот. — Надеюсь, никто из присутствующих ей не проболтается. Про окно мы сказали, что его разбили куском льда мальчишки.
— Герр Крылов, хотите отвара из шиповника? — спросил аптекарь. — Хороший, горячий, сладкий отвар — очень способствует сердечному здоровью.
Маликульмульк подумал и кивнул. Потом Паррот помог развернуть кресло аптекаря и вернулся к своим трубкам. Маликульмульк сел на стул напротив.
Вошел Гриндель.
— Карл Готлиб! — позвал он. — Ступай, посиди там. Если кто-нибудь придет — зови меня.
— А читать можно? — спросил ученик.
— Читать нужно, — ответил вместо Гринделя Паррот. — Только не глупые книжонки о разбойниках.
— Возьми свою книжку и иди, Карл Готлиб, — сказал Давид Иероним. — Ты заслужил полчаса отдыха.
Эге, подумал Маликульмульк, физик своими нотациями, кажется, даже кроткого Гринделя вывел из терпения. Ну и пусть возится в углу с трубками и штативами, мастерит новую адскую машину для добывания магнетического тока из лягушачьих лап!
Карл Готлиб посмотрел недоуменно на физика, на химика, наконец — на аптекаря, который махнул рукой — делай, что хочешь. Тогда он схватил со стола тоненькую книжку и радостно выскочил, а Давид Иероним подтащил стул поближе к Маликульмульку.
— Что нового, любезный друг? — спросил он. — Вы ведь не с пустыми руками. Я сижу тут как сторож, никого близко не подпускаю к герру Струве и не знаю никаких новостей.
— Те новости, которые мне нужны, уже имеют длинную седую бороду, — ответил Маликульмульк. — Хотя есть одна свеженькая. Кое-кто из рижских аптекарей ворует бальзам у бедного Лелюхина. И выдает за свой, добавляя туда то ли имбирную настойку и шафран для цвета, то ли что-то в этом роде…
— Черт побери! — крикнул герр Струве. — Это же позор! Кто вам рассказал? Тот человек врет!
— Этой ночью с лелюхинской фабрики тайно вынесли три бочонка.
— Это не мог быть аптекарь, это кто-то иной, — заупрямился герр Струве, готовый душу положить за честь мундира. — Это были просто любители хорошей выпивки! Вот увидите — окажется, что ваши три бочонка увезли в какой-нибудь трактир!
Маликульмульк вспомнил.
— Его сиятельство не успокоится, пока не разберется во всех интригах вокруг бальзама. У нас уже целая коллекция бутылок, и если понадобится — полицейские по приказу князя проведут обыски. Но вам это не угрожает, я знаю, что ваш бальзам — другой. Герр Струве, я ведь не только из-за этого снадобья пришел. Вы всех знаете, и ратсмана Беренса — также, — уверенно сказал Крылов. — Жива ли его почтенная матушка?
— Нет, фрау Беренс умерла, — отвечал аптекарь. — Года два назад, а на что вам, герр Крылов, покойница?
— Сдается, что покойница воскресла. Мне попалась женщина преклонных лет, которая называла себя Анной Матильдой Беренс…
— О мой Бог! Повторите! Стой, Давид Иероним! Не смей мне давать лавровишневую воду! — приказал аптекарь, вдруг разволновавшись. — Я и без нее не помру!
— Анна Матильда Беренс, — очень четко произнес Маликульмульк. — Вы знали эту женщину?
— Да… то есть я знал ее в девичестве… Вернее сказать… Где вы встретили ее? Как она выглядела? Кто при том был?
— Я встретил ее в самых нелепых обстоятельствах, какие только возможны, герр Струве, — сказал Маликульмульк. — Я был ночью на Клюверсхольме — выслеживал вора, похищающего бальзам с лелюхинской фабрики…
Гриндель ахнул.
— Трудно найти человека, менее похожего на полицейского сыщика, — заметил Паррот.
— Вы залезли на дерево или закопались в сугроб? — весело домогался Давид Иероним. — Или переоделись местным жителем? Кузнецом? Перевозчиком?
Герр Струве замахал обеими руками, призывая шутников к порядку, но и сам невольно засмеялся.
— Вы, герр Крылов, выслеживали вора?.. Как это вышло?.. — спросил он.
— А так, что надежные люди рассказали — с фабрики постоянно крадут бальзам. Я пошел и убедился. При мне, господа, при мне с фабрики вынесли три бочонка, и немалых бочонка — лелюхинский мастер и вор тащили их вот так с большим трудом. Сдается, это были двухведерные бочата.
Маликульмульк показал, как вор прижимал к груди бочонок.
— Кто же этот бесстыжий человек? — спросил аптекарь.
— Думаю, очень скоро мы это узнаем точно. Помните, мы с его сиятельством устроили дегустацию бальзамов и позвали знатока — повара из «Петербурга»? Так вот — он определил, чей бальзам более всего походит на лелюхинский. Еще немного — и можно будет распутать хоть один узел из того, что вы все тут за полвека наплели вокруг бальзама Кунце. Но это все — потом… Я прежде всего хочу узнать про Анну Матильду Беренс.
— Ее, бедняжки, давно нет в живых, — аптекарь вздохнул. — Это была редкая красавица, прелестная женщина, счастливая в замужестве — и умерла…
— Красавица? — Маликульмульк вспомнил бородатую старуху с подбородком, как у деревянного щелкунчика, который словно топором из полена вырубили, с крупным носом и седыми лохматыми бровями. — Расскажите еще о фрау Беренс.
— О фрейлен Беренс. В замужестве она стала Видау.
— Она была женой кого-то из Видау? — спросил Паррот.
— Она вышла замуж за старого Видау. Да, он был тогда вдовцом, у него сыновья выросли почти взрослые, но как он ее любил! Она согласилась стать его женой — и была счастлива, это знали все. Довольно было увидеть их рядом… Герр Крылов, есть женщины, которым нравятся молоденькие мальчики, вроде Давида Иеронима, а есть женщины, которым нужно, чтобы их любил зрелый мужчина…
Тут Паррот хмыкнул, а Гриндель засопел.
— Когда начиналась навигация и приходили суда с дорогими тканями и кружевами, Анна Матильда покупала все, чего хотела, она не знала отказа, Мельхиор Видау при мне говорил ей: сердце мое, бери все, бери весь бархат, что видишь в лавке, чтобы ни у кого больше в Риге не было такого платья. Я помню этот бархат бирюзового цвета, он удивительно шел к ее глазам и к светлым волосам… — старый аптекарь улыбнулся мечтательно и вмиг помолодел.
— Что же с ней стало? — спросил Маликульмульк.
— Умерла. У нее была первая беременность, и плод развивался неправильно. Медицина может многое — только при таком развитии плода она бессильна, герр Крылов. Говорят, она страшно мучилась и кричала. А бедный Видау в соседней комнате рыдал, как дитя. Его не пускали к ней почему-то… Но странно, что эта женщина вдруг назвалась именем Анны Матильды, да еще ее девичьей фамилией, это воистину странно. Может быть, она не в своем уме?
— Мне тоже так показалось, герр Струве.
— Я видывал сумасшедших. Кем они только себя не воображают! Наверно, старая фрау когда-то завидовала красоте Анны Матильды. С женщинами это случается. Ну так откуда взялась самозванка?
— Я не знаю, откуда, я только знаю, где ее нашли. Она ночью шла по льду Двины со стороны устья, одетая в красный бархатный шлафрок и комнатные пантуфли. А было довольно холодно.
— О мой Бог!.. Так она действительно сошла с ума?
— Она вела себя очень странно. Когда ее удалось привести в дом, я спросил ее, как она себя чувствует. И получил ответ: «Благодарю, отвратительно».
— Но она ведь сказала чистую правду, — вмешался Паррот. — Это не свидетельствует о безумии. Кто бы себя чувствовал хорошо после такой прогулки?
— Затем — она не сразу назвала свое имя, она очень не хотела его называть — и вдруг решилась…
— Потому, что это не ее имя! Но что было потом? Она представилась — а дальше? — нетерпеливо спросил аптекарь.
— Ее напоили сбитнем с мадерой, и она заснула, положив голову на стол.
— Сбитень… — произнес, вспоминая, Гриндель. — Знаю, пробовал, но при чем тут мадера?
— Когда сбитенщики готовят ее для себя, то добавляют довольно много, — объяснил Маликульмульк.
— У вас был там при себе сбитенщик?!
— Да.
Гриндель и герр Струве переглянулись.
— Любопытный способ выслеживать аптекарей, ворующих бальзам у Лелюхина, — задумчиво сказал Паррот. — Напрямую влияет на результат вылазки.
Аптекарь и Давид Иероним были, кажется, того же мнения.
Маликульмульк даже немного растерялся — пил он мало, в пьянстве его до сих пор не обвиняли, а после ночного торчания под амбаром горячительный напиток полезен для здоровья.
— Нет, я не был пьян, — наконец ответил он. — Я видел своими глазами, как бочата с бальзамом укладывали в сани. Но выследить эти сани нам не удалось из-за фрау Беренс, или кто там она на самом деле. Она сбежала из дома, где ее приютили, и украла тулуп с валенками. Я видел ее, когда она переходила реку, догнать не удалось. Она скрылась, как призрак, на берегу между амбарами, и сторожа клянутся, что не видели ее.
— А вы уверены, что это был не призрак? — спросил герр Струве.
— Уверен. Если бы призрак пил материальный сбитень с мадерой, напиток бы вылился на пол, — сказал Маликульмульк с такой уверенностью, будто каждый день угощал привидения горячительными напитками. — Благодарю вас, герр Струве. А теперь позвольте откланяться — я еще хочу зайти к Видау. Ее сиятельство велела пригласить фрау Софи на прогулку, приказала заложить свои большие сани — не смею ослушаться.
— Погодите, — Паррот вышел из-за стола с хрупким сооружением. — Отчего вы не спрашиваете меня, Крылов, к чему привели поиски Теодора Пауля?
— Оттого, что не хочу вводить вас в соблазн, Паррот, — ответил Маликульмульк. — Я спрошу — и вы начнете проповедовать с ученым видом, любуясь своей особой, а это — грех.
— Вы с Гринделем словно сговорились, — ледяным тоном произнес Паррот.
— Я где-то вычитал басенку. Если ты идешь по улице и один человек говорит тебе, что ты пьян, — не обращай внимания. Но если говорят десять человек — иди домой и проспись, — без лишней вежливости брякнул Маликульмульк.
— Не ссорьтесь, молодые люди, — призвал герр Струве. — Будь я красавицей, из-за которой вы готовы подраться, я сказал бы: успокойтесь, я вас всех люблю! И я действительно вас люблю, Бог мне свидетель… я уже в тех годах, когда лишь это имеет значение — способен ты любить людей или уже не способен…
Маликульмульк вспомнил Видау, который, кажется, пришел к тому же мнению — старца Видау, окруженного веселой молодежью, на которого красавица Софи — и та смотрит влюбленными глазами.
— Я не ссорюсь, — первым заговорил Паррот. — Я хочу лишь сказать этому господину, что обошел ближайшие аптеки и выяснил, на ком собрался жениться наш Теодор Пауль. У Преториуса есть две дочки, старшая — сущий крокодил. Вот ее он и выбрал.
— Преториус сошел с ума, если хочет отдать этому голодранцу свою Клерхен и аптеку Лебедя в придачу, — сказал герр Струве. — Не слушайте его, милый Иоганн, кто-то подшутил над Георгом Фридрихом. Я уже говорил ему, что это невозможно.
— Аптека Лебедя? — переспросил Маликульмульк. — Весьма любопытно…
— А что ж любопытного? Еще не было случая, чтобы аптекарская дочка осталась без жениха. Клерхен не должна хвататься обеими руками за первого встречного. Я вам вот что скажу — если бы я помер, не успев продать свою аптеку Давиду Иерониму, то и у моей безутешной вдовы тут же собрались бы под дверью кавалеры! А ведь ей уже шестьдесят! И знаете — она бы полгода спустя стала чьей-то молодой женой!
— Живите долго, милый учитель, — сказал Гриндель. — Живите столько, чтобы у вашей вдовы не нашлось ни одного жениха.
Маликульмульк задумчиво смотрел на ряды фаянсовых банок и бутылок. Аптека Лебедя… аптека шутников… ну-ка поглядим, как они будут шутить с начальником канцелярии его сиятельства…
Он позволил напоить себя горячим отваром шиповника и откланялся. Давид Иероним проводил его до дверей, Паррот же только кивнул и попрощался очень кратко. Паррот был обижен — или же нарочно выказывал обиду. Маликульмульк решил, что скорее — нарочно.
Аптека Лебедя была почти напротив аптеки Льва — каких-то сорок шагов наискосок через Сарайную.
А сейчас на сцене появляется Косолапый Жанно, решил Маликульмульк, тот Косолапый Жанно, лентяй и обжора, о котором рижане уже знают главное: князь Голицын держит его при себе из жалости и для развлечения. Пусть так. Тем более что — почти правда.
Он вошел и увидел за прилавком знакомца — Беньямина Готлиба Преториуса. Этот аптекарь был еще сравнительно молод — под сорок, но не вел дела самостоятельно — настоящим хозяином тут был его отец, Фридрих Даниэль. Если верить Парроту, Теодор Пауль ухаживал за сестрой Беньямина Готлиба и рассчитывал, что его возьмут в дело. Аптека — такое заведение, что необходимо всегда, а город понемногу растет, и если когда-нибудь снесут устаревшие укрепления, то расти будет быстро и бурно.
— Добрый день, герр Преториус, — сказал Косолапый Жанно. — У ее сиятельства маленький прием в замке, нужны конфеты всех сортов и сладкие сиропы. Я хочу выбрать самое лучшее.
Во всякой аптеке было не менее полусотни видов конфет — на выбор. Их можно было заказать в любом количестве. Беньямин Готлиб тут же стал доставать и выкладывать из банок на тарелку медовые конфеты с фруктами, ромовые конфеты с орехами и с изюмом, ягодные конфеты в белой и в розовой глазури, ягодные шоколадные конфеты и даже конфеты из вареного картофеля — самые недолговечные.
Косолапый Жанно, сидя у прилавка в распахнутой шубе, все их пробовал и делал ученые примечания, при этом неоднократно вытер липкие пальцы о колено и полу сюртука. Маликульмульк наблюдал за аптекарем — как будто у того на лице написано, где в Московском форштадте спрятаны бочата с краденым бальзамом.
Лицо было по-своему примечательное — из тех некрасивых мужских лиц, которые женщины предпочитают идеальным физиономиям. Нос крупноват, синие глаза глубоко посажены, подбородок узкий и острый, улыбка — полумесяцем, зубы неровные, однако имеется странное обаяние — и оно заменяет красоту.
Косолапый Жанно потребовал еще сиропов и бутылочку пресловутого бальзама (Маликульмульк надеялся, что это и будет ворованный бальзам), а также указал, какие конфеты возьмет — каждого сорта по три фунта. Беньямин Готлиб послал ученика в задние комнаты — взять товар, который уже имелся на складе.
Вернулся ученик не один — вместе с ним пришли Клерхен и Лотхен. Преториус сразу представил их господину канцелярскому начальнику — пришлось вставать, кланяться, улыбаться, говорить обязательную ахинею. Косолапый Жанно проделал все это с известной медвежьей грацией.
На вид Клерхен была лет на десять помоложе брата, сходство имелось несомненное, но обаяние отсутствовало напрочь. К тому же мужчине идет быть высоким и плечистым, а для женщины это сомнительные достоинства. Лотхен, самая младшая, была не старше двадцати пяти — а у нее острая мордочка с длинноватым носиком была даже красива.
Клерхен принесла на пробу еще свежеизготовленных конфет — их как раз с утра мастерили из клюквы и подсушивали в печке. Косолапый Жанно сказал комплимент ее ручкам, в которых даже кислое лесное яблочко превратилось бы в сладчайшее лакомство. В гостиной Варвары Васильевны за такой пошлый комплимент бы высмеяли — а в аптеке он сошел за французскую придворную галантность высшей пробы.
Клерхен засмущалась, покраснела, но красоты ей это не прибавило. А ведь она знает, куда скрылся Теодор Пауль, подумал Маликульмульк, может быть — даже прячет его у себя, в каморке при девичьей спаленке. Живет она где-то поблизости… уж не дать ли поручение сбитенщику Демьяну?.. Хотя он может в последний миг проворонить нечто важное — как упустил и старуху Берениху, и сани с ворованным бальзамом.
И тут в аптеку вошел еще один человек, вошел с улицы и не поздоровался с Преториусом-младшим, только криво улыбнулся сестричкам Клерхен и Лотхен.
Он был бы не хуже лицом, чем Беньямин Готлиб — тот же подбородок, тот же чуть скошенный лоб, — но в детстве переболел оспой. Хвороба была делом обычным — и попорченные лица никого не удивляли. Дамы умудрялись замазывать оспинки белилами и запудривать, некоторые мужчины тоже пытались себя приукрасить. Но не этот — этому бы не удалось, оспа его попортила основательно.
Одет он был очень просто, а вот повадку имел уверенную. На вид ему было около сорока.
— Я сговорился — завтра нам привезут два пуда свиного жира и полпуда собачьего, — сказал он. — Нужно позвать старую Грету, чтобы как следует перемыла банки и приготовила котлы с мисками.
— Я сейчас пойду к ней, — вызвалась Клерхен. — Только оденусь.
— Да, фрейлен. А я поеду к Вольфу за горшками. Заказано двести больших и триста маленьких, этого хватит?
— Позови Вольфа к нам, Эмиль, — ответил Преториус-младший. — У Струве появились горшки для мазей с широким горлышком, нам тоже такие нужны. Нужно будет договориться. А потом поезжай в Гостиный двор, поговори с купцами о миндале — у нас кончаются марципаны.
Маликульмульк слушал с любопытством, а Косолапый Жанно допивал выставленные на пробу сиропы.
— Малиновый, вишневый, земляничный, земляничный парижский, цитрусовый, клюквенный, барбарисовый и ананасный, каждого по штофу, — сказал он. — Приготовьте все к завтрашнему дню, приедет человек из замка.
В конце концов, скоро Масленица, рассудил Маликульмульк, и все это добро непременно пригодится.
Затем он простился и вышел из аптеки Лебедя.
Дверь аптеки глядела в створ Конной улицы. Туда и пошел Маликульмульк, чтобы видеть чуть ли не целиком стоящее на углу здание. Он твердо решил дождаться Клерхен. Она с такой готовностью собралась идти за старой работницей — не может быть, чтобы это не имело подоплеки. Выйти из аптеки под благовидным предлогом — и навестить любовника! Чего же проще? Если только она действительно не прячет его в своем доме — кто их, девиц, разберет…
И она действительно вскоре вышла — в теплом капоре, так что даже лица не разглядеть, и в какой-то старомодной накидке на манер теплого салопа. Оглянувшись по сторонам, постояла немного — и пошла по Сарайной улице в сторону Петровской церкви. Шагала она уверенно и быстро, Маликульмульк едва за ней поспевал.
Они пересекли Известковую улицу, миновали памятную Маликульмульку музыкальную лавку, и уже виднелся над крышами причудливый краснокирпичный фронтон Иоанновской церкви.
По левую руку был проход между церковью и Конвентом Экке — прибежищем одиноких вдов, он через каменные ворота вел в сквозной двор, через который можно было удобно выйти на Большую Кузнечную. И из этого-то прохода выскочила компания — две девицы, один парнишка лет четырнадцати. Маликульмульк не обратил бы внимания, если бы компания не совещалась громко по-русски. А как уловил звуки родной речи — так повернулся и увидел Тараторку.
Она тоже его увидела, сперва растерялась, потом кинулась к нему и заговорила, как всегда, поспешно и пылко:
— Иван Андреич, миленький, вы только ее сиятельству не сказывайте! Мы не из баловства, мы для дела! Мы ведь отыскали его, Иван Андреич! Ей-богу, он там, он жив, с ним говорить можно!
— Кто жив, с кем говорить можно? — спросил ошарашенный Маликульмульк.
— Иоганн Валт! Иван Андреич, он только по-немецки плохо понимает, нужно взять с собой латыша…
Поповна Лиза со своим братцем подойти не решились, а отошли к церковным дверям и были готовы в любую минуту удрать через двор.
— Какой Валт, какой латыш? Вы, Марья Павловна, последнюю совесть потеряли! — Маликульмульк попытался изобразить праведный гнев, но недаром они столько репетировали вместе — Тараторка худо-бедно могла отличить актерскую игру, тем более — его игру, от настоящего возмущения.
— Тот самый латыш Иоганн Валт, у которого жил Абрам Кунце! Мы нашли его дом у Карловских ворот! Но он уже старенький, его жена умерла, и дети умерли, и он живет в Николаевской богадельне, вон там! — она указала рукой на каменные ворота. — Иван Андреич, непременно нужно сказать его сиятельству — богадельню хотят закрыть! Нельзя, чтобы закрыли!
— Вот сама и скажи.
— Я не могу!
— Немедленно домой! — грозно сказал Маликульмульк. — Немедленно!
Тараторка попятилась, и тут между ними пропихнул свою тачку с бочкой бородатый водовоз. За водовозом шли плотники с топорами и пилами, за ними — человек с ведерком дегтя. Маликульмульк, как ни был равнодушен к виду своей одежды, посторонился — отчищать деготь от шубы радость сомнительная. А ловкая Тараторка исчезла. Скорее всего, кинулась наутек через двор и прихватила с собой своих новых друзей.
Маликульмульк, очень недовольный такой встречей, стал высматривать, куда подевалась Клерхен. Но и Клерхен пропала. Он постоял, задрал голову, словно надеялся прочитать на причудливом фронтоне какое-то мудрое слово, вздохнул, повернулся и пошел назад.
Нужно было заглянуть к Видау и узнать, согласны ли дамы покататься на санках. Иначе Варвара Васильевна покою не даст.
У дверей он оглядел, насколько мог, шубу и смахнул с левого бока опилки. Хорошо еще, что не деготь, подумал он и сам себе удивился — забота об одежде в последние годы была ему совершенно незнакома.
Его встретил швейцар — не хуже, чем в столичном богатом доме. И даже одет он был как французский маркиз, и волосы у него были причесаны в две букли и напудрены, и на ногах — безупречной белизны чулки и туфли с дорогими пряжками. Маликульмульк попросил доложить о себе и получил ответ: господа не принимают из-за болезни старшего господина Видау.
Надо же, подумал Маликульмульк, только что веселился, развлекался, наслаждался жизнью, и вот девяносто лет дали о себе знать… а как же иначе?..
Он полюбопытствовал, здесь ли фрау Софи. Швейцар подтвердил — именно здесь. Тогда он попросил бумагу, перо и начертал по-немецки записочку фрау Софи: понимаю-де ваше состояние и от души желаю выздоровления герру Видау, приглашение же остается в силе до тех пор, пока лежит снег. Перечитывать не стал — все равно бы не разглядел ошибок, ну да за грамматику простят.
Выйдя на Большую Песочную, он подумал, подумал — и пошел к Дворянскому собранию. Возможно, фон Димшиц что-то знал о событиях в доме Видау.
Фрау Векслер хозяйничала в лавке. Оставив покупательниц с приказчиком, она вместе с Маликульмульком поднялась наверх. Там хозяйничала Марта — протирала полы. Фон Димшиц, не обращая на нее внимания, раскладывал на столе пасьянс, сообразуясь со старой французской книжкой.
— Я и не знал, что был пасьянс Бассомпьера, — сказал он. — Тут целое сокровище — одних пасьянсов королевы четыре штуки. Есть пасьянс герцогини де Люинь, пасьянс «Новый Пифагор»…
— Охота вам тратить время, — ответил Маликульмульк, привыкший, что этими карточными раскладами увлекались в основном пожилые барыни.
— Вот тут я бы мог возразить. Хотя говорят, что пасьянсы изобрели от скуки узники Бастилии, но все гораздо глубже. Некоторые из них помогают влиять на будущее.
— О мой Бог! — воскликнула фрау Векслер. — Этого не может быть, это противно всем божеским законам!
— А знаешь ли ты, мое сердечко, все божеские законы? — улыбаясь, осведомился фон Димшиц. — Я ищу знатока, который научил бы меня правильно толковать пасьянс Медичи. Он раскладывается малой колодой в тридцать шесть карт. Там избирается карта, которая отвечает за ваше желание, и строятся цепочки, причем каждая карта каждой цепочки имеет определенное значение и соответствует событию. Когда цепочка дойдет до избранной карты — загаданное свершается, но нужно учитывать, что карты вступают во взаимодействия меж собой и очень легко ошибиться…
— Да это колдовство, — сказала фрау, — и я ему учиться не собираюсь.
— Но ведь ты ходишь к гадалке, душа моя?
— Хожу. Но это так, для развлечения… я ничего в ее картах не понимаю и понимать не хочу! Герр Крылов, у нас сегодня к обеду отварная курица, как любит Леонард, но я прикажу для вас ее запанировать в сухарях и обжарить.
С тем фрау Векслер поспешила обратно в лавку.
— Гадалка предсказала ей хорошего жениха, а через два дня я совершенно случайно зашел в ее лавку, — объяснил шулер. — Садитесь, до обеда мы еще можем сыграть партию в «три листка».
— Во что? — изумился Маликульмульк, полагавший эту игру достойной лишь кучеров и форейторов, которые ждут своих хозяев и не знают, чем бы заняться.
— В «три листка», это игра совершенно необременительная, и она не помешает вам задавать вопросы. Вы ведь с вопросами пришли?
Маликульмульк улыбнулся.
— Это верно. Вы не знаете, что случилось с Видау?
— С ним что-то случилось?
— У них не принимают. Мне было отвечено, что из-за болезни старика. В его годы всякая болезнь опасна.
— Мне всегда казалось, что смерть о нем позабыла. Может, он что-то съел?
— Это еще не повод всей семье запираться дома и созывать внуков с правнуками. Ведь фрау Софи тоже там.
— Ах, вот в чем дело! — шулер улыбнулся. — Не старый Видау вам нужен, любезный друг.
— Я хотел, вернее, ее сиятельство желала, чтобы я пригласил фрау Софи с ее сестрицей на катанье… Это связано с историей бальзамного рецепта.
— Ну что ж, бальзамный рецепт — отменный предлог. Я думаю, правду узнать несложно. Правду знают слуги. За малую мзду они расскажут, что случилось и какие лекарства прописал врач. Наша кухарка — кузина кухарки Видау и часто забегает к ней с черного хода. Хотите — пошлем?
— Хочу, — Маликульмульк смешал пасьянс и стал тасовать колоду, прокидывая ее щегольски — карты прямо-таки склеивались в ленту, вылетая из одной руки и прилетая в другую.
Он заслужил этот небольшой отдых и кусок жареной курицы в приятном обществе. Это не отменный стол Голицыных, но тут хорошо, и он никуда отсюда не уйдет…
* * *
Новость, принесенная кухаркой, изумила не только Маликульмулька — фон Димшиц и фрау Векслер тоже от нее растерялись.
— Я понятия не имела, что у Видау живет сестра, — сказала фрау Векслер. — Но если она действительно не в своем рассудке и ее держат взаперти — то чему удивляться? Этим ни одна семья хвалиться не может.
— Печальная история, — заметил фон Димшиц. — Если у нее есть склонность к побегам, то ее лучше держать под замком. Тем более зимой. Но до чего же хитры эти сумасшедшие! Выбраться из дома, где внизу полно людей…
— А мне другое непонятно, мой любимый. На ней же была та домашняя одежда, в которой она сидела в своей комнате, другой одежды ей не давали. Как же она прошла через весь город, и никто не обратил внимания? — спросила фрау Векслер. — Или она исхитрилась украсть внизу чей-то теплый плащ?
Маликульмульк слушал и все отчетливее понимал, что беглянка и была та самая мнимая Берениха, которую спас Демьян Пугач — если бы не он, сестра герра Видау так бы и осталась на льду, там бы ее утром и нашли рыбаки, собравшиеся на подледный лов.
Фрау Векслер была права — не могла Берениха пройти через город в своем красном шлафроке и пантуфлях на босу ногу, ее бы задержали, свели в часть. Как же она, уйдя из дома, вдруг оказалась среди ночи на двинском льду? Не по воздуху же перелетела!
Ей нужно было дойти до городских ворот, выйти на берег и спуститься вниз по течению чуть ли не версту. И это — в морозную ночь. Да ведь ворота запирают — а старуха оказалась на льду уже после полуночи, где же она бродила и ухитрилась не замерзнуть насмерть?
Трудно было вообразить, что в одну и ту же ночь от родственников убегают две сумасшедшие старухи, но другого объяснения этой истории Маликульмульк пока не видел. Вдруг его осенило — если Берениха ушла от Текусы в валенках, значит, ее пантуфли остались стоять у печки. И прислуга может их опознать!
Нужно было поскорее добраться до Клюверсхольма, найти Текусу и, если повезет, Демьяна. Нужно было завладеть пантуфлями, прямым доказательством того, что мнимая Анна Матильда Беренс была — или же не была сестрой Видау.
— Как там ни было, а мне жаль Видау. В его годы терять близких, пусть даже спятивших, тяжкое испытание, — сказал фон Димшиц. — Он из всех рижан, кажется, самый симпатичный. И нет в нем этого отвратительного зазнайства — если ему придется по душе чей-то подмастерье, он пригласит к себе молодого человека и будет с ним беседовать, угостит хорошим обедом. Такие истории бывали.
— Да и за карточным столом он приятный противник, — добавил Маликульмульк. — Правда, в этом доме по-крупному никогда играть не станут…
— И хорошо, что не станут. Нам с вами, любезный друг, как раз и нужно искать дома, где играют не ночи напролет, а потом стреляются в сенях, а наоборот — все мирно и деньги обращаются небольшие. Выигрыш в пять-шесть талеров — вроде и немного, но за год это по меньшей мере двести пятьдесят талеров. Для человека, не желающего больше в жизни потрясений, три-четыре таких дома — уже гарантия спокойной старости.
Старый шулер улыбался — он все в жизни рассчитал верно, вывернулся из передряг, отказался от общества авантюристов, нашел женщину, оставалось присмотреть дома, которые можно обложить небольшим, но постоянным налогом. Улыбалась и фрау Векслер — она тоже нашла свое счастье, благовоспитанного и нежного мужчину, который уже никуда не побежит.
— Разумно, — согласился Маликульмульк. — И мне жаль Видау… И, кажется, я мог бы его немного успокоить…
— Каким образом?
— Этой ночью на Двине, на льду возле Кипенхольма, нашли старую женщину в шлафроке. Ее вовремя подобрали, отвели в дом и обогрели, — подумав, ответил он. — Я это знаю точно, знаю и то, что она покинула дом в тулупе и валенках — стало быть, уже не замерзнет. Нужно как-то это сообщить Видау, записку, что ли, написать… Но я хочу быть совершенно уверен, что это она. В доме, где ее приютили, осталась ее обувь — наверно, слуги Видау могли бы опознать комнатные туфли?
— О мой Бог! Ночью, на льду! — фрау Векслер не на шутку разволновалась. — Те люди, которые ее спасли, — их надо наградить! Герр Крылов, пойдем ко мне в уголок, Леонард подарил мне прелестный письменный прибор, вы можете написать записку герру Видау, Марта ее отнесет!
— Записку я ему, пожалуй, напишу. Но пусть уж тогда ваша Марта изловит для меня ормана. Я поеду скорее на Клюверсхольм — может быть, там узнаю какие-то новости, а также заберу и привезу туфли этой дамы, — решил Маликульмульк.
— Ваше предназначение — оказывать услуги рижским бюргерам! — весело сказала фрау Векслер. — Если благодаря вам найдется бедная дама — это будет значить для Рижского замка очень много. Рижане очень осторожны — но и мы способны полюбить инородца…
Говорить это ей не стоило — Маликульмульк перехватил взгляд, брошенный старым умным шулером фон Димшицем на невесту, и решил не пускаться в объяснения, зная, что после его ухода фон Димшиц сделает своей фрау выговор. Ничего не попишешь — Голицын тут пока инородец, и все голицынские люди — равным образом. Этот лед когда-нибудь растает — но вряд ли скоро, потому что князь открыто встанет на сторону Лелюхина в его споре с аптекарями и выручит купца из беды вопреки полиции и магистрату.
Он написал краткую и любезную записку обезножевшему старику. После чего Марта нашла ормана, и Маликульмульк покатил к Карловским воротам — оттуда удобнее всего было выехать на берег и на лед.
Река в зимнее время становилась самой широкой рижской улицей, и уж во всяком случае — самой прямой. Сани и пешеходы двигались во всех направлениях — от Звиргзденхольма к Кипенхольму, от Андрейсхольма к Газенхольму, колеи пересекались под всеми возможными углами. Тут же дети, расчистив у берега подходящее место, катались на коньках. Маликульмульк очень быстро оказался на Клюверсхольме и прибыл к заколоченным избам, от которых он уже мог самостоятельно отыскать дом Текусы.
Дворовая шавка облаяла его, но никто не появился, не угомонил псину и не пригласил гостя в дом. Видно, Текуса бегала по каким-то своим бабьим делам. Может, даже опять понеслась с доносом к Ольховому Мартынке — зимой здешним перевозчикам делать нечего, они пропивают летние запасы и валяют дурака, то-то у нескольких встречных мужчин рожи были битые и глаза — в лиловых кругах.
Маликульмульк задумался — не дойти ли, в самом деле, до трактира. Либо Текуса там, либо нет — и тогда в трактире можно подождать и перекусить. Судя по количеству рыболовов над лунками, которых Маликульмульк заметил ниже по течению, рыбы на Клюверсхольме было немало, авось-либо и у Ольхового Мартынки варят двойную и тройную уху… ох, лишь бы не мневую…
Шавка замолчала, и Маликульмульк услышал голоса — слов не разобрать, но женский — высокий, яростный и визгливый, мужской — певучий баритон, несколько жалобный. Голоса препирались в Текусиной избе — значит, это были Текуса и Демьян.
Маликульмульк слепил снежок, приоткрыл калитку и запустил в окно. Шавка кинулась к нему, но он успел захлопнуть калитку и тихо засмеялся — как в детстве, как в Оренбурге, только там зима — не чета здешней.
Вдруг Демьянов голос зазвучал в полную мощь:
— Сама ж под меня легла, стерва!
Раздался грохот, вскрик, вопль «Куси его, Жучка, куси!», через две секунда калитка распахнулась и сбитенщик вывалился прямо в объятия к Маликульмульку.
Маликульмульк никак не ожидал такого явления и, хотя обычно стоял на ногах устойчиво, повалился вместе с Демьяном в снег. Демьян при этом оказался сверху и уставился в ошарашенную рожу канцелярского начальника сперва с глубочайшим непониманием, затем — со вселенским ужасом, округлив черные глаза до пределов, неподвластных анатомии обычного человека.
— Ахти мне, — сказал он, лежа на Маликульмульке. — Пропал, совсем пропал!
Маликульмульк завозился, пытаясь скинуть с себя этого красавца.
— Ахти мне! — возопил Демьян и скатился с Маликульмулькова брюха в снег. Маликульмульк сел и задумался. Он оказался в узком пространстве — дорожка к калитке была проложена меж высоких сугробов, один из них примял сбитенщик, лежа на боку и глядя весьма бессмысленно. И как же прикажете вставать? Разве что извернувшись сперва и поднявшись на четвереньки.
Но Демьян все же опомнился, ловко вскочил на ноги и протянул канцелярскому начальнику руку.
— Ну не сучья ли дочь? — риторически спросил он. — Она от жадности помрет, бесстыжая баба! Ей не мужик нужен, ей кубышка нужна! И все ей мало, все ей мало! Ноги моей здесь больше не будет! Ох, Матерь Божья, что ж у меня дома-то начнется!.. Ваше превосходительство, заставьте век за себя Бога молить! Скажите моей дуре, что я ваше поручение исполнял! Не то она меня со свету сживет! У нее ж нюх, как у охотничьего кобеля! Она сразу чует, где я был и что делал! А вам поверит, вот как Бог свят, поверит!
— Не везет тебе с Евиными дочками, — ответил на это Маликульмульк. — А чего не поделили?
— То-то и оно, что больших денег не поделили… Ваше превосходительство! Может, вы ее вразумите?!
Сбитенщик кинулся обратно. Шавка пропустила его, и он забарабанил в дверь, выкрикивая:
— Текуса! Дура! Впусти его превосходительство! Впусти, не то хуже будет!
Видимо, Текуса поглядела в окошко и убедилась, что в калитке — действительно канцелярский начальник. Она вышла в сени, отворила дверь и выкинула в снег Демьяновы тулуп, шапку и передник. Еще движение — и туда же полетела медная кумушка.
— Забирай, сукин сын! А ты, барин добрый, ступай в избу! Увидишь ужо, как этот висельник меня обокрасть хотел!
— Сама ты воровка! И дочек воровками вырастишь! Мошенница, воропрятка!
— Тихо, тихо! — сказал наконец Маликульмульк. — Я к вам по делу, браниться потом будете.
Но они еще некоторое время навеличивали друг дружку срамными титулами, причем Демьян, хоть и замерз, а тулупа и шапки со снега не брал, лишь обхватил себя руками и выкрикивал гнилые слова так, что напомнил Маликульмулька мелкую и зловредную шавку.
Наконец он попал в избу, Демьян же остался на дворе.
— Видишь, барин добрый, как меня обижают, пока муж в отлучке? — вмиг преобразившись в оскорбленную невинность, спросила Текуса. — И при деточках! Был бы муж при мне — этого горлопана тут и близко бы не было!
Деточки взирали с печки с большим любопытством.
— У тебя, Текуса Васильевна, ведь остались туфли той старухи, Беренихи? — спросил Маликульмульк.
— Остались, а тебе, барин, на что?
— Хочу забрать и…
О том, что туфли будут показаны предполагаемой родне, Маликульмульк договорить не успел.
— Да как же забрать, когда они — мои?!
— Они не твои, а той старухи…
— Мои! Она мой старый мужнин тулуп унесла и валенки, девкам не в чем выйти! Туфли, стало быть, мои!
— Ну, пусть так, я готов заплатить тебе, — начал было Маликульмульк и опять не смог договорить — в комнатку ворвался Демьян. Уж как он исхитрился бесшумно проникнуть в сени, чтобы подслушать разговор, было вовсе непонятно.
— Врет, ваше превосходительство, врет! Чтоб тебя смыло по весне, и с бляднями твоими!
— Это ты кого проклинаешь? Это ты деточек моих проклинаешь?! — в руке у Текусы оказалась кочерга. — Да я тебя за деточек с землей сровняю!
— И смоет, и смоет, и домы твои смоет! — Демьян, изловчившись, ухватился за кочергу, а следующим движением проделал ловкий трюк — при помощи кочерги обнял Текусу так, что она оказалась к нему спиной, а чугунный прут, измазанный в золе, прижал ей живот и руки. — Ваше превосходительство, Берениха-то у нее тулуп и валенки купила! А она про туфли врет!
— Как — купила? — Маликульмульк перестал что-либо понимать в склоке. — Она же убежала!
— Убежала! А плату за тулуп с валенками на столе оставила! — торжествующе выкрикнул сбитенщик.
— Что еще за плата? У нее что, деньги с собой были?
— Да нет же, ваше превосходительство, перстенек с руки!
Перстенек этот Демьян с Текусой обнаружили уже после обеда. Придя ночью после всех приключений, они легли спать. Потом, когда проснулись Текусины дочки, она сквозь сон велела им растапливать печь. Старшая, семилетняя Татьяна, с этим уже справлялась, а в печи стоял горшок с кашей. Старшая покормила младших, поела сама, и дети вернулись на печку, не наведя на столе порядка. А там со вчерашнего стояли кружки, и одна из них была опрокинута. Встав, Текуса стала прибираться и под опрокинутой кружкой нашла перстенек. Судя по всему, он был оставлен в уплату — за тулуп, валенки и, статочно, молчание.
— Я ей говорю — половина моя! — сказал Демьян. — Кабы я старую ведьму на льду не углядел, то и перстенька бы не было. А она мне — мало ли что углядел, она не твое имущество купила, а мое! Вот и стали перстенек делить, диво, что весь остров на крик не сбежался…
— Не настолько эта барыня, оказывается, выжила из ума, раз платит за услугу… — и Маликульмульк задумался. Ему пришло в голову, что исчезновение Беренихи среди амбаров точно так же объясняется — сняла с руки другой перстенек, у нее ж их было не меньше дюжины, и сунула сторожу, тот ее пустил в свою каморку, а потом клялся и божился, что никаких старух в глаза не видывал.
Но для чего ей было прятаться? Если она с ума сбрела — другое дело. А если эта история со старухой, которая раньше словно бы была вывернута наизнанку, теперь явилась своей лицевой стороной?
Старуха сперва оказалась на льду, причем брела со стороны устья. Потом назвалась чужим именем. Потом сбежала. Потом, заметив погоню, замела следы. Если предположить, что она попала в беду, то в ее поведении больше не сквозило безумие…
А как она оказалась на льду у Кипенхольма? Там, где никакого жилья?
И тут Маликульмульк вспомнил санки, что пронеслись ночью сперва в сторону устья Двины, потом в сторону Московского форштадта. Текуса еще шутила, что зазноба дала молодцу от ворот поворот…
Странный узелок завязался. От кого же прячется мнимая Берениха? Отчего не желает сказать, что она — родная сестра бывшего бургомистра Видау?
От этой истории все больше и больше разило бедой.
Он молчал, а Демьян с Текусой снова затеяли перебранку. Демьян уже обвинял любовницу в том, что из-за нее не пошел домой ночевать, и теперь теща с супругой его на порог не пустят.
Этот галдеж почти не отвлекал от мыслей — а мысли были весьма путаные и заковыристые, совсем не философские мысли. И одна из них звучала так: не пришлось бы звать на помощь Паррота…