— Стрелок, как самолёт? — спрашивает лётчик.

— Отстал, командир. Огней почти не видно.

— Больше ничего подозрительного нет?

— Ничего, командир.

— А у вас, штурман?

— Всё в порядке, командир. Через двадцать две минуты — цель.

— Стрелок, вы слышали? Кёнигсберг — через двадцать две минуты.

…Он спустился в землянку. После гибели своего прежнего экипажа он жил здесь один.

— Чёрт те что! — проворчал он с раздражением. Хорошенькая история, ничего не скажешь.

Он прошёлся из угла в угол. Здесь было полусумрачно. Возле единственного небольшого окошка стоял грубо сколоченный из сосновых досок стол и рядом две табуретки, Напротив — пары с постелью, застланной байковым одеялом. Из-под пар выглядывал побитый угол чемодана. Возле двери стояла железная печка, вернее, приспособленная под печку бочка из-под бензина.

Сбросив куртку, капитан присел к столу и подвинул к себе планшет. С минуту он смотрел на карту неподвижным взглядом, заставляя себя сосредоточиться.

— Чёрт те что, — сказал он ещё раз, уже потише. Он потёр ладонью лоб. Потом вынул карту из планшета, расправил её и взял карандаш.

Кружочки, стрелки, крестики… Как только над ними раздаётся гул моторов, они превращаются в косые прожекторные лучи, лес зенитных стволов, аэростатные заграждения, аэродромы истребителей. Они сжимают самолёт мёртвой хваткой и держат до тех пор, пока он не становится пылающим факелом. Капитан Добруш знал, что это такое. Даже на том, сравнительно небольшом и спокойном, участке, где полк действовал до сих пор. Но здесь по крайней мере всегда было утешение, что через две, три, десять минут всё кончится. Не надо иметь богатое воображение, чтобы представить, как пойдут дела, когда самолёт заберётся в это осиное гнездо на много часов…

Кружочки и крестики нанесены на карте вдоль линии фронта на глубину максимум в сто километров. А что ждёт дальше? Что ждёт в самой Германии?

Маленькая женщина, о которой он недавно думал, всё больше становилась чем-то далёким и нереальным и, наконец, совсем выпала из сознания. Теперь он думал о противовоздушной обороне, самолёте, экипаже, горючем, ветре и облаках.

Но самое главное — машина. До него на Кёнигсберг из полка летали три экипажа. Они улетали на исправных машинах, только что полученных с завода. Его машина после недавней передряги, когда он потерял экипаж, стоила немногого. Он вспомнил лица штурмана и стрелка, которым он объявил, что те не пойдут с ним в полёт. Оба страшно обиделись.

— Но ведь мы готовы на любое задание, товарищ командир!

Святая наивность. Как будто для выполнения задания не нужно, чтобы машина была не барахлом, а машиной, чтобы пилот умел провести её сквозь игольное ушко, чтобы штурман сбросил бомбы в считанные секунды и чтобы стрелок мог попасть в комара. А эти едва успели закончить курсы по ускоренной программе…

Он достал трубку и порылся в карманах, но спичек не оказалось. Капитан чертыхнулся и вышел из землянки.

Со стороны стоянки доносился грохот прогреваемых моторов, мимо проезжали грузовики, в кузовах которых тускло поблёскивали тела бомб, между деревьями то там, то здесь мелькали торопливые фигурки механиков. Метрах в ста под старой берёзой лежало несколько лётчиков. Капитан направился было к ним, но в это время справа показался майор Козлов, командир третьей эскадрильи.

Капитан поморщился. Сейчас ему меньше всего хотелось встречаться с Козловым. Он знал, что тот его терпеть не может, хотя и не понимал, чем он ему досадил.

— Ты выглядишь молодцом, — проговорил майор, подходя. — Ну как? Говорят, ты сегодня летишь на Кёнигсберг?

Капитан приподнял брови. До сих пор о таких полётах в полку не говорили. О них узнавали лишь после того, как экипажи не возвращались.

Кто это говорит? — спросил он.

— Ну, мало ли… — Майор засмеялся. — Чертовски сложное задание.

— Гм… — сказал капитан неопределённо.

— Мне бы оно не понравилось. Но ведь ты у нас герой…

Капитан взглянул на майора и пожал плечами. «Жаль, подумал он. — Жаль, что он так злится».

— Только знаешь что? — проговорил тот. — Не злоупотребляй перед такими полётами женщинами. Это вредно отражается на здоровье.

Капитан знал — на войне нервное перенапряжение, усталость, раздражение иногда прорываются самым неожиданным и странным образом. Ему приходилось видеть, как мужчины плакали, катались по полу или становились агрессивными и искали ссоры.

— Я пока на здоровье не жалуюсь, — сдержанно проговорил он. Козлов шагнул к нему и схватил за локоть.

— Ну вот что. Хватит. Оставь Анну в покое. Слышишь?

Капитан поглядел на него с любопытством.

— Это приказ или дружеский совет?

— А как тебе больше нравится.

Капитан усмехнулся.

— Что-то, майор, вы в последнее время требуете от меня слишком много личных услуг.

— Личных? — проговорил вдруг тот, взглянув на капитана со злобой. — Это не личные. С самого первого дня в полку ты путаешься у меня под ногами как… как… И ещё здесь Кёнигсбергом решил разжалобить?

Вся эта сцена казалась капитану до того нелепой, что он просто не мог принимать её всерьёз.

— Будет вам, — сказал он примирительно. — Вы просто устали… после самому будет неудобно. Давайте перенесём этот разговор на завтра.

Майор язвительно рассмеялся.

— Ты уверен, что у тебя будет завтра?

Капитан поглядел на него внимательнее. «Вот как», — подумал он.

— Разве нет?

— На чём ты полетишь? И с кем? Нет, дорогой, похоже, что завтра у тебя не будет…

— Вот видите, как всё хорошо устраивается, — сказал Добруш. — Зачем же нам ссориться? Подождите до завтра, и всё образуется… Кстати, спичек у вас нет?

— Че…го?

— Спичек. А то у меня трубка погасла.

Майор непроизвольно сунул руку в карман, но потом опомнился и, обжегши капитана злобным взглядом, быстро пошёл прочь. Добруш, глядя ему вслед, покачал головой. «Надо же, — подумал он. — Кругом кровь и смерть, а этот находит время заниматься мелочными дрязгами… Непостижимо. А впрочем, жизнь-то из-за войны не остановилась… Но говорить такие слова человеку, которому лететь на Кёнигсберг… Чёрт знает что такое!» Он медленно направился к лётчикам.