Чем дальше отъезжал Маликульмульк от аптеки Слона, тем менее верил Парроту. Физик просто вспомнил историю, за развитием которой следил много лет назад, и приплел ее к исчезновению госпожи Дивовой. Все могло быть не так… А как — одному Богу ведомо. Сердце подсказывало, что все сложнее, и дело не только в полутора миллионах ливров, но и в душе человеческой.

Столкнувшись с тем, что Мартышка не соответствует ни одному из женских типов в табличке драматурга, Маликульмульк думал неустанно, что же это за трагедийная героиня и возможно ли сочинить эту любовь к мертвому супругу, эту тягу к его двойнику. Сочинить ради того, чтобы выманить подорожную, позволяющую передвигаться с самой большой скоростью, какая доступна конному экипажу, — возможно ли? Или ради достижения цели пущена в ход печальная правда? И есть в душе некое чувство — не имеющее пока в названия человеческих языках? Не любовь, нет, нельзя говорить «потому что я люблю вас» кому попало… Иное, иное, отражение любви в том зеркале, которое каждый из нас носит внутри, наверно…

Велев извозчику и Карлу Готлибу ждать у трактира, Маликульмульк вошел туда и сел за стол. От волнения захотелось есть. Тем более что за соседним столом уплетали жирную жареную колбасу — запах от нее шел умопомрачительный. Подошла хозяйка в пятнистом фартуке, спросила, чего угодно. Маликульмульк сказал: здесь назначена встреча с приятелем, может статься, приятель уже приходил, да вышел.

— А каков он собой? — спросила хозяйка.

— Высокий, худощавого сложения… Лицо худое… — Маликульмульк старательно вспоминал, каким в детстве представлял себе Кощея. — Нос вот такой…

Он нарисовал пальцем горбину. Эта горбина и решила дело.

— Так вам нужен господин Дроссель! — воскликнула хозяйка. — Сейчас я за ним пошлю. Он наверху, в комнате.

Похоже, Тараторка была права, и загадочный француз поселился именно тут. Маликульмульк устроился поудобнее и стал ждать. Хозяйка все не возвращалась, и нехорошее подозрение осенило его столь ярко, как не осеняла ни одна стихотворная мысль. Маликульмульк вскочил и быстро вышел из трактира.

Шагах в семидесяти от крыльца он увидел высокую мужскую фигуру. Фигура эта удалялась в сторону Лазаретной улицы. А появиться она могла из открытых ворот, куда как раз вползала телега с мешками муки и круп для трактирной поварни.

— Гони, — велел Маликульмульк по-русски, забираясь на дрожки.

Такие слова, как «гони» и «стой», рижские орманы понимали, кажется, на всех языках мира.

Когда дрожки нагнали беглеца, тот обернулся на стук копыт, и Маликульмульк понял, что не ошибся. Мужчина соответствовал обоим описаниям — он годился и на роль Кощея Бессмертного, как определила Тараторка, и на роль гишпанца тоже, да не простого — а того, что в романе Сервантеса именуется Дон Кишот Ламанчский.

Упускать его было нельзя.

— Стойте, сударь! — крикнул Маликульмульк по-французски.

И, разумеется, Кощей ускорил шаг, а потом и вовсе побежал.

Казалось бы, трудно ли догнать человека, когда ты на дрожках, а он — на своих на двоих? Выяснилось, что невозможно, поскольку этот человек, перебежав через Лазаретную, кинулся в проулок между домами, временно не перегороженный забором. Маликульмульк эту часть города не знал вовсе, и только понимал, что где-то тут гарнизонный госпиталь. Погоня представлялась совершенно безнадежной — человеку, который весит более семи пудов и в последний раз бегал очень давно, нагнать длинноногого и сухопарого Кощея было мудрено. Однако Маликульмульк соскочил с дрожек и, приказав орману ждать, устремился в тот же проулок.

За домами обнаружился небольшой пустырь, слева росли какие-то кусты. Здраво рассудив, что Кощей мог скрыться за ними, Маликульмульк поспешил следом, увидел дорожку, быстро пошел по ней и оказался на гарнизонном кладбище. Ему навстречу катилась тачка, полная какими-то обломками, а гнал ее вперед, ловко лавируя меж холмиков с крестами, старик в древнем синем мундире.

— Эй, дядя, тут кавалер не пробегал? — спросил Маликульмульк по-русски.

— А вон туда, сударь, туда поскакал! — отвечал старик, довольный, что услышал родную речь.

Маликульмульк и не предполагал, что в его философской душе живет такая страсть к погоне. Но всякая страсть чревата тем, что ослепляет человека. Определяя свой путь по шороху сухих листьев, которым настала пора опадать, и по шороху листьев, уже опавших, и по хрусту, который производил Кощей, Маликульмульк вовсе забыл, где находится. И когда он услышал короткий вскрик, то кинулся к своей жертве, не разбирая дороги. Вдруг его тело отправилось в полет, он заорал не своим голосом и шлепнулся на что-то мягкое.

Зверская французская ругань была ему ответом.

Маликульмульк понял, что он лежит на Кощее, и оба они в какой-то яме, узкой и длинной, так что философу в ней даже толком не повернуться. Наконец он уразумел, что преследователь и преследуемый вдвоем сверзились в свежевыкопанную могилу.

— Слава те Господи! — воскликнул Маликульмульк.

Теперь он был уверен, что Кощей никуда не денется.

Они отчаянно барахтались в рыхлой земле и опавших листьях, а меж тем на крик Маликульмулька прибежали ветераны, доживавшие свой век при госпитале, и склонились над могилой, с волнением спрашивая, целы ли господа, и обещая, что сей же миг притащат лестницу.

— Пошли вон! Лестницу потом! — сердито приказал Маликульмульк, стоя над Кощеем на четвереньках. — Потом, я сказал!

Физиономии над краем могилы исчезли. Надо полагать, ветераны приняли обитателей могилы за сумасшедших и пошли докладывать начальству, что есть-де кандидаты на палату в смирительном доме.

Наконец Маликульмульку с Кощеем удалось расползтись к разным концам своего сырого узилища.

— Напрасно вы, сударь, убегали, — сказал Маликульмульк по-французски. — У меня было к вам несколько вопросов, соблаговолите ответить хоть сейчас.

— Не имею ни малейшего желания беседовать с вами, сударь.

— Однако ж, сударь, обстоятельства располагают к беседе. Позвольте представиться — начальник канцелярии лифляндского генерал-губернатора Крылов. Если же ваша милость не имеет ко мне доверия, то можно позвать сюда кого-то из госпитального начальства. Эти господа меня знают и подтвердят мое звание.

Маликульмульк наслаждался собственным французским прононсом и любезностью — Версаль, чистый Версаль!

— Прошу прощения за неделикатный вопрос, но что же будет, если я откажусь беседовать с вами, сударь, невзирая на ваш чин?

— Будет то, что покорнейший слуга ваш прикажет позвать сюда квартального надзирателя из ближайшей части, и нас вытащат из этой могилы полицейские, а не госпитальные инвалиды. А в полиции вам придется ответить на вопросы, тоже не слишком деликатные. Например — обретались ли вы в Риге и ее окрестностях, когда в гостинице «Иерусалим» был отравлен карточный шулер Карл фон Бохум? Вопрос второй — каковы ваши отношения с дамой, именующей себя графиней де Гаше? Вопрос третий…

— Я господина фон Бохума не убивал! Это гнусное подозрение! — воскликнул Кощей.

— Отчего же гнусное? Очень даже правильное подозрение. Вы, преследуя графиню де Гаше, могли отравить этого человека по ошибке. Или же подстроить так, чтобы на нее пало обвинение в отравлении. И я вам еще вот что скажу, — Маликульмульк подался поближе к Кощею. — Полиция все еще ищет убийц Мавры Ивановой, горничной госпожи Дивовой, а дом госпожи Дивовой находится в Родниковой улице, и возле этого дома не раз была замечена телега, из которой некий господин, укутавшись в рогожи, вел наблюдение…

— Дерьмо!

— Вы очень верно изволили заметить… Итак, честь имею еще раз представиться — начальник генерал-губернаторской канцелярии Крылов, к вашим услугам.

— Граф де Гаше, к вашим услугам, — угрюмо сказал загнанный в угол Кощей.

— То есть?.. То есть вы живы?..

— Вы полагаете, что всякий обитатель могилы мертв? Позвольте осведомиться, а где вы сами находитесь? — злоехидно спросил Кощей.

— В одной могиле с вами, господин граф. Только, право, странно — супруга ваша уверена, что вы погибли в девяносто третьем году на эшафоте вместе с вашим сыном.

— Какая трогательная новость! Если вспомнить, что в девяносто четвертом мы с графиней обвенчались в Брюсселе… У нее достаточно причудливый нрав, чтобы выйти замуж за привидение, а потом изменить этому несчастному привидению с молодым человеком, но во Франции даже в самые беспокойные годы в судах велась правильная бухгалтерия, и сейчас списки казненных доступны желающим. Смею вас уверить — меня в них нет!

Маликульмульк озадаченно смотрел на графа. То, что этот человек оказался жив, было сюрпризом скорее приятным, чем неприятным: теперь могли появиться важные сведения о графине. Другое было скверно — граф, мужчина явно старше пятидесяти, с худым смуглым лицом, с залысинами и почтенной сединой, был совершенно не похож на толстого, круглолицего тридцатитрехлетнего Маликульмулька, не нажившего еще ни одного седого волоска в своей густой темной шевелюре. И, значит, оба разговора с графиней были исполнены лжи — от первого слова до последнего! Впрочем, одно правдивое слово все же прозвучало: «подорожная».

— Охотно верю, господин граф, на привидение вы не похожи…

Над могилой склонился седой и чрезвычайно румяный старичок.

— Так не угодно ли господам лестницу? — с отчаянием в голосе спросил он.

— Кыш! — отвечал Маликульмульк. — Надо будет, сами позовем. Так вот, господин граф, мне не хотелось бы опять бегать за вами, да еще по кладбищу. Когда человек хочет доказать, что он не привидение, заманивать для этого оппонента на кладбище — как-то подозрительно, вы не находите? Поэтому давайте еще немного поговорим? Вам не сыро в этой могиле?

— Нет, благодарю, могила вполне комфортабельная, — подпустил граф английское словцо. — Я понимаю, что эти люди послушают вас, а не меня, и спустят лестницу только по вашему приказу. Спрашивайте.

— Вы скрывались от меня, сударь, полагая, что я как-то связан с вашей супругой и могу ей про вас рассказать?

— Да, именно так. Вас видели на Родниковой улице, сударь, а узнать вас несложно — внешность приметная.

— Простите великодушно, что лезу в ваши семейные дела, господин граф, но для чего вам выслеживать вашу супругу?

— Приходится простить, господин Крылов, иначе я навеки останусь в этой могиле. Моя супруга — дама с причудами. Если я не буду знать всех ее планов и не выясню всех возможностей сбежать, то не смогу ее вернуть. Она, изволите видеть, уже дважды покидала меня самым оригинальным образом — ей это удалось в первом случае потому, что я не приказал закрыть окно снаружи и даже заколотить его, а во втором — я не придал значения ее болтовне с хозяйкой модной лавки. Меж тем они очень ловко сговорились о побеге госпожи графини, называя карету сервизом, кучера — кружевным чепцом и камеристку графини — постельной собачкой.

— Да, от модных лавок одни неприятности, — согласился Маликульмульк. — Но это еще весьма невинные способы обмана. Не пускала ли ваша супруга в ход приемы, которым ее обучил граф Калиостро? Позвольте, я помогу вам подмостить под бок вашу епанчу.

— Премного вам благодарен.

Граф повозился в своем углу могилы, устраиваясь поудобнее.

— А отчего вы решили, будто ее чему-то обучал этот шарлатан? — спросил он.

— Графиня сама называла его своим учителем.

— Это глупейшая история из тех, которые называются грехами молодости. Однажды она была «голубкой». В «голубки» выбирают по соответствию гороскопа, возраста, но одно условие обязательно — голубые глаза. А у графини они до сих пор удивительно яркие и красивого оттенка. Сами понимаете, для молодой дамы это — событие, о котором можно рассказывать двадцать лет подряд, что графиня и делает, увы… Сейчас вы, пожалуй, опять спросите, отчего я преследую свою супругу.

— Пожалуй, спрошу, господин граф.

— Обычная история — молодой любовник… Когда мы поженились, графиня была бедна, как церковная мышь. Это беда многих парижан — они во время бунта смогли спасти только шкатулки с драгоценностями. А мы, провинциальные дворяне, сумели так устроить свои дела, что формально нашими имениями владели преданные нам люди, а на самом деле деньги от арендаторов исправно нам пересылались — кому-то в Англию, кому-то в Бельгию или в Германию. Я знал графиню юной девушкой. Незадолго до встречи в Брюсселе я овдовел. Она сумела мне понравиться. Мы оба немолоды, я полагал, что мы вместе встретим старость. Но, когда мы были в Германии, она влюбилась в молодого человека. В очень красивого молодого человека по имени Андреас фон Гомберг. И убежала с ним, забыв про свой возраст и обязательства.

— И вы хотите ее вернуть?

— Да, я хочу вернуть ее, несмотря ни на что, — сурово сказал граф. — А молокососа — уничтожить. Теперь вам все ясно?

— Мне все ясно, — произнес Маликульмульк. — Я предлагаю вам, господин де Гаше, объединить усилия. Ваша супруга, можно сказать, похитила из семьи молодую женщину и собирается вывезти ее из Риги под фальшивым именем. Для чего — понятия не имею, но мысли у меня нехорошие… Вы не против?

— Вам нужна только та женщина?

— Да. Остальное меня не касается.

Маликульмульк прекрасно понимал, что это может быть за «остальное». Но решил положиться на волю Божью — потом все как-нибудь уладится…

— Тогда я принимаю ваше предложение.

— Эй! Кто-нибудь! — закричал Маликульмульк по-русски. — Тащите сюда лестницу!

* * *

Проезжая по Известковой улице с графом де Гаше, Маликульмульк вдруг громко рассмеялся: знали бы почтенные бюргеры, что эти два хорошо одетых господина, говорящие между собой по-французски, только что выкарабкались из могилы! Госпитальные служители кое-как отчистили их, но Маликульмульку казалось, что за дрожками остается след, этакая пушистая земляная дорожка.

Смех смехом, а на душе было скверно. Да и кому приятно чувствовать себя обманутым? Обыкновенная немолодая дама, заведя себе молодого любовника, странствует по городам и весям, попадает во всякие неприятности, врет про себя несуразно, чтобы придать значительности своей потрепанной особе, — дело житейское! Плохо лишь, что она испоганила своим языком слова, которые должны звучать редко и лишь в тех случаях, когда иначе нельзя.

Можно даже умозрительно восстановить ее приключения: поселилась за городом, в «Иерусалиме», чтобы никто не совал нос в ее амурные дела; сперва понятия не имела, что «Иерусалим» сделала местом своего промысла игроцкая компания, потом эти проказы показались ей занятным развлечением. Затем она загадочным образом привлекла внимание Михайлы Дивова — что за дружба, в самом деле, между седой Мартышкой, почти старухой, и молодым красавцем? Хотя эта Мартышка, видимо, умеет заговаривать мужчинам зубы — и с того, пожалуй, чуть полегче, когда знаешь, что она не одному тебе голову заморочила. Возможно, она даже отговаривала его от игры — всякая дама отговаривала бы, даже любительница карт, ритуал такой. Но после смерти Дивова она как-то подружилась с игроками — вот ведь, когда был отравлен фон Бохум, сняла комнаты на Родниковой, куда переселились, кроме нее и Мариэтты Эмилия и Леонард Теофраст фон Димшиц.

Это все говорит в пользу Мартышки. А вот то, что она выбрала дом напротив дивовского — не случайность! Сперва подсылала к Анне Дмитриевне Маврушку, потом — Дуняшку, через посредство кавалера Андре… На что ей эта женщина? Разве трудно найти в Риге вдову без родни, знающую отменно немецкий и в разумных пределах — французский?

— Скажи господину Гринделю, что я еду в «Петербург», — велел Маликульмульк Карлу Готлибу.

Мальчик соскочил с дрожек и побежал к аптеке Слона.

«Петербург» понадобился Маликульмульку, чтобы оставить там графа де Гаше и сбегать на разведку в Рижский замок.

Они свели вместе все, что знали о жизни графини де Гаше в Риге, и оказалось — оба не имеют понятия, где у нее запасная квартира. Графиня научилась ловко путать след. Граф предположил, что она может использовать жилье Иоганна Мея, но Маликульмульк возразил: с Меем у нее теперь скверные отношения. Впрочем, где поселился картежник, граф тоже не знал, предполагал, что где-то на Колодезной.

— Я, отправляясь в Ригу, нанял одного эльзасца, Поля Бутмана, хорошо говорящего и по-немецки, и по-французски, — сказал граф. — Этот господин умеет возвращать беглых жен и детей, мне его рекомендовали. У Бутмана помощник, его племянник. Но оба они в Риге впервые. Что мы могли сделать втроем — то и сделали…

— Где сейчас ваш Бутман?

— Я полагаю, ходит с лотком по Родниковой улице, следит за тем домом. А племянник, Жорж, отправился в «Иерусалим» — графиня, зная, что ее там уже не станут искать, могла туда вернуться.

— Разумно…

В «Петербурге» граф де Гаше заказал себе вина и сыра, а Маликульмульк побежал к Северным воротам узнавать, не выезжала ли госпожа княгиня. Оказалось, что нет, и тогда философ направился прямиком в каретный сарай.

Терентий был там, чистил и чинил экипаж, приговаривая по привычке:

— А где тут моя щетка? А где тут мое шило?

В эти золотые минуты он был собственником княжеского экипажа, причем единственным.

— Послушай, Терентий, шутки в сторону, мне очень важно знать, где именно ты побывал с господской каретой, — сказал Маликульмульк. — Я тебя не выдам, ты лишь скажи, где оставлял ее на Романовке и на Мельничной.

— Не был я ни на Романовке, ни на Мельничной! — сразу отрубил кучер. — Обижаете, а я ли не всей душой… Гляжу на вас — вот как Бог свят… И, стало быть, кто ж еще? А некому! И про все молчу, как рыба! А не то чтобы как другие! А всей душой!

Терентий сам себя отлично понимал, а вот Маликульмульку было не до загадок.

— Был ты и на Романовке, и на Мельничной. А будешь упираться — князю расскажу. И что из этого выйдет?

— Не по-божески это! Грех! — воскликнул Терентий. — И не был! И не видал!

— А мертвое тело к тебе с Луны свалилось?

— С Луны! — подтвердил Терентий.

— Да пойми ж ты, от твоего ответа человеческая жизнь, может, зависит! Или ты не православный? Во Христа не веруешь?

— Православный! — отвечал Терентий. — А только не был нигде! И грешно вам! Я-то за вас — каменной стеной! А вы-то не цените! А кто бы еще? С одними дровами наломаешься! И всей душой, а мне за мое добро? Да я ж еще и лишнего слова не сказал! Я ль за вас не болею?!

Маликульмульк понял, что стенка непрошибаема, но кое-что показалось ему странным.

— Дров я от тебя не просил. Это ты сам выдумал. А что это еще за лишние слова?

— А то вы не знаете? Все под Богом ходим. Ваше дело такое — барское, — загадочно отвечал Терентий. — А только я — как могила! А вам и невдомек! И цены мне не знаете, а я… Эх, да что говорить… Где тут мои гвоздики?

Маликульмульк до сей поры мало задумывался о сплетнях и слухах, распускаемых голицынской дворней, но после обвинения в пьянстве поумнел.

— Терентий! — воскликнул он.

— А что Терентий?! Терентий-то знает, да молчит! Не его собачье дело! Ишь, дровами не угодил, ничем вам не угодить! А я всей душой! Бог-то — он сверху все видит! А не надо было! Сказать надо было ее сиятельству про все! А я-то, дурень, молчал… жалел вас, жалел…

— Про что ты молчал?

— Что знаете! Про Фроську… Ага, теперь-то догадались?!

— Догадался, — подтвердил Маликульмульк. — Стало быть, это ты видел, как Фроська ко мне бегает?

— Да я ж никому ни слова! Бегает — да и пусть себе бегает, не мое дело! — провозгласил Терентий. — Один только я знаю, никто более!

— Один ты знаешь? Ну, понятно.

Маликульмульк сердился редко, даже когда проигрывал большие деньги, бывал спокоен и благодушен: деньги пришли, деньги ушли, потом опять заявятся. Но тут он возмутился не на шутку — если Терентий единственный видел женщину, что пробиралась в башню, и никому не сказал, откуда ж это знает вся дворня? Нужно наконец поставить предел кучеровым проказам. Но сейчас голова была занята иным.

— Так не скажешь, где бывал с каретой?

— Нигде не бывал!

Маликульмульк повернулся и пошел прочь. Терентий вздохнул с облегчением. Косолапый Жанно, занятый какими-то барскими глупостями, побуянит и перестанет, а сказать правду про странствия с экипажем — значит, навлечь на себя еще более основательные неприятности. Княгиня может сгоряча и в деревню сослать — сиди там на печи, сожалей о рухнувшей карьере!..

— Чертов кучер, — сказал Маликульмульк графу де Гаше, войдя в обеденный зал «Петербурга». — Молчит, дурак! И как же теперь быть?

— Поешьте, сударь, еда имеет свойство успокаивать, — посоветовал граф. — Посидите, выпейте хорошего вина, выкурите трубку. Четверть часа ничего не изменят.

— Чертов кучер… — повторил Маликульмульк.

Он понял, что Терентий проведал о гостевании Тараторки, но не догадался, что это просто шалости своенравной воспитанницы. А если княгиня, которая не любит амуров в собственной дворне, начнет дознаваться — чего доброго, окажется, что еще кто-то что-то заметил. Неприятность выйдет куда как похуже, чем если бы и впрямь Фроська в башне переночевала. Машу-то берегут — дворянское дитя, любимица…

Но сперва нужно было как-то отыскать Анну Дивову.

Маликульмульк вздохнул. Жизнь была слишком сложна для ленивого философа из башни, да и слишком буйна тоже: в сломанной лестнице сегодня застрял, в могилу провалился… Бредовый какой-то сон, Вольтер и Мерсье подобного не испытывали…

— Герр Крылов! — услышал он и поднял голову.

Возле стола стояли Гриндель и Паррот.

— Садитесь, господа, — уныло сказал он по-немецки. — Заказывайте что-нибудь.

— Что-то случилось? — спросил Давид Иероним.

— Случилось, что треклятый кучер не хочет говорить, где именно он оставлял карету. А графиня де Гаше имеет какое-то отношение к убитой горничной! И как теперь быть — я не знаю… Да, господа, у меня для вас сюрприз, — сказал Маликульмульк голосом, каким обычно извещают о времени и месте похорон. — Позвольте представить вам нашего друга, графа де Гаше. Пусть господин граф расскажет, как сегодня выбрался из могилы…

После чего он позвал кельнера и стал выбирать себе блюдо посытнее. Паррот и Гриндель заговорили с графом, но тихо — чтобы не отвлекать Маликульмулька. Наконец он остановился на стерляди в желе и миногах, тоже в желе, это местное кушанье он еще не успел хорошенько распробовать. Того и другого взял, разумеется, по две порции и, съев, почувствовал, что мировая скорбь отступила.

Подняв взор от пустой тарелки, он увидел строгие глаза Паррота.

— Вы сейчас поедете на Родниковую и постараетесь найти госпожу фон Ливен, — сказал Паррот по-французски. — Если это к ней побежала ваша несчастная горничная, как вы рассказывали, то она может знать и о дальнейших приключениях этой особы. И попросите кого-нибудь, чтобы вас хорошенько почистили.

В последних словах чувствовалась брезгливость, но Маликульмульк уже привык, что Паррот его не жалует.

— Благодарю, — кивнул он. — Вы правы. Я так прицепился к этому жалкому Терентию, что совершенно забыл про Эмилию фон Ливен…

— Поезжайте, а граф останется с нами.

— Позвольте мне сопровождать господина Крылова, — сказал граф де Гаше. — Все-таки я тут лицо заинтересованное.

— Дело ваше, господин граф, но если вас увидит супруга ваша, то возможны всякие сюрпризы, — ледяным тоном отвечал Паррот. — Простите, но я не аристократ, даже не аристократ духа, и подхожу к этому делу как к научному опыту, а в нем ваша персона — нежелательный компонент и даже катализатор.

— Отправляйтесь сами, господин Крылов, — произнес Давид Иероним, как-то подозрительно щуря левый глаз. — Георг Фридрих прав… в таких случаях он обычно бывает прав…

— Хорошо, господа. Разобравшись, что к чему, я приеду в аптеку — если вы, господин Паррот, не возражаете, — с тем Маликульмульк встал и, оставив деньги для кельнера, пошел прочь.

Ему не понравилось, как физик взял власть в свои руки, хотя… хотя Гриндель что-то хотел объяснить… на что-то он намекал…

Только выезжая из городских ворот, Маликульмульк вспомнил: Давид Иероним рассказывал, что у его товарища чутье на все сомнительное и недостойное. Стало быть, Парроту не понравился граф де Гаше. Ну, этому господину не угодить, и есть ли в природе человек, который бы ему нравился? Гриндель разве что — так Гриндель на самом деле большое дитя с занятными химическими игрушками, талантливое дитя, о котором заботятся старшие, чтобы он еще долго не знал иных хлопот, кроме колб, реторт, спиртовок и свеклы разнообразных сортов для своего желтого сахара.

Что же показалось Парроту сомнительным в графе де Гаше? Они и проговорили-то меньше получаса. Если граф рассказал то же самое, что в могиле на госпитальном кладбище, то к чему же тут придрался физик? Сам Маликульмульк хотел бы прояснить два вопроса — о знакомстве графини с Калиостро и о ее приданом. Можно взять невесту-бесприданницу, если это девица ангельской красоты. Но графине было уже более тридцати, и красавицей ее никто не назвал бы. Может, граф стыдился признаться, что она ему ловко заморочила голову? Ведь он мог выбирать — у дворян, бежавших от якобинского террора за границу, наверняка имелись дочки на выданье, да в немалом количестве. В том, что он выбрал не юную прелестницу, а Мартышку, крылась какая-то загадка — видимо, так же рассуждал и Паррот.

Относительно Калиостро — фрау де Витте утверждала, что графиня его очень хорошо знала. Она и сама с ним встречалась в Митаве. А граф заявил, что это была одна-единственная встреча, маленькое приключение в гостиной. Могло ли быть, что граф искренне заблуждался насчет супруги? Скорее всего… Хотя на простака он не похож. А вот на человека, собравшегося кровью смыть пятно с дворянской чести, — очень даже похож. Причем смыть безнаказанно — так уничтожить соперника, чтобы полиция никогда не докопалась до правды. Соперника, а может, и изменницу заодно.

Так, в раздумьях, Маликульмульк прибыл на Родниковую и усмехнулся, увидев телегу, стоявшую наискосок от дома с голубыми ставнями. На облучке дремал кучер в черной епанче, надвинув на лоб старую треуголку.

«Как есть мэтр Ворон», — подумал Маликульмульк.

В самой телеге стояли три мешка — вряд ли в них кто-то прятался.

Велев извозчику ждать, он постучался в окно. Никто не подошел. Тогда он, вздохнув, решил действовать иначе: войти через калитку и черный ход. Это удалось. Он оказался в гостиной.

На диванчике сидела мопсовидная Эмилия и самозабвенно рыдала.

Маликульмульк постоял, поглядел — зрелище было неприятное. Как всякий мужчина, он в глубине души ждал от женщины, что все проявления ее женской сути должны быть красивы, отсюда и комическая неприязнь к престарелым кокеткам. Эмилии же было безразлично, что на нее смотрит мужчина, а может, она его и не заметила. Рыдания продолжались. Тогда Маликульмульк стал искать глазами графин с кипяченой водой и нашел его на ломберном столике. Налив стакан до половины, он подошел к Эмили и осторожно похлопал ее по плечу.

Эмилия взглянула на него и отвернулась. Поить женщину силком он не решился — так и стоял, пока она сама справлялась со своими страданиями. Затем она протянула руку, взяла стакан и выпила всю воду маленькими глоточками.

— Я страшна, как смертный грех, — сказала она по-немецки. — Дайте платок, вон тот, за подушкой…

Получив платок, она прикрыла им лицо так, что остались видны одни заплаканные глаза.

— Для чего вы пришли? — спросила она чуть погодя.

— Я хочу поговорить с вами.

— Я страшна, как смертный грех, — повторила Эмилия, — и скупа, как ростовщик. Что еще? Я не умею одеваться. А она умеет!

Сколь бы ни был прост Маликульмульк по части живых женщин, а не их комедийных фигурок, тут он понял: случилась размолвка с фон Дишлером, или фон Димшицем.

— Давайте поговорим, — попросил он. — Я много времени не отниму.

— Совершенно не желаю с вами разговаривать. Мариэтта!

Вошла смуглая угрюмая горничная.

— Мариэтта, проводи гостя и закрой за ним дверь.

— Так я и думал, — сказал Маликульмульк по-немецки. — Этого крокодила она оставила вам, а сама везет под именем Мариэтты другую женщину. Так вот, послушайте…

— Я ничего не желаю слышать об этой мерзавке, — отрубила Эмилия. — Если бы она могла отравить меня — то отравила бы! Но я, слава Богу, осторожна!

Маликульмульк очень не хотел поминать всуе полицию, но пришлось.

— А ведь сыщики из управы благочиния все еще ищут убийцу, отравившего фон Бохума. Хозяин «Иерусалима» назвал им ваши имена, но, раз вы остановились не в гостинице, а ненадолго сняли дом в предместье, найти вас мудрено — разве что полицейским кто-нибудь поможет.

— Говорят же вам, ни один из нас не подсыпал отравы фон Бохуму!

— А куда делись деньги, которые он у вас у всех выиграл?

— He знаю! Спросите того, кто его отравил!

— Послушайте, милая Эмилия, вы ведь хотите, чтобы убийцу нашли? Тогда помогите мне. Я должен знать, куда пошла горничная госпожи Дивовой после того, как ночью прибежала к вам. Если я узнаю, где ее убили, то смогу двигаться дальше.

— Убили?

— Задушили. Вспомните — вы приехали на Родниковую с вещами, кажется, в обществе фон Гомберга. Вы вошли в дом, а очень скоро в дверь или в окно постучали. Это была горничная Анны Дивовой, жены несчастного Дивова. Я думаю, вы последняя, кто видел ее живой.

— Задушили? Но мы тут ни при чем! — воскликнула Эмилия. — Задушить ее мог только один человек… — И осеклась.

— Этот человек — ее любовник?

— Не знаю!

Ответ прозвучал слишком быстро. Маликульмульк, глядя на внезапно преобразившееся личико мопсовидной дамы, на плотно сжатые губы и нахмуренные бровки, понял — можно биться об заклад, что речь идет о беглом лакее Дивова Никишке. Это было бы логично — он стал свидетелем самоубийства хозяина, которое игроки хотели скрыть, и компания предоставила ему приют, чего-то пообещала, как-то заплатила. А на Никишке этом, сдается, клейма ставить негде. Сделал Маврушке дитя — и рад был от нее скрыться под шумок, не пожалел ни старого хозяина, ни Анну Дивову, ни внучат…

— Этот человек — ее любовник, а ваша карточная академия прячет его, чтобы он никому не рассказал про самоубийство Дивова. И очень хорошо прячет… Это устроила графиня де Гаше? Вам угодно молчать? Хорошо, я пойду. Постараюсь обойтись без вашей помощи. Прощайте, сударыня, дай Бог нам более не встречаться. Мариэтта, отворите дверь.

Выйдя на улицу, он забрался в дрожки и велел везти себя вперед. Но, поравнявшись с телегой, приказал извозчику остановиться и заговорил вполголоса по-французски:

— Господин Бутман, меня прислал господин граф. Сейчас из этого дома выйдет женщина — или служанка, или госпожа фон Ливен. Надо за ней проследить — она пойдет через дворы…

В ответ он услышал:

— Дерьмо! Я один…

— Ничего, мы оставим тут извозчика, с телегой и лошадью ничего не случится…

Мэтр Ворон сорвал с себя треуголку, скинул епанчу и оказался мужчиной лет тридцати, невысоким и в меру плотным. Он был в старом коричневом кафтане, который с равным успехом мог принадлежать кому угодно — обнищавшему торговцу, ремесленнику, немцу, латышу… Из-под рогожи Бутман достал круглую шляпу, нахлобучил и сделался типичным жителем предместья.

— Ступайте до угла, — сказал он, — встаньте на перекрестке. Следите за улицами. Этот квартал — треугольный. Женщина может выйти дворами опять на Родниковую или на Карловскую улицу, тогда вы ее увидите. Ступайте следом, но держитесь не ближе полусотни футов. А если ее не будет четверть часа — значит, она вышла на Новую улицу, попробуйте дойти и посмотреть…

Затем Бутман соскочил наземь, перебежал через улицу, чуть ли не на корточках проскользнул к калитке и с непостижимой скоростью оказался во дворе, причем совершенно бесшумно.

— Слава те Господи, — сказал Маликульмульк.

Он немного завидовал ловкости Бутмана.

Оставив извозчика при телеге, он быстрым шагом пошел к указанному углу и встал на перекрестке. Это было как игра, и даже мысль о том, что подчиненные сейчас, вероятно, ищут своего начальника, не смущала Маликульмулька. По-своему Большая Игра, только на кону — чья-то свобода, а статочно, и сама жизнь. Но только минуты бегут, наступает время, которое французы зовут «меж волком и собакой», фонари еще не горят, хотя пора бы, и есть риск проворонить стремительную женскую фигурку.

Маликульмульку повезло — подвернулся другой извозчик, и философ велел ему ехать к углу Карловской и Новой, но ехать пока неторопливо, чтобы можно было вглядываться в прохожих.

Как раз на Новой он приметил Бутмана. Бутман стоял у каменного крыльца недавно построенного дома, как будто собираясь войти. Но на самом деле он провожал взглядом женщину, спешившую в сторону эспланады. То есть в сторону Мельничной улицы. С высоты дрожек Маликульмульк тоже ее увидел. Но кто это, Мариэтта или Эмилия, понять не мог, и подумал, что такой невнятный полумрак — самое неподходящее время для погони за дамой. Разве что в окнах уже загорался тусклый свет…

Здесь улицы были более мрачными, чем в крепости — там и окна сияли ярче, и фонари, кажется, зажигались пораньше, и стояли они чаще. Эта часть предместья еще только строилась, и не на всех участках, взятых под дома, стояли здания. Да и у людей не было необходимости разгуливать по вечерам — жизнь в предместье начиналась рано утром.

Стал накрапывать дождь. Маликульмульк выждал, чтобы Бутман, бросив на него взгляд и оценив его сообразительность, прошел вперед, затем велел орману ехать вслед за графским сыщиком. Однако когда женщина свернула на Мельничную, Маликульмульк не заметил, но Бутман махнул рукой, чтобы не вышло ошибки. Маликульмульк приказал ехать быстрее.

Женщина, опознать которую никак не удавалось из-за широкого салопа, прошла по Мельничной, пересекла Песочную, миновала дом, когда-то принадлежавший Дивовым, и опять завернула за угол. Когда Маликульмульк подъехал, Бутман уже стоял у той калитки, за которой она скрылась. Рядом с калиткой были большие запертые ворота — надо полагать, ведущие в просторный двор.

— Велите извозчику ждать, — прошептал Бутман. — Вперед, осторожно…

Двор оказался таким же, как все дворы в предместье, с дровяными сараями, какими-то конурками, деревьями и, судя по запаху, мусорными кучами. Напротив ворот стоял двухэтажный дом с примыкавшим к нему забором, ни одно окно в этом доме не горело. Женщина уже стояла на крыльце и стучала в дверь — явно условным стуком.

Никто не отзывался. Она не унималась. Наконец она закричала по-немецки:

— Иоганн, Иоганн, отворите! Это я, Элизабет!

— О Господи… — прошептал Маликульмульк, словно бы задавая вопрос: Господи, а Элизабет-то откуда взялась?

— Пора, — по-французски сказал ему Бутман. — Я — слева, вы — справа, и хватайте ее в охапку. Будьте осторожны, у нее может оказаться нож.

При необходимости Маликульмульк умел двигаться бесшумно, как и полагается медведю. Бутман скрылся в темноте — он хотел подобраться к крыльцу вдоль забора. Маликульмульк быстро подошел к дереву, встал за ним. До крыльца оставалось шагов шесть или семь. Женщина опять стучала и опять звала, в голосе было отчаяние. Наконец Бутман оказался у крыльца чуть ли не на четвереньках, выпрямился — и в прыжке поймал женщину за руки. Раздался крик. Маликульмульк немного промедлил, поскользнувшись на палой листве, но медвежьим объятием обхватил ее со спины.

— Прекрасно, — объявил Бутман. — Не знаю, как у вас, сударь, а у меня зрение кошачье — за это качество меня очень ценили в страсбургской полиции. Вы держите в своих нежных объятиях Эмилию фон Ливен — имя красивое, но вряд ли настоящее. Это тот самый дом Иоганна Мея, который нас с вами интересовал. Где сам господин Мей — можно только догадываться. Сударыня, будьте благоразумны. Куда мог деться господин Мей?

Эмилия молчала.

— Вы хотели предупредить его, что кто-то знает про дивовского лакея, которого он приютил у себя и прятал от всех. Горничная госпожи Дивовой умоляла вас о помощи, вы отвели ее сюда, — Маликульмульк невольно вздохнул. — Ведь только этот лакей мог ее задушить, а тело спрятать в пустой экипаж, который некоторое время стоял во дворе. Иоганн Мей — человек образованный, светский, и герб с горностаевым покрывалом его бы смутил. А лакей — крепостной, в геральдике не разбирается, и карету князя Голицына вряд ли когда-либо видел. Ему нужно было избавиться от тела женщины, которая могла его выдать — и потому им убита…

— Какие занятные новости я слышу, — сказал Бутман. — Если развивать эту мысль, то окажется, что именно для этого вы и привели бедную женщину к Мею… Молчите?

— Где этот лакей? — спросил Маликульмульк.

Эмилия молчала. Вдруг она с силой рванулась, столкнув Бутмана с крыльца, но он не выпустил ее рук. Трехступенное крыльцо было высотой более аршина, Бутман потащил за собой Эмилию, та выгнулась и закричала от боли.

Маликульмульк не имел кошачьего ночного зрения и не понял, что произошло. А оказалось, что нога Бутмана проскочила вниз, в обложенную кирпичом яму, куда выходило подвальное окошко.

— Чертова шлюха, — проворчал Бутман. — Я застрял! Помогите мне, я ее держу… Не уйдет!..

Маликульмульк спустился и попробовал вытащить Бутмана, взяв его подмышки. Не получилось.

— Если это такой подвал, куда можно попасть из дома, то я мог бы выбить дверь… — начал он и вдруг смутился.

Могла получиться даже не комедия, а буффонада, если он, пытаясь протиснуться в квадратный люк, какие ведут с кухни в подпол, там застрянет.

— Да, да, сделайте это, умоляю вас! — вдруг воскликнула Эмилия. — Я боюсь за Мея… Эта женщина на все способна… Вспомните, господин Крылов! Ведь она унесла флакон! Она погубила Иоганна! Она ведь не умеет прощать… Ради Бога, откройте дверь! Я чувствую — он там, он умер!..

— В самом деле, попытайтесь, — подал голос Бутман. — Только подтолкните эту дуру, чтобы она соскочила ко мне. Иначе там, на крыльце, вам не повернуться.

Маликульмульк так и сделал. Потом он ударил в дверь ногой — затрещало, и не более того. Зато в соседнем доме отворилось окошко, и сердитый бас пригрозил позвать полицейский патруль, если проклятые пьяницы не перестанут буянить.

— Отступать некуда, — насмешливо заметил Бутман. — Ломитесь, как медведь!

Второй удар был более удачным — в том месте, где врезан замок, громко крякнуло. И Маликульмульк, навалившись плечом, вынес дверь и оказался в сенях.

Из сеней он попал в комнату, судя по большому столу — столовую. Там нашелся подсвечник с толстой белой свечой, хорошо видной даже в том слабом свете, что проникал в окошко. Огниво у Маликульмулька, как у всякого завзятого курильщика, было при себе. Он зажег свечу и тут лишь обратил внимание на неприятный запах. Казалось, тут основательно вывернуло наизнанку человека, что съел несвежее.

Внимательно глядя под ноги, Маликульмульк обошел комнату и обнаружил узкую дверь. Оттуда вроде бы и шла вонь. Он приоткрыл эту дверь и увидел ноги женщины, лежащей на полу, ноги в грубых старомодных туфлях и белых заштопанных чулках. Подняв свечу повыше, он увидел ее всю, а подальше, у стены, на постели — мужчину. В отвратительном запахе ощущалась нота чеснока.

Тут на Маликульмулька напал столбняк. Он понимал, что эти двое мертвы, что надо поскорее отсюда убираться, потому что для человека, взломавшего дверь, разбирательство с полицией вовсе ни к чему, а покойникам уже не поможешь. Но он стоял и смотрел — к стыду своему, даже с некоторым любопытством.

Женщина, кажется, была Дуняшка. Мужчина — Иоганн Мей…

Вдруг Маликульмульку почудился вздох. И еще один.

Он стоял, не двигаясь, приоткрыв рот, чего ждал — неведомо, а только уйти никак не мог. Даже зная, что в присутствии смерти могут мерещиться всякие чудеса, — не мог. Вот тени на мужском лице исказились, словно лежали на нем клочками бумаги, и их задел сквозняк… вот опять тишайший вздох… И вдруг свесившаяся рука дернулась, сжалась в кулак и обмякла.

Тут лишь до Маликульмулька дошло, что мужчина, кажется, жив. Обойдя лежащую Дуняшку, прижимаясь боком к стене, чтобы не ступить в темную вонючую лужу, он подошел к постели и склонился над умирающим.

Это был Андреас фон Гомберг, красавчик Андре.

Сейчас он был грязен и жалок, его модный васильковый фрак — перепачкан зловонным содержимым желудка. Но он еще дышал. Маликульмульк огляделся, увидел комод, выдернул верхний ящик, средний, они были пусты. В нижнем нашлись простыня и скомканная несвежая рубашка. Кое-как отерев этой рубашкой фрак и запеленав отравленного чуть ли не с головой, Маликульмульк перекинул его через плечо — не красавица в обмороке, чтобы красиво, как в пятом акте трагедии, нести на руках… Стоило подумать про бесчувственную красавицу, и память некстати подсунула блюдо из баклажанов, которое доводилось пробовать в Москве. Кто-то из знакомцев вывез рецепт из Бессарабии, а называлось оно там «имам баялды» — «имам в обмороке». Вот при воспоминании о длинных темных полосках баклажанов с чесноком Маликульмулька чуть не вырвало.

Он вынес умирающего на крыльцо.

— Иоганн! — воскликнула Эмилия.

— Жив?! — спросил Бутман.

— По-моему, умирает. Я везу его в аптеку Слона. Граф уже там…

И, даже не полюбопытствовав, как Бутман будет вызволять ногу из дыры и что предпримет с Эмилией, Маликульмульк быстро понес фон Гомберга прочь со двора, туда, где ждал извозчик.

— В крепость, быстро!

— Это что же, мертвое тело? — возмутился извозчик, принюхиваясь.

— Пока еще живое. Гони! Плачу вдвое!

На эспланаде орман разогнал коня, ближе к рву и мосту пришлось сдерживать. Через равелин ехали шагом, потом по Известковой — рысью. Маликульмулк держал отравленного в охапке и пытался молиться за раба Божия Андрея, но мысли никак не укладывались в молитвенные слова, разбегались сразу во все стороны. Впору было завидовать тем, кто не начитался французских философов, не вообразил себя либертином, а сохранил внутреннюю строгость души, да еще младшим Голицыным, которых растили, оберегая и пестуя их детскую веру.

Аптека была уже закрыта для посетителей — разве что кому-то спешно понадобится лекарство, так тот человек достучится. Гриндель, Паррот и граф де Гаше были в лаборатории, физик с химиком составляли сложную композицию с дюжиной стеклянных трубок для нового опыта, а граф развлекал их анекдотами. Когда раздался отчаянный стук в дверь, Давид Иероним выбежал первый.

— Кто это? — спросил он, придерживая дверь, пока Маликульмульк вносил умирающего.

— Андреас фон Гомберг. Кажется, еще жив. Отравлен…

— Мышьяком. Этот запах ни с чем не спутаешь. Кто-то подрядился истребить всех карточных шулеров в Риге… Георг Фридрих, сюда!

Все вместе они внесли фон Гомберга по узкой лестнице в комнату Гринделя, где он часто оставался ночевать. Маликульмулька послали вниз — согреть на очаге побольше воды. Графу объяснили, где во дворе стоят ведра для золы и мусора.

— Я не доктор, но немного в ядах смыслю, — сказал Давид Иероним. — Пока придет доктор, надо хоть что-то сделать.

Маликульмульк целую вечность не занимался хозяйством — когда тащил воду, облил себе ноги, потом чуть не залил очаг, огромную плиту, на которой можно было делать целебные отвары для всего гарнизонного госпиталя. Потом, сообразив, что большой котел будет греться долго, он стал искать маленькие котелки. Спустился Паррот за тазом.

— Как он там? — спросил Маликульмульк.

— Без сознания, сердце еле бьется, — Паррот остановился с тазом и, прищурившись, оглядел взмокшего и взъерошенного философа. — Вы редкостный чудак, господин Крылов. Если бы я составлял энциклопедию чудаков, то вы были бы там на первом месте…

Произнеся этот сомнительный комплимент, он удалился.