Терентий и не подозревал, сколько шуму произведет на свет его интрига. Он хотел отвадить повара Трофима от своей собственности. А что вышло?

Когда Косолапый Жанно не вышел к ужину, за ним послали. Выяснилось: собрался и ушел из замка. Княгиня пожала плечами — вольно ж ему в сырость бегать. Князь подсказал — не иначе, как перебежал через площадь и заседает в «Петербурге». После ужина все перешли в гостиную, развлекаться. Недоставало скрипки. Тогда князь послал Гришку в «Петербург», чтобы вернул беглеца в замок. Гришка через десять минут явился и доложил: господина Крылова в «Петербурге» не видали. В крепости были и другие заведения, где можно сытно поесть, да и не только поесть. Поэтому Голицыны решили — ничего, скоро придет.

Но его все не было и не было. Княгиня забеспокоилась. Норов у нее был властный и страстный, порой вздорный, но зла она никому, кроме как покойному императору Павлу, не желала. И она знала про себя, что, устанавливая в доме справедливость, способна перегнуть палку. Надо отдать ей должное — она видела в Косолапом Жанно огромного и причудливого младенца, с которым нужно обходиться, как с ее младшенькими, Васенькой и Володюшкой. Васеньку она отчего-то любила больше и очень баловала, зато Володюшка нуждался в строгой руке — был не в меру проказлив, притом гораздо сообразительнее Васи. Косолапый Жанно стоял в ее глазах примерно на одной ступеньке с мальчиками. Раз уж он по воле супруга сделался домочадцем, то его нужно в меру баловать, в меру и карать за провинности. А что он одарен многими талантами, значения не имеет — таланты сами по себе, а человек с его повадками сам по себе, и эти незримые таланты отряхивать с человека крошки и пух не станут.

Словно бы для того, чтобы приказать, какое кушанье готовить к завтраку, Варвара Васильевна вызвала к себе повара Трофима. Проведя юность при дворе, она усвоила кое-какие приемы интриганов и умела, не задавая прямых вопросов, вызнать, что ей требовалось. Так и выяснилось, что Косолапый Жанно употребил всего-навсего чарку водки в борщ — да ведь и сам князь это делает.

Костерить на все лады няню Кузьминишну княгиня не стала — она знала, что в дворне постоянно возникают сплетни, порой даже несуразные, и няня не все это добро к ней несет, а только избранные лакомые кусочки. Предположить же, кто виновник безобразия, Варвара Васильевна не могла — уж слишком это было причудливо. Но она поняла, как ей казалось, главное — у Косолапого Жанно в дворне завелся недоброжелатель. И потому княгиня решила выждать: рано или поздно этот шутник затеет еще что-нибудь похожее, тогда-то и будет вознагражден за все сразу.

Горничная Фрося принесла на поварню новость — княгиня сильно расстроена пропажей и собирается посылать людей на поиски бедного Ивана Андреевича. Новость эта была подслушана у двери гостиной, где взволнованная Тараторка убеждала Варвару Васильевну, что Косолапый Жанно из-за взбучки, да еще незаслуженной, на все способен. Конечно, гонять людей ночью по крепости нелепо, но и об этом было говорено.

С поварни новость дошла до конюшни в таком виде: сейчас их сиятельства велят закладывать экипаж и сами поедут на поиски.

Терентий ужаснулся. Он вообразил себе страшную картину: осенняя ночь, ливень, и бедный несчастный Косолапый Жанно сидит, скорчившись, на земле у какой-то стенки, сидит и страдает, а в замок возвращаться не хочет, потому что обижен.

От этой картины жалость к недорослю так прошибла кучера, что он ахнул и забормотал что-то вроде молитвы о непутевом рабе Божием Иване. Он чувствовал, что только его страстная жалость сможет теперь помочь делу — разбудит, скажем, ангера-хранителя недорослева, который что-то задремал на небесах, и ангел слетит, укроет болезного белым пушистым крылом, а потом подтолкнет, говоря:

— Ты уж, чадо неразумное, прости княгинюшку, она тебе добра желала!

И встанет Косолапый Жанно на толсты ноженьки, и устремится к замку, и не придется уж закладывать экипаж. Правда, никто не узнает, что это кучер Терентий молитвенным усилием вернул барского любимца. Ну да там, на небесах, правду-то знают!

Чтобы жалеть, нужно создать себе все условия. Жалеть в одиночку — как-то нелепо, и Терентий потащился из своей каморки на конюшню, к дневальному конюху Перфильичу. Это было разумно: ну как велят закладывать, а кучер уж готов, на конюшне ждет приказа! Перфильич, не поняв причины рвения, стал рассказывать всякие заковыристые истории, но Терентий только вздыхал и возводил очи горе.

Ближе к полуночи стало ясно, что никто никуда не поедет, и Терентий задумался, черта ли ему тут ждать, сидеть и страдать попусту? Он подумал еще немного и понял, отчего не велят закладывать: Косолапый Жанно, поди, вернулся и все успокоились.

Тогда Терентий рассудил так: где бы недоросль ни слонялся, а вряд ли сыт. Надобно принести ему с поварни хоть сайку, хоть пирог, проявить заботу. И лучше бы поспешить — стряпухи с вечера заводят тесто для завтрашних булок, и сейчас на поварне кто-то еще есть, а потом все разойдутся и поварню запрут.

Это было мудрое решение, и вскоре Терентий уже бежал через Северный двор с узелком; бежал, предвкушая свою законную полтину.

Он помедлил перед тем, как войти в сени со сводчатым потолком, откуда начиналась витая лестница. Вошел на цыпочках — страх как не хотел на кого-нибудь напороться. Объясняй потом, что тут с узелком пирогов делаешь! Да и без объяснений поймут, будто мужик в девичью пробирался, завел там себе кралю. А няню Кузьминишну хлебом не корми — дай расследовать злоумышление против целомудрия. Маше Сумароковой еще только двенадцать лет было, когда Косолапый стал ей давать уроки словесности, и то Кузьминишна сидела на каждом уроке в уголке с вязанием, присматривала, как бы не вышло какого урона.

Терентий быстро подошел к лестнице, еще раз прислушался и уловил скрип ступеней. Кто-то шел — слишком легко и скоро для Косолапого Жанно. Шел, кажется, вверх. На всякий случай Терентий забрался под лестницу — а ну как спускается лакей Степан, посланный княгиней убедиться, что любимчик вернулся или же, напротив, не вернулся? Но скрип прекратился вместе с другим звуком, очень похожим на тот, что издает старая дверь, когда ее закрывают.

— Ахти мне, это ж девка… — прошептал потрясенный Терентий.

Он, как и прочая дворня, был озадачен образом жизни Косолапого Жанно. Допустим, человек мало пьет потому, что доктор не велел, но какой же доктор прикажет обходиться без женской ласки молодцу в тридцать три года? Бабы уж до того додумались, что детинушку испортили — мало ли способов напустить порчу на это дело? Ведь никогда никого из девок ни за что не ухватит, даже вслед никому не поглядит. А тут, оказывается, все в порядке! Только все настолько скрытно, что не докопаться.

— Ага… — прошептал Терентий, уже понимая, для чего Косолапый забрался в дурацкую башню, очень плохо приспособленную для житья.

Сюда-то можно бегать из девичьей, зная, что никто не подслушает и не донесет. А кто ж бегает? А Фроська-паскуда! Кто кроме Фроськи? Ведь сам же Терентий подсказал ей, что нужно проявить заботу о Косолапом: глядишь, эта забота и окупится. Так он-то, Терентий, с мешками продовольствия по страшной лестнице бегает бескорыстно (про полтины он в тот миг честно позабыл), а у Фроськи-то свой товар! Ему самому хорошо, между прочим, известный!

Сам же, дубина стоеросовая, научил, сам!

Стало быть, нужно отвадить Фроську от недоросля. А как? А проще простого — няня Кузьминишна-то на что? Только нужно по-хитрому, по-хитрому…

Послушав еще немного и убедившись, что Фроська спускаться вниз не собирается, Терентий побрел к себе в каморку, плетя в голове интригу. Вот угораздило же его родиться крепостным — будь он вольным, интригами своими всю Европу взбаламутил бы, не хуже господина Талейрана. А так — извольте прозябать в людской…

В каморке он знал уже, с чего начнет. У Фроськи зловредной есть соперница, горничная Глашка, спит и видит, как бы ее сиятельству лучше Фроськи угодить. Глашка ведь и помоложе. Фроську княгиня обещала хорошо замуж выдать, вот Фроська и не беспокоится, знает — будет приданое, будет и жених, а коли пошаливает, так потихоньку… уж не Косолапого ли для нее княгиня присмотрела?..

Тогда все пропало!

Паника Терентьева была недолгой — он вспомнил про Екатерину Николаевну и успокоился. Жуя предназначенные Косолапому Жанно пироги, он представлял себе, как осторожненько приударит за Глашкой, да как напоет ей, что княгинина любимица спуталась с недорослем. Даже если Фроська успела получить от недоросля какие-то подарки — Бог с ней… Зато вперед уж ничего не получит. Будет знать, как кучеру Терентию поперек пути становиться — ведь эти подарки она, можно сказать, из его кошелька вынула, чертова перечница!

А Глашку, если будет умна, можно и вознаградить. Известным мужским способом.

Придумав все это, Терентий заснул.

Утром он помчался в людскую, чтобы приступить к своей затее. С Фроськой поздоровался очень ласково, назвал ее душой-красавицей — надо ж усыпить подозрения. А Глашку выследил, исхитрился догнать ее в коридоре и сказать ей приятное: что она из всей дворни самая румяная. Глашка принялась жеманничать, Терентий не возражал — их полу и следует жеманничать. И подпустил загадочности: он-де знает, кто из горничных повадился безобразничать; знает, да не скажет.

Затем его отыскал Степан и сказал, к которому часу экипаж должен ждать ее сиятельство в Южном дворе. Терентий спросил, нашлась ли пропажа. Степан сказал, что пропажа к завтраку вышла при полном параде, вид имея довольный и даже блаженный. Это Терентия обрадовало — значит, угадал! И он поспешил на конюшню снаряжать экипаж. Немного похолодало, и следовало разжечь маленькую печку, чтобы у ее сиятельства не замерзли ноги.

Прогулки по предместьям Терентий любил, главное было — выбраться из крепости, не ободрав бока у экипажа и никого не задавив. Но горожане уже обратили внимание на голицынский герб и старались уступать карете дорогу. Терентий, сидя на козлах, видел эти знаки почтения и пыжился так, словно он сам был князем Голицыным.

* * *

Маликульмульк спозаранку шел через эспланаду и улыбался.

Он был голоден, бодр и счастлив.

Приходилось держаться обочины — к городским воротам, запертым на ночь, тянулись телеги с продовольствием. Хватало и пеших. Шли мальчики-молочники с заплечными бочатами, шли промышлявшие уличной торговлей огородники с плоскими корзинами, приспособленными для ношения на голове, шли ремесленники с мешками товара и с ручными тележками, да кто только не норовил с рассветом попасть в город. И это те, кто хотел попасть в крепость через Песочные ворота. У Карловых ворот собрались еще купеческие телеги с товаром для больших каменных амбаров, стояли рыбаки — иной тащил, перекинув через плечо, здоровенного лосося чуть не в полтора пуда весом, и на рыбину довольно скоро находился покупатель.

Маликульмульк был доволен, по-настоящему доволен жизнью и собой, несмотря на то, что остался без ужина. Он провел почти всю ночь за карточным столом, изучая игроцкую компанию куда более внимательно, чем компания изучала его самого.

Он был для них простаком, попавшимся на крючок графини де Гаше. О том, что простак, было время, выигрывал за ночь и по семидесять тысяч, они не знали. Если бы Маликульмульк относился к игре не столь философски, сколь практически, то уже мог бы и дом в столице приобрести. Но в нем уживались, что встречается редко, азарт, который мог проявиться лишь в игре, и некий отстраненный взгляд на игру, взгляд насмешливый, но, увы, не злой. А доброта Большой Игре противопоказана — всякая доброта, и та, что происходит от лени, тоже.

И вот он шел к воротам, думая о завтраке, который еще не скоро, так что умнее всего будет не ждать, пока их сиятельства сядут за стол, а пробраться на поварню, там уже наверняка варят кашу для людей. От поварни мысль его перескочила на голицынскую дворню, оттуда — на странности кучера Терентия, на экипаж с мертвым телом, на Маврушку, склонявшую свою хозяйку Анну Дмитриевну поступить в услужение к графине де Гаше.

Маликульмульк вспомнил ловкую ручку, что выхватила флакон с ядом прямо из-под носа у своих бывших компаньонов, и усмехнулся. Разумеется, он не был потерян — такие вещи случайно под чужую кровать не закатываются. Горничную Мариэтту просто перекупили, и нетрудно догадаться, чья это работа. Эмилия фон Ливен, кто ж еще…

До появления графини (похоже, она и впрямь появилась в «Иерусалиме» вскоре после того, как покойный император выставил из Митавы законного наследника французского трона), Эмилия царила в игроцкой компании. Иоганн Мей ее благосклонности вряд ли добивался, но вел себя с ней галантно. Красавчика Андре она, возможно, пыталась приручить, да не вышло. И в итоге дама поступила благоразумно — вступила в союз с Леонардом Теофрастом фон Димшицом (он же — фон Дишлер). И вдруг, как гром с небес, какая-то непонятная француженка, более языкастая и, как ни забавно, более соблазнительная — невзирая на седину. Как могла пережить это мопсовидная дама, которая лет на пять помоложе и ни единого седого волоска пока не имеет? Может быть, если бы Мартышка носила накладные букли, Эмилии было бы легче с ней примириться. Но француженка всем видом говорила: да я и седая, и морщинистая, и длинноносая буду нравиться мужчинам больше, чем ты!

И все же любопытно, был ли в этом флаконе яд…

Любопытно и другое — куда убежала Мартышка. Жить на два дома, имея пристанище в крепости у фрау де Витте и в предместье на Родниковой улице, уже достаточно хлопотно. А держать еще и третье жилище на всякий случай — это для Маликульмулька было чересчур сложно.

Следующее, что его занимало, — как Мартышка помирилась с кавалером Андреасом, который, скорее всего, родился не в почтенном семействе фон Гомбергов, а где-нибудь в российской столице, от связи знатного человека с продажной красавицей, может, с театральной девкой. Образование мальчику дали светское, обучили языкам, и обучили очень хорошо, а дальше сказали: выкарабкивайся сам, как умеешь. Ну, он и нашел способ. Скорее всего, оба родителя были красивы — в лице порода видна.

Женщина всегда сумеет обвести мужчину вокруг пальца — вон, об этом и в «Почте духов» написано. Написано со знанием теории… но как она это проделала на практике? Сумела убедить его, что злодеи подсыпали во флакон отраву? Но ведь этот молодой мошенник явно знает кое-что о ее подвигах — и как вышло, что он ей поверил? Если бы не догнал, то вернулся бы, ругаясь и грозясь изничтожить эту чертовку. Коли не вернулся — значит, они как-то поладили…

Массивные, окованные железом ворота, над которыми был вмурован в каменную стену вала огромный рижский герб, отворились, и, стоя на контрэскарпе широкого рва, Маликульмульк наблюдал, как по мосту, ведущему через равелин, в крепость неторопливо втягивается целый караван телег. Проскакивали и люди — прямо под конскими мордами. Нужно было подождать, чтобы войти спокойно, без риска, что какой-нибудь торопыга столкнет с моста в грязный ров.

Этот ров и эти укрепления сильно возмутили князя Голицына, когда он впервые их объехал. Торговый город не мог себе позволить так бездарно использовать местность — эспланада, окружавшая крепость, была шириной чуть не в треть версты, а по рву — хоть на фрегате плавай. И для чего, спрашивается, снесли деревянные домишки, подобравшиеся, как казалось военным инженерам, слишком близко к укреплениям? Какой враг нападет на Ригу со стороны Москвы и Санкт-Петербурга? Если считать крепость и предместья единым городом, то где еще сыщется город, в котором посередке — огромные сады и огороды?

Но поскольку в столице желали видеть Ригу окруженной валом в пять сажен высотой, князь задумался: а нет ли смысла выстроить ближе к устью Новую Ригу, где улицы были бы прямы и просторны, а порт оборудован не хуже Кронштадтского? Он стал узнавать, и оказалось, что это придумал еще покойный Петр Великий, более того — присылал людей, которые изучили бы местность и составили прожект. Был он составлен или нет, осталось неизвестным.

Оказавшись в крепости, Маликульмульк пошел к замку. Войти удобнее всего было через Северный двор. Караульные знали его и впустили без возражений.

На поварне его снабдили ватрушками, и он полез наверх, желая переменить сорочку и почитать немного — не ложиться же спать, когда через два часа настоящий завтрак.

Дверь в его комнату была открыта, и он не удивился. Опять, наверное, побывал истопник, эта печка — просто ненасытная утроба, дров на нее не напасешься. В комнате действительно было тепло, и философ радостно начал раздеваться, но кинул редингот на кресло, жилет — на кровать, и окаменел с разинутым ртом.

На кровати кто-то спал, с головой упрятавшись под одеяло.

Первая мысль была — Мартышка!..

И нужды нет, что попасть в резиденцию генерал-губернатора не так-то просто, что посторонняя дама, да еще прибежавшая ночью, в лучшем случае будет ждать до утра возле будок, в которых стоят караульные солдаты, а в худшем — ее арестуют как лицо подозрительное. Мартышка — и все тут… только она…

Что-то шлепнулось на пол, что — неизвестно. Маликульмульк схватил редингот, стал вдевать руки в рукава. Пройма никак не давалась впопыхах, он завертелся, опрокинул стул. Одеяло зашевелилось, появилось заспанное личико.

— О Господи! — воскликнул Маликульмульк. — Ты как сюда попала?!

— Ждала вас, Иван Андреич, — ответила Тараторка и зевнула. — А вас все нет и нет. Но надо же нам наконец поговорить!

— И это, по-твоему, самое подходящее место для разговоров?

— А где еще? — не осознавая пикантности вопроса, спросила Тараторка. — Я знала, что вы ушли. Думала, вернетесь поздно. А с утра опять уйдете в канцелярию. И никак не поговорить! А очень нужно, право, нужно! Вы тогда рассердились, а я ведь не просто так бегала на Родниковую!

— Маша, — грозно сказал Маликульмульк. — Вылезай из постели, я отвернусь. И больше никогда так не делай. Правду люди говорят: росла среди мальчишек и все ухватки у тебя мальчишеские. А ты — девица!

— Для чего же отворачиваться, Иван Андреич? Я же, не раздеваясь, легла!

Из щели меж одеялом и простыней показалась по-девичьи худенькая ножка — до самого колена. Белый чулок сполз к щиколотке. Вынырнула и вторая. Тараторка выбралась из-под тяжелого толстого одеяла и опять зевнула. Затем принюхалась.

— Иван Андреич, ватрушками пахнет!

Тут только Маликульмульк обнаружил, что в панике выронил принесенный с поварни узелок, концы узелка разошлись, ватрушки разломились. Шустрая Тараторка, одернув на себе платье, соскочила с постели, опустилась на корточки, собрала обломки и выложила на стол — хорошо хоть, бумаги в сторону отодвинула.

— Иван Андреич, ну, простите! Вперед не буду! Только дело-то такое — может, даже очень важное! Вы ешьте, ешьте, а я буду говорить!

И сама первая схватила кусок ватрушки.

Первую часть ее речи можно было и не слушать — Маликульмульк сам догадался, что Тараторка во время прогулки с Варварой Васильевной нарочно изучала местность, чтобы потом самостоятельно найти Родниковую улицу. А вот вторая часть оказалась любопытной…

— Я ходила вдоль того дома взад и вперед. И смотрела на окна, — рассказывала Тараторка. — Очень хотела увидеть эту госпожу Дивову, о которой вы так беспокоились. А там стояла телега, совсем простая телега, с какими-то мешками, спереди кучер, в самой телеге какой-то дедушка, в армяке, с седой бородой вот до сих пор. Лошадке торба подвязана, она жует, кучер чуть ли не спит, дедушка тоже дремлет. А я раз, другой мимо прошла. Думала, кого бы спросить про госпожу Дивову, а главное — о чем спросить. И некого, все какие-то прохожие неподходящие, пастор немецкий был, еще мужики с тележками, там, подальше, дом строится, еще бабы, но какие-то неприятные, я их побоялась. И вот вижу — идет высокий господин, хорошо одетый, в епанче, в сапогах. Он прошел мимо, а я дошла почти до угла, повернула и назад… и подхожу к телеге, чтобы ее обойти… и знаете, что я слышу?

— И представить не могу.

— Этот господин тихонько с дедушкой разговаривает — по-французски! Больше дедушка говорит, а господин коротко отвечает! А сам делает вид, будто понюшку табака берет. Чихнул и прочь пошел! Они совсем быстро поговорили!

— А ты не расслышала — о чем? — взволновавшись, спросил Маликульмульк.

— Я слышала, что сказал господин. Он сказал: она сейчас в крепости. И потом сказал: нужно посмотреть вокруг. А дедушка ему ответил: ходил и смотрел, она может заходить с Карловой улицы, через дворы. Я поняла, это те плохие люди, которым понадобилась госпожа Дивова. И я… вы только не ругайтесь, Иван Андреич! Я пошла следом за высоким господином, чтобы узнать про него и все вам рассказать. Поэтому я вас и искала! А вы на меня и смотреть не хотели!

Маликульмульк ничего не ответил. Он понял, что высокий господин ищет вовсе не Дивову. Он преследовал Мартышку и уже прознал, что она поселилась в доме с голубыми ставнями. Сообразил он также, что Мартышка знала о преследователе, потому и шла в дом через дворы и огороды, рискуя угодить в навозную кучу. И невольно хмыкнул: надо же, до чего бурная жизнь у дамы! И с игроцкой компанией она подружилась, и при самоубийстве присутствовала, и в дело об отравлении замешалась, и молодые поклонники у нее не переводятся, и гоняются за ней, и сама она гоняется почему-то за Анной Дивовой… чудеса, право!

— Иван Андреич! — окликнула обиженная Тараторка. — Вы что же, совсем знать не хотите, куда пошел этот господин?

— Я вот попрошу княгиню, чтобы тебя заперли, — сказал Маликульмульк. — Мало ли, что за мазурик! А ты за ним по всей Риге носишься, как угорелая кошка!

— Так ведь надо же помочь бедной госпоже Дивовой! Вы слушайте! Он пошел по Родниковой и вышел на Карлову улицу, дошел до Банной, повернул направо, и потом — до Большой Кузнечной… Иван Андреич, почему в крепости и в форштадтах у улиц одинаковые названия? Запутаться ж можно! Кто только до такой ахинеи додумался?

— Ты не тараторь, а говори внятно, — менторским тоном поправил он. — И что, дошел до Большой Кузнечной…

— А может, и не до нее. Я увидела русского мужика в черном кафтане, спросила — так он эту улицу Гертрудинской назвал. Ну, это неважно! Я шла за ним до деревянной кирхи. Там он вошел в трактир, в русский трактир, представляете?

— И ты бродила одна возле русского трактира?!

— А что же тут такого? Он там остался, а я вышла на Большую Песочную и — в крепость. Иван Андреич, вы спросите в трактире, его там, уж верно, приметили. Может, он там и комнату снимает! Высокий, старый, на Кощея Бессмертного похож!

— Отменная примета.

— Ну, похож… как же быть, коли похож? Зато по такой примете вы его сразу признаете! — радостно заключила Тараторка. — И плечистый. Я сзади шла, смотрела — он в плечах даже вас пошире будет. А вот госпожу Дивову так и не встретила…

— И не встретишь! — сердито отрубил он. — Немедленно беги к себе в комнату, пока никто не проснулся!

— И побегу! Вам-то все уж рассказала! — Тараторка подхватила шаль и пошла к двери.

— Стой!

Маликульмульк вышел на лестницу первый, спустился немного, прислушался — вроде в этой части замка было тихо. Он пожалел, что из своего жилья не видит Северный двор — понять бы, кто в такое время суток уже проснулся и вовсю суетится.

— Ступай с Богом… Погоди. А отчего этот господин тебе напомнил Кощея Бессмертного? Чем сходен?

— Да носом, поди… Вот такой нос, с горбом, и лицо костлявое, ну, чистый Кощей.

— А ты что, Кощея видела?

— Так Кузьминишна-то сказки сказывала. И каким бы ему еще быть?

Тараторка наконец ушла, а Маликульмульк крепко задумался.

Он узнал, куда подевался несчастный Дивов, но как сообщить об этом его вдове? Старик оказался прав — именно вдове. Он вообще очень много узнал, но были ли игроки с ним искренни? Не сообщили ли они лишь то, что заведомо не принесет им вреда?

И еще… странное поведение Андреаса фон Гомберга, он же — кавалер Андре…

Сдается, что Мартышка ему более всех доверяла. И что-то затевала, для чего ей нужен был еще Леонард Теофраст фон Димшиц (или фон Дишлер, черт его разберет). А мопсовидная Эмилия не была нужна вовсе! И Иоганн Мей — также.

Ночь на Родниковой была прекрасна, однако начинался трудовой день, и Маликульмульк боялся, что как сядет в канцелярии за свой стол после сытного завтрака — так и заснет. Что уж греха таить, поспать он любил. А самое скверное — ведь никто не разбудит. Канцеляристы хитры, они потихоньку собирают на него всякую дрянь, чтобы однажды мелочи сложились в плотный ком. Пока он спит, они будут слушаться Сергеева, и однажды ловко донесут до сведения его сиятельства: господин Крылов-де в канцелярии — украшение, притом бесполезное, и такой же он начальник, как чурбан из басни Лафонтеновой, позаимствованный Лафонтеном у грека Эзопа; там лягушки просили себе у Юпитера царя, и с небес шмякнулся в болото осиновый чурбан… Но ведь и кончится это, как в басне: перестав уважать бессловесный и неподвижный чурбан, они выпросят себе другого царя, и уж тогда им будет послан аист. Господин Сергеев не так кроток и благодушен, как старается казаться. Надо бы как-нибудь изобразить этот сюжет в стихах, благо тут получится картина с натуры…

Варвара Васильевна за столом была очень любезна, дамы ее подражали повелительнице. Тараторка глядела лишь себе в тарелку. Маликульмульку жутко делалось при мысли, что кто-то проведает, как шальная девчонка провела ночь в его постели. А ведь и нужно-то самую малость, чтобы заподозрили неладное: подмигнула бы она ему сейчас, намекая на общую тайну, и довольно! Оказывается вольнолюбивым либертином, презирающим ханжество, легко быть лишь на словах, и то — на тех словах, что не звучат, а напечатаны на бумаге. В человеческом общежитии лучше и не пытаться…

Затем Варвара Васильевна прямо при князе предложила любезному Ивану Андреевичу сопроводить ее сегодня на гулянье, а служба пускай подождет. Маликульмульк, поймав взгляд князя, очень деликатно возразил, но подождал княгиню в гостиной и сопроводил ее к экипажу, даже помог взойти.

Терентий с высоты козел смотрел на него загадочно и скорчил укоризненную рожу. Что кучер имел в виду — даже предположить было невозможно. Да и никак не мог Маликульмульк уразуметь, что делается в головах у крепостных людей. Ему все казалось, что эти головы изнутри устроены не так, как у свободного человека. Взять ту же няню Кузьминишну — она ли не выказывала ему свою любовь? И ведь именно через нее, сдается, дошло до княгини известие, что начальник канцелярии на поварне пил водку ведрами, отчего в присутствии подчиненных спал и храпел! И ясно, отчего няня так поступила, и следует ее по-христиански простить, дуру старую, но как же с ней быть, если она опять примется в любви объясняться?..

И ведь сколько стихов прочитано о вольности, сколько философских писем, и ее необходимость всем понятна, а главного-то в теориях и нет: чем вольный человек от невольного отличается? Вот он, Иван Андреич Крылов, точно ли вольный? Должно же быть некое коренное отличие, вроде той печки из поговорки, от которой положено плясать…

Что может быть в голове у человека, который сам себя не имеет, а кому-то принадлежит?

Разумеется, в канцелярии его потянуло в сон, чуть ли не носом клевал. Спас Сергеев — принес письма с печатями. А потом сон отступил, и Иван Андреевич даже проверил работу копиистов, поругал за небрежность и ошибки. И остался очень собой доволен — начальнику положено устраивать разнос подчиненным.

Может, и впрямь обучиться в конце концов канцелярским премудростям и угомониться? Место неплохое, а когда господа ратсманы присмотрятся к генерал-губернаторскому любимчику, то, статочно, и хлебное. Ибо стихи не пишутся, а проза минувшего века в нынешнем как будто не нужна. То, чему учился, то, что в себе холил и лелеял, человечеству более не требуется — вон пиесы в «Феатре» напечатаны, бери — не хочу, и что же? За эти годы хоть где-то их поставили?..

К вечеру стало ясно: нужно где-то прослоняться до ночи и тогда лишь лечь спать, чтобы в сутках вновь восстановился правильный порядок. Конечно, если тело и душа просят — можно лечь, не дожидаясь ужина… и до чего же, с одной стороны, хорошо быть привязанным к ужину, который всегда подается в одно время, а с другой — это ж сколько лет философ привязан к трем ежедневным трапезам, как ручной попугай-жако цепочкой к позолоченной клетке?

Он отправился к герру Липке говорить по-немецки и читать куски из драмы Гете «Торквато Тассо», выбранной потому, что там безумный поэт — сам виновник своих несчастий. Нужно было настроить себя так, как настраивают скрипку, чтобы действительно махнуть рукой на собственную гениальность и отдаться Большой Игре как единственному занятию, достойному беспокойной души.

Затем Маликульмульк отыскал Гринделя. Тот, как всегда, колдовал в лаборатории, будто не было в Риге домов, где по вечерам музицируют и развлекаются.

— Георг Фридрих уже в «Лондоне», — сказал химик. — Я собирался к нему…

Это означало: любезный герр Крылов, в этот вечер я занят, и вас с собой не приглашаю. Маликульмульк все понял — и впрямь, нелепо было бы домогаться внимания Паррота, ставя Давида Иеронима в неловкое положение.

— Я, собственно, на несколько минут, — ответил он. — Мне срочно нужно попасть к фрау де Витте. Вы-то там приняты, а я — случайный гость. Речь идет о графине де Гаше.

— Вы что-то узнали?

— Кое-что узнал. Поэтому я должен видеть фрау фон Витте, пока графиня де Гаше не втянула ее в какую-нибудь неприятную историю. Я еще хотел бы убедиться, что графиня жива…

— Вот как!

— Да. Я знаю, что ее вчера выманили из дома фрау де Витте. Но неизвестно, где она ночевала и вообще — где находится. Если она вернулась к фрау де Витте — это еще полбеды, выставить оттуда авантюристку и мошенницу несложно. Плохо, если эта милая фрау любезно представила графиню своим друзьям, и они ее приютили. Тогда придется действовать очень осторожно.

— Вы правы, — согласился Давид Иероним. — Фрау должна заботиться о своей репутации. Как же быть?

— Надо что-то придумать! Но, прежде всего — понять, где теперь эта дама. И жива ли она. Очень может быть, что ей нужно срочно уезжать из Риги, и она ищет деньги для этого. Мое мнение — стоит дать ей в долг, сколько попросит, и забыть об этих деньгах навеки, лишь бы она больше не возвращалась.

Маликульмульк сам поразился тому, как сурово сгущает краски. Но ведь это, если вдуматься, и было правдой — графиня де Гаше доверия не внушала. Хотя…

Хотя он восхищался тем, как она отчаянно сопротивлялась, как ловко похитила флакон с ядом. До сих пор он таких женщин не встречал. Он видывал склоки между театральными девками, с царапаньем и выдиранием волос из прически соперницы, но это были отвратительные склоки, не более. Тут же речь шла о жизни и смерти. А это всегда возбуждает…

Да, вот оно, верное слово. Своими приключениями графиня возбуждает того, кто случайно стал их зрителем. Как это ни странно…

— Мы сейчас пойдем туда, — решил Давид Иероним. — Я скажу, что в аптеку привезли медовый ликер из Ганновеpa, и я осмелился лично принести ей бутылочку. А вы будете ждать на улице. Если графиня там, я подам вам знак.

— А если ее нет, вы пошлете за мной горничную.

— Вы хотите сразу же рассказать фрау фон Витте, кого она приютила?

Маликульмульк задумался.

— Эта женщина-затевает что-то неладное. Она для чего-то хочет взять себе в услужение госпожу Дивову, и мне это не нравится. Нужно хоть в какой-то мере разрушить ее планы, пока она не натворила бед. Лучше всего — если она поймет, что в Риге ей оставаться опасно…

— Я того же мнения. Но вот как объяснить фрау Витте, что все это вызывание духов — сущий бред? Она же — курляндка, а все курляндцы помешаны на мистике. Потому и поверили мошеннику Калиостро.

— Есть способ, мне его один умный человек сообщил, священник. У него был прихожанин, вечно с какими-то завиральными идеями к нему являлся. Как-то задал вопрос: а что, батюшка, с мертвыми можно вступить в разговор? Где-то что-то слыхал или вычитал, наверно. А священник, мудрый старик, ответил: можно, вступай, говори, только они отвечать не будут.

— Боюсь, что не подействует, — хмуро ответил Давид Иероним и стал шарить на полках с химической посудой, забираясь в самую глубину. — Род человеческий в подлинных открытиях не нуждается, ему развлечение подавай, такое, чтобы голову не утрудить… Куда же герр Струве поставил эти бутылки? Он их для себя бережет… Ничего, я ему все объясню — простит…

Наконец они собрались и вышли на улицу.

Погода была для осенней Риги еще приемлемая — дождь чуть накрапывал. Прохожих по дороге почти не попадалось, в благопристойном городе все в это время сидели по домам, а кто не дома — тот в трактире, в приятной компании. Пешком до нужного дома на Известковой добежать было куда быстрее, чем доехать в экипаже, и Маликульмульк поделился с Давидом Иеронимом этим наблюдением. Тот согласился, что большие экипажи не для рижских улиц.

В окнах гостиной госпожи де Витте горел свет.

— Ну, хоть в этом повезло, — сказал Маликульмульк. — Ступайте, а я буду вон там.

Он указал на угол Большой Королевской и Известковой. Там стояли экипажи господ, приехавших в Немецкий театр, и можно было, удачно встав, хоть в какой-то мере защититься от дождя.

— Если она там, я подойду к среднему окну. Вы ведь не спутаете мой силуэт с дамским? — спросил, усмехнувшись, Давид Иероним.

— Попытаюсь. Если же вы через пять минут не спуститесь, пойду в замок, и тогда встретимся завтра.

— Да, конечно.

Маликульмульк смотрел вслед молодому химику и удивлялся, как же он легко и красиво идет под дождем, огибая лужи. Сразу видно — учитель танцев был хороший. А ведь Гриндель телосложением тоже медведь… Правда, не столь матерый, как Косолапый Жанно, так он ведь и моложе.

Три окна гостиной светились желтоватым светом. Там, в тепле, сидели дамы, рукодельничали, может, читали вслух или пели под клавикорды. Туда странников пускали ненадолго. Вот сам Маликульмульк по своей внутренней сути — странник, не умеет обзавестись своим жилищем, если бы не Голицын, так бы и мыкался по трактирам и гостиницам. Эта женщина, графиня де Гаше, сдается, тоже вечная странница. Вот ведь сходство душ, будь оно неладно!

Он понимал, что искательницу приключений, которая имеет какое-то странное отношение и к смерти Дивова, и к смерти фон Бохума, нужно выпроводить из Риги. Ведь это — лишь те ее подвиги, что на поверхности. Не обнаружится ли, коли заглянуть поглубже, и смерть бедной Маврушки?

Вдруг он ощутил прикосновение к плечу, не хлопок ладонью, в меру увесистый, которым мужчина может привести в чувство зазевавшегося пешехода, а нечто невесомое. Он обернулся и увидел маленькую фигурку в темном салопе и накинутой на голову мокрой вуали.

Это была она — графиня де Гаше. Мартышка.

— Я знала, что вы будете меня искать, — тихо сказала она по-французски. — Иначе и быть не могло. Я знала… Пойдемте куда-нибудь… Нам надо поговорить…

— Я понятия не имею, куда здесь можно пойти, — не слишком любезно ответил Маликульмульк.

По правде говоря, он растерялся.

— Куда? Но это же очень просто. Дайте денег кучеру, он впустит нас в экипаж ненадолго, пока в театре продолжается спектакль.

— Кучер не сумасшедший, чтобы пускать незнакомых людей в хозяйский экипаж. Там все-таки имущество…

— А вот сейчас мы это проверим. Я не знаю немецкого, вы знаете. Подойдите и спросите, сколько он возьмет, чтобы позволить кавалеру уединиться с дамой.

Маликульмульк, чувствуя себя последним дураком, пошел задавать этот нелепый вопрос. К его удивлению, первый же кучер был готов предоставить любовникам крышу над головой всего за какой-нибудь рейхсталер. Деньги немалые, наглость поразительная, но выглядеть перед графиней скупым Гарпагоном Маликульмульк не мог.

Они забрались в небольшой и тесный старомодный экипаж. Графиня, войдя первой, села на заднее сиденье, Маликульмульк — на переднее. Их колени соприкоснулись, он подвинулся, чтобы избежать ненужной пикантности.

— Задерните занавески, — приказала она.

Он сделал это, но узкая щель осталась — свет от фонаря падал прерывистой полосой на салоп графини, на ее белые маленькие руки, на сложенные в замок пальцы, на перстень с темным камнем.

— Ну, сударыня, я вас слушаю, — сказал Маликульмульк.

— Мне придется иметь дело с вашим предубеждением, с вашей враждебностью, — печально проговорила она. — У вас есть для этого все основания… к сожалению… Когда я увидела вас в окно, то думала — может быть, не стоит идти? Но вы стояли там, у перекрестка, вы были так похожи на Этьена… я не смогла удержаться… Когда я, выйдя черным ходом, бежала к вам, мне казалось, что совершилось чудо и вы — это он… и я смогу наконец обнять…

Маликульмульк ничего не ответил — да и что тут ответишь? Сходство действительно есть, и дамы любят делать из мухи слона, и когда они этим занимаются, лучше не возражать, как не нужно возражать Варваре Васильевне в минуты ее ярости: чем меньше с ней говорить, тем скорее угомонится.

— Должно быть, это справедливо. Он тоже, может быть, не захотел бы со мной разговаривать, увидев, чем я стала… Слыхали ль вы когда-нибудь, что наши мертвые — это наша совесть? Что может быть стыдно перед убитым мужем, убитым сыном, и не стыдно — перед живыми, даже перед самим Господом?

Такую премудрость Маликульмульк слышал впервые и невольно вздохнул — похоже на правду…

— Мне стыдно за многое, и все началось с того дня… Впрочем, неважно, он бы тоже не вспомнил, будь он жив, мужчины бывают так невнимательны… Но сейчас я не для того пришла к вам… Это… это было необходимо, понимаете?

Маликульмульк уже был не рад, что залез в этот экипаж. Какая-то вселенская нелепость положения вдруг предстала перед ним: крошечное пространство, крошечная дама, почти старуха, и он — здоровенный медведь, который, казалось бы, расправит плечи — и экипаж затрещит. А меж тем — боится шелохнуться… отчего?!.

— Доводилось ли вам убивать? — вдруг спросила графиня. — Не на войне, где мужчины стреляют все разом, и никто не может быть уверен… Убивать так, чтобы наверняка… и видеть страдания, мучения невинного существа?

Вопрос был неожиданный, из тех, что временно лишают дара речи. Маликульмульк видел смерть — смерть отца и матери. После этого он жил в мире, где почти не было тех, кто чаще всего умирал, детей и стариков, — они обретались где-то на задворках прекрасного мира, в котором читались и переводились трактаты знаменитых французов, маркиза д’Аржана и Луи-Себастьяна Мерсье, писались и ставились пьесы, выпускались журналы, звучала музыка Гайдна и Моцарта. Там убивать и умирать как-то не приходилось, не те правила…

Он покачал головой, глядя на женщину с тревогой — ведь она уже однажды намекала, что замешана в каком-то преступлении. И две смерти, к которым она имела какое-то подозрительное отношение…

— Никогда не убивайте — лучше тюрьма, лучше каторга. Из тюрьмы выходят — прошли те времена, когда туда сажали навеки, кардинал де Ришелье давно в могиле… И каторга — я не знаю, я там не была, но мне кажется, мысль о том, что ты за свое злодеяние расплачиваешься при жизни, должна как-то утешать и поддерживать… или нет?..

— Трудно сказать, сударыня. Мне не приходилось совершать таких злодеяний, чтобы… — и тут Маликульмульк осекся.

Он выигрывал немалые деньги — но ведь кто-то, по ту сторону стола, с этими деньгами расставался. И не столь безболезненно, как сам Маликульмульк в случае проигрыша. Кто-то, как несчастный Дивов, закладывал дом и продавал имущество семьи, чтобы достойно сесть к столу, а потом? Что могло быть потом с человеком, чьи деньги философ преспокойно сгреб и унес?

— Я убила женщину, — сказала Мартышка. — Вы первый, кому я вслух и открыто говорю об этом. И эта женщина меня преследует!

— Боже мой… — пробормотал Маликульмульк.

Всякое он думал о Мартышке — лишь в безумии ее не подозревал.

— Я не шучу, мне, поверьте, не до шуток. Это было в Англии. Она меня преследует и подсылает ко мне злодеев. Сейчас вы все поймете. Я расплачиваюсь за давние ошибки! Все, что со мной происходит, — цепь расплат и воздаяний. Выслушайте — я знаю, что вы меня поймете! Только вы имеете право знать, только вы…

— Да почему же?

— Потому что я вас люблю, — тихо сказала она. — Ну вот, эти слова сказаны, но пусть они вас не тревожат, забудьте их. Вы для меня — тень моего покойного супруга, я не могу вас не любить, понимаете? Вы — его посланец! Вы пришли за моей любовью…

Все это было страшновато и совершенно непонятно. Слова, которых до сих пор никогда в жизни не доводилось слышать, прозвучали — в темноте, в чужом экипаже, и произнес их по-девичьи звонкий, печальный и усталый голос.

В прежней своей, столичной, жизни Маликульмульк знал не столько женщин, сколько женские типы: пятнадцатилетнее невинное дитя; молодую и лихую кокетку; ханжу, щеголяющую благочестием и втайне содержащую любовника; влюбчивую старушку; хитрую старуху из простонародья; ловкую субретку. Он полагал, что для драматурга этого довольно — а разве есть еще какие-то особы прекрасного пола? Любую можно было, отбросив незначительные подробности, пометить, как печатью, титулом кокетки или старухи.

И вот, извольте радоваться, графиня де Гаше! И это обреченное «потому что я вас люблю…»

— Сударыня, вы чересчур взволнованы, — сказал Маликульмульк. Сказал как-то слишком быстро.

— Это хорошо! Значит, я наберусь мужества и расскажу вам всю правду. А правда такова — я изменила мужу и стала подругой графа Калиостро. То, что я была молода и неопытна, меня не оправдывает — у меня уже был сын, мать — это совсем иные обязательства перед семьей, вы понимаете… и перед Господом, но мы тогда о нем не думали, все было так заманчиво… Меня погубили мой пылкий нрав и любознательность — когда мои подруги часами совещались с парикмахерами, придумывая новые прически, я читала, о, я много читала! Графу было совсем нетрудно обольстить меня — он предложил мне стать его ученицей. Боже, чего он только не обещал! Он обещал мне владычество над всем миром! А я верила… Он уже тогда заметил во мне эту легковерность и воспользовался ею. Он для начала сделал меня своей «голубкой» — вы знаете, что это?

Про «голубков» графа Калиостро не так давно рассказывали Голицыны.

— Знаю. Это человек, которого граф вводил в полусонное состояние, чтобы его устами говорили духи, — ответил Маликульмульк. — В том числе и духи умерших, кажется. Но в «голубки» годятся только дети и невинные девушки — или же я чего-то не знаю?

— Не знаете, но я расскажу. В «голубки» годятся люди, склонные слишком верить тому, что им говорят. А я — именно такая. Я верю всем комплиментам и всем угрозам — вот в чем моя беда. Я верю людям — а потом мне приходится собираться с силами, чтобы дать им отпор. Мне говорили, что я страшна в гневе, — нет, я не гневлива, мне приходится совершать над собой насилие, чтобы защититься, иначе меня погубят! Отсюда и мои странные поступки. Я вдруг вижу, куда меня может завлечь мое доверие, и вырываюсь, как зверь из ловушки… вы меня понимаете?.. В такие минуты я не отвечаю за свои поступки. Мне кажется, что если бы для спасения своей жизни мне нужно было пробежать по натянутому канату — в такую минуту пробежала бы, хотя я страшно боюсь высоты.

Маликульмульк слушал — слушать он умел.

— Что же вы не задаете вопросов? — вдруг спросила графиня де Гаше, прикоснувшись ноготком к его руке.

— Вы сами все очень хорошо рассказываете. Я только не знаю, для чего…

— Молчите! Все вы знаете, вы только боитесь. Не бойтесь, вам ничто не угрожает. И моя любовь не угрожает — если вы только не привыкли называть любовью обыкновенную похоть. Это иное…

— Нет, — помолчав, ответил он. — Я разделяю любовь и похоть. И я знал истинную любовь…

Образ Анюты в белом платьице, идущей по лугу, явился ему вдруг — Анюты в шляпе с неимоверно широкими, затеняющими все лицо полями, и в платьице изумительно простом, только подпоясанном голубой лентой. У ног ее подскакивала, ловя букетик, белая кудлатая Фиделька.

Это было, как картина, где любимой всего пятнадцать лет, как сейчас — сорванцу Тараторке. Но Анюте никогда больше не будет пятнадцать, значит, и Анюты больше нет в этом лучшем из миров. Та, которой теперь двадцать пять, — уже не Анюта.

— Тогда слушайте. Я мужа сперва принимала, как неизбежное зло — надобно же за кем-то быть замужем. Впрочем, мы неплохо ладили, я вообще очень уживчива. Потом я познакомилась с графом Калиостро. Он тогда уже был Великим Коптом египетских масонов. Он дружил с английскими масонами, которые учат, что посредством магических церемоний и формул люди могут управлять духами, вызывать тени покойников, превращать неблагородные металлы в золото. О том, что он мог превращать железные гвоздики в золотые, вы, наверно, слыхали. Он жил роскошно — лучшие экипажи, слуги в дорогих ливреях… Он объездил весь свет и всюду его прекрасно принимали — и в Германии, и в Англии, и в Египте, и в России…

Маликульмульк удержался от возражений. И впрямь, принимать-то принимали, а потом и выставили вон. Обморочить государыню ему не удалось — вот уж кто никогда не был «голубкой»!

— Он умел приготовить эликсир молодости, который пил сам и давал пить супруге. Деньги текли к нему рекой. У него, кажется, был лишь один недостаток — он плохо говорил по-французски. Скорее всего, он был с Востока, может быть, даже из Палестины. Но не это главное… Где появляются деньги — там появляются и дурные люди. Я стала «голубкой», чтобы моими устами говорили духи стихий! А им хотелось, чтобы учитель превращал стекляшки в бриллианты. И было несколько странных случаев… я до сих пор не знаю, что это было… Учитель умел заставить духов рассказывать о кладах, о семейных тайнах; наверно, я что-то такое говорила вслух… «голубки» ведь почти ничего не помнят, в это трудно поверить, но это так. И, к тому же, все знали, что учитель мне доверяет… Весь Париж знал…

Графиня перевела дух, немного помолчала. Маликульмульк чувствовал, что воспоминания не из приятных. Но раз она затеяла исповедь в чужой карете — придется слушать, потому что… «потому что я вас люблю…»

— Рядом со мной появился один человек, он стал моей тенью, просто поселился в моей гостиной… высокий статный мужчина, южанин, похож на испанца — знаете, есть такой классический тип испанца с удлиненным лицом и орлиным носом? С глазами чуть навыкате? У него и имя было испанское — д’Аламед или д’Аламейд. Он ни о чем не просил, а ведь я была молода и хороша собой… Он надеялся с моей помощью раскрыть секреты графа Калиостро, вот для чего я была ему нужна! И был другой человек, который следовал за мной смиренно, любил меня издали, любил страстно и безнадежно. Когда начался бунт, когда мы с Этьеном и Луи-Шарлем вынуждены были скрываться, он помогал нам, выручал нас — он был низкого звания, и его родственники могли прятать нас в своих небогатых домишках… Именно тогда мы стали настоящий семьей — мой Этьен, Луи-Шарль и я. Тогда лишь я поняла все благородство, всю преданность своего мужа… Ну а потом — я вам рассказывала, в один день я лишилась мужа и сына. Я думала, что умру от горя, но мой верный поклонник помог мне бежать в Англию. Там мы переменили имена и поселились в Лондоне. В Англии было тогда много французских дворян — там оказался и д’Аламед. Он нашел меня и стал преследовать. Он думал, будто мне известны тайны моего учителя, которые помогут нам разбогатеть. Но я знала так немного! Я была всего лишь «голубкой»!

— Но Калиостро все же научил вас делать «голубками» других людей? — вспомнив, чем собиралась заниматься графиня в доме фрау де Витте, спросил наконец Маликульмульк.

— Да. Это не так сложно, как кажется. У меня есть камень, который для этого необходим, я с ним не расстаюсь. Погодите…

Рука скользнула под салоп, вырыпнула, поднялась, пропала, а в полосе света оказался камень, по виду — большой страз в изящной оправе на золотой цепочке. Графиня качнула его, и он даже во мраке заискрился, качаясь взад-вперед, от мужчины — к женщине, от женщины — к мужчине. И он действительно привязывал к себе взгляд, приклеивал, тащил за собой… еще немного — и, пожалуй, в тридцать три года, все в жизни перепробовав, «голубком» станешь!..

— Верите? — спросила она. — Теперь верите? Я умею делать это. Но д’Аламед хотел совсем иного! Он полагал, что у меня есть рецепты, записи учителя, его дневники. Ну да, одно время я прятала у себя его бумаги — когда у графа были неприятности. Он ведь оказался замешан в дело о королевском ожерелье.

— Именно тогда вы знали графа? — оживился Маликульмульк. — Так вам и все подробности этого дела известны?

В Санкт-Петербурге следили за развитием этой странной парижской истории сперва с веселым недоумением, потом с тревогой — ничем хорошим она кончиться не могла. Судебный процесс, в который впутано имя королевы Марии-Антуанетты, а чуть ли не главный обвиняемый — кардинал де Роган, государству вряд ли пойдет на пользу, это все понимали. Вот только того, что несколько лет спустя во Франции начнется бунт, предвидеть никто не мог. Не то чтобы бунт был прямым следствием дела о королевском ожерелье — причин хватало, но королева могла бы избежать гильотины, если бы не памфлеты, над которыми потешалась вся взбудораженная Франция; памфлеты, где она была представлена старой развратной австриячкой, главной виновницей скандального дела об ожерелье. Если верить памфлетам, до Марии-Антуанетты Европа вообще не знала, что такое настоящий разврат, — королеву обвиняли в совращении ее маленького сына. Правды об украденном знаменитом ожерелье, главным украшением которого было шесть огромных бриллиантов и семнадцать — чуть поменьше, величиной с лесной орех, а всего их там, если верить ювелирам, сверкало шестьсот сорок пять штук, никто не ведал. Все знали, что оно похищено, и никто не понимал — кем. А то, что в дело как-то замешался граф Калиостро и даже угодил за это на полгода в Бастилию, придавало ему особую таинственность.

— Только то, что знают все парижане. Как вы понимаете, учитель ожерелья не брал ни с какой целью. То, что кардинал де Роган якобы передал его учителю, чтобы увеличить бриллианты, и более его не видел, — ложь. Но Бог с ним, с ожерельем, это было так давно… — графиня поймала качавшуюся на цепочке подвеску и спрятала ее под салоп. — Так вот, слушайте! Я пыталась помочь этому человеку, я проводила ритуал, призывала духов, но им владеют темные силы, он все испортил… а его слуга, подлый, низкий человек, тогда же сбежал, унеся с собой его деньги и драгоценности, и д’Аламед повернул все так, будто я виновата и в побеге, и в краже. Это было ужасно, он грозил мне смертью, он преследовал меня! Однажды я чудом вырвалась из его рук… И тогда мой друг нашел выход из положения. Он сказал, что мне нужно изобразить свою смерть, тогда только этот мерзавец от меня отстанет. Знаете, господин Крылов, есть случаи, когда очень чистому душой человеку приходят на ум страшные мысли, потому что он должен спасти любимое существо. Мой друг обещал найти женщину, которая телосложением и даже лицом похожа на меня… нужно ли мне продолжать?..

В голосе была мольба и, кажется, уже почти рыдание. А руки графини, хорошо видимые в полосе света, сжались в кулачки.

— Не нужно.

— Мой друг убедил меня, что другого выхода нет. Мы жили в Лондоне как муж и жена… точнее, нас считали мужем и женой. Но это были отношения брата и сестры, клянусь вам! Покойный Этьен, глядя на меня с небес, не нашел бы, в чем меня упрекнуть! — графиня всем телом подалась к собеседнику, едва ль не легла грудью ему на колени. — И мой друг все устроил. Я скрылась, он должен был ко мне присоединиться в Портсмуте… впрочем, это не имеет значения… Та женщина… Я видела ее лицо и слышала ее крик!

— Не надо вспоминать об этом, — попросил Маликульмульк, словно не замечая, что графиня от волнения ухватилась за его руку.

— Она преследует меня, понимаете? Она помогает всем, кто гонится за мной! Д’Аламед идет по моему следу, я знаю это, и она ведет его!.. Я чудом спаслась от него в Митаве. А она… она ждет моей ошибки, эта пьяная английская проститутка! Где бы я ни появилась — там смерть, и все подозрения падают на меня. Этот бедный фон Бохум… я отпаивала его молоком, я приготовила ему лекарство, с ипекакуаной, как делал учитель, он же постоянно составлял противоядия…

Маликульмульк мысленно повторил: ипекакуана.

— Помогите мне уехать, — взмолилась графиня. — Вы же видите — я ни в чем не виновна. Это она… она подсказала им выкрасть у меня флакон и насыпать туда тот самый яд, которым отравили фон Бохума! Если я останусь — я погибла… Ради моего бедного мужа, ради моего сына, о которых я молюсь каждый день, — помогите! Только вы можете спасти меня!

— Но как?

— Мне нужна подорожная. Будь у меня подорожная — я бы очень быстро уехала, хотя бы в Двинск, я бы скрылась. Она гонится за мной по всей Европе… Послушайте, а что, если я уплыву в Америку? У вас есть знакомства в порту?

Маликульмульк вынужден был признаться, что ни в порту, ни в таможне приятелей пока не завел.

— Но вам действительно лучше уехать из Риги, — сказал он. — Неужели у вас нет знакомцев, которые помогли бы вам, взяли вас с собой в дорожную карету?

— Нет, я здесь чужая. Я потому и выбрала этот край, что здесь никого не знаю и меня никто не знает. Здесь бы меня не нашли вовеки — так думала я и ошиблась. Помогите, умоляю вас! Я уже дорого заплатила за ту смерть, я нигде не могу найти покоя, куда бы я ни спряталась — происходят странные вещи. И мне опять приходится убегать! Мне нужна всего лишь подорожная! Только она поможет мне покинуть Ригу так, чтобы меня не могли догнать! С ней меня не задержат на заставах! С ней я сразу получу лошадей и смогу ехать быстро-быстро! Ради всего святого, добудьте мне подорожную — мне и моей Мариэтте. Ее зовут Мариэтта Бонсан. Да, я знаю, она груба и глупа, я все про нее знаю, но я не могу ее здесь оставить, они ее погубят! А если останусь сама, то… Говорю вам — моя жизнь в опасности, это не шутка. Я хотела задержаться в Риге ради госпожи фон Витте, но вижу — нельзя, я не имею права подвергать опасности и ее. А вы как думали? Этот человек на все способен, он может прийти за мной в ее дом!

— Тут надо подумать, — и Маликульмульк действительно задумался.

Подорожные проходили через генерал-губернаторскую канцелярию, это верно, да только как исхитриться? Попросту положить бумагу в общую стопку и подать князю на подпись — авось подмахнет, не спрашивая, что еще за графиня де Гаше?

— Ради всего святого, — прошептала она. — Как странно все сложилось, мое спасение зависит от вас… Я больше не скажу об этом ни слова. Я только одно скажу — если вы спасете меня, я буду знать что он, там, на небесах, меня простил… И буду помнить вас вечно…

С этими словами она взяла в руки крупную и плотную кисть Маликульмулька, быстро поцеловала ее и выскочила из экипажа. Ему, изумленному, даже показалось, что она взлетела ввысь. Несколько секунд он смотрел на свою руку без единой мысли в голове.

Это было за гранью разума, за гранью философии.