Живая душа

1

Больше суток дул жесткий западник. Море гудело и трепыхалось. По отмелям хлестали водяные космы, накрывая песок лоскутами пены.

Лебеди спрятались под каменным козырьком и сидели, прижавшись друг к другу. Укрытие и неподвижность помогали им бороться с голодом и непогодой. Птицы чувствовали, что ненастье скоро кончится, и терпеливо ждали.

Надвигались сумерки, почти неотделимые от земли. Засунув голову под крыло, самец дремал той удивительной дремой, на которую способны только птицы. Он и с закрытыми глазами видел все, что их окружало, слышал тончайшие изменения в адской какофонии звуков. Слух – это единственное, на что могли надеяться птицы в этой опасной темноте.

Самка забилась глубоко под нависшие камни, но и ее лебедь чувствовал, улавливая трепетание каждого перышка.

К середине ночи ветер вдруг упал, перестало гудеть море, и лебедь поднял голову. Он уловил одному ему понятную перемену, услышал зарождение нового, северного ветра, ветра с далекой родины, и заворочался в беспокойстве, оскальзываясь широкими лапами на камне. Теплый, почти неощутимый ветер звал его в полет.

* * *

Внизу было непривычно бело, но лебедь по контурам, по заметным ему признакам угадал родное озеро. Радость, означавшая конец тяжелого перелета, вырвалась из груди птицы: лебедь прокричал мягким и нежным криком. Сделав несколько кругов, птицы опустились прямо на сугроб в камышах.

Стоял редкий туман. Он поднимался от сырого снега, и зарождаясь в нем, и разрушая его. Со всех сторон доносились какие-то шорохи, шлепки, вздохи, но лебедь знал, что это звуки идущей по степи весны, и не тревожился. Утомленные и голодные птицы некоторое время сидели неподвижно. Быстро светало. Острый взгляд лебедя различал каждую камышинку поблизости, каждый зигзаг извилистой протоки, покрытой снегом. Он знал, что в конце ее, на торфянике, стоят ивовые кусты, на которых теперь вытаяли мохнатые почки, мягкие и вполне съедобные в это трудное время. Медленно, шаг за шагом, он стал подаваться в сторону этих кустов, увлекая за собой самку…

К неодушевленным звукам утра прибавились и звуки живые. Где-то азартно стрекотала сорока, далеко-далеко пробовал бормотать тетерев. От ближней деревни тоже стало больше шума.

В кустах снег мягко пружинил, и даже широкие лапы птиц чуть-чуть проваливались. Самка с жадностью склевывала почки с веток, а лебедь ни на миг не забывал об осторожности. За кустами, в крепком камыше, было и постоянное их гнездо – большая куча из года в год наваливаемых друг на друга стеблей тростника и травы. В прошедшем году какой-то человек, проникший в озеро ночью, расположился на их гнезде и растоптал в темноте яйца. Лебедка отложила вторую кладку, но время было потеряно, лебедята не поднялись на крыло к отлету на юг, и пришлось их бросить. Таков неписаный закон природы: нужно спастись, чтобы продолжить род.

Туман уползал, открывая чистое голубое небо, и лебедь опять не сдержался от радости, закричал протяжно и сильно, заходил вокруг самки, клювом расправляя ей перышки.

* * *

У Якова Землякова, егеря заказника, потянулась пора особых хлопот. Время поплыло горячее, а людей жадных на дармовщину – запретную охоту – не убавилось. С рассвета до полуночи мотался он по угодьям, то верхом на лошади – в степи, то на лодке – по береговым плёсам…

Теплее и теплее становился воздух, наплывающий на степь с восходом солнца, и Яков, чувствуя его, прислушивался к беспрестанному звону жаворонков, к далеким, звучным, как лесное эхо, голосам лебедей на озере и радовался, как малое дитя. В закутке у него всю зиму прожила пара кликунов-хлопунцов, пойманная глубокой осенью. Нелётные лебедята были обречены на погибель, но егерь с наступлением первых морозов сумел их взять и привезти домой. Ухаживала за птицами жена Землякова – Таисья.

Домашние гуси уже высиживали яйца, а прожившие с ними всю зиму лебеди сиротливо топтались у маленького оконца, пробуя клювами прочность прозрачного стекла. По утрам, когда только-только брезжил рассвет, Яков слышал их глухие, протяжные, проникающие в душу клики, хлопанье мощных крыльев и тревожился, бросал долгие взгляды в заозерье, пытаясь определить близкую погоду. Он ждал того момента, когда можно выпускать лебедей без риска. Привыкшие к теплу и человеку, они могли не вынести стойких ночных заморозков и скудного корма.

* * *

Лебедь услышал людей издали – их приглушенные голоса, хлюпанье воды под ногами или под лодкой ясно различались в предрассветном воздухе – и насторожился. Появление людей в озере, да еще в такое время, было опасным.

Прошло несколько дней, как лебеди обосновались на озере. Весна растопила снег на высоких берегах, и он скатился водой в камыши. Не выдержав напора талой воды и солнечного тепла, расползлись по камышам и рыхлые сугробы. Широкое водное пространство кольцом охватило озеро. Лишь лед на «море» – большом центральном плёсе и на его заливах – оловянно белел, еще мощный и твердый.

Лебеди стали летать на открывшиеся в полях проталины и пастись там. Особенно долго кормилась лебедка. Она откладывала яйца, и ей нужно было набираться сил для насиживания.

Редкие голоса людей с каждой минутой приближались, и лебедь бесшумно соскользнул с края гнезда в воду. Проплыв с сотню метров, он побежал, гулко шлепая по воде перепончатыми лапами. Несколько взмахов сильных крыльев – и лебедь взлетел. Издали заметил он в камышах две темные фигуры и дал тревожный сигнал самке. На втором круге лебедь увидел, как и она белой лодочкой нырнула в камыши, направляясь на открытую воду. Сделав еще один круг, подальше от опасного места, он догнал поднявшуюся в воздух лебедку, и они вместе потянули на далекое поле.

* * *

– Опять, видно, на старом месте поселились, – сказал один из людей, пробуя ногой дно. – Тогда я в темноте закрытые яйца не заметил и раздавил, думал, что ондатровая куча попалась.

– Не бросили, значит, – отозвался тот, что был в надувной лодке. – Поди, и на яичницу нам приготовили. Я еще ни разу не ел яичницу из лебединых яиц.

– Может, и приготовили – время. А место там для стоянки доброе: камыши плотные, и это гнездо как копна – влезешь и сиди, отдыхай.

– Отдохнем, – сказал опять тот, что в лодке, – теперь недалеко осталось. Была бы деревяшка – давно бы на месте были. А эту, того и гляди, об лед располосуешь.

– С деревянной ты бы не дотопал от леса. Земляк бы тебя взял тепленького еще на подходе.

– А здесь не возьмет?

– Здесь – нет. Куда ему все озеро проверить! На вертолете только, а его у Яшки, на наше счастье, пока нет.

– Ну как там? – спросил снова сидевший в лодке.

– Глубоко. Воды больше, чем в прошлом году. В сапогах не пройти.

– Ты уверен, что в том рукаве есть ондатра?

– Даже и говорить нечего! Можно отменно поживиться: шапочники сейчас шкурки с руками отрывают. Только бы до места добраться, а то я и сверху, и изнутри весь мокрый…

2

«Кто это в такую рань гарцует? – кинув взгляд на огород и заметив верхового, начал гадать Яков. – Никак, Алешка Вагин?» Он воткнул вилы в одонок сена и облокотился на изгородь.

Небо над деревней мягко заливалось яркими красками. Снизу, от горизонта, плыли вверх алые тона, оттесняя к зениту жемчужно-янтарный пояс, который зеленел и голубел по краю, соприкасаясь с синим полем над другим концом деревни. Было до того тихо, что Яков слышал удары лошадиных копыт о прихваченную морозцем землю. «Откуда он?» – терялся в догадках Яков, наблюдая, как Вагин въезжает в переулок, разделявший его двор с заброшенным поместьем.

– Любуешься?! – издали крикнул Вагин. – А в озере ондатру ловят.

Яков насторожился: он знал, что Алешка зря языком чесать не будет.

– Кто ловит? – Егерь понял, что тревога не напрасна, и с нею пришла опасность.

– А я почем знаю. – Вагин подъехал к самой изгороди. – Нашелся кто-то.

От вспотевшей лошади потянуло потом, и Яков подумал, что нагрелась она в неблизкой дороге.

– Говори толком: где был? – Он похлопал по сырой шее лошади.

– Ездил дальний загон смотреть. Скоро скотину выгонять, надо там кое-что подделать. – Алешка полез за куревом в нагрудный карман. – Решил вот по утрянке сбегать, до работы, и пока не развезло. Днем на моей кобыле там не пролезть: снег да грязь.

– Ну и что? – Яков знал привычку кума потянуть с главным в разговоре, потомить душу.

– Я все время краем поля держался, ближе к леску, – там проталин больше. – Вагин задымил папиросой, и сразу ощутился запах табака в этом чистом и бодром воздухе. – И только миновал первый околок, гляжу: у озера двое прут к камышам, тащут что-то длинное, должно лодку. Далеко от меня, не разобрать было. Догонять их тоже бесполезно. Они тут же в камышах скрылись.

– Понятно! – Яков стиснул зубы. В душе поднималось что-то серо-неприятное, то, что отравляет настроение исподволь, незаметно и гадко. – Значит, днем пошакалят, а выходить будут ночью.

– За ондатрой, – уверенно сказал Алешка. – Больше нечего сейчас в озере делать. Застыло – следов никаких, вот и подались. После я видел, как лебеди в одном месте слетели.

– В большой рукав пошли. Придется ночью караулить, как выходить будут…

* * *

От деревни тянуло дымком: кто-то топил баню в неурочное время, а в камышах стояла вязкая сырость с густым запахом таявшего снега. Прозрачная, с желтизной, вода в протоках темнела на глазах, отражая однотонное небо, вобравшее в себя и дымку нагретой за день степи, и серую тень сумерек. Дальше двухсот шагов ничего не было видно, и Яков полагался больше на слух. Он знал, что выбраться бесшумно из озера невозможно, а те двое пойдут, как только затемнеет, и сторожил каждый звук. Он сидел на колодине. Давным-давно жуткий пал прошел кромкой озера, испепелил вокруг все деревья, и немало подобных колодин лежало в займище, тяжелых и плотных от влаги. На краю зарослей, чуть в стороне, невидимый из-за камыша, стоял привязанный к такой же колодине мерин. Яков взял его не без колебаний. Он боялся, что конь в неподходящую минуту зафыркает или заржет и испортит все дело. Но от верхового никакой ловкач не убежит, пользуясь темнотой, а сам Яков догоняльщик неважный. Пришлось рискнуть, и, чтобы меньше посторонних звуков и запахов отвлекало мерина, Яков захватил ему солидную охапку сена. На другой стороне протоки затаился в камышах Вагин, и его не видно было и не слышно.

Постепенно, потихоньку потянулись и тревожные мысли. Яков вдруг стал осознавать, что не имел права брать с собой Вагина. Люди в озере ухватистые, шальные, на все могут пойти. Ему-то по долгу службы, по духу, с ними пластаться, а Алешка человек сторонний. Вдруг что случится? Тогда как? Как его детям и жене в глаза смотреть?…

И чем больше думал Яков, тем неуютнее становилось в темнеющих камышах. Оседавшая сверху ночь ниже и глубже проникала в них, вытесняя из самых потаенных уголков все светлое и теплое, накопившееся за день. Яков ощущал, как остывала вода, а вместе с ней и его резиновые сапоги. Шерстяные носки с портянками уже не согревали ноги.

В деревне загорелись огни. Они плавились и плясали бликами на разливах, и вокруг, за темными просторами, светились в небе отраженные огни спрятанных далями деревень. Когда-то, в детстве, в такие же вот мягкие и влажные ночи, Яков любил выходить за ограду и до озноба слушать пролет птичьих стай. Запрокинув голову, он вглядывался в верховую тьму и представлял живой поток без берегов, течение которого обозначалось с юга на север шелестом крыльев, свистом и приглушенным птичьим гомоном. И необъяснимо восторженная печаль охватывала душу маленького Якова, и плакал он благодатными, осветляющими сердце слезами…

Ушли времена неистовых птичьих перелетов, осталось что-то робкое, едва уловимое, и то лишь в тех местах, где еще бились ручейками умирающей реки караванные птичьи маршруты. И хотя один из таких путей пролегал через озёра заказника, птиц не было слышно: до того мало оставил их в живых человек. Вместо мягких, как вздох, окрыляюще-тревожных звуков Яков услышал всплески осторожных шагов и застыл, тяжелея всем своим большим телом.

Темное пятно медленно проплывало по протоке. Яков тихо расстегнул кобуру и вынул ракетницу. Он ждал, напружинив мышцы, чувствуя привычный ожог под лопаткой, оставшийся от давнего ранения, тяжелые удары сердца… Война, короткая для него, полыхнула жутким страхом ночной рукопашной схватки, болью порезанной о нож ладони и погасла, оставив слабый шум в ушах. Холодно и остро воткнулась под сердце тревога. Яков съежился, поглядел на небо. Мирно и тихо мерцали звезды, и он, с зябкой осторожностью, с жаром в голове, стал тихо подвигаться на край займища. Никаких звуков больше не было. Яков понял, что те двое выбрались на берег. На какое-то время весь его дух затек одной мыслью, зашелся на этих темных камышах, этом ограниченном пространстве. Даже перемещался егерь до неестественности чутко, без малейшего лишнего движения и вздоха. Ломкие камыши обтекали его с тихим шелестом, и вода под ногами не хлюпала.

Большим темным пятном открылся на краю займища мерин. Узнав хозяина, он потянулся к нему мордой, без звука, словно знал, что шуметь нельзя. Яков отвязал коня и долго стоял, прислушиваясь, cдepживaя себя. Он все еще боялся спугнуть раньше времени тех, которых караулил, изводя душу в переживаниях.

Прошло минут десять, как Яков поднялся с колодины, а показались они ему долгим часом. И вот в груди у егеря будто сорвалось что-то. Резким махом он вскочил в седло и ткнул в небо ракетницей. Выстрел дернул руку, взорвал темноту и ослепил на миг. Яркий шарик стремительно взметнулся вверх и там повис. В бледном его свете, шагах в трехстах от берега, Яков увидел двух уходящих в поле людей. Конь шарахнулся в сторону от неожиданности, пугаясь трепещущих теней, но видел он это не раз и успокоился, побежал в освещенное пространство, неуверенно, валко.

Те двое как раз не растерялись и не остановились. Они вмиг бросили на землю надувную лодку с барахлом и кинулись в разные стороны.

Яков наддал мерина пятками сапог и погнался за тем, который был поменьше и потоньше, – здоровый и грузный далеко не уйдет. Он не кричал, зная, что криком делу не поможешь, а держал ракетницу наготове, чтобы не дать потухнуть свету. Яркий шарик, теряя силы, медленно срывался вниз. Егерь увидел, как человек, которого он настигал, остановился, вскинул что-то. Не отворачивая коня, Яков резко согнулся ниже гривы, и в это мгновение оглушительно грохнуло и сверкнуло впереди. Мерин, не то ослепленный близким выстрелом, не то задетый зарядом, круто вздыбился, и Яков слетел с него, роняя ракетницу. Чудом увернувшись от задних копыт, он несуразно перевернулся раза два, бороздя коленями и локтями влажную землю, и тут же вскочил, оглушенный, горячий, не чувствуя боли. В последних отблесках догорающей ракеты Яков увидел метнувшегося в сторону человека и кинулся за ним, резво, с невесть откуда взявшейся силой. В несколько невероятных прыжков он достал темную фигуру и свалился, теряя равновесие. Яков сразу почувствовал мощь и ярость сопротивлявшегося человека, но и у него силы удвоились, и егерь очутился наверху. В этот же миг кто-то рванул его за руку, заламывая ее грубо и жестоко. Яков напрягся, сопротивляясь, и та боль, терпимая и привычная, которую он носил с войны, вдруг вспыхнула искрами в глазах, резанула ножом под лопаткой. «Это второй!» – почти теряя сознание, понял егерь и тут же почувствовал, что боль ослабла.

– Не дрыгайся, гад! – услышал он знакомый голос. – Задушу!..

От лопатки по всему телу пошел жар, слабость захлестнула Якова. Он здоровой, не потерявшей чувствительность рукой достал из бокового кармана фонарик и включил. Из-за башлыка штормовки скалился в злобе поверженный. Рядом, на коленях, стоял другой браконьер, закинув высоко голову. Сзади него согнулся Вагин, натянув веревку, перехлестнувшую шею задержанного. Скуластое лицо с бородкой Яков сразу узнал и сразу почувствовал, как уходят из тела дрожь, слабость и жар.

– Бородач-ягнятник! – Он встал, бросая своего противника. – Мало, значит, я тебя наказывал. А это кто? – Он посветил на другого браконьера.

Бородатый молчал, кривясь и отряхиваясь.

– Отпусти и этого. – Яков было вновь насторожился, когда поднялся с земли его соперник, но тут же понял, что возиться больше не придется. – Пусть теперь чешут! – со смешком сказал он Алешке. – Дальше своего дома все равно не убегут.

– Вот гады! – Вагин сдернул веревку с шеи браконьера. – Судить таких надо. Ты сам-то цел?

– Сам-то цел. Мерин – не знаю.

– Я вверх стрелял, – вдруг глухо отозвался худощавый, – над лошадью.

– И на том спасибо! – Яков вновь усмехнулся. – Ну что, нарезвились? Как говорят: выпивали – веселились, подсчитали – прослезились. Дело-то судом пахнет.

– А может, договоримся? – По разговору, по той несколько развязной манере в движениях егерь понял, что во всей этой недоброй затее верховодил этот неизвестный человек. – Ну, попались, помяли друг друга, мы же тут свои.

И боль, и злоба, и чувство опасности прошли, и Яков был спокоен и тверд.

– Ишь ты, родственничек! – Он светил под ноги, на землю. – Чей будешь-то?

– Какая разница?

– Вообще-то точно. Для меня хватит одного знакомого – бородача. Сейчас узнаем, что у вас в лодке, и оформим, как положено.

– Давай все же договоримся. Мужик ты или нет? – не отступал худощавый.

Яков выхватил пистолет, заметив, что бородач сделал несколько шагов в сторону. Он его прятал в специально пришитом кармане кителя за пазухой – так было удобнее.

– Побежишь к лодке – по ногам садану! – качнул пистолетом егерь. – Так что не трепыхайся. Следов своих не заметешь. Я вообще мог не догонять твоего напарника, а обезножить, как зайца, за выстрел.

– Я вверх стрелял, – снова затвердил незнакомец.

– Посмотрим. – Яков держал в одной руке пистолет, в другой фонарик. – Вот поймаю коня – увижу.

– Глядеть нечего, пугал я.

– А мы не из пугливых. Возьми, Алешка, фонарь, и пошли. Сейчас и ружье найдем брошенное, и мою ракетницу. – Когда все закончилось, все прошло, егерь не опасался повторного нападения. Узнанный браконьер при свидетелях на это вряд ли решится. – Шагайте-ка, ребята, назад. Вы не ждали, не гадали со мной встретиться, ничего не спрятали. Всё у вас в лодке. Бумаги я сейчас писать не буду. Завтра на свежую голову сделаю как надо. Дня через два можете подъехать, почитать и расписаться. А не подъедете – в суд передам. – Яков повернулся и пошел, чувствуя сбоку и чуть сзади Алешку, который светил фонариком под ноги. – Все ваше я пока конфискую, так что свободны.

– Может, все же договоримся? – не унимался худощавый.

– И не думай! – как отрезал егерь.

– Поймаешь еще свое! – отставая, крикнул браконьер. – Не первый день живем и не последний!

Яков не испугался и не ответил на злые его крики. Всякий вор грозит. И если бы егерю травила душу каждая угроза, то сердце его давным-давно бы не выдержало.

Темнота все дальше и больше отделяла людей друг от друга.

Лучик фонарика пробивал узкий конусный коридорчик, освещая путь.

– Вот и ружье, – Яков заметил в траве двухстволку, – и ракетница тут. – Он поднял ракетницу и сунул в кобуру. – Востры ребятки!..

– До сих пор поджилки трясутся! – признался Вагин. – Думал, изувечат.

– Одного бы меня они точно помяли.

– Я их еще в озере услышал, – не удержался от рассказа Алешка, – и на край пошел, хотя ты и велел ждать ракету. Тут свет, пальба… Вижу, он схватил тебя за руку, корёжит. А у меня в кармане шнур капроновый оказался, я его и засупонил…

Яков слушал, чувствуя, как постепенно немеет правая рука, наливаясь знакомой тяжестью, как вновь появляется жгучая боль под лопаткой.

Свет колыхался, выхватывал из темноты кустики прошлогодней травы, проплешины солонцов, обглоданные скотом еще с осени, щетинистые кочки…

– Ну и работенка у тебя! – Вагин окончательно успокаивался. – Ни за какие бы деньги не согласился так рисковать.

– За деньги – точно не стоит, – вяло ответил Яков, тяжело передвигая отяжелевшие сапоги. – А вот с душой как? Как закрывать глаза на такой вот разбой? Погляди сейчас, что там у них в лодке наворочено.

Алешка примолк, все освещая фонариком прошлогоднюю траву, прибитую к земле…

Впереди затемнела брошенная лодка, и луч света метнулся к ней. В лодке кроме весел и старого плаща лежали небольшой рюкзак и холщовый мешок. Яков наклонился, поднял рюкзак и, повернув вниз горловиной, тряхнул его. На мягкое сырое дно вывалилось два полиэтиленовых пакета, вязаная безрукавка и большое белое яйцо.

– Опять лебедей разорили, скоты! – глухо, с болью, выругался егерь.

Алешка поднял яйцо. Оно было мраморно-белым, чудно чистым и каким-то печальным.

– Давай завтра назад вернем, – предложил он. – Гнездо, поди, знаешь где.

Яков поднял один из пакетов и бросил назад: в нем явно угадывались остатки еды. Из другого мягко вывалились сырые ондатровые шкурки, и он стал их пересчитывать.

– Ни к чему это, Алешка. Лебедь свое нанесет, лишь бы гнездо целым осталось. А вот если эти шакалы гнездо порушили, то им, лебедям, придется новое строить – опять осенью хлопунцы-подлётыши останутся на погибель.

– А поправить гнездо можно? – Лицо у Вагина было бледное в свете фонаря и худее обычного.

– Бесполезно: лебеди раньше нас его проверят и уйдут. – Егерь поднял тяжелый мешок из лодки, и в нем звякнули капканы. – Запаслись, язва в их душу! Тоже подлётыши, только те за жизнь бьются, а эти – за поживу: подлетят, рванут – и дёру… – Он с отвращением кинул мешок в сторону и распрямился. – Все ясно. Теперь коня найти надо – и по домам. Тот ухарь, в самом деле, выше нас стрелял, испугал мерина.

– Покличь – он и придет. – Вагин присел на упругий борт лодки. – Поди, сено хрумкает на своем месте.

– Кто знает…

Якова неудержимо потянуло вниз: показалось, что тело потяжелело раза в два, и он тоже сел на лодку.

В темном однотонном небе со слабо искрящимися звездами вдруг послышался шум, нарастающий, мягкий, потом звуки: «Кэ-рр, кэ-рр…»

– Шилохвость идет! – с затаенной радостью выдохнул егерь.

Все происшедшее вмиг отошло, показалось ненужным и злым сном. В душе у него что-то перевернулось, что-то доброе и радостное там зашевелилось, задрожало созвучно этому тихому шуму и голосам.

3

Все мощнее катилось с юга тепло. Небо наливалось удивительно нежной и сочной синевой, такой прозрачной, что взгляд тонул в ее глубине, и душа растворялась, а степь горела искрящимся блеском. На стыке той, небесной, сини и яркой желтизны все плавилось и текло в недоступную взору даль. Оттуда, из этих далей, тянулись за весной птицы, и живее и звучнее делалась степь. И все это: чистые краски, затопившие ввысь и вширь пространство, нестройные, тесно связанные с этим пространством голоса птиц, нежное тепло колеблющегося воздуха – создавало свою гармонию, радостную и волнующую. И каким бы ни был человек, видя и слыша все это, он становился радостнее и добрее.

* * *

Наклонясь, чтобы не удариться головой о стропило, Яков стал теснить лебедей в дальний угол, отрезая им путь к окошку.

– Не пугай шибко-то – покалечатся! – крикнула от дверей Таисья.

Жалея птиц, она отошла подальше, чтобы не видеть, как Яков будет накрывать их старым байковым одеялом. За долгую зиму лебеди привыкли к Таисье, и она могла бы без особого труда переловить птиц и вытащить на телегу, но отказалась, переживая за них. В далеком детстве она всегда плакала, когда забивали домашнюю скотину, и эта жалость к животным осталась у Таисьи на всю жизнь.

– Некогда с ними цацкаться! – с напускной суровостью ответил Яков. Он старался набросить одеяло на ближнюю к нему птицу.

Лебедь вдруг остановился, расправил крылья и зашипел, изогнув шею.

– Ишь ты, шустрый какой! Защищает! – Яков попятился. – А ты еще сомневалась, самец это или нет…

Накрыв клетку одеялом, чтобы птицы не пугались, егерь пошел за мерином…

Пахло талым снегом и сухим камышом. Вода, затопившая озеро, светилась, как слеза. Сквозь нее видны были густые островки старой коричневой осоки, тонкий частокол тростников, темно-зеленые, с зазубринками, бутоны телореза и темные плешины незаросшего дна.

Яков толкался шестом, стоя на корме, а Таисья сидела рядом с клеткой в середине лодки. Деревянная плоскодонка скользила легко и бесшумно. По открытым береговым плёсам плавали яркие блики, причудливо меняясь. Тихо и спокойно шелестел камыш, шумели и стонали в брачных играх лысухи, хохотали чайки, деловито и сдержанно гагакали гуси и дико, утробно, с гулом на все озеро, токовала выпь…

– Хватит, пожалуй, – опуская шест в лодку, прикинул Яков. – С неделю подкармливать придется – так далеко будет плавать. – Он с трудом поднял клетку и поставил ее на край растекшейся, как блин, камышовой кучи.

Лебеди, обеспокоенные незнакомой обстановкой, притихли.

– Жалко: всю зиму кормила, поила… – Таисья отвернулась.

– Будет дурака-то валять! – пожурил ее Яков. – Не головы им отрубаем – волю даем. – Он откинул крышку клетки.

Первым вышел из нее самец. Он высоко вскинул голову, огляделся и вдруг закричал протяжно, замахал крыльями, и где-то в глубине озера ему отозвался другой лебедь, потом еще и еще, совсем далеко. Под эту перекличку покинула клетку и самка.

Егерь наблюдал, как осторожно шли по сплавине птицы.

Таисья быстро утерла глаза концом полушалка, но он заметил ее движение.

– Ты это брось, – Яков нахмурился, – тень на ясный день наводить! Жизнь-то вон какая кругом бьет! Не то что в загонке.

– Привыкла я к ним за зиму, как свои…

Таисья понимала грубоватую веселость Якова, за которой он пытался скрыть свою привязанность к птицам, и еще больше распалялась, закрывая лицо платком.

– Осенью опять хлопунцы будут, – с грустью произнес егерь, все наблюдая за лебедями. – Та пара, что разорили браконьеры, наверняка новое гнездо затеет, поздний выводок даст…

Лебеди дошли до края сплавины и аккуратно погрузились в воду. Тихо и неторопливо уплывали они в глубь озерных просторов, чтобы выжить и дать потомство.

4

Для егеря наступила пора межсезонья – время, когда ни птиц, ни зверей никто не тревожит: взять с них нечего – худобьё и мелюзга. В такое время Яков ставил стожки сена на уцелевших, невспаханных и не заросших бурьяном полянах и лугах. Мало, совсем мало их осталось на грани степи и леса. А уж где полыхнет разнотравье, вытканное из диких трав с жаркими цветами, – и глазам станет больно от непрошеных слез, и душа заиграет…

* * *

– Смотри, какая красота! – Яков придержал мерина и показал Таисье на далекое озимое поле.

Ярко-зеленое, оно тянулось узкой полосой между желтыми, с багряными кострами, осинниками и березняками, и на самом краю его сидели крупные матово-белые птицы. На фоне сочной, глубоко-густой зелени и полыхающих от закатного солнца лесов они до того белели, что глаза ломило от их чистоты.

– И наши там? – Таисья щурилась от необычно ярких красок солнечного света.

Егерь улыбнулся.

– Может, и там, кто их теперь разберет. Вчера с севера несколько стай подвалило, вместе кормятся. У них все как надо. Не то что у людей.

Лебедей было немало. Весь дальний край озими пестрел от них. К сидевшим на поле лебедям подлетали другие.

– Значит, я не ошибся: вот-вот мороз ударит. – Яков тронул лошадь вожжами. – «Лебедь зиму на хвосте несет» – говорилось в народе. На севере теперь уже метелит…

Телега медленно покатилась по вялой, уже подпаленной ночными заморозками траве.

– Тепло еще, – не согласилась Таисья, подставляя загорелое лицо мягким солнечным лучам.

– Сибири, что ли, ты не знаешь: сегодня тепло, а завтра так завернет, что и не выйдешь.

– Опять нынче с брошенными мучаться? – Таисья все щурилась, все подставляла лицо низким солнечным лучам.

– Вчера глядел. Один без надежды. Второй мало-мало летает. Может, прибьется к какой пролётной стае.

– Хлопотное дело – держать этих нелётных лебедят… – Таисья аж вздохнула.

Якову стало жалко жену.

– Мне-то об этом не рассказывай: все сам знаю. Ну а как, скажи, я их брошу? Озеро станет, и в первую же ночь там начнут шастать звери…

Они объезжали озеро со стороны солнца, и часть его, у самой деревни, из зеркально-белого превращалось в густо-голубое. Блики те таяли, четче выплывали берега, и на мелководье сплошной переливчатой белизной засветились ряды лебединых стай.

– Ишь гуртятся! – не то радовался, не то печалился егерь. – Мороз будет. Придется за хлопунцом ехать.

– Неужели еще не намотался?

– Намотался, да ведь его в одну ночь сожрут…

* * *

Проснулся егерь ночью. По полу стелился неживой лунный свет, холодный и жуткий. Видневшийся в окно клен застыл в тягостном оцепенении, но Яков уловил злые блестки инея на его ветках. «Мороз, – понял он. – Схватит озеро…» Яков поднялся, натянул на босые ноги болотники и, неодетый, вышел на улицу.

Холод сразу обдал его сверху донизу. Спелая луна светила самоварным блеском. Чуткая ночь пряталась в тени домов и надворных построек. Маленькая деревня спала. Ёжась, егерь прошел в огород и поглядел в переулок. Лужи на дороге матово белели льдом. «К утру холод еще поприжмет, тогда в озеро не пролезть…» Торопясь, он вернулся в избу и стал одеваться.

– Далеко ты? – шепотом, будто кто-то мог их услышать в пустом доме, спросила проснувшаяся Таисья.

– Спи спокойно, я по службе.

– В уме ли? – Таисья привстала, упираясь руками в подушку. – Из-за лебеденка ночью в озеро плыть. Дня, что ли, не хватит?

– Днем поздно будет – не пролезешь…

Выйдя на улицу и еще раз послушав размытую луной ночь, Яков выкатил из гаража мотоцикл. Он решил не тревожить мерина из-за пустяка: ехать было недалеко. Мотор завелся сразу, всколыхнул тишину. Егерь положил в коляску сачок с длинным череном и березовый батожок с железным набалдашником и выкатил машину за ограду. Как только мотоцикл рванулся из тени на дорогу, разрушая застывший и неподвижный воздух, ветер туго забил Якову в грудь, выдавил слезу, ожег щеки. «Градусов десять будет, – чувствуя, как леденеет лицо, прикинул он. – Закраины точно забарабанит. С мотором не пойдешь, придется шестом толкаться…»

Егерь знал, что этот первый мороз не остановит озеро. Дня три-четыре побудут подо льдом камыши и прибрежные плёсы, а потом ветром всколыхнет на промоинах волны и разобьет ими лед, раскидает его крошево по смятым камышам. За осень раза два-три подкрадывается такой озноб в безветрие, но только угоняет на юг птицу, а уж по-настоящему, намертво, схватится льдом необъятная эта ширь на пороге зимы, когда ночами залютуют матерые холода. Только для лебедят и этот первый мороз на погибель: и холод, и голод доконают их и за короткое время.

За околицей дорога пошла вправо, а егерь свернул на травянистую, белую от инея тропу. Мотоцикл закидало на кочках, и скоро впереди засветился камыш, заблестели сшитые из длинных жердей сходни, схваченные тонким ледком.

Яков заглушил мотоцикл, взял из коляски сачок с батожком да пустой мешок и осторожно, чтобы не соскользнуться, двинулся по сходням.

«Раньше бегом бегал, – пожалел он сам себя, – а теперь, как на ходулях, корячусь, того и гляди, слечу в няшу…»

Впереди открылся широкий просвет. У конца сходней стояла деревянная плоскодонка. Егерь положил в нее снасти, нашел в камышовом заломе спрятанный шест и шагнул в лодку. Под ней захрустел лед. «Утром бы точно не пробился, ишь как прихватило!» Яков налег на шест.

Минут десять, пока он удалялся от берега, ломался под лодкой лед и раскатывался по сторонам звонкими осколками. Потом пошла вода, темная, блестевшая переливчатыми пятнами от лунного света, и казалось, что она не стоит, а течет, как река, тащит лодку на середину озера. Тишина сразу накрыла егеря, отрезала от всего мира, и Яков долго плыл, размеренно толкаясь шестом и ориентируясь по далекой тени от камышовых зарослей. Странно, неузнаваемо разворачивалось перед ним озеро в лунном свете. То, что обычно казалось далеким, теперь стояло совсем близко, и наоборот…

Скоро он увидел устье длинного, как речка, рукава и свернул в него. Здесь должны были таиться лебедята: тут они вывелись, тут их дом. Жухлая осока лежала у воды бронзовым валом, палевые камыши заслонили все пространство. Зигзаг за зигзагом проходила лодка, а птиц не было. «Неужели не заметил? – беспокоился Яков. – Не может быть! Лебеди не утки, проглядеть трудно. Улетели?… – Он плыл и плыл, раздвигая шестом траву по бокам протоки, но лебедят не было. – Видно, на дальнем мысу остались, где днем плавали, – прикидывал егерь. – Там плавучие торфяники есть, на них и заночевали…»

Лодка уперлась в тупик и стала. Дальше хода не было. Яков потоптался на лабзе, тяжело качаясь, утопая по колено в нахлынувшей на нее воде. «Точно, на мысу остались, – огорчился он. – Улететь тот слабак не мог…»

Дальний камышовый остров уходил в открытый плёс чуть ли не на километр, и егерь долго толкался шестом, ломая в тихих местах еще непрочный ледок. На бортах лодки, на ее дне высверкивались блестки инея, и по ним можно было судить о морозе. Сам Яков прел в горячем поту и все боялся, что подведет правая рука, деревенеющая больше и больше. На привычную боль под лопаткой, на покалывание в пояснице он старался не обращать внимания. «Шест бы не отпустить, – хватал Яков воздух широко открытым ртом, – без него из озера не выбраться…»

Глубже и глубже становилось на развернувшемся во всю недосягаемую для взора широту плёсе, и тревога подкатывалась к Якову.

Наконец впереди зачернели торфяники. Егерь развернул лодку и увидел, как с крайней кочки бесшумно соскользнула в воду большая темная птица. «Есть один, а где же второй? – Он еще толкнулся раза два шестом, и впереди, глухо зашлепав по воде лапами, пошел в разбег подлётыш. – Этого теперь не взять! – провожая взглядом низко тянувшего над водой лебеденка, с радостью выдохнул Яков, выпрямляясь. – Этот потянется за стариками. А того хлопунца в рукав погоню, там и поймаю…» Он едва отыскал взглядом быстро уплывающую от него птицу и, пригибаясь от боли в спине, вновь, без плеска, погрузил шест за борт.

Лебеденок оказался строптивым. Он все старался уйти от лодки на большую воду, и егерь до потемнения в глазах отрезал птице путь в «море». Когда лебеденок завернул наконец в узкую протоку и поплыл по ней, Яков бросил шест в лодку, сел на поперечину и долго отдыхал, с хрипом захватывая стылый воздух. «Вот тебе и недоросток! – не злился егерь. – Ухайдакал на нет: ни рук, ни спины не чувствую. – Он отвлекался, чтобы притупить боль, обложившую все его тело. – Еще и зиму целую с ним пластаться…» Вспомнилась весна, теплый, звенящий радостью день, Таисья на лодке, лебеди на сплавине камыша, клетки… И он поднялся, берясь за шест.

Лебеденка егерь искал долго и упорно. Он обследовал каждую кочку, каждый укромный уголок в траве, до мельтешения в глазах всматривался в сумеречные камыши. Птицу Яков увидел в тупике, на лабзе. Вытянув шею, вжавшись в траву, лебеденок лежал плотно и был едва заметен. Осторожно подняв сачок, Яков накрыл им хлопунца. С глухим гортанным криком, с шумом забился лебеденок в капроновой сетке. Одной рукой егерь схватил со дна лодки мешок и прыгнул на лабзу, черпанув в сапоги холодную воду. Не выпуская черена сачка, он стал перебирать рукой по скользкому древку. Лебеденок всем телом бился, пытаясь вырваться, и тонкая нитка несколько раз поранила Якову руки, пока он справлялся с сильной птицей, засовывая ее в мешок.

– Ну чего ты, дурачок, бьешься! – дрожа всем измученным телом, успокаивал лебеденка егерь. – Жизнь тебе спасаю, а ты клюешься. Я же тебя в теплую загонку отвезу, зерна поешь, окрепнешь…

Свалив мешок с пленником в лодку, Яков поплыл назад.

Низкая луна притускла, над озером проявилась светлая полоска близкой зари. Как всегда под утро, потянул ветерок, погнал с «моря» спокойные волны. Они били в правый борт лодки, ближе к корме, и незаметно сносили Якова к ледяному полю. За те несколько часов, пока егерь плавал за лебедем, лед у проплыва стал много толще, и Якову пришлось колотить его батожком, чтобы пробить путь лодке.

Над лесом заметно засинело небо, когда вконец измученный Яков, не в силах разогнуть спину, выбрался на сходни. Прижав к себе мешок с лебеденком, он пошел в наклонку, покачиваясь, рискуя сорваться в не застывающую даже зимой няшу.

– Ничего, ничего, – утешал себя егерь, – отпарюсь в бане, отлежусь. – Он чувствовал тепло, исходившее от птицы, и млел душой, будто нес в руках ребенка, и думал о лебеде, как о ком-то близком. – Как бы нас ни били, как бы ни травили, мы будем жить, – бормотал Яков, подходя к мотоциклу.

Зеленое поле, багряный лес вставали у него перед мысленным взором, и подле них – большие белые птицы, от которых глазам больно.

 

Рысь

1

Старая гарь копила аромат цветущего иван-чая, поднимала влагу полусухого, буйно заросшего травами болота. В густом мареве знойного дня ломались и дрожали редкие, уцелевшие от давнего пожара островки леса, черные в ослепительном свете полуденного солнца.

Среди полуобугленных костисто-сухих валежин лежала рысь, заслонив лаз в логово. Там в тени, под корягой, дремал двухмесячный рысенок, и кошка сторожила его, ожидая самца.

Из-за дальнего берегового леса долетал тягучий въедливый гул. Чуткий слух зверя улавливал его постоянно, и рысь подергивала куцым хвостом, шевелила кисточками ушей: звуки эти ее раздражали. Раньше в этот глухой угол слегка заболоченной гари никакие шумы, связанные с человеком, не доносились.

Дробно качнулись высокие метелки иван-чая, и перед рысью появился самец. Он держал за шею придушенного зайца. Сладкий запах еды поднял кошку с места. Она вскочила, разбудив рысенка. На троих было маловато зайца. Котенок еще нет-нет да и потягивал материнское молоко, а взрослые постоянно недоедали.

Рыси поселились на этой обширной гари ранней весной. Они пришли из пустых северных урманов, где зайцы очень редки, а боровой дичи осталось так мало, что прокормиться ею было невозможно. Вокруг гари тянулись высокие смешанные леса с распаханными полями, у которых группировались зайцы – главная добыча рысей. Длинноухие беляки скапливались в тальниках, тяжелели, набивали тропы.

Рыси по каким-то своим признакам определили, что здесь они могут не только жить некоторое время, но и вырастить потомство. И несколько месяцев, пробытых на гари, были спокойными. Зверей никто не тревожил, а настойчивая охота молодого и сильного кота почти всегда была удачной. Обычно он уходил от логова в середине ночи и возвращался или под утро, или с восходом солнца. Везде, даже в таких лесистых местах, хлебные поля обрабатывали химикатами, и редко какой птице удавалось уберечься от отравы. Поэтому жизнь рысей зависела от зайцев, которых и ловил самец.

2

Округлая луна поднималась из-за темного окоёма притихшей гари, истекая красноватым отливом на спящие деревья и застывшие в неподвижности травы. Тонкий аромат цветущего иван-чая плыл над землей вместе с этим загадочным светом.

Рыси, не пошевелив уснувшего детеныша, тихо покинули логово. Пришла пора совместных охот: котенок подрастал, и теперь его можно было оставлять одного. Засидевшаяся в долгом карауле у логова кошка торопила самца, опережая его прыжками, но он двигался с невозмутимой осторожностью: лунный свет обманчив, а люди – единственные их враги – ездят и ходят везде, тем более в пору грибов и ягод.

Кот ловко крался между высокими кочками, ивовыми кустами, колодинами, по густому травостою. Дорога на край гари ему была хорошо знакома. В каждодневных переходах в ближние леса на охоту за зайцами самец наторил свои тропы во многих местах, хотя старался этого не делать.

Черной стеной поднялся впереди лес, и рысь попритихла, умерила пыл, мягко пошла за самцом. Нюх у рысей не слишком остёр, но резкий и неприятный запах они уловили сразу и остановились. Такого запаха эти крупные лесные кошки еще не встречали.

Самец, вытягиваясь всем длинным гибким телом и низко стелясь над травой, стал обходить ближнюю оконечность леса, зорко вглядываясь в запятнанное лунным светом пространство. Точь-в-точь копировала его самка. Они плыли долго бесшумными, упругими толчками, но запах не пропадал. Он окружал зверей со всех сторон, путь в охотничьи места был отрезан. Рыси и не подозревали, что надоедливый гул машин, обрабатывающих хлеба химикатами, связан с этими пугающими испарениями.

Кот еще долго кидался в разные стороны, пытаясь обойти опасные места, но запах не отступал. Тогда рыси двинулись краем гари в одном направлении и шли больше часа, но из лесов наплывал все тот же едкий, раздражающий дух.

Луна поднялась в самую высокую точку. Ее свет мешал зрению, настораживал зверей, держа их в напряжении. Рысь стала волноваться: они ушли далеко от логова, а там остался котенок – и самец повернул назад. Чем дальше они уходили в глубину гари, тем слабее становился пугающий запах, а вскоре он и вовсе пропал. Настой цветущего кипрея заглушил его и вытеснил. Голодные и возбужденные, вернулись звери к логову. Их встретил радостным урчанием не менее голодный рысенок.

3

Днем на ближнем болоте зверям удалось поймать несколько лягушек, а в ночь они снова двинулись в леса.

Пугающий запах почти пропал, хотя еще и ощущался. Но на этот раз рыси вели себя смелее: они были голодные и решительные. Кот прошел тальниковыми кустами и залег на краю хлебного поля, еще дышащего легким противным духом, а кошка двинулась в хлеба.

В конце лета почти все зайцы собираются в дозревающих хлебах: там им и прятаться вольготно, и сочной еды вволю.

Первого зайца рысь учуяла совсем близко и пошла, почти поползла, едва-едва приподнимаясь над землей. Она усиленно нюхала воздух и прислушивалась. Но запах шел слабый, а шорохов никаких не слышалось. В напряженном, упругом движении рысь подошла совсем близко к тому месту, откуда исходил знакомый дух, и прыгнула. Тяжелый удар перевернул лежащего зайца, когти рванули тонкую шкуру, но тут кошка почуяла смердящий тлен и отпрянула в прыжке. Если бы не другой, преследующий ее вторые сутки запах, то рысь бы поняла, что скрадывала пропавшего зайца. Но стойкий въедливый дух помешал этому. С отвращением метнулась кошка в сторону и пошла дальше, намереваясь выгнать зайцев на притаившегося самца. Падаль рыси едят только в редчайшем случае: при остром длительном голоде.

Вяло шелестели выколошенные стебли хлебов, мягко пружинила под лапами земля. Рысь, поглядывая на светлый диск луны, шла широким кругом. Снова нос ее уловил заячий запах, но на этот раз кошка не ошиблась. Она сразу определила, что и этот зверек пропащий. Еще на двух или трех зайцев натыкалась рысь, но ни одного живого не учуяла и не услышала на всем большом хлебном поле. Самец встретил ее раздражающим урчанием и злым шипением. Они переместились на другое поле, и кот сам пошел в загон. Напружинившаяся, готовая в любой момент сорваться с места рысь так и отлежала на меже все долгое время, пока самец обходил поле пшеницы. Вернулся он притихший, встревоженный и злой.

Луна свалилась к самому лесу, когда звери, обшарив все ближние поля, тальники и опушку леса, вернулись к логову усталыми и пустыми.

4

Сумерки едва накрыли гарь, а рыси уже подходили к первому лесу. Проверенная несколько раз местность их теперь не интересовала. Звери двигались дальше, в глубь лесов, к широкой речной пойме. Оттуда, от сырых лугов, поднимался туман, неясные звуки долетали до рысей, и они шли быстро, но осторожно.

Темной горкой зачернел на бугре пастуший вагончик, остро запахло овечьим пометом, мочой. Кот остановился, вглядываясь в прясло загона. Живым теплом тянуло оттуда, сладким духом, и звери заволновались, шерсть у них на загривках встала дыбом. Кот, нервно подергав ушами, мягко двинулся в обход вагончика. Какими-то своими чувствами он угадывал, что впереди не дикие животные, что все эти запахи связаны с человеком, что это смертельно опасно, но голод был сильнее тех понятий.

Рыси приближались к изгороди с двух сторон, сильные, ловкие, почти незаметные в легком тумане и темноте. Не останавливаясь, одновременно они перемахнули прясло и упали на живую кучу лежащих в загоне овец. Гул взметнулся в нем от сотен ошалевших от ужаса животных. Слабая изгородь затрещала под их напором, и поток баранов устремился в ночную пойму.

Рыси поскакали следом, злобно мяукая, не торопясь и не нападая, и только у леса кот в несколько прыжков настиг крупную овцу и сбил ее грудью. Подоспела самка, и вдвоем они быстро задавили свою жертву.

5

Первым собак услышал кот и вскочил. Рысь и котенок сладко спали. Самец отошел от логова к колодине, на которой нередко точил когти, и запрыгнул на нее. Оттуда гарь далеко просматривалась, и на краю ее, у леса, кот заметил людей. В несколько прыжков он достиг логова, чтобы предупредить рысь, но она уже вынырнула ему навстречу. Желтые глаза ее фосфорически светились. Нужно было уходить, чтобы не привлечь собак, а с ними и людей к логову. Кот как-то связывал ночное нападение на овечью отару с этим появлением облавы и чувствовал, что обязан защитить самку и детеныша, отвести от них смертельную опасность.

Рысь перемахнула колодину и пошла в дальний край гари, чтобы там, на кругах, перехватить свежими петлями собак, отвести их от гнезда, а кот по большой дуге стал подвигаться навстречу лаю. По нетерпеливому повизгиванию он понял, что собак много и надежды на спасение почти нет. Петляя, запутывая следы, пересекая их несколько раз с ходом самки, кот все ближе и ближе подпускал разъяренных, горячих собак.

Тихо качались розовые метелки иван-чая, тяжело и мертво лежали в кудрявых мхах опаленные давним огнем колодины, и безмятежно летали туда-сюда стрекозы, шелестя крыльями. Собаки шли гурьбой прямо в направлении логова. Ночной след рысей с запахом кровавого мяса, которое они тащили котенку, еще не выветрился окончательно, и вел их по гари.

Чтобы отвлечь псов от их стремительного хода, сбить со следа, кот несколько раз грозно промяукал. Собаки, услышав зверя, ринулись с тропы в его сторону. Лай их покатился по гари с рыком, с нетерпеливым визгом. И кот пошел с колодины на колодину, прыгая широко, зигзагами, стараясь выбирать непроходимые для собак завалы убитых пожаром деревьев, с острыми, окостенелыми сучьями, высоким кочкарником. Один он легко бы ушел от своры, но на гари где-то металась рысь, а в логове таился рысенок, и зверь держал собак на близком расстоянии от себя, и многие из них его и видели, и чуяли.

Люди отстали, и кот потерял их из поля зрения. Ему ни на миг нельзя было отвлекаться. Собаки, обтекая гиблые места, выдыхаясь, выдирая о сучья клочья шерсти, двигались вязко, охватывая зверя кругом. Но гарь была его домом, и кот всякий раз уходил из живого, готового сомкнуться кольца. А ряды собак таяли: слабые выбивались из сил, отставали, терялись в густом травостое, но их все еще было много. И зверь, завязанный накрепко в жестокой игре, не заметил, как дружные псы отрезали его от непролазных крепей и стали теснить на край гари, поближе к людям.

Грудастый приземистый кобель, перемахнув колодину, достал кота в прыжке, и они сшиблись с глухим стуком, упали в кипрей. Но зверь успел ухватить собаку поперек спины. Хрустнул под клыками позвоночник, и острый скулящий вой заглушил рык второго пса, прыгнувшего сзади. Кот успел развернуться и сильным рывком послал задние лапы вдоль разгоряченного собачьего тела. Он ощутил, как его когти вошли в брюхо собаки, и тут же вскочил, увертываясь от следующего нападения.

Теперь их было трое. Зверь сумел стряхнуть псов, прыгнул на сухостоину, низко склонившуюся над землей, и в это время грохнул выстрел. Пламенем полыхнул светлый день перед глазами кота. Он еще держался когтистыми лапами за сухую древесину, но уже чернота зашивала его сознание, взгляд, чувства. Стальные мышцы сделались мягкими, и зверь упал на мох, прямо под клыки рассвирепевших собак.

6

Рысь все время металась невдалеке от логова, слушая собачий гон, вой, визг и выстрелы. По-своему она понимала, что там происходило, но не решалась пуститься на помощь самцу: главная ее забота – рысенок. Здесь, у логова, только и могла эта лесная кошка преградить путь беде. Она боялась собак – и они появились, и с людьми. Против стольких врагов, против этой неотвратимой беды рысь была бессильна. Зло, и боль, и скорбь горели в ней, наливая тяжестью тело, и были мгновения, когда кошка упруго подбирала под себя лапы, готовая кинуться вперед, но инстинкт удерживал ее. Она бы и бросилась на своих врагов, будь человек один, но их было трое и с двумя собаками. А на безнадежный риск ни один зверь не отважится, тем более – самка. Природой ей отведена особая роль: продолжить род.

В остром изнеможении, колотясь на траве в мелкой дрожи, рысь не видела и не слышала, что случилось с ее детенышем. Она долго ползла к логову, обдирая лапы и брюхо о валежины, и, когда добралась до него, лишь теплый воздух в углублении, под корнями мертвого кедра, пах рысенком…

Ночь провела она в нервных поисках, рыская по гари, обнюхивая целые скопища неприятных следов, но ни самца, ни котенка не нашла. И только под утро рысь улеглась у коряги, глухо мяукая на всю пустую, онемевшую от жути округу.

7

Прошло еще несколько голодных и тягостных для рыси дней. Она все кружила по гари, все искала самца и детеныша. Только лягушки, изредка попадавшиеся в сырых местах, поддерживали таявшие силы кошки.

Но всему приходит конец: темной глухой ночью рысь покинула гарь и двинулась на юг. Северные урманы, откуда они когда-то пришли с самцом, были голодными, и потому кошка направилась в лесостепь.

Тихой и чуткой была ночь, непроницаемой для обычного глаза, но кошки – ночные животные, и рысь довольно хорошо видела и тем более слышала. Сплошные черные пятна лесных рощиц вставали на ее пути, и кошка смело входила в них, принюхиваясь, улавливая малейший шорох. Она вновь была зверем-охотником. В одном месте рысь заметила жирующего на опушке зайца и долго скрадывала его, подбираясь ближе и ближе, и впервые после того, как она осталась одна, кошка сытно поела и спокойно выспалась.

Дальше зайцы стали попадаться чаще и удачнее, и рысь решила задержаться в этих новых, пока спокойных местах. Не раз ей удавалось выследить суслика или хомяка, добыть зайца, и жизнь для рыси потекла более-менее неголодная. Так прошло больше двух месяцев…

8

Однажды рысь услышала громкий человеческий крик и вскочила с лёжки. В свежем осеннем воздухе голоса людей угрожающе множились, приближались. Рысь мягко и спокойно пошла от этих голосов. Она не особенно боялась людей без собак и раза два залегала в старую шелестящую траву, надеясь отлежаться, пропустить мимо этих невесть откуда появившихся крикунов. Но слишком свежи были еще воспоминания о той роковой облаве, и кошка двигалась дальше, чутко слушая и пронзительно вглядываясь в окружающие ее кусты.

Рысь знала, что вместе с нею в ивняках жили косули. Один раз кошка даже попыталась напасть на них, да те оказались чутче ее и проворнее. Больше рысь этих животных не видела. А вот красный лисовин постоянно приходил в кусты и даже залегал в них на днёвку. Его и заметила рысь, почти проползая за очередной куст.

Голоса подвигались все ближе и ближе, прогремел где-то выстрел, и рысь пошла быстрее, выкатываясь к самой опушке. У последнего куста, за большой кочкой, она задержалась. На опушке, совсем близко, раздалось еще два выстрела, и мимо рыси пронесся красный лис. Чуть помедлив, почти в том же направлении понеслась скачками и кошка.

Снова прогремели выстрелы. Что-то горячее ударило в правую лопатку рыси, остро вошло в глубь тела и остановилось. Кошку прошила тягучая цепкая боль, глаза ее заслонились сумеречной мглой, но она не останавливалась, продолжала бежать к далекому лесу, хотя пробитая картечью лапа быстро немела, теряла послушность. Рысь напрягала все силы, чтобы дотянуть до леса, кашляя кровью, слабея и задыхаясь. Впереди темнели обитые ветром бурьяны, и она врезалась в них с разгона и завалилась на бок в бессилии.

Боль, вкогтившаяся под лопатку, билась горячими толчками под горло, в голову, спину. Лапа остро ныла, и, если бы появились люди, сил бы у рыси не хватило ни на бег, ни на защиту. Но люди, охотившиеся на зайцев и лисовина, стреляли далеко, наугад, не поняли, что рысь ранена, и не стали преследовать эту опасную кошку. С минуты на минуту ожидая своих врагов, рысь из последних сил подобралась для прыжка и повернулась мордой на свой след. При каждом вдохе кошка ощущала обжигающую боль, но всё же силы возвращались к ней, выравнивалось сорванное бегом дыхание…

Хмурый осенний день угасал. Низко шли над лесом густые тучи, жесткий ветер трепал сухие бурьяны. Пустынно и печально было вокруг. Поднявшись, рысь пошла к лесу. Там, среди кустов и валежин, она чувствовала себя безопаснее. Быстро бежать ей не давала боль, и кошка долго уходила в глубину сумеречного березняка, отыскивая место надежнее.

До глубокой ночи пролежала рысь в укромном месте, борясь с болью и недомоганием. Но ранение ранением, а организм требовал своего – пищи. Тихо, почти не опираясь на больную лапу, кошка двинулась по лесу, надеясь выследить и поймать зайца. Ночь до того плотно окутала пространство, что даже рысь далеко не видела и ориентировалась больше на шорохи. Какое-то дробное постукивание уловила она впереди и, прихрамывая, дыша с легким свистом задетыми картечиной легкими, кошка направилась на эти только ей доступные звуки. На краю озимого поля рысь заметила легкое движение, и тут же запах зайца долетел до нее. Косой жировал, перетачивая озимку острыми резцами. Эти звуки и услышала хищница. Рысь попыталась как можно ниже припасть к земле, пойти теми легкими, упругими шагами, которые не слышны никому, но боль не давала пригибаться, утекала в правую лапу, парализовывала ее. И решающий прыжок у рыси не получился: ранение лишило ее прежней силы и резвости. Заяц легко увернулся от рыси и убежал.

Она долго, с отдыхами, обходила молчаливые, выстуженные холодной ночью леса и снова нашла на одной из полян зайца. Но поймать его не смогла. Уже брезжил робкий рассвет, когда рысь наткнулась на нору суслика и залегла подле нее.

Упруго стлался над сырой землей ветер, сонно и низко тянулись от горизонта сизые тучки. Суслик выбрался из норы часа через два. Рысь уже устала ждать, раненая лапа у нее занемела и затекла нудной, непроходящей болью. Прыжок получился небыстрый, и даже не очень проворный суслик успел занориться. Напрасно она рвала землю здоровой лапой: добраться до конца глубокой норы кошка не смогла. Развиднело, и нужно было уходить в лес…

Днем пошел снег. Рысь, голодная, злая, измученная болью, смотрела на него, как на новую беду: там, где снег, там и следы, а ей, раненной, не уйти, не укрыться.

9

Голод гнал рысь в деревню. Оттуда долетали раздражающие запахи и звуки. Ослабленная болезнью и неудачными охотами, она решилась на последний шанс: найти еду подле человека.

Рыхлый снег, засыпавший землю почти на вершок, мешал движению, и при каждом шаге пробитая в лопатке лапа стреляла болью по всему телу, и рысь зло хрипела, хватала пастью снег, но настойчиво шла к чернеющим дворам деревни, уснувшей в тепле и неге.

Кошару она нашла по резкому запаху, идущему от дневного загона, и медленно двинулась в обход ее. Ни шума, ни звука не доносилось из кошары, но рысь чувствовала теплый запах овец, пробивавшийся через какие-то дыры и неплотности.

На столбе у широких дверей горел фонарь. Он бросал длинные несуразные тени на остро-белый снег, и рысь побоялась выходить на освещенную сторону, долго стояла в тени, слушая и просматривая скотный двор. Боль все зудела в теле, все раздражала ее, а от теплого запаха кошары судорожно сжимался пустой желудок. Рысь повернулась и пошла обходить кошару с другой стороны. Прочные бетонные стены надежно охраняли овец от всякого посягательства, низкая покатая крыша из шифера тоже была рыси не под силу. Но она все шла, принюхиваясь, отыскивая возможную лазейку.

Первое окно в стене зачернело глубоким провалом. Кошка с трудом встала на дыбы, но до рамы не дотянулась. Она чуяла незримое препятствие в окне да и видела его и пошла дальше.

Тихо висела хмурая ночь над скотным двором, близким лесом, спящей деревней. Дул легкий, но холодный ветер, едва-едва шевеля рыхлый снег. Зябко и неуютно было вокруг.

Кошка подошла ко второму окну. Почва здесь была повыше: летом через это окошко, сняв раму, выкидывали навоз, бугорок и остался.

Рысь уперлась лапами под самую раму и даже заглянула в кошару. В темном помещении она ничего не разглядела, но в маленький разбитый квадратик рамы так шибануло живым духом овец, что кошка ощетинилась и зацепила раму здоровой лапой. Гвозди, державшие раму, были небольшие, ржавые, но сразу не поддались ей. Тогда рысь дотянулась до деревянной крестовины зубами, стала тянуть ее. С тугим сопротивлением рама вывернулась из косяка, и кошка упала вместе с нею в рыхлый снег.

Пробитая лопатка стрельнула болью, но рысь тут же вскочила и стала слушать, оглядывая темные постройки. Никакого движения она не заметила и, поднявшись к свободному проему окна, запрыгнула на подоконник. Зеленоватым блеском загорелись глаза испуганных овец, и кошка прыгнула на ближнюю из них. С гулом взмeтнулась в кошаре напуганная отара. Овцы кинулись в дальний угол, сшибая и давя друг друга. Рысь, сжимая челюсти на шее своей жертвы, ехала на ней, пьянея от сладкой горячей крови, переполнившей пасть.

Овцы метались по кошаре, сотрясая строение, и этот их панический перепляс, это содрогание стен разбудили сторожа в каморке, притулившейся к торцу кошары. Он быстро оделся и вышел.

Рысь проглотила несколько кусков горячего мяса, когда открылась дверь и вспыхнул свет в кошаре. Она увидела темную фигуру человека, и ярость оторвала ее от задавленной овцы.

Сторож тоже увидел кошку и, захлопнув калитку, метнулся в угол за вилами. С ними он и пошел на зверя.

До окна было недалеко, и рысь бы успела выпрыгнуть из кошары, несмотря на больную лапу, но она только напружинилась. Ни боли, ни слабости кошка теперь не ощущала. Всё ее существо налилось такой дикой злобой к человеку, сделавшему ее одинокой, больной и голодной, что глаза рыси загорелись адским желтовато-зеленым светом.

Первый прыжок человек отбил вилами, зацепив кошке бок, – ранение все же лишило ее проворства. Но рысь опять ничего не почувствовала и успела сигануть второй раз. Острая боль гораздо сильнее той, старой боли, прошила ее узкую грудь, зыбкая краснота полыхнула в ожесточенном взгляде. И в этой густой, все заливающей красноте задрожало темное пятно оконного проема. Смертельно раненная рысь, сжатая в комок болевым шоком, уловила поток воздуха, текущий из этого проема, и прыгнула ему навстречу. Здоровая лапа кошки проскочила наружу, и рысь зацепилась когтями за деревянный подоконник. Но на большее у нее силы не хватило. Рысь повисла над стеной от окна до пола, чувствуя, как огонь охватывает ее сильнее и сильнее жгучей и невыносимой болью.

 

Молчун

1

Туман кудрявился, медленно расползался в промежутках между деревьями, окуривая прохладной влагой сухую хвою и листья. Солнце не пробивало его зыбкие слои, и понизу было хотя и светло, но слепо. Затяжелевший брусничник горел рубином, низко клонясь к рыжеватым мхам, и почти совсем голубая черника мягко роняла в жесткую траву перезрелые ягоды.

Глухарята услышали тревожное квохтанье копалухи в тот самый момент, когда далеко разбрелись по моховищу, склевывая сладкие ягоды. Молодой петух, уже часто и надолго отходивший от выводка, поднял голову и увидел невдалеке человека с собакой. Страх придавил его к земле, погнал от явной опасности, но глухарь нашел силы не затаиться и не побежать, а подняться на крыло. Он взлетел тяжело и шумно и резко взял вверх, к затуманенным верхушкам сосен. Охотник, не ожидавший столь быстрого слета дичи, успел лишь вскинуть ружье, как глухарь скрылся среди веток, уходя по дуге в сторону. Тут же сорвался весь выводок. Грохнул дублет, и одна запоздавшая птица, ломая мелкие сучья, врезалась в мох.

Молодой петух услышал эти выстрелы, опускаясь далеко в чащобе, и затаился, не давая следа. Он долго сидел, слушая тихое шептание бора, и, лишь когда пошел поверху ветер, разбивая в клочья туманную пелену, стал снова пастись. В сумеречных крепях еды для него хватало: насекомые, молодые побеги трав, разные листья…

Сверху потянулись яркие полосы солнечных лучей. Стало тепло, сухо и спокойно. Но петух не полетел искать свой выводок. Он остался один.

У горелого пня глухарь обнаружил сухую золу и зарылся в нее, выплескивая вместе с сыпучими частицами пухоедов. До него в этой купальнице трепыхался выводок рябчиков, и теперь глухарь слышал их близкое и обидное попискивание. Он блаженствовал, закрывал глаза, лениво похлопывал крыльями и дрыгал лапами, ощущая легкое почесывание тела под теплыми струями золы. Петух не насторожился даже тогда, когда свист рябчиков стал громче и беспокойнее, не возмутил его и дружный треск их крыльев. Что-то темное мелькнуло над глухарем, и в тот же миг сильный толчок вдавил его в гарь.

Петух резко ударил крыльями о землю и, почувствовав острую боль в спине, невероятным усилием выскользнул из-под навалившейся на него тяжести, взлетел. Когтистая лапа едва не зацепила его в воздухе, но глухарь уже нырнул под мохнатую ветку ели и стал набирать высоту. Злое мяуканье донеслось до него, и краем зрения петух увидел у горелого пня крупного зверя. Сухие сучья валежины помешали рыси сделать сильный и точный прыжок и быстро захватить пастью голову глухаря. Обозленный кот лишь помочился на птичью купальницу и мягко двинулся дальше.

Глухарь, усевшись на самую макушку огромной лиственницы, в страхе посматривал вниз. Слегка поцарапанная когтями спина саднила, но опасный урок пробудил в нем присущую этим древним птицам чуткую осторожность.

* * *

Шквальный ветер шумел вверху, разматывая туда-сюда густой хвойный лапник, а понизу гулял тугой гул от его напористого хода.

Глухарь залег между двумя моховыми подушками и слушал это буйство стихий, встревоженный и чуткий пуще обычного. Именно в такую шалую погоду в лесу зарождаются самые необычные звуки: от слабых, едва шелестящих, до оглушительно-вязких, мешающих слушать, и, пользуясь этой какофонией, настойчивей и уверенней рыскают в своих владениях хищники.

Лесная куница гибко прошмыгнула по мшистой колодине совсем недалеко от затаившегося глухаря, но не заметила его и не почуяла. Слишком неустойчиво трепетал воздух под буйными хлопками верхового ветра. Петух, внимательно проследивший ход хищницы, не шевельнулся, напружинившись, готовый в любой момент сорваться в тугом взлете. Он пригрелся и знал, что в такую бурную погоду на деревьях неспокойно-ветрено и знобко. Даже мелкие пичуги, всегда порхающие по верхним веткам, спустились вниз, поближе к земле. В это время где-то совсем недалеко ухнул жутким и сиплым голосом филин, и глухарь еще плотнее вжался в мягкий мох. Неподвижный, прикрытый сверху ветками низкорослой черники, он был недоступен даже зоркому глазу этой опасной для глухарей птицы.

С бурей прилетели сумерки, затемнили бор, размыли его ткань, спрятали тревожное трепыхание веток, лишь звуки остались прежними – жуткими и пугающими.

2

Эту странную песню молодой петух услышал на исходе тихой звездной ночи и заволновался. Неясные ее звуки взбудоражили глухаря.

Обычно спокойный и осторожный, он смело взлетел на толстый сук кряжистой сосны и вытянулся на нем, слушая. Звуки текли робко, едва пробиваясь сквозь хвою спавшего леса, дробные, шелестящие, повторяющиеся. Они пронизывали и встряхивали все горячее тело глухаря, поднимая в нем неуемную дрожь и сладкую истому. Расслабленный, с опущенными крыльями, поднятым хвостом, трепетно бьющимся сердцем, петух возбужденно ходил по суку от ствола дерева к шатким веткам и назад, вытягивая шею и задирая голову. В груди у него бился зажатый спазмами воздух, мешавший выплеснуться новым, никогда еще не вырывавшимся из его горла звукам. С великим трудом, со сладкой болью выдохнул глухарь этот спазм, не то крякнув, не то хрюкнув, и снова стал слушать, медленно, как заводной, перемещаясь по суку.

Быстро светало. Темные вершины деревьев заалели, загорелись красноватым отблеском. Странная песня текла и текла, потопляя все другие звуки, и петух не выдержал, полетел в ту сторону, откуда она наплывала.

Почти на самой вершине могучей лиственницы он заметил другого глухаря с вытянутой вверх шеей и прилепился на сосенку, разглядывая певца. Именно он, этот темный крупный петух, тянул удивительную песню, взбудоражившую молодого глухаря. В стороне, на усыхающей сосне, сидел еще один глухарь, но он молчал.

Молодой петух своим неосторожным прилетом потревожил токовика, и тот замолк, разглядывая незваных слушателей. Мудрый и опытный старик понял, что на его песню прилетели молодые самцы. Да и не зазывал он копалух. Песня была не брачной, осенней: настоящий ток у глухарей весной. Старик встряхнулся и стал склевывать мягкую хвою, уже прихваченную морозцем.

* * *

Вечер опалил закатным огнем острые вершины леса. Дневавший у валежины петух услышал хлопанье крыльев и запрыгнул на колодину. Он увидел, как его соседи – старый и молодой глухари – низом полетели куда-то в сторону, и тоже взлетел. Что-то тянуло петуха к этим одиноким, таким же, как он, птицам. Не упуская соседей из виду, глухарь летел низом, лавируя между освещенными стволами деревьев. Широкое пространство открылось впереди, мелькнула залитая солнцем искристая гладь воды, и птицы спланировали на самый ее край, на желтый песчаный откос.

Старик долго сидел, как черная головешка, слушая и осматриваясь. Подражали ему и молодые. Но было тихо и спокойно. Лишь вода слабо журчала в речке, укатываясь в таежные дали. Старик тяжело пошел по песку, взрыхляя его лапами, клюнул что-то. Молодой петух тоже заметил темное пятнышко в песке и попробовал его клювом. Это был обкатанный водой камешек. Глухарь проглотил его и почувствовал приятную тяжесть в зобу. Ему захотелось найти еще такой же камешек, и он тоже пошел по песку.

Увлекшись поиском камешков, нужных для перетирания грубой зимней пищи, глухари не встревожились от нарастающего рокота мотора за речной излучиной, и, лишь когда лодка вывернулась из-за мыса в опасной близости от них, старый токовик взлетел, шумно захлопав крыльями. Почти в тот же момент прогремели выстрелы. Молодой петух успел нырнуть в заросли кустарников и там скрыться. Второй глухарь остался на песке.

* * *

Теперь они жили вдвоем: старый токовик и молодой петух. Других глухарей выбили и разогнали охотники с собаками. Нередко птицы видели их из своих укрытий, слышали выстрелы, но старый глухарь был опытен и, опускаясь на землю, не давал следа, который могла бы учуять собака. Подражал ему и молодой петух. Бывали случаи, когда охотники двигались прямо на них, и тогда глухари убегали в чащобу и только там взлетали, опередив и собаку, и охотника.

Ночами стали подкрадываться морозы. Ушли в лесную подстилку насекомые, опали во мхи ягоды, одна клюква осталась на болоте, и глухари стали склевывать сладкие листья осин и лиственничную хвою, летать на край леса, к клюквенным полянам. Добывали они и камешки, пополняя их запас в мускулистом желудке. Но теперь они вылетали на проселочные дороги, так как речные отмели посещались охотниками на моторных лодках и часто подстывали от ночных заморозков, недоступно твердея.

Тихим холодным вечером оба петуха бродили по старому взвозу одной из лесовозных дорог и не заметили, как из-за поворота тихо вывернула машина-вездеход. Щелчок выстрела малокалиберной винтовки лишь потревожил глухарей, но не спугнул. Насторожившись, они оглядывали лес, но зеленый, под цвет осеннего бора, автомобиль так сливался с постаревшей хвоей, что его трудно было отличить от обычных кустов. Пуля от второго выстрела ударилась совсем близко от токовика. Он подпрыгнул и, склонив голову набок, пытался разглядеть, что это взрыло песок рядом с ним. Третья пуля пробила глухаря насквозь. Он дернулся, закинул крупную голову на спину и мелко забил крыльями по песку. Только после этого молодой петух вышел из странного оцепенения и сорвался с места в резком взлете. Прозвучавший ему вдогонку ружейный дублет лишь отрубил мелкие ветки от молодой елки, заслонившей глухаря.

* * *

Ночью пошел снег. Мягкий и холодный, он мелко сеялся через хаотическое переплетение веток и едва долетал до лесной подстилки. Глухарь, подняв голову, с удивлением наблюдал за ним, пробовал снежинки клювом и плотнее вжимался в сухой податливый мох. Это был его последний теплый ночлег.

3

Зима укрыла и клюквенные поляны на болоте, и лесные мшаники, и заброшенные проселки, и пески речных берегов. Убитые морозом, слетели с лиственниц сладкие иголки, опали приятно-горькие листья осин. Глухарь стал склевывать сосновую хвою, верхушечные ее почки и молодые шишечки. Один раз он вылетел на опушку бора, где росли рябиннники и боярка, но на него попытался напасть пролётный орлан. Только кустарник спас петуха, преградив путь широким крыльям хищника. После этого случая мошник старался придерживаться самых глухих лесных мест.

Ночами стало жгуче холодно. Снег еще был мелким – не закопаться в него, не спрятаться от мороза, – а еловые лапы, под которыми теперь таился глухарь, защищали только от ветра. Зачастила в бор и рысь, беспокоя глухаря, зашныряла в ельнике куница, лунными глухими ночами уныло кричал филин. Всем надо было прожить, все нуждались в еде, а во всем окрестном лесу уцелел лишь один глухарь.

Собаку петух увидел совсем близко и растерялся: она, увязая в снегу, шла прямо на него. Далеко между деревьями мелькал человек. Глухарь, поборов оторопь, шумно взлетел на сосенку, продолжая глядеть на собаку. Она своим злобным лаем отвлекала петуха, приковывая все его внимание, и не жить бы больше молодому глухарю, будь поспокойнее охотник. Он заторопился, и пуля, выпущенная из карабина, едва задела перья на спине петуха. Сваливаясь вниз, глухарь нырнул за группу елей и пошел, пошел низом, просекой, улетая дальше и дальше от опасного места.

* * *

Жуткие метели закружили по тайге, закутывая хвою в плотную снежную пелену, набивая в лесах глубокие сугробы. Почти неделю пережидал глухарь эту злую пургу, зарывшись в снег и голодая. Там его и нашел случайно маленький острозубый горностай. Он долго дырявил мягкий сугроб, подступаясь к теплой, густо пахнувшей птице, не решаясь напасть на нее. Как-никак, а глухарь раз в сто тяжелее горностая, и сила у него имеется, хотя и не боевая. Но голод взял свое: в молниеносном броске из-под низу хищник впился глухарю в зоб. Полудремавший петух ощутил боль на груди и рванулся вверх, раскидывая крыльями пушистый снег. Не осознав еще опасности, плохо ориентируясь в запурженном лесу, он налетел на жесткий ельник и едва не опрокинулся, ударившись грудью о его упругие ветки. Хлопая крыльями, глухарь несуразно покатился вниз, к комлю дерева. Этот удар снес с прокушенного зоба горностая, и петух, кувыркаясь, задевая сучья, долго летел сквозь пургу, пока не врезался в крутой сугроб на опушке одной из полян и остался там, не двигаясь, приходя в себя от сумасшедшего перелета и легкой боли в груди.

* * *

В тихую лунную ночь глухарь услышал чьи-то торопливые шаги. Вылежавшийся после бури снег уплотнился, и по нему далеко передавалось малейшее давление на наст. Петух затих, готовясь в любой момент взлететь. Шаги приближались. Их стало больше. И тогда глухарь взмахнул крыльями, сбрасывая с себя снег. Прыгнувший вслед за ним зверь едва не зацепил крыло. Петух услышал, как клацнули зубы хищника. В лунном свете он разглядел несколько теней. Это был бродячий волчий выводок. Усевшись на высокую пихту, глухарь с оторопью разглядывал заснеженную, залитую лунным светом, неживую тайгу и долго вслушивался в холодное пространство. Но никаких звуков и даже шорохов он не уловил. На всякий случай глухарь пролетел низом несколько увалов и снова опустился в снег, упав в него с нижнего сука оголенной лиственницы.

4

Веселое солнце стало подолгу висеть над тайгой, пронизывая ее снежную белизну до самых укромных мест. Снег осел настолько, что свободно держал глухаря. Теплее и дольше стали дни. Посветлели, укоротились ночи. Шорохи и тихие звуки появились в лесу.

Глухарь, наглотавшись хвои, подолгу разгуливал по насту, вслушиваясь в легкий шум ветра в вершинах леса, в мягкие шлепки опадавшего с лапника снега, в далекие звуки весны. Неясная тревога будоражила его, тянула в голубеющие дали, которые и звали петуха, и пугали своей неизвестностью и таинственностью. Но он пока воздерживался от далеких перелетов, лишь распускал крылья и кружил под сосной, вытягивая шею. И врагов у глухаря поубавилось: все были заняты своими брачными заботами, а люди ушли из тайги к семейным очагам. Звонче и чаще стали перекликаться снегири.

В одну из ночей глухарь был особенно беспокоен. Ему все чудилась та осенняя песня, необыкновенно зажигающая кровь, пронизывающая нервной дрожью все тело. Но старый токовик был убит еще осенью, а сам молодой петух не умел и не мог петь эту песню. Он был еще молчуном – так называют глухарей-первогодков, не достигших зрелости и не знающих брачной песни. Других глухарей в бору не было. Петух долго ходил по насту, пересекая лунные полосы, шурша крыльями о снег. Горячие толчки крови двигали его по ночному лесу, гнали в неведомую даль, а непонятная внутренняя сила сделала его намного смелее. Глухарь побежал в каком-то одном, зовущем направлении, угаданном инстинктом, быстро и шумно, а потом взлетел.

Ночь истаивала, и дальнее болото уже туманилось робким светом близкой зари. Глухарь полетел вдоль опушки леса и скоро заметил густую сосенку. С трепетом, с горячей силой уселся он на один из суков и замер, слушая.

Звезды мерцали в прозрачной бесконечности, струился над тайгой рассеянный свет, сонно тек тихий ветер, и в этой чуткой пустоте петух услышал шелест звуков токующего глухаря. Он встрепенулся, сорвался вниз и полетел на песню, к опушке темного бора.

Черный кедр преградил глухарю путь, и петух нырнул под нижний край его кроны. Едва он умостился, удерживая равновесие на зыбком суку, как четко уловил щелканье, а потом и страстное стрекотание. Мошник ощутил, как зоб его надулся тугим воздухом, судорожные спазмы комом прокатились по горлу. Он с неимоверным усилием вытянул шею, но смог только крякнуть. А песня токовика тянулась бесконечно, страстно и жутко, обжигала и трясла молчуна. Он снова и снова глотал удушающие спазмы, выгоняя из гортани воздух, но нужных звуков не получалось: с противным скрипом размыкалась глотка, и что-то хлюпало там, в глубине раздутого зоба. И тут петух услышал чьи-то торопливые короткие шаги. Они издавали резкий, отрывистый скрип на подстывшем от утреннего морозца чарыме. Молчун притих, предчувствие опасности насторожило его. Песня токовика уже не будоражила молодого глухаря своим звучанием, не била горячими толчками в голову. Он напрягся в слухе и внимании. Шаги то возникали, то обрывались.

Бор уже расставался с ночной темнотой, уже завершал сон, встряхиваясь от утренней свежести и робких птичьих голосов. Среди деревьев молчун заметил человека, и страх вконец отогнал все его горячие чувства. Крылья глухаря раскрылись сами собой. Он загрохотал ими по сучьям кедра, вскрикнул тревожно и пронесся совсем близко от бьющегося в песне токовика. Как ни велика была страсть певца, старый глухарь заметил метнувшегося в глубину леса молчуна и затих, затаился в подслухе, зорко оглядывая каждое знакомое дерево.

Охотник был терпеливым, ждал своего момента. Но он остановился в неудобной позе и в конце концов сделал едва заметное перемещение на обе ноги. Этого было достаточно для того, чтобы токовик сорвался с сука и улетел следом за молчуном.

После этого оба петуха держались вместе. Старик токовал, зазывая копалух, а молчун учился пению, чтобы, выжив, запеть следующей весной свою брачную песню, и чутко слушал тайгу. Не раз пытался настойчивый охотник подобраться к поющему глухарю – все напрасно. Всякий момент его обнаруживал молчун, таившийся в самых неожиданных для человека местах.

А весна наплывала на урманы, сгоняла снег, обнажала мшаники, клюквенные места, отогревала хвою и почки деревьев. С ней двигались в тайгу птицы, наполняли леса новыми волнующими звуками. Жизнь дарила глухарю еще одну пору более-менее спокойного и сытного существования…

 

Длинноухий

1

Он появился на свет под густым тальником, измученный и бессильный, и долго лежал, ошеломленный яркостью солнечного дня, шумом кустов и обилием воздуха. Большие темно-коричневые глаза косуленка с удивлением замирали то на качающихся стеблях травы, то на трепещущих листьях тальника, то на подрагивающих ушах матери-косули, вылизывающей его мокро-осклизлую шубку.

Зной проник и в густую тень кустов, и в них копилась терпкая духота. В ноздри косуленку текли острые запахи нагретых трав, и он дрожал, вжимался в мягкую подстилку перегноя, подтягивая под себя длинные ноги с острыми копытцами.

Ошалевшие от жадности оводы, кружившие над косулей, тут же облепили ему губы, нос, уши и обжигающе жалили. Косуленок терпел: дергаться и биться было опасно – это только раззадорило бы кровососов. Он инстинктивно прижимался к матери, пряча морду в ее густой шерсти. Там он нашел мягкий сосок вымени и пил молоко до тех пор, пока не задремал.

Как утих зной и ушла пастись мать, косуленок не слышал. Он спал и спал. Скатилось за степь солнце, потухло небо. Прохладная ночь разбудила косуленка. Он очнулся и, упираясь копытцами в мягкий дерн, встал на дрожащие ноги. Темная глубина тальников, открывшаяся косуленку, напугала его. Он запищал, и из травы бесшумно появилась косуля.

С трудом переставив непомерно длинные ноги, косуленок сунулся под брюхо матери, но она чуть отпрянула в сторону. Косуленок вновь потянулся к заветному соску, переступив через примятую траву, но косуля снова отошла в темноту, увлекая его за собой. Путаясь в густой осоке, косуленок настойчиво тянулся к вымени – голод был сильнее страха – и шел, шел за матерью на слабых еще ногах, преодолевая и цепкую траву, и небольшие кочки. Когда они вышли на округлую поляну, смутно белеющую среди темных кустов, косуленок, дрожа от напряжения, из последних сил дотянулся до соска и стал пить теплое материнское молоко.

2

После пыльной дороги, пробитой напрямую через пшеничные поля, от густо-зеленых тальников пахнуло прохладой, и мальчик высунулся из машины.

– Гляди, здесь кочкара! – предупредил его дед. – Тряхнет – и сыграешь подбородком, прикусишь язык.

Мальчик отвалился на сиденье, и тут же машину закачало на невидимых в траве кочках.

Дед выключил скорость и заглушил мотор.

– Послушаем жаворонков, – пояснил он, открывая дверцу.

В предвечерней прохладе особенно остро пахли цветущие тальники и свежая, набравшая силу трава.

– Слышишь, журчит? – Дед сладко прижмурился, наклонил голову, поворачивая ухо вверх. – И не один…

И в этот момент мальчик увидел оранжевого зверя, поднявшегося из-за куста, длинноногого, лопоухого, с большими темными глазами, и обмер от легкого испуга и восторга. Он ничего не успел сказать деду: тот сам увидел животное.

– Коза дикая, – прошептал дед, наклоняясь. – Лёжка у нее была под кустом, а мы подъехали.

Косуля как-то не торопилась скрываться. Она ковыляла вдоль ивняков, припадая на одну ногу.

– Ясно, – дед улыбнулся, – маленький у нее где-то.

– Давай поищем! – Глаза у мальчика заблестели нетерпеливой радостью. – Может, найдем!

– А зачем? – Дед отвернулся. – Их трогать нельзя: баловство это – игра со зверем.

По тому, как дед нахмурился, мальчик понял, что дело это запретное, но желание увидеть маленького косуленка не уменьшилось. Наоборот – оно еще больше распаляло его.

– А мы трогать не будем. Только посмотрим…

Мальчик жил в деревне, через двор от деда, егеря охотничьего участка, – и большей частью пропадал у него. Был он первым внуком, и конечно же дед не мог отказать его настойчивой просьбе.

– Да где его в кустах найдешь? – пытался сопротивляться дед, вылезая, однако, из машины.

Косуля в это время уже скрылась в тальниках. Мальчик тоже толкнул свою дверцу и выпрыгнул в густую траву. Тяжелые оводы тут же загудели возле его лица, мельтеша перед глазами. Настоянный на травах воздух опахнул тонким ароматом.

– Рядом с собой она косулят держать не будет, – рассуждал дед, осматриваясь. – Где-нибудь в траве, среди кустов, запрятала.

Они пошли в заросли. Со всех сторон к ним подступали плотные ивняки. Тоненько зазудели оранжевые комарики, поднимаясь из травы.

– Нет, брат, без собаки тут делать нечего, комаров ежели кормить с паутами да ноги царапать… – Дед махнул рукой. – Сам видишь: напрасное дело. Где в таком дуреломе найти притаившегося козуленка…

Мальчик остановился, поняв его правоту.

– Зря мы Пиратку не взяли! Он вон как просился.

– Так мы же с тобой поехали угодья стеречь, а собака сейчас в угодьях помеха, а то и зло: кругом птицы и звери маленькие. Уж лучше мы к осени косулями полюбуемся, когда они пастись станут на пустошах, а ты в первый класс пойдешь…

3

В дикой природе животные узнают друг друга по разным признакам, недоступным людям. Родившийся в тальниках косуленок был еще мал, но унаследовал все, что нужно вольному зверю. Он часто шевелил стоячими ушами, которые у него были особенно большими, поворачивал их в разных направлениях и улавливал шорохи в траве и кустах, раздувая ноздри, принюхивался к лавине наплывающих потоков воздуха и угадывал малейшие изменения в поведении матери.

С далеких полей доносились тягучие раздражающие звуки, и длинноухий косуленок чувствовал, как напрягалась мать, вздрагивая всей кожей, отчего густая ее шерсть мягко переливалась, и ему становилось жутко. Непонятный страх перед этими звуками охватывал косуленка, и он затаивался в траве, а косуля хотя и тревожилась, но не пыталась бежать или прятаться: звуки были далекими.

Часто, просыпаясь, он не обнаруживал матери и долго лежал, затаившись, посматривал сквозь густые стебли травы, боясь подняться и обнаружить себя. Когда голод становился невыносимым, косуленок издавал короткий писк, еще больше вжимаясь в траву, и косуля прибегала, кормила его молоком и вылизывала. Насосавшись, Длинноухий засыпал, и косуля осторожно уходила на край поляны, в кусты. Там она делала лёжку. Так было безопаснее. Ее большое тело издавало сильный запах, который мог приманить хищников – рысь ли, волка, а косуленок был еще слишком слабым, чтобы в случае опасности спастись бегством. Только поздно вечером, когда накатывалась прохлада, мать возвращалась к Длинноухому, и он притулялся ей под брюхо и засыпал.

Как-то косуленок решился и встал на ноги. Солнце сверкнуло в его выпуклых глазах неистовым блеском, и на миг косуленку показалось все черным и страшным. Он мелко-мелко задрожал всей кожей, но все же сделал несколько шагов в сторону. Чернота в глазах пропала. Сочная зелень поманила Длинноухого. Косуленок прошел немного, и тут его нос уловил резкий, неприятный и пугающий запах. Кто-то тихо зашуршал травой впереди, и Длинноухий увидел большие желтые глаза, торчащие уши… Он обомлел от страха и запищал с хрипом, грубо. Послышался легкий бег, и тень матери упала на косуленка. Желтые глаза вмиг исчезли. Только злой, обиженный лай донесся до косуленка. Он не знал, что это был красный лис, давно живущий в этих тальниках, не знал, что встреча с ним смертельно опасна, но испугался. Инстинкт заставил Длинноухого позвать на помощь мать, и она прибежала, а лисовин побоялся ударов ее острых копыт.

4

Мало-помалу косуленок стал жевать траву, отыскивая сочные листья, а когда наступили светлые ночи, мать начала водить его к маленькой луже посреди болотца.

Обычно они стояли долго, прислушиваясь и принюхиваясь. Сырой туман, поднимаясь из густой травы, увлажнял шерстку, попадал на ноздри и дразнил Длинноухого. Ему все больше и больше хотелось пить. Это желание становилось настолько сильным, что косуленок готов был запищать от нетерпения. Но без сигнала матери он не двигался с места. Только с ней косуленок чувствовал себя спокойно, только ей он мог довериться, потому что жизнь в дикой природе без опыта невозможна.

Косуленок покорно топтался на месте, протыкая острыми копытцами влажный дерн, и ждал, когда мать направится в серое пространство, раздвигая тугую траву. Он семенил за нею, в точности повторяя ее движения, и мимоходом схватывал все, что успевал услышать и почуять. Высокая трава скрывала Длинноухого с головой, и косуля была для него верным проводником.

Они выходили к небольшому плёсу, увязая в иле, и косуля снова слушала и нюхала воздух перед тем, как начать пить.

Тихо дремали сонные тальники. По траве катился лунный свет. Косуленок погружал губы в теплую воду и начинал втягивать ее в рот.

Он пил долго и медленно, а косуля часто прерывалась, и тогда капли с ее губ падали на спокойную поверхность воды, разгоняя по ней веселые искорки звезд.

Однажды на своих мягких крыльях повисла над ними болотная сова, и косуленок метнулся под брюхо матери, цепенея от страха. Долго и удивленно смотрел он, как трепыхается птица в потускневшем небе. Щелкнув несколько раз клювом, сова бесшумно исчезла: ее добыча – мыши…

Напившись, они шли назад той же тропинкой и устраивались на ночь под каким-нибудь раскидистым кустом. Так они и жили, меняя места дневок, но не покидая заветные кусты.

5

Шло время. Холоднее становились ночи, жестче трава. Зачастили туманы, пасмурные дни. На болотце появились утки. Не раз они пугали косуленка, посвистывая крыльями в ночном полете. Иногда, просыпаясь, Длинноухий не обнаруживал матери и долго и осторожно ходил вокруг, нюхая воздух и тихо посвистывая. Она прибегала не сразу, взволнованная и дрожащая, и долго не давала ему сосать. После каждой отлучки молока набиралось все меньше и меньше.

Однажды косуленок проснулся от ощущения чьего-то постороннего присутствия. Он вскочил и увидел рядом с матерью высокую косулю с ветвистыми рожками. Заметив его, взрослые звери скрылись в кустах. Издав высокий и протяжный писк, Длинноухий побежал за ними и, обогнув куст, столкнулся лоб в лоб с чужаком. Тот встретил его острыми рогами. За ним, в траве, стояла косуля. Длинноухий не видел ее, но чуял. Он попытался обойти незнакомца, но всякий раз натыкался на его рога. От испуга косуленок захрипел, и, услышав его, рядом возникла мать. Но пришлый самец толкнул и ее рогами раз-другой, и они снова побежали, быстро, скачками. Длинноухому показалось, что мать уходит навсегда, и он кинулся за ними, но запутался в траве и упал. Напрасно косуленок долго и хрипло плакал – мать не появлялась. Он чувствовал, что она где-то близко, – ее запах постоянно попадал в ноздри, но видеть ее он не видел. Постепенно Длинноухий успокоился: раз мать близко, значит, она чует его и не оставит в беде. Он стал бродить между кустами, ища сладкую траву, сторожась при этом, как взрослая косуля. Уроки матери косуленок усвоил крепко, но его приводил в трепет каждый шорох, каждый порыв ветра, приносящий чужие запахи.

Стало жарко. Косуленку невыносимо захотелось пить. Медленно и осторожно передвигаясь, он отыскал тропку на водопой. Видя лишь ослепительное небо, но чуя все вокруг, Длинноухий пошел по ней и наткнулся на воду. Вода была теплой, и он пил долго, поднимая мордочку и шевеля ушами. Болото молчало. Запахи были знакомые и неопасные. Как всегда, после питья косуленку захотелось спать. Он добрался до сухого места и лег.

Проснулся Длинноухий оттого, что кто-то щекотал ему влажный чувствительный нос. Он увидел большую рыжую стрекозу и сердито мотнул головой. Стрекоза скользнула в сторону и пристроилась на высоком травяном стебле.

Было тепло, но солнце уже спряталось за тальники. Стрекозы мотались над травой лениво и беспорядочно. Косуленок пока не чувствовал голода, но тоска по матери снова накатилась на него. Он поднялся и, забыв об опасности, забегал вокруг кустов, пролезая в самые густые места. Резкий свист рассекаемого воздуха загнал Длинноухого под валежину. Огромный орел-беркут спикировал на него с высоты. Но слух не подвел косуленка. Затаившись в старых сучьях, он дрожал всем своим беззащитным тельцем. Впервые Длинноухий почувствовал грозную силу природы, ее постоянную опасность.

Орел уселся на старую талину, и косуленок смутно видел его через густые переплетения веток, но больше чуял. От орла дурно пахло, и этот запах наводил ужас на маленького зверя. Он не знал, что орел его враг, но животным многое передается по крови.

Длинноухий лежал на мягкой траве не шевелясь, и орлу надоело сидеть на сухом дереве. Он был голоден и, умудренный жизненным опытом, знал, что легче словить глупого суслика, чем резвого косуленка. Распластав крылья, орел полетел над кустами в сторону пшеничного поля, а косуленок все лежал, боясь пошевелиться.

Ночь выдалась росная и холодная. Длинноухий вылез из чащи, походил вокруг, осматриваясь, и двинулся на поиски матери. Теперь сырой воздух не доносил до него знакомого запаха, и, срывая на ходу травинки, косуленок шел долго и упорно. Он вымок и продрог, но косули не учуял. Непонятный страх и тоска охватили звереныша. Выбрав место посуше, он улегся на траву и задремал…

На рассвете Длинноухого разбудила мать, лизнув его во влажный нос, и он кинулся под брюхо ловить теплый сосок.

6

Однажды косули покинули кусты и долго шли куда-то. Ветер доносил запахи скошенных трав, хлебных полей и болота. К рассвету звери очутились в камышах. Найдя небольшую полянку, они улеглись на отдых. Утомленный долгим переходом, Длинноухий быстро заснул.

Очнулся он от удара: мать больно толкнула его лбом, и косуленок вскочил.

Косуля напружинилась, шерсть у нее на боках нервно подрагивала. Она усиленно принюхивалась, тихо пофыркивала. Ее тревога передалась и косуленку. Он уловил непонятный запах, и тут мать, издав предупреждающий звук, кинулась в сторону. Длинноухий услышал погоню. Кто-то тяжелый, с хрипом, бежал сзади. Чуть скосив глаза, он увидел большого зверя с короткими ногами и длинным хвостом и прибавил ходу. Долго бежать изо всех сил он не мог. Незаметно и тихо Длинноухий отставал. От ужаса у него зашлось сердце. Маленький зверь вновь решил, что мать его бросает, и пронзительно запищал. Но косуля не остановилась, не уменьшила скачки.

Впереди открылась степь. На бугре косуленок увидел несколько странных существ и еще пуще испугался, а мать неслась прямо на них. Сзади, совсем близко, клацали чьи-то зубы. От усталости и дикого страха ноги у Длинноухого свело судорогой, и он упал, скользя по траве. И сразу же мать остановилась. Еще раз щелкнули зубы тяжелого зверя, и стало тихо…

* * *

– И откуда его принесло? – смахивая с лица пот, удивился дед мальчика. – Заблудший какой-то. У меня в угодьях волков не было…

– Теперь есть. – Отец мальчика воткнул вилы в стожок сена, у которого они расположились на обед, и опустился на землю. – Не мы – так от этого козленка ни рожек, ни ножек не осталось бы…

Мальчик, отходя от страха и острой жалости к загнанному погоней косуленку, все еще бледнел лицом и оглядывался то на далекий камыш, в котором с неохотой скрылся серый хищник, то на скошенную луговину с медленно уходящими по ней косулями и молчал.

– А я испугалась, – с усилием улыбнулась мать мальчика, поправляя платок. – Первый раз в жизни так близко живого волка видела…

Она и не поднималась с охапки сена. Это мужики кинулись навстречу волку с вилами, и сам мальчик, холодея от страха, сорвался следом, но отстал от взрослых. А когда добежал до них, звери уже отмахнули порядочно в разные стороны. Даже длинноухого косуленка мальчику не удалось рассмотреть как следует. Он только слышал, как косуленок хрипел и мотал головой, отчего его длинные уши трепыхались, как флажки.

– Близко подпустил, зверюга, – принимаясь за обед, все еще горел погоней отец мальчика. – Вот бы ружье!

– Оно и говорится: «знал бы, где упасть, – соломки подстелил», – живо блестел глазами и дед.

– И козленка можно было сострунить.

– Его-то зачем? – В деде заговорил егерь.

– Так, может, вырос бы во дворе.

– Жди…

– Это тот, которого мы искали, – наконец заговорил и мальчик, отходя от пережитого.

– Может, и тот, – отозвался дед, – а может, и нет. У нас каждый год две-три козули с маленькими ходят, а к зиме – ни следочка. Или откочевывают куда, или браконьеры выбивают.

– Ясное дело, – согласился отец мальчика. – Сейчас машины – звери, вруби фары и гони на газах в любую сторону. Кто уцелеет?

– Раньше, в детстве, – поддержала их разговор мать мальчика, – пойдешь, бывало, за клубникой, обязательно этих коз увидишь. А теперь вот волки…

– Жарко! – Отец мальчика утер лоб рукавом рубахи. – Пивка бы…

– А за пивком – водочки, да до дури…

И пошел разговор на другую тему, неинтересную и неприятную мальчику. Он любил отца, но когда тот нет-нет да и приходил домой, пошатываясь, мальчик, чтобы не слушать родительского скандала, убегал или во двор, или на улицу, наливаясь жгучей горестью трепетных волнений. Даже к деду в такие минуты он старался не ходить, перенося сердечную боль сам с собой.

7

У косуленка подгибались ноги, а до спасительных тальников было еще неблизко. Высвеченные солнцем и далеко видимые со всех сторон в бескрайнем голом пространстве, они были одиноки и беззащитны.

Задыхаясь от бессилия и широко открывая рот, Длинноухий кое-как доковылял до первых кустиков ивняка и почти рухнул на прохладную, сыроватую землю. Глаза его сразу закрылись, дрожащее от перенапряжения тело расслабилось, мягкая истома поплыла по нему, и косуленок стал погружаться в зыбкий неотвратимый сон…

Долго еще стояла подле него мать, чутко вслушиваясь в перегретую степь и принюхиваясь. Полумрак тальников настораживал косулю. Но и она, не обнаружив ничего опасного, скоро успокоилась и, отойдя на несколько шагов, легла, не переставая, однако, внимательно следить за окружающим миром.

Длинноухому снился страшный сон. На него бежали с криком странные двуногие существа, а сбоку вставала мохнатая скалящаяся морда зверя. Стук его клацающих зубов был так страшен, что косуленок проснулся.

Низко стояло солнце. По степи переливался желтый, медовый свет, тихо было и нежарко. И вдруг раздался такой оглушительный грохот, что косуленок вскочил и увидел мать, стоящую под кустом, вздрагивающую и усиленно принюхивающуюся. Он прыгнул к ней, вновь ощутив силу и упругость своих ног. Снова грохнуло где-то в середине тальников, там, куда косули ходили пить. Но мать не убегала. Она лишь тихо перемещалась вдоль опушки кустов в теневую сторону.

Косуленку не дано было знать, что это охотники пришли на их маленькое болотце и стреляют еще неосторожных, глупых уток. Несколько их стаек с тревожным хлопаньем крыльев просвистело над косулями. Маленькое сердце Длинноухого дрожало и трепыхалось от страха. Будь он один, кинулся бы в открытую степь без оглядки. Но рядом стояла мать, опытная, мудрая, она-то уже слышала этот грохот и хотя тоже пугливо вздрагивала, но не покидала густые ивняки.

В открытом пространстве, у дальней оконечности кустов, косуленок увидел какие-то блестящие неподвижные предметы и остановился. Замерла и косуля. Она уже видела автомобили на дорогах, в степи, и знала, что они опасны. С подскоком развернулась косуля и легко пошла между сонными тальниками назад. Ловко запрыгал за нею и косуленок. А грохот все рвал небо, все катился по кустам, пугая все живое, что было в них и жило.

В густой траве они остановились и снова залегли. Пить хотелось мучительно, но страх был сильнее всех желаний, и косуленок только уткнул нос в сыроватый дерн и втягивал этот сладкий запах с дурманящим удовольствием. По дрожанию дерна он ощутил и чьи-то тяжелые шаги. Кто-то грузно двигался через кусты. Слышно было, как незнакомец шумно дышит и неосторожно ломает сухие ветки тальников.

Мать-косуля только заиграла настороженно ушами и задергала влажным носом, а косуленок вскинулся и остолбенел: совсем близко от них стоял огромный мохнатый зверь с большой горбатой мордой, широкими, в зубцах, рогами, всклокоченной бородой и внимательно разглядывал Длинноухого темными выпуклыми глазами.

Косуленок затрясся от страха, но запах, исходивший от пришельца, был не страшным, более того, похожим на запах косуль, да и мать не подавала признаков тревоги. А когда мощный зверь, шумно вздохнув, пошел в сторону, Длинноухий и вовсе осмелел и сделал несколько осторожных шагов вдогонку.

Это был старый лось. Совсем недавно его отбил от самки бык-трехлеток, уронил на землю, ударил несколько раз рогами. Старик понял, что пришел его черед скитаться в одиночку. Не стало у него силы для того, чтобы держать свое стадо, а тут еще охотники появились в алапах – больших заболоченных лесах. Загрохотали выстрелы. Почти на глазах у изгнанного лося рухнул в кочкарник прошитый пулями рогач-одиночка, все лето живший по соседству. Начался отстрел – выбраковка старых быков. И пошел лось-скиталец на юг, на край лесов и степей. И тут не обрел он приюта. Косули сродни ему, но по тому, как испуганно они себя вели, лось понял, что и в этих тальниках неспокойно. А дальше лежала степь, в которой нет укрытия такому большому зверю, как лось…

Косуля тоже встала и, боднув расшалившегося Длинноухого, двинулась в глубь кустов. Наплывали сумерки, и страшный грохот прекратился. Вновь полыхнула внутренним огнем жажда, и косуленок, опережая мать, сам пошел на влажные потоки воздуха. Какие-то новые, неприятные запахи уловил он у болотца. Разве мог он знать, что это обгоревшие пыжи и стреляные гильзы изгадили вечернюю прохладу, да и дымка от выстрелов еще держалась в густых травах. И вода показалась косуленку мутной и не такой вкусной, хотя он и хотел пить как никогда…

Коротки предосенние сумерки. Едва-едва потухло небо, как темнота затопила пространство. Даже близких кустов не стало видно, и Длинноухий ориентировался только на слух и запахи. Он чувствовал, что мать идет куда-то, и держался подле нее. Кусты кончились. Легкий ветер принес целый букет разных запахов: далеких и близких, сильных и слабых, приятных и неприятных, спокойных и опасных. Вдали заиграли точечки огоньков, и косуленок остановился, завороженный ими. То была ближняя деревня. Но косуля опять легонько боднула его и пошла в степь. Оставаться в тальниках, в которых начали охотиться люди, было опасно, и косули перешли в ближний березовый лес, обширный и плотный.

8

В большом сумрачном лесу Длинноухий долго боялся дрожащих листьев, перешептывающихся при малейшем дуновении ветра. В печальном их шелесте косуленку чудился грозный шум орлиных крыльев, тихая поступь чьих-то шагов… Потом он привык к шорохам и даже подолгу наблюдал, как бьются в трепете ветки, как играют при этом световые блики, как струятся сквозь сучья и листву солнечные лучи…

В степи, на полях, грохотали и гудели машины. Искристые их огни подолгу горели у горизонта, поднимались отсветами к самому небу. Они тоже тревожили косуль, и животные уходили поглубже в лес, чтобы не видеть этого пугающего света и меньше слышать назойливые звуки.

Ночами поднималась полная луна, удивительно загадочная для Длинноухого. Причудливые тени плыли в лесу от ее печального сияния, и косуленок вглядывался в них, плохо различая лесную глубину и больше полагаясь на слух и обоняние, на поведение матери.

У ближней опушки взошли нежные ростки озимых хлебов. Косули стали пастись на них. Сочная зелень нравилась косуленку. Он ею насыщался, так как молоко у матери почти кончилось.

С поля они шли на водопой, к озеру, шли через уныло шушукающиеся камыши, топкую грязь, и косуленок всегда дрожал и волновался: слишком много плыло со всех сторон жутких запахов, да и волчью погоню он не забыл. Но без воды не прожить, а в кустах, на болотце, она стала слишком мутной и невкусной.

К рассвету, когда луна застревала в березовых сетях, косули возвращались на укромную полянку, под молодые осинки, и укладывались спать.

Холодало. Изморозь обсыпала притихшие травы, и Длинноухий жался к матери, ища у нее тепла. В побледневшем небе гасли звезды, разливались красные наплывы…

* * *

Длинноухий почувствовал, как мать вскочила, едва не опрокинув его, и пружинисто сиганул в сторону. Ноздри его уловили неприятный живой запах, и слух различил чей-то вкрадчивый ход. Косуля, убегая, «взлаивала», и Длинноухого будто подстегивали эти ее отрывистые крики, предупреждающие об опасности. Он не отставал от матери, и погоня затихла. В ночной тишине раздалось сердитое, леденящее душу мяуканье, и все смолкло.

Рысь, спустившаяся к степным просторам из далеких лесов, не смогла незаметно подобраться к косулям. Тонкий слух и обоняние матери спасли Длинноухого, а возможно, и не только его: сильный зверь справился бы и с косулей. Но рысь не может бежать так, как волк, и почти не преследует добычу. Обычно она медленно и осторожно крадется к животному и в несколько сильных прыжков пытается настичь его.

Долго бежал Длинноухий за матерью, стараясь не потерять ее из виду. Вдали светились огни деревни, а с той стороны, куда они направились, наступало утро, и вскоре косуленок поймал острый запах знакомых тальников и замедлил ход, приближаясь к остановившейся матери.

Косули вернулись в тальники. Жить по соседству с рысью опасно: рано или поздно эта крупная лесная кошка может как-то обхитрить их – и тогда конец.

На знакомой поляне Длинноухий нашел сухое местечко под кустом тальника и лег. Было уже светло, и находиться на виду не следовало. Заслонив его со стороны поляны, легла под куст и косуля.

Длинноухий ни разу не видел, чтобы мать спала. Когда бы он ни смотрел на нее, она была в постоянном напряжении, в предчувствии опасности, то и дело вскидывала голову, работала ушами и нюхала воздух. Она была осторожной и мудрой. Иначе бы косуленок не дожил до осени.

9

В светлую тихую ночь, когда косули крались к озимому полю, Длинноухий услышал чье-то хриплое дыхание впереди и остановился. Мать напряглась, нервно вздрагивала. Было безветренно, и запахи с трудом растекались в сыром осеннем воздухе. Как ни старался косуленок определить опасное место, нос его ничего не улавливал. Только косуля, по ей одной известным признакам, поняла эти тревожные звуки и не повернула в кусты, не побежала, а медленно, шаг за шагом, двинулась по озимому полю.

Длинноухий, вытягиваясь всем телом, высоко поднимая ноги, подавался за нею. Он ничего не понимал, но доверялся матери.

Смутное темное пятно возникло впереди. Чуткий нос косуленка наконец различил знакомый запах косули. К ним приближался рослый самец. У него были прострелены легкие, и потому рогач так хрипло и часто дышал. Не поостерегся козел у болотца, когда пришел попить, достал его дробью охотник, ночевавший в лодке, среди кочкарника.

Длинноухому показалось, что это был тот самый козел-рогач, который держался возле них еще летом, вел себя зло и дерзко, гонял его мать, и он напружинился, готовый защищаться. И косуля несколько раз ударила копытом о землю, и, поняв ее, пришелец остановился. Он болел после ранения и был слабым. Болезнь притупила его слух и обоняние, и козел искал сородичей: вместе легче стеречься от врагов.

Длинноухий долго и ревностно следил за рогалем, державшимся в отдалении, но, не уловив никаких враждебных действий с его стороны, стал щипать зеленую озимь.

Луна стояла над тихими пустыми просторами, не затмевая редкие огни разбросанных по степи деревень, над распластанной вдоль тальников озимью, над одинокими зверями. И время стояло, и покой застилал неохватную ширь, и мирной и сонной казалась степь.

Но это только казалось. Из-за увала полыхнул далекий свет, метнулся вдоль тальников, и грохот донесся оттуда, и рев мотора, и жуткий плач подраненного зайца, и косуля вскинулась, рысцой побежала в кусты. Длинноухий, как привязанный, потянулся за ней, не оглядываясь на отставшего рогаля. И еще долго они слушали степную пустоту, но ничего оттуда не доносилось, только хриплое дыхание нового соседа нарушало тишину. Он держался где-то неподалеку, за ближними кустами.

Втроем они улеглись на отдых, полуголодные и обеспокоенные.

10

Что-то встревожило Длинноухого, и он поднялся с теплой лёжки. Это был не страх, а непонятное волнение, рожденное неясными звуками, долетающими сверху.

Рассвет только-только поплыл над тальниками, холодный и ясный. Его влажное дыхание покрыло сединой и травы, и ветки, и уцелевшие листики на кустах. Мрак с неохотой убирался в укромные места, а звуки, взволновавшие косуленка, росли, надвигались. И тут Длинноухий увидел на светлом клочке неба летящую стаю птиц. Это они издавали столь печальные и мелодичные крики. То были белолобые гуси. Их путь лежал на юг, к далекому морю, и они прощались с равнинами, на которых останавливались весной и отдыхали. Длинноухий этого не знал, но звуки, доносившиеся от пролётной стаи, заставляли трепетать его маленькое сердце. Косуленок стоял до тех пор, пока гуси не исчезли за тальниками, а крик их не растаял вдали.

Озимь, прихваченная холодом, полегла, и косули стали уходить к ближнему увалу, в седловине которого росла мелкая и сладкая от мороза полынь. Длинноухий заметно подрос и был лишь чуть-чуть ниже матери. Все чаще и чаще он шел впереди взрослых косуль. Мать не противилась этому, а хворый рогач обычно двигался далеко сзади и не претендовал на какое-либо главенство.

Однажды они долго паслись на увале, срывая головки душистой полыни, и так увлеклись едой, что не заметили, как к самому гребню увала подобрался мощный рыскающий свет. Он ударил из-за гребня неожиданно, резко, всеохватывающе и осветил косуль. Ветер донес рев мотора, вонь выхлопных газов. Косули замерли, ослепленные и испуганные. Черная стена ночи окружила их со всех сторон. А свет быстро приближался. Как от всего неизвестного, от него исходил подавляющий волю страх. Тело у Длинноухого застыло в нервном напряжении. Он не мог ни шевелиться, ни пищать. В этот момент раздался оглушительный грохот, еще и еще. Косуленок увидел, как ткнулся рогами в землю козел, как в прыжке опрокинулась мать, и, обезумев от страха, будто подброшенный пружинами, сиганул на темную стену, второй, третий раз и, догоняя ее, понесся скачками. Сзади опять грохотало. Что-то больно секануло ему по уху, но Длинноухий несся вперед, и степь убегала от него, а рев и свист настигали. Вдруг косуленок почуял запах ивовых кустов и повернул в ту сторону. С разгона он врезался в густую траву и упал. Жгучий свет ударил по кустам, но они были плотными. Длинноухий, прижавшись к земле, слышал людские голоса, лязг вонючего железа, но не вскакивал, боясь стука собственного сердца.

Потом свет удалился, рев мотора затих, и косуленка окружила непроглядная ночь. Он немного успокоился, снова стал слышать и чуять пространство, но тоска по матери до того сдавила его сердце, что из темных глаз косуленка потекли слезы. Он не мог думать, но чувствовал звериным чутьем, что с нею случилась непоправимая беда.

Рассвет принес с собой редкие снежинки и непреодолимое чувство голода. Длинноухий поднялся, долго осматривался и побрел вдоль опушки, выискивая зеленые побеги отавы. Он обошел по кругу чуть ли не все кусты и вдруг уловил непонятный запах. Это был запах косули и еще какой-то, более сильный и жуткий. Косуленок прыгнул за куст, стал наблюдать оттуда. Но вокруг было спокойно, и он двинулся вперед, останавливаясь с каждым шагом. Запах усилился, хотя на поляне никого не было. Он шел из травы, приторный, страшный. Длинноухий, пружинисто ступая, прошел еще немного и увидел то, что осталось от матери-косули и рогаля, – шкуры и внутренности. В глазах у него потемнело, тошнота сжала желудок. Прыгнув за куст, косуленок бежал до тех пор, пока не кончились тальники. Впереди лежала тихая степь, но страх гнал Длинноухого дальше, и он рванулся в беспредельное пространство.

11

– Пора переобуваться, – сказал дед мальчику. – Сейчас охотники начнут выплывать, поглядеть надо, кто что добыл и сколько…

Они сидели в машине, стоявшей у самой кромки озера, и ждали, когда накатятся сумерки. В широкий пролом, пробитый в камышах охотничьими лодками, виднелся опаленный закатными красками плёс, и из-за него, из тростниковой глуши озера, доносились редкие хлопки ружейных выстрелов.

Мальчик глядел на облитое огненными разводьями небо в заозерной стороне, на темнеющие камыши, на угасающий плёс и думал о недавнем лете с его теплом, веселостью, свободой, о новой в его жизни школьной суете, новых знакомствах, новых познаниях…

– А если они в другом месте выплывут? – машинально спросил он деда, уделяя все внимание их настороженному молчанию, напряженности ожиданий, отчего чуть-чуть замирало сердце.

– В другом не смогут: озеро обмелело, няша непролазная. – Дед тщательно вертел портянки, готовясь обуть болотные сапоги. – Тут основная пристань. Сюда все сплывутся. – Он поднялся. – Ну, сиди, поглядывай, слушай.

– А можно с тобой? – Мальчик приоткрыл дверцу.

– Да нет. Дело тут не детское, с руганью может быть. Да и сыро там, не по твоей обувке…

Мальчик с огорчением откинулся на спинку сиденья и притих. В ветровое стекло ему видно было покачивающегося при ходьбе деда, крутую его спину, обтянутую форменным кителем, кобуру пистолета сбоку, высокий егерский картуз… Он чуточку завидовал деду и гордился им. Что бы ни говорили, а дед – хозяин самого лучшего, самого интересного из всего того, что осталось в степи, – и лес у него, и островные тальники, и озеро, – и только в них мальчик видел и кое-каких птиц, и насекомых, и зверей, и цветы, и травы, ягоды, грибы… Основная часть степи была распахана и вытравлена, только ветер гулял в ней по хилым хлебам и пустошам, и пусто, глухо на долгий путь…

Едва дед, тяжело вынимая из вязкой тины сапоги, дошел до сбитых из досок сходней, как в проем заплыли сразу две лодки. Мальчик видел, как дед, стоя на самом краю дощатого причала, проверял у охотников документы, смотрел добытых уток…

Еще было видно плотные камышовые куртины, белеющий вдали плёс, редкие тучки на небе, но уже густо зачернело на той, дальней стороне озера, и редкие звездочки робко засветились по горизонту…

Большой долговязый охотник вдруг оттолкнул деда, когда тот что-то ему сказал. Мальчик увидел, как дед качнулся, едва-едва удержавшись на сходнях, и страх окатил его холодной сыпью. Толкнув дверцу, он выскочил из машины.

– Дед, я не могу найти ракетницу! – крикнул он во всю силу.

И действительно, помог деду: ерепенистый мужик понял, что егерь не один, хотя и ребенок крикнул, а все человек, свидетель.

– Ну вот видишь – у меня помощник, – махнул дед рукой на мальчика, – а ты толкаешься. За это ведь по головке не погладят. Я ведь при исполнении…

– Ладно, извини, отец, – услышал мальчик хрипловатый голос. – На одну утку всего-то и взял больше нормы, разговора не стоит. Сдуплетил в последний раз и сразу трех вывалил. Сам не ожидал. Ты ружье хотел взять, а оно у меня памятное, подарок. Вот и толкнул тебя…

– Может, и так… – Голос деда был спокойным, и мальчик отошел от испуга, вздохнул облегченно. – Утку я тебе, так и быть, прощу, – продолжал дед. – Только предъяви билет и путевку: всё чин-чинарем должно быть. Фамилию твою занесу в тетрадку – на всякий случай. В другой раз попадешься с лишней уткой – накажу…

С шумом, с густым чавканьем болотной жижи прошел долговязый мимо мальчика, едва не задев его рюкзаком. В сумерках лицо его было затемнено.

– Иди в машину! – крикнул дед, и мальчик вновь влез на мягкое сухое сиденье.

Ослушаться деда он не смел, но, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

– А ты скоро?

– Сейчас-сейчас…

Дальше все затопила ночная мгла, и сон стал подкрадываться к мальчику. Сколько еще времени дед стоял там, на сходнях, он не знал. Проснулся мальчик оттого, что щелкнула дверца и сырой и холодный воздух хлынул в салон машины. Вспыхнул плафон у боковой стойки, и в этом слабом свете он увидел веселое лицо деда.

– Прикорнул? – спросил дед. – Извини, брат, такая моя работа: ждать да догонять. Это еще ничего, что без скандалов и актов обошлось, а то бы еще сколько тут простояли. – Он завел машину. Яркий свет ударил в камыши, осветил темный проход. – Я тебе говорил: не езди, так разве ты согласишься…

Сон у мальчика отлетел. Он уже оглядывал непривычно темное в свете фар озеро.

– Ну что ты, деда, переживаешь? – выдохнул он. – Все хорошо.

Дед усмехнулся.

– Коли так, держим путь домой. Потеряли нас…

– А за что тебя тот дядька толкнул? – не утерпел мальчик.

Машина развернулась, пошла по малонаезженному проселку.

– Слышал же, что у него лишняя утка была, а я билет спросил и путевку. Он и побоялся штрафа. А ты молодец, поддержал! Попробуй урезонь такого бугая…

Машина выбралась на увал. Далеко ударил в степь сильный свет фар, растворился в ней.

– А если их много? – Мальчик представил деда, окруженного крепкими браконьерами.

– И многих надо уметь задерживать. Подход нужен особый.

– А для чего у тебя пистолет?

– На крайний случай, когда выхода не будет – жизнь придется защищать. – Дед вдруг сбросил газ, притормозил. – Вроде свет вон там гуляет? – Он показал рукой в сторону.

Далеко в степи туда-сюда полосовали долгие всполохи автомобильных фар, рассекая темноту.

– Зверей светят! – забеспокоился егерь. Он открыл дверцу, и мальчик услышал знакомые хлопки далеких выстрелов. – Надо ехать! – тронул машину дед. – Браконьеры!

Стремительно, без всякой осторожности, понеслась машина по степи, без дорог, напрямую. То стерня, то хиленькая трава мелькали впереди. Мальчик не робел. Раз дед рядом, чего бояться? Неожиданно что-то темное преградило путь свету. Дед резко тормознул: пологий извилистый овражек отсек их от недалекого теперь, шарящего по степи света.

– Совсем забыл про него, – огорчился дед, – надо бы правее держаться. – Он обернулся к мальчику: – Ну что, попробуем переехать?

Мальчик кивнул.

Машина проскочила передними колесами встречный бугор, дернулась и заглохла.

– Зацепились. – Дед открыл дверцу, полез в темноту. – Копать придется.

Мальчик хотел выйти из машины, но дед крикнул:

– Ты сиди, обойдусь! Жалко вот, светуны уйдут. – Он открыл багажник. – Понаблюдай за ними.

Дед долго гремел чем-то сзади, бормотал непонятное про себя, а мальчик следил за столбами света, перемещающимися за увалом.

И вдруг свет пропал. То ли за лесом скрылся, то ли вовсе был погашен. Непробиваемая стена густой темноты стояла вокруг, лишь небо искрилось звездами да далеко справа горели огни их деревни.

Появился уставший дед. Машина надсадно зарокотала, затряслась и медленно выехала из овражка. Дед облегченно вздохнул.

– Видел, куда они направились?

– Там были, – показал мальчик влево.

– Это они к тальникам покатили.

– Где мы коз видели? – не забыл летней встречи мальчик.

– Именно там, – кивнул дед. – Боюсь, что они косуль и стреляли.

Мальчику представился оранжевый, с белыми пятнышками по спине косуленок, длинноухий, и сердце у него защемило.

– Может, не их? – холодел от жалости мальчик.

– Может, и не их, зайчишек.

Дед снова гнал машину в темноту, напрямую, и они замолкли в нервном напряжении.

Впереди зачернели тальники. Машина, покачиваясь, пошла вдоль их опушки.

– Не видно: ушли. – Дед вглядывался в освещенное пространство. – Долго я проковырялся. А может, и заметили нас, куда-нибудь заехали между кустами. – Он остановился, вытянул из кармана, пришитого на чехле сиденья, ракетницу. – Зверье не хочется пугать, а посветить нужно. – Дед вставил в ствол ракетницы патрон. – Пусть знают, что не простая машина за ними гналась.

Выстрел ударил в уши, хотя дед и высунул ракетницу наружу. Мальчик аж зажмурился от внезапного ослепительного света. Розовый шарик, закатываясь под самое небо, сыпал искры, широко выхватывая из темноты тальниковые заросли. Но и на этот раз никого не удалось увидеть.

– Небось удрали, – успокаивался егерь.

Шарик с искрометным треском сгорел, и совсем непроницаемая тема окружила машину. Но тут дед зажег фары.

Едва машина обогнула кусты, как далеко, под увалом, замелькали красные точечки задних фонарей какого-то автомобиля.

– Зря мы с тобой радовались! – как выдохнул дед. – Это они, светуны. – Он бросил машину в крутой вираж и газанул. – Пристегнись, а то вылетишь в стекло!

И затрясло, забросало машину в стремительной гонке. Мальчик успел защелкнуть страховочный ремень и уцепился за щиток панели. Свет бил в темноту мощно и широко, и красные точки приближались, становились больше, круглее. Машина, что шла впереди, по неторной дороге, не торопилась. Люди, ехавшие в ней, не старались убегать или прятаться. С разгона обогнал их дед и засигналил светом, останавливаясь.

В опущенное стекло высунулся мужчина в очках и крикнул:

– Пьяный, что ли, под колеса прешь?

Дед шустро полез из машины. Мальчик замер, притаил дыхание, следя за ним, за чужой машиной-вездеходом, за человеком в очках.

– А-а, знакомый! – Дед, наклонившись к боковому стеклу, разглядел кого-то в чужой машине.

– В чем дело? – Задняя дверца вездехода открылась, и мальчик узнал того охотника, который толкнул деда на сходнях.

– Фарами вы светили у тальников? – спросил дед. – Я выстрелы слышал.

Мальчик отстегнул ремень, потянул руку за спинку сиденья и нащупал холодную рукоятку ракетницы. Он решил постоять за деда, если будет нужно.

– Не городи зря огород. – Долговязый не стал вылезать из машины. – Мы стояли под кустами, закусывали и ничего не видели и не слышали. Тем более никого не светили.

– Вы браконьерили! – стоял на своем дед. – Чую, что вы! Покажите, что у вас в багажнике!

– Э, не балуй! – сказал очкарик. – Ты не сотрудник милиции, не имеешь права на догляд.

– А то что за кровь? – Дед наклонился к задней дверке.

– Утиная, егерь, утиная… – Долговязый вел себя спокойно и уверенно, ехидно ухмылялся. – Так что зря ты машину бил, догоняя нас.

– Да нет, не зря. Фамилию я твою знаю, номер машины тоже – вот и составлю протокол, коль не показываете багажник, а там пусть разбираются, кто повыше.

– Не мути воду, старик! – озлился очкарик. – Сейчас это не пройдет: другие времена…

Вездеход рокотнул мотором, обдал пылью откачнувшегося деда и покатил небыстро, спокойно.

Дед вернулся. От него пахло выхлопными газами и полынью.

– Все равно акт напишу! – с некой виной в голосе пообещал он мальчику. – Хотя нервы помотают, и то дело, урок. – Дед похлопал его по спине. – Ничего, придет время – изведем таких вот охотников!

Мальчик понимал, что деду неловко за свое бессилие перед браконьерами, и жалел его, сознавая, что по-иному в такой момент не повернуть. Ему вновь представился изящный косуленок, и сердце ёкнуло.

– Тогда никого и не останется, – с горечью вымолвил мальчик.

Дед не ответил, разворачивая машину в сторону деревни, – он сам этого боялся.

12

Бежал Длинноухий долго. Слух его ловил шелест высохших трав, тугой шум ветра, стук земли под копытами, а в ноздри текли стойкие запахи: хлебные, полынные, ивняковые и болотные, сухие и влажные, и косуленок огромными зигзагами обходил подозрительные места.

Постепенно прыжки его стали реже, короче, и Длинноухий перешел на шаг. Почуяв влажные испарения озера, он повернул на них и скоро услышал тихий шелест тростников. Слабый хриплый звук вылетел из его горла, но никакого ответа не последовало. Лишь холодные камыши монотонно шумели. Косуленок медленно пошел по зарослям, отыскивая съедобную траву, и добрёл до воды.

Глухое плёсо лежало перед ним неохватной гладью. Напившись, он долго выбирал место для лёжки: в густых камышах было сыро, а выше – голо. Ветер донес в камыши слабый запах леса, и Длинноухий выскочил было на бугор, но на этот раз побоялся открытого пространства. Он лег у самой кромки густой травы, под кочку, и вскоре успокоился.

Уныло и однообразно дул ветер, нагоняя хмарь, уныло и однообразно шумели тростники, и косуленок стал дремать, все время шевеля ушами и раздувая ноздри. Полностью довериться этому однообразию он не мог.

Холодало. Быстро и неумолимо надвигались сумерки. На озере, за спиной Длинноухого, прогремело несколько выстрелов, и он вскочил, долго топтался на месте, оставляя следы. Беспокойство не покидало косуленка все время, с той самой поры, как он остался один. Выстрелы снова напомнили ему о матери-косуле, слепящем свете, погоне, отвратительном запахе…

В серых сумерках маскироваться было удобно, и Длинноухий долго шел краем займища, пока не оказался возле маленького островка низкорослых ивняков. Их запах напомнил ему о родных тальниках, о матери, детстве, и он побежал…

Свет Длинноухий увидел неожиданно, далеко сбоку, и сразу остановился. Его вновь охватил страх – это был такой же свет, какой отнял у него мать, – захватывающий чуть ли не всю степь, слепящий, жгучий. Косуленок стоял недолго. Инстинкт самосохранения был сильнее всех страхов. Рев приближающегося автомобиля подхлестнул Длинноухого. Он резко повернулся и бросился назад, к камышам.

Свет бил ему в спину, бросая на траву мечущуюся тень, и косуленок старался уйти от этой страшной тени в сторону, но она была проворнее его и пугала, мельтеша впереди. Перед глазами у Длинноухого все причудливо переливалось, а рев оглушал, и он доверялся только своему чутью. С разгона рассек косуленок камыши и бежал по ним до самой воды. Дальше хода не было: впереди плескались беспокойные волны озерного плёса. Рев притих на краю камышей, и наступила плотная темнота.

Вздрагивая от изнеможения и внутреннего озноба, Длинноухий, крадучись, пошел вдоль края плёса, с беспокойством вглядываясь в смутно белеющую воду. Со всех сторон его окружали шелестящие на ветру камыши, плотные и темные, и неведомо было, что там в них. Нет ли врагов? Услышать и увидеть их в такой темноте было невозможно, а запахи косуленок захватывал только те, что приносил ветер. В любой момент Длинноухий мог столкнуться с опасностью. И он уходил подальше от тревожного места, до предела напрягая все свои силы.

Едкая, знобящая тишина пугала Длинноухого. Ни какой-либо утки, ни зверька, ни пташки не встретил он в глухих камышах и все дрожал от нервного напряжения. За спиной, теперь уже далеко, послышался мягкий гул мотора, полыхнул над камышами сполох света, и вновь стало тихо и темно.

Чуть-чуть расслабившись, Длинноухий едва не наткнулся на что-то большое и белое. Он резко присел на задние ноги, готовый ринуться в сторону, но удержался. Белая кучка никак себя не проявляла, хотя косуленок и чувствовал, что она живая. Едва-едва уловимое тепло шло от нее и запахи. Длинноухий долго глядел и нюхал это неподвижное существо и, не найдя ничего пугающего, сделал несколько шагов, приближаясь к странному белому кому. Любопытство вытеснило в нем страхи и осторожность. Белое существо едва шевельнулось, и косуленок почуял противный дух свежей крови, а потом и разглядел большую птицу. К птицам он привык, научился отличать возможных своих врагов среди них. В запахах, исходящих от большой белой птицы, Длинноухий не нашел ничего опасного, кроме запаха крови, и еще приблизился. Птица едва-едва смогла поднять склоненную к воде голову и вновь ее уронила.

Это был раненый лебедь. Один из охотников, пользуясь темнотой, не побоялся и не посовестился выпустить по пролетающему выводку лебедей заряд крупной картечи. Одна из них прошила старого вожака. Он дотянул до глухого края плёса и упал в камыши, а потом еще долго плыл по ним в горячке, забиваясь в недоступные человеку крепи.

Браконьер не нашел его, хотя долго плавал по камышам на своей деревянной плоскодонной лодке, толкаясь шестом.

Лебедь давно услышал косуленка, понял, что это не враг, и не двигался. Сил у него не оставалось: лебедь умирал.

Длинноухий, второй раз столкнувшись с резким и страшным запахом свежей крови, запахом смерти, одеревенел от болезненной тоски и давящего ужаса. Все его инстинкты не принимали и не объясняли этого. Каким-то особым образом косуленок чувствовал, что не в силах помочь птице, и долго стоял, дрожа всем телом, фыркая, переступая с ноги на ногу.

Страх и тоска не проходили, и Длинноухий тихо двинулся в сторону, уходя от плёса. Вода перестала плескаться под его копытами, и грязь скоро кончилась. Косуленок вышел на сухое место, в береговые тростники. Здесь он стал искать съедобную траву и тихо ее жевал, вслушиваясь в ночное пространство. Шелест камышей все же притуплял его слух, а ветер уменьшал сильное обоняние.

Запах какого-то зверя Длинноухий уловил совсем рядом и замер. Почему-то он его не испугался. Среди тростников в темноте сверкнули зеленью чьи-то глаза. Это опять красный лис подкрался к нему, пользуясь ветром, но теперь он был не страшен Длинноухому. Лис это понял и только злобно зашипел, пугая косуленка. Длинноухий отпрыгнул подальше, к краю камышей, и вновь учуял далекий запах тальников. Там была обильная еда, там было его родное место, там он потерял мать, и все эти сложные чувства потянули косуленка в темную даль. Но слишком свежи были еще ощущения опасности, и Длинноухий улегся в траву, выжидая, когда ночь наберет силу.

Редкие снежинки полетели из темной высоты, и косуленок с удивлением глядел на них, принюхиваясь, ощущая неживую их легкость и холод.

13

В глухую полночь, когда ветер стих и над степью повисла гнетущая тишина, Длинноухий уловил далекий-предалекий звук, от которого у него сильнее заколотилось сердце и судорога зашевелила кожу. Звук этот он слышал теплым августовским вечером, когда люди спасли его, отогнав страшного зверя. Косуленок не стал ждать, когда звук будет ясным, вскочил и побежал. Возможно, он сделал ошибку. Жизненного опыта у него все же не хватало. Волки могли пройти мимо, не учуяв его, а теперь он дал след.

Через несколько минут на этот след наткнулись хищники. Это был остаток разбитого охотниками выводка: три голодных кочующих зверя. Теплые пахучие следы косуленка прибавили им силы, и они понеслись к нему, рассыпаясь веером.

Длинноухий услышал погоню далеко и наддал что было силы. Ноги хищников не так быстры, но сильны. Они могут бежать сутками, до тех пор, пока жертва не выдохнется и не упадет.

Впереди засветились огни. Там было обиталище людей. Обычно косули далеко обходили такие места, но Длинноухий почувствовал, где может спастись, и побежал прямо на них. Летний урок пошел ему на пользу.

Сзади, с хрипом втягивая воздух, приближались волки, впереди вырастали огни, мигали пугающим мерцанием. Суматошно залаяли в деревне собаки, почуяв и услышав зверей. Лай их был страшен, но волков косуленок боялся больше. Он едва не ударился об изгородь, неожиданно возникшую перед ним, но успел развернуться и понесся вдоль нее. Совсем недалеко открылся узкий проход между двумя изгородями, и Длинноухий свернул в него. Перед ним возникло что-то темное и большое. Оно пахло травой и было неопасным. Косуленок приткнулся к нему и затих. Со всех сторон у дворов заливались лаем собаки, но волков не было слышно. Они побоялись вбегать в деревню.

Длинноухий стоял и дрожал, роняя с губ желтую пену. Запахи со всех сторон обрушивались на него: сильный успокаивающий аромат сухой травы, сложенной в огромную кучу, теплый дух каких-то животных, птиц, ненавистная вонь железа и много-много другого. Но что-то удерживало косуленка под омётом сена. Каким-то образом он понимал, что именно здесь его спасение, и стоял, вздрагивая и перебирая ногами…

* * *

На рассвете хозяин двора вышел раздетым в ограду. Прошлым вечером он был в гостях и изрядно выпил. Голова у него кружилась, тело было тяжелым и непослушным. Остановившись у задней калитки, человек не поверил увиденному: у стога сена таился рыжеватый длинноногий зверь. «Чудится! Допился!» – подумал он и протер глаза. Видение не исчезло. Что-то дикое, неуправляемое проснулось в нетрезвом еще человеке. На полусогнутых удивительно резво он ринулся назад, в дом. Задевая мебель, человек подбежал к шкафу и достал из-за него старое ружье.

– Где патроны? – затормошил он спящую жену. – Я их на припечек клал, а теперь нету. Ты переложила?

– Очумел, что ли! – сонно отозвалась хозяйка. – Ночь на дворе.

– Не очумел. Где они? – в нетерпении злился полупьяный охотник.

– Где-то в шифоньере, – все не понимала его жена. – Что случилось-то?

– Коза дикая в сеннике. – Хозяин метнулся к платяному шкафу.

– Какая еще коза? – Женщина привстала в постели.

– Сказал же – дикая…

– Ну и пусть стоит, не тронь!..

В своей комнате проснулся мальчик и все услышал. Резво, сразу он натянул сапоги и в одних трусах выскочил на крыльцо. Под ометом сена, сложенном в огороде, он увидел чудного длинноухого зверя. Всего несколько секунд любовался мальчик косуленком, а потом схватил палку и закричал:

– Пошел, пошел отсюда, беги!

Как ни жалко ему было прогонять дикого красавца, но мальчик понимал, что нетрезвого отца не уговоришь.

– Беги!..

Косуленок заметил враждебное движение, услышал сердитый голос и одним махом сиганул за изгородь. Путь в родную степь был свободным. Длинноухий поймал ноздрями знакомые ему запахи и прытко пошел в сторону заветных тальников, к спасительным кустам, к жизни…

Мальчик, уверенный в том, что это был его знакомый косуленок, притаился за дверью, когда распаленный ярой страстью отец выскочил на крыльцо. Так же незаметно он вернулся в свою комнату и спрятался под одеяло. У него появилась тайна, добрая тайна, с которой светлее стало на душе и которой он мог поделиться с дедом, а после, через некоторое время, и с отцом…

 

Белогрудый

Первые тревоги

1

Мягкая желтизна, съедая все краски, заливала небо и тундру. И тихие воды озера, расплеснувшегося среди бескрайнего заболоченного пространства, струились в легкой зыби к большому янтарно-огненному солнцу. Прозрачный голубой день угасал на короткое время, стирая глубину и ясность тундры и унося нежное тепло северного лета.

Белолобые гуси выбрались с мелководий на травяную зелень. Они закрыли прибрежные низины серыми рядами стай, вычернили красноватые от недозревшей морошки моховые возвышения. Беспрерывный их гогот плескался над болотом, сотрясая чуть-чуть дрожащий от испарений воздух. И в этот мирный шум живой природы исподволь стал вливаться тугой рокот мотора. Возникнув далеко за пределами гусиных гнездовий, он нарастал поминутно, пока не заглушил своим гулом все звуки тундры: тяжелая машина в вираже снижалась над стаями. Гуси ошалело хлынули на озерное плёсо, затрепыхались в панике, поднимаясь. Машина, сверкая лопастями, брызнула всплесками огня – выстрелы потонули в мощном ее грохоте. Многие взлетевшие гуси камнем или кувырком срывались вниз, на вспенившуюся от тугих воздушных струй воду. Густые стаи озерных птиц разметывались над тундрой.

Молодой белогрудый гусак, пока нелётный и неопытный, пробился в мелкий кустарник и сунулся под моховую кочку, вытянув шею, – страх придавил его к земле.

Еще долго раскалывался воздух выхлопами кружившей над болотом машины. Потом она грохотала на одном месте, сотрясая хлипкую приозерную почву, – люди собирали трофеи, – и только после этого стала удаляться в поблекшие дали, тише и тише напоминая о себе.

Звон гнуса снова повис над тундрой. Лишь отдельные вскрики гусей, ищущих свои стаи, печально раздавались над озером.

Гусак вылез из-под кочки и, помогая себе крыльями, рванулся туда, где когда-то было гнездо, из которого он, вылупившись из яйца, вывалился в теплую, прогретую незаходящим солнцем воду, где жила его семья. Молодого гусака окружили знакомые птицы, но своих близких среди них он не нашел, хотя плавал и кричал долго, почти всю короткую ночь.

2

Редко кто из молодых гусей старался отогнать приблудного гусака от своей стаи. Чаще всего его оставляли без внимания. Тем более что таких одиночек перволетков было на озере немало. Кормясь или отдыхая, Белогрудый постоянно ощущал чье-нибудь присутствие поблизости и мало тревожился. Тоска по утерянной семье гасила почти все его другие чувства, медленно, постепенно утихая.

Скоро вместе с другими стаями Белогрудый начал осваивать низкие и высокие полеты, секреты построения в цепочки и треугольники, команды вожаков, одновременно подробно запоминая ориентиры тундровых просторов. В нелегких этих учениях истаивало короткое полярное лето, креп и набирался сил Белогрудый…

* * *

Темнее и холоднее становились ночи. Тундра окрашивалась густым багрянцем. Трава грубела и жухла. На узкой косе между двумя озерами гуси плотно сдвигались в чутком ночном сне. Молодые занимали середину, а по краям тянулись ряды старых опытных птиц.

Белогрудый не любил тесноту и всегда старался держаться поближе к краю, и обязательно с подветренной стороны. Здесь почему-то всегда было меньше претендентов на моховые подушки, а спать на них – удовольствие: и мягко, и тепло. Но очень скоро Белогрудый понял свою оплошность. Ветреной, жгуче-холодной ночью он так засиделся в своем теплом гнездышке из мха, что не услышал, как все огромное скопище гусей с тревожным гоготаньем стало смещаться к воде. Только чудо спасло Белогрудого: молодой неопытный песец, прыгнув из коварной темноты, не смог достаточно крепко ухватить его за гузку. Зубы зверя лишь больно царапнули кожу на уязвимом месте, срезав перья. Вскрикнув от боли и страха, Белогрудый взвился в ночное небо и, одурев от неожиданного ветра, пронесся долгим кругом над озером, пока не успокоился и не различил белое расплывчатое пятно воды. С тех пор он мостился ближе к озерному плёсу. Там было сырее и не так удобно, но безопаснее: всякий зверь идет не от воды, а к воде и на ветер. Только раз белая сова совсем низко проплыла в мягком полете над краем гусиного сборища, едва не задев Белогрудого когтистыми лапами, – хищники всегда хватают крайних и отстающих, – и после этого гусь, как все молодые птицы, стал уходить в середину стаи.

3

Ночь была особенно холодной. Белогрудый глубоко поджимал лапы, прятал клюв между крыльями, но все равно чувствовал озноб. Плотная темень и морозная тишина сковали тундру, лишили ее живого дыхания. Даже гуси-говоруны помалкивали в тревожном оцепенении.

На рассвете, когда заблестело от дальнего света озеро, птицы стали медленно двигаться к воде. Но их тела не погрузились в привычную и приятную стихию, а клювы натолкнулись на неподатливую твердь. Только старые гуси топтались в тревожных хлопотах на своих сторожевых местах, гогоча перед дальним полетом.

Низкое солнце поднялось лениво, тускло, и тундра засветилась под теплыми его лучами, чуть-чуть повеселела. Проголодавшиеся за ночь гуси стали кормиться, щипля холодную от инея траву и глотая ее вместе с изморозью. Тревожное волнение охватило всех птиц, и беспрерывный гогот висел над застывшими озерами.

Белогрудый почувствовал беспокойство сразу, как только уловил слабые отсветы далекого рассвета, но не мог понять его и еще больше возбуждался, махал крыльями и кричал, вторя стаям, бестолково, неопределенно.

И вот станица за станицей начали подниматься гуси с родных застывших озер и уходить в сторону солнца.

Белогрудый прибился к одной из стай. Ему даже место уступили посредине строя, как гостю и сильному гусаку, способному потянуть за собой в полете более слабых перволетков.

Широко и глубоко открылась перед птицами тундра, вся в блестевших пятнах озер в золотисто-желтой оправе, в голубых жилках рек, в мутно-сиреневых далях, накрытых бирюзой небесного пласта. И далеко впереди, и сзади, и слева, и справа, и вверху, и внизу строчили в прозрачном пространстве гусиные стаи: большие и малые, узкие и широкие… И блаженство полета, и радость новизны охватили Белогрудого. Он закричал переливчато-длинно, и ему ответили, и неумолкаемый гусиный переклик висел над тихой осенней землей.

Наконец в дымке далей проступила безбрежная зеленая полоса, увеличиваясь и расширяясь с каждым часом. Гуси примолкли, но не замедлили полета, устремляясь все дальше и дальше на юг…

4

Солнце скатилось на зеленую стенку тайги, и гуси потянулись за ним, плавно снижаясь. В зачерневших лесах все больше вязалось друг к другу речных петель, шире белели оловянные пятна озер. Но стаи нацеливались на широкую пойму реки, мощным поясом разрезавшую зеленое лесное море. Она, белесая, в островах, походила на их родную тундру.

Стая Белогрудого заняла небольшое круглое озерко, окаймленное кустарником, и, напившись и накупавшись, гуси потянулись к берегу, на траву, на кормовые места.

Тягуче и низко прогудел на реке теплоход, потом пророкотал мотором скоростной катер, потом еще какие-то звуки донеслись оттуда.

Белогрудый слушал их и тревожился: в сравнении с тундровой тишиной жизнь большой реки была непривычно шумной.

Пойма немела в надвигающихся сумерках, погружалась в чуткое оцепенение. На далеком яру густо зачернела тайга. Оттуда донесся глухой крик филина, непонятный Белогрудому, пугающий его. На озерке взыграла какая-то крупная рыбина, плеснув у берега волной, и гуси насторожились: опасность таилась и на ночном берегу, и на зачерневшей воде. Тесно и напряженно топтались птицы на узкой песчаной полосе, разделившей землю и воду.

Блестки звезд рассыпались по небу, излучая мерцающий холодный свет, и словно от него накатывалась на землю белая изморозь.

Утром вожак потянул стаю к реке. Белогрудый видел и другие стаи, в беспорядке летающие над поймой. Река открылась просторным разворотом плёса с темным бором по крутому берегу, лесистыми островами. Длинные косы желтовато-белого песка остро вклинивались в кудрявые ветки могучего течения, распарывая их на более мелкие струи. На многих отмелях лепились отдыхающие гуси.

Стая прошла над длинным серповидным островком и начала опускаться на широкую песчаную косу с одинокой парочкой гусей у кромки воды. Гуси закричали, разворачиваясь в плавном скольжении вниз, но ответа не поступило. Что-то изменилось на ровной поверхности косы. Вожак тревожно гaгакнул, стал торопливо набирать высоту. За ним ринулись остальные. Глухие выстрелы кинули вдогонку гусям крупную дробь. Она защелкала по тугим крыльям, а один первогодок качнулся и стал быстро снижаться. Белогрудый заметил темное пятно на его белесом брюшке и еще пуще заторопился.

Облетев ряд островов, стая спустилась на одну из узких кос, почти в середине реки. Белогрудый с удовольствием стал глотать твердые, заметные среди песка камешки: с их помощью грубый корм перетирается быстрее.

Река мощно несла большую воду, крутила по ней воронки, кружевные разводья мелких волн. Далеко от облюбованного озерка гуси заметили подозрительный предмет и насторожились. Откуда-то доносились выстрелы. Покой перелетных птиц был разрушен. Их вожаки знали, что долгого отдыха в пойме не будет. Снова одна за одной уходили станицы гусей в голубеющее небо, снова перекликались, рассматривая с высоты полета открывающиеся дали.

* * *

К вечеру исчезла густая зелень. Желтые ровные полосы хлебных полей раскинулись по всему видимому простору. Впереди лежали знаменитые сибирские степи.

Большое, под самый горизонт, озеро блеснуло в отсветах потухающего дня. Многочисленные островки пятнали его поверхность, и гуси стали снижаться. Сил и энергии на дальнейший полет у них не было.

Хлипкие, почти голые отмели степного озера с подсоленной водой, богатые мелкими рачками и личинками, были исконным местом остановки и отдыха пролётных гусей. Ни людям, ни зверю к этим отмелям не подобраться: воды на них – воробью по колено, с зыбкими солонцами, а вокруг полноводные просторы чистого озера.

Белогрудый долго вылавливал в тихой воде мягких личинок, не тревожась и не торопясь. Ночь затягивала отмели быстро и тихо, без знобящего ветра и жгучей изморози.

5

Утро розово наплыло на обширные воды, зажгло их у кромки соприкосновения с небом, потянуло длинные сполохи до самых отмелей, на которых ночевали гуси. Тысячные их стада затревожились, загомонили несмолкаемым зыбким гоготом.

Вожак сорвал Белогрудого с удобного места своим призывным криком. Стая встрепенулась и взмыла в воздух. Отлетела вниз вода, далекие полосы жнивья зажелтели у горизонта, стали приближаться. В разных направлениях тянулись цепочки гусей к окрестным полям с соломенными кучками, тихим и светлым в своей осенней наготе. Первые станицы птиц уже кружились в низких виражах, усаживались рядами по жнивью. К ним подлетали другие, облюбовывали свободные места. Белогрудый не знал, зачем они летят на эти однообразные полосы, – он еще не пробовал пшеничных зерен и не радовался. Опытные гуси гомонили в восторженных перекликах, торопились вниз, падая крутыми зигзагами.

Уселась на стерне и стая Белогрудого, и почти сразу же гуси уткнулись клювами в жнивьё. Белогрудый проглотил несколько хлебных зерен, напоминающих мелкие камешки речных отмелей, и ощутил их сладкий вкус. Ничего подобного он до этого не ел. Натерянных после жатвы зерен было много и хватало всем.

Тяжелые, под самый язычок набитые пшеницей, гуси улетали назад, в озеро, низко и лениво. Вода хотя и была солоноватой, но вполне пригодной для питья, а птиц одолевала жестокая жажда после сытной хлебной еды.

Однако спокойная жизнь у гусей была всего дня два, пока люди не обнаружили их и не засекли места кормежки.

* * *

Опять розовой пеной взметнулась над озером осенняя заря, опять застрочили по чистому небу цепочки гусиных рядов, но тишину озерных просторов всколыхнули упругие выстрелы: охотники встречали низко летящих птиц у кромки воды, на извилистой крутизне берегов. И куда бы ни метнулись гуси, отворачивая от опасных мест, меняя направление полета, почти везде их настигала горячая дробь. Вновь взлетевшие с отмелей птицы набирали значительную высоту, но и на высоте жужжала картечь. Люди меры не знали, они просто стреляли, ничем не рискуя. Для гусей же это кончалось смертью. Нередко картечь на излете задевала какую-нибудь птицу в стае, и где-нибудь за несколько километров от разбойного места силы оставляли раненого гуся, и он или планировал, погибая, или сразу падал комом и разбивался о твердую землю.

6

Вечером налетел шквальный ветер, поднял на озере зеленые, с белой кучерявинкой волны, прижал птиц к хлипкой грязи. Гул пошел в пустом пространстве, и спрятаться негде: ни тебе моховых кочек, ни кустиков, ни травы. Повернувшись к шальному ветру, гуси с трудом, в низком приседе, удерживали его злые атаки. С бурей, с темной тучей, наплывающей из-за низких береговых увалов, надвигалась ночь.

Необъяснимая тоска и тревога охватили Белогрудого. Он плотнее и плотнее вжимался в сырой солонец с чахлой и редкой травкой и вспоминал теплую солнечную тундру.

Первые заряды снега ударили густо, неистово, закрыли и едва различимые дали, и бушующее озеро, и близкие отмели. В несколько минут гуси превратились в белые округлые кочки, а порывы неожиданной пурги не ослабевали. Ни улететь, ни спрятаться в этом неистовом и слепом пространстве, ни дождаться помощи. В одном спасение – в терпении. К счастью, птицам повезло: туча пронеслась так же быстро, как и налетела, и ветер попритих, потеплел. Гуси отряхивались от снега, разминались, хлопали крыльями, подбадривали друг друга веселым гоготом. Так, в толчее, в переклике, и тянулась долгая неласковая ночь.

Утро осветило глубокие разводья чистой голубизны на небе, темные клочковатые тучки, низко летящие над степью. Гуси выжидали полного рассвета. Того времени, когда все теневые места станут ясными, четко видимыми. Зрение у них очень сильное, но тем не менее серым сумеркам птицы не доверяли.

Когда стая Белогрудого набрала безопасную высоту, пересекая береговую линию, вдали, на полях, захлопали первые выстрелы. Снова охотники, коварно прячась в соломенных или выкопанных в земле засидках, расставив раскрашенные профиля гусей, поджидали их на жнивье, по всему кругу широких приозерных полей.

… Долго искали птицы безопасное место для кормежки, улетев от озера почти на сотню километров, но везде было неспокойно. Выравниваясь в огромный прерывистый шлейф из десятков, сотен больших и малых стай, гуси улетали, растянувшись в пространстве на большое расстояние.

Зимовка

1

Море Белогрудый сперва почувствовал, а потом и увидел. Встречный напористый ветер держал гусей почти на одном месте. Он приносил острые запахи и солоноватую влагу, оседавшую на перьях птиц микроскопическими частицами соли, называемой морской пылью. Дали вдруг засветились огромными пятнами серебристой ряби, сделались глубокими и прозрачными. Стаи белолобых гусей, летевшие за сотню верст впереди, растворялись в этих глубинах, уходя в кривом скольжении вниз. Белогрудый ощутил необычность просторов, распахнувшихся во всю ширь вселенной, и непроизвольно закричал, интуитивно поняв близкий конец тяжелого, полусуточного, перелета. Силы были на исходе, и жажда отдыха жгла сердце, острой усталостью копилась во всем теле. Ни пить, ни есть Белогрудому уже не хотелось. Измученный его организм жестко требовал лишь одного: отдыха, и если бы не сородичи, окружавшие гуся со всех сторон, строго державшие на последних жизненных пределах свои ряды, он, возможно, давно бы ушел к сумрачной земле в безвольном, падающем полете и наверняка бы погиб. Но каждая птица тянулась друг за другом, как привязанная, и голоса стаи поддерживали их в этом, пробуждали в мышцах почти неземные силы.

Как ни дул морской ветер, а остановить птиц в вечном и древнем движении не мог. Серебристая рябь сделалась реальностью, ожила, заплескалась легкими волнами. Низко поплыли над ними гусиные станицы, подтягиваясь к темнеющим у горизонта отмелям. Там на тихой, в водорослях, воде уже двигались в бесконечных перелетах тысячные стаи водоплавающих птиц, скопившиеся с огромных территорий.

Сильнее и острее запахло морем. Коричневатая зелень закрыла прозрачную глубину. Вожак повел стаю Белогрудого на посадку, но неожиданно размашистое, неохватное низкому взгляду пятно черной вуалью заслонило воду. Старые гуси, летящие впереди, тревожно закричали, пошли на подъем, поджимая уже вытянутые для посадки лапы. Белогрудый не понял их тревоги, только неприятными испарениями его окатило. Черная кайма потянулась и дальше, к самому горизонту, – это нефтяная пленка зацепилась за водоросли морских мелководий – банок. Она была опасной для птиц. Но не все птицы знали об этом. Наконец гуси нашли подходящее место для отдыха и с тяжелым хлопаньем перетруженных крыльев опустились на воду.

Мышцы так зашлись в долгом однообразном труде, что Белогрудому все казалось, что он летит, хотя его уже качали не воздушные потоки, а легкая морская зыбь.

2

Каждый день и каждую ночь прибывали и прибывали на морские банки табуны диких гусей, и меньше и меньше становилось пригодных для питания мест. Птицы группировались на отмелях, вблизи не загаженных нефтью мелководий, и водоросли, с ветвистой, как у проса, метелкой, выедались начисто.

Не щадила гусей и погода. Зачастили штормовые ветры такой напористой силы, что гуси опасались подниматься на крыло, чтобы перелететь с отмели на мелководья, сидели тесными рядами, защищая друг друга от ненастья и терпеливо дожидаясь тишины. Море ревело такими неистовыми звуками, что они заглушали многотысячный гусиный гогот. В тихие лунные ночи стали подкрадываться и морозы, схватывать и без того сузившиеся кормовые мелководья.

Молодой организм Белогрудого требовал много пищи, и голод постоянно донимал его. При малейшей возможности гусь старался поесть, хотя еды в таком скопище птиц почти не было. Инстинкт подсказывал Белогрудому, что ветер и холод отнимают немало энергии, и он всегда старался устроиться в середине стаи, возле какой-нибудь естественной защиты: кочки, камня, кустика травы… Он видел ослабевших после перелета и штормов гусей, малоподвижных, тихих и обреченных. Видел и тех, которые по ошибке, в ночное время, попали на нефтяные выбросы и лишились возможности летать. Многие из них уже погибли от голода, и их тушки полоскались в прибрежных волнах.

Люди сделали все, чтобы лишить гусей спокойной зимовки, – стреляя их на жнивье, не дали накопить достаточно жира, так необходимого для длительного перелета, загубили нефтью обширные пространства кормовых водорослей, чем обрекли на голод множество крылатых зимовщиков.

В тихие темные ночи над бескрайними просторами моря метались световые зарницы, прочерчивали густую черноту долгие лучи прожекторов.

Свет приближался к отмели с двух сторон. Белогрудый, сидевший за камнем, не сразу уловил его жгучую яркость. Он встревожился лишь тогда, когда услышал тугой гул моторов, очень похожий на рокот летающей машины. Ряды гусей, сидевших по краям, ближе к воде, начали напирать на тех, которые сгрудились в середине отмели и с обеих сторон. Свет накрывал их шевелящуюся в ужасе массу.

Белогрудый, подчиняясь общему страху, тоже рванулся в гущу птиц, стараясь спрятаться среди сородичей. Гуси лезли друг на друга, подминая слабых, не успевших подняться на ноги, не устоявших под напором живого вала. В злом неистовстве захлопали выстрелы, затрещала по перьям колючая дробь, пробивая горячие тела птиц. Верхние ряды гусей сорвались в крике на крыло, заметались над отмелью, как летучие мыши, ослепленные неистовой силой света.

Белогрудый ринулся на темную преграду, становясь в резком взлете почти вертикально, но не ощутил удара и пошел вверх, молотя крыльями воздух, теряя всякую ориентировку. Грохот выстрелов и свет гнали его прочь от опасного места, в густоту ночи, в непроницаемые дали. Вся стая разметалась, как сухая листва под ветром, но с Белогрудым летело немало гусей. Это он уловил сквозь рокот моторов и хлопки выстрелов, вырвавшись из адского светового пятна. Определяя друг друга по голосам, гуси постепенно выстраивались в привычные ряды, не понимая потерь, заполняли промежутки в строю, держа привычный интервал. Белогрудый не услышал ведущего гуся, только по крику определил, что и впереди, и сзади летят птицы из его стаи.

Пропал гул моторов, затихли выстрелы, только пятна света, как низкие звезды, искрились в далекой темноте. Но скоро и они исчезли. Острым зрением гуси улавливали лишь слабое свечение морской глади да редкие сполохи далеких прожекторов. Вожаки вели стаю вслепую, изредка издавая тревожный гогот. Скоро они услышали ответные крики и стали снижаться.

3

Рассвет пришел пасмурный и печальный. Насколько хватало сильного гусиного зрения, плескалась зеленоватая морская вода. Небольшие островки, выступающие из нее, были сплошь заняты гусями.

Белогрудый весь день ковырялся в иле, плавал среди глубоко объединенных водорослей, но лишь едва-едва утолил острый голод. Только ночь заставила его прекратить почти бессмысленное занятие. Резко и густо наплыла темнота, затопив и небо, и море, и опять где-то гулял по морю вседостигающий свет и доносился отдаленный гул тяжелых моторов.

В неустанной тревоге дожидались гуси утра. Белогрудый так и не задремал, чутко прислушиваясь к беспокойным голосам вожаков и всматриваясь в непроницаемую темноту. Снова медленно, но неуклонно нарастал ветер. Его звон будил море. Оно поднималось тяжелыми валами, гулко било по отмели, расплескиваясь по ней каскадами брызг. Вместе с брызгами замелькали в темноте и хлопья снега, чаще и чаще, и скоро они сплошь затянули черное пространство, отгородив гусей и от рокочущего моря, и от непроницаемой ночи. Гуси вставали, отряхивались, снова усаживались, согревая лапы, опять вставали… Слой снега рос, закрывал отмели, схватывал холодом ил, мелкие лужи пресной воды, налитой дождями. Ни поесть, ни попить…

Рассвет проклюнулся красной полосой над густо-синим, усталым в долгой гонке волн морем. Гуси поднимались стая за стаей и уходили в густую, непроницаемую даль. Чтобы не ослабнуть и выжить, они двигались дальше, в более теплые края, где поспокойнее и кормов побольше.

Стая Белогрудого снялась с отмели почти последней. Голодные, озябшие птицы потянули над морем невысоко и небыстро. Только вожаки знали, куда лететь, только они были в ответе перед молодыми птицами за их жизни и за их будущее.

Солнце вынырнуло из воды чистым слепящим диском и высветило сумрачные дали, в которые широко упиралось успокоившееся море. Впереди была чужая земля, но гуси этого не различали: для них не существовало границ. Они знали одно: там, впереди, их спасение.

На чужбине

1

Болота тянулись нескончаемо и широко, дико заросшие удивительной растительностью, но гуси выбрали места с более низкой травой, напоминающие родную тундру. Много разных знакомых и незнакомых птиц встретило гусей на болотах. Непривычно и вызывающе звучали их крики. Но гуси держались дружно и спокойно. Их гогот умиротворял всех.

Белогрудого удивило тепло, которого он еще не испытывал. Распушив перья, он улавливал горячие струи воздуха и дремал. Пищи хватало вдоволь, и растительной, и животной, но во сне Белогрудый видел родную тундру. Она запомнилась ему такой, какой он узнал ее впервые, – светлой и бесконечно солнечной.

Много диковинных птиц и зверей увидел на чужбине Белогрудый. Днем не смолкал птичий гвалт, то мелодичный, то резкий и громкий, а ночью раздавались дикие крики зверей. Нередко поднималась суматоха среди ночующих птиц, перекатывалась по болотным зарослям, поднимая новые и новые стаи, но вскоре замирала, как волны у берега. Тревоги эти иногда доходили и до островов, на которых прижились гуси, и они взрывались пожаром в беспорядочном хлопанье крыльев и суматошных криках. Но все же на этих диких болотах редко кто беспокоил гусей, а люди там вовсе не появлялись. Казалось бы, живи да живи, но Белогрудый скучал по далекой родине.

2

Однообразная пища хотя и была сытной, но надоедала, и старые гуси делали широкие разведочные полеты в поисках других, отличных от болот, кормовых мест. Нередко уходили в эти полеты и молодые самцы, а в их числе и Белогрудый. Диковинные леса густо закрывали землю, горизонт заслоняли громоздившиеся в причудливых изломах горы, широко и вольготно голубели болота и озера, разливы разнокалиберных рек. Когда были найдены сладкие, как на родном жнивье, зерна, свисающие прямо к сырым грязям, многие стаи гусей зачастили на них, съедая и вытаптывая целые поля.

Странных людей Белогрудый вначале услышал, а потом и увидел: почти раздетые, они тихо двигались к кормящимся гусям. Заметили их и вожаки. С тревожным гагаканьем гуси стали отходить в глубь кормового поля, держась от опасности на определенном расстоянии. Стаи их теснее и теснее сходились в кучи, но люди были достаточно далеко и не проявляли никаких опасных действий. Они шли в сторону кормившихся птиц неторопливо, спокойно. Когда стаи гусей сбились в один грохочущий гоготом вал, раздался выстрел со стороны тех далеких и тихих людей. Птичий базар черной тучей взметнулся вверх, закрыл полнеба, и тогда со всех сторон загрохотали, забились в огненных всплесках выстрелы.

Белогрудый, попав в тесноту беснующихся в панике гусей, снова стал уходить вверх, изо всех сил работая крыльями. Он видел падающих птиц, совсем как тогда, в тундре, и устремлялся прочь от коварных людей.

Еще долго стоял на островах печальный гогот и шум. Птицы искали друг друга, свои выводки, свои стаи…

Белогрудый увидел неподалеку от себя небольшую гусыню и подошел к ней. Печаль была в мягком ее голосе, а все поведение кротким и покорным. Белогрудый остановился, гордо поднял голову… Чем-то тронула его незнакомая гусыня. Он даже угрожающе зашипел на другого гусака-перволетка, попытавшегося приблизиться к незнакомке.

Налетел жуткий ливень, стал стегать по земле тугими струями, сметая в воду все, что было слабым и неустойчивым. Белогрудый прижался к гусыне, защищая ее от дождевого водопада, и так они просидели до утра.

3

Несколько дней прошло в спокойной жизни на болотах. Гуси не решались больше лететь на поля со сладкими зернами, боясь охотников, но вездесущие вожаки нашли среди лесов жнивьё, и птицы стали наведываться туда.

Стало уже темнеть, когда Белогрудый услышал призывный сигнал вожака и взлетел, подстраиваясь под легкие взмахи крыльев гусыни.

Они сдружились и в последнее время не расставались. Сытые и тяжелые птицы потянули низко над землей, не поднимаясь выше массивных лесов. Они знали узкие перешейки с кустарниками, отделяющие поля и болота, и летели через них без особых предосторожностей. Плотный косяк гусей, за которым следовала стая Белогрудого, уже втягивался в узкий коридор просеки, когда невидимая преграда смяла его ровные ряды: передние гуси вдруг забились на месте, повисая в воздухе, а задние, напирая на них, сваливались в какую-то хаотическую кучу, и вся эта масса птиц падала на землю быстро и несуразно.

Гусям было неведомо, что охотники расставили на шестах капроновые сети, и именно в них и врезался первый табун.

Задние стаи с тревожными криками, расстраивая движение, резко взяли вверх, взмывая выше густых древесных крон, растекаясь вправо и влево от просеки.

Белогрудый видел, как трепыхались на траве упавшие гуси, как отчаянно кричали и как били их палками выскочившие из засады люди. Ужас сжимал маленькое сердце гуся, и от его холода деревенели мышцы, хотя тепло не уходило из этих благодатных мест даже с наступлением черных ночей. Нестираемая память Белогрудого четко запечатлевала все, что он видел, от самой тундры до тропических болот, и давала ему богатый опыт на будущую нелегкую жизнь.

4

Беспокойство накатывалось на Белогрудого исподволь, потихоньку-помаленьку. Он чувствовал приближение каких-то перемен в его жизни, в жизни всего гусиного сообщества и чаще обычного кричал, то радостно, то тоскливо, пускался в круговые полеты, увлекая за собой молодняк, и прежде всего самку. Хотя до настоящего ухаживания было еще года два-три, Белогрудый уже считал ее своей подругой и опекал, как мог, тревожась и заботясь в первую очередь о гусыне, а потом уже о себе. И другие гуси волновались: приближалась пора долгого пути на родину – трудная, опасная, но радостная.

Больше всего хлопот было у старых вожаков. Они сходились в большие кучи, долго перекликались, словно решали на общем сходе, когда и как лететь.

Ярким прозрачным утром косяки гусей стали покидать глухие болота и, поднимаясь высоко в прощальных виражах, брали направление на север. Едва скрывалась за горизонтом очередная отлетевшая станица, как новые стаи птиц, с оглушающими криками и хлопаньем крыльев, поднимались в воздух.

Весь день и всю ночь летели без отдыха гусиные станицы, а к рассвету следующего дня Белогрудый увидел море. Белеющая его гладь упиралась в осветленные дали, сливаясь с ними, открывая такие необъятные просторы, что у Белогрудого дух захватывало от радости и тихого страха. Ему хотелось наддать ходу, обойти всех впередилетящих, увлечь за собой самку, но дисциплина для гусей сильнее всех желаний. Только в ней их сила и спасение. Без дисциплины, без дружной поддержки гусям не выжить. И Белогрудый махал крыльями, как и прежде, не отставая и не вырываясь вперед.

Заалело, залилось огнем необъятное море, брызнули ослепительные лучи из-за его выпуклой чистоты. Показалось солнце. Оно пробило морскую глубину чуть правее гусиного пути. Белогрудый радостно закричал, обращая внимание самки, и она ответила ему, и другие гуси поддержали. Птицы радовались первому родному восходу.

Отмели зачернели внизу маленькими клочками, поманили на отдых, и гуси стали снижаться.

Возвращение

1

Мягко шумело волнами море. Дрожало зеленовато-голубое марево над бескрайней водой. От чистого и глубокого неба струилось весеннее тепло…

Этого темно-серого, почти черного гуся Белогрудый заметил сразу, как только стая рассредоточилась по отмели. На длинный и узкий островок прибился одиночка, долго сидел неподвижно, отдыхая, а потом стал приближаться. Он был темен пером по спине и бокам, поперечные полосы на груди почти сливались, отчего издали гусь казался черным. Но это был белолобик, сородич, и птицы приняли его без особых церемоний, а через несколько дней прилётыш стал ухаживать за подругой Белогрудого. Не раз самцы, распуская крылья, сходились в тревожной близости, но до поединка дело не доходило. Черный все же опасался других гусей, могущих заступиться за Белогрудого. Он был чужаком, а это рано или поздно вспоминается. Так и держались они втроем…

Радостно, но голодно жили гуси на морских отмелях, ожидая того времени, когда отойдут от зимней стужи хлебные поля на далеких степных просторах. Нет-нет да и беспокоили их разбойные катера, набегая на гусиные скопища быстро и хищно. Как-никак, а весенняя охота запрещена, отчего небезопасна.

Первыми ушли с мелководий величественные лебеди. Трубные их голоса долго стояли в теплом воздухе, пока не растаяли вдали. Потом собрались улетать серые гуси. Они кричали всю ночь, волнуя белолобиков. Тысячные их стаи несколько часов подряд снимались с мелководий, беря направление в самые разные стороны. Это неудивительно: серые гуси живут на огромных пространствах, развернувшихся севернее теплых морей. Разлетятся они, рассредоточатся и почти потеряются в этих неизмеримых просторах. Их родные места гораздо ближе, чем у белолобиков, потому серые гуси и уходят раньше, вслед за весной.

2

Удлинялся день, прибывало тепла и света. Молодые гуси торопились, уходили в далекие разведочные полеты. Но вожаки сдерживали их горячность, переговаривались, совещались. Наконец зашумел, загудел крыльями птичий базар. Теплым солнечным вечером гуси снялись с отмелей и пошли в золотисто-прозрачную высоту.

Стая Белогрудого находилась почти в середине огромной станицы белолобых гусей, и со всех сторон от нее, вверху и внизу, виднелись соседние стаи, а далеко впереди Белогрудый видел другую станицу. В потухающем свете вечерней зари она казалась легкой дымкой. И эта станица была не первой. Где-то дальше, на таком же примерно расстоянии, шла еще станица, а там еще, и так почти до самого края моря.

Они летели всю ночь, высоко и споро, нигде не снижаясь и не сбавляя скорости. Внизу стояла плотная темнота, закрывавшая все приметы, а вверху искрились привычные звезды. Медленно, но настойчиво копился мягкий свет, струившийся из-за горизонта.

Подруга Белогрудого следовала чуть сзади, почти крыло в крыло с ним, а за ней летел Черный. Упорно двигались они ровными рядами, слушая вожаков, напрягая все мышцы тела, и желанная степь приближалась медленно, но неотвратимо. Изредка глубоко внизу россыпями звезд поблескивали огни людских поселений, и тогда на какой-то миг гусей охватывало беспокойство, они долго перекликались, пока не уплывал назад этот сверкающий сгусток.

До степных озер, вокруг которых разбегались заветные поля со жнивьём, оставалось немного. Именно они были первыми узловыми местами, где гуси подолгу отдыхали, накапливали жир. Без запаса жира, необходимого в полете как горючее, птицам не одолеть долгий путь от степей до берегов холодного моря.

Впереди идущие стаи начали плавное снижение. Станица распалась. Гуси пошли на разной высоте и в разных направлениях. У каждого вожака было свое излюбленное, досконально изученное озеро или часть его, и каждый вел своих гусей к наиболее знакомым местам.

Сбоку, в предрассветной дымке, проступило светлое округлое пятно, и Белогрудый узнал в нем то самое озеро, на котором осенью им не давали покоя охотники. Но он обрадовался ему и не сдержался, закричал радостно: «Клы-клы-клы…» И вся стая подхватила его крик, заиграла крыльями, соскальзывая вниз.

Степь таинственно темнела, ровно и широко. Но уже повеяло на гусей запахами хлебных пашен, талой воды, и они стали резко снижаться.

Зарябили внизу слабые волны, и Белогрудый мягко коснулся их. Сложив крылья, он тут же оглянулся, ища гусыню. Она была рядом, впереди.

Птицы молчали, слушая, но уловили лишь тихий многоголосый говор своих собратьев и с жадностью заплескались: купание после долгого полета не меньшее блаженство, чем еда.

3

Из-за горизонта вырвались лучи солнца, скользнули по ровной степи, освещая ее и отогревая. Несколько жаворонков, зависнув в воздухе, славили ясное утро, весну, жизнь, и гуси попритихли, как бы боясь своим гомоном заглушить эти песни. Они отдохнули, выкупались, напились, и голод с особой остротой охватил их.

Вожак подал несколько громких звуков, оповещая стаю, и тяжело поднялся с воды. Тотчас за ним, с шумом и криками, начали подниматься остальные гуси. Взлетел и Белогрудый, следуя за самкой. Едва они набрали высоту, с осторожностью пересекая берег, как вокруг открылись желтые поля непаханого жнивья. Гуси, помня прошлое, старались заприметить поле без маленьких соломенных куч, в которых обычно прятались охотники, но все пространство, почти от самого озера до горизонта разделенное легкими полосками лесопосадок, пестрело от неубранных соломенных копен, и выбора не было.

Далеко засветился широкий разлив воды посредине жнивья, и вожак повернул туда, чуть-чуть замедляя полет, потянулась за ним и вся станица. Голубая, с блеском гладь талой воды слепила, мешала подробно рассмотреть соломенные набросы, косматившиеся неподалеку от воды. Соблюдая строй, гуси снижались, нацеливаясь на середину разлива, широко разворачивались над его мелководными росплесками, тянувшимися вдоль ершистой стерни.

Белогрудый заметил, как кто-то шевельнулся в приземистой кучке соломы, на которую он косил взглядом, и шарахнулся в сторону, оттесняя из строя гусыню. Тут же послышался предостерегающий гогот вожака, который был ближе всех к опасному месту, и стая взмыла вверх, молотя воздух тугими крыльями. Раздался оглушительный грохот. Белогрудый увидел, как у вожака будто надломилась шея и он свалился вниз, к земле, камнем. Грохнуло еще раз, и Белогрудому чем-то обожгло крыло. Он запищал от боли и страха, как в далеком пуховом детстве. Сердце у него словно остановилось, но силы не убавились, и гусь отметнулся далеко в сторону, к самой середине разлива.

Выровняв полет и одолев страх, Белогрудый оглянулся. Впереди, торопливо гребя крыльями, летел Черный, а сбоку, чуть ближе, выгибая от испуга шею, набирала высоту гусыня. Других птиц из своей стаи Белогрудый не увидел. В разных местах мелькали только чужие, незнакомые гуси. Все потонуло в тревожных криках, в беспорядочном мельтешении больших серых птиц.

Черный набрал большую высоту и пошел назад, к озеру. Но Белогрудый тянул вправо. Он видел, что упал лишь один вожак, и представлял, что где-то должны были находиться остальные гуси их косяка.

Белогрудого мучил голод, пустой его желудок болезненно ныл, но без стаи, в одиночку, он боялся опускаться на землю. Там, у разлива, должны были находиться удобные для кормежки места. Недаром вожак вел их туда. Белогрудый заметил чужую стайку, летящую к разливу, и криком подал сигнал гусыне и Черному. Теперь, когда они остались одни, Черный не вызывал у него неприязни: все же они были из одной стаи и привыкли друг к другу.

Впереди снова заблестел разлив, но где-то опять прогремело, и Черный вырвался вперед, забрал круто влево, а за ним в испуге потянулась и самка.

Белогрудый полетел за ними. Тут он увидел кучку соломы с другой стороны и загоготал предупреждающе, но было уже поздно: грохот потряс воздух. От страха гусь даже не смог отвернуть в сторону.

Черный, летящий впереди, сразу же согнул шею под грудь, перевернулся и стал падать. Второй выстрел острой болью прошил сердце Белогрудого: он увидел, что его подруга, роняя перья, заскользила вниз. В отчаянии Белогрудый спланировал к ней, загоготал, стараясь крылом поддержать гусыню снизу. И она потянула над самой землей, странно и непривычно. Уже далеко в поле крылья у гусыни заломились на спину, она грубо ударилась о землю и, перевернувшись, забилась в агонии на стерне. Белогрудый будто налетел на невидимую стенку. Он резко затормозил, завис почти вертикально, неимоверно изгибая крылья, холодный таинственный ужас охватил его. Даже сесть рядом гусь побоялся, чувствуя, что свершилось нечто страшное, непоправимое. Он отлетел в сторону и, набрав высоту, стал кругами ходить над тем местом, где лежала самка. Гусь видел ее, неподвижную, похожую на кучку перьев, и звал, надрывая грудь.

Из соломы выбрался человек и побежал по стерне в сторону гусыни. Белогрудый поднялся еще выше, предупреждая и призывая ее, но она не двигалась…

4

Напуганный выстрелами, Белогрудый ушел на озеро и опустился на середину плёса. Задетое дробью крыло побаливало, и гусь клювом ощупывал рану, испытывая и облегчение и боль. Тоскливым криком встречал Белогрудый каждую новую стайку, ища подругу, но она не отзывалась. Пересиливая боль и страх, гусь снова полетел на разлив, забираясь выше и выше. Он теперь знал, что на большой высоте не так опасно.

Яркое солнце не радовало, не грело гуся, не замечал он и призывной желтизны полей, мирной переклички птиц. Тоска оттеснила все его чувства.

Людей на разливе не было, и Белогрудый полетел к тому месту, где на стерне должна была находиться гусыня. Еще издали он окинул взглядом все поле и не увидел ее. Снижаясь, Белогрудый стал летать кругами, беспрерывно крича, но никто ему не отзывался. Гусь заметил что-то похожее на притаившуюся самку и спланировал еще ниже, к самой земле. Но то, что он принял за гусыню, оказалось клоком старой соломы. Белогрудый опустился на жнивьё и стал опять звать подругу. Где-то далеко кричали другие гуси, но знакомого голоса он не улавливал.

Голод с новой, неудержимой силой стал донимать Белогрудого. Гусь пошел по стерне, тыча клювом в хилый ершик стеблей, и неожиданно наткнулся на редкие, набухшие от влаги зерна. Долго, с наслаждением он клевал их, проглатывая торопливо и жадно…

Днем, когда на большом озере собралось огромное скопище гусей, Белогрудый долго летал, пока наконец не услышал голоса своей стаи. Его встретили дружным гоготом, но радость гусака была недолгой. Весь день просидел он на песке, спрятав голову в рулевые перья крыла.

Он тосковал и по-своему плакал. Ему опять грезилась тундра, мягкая трава, маленькие братья и сестры…

Так прошел день, второй, третий. Белогрудый не переставал летать на то место, где потерял подругу. Ему казалось, что она жива и спряталась от него или попала в другую стаю. Но гусыни нигде не было. Часто и подолгу Белогрудый отходил в сторону от резвящихся на отмели гусей и дремал в сладком удовольствии, потому что только во сне он видел и тундру, и свою семью, и гусыню…

Между тем весна горела блеском солнечных дней, наполнялась тонким дыханием зазеленевших трав, лопнувших почек ивняков и тополиных посадок, гудела ласковым шумом южных ветров, будоражащими голосами торжествующих птиц, несла новую жизнь, новый виток вечности…

От всего этого утихала тоска Белогрудого, и мало-помалу он стал забываться в общем гомоне гусиного буйства. Близко, совсем близко подкатывалось то время, когда еще одним броском, одним трудным беспосадочным перелетом гуси упадут на свои извечные гнездовья. Там, и только там, они обретут все, что им дано природой. И, прежде всего, неуемную и таинственную силу продолжения рода.

Это время для Белогрудого еще не подошло. Через год-два поднимут его неистовые силы, поднимут на такую высоту, на которой гусь еще не летал. Но для этого ему надо будет вновь пережить все жизненные испытания…

 

Красный лис

Глава первая. Плен

1

Кость была особенно пахучей, и лисенок изо всех сил упирался лапами в податливый дерн, противодействуя двум своим сестрам. Ближнюю, наиболее сильную и свирепую, он старался оттеснить задом, прижимая ее к стенке выбитого в играх углубления, а другую, послабее, тряс вместе с костью, надеясь сбросить в лебеду, густо росшую по краю бугра. И то и другое ему не удавалось: свирепая стрекотала и билась в злом упорстве, не поддаваясь, а цепкая и гибкая лисичка, хотя и взбалтывала в воздухе кисточкой хвоста и задними лапами, держалась за кость, как клещ. В конце концов все трое скатились от норы под откос, в мягкую траву, и в этот момент раздалось громкое фырканье. Лисята, вмиг расцепившись, бросились вверх, на бугор, и, еще не видя матери, издавшей предупреждающие звуки, один за другим нырнули в темную прохладную нору. По длинному пологому коридору они с легким шумом прошмыгнули в просторное логово и залегли, прижавшись к подстилке. Каждый в своем уголке, на своем месте. Заслонив едва различимый из логова свет, мягко прошла в гнездо и старая лисица. От нее пахло травами и мышами, и голодный лисенок взъерошился, сердясь, что мать ничего им не принесла. Он попытался ухватиться за один из сосков на ее брюхе, до которых все реже и реже допускала их лисица, но получил предупредительный укус.

Вкрадчиво и мелко задрожала земля. Лисенок это почувствовал всем своим легким телом. Дрожь пугающе нарастала, проникая во все потайные уголки логова. Земля глухо загудела, вибрируя. Кто-то страшно тяжелый влез на бугор, и по стенкам логова посыпалась оседавшая от непосильного груза сухая глина. Лисенок в ужасе прошмыгнул в самый отдаленный тупиковый отнорок и, упираясь носом в рыхлую почву, стал окапываться всеми четырьмя лапами. Он слышал мягкий отдаленный гул, в такт которому тряслась земля, и все закапывался, закапывался, задыхаясь от захлестывающего страха и нехватки воздуха. В нору вползало что-то вонюче-удушающее, теплое, неземное, и лисенок, ухватившись зубами за близкий дерн, сквозь который едва пробивался живительный свет, потерялся в бесчувствии.

2

– Слушай, а не влетит нам за этот бугор? – осторожно разгребая палкой рыхлую землю, спросил рыжий бульдозерист, косясь на сутулого, широкоплечего крепыша. – Все же курган какой-то.

Сутулый, выдергивая за полинялый хвост лисицу из обнаженной полузасыпанной норы, сплюнул в сторону, зрачки его больших навыкате глаз недобро потемнели.

– От кого? Их тут, в степи, больше десятка пупырится, и почти все распаханы.

– Вдруг тут золото? – гнул свое Рыжий, суя палку в один из отнорков.

– Откуда оно у этих кочевников? Тут золотом на тысячу километров не пахло. Скелет какой-нибудь гребанешь, если поглубже зацепишь своим бульдозером.

– Неловко как-то: все же могилка, да еще древняя. – Рыжий брезгливо отпихнул подозрительную кость.

– Да это заячья! – усмехнулся Сутулый. – Лисята затащили.

Курган, косо срезанный бульдозером, сиротски чернел пустым развороченным нутром.

– Перестарались, кажется. – Сутулый разглядывал лисицу. – Окочурилась.

– Я газовал под твою команду, и шланг от выхлопной ты сам заводил в нору.

– А я тебя и не виню. – Сутулый сунул лисицу в затасканный, дыроватый мешок. – Эта бы все равно не вышла: старуха, знает, что к чему. – Он выдернул из сухого, рыхлого обвала и двух лисят. – Тоже сварились. Но должны быть еще.

– Затеял ты дохлое дело. – Рыжий все ковырял палкой податливые места в срезанной толще бугра, брезгливо морщась. – И я, дурак, клюнул.

Сутулый покосился на него недружелюбно.

– Заныл! Первый раз, что ли. Я сколько их таким манером брал. Газом траванём, а потом вскрываем, и вот они – бери не хочу. Очухаются – уже в клетке. До осени абы чем прокормлю, лишь бы не околели, а там поддержу пару неделек – и шкурки что надо, шапочники с руками отрывают. Да, видно, от твоего бульдозера вони больше, чем от других, так же как от тебя.

Рыжий не обиделся.

– Теперь что с ними делать?

– Обдеру, выделаю, и пойдут. Сейчас в убытке не будем: скупщики постоянно шныряют.

– А вот еще один! – Рыжий нашел в дальнем отнорке лисенка. Подернутый огненным отсветом щенок еще был нескладным: большеголовым, короткохвостым и поджарым.

– Кидай и этого. Дома разберемся.

Большое алое солнце поднималось над дальним лесом, и степь заиграла оранжевыми бликами, засветилась.

– Пора двигать. – Сутулый шагнул к мирно рокочущему бульдозеру. – А то хватятся тебя да и засечь могут: утро. Инспекция по степи и летом шарится…

3

Очнулся лисенок в жуткой и непонятной тесноте: и сверху, и с боков его зажимали холодные, затвердевшие тела родных. Страшный рокот, отнимающий волю и силу, сотрясал все вокруг. Лисенок с трудом повернулся и выскользнул между трупами наверх. Непонятно откуда пробивался едва различимый свет, но куда бы ни ткнулся щенок, он встречал незримую упругую преграду. Ужас, охвативший лисенка, до того ожег его сердце, что, захватив в пасть ткань мешка, он замер, как неживой, – страх не отпускал ни на миг. Так и лежал лисенок, обмерев, до тех пор, пока кто-то грубо и резко не схватился за мешок.

Свет вспышкой ослепил щенка. Он упал на утрамбованную землю ограды и какое-то мгновение не шевелился. Новые страшные запахи подхлестнули лисенка, и он вскочил, понесся, не ведая куда.

Оглушительный хрип резанул слух. Кто-то тяжелый и вонючий сшиб его с ног, опрокинул и со страшной силой, вызывающей жуткую боль, прижал к земле.

Лисенок, задыхаясь от боли и ужаса, только разевал пасть, тускнея глазами.

– Нельзя! – раздался голос человека, а затем глухой удар и пронзительный визг. – Оклемался!

Лисенок, конечно, не понимал человеческого говора, но слышал его ошеломляюще близко и потому еще больше трепетал в бессилии, улавливая голосовые нюансы.

Человек поднял его за хвост, и лисенок стал изгибаться всем еще хрупким телом, пытаясь укусить мучителя. Он видел и страшного зверя, стоявшего неподалеку с оскаленной пастью, и еще больше бил лапами в воздухе.

– Не зырь, не зырь! – говорил человек собаке. – Успеешь потешиться. Пусть подрастет.

Он прошел немного и, открыв одну из проволочных клеток, лепившихся к изгороди, швырнул туда полуживого лисенка.

Ударившись об упругую сетку, щенок отлетел в дальний угол и замер. Все его тело ныло и дрожало, а ушибленные места остро болели. Но, оглушенный и ошеломленный, лисенок не отчаялся, не смирился, он всего-навсего приходил в себя. Весь его инстинкт, весь маленький жизненный опыт сфокусировались на одном стремлении: уйти, вырваться на свободу.

Через квадратики проволочных ячеек, отделивших его от остального мира, лисенок оглядывал обширный двор и следил за человеком и собакой. Запахи и звуки наплывали со всех сторон, и разобраться в них щенок был бессилен. Он видел, как лег в тени изгороди пес, как исчез за каким-то строением человек, и тихо поднялся. Почти не распрямляясь на лапах, лисенок вкрадчиво обошел всю тесную клетку, обнюхал все углы и, не найдя даже маломальской лазейки, с разгона сиганул на сетку, ударив ее упруго вытянутыми вперед лапами. Сетка пружинисто прогнулась и с той же силой, с какой получила удар, отшвырнула звереныша назад. Ткнувшись головой в противоположную стенку, лисенок от боли и злобы сиганул вперед снова и снова шмякнулся навзничь.

Злобный рык аж подбросил лисенка над твердым полом, и, сделав сальто, он метнулся в дальний угол. За сеткой, горя злыми глазами, стоял оскаленный пес. Шум, с которым лисенок атаковал клетку, привлек собаку. Жутко дрожа от близости заклятого врага, звереныш вжимался в неровную и жесткую сетку и готов был продавиться сквозь нее. А пес, рыкнув, лениво обогнул клетку, потом снова, и так несколько раз, пока ему это не надоело. Напоследок, подняв лапу, пес выпустил горячую струю на один из углов клетки и медленно отошел в прохладную тень навеса.

Задыхаясь от злобы и вони, от звериного возмущения, лисенок упрямо стал кидаться на сетку, каждый раз опрокидываясь как попало, но собака больше не реагировала на его выходки, и, обессилев, разбитый и раздавленный болью и унижением, щенок тоже свернулся в углу и притих.

Кроме всех свалившихся бед пленника остро начал донимать голод. Он был до того сильным, что вытеснил все другие чувства, и лисенок готов был грызть ржавую сетку, чтобы хоть как-то заглушить эту жуткую страсть.

В это время хлопнула дверь, и во двор вновь вышел человек. В руке он что-то держал. Пес вскочил, завилял хвостом. Едва уловимый запах попал в нос лисенку. От него будто зашевелилось нечто в пустом его животе. Но природная гордость, переданная матерью, не позволила щенку встрепенуться. А человек уже подходил к клетке. От него шибало сложными токами запахов, один из них был особенно противным. Лисенок поймал тяжелый взгляд его выпуклых замутненных глаз и сжался, готовый защищать себя до последнего дыхания.

– Жрать, поди, хочешь, – прогрохотал человек и, открыв запор, поднял ржавый верхний лист, служащий крышей, и высыпал в клетку часть объедков, отделенных от собачьего стола.

Лисенок весь сжался от сладкого обволакивающего запаха еды, задрожал в голодном нетерпении, и даже голос человека на этот раз не испугал его, но из своего угла он не вышел и даже не шевельнулся.

– Ну-ну, держи марку, – вновь пророкотал человек. – Голод не тетка, еще руки лизать будешь.

Лисенок по интонации, по движению улавливал, что его враг не в злобе, не в возбуждении, но страх перед ним от этого не слабел, и ненависть к нему не проходила.

– Мы и не таких видали. – Человек пошел назад, ровно, без покачивания, будто покатился по широкому двору.

И после этого лисенок не встрепенулся. Он только осторожно приподнял мордочку, смакуя головокружительные запахи, идущие от набросанных объедков.

Пес тем временем управился со своей долей и, лениво цокая по утрамбованной земле когтями, подошел к клетке. Понюхав воздух, он несколько раз ткнулся мордой в сетку, но понял тщетность своих попыток и опять поднял заднюю лапу.

И это унижение стерпел лисенок, оставаясь неподвижным.

* * *

Ночь пришла темная и прохладная. Затихли звуки, притупились запахи. Едва держась на дрожащих лапах, лисенок проковылял из угла клетки к пахучим кусочкам еды и стал без разбора глотать их один за другим. Теперь его не видел ни пес, ни человек, и это облегчало и успокаивало. Почувствовав прилив сил, лисенок вновь обследовал всю клетку, теперь уже более тщательно, более спокойно. В одном месте сетка чуть-чуть отделилась от стояка, и щенок попытался зубами отогнуть ее побольше, но только поранил дёсны. С острой чуткостью прислушивался он к малейшим шорохам, доносившимся с разных сторон, но ни один из них не был ему знакомым, не успокаивал его.

Правда, раз лисенку показалось, что где-то близко проплыл родной ему запах – не то матери, не то отца, и он забегал по клетке челноком из угла в угол. Никакой силой щенок не мог понять, что с ним сталось, куда делись его дерзкие сестры и мать. Инстинкт лишь подсказывал ему, что со всеми ими случилась какая-то беда и они больше никогда не увидятся. Лисенок не мог знать, что запах, дошедший до него, был истинным. Это старый лис искал свою семью, и большой опыт не обманул зверя, привел к тому самому двору, где томился в клетке его щенок, но лис, не уверенный в этом до конца, побоялся собаки, запах которой долетал в бурьяны, густо обступившие усадьбу. Да и чем он мог помочь щенку? Стальная сетка крепка.

– Живой лисенок-то? – спросил Рыжий у Сутулого.

Они закончили скирдовку, и Рыжий, торопясь домой, залез в кузов автомашины, бросив трактор напарнику.

– Чего ему не жить? Как ни плохо, а подыхать никому неохота. – Сутулый отряхивался от пыли и сенной трухи. – Вот сейчас соскоблю в бане трудовую копоть и попробую выпустить.

– Совсем, что ли? – Рыжий покосился на него.

– Я еще не чокнутый. Не за тем добывал, чтобы вот так, за здорово живешь, выпустить. Пиратку натравлю следом. Пусть учится лис трепать.

– Он же его задавит! – не понял Рыжий.

Машина уже пылила по степи, приближаясь к деревне.

– Не задавит. Пес у меня головастый. Он маленьких не трогает, прищучит к земле, и все.

– Какая потом шкурка у этого зверя будет?

– Будет. До осени еще далеко, выправлю…

* * *

Лисенок замер, обнаружив отошедшую сетку, – широкая щель образовалась между ней и стойкой, и близко никого не было. Человек, только что отошедший в глубину ограды, наклонился там, делая свое дело, и второй был рядом с ним, а пес прятался где-то под навесом. В высокой изгороди, окружавшей двор, тоже виднелся чистый просвет. Путь к побегу был свободен. Замирая и дрожа, лисенок скользнул на землю и мягко, без оглядки ринулся к широкому проему в изгороди. Там, вдали, было светло и раздольно, там была его родная степь, его дом. Звереныш пересек улицу, выбитое скотом поле и уже совсем близко увидел кочковатую низину; еще несколько рывков – и он в безопасности. Но тут сзади послышался тугой топот, и в следующий миг жесткий удар сбил лисенка с ног. Твердые зубы, срывая шерсть и кожу, сдавили ему кости, притиснули к земле. Боль пронзила все тело лисенка. Он засучил лапами, погружаясь в густую черноту…

Очнулся лисенок в клетке на своем месте. Из дальнего угла текли аппетитные запахи разбросанной еды.

* * *

Дня через три-четыре, чуть-чуть окрепнув, лисенок вновь увидел знакомую щель и вновь ринулся к светлым далям, широко хватая пастью воздух и изо всех сил молотя лапами по земле. Но пес снова не допустил его до спасительной кочкары, снова сбил и смял, едва сдерживаясь, чтобы в один прикус не сломать зверенышу кости. Он боялся хозяина, грозные окрики которого постоянно секли пса, едва он опрокидывал лисенка.

И после этой неудачи лисенок медленно, с болью во всем тщедушном тельце, выправлялся, сгорая от злобы и бессилия. В его зверином сердце росла такая лютая ненависть к человеку, что, зная это, тот наверняка бы испугался черной ее силы.

Все это время лисенок изучал и двор, и хозяина, полагаясь на зрение, нюх и богатую звериную интуицию. Он досконально, как только это мог сделать зверь, узнал и человека, и его тихую беременную жену, и пса, и домашнюю живность, начиная курами и кончая коровой. В диком его существе отпечатывалось все с изумительной точностью и подробностями: и запахи, и цвета, и форма, и звуки, и движения…

В третий раз лисенок хитрил, вилял, прыгал зигзагами, но это его не спасло, – и в третий раз пережил он страшную опасность, жуткую боль и смертельную темноту. А на четвертый, одолев поскотину, лисенок не побежал, а повернулся навстречу вихрю собачьей погони. Пес тормознул лапами так, что пыль брызнула из-под его твердых когтей, а лисенок стал прыгать туда-сюда перед мордой собаки.

Озадаченный пес хотя и бросался за ним, слыша приказной крик хозяина, но не хватал звереныша. Лисенок хитрыми зигзагами, пятясь, подвигался все ближе и ближе к кочковатой низине и, когда уловил запах сырости, резво нырнул под жесткую осоку, между кочками, и полез дальше, в вонючую грязь, в самую гниль, подтачивающую корни кочкарника. Там, в этой тине, под большой кочкой, по уши в грязи, и затаился он, едва дыша. Щенок слушал грозные крики человека, обиженный визг пса, чавканье торопливых шагов…

Если бы хозяин не побил собаку, пес, возможно, и нашел бы лисенка, хотя тот и зарылся в грязь почти весь. Но пес был обижен, разгорячен, дезориентирован бестолковыми криками и движениями человека. С час топтались они по кочкарнику, смесили все, перепутали, и, огрев еще раз пса, человек с руганью удалился.

Глава вторая. Свобода

1

Слабое тело лисенка онемело от едкой непрогретой тины. Вонючие болотные газы чуть не доконали его. Едва-едва втягивал щенок забитыми грязью ноздрями живительный воздух и тяжело, часто дышал. Сил у него оставалось меньше и меньше, но покинуть свое надежное убежище в светлое время лисенок боялся: слишком свежо держались в нем жуткие чувства плена.

Промычали, протопали по улице коровы: стадо разбредалось по дворам. С блеяньем, бестолковой сутолокой, с дробной стукотней копыт прошло и овечье стадо. Прохладно и тихо опускались на землю сумерки. Наступало долгожданное, спасительное время для лисенка. Но слишком велик был риск, и лисенок не двигался: нужно было действовать наверняка. Туго и властно обволакивала его холодная грязь, жутко подбиралась к самой голове. Но почти невесомое тело лисенка не тонуло, в нем еще бились живые силы, сопротивляясь и холоду, и упругому сжатию.

Когда вокруг стало черно, лисенок попытался выбраться из облепившей его тины, но это ему сразу не удалось. С отдыхами, с изматывающими последние силы потугами звереныш сумел высвободить передние лапы. Упираясь ими в кочку, помогая себе зубами, он вылез из своего спасительного места, могущего оказаться и губительным. Тяжелый панцирь из грязи висел на лисенке толстым, в длину шерсти, слоем, и щенок едва его тащил. Упорно, с изнуряющей настойчивостью, уходил он в манящую даль, затемненную ночной мглой. Сзади гасли огни деревни, а впереди поднималось звездное небо. Свежие запахи потекли со всех сторон. Грязь, так нещадно облепившая лисенка, въевшаяся в его густую шерсть, стала быстро сохнуть и мало-помалу отваливаться. Радость свободы и стремление к родному дому придали щенку силы, он даже побежал легкой рысцой. Что-то быстрое мелькнуло перед ним, но лисенок успел уловить знакомый запах мыши и резко сиганул за ней. Скоро горячая кровь заполнила его грязную от тины пасть. Но было не до чистоты: голод дожимал последние силы лисенка.

Сочное поле хлебов преградило путь лисенку, и он побежал вдоль его кромки, все время сторожась. Зрение у лисиц слабоватое, и щенок ориентировался по запахам и слуху. Долго бежал он в степи, никого не встречая, и случайно или все же по каким-то признакам отыскал наконец родной курган.

Пусто и уныло было вокруг. Слабый ветер выбивал пыльцу из обнаженной земли, трепал измятые пожелтевшие бурьяны. Осторожно, с робостью обнюхивал лисенок разворошенное логово, но почти никаких запахов не обнаружил: ветер и солнце сделали свое дело, а пыль схоронила то, что когда-то было его родным местом.

Долго, до бледного рассвета, с дрожью в теле, мягко крался лисенок по искалеченному кургану, а когда окончательно убедился, что в родном логове никого не осталось и никто из его близких не приходил сюда, жалобно и тоненько заскулил. Одиноко и дико прозвучал плач щенка в пустой степи, и, побоявшись этого своего голоса, лисенок нырнул в траву.

Бежал он долго, пока небо не засветилось и трава не взмокла от росы. Тут лисенок увидел темные спокойные ивняки и скрылся в них. В глухом кусте тальника, под нависшей козырьком травой, он прилег и задремал, по-звериному тихо и чутко.

Густой свет разливался во всю широту необъятной степи, выпугивая тени из самых укромных мест. И, не удержавшись в низкой и чахлой траве, на солонцовых взгорках, в редких, не набравших полную силу хлебах, они переметнулись к сиротски разбросанным по краю далей березовым колкам и тальниковым островкам, кое-где густо, до черноты, зеленеющим в мягких впадинах, залегли под самые корни деревьев, прячась от неистовых лучей солнца.

Свет проник и в укромное убежище лисенка, упал на его всклокоченный бок, на влажный холодный нос. Щенок уловил его теплое касание и проснулся. Жутко тихо было вокруг. Ни шарканья человеческих ног о голую землю, ни собачьего повизгивания, ни людских голосов, ни других неприятных звуков не было. Даже узкие листья тальников не шелестели.

Послушав и понюхав, лисенок высунулся из своего укрытия. Кругом зелеными космами теснилась трава, высоко растопырились ветками ивняки, и небо ровно синело в далекой глубине. Низко прогнувшись, лисенок зевнул и несколько раз встряхнулся, выбивая из шерсти остатки пересохшей грязи, превратившейся в пыль.

Звери не анализируют своих поступков. Все их действия подчиняются внешним или внутренним сигналам и зависят от жизненного опыта и природного дара, называемого инстинктом.

Едва лисенок закончил свой утренний туалет, как почувствовал сосущую пустоту в желудке. И муки плена, и страхи побега, и ночные тревоги отодвинулись в глубину его несложной памяти, остро и неотвратимо остановилась она на одном: случайной охоте на мышей.

И звереныш, хоронясь в траве, мягко побежал на слабые потоки теплого воздуха, приносящие знакомые запахи хлебного поля, вспаханной земли и полыни. Именно эти запахи были там, где он ночью ловил неосторожных и сытых мышей.

Из-за последнего куста горько пахнущей молодой ивы ударил слепящий солнечный свет – так неожиданно и сильно, что лисенок отпрянул назад, в травяную густоту у корней кустарника, и уже оттуда долго глядел на распахнувшуюся перед ним степную широту, на тихие поля зеленеющих хлебов, налившихся едва заметной свинцовой синью. Ни единого мало-мальского движения не уловил он на всем открывшемся пространстве, не услышал никакого звука и побежал шустро, спокойно, придерживаясь межевой борозды.

Солнце еще не успело накалить воздух, и слабая ночная прохлада поднималась из сочных хлебов, неся с собой земляной дух, крепкий настой зарождавшихся колосьев. Ароматные эти потоки со всех сторон обтекали лисенка, и он убыстрял бег, стремясь поймать среди них один-единственный, вошедший в его кровь с самого глубокого детства. Но желанного запаха не было, и щенок, горячась от нетерпения, чуть-чуть отвернул в сторону, на жухлую, хилую травку, и резко остановился, будто натолкнувшись на невидимую преграду.

Горячо и угарно пахнуло чьей-то живой плотью. Лисенок упруго припал к самой земле, почти пополз в дразнящем нос направлении и увидел толстого желтоватого суслика, точившего какую-то травинку. Зверек был крупный, но это не остановило голодного щенка. Чутье подсказывало ему, что это добыча. Лисенок заторопился, и суслик обнаружил его своими выпуклыми, навыкате глазами, резко бросил сладкий стебель и неуклюже побежал к своей норе. Щенок во много раз был проворнее неповоротливого грызуна и схватил бы его, не будь тот так близко от норы. Частые зубки лисенка лишь хватанули за кончик хвостовой метелочки, оставив в пасти клочок жестких волос. Лапы его взрыхлили слежавшуюся глину, вынутую при рытье жилища, и щенок едва не упал, выкрутив причудливое сальто.

Нора была крутой и достаточно широкой. Весь нос звереныша вошел в нее. Сладкий для лисенка запах бил ему в ноздри мощно и беспрерывно, кружил голову и злил своей недоступностью. Щенок с ожесточением стал рыть лапами сухую землю, рвать зубами твердые края норы, но быстро выдохся и отошел в сторону, к меже.

Наплывал зной, упруго задрожал в мареве воздух. Лежа в межевой траве, звереныш заметил, как любопытный грызун высунулся из норы и долго глядел в разные стороны. Лисенок затаился, почти слившись с выгорающей травой, а недогрызенный корешок манил голодного суслика. Он осторожно вылез на глинистый бугорок подле норы, стал столбиком и снова долго озирался. Лисенок дрожал от нетерпения, охотничьего азарта, голода, но не спешил. На этот раз нужно было действовать наверняка.

Суслик с перевалкой побежал к оставленному колоску, и тут щенок кинулся не к нему наперерез, а к норе. У норы они и столкнулись. Острые зубы звереныша вцепились в жирный загривок грызуна. Придавив суслика к земле, лисенок чувствовал упругие его толчки и яростно, как когда-то в борьбе за кость, напрягся всем телом, ощущая в пасти горячую дурманящую кровь. Через несколько минут грызун затих. Облизываясь, лисенок поволок его к меже, в густую траву…

Солнце заглядывало за ершистые ряды колосящейся пшеницы, напекало голые проплешины земли, жгло зелень трав. Первыми появились мухи. Откуда они прилетели в пустую глубину степи, как нашли лисенка с его добычей – неведомо. С надоедливым зудом закружились насекомые возле морды щенка, отвлекая его и раздражая. Несколько раз лисенок клацал зубами, пытаясь поймать непрошеных гостей, но неудачно.

Потом послышался шелест сухих крыльев, и громкое «карр» резануло острый слух звереныша. Рядом, совсем близко, опустилась на землю серая ворона. Она внимательно оглядела лисенка хитрыми блестящими глазами и подошла поближе. Щенок перестал есть, напрягся: непонятная сила исходила от этой взлохмаченной птицы, и холодок страха проник в его сжавшееся сердце. А ворона подошла совсем близко, клюнула в оставшуюся часть добычи, потянула к себе. Лисенок вскочил, сиганул к вороне, но напрасно: один взмах крыльев – и ворона отскочила на несколько прыжков. Еще бросок – и опять мимо! Птица словно насмехалась над незадачливым щенком, постоянно каркала, хрипло, неприятно, и скоро еще две тени скользнули с неба на землю.

Теперь лисенку было не до еды: он отчаянно отбивался от трех разбойниц. Они не щадили не только останки суслика, но и самого щенка.

Раза два его больно клюнула в хвост самая ярая, самая толстая и взъерошенная ворона. Похоже, что она была старшей и командовала каждой атакой на лисенка.

Скоро еще несколько черных и серых ворон с торжествующим карканьем рассекли воздух над самой головой лисенка, и он бросил недоеденного суслика и побежал, увертываясь от твердых клювов. Теперь надо было спасаться самому. Со всех сторон – справа и слева, сверху и впереди – мелькали растопыренные перья вороньих крыльев, слышался скрипучий, резко бьющий в уши их крик.

Лисенок несся к тальникам, но хитрые вороны преграждали ему путь, пытаясь загнать звереныша в густую траву, где ему долго не пробежать. А выдохшегося, потерявшего силы щенка задолбить воронам было нетрудно. Лисенок тоже почувствовал смертельную опасность и повернул к родному кургану. Силе его неокрепших лап трудно было соревноваться с вороньими крыльями. Они летели играючи, трепыхались в зигзагах над щенком, и он стал выдыхаться.

Тут и открылся распластанный курган, черный, шелестящий пылью. Лисенок нырнул в одну из старых, сохранившихся нор и ушел в нее на прохладную глубину. Он притиснулся к затхлой земле и долго слышал недовольные глухие крики ворон, пока не задремал, сытый и утомленный. Во сне он снова бился в тесной клетке человека, убегал от злого пса из одного угла к другому.

2

– Ну ты и отмочил! – Рыжий осклабился. – Лисенок из-под носа убежал. Сказал бы кто – не поверил. Вот тебе и козырный пес!

– Не скалься! – Сутулый нахмурился. – Там коровы так натоптали – ноги сломаешь. Все время из этой болотинки пили, няши по колено. Видно, куда-то щенок сунулся с дури в продавленную нору, и мы его там законопатили, пока лазили…

Они сидели на скамейке подле палисадника, разомлевшие после бани, крепкого кваса. Долгий июльский день угасал, широко распластываясь жаркими отсветами по горизонту. Тихая прохлада выплывала из потайных мест, растекалась над изнеможенной зноем землей.

– Там ему и каюк пришел. – Сутулый глядел на темный островок далекой березовой рощи, одиноко стоявшей в степи.

– Сегодня обкашивал хлеба у развалин старой деревни и видел в лебеде двух лисят. – Рыжий гладил волосатую грудь, блестевшую медным отливом, широко развалив ноги в мягких тапочках. – Не иначе там где-нибудь логово есть. Бугров-то от бывших поместий не один десяток остался, и все дурманом в рост человека забиты, самое место.

– Логово еще найти надо, да и щенята сейчас подросли, могут не пойти в нору. Они теперь в этих самых бурьянах куда надежнее спрячутся. – Сутулый все хмурился, все косил взглядом куда-то вдаль. Его полуобсохшие волосы темными патлами висели вокруг крупной головы. – Да и разговоры были про тот бугор. В совете спрашивали. Если сейчас зашевелимся с бульдозером, могут застукать и догадаться – не открутишься.

– Кто меня словит? – Рыжий выпячивал грудь. – Еще не нашлись такие! Я не мытьем, так катаньем бульдозер уведу и знаю когда.

– Не гоношись! – Сутулый обернулся. – Мы этих лисят осенью переловим. Как темные ночи станут, так и крутанемся на тракторе. И лучше будет: готовые шкурки – мех что надо.

– А инспекция? – Как только дело касалось чего-нибудь щекотливого, опасного, Рыжий всегда начинал артачиться.

– Какая нам инспекция на такой махине? Врубимся куда-нибудь в кочкару или на пахоту – пусть догоняют. На любой машине нас не взять, разве что на вертушке. Но их в инспекции пока нет…

В загоне вздыхала корова, отдуваясь от переедания, егозились овцы, не поделив что-то между собой. Пес лежал у ног хозяина, медленно водил ушами, словно понимал, что речь идет о чем-то касающемся его.

Все властнее подступала прохлада, все темнее становилось небо. Звездочки, как осколки золотого зеркала, рассыпались в мутной его глубине. Короткая летняя ночь накрывала степь.

3

Лисенок очнулся ото сна поздно. В далекое пятно выходного отверстия норы струилась вечерняя мгла. Было тихо и прохладно. Осторожно, с остановками, щенок стал подвигаться вверх. Прежде чем вылезти из норы, он долго принюхивался и особенно прислушивался. Кроме легкого и редкого стрекотания кузнечиков, лисенок ничего не уловил. Серые вороны, его недавние враги, наверняка уже спали в своих плетеных гнездах или на высоких деревьях лесопосадки. Даже их прожорливые птенцы, уже выпорхнувшие из гнезд, но еще державшиеся вблизи, не издавали своих унылых и хриплых криков.

Лисенок выбрался из норы, долго оглядывал степь. Спать в норе безопасно, но тесно и неудобно, поэтому его манили кусты тальников. Терпкий их запах долетал до разрытого бугра, и звереныш затрусил в том направлении, четко слушая вечернюю степь. Жарко и вкусно пахнуло возле знакомой межи, совсем близко от ивняков, и лисенок остановился, пошел, как по шнуру, на запах, мягко, по-кошачьи ступая в жидкую травку. Впереди темнел плотный полынный кустик, и из него шел аппетитный запах. Лисенок, не разглядев никого и не услышав, прыгнул в этот куст. С суматошным, пугающим трепетом оттуда рванулись в разные стороны маленькие, еще не успевшие опериться куропатчата, обдав тугим воздухом морду звереныша. Один из птенцов, попавший под лапу лисенка, бился в отчаянных попытках, стараясь вырваться. Щенок хватанул его за теплую головку…

Сытый и отдохнувший лисенок долго бродил по окрестным полям, вдоль тальников, изучая местность, надеясь встретить кого-нибудь из своих. Но никого он больше не встретил, кроме нескольких мышей, с которыми позабавился, совершенствуя свое охотничье мастерство, да нашел еще одну старую, заброшенную лисью нору, которую исследовал на всякий случай.

Теплая ночь тихо покоилась над степью, слабо мерцая звездами, горя заревой канвой по горизонту.

На рассвете, утомившись, лисенок ушел в тальники и там, найдя укромное место, залег на отдых.

4

Разбудил его грохот. Раскаты грома били прямо над ивняками. Шквальный ветер низко стелил тальники, а из-за них, темно и грозно клубясь, надвигалась грозовая туча, зло сверкая зигзагами молний.

Щенок видел грозу, знал ее неистовую водяную силу, но тогда он прятался в сухой норе, на сухой подстилке логова. До родного кургана было не так далеко, и лисенок, выскользнув из-под сухой валежины, побежал. Ему было страшно, но какое-то внутреннее ощущение тревоги гнало его к логову. Первые капли ударили в развороченный пыльный курган, когда лисенок, выдыхаясь из сил, нырнул в знакомый, расширенный им раньше отнорок и скрылся в нем. Грохот и шум дождя остались там, наверху. Даже сильный косой ливень не пробивался через изгибы норы к тому месту, где притаился щенок.

Потянуло сыростью, холодком. Однообразный шум дождя убаюкал лисенка, он вновь задремал.

Яркое утро осветило посвежевшую, повлажневшую после грозы степь. На хлебах и травах заискрились, заиграли радужные фонарики. То капельки воды, не успевшие стечь вниз по листочкам и стебелькам, засветились в лучах взошедшего солнца, и степь празднично загорелась.

Лисенок видел все это с кургана, высунувшись из норы. Но сырость пугала его, и щенок еще долго наблюдал со своего возвышения за тем, как вставало красное большое солнце, как менялась освещенная, прошитая насквозь скользящими лучами степь, ощущал легкую теплоту, накатывающуюся оттуда, из-за горизонта, и ждал своего часа, нежась в свежей сыроватой прохладе, в первых, нежгучих, лучах светила.

Быстро навалился горячий день, исчезли разбившиеся о травы капли дождя, утекла в глубь чернозема поверхностная влага. Куропатчонок, так нежданно и нечаянно попавший лисенку на ужин, не мог утолить жажду голода, жажду роста на долгое время, и щенок вновь ощутил сосущую пустоту в желудке. Смело выбежал он на знакомую межу и долго шел ею, прислушиваясь к ленивой возне редких кузнечиков в траве, к усталому колыханию трав, к стремительному и чуткому пробегу мышей. В эти мгновения он напружинивался, дико и несуразно скакал, но все как-то неудачно. Мыши заканчивали свои ночные пиршества и лишь коротко пробегали от норки к норке в каких-то своих гнездовых хлопотах, и схватить их щенок не поспевал. И у куста полыни, подарившего лисенку птенца, не осталось и желанного духа, и звереныш свернул в хлеба, на пахучую мышиную тропинку.

Он недалеко пробежал от края поля, когда услышал тугой отдаленный рокот и сразу остановился. Страх лишил лисенка силы и движения. Он накатывался откуда-то сверху вместе с приближавшимся густым гулом. Воздух задрожал от близкого неведомого рева, мeлкo забились в сотрясении только-только набиравшие силу колосья, земля вздрогнула, что-то огромное закрыло небо.

Лисенок, весь сжавшись, упал пластом и закатил глаза. Резкий отвратительный запах заслонил дневной свет, солнце и едва не удушил звереныша. Подавляющий волю гул стал удаляться, и еще сумрачнее сделалось в онемевших хлебах, еще резче жег и раздирал ноздри неизвестный запах. Лисенок почувствовал в нем острую угрозу и неимоверным усилием приподнялся на полусогнутых, дрожащих от слабости лапах. Шатаясь, почти теряя зрение и обоняние, щенок едва-едва выбрался из повлажневшей пшеницы и увидел впереди яркий свет. Рокот вновь наплывал сверху, теперь уже с обратной стороны, но лисенок лишился чувства страха, он плелся и плелся вперед, к яркой полосе света, резко очерченной впереди, и дошел до нее. Судороги свели его ослабевшие лапы. Лисенок упал, его стало рвать, жестоко и тяжело.

5

В чувство лисенка привел сильный удар в нос, до того остро-болезненный, что слезы брызнули из глаз щенка. Он заскулил, заюлил на траве, пытаясь подняться. Злое и подлое карканье раздалось вблизи. Лисенок увидел двух ворон, внимательно следивших за ним. Ярость охватила звереныша. Он кинулся на ближнюю обидчицу с такой прытью, что едва не ухватил ее за хвост. Вороны взлетели с испуганным криком и стали кружить над лисенком.

Небо светилось, ослепленное солнцем, и страшный рев едва-едва доносился откуда-то, но запах въедливо тек со стороны хлебов, и лисенок, чувствуя слабость, побежал к тальникам, густо зеленеющим вдали. Вновь горячо и судорожно заныл желудок, прося пищи, но даже кузнечиков не было видно. Ядовитый запах забивал ноздри, сжигал обоняние. Только в кустах лисенок остановился и огляделся. Здесь все было как прежде. Даже злого яда не ощущалось. Он стал ловить в траве прытких зеленых кузнечиков, но чувство голода не проходило, и звереныш убегал все дальше и дальше по кустам, пока не вышел на другую их сторону. Вдали он увидел деревню, из которой когда-то убежал, и повернул навстречу солнцу. Возле старой пустоши лисенок наткнулся на целый мышиный выводок и долго охотился на них, пока мало-мальски не утолил голод.

Зной пузырился над степью дрожащим маревом, гнул друг к другу тонкую жесткую, как проволока, травку, выпивал из земли последние соки. Огибая все еще вонючее поле, лисенок уловил знакомый сладкий запах куропаток и резко свернул на него. Снова крался он, дрожал в охотничьем азарте, стелился по траве, выжидая момента, но не ударили трепетным всплеском крыльев ошалевшие от ужаса куропатчата, не охмелили жарким запахом живого тела. Вразброс лежали они на пожухлой траве, растопырив крылья, вывернув в агонии головки, холодные, недвижимые. Лисенок цапанул ближнего зубами, но что-то насторожило его. Дурной запах брызнул из внутренностей подохшего от яда куропатчонка. Лисенок отпрянул в сторону, зацепил еще одного – и опять пахнуло на него тленом, злом. И еще, и еще… Прижав уши, звереныш попятился и скачками ринулся в спасительные тальники. Туда не дошел ядовитый туман, там было еще прохладно и свежо.

6

На другой день лисенок услышал у тальников людские голоса и встревожился. Что-то рокотало и гудело там, на краю, едкие запахи натягивало оттуда. Выскользнув из своего укромного места под валежиной, лисенок стал красться к противоположной стороне ивняков и едва не натолкнулся на людей. Молча и дружно махали они чем-то, сваливая траву. Звереныш шарахнулся назад, но и там были люди.

Пометавшись по ивнякам с края на край, он вновь спрятался в свое логово и весь жаркий день таился там, страшась людских голосов, рокота моторов, пугающих запахов. Да и голод донимал щенка. Растущий его организм требовал много добротной пищи.

К вечеру, когда все стихло, лисенок пробрался на край тальников и долго с удивлением разглядывал, обслушивал и обнюхивал зеленые валы скошенных трав. Тревога не покидала его ни на минуту с той самой поры, как вокруг ивняков заговорили люди. Лисенок решил уходить: раз люди появились так близко, значит, рано или поздно причинят ему зло. Еще светило солнце, еще далеко просматривалась степь, еще было опасно, но звереныш потрусил от тальников. Вначале он прятался за валки скошенных трав, потом нырнул к меже. Бурьяны вдоль нее посохли, но прятаться за ними было можно. Злой запах почти утих, хотя щенок все же улавливал его.

Обогнув хлебное поле, лисенок выскочил на солонцовый бугор и остановился. Новые запахи и новые звуки долетели до него, а далеко внизу что-то искрилось на солнце. Не ведая, что это, страшась нового и все же подгоняемый любопытством, щенок вскоре достиг озерных зарослей. Густо пахло тиной, теплой водой и новыми травами. Лисенок увидел прыгнувшую перед ним лягушку и без осторожности сразу поймал ее. И еще один тревожный запах долетел до него, напоминающий сладкий дух куропатчонка. Лисенок потянулся в сырость, в рогозник, но сидевшие там в тени утята шустро зашлепали перепончатыми лапами по мелководью и скрылись в камышах. Далеко в воду звереныш лезть побоялся.

Озеро со своим обилием запахов, густыми зарослями ошеломило его и привлекло. Для лисенка начиналась новая жизнь.

Глава третья. Одиночество

1

Весь август, теплый и тихий, лисенок жил удивительно сытой и спокойной жизнью. В густых тростниках у него не было врагов и даже соперников. Люди появлялись на озере редко, а обилие лягушек, насекомых и водяных крыс облегчало охоту. Нередко зверенышу удавалось поймать ослабевшего или отставшего утенка, и тогда он вовсе целыми днями спал в своем новом логове, находившемся в старых ломких камышах, нависших козырьком над мягкой болотной травой и защищающих лёжку даже от дождя…

Страшный грохот подбросил лисенка в сухом логове. Он высунулся из-под камыша и стал усиленно приглядываться и принюхиваться. Вновь оглушительно треснуло где-то не так далеко: раз, другой… Звереныш, всем телом колотясь от страха, забился еще глубже в свое убежище, под самые гнилые корни старого камыша, и сидел там, дрожа и лязгая зубами. Он не мог понять, что это охотники стреляют на озере уток: начался охотничий сезон и пришел конец тихой жизни.

С темнотой утихла охота, успокоилось озеро, и людские голоса поутихли. Лисенок выбрался из своего убежища и с величайшей осторожностью стал уходить от опасного места. Он не узнал знакомого пшеничного поля. Оно было скошено. Пахло хлебом и мышами, и, забыв про грохот, про озеро, лисенок начал охотиться на грызунов. Молочные зубы у него стали выпадать, и десны болезненно саднили, но звереныш уже сильно и ловко управлялся со своими жертвами.

Степь светилась вспыхивающими по всему пространству огнями, глухо рокотала от уборочных машин, но лисенок теперь не так боялся этого гула, чувствуя свою силу, свой опыт. Спать он ушел в знакомые, изученные до каждой кочки ивняки, тихие, сухие, остро пахнущие увядающими листьями и сеном.

2

Потемнели, похолодали ночи. Свежее и прозрачнее стал воздух. Мыши, готовясь к осенним невзгодам, к недалекой зиме, ушли в своих хлопотах глубоко в норы, и ловить их становилось труднее и труднее, а суслики и вовсе почти не показывались наружу: у них началась спячка.

У лисенка окрепли настоящие зубы, и он стал чаще и чаще наведываться к озеру. Нередко находил он там подранков, ушедших от охотников, битых и потерянных в густых тростниках уток и вдоволь насыщался.

Здоровая еда и время делали свое дело: из поджарого всклокоченного щенка лисенок превращался в пушистого крупного лиса. По хребту и лопаткам пролегла у него красная, почти алая, полоса, бока порыжели, потемнели лапы, грудь украсилась белым пятном. Хитрым, осторожным и сильным вырос красный лис. Но он не знал про эти превращения, не знал, что шелковистая его шкурка высоко ценится у людей.

Однажды лис слишком долго выслеживал и ловил крупного крякового селезня, лишь слегка задетого выстрелом, и пока расправлялся с ним, пока лакал озерную воду после сытного завтрака, небо засветилось чистым рассветом.

Красный лис не решался оставаться в озере, где почти каждый день гремели выстрелы, и заспешил в заветные тальники. Лабиринты прогалин между зарослями камыша он угадывал чутьем и старался двигаться через них, потому что тростниками бежать было куда труднее, да и шумели они, лишали главного – слуха, и не видно было сквозь них.

У самого берега лис заметил какое-то подозрительное движение и приостановился. Ветерок тянул с озера, и никаких опасных запахов зверь не улавливал. Тут зажегся слабый свет, пополз по береговой няше, упал на кромку камыша и блеснул в глазах лиса. Зверь не успел кинуться в траву, чуть-чуть промедлив из-за любопытства, и яркая вспышка ослепительно полыхнула впереди, грохот разорвал утренние сумерки, и что-то колюче-горячее чиркнуло по спине лиса, зацепило ухо. Вторая вспышка и грохот пронеслись ему вслед. Защелкало, зашелестело по сухим камышам, и все смолкло. Лис, уловив в последний момент ненавистный ему запах человека, понесся изо всех сил в серую степную муть.

3

Зачастили дожди, подмокла земля, стало неуютно и сыро в глухих осенних тальниках, и красный лис на время стал хорониться в знакомой заброшенной норе. Там было тесно и жестко, но сухо и спокойно. По утрам выстаивались холода, схватывали влажную землю. В такое время все труднее и труднее было лису наловить на пропитание мышей или найти подранка: охота отходила, и редко теперь гремели выстрелы на озере. Больше всего и удачнее лис промышлял возле соломенных куч, и целыми ночами петлял он возле них, обходя почти все огромное поле. Рядом, через проселочную дорогу, чернела вывороченной землей пахота, и там иногда в мягком черноземе удавалось зверю разрыть мышиное гнездо.

Вызвездило. Глубоко и тихо спала степь. Красный лис медленно трусил вдоль старой межи, прислушиваясь к малейшему шороху или писку. Далеко впереди заскользил по черной дороге долгий свет, стал приближаться. Он заслонил от зверя все пространство, причудливо изменил цвета, ориентиры. Лис почувствовал опасность и рванулся в сторону ивняков. Но свет полосонул поперек его хода, отрезая путь в спасительные тальники. Зверь стал отворачивать от яркой движущейся полосы, устремляясь в степь, но свет неумолимо гнался за ним, и рокот мотора приближался. Красный лис стал крутить зигзаги, кидаясь то влево, то вправо, страшась своей тени, длинных световых сполохов, но и это не помогло: раздался грохот, совсем рядом прошелестела дробь, секанула по траве. И тут уставшие лапы зверя утонули в мягкой пахоте. Совсем случайно он вымахал на обработанную землю, бежать по которой стало еще труднее. Но страшный свет вдруг стал блекнуть, уходить в темноту в своей неподвижности. Лис, задыхаясь, едва прыгая, все дальше удалялся от опасного места. Еще один урок он усвоил за нелегкую жизнь: его злейший враг почему-то боялся пахоты.

Забравшись в свою нору, лис крепко уснул, вздрагивая и тихо взлаивая во сне. С тех пор, завидев в степи свет, красный лис без промедления убегал на пахоту.

4

Тяжелый тягач мягко катился по степи, слегка покачиваясь. Темная ночь, набравшая полную силу, перевалившая свою середину, тихо отступала от яркого света тракторных фар.

– Сперва вокруг озера крутанемся, – предлагал Сутулый, – там я прозевал лисицу, потом тальники проутюжим, а уж после к развалинам старой деревни двинем. – Он шевельнул самозарядным ружьем и выбросил из кабины окурок. – Кого-нибудь да зацепим. Не может быть, чтобы везде пусто было.

– А чего удивляться? – Рыжий уверенно вел трактор-тягач, держа «баранку» одной рукой. – Сейчас пропасть сколько всяких джипов по степям катается – всё подряд чистят: от мало-мальской птички до любого зверя.

Сутулый слушал его с простодушием опытного, наперед все знающего человека.

– Время такое, что резвиться надо. Вот-вот ни зайчонка, ни лисицы не увидишь, утки паршивой и то мало стало. Так хоть повеселимся напоследок. А зверье одним сердобольем все равно не спасешь…

У далекой границы света и теней блеснули две точки, два холодных огонька.

– Лиса! – Сутулый подтолкнул рулевого под бок. – Только спокойно, не упусти из виду!

Трактор зло рыкнул и упорно, как настойчивый хищник, устремился в погоню. Скоро в теряющем силу свете, на самых дальних его границах, стало видно мечущегося зверя.

– На пахоту пошел! – Сутулый нервничал. – Хитер, гад!

– Не важно. – Рыжий спокойно крутил «баранку» тягача. – Нам что степь, что пахота, что кочки – долго не надергается. Язык высунет и ляжет.

– Держи, держи пока расстояние!..

Трактор, сдавливая чернозем огромными колесами, пошел по взрыхленной земле еще мягче, еще спокойнее, не сбавляя скорости, с той же настойчивостью, с тем же упорством. Заметно было, что зверь теряет силы, медленнее и медленнее бросается в свои замысловатые зигзаги и с каждой минутой становится ближе и ближе.

– Доходит! – Рыжий усмехнулся. – Готовь свою пятизарядку.

– «Пушка» всегда готова, может, и стрелять не придется, чтобы шкуру не дырявить. Я попробую палкой, зря, что ли, батожок приготовил.

Красный лис метался теперь в свете фар совсем близко. Видно было, как он вязнет в рыхлой земле, как из последних сил распластывается в изнурительном беге.

– Стрелял бы, – недовольно буркнул Рыжий, – чего зверя мучить.

– Отмучается скоро. Вот дождусь, когда сядет или ляжет, так и пойду забирать.

Пахота кончилась. Рваные плешины солонцов забелели по сторонам. Зверь чуть-чуть прибавил ходу, но и Рыжий поддал газу мощному мотору, и расстояние между трактором и загнанным лисом не увеличилось.

– Еще минут пять – и всё!

– Там тальники, не ушел бы, – буркнул Рыжий сквозь зубы.

– Не дотянет…

И вдруг, почти в один миг, зверь исчез. Исчез на глазах, в ярком свете мощных фар.

– Занорился! – выкрикнул Сутулый. – Тормози!

Они долго стояли возле широкого темного отверстия, круто уходящего под старый межевой столбик.

– Вот паскуда! – выругался Сутулый. – Ушел! Из сумки ушел! Я и не знал, что тут нора есть!

– Я тебе говорил – стреляй! Так нет, шкуру пожалел, а ее еще содрать надо…

А красный лис забился в самый дальний край своей запасной норы и слышал, как стучит запаленное в беге сердце, и этот звук, отдаваясь по сухой земле, ощущался всем обессиленным телом.

5

Ранним, удивительно чистым утром красный лис вволю натешился отяжелевшими к зиме мышами, долго и упорно выискивая их под слежавшимися кучками соломы. Он уже направился на лёжку, когда услышал грустный гусиный гогот и, увидев птиц, сунулся к соломе, прячась под ее ершистую стенку.

Дикие гуси снижались на эту же стерню совсем близко. Лис видел их белые, в пятнах подгрудья, вытянутые лапы, круто изогнутые шеи. Шум от их крыльев на какое-то время заполнил все немое пространство, и в тревожной радости затрепыхалось сердце зверя. Гуси – это не только добыча, но и живые существа, такие же, как и он, дикие, вольные.

Уже много дней лис мотался по степи в тоскливом одиночестве и, если бы не мыши, пропал бы с голоду или пошел промышлять в деревню, где рано или поздно не выдержал бы соперничества с человеком и погиб.

Успокоившись, гуси стали кормиться, склевывая натерянные при жатве зерна. Они широко разбрелись по полю, но сторожевой гусь постоянно оглядывал пространство своими небольшими, но удивительно зоркими глазами.

Лисицы не могут долго выжидать добычу да и не приспособлены к быстрому и мгновенному нападению. Поэтому красный лис стал медленно подползать к птицам. Особенно привлекал его внимание один крупный гусь с почти белой грудью, державшийся чуть-чуть на отшибе. Но, как ни осторожничал лис, зоркий сторожевик заметил крадущегося зверя и тревожно загоготал. Стая дружно снялась, снова заполнив воздух хлопаньем крыльев и гоготом, и перелетела на другую сторону поля. Лис убедился, что эта добыча ему не по зубам, и медленно побежал к своим заветным кустам.

Ночью лис наткнулся на свежий запах крови и по нему нашел еще не успевшего закоченеть гуся-подранка: вечером на поле была азартная и разгульная охота.

6

Сытый и довольный, заснул красный лис в тальниковой чащобе, выбрав себе мягкое укромное место. Он и не подозревал, какая опасность обрушится на него с новой, неизвестной, неиспытанной силой.

Сон унес его в далекие летние дни, во двор к человеку, к злому псу, и грохот лая разбудил лиса, и не просто разбудил: он вскочил как ошпаренный. Но лай был явным, реальным, близким и громким. Лис метнулся в глубь кустов, стараясь уйти от него плотной чащей, но лай неотступно преследовал его. Скоро блуждающий ветерок донес до зверя острый запах собаки, а потом и человека. Лис заметался по ивнякам, кружа в разных направлениях и стараясь запутать свой ход, сбить гончего пса с толку, но все было напрасно: собака постоянно отыскивала его по горячему, густо пахнущему следу и гнала, отрезая путь в заросли, на хозяина, затаившегося или перемещающегося где-то по опушкам открытых полянок.

Лис то улавливал его запах, то терял и тогда вовсе шалел от страха, вертел петли, рискуя попасть в зубы собаки. Силы у него были не бесконечны, и он был явно слабее, чем откормленный, вылежавшийся в теплом и уютном дворе пес, и дальше играть в прятки становилось опасно. Определив по запаху направление, где затаился охотник, красный лис пошел напролом в противоположную сторону. Напрасно собака старалась отрезать ему путь. Крепкие кусты все же ей мешали, а лис, зная все тайные лазы, уходил. Зверь не мог прикинуть, хватит ли у него сил оторваться от пса, чтобы добежать до своей спасительной норы. Все дикое нутро лиса восстало против смертельной опасности, и выбора у него не было.

Из последних сил понесся он в степь прямым, самым коротким путем, и собака, не переставая гавкать, выпуталась из чащобы и резво кинулась следом. С каждой минутой расстояние между ними сокращалось. Лис уже слышал нетерпеливое повизгивание пса, хриплое его дыхание, и это пугало и подстегивало зверя, чудом держало в запале последние его силы. Совсем, совсем близко была собака, даже запах ее разгоряченного тела улавливал красный лис, но и спасительница нора открылась перед ним темным широким зевом, и с ходу, с разгона нырнул зверь в нее, как ныряют в распахнутые двери. Злобный яростный лай глухо раздавался наверху, а лис вновь съежился в своем тесном убежище и слушал тугие удары своего сердца.

* * *

Глубокой ночью лис подался наружу и уловил какой-то сторонний запах, наплывающий откуда-то сверху. Это насторожило зверя. Сантиметр за сантиметром он стал изучать землю вокруг выхода своим чутким носом и ощутил ее сыпучую рыхлость в одном месте и слабый опасный дух через эту пористость. Осторожно выгибаясь, лис протащил тело над этим местом и выбрался наружу. Острый его слух не уловил никаких подозрительных звуков, но вдруг что-то щелкнуло сзади, цепануло за волочившийся хвост. Лис подпрыгнул от неожиданности и ощутил какую-то тяжесть на хвосте. Что-то там прицепилось за длинную шерсть, так как боли зверь не почувствовал. Лис дернулся туда-сюда, мотнул хвостом, и тяжесть оторвалась, с лязгом отлетела в сторону. Зверь постоял, слушая, понюхал воздух, но никакого движения не было заметно и опасных запахов не доносилось. Из любопытства лис стал подкрадываться к тому месту, где лязгнула неизвестная ему тяжесть, и почуял противный, знакомый еще по клетке запах железа. В траве лежал двухпружинный капкан с цепочкой. Охотник не смирился с тем, что упустил зверя из тальников, и приготовил злой сюрприз.

7

Снег пошел днем, мягкий, пушистый и тихий. Красный лис, хоронясь в береговых камышах озера, услышал слабое шелестение в сухих стеблях и поднял остромордую и остроухую голову. Он долго и настороженно глядел на летящие из недосягаемой выси белые хлопья, лениво перегоняющие друг друга, и нюхал сырой холодный воздух. Черный нос его подергивался, желтые глаза влажно блестели. Не уловив никакой опасности, зверь снова скрутился в калачик и задремал. Однообразное шептание трущихся друг о друга и камыш снежинок убаюкивало, и лис проспал почти весь день.

Он проснулся от наступившей вдруг тишины, терпкой холодной свежести и блеска далеких лучей закатного солнца. Бело и спокойно было вокруг. Красный лис поднялся с нагретого сухого места, потянулся, прогибаясь, и зевнул. Вмиг накатилось чувство голода. Зверь выпрыгнул из своего укрытия, с удивлением ощутив мягкий приятно-холодный снег под шершавыми подушечками лап, и оглянулся. Ровные ямки следов оставались за ним, точно копируя все повороты, ход и остановы лиса. Это насторожило зверя. Он долго нюхал и разглядывал свой след, но, понимая его опасность, ничего не мог поделать: след шел за ним, как тень.

… Все дни, которые лис провел на озере, спасаясь от своих врагов, выгнавших его и из зарослей тальника, и из логова, и из запасной норы, он промышлял в застывших камышах, отыскивая больных, раненых и нелётных птиц. Два раза ему удалось прихватить на льду зазевавшихся ондатр, слепо глазеющих у отдушины на изменившееся озеро. Увертываясь от острых резцов обороняющегося грызуна и получив несколько неопасных ранок на морде, лис одерживал верх и сытно наедался.

На запорошенном льду плёса лис издали заметил голубеющую тенями цепочку чьих-то следов и, подбежав к ней, почуял свежий утиный запах. Найти добычу по видимому и пахнущему следу не составило труда. Рванувшийся из-под жухлой осоки селезень с перебитым когда-то крылом, исхудавший, слабый, лишь отчаянно закрякал и тут же забился в агонии, пятная кровью свежий снег.

8

Еще раза два густо валил из низкого непроницаемого неба пушистый снег, а потом завертела поземка, крепко придавил мороз. На огромном пустом озере стало неуютно и голодно. Лис вновь вернулся в тальниковые заросли.

Сперва он услышал крик человека, громкий, неосторожный, а потом и грохот выстрела и вскочил. Под валежником, затянутым усохшей травой и придавленным сверху снегом, темным пятном парила нагретая лёжка. Крики доносились с дальнего конца ивняков и медленно нарастали. Прежде чем уйти от заветного места, красный лис с минуту слушал людские переклики, причудливо изменяющиеся в пустых ивняках, нюхал холодный неподвижный воздух, а потом тихо, крадучись, тронулся в другую сторону, стараясь пролезать сквозь самые густые переплетения веток, по недоступной даже косарям травяной ветоши, уцелевшей среди кочек и старых тальниковых корней.

Пространство открылось перед ним глубоко и прозрачно, и лис остановился перед крайними кустами. Ему показалось, что на опушке появился какой-то новый, невидимый раньше бугорок. Зрительная память зверя с удивительной точностью и ясностью хранила вид этой стороны кустов, покатое поле, далекие соломенные кучки…

Крики перехлестывались в ивняках, еще один выстрел грохнул там раскатисто и сердито. Лис переместился к одинокому кусту, стоящему почти на самой опушке, и уловил какое-то слабое, едва заметное движение у подозрительного бугорка. Чувство опасности ярко полыхнуло в зверином сознании. Красный лис метнулся в сторону и уже задним зрением успел увидеть в короткий миг вскочившего в стойку человека – бугорок оказался охотником в белом одеянии. Выстрел хлестанул по кустам горячей дробью, но было поздно: лис уже нырнул в чащобу, стал уходить между стрелками и загонщиками. Но этого никто не мог видеть в гуще кустов. И азартнее, веселее забились в холодных ивняках горячие голоса.

Красный лис вновь выскользнул на опушку. Далеко справа двигался в его сторону человек и кричал, заявляя о себе, слева, тоже не близко, опять возвышался коварный бугорок. Зверь теперь видел и ту и другую опасность. Впереди было пусто и свободно. Красный лис сиганул из леса и, не останавливаясь, на махах пошел в сторону озера. Два далеких бесприцельных выстрела прокатились ему вслед, но они не причинили зверю вреда. Со страхом, с горячим напором ушел красный лис в ломкие камыши и почти пересек их, не останавливаясь…

9

Охотником, стрелявшим в красного лиса, был Сутулый. Он подождал, пока подойдет напарник, двигающийся по опушке тальников, и махнул рукой другим загонщикам, приглашая к себе.

– Заметил! – объяснил Сутулый свою неудачу. – Только чуть-чуть ружье передвинул, чтобы удобнее стрелять, и он маханул в кусты. Пока вскидывал «пушку» да целился, его и не видно стало. Так, с досады, рубанул вслед.

Рыжий утирал красное и влажное от натуги лицо, щерился, не то злясь, не то чему-то радуясь.

– Будто первый раз лису видишь, невтерпеж стало.

– Это наверняка тот самый, который осенью от нас ушел и после тут фокусничал. Следов других нету…

Они, щурясь, глядели в степную пустоту. Мертво и тихо было вокруг.

– Мы тогда, по осени, четырех взяли. Один ушел. Там следы есть и тут, и все с тем же рисунком.

– Теперь в озеро дунет: другого выбора нет. – Рыжий отдыхал от тяжелого хода через кусты, стоял расслабившись.

– Там сейчас ему делать нечего: ни пожрать, ни поспать. Скорее всего, к дальней роще пойдет. Сюда теперь он долго не вернется.

– Грамотный стал! – Рыжий глядел, как, не торопясь, приближались их товарищи по охоте. – Загоном этого зверя не больно возьмешь.

– Все равно я его добуду! – Сутулый в сердцах пнул рыхлый бугорок снега, нагребенный для маскировки. – Падаль вывезу, капканы расставлю, тогда поглядим, кто кого обхитрит.

– Теперь куда? – Рыжий не разделил его заверений.

– Домой – отохотились. Тут до соседнего района пустыня.

– Надо цеплять за трактор тележку – и туда. Зайцев хотя погоняем.

– И там негусто: своих стрелков хоть отбавляй…

Глава четвертая. Новая жизнь

1

Почти весь короткий зимний день красный лис передвигался на север степи, к лесным колкам, прячась в межевых бурьянах, за кучками соломы с тяжелыми снежными шапками, в редких одиночных кустиках ивняка, кое-где попадающихся на его пути, одновременно охотясь на мышей, с трудом раскапывая плотный снег и с невероятными усилиями добывая одиночных грызунов.

На закате солнца лис добрался до первых березовых рощ, заснеженных, тихих, густо усыпанных куржаком. В отличие от тальников они были гораздо выше и светлее. Какая-то птичка одиноко и тоненько пропищала в глубине леса, да на незнакомые, заманчиво пахнущие следы наткнулся зверь на опушке плотного осинника. С наслаждением вдыхая аппетитный запах едва живых следов, лис долго кружил по ним, запутываясь больше и больше, многократно пересекая и свои и чужие стежки. Совсем неожиданно из-за толстой колодины вынырнул крупный белый зверек и метнулся в сторону, легко пошел по рыхлому и глубокому снегу, словно покатился. Лис рванулся за ним, чувствуя желанную добычу. И близко вроде мелькал среди деревьев беляк, но попробуй возьми его! Лис гибко вертелся: прыгал, делал сальто, несколько раз едва не ударился о березовые комли, но зайца словить не смог. Заколдованным белым шаром катался тот между деревьями, молодыми порослями, и лис, не имея опыта, выдохся, упал на сугроб и долго хватал горячей пастью слащавый снег. Он понял, что нового зверя так просто не взять – проворен он и хитер.

Отлежавшись, лис не стал больше искать зайца, а побежал дальше, в другой лес. Ему хотелось узнать как можно больше о новых местах, найти подходящее место для лёжки. С чуткой осторожностью пробирался лис затененными опушками, мелким подлеском и в одном из колков почуял знакомый куропаточий запах, доносившийся откуда-то из-под снега. Зверь сбавил бег, пошел пружинисто, мягко. Впереди чернели два провала округлых лунок. Лис подкрался к одному из них совсем близко, сунул внутрь морду: что-то мягко толкнуло его во влажный кончик носа, сладким теплом ударило в широкие ноздри, и в тот же миг фонтаном брызнул перед мордой зверя снег, с треском раскололся стылый воздух, и длинная черная птица свечой пошла вверх. Лис не ожидал этого и потерял дорогие мгновения. Когда он распластался в широком прыжке, тетерев был уже в недосягаемой отдаленности. Грохот тугих крыльев разбудил и вторую птицу, и она с тревожным квохтаньем унеслась за деревья. Все стихло так быстро, что лис в растерянности обнюхивал глубокие, еще теплые в холодном снегу лунки. Он стал кружить от леса к лесу, надеясь найти другие тетеревиные схоронки, но его повсюду встречала пустота. Здесь, на стыке лесостепи и степи, тетеревов было мало. Только шустрого зайчишку снова увидел лис издали, но уже не побежал за ним.

Далеко впереди чернели густотой ивняковые заросли, и лис по привычке побрел к ним, надеясь найти там подходящее для лёжки место. Неожиданно поперек его хода легла ровная стежка чьих-то неглубоких следов. Зверь ткнулся в них носом и уловил лисий запах. Но это был чужой след. Радость и оторопь встряхнули лиса, ведь ему не приходилось встречать сородичей с самого щенячьего возраста. Легко, с тревожным сердцем, побежал он по следу, определив нужное направление. След вел как раз в те кусты, куда лис направлялся в поисках дневки. Угрюмо и темно громоздились они под высоким березняком, разделяясь неширокими разводами чистинок, будылья каких-то трав плотно чернели вокруг.

Лис не успел обогнуть несуразную, засыпанную снегом кучку валежника, как на ней вырос крупный зверь. Он оскалился в злом шипении и угрожающе захрипел. Красный лис остановился. По запаху и другим признакам он определил, что перед ним старый и сильный самец и приближаться к нему небезопасно. Лис, прижимаясь к снегу, отвернул в сторону и пошел, нехотя оглядываясь. Незнакомец стоял на кучке валежника в той же неприветливой позе, готовый в любой момент броситься в драку.

Свернув на прогалину, красный лис уткнулся в сплошную поросль ивняка и остановился. Место было тихое и надежно укрытое. Бежать дальше ему не хотелось: каким ни злым был встреченный сородич, а вдвоем все безопаснее, все веселее. Утоптав снег на бугорке, среди старой травы, красный лис лег и затаился.

* * *

Перед рассветом он услышал близкий шелест снега и вскочил. Темным пятном мелькнул на прогалине уходящий зверь. По запаху лис узнал в нем своего нового знакомого. Не упуская его из виду, держась пахучего хода, красный лис побежал следом. Густыми опушками, узкими полосами уцелевших кое-где бурьянов двигался старый лисовин на край степи – туда, где снегу поменьше, а мышей побольше. Красный лис не имел достаточного жизненного опыта и не знал, что в лесах, на узких хлебных полосках, заваленных сугробами, добывать пропитание куда труднее, чем на степных пашнях, а порой и невозможно.

Первое обширное поле стало местом их охоты. Держась друг от друга на почтительном расстоянии, звери долго, до самого ясного утра, рыли снег и добывали мышей, которых было негусто. С восходом солнца они ушли назад, в леса.

* * *

Через несколько дней, поутру, старый лисовин выгнал из сугроба беляка и побежал за ним, тихо взлаивая. Красный лис остановился, слушая его голос, а потом пошел кругом, навстречу гону.

Заяц, сосредоточив все внимание на преследователе, не сразу заметил выскочившего ему навстречу лиса, а когда увидел – было поздно. Жуткий плач беляка разбудил тишину предутреннего леса, но из зубов сильного зверя не вырваться. Подоспел и старый лисовин, и вдвоем они придавили неосторожного зайца.

Долго и зло тявкал красный лис после того, как старик отогнал его от добычи, больно кусая за бока. Лисы артелью не охотятся, не то что волки, добычу не делят, а то, что случилось, бывает редко. Мало что досталось от зайца красному лису, но и объедки подкрепили его силы.

2

Крик раздался, как гром среди ясного неба. Лис вскочил и завертелся на месте, определяя, откуда доносятся громкие голоса его злейших врагов. А старый лисовин уже уходил по просеке в сторону густой опушки леса. По привычке, выработанной за несколько дней совместной жизни, красный лис побежал следом, держась на определенном расстоянии.

Лес дрожал и сыпал куржаком от лихого гиканья и холостых выстрелов, и всё, что было в нем, – два лиса, один старый, очень хитрый заяц, два тетерева, дятел и четыре снегиря, – всё летело от этого крика прочь, в страхе, в молчаливом сосредоточении, каждый спасая свое единственно дорогое, что имел, – жизнь.

Красный лис видел, как старик, выметнувшись к самой опушке, спрятался за куст ивняка и стал наблюдать из-за него за широкой поляной, тихо лежащей между двумя лесками. Ни единого, мало-мальски подозрительного изменения не было на ней, ни звука, ни движения. Красный лис тоже остановился, выжидая.

Крики приближались, колотились в чутких ушных раковинах зверей, подстегивали, торопили. Еще выстрел прогремел сзади.

Старый лисовин метнулся на поляну, пошел целиной, взламывая снег. Видно было, как белые фонтанчики взметываются из-под его лап. И только-только сдвинулся красный лис с места, как что-то шевельнулось в глубине поляны, белый силуэт вырос на ней, и хлесткий выстрел опрокинул старого лисовина. Он перевернулся, и тяжелый его хвост заколотился на снегу.

Красный лис тормознул так, что едва не кувыркнулся, и тут же сиганул в кусты. Ему казалось, что гибель надвигается отовсюду: и сзади, и спереди, и слева, и справа, и сверху. Совсем как летом, в хлебах, зверь почти пополз чащобой, стараясь прятаться в пустотах, образованных снежными сводами, и чутко слушая людские голоса. Один из загонщиков шел прямо на него, и лис полуползком стал удаляться в сторону другого, кричащего в середине леса.

Хоронясь за снежные заносы, тальниковые завалы и кусты, зверь подвергался смертельной опасности: в любой момент его мог заметить кто-нибудь из охотников, а от картечи не убежишь. Но лису везло и на этот раз: маневрируя хитрым образом, он пропустил мимо себя, в недалекой близости, двух смежных загонщиков и, когда те удалились, пошел скорым ходом в противоположную сторону. Возле опушки зверь приостановился, долго разглядывал полянку за лесом, слушал отдаленные голоса людей и, ничего не заметив и не услышав, прошмыгнул в другой колок, смело пересекая глубокие лыжные борозды.

3

Жизнь в лесу оказалась не лучше, чем в степи. Несколько раз попадал красный лис в облавные охоты и спасался только тем, что всегда уходил между загонщиками, чутко прислушиваясь к ним и прячась в тальниковых валежниках, и с пропитанием было туго: дичь почти не водилась в березово-осиновых ределях, мыши ходили мало, да еще и под глубокими снегами.

Дни стали солнечнее, теплее, и зверя потянуло назад, в родную степь. В тихое ядреное утро, когда небо только-только стало тлеть узкой полоской, красный лис двинулся в путь знакомыми местами. Долго, с настойчивой осторожностью, обходил он заветные тальники, но не остался в них, а ушел на поле. Заметив следы, люди могли вновь организовать облавную охоту, понять его хитрости.

Длинный, до яркого неба, ряд соломенных куч, придавленных снегом, глубоко сидел в затвердевших сугробах, и лис долго рылся под ними, вылавливая рыжих и серых мышей. Одна кучка, удобно уложенная копнителем, легко расслаивалась и была рыхловатой, сухой. Лис сунулся в нее и нашел это место очень удобным для лёжки. Он повернулся мордой к краю кучки, чтобы видеть и слышать, что делается в немой степи, и залег. Далеко плавился в накатившемся на степь солнце синеющий снег, играл в пространстве зыбкий воздух, и, кроме него, никто и ничто не двигалось вокруг, и никакая пичуга не нарушала трепетной этой тишины, ни полетом, ни голосом.

С этого дня лис перестал делать далекие переходы, интересоваться ивняками, межевыми отвалами, полынными плешинами среди солонцов и даже на родной курган не сбегал. Вся его жизнь сосредоточилась в квадрате одного поля с тремя рядами соломенных куч.

Но дальше – больше что-то беспокоило зверя, тянуло в даль дальнюю, в неизвестные места, к соплеменникам, и лис подолгу стал сидеть у своей кучки и до слёз в глазах вглядываться в необъятное заснеженное пространство.

4

Этот крик, далекий, едва уловимый, смахивающий на вой, красный лис услышал в самой середине чистой, прозрачной от снега и небесного излучения ночи и вскочил упруго и резко. Сладко и тревожно забилось звериное сердце, когда он во второй раз уловил легкое отрывистое тявканье с подвыванием. Нечто волнующее, теплое заполнило лиса и вырвалось наружу резким хрипловатым лаем. Пропала вся его осторожность. Ослепленный неудержимым порывом, ошалевший от каких-то новых, испепеляющих чувств, бежал зверь по снегу прямо на долетающие из глубокого пространства звуки. Музыкой непреодолимой силы звучала для лиса призывная песня самки, и никто не остановил бы его в безумном порыве стремительного бега. Разве что смерть.

Но сумрачная ночная степь была пустой, гулкой, как хрупкий стеклянный сосуд огромных размеров, и все в ней пело голосом тоскующей лисицы, тоненько, с переливами, и ни единого постороннего звука, мешающего тому пению, не проявлялось, даже писк егозивших под снегом мышей, легко улавливаемый лисом, не влиял на это.

Долго бежал красный лис, издавая ответные призывы, и почти выдохся и выбился из сил, когда увидел и учуял самку. Встреча их хотя и была осторожной, лисьей, но по-звериному радостной и желанной.

5

Трактор мял гусеницами плотный, смерзшийся снег, оставляя за собой две глубокие борозды. Зацепленный за трос телок, пропавший ночью по недогляду дежурной доярки, волочился между ними, скользя поверху и теряя шерстинки, срезанные льдистым снегом, как наждаком, кровяня след.

– Чего зря тащить в такую даль! – ворчал Рыжий. – Бросили бы на скотомогильнике, как полагается, и всё. Все равно в степи пусто.

– Ничего, не на себе! – успокаивал его Сутулый. – Проверим на всякий случай. Вдруг какая проходная лисичка навернет или корсак.

– Навернет инспекция! – Рыжий усмехнулся. – Да еще и заловит. Охота до первого марта, а сейчас уже середина.

Солнце неистово било в переднее стекло кабины, играло зайчиками на снегу. Трактор трясся от вибраций, покачивался.

– А я буду на лошади утрами выбегать по озерной дороге и в бинокль глядеть. Никаких следов не оставлю. Это и зверя не отпугнет, если какой появится, и твоя инспекция не будет ломать голову.

– Ну а если зверь в капкан сядет? – Рыжий потянул рычаги, выправляя ход трактора.

– В бинокль все равно увижу. Капкан тяжелый, хороший след даст. – Сутулый похлопал тракториста по плечу. – Тогда мы с тобой по этому следу и прокатимся.

– Застынут твои капканы. Днем вон как греет, а ночью морозец жмет.

– Пленкой накрою, чтобы влага не попадала под дужки, и пусть стоят.

– Какая-нибудь ворона спустит.

Сутулый вглядывался в снежное поле, выбирая подходящее место для приманки.

– Ворон еще нет, а сороки не спустят: легкие. Хорек какой или горностай тоже не продавят пружины.

– А если буран?

– Большого теперь уже не должно быть, а маленький – не помеха.

– Злыдень ты! – не сдавался Рыжий. – В степи шаром покати, а ты все кого-то ловишь.

– Думаю, что тот лис вернется. Прижали мы его тогда не по-умному, отпугнули. А сейчас гон у них, ходят без особой осторожности, смело.

Рыжий махнул рукой.

– Того лиса, поди, давно ободрали и шапку из шкуры сшили.

– Может, и так, а может, и нет. Пусть капканы постоят, пить-есть не просят…

6

Медленно, но настойчиво солнце плавило снег. Он твердел, схватывался по ночам коркой, и даже крепкие лапы красного лиса не могли его разрыхлить. И хотя звери охотились вместе, их усилия реже и реже приносили желанную добычу.

Падаль учуял и нашел лис. Она лежала неподалеку от ивняков и благоухала на всю предвесеннюю степь. Первый раз он обошел приманку по широкому кругу, примечая каждый клочок стерни, каждую неровность снежного покрова, каждый след, ведущий в ту или иную сторону, каждое темное пятнышко. Закатившееся за степь солнце не мешало обзору, хотя теплые его краски, отражаясь в высоком небе, и пятнали подтаявший за день снег.

Ранним утром они пошли к приметному месту вдвоем: красный лис – впереди, самка – в двух-трех шагах сзади. Световые блики еще не слепили глаза, и на оплавленном снегу видно было каждую травинку. Несколько пахучих стежек, оставленных злым и задиристым хорем, протянулось к падали, да кружева бесчисленных сорочьих набродов покрывали всю площадь возле обклеванных костей.

Лис остановился: что-то беспокоило его, неясное, не подтвержденное ни запахом, ни видом, ни тем более слухом, но сзади нетерпеливо топталась самка, голодная и оттого злая, непримиримая, и зверь решился. Быстрыми прыжками он рванулся к темному пятну, так призывно пахнущему, дурманящему, разжигающему и без того неуемную жажду насыщения.

Сперва лис услышал щелчок, а потом боль просквозила все его тело от пальцев задней лапы до затылка, молнией полыхнула в глазах. Он резко развернулся, успел грудью сбить сунувшуюся за ним лисицу, возвращая ее назад, и только тогда ощутил тяжесть на правой лапе и идущую оттуда обжигающую боль. Самка, почуяв неизвестную опасность, рванула на махах в обратную сторону, и лис потянулся было за ней, волоча за собой вцепившуюся в лапу тяжесть. Но боль слепила его, жгла сердце.

Зверь обернулся и увидел, и учуял железный капкан, замкнувшийся на одном пальце задней лапы. За капканом тянулся тонкий стальной тросик, привязанный за круглое полено. И капкан, и полено упорно цеплялись за снег, тянули разбитый и раздробленный дугами капкана палец, и острая боль стояла во всей лапе, пульсировала по телу. Лис видел, как уходила в поле лисица, и рванулся за ней, пугаясь одиночества, но волочившийся груз был слишком тяжелым. Боль съедала силы. Несколько раз зверь клацал зубами по неподатливому железу, разбивал в кровь десны, стараясь сбросить с лапы ловушку, но все его усилия были напрасны.

Метр за метром тянул лис тяжелый капкан с потаском, держа направление к ивнякам. Только до них он мог дотащиться со своей страшной ношей, только в них спрятаться. Звериное чутье тянуло туда красного лиса. Давно скрылась за снежной чертой самка, заполыхала огненной короной зыбкая линия горизонта, наступало опасное время.

В первых же кустах капкан заклинился среди крепких корней ивняка, и зверь отчаянно рванулся, прикусив от боли язык. Тонкие связки и кожа, державшие разбитый палец, лопнули, и лис, ткнувшись мордой в снег, понесся прочь от гибельной опасности, кровяня покалеченной лапой поле, теряя липкую, пузырившуюся сукровицей слюну. Он был свободен. И на этот раз везение не обошло зверя: капкан мог захлопнуться и на самой лапе, где кости потолще и попрочнее.

Когда лис уставал, он падал на снег и долго и настойчиво зализывал рану. Кровь хотя и сочилась и боль еще сводила судорогой лапу, но это была уже не та кровь и не та боль, что мучили зверя в первые минуты освобождения. И радость вновь обретенной свободы, жажда жизни поддерживали его. Красный лис стремился найти след самки. Для него она была дороже жизни. Долгое одиночество и природная страсть так сильно привязали зверя к лисице, что и себя, и степь без нее он не воспринимал.

Солнце выглянуло из-за вмиг заблестевшего снега, накатило черноты в желтые глаза лиса, но он не остановился. Он шел по следу самки.

7

Лапа заживала медленно, нет-нет да и беспокоила зверя. Опять они держались одного места: развалин старой деревни. Именно туда привели красного лиса торопливые следы его подруги. Здесь долго и упорно они искали место для логова, здесь и добывали урывками пищу. Самка тяжелела и слабела. Лис смутно чувствовал ее состояние, волновался, бродил в сухих бурьянах долгими часами в поисках съестного и если добывал мышей, то делился с лисицей. Но мышей становилось меньше и меньше, а голод преследовал зверей зло и упорно.

Темной влажной ночью лис повел самку в сторону деревни. Оттуда постоянно тянуло раздражающими вкусными запахами, и там летом зверь видел много глупых беспомощных птиц.

Деревня спала. Редкие огни блестели по ее тихим заснеженным улицам. Красный лис долго приглядывался и прислушивался, обходя кругом околицу. Самка шла сзади, изредка резко и неожиданно бросаясь в сторону, уловив мышиную возню под снегом. Но лис не отвлекался на мышей. Он искал двор, знакомый по запахам и очертаниям, где провел столько тревожных и тягостных дней. Больше всего лис опасался собаки. Въедливый, напористый пес мог загнать отяжелевшую лисицу. Зверь чуял ее беззащитность и слабость, но выхода не было: без сытной еды, пусть разовой, ей не осилить трудное время.

Тихо крались они огородами к темному немому двору, таившему в себе столько смертельных неожиданностей, что никакой опыт, никакой инстинкт не в силах были им противостоять. Лис чувствовал это, но все же шел. Он уловил знакомый запах клеток, навеса, ограды… Крепкого собачьего духа не ощущалось. Вряд ли в такую мягкую, теплую ночь пес мог бодрствовать. Скорее всего, он спал в своей теплой конуре.

Лис стал обходить двор, держась начеку, усиленно изучая все, что виделось и ощущалось, ловил малейшие шорохи. Крик петуха донесся до него неожиданно, резко и показался таким громким, что зверь застыл на месте. Несколько раз прогорланил куриный певец, отмечая самое глухое время ночи, но ничто в ограде не изменилось, никаких новых звуков или запахов не прибавилось, и лис успокоился. Он и летом слышал напористое хлопанье петушиных крыльев и резкий его голос.

Зверей и крикуна разделяла глухая и толстая саманная стенка, придавленная низкой дерновой крышей с вислыми клоками оплавленного солнцем снега. Почти под самую крышу подтягивался край огромного сугроба, разметнувшегося во всю длину дворовых построек. Лис обнюхал край крыши, тихо ткнул носом лисицу, намеревавшуюся идти за ним, и запрыгнул на верх сарайки.

Долго и упорно топтался зверь по крыше, выискивая мало-мальскую лазейку или податливое место, которое можно было бы расширить или раскопать. Но крепко еще держался стылый дерн, и щелей никаких не было. Лис перешел на другую сторону крыши, и там близко к стропилам тянулся острый срез полуосевшего сугроба.

Долго изучал ограду красный лис, принюхиваясь и прислушиваясь. Больше всего он опасался, что тонкий козырек сугроба обломится, и тогда ограда может стать большой клеткой, из которой не убежать, а пес сделает свое дело – его не одолеть. Но сзади, на сугробе, опять нетерпеливо топталась голодная лисица, и зверь чувствовал свои обязанности перед ней. Прыжок – и красный лис, слегка проехав по твердому сугробу, очутился в ограде. Он ощутил, что острый гребень сугроба выдержал удар пружинистого тела, но на всякий случай вновь поднялся наверх, оглядел этот мостик, связывающий его с внешним миром, потыкал в него носом и, убедившись в прочности снега, долго стоял, слушая тихие шорохи ночного двора.

Вход в сарайку, где спали куры, был рядом. Лис обследовал плотную дверь, но опять не нашел никакой лазейки: все было крепким и надежным в этой постройке. Зверь приподнялся на задние лапы, обнюхал запор. Это был простой ремешок, накрученный на большой гвоздь. Лис попробовал его на клыках. Кожа упруго сопротивлялась, но расслаивалась. Медленно, с передыхом, с постоянным вниманием перегрызал зверь туго натянутую сыромятину. Сонно и темно текла вокруг тихая ночь, и никаких опасных звуков она не рождала, убаюкивая и хозяина, и его пса, и скотину в загонке, и кур…

Последняя связка лопнула в ремне – дверь слегка отъехала вовнутрь. Лис сунул в теплую пахучую щель морду – дверь отворилась еще шире. Вот он, желанный миг, – бери, хватай, рви! Но лис, прислушавшись к сонной возне кур, метнулся на сугроб, на крышу. Лисица прыгнула навстречу, поняв его. Под двойным их напором дверь раскрылась почти наполовину. Теплые, одуряюще пахнущие куры мостились вдоль жердей, перегораживающих сарайку надвое. Зверь в прыжке сбил их несколько штук на загаженный навозом пол и стал одну за одной давить, отрывая головы. Не упускала своего шанса и лисица. Куриный переполох всколыхнул сарайку, вывалился во двор.

Пес, спавший в мягком сене, услышал шум и вскочил, недоумевая. На всякий случай он залаял. И этот лай остановил лисью месть. Схватив по курице, звери рванулись назад, к крыше. Тут как тут и пес вылетел из сенника. Он-то двор знал, а нюх и зрение у него были отменными. Пес увидел, как две тени метнулись по крыше, и взбежал на сугроб. Острый звериный запах ошеломил его. Собака взвыла в злом нетерпении, сиганула на крышу, но тонкий козырек сугроба не выдержал столь частого испытания на прочность, да и пес был в несколько раз тяжелее лисиц – вместе с кусками снега он рухнул под стенку.

Пока хозяин проснулся, пока вышел во двор да разобрался, что к чему, звери были уже далеко в степи.

В ивняках они вкусно поели и, чтобы запутать следы, пошли в противоположную от логова сторону. Лениво, сонно шли звери к далеким лесным колкам. Самка несколько раз ложилась, но красный лис всякий раз поднимал ее, слегка покусывая. До рассвета нужно было уйти как можно дальше через сырые проталины, чтобы не оставить следов. Человек мог пустить в погоню собаку, а это для беременной лисицы смертельно.

* * *

– Tpexпалый! Его работа… Видишь следы? – Сутулый тыкал толстым пальцем в сторону сугроба. – Всех кур передавил, гад! Три штуки осталось.

В глазах Рыжего светились веселые точечки. Втайне он давно жалел красного лиса, удивлялся его уловкам и едва сдерживал улыбку.

– Это он тебе отомстил за капканы, за покалеченную лапу. С природой лучше не воевать! Рано или поздно она где-нибудь да и зацепит.

– Брось городить городьбу! Тебе всё смешки, а я к лету без кур остался.

– Купишь, не велика редкость.

– Дай снег стает, всю округу обшарю, а логово найду! – Сутулый злился, косил в степь выпуклыми, как у суслика, глазами. – Ишь, вдвоем были. Не иначе как в наших краях место облюбовали. Там и гнездо будет.

– Ушли же. Ты вон куда ездил. Лошадь и собаку чуть не загнал, а до лёжки не дошел. Проходные это, – убеждал Рыжий хозяина кур, но сам не верил в свои предположения.

– Может, и проходные, а, скорее всего, не дошел я версту какую. – Сутулый топтался на снегу, сминая узорчатые ямки лисьих следов.

– Этот сугроб все разбросать собирался, да откладывал. Не будь его, они бы из ограды не вылезли. Тут бы и сели.

– Ищи дураков! Зверь в ограду с бухты-барахты не пойдет. Он все предусмотрел. Ты бы лучше запор какой-нибудь другой сделал. Что эта сыромятина – примитив.

– Удобно: накинул петлю, и все. Дверь хорошо поджимает. – Сутулый пнул податливый снег широким носком сапога. – Все равно изведу этого беспалого, не я буду! И логово уничтожу!

Рыжий понимал, что угрозы эти не напрасны, и догадывался, что все их встречи были с одним и тем же зверем, и, скорее всего, с убежавшим и выросшим в одиночестве щенком, а это вызывало уважение и сочувствие. Любое геройство приводило Рыжего в восторг.

– Вместе пошаримся. – Рыжий решил, что для зверья будет лучше, если он попадет в напарники к Сутулому. Что-то и от него будет зависеть, а это что-то можно использовать с осторожной хитростью в пользу доброго дела. Открыто Сутулого не образумить.

8

В глубине норы, уходящей под старую кирпичную кладку и замаскированную мотком ржавой телеграфной проволоки, пищали и шевелились немощные сосунки. Красный лис сидел в зарослях старой крапивы и чутко прислушивался к этим звукам.

И место, и логово нашел он сам. Нору они рыли вместе, долго и упорно, далеко разбрасывая и разгребая по бурьянам оттаявшую землю. Под бывшей крестьянской печью оказалась пустота. Красный лис чутьем угадал ее. Жилище получилось обширное и хорошо спрятанное, и несколько отнорков выбил в разных местах зверь, чтобы в случае опасности можно было незаметно убежать, прикрываясь бурьянами. Их плотные заросли тянулись к далеким лескам по всем буграм и ямам, оставшимся от бывшей деревни.

Наступало трудное время для красного лиса: надо было кормить и лисицу, и щенят. Правда, весеннее половодье выдавило многих грызунов из глубины их поселений, и искать и ловить их стало легче, доступнее. Но лис чувствовал, что спокойной жизни не будет. Повсюду рыскали люди на своей железной технике. Каждый прожитый день был связан со смертельным риском. И ради этой, пусть даже тревожной, в постоянном страхе, жизни он обязан был выдержать все и уберечь в ней и себя, и свою семью.