1

Ночная чернота выступила из-под земли, будто источаемая ее порами, и сумраком поползла по речной долине, обесцвечивая краски сентябрьского дня. Свежесть объяла истомленное переправой через Пад и лагерными работами войско. Костры у палаток стали затухать, воины, молча поужинав, хмурые, сосредоточенные на предстоящей битве, расположились на ночлег. Их ждал враг, с которым римляне не воевали более двадцати лет. Никто из этого войска, состоявшего в основном из новобранцев, не встречался с пунийцами, за исключением нескольких всадников, попавших в схватку у Родана.

Настроение в лагере было тревожным. Ганнибал, знаменитый уже одним своим происхождением, блестяще проявил себя в Испании, а теперь поверг римлян в изумление смелостью нападения на Италию и стремительным преодолением обледенелых Альп, уподобившим его Геркулесу. В пяти милях перед римлянами стояло уверенное в себе победоносное войско, познавшее успех в борьбе и с людьми, и с природой, а сами они не испытали ничего, кроме недавнего поражения от галлов. Удручали и недобрые предзнаменования. Вчера в уже почти возведенный лагерь вдруг ворвался волк. Зверь Марса покусал нескольких человек и, перехитрив погоню, невредимый ушел восвояси. А несколькими часами ранее на дерево у претория сел черный рой пчел, как бы поставив кляксу на судьбе полководца. Консул принес очистительную жертву, но опасения солдат не рассеялись, а лишь запрятались на дно души, забытые днем, они теперь, в ночном мраке, зашевелились, отпугивая сон.

Не мог уснуть и Публий. Множество впечатлений и образов переполняло память. Он чувствовал, как судьба его вступает в решающую стадию, в полосу действия, и, осмысливая происходящее, даже строил предположения о том, что эта война затеяна именно для него и имеет тайной целью предоставить ему возможность проявить себя. Или, может быть, наоборот, он был создан для войны. Как бы там ни было, а внутренняя связь его провидения с разворачивающимися событиями ему представлялась как несомненная. Он и эта война были предназначены друг для друга, они дополняли одно и другое до единого целого. Неспроста же нашествие пунийцев грянуло почти сразу после достижения им совершеннолетия.

Ему вспомнился день, когда он снял претексту подростка. После торжеств по поводу его вступления в гражданство он, устав от многолюдья и суеты, один устремился на двуглавый Капитолий, и дух его получил свободу от шумного притязания толпы в каменных сводах храма, где веяло очищающее дыхание Юпитера, реял его образ.

Тогда он ясно услышал голос божества, голос не земной, не оскверненный звуками, обращающийся без посредства ушей прямо в душу, проникающий внутрь и через поры, и с дыханьем. Он не услышал слов, но понял, что ему сказал Юпитер, и увидел торжественный лик, ибо был зряч его дух.

Первое посещение храма произошло по некоему наитию, ноги сами привели его к вершине, но с того дня уединение в обиталище Капитолийской троицы сделалось для него потребностью. Он стал посещать Капитолий почти ежедневно. День, прожитый без общения с богами, представлялся ему неполноценным, он как бы терял опору в жизни и лишь в храме снова обретал себя.

Вскоре стало заметно, что сверстники и даже старшие, обнаружив его «дружбу» с богами, начали относиться к нему с особым интересом, и им это было воспринято как первый знак Юпитера. Он мало распространялся среди знакомых о подробностях сношения с богами, но недоговоренность, туманные намеки и одухотворенное лицо в моменты таких разговоров о связи земного и божественного еще более подогревали любопытство окружающих, каковое он не стал гасить, а, посчитав полезным в свете своих планов на будущее, наоборот, постарался усилить.

И вот надвигается то, о чем в сумраке храма ему шептали боги, теперь они предоставляют широкий простор для действий, остальное зависит от него самого. Годы надежд и мечты подвели его к грядущему дню. Завтра ему определится истинная цена, а возможно, завтра же все и кончится, так и не начавшись.

Публий нервно перевернулся в постели и затаился, пытаясь спрятаться от мыслей и видений. Необходим сон, чтобы к решающему часу были наготове все силы.

У шатра послышались шаги, видимо, прошли сменившиеся часовые. Уже наступило время второй стражи.

Публию отчетливо вспомнилась первая встреча с пунийцами, точнее, то были нумидийские всадники. Римское войско под командованием его отца консула Публия Корнелия Сципиона на шестидесяти восьми кораблях двигалось в Испанию для войны с нарушившими мирный договор карфагенянами. Уже была пройдена Этрурия, остался позади и Лигурийский залив, когда полководцу сообщили о близости Ганнибала. Консул направился к берегу и разбил лагерь в землях Массилии в одном из рукавов реки Родана, готовясь преградить врагу путь в Италию. Публий, в первом своем походе назначенный военным трибуном, в числе трехсот всадников был отправлен на разведку. От проводников-массилийцев римляне узнали, что Ганнибал уже стоит на берегу Родана и готовит переправу. Местное галльское племя подарками и угрозами он склонил на свою сторону, а других галлов, попытавшихся дать отпор, привел к покорности силой оружия.

В сырой лощине римский отряд столкнулся с пятью сотнями нумидийцев, посланных в разведку пунийским вождем. Публий еще не успел ни испугаться, ни обрадоваться такой встрече, как противники уже яростно схлестнулись в схватке. Все произошло как во сне. Сципион еще не оправился от морской качки и впечатлений путешествия, в голове его не было ясности, потому он затерялся в сгрудившейся массе воинов, а когда пришел в себя и пробился в первые ряды сражавшихся, нумидийцы уже бежали. Он вместе с другими устремился в погоню. В какой-то миг его копье нависло над врагом, но быстрый африканский конь унес хозяина от верной смерти. Обнаружив, что отстает, Публий изо всех сил швырнул свой снаряд во вражескую спину, но в спешке и возбуждении боя выполнить точный бросок оказалось гораздо сложнее, чем на Марсовом поле во время учений, где он был одним из лучших. Копье слегка задело плечо нумидийца и не помешало ему ускакать. Сципион поднял оружие и впервые увидел на своем копье человеческую кровь.

Римляне потеряли около половины отряда, врагов погибло несколько больше. Если бы не быстроногие нумидийские скакуны, успех был бы убедительнее.

Большая часть римлян осталась для спасения раненых и захоронения сраженных соотечественников, а Публий с тремя десятками всадников осторожно двинулся дальше вдоль берега реки. Пробираясь среди трупов врагов, Сципион брезгливо смотрел на чужеземные лица и не позволял своим людям останавливаться для сбора добычи. К концу дня отряд Публия достиг карфагенского лагеря. Спешившись, несколько человек прокрались ближе и увидели, что враг уже ведет переправу. Вся река была усеяна пунийцами. Корабли покрупнее несли коней, на лодках и плотах переправлялась пехота, множество лошадей вплавь двигалось за плотами, некоторые подразделения плыли на мехах, наполненных воздухом; как потом выяснилось, это были испанцы. Наиболее впечатляюще выглядели плоты со слонами, которых хитростью заманивали на покрытые грунтом бревна. Когда же плоты отчаливали, огромные животные, обнаруживая обман, волновались и некоторые с трубным ревом сваливались в воду, однако, побарахтавшись в реке, все же находили брод и в конце концов выбирались на берег. Слонов ни Публий, ни его спутники никогда прежде не видели, но кое-что знали о них, так как римляне встречались со слонами еще в войну с эпирским царем Пирром.

Сципион замер, пораженный грандиозностью представшего его глазам зрелища. Он увидел великую мощь, надвигавшуюся на его Родину, и впервые у него мелькнула мысль, что война — это не только охота за наградами и почестями, но и борьба людей и целых народов, борьба насмерть. Именно ему и его товарищам в составе консульского войска предстояло остановить эту грозную силу, на них была вся надежда Отечества.

Отряд Публия вернулся в лагерь только на рассвете. Молодой человек доложил отцу обо всем увиденном и, озадаченный его молчаливым спокойствием, осмелился высказать мнение, что войску следует срочно вернуться в Италию и ждать врага у склонов Альп. Ганнибал, по-видимому, намерен покорить горные вершины, но, даже если это ему удастся, армия будет измотана, и пунийцев удастся застать врасплох. Отец хмуро посмотрел на сына и сказал, что не дело военного трибуна давать советы консулу. Когда же Публий повернулся, чтобы уйти, старший Сципион, несколько смягчившись, объяснил, что римский народ поручил ему войну в Испании, и он будет воевать именно в Испании, но сначала с некоторой частью войска действительно вернется в Италию для организации достойной встречи дерзкому пунийскому юнцу.

Однако консул предпринял последнюю попытку задержать африканцев у Родана и повел войско к месту переправы врага. Когда римляне в боевом порядке приблизились к неприятельскому лагерю, там уже было пусто. Ганнибал, решив не давать сражения до прихода в Италию, двинул армию в глубь материка по направлению к Альпам. Страх воинов перед неприступными хребтами он преодолел, заявив, что нет таких высоких гор, которые упирались бы в небо, а значит, и Альпы доступны человеку.

Римляне, разочарованные, как им казалось, бегством врага, вернулись к устью реки, где консул, посадив войско на корабли, большую его часть отправил в Испанию во главе со своим старшим братом Гнеем, который был у него легатом, а сам с небольшим отрядом возвратился в Италию.

Консул высадился в Генуе и пошел к Плаценции на соединение с неудачно сражавшимся против галлов войском, возглавляемым двумя преторами. Когда Публий Корнелий Сципион объединил находившиеся в его распоряжении силы, Ганнибал был уже в Италии. Разведчики сообщили, что карфагеняне потеряли в горах половину войска, однако Пуниец, воспользовавшись междоусобной войной галлов, многие племена склонил на свою сторону и рассчитывал в ближайшее время пополнить армию извечными врагами римлян галлами.

Римляне возвели мост через Пад и стали лагерем в непосредственной близости от врага.

Тут воспоминания Публия о недавнем прошлом слились с настоящим, и мысли обратились в будущее. Завтра предстоит решительное сражение. В случае победы римлян Ганнибал окажется зажат между горами и победоносным войском. Тогда с Ганнибалом, наиболее талантливым и воинственным из карфагенских вождей, а ему было только двадцать восемь лет, будет покончено. Война переместится в Испанию. А в случае поражения… Публий не вынес такой мысли и снова заворочался на ложе, призывая сон, но безуспешно. Тогда он поднялся и вышел из шатра.

Осенняя ночь взбодрила его. Он посмотрел по сторонам, вверх и замер. Таинственный месяц холодно сиял в центре гарема томно мерцающих звезд. Никогда небо не казалось Публию столь близким. А возможно, он видит его в последний раз… И кто-то там, среди звезд, уже знает об этом. Может быть, именно сейчас бессмертные держат на небесах совет, намечая деяния предстоящего дня, распределяя жизнь и смерть, славу и позор. Нет, Публий верит в своего гения. Он вдруг снова, как в храме, почувствовал, что его душа выросла за пределы тела и слилась с миром, со звездами и через них впивает мощь Вселенной.

Тем временем ночь прошла экватор, настала третья стража. Сципион вдруг ощутил спокойствие и умиротворение и, вернувшись в палатку, вскоре заснул.

 

2

На рассвете консул велел трубачу играть сбор. Публий очнулся от сна, когда лагерь уже наполнился движением. Он быстро привел себя в порядок, не прибегая к помощи своего раба Фауста, стоявшего поодаль в ожидании приказов господина, и поспешил на трибунал.

Когда войско собралось перед преторием, полководец произнес речь для поднятия духа воинов. Он говорил, что им выпал славный жребий повергнуть вероломного противника, освободить родную землю от захватчика и заслужить славу и любовь народа, обращал внимание на то, что перед ними враг, не раз побежденный римлянами в прошлом, а теперь еще и сраженный альпийскими снегами, самими богами наказанный за нарушение договора, и им, солдатам, надлежит лишь довершить начатое богами; напоминал о том, как отец Ганнибала Гамилькар Барка в свое время сдался консулу и платил дань римлянам. Затем он сказал, что прежде войны с пунийцами велись за Сицилию или Сардинию, но теперь впервые — за Италию. «Пусть каждый из вас представит себе, что он будет биться не только за себя, но и за мать, жену и детей. Взоры сенаторов и всего народа обращены на вас. От вашей доблести зависит судьба Рима!» — закончил консул речь перед воспрянувшим войском.

Солдаты разошлись по своим палаткам и занялись завтраком, при этом каждый время от времени поглядывал на шатер полководца, однако сигнал к бою пока не появлялся. Консул решил действовать наверняка, потому отложил срок сражения. Он собрал большой конный отряд, добавил к нему когорту метателей и, возглавив эти силы, отправился из лагеря, чтобы лучше изучить окрестности, а также неприятеля.

Долины двух рек Пада и Тицина предоставляли возможность развернуться любому войску. На широких бурых после горячего летнего солнца равнинах есть где сразиться, здесь достаточно места и для победы, и для гибели. У Публия дух захватывало, когда воображенье рисовало ему, как через день или два он будет нестись на коне по одному из этих полей навстречу строю карфагенян.

Тем временем отряду повстречались разведчики из числа галлов, дружественных Риму, которые возвращались из лагеря Ганнибала. Консул, не слезая с коня, переговорил с ними и двинул отряд дальше. К Публию подошел ликтор и сказал, что его ждет полководец. Сын, не мешкая, подъехал к отцу и сделал движение, чтобы спешиться из уважения к власти высшего магистрата, но отец позволил ему остаться на коне. Они поехали рядом.

— Ну как, Публий, настроение? — спросил консул.

— Сегодняшний день для меня потерян, ведь сражение не состоялось. Настроение соответствующее, — ответил Публий.

Консул как бы забыл, что разговор уже начат, и после некоторой паузы предложил ему иное вступление:

— Вот ты беспокоился о толпах слонов у Пунийца и меня пугал. Я ломал голову над тем, куда бы их запрятать, чтобы не мешались. А боги их уже упрятали в альпийские ущелья. Несколько штук осталось. Наверное, специально для представления их нашей толпе во время триумфа.

— Ты уверен в триумфе, в победе? — настороженно спросил Публий.

— Да, мы обязаны победить, а значит, победим. У нас нет другого выхода. Однако Пуниец, этот юный наглец, весьма не прост.

— Ясно, что не прост тот, кто осмелился начать такую войну, кто прошел полмира, вознесся выше Олимпа, сравнялся с Геркулесом и зашел в тыл Риму, — с горячностью перебил Публий.

— Мои галлы рассказали, что он привел в их долины полумертвецов, однако сейчас они ожили и кипят страстью к бою, беснуются злее варваров. Ганнибал устроил им гладиаторские бои на свой манер.

— Уж не по своей ли кончине?

— Не перебивай, — спокойно, но решительно сказал отец, — это серьезно. Он выставил перед войском пленных горцев и спросил, кто из них желает сразиться в поединке, чтобы в случае победы избавиться от участи раба, получить оружие, доспехи и занять место в рядах его наемников. Все галлы заявили, что жаждут схватки.

— Тогда составленные по жребию пары стали биться с таким ожесточением, что заразили азартом все войско, — продолжал консул. — После нескольких поединков Пуниец остановил представление и заявил солдатам, что сыграл перед ними сцену, где представил их собственную судьбу. Так же, как и у этих варваров, у них, пунийцев, вся надежда на оружие. Он ярко обрисовал их положение в случае поражения. Самый последний африканец понял свой выбор: победа или смерть. Вдобавок он наобещал им горы сокровищ, каждому солдату по два раба из нас, римлян, за одного из ныне сопровождающих его людей, которых он в свою очередь освободит и поставит господами опять же над нами.

— У вождя торгашеского государства и цель торгашеская, — не сдержал гнева Публий.

Старший Сципион продолжал спокойно и размеренно:

— Нас же, римлян, он объявил захватчиками, которые отняли у них Сицилию и Сардинию, а теперь указывают свободным народам, с кем им воевать, с кем дружить, вмешиваются в чужие дела. Вот что говорит нарушитель договора. Как видишь, настоящий оратор любое событие повернет себе на пользу. Кстати сказать, он прошелся и на мой счет. Назвал меня «шестимесячным полководцем», выигрышно изображая, что он де бессменный вождь с пеленок и на всю жизнь.

— Действительно, полководцы у них пожизненные, теряют власть вместе с жизнью. Я слышал, что при неудачах войско их съедает. Так, отец?

— Ты, Публий, в насмешках Ганнибалу не уступаешь. Любопытно было бы свести вас вместе, то-то вы бы поострили. А на твой вопрос скажу: да, бывали у них случаи даже в войну с нами, когда командующего, потерпевшего неудачу, войско само казнило.

— Так вот, этот молодой пуниец совсем не прост, — после паузы продолжил консул. — Он лихо управляется с войском, умеет в надлежащем виде содержать и дух солдат, и их материальную субстанцию, если выражаться в духе твоих греков, но на нашем языке. Если же мы не уничтожим его здесь же и сразу же, война затянется. Дальше, когда он обеими ногами упрется в землю Италии, справиться с ним будет гораздо сложнее. Он знал, зачем шел сюда, он мутит галлов, которые и без того никогда от любви к нам не изнывали. Дай им только повод, оступись, и они ударят тебя в спину. Мы должны уничтожить его сразу, с первого удара.

Некоторое время они двигались молча, потом старший Сципион, сменив тон на более жизнерадостный, не без лукавства поинтересовался:

— Ну как, Публий, ты выбрал поле для боя?

Молодой воин, углубившийся в смысл услышанного, забыл, зачем они совершают эту поездку. Теперь же он прояснил взор и осмотрел округу.

— А вот хотя бы это, — встрепенувшись, сказал он. — Видишь: рельеф как бы переломлен. Если мы сойдемся с ними здесь, то начинать нам доведется на несколько худшей позиции, зато, когда они едва заметно дрогнут, мы легко погоним их под уклон, причем конница вон там по кратчайшему пути может зайти им в тыл. Здесь мы их всех и уложим.

— Что там? — уже не слушая юношу, озабоченно сказал отец, указывая в даль.

В миле от них у подножия пологого холма Публий увидел туманное пятно и не сразу понял, что это пыльное облако.

Консул остановил отряд и велел ему перестроиться, чтобы охватить как можно больший участок равнины. Облако ширилось и удлинялось, надвигаясь на них. Наконец его фронт замедлился, и римляне различили пунийских всадников, которые после некоторого замешательства тоже стали разворачиваться поперек долины. Гуща карфагенских сил все еще скрывалась в пыли.

Через некоторое время выяснилось, что враг намерен сразиться. Чернота, выползающая из-под пылевого облака, растекалась по равнине широким строем конных подразделений. Судя по всему, римляне встретились с пунийской конницей, которая так же, как и они, вышла на разведку.

Консул подвел свое войско ближе к противнику и построил его к бою. Впереди расположилась легковооруженная пехота и галльская конница, а далее стояли римские и союзнические турмы. Первыми воинский клич издали африканцы и устремились вперед. Римские метатели, оробев, слишком поспешно, а потому почти бесполезно, выпустили свои снаряды и торопливо скрылись за рядами всадников. Началось конное сражение. Долгое время Победа колебалась, выбирая достойнейшего. Воины обеих сторон бились ожесточенно, стремясь отличиться перед своими полководцами. О том, что у противника руководит боем сам Ганнибал, римляне узнали скоро: Пуниец намеренно показался им на глаза, видимо считая, что его присутствие должно поколебать стойкость римлян. Вдруг из-за рядов ливийской и испанской конницы появились полчища нумидийцев, которые растянули фронт за пределы досягаемости для меньшей количественно да еще и сгрудившейся в центре римской армии и стали окружать противника, метя ему в тыл. Легковооруженная пехота, занимавшая теперь позицию позади основных сил, обнаружила опасность атаки нумидийцев и бросилась бежать. Услышав панические крики у себя в тылу, галлы, составлявшие первый ряд, также ударились в бегство, внося разлад в ряды римских всадников. Через несколько мгновений все войско готово было позорно оставить строй, но в этот момент вперед пробился консул и, увлекая за собою лучших граждан, бросился в ряды карфагенян. На некоторое время восстановилось равновесие, но тут Сципион упал с коня, сраженный вражеским копьем, и это окончательно сломило римлян.

Публий с начала сражения пробивался на передовую сквозь ряды союзников и галлов. Он достиг врага, когда отец с кучкой бойцов бросился в атаку, чтобы переломить ход боя и настичь ускользающую Викторию. Однако, прежде чем Публий успел присоединиться к этому отряду, консул на его глазах пал, пронзенный врагом. Следом погибли еще трое растерявшихся солдат. Вокруг полководца образовалась пустота, и двое африканцев спрыгнули с коней, чтобы завладеть его телом.

Тут Публий взорвался ярым гневом, какого никто не подозревал в столь, казалось, уравновешенном, рассудительном юноше. Он забыл об осторожности, необходимой в первом бою, когда новобранец ввиду неопытности выступает не столько стяжателем славы, сколько добычей соперника, забыл о своем великом предназначении и рванулся напролом во вражеский строй, разом поставив под удар свои надежды, свое будущее. В следующий миг конь грудью проглотил копье и рухнул. Публий не помнил, что упал с коня, и уже бежал с мечом в руке. Из гущи вражеского строя в него полетели сразу два дротика. По недостатку сноровки он проглядел момент броска и, когда заметил нападение, увернуться от смертоносных снарядов уже не было возможности. В события вмешалась судьба и пронесла дроты мимо: один пролетел за спиною, другой у груди, так что двигайся он медленнее — был бы поражен первым, чуть быстрее — вторым.

Его меч обрушился на голову пунийца, когда тот, склонившись над поверженным Сципионом, уже готов был нечестивою рукою коснуться консула. Брызнула кровь, и африканец тяжело повалился на землю, правда, меч, разрубив кожаный с медными накладками шлем, развернулся плашмя и не столько ранил противника, сколько оглушил его. Другой охотник за добычей шустро отпрянул в сторону. Публий припал к отцу и недоуменно смотрел на торчащее из груди копье, он не мог осознать, как могло столь грубо внедриться нечто чужеродное в дорогое ему тело. Тут подоспели другие римляне, увлеченные вперед воинственным порывом юноши, и отбросили карфагенян на два десятка шагов. Кто-то оказался рядом с Публием и решительно выдернул зловещее копье. Консул судорожно дернулся и застонал. Только теперь сын понял, что отец жив, а также догадался, что пребывает он в бессознательном состоянии, иначе ничто не вырвало бы стон из его груди. Вдвоем с солдатом они обвязали рану лоскутом туники, положили раненого на коня и под прикрытием дружно бившихся за своего полководца нескольких десятков всадников, которые спешились для поддержания строя, организованно двинулись по направлению к своему лагерю. Эта группа как бы стала центром кристаллизации всей армии, и римляне относительно благополучно вышли из боя, а затем отступили на укрепленную позицию.

В лагере консул пришел в себя. Его рану обработали травами и предоставили ему отдых. После этого все вышли из претория, кроме ликторов и врача.

Надвигалась ночь. Публий шел по главной улице лагеря, спотыкаясь на ровной дороге. Ему казалось, что настал конец света и его родной Рим ждет крах. Он презирал себя за то, что оказался участником позорной бойни, за свое бессилие остановить злой рок, прервать дурную череду событий, да и вообще что-либо изменить, страдал за отца, за его поражение и его рану. Он мысленно возвращался к событиям уходящего дня и не мог понять, где была совершена ошибка, повлекшая римлян в пропасть бесславия. Дойдя до правых ворот, Публий автоматически развернулся и двинулся вдоль палаток велитов. Так он ходил по расположению армии, боясь остаться наедине с отчаянием в своем шатре, до той поры, когда ночь брезгливо накрыла завесой мрака позорную картину дрожащего за частоколом лагеря, не помышляющего более о сражении войска.

На исходе второй стражи консул дал приказ тихо покинуть лагерь, взяв с собою только самое необходимое. Из задних ворот потянулась унылая вереница хмурых солдат в направлении к Паду.

Пунийцы праздновали свой успех, потому римляне благополучно достигли реки и по своему мосту перебрались на правый берег, устремляясь далее к Плаценции. Арьергард тотчас приступил к разрушению моста, чтобы он не достался врагу. Однако переправа поглотила всю ночь, и ломали мост уже на рассвете. Нумидийская конница, рыскавшая в окрестностях, захватила несколько центурий, занятых этой операцией на берегу противника, но спасти мост африканцам все же не удалось.

Во время марша пошел дождь. Бессонная ночь, грязь, сырость, угрюмые толпы как нельзя более подходили душевному состоянию Публия. Он шел пешком, так как верный его конь навсегда остался у Тицина. При каждом шаге сапоги скользили, и пальцы ног, выступающие из прорези, утопали в холодной жиже. Следом, как всегда молча, плелся Фауст с поклажей. Хлюпанье в грязи тысяч ног сливалось в какой-то удручающе насмешливый хор. К концу этой кошмарной ночи Публий начал сожалеть, что остался жив.

До Плаценции римляне добрались без происшествий, от вражеского преследования их избавила быстрота действий. Возле города был возведен лагерь.

К этому времени физическая усталость и безысходность в мыслях довели Публия до состояния крайнего отупения. Он уже ни о чем не думал, ничего не страшился и ничего не хотел. Ему чудилось, что он тяжело болен, и когда наконец настало время отдыха, то будто бы не сон сошел к нему, а одурманила его лихорадка.

Утро удивило его легкостью в теле. Молодость сделала свое дело: силы восстановились. Физическая бодрость освежила и дух. Нерастраченные запасы надежд помогли увидеть настоящее положение в менее пасмурном свете. У него забрезжила мысль, что не все еще потеряно.

Первым делом Публий отправился к консульской палатке. Ликторы задержали его у входа, так как у Сципиона проходило совещание с легатами и первыми центурионами легионов. По окончании совета все выходившие от консула имели сосредоточенный, деловой вид, сменивший прежнюю растерянность. Полководец был утомлен беседой с офицерами и центурионами, но все же принял сына. Публий поспешно ступил в преторий и, напряженно вглядываясь в белевшее в сумраке палатки лицо, как можно бодрее сказал:

— Отец, как твое самочувствие? Не ранил ли ты свою рану, не скончалась ли она в едва заметный рубец, сраженная твоей волей?

— Рана не опасна, но отнимает силы, — надтреснутым от усталости голосом сказал Публий старший.

— Идя сюда, я наблюдал солдат. Войско выздоравливает, дело за тобою. Мы все желаем скорее сразиться с врагом под твоим империем, чтобы восстановить справедливость, — воодушевляясь вслед за своими словами, проговорил юноша.

— Нет, Публий, битвы пока не будет.

— Но ведь Ганнибал соберется с силами?

— Мы не можем ему воспрепятствовать. Против нас долина Пада. У Пунийца сильная конница, она превосходит нашу и числом, и качеством. Завтра мы двинемся к югу, и этот переход будет тяжелее, чем последующее затем в горах сражение. Против нумидийцев и испанцев нам следует взять в союзники леса и холмы Апеннин.

 

3

Возвращаясь от отца, Публий обдумывал положение в свете услышанного и пришел к выводу, что для римлян все сложилось удачно, как только было возможно при существующем раскладе сил. Действительно, поражение нанесло более моральный урон, чем материальный, потери оказались невелики, зато оно позволило оценить противника и выбрать соответствующий образ противодействия. Если бы римляне вывели на равнину у Тицина все войско, их постиг бы полный разгром из-за подавляющего преимущества противника в коннице, причем при отступлении пехота могла быть целиком истреблена преследующими всадниками. Во-вторых, римлянам удалось благополучно уйти из опасного района, что, несомненно, является большим успехом, не сопровождаемым славой, но принесшим реальную пользу. И в-третьих, Публий, наконец, понял, что сам он совершил подвиг в бою, спасши отца для своей семьи и консула для римского народа. Именно его вмешательство сплотило воинов вокруг полководца и способствовало предотвращению беспорядочного бегства. Он снова приободрился и поверил в свою судьбу.

Вечером стало известно, что Ганнибал тоже перешел Пад и стал лагерем в шести милях от Плаценции. Взбудораженные этой вестью галлы из вспомогательных войск ночью устроили в римском лагере резню и, перебив у ворот часовых, ушли к Ганнибалу. Это происшествие устрашило римлян больше недавнего поражения. При Тицине их подвела равнина, сама земля выступила на стороне врага, теперь — и ее население. Римлянам уже казалось, что и небо против них. Солдаты не только не выходили за вал, но даже боялись посмотреть за частокол.

Эта страшная ночь сорвала планы римлян, и они задержались в лагере. Однако в четвертую стражу консул велел выступить в поход, несмотря на то, что его рана от пережитого волнения снова стала причинять сильную боль.

На рассвете Ганнибал узнал о движении противника и послал ему вдогонку нумидийцев. Преследователи могли бы доставить римлянам немало беспокойства, а то и вовсе задержать их до прихода основной части карфагенского войска, но, объятые жаждой наживы, они оставили погоню и завернули в брошенный римлянами лагерь в поисках добычи.

Римляне достигли реки Требии, поспешно форсировали ее вброд и расположились лагерем на возвышенности в спасительной для них холмистой местности. Здесь, на выгодной позиции, они стали ждать прибытия второго консульского войска, которое уже покинуло Сицилию, где оно дислоцировалось, чтобы совместными усилиями остановить Ганнибала.

Через два дня подошли карфагеняне и устроили лагерь на противоположном берегу Требии. Ганнибал не имел намерения атаковать римлян в укрепленном лагере и использовал затянувшееся ожидание для налаживания подвоза провианта и прочего оснащения для войска, а также для дипломатических игр с галлами, перед которыми он стремился предстать ангелом доброты и дружелюбия. В ближайшее время он подкупом овладел небольшим городом, расположенным в районе боевых действий, и сделал его базой своего войска.

 

4

В Сицилии начало войны сложилось благоприятно для римлян. Пунийцы направили к острову флот из двадцати квинкверем. Три из них, снесенные ветром к Мессане, захватил встречавший там консула сиракузский царь Гиерон — давний друг римлян. От пленных Гиерон узнал о том, что к Лилибею движутся еще тридцать пять крупных кораблей противника, и сообщил об этом претору, отвечавшему за сицилийские дела. Тот принял надлежащие меры, укрепил город, подготовил флот и расставил сигнальные вышки по всему побережью для наблюдения за морским простором. Карфагенская эскадра, шедшая под луною на всех парусах, была вовремя обнаружена римлянами, и на следующий день пунийцам пришлось принять бой. Римляне захватили семь судов, остальные бежали.

После этих событий в провинцию прибыл консул Тиберий Семпроний. Его дружелюбно, с почестями принял Гиерон. Он заверил римлянина в своей преданности и сообщил о готовности безвозмездно снабжать армию и флот хлебом и одеждой. Вскоре консул без особого труда захватил остров Мелиту, где взял в плен две с половиной тысячи карфагенян, и пустился преследовать пунийский флот, который, не застав врасплох Сицилию, высадил десант на побережье Бруттия. В это время он и получил письмо сената, сообщающее о нападении Ганнибала на Италию и призывающее его идти на помощь коллеге по консулату.

Семпроний без промедления посадил свое войско на корабли и отправил его в Адриатическое море к Аримину, сам же наскоро устроил сицилийские дела и с небольшой эскадрой последовал за своей армией. Из Аримина консул двинулся по склонам Апеннин к Требии, где и объединил силы с войском Корнелия Сципиона.

 

5

Второе войско вместе с собою внесло в римский лагерь оптимизм, а Семпроний — желание биться. Корнелий по-прежнему считал, что следует избегать решительного сражения и закалять новобранцев, составлявших большинство армии, в небольших стычках с врагом. Второй же консул агитировал солдат и офицеров на бой. Он говорил, что лишь раны — физическая от копья и душевная — от поражения заставляют Сципиона опасаться сражения, переоценивать силу врага, что сейчас самое подходящее время для интенсивных действий, ибо весь цвет Италии, оба консульских войска противостоят врагу. «Может быть, Корнелий в болезненной горячке ждет еще и третьего консула?» — насмехался Семпроний.

Придали значение усилению римлян и галлы. Теперь, вступая в сношения с Ганнибалом, они одновременно заигрывали и с консулами. Пунийский вождь оскорбился таким поведением местных племен, их недоверием к нему, несмотря на то, что он объявил себя освободителем галлов. В наказание за колебания населения карфагеняне стали разорять и грабить всю округу. Тогда галлы обратились за помощью к римлянам. Корнелий сомневался в добрых намерениях варваров после их недавней чудовищной измены и не хотел слушать послов, Семпроний же возомнил себя защитником и кумиром всех жителей долины Пада и отправил сильный конный отряд, подкрепленный легковооруженной пехотой, за Требию, где властвовали карфагеняне. На вражеском берегу римляне застали врасплох разбойничавших пунийцев и многих уничтожили, прежде чем те сумели организоваться для сопротивления. Из карфагенского лагеря подоспели нумидийцы, и завязалась в основном конная схватка. Противники разошлись в сумерки. Потери африканцев оказались несколько большими, и это позволило Семпронию зажечься тщеславием. Он гордился, что победил именно в конном сражении, том виде боя, в котором проиграл Сципион. После этого происшествия сторонники решительных действий стали неукротимы. Семпроний торопился дать сражение еще и потому, что другой консул был болен, и слава победителя досталась бы ему одному. Кроме того, год заканчивался, и, не заверши он войну в ближайшее время, ему на смену придут новые консулы. Сципион уговаривал коллегу, если уж он твердо намерен вступить в бой, то, по крайней мере, действовать на выгодной позиции, не сходить с холмов.

Дух битвы реял в воздухе. Было ясно, что, если схватка с врагом не состоится сегодня, она произойдет завтра, может быть, на третий день, но неотвратимо все решится в ближайшее время, до устройства зимнего лагеря.

Публий жаждал боя не менее Семпрония, но он не доверял плебейскому консулу. Не обнаружив ясно его слабостей, он угадывал их чутьем; не та это была личность, которая способна выиграть такую войну. Публий ждал выздоровления отца, с ним он желал бы выйти против Ганнибала.

* * *

В эту длинную ночь декабрь поливал лагерь нудным холодным дождем. Публию не спалось, ему было особенно тревожно. Снова в памяти оживали сцены в храме, но вносимое ими просветление затушевывалось позором у Тицина, грубо ударившим по его мечтам. Вообще, трудно было надеяться на что-либо хорошее в такую удручающую слякоть, когда сама природа тяжело больна, капает слезами, зябнет и хлюпает от насморка. Но ведь то же зимнее уныние окружает и пунийцев. Одна погода стоит над обоими лагерями, и для кого-то она станет счастливой. Подобными доводами, прилагая усилия воли, он пытался побороть свой пессимизм.

Когда бледное утро едва разбавило ночной сумрак, раздались крики у вала. Публий вышел из мокрой палатки на сырой воздух и узнал, что нумидийцы прискакали к самому рву и обстреливают часовых. Оскорбленный наглостью противника, Семпроний велел играть сигнал к выходу из лагеря. Поневоле пришлось отзываться трубачу и у корнелиева претория. И вот нумидийцев атакует римская конница, затем выходит за ворота все остальное войско, за исключением нескольких центурий, оставленных для охраны лагеря.

Публий оказался в первых рядах, но и в этот раз ему не удалось по-настоящему сразиться с врагом. Нумидийцы, отстреливаясь из луков, отступили к реке, затем и далее к ставке Ганнибала. Семпроний, преследуя врага, повел войско вброд через Требию. Вода поднялась от ливших все последние дни дождей и доходила солдатам до груди. На пунийский берег римляне выбрались окоченевшими от холода. К этому времени пошел мокрый снег. Продвинувшись около мили от реки, преследователи встретили организованный строй карфагенян и вынуждены были отступить, чтобы дождаться пехоты и перегруппировать свои ряды.

Публий стоял спешившись, держал за узду своего нового коня, которого купил у одного из местных племен, и, поеживаясь, смотрел на бурую колонну легионеров, выползающую из тумана и растворяющуюся в нем же с другой стороны, как будто проваливающуюся в Аид. Он не мог избавиться от восприятия происходящего как чего-то зловещего. Белесая смесь сумрака, тумана и снега как бы уже заранее погребала воинов.

Наконец Семпроний выстроил свое войско. В середине традиционно стояла пехота, фланги занимала конница, впереди легионов расположились метатели. Пунийцы построились аналогично, но по краям расставили еще и слонов.

Тем не менее, сражение долго не начиналось. Карфагеняне не торопились, а римляне, хотя изнемогали от стужи и голода, ибо, поспешив решить дело одним махом, покинули лагерь, не позавтракав, однако не решались атаковать неприятеля, плохо ориентируясь в тумане на местности у чужого лагеря.

Но вот туман несколько поредел, и противники, возбуждая себя воинственным кличем, двинулись навстречу друг другу. Публий, забыв о предчувствиях, вдохновенно летел на рваный строй испанской конницы. Он зло сшибся с врагом, копье застряло во вражеском щите, и его пришлось бросить. В ход пошли мечи. Сципион видел только одного противника, его яростные глаза, все остальное воспринималось как фон. Кто-то метил ему в спину, кто-то бросал дротик сбоку, Публий ничего этого не замечал.

Какая-то турма справа передавила строй врага, другая слева поддалась чужому напору, слои войск перемешались, и Публий потерял своего испанца. В сутолоке он увидел торчащее в крупе бившейся в предсмертных судорогах лошади копье, вырвал его и тут же вонзил в шею наскочившего на него вражеского всадника. Тот покачнулся, бросил оружие, обеими руками схватился за пронзившее его копье и с длинным душераздирающим воплем свалился под копыта своего коня. В этот миг Сципиону показалось, что время остановилось и навсегда оставило в его мозгу чудовищный рев жертвы, но в следующий момент он уже звенел мечом, отражая удары двоих испанцев.

В центре у противника начали бой балеарские пращники и прочие метатели. Однако они были смяты тяжелой римской пехотой и отведены Ганнибалом на фланги. После этого сошлись лучшие пехотные части обеих сторон и бились с равным мужеством, несмотря на то, что римляне были измотаны длинным переходом и переправой через Требию. Сместившиеся же на фланг пунийские легковооруженные пехотинцы накрыли римскую конницу тучей дротиков. Римские всадники и до этого едва сдерживали напор в два с половиной раза превосходящего противника. Вдобавок ко всему слоны устрашали не привыкших к ним италийских лошадей. В результате римская конница стала отступать. В этот момент с тыла ударил сочетавший пешие и конные силы отряд младшего брата пунийского вождя — Магона, что вызвало уже беспорядочное бегство римлян. Теперь только легионы, образовав круг, продолжали твердо держать свою позицию.

Сципион вначале был увлечен массой бегущих, затем ему удалось выбраться из беспорядочной толпы, которую избивала карфагенская конница, и присоединиться к легионной пехоте. Он еще не привык к новому коню и плохо управлял им, потому спрыгнул на землю и вступил в схватку как простой солдат. Десяток всадников, оставшихся от его отряда, поступили так же.

Все слилось в стремительное, злобное, безумное целое. Напряжение всех сил, всех чувств, кровь, боль, восторг, отчаяние, стоны, вопли, звон мечей, скрежет щитов, холодный дождь вперемешку со снегом, мелькание перекошенных в бешенстве лиц, пестрота одежд, металлический блеск доспехов, мельница сверкающих мечей, возвышения трупов — было нераздельно, казалось, что это существовало всегда и никогда ничего другого уже и не будет.

Несмотря на ужас нависшего поражения, Публий освоился с обстановкой боя и теперь чувствовал себя гораздо увереннее. Он стал ловко использовать арсенал нестандартных обманных движений и уверток, выработанных на тренировках, и успевал отражать удары, сыпавшиеся с разных сторон, будто уподобился двуликому Янусу и одновременно видел все вокруг. Перед его взором еще стоял пронзенный им испанец с дикими глазами. Публий познал успех, почуял запах крови, в нем проснулся охотничий инстинкт далеких предков, и теперь он разил врага во вдохновении, в этой концентрации животных сил в мгновенья постигая тот опыт боя, который другие добывали годами ратных трудов, расплачиваясь ранами и кровью. Упоенье боя захватило его, сообщая невиданные силы.

Он столкнулся с матерым ливийцем и, сразу оценив возможности противника, понял, что в открытом бою с ним не совладать, потому, скрывая свои истинные возможности, стал отступать, создавая впечатленье, будто не помышляет о победе. Когда же у африканца сложилось мнение, что перед ним беспомощный юнец, Публий провел стремительную атаку, мгновенными ударами разорвал защиту соперника и вонзил меч ему в живот. В неукротимой злобе ливиец вцепился руками в лезвие похищающего у него жизнь меча и попытался удержать его, чтобы безоружному римлянину отомстили подоспевшие товарищи. Умирая, он жаждал только одного: гибели обидчика и предвкушал ее, застывшее в гримасе смертельной боли лицо исказила теперь злорадная ухмылка, являя противоречивую смесь выражений. В этот миг на Сципиона напал другой воин. Публий изо всех сил рванул меч, и руки ливийца утонули в крови, тогда тот извернулся и попытался схватить лезвие зубами, но здесь силы навсегда покинули его. Публий уже забыл о происшедшем и все внимание направил на нового врага. Пуниец, сразивший к этому времени нескольких римлян, в своем роде был прекрасен. Великолепное тридцатилетнее тело хищно играло рельефными мышцами, и каждое движение дышало мужскою грацией. При первом же столкновении с ним на бедре Сципиона появилась кровь, но боль он ощутит только потом. Карфагенянин был явно сильнее и опытнее. Юноша с полным напряжением сил отбивался от него, но с досадой вынужден был все же отступать. Публий не хотел верить в превосходство противника, но помимо воли осознание своей слабости предательски пронизывало его душу, лишая последних сил.

Беспрерывная, на грани всех возможностей оборона изнурила его и отняла веру в успех. Он автоматически отражал удары все более наседающего врага, как будто кто-то другой делал это за него, махал его руками. Исход поединка был несомненным, смерть казалась неминуемой, и он лишь ждал, когда ее металлический клык вопьется в его грудь.

Но вдруг все изменилось. Сам консул вел римлян в атаку, стремясь осуществить прорыв вражеского строя по центру. Карфагенян отбросили на сотню шагов назад.

Публий, отдышавшись в одиночестве, вдруг ощутил небывалый приток сил. Жизнь, вернувшаяся в тело, восторженно пустилась в пляску, сотрясая его фигуру нервной дрожью. Он побежал вперед и — можно ли поверить? — искал своего непобедимого красавца. Рыская между смешавшихся рядов распавшегося строя, где отступали то одни, то другие, он тяжело ранил еще одного пунийца, которого едва успели спасти его товарищи, и снова поверил, что может побеждать.

В какой-то момент Сципион бросился на помощь оказавшемуся в критическом положении центуриону, но успел лишь подхватить падающий труп. В бешенстве он воззрился на убийцу и возликовал: пред ним стоял его непобедимый пуниец. Тот, видимо, не признал настойчивого юношу. Публий с особой очевидностью обнаружил в этой встрече руку судьбы, потому вдохновенно бросился в атаку, и в этот миг чувствовал себя так, будто десять рук меч его сжимали. Противники схлестнулись, и среди урагана звуков их оружие издало жестокий звон.

Вдруг Публий понял, что произошло нечто ужасное. Враг ранил его в бок, и с ручьем крови через рану хлынул поток сил, безжалостно покидая продырявленное тело. Физические возможности Сципиона обратились в прах, но осталась его воля. Он продолжал сражаться и несколько мгновений сдерживал титана. От неимоверных усилий внутренности, казалось, слиплись и сквозь кожу выдавливались наружу. Остатки жизни складывались для следующего удара и в нем выплескивались из тела. Весь смысл, единственная цель — следующий удар, за ним ничего…

Прошла вечность. Публий перестал чувствовать землю, ему казалось, что он в стремительном полете сквозь время и пространство проносится меж звезд, схваченный чуть выше пояса у левого бока с дикою жестокой силой клешнями смерти.

В это время римляне на том участке, где бился Публий, обратили африканцев в бегство. Подоспевшие товарищи поддержали шатающегося, истекающего кровью юношу и вынесли с поля боя.

К исходу дня римляне потерпели сокрушительное поражение. Победившая на флангах карфагенская конница окружила легионы, и лишь десять тысяч римских воинов прорубились сквозь вражеский центр и прямым путем пришли в Плаценцию. Те же, которые пытались бежать назад к своему лагерю, были большей частью истреблены неприятельскими всадниками либо, изнемогшие от усталости и скованные холодом, утонули в Требии.

Немногих, добравшихся в лагерь к консулу Сципиону, тот в ближайшую же ночь, пользуясь ослаблением бдительности почившего на лаврах врага, на плотах переправил через реку и привел в Плаценцию к Тиберию Семпронию. Там, а также на другом берегу Пада в Кремоне, остатки разбитого войска стали на зимние квартиры.

 

6

Весть о разгроме двух консульских армий повергла Рим в панику, будто вместе с нею нагрянуло уже и само вражеское войско. «Оба консула заперлись в крепостях Пада и чуть ли не осаждены там противником, — гласила молва. — Некому теперь защитить Город, он беспомощен, как некогда перед галльским нашествием».

Кроме того, эта зима преподнесла римлянам ядовитый букет устрашающих предзнаменований, чему они придавали большое значение. В Сицилии у многих солдат сами собою загорелись дротики, в Сардинии жезл у проверяющего посты вспыхнул, обратившись в факел, небеса сияли божественным пламенем, на щитах выступил кровавый пот, кого-то убило молнией, с неба падали камни, будто сами боги вели сражение, где-то взошли две луны, из стопки дощечек с предсказаниями произвольно выпала одна с надписью: «Марс бряцает оружием».

Город погряз в суевериях, повсюду приносились умилостивительные жертвы, служились молебствия, устраивались лектистернии, где потчевали богов, жрецы взахлеб читали книги древней прорицательницы Сивиллы. Тем временем в селениях вокруг Рима крестьяне собирали пожитки и с мешками входили в город, надеясь на защиту его стен. От скученности и дурного зимнего воздуха начались болезни. Простолюдинам чудился топот карфагенских сапог, все с ужасом ждали нашествия Ганнибала.

 

7

Публий проводил зиму вместе с остатками войска отца в Кремоне, римской колонии, основанной несколько лет назад его дядей Гнеем Кальвом. Более месяца его состояние было критическим. Причем страдания от раны ему казались лишь эхом душевной боли за Отечество. Италию постигла тяжкая болезнь, она в агонии. Что иное, как не обморочный бред государства — всеобщая паника, подчинившая себе даже лучших людей в Городе и здесь, в консульских армиях? Что другое, как не отмирание пораженных членов — тотальная измена галлов, колебания остальных союзников?

Тем временем консул Сципион окончательно оправился от ранения и отбыл на войну в Испанию.

Прощание с отцом снова пробудило у Публия надежду. Не столько подействовали на него ободряющие слова, сколько сам факт, что отец здоров и полон сил после стольких месяцев немощи. Отечество, вновь обретшее такого гражданина и военачальника, уже небеззащитно. И отправляется он в далекую страну, значит, есть еще резервы у государства, если оно помышляет о заморских землях.

Силы стали возвращаться к Публию, однако большую часть времени он по-прежнему проводил в постели. Не растрачивая себя на жизнедеятельность, ум обратился к постижению происшедшего. Юноша стал упорно размышлять над ходом рокового сражения у Требии и о причинах поражения.

Силы противников были примерно равны. Тридцать шесть тысяч пехоты и четыре тысячи конницы у римлян и соответственно тридцать и десять тысяч у карфагенян. Очевидно, что Семпроний повторил ошибку первого консула, выйдя на равнину, и тем самым дав возможность развернуться сильнейшей части войска африканцев, но ведь битва началась с преследования отступающего врага и именно конницы, что должно было способствовать дальнейшему развитию успеха.

Тут в мозг Публия словно проник извне яркий луч и озарил события, вырвав из мрака подсознания множество едва уловимых деталей, не говорящих ничего по отдельности, но вместе создающих законченную ясную картину. В этот миг он постиг Ганнибала, будто заглянул в недра его духа, туда, откуда бил источник мыслей и чувств.

Начав вставать с постели и выходить из дома, Публий принялся расспрашивать солдат различных подразделений, а также перебежчиков и пленных о подробностях боя и предшествовавших ему действиях.

Вскоре он уяснил себе ход событий. Ганнибалу, как завоевателю, находящемуся на чужой земле, требовалось действовать решительно. Однако долгое время его сдерживала осторожность консула Сципиона. Придя на помощь коллеге, второй полководец неожиданно принес новые надежды и Ганнибалу. Этот Пуниец никогда не вступал в противоборство, не подготовившись заранее. Он по слухам, через лазутчиков и с помощью анализа поведения противника изучил нрав Семпрония и, исходя из этого, выработал тактику действий. Тщеславие консула он своими маневрами развил до самоуверенности, горячность — до безрассудства. В небольших стычках Ганнибал укрепил воинственный настрой римлянина, нападением на лагерь и последующим бегством одурманил его ум гневом и надеждой. Нумидийцы, перешедшие Требию, были лишь приманкой, имевшей назначение вызвать на бой неподготовленного противника, утомить его преследованием и, главное, завести на ровную местность. А уж там он сделал ставку на конную схватку. Кроме того, в кустах у ручья, оставшегося в тылу римского построения была подготовлена засада, где заранее расположился Магон с сильным отрядом. Таким образом, весь ход сражения был загодя расписан пунийским вождем. Во время боя он, наверное, даже скучал: настолько ясен ему был исход разыгрываемой пьесы.

Продумав все это, Сципион стал взрослее лет на двадцать. Он понял, что римляне ведут войну не с превратностями случая, не с прихотью богов, а с волей и умом коварного, люто ненавидящего их человека. Сейчас Публию стало страшно не только за будущее, но и за прошлое. Он вспоминал свои надежды перед боем и содрогался теперь, когда знал, что был тогда всего лишь одной из марионеток хитрого Пунийца. Происшедшее ужасно, но то, что могло произойти, пожалуй, еще страшнее. А ведь Ганнибал всего на десять-одиннадцать лет старше него, Публия. Каков-то он сам будет в тридцать лет. Так Сципион впервые сравнил себя с Ганнибалом.

Ему не терпелось поделиться своим открытием с другими. Однако отец теперь находился далеко, с ровесниками говорить было бесполезно, а вожди не слушали его, считая юнцом. Тогда он, прежде мечтавший о ратной славе, вдруг почувствовал, что ему тесны доспехи военного трибуна. Что можно сделать, командуя несколькими турмами, центуриями или даже легионом? Он стал помышлять о собственном войске, но путь к империю пролегал через длинный ряд магистратур и множество казавшихся бесполезными лет. Если бы он родился раньше — думал Публий — сейчас государство имело бы полководца, способного справиться с Ганнибалом.

 

8

Для римской армии зимовка была под стать переполненной неудачами осени. Во всей округе хозяйничали нумидийцы, а в холмистой местности — иберийские горные племена кельтиберов и лузитанцев, составлявшие значительную часть войска Ганнибала. Римляне не смели показаться за валом своего лагеря, и подвоз продовольствия осуществлялся только по реке. Однако Ганнибал решил перекрыть и этот путь снабжения, вознамерившись овладеть торговой пристанью возле Плаценции. Ночью с небольшим отрядом, полагаясь более на внезапность, чем на силу, он подступил к крепости. Но караулы вовремя обнаружили врага и сообщили о нем в город. На рассвете подоспел консул Корнелий Сципион, который тогда еще был в Италии и руководил обоими лагерями в отсутствие Семпрония, отбывшего в Рим. В схватке сам пунийский вождь получил легкую рану, и обеспокоенные этим карфагеняне отступили.

После выздоровления Ганнибал напал на другой город, помельче. Навстречу ему вышло многочисленное ополчение граждан, но противостоять опытному войску африканцев они не могли и при первом столкновении обратились в бегство. На следующий день город сдался. В ворота вошли пунийцы, приветствуемые жителями как новые друзья, и вдруг бросились грабить и уничтожать все живое, будто захватили город с бою. Стратегический план Ганнибала не предполагал снабжения войска извне, потому грабеж мирного населения был частью его кампании.

Закончив год таким «подвигом», Ганнибал разбил зимний лагерь и в дальнейшем занимался в основном встречей галльских посольств. Все племена предальпийской Галлии после битвы у Требии приняли сторону пунийцев и теперь скрепляли свою измену Риму заключением договоров с карфагенянами. К Ганнибалу всю зиму стекались полчища галлов, из которых он формировал воинские подразделения и отдавал на обучение своим офицерам. К весне его армия возросла более чем вдвое.

Поскольку в Риме было очень неспокойно, Тиберий Семпроний, едва устроив войска на зимовку, почти без сопровождения пустился в путь к столице, невзирая на то, что окрестности кишели врагами. Ему удалось перехитрить посты противника и благополучно прибыть в город. Там он первым делом провел консульские выборы, чем несколько приободрил народ, увидевший, что государственная система все еще функционирует нормально. Вожди плебса свалили вину за неудачный ход войны на сенат и под торжествующий рев масс провели в высшие магистраты злейшего врага знати, а значит, народного кумира Гая Фламиния. Вторым консулом избрали Гнея Сервилия Гемина. После выборов Семпроний столь же поспешно вернулся к войску. Фламинию по жребию достались легионы Семпрония, Сервилию — Сципиона. Принять командование новым консулам предписывалось в Аримине.

Гай Фламиний опасался, и не без причины, что сенат с помощью нобилей, облеченных жреческим саном, попытается задержать его в городе под видом неблагоприятных предзнаменований или вовсе объявит его избрание недействительным на том основании, что какая-то курица не с той стороны клюнула зерно, подобно тому, как это случилось во время его предыдущего консульства, когда он вел войну с галлами. Потому он пренебрег традиционными ауспициями и прочими атрибутами ритуала вступления в консульство и, незаметно, будто по частным делам, покинув город, устремился в Аримин.

Тем временем Ганнибал столкнулся с непредвиденными осложнениями. Галлы, мечтавшие о завоевательных походах под руководством Пунийца, до сих пор были вынуждены видеть, как обе противостоящие армии опустошают их собственные земли. Потому непостоянные галлы, легко переходящие от одной крайности к другой, от восторга к отчаянию, от дружбы к вражде, возненавидели Ганнибала и, не смея вступить с ним в открытую войну, неоднократно пытались его убить. Пунийцу пришлось применить свою изощренную хитрость, чтобы выжить. Он менял местопребывание, переодевался в различные одежды, использовал множество париков и прочий грим.

Учитывая сложившуюся обстановку, карфагеняне с приходом в долину Пада первых признаков весны, двинулись через Апеннины в направлении Этрурии. Однако в горах их застала лютая буря, и Ганнибал поспешно вернул войско в зимний лагерь.

До наступления настоящей весны более ничего не произошло за исключением нескольких стычек пунийцев с солдатами Семпрония, которые не дали перевеса ни одной из сторон.

 

9

В марте Фламиний прибыл в Аримин, принял войско и горными тропами направился к Аррецию, чтобы перекрыть врагу удобную дорогу к Риму.

Ганнибал, предпочитая действовать быстро и неожиданно, кратчайшим путем пошел в Этрурию. Он пересек болотистую долину реки Арно. Четыре дня и три ночи его войско не имело возможности устроить привал. Люди могли отдыхать только на трупах павших животных, во множестве возвышавшихся над болотной жижей. Этот переход унес немало человеческих жизней, но еще больше погибло лошадей и волов, не вынесли похода и шесть слонов из семи, оставшихся после сражения у Требии. От ядовитых испарений сырой местности заболел и сам Ганнибал. Он был столь слаб, что ему пришлось ехать на единственном уцелевшем слоне. Болезнь не прошла для него бесследно: он ослеп на правый глаз.

По прибытии в Этрурию войско долго приходило в себя, а Ганнибал собирал информацию об очередном сопернике — Гае Фламинии. Убедившись, что консул еще более горяч и заносчив, чем Семпроний, он демонстративно двинулся по плодородной этрусской равнине, грабя и разрушая все на своем пути. Фламиний нетерпеливо бросился в погоню. За счет смелого перехода через труднодоступную долину реки Арно Ганнибал выиграл в расстоянии и теперь опережал римлян. Однако, тщательно разведав местность, он тайно вернулся немного назад и устроил засаду в облюбованном им месте у Тразименского озера.

Товарищи предостерегали Фламиния от поспешных решений, советовали дождаться второго консула, чтобы действовать сообща, но он не слушал не только людей, а даже богов, которые не раз дурными знамениями оповещали его об опасности. Так, во время жертвоприношений теленок вырвался из рук жрецов и забрызгал окружающих кровью, что, по мнению римлян, недвусмысленно свидетельствовало об отказе богов принять жертву; выступая в поход, консул упал с коня, а знаменосец не мог вырвать древко «орла» из земли, на что Фламиний лишь с издевкой сказал: «Пусть выкопает знамя, если окаменел от страха и не способен его выдернуть!»

У Тразименского озера горная гряда расступалась и между холмами и водою оставляла узкую полосу ровной поверхности. В окрестностях это была единственная удобная дорога в равнины Этрурии. Ганнибал расположил тяжелую пехоту в горах вдоль озера, конницу — в конце прохода, а легковооруженных спрятал в его начале.

Фламиний подошел к озеру на пороге ночи. Утром он вступил в ущелье, не произведя разведки, ибо был уверен, что враг, не задерживаясь, движется к Риму. Когда все его войско вошло в низину и растянулось по узкой береговой полосе, а передовые отряды могли бы уже видеть, если бы не густой туман, широкие поля, лежащие по ту сторону хребта, Ганнибал разом послал все свои силы в атаку.

Непроницаемый для глаз туман наполнился хаосом звуков. Римляне, не различавшие в молочном воздухе своих знамен, не могли организовать строй и предпринять что-либо разумное. Они беспомощно метались в низине, то там, то здесь наталкиваясь на вражеское оружие. Возвышенностей туманная завеса не достигала, потому карфагеняне, отлично видя друг друга, могли действовать согласованно.

Долго длилось избиение, прежде чем Фламинию энергичными действиями удалось сплотить вокруг себя солдат и нанести некоторый урон противнику.

В это время произошло землетрясение, разрушившее многие города Италии, но здесь его никто не заметил.

Бой продолжался три часа. Римляне несколько выровняли положение, но тут их постигла еще одна беда — гибель военачальника. Один из галльских вождей племени инсубров, разбитых Фламинием несколько лет назад, узнал его и возбудил в своем отряде такую ярость, что легионеры не смогли уберечь полководца от расправы. После этого уже никто не думал о сопротивлении, каждый помышлял только о бегстве. Люди обезумели и слепо карабкались на скалы, откуда их сбрасывали пунийцы, либо тонули в озере. Пытавшиеся плыть не выдерживали дальней дистанции, отделявшей их от другого берега, и возвращались на мелководье, где их уничтожала вражеская конница, некоторые выбирались на острова, чтобы тоже стать добычей африканцев, только несколько позднее.

Когда туман в ущелье рассеялся, там все уже закончилось. Было перебито пятнадцать тысяч римлян и их союзников, около десяти тысяч удачливых беглецов разбрелось по округе, и лишь шеститысячный отряд пробился сквозь вражеские заслоны и стал лагерем на одном из холмов, однако, окруженный противником, сдался на условиях сохранения жизни и свободы. Ганнибал продемонстрировал им образец «пунийской честности»: всех бросил в оковы. Позднее он отпустил италийцев, объявив, что он их друг и воюет не с Италией, а только с Римом, римлян же продал в рабство.

Так армия Фламиния прекратила свое существование.

Слухи о крахе консульского войска опередили гонца с официальным донесением и заразили Город эпидемией отчаяния. С утра народ стекался на форум и толпился на Комиции, со страхом и надеждой глядя вверх на курию, где отцы города заперлись на совет с самого рассвета.

Наконец на склоне дня к толпе вышел претор Марк Помпоний и коротко сказал: «Граждане, мы проиграли большое сражение». С возвышения ростр ничего другого добавлено не было, но по площади внизу ползал зловещий шепот, источаемый, казалось, недрами земли, будто принесенный с шипеньем змей, вещавший о гибели всего войска вместе с полководцем.

Женщины, распустив волосы и раздирая на себе одежды, ринулись к городским воротам и в последующие дни и ночи, не прекращая истерики, дежурили у входов в город, ловя всех прохожих и жадно впивая любые сведения о событиях у Тразименского озера в надежде услышать что-либо об участи родных. Во время этих сцен вдруг кто-то взрывался ликованьем, когда другие рядом, сраженные отчаяньем, без сил падали на землю. Много матерей, надорванных горем, покинуло этот печальный мир, но были случаи, когда смерть, наоборот, венчала непомерную радость, и мать, внезапно встретив живым и невредимым сына, о гибели которого ей раньше сообщали, испускала дух в его объятиях.

Вскоре после трагедии у Тразименского озера пунийцы, устроив засаду, уничтожили четырехтысячный конный отряд, который Сервилий послал в помощь Фламинию еще до рокового сражения. Это несчастье потонуло в океане бедствий едва замеченным: римский народ стал привыкать к поражениям. Уже не ждали добрых новостей, но радовались дню, когда отсутствовали дурные.

 

10

Весть о разгроме Фламиния застала Публия в долине Пада, где легионы Гнея Сервилия с начала весны растрачивали свои силы и время в мелких стычках с варварами. Галлы не вступали в решительное сражение, а, прячась в лесах и городах, грабительскими набегами вредили римлянам. Осаждать неприятельские крепости в условиях враждебности населения всей провинции у Сервилия недоставало сил, другие способы ведения войны не приносили успеха. Солдаты изнывали от сознания бесполезности своих усилий, в то время как Ганнибал победно шествовал по Италии. Впрочем, стоило им покинуть эти земли, и галлы бесчисленными толпами ринулись бы в глубь страны и усугубили положение.

В июне Публий получил письмо из Испании. В нем отец рассказывал о том, как он высадился в Эмпориях — дружественном городе с греческим населением, подчинил небольшое соседнее племя и далее привлек на свою сторону племена всего левобережья Ибера, пополнив их воинами свое войско. Затем в письме сообщалось о выигранном сражении у армии пунийца Ганнона, в котором оказались уничтоженными шесть тысяч врагов, а две тысячи, включая и самого Ганнона, были взяты в плен. Теперь взор римлян обращен за Ибер, туда, где пока властвует Газдрубал, брат Ганнибала.

Едва Публий воспрял духом благодаря испанским успехам, как тут же, сметая все доброе в душе, на него обрушилось известие о страшном поражении Отечества от Ганнибала.

Как истинный представитель аристократии Публий ничего хорошего не ожидал от ставленника плебса Гая Фламиния, и все же столь бездарная гибель всего войска повергла его в шок. Каждое последующее сражение с Ганнибалом наносило все более сокрушительный удар государству. Можно было подумать, что только недостаток сил, невозможность собрать новую большую армию уменьшит размеры ущерба.

Не имея возможности самому сыграть существенную роль в этой войне, Публий все свои помыслы связывал с отцом. Он надеялся, что теперь-то сенат отзовет проконсула Сципиона из Испании и вверит ему борьбу с Ганнибалом. Такая надежда теплились в нем, когда пришло сообщение из Города о назначении диктатором Квинта Фабия Максима.

Сервилий получил приказ двигаться с войском в Рим для передачи его диктатору. Консул оставил часть сил для сдерживания галлов, а с остальными подразделениями направился в центральную Италию, вышел на Фламиниеву дорогу, построенную в цензорство погибшего у Тразименского озера консула, и на пути в столицу встретился с диктатором.

 

11

Фабий был избран диктатором, вопреки обычаю, на народном собрании ввиду невозможности немедленного прибытия в Рим консула. Начальником конницы он назначил незнатного Марка Минуция Руфа, чтобы привлечь на свою сторону простолюдинов.

Диктатор, видя вокруг панику, первым делом решил сплотить народ и укрепить его дух верой в богов. Он заявил, что причина несчастий не в слабости солдат или полководцев, не в таланте Ганнибала, а в забвении народом богов. По этому поводу он напомнил о пренебрежении Фламиния религиозными обрядами при вступлении в должность и о других нарушениях установленного порядка взаимоотношений с небожителями.

Фабий повел широкую религиозную кампанию, втянув в нее все население Рима, чем отвлек сограждан от мыслей о бедствиях. Люди, потерявшие доверие к государству и потому сосредоточившиеся каждый на своих делах, в результате чего народ распался на мелкие части и перестал существовать как целое, теперь дружно поглядели на небо. Единообразность взора стала первым элементом воссоединения народа, граждане, совместно послужив богам, вслед за этим столь же единодушно обратились к делам земным, к борьбе государства за выживание.

В соответствии с указанием древних книг легендарной пророчицы Сивиллы, Квинт Фабий и претор Тит Отацилий дали обеты о сооружении храмов Венере Эрицинской и Уму, которого не хватило Семпронию и Фламинию. С согласия народа богам была обещана «Священная весна», если через пять лет положение Отечества не ухудшится. Это означало, что весь весенний приплод домашних животных того года, когда будет исполняться обряд, обрекается на жертвоприношение. Были определены другие дары богам, в частности, Юпитеру выделялось триста быков. Кроме того, небожителей решили почтить проведением Великих игр. Принесение обетов завершилось в строгом согласии с обрядом длительным молебствием, в котором участвовали все горожане с женами и детьми, а также сельские жители. Три дня продолжался лектистерний. На нем было поставлено шесть лож для шести богов и шести богинь и предложено угощение Юпитеру с Юноной, Нептуну и Минерве, Марсу и Венере, Аполлону и Диане, Вулкану и Весте, Меркурию и Церере.

После наведения порядка в городе Фабий обратился непосредственно к военным делам. Марку Минуцию он поручил набрать два новых легиона, сам же направился навстречу Сервилию.

 

12

Встреча Фабия с войском произошла на глазах Публия, стоявшего в первом ряду. Диктатор предстал в окружении блестящей свиты из двадцати четырех ликторов. Он был на коне, хотя древним обычаем диктатору это запрещалось, Фабию же народ позволил такое отклонение от правил в угоду его почтенному возрасту и положению первого сенатора.

Когда величавая кавалькада приблизилась к легионам, один ликтор из окружения Фабия отделился от группы сопровождающих и, подступив к Сервилию, велел ему именем чрезвычайного магистрата распустить свою охрану и в качестве частного человека прибыть к диктатору. После того как это было исполнено, Фабий коротко обратился к солдатам. Он сказал, что теперь, когда государство после длительного перерыва вновь прибегло к помощи диктатуры, Рим вступает в войну по-настоящему. Кончилась чехарда с полководцами, в условиях частой смены которых достаточно было среди десяти мудрых вождей оказаться одному Фламинию, чтобы погубить все дело, ныне вся власть принадлежит одному, и пусть каждый солдат помнит, что его ведет диктатор. Главное внимание в недолгой речи Фабий обратил на то, что война — это не только битвы и штурмы городов, которые являют собою лишь видимую непосвященному взору верхушку событий, но в основе своей — труд. Он говорил: «Успех в сражении — всего лишь сиюминутный цветок, распускающийся на почве, обрабатываемой упорным трудом целый год. Война состоит из тысяч взмахов лопатой, бесчисленных миль маршей, ночных часов в карауле». Его голос, слабый от природы, но укрепленный длительной тренировкой с юных лет, был еще тверд и внушал оптимизм.

Публий с интересом наблюдал за тем, кому в критический час Отечество доверило свое спасение. Фабий к этому времени прожил более шестидесяти лет, но был еще достаточно крепок для ратных дел. Вообще, этот старичок невысокого роста с первого взгляда казался весьма простоватым и лишь нагоняющим на себя суровую серьезность, однако при более внимательном рассмотрении черты его лица создавали впечатление чего-то законченного, непоколебимо твердого, этому образу соответствовали и его скупые, но четкие движения. Публий сразу понял, что перед ним не Семпроний и не Фламиний, однако каков-то он будет против Ганнибала?

Солдаты, ставшие свидетелями величественной сцены прибытия диктатора, увидевшие могущество этого магистрата, перед которым сам консул безропотно распустил своих ликторов, прониклись значительностью происходящего и уважением к Фабию.

Сервилий был отправлен в Остию, морские ворота Рима в устье Тибра, чтобы снарядить флот для охраны италийского побережья. В связи с критической ситуацией для службы во флоте привлекались даже вольноотпущенники.

Фабий с войском, принятым от консула, пересек Сабинскую область и прибыл в лагерь Минуция, где присоединил его новобранцев. После недолгого отдыха четыре легиона с несколько меньшим количеством союзного войска двинулись навстречу противнику.

Недалеко от Аримина соперники расположили свои лагери в пределах видимости друг друга. Ганнибал сразу же вывел свою армию в боевом порядке за вал, однако ничего подобного не сделал Фабий, его солдаты продолжали заниматься своими делами за частоколом. Несколько дней пунийцы предлагали бой, но римляне не принимали вызов. Тогда Ганнибал пошел по Самнию, разоряя земли союзников Рима. Легионы Фабия также оставили лагерь и направились следом за врагом, при этом выбирая путь по холмам, чтобы не дать возможности проявить себя вражеской коннице.

 

13

По поведению полководца Публий понял, что в текущем году ничего интересного уже не произойдет. Это огорчало его юношескую душу, но умом он соглашался с диктатором. Конечно, толпу новобранцев нельзя было выпускать против Ганнибаловых наемников, воюющих всю жизнь и чужою кровью добывающих себе пропитание. Сципион решил, что война затянется еще не на один год, и постарался психологически настроиться на длительные труды.

После «Требии» он стал нервным и раздражительным, чье-либо присутствие его тяготило, вследствие чего возникали конфликты с товарищами. Образ приветливого, доброжелательного, лояльного человека, создаваемый им многие годы, теперь исказился гримасой презрительной угрюмости. В то страшное время, когда одно за другим гибли войска, рушилось государство, казалось, все и каждый виновны в поражениях, тогда товарищи были лишь сотоварищами по бегству, любое лицо вызывало в памяти позорные сцены отступлений и страха перед заморским завоевателем, потому все окружающие сделались ему ненавистны. Теперь под действием длительных раздумий он поостыл и узнал, что не какой-то конкретный солдат или центурион ответственен за поражение. Он снова стал следить за собою и сдерживать дурные эмоции. А вид безусых новичков и вовсе вызывал у него отеческое чувство, столь возмужал его дух за полтора кровавых года. Он и действительно в свои неполные девятнадцать лет стал чуть ли не ветераном. В их втором легионе едва осталась треть из состава, призванного некогда консулом Сципионом. Публий с тоскою вспоминал о нечаянных обидах, нанесенных им товарищам, которых ныне нет в живых. Кто-то раздражал его вечной осторожностью, весьма походившей на трусость, кто-то — бахвальством, неуместной отвагой, другой — медлительностью речи, четвертый — любимой присказкой, пятый — манерой подшучивать, цепляясь к словам; и вот теперь их нет, и вместе с собою они унесли в землю и нечто от него. С их гибелью умерла и часть его существа, какие-то струны души в нем уже не звучат. Сейчас, глядя на молодежь, он сознавал непрочность жизненной оболочки этих людей и, когда, например, наблюдал чью-либо жизнерадостную мимику, сопровождающую смачное повествование о любовных похождениях в пройденном накануне селении, его воображение отчетливо рисовало лицо рассказчика перекошенным гримасой предсмертной боли. Мог ли он после этого сердиться на такого юнца за невинную глупость?

Соседями по палатке у Публия были военные трибуны Луций Публиций Бибул — самоуверенный молодой человек лет двадцати восьми, недавно переведенный из Сицилии, и восемнадцатилетний Марк Эмилий, который выглядел еще моложе своих лет. Публиций принадлежал к набиравшему силу плебейскому роду и имел претензию со временем возглавить борьбу плебса против аристократии. На патриция Сципиона он смотрел как на будущего политического противника, с которым, однако, еще не пришло время скрестить оружие. Публия же он и вовсе не интересовал. Поэтому между ними сложились нейтральные формальные отношения, основанные на невмешательстве в дела друг друга. Они не были друзьями, но между ними не возникло и неприязни. Эмилий же сразу стал как бы младшим братом Публия. Сципион ненавязчиво наставлял юношу в военных и политических делах, а тот оказался своего рода отдушиной для эмоций старшего не столько по возрасту, сколько по жизненному опыту товарища. Публий рассказывал ему о пережитых сражениях, о двух убитых им врагах у Требии, о том, как в долгие бессонные ночи после этого его преследовали их ларвы и лемуры, как противоречили в нем рассудок, гордый уничтожением врагов Родины, и человеческая природа, протестующая против убийства себе подобных, как потом он привык к крови и, убив галла в лесных дебрях за Кремоной, уже не испытал никакого сожаления. Он не скрыл и своей неудачи с великаном-пунийцем, и, вместе глядя с утеса на равнину, где вольготно раскинулся карфагенский лагерь, они кипели гневом при мысли, что этот непобедимый враг свободно разгуливает по их земле. Эмилий горячо убеждал Публия в том, что тот еще найдет своего соперника и сразит его. Сципион делился с товарищем мыслями о Ганнибале и Фабии, рассказывал о действиях своего отца в Испании. Выяснилось, что их родители хорошо знакомы друг с другом и даже находятся в товарищеских отношениях. Публий не раскрывал Марку только своих личных надежд на войну, своей мечты вывести однажды собственное войско против ненавистного Ганнибала.

Бибул и Эмилий общались мало. У юноши был только один кумир — Сципион, а Публиций, видя, что не ему отдают предпочтение, проникся к младшему товарищу пренебрежением и держался с ним холодно.

Публий близко сошелся также с военным трибуном первого легиона Фабием Максимом, сыном диктатора. Их объединила общность взглядов на положение в государстве и оценку хода войны. Они и познакомились во время спора офицеров о тактике полководца. Большинство из них уже тогда критически относилось к затягиванию воины в расчете не на победу в бою, а на то, чтобы взять противника измором, считали такую стратегию позорной для римлян, а заодно отмеривающей лишние дни жизни Ганнибалу. Мало кто держал сторону Фабия, но и те, боясь обвинения в трусости, молчали. Открыто стал защищать позицию диктатора только Сципион. Он убедительно описал, ссылаясь на примеры «Требии» и «Тразименского озера», к чему приводят бесшабашные действия с необученным войском против матерых африканцев, объяснил, что осторожность необходима для того, чтобы приучить солдат к противнику, избавить их от страха перед Ганнибалом, сделав его присутствие будничным явлением. Кроме того, как пунийский вождь всегда изучал своего соперника, так и Фабий теперь, по его мнению, был занят исследованием характерных черт врага, поиском его уязвимых мест, а на это требуется тем больше времени, чем сложнее Ганнибал в сравнении с рядовыми полководцами. После того как молодежь разошлась по своим шатрам, Квинт Фабий подошел к Публию и поблагодарил его, причем не столько за поддержку отца, сколько за восстановление справедливости. Сам он, Фабий, разделяя мысли Сципиона, тем не менее, не мог их высказать, дабы не быть обвиненным в пристрастии ввиду родственных связей с обсуждаемым лицом. Затем они еще некоторое время говорили о происходящих событиях. Подчеркивая свою объективность, Фабий сказал напоследок, что, как ни высоко он ценит отца и сочувствует его нынешней тактике, все же считает, что не ему предназначено выиграть эту войну. За такую откровенную мысль, до которой сам Сципион еще не дозрел, Публий проникся большим уважением к собеседнику.

С тех пор они встречались довольно часто. И Публий, по-прежнему интересуясь личностью диктатора, узнал от его сына много интересного. В частности, ему стало известно, что Фабий старший от рождения был хилым и неповоротливым ребенком и среди сверстников отличался робостью. Многие учителя считали его тугодумом. Однако соображал этот мальчик медленно, но верно. Главной его чертой являлось упорство. Упорство и труд он добавлял к другим своим качествам и тем усиливал их. Так, в школе он медленнее других решал простые задачи, но зато, волей заставляя трудиться свою небыструю смекалку, в конце концов мог одолеть такой вопрос, который другим был вообще непосилен. Так же, как научился пользоваться своим умом, обращая в достоинства даже его слабые стороны, он укрепил и свое тело многими занятиями. Теперь же упорство сделало его принцепсом сената и вторично — диктатором.

 

14

Однако один за другим тянулись дни, не приносящие удовлетворения римлянам. Ганнибал маневрировал, шел вперед, назад, вызывал противника на открытый бой, устраивал засады, но неизменно невозмутимый Фабий стоял лагерем на возвышенностях, когда Пуниец предлагал сражение, и двигался, не спускаясь в низины, следом за неприятелем, если тот перестраивался в походную колонну и совершал марш. Никакими бесчинствами на италийской земле карфагеняне не могли спровоцировать Фабия на риск решающей битвы. Избалованные безнаказанностью пунийцы подходили к самому рву римского лагеря и засыпали вал стрелами насмешек. Нагло раздавались финикийские, нумидийские, мавританские ругательства, издевательски звучали испанские и галльские наречия, и лишь латинская речь стыдливо молчала.

Редко Фабий позволял сделать вылазку и отбросить противника от лагеря. Вообще же римляне совершали набеги лишь на отряды пунийцев, посланные за фуражом. Сами они выходили за продовольствием только под охраной конного сопровождения. Причем диктатор никогда не двигался с места, не произведя тщательной разведки.

Настало время, когда его осторожность стала для солдат приторной. Возмущение вызывающим поведением врагов и их собственным бездействием нарастало. Внутренняя энергия войска увеличивалась и грозила, если ей не дать должного выхода, взорвать армейский порядок.

Уважение к полководцу быстро падало, легионеры в насмешку называли его «ганнибаловым дядькой», который заботливо всюду провожает Пунийца, как бы помогая ему грабить Италию. Центром возмущения стал Марк Минуций, который постепенно объединял вокруг себя всех недовольных. Он ораторствовал среди солдат о необходимости проучить заносчивых африканцев, издевательски вопрошал у друзей диктатора: «Не потому ли Фабий бродит по горам и вот-вот заберется на само небо, что прогнали его с земли?»

Когда Максиму передали это и другие подобные высказывания, упрекающие его в трусости, он сказал, что нет ничего зазорного в страхе за Отечество, а истинная трусость — бояться мнения недальновидных людей и идти на поводу у тех, кем должно повелевать.

Мятеж назревал, росло недовольство и в Риме, чем не замедлили воспользоваться враги аристократической партии, впервые поднявшие голову после неудачи их ставленника Фламиния. Но вдруг настал день, когда тактика диктатора восторжествовала.

Ганнибал упорно стремился склонить на свою сторону италийцев и вербовал как отдельных людей, так и целые общины, используя жестокость и милосердие, подкуп и угрозы. Нашлись у него сторонники и во втором по величине и значению городе Италии Капуе. Они принадлежали к группе пленников, отпущенных им на свободу у Тразименского озера. В надежде на них, он двинулся в Кампанию.

Пунийцы направлялись к городу Казину, расположенному на границе кампанских земель с Лацием, чтобы захватить горный перевал на Латинской дороге и отрезать римлян от союзников. Однако проводники, неверно поняв Ганнибала, завели его в окрестности Казилина. Обнаружив ошибку, карфагенский вождь велел распять проводников на крестах. Тем временем пунийская конница под началом Магарбала принялась опустошать и выжигать богатейшую Фалернскую область в надежде силой склонить на свою сторону население.

Войско Фабия при этом размещалось на горном хребте, разделяющем Лаций и Кампанию. Римляне с вершин хорошо видели дымящиеся италийские равнины, и сторонники Минуция говорили, что Фабий издевательски дает им красочные зрелища гибели Отечества. Но в этот раз диктатор избежал бунта, заставив солдат действовать энергичнее обычного. Он разослал легатов во главе сильных отрядов занять окрестные горные перевалы и ущелья.

Ганнибал вскоре понял, что фалернская земля щедра виноградом и фруктами, но не располагает ресурсами настоящего пропитания для его армии, потому поспешил ее покинуть. К этому времени все дороги к Капуе, Риму и Самнию оказались перекрыты римлянами, и, зайдя в ущелье, карфагеняне оказались в ловушке.

Целый день африканцы штурмовали укрепления римлян, перегородившие им путь, но, потеряв восемьсот человек против двухсот у противника, поняли тщетность своих усилий. Закрыв врагу выходы, Фабий с основной частью войска разместился в горах.

Тут-то все и восхитились прозорливостью Максима. Наставшая ночь стала бы последней для карфагенской армии, если бы плащ ее полководца не носил Ганнибал. Пуниец велел привязать к рогам захваченного у италийцев скота охапки хвороста. В самую глухую пору ночи африканцы подожгли хворост и погнали двухтысячное стадо быков в горы, следуя за ним в боевом порядке. Вначале быки шли относительно спокойно, когда же пламя дошло до кожи, они взбесились и понеслись в разные стороны. Римские часовые, увидев, что все горные склоны покрыты мечущимися огнями, возомнили, будто несметные полчища пунийцев идут в наступление одновременно со всех сторон, используя какую-то новую тактику, скрывающую в себе неведомое коварство, и, побросав посты, кинулись врассыпную.

Глядя на сверкающее огнями ущелье, Фабий догадался о хитрости соперника, но не решился вступить в сражение ночью.

К утру большая часть карфагенского войска была в безопасности, и начавшаяся с рассветом атака римлян угрожала только арьергарду. Последние ряды пунийцев оказались в тяжелом положении, но Ганнибал, верно оценив ситуацию, послал им в помощь испанских горцев, которые в своем легком снаряжении скакали по утесам, как горные козы, и быстро расправились с тяжеловооруженными легионерами, привыкшими биться на равнине. Так, Фортуна, пообещав римлянам великую удачу, насмеялась над ними, нанеся и в этих благоприятных условиях удар, удручающий не столько потерями, сколько незаслуженностью.

Раздражение, вызванное упущенной победой, умело направленное Минуцием, обратилось не на тех, кто покинул караулы и пропустил врага, а на полководца. Солдаты говорили, что диктатор, с самого начала отказавшись от сражения, предложил Пунийцу соперничество в уме и хитрости, но именно выбранным им оружием и был побежден. «Чего же после этого можно ждать от Фабия?» — разводя руки, вопрошали они. Минуций с новым пылом повел пропаганду. Он напоминал, как Фурий Камилл и Папирий Курсор перекрыли неудачи государства славой ярких побед над галлами и самнитами, и подчеркивал, что добились они успеха, не бродя по горам и любуясь сценами разорения своих земель, но решительными действиями.

Ганнибал был одним из немногих, кто высоко оценивал Фабия. Еще до окружения в горах он говорил своим друзьям, показывая на возвышенности, где располагался римский лагерь, что эта туча, которая сгустилась над горами, еще разразится ливнем и градом. Однако перед солдатами он отзывался о военачальнике противника с презрением, и это презрение пытался передать римлянам, для чего подсылал в лагерь людей, разносящих дурные слухи о Фабии. Таким образом, Ганнибал стремился победить Фабия с помощью его же войска. Желая еще более скомпрометировать своего соперника, он разузнал, где находится его имение, и, грабя всю округу, демонстративно оставил участок Фабия в сохранности. Подозрения римлян усилились, еще и оттого, что диктатор без ведома сената договорился с Пунийцем о размене пленных. При осуществлении этой процедуры выяснилось, что римлян, захваченных врагом, на двести сорок человек больше. За них Фабий предложил выкуп.

Подстрекаемые смутьянами солдаты решили, что их полководец вступил в сговор с Ганнибалом и преследует свои выгоды. А сенат, недовольный, что с ним не посоветовались, стал затягивать выплату денег.

Фабий вышел из этого положения, проявив истинно римскую доблесть. Он послал своего сына в Рим, тот продал имение, сохраненное Ганнибалом, и на вырученные деньги были выкуплены пленные.

Однако никакие добрые дела уже не могли вразумить зараженное мятежным духом войско.

 

15

После неудачной попытки окружить врага и Публий потерял доверие к Фабию. Даже внешность диктатора воспринималась им теперь по-иному. Законченность черт и четкость жестов, которые он прежде считал выражением монолитности духа, сейчас казались ему свидетельством ограниченности, недалекости ума.

По-прежнему верил в полководца лишь трибун Фабий. Квинт молчал в компании, но наедине со Сципионом отстаивал позицию своего отца. Он и случай в ущелье считал большим успехом римлян, когда лишь дьявольская изобретательность Ганнибала позволила африканцам избежать краха, утверждал, что для открытого боя с карфагенянами они еще не созрели, ибо, если Пуниец сумел нанести им урон, выбираясь из западни, то можно представить, сколь он опасен в равных условиях. Сципион доказывал, что Фабий совершил ошибку, не напав на врага ночью из выгодной позиции. По мнению же Квинта, ночное сражение полно случайностей, им невозможно управлять и на него можно решиться только с отчаяния. Младший товарищ оставался при своем мнении, а Фабий говорил ему: «Ты находишься в плену у своей молодости, твой дух еще не окреп, взгляды не устоялись, потому под влиянием малейших внешних толчков ты мечешься от одного мнения к другому». Публий выслушивал подобное, стиснув зубы, но все же их дружба от этих споров не пострадала.

 

16

В начале осени противники Фабия в Риме одержали победу. Плебейская группировка, которой руководил народный трибун Марк Метилий, весьма заинтересованный в ниспровержении Максима, так как приходился родственником Минуцию, объединила усилия со значительной частью знати, недовольной проявленной Фабием самостоятельностью в вопросе о размене пленных. Государственная машина сделала оборот, и боги, естественно, через жрецов срочно призвали диктатора в Город для совершения неких чрезвычайных жертвоприношений.

Покидая войско, Фабий приказал как диктатор начальнику конницы и попросил как человека человек Марка Минуция не вступать в сражение в его отсутствие. Однако едва конь унес диктатора за ближайший утес, как Минуций перестал видеть дорогу перед собою, столь высоко вознесся его взор.

В один из ближайших дней начальник конницы со всей армией напал на пунийских фуражиров. Карфагеняне привыкли к пассивности противника и утратили осторожность, чем и воспользовались римляне. Схватка началась с массового избиения африканцев, но вскоре Ганнибал привел подкрепления, оттеснил нападавших и организованно со всеми силами отступил в лагерь. У римлян пало пять тысяч воинов, у пунийцев — шесть. Несмотря на приблизительно равный исход боя для обеих сторон, в лагере Минуция царило ликование, и в Рим понеслось сообщение о «блистательной удаче, сокрушительном поражении Ганнибала».

Полученная весть разогрела толпу в Городе до кипения. Форум бурлил, люди поздравляли друг друга, как будто уже пришел конец войне. Все безудержно возносили Минуция, а Фабия считали средоточием зла. Метилий, пользуясь неприкосновенностью народного трибуна, сохраняемой даже при диктатуре, открыто обвинял Фабия не только в затягивании войны ради продления срока действия своей должности, но уже и прямо — в измене. Он заявил, что знать во главе с диктатором вступила в сговор с Ганнибалом и стремится истощить силы народа в этой войне, чтобы затем задушить республику и присвоить себе всю власть.

Метилий повсюду намекал на необходимость лишить Фабия власти или, по крайней мере, дать равные полномочия Минуцию. Открыто же выступил с предложением поделить диктаторскую власть на двоих Гай Теренций Варрон.

Теренций Варрон был так называемым «новым человеком», выдвинувшимся за счет отцовского богатства с самых низов плебса. Умело используя деньги, спекулируя на своем народном происхождении, безмерно льстя толпе, он добился плебейских, а затем и курульных должностей. Ныне, будучи претором, он собрал плебейские комиции и провел на них свое предложение об уравнении власти Фабия и Минуция. Такое небывалое в истории постановление, обходным путем ограничивающее власть, принадлежащую по закону диктатору, являлось оскорблением Максима. Но сам Фабий сказал, что оскорбление не может затронуть честного человека, ибо относится не к нему, а к маске, созданной клеветниками. По поводу сражения, данного начальником конницы, он заявил, что побед Минуция государству следует опасаться больше, чем неудач.

Возня вокруг Фабия нарастала, потому он поспешно провел выборы консула на место погибшего Фламиния — был избран Марк Атилий Регул — и под покровом ночи покинул город, устремляясь к войску.

Минуций встретил его высокомерно и сразу заговорил о разделении власти. Он намеревался командовать войском через день, но Фабий резко воспротивился очередности, желая сохранить хотя бы половину армии. Легионы поделили как между консулами: первый и четвертый достались Минуцию, второй и третий — Фабию. Соответствующим образом поступили и с союзными подразделениями. Молодой полководец тотчас отделился от старшего и возвел свой лагерь, немало потешив этим карфагенян.

Ганнибал хорошо знал, кто перед ним, потому сразу начал действовать. Между противниками возвышался холм. Окружающая местность была лишена растительности, но испещрена расщелинами, заметными только вблизи. Эту господствующую над окрестностью высоту Пуниец легко мог захватить еще ночью, однако, оставив ее свободной, начинил ближайшие овраги солдатами. Утром на виду у неприятеля он послал на вершину небольшой отряд. Минуций, решивший ни в чем не уступать Ганнибалу, не стерпел такого развития событий, тем более что отсутствие поблизости кустарника и деревьев, казалось, избавляло от опасности засады, и с легковооруженными напал на пунийцев. Карфагеняне выставили подкрепление, римляне поступили аналогично, и вскоре все войско Минуция оказалось втянутым в сражение.

Фабий с горы, где лежал его лагерь, хорошо видел происходящее и в самом начале действий соотечественников воскликнул: «Минуций губит себя раньше, чем я ожидал, но, впрочем, позднее, чем желал он сам!» После этого он велел своим солдатам строиться перед валом.

Бой шел с переменным успехом, как вдруг из расщелин, словно из-под земли, возникло пять тысяч африканцев. Оказавшись под угрозой окружения, римляне смешали ряды и ударились в бегство.

В этот момент Фабий сказал своим воинам: «Минуций добрый гражданин и любит Родину, а за то, что он по горячности молодого возраста совершил ошибку, попеняем ему в другой раз. Вперед, солдаты, на помощь соратникам!» И сам, став впереди, повел легионы в сражение.

Фабий подоспел в самый нужный момент, его приход остановил бегство римлян и застал врасплох карфагенян. Видя, что продолжение схватки грозит полным разгромом, Ганнибал проявил все свое искусство, чтобы отвести армию в лагерь с наименьшими потерями. Римляне вышли из сражения победителями.

Легион, в котором служил Публий, был в составе Фабиева войска. В этом бою манипулами руководили центурионы, а военные трибуны не получили специальных заданий. Предоставленные самим себе, Публий и Эмилий стояли возле знамен. Коней они оставили в лагере, так как на пересеченной местности в них не было надобности, хотя часть конницы, двигаясь низиной, прикрывала войско.

Дело было решено гастатами и принципами, триарии в схватку не вступали. Однако Эмилий, которому пока не удалось проявить себя, бросился вперед знамен, догнал передовые ряды и с юношеским пылом врезался во вражеский строй. Публий, опасаясь за товарища, последовал за ним. Прежде чем Марк успел вкусить рукопашной схватки, он уже оказался ранен. Но в гневном порыве юноша, продляя то же движение, в котором напоролся на копье, вонзил меч в своего обидчика. Упали оба.

Подоспевший Сципион оттолкнул сцепившуюся рядом пару и подхватил товарища на руки. Пуниец не поднялся уже никогда. Эмилий был жив, но от боли потерял сознание. Публий так на руках и донес его до лагеря.

Солдаты еще не стряхнули с себя боевой пыл и взахлеб, не слушая друг друга, рассказывали о своих подвигах, как вдруг войско Минуция в полном снаряжении с обозом перешло долину и, поднявшись в гору, стало входить в ворота Фабиева лагеря. Когда обе армии собрались у трибунала в полной тишине, так как одни молчали от удивления, другие от сознания своей вины, Минуций предстал перед Фабием. Он сказал: «Высшая категория ума — способность верно действовать самому и давать советы другим, следующая степень — умение следовать советам высшего. Гораздо ниже первых двух стоят третьи, неспособные ни к тому, ни к другому. Боги отказали мне в таланте управлять людьми, но я сохраняю в себе достаточно рассудка, чтобы примкнуть ко второй категории. Я усвоил урок, потому передаю тебе, диктатор, войско вместе с собою и объявляю себя и своих солдат твоими клиентами. Ты спас нас и, вернув нам жизнь, стал вторым отцом. Для меня гораздо выше незаслуженной власти, которую необдуманно вручил мне народ, считать себя твоим сыном».

Минуциевы солдаты бросились к соратникам, величая их патронами. Те дружески их приветствовали и пригласили на угощение в свои шатры.

Между прочим, и Квинт Фабий младший, бывший трибуном в первом легионе Минуция, разыскал Сципиона и, улыбаясь, тоже назвал его патроном. Публий первым делом поинтересовался, почему у Фабия перевязано плечо, но тот успокоил его, объяснив, что рана не представляет серьезной опасности. Затем они некоторое время делились впечатлениями о сражении.

 

17

Вскоре после этих событий Фабий Максим сложил с себя диктатуру. Войско он передал консулам.

Гней Сервилий к тому времени успел побывать с флотом у Сардинии, Корсики, Сицилии и даже высадил десант в Африке, но там его люди попали в западню, и, потеряв около тысячи солдат, он поспешил покинуть враждебный берег.

Атилий Регул и Гней Сервилий разделили между собою легионы, но впредь тщательно согласовывали свои действия. До конца года они вели позиционную войну, следуя тактике Фабия. Карфагеняне, находясь под присмотром противника, прикладывали большие усилия, чтобы прокормиться в этих условиях. Их войско терпело лишения, и Ганнибал уже намеревался отступить в Галлию, где его поддерживало население, но из политических соображений все еще держался в Италии.

 

18

Публий за прошедший год, проведенный в непрестанных трудах, окреп духом и закалился физически, мышцы налились мощью при том, что телосложение его было хотя и достаточно крепким, но далеко не массивным. Раны зажили полностью, не оставив иных последствий, кроме шрамов.

После всего происшедшего ему стало ясно, что в борьбе с врагом надеяться не на кого: самый разумный среди римлян — Фабий Максим, и тот способен лишь мешать Ганнибалу, но не победить его. Публий стал рассчитывать только на себя и решил превзойти грозного Пунийца, чтобы в конце концов победить его. Такой итог размышлений был продиктован как душевной склонностью, так и стремлением спасти Отечество. Причем, глядя на горящие италийские поля и виноградники, он поклялся себе обрушить те же несчастья на африканские просторы, заставить жестоких захватчиков защищать свою землю, страшиться за свои жилища, запереть их у своего города и в последнем сражении распять Ганнибала с его войском на стенах Карфагена.

Отныне Сципион знал цель своей жизни, и все силы подчинил стремлению к ней. Его сознание колебалось на подступах к такому решению с самой «Требии», подобные мысли бродили в нем целый год, потому он уже давно начал готовить себя к поприщу полководца. Каждый день, каждый час, находясь на привале, в походе или в бою, Публий наблюдал легионеров, центурионов, изучал Фабия, Минуция, легатов, их манеру обращения с войском и отдельными солдатами, стремился знать центурионов более высоких рангов поименно, причем не только в своем легионе, но и во всем войске, а также прилагал старания к тому, чтобы лучше узнали его самого. Он собирал информацию о Ганнибале, Магоне, Магарбале, исследовал характеры пунийцев, испанцев, галлов, нумидийцев, способы ведения боевых действий различными вражескими подразделениями.

Сейчас, после будней, трагедий и праздников реальной войны, у него вызывали усмешку воспоминания о всяких Ахиллах, Аяксах и Гекторах, чьи книжные подвиги поражали когда-то его детское воображение. В действительности все происходит не так, и победы добываются иначе. Каким юнцом он оставался бы до сих пор, если бы не постигло Отечество такое несчастье! Теперь же его силы выросли, но как использовать их? Почти каждую ночь Публий, прежде чем уснуть, долго терзаться сознанием невозможности что-либо предпринять в настоящее время, он был связан незначительностью занимаемой должности и будто томился в плену у своей молодости. От безысходности его сознание порождало идею проникнуть во вражеский лагерь, как некогда Муций, названный впоследствии Сцеволой, и заколоть Пунийца. Однако такое деяние было бы слишком примитивным для него, да и Риму не принесло бы истинной славы. Увы, ему приходится терпеть бездеятельность, обратив взор в будущее, надеясь на чудо, а может быть, на затяжную войну, ведь длилась же борьба с Карфагеном за Сицилию двадцать четыре года.

Публий подозревал, что не только его мучают такие мысли, многие представители аристократической молодежи мечтают приложить свои силы к победе над врагом. Очевидными были, например, притязания Фабия младшего на соперничество с Ганнибалом и, возможно, имевшие основания, так как он, в отличие от своего родителя, в любой деятельности блистал талантами.

 

19

Тем временем пришли добрые вести от отца из Испании. Его брат Гней еще ранней весной одержал победу над Газдрубалом в морской битве, напав на врага в устье Ибера и захватив его врасплох ввиду беспечности противника, полагавшегося на свою многочисленность. Сразу же были взяты два корабля и повреждены четыре, позднее в результате преследования разбитого неприятеля римляне овладели еще двадцатью пятью судами. После этого Гней Сципион, став хозяином побережья, совершал набеги на вражеские земли вплоть до Нового Карфагена, в окрестностях которого также была взята богатая добыча. В результате этого успеха сторону Рима приняло сто двадцать местных племен, запросили мира и балеарцы. Гней, усилив войско союзниками, прошел в центральные районы Испании, а Газдрубал оказался вынужденным отступить в Лузитанию к самым берегам Океана. Затем Гней вернулся на Ибер, где объединился с Публием.

Взбудораженные римскими успехами могучие племена кельтиберов самостоятельно повели войну с карфагенянами и нанесли несколько ударов Газдрубалу.

Пока пунийцев отвлекала борьба с испанцами, на другом конце страны братья Сципионы подошли к Сагунту.

Увидев, что война изменила направление и Фортуна смотрит в сторону римлян, варвары стали повсеместно изменять Карфагену. Создалась проримская группировка и в Сагунте. В результате интриг этой партии заложники, собранные в город пунийцами со всей Испании, были переданы Сципионам. Это привело к восстанию против карфагенян почти всех местных народов, но наступившая зима оборвала развитие событий.

 

20

Зимою основные действия переместились в Рим. Будто разгневанные боги вселили безумие в граждан: избежав во второй половине года военных поражений благодаря разумной тактике Фабия, они погрязли в проклятии политической грызни, готовя себе грядущую катастрофу.

Политическое равновесие между сенатом и народом нарушилось встрявшими между ними авантюристами в обличии демократических вождей.

Антиаристократическая группировка за несколько последних месяцев окрепла и, в неустанной пропаганде перед народом излив на головы соперников словесные нечистоты, сама на фоне запачканных ею стала казаться чище.

Уровень пропаганды в значительной степени формирует политический уровень граждан. Оглушенный фальшивыми лозунгами и псевдоразоблачениями народ превратился в толпу.

Ставленником демократической партии на сей раз являлся Теренций Варрон, но наступала она широким фронтом. Ею были проведены свои кандидаты в народные трибуны, на эту самую скандальную должность. Запевалой здесь выступал близкий родственник Теренция Квинт Бебий Герений. Трибуны в свою очередь заручились поддержкой некоторых сенаторов из числа не самых знатных плебеев. Первые люди государства, видя, сколь опасен для Отечества такой консул как Теренций, приняли вызов и ввязались в борьбу.

Консулы, опасаясь покидать войска, располагавшиеся в непосредственной близости от врага, назначили для проведения выборов диктатора Луция Ветурия Филона. Однако авгуры сообщили, что ауспиции дали неблагоприятный результат, следовательно, диктатор избран огрешно. В такой ситуации не оставалось ничего иного, как сенату определить интеррекса. Трибуны, будоража народ, препятствовали проведению выборов, и пять дней первого междуцарствия протекли впустую. Вторым интеррексом стал Публий Корнелий Азина. При нем и был выбран первый консул.

Крикливый Бебий разоблачал на народных сходках возню сенаторов вокруг выборов. Он заявил, что жрецы объявили назначение диктатора недействительным не по знаку небес, а преследуя выгоды своей партии. Все было устроено так, чтобы выборами руководили интеррексы, назначаемые сенаторами, причем только из патрициев. В который раз упоминался «заговор знати против республики». «Война станет вечной, если мы всегда будем избирать в полководцы Фабиев!» — трагически воздевая руки, с надрывом восклицай Бебий. В следующей речи трибун затушевал последний чистый лоскут на репутации Фабия. По его словам, спасение легионов Минуция явилось финалом хорошо разыгранной комедии. Максим якобы сначала не дал победить римлянам, а уж потом помешал потерпеть поражение. Он будто бы намеренно отобрал у Минуция два легиона, чтобы сделать невозможной победу над Ганнибалом. А все это якобы было инсценировано с целью опорочить народ и его истинных вождей.

Сам Теренций Варрон, отмытый и почищенный, ораторствуя, шествовал от собрания к собранию и то с ростр презрительно взирал на сенаторов, то, пресмыкаясь перед плебсом, едва не падал в лужи к стопам толпы. Его выбор в кандидаты определялся большой скандальной популярностью, приобретенной травлей Фабия. Народу непрестанно напоминали, что именно Варрон отобрал часть власти у ненавистного диктатора и передал ее Минуцию. Трибун Метилий, сыгравший в тех событиях фундаментальную роль, «проявив скромность», отказался от своей доли славы в пользу лидера группировки. Этот политический капитал Теренция и был теперь пущен в оборот.

Варрон повсюду заявлял, что он знает секретное оружие против Ганнибала и разобьет врага чуть ли не раньше, чем его увидит. Пока его друзья чернили соперников по выборам, а ими были три знатных патриция и два не менее видных плебея, сам он их не трогал, проявляя расчетливое благородство, но без устали восхвалял себя, а следовательно, и толпу, ибо являлся «плоть от плоти и кость от кости народной».

На всякий случай с ним повсюду ходили двое хорошо образованных сенаторов из противников аристократии и иногда что-то аккуратно шептали ему в ухо.

Под прессом такой оголтелой кампании нобили приуныли, лишь Фабий Максим все еще пытался образумить народ. Он призывал его еще и еще раз, отложив амбиции, взяться за разум в столь критический период и ответственно подойти к определению соперника Ганнибалу, говорил, что граждане вольны распоряжаться своей жизнью и могут умереть, коли того пожелают, но они не имеют права погубить Отечество. Государство — это труд, кровь и жизнь множества поколений граждан, их слава, их памятник. В моральном смысле нанести ущерб Родине — все равно что разорить и осквернить могилы отцов. Но государство — больше, чем монумент в честь предков, это их детище. Еще большую ответственность ныне живущие несут перед потомками, чем перед ушедшими поколениями, в той же степени, в какой количество будущих поколений должно превысить число ушедших, ибо у Рима было начало, но не должно быть конца. «Не только вы хозяева государства! — пытался перекричать неугомонный старик недовольный рокот форума. — Вы делите его с гораздо превосходящим вас числом людей, которых уже нет и еще нет среди нас».

Увы, у толпы женский характер, она любит тех, кто ей льстит и бахвалится пред нею. Истина же наводит на размышления, а не пьянит, и тем скучна, причем имеет часто горький вкус в отличие от сладкой и пьянящей лести, которая лишь наутро вызывает тошноту похмелья.

Фабия только из почтения к возрасту не побили камнями. Толпа жадна до перемен. Фабий нес ей постоянство, Теренций — что угодно, но не стабильность.

Не смог помочь и истинный аристократ Корнелий Азина, проводивший комиции: значительно опередив прочих количеством голосов, консулом стал Варрон.

Ввиду тревожности сложившейся обстановки, сенаторы упросили выставить свою кандидатуру в высшие магистраты давнего противника плебса Луция Эмилия Павла. Усилиями знати Павел был избран в консулы и стал коллегой по форме, а по сути — соперником Варрона.

 

21

На фоне суеты политических склок малозаметными проскользнули другие события жизни Города. Невзирая на тяготы войны, римляне по-прежнему блюли интересы государства, какой бы точки круга земель они ни коснулись. Для увязки текущих дел были отправлены посольства к македонскому царю Филиппу, к лигурийцам и в Иллирию. Претор Марк Эмилий занялся постройкой храма Согласия в Крепости на Капитолии, который был обещан богам два года назад. Состоялись очистительные жертвоприношения по случаю очередных дурных знамений. Произошли встречи с делегациями из Неаполя и Пестума, доставившими богатые дары Риму для поддержания опустошенной войною казны. За подарки сенат поблагодарил народы этих городов, но вернул подношения обратно. По-прежнему исправно поступало продовольствие из Сиракуз. Италия и Сицилия верили в могущество Рима и оставались ему верны.

В эту зиму произошло еще одно любопытное событие: преторы выследили и арестовали разведчика Ганнибала, два года жившего в Риме под вымышленным именем.

 

22

Еще долгое время после своего политического успеха Теренций, влекомый инерцией взятого в предвыборную кампанию разгона, поливал форум словесным фонтаном сбивчивых, но экспрессивных речей. Под действием этой эмоциональной желчи головы граждан столь набухли самоуверенностью, что они стали опасаться, как бы с Ганнибалом не приключилась какая-либо беда на зимовке, которая спасла бы его от участи сделаться добычей Варрона.

Эмилий Павел лишь однажды собрал народ. Он говорил мало, основное внимание обратил на необходимость предпринимать только обдуманные действия и заверил граждан в том, что по его вине государство не потерпит ущерба. О втором консуле прямо ничего сказано не было, но аккуратно прозвучало недоумение по поводу того, как может полководец, не видев противника и местности, где должны происходить события, уже заранее знать, каковым будет сражение и его исход.

Однако приближалась весна, и консулы, расположившись в курульных креслах, повели набор рекрутов. Народ, взбудораженный форумной лихорадкой, как никогда охотно записывался в солдаты. Родина отдала консулам все, что имела. Собрана была гигантская армия из восьми легионов, примерно столько же прибыло и союзников. Общая численность войска превышала восемьдесят тысяч.

Когда все было готово к походу, воины под руководством трибунов приняли развернутую присягу, тогда как прежде солдаты только давали клятву, что соберутся по приказу консула и без его приказа не разойдутся.

Накануне выступления из города к Луцию Эмилию пришел Фабий Максим. Он попытался ободрить консула и укрепить его волю. Фабий говорил: «Ты добрый гражданин и полководец, но государство хромает на вторую ногу. Тебе важно не столько самому проявить себя хорошим, сколько не дать возможности другому быть плохим. Конечно, ты и сам понимаешь, что тебе противостоят двое: и Ганнибал, и Теренций, причем Пуниец едва ли опаснее римлянина. С Ганнибалом тебе предстоит сражаться только на поле боя, а с Варроном — всегда и везде. Поверь мне, карфагенянам необходимо переломить ход войны, которая, несмотря на их победы, складывается для них неблагоприятно. Пунийцев гнетет враждебная страна, они жаждут решительного сражения, ибо в противном случае их войско погибнет от голода и иных лишений или будет вынуждено бежать из Италии. Если же ты не сможешь обуздать плебейского консула, то либо я не разбираюсь в людях и никудышный полководец, либо какое-то место в Италии прославится еще одним поражением римлян. Чтобы противостоять Теренцию, необходимо оставаться глухим к ропоту плебса, не угождать толпе в погоне за ложной славой, тогда в конце концов придет слава истинная». Было сказано и многое другое. Эмилий не излучал оптимизма и заверил Фабия лишь в одном: если Отечество постигнет несчастье, он, Павел, предпочтет смерть от вражеского оружия оскорблениям разъяренной толпы сограждан.

 

23

Настал час, когда огромная армия торжественно двинулась в направлении через Самний в Апулию навстречу Ганнибалу. Этот день воспринимался народом как праздник, столь радужными представлялись перспективы. В войске также царило небывалое воодушевление. Простой люд торжествовал по поводу «своей» победы над сенатом. После такого шумного успеха на внутреннем фронте внешний враг уже казался не страшен, ведь легионы ведет несравненный Теренций! Все в римском лагере было пронизано духом обновления и великих надежд.

Проникся ненадолго общим вдохновением и Публий, тем более что Сципионы при всей своей аристократичности снисходительно благоволили к Теренциям. Варрон к этому времени обмаслился в потоках восхвалений и приобрел некоторый лоск, он был восприимчив по натуре и крепко вжился в роль народного героя. Сципион, по молодости, все еще поддавался очарованию внешних атрибутов, блеску начищенной поверхности явлений, особенно его восхитило единение массы и вождя, производила впечатление и количественная необъятность армии, голос разума заглушался топотом сапог бесчисленных полчищ. Однако даже при первом взгляде на нового консула Публий поморщился от проступавшей сквозь его манерность «великого человека» плебейской молодцеватости. Потом он увидел хмурого Павла, с которым был давно знаком: отец водил его, еще тринадцатилетнего мальчика, на обед к Эмилию. Сципион догадался о противоборстве консулов, а поскольку хорошо знал, кто такой Павел, по одному только противопоставлению мог определить, кто есть Теренций. Его настороженность росла с каждым днем, но трудно было поверить, что Варрон — всего лишь мыльный пузырь, раздутый пропагандой, казалось невероятным, чтобы после стольких потрясений народ повторял ошибки с выбором полководцев. Публий не делал окончательного вывода и продолжал изучать консула, добросовестно ища зерно разума в навозной куче тщеславия.

Ганнибал несказанно обрадовался, когда узнал о прибытии противника, несмотря на почти двойное его превосходство в численности. Он, конечно, уже знал, кто будет вести против него кампанию этого года, да только никак не мог надивиться на свое счастье, видя, что римляне, терпя поражение за поражением, выставляют ему в соперники все более бестолковых полководцев.

Едва противники увидели друг друга, как завязалась схватка. Легионеры, не дожидаясь приказа, напали на пунийцев, когда те добывали продовольствие и фураж, и перебили более тысячи. В тот день согласно очереди командовал войском Павел. Он остановил преследование неприятеля, опасаясь засады. Теренций устроил истерику перед солдатами, вопя, что римлян предали, у них украли победу, ибо сегодня война должна была закончиться.

Ганнибал решил из мелкой неудачи извлечь крупную выгоду. Он прикинулся напуганным римским нападением и ночью покинул лагерь. Однако, завернув за горный хребет, пунийцы остановились и тихо расположились за холмами. В пустом лагере остались зажженными факелы и костры якобы для сокрытия отступления.

Утром римляне, удивленные тишиной в стане противника, мало-помалу приблизились к валу и обнаружили исчезновение врага, причем бегство казалось весьма поспешным, так как были брошены палатки и значительная часть снаряжения.

Солдаты окружили консулов и стали требовать, чтобы их отпустили грабить лагерь и преследовать трусливо удирающего противника. Эмилий Павел послал конный отряд на разведку. Вернувшись, те сообщили, что в лагере палатки раскрыты и все добро как для приманки разложено на виду, кое-где на дорожках валяется серебро. Такая картина не допускала сомнения в преднамеренности устроенной демонстрации добычи, а значит, римлян ожидала западня. Но у солдат, в которых Теренций заискиваниями развил своеволие, полученная информация не вызвала тревоги, наоборот, узнав о том, что лагерь набит барахлом, они готовы были даже и без команды ринуться вперед. Варрон уже вознамерился следовать за толпой, но ауспиции дали предостерегающий результат. Эмилий Павел долго убеждал коллегу послушаться совета богов и не повторять ошибок Фламиния. Наконец Эмилию удалось остановить Теренция, но лишь растравив его суеверие.

Через некоторое время вернулись двое бежавших от Ганнибала пленных и рассказали, что все пунийское войско сидит в засаде по ту сторону гор в ожидании, когда римляне увлекутся грабежом, сделавшись при этом легкой добычей африканского оружия.

Поняв, что их хитрость в этот раз не удалась, карфагеняне вернулись в свой лагерь. Но долго оставаться там Ганнибал не мог. Среди его наемников назревал бунт, солдаты требовали жалованья и пищи. Испанцы уже составили заговор о переходе на сторону римлян. Пуниец ближайшей ночью вывел из лагеря свои озверевшие полчища и направился с ними в апулийские равнины, где хлеб созревает несколько раньше. После себя африканцы, как и прежде, оставили огни, чтобы римляне и теперь опасались засады и предоставили им возможность свободно уйти.

Консулы, произведя разведку и убедившись, что на этот раз противник действительно ушел, двинули свои легионы в долину реки Ауфид.

 

24

Увидев, что полководцы ведут войско на равнину, где невозможно противостоять Ганнибаловой коннице, Сципион окончательно прозрел и теперь уже точно представлял себе судьбу армии, а значит, и самого Рима. Он опять заметался в бессильных попытках предотвратить катастрофу. Не оставалось ничего иного, как обратиться непосредственно к полководцу. Публий уже давно сблизился с окружением Павла. Тот вербовал себе сторонников в борьбе с внутренним врагом, часто собирал вокруг себя молодежь в основном аристократических фамилий и подолгу беседовал с ними о положении в государстве и войске. В частности, он пересказал им напутственные слова Максима.

Во время одной из таких бесед в довольно узком кругу, когда Павел стал распространяться о важности противодействия губительному пылу Варрона, Публий предложил ему от оборонительной тактики в противоборстве с другим консулом перейти к наступательной. Раз уж Теренций решил дать сражение, то остановить его можно сегодня, завтра, но неотвратимо придет день, когда он совершит задуманное, потому, по мнению Сципиона, Эмилий Павел должен опередить неразумного коллегу и сам повести войско в бой с Ганнибалом в свой черед командования. «Поскольку сражение неизбежно при сложившейся политической обстановке в государстве, пусть уж лучше оно произойдет под началом более сильного полководца», — закончил Сципион под одобрительные возгласы других офицеров.

Павел был ошеломлен этим предложением. В условиях беспрестанной травли со стороны плебса и его вождей, продолжавшейся еще с его прошлого консульства, он чувствовал себя измотанным и неспособным сделать столь решительный шаг. Сознание своего бессилия, глубина которого подчеркивалась тем, что к нему даже и не закралась такая смелая мысль, легко посетившая юную голову, вызвало его раздражение, нашедшее себе выход в резкости по отношению к военным трибунам. Публий и его товарищи ушли из шатра претория ни с чем.

 

25

Тем временем войско вышло в долину Ауфида, которая сразу показалась Сципиону зловещей, она уже сейчас представлялась ему гигантским кладбищем римского народа. Какой злой рок повлек почти все взрослое мужское население государства за сотни миль от родного города на бесславную гибель в эти унылые равнины? Ауфид извивался, как змея, чем вызывал впечатление некоего природного сродства с Пунийцем. Здешние места соответствовали характеру врага: за внешним обликом открытости, широкого простора глубинами души смутно угадывалось свирепое коварство, как будто под этими плоскими полями скрывались катакомбы и даже целая подземная страна с горами и ущельями, ядовитыми потоками и черными тенями. Чудилось, что стоит Ганнибалу, вступившему в сговор с подземным миром, подать сигнал, как безобидные луга разверзнутся и пропасть проглотит легионы. Куда бы Публий ни обратил взгляд, везде читалась обреченность.

Сципион уже вторую ночь не мог спать. Сознание своего бессилия отравляло его мозг. Запертая извне страсть к действию раздирала душу изнутри, грозя разорвать ее на клочья. От безысходности он вновь лелеял мысль, переодевшись греческим купцом, поскольку отменно владел языком эллинов, проникнуть во вражеский стан и заколоть Ганнибала. Ему представлялось, как разъяренные африканцы поведут его к кресту для казни на свой варварский манер, однако этот гнев будет их последним самоутверждающим чувством, за ним последует растерянность и далее — смерть. Он будет распят, но, прибитый гвоздями к кресту, увидит утреннюю зарю над Римом. Пусть лучше разопнут его тело, чем душу. Подобные приступы беспомощного отчаяния не раз терзали его в ту длинную ночь, но временами воля брала верх, и на смену кошмару приходили проблески мыслей. Он убеждал себя, что не вправе только ждать, когда народ вручит ему войско, потому и в нынешнем положении должен суметь проявить себя и оказать помощь Отечеству. Спасти римлян от поражения ему не под силу, но уменьшить его тяжесть он обязан.

Публий переговорил с другими трибунами и, найдя единомышленников, среди которых наиболее значительной фигурой был видный патриций Аппий Клавдий Пульхр, договорился с ними о взаимодействии во время предстоящего сражения, чтобы в случае неудачного исхода самостоятельно с вверенными им подразделениями предпринять какую-либо акцию по спасению ситуации. Сципион дополнительно старался привлечь к себе еще и центурионов, намекая им, что их любимый Теренций будто бы поручил ему особую миссию. Полностью он доверился только одному центуриону — потомку переселившихся в Рим несколько десятилетий назад вольсков из Анция — Авфидию. Это был ветеран, командовавший первой центурией второго манипула триариев второго легиона, тело которого украшали не менее пятидесяти шрамов. Опыт дополнял его добротный крестьянский рассудок, потому он быстро определил цену похвальбе Теренция и так же, как Публий, опасался за судьбу Отечества, ввиду чего с готовностью примкнул к тем, кто как-то пытался защититься от беспутства консула. Показывая на змеившийся в бахроме кустов Ауфид, Сципион говорил ему: «Видишь, здешняя река носит твое имя. Не добрый ли это знак для тебя? Кому, как не тебе, прославиться на этих берегах!»

 

26

Выйдя на песчаные равнины, Ганнибал не стал более прикидываться запуганным и прекратил отступление. Возле маленькой деревушки Канны справа по течению Ауфида пунийцы возвели лагерь. Римляне расположились по обоим берегам реки. Слева поставил палатки отряд Гнея Сервилия — консула прошлого года, включавший один легион и подразделение союзной конницы, справа разместились консулы с остальным войском.

На следующее утро Ганнибал вывел своих наемников из лагеря и выстроил к бою. В римском стане разгорелись воинственные страсти, однако Павлу, начальствовавшему в тот день, удалось удержать солдат за укреплениями. Простояв напрасно несколько часов в поле, Пуниец вернулся в лагерь, но послал нумидийцев дразнить противника. Африканские всадники долго маячили перед валом, и Теренций, видя это, клокотал гневом. Уже не только солдаты, но и большинство офицеров приняло его сторону, из легатов только Сервилий продолжал поддерживать Эмилия. При таком раскладе сил, несомненно, надвигающийся день нес в себе битву.

С первым утренним светом Варрон, даже не взглянув на коллегу, ни с кем не посоветовавшись, дал сигнал к бою. Легионы перешли реку и, присоединив солдат малого лагеря, выстроились в боевом порядке. Ганнибал также стал выводить свое войско на поле.

У римлян, половина которых впервые видела врага столь близко, но была весьма наслышана о его победах, а другая часть не раз бежала от него, неприятельские ряды вызвали дурные воспоминания, и их воинственность остыла. Самые храбрые вчера, сегодня вдруг обратились в первых скромников. И пунийцы притихли, подавленные многочисленностью соперника. Однако Ганнибал сумел поднять им дух. Гизгон, один из его бравых офицеров, впервые в жизни поник головой и смущенно пробормотал, что его удивляет огромная масса римлян. Ганнибал в тон ему принял сумрачный вид и угрюмо сказал: «А не заметил ли ты нечто еще более удивительное? Во всей этой толпе нет никого, кто звался бы Гизгоном». Окружающие взорвались дружным хохотом. Шутка поползла с небольшого возвышения, где стоял вождь, вниз и оживляющей волною пронеслась по рядам солдат. Вскоре веселилось все войско. Карфагеняне поняли: перед ними всего лишь серая масса, в которой нет героев, подобных им. Тут Ганнибал произнес перед воинами короткую, но энергичную речь, суть которой сводилась к утверждению, что нынешний день бросит к ногам африканцев всю Италию.

В римском построении центр составляли легионы с Гнеем Сервилием во главе, слева к ним примыкали союзники, на правом фланге, которым командовал Эмилий Павел, стояли римские всадники, на левом, где находился Варрон, расположилась союзная конница. У пунийцев правый край занимал Магарбал с нумидийцами, левый — Газдрубал с галльской и испанской конницей, пехота клином выступала вперед, создавая впечатление направления главного удара, в передних рядах ее были испанцы и галлы, ближе к флангам и позади строя заняли позицию африканцы.

Первыми вступили в дело легковооруженные, выбежав вперед и пуская стрелы, дротики, камни и пули из пращей. Одновременно сшиблась с противником римская конница. Выпустив снаряды, метатели шустро отошли назад, предоставив простор тяжелой пехоте. Тут же двинулись легионы, но, прежде чем они сошлись с белыми рядами испанцев и беснующейся, орущей и пляшущей в экстазе толпой голых по пояс галлов, конница на правом фланге уже оказалась смята превосходящим противником. Слева бой начался вяло. Нумидийцы действовали нерешительно, а один отряд в пятьсот человек даже, побросав оружие, сдался римлянам.

Происходящее Публий видел уже не раз. Традиционное построение — конница против конницы по флангам и пехота в центре — всегда приводило к разгрому в сражениях с Ганнибалом. Впрочем, каких-то тактических откровений от Теренция ожидать не приходилось. Публий уже знал, что будет дальше: многочисленные и ловкие, чуть ли не родившиеся верхом всадники пунийского войска вскоре обратят вспять италийцев и ударят в тыл легионам. Он несколько придерживал свой эскадрон, понимая всю бесперспективность конной схватки и не желая напрасно губить людей.

Публий смотрел на окружающее как бы со стороны и впервые во время сражения был столь хладнокровен. Еще с вечера его охватила апатия: все складывалось настолько удручающе бесперспективно для римлян, которые сами рвались к позору и гибели, будто кто-то опоил их одуряющим зельем, что надеждам не оставалось места. Казалось, разгневанные боги запустили государство с горы, и оно вертящимся комом несется по гладкому склону в пропасть. Первый раз ему удалось проспать всю ночь перед боем, однако сон почему-то не освежил силы, тело наутро оказалось налитым тяжестью, а дух объят гнетом обреченности. Когда исход столь очевиден, не о чем заботиться, не к чему стремиться.

Публий удивлялся своему отчуждению. Вокруг раздавались воинственные крики и вопли жертв, но он будто не слышал их, не чувствовал под собою коня. Месиво из тел людей и лошадей, мертвых и живых, как бы кто-то отделил от него стеклом. Все ощущалось как неестественное, создавалось впечатление, что изображения отделены от звуков и существуют сами по себе. Временами казалось, будто бы он и вовсе умер, и лишь дух, растворяясь в воздухе, еще воспринимает какие-то обрывки мира.

Сципион пребывал в составе легионной конницы на правом фланге, где атаку начал сам консул. Только разогнав коней, римляне поняли первую хитрость Ганнибала. Он занял подветренную позицию, как опытный флотоводец, и теперь юго-восточный ветер Волтурн, поднимая с песчаных полей тучи пыли, бросал их в лицо римлянам, заставляя их в замешательстве отворачиваться. Конный бой проходил на малой территории, ограниченной с одной стороны рекой, с другой — пехотным строем, потому правильного сражения не получилось, все смешалось в беспорядочную свалку. Даже копья трудно было использовать, так плотно сбились ряды. Противники сумбурно рубились мечами в такой толпе, где искусство полностью уступало случаю. Потерявшие коней стаскивали на землю других всадников, и местами уже шел пеший бой. В этой ситуации шансы соперников несколько уравнялись, правда, и здесь все-таки сказывалось умение испанцев устойчиво держаться на конях. Однако в скором времени двойной численный перевес врага дал результат, и римлянам оставалось бежать либо погибнуть. Некоторые выбрали смерть, но большинство — первое.

Сципион несколько дней готовил своих друзей, а через них и простых солдат к этому критическому моменту. Он сумел сохранить три сотни всадников своего легиона и теперь с ними стал пробиваться влево, к пехоте. За ним последовали, как было условленно ранее, Фабий, Аппий Клавдий с их отрядами и некоторые другие офицеры. Видя, что среди общего хаоса поражения какая-то группа ведет себя организованно и осмысленно, к ней примкнули и многие другие подразделения римлян. В конце концов они увлекли за собою и Павла, который обрел надежду переломить ход битвы натиском пехоты.

К этому времени легионы дружным порывом сломили сопротивление галлов и испанцев и, веря в победу, устремились вперед, как вдруг наткнулись на свежие ряды африканцев. Римляне уже устали и поломали строй, преследуя врага, а теперь им предстояло как бы начать новое сражение. Кроме того, оттеснив второстепенные части пунийского войска, они зашли в глубь построения карфагенской армии, и ливийцы обрушились на них сразу с трех сторон.

Гней Сервилий попытался выстроить окруженные легионы в каре. Возможно, это и удалось бы, но его энергичную деятельность оборвал римский меч в африканских руках: многие ливийцы использовали захваченное в предыдущих сражениях оружие побежденных. Его дело продолжил Минуций Руф — недавний соперник Фабия Максима. Римляне перестроились и дали отпор карфагенской пехоте. Но тут их постигла новая беда. В тылу стоял отряд якобы сдавшихся нумидийцев. Африканцы дождались, когда римляне, увлекшись боем, забыли о них, и сейчас, вынув из-под туник припрятанные мечи, обрушились сзади на легионеров, являя пример воистину пунийской хитрости. Атака нумидийцев ввиду своей неожиданности оказалась настолько эффективной, что они не успевали убивать солдат и для упрощения своей задачи, догоняя их, подсекали им сухожилия под коленями. Минуций, заметив это, побледнел так, что проступили его веснушки, которые в иное время были почти незаметны, не подтверждая его прозвища. Он выхватил «орла» у знаменосца и ринулся на свирепых всадников. Однако его порыв остановило вражеское копье, и он упал навсегда. Несколько сотен солдат, вдохновленных подвигом легата, организовали строй и отбросили нумидийцев. В этот момент подоспели испанские всадники, которых Газдрубал вернул из погони за остатками римской конницы и направил в обход фланга, в тыл неприятеля. В неравном бою легионеры, давшие отпор на участке Минуция, все погибли.

Эмилий Павел, осевший на правом краю легионов, некоторое время поддерживал регулярное сражение и провел несколько удачных контратак, но был ранен в голову камнем из пращи и выпустил нити управления боем. Предоставленные самим себе легионеры растерялись. Откуда-то донесся слух, что карфагеняне победили на левом фланге и в центре, положение будто бы безнадежное и необходимо спасаться. Зачатки паники в подобных случаях зарождаются под действием страха одновременно в каждом человеке, и достаточно какого-то намека, стоит лишь взглянуть друг другу в глаза, увидеть какого-либо бегущего труса, и зловещий слух, ниоткуда не придя, возникает как будто из воздуха, расползаясь, заражает все большее пространство, до тех пор, пока не поразит всю армию. Вскоре все вокруг раненого полководца бежали. Военный трибун Гней Корнелий Лентул увидел консула сидящим на камне и в отчаянии обхватившим голову. Лентул спешился и предложил ему своего коня и помощь, сказав при этом, что он единственный человек, не повинный в нынешней катастрофе. Эмилий Павел не сразу очнулся, но, придя в себя, велел Корнелию не терять времени и спасаться. Напоследок он просил передать сенаторам его совет немедленно укреплять Город, а Фабию Максиму сообщить, что он, сколько мог, следовал его наставлениям. Затем, тяжело поднявшись с камня, Павел сказал: «Я же — полководец и должен разделить судьбу войска в поражении так же, как принял бы славу вместе с ним в победе». Тут он, шатаясь и расталкивая бегущих солдат, один пошел на врага, и те, увидев такого сумасшедшего, решили не рисковать в рукопашной схватке и издали забросали его дротиками.

Союзная конница также была наголову разбита и опрокинута вдруг преобразившимися нумидийцами, которые, расправившись с регулярными частями, теперь рыскали в окрестностях и избивали одиночек либо небольшие группы, которые пытались спастись бегством.

Сципиону казалось, что он уже прошел половину Апулии, пробираясь по полю боя, покрытому мертвыми, умирающими и убивающими друг друга. Воздух отяжелел от зноя, пыль разъедала глаза и забивала глотку. Дышать становилось все труднее. Возникало впечатленье, будто души погибших, покинув изрубленные тела, реют над окровавленной долиной и удушьем заражают воздух.

Круговая оборона римлян разрушилась, и сражение распалось на отдельные очаги сопротивления, тогда как на всем остальном пространстве пунийцы беспрепятственно уничтожали отчаявшихся.

Сципион, продвигаясь со своею конницей в центр, отгонял врага от групп, бившихся в окружении, и вел тех за собою. Он уже не отвлекался на трагическое созерцание гибнущих сограждан, все это было пережито им заранее в бессонные ночи, а сейчас его существом безраздельно владела одна цель: собрать боеспособное подразделение и ударить с ним в слабое место врага.

Наконец Публий встретился со вторым легионом, основной силой, на которой строился его расчет. Манипулы стояли под знаменами и твердо держали строй. Увидев Сципиона с конницей, легионеры взбодрились, поверили в реальность обещанного им накануне тактического приема и дружно ударили на врага, стремясь пробиться к ставке Ганнибала и обезглавить пунийское войско. Атака имела некоторый успех, но Магон вернул в дело отдохнувших галлов, и римляне увязли в бесчисленных рядах варваров.

Публий, стараясь сохранять спокойствие, тщательно осмотрелся вокруг. Везде, где доставал взор, правила пиршество Смерть. Африканцы уже изнемогали от непосильного труда — избиения мечущихся в панике новобранцев. Глядя на рыхлую песчаную равнину, политую кровью и засеянную трупами, можно было подумать, что единственным ее урожаем навсегда останутся кости, черепа и красная трава. Могли ли дикие звери пожирать друг друга столь ненасытно в таком количестве? Если бы эти люди в другое время со стороны увидели нынешних себя, они прокляли бы свои глаза.

Публий покачнулся, взор его замутился, голова закружилась. Однако он нашел новые силы в ненависти к врагу и напомнил себе клятву — по заслугам рассчитаться с Ганнибалом, заставить однажды и его смотреть на поле боя глазами Эмилия Павла, Фламиния, Семпрония и Публия Сципиона отца.

Беглого взгляда вокруг было достаточно, чтобы отвергнуть любую надежду на победу. Вопрос мог стоять только о том, погибнет ли все войско или какая-то часть сохранится. Самое большее, что Сципион мог сделать, это спасти несколько тысяч воинов для государства.

Он развернул свои силы в направлении лагеря, пехоту поставил клином в центре, конницей прикрыл фланги и тыл и бросил этот отряд в прорыв. По пути к ним примыкали группы беглецов.

Публий несколько раз едва не упал на всем скаку, так как конь постоянно сбивался с ритма, стараясь не наступать на поверженных людей. Пятьсот лет росло и крепло Римское государство, чтобы на этой невзрачной апулийской равнине у небольшой речки Ауфид, возле крошечного поселка Канны за несколько часов рассыпаться прахом под оскверняющим сапогом африканского завоевателя. Борясь с опасностью лишиться рассудка, Сципион, как заклинание, твердил сквозь зубы угрозы Ганнибалу.

К этому времени пунийцам надоело побеждать, и теперь они все больше увлекались плодами победы, грабя мертвецов. Десятитысячное войско Сципиона и Аппия Клавдия, сжатое в мощный кулак, успешно отбивало атаки охладевшего к битве противника и довольно легко пронизывало захваченное врагом пространство, приближаясь к реке. Римляне удачно сочетали конные и пешие силы. Легионы, сплотившись чуть ли не в виде «черепахи», проламывали любой строй врага, а конница отражала нападения с флангов и тыла и не позволяла расстроить ряды своей пехоты.

Ганнибал послал против этого отряда Газдрубала с испанскими всадниками и Магона с африканцами. Но Сципион, резко изменив маршрут, устремился навстречу Газдрубалу и обратил в бегство конницу, прежде чем подоспела пехота. Магон же без конной поддержки тоже недолго противостоял римлянам. После преодоления этой преграды путь к переправе через реку был открыт. Военный трибун Публиций Бибул предложил бежать в малый лагерь, находившийся сейчас совсем рядом. Публий категорически этому воспротивился и повел воинов на правый берег к основному лагерю. Однако группа солдат, устав от трудов и не желая более рисковать, отделилась, чтобы укрыться за ближайшими укреплениями.

Перейдя через реку, воины Сципиона вскоре оказались за валом. Здесь они с удивлением обнаружили, что почти никто, кроме них, не спасся. Ничего не было слышно и о Теренции. Поняв, что все войско уничтожено, солдаты пали духом.

Приближался вечер, и Сципион велел всем быть готовыми во вторую стражу выступить к Канузию — ближайшему из городов, свободных от пунийцев. Сейчас, когда катастрофа, наконец, совершилась, разум его прояснился, он почувствовал облегчение, как больной, у которого отрезали зараженные органы, после чего, несмотря на потерю крови и боль, самое страшное все же осталось позади, и наступил период тяжелого, медленного выздоровления.

Первым делом военные трибуны, посовещавшись, отправили центуриона Авфидия с десятком легионеров в малый лагерь. Пользуясь сгустившимся мраком, Авфидий проскользнул между нумидийскими постами и передал соратникам, которых по ту сторону реки оказалось почти семь тысяч, предложение своих начальников немедленно пробиться сквозь неприятельские заслоны и присоединиться к основным силам.

Однако люди, измученные неблагодарными трудами дня и удрученные сознанием гибели всего войска и, как они думали, обоих консулов, пали духом столь же сильно, как незадолго до этого непомерно возносились мечтами, слушая Варрона. Многие предпочитали тихую смерть или даже рабство, лишь бы их оставили в покое. Некоторые кричали, чтобы желающие объединения сами пересекли охраняемую врагом территорию и явились сюда к ним, подозревая друзей Сципиона в трусости, в намерении самим отсидеться за валом, а их подвергнуть опасности. В конце концов военный трибун Семпроний Тудитан, стыдя сограждан за нерешительность, собрал вокруг себя несколько сотен боеспособных воинов, с ними пробился сквозь нумидийские заставы и прибыл к Сципиону.

В большом лагере царил такой же упадок духа. Солдаты только сейчас осознали масштаб поражения, обреченность государства, а следовательно, и безнадежность своего положения. Они осмотрелись вокруг, ища выход недовольству, и, как обычно, обратили его на самое заметное из представшего взору, а таковыми являлись трибуны, спасшие их от резни. Раздались возгласы, что офицеры обманули легионеров, никакого поручения Теренций им не давал, а они устроили заговор, чтобы оружием солдат защитить свои жизни во время бегства. Дальше больше: возбуждаясь от собственных измышлений, толпа ощетинилась злобой и выкрикивала все новые обвинения. Мол, если бы трибуны не увели их с поля боя — заявляли наиболее распалившиеся — славный Теренций одержал бы с ними победу, тогда как теперь этот народный герой, наверное, кормит воронов и, конечно же, по вине патрицианской знати.

Аппий Клавдий, получивший по наследству от знаменитых предков неукротимое презрение к обывателям, взорвался бешенством от этих упреков.

«Да, ваш бестолковый консул ничего не поручал нам! — гневно воскликнул Клавдий Пульхр. — Но только потому, что не способен на это! Мы сами решили спасти ваши жизни Отечеству, но, видя, сколь они ничтожны, можем завтра же вернуть их Ганнибалу! И напрасно вы беспокоитесь за своего любимца. Варрона не клюют вороны. Проварронив армию, сам он, могу вас заверить, находится теперь далеко от места совершенного им преступления. Люди, которые больше всех кричат с трибуны, не бросаются на вражеские копья!»

Эти слова, вместо того чтобы поставить смутьянов на место, вызвали еще больший шум. Предпринял попытку восстановить спокойствие Публиций Бибул, но его освистали и вынудили замолчать. Тогда вперед вышел Сципион и спокойно дождался тишины. Солдаты уважали его как за проявленную им смелость в битвах, так и за доброе, без высокомерия, но и без панибратства, отношение к простым воинам, а еще более — за налет таинственности, приданный ему слухами о посещении храмов и общении с богами.

Ровным голосом Публий сказал: «Я не буду гадать о том, чего не знаю твердо, могу лишь сообщить, что Тит Квинкций, — назвал он погибшего трибуна, — привлекший меня к этому мероприятию, действовал, по его словам, от имени консула. Мне этого оказалось вполне достаточно, чтобы принять решение. Я не задумывался о том, какой именно консул распорядился создать на поле боя ударный отряд для захвата вражеского лагеря. Власть обоих консулов, избранных народом, для доброго гражданина в равной степени не подлежит обжалованию, по крайней мере, за пределами померия. К этому можно только добавить, что, если бы Теренций не питал уважения к Квинкцию, разве дал бы он ему в управление легион? Но все это дела прошлые, нам же следует подумать о предстоящем. Государство оказалось в сложном положении, но гораздо хуже ему пришлось после битвы при Аллии, когда враг в один день разбил войско и вступил в Город. Сейчас же Рим стоит во всеоружии своих стен и башен, и еще достаточно времени, чтобы подготовить метательные машины. Ему не хватает только защитников, потому нам надо поспешить в Город, на пути в который, наверное, уже находится и консул Теренций, а я слышал, будто он жив. Десять тысяч воинов за такими укреплениями, какими обладает Рим, стоят целой армии у его стен. Так не пора ли устремиться вперед на помощь консулу и Отечеству? Необходимо использовать эту ночь, пока пунийцы, объевшиеся успехом, отяжелевшие от трудов, лежат в своих палатках».

Солдаты несколько успокоились, а некоторые даже приободрились и выразили согласие следовать за трибунами. Сципиону они поверили, проконтролировать его слова не представлялось возможным, так как Квинкция уже не было в живых.

Однако, когда Публий среди ночи стал поднимать людей, готовясь к маршу в Канузий, выяснилось, что половина солдат снова скисла под разлагающим действием боли от ран и страха перед неизвестностью. Уговаривать их уже не было времени. Сципион вывел из ворот разношерстный отряд, примерно равноценный одному легиону, и тихо повел его вдоль Ауфида. На противоположном берегу в кромешном мраке рыдало и стонало поле боя. Вопли отчаянья и боли, пронзая ночную черноту, раздирали души солдат.

Натерпевшись немало страха, отряд, тем не менее, достиг Канузия, который уже сто лет сохранял верность Риму. Но в этот раз жители встретили легионеров сдержанно, хотя и открыли ворота перед ними. На римлян уже повеял холод поражения, и они почувствовали себя в Италии, словно в чужой стране. Лишь немногие знатные люди на собственные средства снабдили их продовольствием.

Здесь римляне узнали, что Теренций в самом деле жив, здоров и находится в Венузии. Он вовремя бросил обреченное войско и с пятью десятками всадников удачно бежал с поля боя.

Сципион сказал трибунам, что их задача, едва солдаты восстановят силы, следовать к консулу. Но тут начался разлад среди офицеров. Публий Фурий Фил и Марк Цецилий Метелл — представители золотой римской молодежи — считали Отечество погибшим.

Цецилий Метелл — известный щеголь, любимец женщин всех категорий, поправив левой рукой кучерявую, как у грека, шевелюру, по привычке позируя даже в отсутствие девиц, даже в столь скорбный час, изрек: «Квириты, вы слышите это, чисто латинское, обращение в последний раз. Увы, государство, взрастившее нас, более не существует. Я рыдаю вместе с вами, но у нас осталось одно утешение, а именно то, что мир велик. Рядом море. Через несколько дней мы можем быть уже далеко от этой, проклятой богами, злосчастной земли. Так оставим пепел Италии и обретем отдохновение от неблагодарных трудов в роскошных садах Азии, средь утонченного искусства Эллады, либо в плодороднейшей во всем земном круге долине Нила. О Египет! Величественное царство на фундаменте тысячелетий цивилизации! Вы не бывали в городе Александра Великого? Мне улыбнулось это счастье: когда я был еще ребенком, отец брал меня с собою в путешествие туда по каким-то жреческим делам. Что можно сказать об Александрии? Тут нужен стих Гомера, но не латинская убогая проза. Могу заверить вас: Рим в сравнении с Александрией все равно, что крестьянка-замарашка против царицы! Двинемся в синие дали, друзья, и, может быть, мы еще благословим нынешний рок, толкнувший нас на поиски счастья в большой мир! Ведь и божественный Эней пережил свою Отчизну и в неведомых краях основал собственное государство! Не для того ли боги разрушили примитивный город землепашцев, чтобы произвести на свет десяток Энеев? Выбирайте свои пути, я же отправляюсь к Птолемею!»

У Сципиона трясся его коренастый подбородок, в остальном он выглядел спокойным. Когда смолк голос Цецилия, и настала тишина, исполненная трагического пафоса, Публий нарочито медленно, борясь с собственными эмоциями, встал с каменного сиденья, тяжело посмотрел на окружающих и непривычно резко сказал: «Выбор был сделан прошлой ночью в лагере. Все, кого я вижу здесь, последуют в Венузий. Выбравшие иное и оставшиеся под Каннами, я думаю, именно в этот момент стали рабами африканцев!

Вы говорите, Рим погиб? Нет, ему в лечебных целях боги сделали кровопусканье, удалив гнилую кровь. Теренций жив, тем лучше, ибо остался консул, но Теренции-политики скончались. Это значит, что государство обрело разум и ему недостает лишь мышц. Мышцы — это легионы, и мы вернем их Родине. Не для того я вывел из кошмара бойни десять тысяч, чтобы в одиночку возвратиться в Рим. Половину людей в лагере у меня похитили глупость и страх, но остальных я не отдам.

И ты, Цецилий, и ты, Фурий… Подумать только! Фурий, чье происхожденье восходит к Камиллу! Марку Фурию Камиллу, который дважды спас Отечество, разбив диких галлов и освободив Город — в первый раз, и — во второй, когда вернул из Веий Риму его граждан. Фурий Фил, ты ищешь героев в чужеземье, тогда как в собственном роду имел величайшего из них! Вы вспомнили об Александре, но он, покорив Персию, сам стал азиатом. Так кто же победитель? Но Камилл, подчинив роскошные Вейи, остался римлянином и не позволил другим согражданам унизиться до звания вейянина. Так вот, Цецилий, Фурий, вы последуете за мною и, если станете честными гражданами, я забуду ваш нынешний позор.

Тут говорили об Энее. Но кто из вас способен заглянуть в книгу судеб мира? Я скажу, что прочел там в одну длинную бессонную ночь, когда рядом раздавался ваш сытый храп: не римлянам, а Ганнибалу суждено бежать из поверженного Карфагена и в скитаниях по свету искать не новой Трои, а лишь убежища себе. Но не найти ему земли, согласной приютить его после того, что сделал он два дня назад, ибо наш Вечный Город породит не десяток, а тысячи Энеев, которые в каждой стране заложат основанье Рима, и весь земной круг превратится в Рим!

Вы намереваетесь бежать, забыть свои обычаи и речь, родных, друзей, то есть забыть себя, чтобы, перестав быть римлянами, сделаться египтянами и персами?

Ваш дух произрос на почве Италии. Вы с детства впитали ее воздух, облик гряды синих гор в легкой дымке, страсть и свободу Форума, победы Ромула, Камилла, Папирия Курсора, волю к победе, влеченье к славе, мечту о триумфе перед своим народом. Что останется от вас после утраты всего этого? Вы заполните пустоту именами Дария и Кира, оголенными холмами Греции, Вавилоном, раболепством пред царями, Марафоном, а может быть, Платеями или Олимпийскими празднествами? Все это для вас чужое, оно не затронет сокровенных струн души. Жизнь на чужбине — лишь бесцельное существованье оболочки, в то время как в опустошенных недрах духа будет раздаваться эхо стонов! Подделка всегда хуже оригинала, вам не стать греками или сирийцами так же, как не может кто-либо из вас превратиться в женщину, ибо родился и вырос он мужчиной. Вы хотите потерять себя и на развалинах души обрести чужого? Предел ваших возможностей на этом позорном поприще — участь евнуха, который уже не мужчина, но далеко и не женщина!»

Эта речь произвела впечатление на всех, кроме тех, кому адресовывалась. Однако большинство согласилось с Публием, потому Цецилий и Фурий тихонько ушли к себе, то есть в тот дом, где канузийцы предоставили им ночлег. Там они в сговоре еще с тремя молодыми людьми стали готовиться к тайному побегу.

Сципион послал своего раба проследить за ними, и вскоре Фауст сообщил, что его подопечные произносят мятежные речи. Публий выхватил из ножен меч и метнулся к убежищу заговорщиков. За ним успел последовать только Клавдий Пульхр, тоже с мечом наголо, который в гневе был истинно прекрасен в полном соответствии со своим именем. Они ворвались в триклиний, где, развалившись на ложах, как в мирное время, совещались мятежники. Сципион яростно, но отчетливо произнес: «Я уже убил десяток пунийцев и мне не составит труда уничтожить пятерых предателей!»

Те смотрели на разгневанных друзей, ошеломленные внезапностью нападения и видом мечей. Используя их замешательство, Сципион продолжил атаку и велел им немедленно дать клятву быть верными Отечеству до последнего вздоха, угрожая заколоть отказавшихся тут же на месте. Все безропотно повторили за ним величественные слова клятвы. Напоследок он сказал, что не станет губить их репутацию, приставляя к ним стражу, но расположит неподалеку солдат, которые перехватят их при всякой попытке покинуть город.

Вскоре отряд в полном составе был готов к выступлению из Канузия, но в этот момент от Теренция вернулся посыльный Сципиона и сообщил, что консул сам со своими силами, а к нему собралось около пяти тысяч беглецов, идет к ним.

Через несколько дней Публий передал легион прибывшему Варрону, который был удручен происшедшим, пал духом и в своей подавленности даже забыл поблагодарить трибуна за сохраненных солдат.

Увидев беспросветную печаль на небритом лице виновника поражения, Сципион забыл ненависть к нему, но проникся брезгливостью к безволию этого человека. Он вдруг почувствовал себя гораздо старше и сильнее его и потому сказал: «Не будем, Гай Теренций, доискиваться причин поступков, позволивших тебе спастись. Как бы то ни было, это хорошо, что ты жив. Государству нужен консул. Сбрось груз прошлого и считай, будто только сейчас вступил в должность. Ты нужен Родине, нужен бодрый и полный сил. Так стань же таковым». Отчаявшийся, отрешенный от всего мирского Варрон не заметил, что к нему обращается девятнадцатилетний юноша. Когда он глядел в пронзительные глаза Сципиона и слышал его твердый голос, ему чудилось, будто этими словами взывают к нему сами боги, столь глубоко выражали они его сокровенные надежды, в которых до этого момента он даже не смел себе признаваться. Постояв в задумчивости, Теренций молча повернулся и ушел. Публий тоже некоторое время неподвижно размышлял о происшедшей сцене, удивлялся своей непочтительности к консулу, но в конце концов пришел к выводу о справедливости и своевременности сказанных слов, а значит, и о правильности поступка.

 

27

Слух о каннском побоище преодолел двести миль до Рима, и за весь путь молве почти не удалось его преувеличить, столь исчерпывающе ужасна была истина. Говорили, что уничтожено все войско вместе с консулами. От армии действительно сохранилось только десять тысяч солдат, около пятидесяти тысяч пали на поле боя, остальные оказались в плену. Население Города снова окрасилось в унылые тона. Создавалось впечатление, будто траур по гибели войска и полководца превратился в Риме в некий ежегодный мрачный ритуал, настолько он сделался угрожающе регулярным. Оставалось только удивляться, откуда в выплаканных после «Требии» и «Тразименского озера» женских глазах брались слезы. Но нынешняя катастрофа превосходила размахом все предыдущие, вместе взятые; соразмерным ей было и отчаяние в Городе. Оплакивая родных, горевали заодно и о себе, ибо со дня на день ждали Ганнибала.

В хаосе всеобщего страха и безысходности только Фабий Максим сохранял спокойствие, будучи давно готовым к такому ходу событий. Первым делом он разыскал преторов и попросил их как можно скорее созвать сенат, что они и сделали с полной апатией к выполняемым обязанностям. Сенаторы собрались в Гостилиевой курии. В первое время отцы города вели себя так же, как толпа простолюдинов на форуме, не находя воли, чтобы обуздать свои чувства. Но Фабий, проявив терпение и такт, добился некоторого порядка и заставил присутствующих выслушать себя.

Он сравнил положение государства с войском, попавшим в окружение, когда паника и неразбериха означают полное его истребление, но разумному полководцу достаточно разобраться в обстановке, оценить возможности противника и удержать организованный строй воинов, чтобы целенаправленным натиском совершить прорыв вражеского кольца. «Не по нашей вине Отечество попало под удар, — говорил Квинт Фабий. — Всегда найдется множество тщеславных выскочек, готовых погубить государство, но вызволить его из беды способны только истинно первые люди. Теперь, когда посеянная политическая рознь дала кровавый урожай, настала пора сенату приняться за дело, и в первую очередь следует восстановить дисциплину в Городе».

На основе предложений Фабия сенаторы выработали несколько постановлений, которые должны были способствовать возобновлению нормального функционирования государства.

Для более точного определения границ бедствия и уяснения планов противника в Апулию направили гонцов. У всех ворот Города поставили караулы, чтобы население в страхе не разбежалось. Был установлен срок для оплакивания погибших в тридцать дней, после чего выражение скорби запрещалось, причем предаваться печали предписывалось только у себя дома. На площадях и улицах собираться группами не дозволялось. Сами сенаторы целыми днями ходили по городу, успокаивали и утешали людей.

 

28

Пунийцы в день каннского сражения настолько утомились колоть и резать, что отложили грабеж до утра и вернулись в лагерь. Там они предавались сладким грезам о грядущем богатстве и могуществе под вопли полуживого мяса, покрывавшего огромную равнину. С проблесками рассвета возбужденные африканцы вышли на тягостно вздыхающее и кое-где шевелящееся поле своей славы. Куда бы ни обратился пунийский взор, он неизменно упирался в груды трупов тех, кто день назад еще назывался римлянами. Карфагеняне потеряли восемь тысяч лучших солдат, но их тела терялись в море сраженных противников. Из нагромождения обрубков вдруг поднимался полутруп, в ком холод ночи всколыхнул жизнь и, забыв все, кроме боли, спотыкаясь о мертвых, пытался куда-то идти. Таких пунийцы поспешно приканчивали, поскольку те не годились для продажи в рабство. Другие еще имели силы, но не могли встать на подрубленные в сухожилиях ноги, и, моля закончить их мученья, протягивали шеи к остриям вражеских мечей, а некоторые царапали ногтями грунт и, уткнувшись в образовавшуюся ямку, старались задохнуться. До самого вечера пунийцы ползали по полю и в поте лица своего обирали трупы.

После этого Ганнибал велел ужесточить осаду обоих римских лагерей. Измученные ранами, жаждой и безнадежностью своего положения римляне вскоре сдались на условиях сохранения им жизни и в случае внесения выкупа — свободы. На этот раз Ганнибал был настроен весьма благодушно и проявил готовность отпустить не только италиков, но даже римлян, лишь цену последним назначил более высокую, таким образом разменяв свою ненависть на деньги.

Карфагеняне долго блаженствовали под Каннами, отдыхая от ратных трудов, восстанавливая силы и материальное благополучие. К ним стали приходить послы от италийских народов с изъявлениями покорности. Ганнибал неизменно слышал вокруг себя поздравления и восхваления. Только начальник конницы Магарбал упрекал его в медлительности и призывал немедленно двигаться на Рим. «Через пять дней ты можешь обедать на Капитолии!» — говорил он полководцу. Но Ганнибал считал войну практически законченной и в ответ гордо изрек: «Почему я должен столь дорожить нынешним успехом? Что помешает мне в любой другой момент устроить римлянам или кому-либо другому, кто посмеет сопротивляться, новые «Канны»? — пошутил Ганнибал. Затем уже серьезнее добавил: — Однако с Римом покончено навсегда. От этого добросовестного пахаря-крепыша осталась лишь голова, от которой я отсек туловище». Магарбал понял, что спорить бесполезно, но, уходя, сказал: «Побеждать, Ганнибал, ты умеешь, однако пользоваться победами еще не научился».

 

29

Узнав, что карфагеняне пока не собираются идти на Город, римляне несколько воспряли духом и увереннее стали готовиться к продолжению борьбы. К войску в Канузии был направлен претор Марк Клавдий Марцелл, до этого командовавший флотом в Остии. Клавдий Марцелл был опытным воином и полководцем, который обладал неукротимым духом, не знающим робости ни перед людьми, ни перед богами. Он отличился еще в первую войну с пунийцами, но особую славу заслужил, разбив галлов в неравном бою и посвятив доспехи поверженного им лично вражеского вождя Юпитеру Феретрию, совершив таким образом то, что за многие века, пока стоит Рим, удалось только Ромулу и Корнелию Коссу. Теренций же вернулся в Рим.

Варрону народ вместе с сенаторами устроил торжественную встречу, толпою выйдя к воротам. Все радовались, что у государства еще остался консул, благодаря чему положение казалось не совсем безнадежным. В понимании римлян, консул был не только должностным лицом, но и гражданином, ввиду особого религиозного статуса осуществляющим контакт общины с богами. Одним из первых подошел к Теренцию Фабий Максим. Он ободрил консула, высказав в более мягкой форме то, что в Канузии говорил Сципион, но в его устах такие слова звучали гораздо уместнее, чем произносимые юношей. Старец ни единым намеком не упрекнул Варрона в происшедшем. Всеобщие устремления были сейчас обращены только в будущее. Самого Фабия непостоянная толпа ныне превозносила до небес, уподобляя богам, восхищаясь его нечеловеческой прозорливостью и мудростью.

Как ни поддерживали Теренция, было ясно, что он деморализован случившейся трагедией и не годится для больших дел. Сенат поручил ему назначить диктатора. Диктатором стал Марк Юний, а начальником конницы — Тиберий Семпроний.

Марк Юний сразу объявил набор в войско. Призывали юношей даже моложе семнадцати лет. Поскольку граждан не хватало, пошли на чрезвычайные меры и выбрали для воинской службы восемь тысяч добровольцев из рабов, обещая им в случае успеха свободу и гражданство. Государство выкупило их у хозяев. Расходы при этом превысили сумму, требуемую Ганнибалом за каннских пленников, но римляне брезговали пленными, ставя их ниже рабов. Делегацию от тех, кто сдался карфагенянам, из десяти человек, прибывшую договариваться об условиях выкупа соотечественников, сенат отправил обратно, заявив, что римскому государству нет дела до пунийских рабов, несмотря на то, что многие сенаторы имели родственников среди пленных. Один из посланников решил остаться в Городе, считая себя свободным от клятвы вернуться, данной Ганнибалу, так как, едва выйдя из лагеря африканцев, он немедленно возвратился, якобы забыв какие-то вещи. Однако граждане, возмущенные недостойной римлянина хитростью, в оковах отослали его к пунийцам.

Ганнибал не очень расстроился, узнав, что Рим отказался выкупать соплеменников, запятнанных трусостью, и всех их продал в рабство во многие страны Средиземноморья.

Вместе с посольством пленных явились и карфагеняне с предложением мира побежденным, но их не допустили в Город и велели немедленно покинуть Лаций.

В результате всех усилий римлянам удалось собрать четыре новых легиона. Это вселяло некоторые надежды, но ситуация в Италии после «Канн» резко ухудшилась. Прежде Ганнибал, отвергаемый италийцами, скитался по чуждой ему стране, как разбойник с гигантской шайкой грабителей, теперь же на его сторону перешли многие местные народы, в том числе и такие крупные как самниты, луканцы, бруттийцы, а также греческие города Кротон, Локры и другие.

 

30

К такому положению привели три неполных года войны, которую разожгли карфагеняне, но открыто и прямо объявили римляне.

Карфаген был образован за несколько десятилетий до Рима переселенцами из финикийского города Тира, возглавляемыми политической партией, проигравшей борьбу за власть на родине. В то время Западное Средиземноморье населяли в основном разобщенные низкоорганизованные народы, что и определило быстрый расцвет Карфагена. Благодаря выгодному географическому положению и опыту своих граждан в морском деле финикийская колония легко достигла торговой гегемонии в регионе и стала посредником между богатым сырьевыми ресурсами Западом и высокоразвитым Востоком, не брезгуя при этом и пиратством. Единственными конкурентами карфагенян были сицилийские и италийские греки, с ними и воевали испокон веков пунийцы, как называли потомков финикийских эмигрантов римляне.

Во времена Ганнибала Карфаген был ярковыраженным олигархическим государством с атавизмами республиканских порядков. Его политику определяла партия торгово-финансовых кругов, в силу характера своего капитала склонных к агрессии. Оппозицию ей составляла группировка латифундистов, стремящихся к расширению владений в Африке и, следовательно, к миру в Европе. Тем не менее, ее миролюбие было относительным, и обе партии роднила ненасытная потребность в притоке рабов. Богатство сделало население Карфагена паразитическим: на полях горбились скованные цепями рабы, на судах гребли рабы и даже воевали за пунийцев иноземцы-наемники.

К крестьянскому Риму торговая империя относилась благодушно, пока тот не сделался хозяином почти всей Италии. Приняв под свою опеку греков, Рим оказался перед необходимостью защищать их торговые интересы от экспансии Карфагена. Благодаря взвешенной дипломатии римлянам долгое время удавалось уходить от конфронтации с могучим конкурентом. Однако позднее интересы Рима и Карфагена пересеклись в Сицилии. Пользуясь расколом в рядах сицилийских греков, карфагеняне встряли в конфликт и повели очередную войну на плодородном острове. Если бы они победили, то утвердились бы на берегу Мессанского пролива у самых границ Италии. Рим не мог мириться с таким развитием событий и после долгих колебаний вступил-таки в войну с Карфагеном под благовидным предлогом помощи союзникам.

В драматичной длительной борьбе Рим вышел победителем, однако теперь Карфаген точно знал, кто является его главным стратегическим противником, и задался целью стереть Рим с лица земли.

В интересах подготовки глобальной войны с Римом было совершено вторжение в Испанию. Четыре года назад Ганнибал, командовавший пунийской армией в Испании, решил, что Карфаген достаточно возмужал для возобновления борьбы с Римом. Он напал на союзный римлянам город Сагунт с целью спровоцировать конфликт, который стал бы зародышем масштабной войны. К военному поприщу Ганнибал готовился, можно сказать, с детства. Его отец, известный полководец Гамилькар Барка, не проигравший сам ни одного сражения, но все же вынужденный в качестве побежденного заключить мир с Римом, завершивший двадцатичетырехлетнюю борьбу за Сицилию, никогда не оставлял мысли вновь сразиться с грозным противником. Он с детства воспитывал сына ненавидеть Рим. Когда мальчику исполнилось девять лет, отец взял его с собою в Испанию, но прежде велел дать клятву быть вечным врагом римского народа. Ганнибал через всю жизнь пронес эту ненависть, которая стала звездой, освещавшей его путь, источником всех его помыслов и душевных порывов. Сражаясь в Испании, Гамилькар готовил войну с Италией, но его смерть отдалила срок столкновения. Место Гамилькара занял его зять Газдрубал, а после его гибели при загадочных обстоятельствах войско единодушно избрало полководцем двадцатипятилетнего Ганнибала как за его личные подвиги в качестве офицера, так и, выражая свою преданность семье Баркидов и возглавляемой ими партии. За три года Ганнибал подчинил Карфагену всю Испанию до Ибера и воспитал свое войско, после чего и обратил взор к Сагунту, а мысль — к Италии.

По жалобе сагунтийцев к пунийскому вождю прибыли римские послы, которых он не принял, объяснив это трогательной заботой об их жизнях, коим якобы угрожала опасность ввиду осадных работ и постоянных стычек с неприятелем. Отвергнутое посольство направилось в Карфаген, но и там ничего не добилось, так как в то время партия купцов и работорговцев, заинтересованная в умножении заморских рынков торговли вещами и людьми и, следовательно, в войне, превосходила властью и влиянием на народ группировку Ганнона, представлявшую крупных землевладельцев. Пока Рим предпринимал безуспешные дипломатические попытки сохранить мир, Сагунт после восьмимесячной осады пал и был разграблен и разрушен Ганнибалом.

Узнав об этом, римляне стали готовиться к войне. Консулам наступающего года Корнелию Сципиону и Гаю Семпронию провинциями назначили Испанию и Сицилию, те страны, где предполагалось вести боевые действия с карфагенянами. К пунийцам отправили новую делегацию из первых людей государства, возглавляемую Квинтом Фабием, теперь уже с полномочиями объявлять войну. В Карфагене Фабий пытался призвать африканцев к порядку и соблюдению договора, запрещающего переходить Ибер с военными целями и притеснять союзников друг друга. Римлян поддержал только Ганнон, большинство же пунийцев, явно настроенное враждебно, для вида стало ссылаться на первый вариант договора, не утвержденный сенатом, в котором Сагунт не упоминался. Однако это были пустые отговорки, так как в тексте, предварительно согласованном консулом, прямо было сказано, что данный договор вступит в силу только после одобрения в Риме, а поскольку такового не последовало, то ссылаться на него не имело смысла. Понимая бесполезность дальнейших переговоров, Фабий отвернул полу тоги и сказал: «Здесь я принес вам войну и мир. Выбирайте!» На это пунийцы ответили: «Выбирай сам!» Посланец Рима, отпустив тогу, воскликнул: «Я даю вам войну!»

На пути из Африки посольство Фабия побывало в Испании и в Галлии в надежде заручиться поддержкой местных народов. Однако испанцы пристыдили римлян за то, что, не сумев защитить сагунтийцев, они смеют предлагать союз их соседям. Галлы уже были в сговоре с Ганнибалом и вообще подняли римлян на смех.

У инициатора войны руки теперь были развязаны и, готовясь к походу в Италию, он принялся устраивать дела в Испании, чтобы обеспечить себе надежный тыл. В частности, он отправил двадцать тысяч иберийских воинов в Африку, а в Испанию вызвал войско ливийцев. Таким образом он крепче связал обе страны, как бы обеспечив их заложниками друг друга. В Испании с войсками остались Газдрубал Барка и Ганнон, сын Бомилькара, а сам Ганнибал с могучей стодесятитысячной армией двинулся в Галлию, чтобы, преодолев Альпы, оказаться в Италии. Столь сложный путь был избран для того, чтобы сразу вторгнуться в наименее надежную часть римских владений и взбунтовать лигуров и предальпийских галлов, лишь недавно побежденных римлянами и в отличие от остального населения Италии чуждых им по культуре.

Выступив в поход, Ганнибал в первую же ночь увидел пророческий сон. Ему привиделось, будто божественный юноша спустился к нему с небес и велел, не оглядываясь, идти за собою. Ганнибал долго послушно ступал за своим провидением, но потом все же обернулся назад и увидел, как за ним ползет чудовищный огромный змей и пожирает на пути все, что растет и движется, оставляя лишь голые камни. Этот змей, как пояснил ему бог, есть опустошение Италии. Ночное видение необыкновенно вдохновило Ганнибала и укрепило его в своих замыслах.

 

31

И вот теперь, спустя три года, Ганнибал с победоносным войском ходил по италийской земле и, как будто собирая сыплющиеся к его ногам плоды военных успехов, подчинял отпадающие от Рима города. В большинстве из них сложилась сходная ситуация: знать стояла за сохранение союза с Римом, а плебс стремился к дружбе с Ганнибалом. Это объяснялось тем, что аристократия, игравшая ведущую роль в своем городе, желала стабильности, дабы и дальше пользоваться благами своего положения, а те граждане, которые не имели ничего, кроме жажды власти и богатства, могли рассчитывать только на переворот, а следовательно, на карфагенян, чтобы занять места свергнутых. Внутри общины такие, жаждущие новизны активисты могли противопоставить знати только народ. При достаточно напористой пропаганде массе всегда легко внушить мнение, будто перемены принесут благодать, поскольку внимание общественных низов проще выделяет из окружающего дурное, чем хорошее.

Особенно чувствительной для Рима стала потеря Капуи — богатейшего города Италии. В результате политических волнений группировка сторонников Ганнибала одержала верх и заключила с карфагенянами мир на условиях равенства в правах. Ганнибал вошел в город под бурные восторги населения. Дабы ничто более не омрачало его счастья, он хотел немедленно разделаться с проримской партией, однако знать, сладко ласкаясь к нему, уговорила его не омрачать этот торжественный день. Тогда он отправился в путешествие по городу, чтобы ознакомиться с местными достопримечательностями и роскошью центральных кварталов, а ночью пировал с представителями зажиточной верхушки. На следующее утро Пуниец занялся делами и приказал доставить ему в оковах знатного капуанца Магия Деция, выступавшего против союза с Карфагеном.

Когда по людным улицам африканский конвой вел Магия, тот, гремя цепями, кричал о нарушении договора, согласно которому капуанец неподвластен карфагенянину. «Вот какой свободы вы добились! На главной площади в вашем присутствии иноземцы творят насилие над гражданином!» — восклицал он. Пунийцы вняли его словам и обмотали ему голову тряпками, таким образом заставив замолчать неугомонного поборника прав. Многим капуанцам из наблюдавших эту сцену стало ясно, что если против Ганнибала не устояли римские легионы, то безоружные договоры и подавно бессильны. Впрочем, шум, поднятый Магием Децием, обеспокоил карфагенян, и они не решились казнить его в Капуе, а отправили в Африку.

Оставив гарнизон в Капуе, Ганнибал двинулся дальше и после недолгой осады овладел другим кампанским городом. Затем он подступил к Ноле. Там в это время находился Клавдий Марцелл с остатками каннского войска и новобранцами из морской пехоты. Марцелл умело балансировал между двумя враждебными силами: карфагенскими полчищами за стенами и взбудораженным плебсом, жаждущим новизны за счет смены римской гегемонии пунийским владычеством, внутри городской черты. Благодаря хорошо налаженной агентуре, он вовремя узнавал о намерениях внутреннего врага и принимал упреждающие меры. Знать города, будучи сторонницей римлян, делала вид, что солидарна с толпою, и тем держала ее в узде.

Ганнибал проникся презрением к ничтожным лоскутам разодранной им армии и без особой подготовки повел своих наемников на штурм.

Марцелл произвел организованную контратаку из центральных ворот, а затем, когда пунийцы сгрудились на этом участке, внезапным нападением из двух боковых ворот ударил во вражеские фланги. Солдаты кипели страстью искупить позор «Канн» и бились столь отчаянно, что малым числом обратили пунийцев в беспорядочное бегство. У противника погибло около трех тысяч воинов, римляне потеряли не более пятисот человек. Однако особенно велико было моральное значение этой победы, успех создал такое впечатление, будто над истерзанным зимним ненастьем Римом блеснул первый весенний солнечный луч.

Сципион в этой схватке командовал двумя тысячами легионеров и яростно рубился в первых рядах, омыв вражеской кровью душу, запачканную бессильной ненавистью к захватчикам, копившейся многие месяцы.

После того, как Ганнибал был отброшен от Нолы, Публий Сципион, Аппий Клавдий, Квинт Фабий и другие военные трибуны отправились в Рим на соискание магистратур, так как обескровленный вследствие потерь на поле битв сенат нуждался в пополнении.

Наступившую зиму пунийцы решили провести в Капуе, дабы вознаградить себя за лишения в годы суровой службы. К этому времени Ганнибал получил подкрепление из Африки, за которым посылал своего брата Магона, в его войске снова появились слоны.

 

32

В Испании в этот год Публий и Гней Сципионы развили свой успех. Вождь карфагенян Газдрубал Барка долгое время не мог справиться с иберийскими племенами. Когда же он наконец усмирил местное население и был готов вступить в борьбу с римлянами, карфагенский совет ста четырех велел ему срочно идти в Италию на помощь к Ганнибалу, чтобы вдвоем быстрее закончить войну. На смену ему из Африки прислали Гимилькона. Газдрубал считал, что Испанию ослаблять опасно, но вынужденный подчиниться, собрал побольше денег для подкупа галльских племен, через земли которых пролегал путь, и перешел Ибер. Но братья Сципионы, объединив свои силы, преградили пунийцам дорогу и вынудили их принять сражение.

Силы соперников были примерно равны, но испанцы, составлявшие значительную часть войска Газдрубала, не стремились к победе, повлекшей бы за собою поход в Италию, так как они предпочитали остаться на родной земле. Этот нюанс и оказался решающим в битве. Римляне легко обратили испанцев, занимавших центр построения, в бегство и, ударив затем всей массой на фланги, разгромили сопротивлявшихся ливийцев и пунийцев. Победа была полной, враг потерял двадцать тысяч солдат убитыми и десять тысяч пленными, римляне захватили и разграбили лагерь, сам Газдрубал едва спасся с кучкой всадников.

Весть об этих событиях ободрила Италию, где не столько радовались победе своей армии, сколько — поражению карфагенян, расстроившему их планы по усилению Ганнибала.

 

33

Римляне, как и прежде, стремились поддерживать добрые отношения с богами. Полагая, что те чем-то разгневаны на их государство, сенаторы после «Канн» отправили видного сенатора Фабия Пиктора в Дельфы к «Аполлону», чьим прорицаниям Рим беспрекословно верил еще со времен войны с Вейями. После его возвращения был добросовестно исполнен весь ритуал, предписанный дельфийским оракулом. Кроме того, по случаю многих мрачных знамений прошли девятидневные молебствия. Скандал вызвало выявленное прелюбодеяние двух весталок. По древнему обычаю для отвода беды одну из них живую закопали в землю на Скверном поле у Коллинских ворот, вторая успела умереть самостоятельно. Мелкого чиновника, писца при понтификах, блудившего с весталками, до смерти засекли розгами. Это создало у граждан впечатление очищения от скверны и пробудило оптимизм.

 

34

Публий Сципион вошел в Рим через Капенские ворота, затем свернул направо, достиг Священной улицы, следуя по ней и далее по Этрусскому кварталу, обогнул Палатин и оказался в Велабре, где почти на самом верху холма сразу заметил свой дом. Он торопился увидеть родных, но все же обратил внимание, что окружающие двухэтажные здания, подавлявшие ранее своей массивностью, храм Весты и сам форум как будто стали меньше, и расстояния между ними сократились. Но поскольку здесь все оставалось, как и три года назад, когда он покидал этот город с легионами отца, то, следовательно, изменился масштаб его взора. Сам он вырос, дух его возмужал, и мир, ему поддавшись, сделал шаг назад.

Публий взлетел вверх по Палатинскому склону, и у вестибюля родного дома радостным визгом и приветственной речью порхающего хвоста его встретил верный рыжий пес. Публий утопил руку в его буйной шерсти и потрепал уши. На шум тотчас выбежали две рабыни-служанки, а за ними появилась на пороге его мать. Помпония вздрогнула, но, быстро овладев собою, подавила рвавшийся наружу возглас, сдержала порыв ринуться вперед и встретила сына чинно и с достоинством, как и подобает римской матроне. Она уже знала, что он остался жив после каннского побоища, более того, благодаря особому чутью материнского сердца именно сегодня и ожидала его возвращения. В атрии к встречающим присоединился младший брат Луций, который в наступающем году готовился расстаться с претекстой и мечтал сразу записаться в войско, чтобы бить пунийцев. Увидев его, Публий невольно принял гордую осанку, приличествующую матерому воину, познавшему вид вражеской крови и боль ран.

Публий уже обстоятельно излагал повесть своих подвигов, когда, наконец, вошел в дом отставший Фауст с поклажей. Сорокалетний Фауст гордился своим участием в походе не менее хозяина и вскоре, разговорившись в боковой комнате после трех лет молчания, оказался в центре внимания всех слуг в доме. Несколько дней он царил среди рабов, как Публий среди свободных.

Вспоминая потом эту встречу, Публий несколько стыдился своей нарочитой солидности, на деле выказывающей ребячливость. Он больше говорил не о том, что его по-настоящему волновало, а то, что хотели услышать окружающие, поэтому неумеренно фантазировал и был излишне многословен. Причем преувеличения касались самого несущественного, действительные свои заслуги, такие, как например, спасение у Ауфида нескольких тысяч соотечественников, он оставлял в тени. Впрочем, как ему было не возгордиться, если его, настоящего мужчину, окружали только женщины и дети.

После рассказов о том, что наполняло прошедшее в разлуке время, последовал обед с множеством любимых с детства лакомств, плавно перешедший в пир, а затем — неспокойный сон, наполненный видениями, в которых возбуждение перемешало невинность воспоминаний юных лет со злобой сражений, кошмаром позорных отступлений.

Утром Публий несколько часов плескался в бане, а потом с наслаждением надел тонкую мягкую гражданскую тунику. После завтрака он заказал домашним беленую тогу для выборов и, накинув поверх туники плащ, так как до лета было еще далеко, вышел в город. За ним последовал и Луций, очень гордившийся своим взрослым братом.

На улицах лежала тень войны. Прохожие имели озабоченный вид, мужчины на тротуарах попадались редко. Среди бесконечных рядов торговых лавок, занимавших почти все первые этажи зданий в центральных кварталах, многие были закрыты в знак траура по близким, несмотря на запрет властей, требовавших нормального функционирования городского хозяйства, а некоторым просто нечем было торговать в нынешних условиях.

Публий смотрел на знакомые холмы, площади, храмы, и память воспроизводила волнующие картины детства, которые разворачивались перед ним, словно книжный свиток. Ландшафт, окружающий человека в его первые годы, становится своего рода скелетом восприятия мира и, следовательно, фундаментом души, основой, составляющей чувство родины. Стоит возникнуть перед глазами этому пейзажу, как душа приходит в движение, отдельные элементы воспоминаний выстраиваются вокруг его образа и предстают мозаикой законченных узоров, являющих точный слепок с событий прошлого. К ощущениям нынешнего момента прибавляется уже прожитое, отчего жизнь как бы удваивается, ее наполненье возрастает.

Однако недолго он умилялся возвращенными переживаниями беззаботных светлых лет. Внезапно все оборвалось. Воображение, измученное зрелищами войны, представило ему город по-иному: выжженная земля, обгорелые руины вместо зданий, свирепые африканские наемники, потрясающие оружием в дыму горящих улиц… В сознании всплыли бессонные ночи, проведенные в тщетных поисках путей освобождения Отечества от коварного врага. Если тогда он едва выдерживал груз подобных мыслей, то каково ему было теперь, когда непосредственно перед его взором на семи холмах распростерся тот город, которому грозит уничтоженье, населенный мирными согражданами, обреченными на тяжкую смерть или рабство?

Вначале Публий намеревался просто прогуляться по родным местам, так как что-либо предпринимать было рано. Он еще из Нолы отправил письмо отцу в Испанию, где сообщал о своем намерении прекратить впустую размахивать мечом и, вернувшись в столицу, добиваться магистратур, дабы в дальнейших событиях играть более существенную роль. Отец в случае одобрения его решения должен был прислать рекомендательные письма к знатным сенаторам. Только заручившись поддержкой первых людей, следовало начинать предвыборную кампанию. Но теперь под влиянием неприятных дум он почувствовал потребность встретиться с кем-то равным и поговорить о делах. Братья завернули к Клавдию Пульхру.

Аппий блаженствовал, наслаждаясь уютом мирной жизни. Вокруг него порхала в прозрачной тарентинской тунике молодая красивая жена с высокой модной прической, а поодаль ползали двое детей.

Сципион представил ему Луция и после дежурных фраз сразу заговорил о своих переживаниях. Он сказал, что не может смотреть на мирный город иначе, как через мутное стекло войны. На улице ему за короткий промежуток времени встретились трое инвалидов, своею немощью напоминавшие ужасы недавних поражений. В одном из них он узнал центуриона, бившегося рядом с ним у Требии. Но Аппий Клавдий отмахнулся от серьезных разговоров. Он уже побывал эдилом и теперь выставлял свою кандидатуру в преторы. Ему в ближайшее время предстояла суета политических интриг, а затем, в случае удачи, в которой он, впрочем, не сомневался, его, возможно, ожидало и войско. Будущее сулило немалые труды, и потому сейчас он был настроен только на развлечения и, видя перед собою воздушное улыбающееся создание, осеняющее дом сиянием семейного счастья, предложил и Публию жениться, поскольку, по его мнению, нельзя терять время, когда неизвестно, что готовит им война в грядущий день. Сципиону казалось кощунственным в такой период думать о личных делах, и в ответ он пробормотал нечто неопределенное. Аппий пригласил гостей на обед. Публий с трудом некоторое время поддерживал беседу в форме легкой болтовни и при первой же возможности вырвался на улицу, едва избежав угрозы совершенно погрязнуть в пиршестве.

Однако он повеселел, заразившись от товарища некоторой долей благодушия. Если такой, в общем-то серьезный человек, как Аппий Клавдий, будущий претор, сохранил способность быть столь беспечным, то есть еще соки в ветвях древа государства, — думал он.

Публий хотел пойти к Эмилиям, чтобы проведать своего друга Марка, раненного в сражении Фабия с Ганнибалом, но Луций сообщил, что Марк Эмилий поправился, так как его лечил знаменитый врач Архагаф — грек, недавно приехавший из Пелопоннеса и за свое мастерство уже успевший получить от государства римское гражданство. Ему не составило труда поставить Эмилия на ноги, после чего тот без промедления отбыл в армию. Перед отъездом он заходил к Сципионам и поблагодарил их за поступок Публия, вынесшего его из боя.

Братья еще некоторое время бесцельно ходили по городу. Луций рассказывал о местных новостях. Публий ненадолго зашел в школу, где когда-то изучал грамматику. Там, как и прежде, в кругу сидели на деревянных табуретах дети и, уткнувшись в колени, царапали стилем по навощенным дощечкам, запечатлевая слова учителя. И вновь идиллическое созерцание омрачилось наваждением: ему подумалось, что именно эти ученики подрастут к тому сроку, когда он станет консулом, именно их, возможно, предстоит ему повести на карфагенян, и пальчики, ныне неловко выводящие каракули, будут сжимать меч, жизнями этих невинных существ государство должно будет заплатить за свое освобождение. Он поторопился покинуть помещение. Увы, война, как пропасть, разверзлась между прошлым и настоящим, отделив Публия от всего доброго и светлого. Не обрести ему равновесия духа, пока топчут Италию Ганнибаловы наемники.

На главном форуме людей было мало, как и на других площадях. Сципионы некоторое время постояли у ростр, и, наверное, каждый представил себя обращающимся с этой трибуны к народному собранию. Но будет ли шуметь здесь политическая жизнь через год, пять лет? Публий подошел к «Черному камню» и, глядя на темный мрамор плит, подумал о связи этого места с космосом, ибо отсюда, по поверию, дух Ромула вознесся на небеса. Тут Публию почудилось, что душа в нем развернулась, выросла в столб, подобно смерчу, и уперлась в тучи, привлеченная таинственной силой. Это длилось несколько мгновений, затем дух будто снова свернулся в клубок и занял прежнее место в груди. Он очнулся, постоял в задумчивости, потом велел брату возвращаться домой, а сам направился к Капитолию.

У Юпитера в тот момент были гости, и Сципиону пришлось долго ожидать, пока они разойдутся. Оставшись, наконец, в одиночестве, он сел на скамью у деревянной колонны, покрытой терракотовыми плитами, и затих. Особая тишина храма мягко обняла истерзанный дух и глубоким покоем врачевала его раны. Публий закрыл глаза, и вскоре мрак ожил, наполнился могучими образами. Он словно наяву видел, как хитрый Гораций убегает от трех Куриациев, но, когда они растянулись в цепочку, поочередно поражает их всех, чем добывает господство Риму над Альбой-Лонгой; как Муций заживо сжигает свою руку и тем приводит захватчиков в трепет; как Гораций Коклес в одиночку удерживает неприятельское войско на мосту; как Квинкций Цинциннат скромно пашет свою землю, только что в качестве диктатора защитив Отечество. Внутреннему взору предстает нескончаемый ряд народных героев, и превыше всех, конечно, Камилл. Публия завораживало величие этого человека, победившего не только врагов, но и завистливую судьбу. Он избавил Родину от вечного соперника, взяв штурмом Вейи, и спас ее вторично уже от побежденных Веий, пытавшихся предательским соблазном своего богатства заманить к себе победителей. После этого все Зло вселенной, почувствовав в нем смертельную угрозу для себя, восстало на борьбу и поразило людей безумием. Они изгнали своего спасителя. Но Марк Фурий Камилл, сгорев в огне несправедливости, восстал из пепла сам и поднял из руин захваченный врагом в его отсутствие неблагодарный Рим! Неизменно, когда Сципион вспоминал историю этого человека, его глаза краснели от слез, а душа раскалялась от внутреннего жара. Тут возникали аналогии и с Фемистоклом — любимым греческим героем Публия, который спас всю Элладу, борясь одновременно с Ксерксом, согражданами и тупым эгоизмом спартанских вождей. Наградой же ему от афинян стали изгнание и травля, заставившие его искать убежище в стане лютых врагов — персов. Почему те, кому он сохранил свободу, воздали ему злом, а другие приютили главного виновника своего поражения? Вопрос истоков несправедливости всегда волновал Сципиона, но сейчас это было не главным, основной итог его раздумий состоял в том, что римский народ, имеющий такую судьбу и таких предков, не может погибнуть. Мимоходом он отметил превосходство римлянина над греком даже среди наиболее дорогих ему героев: Камилл одолел судьбу и вернул в Рим справедливость, тогда как Фемистокл поник от злобы сограждан и скончался в изгнании, тоскуя по Родине.

В не меньшей степени римский дух проявил и Атилий Регул. В первую войну с пунийцами он после первоначальных успехов в Африке попал в плен, но вскоре снова оказался в Риме, куда карфагеняне направили его ходатаем о выкупе пленных пунийцев. Представ перед сенатом, Регул приложил все усилия, чтобы условия карфагенян не были приняты, и после этого, сдержав слово, вернулся в Африку, зная о предстоящей ему жестокой пытке и смерти, которые не замедлили последовать. Какой-нибудь пуниец по нраву, возможно, усмехнется, узнав о непреклонности и честности римлянина, считая их в такой ситуации примитивным упрямством. Однако люди, способные показать характер, верность принципам и волю даже, казалось бы, в ущерб себе, проявят их и в иной ситуации, когда у другого не останется сил для борьбы. Именно эти люди создали неукротимое римское государство; те же развращенные общества, где каждый преследует личные выгоды, вскоре перестают существовать как целое.

Сципион решил, что, пока он будет жив, вера его в Рим не поколеблется. Если даже он останется единственным римлянином в земном круге, Карфаген еще не будет победителем.

Дома Публий долго сидел в темноте, переживая впечатления дня, потом зажег масляный светильник в форме чаши и стал просматривать свою библиотеку. Здесь были: сборник речей Аппия Клавдия Цека, трагедии Ливия Андроника и его перевод «Одиссеи», который молодые Сципионы использовали как учебник. Однако главную часть библиотеки составляли греческие книги, в большинстве своем привезенные из Тарента. Развернув некоторые из них, Публий углубился в воспоминания об этом посещении побережья Ионийского моря. Он ездил туда с отцом, дядей Гнеем, воюющими ныне в Испании, и братом Луцием. Тогда ему было пятнадцать лет. Это путешествие оказало на него огромное влияние. Он увидел большой порт и полюбил корабли, познакомился с греческой архитектурой, поражавшей количеством колонн и мрамора, скульптурой, несущей в первую очередь эстетическую функцию, а не изобразительную, обычаями эллинов. Несколько раз ему довелось побывать на спорах философов, увлекших его не столько тематикой, сколько умением отстаивать свою позицию, выстраивать доводы, как манипулы на поле боя, и организованно вести их в атаку, применяя всевозможные тактические ходы. Римляне, выступая в курии или на Комиции, старались убедить слушателей случайными доказательствами, подчиняясь наитию, греки же внесли в речь науку, создав красноречие. Из Тарента Публий привез труды Платона и Аристотеля, но особенно ценными приобретениями он считал свитки Демосфена, Фукидида, Геродота и Ксенофонта. Философия его интересовала больше как средство, нежели цель, как наука мыслить, история же захватывала воображенье калейдоскопом поучительных событий и изложеньем тысяч судеб, а риторика подкупала своей могучей силой в воздействии на людей.

Из этого путешествия на греческий юг Италии Публий вернулся другим человеком. Он вдруг узнал, что рядом с Римом параллельно существует великая древняя цивилизация, и понял, как огромен мир. Отец всегда привлекал его внимание к Элладе, рассказывал многие истории из жизни греческих богов и людей, в свое время настоял, чтобы он изучил греческий язык. Но после посещения Тарента Публий настолько был захвачен открывшейся его глазам и уму культурой, что вскоре превзошел в познаниях всех окружающих и, более того, надоел им излишествами своего увлечения. Отец уже не знал, как потушить в нем сверх меры разгоревшийся интерес к чужой стране.

Теперь, разворачивая свитки греков, Сципион думал о необходимости раскрыть эти богатства духа для своего народа, измученного непрерывными войнами. Культура обогащает жизнь, учит жить широко и насыщенно. Представляя себе грубоватые с крупными волевыми чертами лица своих сограждан, он проникался трогательным сочувствием к ним и одновременно верил, что римлянам все по плечу. Зная их умение верно оценивать лучшие достижения других народов, можно не сомневаться, что в свой час они сумеют вобрать в себя подобно губке сокровища греческой цивилизации и на основе этих питательных соков вырастить еще более высокую культуру.

В груде книг Публий нашел и собственные записи, в том числе стихи на греческом языке, написанные под впечатлением гастролей антиохийского импровизатора, который перед выступлением впадал в возбужденное состояние на грани безумия и в этом нездоровом вдохновении, казалось, не задумываясь, сочинял поэтические произведения на любые предложенные ему зрителями темы, будто считывая ритмичные строки с небес. Теперь, просмотрев свои творения, Сципион поразился их примитивности и пришел к выводу, что был всего лишь неумелым подражателем заморским поэтам. Он принялся уничтожать следы своей детской наивности, но вдруг все бросил, схватился за стиль и лихорадочно, как тот импровизатор, стал царапать навощенную доску. Время перестало существовать для него, как и все прочее, кроме страсти и слов. Душа, накопив энергию страданий, переработала впечатления войны в мысли и эмоции и сейчас выплескивала их поэтическим фонтаном. Когда поток иссяк, он почувствовал себя опустошенным и быстро уснул. Днем ночные стихи показались не столь уж хороши, но все же временами сквозь строки прорывалось пламя истинного духа. Тут он загорелся желанием создать нечто подобное и на родном языке. Несколько дней под мирное журчание фонтана в маленьком перистиле Публий трудился над сочинением латинского стиха с неведомым размером, но лишь убедился в бедности исходного материала. Увы, язык римлян всесторонне выражал политику, войну и волю, но только не нюансы чувств. В бесчисленных попытках передать тонкости эллинской речи он склеивал и комбинировал латинские слова и отдельные слоги. Со временем кое-что у него стало получаться, и некоторые новые фразы ему удалось позднее внедрить в речь сограждан. Он поверил в перспективность начатого дела и понял, что язык его народа открыт для совершенствования в той же степени, как и душа.

Таким образом, Публий неожиданно для себя ушел в новую область деятельности и провел отпущенный ему для отдыха период, не тяготясь временем. Он даже ощутил некоторую досаду, когда пришел ответ от отца и настала пора включиться в политическую жизнь.

Проконсул Сципион одобрял намерение сына добиваться государственных должностей, давал ему советы, как держаться в предвыборной борьбе, и предлагал обратиться за поддержкой к знатным сенаторам Марку Эмилию, брату погибшего при Каннах консула, и Марку Корнелию Цетегу, к которым и прислал рекомендательные письма от себя и своего брата Гнея.

 

35

В ближайшие дни Публий посетил Марка Эмилия Павла и Марка Корнелия Цетега, а затем, по их предписанию, и некоторых других сенаторов. Во время этих визитов юноша держался с нобилями, естественным образом сочетая раскованность и почтительность, без малейшего подобострастия. Рассказывая о войне, он нигде не упоминал о том, что сам защитил раненого отца при Тицине и вывел часть войска из окружения у Ауфида, но по подробностям, с которыми передавались эти события, по некоторым нюансам изложения выявлялось, что рассказчик находился в их гуще, более того, был их главным действующим лицом. Так, проявляя скромность, он одновременно проинформировал нужных людей о своих воинских успехах. Эмилий же сам попросил как можно обстоятельнее описать ему сцену спасения его сына. Публий, повествуя об этом эпизоде, основной акцент сделал на подвиг самого Марка, который, будучи ранен, все же нанес смертельный удар своему врагу. Стремление к государственным должностям Сципион объяснял не тягой к славе, а желанием оказать наибольшую пользу государству. Он говорил, что насмотрелся на безрассудства плебейских консулов и понял, как важно для Рима грамотное управление, сколь необходимо, чтобы сама знать возглавила борьбу с захватчиком. Потому он и старается достичь нужного уровня государственного человека, чтобы в сложной политической игре выбор у патрициев был как можно богаче.

Во время первой встречи с Марком Эмилием сенатор после деловой беседы пригласил Публия в триклиний и за угощением повел разговор о его планах в частной жизни. Когда речь зашла об отношении к женитьбе, молодой человек по мимике и тембру голоса собеседника уловил особую заинтересованность Эмилия в этом вопросе. Тут он вспомнил, как около часа назад из женской половины в атрий, где они тогда находились, вбежала миловидная девочка лет тринадцати, судя по наряду и сопровождающим рабыням, принадлежащая к семейству сенатора. При этом Эмилий быстро посмотрел на гостя, и глаза его блеснули. Публий, в тот момент бессознательно запечатлевший этот взгляд, теперь нашел ему объяснение и догадался о надеждах Эмилия. Он решил поддержать их в той степени, в которой это ни к чему не обязывает, и сказал, что сейчас, по его мнению, не время отвлекаться на подобные дела, он видит свою судьбу лишь в перспективе, лет через пять-шесть, а ныне его помыслы заняты только войной. Позднее Публий узнал, что эта девочка была дочерью Луция Эмилия Павла. После его гибели при Каннах ее опекуном стал Марк Эмилий как старший брат Луция. В последующие визиты Публий неизменно хотя бы несколько мгновений видел юную Эмилию, которая с любопытством сверкала на него блестящими глазками, а иногда смотрела внимательно и напряженно, прячась за спиною кого-либо из старших.

Сципиона удручала необходимость последовательно проходить все магистратуры, и он хотел попытаться выдвинуть свою кандидатуру сразу в эдилы, но его покровители после консультации с высокопоставленными друзьями посоветовали ему все же начать карьеру с квестора, при этом обещая оставить его в городе на виду у сената, чтобы он мог проявить себя.

 

36

Настал день выборов. Для их проведения на Марсово поле прибыли диктатор Марк Юний, начальник конницы Тиберий Семпроний Гракх и претор Марк Клавдий Марцелл, оставившие свои войска легатам. Магистраты коротко оповестили сенат о ходе боевых действий, каждый — на своем участке, и приступили к назначенному мероприятию.

По крытой галерее из города народ двинулся к Марсову полю, где граждане, располагаясь по центуриям, стали занимать соответствующие места на огороженной площадке. Далее диктатор объявлял имена кандидатов, и центурии голосованием поочередно оповещали о своем мнении.

Выборы прошли без эксцессов. Консулами на следующий год избрали Тиберия Семпрония и Луция Постумия, находившегося в то время с войском в Галлии. Публий Сципион без труда прошел в квесторы, но удовлетворения от этого не испытал, считая себя еще очень далеким от своей цели. Столь медленное продвижение представлялось ему особенно обидным из-за того, что его друзья, в компании которых он все чаще выступал как лидер, заняли теперь гораздо более высокое положение в государстве: Аппий Клавдий после вступления в должность в мартовские иды станет претором и получит в управлению Сицилию, а Квинт Фабий будет эдилом.

Марк Эмилий и Корнелий Цетег выполнили свое обещание, и Публий получил место городского квестора. Это, кроме возможности быть вблизи политической жизни Города, также гарантировало ему освобождение от должности ровно через год и тем самым предоставляло право бороться за большее. Квесторы в войсках в условиях войны часто задерживались на несколько лет.

В распоряжение Сципиона должен был поступить эрарий при храме Сатурна с казною государства. В сложном положении, в котором пребывало Отечество, упорядочение налогов и укрепление его финансовых ресурсов имело огромное значение, и Публий вскоре проникся сознанием важности своего дела. Однако именно в силу нынешних затруднений Рима, по предложению вездесущих народных трибунов, для ведания казною назначили специальную коллегию в лице консуляриев Луция Эмилия Папа, Марка Атилия Регула и трибуна Скрибония Либона. Квесторы неизбежно должны были занять подчиненное положение перед столь внушительным триумвиратом. Коллегой Сципиона по квестуре стал Квинт Цецилий — человек лет двадцати пяти из богатого плебейского рода, склонный к интриганству, что при его молодости было чревато оплошностями. Он был настроен против Публия ввиду вражды к нему брата Марка, которого Сципион насильно, чуть ли не под конвоем удержал в Канузии после «Канн».

Едва затихло волнение в городе, вызванное выборами, как из Галлии пришло известие о гибели намеченного в консулы Луция Постумия вместе со всем его двадцатипятитысячным войском. Галлы, это было племя бойев, устроили ему ловушку в лесных дебрях. Они подпилили множество деревьев с одной стороны и, когда римляне продвигались сквозь чащу, повалили крайние из них, тем сынициировав падение остальных, в результате чего словно волна прошла по лесу, и он рухнул на большом участке, засыпав легионы. Под этим навалом галлы уничтожили всех римлян, включая и Постумия. Празднуя успех, победители отрубили голову римскому полководцу, оголили череп, оправили его в золото и сделали из него священный сосуд, из которого во время торжеств их жрецы величественно испивали вино.

Снова Город наполнился стенаниями, но сенат при ведущей роли Фабия и на этот раз водворил порядок. На место погибшего народ избрал консулом Марка Клавдия Марцелла. Однако в момент объявления итогов голосования прогремел гром, и жрецы истолковали это как недовольство богов тем, что консулами определили двух плебеев. Марцелл вынужден был отказаться от должности. В конце концов выбрали Квинта Фабия Максима в третий раз.

Сенат, рассмотрев положение дел в государстве и состояние своих войск, решил отложить войну с галлами, будучи в твердой уверенности, что справедливая кара для них лишь откладывается на будущее. В мартовские иды избранные магистраты вступили в должности и отправились к войскам или на свои посты в городе.

В этом году собрания сената назначались у Капенских ворот, чтобы оперативно решать вопросы с прибывающими на совещания полководцами, ибо в противном случае, вступая в город, те должны были бы слагать с себя империй. В эту часть города переместились и суды, возглавляемые городскими преторами. Расположившись у черты померия, государственные органы таким образом максимально придвинулись к театру боевых действий.

В результате сокрушительного удара каннского побоища война как бы рассыпалась на мелкие фрагменты, подобно амфоре из обожженной глины, и превратилась во множество отдельных очагов. Теперь уже все римляне поняли, что в чистом поле сражаться с Ганнибалом им пока еще рано, да и Пуниец сейчас был не единственным врагом в Италии, так как половина местных народов перешла на его сторону. Потому против Ганнибала и его союзников выставили четыре войска, каждое из которых было гораздо малочисленнее карфагенского, но, действуя совместно на большой территории, они заставляли Ганнибала метаться по всей Италии, чтобы защитить принявшие его власть города и земли или сокрушить какого-либо римского военачальника, однако, стремясь успеть всюду, он, естественно, везде опаздывал. В результате, его войско в этот год не совершило ничего значительного, разве что отметилось еще одной неудачей в столкновении с Марцеллом. Помимо Марцелла, римскими силами в Италии командовали консулы Фабий Максим и Тиберий Семпроний, а также претор Марк Валерий, принявший апулийские легионы от проконсула Теренция, показавшего полную свою неспособность к военной деятельности.

Между тем римляне даже в столь трудный период не отступили от принципов, на которых зиждилось их государство, и два легиона из солдат, бежавших под Каннами, в наказание отправили в Сицилию, запретив им возвращаться на италийскую землю, пока с нее не будет изгнан Ганнибал.

Каннский разгром не только потряс Италию, перетряхнув ее народы и развернув их лицом друг к другу, но и эхом прогремел по заморским территориям. Македонский царь Филипп наконец решился сделать выбор между противоборствующими половинами западного мира и отправил послов к Ганнибалу с пожеланиями о союзе.

Однако на Адриатическом побережье делегацию отловили римляне и доставили к претору Марку Валерию. Просвещенные македонцы, как в софистическом диалоге, перекинулись с одной позиции на противоположную и поведали о том, что держат путь в Рим, и цель у них — договор о дружбе с его великим народом. Обласкав и осыпав похвалами новых «друзей», римляне бережно проводили их в путь. Те благополучно достигли пунийского стана и заключили с Ганнибалом договор о сотрудничестве. Филипп обязывался отправить двести кораблей грабить берега римских владений, а за это Пуниец после окончательного покорения италийских народов должен был помочь Македонии в войне с Азией. Италию вместе с Римом в результате не очень долгого спора отдали Ганнибалу. Делегация с чувством выполненного долга и с представителями карфагенян, направленными с ответной миссией к Филиппу, погрузилась на триеру, но, едва выйдя в море, вновь попалась к несуществующим уже на ее папирусе римлянам. Софисты в очередной раз продемонстрировали свое искусство, но отличительная черта римлян заключалась в умении делать выводы из прошлого и не повторять ошибок. Кроме того, и пунийцы не сумели подыграть своим новым союзникам, ибо не были знакомы с тончайшими изгибами греческой философии, да и иного языка не знали, помимо финикийского. Потому вскоре оба посольства оказались в Мамертинской тюрьме, а сенат, прочитав перехваченные документы, усилил флот Марка Валерия и велел ему контролировать македонское побережье, чтобы не допустить нового захватчика на италийскую землю, а в случае явной угрозы навязать Филиппу войну на его территории.

Царь, не дождавшись первого посольства, снарядил второе. В конце концов, когда македоняне и пунийцы обо всем договорились друг с другом, год уже клонился к зиме и начинать военную кампанию не представлялось целесообразным. Таким образом, благодаря бдительности морской охраны государство избежало новой войны.

Против римлян поднялись также и сарды. Узнав об этом, карфагеняне прислали из Африки им в помощь значительные силы. Однако римляне наголову разбили объединенное войско пунийцев и сардов, благодаря чему и здесь угроза пока миновала.

Тревожные события произошли в Сицилии. Верный пятьдесят лет римскому народу сиракузский царь Гиерон скончался на девяностом году жизни. Сын его перед этим погиб, и власть перешла к пятнадцатилетнему внуку царя Гиерониму. Но правили юношей, а через него и государством, опекуны, среди которых наиболее влиятельными были мужья дочерей Гиерона.

В Сиракузах, как и во всем средиземноморском регионе, отзвуки каннской грозы вызвали особую настороженность. Ганнибал прислал туда двух послов, по крови сиракузян, но родившихся и выросших в Карфагене, и тем вскоре удалось склонить наиболее могущественных людей города на свою сторону. Гиероним ничего не значил в политической жизни и тешился высокомерием в отношении сограждан, подобного которому те не видели от настоящего царя Гиерона. Опекуны без труда склонили тщеславного подростка к союзу с Ганнибалом, обещавшим ему половину острова. Правда, юный властитель, прежде чем согласиться на сотрудничество, потребовал себе всю Сицилию, и пунийский вождь, ощущая прилив неизбывной щедрости в порыве риторического вдохновения, легко уступил ее на словах. Окрыленный этим Гиероним высмеял римских послов от претора Аппия Клавдия, вынудив их вернуться ни с чем. Проримская группировка использовала демонстративное презрение нового владыки к народу для разжигания к нему ненависти, и в ближайшее время был организован заговор, в результате которого Гиероним бесславно погиб от кинжала. Сторонники пунийцев, допустив это убийство, как бы бросили непопулярного царя на растерзание толпе, сознательно принеся его в жертву гневу масс, чтобы на расчищенном месте начать новый этап в борьбе за власть. Следующий год предвещал бурные события в Сиракузах, этом, прежде надежном оплоте Рима, а следовательно, и волнения во всей Сицилии.

Во второй половине лета в Италию переправилось подкрепление карфагенянам во главе с неким Ганноном. Ганнибал отправил Ганнона в Бруттий, чтобы организовать воинственных бруттийцев в силу, способную вести борьбу с немногими городами юга Италии, сохранившими верность Риму, из которых к концу года устоял лишь Регий.

Пытались предпринять самостоятельные действия и капуанцы, однако безуспешно.

В целом Ганнибал, считавший после «Канн» войну практически законченной, тогда как римляне только теперь по-настоящему в нее вступили, не чувствовал удовлетворенности отправляясь на зимовку в Апулию по завершении столь неэффективной кампании этого года.

В Испанию прибыл Магон Барка за очередным пополнением для Ганнибала, но из-за неудачного хода испанской кампании застрял здесь на несколько лет. Братья Сципионы, несмотря на успешные действия, ощущали недостаток в денежных средствах, потому их влияние на местные племена стало падать. Тем не менее в двух сражениях они одолели превосходящие силы пунийцев и вернули себе инициативу. Вновь положение карфагенян в Испании сделалось критическим. Таким образом, эта провинция пожирала большую часть подкреплений из Африки, не принося пунийцам положительного результата, а Ганнибал почти ничего не получая с Родины, не мог развить свой успех в Италии.

 

37

В этот год Публий впервые проник в политику и познал ее недра, обнаружил подводную часть этого чудовищного айсберга, замысловато-криволинейную, источенную противоположными течениями и отнюдь не блистающую белизною в отличие от верхушки.

В начале своей деятельности он впал в уныние. С одной стороны его обдавал холод высокомерия триумвиров, а с другой — жгла язвительная неприязнь второго квестора. Вся политическая жизнь представилась ему как тончайшая ткань с витиеватыми кружевами, сплетенными из бесчисленного множества переходящих один в другой и пересекающихся узоров частных интересов. Он поразился тому обстоятельству, что в столь трудный для всего народа период люди из мелочного честолюбия тратят свою энергию на вражду друг с другом из-за крупинок престижа и власти.

К своим коллегам по исполняемой должности Публий чувствовал еще меньшее доверие, чем к полководцам, избранным шумной толпою. Однако здесь он уже располагал некоторой властью, вполне достаточной для того, чтобы вмешаться в дело. Первое время Сципион держался в тени, все внимание уделяя наблюдению за сотоварищами. Набрав информацию об окружающих людях, он нанес ее на карту своего замысла и после этого уже легко наметил маршрут.

Нетрудно было заметить трения между двумя более знатными членами коллегии и третьим, представителем плебса. Публий вскоре заручился поддержкой обеих фракций триумвиров, используя недоверие между ними. Затем его внимание переключилось на второго квестора. Сципион обнаружил, что Цецилий во всем ему противоречит, и решил сыграть именно на этом. Он узнал о планирующемся мероприятии триумвиров об удвоении налогов и, опередив их, выдвинул соответствующее предложение от себя. Квинт Цецилий тут же принялся его отвергать, в результате чего вошел в конфликт с коллегией трех. После нескольких подобных неуместных попыток проявить себя он оказался в опале и потерял какое-либо значение как должностное лицо. Исполнение квесторских обязанностей сделалось для него пыткой. Тут к нему на помощь пришел Сципион. Публий подал ему толковый совет, как и делу помочь, и угодить триумвирам, а затем примирил его с ними. Вскоре Цецилий стал его верным сторонником. Между прочим, и семейную неприязнь к себе Цецилиев Метеллов Публий обратил в своем сотоварище в дружбу. Он убедил Квинта в том, что, помешав его родственнику поддаться припадку малодушия, тем самым спас его от бесчестия и вернул Отечеству гражданина, а человеку — Родину. Далее, действуя совместно с Цецилием, Сципион начал теснить триумвиров. Ему удалось уличить их в оплошности, что в делах управления государственной казной граничит с преступленьем. Используя эту информацию, Публий сковал инициативу старших коллег и поставил их в зависимость от себя.

Теперь Сципион, наконец-то, мог употребить свои силы на пользу государству. Финансовое положение Рима осложнилось ввиду затрат на войну, опустошения земель, отпадения части союзников и гибели граждан, в результате чего снизилось количество тех, кто способен платить налоги. Многие италийские города, хотя и сохранили верность римлянам, отказались платить деньги, ссылаясь на разруху, причиненную войною. В условиях политической нестабильности в Италии любой нажим на союзников мог привести к их отпадению. Публий заранее посылал своих чиновников в те города, с которых подошла очередь взимать налог. Они изучали обстановку на месте, чтобы италийцы не могли обмануть римлян искажением реальной картины, а также во избежание перегибов в притязаниях государства. С некоторых общин удавалось получить средства в казну, лишь предварительно потратившись на подкуп влиятельных людей. Сципион в каждом конкретном случае искал свой особый подход к решению вопроса по тому или иному городу. По отношению к некоторым народам, действительно терпящим затруднения, например, в Этрурии, Умбрии и в области сабинов, он допустил некоторые послабления. Зато в Этрурии ему оказывали помощь влиятельные частные лица, находившиеся с ним в дальнем родстве по материнской линии и видевшие в нем своего представителя в столичной политике.

Снабжение продовольствием также ухудшилось, поскольку главные житницы Рима — провинции Сицилия и Сардиния — сами изнемогали под гнетом войны. Сципион, зная от греков о хлебном богатстве Египта, попытался завязать отношения с царем Птолемеем. Однако тот хранил нейтралитет и отказался помочь римлянам так же, как ранее — карфагенянам. Но Публий все же сумел приманить в Остию некоторых александрийских купцов.

Так, беспрестанно лавируя между законами и договорами, едва-едва удавалось снабжать Город самым необходимым. А войска, разбросанные по всему миру, требовали все новых средств.

Когда же пришло известие из Испании о том, что у солдат нет ни одежды, ни пропитания, а стипендию им платить нечем, Сципион никак не мог бездействовать, но, не найдя выхода из положения самостоятельно, стал обходить своих знакомых в поисках совета.

Марк Эмилий выразил готовность пожертвовать государству долю своих денег. Публий посчитал подобный способ разрешения вопроса единственно возможным и принялся убеждать знатных людей внести в казну частные средства если не безвозмездно, то хотя бы взаймы. Сам он срочно написал отцу, прося разрешения воспользоваться богатствами их дома. Все же на этом пути Сципион не добился успеха, так как связи его с сенаторами были весьма ограничены. Тогда он при посредстве поддержавшего его мысль эдила Квинта Фабия внес предложение о частных средствах в сенате. После обсуждения в высшем органе идея Сципиона трансформировалась в постановление несколько иного содержания. Оно сводилось к просьбе, обращенной к частным лицам, взять подряд на снабжение войск и отсрочить платежи до той поры, когда восстановится могущество государства. Городской претор Фульвий сообщил об этом на форуме. Он экспрессивно взывал к публиканам оказать помощь Отечеству, благодаря силе которого они и разбогатели, убеждал предпринимателей в том, что дальнейший рост их богатства неотделим от процветания Республики, в случае гибели которой все одинаково сделаются рабами. Три сообщества публиканов откликнулись на зов Города и снарядили испанскую армию всем необходимым.

 

38

Когда настала пора прощаться с подвалом храма Сатурна, Сципион ушел без сожаления, несмотря на то, что год прошел для него небесполезно и многие считали его квесторскую деятельность успешной. Ему не удалось пополнить эрарий, но, обеспечив нужды государства, он не допустил и его полного опустошения. Выйдя последний раз из казнохранилища, Публий сразу свернул на Этрусскую улицу и, не оглядываясь, направился домой. Его дух стремился вперед, к неизмеримо большему.

Однако в наступающем году ему не довелось претендовать на продвижение. Триумвиры, недовольные тем, что он оттеснил их на задний план, использовали свои обширные связи для возбуждения недоверия к Публию у видных сенаторов. Лидер коллегии трех Марк Атилий Регул готовился стать цензором, и это придавало ему особый вес. Кроме того, выборы должен был проводить консул Фабий Максим, испытывавший давнюю неприязнь к Сципионам вообще и к Публию младшему — в особенности из-за его влияния на Фабия-сына. Таким образом, перед выборами сложилась неблагоприятная ситуация, и Марк Эмилий уговорил Публия воздержаться от борьбы за должность эдила, предрекая верный успех через год. Друзья убедили его в том, что лучше потерять время, чем запятнать свою репутацию неудачей на выборах, малейшая вероятность которой должна перевесить сомнительные перспективы на успех. Сципион снова оказался вынужден вернуться к бездействию, наполненному тяжкими размышлениями и тревожным ожиданием вестей с фронтов, развлекаясь, время от времени, стихами или риторикой, тогда как его товарищ Квинт Фабий стал претором и получил войско. Конечно, если бы его отец, влиятельный сенатор, был сейчас в Риме, Публий в гораздо большей степени мог бы рассчитывать на успех. Теперь же он чувствовал себя в Городе одиноко, и у него даже мелькала мысль отказаться от политики и уехать военным трибуном в Испанию. Лишь опасение застрять там на недопустимо долгий срок остановило его. Все-таки он прослужил несколько месяцев в одном из преторских войск, но ничего примечательного за это время не случилось.

 

39

Между тем политическая жизнь подошла к своему годовому пику. Выборы начались несколько неожиданно. Центурия, по жребию голосовавшая первой, выдвинула в консулы отнюдь не героев — Тита Отацилия и Марка Эмилия Регилла. Тогда Фабий Максим, используя свое положение распорядителя выборов, произнес длинную речь, в очередной раз объясняя народу важность происходящего мероприятия, в котором определяется соперник Ганнибалу. Марк Эмилий был жрецом Квирина и не мог покидать Город, а следовательно, не имел возможности вести войну. Отацилий прежде в качестве претора командовал флотом и ничем особенным не проявил себя. Фабий сравнивал государство с кораблем, которым легко управлять в хорошую погоду, но во время шторма ему необходим опытный кормчий. Он напомнил, что Тит Отацилий благодаря женитьбе вошел в родство с ним, Фабием, но государство для него дороже семьи, потому он, вопреки личным интересам, все же настаивает, чтобы народ пересмотрел свою позицию на кандидатуру Отацилия. Заканчивая говорить, Максим призвал людей голосовать за тех, под чьим командованием и ауспициями они не побоялись бы послать своих сыновей против Ганнибала.

Тит Отацилий после такого выступления своего родственника принялся кричать, что Фабий радеет лишь о себе и имеет только одну цель — снова добиться высшей должности для себя лично. В ответ Максим как консул послал к нему ликторов, и те показали крикуну топоры, торчащие из связок с розгами, ибо все это происходило на Марсовом поле за пределами померия, то есть там, где консул имел полную власть над жизнью и смертью гражданина. После этого Отацилий сбавил тон и лишь глухо ворчал себе под нос.

Выборы начали заново, и все центурии высказались за Фабия Максима и Клавдия Марцелла. Давно уже государство не имело консулами одновременно столь выдающихся полководцев. Народ называл Фабия своим щитом, так как его главным достоинством была надежность, а горячего, неукротимого Марцелла — мечом государства.

Большинство людей было радо такому исходу выборов, но находились и другие, которые шептались о нескромности и властолюбии Фабия. Однако тот не обращал на это внимания, он знал, что нужен Отечеству именно в качестве консула и полководца, и этого было достаточно. Голос Республики, призывающий его на помощь, заглушал ропот вечно всем недовольных обывателей.

Сенат постановил набрать шесть новых легионов. После реализации этого плана римские силы составили восемнадцать легионов, не считая испанских. Консулы получили по два, так как новая стратегия не допускала образования больших армий. По два легиона расположилось в Галлии, Сардинии и Сицилии. Два легиона из рабов-добровольцев находилось под Луцерией, столько же дали претору Квинту Фабию для борьбы в Апулии. Один легион стоял по-прежнему в Пицене, а Марк Валерий с тремя — дежурил в Брундизии, готовый вступить в борьбу с Филиппом. Флот в Адриатическом море находился в распоряжении Марка Валерия, сицилийской эскадрой руководил Тит Отацилий. Флот был снаряжен на частные средства граждан в соответствии с указом консулов.

Война в Италии в этот год по характеру не отличалась от той, что велась прошлым летом. Войско пунийцев, сделавшееся рыхлым после капуанской роскоши и разврата, потеряло способность переносить длительные трудности, да и римляне теперь были не такими, как в начале войны, их возможности казались безграничными: чем более их били, тем сильнее они становились.

Ганнибал брался то за одно дело, то за другое. Ничто ему не казалось достойным усилий многих месяцев, а действуя с налету, он ничего не мог добиться, так как римляне проявляли бдительность, их войска выступали согласованно и подстраховывали друг друга. Пуниец подступил к Путеолам и слегка поштурмовал городские укрепления. Убедившись в их достаточной защищенности, он направился к Ноле и вновь был отброшен Марцеллом. Тогда Ганнибал двинулся к Таренту, надеясь, что с его приближением город раскроет ворота, как ему обещали тарентийские посланцы. Однако легат Валерия Марк Ливий опередил Пунийца и укрепился в городе. Ганнибал впустую растратил остаток теплого времени года и, отойдя в Апулию, стал готовиться к зиме.

Тем временем консулы совместными усилиями овладели Казилином. После этого Фабий Максим возвратил Риму несколько самнитских городов. Захватил небольшой город и его сын. Самый большой успех в кампании этого года выпал Семпронию Гракху. Он сразился с двадцатитысячным войском пунийского легата Ганнона, сформированным в основном из бруттийцев и луканцев. Незадолго перед тем Семпроний добился от сената позволения самостоятельно решать вопрос об освобождении своих солдат, считавшихся до сих пор рабами. Накануне сражения он объявил им об этом и сказал, что те из них, которые вернутся с поля боя с головою поверженного врага, получат свободу. Воодушевленные добровольцы яростно бросились в битву. Казалось, что никто не устоит перед ними, однако вслед за удачным первым натиском сражение выровнялось, и в течение четырех часов карфагенские силы успешно сдерживали римлян. Гракх долго не мог угадать причину такой загвоздки, но потом прибежавшие с передовых позиций военные трибуны объяснили, в чем дело. Оказалось, что рабы, лихо начав битву, теперь забыли о ней и рыскали по полю в поисках трупов, увидев же таковые, кромсали их, отрезая головы, которые затем бережно носили с собою, не помышляя более ни о чем другом, кроме как о сохранении этой чудовищной добычи. Тогда полководец объявил, что свободу получат все, если пунийцы будут разбиты, и никто — в противном случае. Тут солдаты побросали отягощавшие их головы и, дружно ударив на врага, опрокинули его. В лагерь победители вернулись уже гражданами и, надев красные колпаки — символы освобождения от рабства, пировали несколько дней.

В Сиракузах после гибели Гиеронима началась кровавая борьба за власть, политические убийства следовали одно за другим, поразивший своего соперника сегодня, завтра сам попадал под кинжал, и все это происходило под флагом борьбы за свободу. Опьяненная кровью толпа потребовала смерти всех родственников почившего Гиерона. В свободолюбивом порыве зарезали обеих дочерей царя, а затем растерзали внучек — невинных девушек, едва ступивших на порог сознательной жизни. После этого противоположная группировка столь «славное» деяние объявила совсем не славным, и мгновенно прозревший плебс теперь уже грозил разорвать в клочья подстрекателей, за которыми рьяно следовал еще вчера.

Ввиду столь опасного поворота событий в Сицилию был отправлен консул Марцелл. Претор Корнелий Лентул болел и руководил провинцией до прибытия консула пропретор Аппий Клавдий.

Пока в Сиракузах бушевала междоусобица, пунийский и римский флоты стояли в ожидании на подступах к городу, готовые броситься на добычу.

Наконец ситуация в величайшем сицилийском городе определилась: верх взяла проримская группировка, а сторонники карфагенян, которыми руководили посланники Ганнибала Гиппократ и Эпикид, под благовидным предлогом удалились в Леонтины. Этот город отпал и от Сиракуз, и от Рима. Марцелл первым делом подступил к Леонтинам и, действуя совместно с Аппием Клавдием, с ходу овладел взбунтовавшимся городом. Гиппократ и Эпикид с кучкой единомышленников бежали из крепости. Они направились навстречу войску сиракузян, идущему на соединение с римлянами. Вперед ими был выслан гонец, который так расписал солдатам ужасы римского вторжения в Леонтины, что поколебал их верность союзу с италийцами. Другой гонец Ганнибаловых лазутчиков подложным письмом вызвал недоверие сиракузян к своим вождям. В результате в войске поднялся мятеж, и законные военачальники были изгнаны из лагеря.

Воодушевленные успехом своего обмана, пунийские посланцы решили повторить хитрость и отправили гонца с донесением об участи леонтинцев в Сиракузы. От этой вести страх охватил городскую толпу и, когда Гиппократ и Эпикид подошли к стенам Сиракуз, народ, вопреки приказу магистратов, взломал все шесть ворот и впустил их в город, уповая на них как на защитников от Марцелла. Избиение сторонников Рима продолжалось до наступления темноты. На следующий день народ избрал вождями Гиппократа и Эпикида, а затем долго и бурно праздновал свое освобождение от ига римлян и переход в рабство к карфагенянам.

Между тем римляне подступили к Сиракузам и без промедления разбили лагерь у стен города. Послов от Аппия Клавдия сиракузяне едва не убили, те спаслись только благодаря своему проворству. Но римляне из уважения к прошлым заслугам Сиракуз отправили другую делегацию, которой, несмотря на все усилия, удалось встретиться только с Эпикидом. Однако говорить с таким магистратом было все равно, что с Ганнибалом: римляне напрасно взывали к соблюдению договоров и норм международного права, это было равносильно тому, как если бы они убеждали самого Ганнибала передать Сиракузы Риму.

Испытав все мирные средства, Марцелл начал осаду. Римляне являлись мастерами этого дела, но здесь им довелось столкнуться с самой изощренной защитой, не имевшей равной в истории. Сиракузяне построили множество машин для метания снарядов и для борьбы с осадными средствами противника. Разрабатывал эти машины и руководил их постройкой величайший ученый того времени, далеко известный за пределами своего города и Сицилии, Архимед.

Римляне атаковали город с моря и с суши. На кораблях размещались катапульты и баллисты, забрасывающие стены градом снарядов, на судах, соединенных бортами попарно, возводились башни, с которых любой участок стены был доступен обстрелу. Однако машины Архимеда, напоминающие сказочных драконов, зубастыми пастями и всевозможными захватами вгрызались в борта кораблей и перекидывали их, поднимали суда за нос, словно игрушки, и бросали в море. Столь же эффективно детища Архимеда уничтожали строения римлян на суше. В конце концов римляне были вынуждены перейти к пассивной осаде, надеясь уморить город голодом.

К этому времени карфагеняне переправили в Сицилию тридцатитысячное войско во главе с Гимильконом. Этими силами пунийцы вскоре захватили крупный город Агригент, пошатнулось положение римлян и в других областях. Марцелл, не снимая осады с Сиракуз, с частью своих войск двинулся в глубь острова, возвращая отпавшие города и жестоко наказывая их за измену. Эта суровость к побежденным, призванная запугать сицилийцев, наоборот, их возмутила. Вся Сицилия вспыхнула войною.

Вступила в борьбу и Македония. Царь Филипп с ходу взял несколько мелких эпирских городов и приступил к Аполлонии, намереваясь превратить этот город в базу для начала боевых действий в Италии. Однако Марк Валерий вовремя переправился в Иллирию и преградил ему путь.

Войска поставили лагери вблизи друг друга и стали поджидать удобного случая для нападения. Когда Валерий изучил противника и убедился в его беспечности, римляне ночью атаковали плохо охраняемый лагерь и учинили в нем резню. Сам Филипп едва спасся, убежав полуголым. После этого царь с остатками войска уже не мог продолжать задуманную кампанию и вынужден был вернуться в Македонию, но предварительно он сжег свой флот, чтобы тот не достался врагу.

В Испании пунийцы перехватили инициативу, разгромив большую иберийскую армию, и попытались осаждать союзные римлянам города. Но Гней Корнелий нанес им несколько поражений в небольших боях и вернул ненадолго утраченное преимущество.

 

40

Публий несколько месяцев провел в легионах, но ввиду позиционного характера войны не совершил ничего значительного и возвратился в столицу в надежде на успех в политической деятельности. В Риме он по-прежнему влачил дни в вынужденном бездействии, томительное ожидание заполняя изучением философии, риторики и размышлениями над происходящим. Он начал понимать характер разворачивающейся перед его взором войны. Два года назад его, как и других, удивляла видимая пассивность Ганнибала, когда после «Канн» тот не стал осаждать Рим. Возможно, в какой-то момент Пунийцу, не знакомому с римским характером, взращенным вольным духом республики, и показалось, будто война уже выиграна, что заставило его потерять излишне много времени в ожидании добровольного изъявления покорности от своего противника, но главное было не в этом. Теперь Публию стало ясно, что исход борьбы между столь могучими народами не решается одной битвой и определяется не только армиями, но в гораздо большей степени — общими ресурсами государств, куда входят численность населения, земли, финансы, культура народа, степень свободы его духа и состояние связей с другими странами. После квестуры Сципион узнал цену деньгам, этой энергии общественной жизни, роль которых для государства подобна роли кровообращения для живого организма. В свете этого он по-новому взглянул на гигантские серебряные рудники в Испании, о которых ему писал отец. Испанское серебро было пищей, питавшей Ганнибала и его наемников. Ранее Публию казалось нецелесообразным содержать большие силы далеко от Родины, когда ей угрожает непосредственная опасность. Ныне же он оценил значение Испании в этой изнурительной войне на истощение, где наряду со сражениями не менее важным фактором является расширение жизненного пространства, контроль территорий, завоевание союзников. Публий все более склонялся к мысли, что войну можно выиграть не в Италии, а именно в Испании, и вдохновился ролью своего отца, снова вознадеявшись на его решающий вклад в грядущий успех Отечества.

Убедившись в затяжном характере борьбы величайших государств своего времени, он стал надеяться, что и сам успеет отличиться, ведь его друзья Фабий и Аппий уже командуют войсками.

В конце лета Аппий Клавдий прибыл в Рим с намерением добиваться консульства. Он навестил Публия и поведал ему о некотором разочаровании своим преторством в Сицилии, жаловался, что кое-кто ставит ему в вину переворот в Сиракузах, обвиняет его в нерешительности, полагая, будто следовало заранее ввести войска в город, дабы силой заставить греков блюсти договор. Сам Пульхр утверждал, что такой поступок ненадолго сохранил бы для римлян Сиракузы, но зато отвратил бы от них остальных союзников, причем не только в Сицилии, а даже в самой Италии. Он высказал недовольство ограничением своей власти, когда ему не продлили империй в провинции, но прислали на смену другого претора, а затем и Марцелла, лишив его самостоятельности и возможности показать свои способности. К Публию он относился по-прежнему дружески, без высокомерия, которое, казалось, могло бы возникнуть по отношению к младшему теперь уже не только по возрасту, но и по положению товарищу. Однако Сципион сам несколько отдалился от него, уязвленный второстепенностью своей роли в их общении при нынешнем положении.

В это же время вернулся из Самния служивший там в легионной коннице Гай Лелий — давний друг Публия. Лелиям довольно давно удалось поселиться в патрицианском квартале на Палатине, они жили по соседству со Сципионами, причем их дома не только располагались рядом, но и сообщались через балкон. Потому Публий и Гай были хорошо знакомы еще с детства и совместными усилиями покорили немало игрушечных стран и песчаных либо глиняных крепостей. Несколько лет разлуки, весьма заметно изменившие Сципиона и повлиявшие на его отношения со многими прежними знакомыми, никак не отразились на взаимопонимании с Лелием. Они быстро нашли общий язык, и Публий разоткровенничался до такой степени, что поведал о своей мечте возглавить войну с Карфагеном. Оказалось, что Лелий мечтал о подобной роли для себя. Правда, он признавал свои шансы низкими ввиду недостаточной знатности своего рода и отсутствия поддержки со стороны видных нобилей. В конце концов молодые люди договорились поддерживать друг друга и действовать сообща.

Подходило время выборов, и Публий надел беленую тогу. Сенат одобрил его кандидатуру в эдилы, но неожиданно возникли затруднения с другой стороны. В этот год народным трибуном был Марк Цецилий Метелл, тот самый, которому Сципион не позволил предать Отечество и убежать в Египет. Недавно цензоры исключили его из списка всадников и перевели в более низкий гражданский разряд эрариев. Теперь же он использовал свою должность для сведения счетов. Метелл пытался привлечь цензоров к суду, даже не дождавшись, когда они сложат магистратуру. Решил он отомстить и Сципиону. Однако народ любил отца Публия и самого его знал только с хорошей стороны, потому не поверил наветам трибуна. Все окончилось благополучно, но Сципиону весьма попортили нервы, и он пережил унизительную сцену, когда был вынужден оправдываться перед кучкой раззадоренного Цецилием плебса в несуществующих пороках и убеждать окружающих в своей благонадежности, ему даже пришлось показывать любопытным раны, полученные при Требии.

Настроение его было столь испорчено этими процедурами, что и положительные результаты выборов, которыми снова руководил Фабий Максим, не восстановили равновесие его духа. Но как бы там ни было, а Публий Корнелий Сципион стал курульным эдилом.

Консулами избрали Квинта Фабия Максима младшего и Тиберия Семпрония Гракха.

 

41

Обязанности эдила были не более хлопотны, чем у квестора, но сильнее утомляли Публия ввиду своей, как ему казалось, малозначительности в настоящий период. При первой магистратуре он действовал с жаром, ибо добывал средства для войны, теперь же целыми днями напролет возился с мелочами, обеспечивая быт города, ублажая плебс раздачами оливкового масла, хлеба и развлекая его проведением игр. Он хотел запечатлеть свой эдилитет чем-то памятным, остающимся на века, и разработал совместно с греческими архитекторами, нанятыми на личные средства, проекты строительства роскошной базилики у форума со стороны Палатина и реконструкции общественных терм в Каринах, но на реализацию этих планов не выделили денег, и его труды оказались напрасными. Единственное, что ему удалось сделать в части благоустройства города, это провести ремонт некоторых общественных сооружений за счет средств, по крупицам собранных штрафами с владельцев тех зданий, возле которых тротуары и мостовые давно не восстанавливались и пришли в негодность, и лиц, самовольно подключивших свои дома к общественной водопроводной сети.

Несмотря на отсутствие интереса, Публий старался исполнять возложенные на него обязанности добросовестно, чтобы произвести благоприятное впечатление и на отцов города, и на простой народ. Его сотоварищем по должности был Марк Корнелий Цетег — старший сын одного из его покровителей. С ним Сципион быстро достиг взаимопонимания и в совместной деятельности у них сложились вполне благополучные отношения. Так как при исполнении этой магистратуры Публий не искал выгод для себя лично или для государства, а лишь добивался популярности, то он часто великодушно уступал первенство коллеге, и тот из благодарности отвечал соответствующим образом. С городским претором Марком Атилием больше общался Цетег, Публий при этом держался в тени, потому как он не ладил с Атилиями со времен своей квестуры, впрочем, этот род и прежде не водил дружбу со Сципионами. Подарки Публий не принимал, будучи безразличен ко всему, кроме доброй славы, но отклонял их мягко, без апломба, а просьбы дарителей по возможности старался выполнить. В результате подобной политики он снискал расположение многих видных людей Республики. Таким образом, эдилитет заложил благоприятную основу для его карьеры, тогда как во время квестуры, добившись успехов в финансовой деятельности на благо государства, он нажил немало врагов, что на год притормозило его дальнейшее продвижение по лестнице магистратур.

Многих забот потребовала организация Римских игр, которые, хотя и длились один день, тем не менее, всеми были признаны роскошными. Публий понимал необходимость поддерживать дух народа, но все же по утрам ему не хотелось просыпаться ввиду предстоящей перспективы целый день заниматься столь ничтожной суетой. Но как бы то ни было, за свои труды и траты по устройству игр и украшению форума во время религиозных празднеств он был вознагражден шумной любовью плебса, оставляющей, правда, неприятный осадок, поскольку не такими примитивными средствами ему хотелось бы добиваться благорасположения сограждан.

Единственным действительно полезным делом Сципион считал выпавшую на его долю борьбу с пожаром и последствиями этого стихийного бедствия. Пламя вспыхнуло на склоне Авентина однажды вечером и бушевало до утра, весь последующий день и еще одну ночь. Пожар уничтожил большой жилой район между Капитолием и Авентином, сгорели и здания многих храмов. Эдилы составляли списки пострадавших, устраивали их на временное жительство в других кварталах, планировали застройку разрушенной части города, определяли необходимые для этого средства и раздавали подряды на работы. К концу года все надлежащие меры были разработаны, развалины пожарища разобраны, и началось восстановление города.

Плебейские эдилы, желая затмить курульных, провели двухдневные плебейские игры, которые, по мнению большинства, все же не шли ни в какое сравнение с торжествами, устроенными Сципионом и Цетегом.

Впервые Публию довелось присутствовать на заседаниях сената. Величественная обстановка курии, обилие пурпура на тогах и гордое достоинство в речах навеяли некоторый трепет на двадцатидвухлетнего молодого человека. Его поразила увиденная воочию значительность людей, хорошо ему знакомых, с которыми он запросто общался в домашней обстановке. Он восхищался тем, как спокойно и уверенно держались, как разумно произносили речи перед этим блестящим собранием Марк Эмилий, Корнелий Цетег старший и даже Аппий Клавдий, уже давно освоившийся в сенате.

Для Публия Сципиона первыми словами, обращенными к отцам государства, стали оправдания по поводу допущенного в городе упадка нравов. Времена катастроф и смут порождают в больном обществе галлюцинации всевозможных суеверий. Когда измученный трудами, лишениями и страхом за будущее народ теряет опору веры в свое Отечество и в своих богов, словно из-под земли вырастают полчища разноликих авантюристов, прорицателей и пророков, распространяются экзотические культы и новые религии. Так происходило и в Риме в последние годы. Плебс изнывал в заморских мистериях и рьяных молитвах восточным звероподобным богам. Для отправления обрядов, занесенных на эту землю рабами, люди уже открыто собирались в храмах и на улицах. Даже Форум, забыв патриотические возвышенные речи великих ораторов, издавал ропот и причитания молебствий. Эдилам поручили навести порядок.

Сципион и Цетег вместе с триумвирами по уголовным делам вышли на форум и долго взывали к обезумевшим согражданам, но их усилия были тщетны. Тогда они, расталкивая толпу, полезли в ее гущу. Пробравшись туда, где особенно громко раздавались истошные вопли неведомой молитвы, Публий схватил с деревянного, пестро раскрашенного постамента глиняную статую какого-то полукоршуна-получеловека и швырнул ее на булыжник мостовой. Бог, несмотря на то, что он бог, рассыпался вдребезги. Разъяренные молящиеся набросились на безоружных магистратов и едва не растерзали их. Наконец Сципион, весь в царапинах, в растрепанной и разорванной тоге, начал кричать, что этот поступок ему внушил Юпитер. «Вот он, блещущий молнией гнева Юпитер! — восклицал Сципион, тыча рукою на вершину Капитолия. — Я вижу его, как никогда, отчетливо! Он грозно взирает на вас! Вот он с багряным лицом в пурпурной с золотом тоге! Как! Вы не видите его? Так вам суеверие затмило очи! Вас ослепил Египет! Объял мрак Вавилонии! Вы больше не римляне!» Толпа замерла в замешательстве. А он встал, расправил грудь и, высоко подняв голову, простирая руки к небу, медленно двинулся к Капитолию. Его лицо сияло неземным озарением, и люди стали расступаться перед ним. Цетег и триумвиры оторопели, ничего не понимая, как и толпа, но вскоре инстинкт самосохранения заставил их смекнуть, в чем дело, и они столь же торжественно, скрывая дрожь страха и стараясь ступать в такт шагу Сципиона, растопырив руки, последовали за ним. Таким образом магистраты ускользнули от ярости плебса, а кое-кого даже воспитали этим поступком.

В итоге этот эпизод послужил к вящей славе Публия, добавив облаков в туман таинственности, окружающий его много лет. Даже Цетег считал, что здесь не обошлось без вмешательства божественного духа.

В дальнейшем претор издал указ о запрещении культов, не освященных государством, и велел сдать ему всех идолов и пророческие книги. Порядок в религиозную жизнь внесли силой.

Когда год склонялся к закату, Сципион вздохнул с облегчением. Он был доволен, что осталась позади еще одна веха на его пути к цели. Однако претором ему стать не удалось. Вновь, в который раз, дорогу ему преградила молодость, вызывавшая недоверие к нему у сенаторов. Публий проклинал свой возраст, он все время ждал и постоянно оказывался слишком молод для очередной должности, ему уже стало казаться, что он так и проведет всю жизнь, и, когда к его ложу подступит смерть, ей заявят: «Он слишком молод!». Но внемлет ли она подобным голосам?

А тем временем, тоскуя по настоящим делам, чувствуя в себе силу, способную перевернуть мир, он прозябал в городской суете и поздравлял друзей с их очередными успехами на войне. Так, он отправил письмо Квинту Фабию, наполненное похвалами по случаю блестящей операции, проведенной консулом под Арпами. Восторги его были искренними, что, однако, не мешало ему испытывать негодование к медлительности собственной судьбы. Стыдясь бездействия, Сципион решил на будущий год отправиться в войско легатом или даже просто военным трибуном. Но в ход событий вмешался рок и жестоким зигзагом ускорил его карьеру.

 

42

Шла позиционная война. Ганнибал, как паук в предвкушении доверчивой жертвы, засел у Тарента и оплетал его паутиной интриг. Чтобы не вызвать подозрения у римлян долгим пребыванием на одном месте, он притворился больным. Но его изощренные хитрости и дипломатические игры не сразу дали ощутимый результат, и пока к нему перешли только несколько небольших окрестных городов.

В Испании, как и прежде, дела римлян шли благополучно, и Сципионы уже обратили взор на Ливию. Нумидийский царь Сифакс поссорился с карфагенянами и изъявил желание вступить в союз с Римом. Братья послали к нему делегацию и завязали с нумидийцами отношения. Центурион Статорий из посольства остался у Сифакса и обучил его войско пешему бою, в чем прежде африканцы не преуспевали. Благодаря римской тактике Сифакс одержал несколько побед в войне с царем соседнего нумидийского государства Галой, однако вскоре потерпел крупное поражение от сына Галы — талантливого молодого человека — Масиниссы. Ресурсы обширного царства Сифакса позволили ему оправиться от разгрома и собрать новую армию. Война вспыхнула с прежней силой и продолжалась с переменным успехом.

В седьмой год войны консулами стали Квинт Фульвий Флакк и Аппий Клавдий Пульхр. Консулы получили по два легиона и должны были противостоять Ганнибалу. Провинции оставили прежним магистратам.

Набор воинов для пополнения легионов проходил как никогда тяжело. Выбор был скуден. В помощь консулам сенат назначил две комиссии триумвиров, которые обходили окрестности Рима и в небольших селениях, прежде не охваченных переписью ввиду малочисленности их жителей, собирали хоть сколько-нибудь пригодную к службе молодежь.

Между прочим, Сципион попросил Аппия Клавдия взять с собою на войну своего друга Гая Лелия, пообещав, что в скором времени прибудет и сам. Аппий Клавдий удовлетворил просьбу товарища, и Лелий отправился в поход в качестве военного трибуна, так как сенат без возражений утвердил его кандидатуру.

Ганнибал, наконец, захватил Тарент. Этому способствовали события в Риме. Тарентийские и фурийские заложники устроили побег, но были схвачены и возвращены в город, где их с одобрения народа высекли розгами и сбросили с Тарпейской скалы. Эта жестокость возмутила греческие города и перевесила общественное мнение в пользу карфагенян, хотя измена была замышлена заранее, о чем свидетельствовала и попытка побега. Тарентинцы стали сговорчивее и с большим воодушевлением встречали Ганнибаловых лазутчиков. В конце концов план передачи города в достаточной степени оброс необходимыми деталями, и в одну из темных ночей жители тайно впустили пунийцев в город. Римляне во главе с Марком Ливием и их сторонники из местного населения были вынуждены запереться в крепости. Ганнибалу, имевшему сказочную власть над свирепыми наемниками, удалось удержать их от грабежа. Пунийцы предстали перед греками как освободители, лишенные малейшей корысти. Ганнибал выступил на собрании граждан. Он поздравил жителей с нагрянувшей свободой, после чего долго убеждал их в коварстве, жестокости и властолюбии римлян, в очередной раз пережевывая лакомый риторический кусочек о казни невинных заложников. Таким образом, овладев хитростью стенами города, пунийцы покорили его население любезностью и благородством. На исходе речи Ганнибал велел всем грекам пометить свои жилища особым знаком на двери. После этого наемники проворными потоками разлились по улицам и учинили погром необозначенных, то есть римских квартир.

Вскоре принял сторону Карфагена и другой обиженный город — Фурии, бывший Сибарис, а за компанию с ним и Метапонт.

Ганнибал попытался штурмовать крепость Тарента, но та располагалась на полуострове, соединенном с городом узким перешейком, и благодаря превосходству римлян на море была неприступна. Тогда пунийцы возвели перед крепостью вал, чтобы защитить городские кварталы от вылазок римлян, и, оставив гарнизон, отправились к Капуе, которой угрожали консульские войска.

Измену Капуи римляне считали самой подлой в лавине обрушившихся на государство предательств ввиду давних дружеских связей с нею. Они с обидой вспоминали о том, что ради капуанцев Рим начал войну с многочисленными и воинственными народами Самния, продолжавшуюся семьдесят лет, а те теперь предпочли дружбе с ними господство заморских завоевателей. Потому главной задачей в Италии для римлян в настоящий момент было наказать Капую в пример всем вероломным союзникам.

Консульские войска разорили Кампанию и воспрепятствовали населению этой области посеять хлеб. В результате, некогда процветающий край терпел лишения. Капуанцы, как и в иных трудных ситуациях, запросили помощи у Ганнибала. Пуниец тогда был занят делами в Таренте и поручил легату Ганнону, воюющему в Бруттии, оказать помощь кампанцам. Ганнон собрал в округе огромные запасы продовольствия и, прибыв в район бедствия, расположился лагерем на удобном месте в горах. Туда к нему направились сотни обозов из разных городов Кампании. Лагерь превратился в огромный базар. Узнав об этом, консул Фульвий подступил к лагерю пунийцев и штурмом с ходу овладел им, несмотря на то, что противника защищала сама местность. Шесть тысяч врагов погибло, семь тысяч попало в плен, была захвачена богатая добыча.

Консульские войска приблизились к Капуе и стали готовиться к осаде. Капуанцы под развращающим влиянием роскоши давно потеряли способность защищать себя и потому вновь вознесли мольбы к Ганнибалу. Тот прибыл на место событий и дал бой обоим консулам. Римляне уже изучили Пунийца и не попадались более на его хитрости. Бой длился долго, но не дал решительного перевеса ни одной из сторон, правда, потери римлян оказались несколько большими по причине все того же преимущества африканцев в коннице. Ночью консулы выступили в поход и направились в разные стороны. Наутро Ганнибал в досаде, что враг ускользнул, пустился за Аппием Клавдием. Аппий заставил Ганнибала вдоволь намаршироваться по горным тропам и, сделав круг, снова подступил к Капуе, оставив Пунийца далеко позади.

В это время некий ветеран-центурион прибыл в Рим и заявил, что знает, как расправиться с Ганнибалом. По его словам, ему для такого дела надобно всего лишь пять тысяч воинов. В который раз римляне позарились на обещание легкого успеха и выделили авантюристу-центуриону восьмитысячный отряд. Растерзав это подразделение, брошенное ему в жертву, Ганнибал несколько отвел душу после безрезультатных маневров под Капуей.

Но судьба сулила ему еще один успех. Претор Фульвий, взяв два-три крохотных апулийских городка, чрезвычайно зазнался и, будучи уверенным в своей непобедимости, допустил послабления в дисциплине и тем самым испортил нрав солдат. Ганнибал, как матерый хищник, хорошо улавливал запах гнили. Едва только где-то ощущалось зловоние морального разложения, он уже был тут как тут. Пуниец, прослышав о разгуле в войске претора, прибыл в Апулию и легко спровоцировал разболтанных легионеров Фульвия на стычку. Ганнибал умело втянул противника в сражение, причем предусмотрел должные меры, необходимые не только для достижения победы, но и для уничтожения поверженного врага, поставив заставы на путях, удобных для бегства. В результате, из восемнадцати тысяч римлян и союзников удалось спастись только двум тысячам.

Весть об этом жестоком разгроме напомнила римлянам о страшных катастрофах начала войны, однако теперь надежды людей поддерживались успешными действиями основных, консульских армий.

Аппий Клавдий и консул Фульвий призвали к Капуе также и претора Клавдия Нерона. Три войска с разных сторон начали обводить город мощными осадными укреплениями, которые к концу года уже представляли собою сплошное кольцо.

Пока это происходило в Кампании, Ганнибал стоял у римской колонии Брундизия. Однако город, являвшийся морскими воротами Римского государства, не имел склонности к предательству, и Пуниец потерял остаток теплого времени года впустую.

К концу года Марцелл наконец-то вступил в Сиракузы, осаждаемые третий год. Несколько попыток договориться с жителями из сторонников римлян о сдаче города не принесли успеха. Эпикиду удавалось вовремя раскрывать заговоры и пресекать их. Тогда Клавдий стал искать другой путь в город. Во время переговоров о выкупе захваченного сиракузского посла к Филиппу римляне изучили укрепления в том месте, где происходила встреча парламентеров, и вычислили высоту стен. Был продуман план атаки на этом участке, но для его исполнения решили ждать удобного случая. Для штурма выбрали ночь, последовавшую за днем пиршества на празднике Артемиды. Продовольствия в городе не хватало, но вина было достаточно. В опьянении сиракузяне забыли даже самих себя и уж тем более не вспоминали о противнике, стоявшем под стенами не первый год. Отборный отряд римлян бесшумно взошел на стену, взломал ворота и впустил войско. Тихо войдя в город, римляне внезапно заиграли сигнал к нападению, и с разных сторон раздался их воинственный клич, сотрясая спокойный утренний воздух. Перепуганные греки побросали посты и бросились бежать. Когда на место действия прибыл с острова, где располагалась городская крепость, Эпикид с войском, римляне уже заняли окраинные кварталы. Тогда Эпикид повернул назад и заперся в центральном укрепленном районе города — Ахрадине.

Марцелл, взойдя на башню, увидел перед собою огромный, не уступающий размерами Риму, а может быть, даже и Карфагену, прекрасный город с многовековой славной историей и под впечатлением от резкого контраста недавнего величия этого титана и предстоящего ему в ближайшие дни сокрушительного падения прослезился.

Обнаружив, что в Ахрадине и на укрепленном обрывистом холме — Эпиполах враг готов отразить любой штурм, Марцелл прекратил атаку и приступил к осаде.

В Эпиполах осажденные затягивали переговоры о сдаче, надеясь на прибытие в Сиракузы пунийца Гимилькона и их соотечественника Гиппократа с войсками. Однако надежды не оправдались, и им вскоре пришлось сдаться. Ахрадина и Остров поддерживались с моря флотом пунийца Бомилькара, и их положение было более устойчивым.

Захваченную часть города Марцелл отдал на разграбление солдатам, вознаграждая их за длительные труды, но предварительно поставил охрану в домах друзей римлян.

Когда подошли к городу армии Гимилькона и Гиппократа, Марцелл сам оказался в осаде. Но римляне выстояли в сражении на два фронта: против Эпикида с одной стороны и пунийцев — с другой. После этой битвы, показавшей примерное равенство сил, борьба перешла в фазу пассивного противостояния. Настала осень с ее нездоровой погодой, и в обоих войсках, но преимущественно среди карфагенян, стала свирепствовать чума. Такое явление не раз наблюдалось в здешних краях и в прежние времена, спасая Сиракузы от захватчиков. Теперь же чудовищная болезнь за несколько месяцев поглотила всю армию пунийцев вместе с полководцем, после чего их сицилийские союзники разбрелись по своим городам. У римлян потери были огромны, но все же войско осталось боеспособным.

Тем временем Бомилькар привел из Карфагена в помощь своим сторонникам в Сиракузах гигантский флот из ста тридцати военных кораблей и семисот — грузовых. Марцелл смело выставил против этой армады свою немногочисленную эскадру, и пуниец струсил. Опасаясь принимать бой в неблагоприятных осенних условиях на перегруженных солдатами и продовольствием судах, он вернулся в Африку.

Сиракузяне потеряли всякие надежды выстоять и начали сожалеть о своем отпадении от римлян. Они вспоминали, как счастливо жили пятьдесят лет в дружбе с этим могучим государством, и укоряли друг друга в измене ему. И тут вдруг выяснилось, что никто из них никогда и не желал перехода к Карфагену и не они вовсе потрясали кулаками на площадях, требуя казни римских сторонников, не они три года воевали с римлянами. Сотни тысяч этих людей теперь считали себя невинными жертвами двух подосланных Ганнибалом полупунийцев Эпикида и Гиппократа да еще малолетнего царя Гиеронима.

Видя, что дело плохо, сам Эпикид морем бежал в Агригент. Падение Ахрадины назревало. Марцеллу предложил помощь один испанский офицер из вражеского гарнизона. Он впустил римлян на свой участок стены. Развивая этот успех, римляне вскоре овладели крепостью на острове и частью Ахрадины, Марцелл понял, что город уже не способен обороняться, и вернул воинов, желая предотвратить погромы. Затем, уступая требованиям солдат, он все же подарил им Ахрадину, этот самый роскошный и богатый район города. Те, торжествуя, крушили все на своем пути. Один легионер ворвался в квартиру Архимеда, когда тот в увлечении, не слыша воплей и грохота штурма, чертил геометрические фигуры, и, не зная, кто перед ним, убил ученого старца. Впрочем, возможно, солдат лишь ради оправдания сослался на невежество. Может быть, он расправился с Архимедом сознательно, из мести, ведь хитроумные изобретения прославленного механика, приводившие в восторг представителей последующих эпох, отняли жизни у тысяч римлян, среди которых могли быть родственники и друзья злосчастного легионера.

Однако Марцелл очень сожалел о смерти великого ученого, устроил ему пышные похороны и щедро одарил его родственников.

К моменту штурма город был крайне истощен, и победителям, как и побежденным, пришлось бы туго, если бы не удачные действия начальника флота Тита Отацилия. Он незадолго перед тем совершил нападение на ливийское побережье в районе города Утики и с богатой добычей прибыл в Сиракузы, поддержав город продовольствием.

Марцелл отправил в Рим великие богатства, захваченные в Сиракузах по праву войны, среди которых выделялись статуи и картины — символы культуры, впервые оцененные римлянами.

Устроив дела в покоренном городе, проконсул с частью войска двинулся к Агригенту, где еще оставались силы пунийцев во главе с Ганноном и Эпикидом. Разбив их в большом сражении, он победителем вернулся в Сиракузы и расположился на зимовку.

 

43

В Испании судьба, много лет благоприятствовавшая римлянам, вдруг сделала крутой вираж.

Братья Сципионы посчитали, что настала пора очистить эту страну от пунийцев. Римлянам противостояли два войска: Газдрубала Барки и объединенное — Магона Барки и Газдрубала, сына Гизгона. Сципионы полагали, что если они разгромят одну вражескую армию, то вторая скроется в горах, и война снова затянется. Потому, желая предотвратить такое развитие событий и стремясь разом покончить с противником, они разделили свои силы. Публий взял из общего войска две трети римлян и италийских союзников, Гней к оставшейся трети римлян присоединил двадцать тысяч кельтиберов, поступивших к нему на службу за деньги, на тех же условиях, на каких прежде они нанимались в войско карфагенян.

Публий Сципион выступил против Магона и второго Газдрубала. На равнинной местности, где происходили эти события, римлян особенно беспокоили нумидийцы, которыми руководил стремительный Масинисса, прибывший в Испанию после победы над Сифаксом. Положение осложнилось еще и тем, что на помощь пунийцам двигался иберийский вождь Индибилис со своим многочисленным войском. Римляне, отмахиваясь от нумидийцев, как от пчел, выступили навстречу Индибилису, чтобы уничтожить его, прежде чем ему удалось бы поприветствовать пунийских полководцев. Однако Масинисса не позволил армии Публия оторваться далеко от карфагенян, и когда в длинной узкой лощине римляне вступили в сражение с испанцами, то вначале на поле боя прибыли нумидийцы, а затем подтянулись и карфагеняне. Римляне попали в окружение, но с обычным хладнокровием и порядком отражали врага, наседавшего со всех сторон. Сил у них было достаточно, чтобы избежать поражения даже в такой ситуации. Но все изменилось, когда погиб Сципион, бившийся в первых рядах. Его осиротевшими солдатами овладело отчаяние, плотный строй дрогнул и стал распадаться, карфагеняне воспользовались этим, и римляне пустились в бегство, во время которого почти все были изрублены.

Гней Сципион очень скоро также попал в критическую ситуацию. Газдрубал Барка, хорошо знавший нравы местного населения, заплатил вдвойне кельтиберам, и они покинули римлян. Гней остался с кучкой легионеров посреди равнин, наполненных пунийцами и нумидийцами. Когда же его солдаты увидели среди врагов воинов Магона и другого Газдрубала, то поняли, что войско Публия погибло, и окончательно впали в уныние. Гней Сципион пытался отступать, чтобы уйти из открытой местности, но близлежащие города Илитургис и Кастулон не приняли его, и в конце концов он был загнан нумидийской конницей на пологий холм. Римляне даже не смогли возвести обычные укрепления, так как на голой возвышенности отсутствовал лес, а грунт не поддавался лопате. Они кое-как загородились обозными телегами и вьюками. Однако такой вал был ненадежной защитой. С первого же натиска пунийцы захватили лагерь. Сципион погиб в самом начале штурма, и противник разметал его войско в клочья.

 

44

Если бы Публию сказали, что Ганнибал вошел в Капенские ворота, эта весть не так поразила бы его, как сообщение о гибели отца и войска. Он давно привык получать из Испании добрые вести, много лет с надеждой смотрел на запад и ожидал, что вот-вот Сципионы закончат дела в далекой стране и со славой вернутся в Рим, дабы положить предел победам Ганнибала. Сколько раз он предвкушал триумф своего отца! И вдруг такое… Он не поверил, посчитал, что этого не может быть. Но его неверие лишь усугубляло ощущение трагедии. Если бы возможно было вернуть начало года! Он поехал бы в Испанию трибуном или даже легатом и, будучи рядом с отцом, не позволил бы смерти занести над ним свою зазубренную косу.

Остаток того дня, когда было получено страшное известие, Публий лежал больным, уткнувшись в подушку. Едва он воспрял духом, едва государство оправилось от ужасных поражений и стало увереннее вести войну, как вдруг снова оказалось на краю гибели. Сципион понимал, что значит для пунийцев Испания, ведь только с одного испанского рудника Ганнибал ежедневно получал триста фунтов серебра. Теперь следовало ожидать, что Карфаген, проглотив и переварив эту огромную страну, со всею силой обрушится на Италию. Отец погиб, гибнет и Отечество… Публий ощутил себя вдвойне сиротою.

Ночь принесла его впечатлительной натуре кошмар болезненных видений. Ему отчетливо представала картина краха войска. Он словно присутствовал там, в Испании, и видел процесс окружения, панику, бегство и, как следствие, избиение легионов, метания отца, который, несомненно, до последнего дыхания был в строю и предпринимал все, что было в его силах. Мерещились «Канны», где вместо Павла бросается на вражеский строй Публий Сципион, где вместо Минуция Руфа с пронзенным лицом падает Сципион, вместо Сервилия под копытами нумидийских коней гибнет Сципион, вместо бесславия Теренция, реет над долиной позор Сципиона, где так же, как и прежде, истекает кровью Родина. Он видит поле «Канн», и в каждом из пятидесяти тысяч трупов ему чудится окаменевшее лицо отца. Он вновь слышит ночные «Канны», пиршество хищников, терзающих тела на поле боя, и тут же все это пронзает вопль души отца, рвущейся из холодной мертвой груди к небесам. Успела ли она вознестись в обиталище богов раньше, чем зубы шакала впились в ее прежнее жилище, раньше, чем ворон выклевал глаза, которыми она взирала прежде на людей? Публий Сципион остался без погребения, и африканские загребущие руки шарили по его трупу в поисках серебра!

Публий чувствовал, что сходит с ума, но вдруг замирал пред новым виденьем. В Рим входят пунийцы, самовлюбленный Ганнибал с колесницы надменно смотрит на толпу понурых сенаторов в цепях. Внезапно он останавливается и, вглядываясь в пленных, небрежно указывает пальцем в первый ряд, спрашивая своих: «А это кто? Что за юноша с такою благородною осанкой, столь смешною при цепях? Так молод, и сенатор». «Это Публий Сципион, поверженный сын побежденного тобою консула», — отвечают ему. Потом варвары рушат форум, статуи богов в храмах и предков — в атриях, оскверняют скамью в Капитолийском храме, где Публий мечтал о славе. Рим в руинах. Африканцы терзают женщин, пунийцы грабят храмы, галлы жгут дома, режут детей и, горланя дикие песни, пьют вино из черепов. На что бессмертие богам, когда не станет Рима! На что взирать божественным очам в осиротевшем мире, где все и всех распродадут пунийцы!

Он снова «видит» отца в кошмаре гибели собственной армии, в безысходности поднимающего взгляд к небесам. Но боги далеко. Может быть, в этот страшный миг он мыслью устремился к сыну? К кому еще воззвать возможно? Кто другой способен теперь поднять из руин его дело и его имя? Через некоторое время Сципион уже отчетливо ощущает обращенный к нему взор отца, без слов диктующий наказ не дать ему погрязнуть в бесславии под обломками Отчизны. Будет живо государство, и отец хотя бы восковым изображением вернется домой в сонм предков и, стоя в атрии, насладится созерцанием счастливого потомства.

В утренних сумерках Публий поднялся с ложа ночных пыток и на размытых, едва проступающих сквозь мрак контурах знакомых предметов своей комнаты увидел как бы пелену, где выцветшими, полупрозрачными красками слабо проступала ночная картина триумфа Ганнибала. И снова надменный пуниец тычет пальцем в лицо Сципиона, но Публий ему говорит: «Нет, будет наоборот!» И карфагенянин, беснуясь в гневе, растворяется в проблесках рассвета.

Публий тщательно привел себя в порядок, смыл с лица ночные страсти и через служанку вызвал мать. Она предстала перед ним тихо, как призрак, глаза ее ввалились, но лицо было спокойным. Прибежавший следом Луций хныкал, но Публий встряхнул его и велел замолчать, а в будущем — беспрекословно слушаться его, Публия, так как он теперь глава семьи.

 

45

Вести быстро распространяются в народе, особенно — дурные. У порога дома уже толпились клиенты и друзья рода Сципионов. Публий накрыл голову краем тоги, словно при жертвоприношении, облачился в темный плащ и первым вышел к гостям. Через несколько мгновений перед толпой предстала жена погибшего, которая в течение минувшей ночи, казалось, обратилась в бестелесный дух и передвигалась теперь, как бы не касаясь земли. Она была одета в снежно-белую столу, символизирующую цельность и чистоту души покойного, по плечам ее раскинулись серебрившиеся сединою длинные волосы, каковые прежде всегда были уложены в компактную строгую прическу. Скорбный вид матроны исторг у присутствующих тяжкий вздох. Вместе с матерью вышел и Луций. Еще час назад он вел себя, как мальчишка, хотя и воевал уже в легионах Фабия, но теперь принял сосредоточенный, самоуглубленный вид, беря пример со старшего брата.

Публий поблагодарил пришедших за оказанное внимание и пригласил их в дом. Рабы внесли в атрий уже приготовленную восковую маску того Публия Корнелия Сципиона, который отныне причислялся к манам рода. Публий двумя руками взял изображение, посмотрел на знакомые черты у чуждого предмета и поставил его на каменный фундамент в нише, где в скором времени должен был появиться бюст отца, после чего произнес короткую хвалебную речь во славу погибшего.

День был однообразен и бесконечно длинен. Скорбящая семья выслушивала соболезнования, на которые Публий отвечал стандартными словами вежливости. Сципионов посетили сотни людей, в том числе, десятки сенаторов. Бесчисленные лица гостей слились для Публия в один горестный лик сочувствующего Рима. Несмотря на кажущуюся отстраненность чужих переживаний, к концу дня Публий почувствовал некоторое успокоение, словно каждый из посетителей, покидая дом, уносил с собою частицу его страданий. Двоюродный брат Публия, сын Гнея Сципиона, тоже Публий по прозвищу Назика, что означало остроносый, придя утром с другими гостями, остался и после их ухода, чтобы помогать в исполнении необходимого ритуала. Во второй половине дня к нему присоединились все остальные члены семейства Гнея Сципиона, которые сами были едва живы от страха за своего хозяина и тревожно ждали дальнейших известий из Испании. Вечером Публий принес очистительные жертвы Церере.

В последующие дни поток соболезнующих стал постепенно затихать. А через месяц Рим узнал о гибели Гнея Сципиона и его легионов, столь же трагичной, как и смерть младшего брата. И вновь к домам Сципионов потянулись вереницы сочувствующих.

Между тем настала пора выборов. Для их проведения в Рим прибыл консул Аппий Клавдий. В первый же день он встретился с Публием и после обычных соболезнований сказал, что тому пора занять место отца во главе войска. Он выразил готовность оказать необходимую помощь на выборах. Но Сципиону теперь было не до того, да и обычаи не позволяли ему добиваться магистратур в течение ближайшего года из-за траура. Он не выставил свою кандидатуру.

Несмотря на подавленность и сосредоточенность на постигшем его горе, Сципион все же подробно расспросил Аппия о его боевых действиях, особенно в части, касающейся Ганнибала, и таким способом пополнил свой багаж знаний о противнике. Аппий Клавдий, бывший некогда вместе с ним, Публием, военным трибуном, уже сражался с Ганнибалом как полководец и не проиграл ему. Поистине нет ничего невозможного на свете! Настанет день, когда и он, Сципион, двинет легионы против надменного Пунийца — верил Публий.

 

46

Консулами на предстоящий год избрали Гнея Фульвия Центимала и Публия Сульпиция Гальбу, прежде не занимавшего ни одной курульной должности. Но главная роль в италийской войне осталась за проконсулами Аппием Клавдием и Квинтом Фульвием, которые продолжали осаду Капуи. Целью борьбы с Капуей было не только возмездие за предательство, но и организация наглядного урока всем союзникам. На этот город решили не тратить солдатские жизни и взять его измором, сыграв на безволии кампанцев.

В первое время римлянам весьма вредила конница осажденных, удачно действовавшая при внезапных вылазках. Римляне со свойственной им основательностью обдумали сложившуюся ситуацию и, как некогда, уступая пунийцам — великим мореплавателям — в соперничестве на водах, но, имея преимущество на суше, свели морской бой к сухопутному изобретением «ворона», так и теперь свою конницу они подкрепили пехотой. Несколько сотен велитов было обучено вспрыгивать на скачущих лошадей и также на всем ходу соскакивать с них. Они размещались за спинами всадников, а во время конной схватки спрыгивали на землю и засыпали врага дротиками. Всадникам после этого оставалось лишь завершить разгром противника. Более упорный соперник, наверное, нашел бы какие-либо контрмеры против такого маневра, но кампанцы, как только римляне продемонстрировали в действии этот прием, перестали высовываться из города и с тех пор уповали только на Ганнибала.

Пуниец обнадежил их, заявив, что римляне разбегутся в разные стороны, едва завидят его знамена. Однако в своих суждениях он отстал на несколько лет. При всем уважении к нему консулы все же остались на месте.

Ганнибал достиг Капуи ускоренным маршем с войском налегке, без обоза. Удар на осадные укрепления был произведен одновременно с двух сторон. Карфагеняне атаковали с внешней стороны блокадного кольца, капуанцы и пунийский гарнизон по согласованию с ними — с внутренней. Против Ганнибала сражался Фульвий Флакк, кампанцам противостоял Аппий Клавдий. Сражение было упорным, и римляне выдержали натиск. Ганнибалу не удалось прорваться к своему союзнику. Не помогла и очередная его хитрость. В римский лагерь пробрались переодетые в легионеров бруттийцы, которые, суматошно бегая между рядами палаток, кричали, что Ганнибал победил и консулы велели всем покинуть укрепления и спасаться, кто как сможет. Но все затеи Пунийца в своей основе были похожи одна на другую, римляне в достаточной степени изучили его нрав, а потому теперь быстро разобрались, в чем дело, и схватили провокаторов.

В конце битвы получил тяжелую рану Аппий Клавдий. Его отправили в Рим на лечение, но вскоре он умер.

Ганнибал, отчаявшись спасти союзников силой, решил действовать хитростью. Он шумно, с грабежами и насилиями двинулся к Риму.

В столице сразу поднялся переполох. Женщины, разметав по плечам волосы, шарахались от дома к дому и вопили о приближении неминуемой смерти. Их некому было усмирить, так как мужчин в городе осталось мало. Из ближайших сел пришли беженцы вместе со скотом. Улицы запрудили толпы, к плачу примешались мычание и блеянье.

Сенаторы собрались в курии и обсуждали меры по спасению города. Многие предлагали бросить все боевые операции в Италии и стянуть войска к столице. Тут среди этого сумбура раздался голос разума Рима — заговорил Фабий Максим. Он объяснил, что не штурмовать Рим идет Ганнибал, а спасать Капую. «Ведь и после каннской победы он посчитал себя недостаточно сильным для взятия такого могучего города, — говорил Фабий, — теперь же при нем нет даже обоза, без которого при самых благоприятных обстоятельствах ему не продержаться под стенами дольше нескольких дней. Ганнибал не угрожает Риму, но лишь пугает нас, чтобы мы сняли осаду с Капуи или же разделили свои силы. Поддаться на его хитрость — позор». Слова Фабия в какой-то степени образумили собрание. Но все же сенат постановил призвать Фульвия с частью сил на помощь городским легионам.

Тем временем в Риме начали укреплять защитные сооружения и готовить все необходимое для обороны. Сенаторы целыми днями находились на форуме, чтобы успокаивать людей и давать разъяснения интересующимся по поводу сложившейся вокруг города обстановки, а также для оперативности в решении возникающих по ходу дела вопросов.

Фульвий Флакк часть войска оставил под Капуей, а с шестнадцатью тысячами отборных сил двинулся к столице и вскоре вступил в город через Капенские ворота. Римляне стали несколькими лагерями в районе Коллинских и Эсквилинских ворот, то есть на том направлении, с которого подступал враг.

Ганнибал остановился в трех милях от города. С конницей он подъехал к самым стенам, любуясь на камни, в совокупности носящие имя его заклятого врага. Римляне выпустили своих всадников и в конной схватке отбили противника.

На следующий день оба войска выстроились для сражения, но вдруг небеса разразились яростным ливнем и градом. Назавтра повторилось то же самое. Пунийцы посчитали, что боги на римской стороне, и пали духом. Досаду Ганнибала усилила психологическая хитрость римлян, рассчитанная на его непомерное самолюбие. На форуме объявили, что продается участок в окрестностях города, как раз там, где стоял лагерь карфагенян. Тут же разгорелось соперничество между покупателями, и земля, попираемая пунийскими сапогами, была продана по довольно высокой цене, словно и не существовало никаких препятствий для ее обработки. Ганнибаловы шпионы, естественно, рассказали об этом эпизоде Пунийцу. Тот был взбешен, немедленно собрал наемников, ибо не имел иной публики, и объявил, что он за бесценок продает римский форум.

Трудно сказать, купил ли какой-нибудь африканец ростры, храмы и торговые лавки в центре Рима, но, несомненно, Ганнибал уходил от столицы ненавистного государства вдвойне обиженным. Ему не оставалось ничего иного, как вернуться на юг Италии.

Кампанцы поняли, что настала пора сдаваться. Ганнибал им не помог, богам можно молиться, но нельзя призвать их с войском на выручку. Некоторые предлагали воззвать к милосердию римлян, однако трезвые головы их образумили, напомнив им всю глубину преступления против Рима, ведь они добровольно перешли на сторону заморского врага, совершили это в самый страшный для римлян период, жестокой пыткой замучили римский гарнизон, при всем том еще и насмехались над несчастьями тех, кого они предали, и наконец заботливо приютили у себя африканских наемников.

Римляне объявили, что если кто-либо из кампанцев перейдет к ним до определенного дня, то ему сохранят жизнь и свободу. Но и после этого осажденные не тронулись с места, страшась гнева римлян. Леденящий душу ужас наводила на жителей Капуи непоколебимость римлян в их вражде, проявившаяся в том, что даже угроза собственному городу не ослабила их решимости покарать изменников.

Толпа голодных отчаявшихся граждан металась по городу, призывая знать собраться и найти путь к спасению. Однако нобили давно все поняли и не желали еще что-либо обсуждать. Тогда плебс насильно согнал аристократов в зал для заседаний. Преодолевая апатию обреченности, капуанские сенаторы поговорили кое о чем и на том решили разойтись, но напоследок один из них высказал единственную за весь день разумную мысль. Его звали Вибий Виррий. Он объявил, что устраивает пир, который завершит кубок с ядом, пущенный по кругу. На этот пир Виррий любезно пригласил всех знатных граждан города.

Двадцать семь лучших людей государства разделили трапезу Вибия Виррия. Пока аристократы пировали, слуги во дворе разводили костер, предназначенный для сожжения их тел, ярко пылавший в ночной тьме. При первых признаках утра гости Виррия вслед за хозяином пригубили спасительный кубок с отравленным вином и благополучно умерли, прежде чем малодушные соотечественники открыли перед врагом центральные ворота.

Итак, римляне вошли в Капую. Они не грабили, не убивали, а с холодным презрением велели привести к ним нобилей и сдать все предметы роскоши. Знатных капуанцев заковали в цепи и отправили в тюрьму в соседний город. Золото и серебро, которое побежденные сложили у ног римлян, отправили в столицу.

Фульвий Флакк твердо решил казнить капуанских сенаторов. Он торопился с исполнением своего замысла, боясь, что ему воспротивятся в Риме, и поспешно прибыл к месту заключения пленных. Когда по приказу Фульвия капуанцев уже вывели из подземелья для расправы, проконсулу передали письмо из Рима. Он отложил послание сената в сторону, провел казнь и только после этого вскрыл письмо. Там, как он и полагал, предписывалось помиловать пленных, однако было уже поздно. Тут, проникшись впечатлением от сцены расправы, один свободный кампанец, верно служивший римлянам, заявил, что, лишившись Отечества, не желает жить и просит казнить его вместе с согражданами. «Не могу, — разведя руки, сказал Фульвий, — постановление сената это запрещает». Простых кампанских жителей расселили по разным городам. Капую отдали окрестным селянам и вольноотпущенникам только лишь как место жительства. Отныне Капуя не имела своего сената, магистратов, законов, она перестала существовать как государство и больше никогда никого не могла предать.

 

47

Между тем выяснилось, что с гибелью Сципионов в Испании еще не все закончилось для римлян. Энергичный молодой человек по фамилии Марций, всадник по происхождению, сплотил вокруг себя остатки двух армий. Солдаты выбрали его полководцем, будто голосовали на Марсовом поле, и Марций, используя благодушие, царившее по случаю победы во вражеских лагерях, напал на пунийцев, застав их врасплох. Римляне ночью ворвались в один лагерь противника и учинили там побоище, затем, действуя стремительно, до рассвета захватили и второй лагерь, нанеся карфагенянам существенный материальный и моральный урон и тем самым несколько выправив положение в провинции. Обо всем этом Марций послал донесение в Рим и подписался под ним как пропретор.

Сенат выразил ему благодарность от имени народа, но должность пропретора за ним не утвердил и прислал в Испанию Клавдия Нерона, как раз и состоявшего в таком звании. Клавдий привел с собою подкрепление примерно в количестве одного легиона, и с ходу вступил в борьбу, не давая пунийцам возможности опомниться ни от побед, ни от поражений. Ему удалось запереть войско Газдрубала Барки в ущелье. Пунийцы повели разговоры об условиях капитуляции. Вначале соглашаясь на многое, они, однако, когда дело непосредственно касалось текста договора, начинали одну за другой выпрашивать себе уступки. Переговоры затянулись на несколько дней, и с каждым днем карфагеняне становились менее податливыми. Наконец Газдрубал утомился посольской деятельностью настолько, что попросил у римлян выходной день, ссылаясь на указания богов, якобы запрещающих заниматься делами в этот период. В то утро в ущелье стоял густой туман, а когда он рассеялся, римляне обнаружили, что лагерь противника пуст. Пунийцы, замутняя взор соперника дипломатией, каждую ночь тайно узкими тропами выводили войска, и теперь в полном составе оказались вне опасности, разделенные с римлянами горной грядой.

В Риме, узнав об этих событиях, решили, что следует послать в Испанию настоящего полководца с проконсульской властью.

В Македонии к этому времени царь Филипп оправился от поражения и готов был вновь вступить в войну. Однако римляне нашли ему врага прямо на Балканах. Против Филиппа при поддержке римлян выступил этолийский союз. Три причины побудили этолийцев склониться к дружественному договору с Римом: во-первых, римляне перехватили стратегическую инициативу в войне с Карфагеном и выглядели более перспективными союзниками; во-вторых, этолийцам были предложены выгодные условия распределения ожидаемых плодов совместных побед, поскольку им должна была доставаться вся недвижимость в завоеванных городах; в третьих, обе стороны видели своего врага в Македонии, и этолийцы рассчитывали с помощью римлян потеснить Филиппа и занять господствующее положение на Балканах. В первый год этой войны ничего существенного не случилось, шла как бы примерка сил. Таким образом, римляне вновь избавились от угрозы появления македонцев на италийской земле.

 

48

После победы над Капуей в Риме обратили взор к Испании. К этому приложили усилия друзья Сципиона. Пример Сульпиция Гальбы, ставшего консулом, не быв прежде даже эдилом, позволил Публию уже сейчас добиваться назначения полководцем в Испанию. Он убедил в целесообразности такого предприятия Марка Эмилия Павла и Корнелия Цетега старшего, причем вел дело так, что они сами первыми предложили ему занять отцовское место во главе испанских легионов. Считая эту идею своею, они охотнее готовили ее воплощение.

Был разработан план действий, и наступление началось по двум направлениям. Эмилий и Цетег возбуждали недоверие сенаторов к Клавдию Нерону и одновременно создавали зловещий образ Испании как заколдованной, сугубо враждебной страны, чем отвращали от притязаний на нее многих видных людей и формировали мнение, что туда может отправиться только человек, отмеченный богами. Публий же раздавал клиентам деньги якобы по завещанию отца и целыми днями молчаливо, с достоинством шествовал по городу, стараясь быть на виду у народа, чтобы его знали и говорили о нем. С возвышенной печалью он носил свое горе, и если с ним заговаривали, то слышали от него только о достоинствах старшего Сципиона. Таким образом, с похвальной сыновней любовью восхваляя отца, он напоминал о себе. Люди все более сочувствовали юноше и восхищались его благородством и скромностью, ибо он, казалось, забыл о собственной жизни, уйдя в печаль по чужой. Тем временем друзья Публия рассказывали о его подвигах при Требии и Каннах, а их клиенты тиражировали эти истории по всему городу. Народ в равной степени восторгался воинскими успехами Публия и его скромным умолчанием о них. Не забывали друзья и о загадочности своего товарища, в толпе носились слухи о его сношении с богами, которые будто бы общаются с ним уже много лет и даже причастны к его рождению. Сципион не отрицал эти слухи, но и не поддерживал их. Появляясь со скорбным взором на форуме, он являл собою молчаливую иллюстрацию к своей подпольной славе. Лишь однажды на вопрос о его близости к богам, Публий сказал, что все люди в той или иной степени содержат в себе божественный дух, римляне же — в особенности, так как много столетий волей небес они идут к великой цели, назначенной им в мире, и, естественно, что подобно тому, как всякие достоинства распределены в людях неравномерно, сродство богам в одних присутствует больше, чем в других.

Наконец Эмилий и Корнелий Цетег привели Сципиона в сенат и заявили о нем как о претенденте на звание проконсула в Испании. Квинт Фабий Максим и его многочисленные сторонники встретили молодого человека недоброжелательно. Это расстроило Публия и лишило его уверенности в себе. Он произнес сумбурную невыразительную речь. После Сципиона взял слово Марк Эмилий и обратил недостатки предыдущего выступления в достоинства, объяснив их кровоточащей раной испанских утрат в груди чувствительного юноши и скромностью, не позволяющей ему представлять самого себя в ярких красках. Затем развернулась борьба между различными политическими группировками, не принесшая победы ни одной из сторон. Тогда, по предложению сторонников Сципиона, заранее готовых к такому ходу событий, вопрос о проконсуле в Испании был передан народному собранию.

Публий ощущал некоторую неловкость, сознавая, что, обращаясь к народу в какой-то степени в обход сената, применяет тактику Фламиния и Теренция, но чувствовал за собою конечную правоту и не считал дурным, если стихия масс, не раз приносившая вред государству, теперь послужит ему на пользу.

В день проведения центуриатных комиций Публий отправился на Марсово поле возбужденным как перед битвой. Его подбородок подрагивал, руки совершали много лишних движений, но голова была ясной, хотя в ней бродили вихри мыслей и проносились отдельные фразы предстоящей речи. Сципион не готовил текст заранее, он лишь наметил общий план в соответствии с греческой наукой и обозначил в памяти вехи опорных положений.

Однако, оказавшись перед бурлящей толпой и едва произнеся первые слова, он забыл все задуманное и дальше говорил по вдохновению, сообразуясь с настроением аудитории, будто слившись с массой и став ее рупором. Каждой фразой Публий подготавливал слушателей к продолжению и, произнося последующее, как бы выражал их интересы, высказывал их мысли.

Когда он поднялся на возвышение для ораторов, по распростершемуся перед ним людскому морю пронесся пенистый всплеск поднятых рук. Народ приветствовал его. У Сципиона закружилась голова от восторга предстоящей схватки, от счастья обуздать эту стихию и овладеть ее безграничной энергией.

«Мне трудно говорить об Испании. Нет резче слова для моих ушей, нет больнее темы для моей души, — начал речь Публий и запнулся. Однако тут же продолжил, стараясь не затягивать пауз, — но именно эта боль и обязывает меня говорить сейчас перед вами. Я — сын Публия Сципиона, я — племянник Гнея. Возможно ли мне допустить, чтобы враг топтал их могилы, торжествовал победу? Не мой ли долг перед погибшими — заставить пунийцев думать больше о своих потерях, чтобы скорее забыть о наших? К этому меня обязывает имя, имя римлянина и Сципиона. Вдвойне передо мною виновен враг, я должен биться с ним и за Отечество, и за отца.

На Испанию направлено мое внимание уже восьмой год, с того дня, когда туда отправился мой дядя Гней Корнелий. Потом борьбу с пунийцами в Иберии возглавил мой отец. Естественно, что меня интересовало все в этой стране. И я узнал Испанию, я понял ее роль в войне, в которой она явилась материальной основой побед Ганнибала, снабжая его серебром для содержания наемников и подкупа наших союзников, оружием и, наконец, людьми. Заметьте, что когда Сципионы стали одерживать верх в Испании, то Ганнибал перестал побеждать в Италии. По сведениям отца и дяди я изучал иберийский рельеф, растительность, климат, нравы племен, я семь лет смотрел на эту провинцию глазами полководцев и вдобавок к природе Сципионов за эти годы унаследовал и их испанский опыт. Потому я и решился предстать сегодня перед вами. Для меня не была неожиданностью неудача Клавдия Нерона. Он хороший полководец, и вы в том еще убедитесь, но он не знал Испанию, назначение застало его врасплох. Наоборот, можно сказать, что Нерон — герой, ибо не допустил более существенного удара из тех, на которые мастерица эта коварная земля. Стараниями предшественников я приобрел необходимый опыт и похоронить его в себе считаю преступленьем перед народом, ведущим тяжкую войну, в которой нужно использовать все ресурсы. В Италии, возможно, я был бы незаметен, о том ведают лишь боги, но в Испании все на моей стороне: мой двойной гнев против врага, опыт, знанье местности и противника, мое имя. Ведь столько славного совершено в Испании за эти годы, что самый дикий ибериец знает Сципионов. Варваров смутила неудача римлян, они заколебались, вновь готовые склониться к Газдрубалам, но представьте, что перед ними снова победоносное войско римлян и полководец Сципион. В чем обнаружат они следы наших потерь?

Против меня выставляют единственный довод — мою молодость. Но в таком же возрасте Ганнибал возглавил пунийскую армию, немногим старше меня нынешний консул. Зато Гней Фульвий, над которым вы только что правили суд за потерю войска, гораздо богаче нас годами, но помогли они ему? Жизнь человеческая измеряется событиями, а не днями, среди которых множество пустых.

Впервые я встретился с Ганнибалом у Родана, ни один римлянин меня в этом не опередил, я был и при Тицине, Требии, в самнитских ущельях и, наконец, при Каннах. От первого сражения до последнего прошло менее трех лет, но чем они стали для Рима! Пережив такие несчастья, насколько возмужало государство! Так что же сказать о человеке, видевшем воочию эти потрясенья? За три года вокруг меня погибли трое из каждой четверки. Я остался. Меня окружали пятнадцатилетние юнцы. Я был для них ветераном. Так сколько мне лет? А преждевременная смерть отца, до срока, назначенного природой, поставившая меня во главе фамилии, не сделала ли меня взрослее?»

Тут из возбужденной толпы раздались крики солдат, пришедших на выборы: «Сципион, покажи свои раны, у холодной Требии обратившие твое юношеское тело в истинно мужское! Расскажи о том, как ты спас консула, вынес из боя раненого трибуна на руках! Поведай всем, как вывел ты два легиона с кровавой долины Ауфида! Спрашивал ли Павел, сколько лет тебе, когда шел следом за твоим отрядом?»

Народ подхватил эти выкрики. Публий казался смущенным. Потом, он овладел собою и, подняв руку, усмирил собрание.

«Полезнее для государства тот человек, — глухо сказал он, — чьи дела красноречивей слов. Я не буду говорить о тех случаях, когда боги помогли мне послужить Родине, ибо вижу, что память народа лучше моей собственной, но постараюсь высказаться делами, действительно заслуживающими народной памяти. Ваши восклицания, квириты, живо напомнили мне… нет, не мои личные удачи, приятные только при общей победе, но страданья нашего народа. И я больше не могу говорить, хотя не сказал еще и половины… Я умолкаю, понимая, что и без моих слов вы четко представляете ситуацию, а напоследок вас еще раз заверяю: я сознаю ответственность, которую на себя принимаю, я взвесил свои силы и верю в наш успех. Эту веру на свой риск я, может быть, не принял бы, но меня в Испанию призвал отец. Да, именно так. Я видел его в момент смерти, он обратил ко мне суровый лик и взором приказал продолжить его дело. В это время я был в храме у Юпитера. Родительский наказ придал мне решимости встать на это возвышенье и… смею ли сказать — воля богов. Ее поведал мне вещий сон. Я не буду рассказывать его содержанье, так как это кощунство, но у скептиков, отрицающих подобное явление, спрошу: знают ли они иное средство общения богов с людьми? Отвечу сам: нет, боги днем к нам не приходят, но отвергать возможность связи с небесами и во сне — не значит ли вообще отрицать существование богов? Я вам скажу, что ощущает каждый, но в чем себе не признается: с приходом смерти души людей возносятся на небо и причисляются к богам, но сон — маленькая смерть, когда душа устремляется в выси, чтобы соотнестись с божественной волей. Любому это, так или иначе, знакомо. Я верю в озарения снов, они позволили мне предвидеть ранение отца и «Канны». Все, что я сделал существенного в жизни, произошло с согласия богов, все, что совершу в дальнейшем, будет выраженьем их воли!»

Другие претенденты, выступавшие ранее, а среди них благодаря усилиям Марка Эмилия Павла и Корнелия Цетега не было сколько-нибудь значительных людей, оказались забыты. Настроение народа было таково, что все центурии избрали проконсулом Публия Корнелия Сципиона, более того, даже внутри центурий никто не высказался против него.

Множество раз услышал сегодня Сципион свое имя, выкликаемое глашатаем при объявлении итога очередного этапа голосования. Восклицания глашатая были официально сухими и торжественными одновременно. Это был голос самого государства. И каждый раз, когда во всеуслышание произносилось его имя, Сципион чувствовал себя выросшим в тысячи раз, ибо к его ничтожным природным силам прирастало истинно человеческое могущество единения со своим многотысячным народом. В эти мгновения он ощущал себя величайшим явлением Вселенной, и ни одна небесная звезда не казалась ему далекой.

Но вот процедура выборов закончилась. Чиновники покинули помост, однако толпа не расходилась. Публий, окруженный клиентами, принимал поздравления и, задерживаемый на каждом шагу народом, добрался домой только к вечеру. Он чувствовал себя опустошенным, и эта пустота в душе наполнилась усталостью, так что радости уже негде было поместиться.

Мать была горда его успехом, но и опечалена предстоящим отъездом сына в ту неведомую далекую страну, которая поглотила ее мужа. Утром, когда Публий пошел на Марсово поле, она тайком последовала за ним и весь день простояла за городом у Триумфальных ворот. Потом, увидев приближающуюся торжествующую толпу, все поняла, обрадовалась и испугалась одновременно и поспешила вернуться домой, чтобы встретить сына с величавым достоинством истинной римлянки.

Публий был очень доволен своей речью, настолько, что даже записал ее. Однако, перечитав написанное, он поразился отрывистости, рубленности фраз. И вообще, речь показалась ему куцей и невнушительной при чтении. Впрочем, главное было в том, что им правильно были произнесены эти слова и они попали в цель, то есть — в душу простого люда. Он сжег папирус и забыл о своем ораторском дебюте, устремив помыслы в будущее. Предыстория его жизни закончилась, началась настоящая жизнь. Да, пока он уезжал от Ганнибала, ему пришлось искать окольный путь к победе, но настанет день, и они встретятся лицом к лицу.

С наступлением утра Публий занялся делами и в первую очередь отправился в древний город Лавиний для принесения жертвы богам-прародителям. Он верхом на коне с небольшой свитой выступил из Рима по Остийской дороге, затем свернул налево в сторону Лавиния и к вечеру вошел в город Энея. На следующий день он посетил рощу и святилище Юноны-спасительницы. Публий бывал здесь прежде, но лишь как частное лицо. Много раз мечтал он прибыть сюда в ином качестве, и вот чаяния его сбылись, хотя и не совсем, ведь он не магистрат, не консул, а всего только «вместо консула», как значил его титул. Сципион принес жертвы, которые, по словам гаруспика, были приняты богами весьма благосклонно. Через день проконсул возвратился домой.

Последующее время до отъезда из Италии он проводил на Марсовом поле в храме Беллоны или в общественном здании, где осуществлял набор войска. Для того чтобы быстрее снарядить экспедицию, Публий не жалел и своих личных средств. В кратчайший срок он собрал десять тысяч пехоты, тысячу всадников и подготовил флот из тридцати квинкверем, ожидавших его в устье Тибра. Ауспиции дали благоприятный прогноз на предстоящую кампанию, ничто более не задерживало Сципиона, и он двинулся к Остии, где посадил войско на корабли и отплыл в Испанию.

 

1

Италийский берег становился все ниже и бледнее, сливаясь с грядой облаков вдалеке, а впереди блистало море. Его цвет — живописный шедевр, рожденный всеми цветами радуги, безраздельно владел обозримой поверхностью. Горячие солнечные лучи, изнемогая от своего жара, стремились сквозь необъятные пространства, чтобы достичь этой равнины. Пав в море, они с восторженным смехом рассыпались по бесчисленным волнам, сверкая блестками всех сокровищ, вспрыгивали на гребни и с тысячей брызг обрушивались вниз. Ослепительный красавец, гигант — море, нежась в сиянии солнца, взирал в небо, впитывая его голубую глубину, в могучем дыхании вздымалась бескрайняя, покатая грудь, счастливый воздух, ловя это дыхание, трепетал над волнами. На Земле нет ничего величавее и шире этого вместилища силы. Человек, общаясь с морем, становится столь же могучим, дух его достигает такой же свободы.

Публий впивал глазами сверкающий простор и чувствовал себя пленником, бежавшим от оков. Только что его душил сумрачный смрад темницы, и вот он на свободе, огромный мир пред ним!

Флот Сципиона двигался вдоль побережья. Плавание проходило успешно. Опасаться карфагенян в этих местах не приходилось, шторма — тоже, так как время года еще благоприятствовало морским путешествиям. Остались позади Этрурия, Лигурийское море, уплыли в туман альпийские вершины, самоуверенно подпирающие небеса. В дружественной Массилии войско высадилось для отдыха и пополнения запасов продовольствия. Сципион встретился с магистратами города и вместе с ними осмотрел местные достопримечательности, которые не успел разглядеть прежде, когда останавливался здесь с отцовскими легионами. Массилия была основана греками из небольшого города Фокеи в Малой Азии и уже давно превзошла в развитии метрополию. Публий с искренним интересом любовался архитектурой города и планировкой кварталов. Попутно он поразил своих спутников знанием греческих наук и искусств. Ему удалось пополнить свою библиотеку свитками Феофраста и Зенона, однако, переписанными весьма неквалифицированно. Одновременно он почерпнул любопытные сведения о путешествии Пифея. Правда, ныне даже сами массилийцы относились к своему знаменитому соотечественнику скептически, и теперь уже никто не мог толком рассказать о Британии и других северных землях, открытых им. Вечером отцы города устроили для гостей пир. Наряду с Публием от римлян в нем участвовали Гай Лелий, для которого Сципион добился звания легата в своем войске, и другой легат в пропреторском чине Марк Юний Силан. Сципион держал себя в обществе высокопоставленных массилийцев легко и изящно, словно всю жизнь представлял римскую державу в различных странах. Он очаровал не только греков, убедившихся, что не все римляне солдафоны, но и соотечественников, которые впервые увидели его в блеске светского общения. Сципион не чуждался развлечений, не отказывался от вина, азартных игр и театрализованных зрелищ.

Через несколько дней эскадра Сципиона последовала дальше мимо низких берегов Галлии. Из вежливости римлян сопровождали четыре массилийские триеры. В этих краях Публий еще никогда не бывал и с ненасытным любопытством всматривался в очертания чужой земли, над которой даже небо казалось иным. В эти дни он вдруг обнаружил в себе великие силы и любовь к жизни, как будто его дух только что вырвался из кувшина, подобно джину в восточной легенде. Восприятие мира во всех его проявлениях доставляло ему наслаждение, все вокруг воодушевляло, и все люди представлялись добрыми и честными.

После того, как суда обогнули Пиренейский мыс, Сципион велел убрать паруса и на веслах идти к берегу. Испанский берег, представший в виде волнистой полосы тумана, медленно терял свою обманчивую белесую прозрачность и окрашивался в буро-зеленые цвета. Публий глубоко вздохнул и с гордостью оглядел свой флот: море внушительно пестрело кораблями. С приближением к берегу он первым прыгнул в воду на мелководье и ступил на гальку там, где когда-то прошел его отец.

Сципион высадил утомленное морской качкой войско в другой колонии фокейцев, образованной на месте первоначальной торговой пристани, Эмпориях. Дальше он направился сушей, так как здесь горные гряды уже не преграждали путь. Флот двигался вдоль берега, согласуя скорость с переходами армии.

Несмотря на то, что римляне шли по территории союзников, Сципион проявлял осторожность, вел войско только теми дорогами, где побывали его разведчики, и каждую ночь заставлял солдат сооружать настоящий укрепленный лагерь.

Через несколько дней он достиг Тарракона, где и обосновался, сделав этот иберийский город своей базой. Туда к нему прибыли послы от местных племен. Не все из них в свете последних событий могли смотреть римлянам в глаза, но Сципион никого не стал наказывать или упрекать в неверности. Он простил варварам прошлые измены и со всеми был любезен, своим спокойным великодушием сильного как бы подчеркивая, что всякое непостоянство осталось позади, ибо его-то уж никто не посмеет предать. Испанцев охватил такой восторг, что им и впрямь показалось невозможным обманывать этого, представшего им столь благородным юношу. Публий объяснил иберам, что пришел в их страну как друг, поскольку его цель — помочь местным народам избавиться от ига пунийских поработителей. При этом он мечтает заслужить искреннюю дружбу испанцев и надеется когда-нибудь увидеть их у себя в Риме, чтобы отплатить им за нынешнее гостеприимство.

Приведя в порядок дела в Тарраконе, Сципион оставил в городе небольшой гарнизон, штат чиновников и отправился в зимний лагерь неподалеку, где стояло войско Клавдия Нерона.

С прибытием Сципиона Нерон сдал ему свои легионы и выразил желание вернуться в Италию. Он был обижен тем, что ему предпочли такого мальчишку, да еще получившего империй, не исполняя должности, чего прежде в государстве никогда не случалось. Публий вел себя с ним уважительно, но понимал, что сейчас им не стать друзьями, и потому при первой возможности выделил в его распоряжение квинкверему.

Сципион попросил Марция познакомить его с солдатами. Представленный всеобщим любимцем, Публий был встречен воинами благосклонно. Он расспрашивал солдат о службе в Испании, об отце и дяде, старался запомнить по именам наиболее проворных из них, которые проявляли себя неформальными лидерами в своем окружении. Марций рассказывал проконсулу о достоинствах передовых манипулов, рекомендовал того или иного центуриона, перечислял его подвиги.

Публий сразу высоко оценил достоинства Луция Марция и его авторитет в войске, потому с момента встречи держал его при себе.

Марций вначале настороженно отнесся к Публию, подозревая в нем избалованного сенаторского сынка и несколько завидуя его власти над войском, которое создал из кучек беглецов он, Марций. Сципион отлично понял настроение молодого человека и, держась с ним просто, как с равным, тем не менее, не торопил события и не навязывал ему дружбу. Постепенно Марций привык к Публию, проконсул завоевал его расположение многими своими качествами, особенно любовью к солдатам и заботой о них. Скоро сокрушительные поражения прошлого года стали казаться Луцию дурным сном, настолько Сципион сумел изгладить у окружающих воспоминания о позоре и утвердить уверенность в будущем. Причем Публий в такой степени походил на своего отца, что восполнил воинам утрату их любимого полководца, возродив в них былую любовь к Сципиону и как бы получив ее по наследству. Таким образом, Марций стал видеть в нем полноценного преемника погибшего военачальника. Заметив, что отношение к нему Луция Марция потеплело, Публий рассказал ему о тягостных годах, проведенных им в Риме в соискании магистратур, позволивших бы занять достойное место в войне с Карфагеном. В этом рассказе Луций узнал свои нынешние муки и вдохновился примером Сципиона, достигшего цели. Публий с допустимым для данного случая уровнем откровенности поведал товарищу о перипетиях политической борьбы в Риме, о необходимости действовать совместно с целым легионом сторонников, о своих друзьях: Марке Эмилии, Корнелии Цетеге, Эмилии Папе. В результате этой беседы Марций понял, что ему стоит рассчитывать на успех в Риме лишь в том случае, если его будет поддерживать мощная сенатская группировка, помощи которой он может достичь только благодаря Сципиону. С этого дня Марций проявлял к Публию больше внимания, чем тот к нему.

Познакомившись с войском и устроив солдат на зиму, Сципион с небольшим отрядом объехал посты римлян вдоль Ибера и на морском побережье, посетил некоторые местные города, а затем вернулся в Тарракон, где остановился до весны.

Газдрубал Барка зимовал возле Сагунта, остальные пунийские войска расположились на большом расстоянии от Ибера, разделявшего сферы влияния римлян и карфагенян.

Публий досадовал на ненастье, не позволяющее действовать прямо сейчас. Ему не терпелось скорее вступить в бой с врагом в новом качестве, однако он понимал, что зима для него очень кстати, поскольку предстояло немало дел и в Тарраконе. Он уверял римский народ в хорошем знании им Испании, но это, конечно, было не так, по письмам страну не изучишь. Потому сейчас Сципион много беседовал с местными жителями об их родине. Всю зиму он терпеливо собирал всевозможные сведения об Испании и испанцах.

Пока ему было не ясно, как вести себя весной, на что решиться в первую очередь. Но однажды, когда он мылся в бане, его вдруг осенила идея. К нему часто приходили интересные мысли под плеск воды. В первый момент ему хотелось выскочить на улицу и кричать на весь город, что он — победитель и в скором времени станет хозяином страны. Чтобы сдержать этот порыв, Публий опустился на теплый от воды камень и долго сидел, обхватив голову и мерно покачиваясь. Когда он через два часа, освеженный и умащенный, по римскому обычаю, оливковым маслом, вышел к своей свите, никто не мог прочесть на его лице ничего особенного.

С этого дня у Сципиона стал складываться план весенней кампании. Теперь он собирал информацию о местных условиях, своих врагах и возможных союзниках более целенаправленно. Еще несколько раз на него снисходили озарения, прояснявшие отдельные фрагменты картины будущих действий.

В марте Сципион отправился в зимний лагерь. Общая численность его войск составляла около тридцати тысяч. Это было немного, если учесть, что каждый из трех пунийских полководцев располагал не меньшей армией. Однако Публий решил пока не привлекать к войне испанцев, предпочитая большему количеству лучшее качество.

Внезапно снова пошли дожди, дороги раскисли, и поход был отложен. Но Сципион не позволил солдатам прозябать в бездействии, и целые дни римляне проводили в ученьях, совершая всевозможные маневры. Сципион говорил солдатам, что один месяц такого труда сберегает целый год жизни на войне.

Наконец настал день, который проконсул наметил для начала весеннего наступления. Он провел ауспиции и принес жертвы богам своего Отечества и Испании, дабы склонить последних на свою сторону. После этого Сципион велел играть сбор, и вскоре площадь перед преторием заполнилась солдатами. Публий вышел на трибунал и обратился к войску с напутствием.

«Воины, обычно полководцы заканчивают свою речь похвалою солдатам, я же должен начать выступление с похвалы, — заговорил он твердым, уверенным голосом. — Я благодарю вас за верную службу моим отцу и дяде как их родственник и хвалю вас как гражданин за то, что в трудный для государства период вы поддерживали его своими успехами. В то время, когда в Италии мы терпели одно поражение сокрушительнее другого, вы здесь, в Испании, во главе со Сципионами каждой победой затмевали предыдущую. Вы были примером для сограждан, они привыкли равняться на вас.

Теперь же в Италии все изменилось. Капую — единственный материальный памятник Ганнибаловых успехов — мы взяли обратно; подлой изменой враг овладел Тарентом, но перед его цитаделью, у стен которой потребовалось мужество, а не коварство, он был остановлен, крепость у нас, и, господствуя над городом, она является плацдармом для очищения Тарента от африканцев. Вернули мы себе и Сиракузы в Сицилии. Хищный Ганнибал обломал когти о наше упорство, он больше не побеждает, он иссяк.

Итак, теперь, когда италийские и сицилийские войска в делах сравнялись с вами, ваша очередь сделать следующий ход в войне. А чем мы можем удивить Италию, привыкшую к ежегодным успехам в Испании? Только — закончив здесь войну, только — изгнав пунийцев с этой земли. Поверьте, сейчас для такого деяния настало самое подходящее время. Раньше не представлялось возможным форсировать события, так как эта страна еще не была освоена римлянами, население с недоверием относилось к чужакам. Теперь местные народы узнали нас, и я всю зиму принимал от них посольства с изъявлениями дружеских чувств и непрестанно слышал просьбы избавить их от карфагенян. Стоит нам решительно захватить инициативу, и все испанцы будут мечтать сражаться в нашем войске. В то время, когда мы здесь на подъеме, боги поразили наших врагов проклятием раздоров. Пунийские вожди рассорились и забились в разные углы Испании, подальше друг от друга, будто специально для того, чтобы нам проще было разделаться с ними. Ведь вы помните, что единственная ошибка Сципионов за семь лет заключалась как раз в разъединении армии.

Ганнибал несколько лет назад упустил удобный случай, чтобы напасть на сам город Рим и тем закончить войну, и сейчас его звезда клонится к горизонту. Ныне все благоприятствует нам, и мы не повторим ошибку Пунийца и не упустим счастливый момент.

Вы много побеждали, так пора увенчать ваши успехи триумфом. А триумф нам назначит сенат только после полной победы в Испании, когда, закончив здесь все дела, мы вернемся в Италию. Однако Испания — это еще не Карфаген, и я надеюсь, что в Риме мы не задержимся, мы возвратимся на эту землю, чтобы отсюда переправиться в Африку. Да, в Африку, вы не ослышались, а я не оговорился.

Во время жестокой резни при Ауфиде, когда река едва не вышла из берегов, переполненная кровью, я, глядя на холмы трупов сограждан, кромсаемых ярыми ливийцами, поклялся устроить Ганнибалу «Канны» под стеною Карфагена. Боги услышали мою клятву, и потому они вывели меня живым и невредимым из той бойни, потому они вдохновили народ единогласно вручить мне империй в Испании, потому они привели меня сюда и дали мне вас, самых опытных и надежных солдат в государстве.

Может быть, сейчас еще и непривычно говорить об Африке. Но не кажется же вам излишней дерзостью сражаться в Испании, не представляется же пустой фантазией ставить целью окончательную победу в этой стране? А для чего она нужна, как не для победы во всей войне? А что такое победа в войне? Это не разгром Газдрубала, Магона или Ганнибала, это именно победа над государством Карфаген! А где сам Карфаген? В Африке. Значит, и полная победа, после которой враг уже не сможет подняться и прислать в Италию или Испанию новых Ганнибалов или Газдрубалов, может быть достигнута только в Африке.

Будьте уверены, через два-три года вы сами потребуете вести вас в ливийские равнины. Вы скоро войдете во вкус побед, и тогда уже никто не сможет вас задержать. Настанет день, когда скроется за горизонтом Карфаген и ваш взор устремится дальше. Мы всех заставим уважать себя!

Вам достаточно лишь в полной мере быть собою, и мир раскроется пред вами! А что значит быть собой? В чем состоит наша сила? В неукротимости духа и дисциплине. Пусть слово «дисциплина» не покажется вам слишком сухим, дисциплина в войске — то же, что культура в городе, это то, что отличает легионы граждан от варварской банды. Так будьте же достойны Рима! А я постараюсь стать достойным вас! Вы привыкли побеждать под началом Сципионов. Да, Сципионы погибли, но Сципион перед вами! Вы видите это! И скоро дела подтвердят то, что зрят сейчас глаза!»

Солдаты слушали своего полководца, затаив дыхание. Когда он замолчал, они подняли бурю шума. В этот момент они представлялись себе титанами, способными шагать через моря, и готовы были последовать куда угодно за своим вождем, который пробудил в них такое могущество духа.

Свою вторую речь Сципион не записывал и не смаковал. Он не стал ее оценивать по профессиональным канонам, для этого не было ни времени, ни желания, главное, что она произвела должное впечатление на солдат и при этом далась ему легче, чем первая.

После обращения полководца воины уже по-походному, стоя, позавтракали и через преторские ворота выступили из зимнего лагеря. Сципион повел войско к Иберу, где уже находился флот.

Достигнув границы своих владений, Публий наедине переговорил с командующим флотом Гаем Лелием, указав, куда и к какому сроку надлежит ему прибыть, далее выделил отряд в три с половиной тысячи солдат для охраны территории ближней Испании, поставил командовать над ним Марка Юния Силана, а с остальным войском переправился через Ибер. На пунийской земле Сципион изменил походный порядок: собрал обозы всех легионов вместе и поставил их в середину строя, впереди, как и прежде, шли легковооруженные и конница, а замыкали колонну новобранцы. Публий не позволял войску и шагу сделать по неизученной местности, армия двигалась только теми путями, которые предварительно с тщательностью обследовали многочисленные разведчики.

Сципион, хотя и не привлекал пока испанцев в свои ряды за редким исключением, тем не менее, использовал их помощь в снабжении войска. Он договорился со многими племенами о поставках продовольствия и фуража и назначил место и срок его доставки. За Ибером среди тех же самых народов, которые поддерживали римлян, немало было и сторонников пунийцев. Потому Газдрубал Барка скоро узнал о мерах Сципиона по снабжению армии и по расположению районов интенсивной заготовки продовольствия установил предполагаемый маршрут римлян.

Газдрубал с чувством превосходства над молодым соперником усмехнулся своей хитрости, позволившей ему разгадать намерения противника, и выступил к северу наперерез римлянам, чтобы выйти на более удобную для сражения позицию. Одновременно он послал гонцов к Магону и второму Газдрубалу с призывом двигаться к нему для соединения сил.

В штабе Сципиона все торопили полководца скорее сразиться с Газдрубалом, чтобы избежать столкновения с объединенным войском карфагенян. Однако Публий не обращал внимания на беспокойство своих легатов, у него был собственный план, он был уверен в целесообразности следования первоначальному замыслу и не опасался разногласий с окружением, особенно, после того как удалил из войска самого строптивого из офицеров Юния Силана, поручив ему Испанию по ближнюю сторону Ибера.

В один прекрасный апрельский день Сципион резко изменил маршрут и стремительно длинными переходами повел свои легионы на юг, пользуясь тем, что Газдрубал Барка покинул эти места. По всей Испании еще царило замешательство, вызванное неожиданными действиями юноши с Палатинского холма, а римляне уже достигли Нового Карфагена — столицы пунийцев в этой стране. Едва легионеры приблизились к высоченным стенам этой твердыни, как их глазам предстал флот Гая Лелия, подошедший сюда одновременно с ними и блокировавший город с моря. Тут только солдаты убедились в целенаправленности действий своего вождя, возгордились его смелым замыслом и отвлекающим маневром с заготовкой продовольствия, заставившим пунийцев уйти далеко от места событий, и поверили в успех.

Римляне разбили лагерь ввиду городских стен, и вечером Сципион коротко выступил на солдатской сходке. Он сказал:

«Солдаты, я держу свое слово. Я обещал вам круто изменить ход войны, и вот мы здесь. Вы долго побеждали, пора победить. Мне предлагали биться по отдельности с Газдрубалом, Магоном, еще одним Газдрубалом, а затем, может быть, еще и с каким-либо Ганноном. Мне советовали вашими руками истребить полтораста тысяч врагов. Но я решил по-иному. Я привел вас сюда, к столице пунийцев в Испании. Здесь бьется сердце карфагенской провинции, отсюда питательные соки текут в войска. Здесь сосредоточены средства войны: аппарат управления и деньги, оружие и продовольствие, за этими стенами пунийцы упрятали знатнейших людей страны, тут тысячи заложников сотен племен, отсюда тянутся нити, опутавшие коренные народы Испании пунийской сетью. Перед вами лучшая гавань на всем побережье от Гадеса до Тарракона, гавань, укрытая от любых ветров, кроме африканского. Во всякое время года этот город доступен караванам из Африки, через эту дверь Карфаген ввел войну на испанскую землю, отсюда Африка грозит всей Испании!

Завтра этот город станет нашим. Для этого достаточно каждому выполнить свой долг, причем дело солдат — сражаться, дело полководца — обдумать тактический план, а дело богов — ниспослать удачу достойному. Завтра мы выпустим на волю заложников, Испания получит свободу, и ее воины покинут карфагенских вождей, мы овладеем казной, и остальные наемники разбегутся по домам, мы отрежем Газдрубалов от Ливии, схватим пунийскую провинцию за горло, и она задохнется, после чего ее члены отомрут сами собою.

Пусть не страшит вас высота стен, мы уже выполнили больше половины всех трудов, оказавшись у вражеской столицы, одновременно оставив войска противника далеко позади. Ловким маневром мы обошли людей, теперь нам противостоят лишь камни.

Завтра мы будем ужинать вон на том холме, утопая в роскоши, и с этого момента уже Испания станет угрожать отсюда Африке!»

Солдаты с начала похода пребывали в состоянии эйфории. Они были уверены, что для них не существует преград. Никто не усомнился в успехе, обещанном полководцем. Если же кого-то на миг пугали черные башни, подпирающие звездный небосвод, он переводил взгляд на освещенного факелами Сципиона и забывал о вражеских укреплениях.

Сципион велел огородить лагерь валом со стороны материка, перед самим городом осадных построений не было.

Новый Карфаген был основан зятем Гамилькара Газдрубалом всего лишь за восемь лет до похода Ганнибала в Италию и сразу создавался как неприступная крепость. Он располагался на полуострове, вдающемся в глубокий залив. С двух сторон город омывало море, с третьей — лагуна, и только узкий перешеек шириною в двести пятьдесят шагов соединял его с сушей. Благодаря удобному местоположению на морских путях он быстро разрастался, но по-прежнему оставался в первую очередь военной базой.

Ночью в полной тишине Публий провел ауспиции и обряд переманивания богов Нового Карфагена на свою сторону. А утром Сципион выставил над своей палаткой сигнал к бою. Он подозвал к себе легата Марка Семпрония, объяснил ему задачу и во главе пятитысячного отряда послал его на город. Тут к проконсулу подошел Луций Марций и осторожно поинтересовался, почему не используются осадные сооружения и передвижные башни для прикрытия наступающих.

— Потому, — сказал Сципион, — что, если мы станем возводить валы и воздвигать десятиэтажные башни, нам придется сражаться не с осажденными, а уже с регулярными войсками. Дорого время, через десять дней сюда может подоспеть Газдрубал.

— Не знаю, что ты задумал, Корнелий, но войско сейчас не готово штурмовать такую твердыню, — выразил свои сомнения Марций.

— Зато я готов.

— В таком случае дай мне солдат, и я войду в город прежде Семпрония, — после некоторого замешательства сказал Марций.

— Ты непоследователен, Луций. То ты считаешь, что надо смирно сидеть, прячась от солнца в тени вражеских стен, то вдруг хочешь возглавить штурм.

— Я опасался за дело, когда его повел Семпроний Тудитан, — с хитрой усмешкой сказал Марций, — но если впереди войска буду идти я, а позади на возвышении полководца останешься ты, то никакие стены пунийцев не спасут.

— Да, Луций, так скоро и будет. Ты первый войдешь в город. А сейчас пока выбери триста принципов и двести триариев из второго легиона и отдыхай до полудня.

— Ну уж нет, бездельничать я теперь не могу. Смотри, Публий, африканцы открыли ворота и бросились навстречу Тудитану!

Никто из карфагенян не предполагал такой дерзости у противника, никто не думал, что в ближайшее время Новому Карфагену будут грозить римляне, потому гарнизон был невелик и едва превышал тысячу человек. Пунийский префект вооружил еще несколько тысяч горожан и с этими силами теперь совершил вылазку.

Римляне с воодушевлением встретили нападение осажденных, но Семпроний вдруг дал команду постепенно отступать к лагерю. Пунийцы увлеклись преследованием и оказались далеко за городскими стенами. Тогда римляне ввели в дело свежие силы и яростно ударили на врага. Карфагеняне были быстро сломлены и беспорядочно побежали к городу. Однако Семпроний со своими людьми уже захватил горловину перешейка. Тут только всем стало ясно, что традиционный передний вал лагеря отсутствовал не случайно, так как он сейчас затруднял бы римлянам маневр. Основной массе пунийцев все же удалось добраться до ворот, но вместе с собою они внесли в город панику. Многим казалось, что одновременно с защитниками ворвался и враг. Некоторые посты на стенах были брошены. Используя благоприятный момент, римляне, взяв длинные лестницы, пошли на штурм. Сципион в окружении ликторов и нескольких офицеров приблизился к самой стене и подбадривал солдат. Ликторы прикрывали его щитами от стрел, дротиков и камней, летящих с вражеских укреплений. На виду у полководца солдаты особенно стремились проявить себя и решительно карабкались по бесконечным лестницам. Однако наверху у многих кружилась голова, и они падали в ров, других сбивали баграми или стрелами. Видя, что стены в значительной степени сами себя защищают своей высотой, карфагеняне воспряли духом и уже согласованно отражали натиск.

Одновременно римляне атаковали и с моря. Флот с установленных на судах метательных машин обстреливал стены и башни, а под прикрытием шквала метательных снарядов высадился десант и пошел на приступ.

Через два часа штурм был отбит. Пунийцы торжествовали победу и не сомневались, что им удастся продержаться до прихода армии Газдрубала. Сципион отвел в лагерь пострадавшие войска и послал вместо них свежие манипулы. Бой возобновился. Настал полдень. Публий поднял Марция с его отрядом и сказал:

«Пришел решающий момент битвы. Вам предстоит совершить невозможное. Однако то, что непосильно людям, доступно богам. А боги с нами. Еще зимою бородатый Нептун указал мне путь в этот город, и только что он вновь предстал предо мною и велел следовать за ним. Нептун открыл нам дорогу к победе. Вон там лагуна, правее песчаной косы вы войдете в воду, и она расступится пред вами! Вперед, море в нашей власти, ибо нас ведет его владыка!»

Солдаты бросились в залив, и вода действительно стала стремительно отступать. Лагуна мелела на глазах, обнажились песчаные островки. Самые неудачливые солдаты промокли едва выше пояса. Воодушевленные таким чудом легионеры на едином дыхании форсировали залив и взлетели на стену, которая здесь была гораздо ниже, чем со стороны материка, и охранялась слабее в расчете на защиту морских вод, причем к тому времени и последние пунийцы оставили эти укрепления, отвлеченные боем в других районах. Римляне молниеносно ворвались в город и, сокрушая все на своем пути, пробивались к передним воротам. Увидев, что город захвачен с тыла, пунийцы пали духом и стали спасаться, кто куда сможет. Большинство их укрылось на вершинах двух городских холмов, на одном из которых находилась крепость. Римляне с двух сторон взломали ворота и овладели городом.

Сципион, глядя со склона Меркуриева холма, где был лагерь, на стены, по которым сновали его легионеры, украдкой вытер слезу. «Ну, Ганнибал, я сделал навстречу тебе первый шаг», — прошептал он. Еще зимою Публий продумал все тонкости этой операции, зимою оценил значение Нового Карфагена в испанской войне и преимущество внезапности, тогда же узнал от иберийских рыбаков об отливах в лагуне, происходящих в определенное время и вызываемых то ли береговыми ветрами, то ли иными причинами, тогда же знатоки сделали для него прогноз. Ко всему он подготовился и все знал заранее, но опасения не покидали его до последнего мгновения, слишком велик был риск, слишком отчаянной была операция, в которой малейшая осечка грозила катастрофой. Теперь же дело сделано. Публий почувствовал крайнюю усталость, у него болели руки, ноги и даже грудь, будто он сам бежал к стене, карабкался по лестнице ввысь, размахивал мечом и падал в ров.

Усилием воли Сципион стряхнул с себя расслабляющие эмоции, собрал подходящий отряд и вошел в город. Оценив ситуацию, он послал Луция Марция с тысячей солдат на второй холм, и скоро враг оттуда был выбит. После этого, поняв безвыходность своего положения, сдались и защитники крепости.

День еще не закончился, когда римляне стали полноправными хозяевами города. Неизрасходованный боевой пыл солдаты обратили на мирных жителей, грабили и убивали всех, попадающихся под руку. Публий понял, что роль полководца после сражения не менее важна, чем в ходе его, и решил вмешаться в представший ему хаос. С небольшой свитой он двинулся по улицам, призывая по именам встречающихся центурионов. Скоро он сколотил мощный отряд из дисциплинированной части войска и с его помощью еще до наступления темноты усмирил буйство солдат.

На ночь Сципион оставил город попечению Гая Лелия и его моряков, а также отправил туда квестора Гая Фламиния, чтобы тот с утра без промедления занялся учетом добычи, сам же вывел войско за пределы городской черты и расположился на ночлег в прежнем лагере.

Ночь оказалась беспокойной. Кто-то шумно делил вынесенную из города добычу, кто-то похвалялся своими подвигами, кто-то стонал от ран, а другой оплакивал погибшего друга. Возбуждение реяло над палатками и отгоняло сон прочь. При таком звуковом и эмоциональном оформлении ночи Публий спать не мог, впрочем, сейчас он не уснул бы и в тишине. Он весь обмяк после многих часов душевного напряжения и жаждал забыться, но память, не давая ему покоя, постоянно возвращала его к событиям штурма, в голове носились обрывки его команд и донесений офицеров, он все еще невольно силился отдать какой-то приказ, казалось, что нечто он еще не успел сделать. Потом его сковало сонное оцепенение, сквозь которое еще прорывались впечатления дня, принимавшие теперь фантастические образы битвы химер и прочих чудовищ.

Утром Публий поднялся с ложа с больной головою, но после первых движений, после взгляда на поверженный город и торжествующий лагерь, ночные видения вытряхнулись из мозга, и сознание приобрело ясность.

В присутствии войска Сципион принес благодарственные жертвы богам и воздал хвалу солдатам. Затем он наградил отличившихся, тех, кого отметил вчера сам, и тех, кого рекомендовали военные трибуны и легаты. На самый почетный трофей — «стенной» венок, присуждаемый тому, кто первым взошел на вражеские укрепления, претендовал центурион Квинт Требелий. Однако тут в лагерь прибыл Гай Лелий с двумя сотнями моряков, и те заявили, что первым поднялся на городскую стену матрос Секст Дигиций. Разгорелся спор. Солдаты и матросы от соревнования в похвалах самим себе перешли к взаимным оскорблениям. Уже назревала рукопашная схватка, когда вмешался Сципион. Он назначил троих легатов, чтобы расследовать деяния вчерашнего дня и принять решение о награждении. Однако эта комиссия не могла дать ответ, удовлетворяющий обе стороны, и страсти продолжали нарастать. Тогда снова взял слово Сципион и объявил, что он своими глазами видел подробности штурма, о которых идет спор, потому ему и без разбирательства все было ясно, но он проверил своих людей и с удовольствием отмечает, что воины столь же неуступчивы в распределении добытой славы, как и при ее завоевании, чем подтверждается истинность этой славы.

— Итак, обе стороны правы! — воскликнул Публий. — Ибо Секст Дигиций и Квинт Требелий взошли на стену одновременно, но с разных сторон! Они оба достойны венка! И каждый из них получит его!

Тут солдаты и матросы с ликованием бросились в объятия друг другу. Прежде чем двинуться в город за добычей, Сципион, опасаясь погромов, еще раз обратился к солдатской сходке. Он сказал:

— Воины, я говорил вам прежде и повторяю ныне, что мы пришли сюда не как захватчики в чужую страну. Мы не за тем сражаемся здесь, чтобы ограбить и уничтожить Испанию, ибо воюем не с Испанией, а с Карфагеном. Через два-три года мы станем хозяевами этой земли, все, чем она обладает, будет принадлежать нам. Так привыкайте уже сейчас смотреть на богатства Испании как на свою собственность, на дикие племена — как на союзников и соседей на многие века. Уже сейчас ведите себя здесь как рачительные хозяева, берегите достояние Испании, устанавливайте дружбу с жителями. Пунийцев мы сразим мечом и копьем, а иберийцев, местных галлов и финикийцев — любезностью, милосердием и культурой.

После такого напутствия римляне вошли в побежденный город и занялись сбором добычи, сохраняя спокойствие и достоинство. В Новом Карфагене было захвачено четыреста катапульт, семьдесят пять баллист, множество «скорпионов», мечей, дротиков, семьдесят четыре знамени, почти три сотни золотых чаш, еще больше серебряной посуды, более шести тонн серебра в слитках и монетах, три с половиной тысячи тонн пшеницы и немногим меньше ячменя, шестьдесят три грузовых судна и восемь военных, а также огромное количество железа, бронзы, холста и кожи. В плену оказались десять тысяч мужчин городского населения, не считая рабов. Тех из них, которые имели гражданство Нового Карфагена, Сципион оставил на свободе, остальных объявил рабами Рима и большинство из них отправил гребцами на свой флот, а две тысячи ремесленников заставил работать на нужды войны, пообещав в скором времени отпустить их на волю. Квестору пришлось работать не меньше, чем накануне Сципиону.

Проконсул решил выступить перед заложниками. В последнее время ему то и дело приходилось произносить речи, он уже стал привыкать к тому, что каждое его слово обращено к большой аудитории, а вся жизнь проходит на виду у людей. Такое положение не тяготило его, ибо как естественный человек, он был счастлив, тем, что всякое его деяние и любая мысль тут же находили отклик у сограждан, идеи не томили его безысходностью, а сразу же получали реализацию. Это напоминало механизм, в котором все разумно, ничто не пропадает даром, одно движение порождает другое, а все в целом служит высшей цели.

Фламиний, составлявший список заложников, сообщил проконсулу, что его подопечных столько, сколько не поместится ни в одном общественном здании этого города. Тогда Сципион велел выбрать из них только взрослых мужчин и привести к нему.

Обозрев собравшихся, которые в свою очередь оценивающе смотрели на своего нового властелина, Публий решил, что аудитория у него довольно солидная. Он поприветствовал присутствующих и, сразу придумав иное вступление, отличное от намеченного им час назад, заговорил:

«Недобрый замысел собрал вас вместе в этом городе, но сегодня он обернулся удачей, по крайней мере, для меня. Где еще я мог бы лицезреть блистательное созвездие лучших людей Испании? Мог ли другой случай предоставить мне возможность познакомиться и, надеюсь, подружиться с таким количеством родовой знати этой благодатной страны? Итак, я рад нашей встрече, вас же спрошу об отношении к ней в конце своей речи, когда вы узнаете, кто я и зачем сюда пожаловал.

Сразу скажу: я не пуниец, я римлянин. Настанет время, когда такой ответ будет считаться вами исчерпывающим, не требующим других слов, но теперь мы видимся впервые, и я постараюсь подробно объяснить, что имеется в виду под только что произнесенной краткой характеристикой.

Так вот, я римлянин, а не карфагенянин, освободитель, а не захватчик. Мы пришли в Испанию не из жажды новых территорий, нам просторно и в плодородной Италии, мы пришли сюда, потому что Ганнибал, попирая Испанию, силой, подкупом и захватом заложников сделал местное население врагом римского народа и теперь гонит его в Италию, заставляя истреблять друг друга два могущественных и прежде дружественно соседствовавших народа. Грабя Испанию, он направляет добытые средства на войну с Италией. Если бы в войске Ганнибала не было храбрых испанских когорт, если бы он не имел возможности покупать полчища ливийцев за испанское серебро, война давно была бы закончена. В Италии всегда хватит сил, чтобы справиться с одним Карфагеном.

Поступая таким образом, Ганнибал наносит одинаковый ущерб Испании и Италии и обращает его к своей выгоде, к пользе карфагенских богачей — рабовладельцев и торгашей.

Потому, вместо того чтобы избивать у себя на родине все новых и новых испанских солдат и в таком же количестве погибать самим, мы решили придти сюда и очистить саму Испанию от карфагенян. Освобождая мужественные испанские народы, мы одновременно освобождаем и самих себя, цели наши совпадают, ибо враг у нас один. Изгнав пунийцев из Испании, мы лишим их лучших солдат и серебра, которым они стремятся купить весь мир, тем самым, оставшись наедине с пунийцами, мы обеспечим себе победу.

Конечно, меры наши вынужденные, лучше бы и карфагенянам сидеть в Африке, и нам скромно трудиться на полях Лация, но, напомню, что не мы начали эту войну. Жадные пунийцы напали на наших союзников, позарившись на их мирно нажитое богатство. Этот союзник — испанский Сагунт, ради него мы вступили в войну. Да, тогда ввиду дальности разделяющего нас расстояния и продуманного коварства врага, дурачившего наши мирные посольства, мы не успели оказать помощь друзьям. Но мы пришли сейчас, позднее, чем нужно, но мы пришли, и теперь, можете не сомневаться, Испания станет свободной, и Рим никогда в будущем не допустит обиды Сагунту, как и всякому другому городу Испании со стороны любого захватчика.

На несколько часов я продлил вашу неволю, в которой многие годы вас содержали карфагеняне, но лишь за тем, чтобы сказать вам о наших целях и призвать вас к отпору поработителям. Теперь вы свободны! Возвращайтесь домой! Другой на моем месте задержал бы вас в своих интересах, велел бы вашим народам выставить вспомогательные войска, но я не Ганнибал, я Сципион, я не принуждаю к дружбе неволей, я не покупаю союзников. Тем и сильно наше войско, что в нем служат граждане, а не наемники, не за деньги, а по убежденью. Да, я хотел бы видеть в своей армии ваших храбрецов, но не наемников, не рабов, а свободных людей, людей в полном смысле этого слова, которые сами захотят придти ко мне.

Желающих я, конечно же, приму к себе. Иначе поступить невозможно, ибо мы ведем войну за свободу Испании, и ни я, ни кто-либо другой не вправе запретить вам сражаться за свою Родину, но приму только тех, кто ищет славы, но не выгоды. Однако я не осужу вас и в том случае, если вы займетесь мирным трудом. Справедливость требует лишь того, чтобы ваши воины покинули ряды захватчиков, дабы не ковать вам собственными руками себе цепей.

Итак, вы свободны. Кто рассчитывает на свои силы, может отправляться в путь на родину сейчас же, а те, чьи земли стонут под сапогом африканца и где дороги небезопасны, могут остаться при лагере, дорогу в отчие края вам проложат наши мечи.

Теперь вы знаете меня, и я познакомился с вами. Глядя на ваши открытые честные лица, я успел полюбить вас. Прощаясь с вами, я призываю вас: смело обращайтесь ко мне в дни радости и печали, обращайтесь в любое время дня и ночи. Помните, что Публий Корнелий Сципион всегда готов оказать вам помощь! Но я всего лишь один из римлян, не будет поблизости меня, приходите к любому из нас!»

Заложники толпою провожали Публия до самых ворот лагеря и без устали возносили ему похвалы и благодарность. Многие говорили, что он посланник небес, а кто-то даже воскликнул: «Если ты называешь себя простым римлянином, значит Рим — есть город богов!»

 

2

Устройство дел в Новом Карфагене потребовало присутствия Сципиона в течение еще нескольких дней. Однажды в один из немногих часов отдыха Публий в одиночку, не считая следующих поодаль ликторов, отправился за лагерный вал. Такие прогулки заменяли ему посещения храма. В уединении он стряхивал с себя пыль повседневной суеты и потаенными тропинками души возвращался к истокам самого себя, чтобы, опершись на первооснову духа, оценить свое положение в мире, откорректировать маршрут к цели и затем, вновь обретя себя, вернуться к людям, уже не боясь потеряться среди них.

Он с наслаждением смотрел на ярко-зеленую весеннюю долину, на которой вдалеке трудились фуражиры, и душа его расправлялась, принимала округлые контуры, отчего сглаживались ее крутые изломы, возникшие от столкновений с чужими душами.

Вдруг позади послышались шаги, и раздался возглас ликтора, предупреждающий о присутствии постороннего. Сципион с досадой поморщился. Обернувшись, он увидел Лелия. Лицо Публия сразу разгладилось приветливой улыбкой: к нему подходил тот человек, которого ему всегда приятно видеть. Лелий был несколько старше товарища, имел приятную наружность и даже внешне гармонировал со Сципионом.

Первые их фразы диктовались вежливостью и приличиями, затем Лелий сказал:

— Недавно, Публий, ты произнес две речи: перед солдатами и перед испанцами. Каждая из них в отдельности трогает душу, но вместе они являют собою нечто хуже кентавра.

— И тем, и другим было сказано то, что им надлежало услышать, то, что способствует всеобщему благу. Попробуй переставить эти речи местами, и войско взбунтуется, а испанцы пойдут на нас войною, всем будет хуже.

— А где же истина, Публий?

— О, истина глубока, а жизнь мелка и расплескана на широкой поверхности, она многообразна и всякий миг имеет новый лик, каждой своей гранью она ловит лишь блик истины, то, что видится правдой с одной точки, из соседней — уже ложь.

— Ты выражаешься замысловатее, чем греки. Но если принять твое представление, то как же быть, чем руководствоваться в жизни?

— Нужно однажды суметь заглянуть в глубину, определить для себя истину, а затем остается только внимательно следить за тем, как она претворяется в событиях каждого дня.

— Ну и в чем ты увидел свою глубинную истину?

— В том же, в чем и ты, иначе мы не были бы друзьями.

— Как я понимаю, главное для нас — жизнь, наше государство, — задумчиво произнес Лелий.

— Да, и война, в которой мы должны победить, впрочем, это уже следствие, эпизод на пути, заданном нам важнейшей целью.

— Ну а как же тогда Ганнибал? По отношению к Карфагену он прав, по отношению к нам нет, а по отношению к богам?

— Людские законы он нарушил, разорвав договор, это дает нам моральную силу в войне, а с точки зрения богов… Рим и Карфаген должны были столкнуться… Это два враждебных мира, которые не могут ужиться вместе, потому что один воздвиг свое могущество на человеческих пороках, а другой славен доблестью граждан. Боги заинтересованы в победе более достойного. Кстати сказать, Ганнибал не прав по отношению к своему народу, ибо ведет его к краху.

Лелий смотрел на свои башмаки и сосредоточенно молчал. Сципион двинулся вперед, приглашая за собою и собеседника, он не любил стоять на месте.

— Скажи лучше вот что, — снова заговорил Публий, — ты обратил внимание на некую деталь в моем обращении к испанцам?

— О, я заметил множество деталей.

— Я имею в виду идентификацию Рима с Италией. Везде вместо слова «Рим» я говорил «Италия». Ганнибалу удалось посеять раздор между италийцами, хотя и не в такой степени, как он задумывал, но для испанцев эти тонкости излишни. Пусть они знают, что Карфаген напал не на Рим, а — на народы Италии с целью их порабощения. Пусть они также имеют в виду, что за нами стоят десятки народов.

— Хитро!

— Что поделаешь? Наш враг коварен, чтобы одолеть его, мы должны стать хитрее. Думаю, ты согласен со мною. Я желаю, чтобы эта речь к испанцам стала нашей общей программой поведения по отношению к ним. Ты можешь с чистой совестью держать эту позицию, потому как я искренне надеюсь, что наша гегемония в Испании будет качественно отличаться от владычества пунийцев.

— Ты очень заботишься о влиянии на местное население и в то же время так быстро и легко отпустил всех заложников…

— С чего ты взял, что я их отпустил? Наоборот, я их сковал крепче прежнего. Я дал свободу телам, но пленил души.

После этого некоторое время друзья шли молча.

— Мы уже оказались далеко от лагеря, — спохватился Лелий, — не пора ли нам вернуться?

— Ты знаешь, я не люблю возвращаться, идти назад. Давай лучше обогнем тот холм и войдем в лагерь через боковые ворота.

Они зашагали уже более широко в выбранном направлении. С приближением к лагерю их разговор все заметнее склонялся к насущным делам сего дня.

 

3

На третий день после взятия Нового Карфагена Гай Лелий сразу после обеда отвел Сципиона подальше от стола, за которым возлежали наиболее близкие к полководцу офицеры, и сказал, что под влиянием одной из тем застольной беседы вспомнил произошедший накануне эпизод. В нескольких словах он передал суть этого случая.

После устройства дел с заложниками квестор Гай Фламиний, в чьем попечении они находились, похвалился Лелию, что среди испанских девиц нашел небывалой яркости красавицу. Не имея сил противостоять искушению, он решительно пошел в наступление и в течение часа, по его словам, сумел подвести осадные сооружения под самые стены ее невинности. Отвечая на последовавшее замечание Лелия о неприкосновенности заложников согласно распоряжению проконсула, квестор объяснил происшедшее как исключение, которое не испортит общую дружественную картину взаимоотношений с испанцами, тем более, при его намерении и дальше действовать добром, а не принуждением. Тогда Лелий пожелал увидеть очаровавшую римлянина туземку. Фламиний вначале заупрямился, но когда товарищ стал поддразнивать его, делая вид, будто сомневается в достоинствах девицы и всю ее кажущуюся прелесть выводит из примитивной похоти квестора, он, разогретый этими подзуживаниями и вином, все еще щедро возливавшимся по поводу победы, распорядился немедленно привести к ним прекрасную пленницу.

— Когда я ее увидел, — сказал Лелий, — то не столько понял, сколько почувствовал, что этого лакомства не достоин ни Фламиний, ни даже я. Она создана только для тебя, Публий. Взгляни на нее, и ты будешь потрясен. Для других она лишь несколько привлекательней прочих женщин, но на тебя, если я верно угадал твой вкус и нрав, ее красота произведет великое впечатление. Ручаюсь, это именно то, чего жаждет твое воображение. Ее следует назвать Сципионом среди женщин. Если бы она родилась в Риме, все первые мужи беспрекословно служили бы ей, она стала бы центром мировой политики и культуры. Кстати сказать, упомянутые осадные укрепления Фламиния были сожжены одним ее взглядом, презрительно брошенным в несчастного квестора.

Сципион усмехнулся, выслушав впечатлительного товарища, но согласился при случае взглянуть на это «чудо». Особого значения услышанному рассказу он не придал. Несмотря на юный возраст, Публий был уверен в превосходстве своего духа над телом и не сомневался в том, что необразованная дикарка прельстить его не в силах. Потому он, не делая исключения, велел, чтобы ее привели к нему вместе с соплеменниками согласно заведенному им графику бесед с заложниками.

После речи, произнесенной перед избранными представителями испанской знати, Сципион стал принимать отдельные группы заложников, чтобы лучше ознакомиться с ними и определить, чего можно ожидать от того или иного племени. К тому времени, когда подошла очередь делегации, включавшей девушку, о которой рассказывал Лелий, Публий уже забыл о ее существовании. Но едва она предстала перед ним, как он сразу все вспомнил.

Взглянув в стремительный узор изящных тонких линий ее лица, он едва не вскрикнул, ибо ощутил боль и только мгновением позже — удивление. Эта красота была счастливым рыданьем вдохновенной природы. Крик нестерпимо сильного впечатления, пронзивший его душу, навечно застрял в ней, как смазанный ядом наконечник стрелы.

В первый момент Публий никак не мог оторвать взор от ее лица, который словно прикипел к прекрасной картине. Вся римская дипломатия в миг очутилась на задворках его мысли. У него возникло чувство и даже почти уверенность, что он давно знает эти изощренные черты и душу, озаряющую их, мерцающую в глазах, что глубинами своего существа он столько лет, сколько себя помнит, стремился к этой красоте. Впервые Публий отнесся всерьез к легенде Платона об андрогинах, самодостаточных сверхсуществах, включавших в себя мужское и женское начала, ныне завистью богов разделенных на две части, запрятанные в разные оболочки и обреченные скитаться по миру в неутолимой жажде к единению. Он никак не мог избавиться от ощущения, что эта женщина не только хорошо ему известна, но и служит неким продолжением его духа. Несомненно, в каком-то более общем мире, коего видимая жизнь является лишь тенью, он представляет с нею единое целое.

Наконец Публий очнулся, вспомнил, кто он и зачем находится здесь. Гости тревожно наблюдали за ним, мужчины широкими плечами старались закрыть от него красавицу. Продли он еще нескромный взгляд, и возводимое им строение дружбы с местными народами рухнет, его речи, обращенные к ним, будут восприняты как лицемерие.

С деланным вниманием Сципион обвел взглядом остальных испанцев, и затем сказал, что внешность людей, выражения их лиц нередко говорят больше, чем язык, потому, знакомясь с гостями, он первостепенное значение уделяет их облику. Краткая пауза, открывшая их встречу, по его словам, не прошла для него даром: теперь он уже знает, что перед ним люди достойные.

Пока переводчик произносил эти слова на одном из языков Испании, Публий полностью пришел в себя. Дальше он повел разговор в том же духе, как и с остальными делегациями. Обращался он в первую очередь к старшим, расспрашивал, кто они, откуда, какова их земля, велика ли численность народа, есть ли у них города, чему они отдают предпочтение: скотоводству или земледелию, наконец, служат ли их воины у карфагенян, в каком количестве, и у которого из полководцев.

В ответ он услышал, что перед ним представители одного из самых воинственных кельтиберских племен из центральной Испании, их города невелики и в основном выполняют функции крепостей для защиты сельского населения из ближайшей округи во время вражеских нашествий, что их юноши являются украшением армии Газдрубала Барки и Магона, однако один отряд уже покинул Газдрубала и движется к Новому Карфагену, возглавляет его сын кельтиберского вождя, храбрый молодой человек Аллуций. Тут испанцы несколько замешкались, но вскоре самый пожилой из них указал на прекрасную девушку и сообщил, что она как раз является невестой Аллуция.

Публий вздрогнул, но мгновенно снова овладел собою и тут только позволил себе заметить красавицу. Он снисходительно выразил свое удивление ее прелестью и произнес несколько обтекаемых комплиментов не столько девушке, сколько всему народу, который рождает таких гармонично-прекрасных людей. При этом он будто нехотя направил на нее взгляд, прежде лишь украдкой скользивший по ее лицу. Она и не подумала потупиться и отвести взор голубоватых глаз, смотревших с первозданной откровенностью. Ее ясный и напряженный долгий взгляд, лучившийся из-под пушистых ресниц, с могуществом неукротимой женской силы властно проник в его недра и вынул оттуда душу. Тогда Публий обратил глаза к полу, впервые не выдержав чужой взор, и почувствовал, что потерял себя. Наполненье его души испарилось от жаркого дыханья страсти, и в образовавшуюся пустоту хлынул обжигающий поток новых чувств.

Судорожным усилием воли Публий поборол слабость и, тревожно прислушиваясь к бурлению своей внутренней энергии, попытался продолжить нейтральный разговор. Он пожелал, чтобы ему представили юношу, избранника этой восхитительной девушки, выразив мнение, что тот должен быть столь же прекрасен, но уже мужскою красотой. А напоследок он спросил, как ее зовут. Девушка мягким, но глубоким голосом произнесла свое имя, и этот звук породил многократное эхо в душе Публия. Он обернулся к переводчику, который объяснил, что ее зовут Фиалка.

— Ах, Виола! — воскликнул Сципион. — Да, таким цветком может гордиться вся природа. Так, значит, эта красавица — царица цветов!

Испанцам стали переводить эти слова, но девушка засияла еще до того, как услышала их на своем языке, поскольку женским инстинктом поняла их смысл, а точнее — чувства, овевающие их, по облику Сципиона. Публию показалось, что оживленная мимика ее лица тронула небесные струны и с высот зазвучала музыка. Ему нестерпимо захотелось схватить Виолу в объятия и унести в недоступные горные вершины. Но неотвязным проклятием над его духом реял образ Ганнибала, и существо Публия раскололось надвое. Часть, согбенная под игом долга, заставила его произнести:

— Ваш народ должен быть столь же счастлив, как будет счастлива эта пара, прекрасную половину которой я сейчас вижу. И я хочу заложить фундамент вашего счастья в той же степени, в какой буду способствовать счастью этой девушки и ее избранника, чей яркий образ я уже вижу в отражении ее глаз. Я желаю, чтобы свадьба прекрасной пары свершилась здесь же и в моем присутствии. Зовите родственников и друзей и все будьте счастливы под покровительством Сципиона. Я видел, как час назад вы старались укрыть от моих глаз вашу жемчужину, и напрасно: я не грабитель, я римлянин. Знайте, что у людей высокого духа чужое счастье не вызывает зависти, а порождает радость сопереживания. Чей дух объемлет мир, тот наслаждается всеми восторгами вселенной и страдает всеми ее горестями.

Публий грустно обратил прощальный взгляд на Виолу, которая неотрывно с искренним восхищением смотрела на него. Ей, видимо, очень нравился благородный привлекательный чужестранец, столь молодой и уже настолько могущественный.

На проконсула посыпались благодарности и изъявления вечной верности. При этом у Сципиона мелькнула мысль, что, может быть, представители именно этого племени в числе других бросили его дядю Гнея Корнелия на растерзание пунийцам. Но все же он подумал, что верность варваров возможна, только ее нельзя завоевать однажды и навсегда, за нее нужно заново бороться каждый день.

Он стал прощаться с испанцами, и когда они повернулись к двери, опустил голову и вперил взгляд в каменный пол, чтобы не видеть, как от него уходит ранившая его иберийка.

Лелию Публий рассказал историю с его испанкой довольно честно, но главное внимание сосредоточил на, так сказать, теоретическом аспекте обнаруженного явления внутреннего сродства душ, безошибочно мгновенно узнающих друг друга. В увлечении греческими науками Лелий мало уступал Сципиону, потому разговор у них получился весьма насыщенным. О личных же переживаниях Публий поведал одной фразой. Он сказал, что много лет мечтал стать полководцем, но при виде прекрасной варварки впервые пожелал из вождя превратиться в простого солдата, которому незазорно было бы на чужбине пуститься вдогонку за наслаждением.

Спустя несколько дней в Новый Карфаген прибыли родственники Виолы. Они принесли с собою много золота и серебра для выкупа девушки, а, получив ее бесплатно, подарили все богатства Сципиону. Он благосклонно принял дары и заявил, что найдет им достойное применение. Вскоре перед Публием предстал и жених. Он был мускулист и хорошо сложен, лицо его имело приятные, но слишком простые черты. Конечно, такому человеку не было дано заглядывать в глубины мироздания и искать истоки глобальной гармонии, стремящейся обуздать энергию страсти, застывший, материализовавшийся всплеск вечной борьбы между которыми являла собою красота его невесты. Но он любил свою нареченную без затей, простодушно, как любил мужчина привлекательную женщину и тысячи лет назад. Аллуций был примерно одних лет с Публием, но в беседе с ним выглядел, как наивный юнец против патриарха. Возможно, Сципион невольно стремился подавить счастливого соперника силой своей личности и образования, чтобы удовлетворить хотя бы тщеславие, если уж не довелось насытить страсть.

Публий вкратце пересказал ему то, что говорил другим испанцам о миссии римлян в Испании. Напоследок он в деликатной форме выразил восхищение его невестой, пожелал ему счастья и свободы, чтобы никогда в будущем ни его жена, ни дети не сделались бы чьими-нибудь заложниками, и в качестве условия, обеспечивающего это, указал на необходимость уметь различать друзей и врагов.

В целом оба молодых человека остались довольны друг другом. Сципион был уверен, что получил сильного союзника. В личном плане Аллуций полностью подтвердил то мнение, которое сложилось о нем у Публия до встречи. Ему было грустно, оттого что ярчайшее сокровище природы достанется столь обыкновенному мужчине, но в этом же он находил и некоторое утешение, так как понимал, что не Аллуций его соперник, а собственная честность, а точнее — верность цели, которой подчинены все мысли и чувства.

Испанец был в восторге от римлянина, охранителя его счастья. Впрочем, сейчас его так переполняла любовь, что она выплескивалась наружу, заполняла пространство и сияла ореолом надо всем окружающим, любой человек теперь казался ему прекрасным.

Публий приказал квестору выделить из захваченной добычи значительные средства для устройства свадьбы. Фламиний был несколько обижен на проконсула, так как тот, отобрав у него лакомство, даже не воспользовался им сам, а подарил дикарю. Но Сципион разъяснил, что, щадя честь варварки, они в итоге спасают от бесчестия своих женщин, сохраняют честь римлянок, и посоветовал ему утешиться в обществе любой пунийки или испанки не из числа заложников. Видимо, квестор с полной серьезностью отнесся к совету проконсула, потому что через день он снова стал весел и вполне добросовестно выполнял обязанности по устройству празднества.

Сципион поспособствовал тому, чтобы на торжества были приглашены посольства многих испанских племен. Он хотел превратить свадьбу в мероприятие, объединяющее лучших людей Испании с римлянами, скрепляющее их дружбу грандиозным застольем.

Публий провел ауспиции, и объявил, что боги благосклонно относятся к предстоящему действу.

После этого начался несколько необычный свадебный ритуал. Его своеобразие состояло в причудливом смешении иберийских, галльских и италийских обрядов. Вначале торжественная процессия родственников жениха и наиболее знатных гостей прибыла в дом, отведенный на эти дни невесте. После соблюдения множества положенных условностей, героиня дня сменила девичью тунику на женскую с пышным поясом и вышла к гостям. Далее увеличившийся за счет родных невесты караван отправился к жилищу жениха. Там Виола была вручена Аллуцию, и к их ногам возложили подарки. Когда подношения закончились, вперед выступили два ликтора проконсула и поставили рядом с ворохом безделушек и тканей сундук с золотом и серебром, которые незадолго перед тем в знак благодарности преподнесли Сципиону родственники Виолы. Публий объявил, что это его вклад в приданое для невесты. Тут он поймал восхитительно кокетливую улыбку Виолы, от которой не только тронулись губы, но в миг озарилось опьяняющим сияньем все ее лицо. С него фонтаном брызнули флюиды соблазна, и несчастный Публий почувствовал себя так, будто вкусил колдовского зелья. Он ощутил боль в груди, туман в голове и слабость во всем теле.

Из последних сил Сципион поздравил молодых и, сославшись на неотложные дела, позорно бежал с поля веселья и любви. Его функции распорядителя мужественно взял на себя Гай Лелий. У Публия ноги сделались ватными, и он никак не мог взобраться на коня. Ликторам пришлось подсадить его, как старика. Конь почувствовал желание хозяина и, рванувшись с места, во весь опор понес его в даль. Публий прискакал в лагерь, закрылся в своей палатке, велел никого к себе не пускать и упал ничком на ложе. Так, то, валяясь неподвижно, точно мертвый, то, корчась в мучительных судорогах и кусая подушку, словно раненый, он провел остаток дня и всю ночь.

Первый день свадьбы целиком был посвящен всевозможным обрядам. Вечером к праздничному шествию присоединилась огромная толпа простого народа. В таком сопровождении при свете тысячи факелов счастливая пара проследовала в самый богатый из частных домов города, принадлежавший ранее пунийскому наместнику. Во дворец проникли ближайшие родственники новобрачных, среди которых сумел затесаться только один римлянин — Гай Фламиний, снова воспылавший страстью к Виоле и потому не знающий преград. В сто первый раз пожелав молодым любви и счастья, гости отвели их в шикарную спальню и там, наконец, оставили одних.

Утром начался праздник для всего народа. Лелий организовал массовую лотерею, и плебс весело разыгрывал различные сувениры и угощенья. Позднее, когда перед толпою предстали воспрявшие от брачной ночи влюбленные, Фламиний пригласил всех в наскоро воздвигнутый амфитеатр, для которого использовали крутой склон у крепости, где установили деревянные скамьи. В этом наполовину природном сооружении вместилось почти все население города. Несколько часов на овальной арене, посыпанной песком, шли состязания колесниц, скачки всадников, а в завершение было разыграно сражение, представлявшее штурм Нового Карфагена. В нем участвовали три тысячи легионеров. Они были вооружены учебными мечами и копьями, и жертв, естественно, не было. Подобные мероприятия, только без пышности и театральности, Сципион часто проводил в ходе учений в зимнем лагере под Тарраконом. С добавлением к обычным тренировочным боям некоторых зрелищных эффектов представление получилось очень красочным и захватывающим, особенно для испанцев, которым подобные развлечения были непривычны. Сципиона на арене играл Луций Марций, а сам Публий, бледный и подавленный, неподвижно сидел в первом ряду амфитеатра. Однако, когда грандиозный спектакль завершился, толпа, половину которой составляли римские солдаты, стоя, шумно аплодировала и восхваляла полководца сразу и за недавнюю победу, и за зрелище. Публий вынужден был встать и, подняв руки, приветствовать долго не смолкающий народ. Всеобщий восторг в некоторой степени передался и Сципиону, он несколько повеселел.

Толпа все никак не унималась. Тогда Публий, посчитав, что он уже принял достаточную долю славы, решил поделиться ею с другими. Он вышел на арену и стал в круг легионеров, участвовавших в театральной битве, тем самым показывая, что своим успехом он обязан солдатам. Этот поступок вызвал новую волну восхищения на склонах амфитеатра.

Всеобщее воодушевление уравняло и римлян, и испанцев. Перед Сципионом предстал как бы единый народ, и Публий сказал себе, что достижение этого единства важнее всяких виол и аллуциев, слава выше любви. Однако такого мнения ему удалось держаться только до очередного взгляда на Нее. Стоило глазам снова обжечься о лик этой красоты, и слава меркла, разум терял опору в солнечной вышине и падал во мрак чувств.

По завершении зрелищ толпа покинула амфитеатр и обнаружила, что все площади города заставлены столами, украшенными многочисленными яствами. Пошел всенародный пир. Идея такого угощения принадлежала Лелию.

Хотя уже был апрель, римляне решили справить праздник Либералий, жениха и невесту обрядили Либером и Либерой, на головы им возложили венки из плюща, посадили их в нарядную колесницу и пустили по городу. «Богов плодородия» сопровождал длинный шлейф музыкантов и ряженых. Процессию завершал обоз с угощениями. Рядом с колесницей верхом на белых конях ехали Сципион и Фламиний, поодаль следовали два ликтора и три десятка всадников на случай возникновения беспорядков.

Разукрашенная колонна двигалась между рядами пирующих, народ, оборачиваясь к колеснице, возносил мольбы к «богам», а «Либер и Либера» тут же отвечали подношениями, направо и налево возливая вино и мед и раздаривая снедь из своего обоза.

Фламиний, завистливо глядя на прекрасную пару, с иронией, остававшейся последним утешением в его положении, сказал Публию:

— С Либером мы не ошиблись, особенно в том смысле, что возник он не без помощи Юпитера, — тут Фламиний многозначительно посмотрел на Сципиона, — но вот под маской Либеры, клянусь Геркулесом, скрывается сама Венера, и негоже ей в присутствии Марса заводить шашни с пьяницей и сладкоежкой Бахусом.

— Ты болен недугом весны, — нехотя произнес в ответ Публий, — теперь месяц Венеры и потому ее коварный лик мерещится тебе повсюду. Настанет май, мы все это забудем и займемся более достойными делами.

— А все же не одного меня терзает лукавая Венера, неспроста ты, обмолвившись, сказал «мы».

Сципион промолчал.

Пиршество по всему городу продолжалось и ночью при свете факелов. А знатные гости разбились на две группы. Одну из них составили преимущественно родственники и друзья молодоженов, здесь должен был руководить застольем Гай Лелий, во вторую вошли испанские князья других племен. Римляне присутствовали в обеих партиях. Сципион первоначально выбрал вторую группу, но в последний момент неожиданно для себя стал рядом с Виолой. Лелий мгновенно все понял и повел князей в дальний, голубой зал.

Сципион пригласил свою компанию в пурпурный зал, служивший прежде основным местом развлечений здешней карфагенской знати. Это было четырехугольное помещение с мозаичным полом и потолком, гладкими стенами, безвкусно разрисованными фресками с изображением застольных и любовных сцен, а также — к удивлению римлян — импровизаций на темы греческих мифов. Роль дальней от входа торцевой стены выполняла разукрашенная позолотой пурпурная портьера, перед нею пол был приподнят примерно на локоть, образуя своего рода сцену. Во всем убранстве преобладали красный и пурпурный цвета, оттеняемые золотой отделкой. Вдоль зала в два ряда стояли шесть небольших круглых столов, каждый из которых с трех сторон окружали ложа. Эти группы из трех лож вокруг стола, скомпонованные как в обычном римском триклинии, открытой стороной были обращены к центральному проходу, откуда к ним предоставлялся доступ прислуге. Всю эту незатейливой работы деревянную со скромными медными украшениями мебель наскоро изготовили римляне специально для нынешнего дня. Огромный длинный стол, богато отделанный порфировыми плитками и накладными узорами из слоновой кости, служивший для пиршеств пунийцам, был отодвинут к стене и в дальнейшем его использовали как промежуточное звено при раздаче блюд.

Сципион считал, что такое, чисто римское, расположение гостей наилучшим образом позволит сочетать доверительную беседу в узком кругу из шести-девяти человек с обращением, в отдельных случаях, ко всем присутствующим и в наибольшей мере будет способствовать сплочению приглашенных людей.

Римляне равномерно распределились по всем группам. Сам Публий занял место на центральном ложе за крайним столом у сцены, чтобы хорошо видеть большую часть гостей, справа от него разместился Фламиний, слева переводчик, а за спиной стал ликтор в полном вооружении, еще один ликтор занял пост у двери. Испанцы располагались по трое и даже по четверо на ложе, римляне, а их было не более десятка, устраивались более свободно.

Кельтиберы не привыкли пировать лежа, потому долго шумели, ворочались и переходили с места на место в поисках удобного положения.

Виола, смущенная всеобщим вниманием и окружающей обстановкой, представлявшейся ей роскошью, тихо присела на разноцветные подушки в том триклинии, что находился напротив Сципиона. Несмотря на хорошее освещение, исходящее от множества медных канделябров у стен и настольных светильников, Публий недостаточно ясно различал ее черты. На том расстоянии в двенадцать-пятнадцать шагов, которыми их разделяли два стола и коридор, линии ее лица виделись не столь четко, оставляя место для импровизаций, фантазия стремилась дорисовать их, каждый миг предлагая новый вариант узора, отчего ее лицо словно мерцало. Создавалось впечатление, что он уже расстался с нею и теперь видит ее не наяву, а в воображении.

Аллуций уверенно воссел рядом с молодой женой и обвел зал счастливым гордым взором. При этом глаза Сципиона и Фламиния замутились.

Отворилась одна из скрытых в стене дверей, и к столам потянулась вереница молодых рабынь в коротких белых туниках со всевозможными блюдами в руках. По ложам пронесся порыв шума, вызванный предвкушением пиршества. Испанцы уже успели порядком угоститься вином на городских площадях, потому теперь выражали свои чувства с особенной откровенностью. Когда столы заполнились яствами, кто-то из вождей встал и пышно поблагодарил устроителей праздника — римлян за то, что они «зажгли над Испанией зарево свободы», а также непосредственно за нынешние торжества. Все варвары дружно вскочили с мест и, простирая перед собою кубки, подняли восторженный галдеж, с восхищением глядя в благородное лицо молодого чужеземца. Сципион нехотя поднялся, мучительно улыбнулся и объявил о вечной дружбе между Римом и Испанией.

Когда кубки опустели, и все сели, Фламиний сказал Публию:

— Насчет «зарева свободы» этого дикаря, наверное, проинформировал твой Лелий.

Публий не ответил. У него было впечатление, что это действо происходит где-то в подводном царстве: он все видит, но в неверном свете, контуры размыты; движется, но испытывает ощущение, будто плывет; слышит звуки, но не разбирает слов. Пространство его души, предназначенное для восприятия мира, целиком заполнил образ красоты, и все остальное представлялось лишь как тени на нем. Только что среди всеобщих славословий, обращенных к Сципиону, Виола наградила его еще одним лукавым взглядом, и оттого голова у него закружилась, он почувствовал себя опьяненным волшебством. Опасаясь грозной силы, поднимавшейся из глубин его существа, океанской волною вздымавшей грудь, он попробовал утопить ее в вине и стал пить его неразбавленным, как делали это кельтиберы. Квестор последовал его примеру.

— Как ты думаешь, — обратился к Публию Фламиний, — то, что мы пьянствуем в одной упряжке с варварами, это — почет для римлянина, ибо он, так сказать, объединяет собою мир, как ты утверждал, или все же позор, как если бы мы делили корыто со свиньями?

— Наши предки обедали за одним столом с рабами, и это не мешало славе их дел. К тому же, посмотрев напротив, легко убедиться, что боги рассыпают таланты не только среди римлян или греков. Но хватит об этом. Впредь помни, мы здесь не для удовольствия, а выполняем миссию своего народа, который ведет тяжелую войну. Всякий наш шаг должен быть направлен к победе. Потому не затевай подобные разговоры со мною, но старайся развлекать беседою варваров, то есть, я хотел сказать, наших новых друзей.

Фламиний напрягся и сочинил какую-то фразу к лохматому кельтиберу, сидящему на соседнем ложе. Сципион этого уже не слышал. Он снова погрузился в себя. Наконец два вида опьянения: от вина и любви — несколько уравнялись, и он уже не мог разобрать, от чего именно больше болит голова. Тогда он начал острить, то грубо и просто, приводя испанцев в восторг, то тонко и замысловато, повергая в замешательство переводчика. При этом Публий невольно старался говорить громко, чтобы его слышали за противоположным столом.

Вдруг он осекся на полуслове, ибо вспомнил свою роль, и усилием воли обуздал темперамент. Он решил придать разговору более общий характер и, приподнявшись на распрямленной руке, воскликнул:

— Кто мне назовет наиболее достойную тему для застолья?

Один из испанцев сказал, что вид зажаренного кабана должен возбудить воспоминания об охоте, и тогда лучшей приправой для мясного блюда станет острая история о травле дикого зверя. Гражданин Нового Карфагена Ардей, испанец по происхождению, но бывавший в Африке, который возлежал рядом с Фламинием, поведал о развлечениях пунийцев. Вначале те говорят о своей торговле, оспаривая друг у друга первенство в масштабах наживы, потом о пиратских историях, сопровождающих купеческие походы, затем о качествах вина за столом, дальше уже только о его количестве, а завершают беседу смакованием женских прелестей.

— Недурно! — восхитился Фламиний. — Только ведь они и прелести оценивают в денежном выражении!

— Ну а римляне, о чем они ведут разговоры за столом? — поинтересовался один из кельтиберских вождей.

— За столом римляне, как и везде, говорят о политике, — с грустной усмешкой ответил Сципион.

— Даже в присутствии женщин? — несколько насмешливо удивился со своего дальнего ложа Аллуций и нежно склонился к Виоле.

— Даже и сами женщины.

— Как, ваши женщины интересуются политикой? — донеслось от другого стола.

— И сами делают ее, как например, Ветурия и Волумния, остановившие нашествие вольсков, когда мужчины уже признали свое бессилие, ибо врага вел высший из римлян. Ну, впрочем, достаточно об этом. Мне больше по душе застольные беседы греков. Без упражнения ума в направлении познанья мира они и часу прожить не могут.

— Так за вином они философствуют? — спросил легат Корнелий Лентул Кавдин, полулежащий рядом с Аллуцием в неудобной позе, так как постоянно косился на прекрасную Виолу.

— Ну, не совсем. Правда, некоторые всерьез рассматривают вопрос о том, стоит ли вести мудреные беседы во время застолья, но большинство все же признает, что винные пары порождают шаткую философию. Потому основы вселенной в таких случаях эллины затрагивают редко и чаще темы находят вокруг себя, однако и при этом хитроумные виражи их мысли не уступают замысловатым петлям в походке пьяницы. Вот вам пример: вы видите передо мною три кубка, только что поданных специально по моему заказу, в них вино из одного и того же бочонка, но пусть отведает его Аллуций, и он, конечно же, обнаружит различие и определит, где лучшее.

По знаку Публия рабыня поднесла кубки юноше. Тот настороженно отпил из каждого и не очень уверенно выбрал один. Его подали Сципиону, и тот, посмотрев на приклеенную к серебру метку, сказал:

— Твой вкус и в этом верен, Аллуций. Опыт можно продолжить, и выяснится, что лучшее вино то, которое добыто из средней части бочки, а вот лучшее масло находится вверху, тогда как самый ароматный мед опускается на дно бочонка. Для практической жизни достаточно этого знания, обычному гурману более ничего не надо, но греки лакомятся мыслью, их мучает вопрос: «А почему?», — Публий обвел взглядом озадаченных, будто даже протрезвевших от удивления испанцев и сказал: — Впрочем, у нас сегодня слишком длинный и веселый день, чтобы задумываться над такими задачками. Я не требую от вас немедленного ответа в столь непривычном для вас упражнении и лишь приведу еще несколько подобных тем для развлеченья вам в часы досуга. Мы говорили о вине. Так вот, есть такое правило: пять кубков — да, три кубка — да, четыре — нет. Что это значит?

— Я знаю, почему — пять, — сказал Фламиний, придав себе самодовольный вид, — а вот насчет трех — в затруднении… по-моему, четыре все же лучше. Впрочем, три хороши тем, что остается еще два до пяти.

— А как ты поведешь себя, если я сообщу, что речь здесь идет о пропорциях смешения вина с водою?

— Фу, какая пошлость, император.

— Ладно, Гай, задам тебе вопрос по твоему профилю: почему женщины подвержены опьянению меньше, а старики больше?

— Ну, это совсем просто, — разочарованно сказал Фламиний, — старики пьянеют от женщин, потому как ничего другого им уже не остается, а женщинам пьянеть в присутствии стариков нет никакого резона.

— Я думаю, что с этой задачей ты справился, — похвалил его Сципион, — причем гораздо проще, чем многомудрые эллины. Пожалуй, ты заслужил и следующий вопрос: холоднее или горячее женская природа, чем мужская?

— Внешне мужчина холоден, — задумчиво сказал Фламиний, — наружность женщины горяча, как огонь, красота ее — факел, которым она зажигает мужчину, и тогда он пылает, как костер. Теперь уже он горячее, но языками пламени мужчина захватывает женщину и распаляет ее до белого накала страсти. И тут они должны быть равно горячи, потому как могут гореть лишь совместно. Если в нем есть холодок, он ответный истинно яркий огонь не зажжет, если в ней недостанет сил накалиться, то ее холод потушит страсть, они разойдутся… но в конце концов каждый найдет себе пару соответствующего жара чувств. Так что здесь все взаимосвязано, и в целом должно быть равенство.

Виоле очень понравился этот ответ. Когда переводчик закончил по-кельтиберски фразу Фламиния, она с щедростью богини одарила квестора такой же ослепительной улыбкой, какой совсем недавно осчастливила Сципиона.

Публий опять нахмурился. У него пропал вкус к подобной болтовне. Помолчав, он нехотя сказал:

— Вообще-то, это очень далеко от теории тепла и холода, но зато льстит дамам. Да, Гай, ты действительно мастер своего дела.

Наступило молчание. Тогда Ардей, видя на лице Публия недовольство, решил поддержать беседу и сказал:

— А как вы, римляне, относитесь к такому развлечению?..

Он что-то шепнул рабу и тот ввел в зал смятого временем старика в тряпье с лохматой бородой и длинным костылем.

— Ба! Никак киник? — воскликнул Сципион.

Слово «киник» варвары не поняли, но взорвались дружным хохотом.

— Это мудрец с Востока, гадатель, — пояснил Ардей.

— Ах, так это халдей, — уточнил Публий и по-гречески обратился к старику: — Ну-ка, подойди сюда, халдей… то есть, я хотел сказать, наимудрейший!

Гадатель подошел к их столу.

— Глядите-ка, откликается на «наимудрейшего»! Садись вон там, на левое ложе и раздели с нами стол, а для начала выпей.

— Я не пью вина, — сказал гадатель по-гречески довольно правильно. Голос его еще был в силе, лишь чуть таинственно хрипел.

Переживания последних дней оформились у Сципиона в ярковыраженное недовольство, которое теперь, вскипев от опьяненья, внезапно обратилось на старика. Не отдавая себе отчета, Публий все более раздражался против него.

— Пей, сейчас ты будешь предсказывать мою жизнь, а в трезвом состоянии это невозможно.

— Ты прав, — согласился гадатель и выпил половину кубка прозрачной желтой жидкости.

— Ах, подтвердил, остряк! У трезвого не хватит воображения, чтобы в мою судьбу заглянуть, вот что я имел в виду. Ну покажи свое искусство, халдей наимудрейший, но сначала вот на нем, — и он показал на Аллуция, — ведь ты, прекрасный юноша, желаешь знать, сколько счастья предстоит тебе в будущем?

Аллуций неуверенно кивнул головою. Предсказатель на мгновение вонзил в него когтистый взгляд так, что тот недобро вздрогнул. У халдея лоб покрылся потом, но вскоре он откинулся на ложе, глубоко вздохнул, стряхивая с себя напряжение, и, повернувшись к Публию, сказал:

— Там я уже все знаю, но некоторое время хочу помолчать, а над твоею жизнью завесу времени еще я не поднял. Для похищенья тайны времени тоже нужно время. Я выскажусь через час.

К раздражению Сципиона добавилось дурное предчувствие, в халдее он ощущал некую зловещую силу и уже жалел о затее с гаданием.

— Ну, если смерть скупая еще дает тебе время, уж я-то и подавно подожду, — скрывая досаду за грубоватой шутливостью, проговорил он.

— Не торопись, Публий, — вмешался Фламиний, — я его раскусил. Он хочет напиться за нашим столом, прежде чем мы его выгоним за, предвижу, гнусное гаданье!

— Мы уже столько внимания тебе, халдей, уделили, что даже мой квестор, заразившись от тебя, начал «предвидеть». Однако если ты не хочешь говорить о нас, то, может быть, расскажешь о себе, о своих странствиях? Ответь, бывал ли ты в Вавилоне.

— Ты говоришь о «Вратах Господних»? Да, я трижды посещал этот великий город, и каждый раз он заново удивлял меня, правда, теперь он стал значительно беднее.

— А что же в этом Вавилоне, «Вратах Господних», действительно сто ворот и все из меди, и все «Господни»? Правда ли, что вдоль стены в два ряда стоят башни и между ними еще достаточно места для колесницы с четверкой лошадей, как писал Геродот.

— Ворота в Вавилоне я не считал и на колесницах не ездил, а ходил всю жизнь пешком и не по стенам.

— Но, проходя в ворота, ты видел толщину стены? Если она действительно в пятьдесят локтей ширины, то я поверю в выпитые персами Ксеркса македонские и фессалийские реки и озера.

Старик задумчиво молчал. По его лицу проплывали тени воспоминаний о безводных степях, буйных садах и обильных базарах его родины.

— Раз ты не измерял стены и не считал ворота, — снова заговорил Сципион, — что же тебя там так удивляло? Может быть, ряды замужних женщин, сидящих на площади перед храмом Венеры, которые по обычаю приходят туда, чтобы раз в жизни обязательно отдаться за деньги первому встречному иностранцу.

— Как! — восхищенно воскликнул Фламиний. — В Персии есть такой чудесный обычай? Как жаль, что таковой отсутствует в Испании.

При последних словах он жадно посмотрел на Виолу.

— Ты имеешь в виду жриц храма Мелиты, а не женщин города? — очнувшись от воспоминаний, переспросил халдей. — Наша страна от вас слишком далека, потому и видится вам искаженной. Италией вы меряете Восток, своими городками — Вавилон.

— Так ты считаешь, что Рим — не достойная мера для любой иной страны? — При этих словах Сципион побледнел. — О наимудрейший, поднатужься и проживи еще десять лет: ты узнаешь больше, чем знал до сих пор, ты поймешь, что такое Рим.

Тут вмешался в разговор Ардей:

— Ладно, Рим. В Риме он не был. А вот Карфаген, неужели и он уступает Вавилону?

— По богатству, многолюдству и силе Карфагену сейчас нет равных. Но было время, когда Вавилон превосходил и нынешний Карфаген.

— Так он побывал и в Карфагене? — удивился Фламиний.

— Да, он был рабом в Тире, а потом его продали в Новый город, то есть в Карфаген. Там его таланты отметил Газдрубал и выкупил ему волю. Финикийцы, как и их соседи, любят всяких пророков и прорицателей. Газдрубал и привез его в Испанию, — рассказал историю халдея Ардей, избавив того от неприятных объяснений.

— Это какой же Газдрубал? — поинтересовался Сципион.

— Зять Гамилькара, который потом сменил своего великого предшественника во главе войска, тот самый Газдрубал, что основал этот город, Иберийский Карфаген, — сообщил Ардей.

— А, и тот самый Газдрубал, который приучил к разврату юного Ганнибала! — ухмыльнувшись, воскликнул Фламиний.

— Это тоже Геродот сказал? — гневно сверкнув глазами, спросил предсказатель.

Тут Сципион решил сменить тему разговора.

— Друзья, мы несправедливы к Геродоту, — возразил он, — у него преувеличение — не ложь, а всего лишь метод эмоционального усиления, это рог, умножающий звук, количеством он передает оттенки качества, при соответствующем подходе из его «Девяти муз» вполне можно узнать истину.

Между тем уже настало время второй стражи. Многие варвары потеряли способность говорить, но оттого продолжали еще больше пить и есть. Рабыни подхватывали опустошенную посуду и уносили прочь, а тем временем подавались новые блюда. Если столы полностью заполнялись объедками, рабы поднимали их и убирали, заменяя другими, с уже расставленными на них яствами. Некоторые сотрапезники пожелали сблизить свои ложа. Рабы принялись двигать мебель, отчего стройность убранства в зале нарушилась, но кружки беседующих сплотились. Теперь Виола с Аллуцием оказались гораздо ближе к Сципиону. Римляне сняли с плеч успевшие пропитаться потом накидки и завернулись в свежие. Публий, особенно заботившийся о чистоте, проделал это уже вторично.

Вдруг Фламиний встал с ложа, вынул из складок одежды яркое оранжевое покрывало и неровным шагом направился к ложу напротив. Он возложил покрывало на плечи Виоле и, воспользовавшись всеобщим замешательством, крепко поцеловал красавицу. Раб за его спиною держал два кубка. Гай взял их, один подал Виоле и внушительно показал, что с ним делать. Они дружно выпили вино, и Фламиний спокойно отправился на свое место.

Аллуций трясся от злобы, его рука невольно искала на поясе кинжал. Встрепенулись и остальные варвары. Но тут Сципион объявил, что Фламиний исполнил старинный римский свадебный обычай, и, повернувшись к квестору, демонстративно захлопал в ладоши. Испанцы, глядя в ясные глаза Сципиона, не посмели подумать дурного, суровость на их лицах растворилась, и они шумно поддержали его, восхваляя поступок Фламиния.

А Публий, сладко улыбаясь в лицо Фламинию, мягким голосом говорил по-латински:

— Ты, негодяй, едва не привел нас к войне. Тебе нужно задать сорок розог перед строем и отсечь дурную башку.

— Сдается мне, Публий, что ты понял меня, а потому простишь, — виновато отозвался Фламиний.

Конфликт был заглажен. Но Публий окончательно потерял душевное равновесие. Он больше не мог оторвать взор от прекрасной испанки, во внешности которой, впрочем, было больше от Галлии, чем от Испании, и не имел сил продолжать беседу на отвлеченные темы. Он уперся взглядом в ее голубоватые глаза, и в его груди зашевелился чудовищный дракон, грозящий разорвать оболочку тела. А она, как несколько дней назад, не потупила глаза, а напряженно смотрела прямо в него, будто затаясь в засаде и ожидая, когда неосторожный юноша угодит в западню ее чар. Сципион блаженно барахтался в волнах красоты, казалось, заполнивших все пространство, но при этом чувствовал некое удушье. Увы, Виола была уже не та, что вчера. Прошлая ночь в ней все преобразила. Ее прелесть стала яркой до бесстыдства, а главное, в ней появилось нечто чужое, привнесенное извне, она уже не была только собою. Тот разбавил ее…

Между тем дуэль взглядов продолжалась. Публий терял силы. Чтобы не сдаться, он заговорил, обращаясь прямо к ней:

— Виола, из тебя лучится счастье. Вчера ты сияла верой в наслаждение, сегодня же ты — само наслаждение. Так ты точно счастлива?

— О да, я счастлива! — весело воскликнула Виола, довольная, что ей столь явно уделяет внимание могущественный иноземный вождь, да еще притом видный мужчина. Она даже долее, чем следовало, задержала взор на его длинных волнистых волосах, являвших противоположность жесткой темной шевелюре Аллуция.

— А в чем же конкретно твое счастье? Почему, например, я не могу сказать о себе подобного, хотя мы сейчас находимся, казалось бы, в одинаковых условиях, вместе пируем, пьем одно вино, ведем общий разговор?

— Ты вспомни этот вопрос через несколько лет, во время своей свадьбы. Тогда сам себе и ответишь.

— Почему ты решила, что моя свадьба в будущем, а не в прошлом?

— Я это вижу. Женщина еще не оставила на тебе свой след.

— Гм, своеобразное у тебя зрение. Так обрати свой взор в саму себя и попробуй обнаружить, что именно приносит тебе счастье.

Виола добросовестно задумалась. Она почувствовала в намерениях Сципиона нечто большее, чем просто желание подарить ей несколько легких комплиментов, и внутренне перестроилась.

— Меня любит храбрый, сильный и добрый человек… Это главное, — после некоторой паузы сказала она, — потом… здесь собрались хорошие и веселые люди, которые стали нашими друзьями и украсили наш праздник, в эти дни я увидела много нового… Наконец я освободилась из плена ливийцев, встретилась после долгой разлуки с родными.

— Ну что же, всем ясно, в чем состоит счастье? — с этими словами Сципион обвел взором ближайшие ложа, публика на которых постепенно смолкла, привлеченная развернувшейся перед ними необычной беседой. — Мне пока не все понятно.

— Гай, — обратился он к Фламинию, — а ты в чем видишь счастье? Фламиний вожделенно посмотрел на Виолу, но пресеченный строгим взглядом Сципиона, отвел глаза в безопасную зону и сказал:

— Я тоже рад, когда меня любят, когда окружают друзья, но наибольший восторг — это разить врага…

— А для тебя, благородный победитель, — неожиданно захватила инициативу Виола и дерзко посмотрела на Публия, — для тебя, когда наступит время счастья?

— Для меня? — переспросил Сципион и, немного помолчав, сказал: — Вы называли многое, что доставляет радость, я же ничем не могу наслаждаться до тех пор, пока не достигну главной цели. Я буду счастлив в тот день, в который моя Родина победит Карфаген. Теперь, Виола, ты можешь, добавив к своему и наши высказывания, определить, в чем истоки счастья.

— В достижении цели, как ты уже выразился.

— О! Неужели это произнесла женщина? Может быть, кто-то скажет еще и о том, откуда происходят цели?

Все молчали, и Публию пришлось отвечать самому.

— Из наших способностей или потребностей. Тут надо сказать, что потребность — низшая ступень способности. А что такое способности? Это силы, порождаемые разницей между нашими возможностями и действительностью. Каждая наша способность к той или иной деятельности — это высота, на которую нас подняли боги над окружением, природой или людьми. Камень, обрушиваясь с вершины, сметает преграды на своем пути, ласковая, спокойная на равнине вода, попадая в горы, с неукротимой страстью пробивает себе русло в граните. Все в природе стремится реализовать свою энергию высоты. И, поверьте мне, река по-своему счастлива, устремляясь за сотни миль к морю, но это ее «счастье» воспринимается в совокупности всей природой, оно является истоком ее движущих сил. Неживая природа подчиняется законам счастья, но сама его не чувствует, счастье переживается богами, представляющими духи стихий. А живые существа, имеющие душу в самих себе, способны ощущать результаты своих действий и знают радость реализации сил. Значит, счастье — это субъективное переживание глобального природного закона — свободного истечения энергии. Я говорю о свободном истечении, ибо только гармоничная реализация сил, когда препятствия не превышают возможностей потока, соответствует духу природы. Поэтому человеческое счастье состоит в реализации наших способностей в жизни на пределе возможностей, ибо только натянутая струна верно звучит, но без превышенья их. Причем уровень этих способностей соответствует и уровню счастья. Чем с большей высоты низвергается горный поток, тем громче плеск, тем выше брызги. Кто-то счастлив, обманув соседа на один асс, другой — победив в единоборстве с вражеским копьеносцем, а третий живет судьбою народов. Богатые способности — предпосылка для великого счастья, но они же предрасполагают к трагедии, если могучие силы, не найдя должного исхода, изнутри давят на хрупкую человеческую оболочку.

— Впрочем, я вижу, что в рассуждениях ушел далеко в словесную чащу, и вы заскучали, — перебил он сам себя. — Возвращаюсь к нашему разговору. Виола, на первое место ты поставила любовь. Так, значит, главные женские силы находят себе примененье в любви?

На лице Виолы отразилось напряжение мысли. Это серьезное выражение, придавшее некоторую прозаическую суховатость чертам, являющим собою яркий праздник жизни и счастья, вызвало у Публия улыбку умиления. Приятно было видеть в столь восхитительном создании естественность, отсутствие жеманства и кокетства. Эта пауза длилась только миг, но такой миг по впечатленьям для Публия был равен месяцам. Вновь зазвучал ее голос, и Публий очнулся от блаженного созерцанья.

Она произнесла:

— Наверное, да.

— Ну а что они, эти силы, собою представляют? — обращаясь уже ко всем окружающим, сказал Сципион. — За что мужчины любят женщин?

Аллуций поглядел на жену и самодовольно сказал:

— За красоту.

— Пожалуй, верно, — согласился Публий, — внешняя красота проникает в душу мужчины, приводит ее в движенье и порождает чувство. Но тут выявляется любопытное противоречие. Чтобы оценить прекрасное, мужчина соответственно должен располагать внутренним величием, ибо нельзя низшим измерить высшее. Однако сам мужчина имеет довольно простоватую и грубую форму, значит, любить его можно только незамысловатой душой. Следовательно, женщина прекрасна внешне, но примитивна в душе, а мужчина, наоборот, примитивен внешне, но прекрасен духом. Получается, что в их отношениях не достижима гармония.

— Вы судите со своих позиций, а, может быть, мы понимаем красоту по-иному. — отозвалась Виола.

— Возможно, я односторонен, потому как не могу измыслить мужчину равной красоты тебе, чужеземка. Сильван, не переводи! — вдруг перебил сам себя Публий. — Говори дальнейшее. В поддержку твоих слов, Виола, вспомним греков. Они изваяли немало мраморных богов и героев, с любовью изображая рельефные мышцы, видимо, будучи вдохновлены мощным напором проступающей в них силы. Вероятно, красота мужской фигуры заключается в этой грозящей, настигающей силе, в то время как женская — в ускользающей утонченности. Но сказанное только подтверждает мои слова, ведь я не говорил об отсутствии какой-либо привлекательности мужской стати для женского взора, а утверждал лишь о несовместимости характеров возникающих чувств, следующей из внешних различий. Противоречие остается. Вечно обречен мужчина, устремляясь к женщине, искать соответствия ее внешней прелести в недрах духа и всякий раз вынужден отворачиваться разочарованным, ибо женщина вся собою лишь приманка, она — обман, в ней нет сути, чтобы впитать любовь.

Неотрывно, с наивным восхищением глядевший на Виолу Корнелий Лентул Кавдин заметил, как при последних словах «богиня» нахмурилась, и это заставило его вмешаться в разговор.

— Вы однобоко воспринимаете красоту, — заговорил он. — Ты, Публий, сам назвал обсуждаемый предмет внешней красотой, видимо, подразумевая наличие и красоты другого рода.

При неожиданной помощи, пришедшей с соседнего ложа, Виола не обратила взор на говорившего, как бывает в подобных случаях, а вдруг тайком поглядела на Сципиона, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание привлек Кавдин. Публий перехватил ее заинтересованный взгляд, и природные инстинкты наперекор сознанию возбудили его опасною надеждой. Мгновенно в нем забурлила кровь и почудилось, будто под кожей затрепетало пламя. Однако в следующий миг Виола уже внимательно слушала Корнелия Лентула, и Сципион спрашивал себя: не померещилась ли ему предыдущая сцена?

Тем временем Кавдин сотворил формулу:

— Красота в человеке — это все то, что порождает любовь.

— То есть, красота, выражаясь в терминах, применяемых нами ранее, есть способность к любви? — громко перебил его Публий, бессознательно стремясь вернуть столь быстро утраченное внимание красавицы, но она более к нему не обернулась.

— Да, — продолжал Кавдин, все сильнее вдохновляясь своей речью, — и потому она включает черты лица, линии тела, голос, мимику, грацию движений, изящество ума, прелести души и силу духа, другими словами, это совокупность граней всех человеческих свойств, ориентированных в направлении любви, это как бы взгляд на всего человека, но с одной стороны. А поскольку все люди различны, то и красив каждый человек по-своему. Выходит, красота бывает разных типов, и каждый род красоты вызывает свойственный именно ей вид любви. Потому встречается любовь веселая и легкая, как весенний ручеек, нежная и спокойная, как тихая заводь, раздольная, как широкая река, неистовая, клокочущая в теснинах ревности подобно горному потоку, и яростная, низвергающая, как водопад, в пучину страсти!

— Сколько же лет ты, Публий Лентул, теоретизировал на эти темы? — с ехидной усмешкой поинтересовался Фламиний.

— Да вот… только сейчас все это пришло на ум, — смущенно произнес Лентул и, украдкой взглянув на Виолу, со вздохом тихо добавил: — Какое-то озарение…

Физиономия Фламиния изобразила злорадное торжество, он вознамерился продолжить атаку на Кавдина, проявившего еще большую слабость к прекрасной чужестранке, чем он сам, но Сципион пришел на помощь раненому стрелою Купидона легату. Он сказал:

— Вот результат совместных размышлений в дружеской беседе, когда доводы одного будят мысли другого и совместными усилиями удается все глубже черпать из бездонного колодца истины.

— Да, этот достойный молодой человек с большими и грустными глазами правильно сказал, — заговорила Виола, и ее голос, достаточно глубокий, чтобы затронуть душу, и достаточно легкий и мелодичный, чтобы вызвать сияющую радость, проник в грудь Сципиона, ударил по сокровенным струнам его существа, и в нем запел волшебный хор.

— Он объяснил, что красота бывает не только внешняя, — продолжала она, не замечая сраженных сердец, падающих к ее ногам. — Это вас, мужчин привлекают губы, брови и бедра, а женщины любят в мужчинах сильный геройский характер и душу, которая, как вы «скромно» заметили, полна у вас сокровищами чувств. Теперь судите сами, чья любовь богаче: того, кто любит изгибы тела, или того, кого влекут тонкости души.

В губах Виолы спряталась улыбка, в глазах блестками рассыпался лукавый смех. Женщина торжествовала свою победу над этими образованными мужчинами и, глядя на нее, трудно было решить: верит ли она сама в свои слова или только дразнит окруживших ее вниманием мужчин.

«Как бы не так, о том ли ты думала, красотка, прошлой ночью», — пробурчал себе под нос Фламиний.

— Ну если вы любите красоту души, то, значит, любите самих себя, ведь мужская душа цветет только в период любви, то есть, когда отражает ваши собственные прелести, — с улыбкой сказал Публий.

— Конечно, они любят только себя! — воскликнул Фламиний. — Потому столько времени вертятся перед медью зеркал, возятся с румянами и благовониями.

— Но вот скажи, Виола, чем вызвал твою любовь Аллуций? Сам он уже поведал нам, что любит тебя за красоту, — снова стал приставать к красавице Публий.

— За его доброту и силу, — мягко сказала Виола и обернулась к Аллуцию, отчего встрепенулись, ожили, пошли волнами ее пышные волосы.

Жадно глядя на них, Публий на миг почти явственно ощутил, как они кудрявыми ручьями скользят по его руке, и даже содрогнулся, но, увы, его отделяло от этой женщины прежнее расстояние, и, более того, каждое мгновение отдаляло их друг от друга, предвещая расставанье навсегда.

— Причем я знаю, — продолжала Виола, — что он красив, силен и добр благодаря моей любви так же, как и я красива, пока он меня любит.

— В таком случае и другой под действием твоей любви мог бы столь же ярко раскрыть свои достоинства, — сказал Публий, и его голос дрогнул, он запнулся, но после паузы снова заговорил ровным приветливым тоном, — вот перед тобою мой квестор, Гай Фламиний, сын выдающегося человека и сам могучий воин, остроумный собеседник. Согласись, он не менее статен фигурой и красив лицом, чем любой из твоих соплеменников, так разве он не достоин любви?

— Вполне достоин, — подтвердила Виола, лукаво взглянув на широкое бородатое с правильными мужественными чертами лицо Фламиния.

— Теперь представь, что, прежде чем встретить своего жениха, ты познакомилась бы с Гаем. Он мог бы стать твоим возлюбленным, и как бы ты тогда восприняла Аллуция?

— Ты, благородный чужеземец, забыл о воле богов. Боги не наделили бы меня любовью к тому, кому я ими не предназначена.

Она глубоким взором посмотрела на Публия, и вновь он замер, пораженный. Почудилось ему, будто через эти глаза смотрит на него сама Вселенная: таинственно сверкает звездная ночь, чарующе струится лунный свет; возникло впечатленье, словно через них снисходит в мир небесный дух и вечность осуществляет связь времен, перешагивая земные пределы жизни и смерти.

— А верно ли ты, Виола, понимаешь знаки богов? Не приняла ли ты случайный небрежный жест Купидона за тот единственный символ, предназначенный тебе? Согласись, что ты среди женщин слишком яркое явление и должна быть предметом особых забот небожителей, потому тебе они не пошлют первого встречного, но, чтобы найти человека под стать твоим талантам, они перетрясут весь мир, затеют войну, обрушат землю, зажгут вулканы… и твоим долгом было ожидать явного указанья божественной воли, дождаться, когда Венера сама спустится на землю и, обняв тебя как свою любимейшую дочь, укажет тебе того, действительно единственного, кто достоин тебя. И если твоя любовь способна обычного мужчину сделать героем, то сколь благотворным стало бы твое влияние на человека самого по себе великого? Сколько славных дел мог бы совершить этот человек, опираясь на твою любовь, находя в ней награду, черпая в ней силу!

Виола во все глаза смотрела на покрасневшее в пылу вдохновения лицо Публия. Она ничего не поняла в замысловатом словоизвержении, обрушенном на ее дремлющий в первозданной дикости ум, да еще и сбивчиво переданном переводчиком Сильваном, но облик юноши раскрыл все тайны перед ее женской проницательностью. Она была несколько напугана силой бурлящей перед нею страсти, но все же, видя это ясное лицо, верила в честность римлянина и тем больше удивлялась воле его духа, держащего в оковах неистовую плоть. Она чувствовала, чего это стоит Сципиону, и в благодарности желала чем-либо порадовать его.

А Фламиний, склонившись к Публию, сказал ему на ухо:

— Бери ее, Корнелий, иначе всю жизнь будешь жалеть. Бери ее, она готова. Отвезешь эту красотку в Рим под видом своей рабыни, потом освоболишь, выдашь замуж за клиента и будешь держать в любовницах, пока ее прелести не потускнеют. Она сама будет тебе благодарна, если ты вырвешь ее из этих дебрей варварства. А родственников мы убьем, дворец сожжем и спишем жертвы на пожар. Все обойдется. А коли не так, то усмирим их возмущенье в битве. Дикарям всегда полезно пустить кровь.

— Если я это сделаю, то никогда не смогу уважать себя, — так же тихо ответил ему Сципион.

— Брось ты говорить такое, ведь мы же не в Риме. Здесь кругом варвары, ты захватил их город и по праву войны мог вообще всех сжечь или продать в рабство.

— Довольно об этом. Не за тем я прибыл в Испанию, не за тем взывал к иберам с громкими речами, чтобы воровать красоток.

— Я же за тебя беспокоюсь. Сам-то я утешусь в удовольствиях подобного рода с другими. В моих объятиях любая дурнушка засверкает ярче красавицы. А ты молод в этом деле, у тебя такая рана не скоро заживет.

Виола впервые за весь день потупилась, но не от смущения, а от досады, что привлекла к себе излишнее внимание могущественных людей, способных в миг сломать ее судьбу.

Она тихо сказала:

— Вы слишком преувеличиваете мои достоинства. Я обычная женщина, незнакомая с вашими науками, неискушенная в тонкостях светской беседы, и если бы вы увидели меня рядом со своими женами и сестрами, то сами поняли бы это. Потому я вполне довольна собственной судьбою. Мне достаточно любви одного из лучших и знатнейших наших юношей, уважения соплеменников и вашей дружбы, великие римляне. И если я вам кажусь нелишенной достоинств, то только потому, что я нахожусь в своей среде.

— Какая тонкость при такой простоте! — воскликнул Публий. — О если бы ты, Виола, увидела себя однажды моими глазами! Как много нового тебе открылось бы в мире, каким богатым стал бы с того момента твой взор!

Между тем ослепленный счастьем и характерным для недалеких людей самомненьем, Аллуций ничего не понял в развернувшейся перед ним драме, но, недовольный долгим отсутствием внимания к своей особе, решил сам напомнить о себе.

Он громко произнес:

— Вы тут заговорились и забыли о предсказателе. Пусть он мне погадает, как обещал.

Публий вздрогнул при этом голосе с отзвуками нетрезвости и вдруг почувствовал, что пласты его жизни сместились, время как бы скачком прыгнуло вперед, и недавние счастливые мгновения общения с Виолой, когда их души сблизились под напором чувств, теперь, как в пропасть, канули в прошлое. Психологическое напряжение вокруг спало, и ему даже послышался облегченный вздох Виолы.

Он молча обернулся к халдею, который неподвижно сидел на ложе, как на скамье. Несмотря на кажущуюся заторможенность, гадатель понял, чего от него хотят, еще до того, как переводчик произнес фразу Аллуция по-гречески. Оборотившись к Публию и не глядя на испанца, о котором он говорил, старик просто и буднично сказал:

— Он проживет недолгую, но счастливую жизнь в любви и ратной славе. Сципион поморщился. Когда Сильван, повернувшись к испанцам, раскрыл рот, Публий крикнул:

— «Недолгую» — не переводи!

Услышав предсказание, испанские князья бурно выразили свой восторг. Все кинулись поздравлять разрумянившегося Аллуция и пить за его здоровье. Виола гибко прильнула к его мускулистому телу и тихонько лизнула ему щеку.

Тут Фламиний, желая окончательно отвлечь Сципиона от грустных мыслей, предложил вызвать в зал танцовщиц из числа захваченных пунийских рабынь, профессией которых было услаждать карфагенских богачей. Публий в ответ равнодушно пожал плечами. Тогда квестор подозвал распорядителя пира, и вскоре перед ложами предстали затисканные смуглые красотки в скудных лоскутах прозрачной мелитской ткани, не столько скрывающих, сколько оттеняющих наготу.

Несколько дней назад Публия, возможно, и заинтересовало бы предложенное зрелище, но сейчас вид этих девиц вызвал у него лишь отвращение.

Во время танца испанцы, к удивлению римлян, также проявили полную холодность. Дождавшись паузы, они загалдели, горячо доказывая что-то друг другу, потом самые знатные подошли к Сципиону и, указывая на финикиянок, сказали ему, что движения этих рабынь лишены жизни, искусство убило в них чувство, потому римлянам лучше было бы насладиться танцем в исполнении испанских девушек. Публий нехотя принял благосклонный вид, и испанцы взялись готовиться к представлению.

К пунийскому оркестру, расположенному за ковровой стеной, присоединились местные музыканты со своими специфическими инструментами. Вслед за ними направились за ковер испанские женщины, среди которых были и дочери знатных князей.

Публий бессознательно сопровождал их взглядом. Ночь стала томить его, потому как более не предвещала ничего интересного. Ему страстно захотелось вновь наброситься с бесчисленными вопросами на Виолу, чтобы развернуть перед собою ее душу во всей красе, любоваться переливами оттенков эмоций, мерцающих в глазах согласно внутренним движениям мыслей и чувств, но возобновление такой беседы теперь преступило бы пределы приличий, да и публика, перегруженная пищей и вином, уже не в состоянии была бы ее выдержать.

Однако он живо встрепенулся, когда среди поднявшейся сутолоки встала и Виола, легким грациозным движением оправила тунику, и присоединилась к танцовщицам. Он никак не мог поверить в возможность продолжения созерцания этого чуда, тем более, в ином, особенно красноречивом виде самовыражения, ибо танец для женщины — то же, что для государственного мужа — речь перед народным собранием.

Наконец приготовления закончились. Спрятанные за портьерой флейтисты и кифаристы огласили зал грустным и загадочным звучаньем. Ковровая завеса приподнялась, и на сцену впорхнули десять девушек в коротких белых туниках, перехваченных выше талии широкими пурпурными поясами.

Публий лихорадочно перебирал взглядом их лица, но не находил того, чего искал.

Девицы нервно прохаживались по сцене, сосредоточенно опустив головы. Музыка стала громче и в некий миг разом овладела ими, будто наделив всех единой душой. Мягкие, волнующие звуки закружили танцовщиц и повлекли за собою. Тонкое плетенье ткани музыки предстало в пространстве изящным узором движений. Мелодия проникла в женские фигуры и рисовалась перед взором манящими изгибами их тел. С каждым мгновением ритм все глубже проникал в души танцовщиц, лица зажигались румянцем, движения становились более размашистым, туники согласованно взлетали в воздух, и тогда казалось, что на сцене распускаются роскошные цветы. Большая часть светильников у сцены была установлена в нижней части стен, потому волос и плеч танцующих едва касался слабый нежный свет и робко крался далее по их одеждам, а на пути его встречал самоуверенный собрат, который, атакуя соблазнительных танцовщиц снизу, смело хватал их за ноги и по ним стремился вверх, проникая под туники. А ноги, вдохновенно сочиняя замысловатые фигуры, азартно скакали, словно желая вырваться из пламенных объятий света, тогда как этим кокетливо себя все больше открывали. В музыке нарастало напряжение, послышалось ритмичное позвякивание каких-то костяшек, и вслед за тем угрожающе раздался сочный топот огромных барабанов.

Вдруг все в момент остановилось, зияющей тишиною оборвалась мелодия. Снова открыла пасть ковровая стена и впустила еще одну танцовщицу. Та прошла вперед и расположилась у самых лож. В зале послышались восторженные возгласы, испанцы стали поспешно пить вино, запасая его в чреве впрок, чтобы затем не отвлекаться.

Столь прекрасною Виолу Публий еще не видел. Может быть, избавившись от несвойственной ей роли собеседницы представителей иной, более изощренной культуры, она именно теперь обрела свои естественные краски, а возможно, что и Сципион смотрел на нее по-новому после паузы в их общении, в течение которой его предварительные впечатления оформились и сложились в единую яркую картину. В первый же миг, когда она, еще окутанная мраком, выступила из-за занавесей, он узнал ее прежде внутренним чувством, чем глазами, волны холода и жара, сменяя друг друга, пронеслись по его телу, кровь яростно застучала в голове, и только после голоса страсти заговорило зрение. Пока она проходила мимо застывших в ожидании подруг, он плохо различал ее лицо, но взамен его воспаленная душа получила новую пищу в созерцании походки. Ее движения были чисты, как голубое небо, их не замутняли вкрапления кокетства, колебания стана гармонично соразмерялись с длиною шага, это была грация самой природы, ее высшего проявления — законченной во всех деталях, гордой красоты, сознающей свое достоинство, свою власть над всем живым и потому не нуждающейся в мишуре искусственных манер. Белое одеяние, напоминающее греческий хитон, множеством складок струилось до пола, а при каждом шаге распахивалось справа, как пеплос. Любые, самые длинные и свободные одежды бессильны скрыть от мужского взора женские красоты, как и недостатки, тем более, в динамике походки. Глядя на эту фигуру, Публий мучительно искал малейшее несовершенство, будучи охвачен стремлением ослабить цепи любовного плена, но безуспешно. Он в бессилии откинулся на ложе. Возможно ли одолеть войско, в котором в своей роли одинаково сильны и конница, и легкая пехота, и тяжеловооруженная фаланга! Есть ли смысл штурмовать крепость, где все стены равно беспредельно высоки и им под стать могучие ворота!

Заняв облюбованное ею место в нескольких шагах от Публия, она обвела восхищенных зрителей лукавым взглядом и ослепительно всем улыбнулась. Ее фигура расправилась, будто налившись соками любви. Сейчас она предстала во всеоружии женской силы, глубинная суть ее явилась миру. Именно теперь она по-настоящему живет, свое предназначенье выполняет. Всем существом источая волшебство могучих чар, она прекрасна, как воин в сражении, стоящий на холме поверженных неприятельских тел, сладострастие струится вокруг, как жаркая кровь врагов по мускулистому торсу героя.

Музыканты заиграли еще громче, и эта музыка была уже иного рода. Здесь вожделение, изнывавшее прежде взаперти, вырвалось на волю и затопило зал своим удушливым и трепетным дыханьем.

Виола резко повернулась, сделав полный оборот, от чего густые волосы взлетели и ярким облаком окутали лицо, длинный хитон встал дыбом и обнажил для горящих взоров упругие бедра.

Она была ближе всех и красивее всех, потому об остальных танцовщицах присутствующие тут же забыли, и те, размеренно кружась, развлекали лишь самих себя. Едва она сделала первые движения, по линиям ее тела высшей музыкой заструилась сама красота, словно отделяющаяся от обворожительных женских форм и волнами нисходящая в зал, где, сливаясь со звуками оркестра, образовывала бурлящий океан эмоций, в котором тонул рассудок и торжествовала страсть. Любуясь ею, зрители не заметили, как угодили в вихрь, занесший их на небеса, или может быть, наоборот, подобно морской воронке, погрузивший в пучину. Как бы то ни было, они оказались в иной стране, в которой события развивались по законам волшебства. Здесь властвовали гармония и ритм, тут все плясало и размашисто качалось на волнах мелодии, взлетало вверх с брызгами импровизаций и обрушивалось в ущелье меж пенистых хребтов.

Следуя за танцем, весь мир выстроился в гармонические ряды и пустился в хоровод. В этот час самый черствый человек превратился в поэта, и озаренная музыкой красота порождала в его душе летящий высоко над пыльною землею стих.

С первого мгновения завладев вниманьем окружающих, Виола никого от себя уже не отпускала. Кружась между колонн, замысловато извиваясь, гибкими руками она чертила в воздухе магические знаки, как колдунья завораживая взоры, чтобы через них у жертв исторгнуть души и увлечь их за собой. Сладостной истоме этой власти никто противиться не мог, и зачарованные, ей все с восторгом подчинились.

То, что творила на сцене Виола, совсем не походило на танец других девиц. В сравнении с нею остальные безнадежно поблекли, они всего лишь рабски следовали внешним контурам мелодии, и только. Она же с музыкой играла, то, следуя за нею, то, ей противореча, будоражила ее глубинные структуры, внося разлад, и в дисгармонии гармонию высшего порядка находила. Она совершала виражи, опережая звуки, подчиняя их себе, прокладывая им путь, но вдруг коварно ускользала, пропуская их вперед, и, делая зигзаг, как бы сама новый ритм им задавала. Временами она легко и свободно порхала, как будто в облаках летала, и флейты, стеная и плача, взвивались за нею в небеса, но напрасно: она уже таинственною тенью кралась у земли, и здесь сочными тонами изловить ее пытались самые длинные струны финикийской арфы. В безнадежной погоне за красотою звуки то возгорались гневом и яростно метались, как пламя на ветру, то, смиряясь, нежно умоляли и ласковым морем перед нею сверкали. Тогда она, дразня, их подпускала ближе, но стоило мелодии овеять ее стан, как вновь Виола, стряхнув объятия, стремительным вихрем в заоблачные страны уносилась, и музыка бессильно карабкалась за нею.

В конце концов состязание двух стихий привлекло внимание жестокой и прекрасной богини — Страсти, которая не располагает храмом на семи холмах, но в недрах каждого живого существа имеет свой алтарь. Властная богиня преобразила лужайку счастливой любовной игры в поле яростного боя. Она собрала звуки воедино, вдохновила их посулами роскошной добычи и беспощадно бросила в атаку. Вперед пустилась легкая пехота кастаньет, следом двинулись легионы звенящих кифар, трели флейт, как турмы всадников, понеслись врассыпную, заполнив все этажи пространства. Казалось, сами стены пели, все предметы ожили и в воинственном экстазе ринулись в наступление под флагом всесильной Страсти. Такая мощь обрушилась на хрупкую фигурку в распахнутом хитоне! Устоит ли женщина против этого штурма?

Виола, приостановившись, сощурила глаза, оценивающе, будто полководец, поглядела на полчища врага и, отчаянно кружась, ринулась навстречу буре.

Она, как смерч, по сцене пронеслась и разметала гармоничные ряды вражьих построений. И вот вокруг разбросанные звуки стонут и вопят от боли, желания и страха. Виола торжествует, вперед победным маршем величаво выступает, словно в триумфальном шествии восходя на Капитолий. Поверженной Страсти угрожает наказанье, но она смиряет буйный нрав и, предательски ласкаясь, песнь покорности поет. Победительница великодушно проигравшую щадит, а та, меняя тактику, доверчивою женщиной коварно, исподволь овладевает. Смиренно шепчет восхваленья и в тот же миг колдовским дыханьем ей душу распаляет. Обманчиво нежные щупальца Страсти, будто в мольбе, скользят по ее стану, но, изощренные в любовном искусстве, за собою шлейф мурашек вожделенья оставляют. Интриги чувственной богини находят отклик в низменной природе тела, введенное в соблазн, оно хозяйке изменяет и рабски служит сладострастью, многоцветно изгибаясь, возносит гимн любви, каждой линией упругих мышц давая россыпи чудных голосов. Тут Страсть срывает лживую маску угодливости и открыто заявляет о своей победе. Железной хваткой на жертве смыкаются ее объятия. И бьется Виола в конвульсиях страсти, в условной форме являя возбужденным зрителям свои глубинные возможности в любви во всем разнообразии нюансов от возвышенной мечты до пьянящего бесстыдства. Она головокружительные позы принимает, одежда клочьями над ней летает, волосы, развеваясь, бурными волнами воздух бьют.

Вдруг в миг все изменилось. Виола снова обрела себя и тело подчинила воле. Теперь она холодна и беспристрастна, недоступна и горда, пред ней умиротворенные струятся мягкие звуки.

Однако Страсть не ведает покоя и при виде красоты беспощадным пламенем пылает, потому, как и прежде, с неумолимым упорством за нею охоту ведет. Опять могучая стихия грозовые тучи сгущает над нею. Та стремится ей противиться, но в который раз в самой себе врага находит. Все природные силы восстают против гнета рассудка и спешат навстречу Страсти. Виола видит разверзнутый провал, на дне которого бурлит поток животных удовольствий. У нее кружится голова, она качается у края, отчаянье и ужас выражают судорожные взмахи рук. Еще мгновенье — и ждет ее паденье… В теснинах пропасти по остриям камней ползают чудовища неукротимых чувств и клацают зубами, предвкушая жертву. Мрачной тучей на миг повисла в зале тишина, лишь угрюмо барабаны стучали…

Но гром не грянул. Виола вдруг засверкала озорной улыбкой, и растворились в радостном сиянии предвестники грозы. Красавица вновь лихо пляшет и, над Страстью насмехаясь, длинными ногами ловко паутину вожделения плетет, в которую давно запутала всех в зале.

Однако торжество ее недолго, ей опять погоня угрожает. Слишком велики ее таланты, она вызывающе прекрасна, не желают стихии отступиться от нее. Бесконечная борьба лишь сменяет свои лики, представая в новых образах и проявленьях, но не наступит мир, пока красота себя не исчерпает.

Временами Виола держит верх и ведет на поводу усмиренную богиню, но со следующим витком событий соперницы меняются ролями, торжествует Страсть и в жестоких объятиях женщину терзает.

Зачарованные зрители не имеют силы оторвать от сцены взгляд, ибо там реют их души, в любовной пляске упиваясь красотой. Борьба природы и искусства всех втянула в свой круговорот, каждый здесь — участник битвы и недоступную красавицу жаждет одолеть. А она, лукаво усмехаясь, манит их к себе, всем откровенно обещает наслажденье. Но лишь на мгновение блеснет надежда и исчезнет: Виола вновь недосягаема, как солнце. За ней никто не успевает, неудержимая фантазия делает непредсказуемым всякий шаг ее и жест. В любой момент она иная, текучая изменчивость, воплощая саму жизнь, не позволяет уснуть вниманию, будоражит воображенье, порождая в нем галлюцинации все новых чувств.

Она внезапно меняла темп и медленно плыла в океане звуков, и за внешней размеренностью танца темнела глубина эмоций, затем неистово взвивалась вся, движения опережали взгляд, она кидала вверх, рвала одежды, они ее томили, она стремилась освободить от них требующую признания красу, белые ноги, как молнии, глаза слепили, сверкая меж бурных туч хитона.

Это была оргия. Прежде никто из зрителей, ныне напряженно скорченных на ложах, не ведал подобного накала чувств, тысячи прожитых в удовольствиях ночей доставили им меньше наслаждения, чем последний час, ибо это была оргия духа, когда пыл тела питал жар души и в огне страсти из нее выгорало все ничтожное, весь хлам и оставалось только незыблемо-вечное — то, что не горит.

Но вот, с величавой грацией проделав полукруг, прекрасная испанка остановилась, своих поклонников обвела счастливым взором и замерла во властной позе. В почтении пред ней затихли звуки.

Всем было ясно: сегодня Виола — победитель, победитель над всеми: людьми и богами, мрачным Аидом и голубыми небесами. Впрочем, иначе и быть не могло, борьба — всего лишь лукавый обман, потому как уступать страсти и властвовать над ней — две грани единого женского счастья.

Испанцы вскочили с мест и с галльской дикостью выражали свой восторг. Многие римляне последовали их примеру и, забыв о собственной исключительности, в проявлении темперамента не уступали варварам. Но Сципион остался в прежней позе, как смертельно раненный воин, пригвожденный к земле вражеским копьем. Наконец, сделав заметное усилие, он тоже встал и неторопливо захлопал в ладоши. Ему показалось, что в этот момент Виола просияла особенно искренней радостью. Она некоторое время лучезарно улыбалась и приветливо махала ручкою всем бушующим в экзальтации мужчинам, потом, мягко и легко ступая, скрылась за ковром. Гул в зале не унимался. Аллуций с ребяческой откровенностью упивался своим счастьем, но на лице его бродил далеко не детский румянец. Вдруг он сорвался с места и побежал туда, куда удалились танцовщицы. За портьерой послышалась борьба, затем в зал вернулась Виола. Она еще не успела полностью переодеться, и ее соблазнительные формы едва прикрывались короткой и низко спадающей с правого плеча туникой. За нею, как привязанный, следовал Аллуций, по пути хватая ее за руки. Они возбужденно, хотя и вполголоса, переговаривались. Виола норовила ускользнуть от приставаний. Вдруг она метнула быстрый взгляд на Публия и в следующий миг царственным движением отстранила от себя жениха.

А Сципион, ужаленный ее коварными глазами, проклинал свое положение проконсула этой страны и мечтал быть простым центурионом, чтобы нести ответственность только за себя и, не будучи скованным высшею целью, иметь возможность ринуться в бой за личное счастье.

Влюбленные прилегли на обеденное ложе, но постоянно ворочались, не находя покоя. В этой возне туника Виолы скомкалась, оголив пылающее в любовном трепете тело до такой степени, что вид красавицы представлял жестокую опасность для сидящего напротив Сципиона. Наконец Аллуций победил, они поднялись, и он, торжествуя, увлек ее, теперь смиренную, из зала. Уходя, она на миг освободилась из объятий и, обернувшись, поглядела Публию в глаза. В ее последнем взоре он прочел призыв. Но что теперь возможно было сделать? Да и она, наверняка, сама себя в тот миг не понимала, этот взгляд был лишь мимолетным откликом на сокровенный внутренний голос. Ее сомнение проскользило тенью и растворилось в радости взаимных чувств, она снова с трогательной нежностью прильнула к массивному мужскому телу.

Вслед за ними удалились и некоторые другие парочки влюбленных, предварительно раскланявшись перед Сципионом.

Публий, кипя от злости к красавице и счастливцу-жениху, к самому себе и ко всему живому на земле, к тому, что подчиняется законам страсти, грубовато сказал, обращаясь к седовласым патриархам:

— И часто дочери ваших князей столь блистательно и откровенно пляшут?

Варвары восприняли фразу как комплимент и принялись напыщенно рассказывать, насколько почетно у них все, что способствует любви, и как популярны в их среде подобные развлечения, в ходе которых проводятся даже своего рода турниры по умению танцем разжечь желанья.

Однако Сципион их уже не слушал. Он не находил себе места. Ничто вокруг не могло удержать его внимание, а углубляться в себя было мучительно больно. Вдруг его отчаянно блуждающий по залу взгляд наткнулся на старика-гадателя. Публий и обозлился, и обрадовался тому, что нечто отвлекло его от любовных терзаний.

— О мудрейший халдей, ты созрел? — спросил он по-латински, а уж потом, спохватившись, по-гречески.

— Я готов, господин, — медленно, но уверенно ответил мудрец. Услышав слово «господин», Сципион раздраженно воскликнул:

— Ты не раб, а между свободными людьми такое обращение — позор, оно уместно разве только в дикой Азии! Впрочем, не буду более тебя перебивать, изрекай свои загадочные фразы.

Старец вперил в него ядовитые глаза, лицо и плечи его передернула нервная судорога.

Сципион неожиданно для себя несколько смутился и, чтобы вернуть внутреннее равновесие, сказал, нарушив обещание не мешать гадателю:

— Откуда у тебя, дитя Востока, такие светлые глаза? Не иначе как с богами много общаешься, подолгу на синее небо взираешь?

Халдей, сосредоточившись в созерцании, казалось, ничего не слышал и продолжал напряженно всматриваться в Публия. Постепенно его взгляд будто растворялся, уходил из глаз, которые вскоре стали совсем прозрачными, и сквозь их пустоту он теперь смотрел чем-то еще, каким-то неведомым чувством. Сципион ощущал этот новый взгляд, но не видел его в глазах старца. Все это создавало впечатление крадущейся во тьме неведомой опасности.

Неприятная пауза слишком затянулась и совсем не гармонировала с разгульным настроением опьяневшей публики. Сципион вознамерился обратить этот фарс в шутку, поднял руку, привлекая внимание окружающих, приоткрыл рот и… замер в этом положении, ибо заговорил сириец.

— Скажу тебе коротко, — замогильным голосом произнес он, — не перечисляя народы, которые ты покоришь, твоих побед и твоих несчастий, выражу лишь общий принцип, гимн твоей судьбы…

Снова настала тишина. Публий напрягся в ожидании, потом обмяк, снова разозлился и уже твердо решил изгнать прочь коварного халдея, когда услышал:

— Всегда побеждая, ты будешь побежден.

После этих слов старик тяжело выдохнул и поник головою, будто обессилев.

Сципион ощутил, что кровь его похолодела. Он ожидал всего, только не этого. Можно было предположить, что халдей станет ему льстить, либо просто загнет мудреную на вид, но бессмысленную фразу в стиле Дельфийского оракула. Где-то в глубинах своего существа Публий втайне надеялся, что боги, воспользуясь случаем, и в самом деле дадут ему как-то понять о его особом назначении. Однако услышанное его озадачило. Это было слишком страшно для правды и слишком жестоко для лжи.

Все еще пытаясь придать происшедшему эпизоду шутливый тон, он сказал:

— Предельно коротко, чтоб быть враньем. Ложь всегда многословнее правды. Я верю тебе, халдей, и, кажется… одна победа уже обернулась для меня пораженьем…

Тут Сципион с тоскою посмотрел на опустевшее ложе напротив себя, но через мгновение встряхнулся и воскликнул, обращаясь к своему старому рабу:

— Фауст, награди этого мудреца и проводи с почетом.

— А ты, халдей, больше не давай таких пророчеств великим людям, — предостерег он гадателя, — не то кто-нибудь из них окажется недостаточно велик и снесет с плеч твою излишне умную голову!

Фауст сделал знак предсказателю и повел его за собою. В наступившей паузе всем стало ясно, что программа празднества исчерпана. Застольный пыл остыл. Тогда из темноты недосягаемых для светильников углов на середину зала бесшумно шагнул Сон и овеял истомленных всевозможными излишествами гостей своим умиротворяющим дыханьем. Варвары стали зевать и потягиваться. Фламиний, пригревший на своей груди смазливую танцовщицу, отстранил ее и выразительно посмотрел на Сципиона. Тот сидел неподвижно, погрузившись в свои думы. Квестор понял его состояние и начал прощаться с испанцами.

Вяло возобновилась суета, но Публий, казалось, ничего вокруг не замечал. Тягостные мысли надвинулись на него со всех сторон. Двусмысленное, но, несомненно, мрачное пророчество постепенно уступило первенство более реальной и болезненной ране, нанесенной рукою Купидона, и, отодвинувшись на задний план, суровым, зловещим фоном легло на картину безысходной страсти. С ужасом заглядывая в свою больную душу, Сципион видел там разнузданную оргию черных красок.

Тем временем наиболее знатные гости столпились возле проконсула, желая в очередной раз засвидетельствовать ему свое почтение. Публию пришлось очнуться, он тяжело встал, изобразил вымученную улыбку, сам ощутил ее неестественность и попытался оправдать грустную мину на лице ссылкой на слишком крепкое испанское вино, якобы одолевшее римского воина. Он каждому пожал руку и затем медленно опустился на свое место. Соотечественники также подошли к нему. Фламиний сказал, что пора и им сменить обеденные ложа на спальные. Сципион едва заметно кивнул, и римляне удалились следом за испанцами.

Прошло еще некоторое время. Публий огляделся по сторонам и увидел, что возле него остались только ликторы и рабы. Он велел уйти и им.

Сципион остался один в обширном зале, очертания которого растворялись в темноте, так как к этому времени только центр слабо подсвечивался догорающими светильниками. Он сидел, не шевелясь, и смотрел перед собою на то место, где совсем недавно возлежала Виола. В его голове все еще звучала мелодия танца. Она была и прежняя и иная одновременно и представала как бы в замедленном времени, отчего принципиально менялся ее характер. Печальный мотив будто спиралью разворачивался в пространстве, с каждым витком обрастая хором новых звуков всех оттенков грусти, и удалялся от него, унося с собою образ Виолы, мерцающий в изгибах танца болезненно яркими красками, а с ними исчезала во мраке прошлого особая, так и не прожитая, но необычайно важная часть его жизни.

Сквозь узкие окна сверху крался в зал рассветный сумрак и, словно сочувствуя Публию, не смел приблизиться к ложам, а, робко трогая стены и потолок, лишь осторожно намекал, что прошедшая ночь безвозвратно канула в бездну небытия и с утренним светом следует обратиться лицом к грядущему дню.

Сципион все еще пребывал в неподвижности. Казалось, силы иссякли, но кружева мелодии вновь и вновь сочились из его души и уносились вдаль, вслед ускользающей улыбке красавицы Виолы, которую ему, по всей видимости, не суждено более увидеть. Как пуст и бледен наступающий день.

 

4

Публий грезил несколько часов, потом решительно встал и, пошатываясь, направился к выходу. При виде полуденного солнца и весенней зелени у него возникло впечатление, будто он вернулся из подземного царства Орка. Прежде чем двинуться дальше, ему некоторое время пришлось привыкать к яркому свету и свежему воздуху. Заново научившись дышать, он, наконец, смог подумать о делах предстоящего дня. Ночной ураган, пронесшийся в просторах его внутренней страны, разрушил строения творческих замыслов и высокой мечты, у него не осталось желаний, но, к счастью, не убавилось обязанностей. Это и заставило его возвратиться к жизни.

Первым делом он посетил баню, стремясь поскорее смыть с тела следы бурной ночи, чтобы затем было легче омыть и душу. Холодная вода действительно взбодрила его. На миг ему даже показалось, будто бы и Виола, и халдей всего лишь приснились ему. Но, увы, это счастливое мгновение быстро улетучилось. Душевная боль поведала вскоре, что ночные переживания были явью. Однако и взятие Нового Карфагена — тоже не сон. А чтобы столь блистательное предприятие не пропало даром, необходимо продолжать действовать так же стремительно. Сципион вернулся в свою палатку в лагере и послал ликтора за Гаем Лелием.

Лелий, всегда тщательно следивший за собою, уже удалил из своей внешности следы пиршества и предстал перед проконсулом, будучи, как всегда, бодрым, подтянутым и благоухающим восточными ароматами.

Сципион расспросил своего легата о том, как прошел вечер среди подопечных ему испанских вождей. После этого он коротко рассказал о своей группе, перечислил тех князей, которые произвели доброе впечатление и заслуживают доверия, и тех, на чью верность полагаться не стоит. Только напоследок он небрежно отметил, что слишком поддался чревоугодию и жажде и под действием вина едва не потерял контроль над собою, в результате чего чуть было не увлекся прекрасной иберийкой. При этих словах Лелий великодушно сдержал улыбку и выслушал его столь же «небрежно». А Публий после этого, сделанного мимоходом покаяния, снова вернулся к делам и велел Лелию отправиться в Рим с донесением сенату и народу об их победе. Тут же совместными усилиями они составили план речи, которая должна была стать отчетом о совершенных деяниях.

Покинув шатер полководца, Лелий без промедления принялся снаряжать квинкверему в дальнее плавание, а Сципион, оставшись один, некоторое время сидел в задумчивости, затем вышел на трибунал, призвал двух ликторов и пошел с ними осматривать лагерь. Войско являло собою удручающее зрелище. Пьяный разгул истрепал его, как жестокая битва. Публий вел себя очень спокойно, зорко все подмечал, но никому не делал замечаний. Иногда он подзывал центурионов и дружелюбно беседовал с ними. Те жаловались, что солдаты за три дня стали совсем неуправляемыми. Некоторые из центурионов предлагали для острастки вместо пшеницы выдать легионерам паек на ближайшие дни ячменем и заставить их обедать стоя. Однако Сципион заявил, что не намерен наказывать победоносное войско.

Возвратившись к себе, он взял свиток и полчаса работал над каким-то текстом, потом приказал вызвать к нему легата Лентула Кавдина. Лентула Публий встретил со своей обычной любезностью, традиционно поинтересовался здоровьем и настроением своего коллеги и только после этого объяснил ему задачу, а затем отдал папирус с подробной инструкцией необходимых действий.

Корнелий Кавдин добросовестно изучил инструкцию и сразу же приступил к ее исполнению. Он созвал военных трибунов и центурионов высших рангов на совет и объявил им, что в ближайшие дни должны пройти войсковые учения, после чего ознакомил их с программой маневров, составленной полководцем.

Сразу после совещания с легатом центурионы совершили обход своих подразделений и приказали солдатам к утру быть в полной готовности, отсутствующих велели срочно разыскать.

Ранним утром следующего дня легионы при полном вооружении выстроились перед валом. Кавдин произнес перед ними бодрящую речь, сказал, что пунийцы не дремлют, а потому и им, римлянам, следует постоянно поддерживать наивысшую боеготовность, дабы не повторилась катастрофа, недавно постигшая сразу два войска в этой стране. Затем под руководством офицеров, которые сами на равных делили труды с солдатами, легионеры в доспехах и с оружием бегом преодолели дистанцию в четыре мили по пересеченной местности. Такая нагрузка под утренним, но уже довольно знойным, испанским солнцем выпарила из них винные пары и дух развлечений. Возвратившись в лагерь, солдаты вползали в свои палатки и уже не помышляли о прогулках в город и визитах иберийских красоток. На целые сутки дисциплина была восстановлена.

На другой день воины тренировались во владении оружием. Они фехтовали деревянными мечами в парах и в схватках целыми манипулами, метали дротики на точность и дальность. Наиболее отличившиеся подразделения получили поощрения.

В последующем виды учебной деятельности чередовались. Паузы в маневрах заполнялись починкой обмундирования, чисткой оружия и медных элементов доспехов. О солдатах заботились столь тщательно, что у них не было возможности оставаться наедине со своими мыслями и желаниями. И через пять дней, когда Сципион устроил смотр войску, он уже не смог найти повода для недовольства.

Флот тоже не бездействовал: в прибрежной зоне разыгрывались морские сражения и устраивались соревнования между судами в скорости и маневренности.

Сципион же, поручив Кавдину занять солдат подобающей им деятельностью, снова разыскал Гая Лелия. Он желал посоветоваться с ним относительно принципов устройства управления в Новом Карфагене. Публий решил оставить в крепости небольшой гарнизон, но город объявить свободным и организовать в нем самоуправление. Он считал целесообразным поставить у власти способных людей, представляющих местную знать, но только из числа тех, которые были обойдены милостями при прежнем режиме и в силу этого теперь становились сторонниками римлян. Лелия озадачила такая политика. Ему казалось неразумным оставлять власть пунийцам. Однако Сципион убедил товарища в своей правоте, причем, доказывая преимущества собственного замысла другому, он еще более утвердился в его правильности сам. Публий сказал, что хорошо изучил взаимоотношения надменного и корыстного Карфагена со своими союзниками и знает, сколь рыхлым является их объединение, не в пример монолитному италийскому союзу. Он объяснил, что, поступая милостиво с местными пунийцами, они создают задел на будущее, формируют общественное мнение в среде не только испанских пунийцев, но и предстают в должном свете в глазах африканских соседей Карфагена, и это гораздо важнее для достижения перелома в войне. Лелий признался, что его взгляд не простирался до берегов Африки, и только поэтому он сразу не поддержал идею Сципиона.

Отпустив Лелия, Публий прилег на ложе, разместил перед собою несколько навощенных дощечек и стал царапать письма родным и друзьям. Этого занятия хватило надолго.

Так, в беспрестанной суете прошел день, с рассветом не предвещавший ничего доброго. К вечеру Сципион чувствовал крайнее изнеможение и головную боль, но и усталость также была благоприятна для него, поскольку заглушала остроту переживаний.

Покончив на сегодня с делами, он вышел за пределы лагеря, чтобы отдохнуть наедине с природой. В это время быстро сгущались скоротечные южные сумерки. Воздух оживал после дневного зноя. Но едва Публий ощутил наслаждение освежающей прохлады и тишины, как услышал голос Фламиния. Квестор приближался к нему, спускаясь с пригорка, и на ходу приветствовал его. Однако вблизи обнаружилось, что Фламиний был не столь бодр и оптимистичен, каким хотел показаться. Сципион попытался скрыть досаду по поводу появления непрошеного собеседника, который нарушил его самоуглубленное состояние, а, кроме того, своим обликом напомнил мучительную прошлую ночь, и безобидно пошутил насчет помятой внешности Фламиния. Тот признался, что действительно проспал почти весь день, и только сейчас, к вечеру, стал приходить в себя, при этом он не без бахвальства намекнул на изнурительное общение с некой испанской принцессой сразу после пиршества, но вдруг перебил сам себя и, вглядываясь в лицо Сципиона, удивленно воскликнул:

— А ты, Публий, выхолен, как будто и не было у тебя бессонной ночи, да еще, как мне думалось, проведенной в несчастных любовных терзаниях: и волосы свежи, и маслом умащен, и выбрит чисто, и твердый взгляд! Я в растерянности… нет ли у тебя братца-близнеца, ты ли вчера жалобно вздыхал, томясь в рабстве у синих глазок и пушистых локонов?

— Да, это был я. Когда свободен я от войны и политики, то вспоминаю, что есть на земле еще и любовь.

— Гм, но вспомнил ты любовь, пожалуй, только до середины, да и то тебе я льщу… В этом пагубно проявились излишки воспитания. Ты, наверное, скоро всех нас сделаешь греками. Глядя на тебя, многие уже и бриться стали. Из-за твоих неуместных мудрствований мы, три славных богатыря, потерпели поражение от варваров: вместо того чтобы задать этой самоуверенной девчонке урок реальной любви, да такой, от которого она и думать забыла бы о своем дикаре, мы разливали пыл в бесполезных словесах в то время, когда испанец, хихикая над нами, потихоньку прижимал ее к себе.

— Мы пришли сюда воевать с пунийцами, а не побеждать испанских красоток, — сухо ответил Сципион, и тут вдруг сообразил, что присутствие Фламиния можно использовать для дела. Он поинтересовался у квестора положением в городе, тем, как продвигается восстановление поврежденных при штурме участков стен, насколько успешно идет изготовление местными ремесленниками оружия и прочего воинского оснащения. Фламиний, естественно, в дни празднества подобными вопросами себя не озадачивал. Однако его растерянность была недолгой.

— Я — натура цельная, полностью отдаюсь насущному делу, — с наигранной многозначительностью заявил он, — на пирах веселюсь от души, а в будни так же работаю.

— Ну что же, этот праздник завершился, а следующий предстоит нам заслужить, — ровным голосом сказал Публий и, немного помолчав, продолжил: — Чем насыщеннее будут наши будни, тем скорее наступит праздник. Помни, что в ближайшее время к нам повалят толпы варваров, и нужно быть готовыми их вооружить и, по возможности, обучить нашему строю.

Вновь оставшись один, не считая молчаливых ликторов, Публий в наступившей темноте продолжил прогулку. Но теперь он уже потерял контакт с таинственной мудростью природы, в которой часто черпал силы для жизни, и лишился способности ощущать что-либо, кроме усталости. Тело и ум отяжелели и сделались непослушными. Ничего иного не оставалось, как только вернуться в лагерь и расположиться на отдых.

Однако едва он доверился ложу в своем шатре и закрыл глаза, в голове поплыли видения, являющие собою причудливые импровизации на темы прошлой ночи.

Две страсти мучили его, и обе он считал позорными для себя: любовь и суеверие. Ему представлялось унизительным попадать в зависимость от женщины, быть рабом вожделения, но сознание утверждало одно, а чувства — другое. Страсть, захватив вершины души и укрепившись на них, гнала прочь легионы мысли. Удручало его и зловещее предсказание, засевшее в нем, как обломившийся наконечник ядовитой стрелы, и исподволь, предательски отравляющее дух. Публий вновь и вновь призывал на помощь ум, и тот напоминал ему, как сам он неоднократно обращался к суеверию людей, ставя свою волю выше их понимания богов. Так было прежде, а теперь его самого наказали, кто-то словно подшутил над ним. Скажи ему халдей что-либо иное: сколь угодно страшное или непомерно возвышенное, он просто посмеялся бы над этим, но тут удар был нанесен с рассчитанной жестокостью. Сципион всегда знал, что сумеет многого добиться, и судьба, как бы понимая невозможность ему противостоять, заранее объявляет о бессмысленности его побед и бесполезности жизни. Такая точность попадания в единственное уязвимое место исключает надежду на случайное совпадение и невольно заставляет думать о вмешательстве небесных сил.

Временами в течение этой длинной ночи он будто бы проваливался в невесомое состояние сна, но и тогда его мучили прежние кошмары, представлявшие ему будущее в фантастически уродливых образах. Перед рассветом он окончательно потерял надежду выспаться и хотел встать, чтобы заняться каким-либо делом, но не смог преодолеть усталость, которая за ночь лишь усугубилась, и остался бессильно лежать распростертым на ложе с открытыми глазами.

Дождавшись дня, он тяжело поднялся, отчаянно сжал больную голову обеими руками и мрачно усмехнулся, подумав, что, возможно, от подобного жеста и произошла фраза: «Взять себя в руки». По его приказу принесли воды, и он долго умывался, пытаясь взбодриться живительной влагой, вобравшей в себя прохладу ночи.

Только через час Публий в достаточной степени собрался с силами и вышел на площадку трибунала. Он сам отправился к Лелию и проводил его в гавань. Там Сципион передал товарищу письма, адресованные в Рим, и сказал то, что желал передать друзьям на словах. Напоследок он напомнил ему о своей просьбе позаботиться о брате Луции, которого Публий письмом приглашал в Испанию. После этого они распрощались, и Гай Лелий сел в лодку, доставившую его на корабль, уже полностью готовый к путешествию. На квинквереме, кроме части добычи, находились пленные карфагенские сенаторы, захваченные в Новом Карфагене.

Сципион долго смотрел с берега вслед рывками набиравшей скорость и уходящей в белесую даль квинквереме, сопровождаемой небольшим конвоем. Наконец он нехотя оторвал от морской равнины взор, простиравшийся, казалось, до самой Италии, и уныло обратился к Испании.

Сципион решил, раз уж он попал в город, лично ознакомиться с состоянием дел здесь, а уж потом возвратиться в лагерь. Он разыскал начальника гарнизона и в его сопровождении двинулся осматривать городское хозяйство. Вскоре они повстречали Гая Фламиния, который оказался верен своему слову и с утра приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Квестор некоторое время составлял им компанию, но потом их пути разошлись, Сципион не стал отвлекать его от дел. Публий еще некоторое время ходил по улицам, заглядывал в мастерские и лавки. Работы везде только начинались, и выводы делать было рано. Он подумал, что надо бы поговорить с людьми из местной знати, которым теперь он прочил власть, но почувствовал себя не способным в данный момент к дипломатии. Он решил вызвать их для беседы к себе в шатер в удобное время, а сейчас вернуться в лагерь.

По возвращении Сципион легко позавтракал кусочком сыра, финиками и белым первосортным хлебом, которым стремился обеспечить себя даже в походе, так как с детства питал к нему слабость, а напоследок глотнул разбавленного вина.

В это время в низине перед лагерем начались учебные бои легионеров. Публий взобрался на вал и некоторое время наблюдал за действиями солдат, бросавших друг в друга тупые дротики, потом вошел в азарт и вознамерился принять непосредственное участие в играх. Ему уже не раз удавалось своим воинским искусством утверждать авторитет среди простых легионеров. Однако, сделав несколько шагов по склону холма, он вспомнил, что сейчас не только душа плохо повинуется ему, но и тело, потому решил не рисковать репутацией и повернул обратно к своей палатке. Придя на место, он хотел восполнить недостаток ночного сна, но едва закрыл глаза, как голову наполнили прежние думы, изнуряющие его безысходным пессимизмом.

Между прочим, в городе он узнал, что Аллуций отправился в свое племя с целью навербовать отряд для римлян и увез с собою жену. При этом известии весна для Публия сразу обратилась в осень, а теперь, когда его не отвлекали дела, он совсем впал в отчаяние. Спасенье было только в деятельности. Сципион прекратил бесполезные попытки выспаться и вызвал к себе разведчиков. Те рассказали ему, что Газдрубал Барка, узнав о падении Нового Карфагена, выступил из своего лагеря, затем, однако, остановился и стал поджидать два других карфагенских войска. Выслушав донесение, Публий отпустил разведчиков с напутствием и в дальнейшем тщательно следить за противником, а сам, оставшись в одиночестве, взял лист папируса и принялся чертить схемы и вычислять расстояния. У него был подробно записан весенний маршрут пути из Тарракона и составлена карта, содержащая полученную от проводников информацию о местоположении городов, племен, гор и рек прилегающих местностей, напоминающая по форме карты греческих географов. Однако Дальнюю Испанию Публий представлял плохо, потому не мог точно определить время, когда пунийцы подойдут к Новому Карфагену со всеми своими силами, но сделал вывод, что пять-семь дней в его распоряжении еще есть.

Так, в текущих заботах своей должности проконсула Сципион провел остаток дня. Потом последовала еще одна тягостная ночь. За все время пребывания у стен побежденного города он так и не смог полностью одолеть душевную болезнь, однако каждый день проводил с большой физической и умственной нагрузкой. Он все же решился участвовать в солдатских упражнениях и, хотя не все у него получалось как прежде, упорно фехтовал и бегал наравне со всеми.

В течение нескольких дней оперативно управившись с основными делами в городе, римляне, оставив в Новом Карфагене небольшой гарнизон, выступили в поход в направлении к своей базе в Тарраконе, куда успешно и добрались, опередив три карфагенских войска, не сумевших ни воспрепятствовать им захватить столицу, ни помешать безнаказанно возвратиться в свою ставку.

 

5

Вскоре после отбытия Публия Корнелия Сципиона в Испанию, из Сицилии вернулся в Рим Клавдий Марцелл. Он выразил намерение добиваться триумфа за победу над Сиракузами, потому не вступил в город, дабы не лишиться империя, а встретился с сенаторами в храме Беллоны за чертою померия. Там Марцелл дал отчет о своих деяниях на Сицилии, итогом которых явилось практически полное завершение войны на острове. Однако представители сената посчитали триумф неуместным, поскольку еще не все пунийцы изгнаны с острова и там по-прежнему осталось римское войско во главе с преемником Марцелла претором Марком Корнелием. Тем не менее, учитывая значительность победы Клавдия, полководцу присудили овацию.

Марк Марцелл, обиженный этим решением, за собственный счет справил малый триумф на Альбанской горе, принес жертвы Латинскому Юпитеру, а на следующий день, украшенный миртовым венком, под музыку флейт с овацией вошел в город. Перед ним несли символическое изображение Сиракуз, везли захваченное оружие, включая некоторые хитроумные машины Архимеда, драгоценности, статуи, вели восемь слонов. Завершали шествие сопровождающие полководца сенаторы. Пройдя в почетной процессии под рукоплескания народа по центральным улицам города, Марцелл закончил торжество на Капитолии принесением в жертву овцы.

Пока Марцелл в Риме праздновал победу, в Сицилию прибыло подкрепление карфагенян численностью более десяти тысяч. Это отсрочило окончательную победу римлян еще на год. С усилением пунийцев на их сторону добровольно перешли несколько городов. Положение усугублялось мятежным духом римских солдат, недовольных продолжением их трудов даже после грандиозной победы над Сиракузами.

Собравшись с силами, вновь вознамерился проявить себя македонский царь Филипп. Однако Марк Валерий Левин, в чьем ведении несколько лет находился этот регион, активизировал Этолийский союз.

С наступлением летнего сезона этолийцы тотчас начали войну со сторонниками Македонии на суше, а римляне — флотом из двадцати пяти квинкверем — на море. Филипп, прежде чем выступить в поход против главных соперников, долгое время был вынужден усмирять соседние племена фракийцев, чтобы обезопасить государство от их посягательств на время его отсутствия.

Таким образом, у царя Македонии нашлись насущные домашние дела, заставившие его забыть о договоре с Ганнибалом и Италии.

Между тем подошло время выборов магистратов на следующий год. Голосовавшая первой центурия предложила в консулы Тита Манлия Торквата и Тита Отацилия. Но тут Тит Манлий Торкват, дважды исполнявший высшую магистратуру еще в довоенное время, отклоняя посыпавшиеся на него поздравления, попросил приостановить выборы и отказался от предлагаемой должности, сославшись на болезнь глаз и отсутствие у него опыта боевых действий против Ганнибала. Он особо подчеркнул то, что пока длится столь трудная война, следует доверять государственные посты только надежным людям, уже проявившим себя именно в этих условиях. После этого граждане, посовещавшись, избрали консулами Марка Клавдия Марцелла и Марка Валерия Левина, а Манлий Торкват вместо почета консульского звания снискал славу принципиального и великодушного гражданина. Отацилий вскоре умер, так и не став консулом, хотя дважды был близок к этому. Вместо Левина в Македонию был послан Публий Сульпиций, Валерию по жребию досталась война с Ганнибалом, а Марцеллу — его прежняя провинция Сицилия.

Консульство Клавдия Марцелла началось необычно. Ему пришлось оправдываться перед жителями Сиракуз, во множестве прибывшими в Рим, чтобы жаловаться на своего победителя. Сицилийцы, используя дружеские связи времен Гиерона со многими знатными римскими семьями, в траурном облачении обходили дома сенаторов. Стенания побежденных можно было услышать на форуме и в других кварталах города. Встрепенулись и прочие недруги Марцелла, порожденные завистью к его славе.

Сицилийцы добились своего и были приняты в сенате, где выступили с обвинениями против Клавдия. Марцелл для пущей объективности разбирательства дела поменялся консульским назначением с Марком Левином, благодаря чему сицилийцы могли высказываться откровенно, не страшась снова попасть под власть своего обидчика. Они долго и красочно говорили о верности Риму Гиерона, уверяли, что их преданность ничуть не убавилась со смертью славного царя, и лишь три человека в Сиракузах приняли сторону Карфагена: Гиероним и подосланные Ганнибалом Эпикид с Гиппократом. Эти три тирана, по их словам, и вынудили сотни тысяч граждан изменить своему давнему союзнику. Когда же Марцелл расположился с войском у города, все несчастные сиракузяне засыпали ночью и просыпались по утрам с единой мыслью: как бы открыть ворота римлянам. Но свирепый Марцелл отклонил все их предложения о помощи, дабы, силой ворвавшись в город, разрушить его.

Марцелл в ответ сказал, что не унизится до оправданий от наветов, однако произнесет несколько слов не для своей защиты, а ради установления справедливости. Затем он без затей, кратко пересказал ход событий под стенами Сиракуз, напомнил о своих мирных посольствах в город, о том, с каким трудом его посланцам удалось вернуться живыми после попытки исполнить эту миссию, и как, исчерпав мирные средства разрешения конфликта, он взял город с бою и по праву войны отдал его в добычу солдатам и римскому народу. «В своем же несчастье, — сказал Марцелл, — сицилийцам следует винить Ганнибала за то, что он не сумел их защитить, или себя за измену, а не сваливать собственные грехи на погибших соотечественников и тем более — не судить римлян».

После того, как обе стороны высказались, Марцелл и его противники покинули курию. Сенаторы стали обсуждать вопрос в их отсутствие. Трудно было отрицать, что Сиракузы пришлось завоевывать как враждебный город и, следовательно, на побежденных в этом случае распространялись все законы войны, но фактом являлось и то, что погиб славный город, в свое время оказавший немалую помощь Риму, который мог быть полезен и в дальнейшем. В результате длительных прений сенат вынес решение утвердить все меры, принятые Марцеллом в Сицилии, но с нынешнего времени вернуть Сиракузам дружбу и приложить усилия к их возрождению.

По примеру сицилийцев явились в сенат и кампанцы из Капуи. Всей Италии была известна глубина их вины перед Римом, потому они не посмели открыто обвинить в своих невзгодах Фульвия Флакка, но жалобно взывали к римлянам и богам, восклицая, что тяжесть возмездия превысила преступления, потому теперь они, в троекратном размере наказанные, якобы заслуживают помилования и возвращения им прав и имущества.

После речи кампанцев сенаторы расспросили о ходе действий под Капуей легатов Фульвия, так как сам он все еще находился в кампанских землях, и не нашли повода к проявленью снисхождения. Перед окончательным обсуждением дела отцы города посовещались с народом и, заручившись его поддержкой, наконец объявили постановление о кампанцах. Для каждой группы жителей Капуи и других провинившихся кампанских городов была определена своя мера наказания в зависимости от той роли, которую они играли в рассматриваемых событиях. Тех, кто сражался среди наемников Ганнибала, ожидало рабство, другим сохранялась свобода, но их имущество подлежало конфискации. Гражданам Капуи, оставшимся на свободе, за исключением ремесленников, велено было покинуть родину и расселиться в менее плодородных областях Италии.

С ропотом кампанские просители покидали Рим, и в скором времени их ненависть к победителям вырвалась наружу. Сначала кампанцы устроили поджег центральной части Рима, а несколько позднее пытались сжечь римский военный лагерь у Капуи. Второй заговор был вовремя раскрыт, и бедствие удалось предотвратить.

Разобравшись с жалобами, консулы объявили воинский набор. Для оснащения армии и флота не хватало и людей, и денег. В народе стало зреть недовольство. Длительная война вычерпала патриотический энтузиазм основной массы граждан, они забыли, что война ставит вопрос об их выживании и возжелали просто пожить. Возобновились слухи о заговоре знати, которая якобы намеренно затягивает боевые действия. Недовольство породило неповиновение. В лица магистратам простолюдины бросали упреки в своем разорении, уверяли, будто они уже все отдали государству и с них более нечего взять. В этом трудном положении консул Валерий Левин заявил сенаторам, что им самим следует подать добрый пример простому народу. По его предложению, нобили безвозмездно внесли в государственную казну почти все свое золото и серебро.

Когда общество способно ценить благие дела, слава дороже денег. Всех охватило благородное воодушевление, каждый старался сдать триумвирам, ведающим эрарием, свои богатства раньше других и отдать больше, чем сосед. За сенаторами последовали всадники, а затем, вдохновленные всеобщим порывом — и все остальные граждане. Таким образом удалось собрать средства на содержание войск.

Набрав пополнение, консулы впервые за все время войны освободили от службы ветеранов, честно исполнивших свой долг перед государством.

 

6

С падением Капуи положение Ганнибала ухудшилось. Союзники стали меньше доверять ему, а он не имел возможности удерживать их силой, так как численности карфагенских войск не хватало для создания гарнизонов во всех городах. Оказавшись в таких условиях, Ганнибал со своими наемниками жестоко разорил те города, которые не мог сохранить для себя, дабы они не достались и римлянам.

Консул Марцелл выступил навстречу африканцам и не побоялся вступить в бой с Ганнибалом, находясь в худшей позиции. Сражение длилось весь день, но против Марцелла не действовали обычные хитрости Пунийца, и с наступлением ночи войска разошлись по своим лагерям, так и не определив победителя. Утром консул вновь выстроил легионы к бою, однако карфагеняне остались за валом. Следующей ночью Ганнибал тайно оставил лагерь и устремился в Апулию. Марцелл сразу же выступил следом за врагом. Ганнибал более не затевал открытых битв с Марцеллом, он двигался по ночам и беспрестанно изощрялся в устройстве всевозможных ловушек и засад, но римляне преследовали его только днем и только по хорошо разведанным маршрутам.

В Таренте все оставалось по-прежнему: пунийцы владели городом, а римляне — крепостью. В этом году карфагенянам, действовавшим совместно с тарентинцами, удалось победить на море, а римлянам — взять реванш на суше. Трудности со снабжением примерно в одинаковой степени терпели обе стороны.

В Сицилии Марк Валерий Левин в первую очередь устроил дела в Сиракузах, а затем выступил в поход против Агригента, главного опорного пункта карфагенян. Все последние успехи пунийцев на острове связывались с именем Муттина, предводителя нумидийской конницы, а все неудачи — с именем карфагенского вождя Ганнона. Ганнон и его окружение ненавидели Муттина с силой, пропорциональной его славе, и презирали за полуливийское происхождение. Они долгое время безуспешно строили ему козни, и в конце концов Ганнон назначил на его место во главе нумидийцев собственного сына. Узнав об этом, африканцы, любившие своего начальника, взбунтовались и решили перейти на сторону римлян, к чему их склоняла и вся обстановка на острове. Муттин вступил в переговоры с консулом. По плану их совместных действий, нумидийцы впустили ночью римлян в Агригент, и город пал почти без сопротивления. Позднее за оказанную помощь Муттину было даровано римское гражданство. Ганнон с кучкой своих приспешников спасся бегством на маленьком суденышке. Это были последние пунийцы на Сицилии. После изгнания карфагенян некоторые местные города еще оказывали римлянам сопротивление, но к концу года провинция была полностью усмирена. Марк Валерий распустил по домам большую часть сицилийских воинов, велев им вернуться к той деятельности, в которой они превосходят других, и выращивать хлеб, чтобы сытно кормить себя и снабжать им Италию.

В конце лета Марк Валерий Мессала с флотом приблизился к Африке, высадил десант в окрестностях Утики и с богатой добычей возвратился в Сицилию. Карфагеняне ответили подобным набегом на Сардинию. Аналогичным образом и в целом война шла с переменным успехом. Еще несколько дней назад Рим был удручен поражением Гнея Фульвия, а сегодня радостно встречал посланника Сципиона из Испании — Гая Лелия. По случаю взятия Нового Карфагена сенат назначил день благодарственных молебствий богам.

Консулами на следующий год были избраны Квинт Фабий Максим старший и Квинт Фульвий Флакк — победитель капуанцев. Поскольку в заморских краях дела римлян обстояли благополучно, обоих консулов обязали вести войну в Италии.

Магистраты готовили войска к предстоящему сезону, но тут грянула новая беда. Двенадцать римских колоний в Италии из тридцати существующих возмутились против метрополии и отказались поставлять рекрутов и деньги. В первом порыве гнева консулы обвинили союзников в измене, пособничестве Ганнибалу. Когда это не помогло, римляне от обвинений и угроз перешли к убеждениям и уговорам. Они красочно риторствовали, уподобляя колонии детям, а Рим — доброму родителю, откуда выводили поведение союзников как неповиновение детей отеческой воле. Но пышные словеса утопли в апатии неблагодарной аудитории, тогда вопрос был вынесен на рассмотрение сената. Сенаторы же впали в панику. Не столько пугал отказ подчиниться этих двенадцати колоний, сколько — дурной пример, поданный для остальных соплеменников.

В курию с трепетом пригласили посольства других колоний. Те выразили полную поддержку Риму, считая войну с иноземным захватчиком общим и справедливым делом. Сенаторы, как могли, сами благодарили послов, а затем привели их в народное собрание и объяснили всем гражданам, что верность этих людей и тех, кого они представляют, спасла государство.

Об изменниках решено было нигде и никогда не упоминать, будто их для римлян более не существует. С посланцами отпавших колоний, которые все еще пребывали в Риме, никто не разговаривал, их не изгоняли, но и никуда не приглашали.

Уладив дела в Риме, консулы отправились к войскам. Причем накануне выступления из города Фабий Максим новыми цензорами, составлявшими список сената, был поставлен на первое место как самый авторитетный гражданин Отечества.

Фабий убедил коллегу, на которого имел большое влияние, что в настоящий момент главная задача — отбить у пунийцев Тарент. Именно эта цель и заставила его на склоне лет выставить свою кандидатуру в консулы. По его плану Фульвий и проконсул Марцелл должны были сковать действия Ганнибала на то время, пока им, Фабием, будет производиться осада греческого города.

Марцелл сейчас же настиг карфагенян под Канузием. Но Пуниец не принял бой. Местность вокруг была пустынная и ровная, то есть непригодная для засад, что не позволяло Ганнибалу блеснуть своими талантами. Это и вынудило его отступать перед римлянами. Марцелл яростно преследовал врага, бросал своих воинов в бесчисленные стычки с противником, мешал ему даже возводить лагерь и наконец добился своего. Карфагеняне вступили в сражение. Но упорная двухчасовая битва дала непредвиденный результат: воспользовавшись несогласованностью действий римских подразделений при совершении маневра, пунийцы обратили их в бегство. Марцелл гневно обругал в лагере своих солдат, а затем произнес столь яркую и вдохновенную речь, что войско загорелось неукротимой страстью вернуть свою славу, славу тех, перед кем пунийцы беспрестанно отступали на протяжении целого года. Воинам едва хватило терпения дождаться утра. Ганнибал же, обнаружив на следующий день готовность римлян к новой битве, посетовал на неугомонность своего соперника, которого с равной силой воспламеняют и победы, и неудачи, но принял вызов.

Долгое время сражение не обещало успеха ни одной из сторон. Карфагеняне, накануне сами себе напомнившие «Канны» и «Тразименское озеро», бились столь же ожесточенно, как и римляне. Стремясь переломить ход событий, Ганнибал выдвинул вперед слонов. Грозные животные смяли передовые ряды легионов, но в решающий момент один из военных трибунов, схватив знамя, увлек воинов за собою, римляне забросали слонов дротиками и обратили их вспять. После этого строй наемников дрогнул, а через некоторое время пунийцы, забыв о сопротивлении, откровенно бежали. Римская конница загнала карфагенян в лагерь, многих истребив по пути.

За два дня оба соперника понесли тяжелый урон. В результате Ганнибал снова стал отступать, на этот раз в направлении к Бруттию, то есть в ту область, где его более всего поддерживало население, но и войско Марцелла обессилело до такой степени, что не в состоянии было продолжать преследование.

Тем временем консул Фульвий, проходя по Лукании, вернул государству несколько незначительных городков, а Фабий Максим подступил к Таренту и с суши, и с моря.

Взять силой столь мощный город если и представлялось возможным, то лишь ценою огромных потерь. Потому Фабий решил искать более легкий путь к успеху. Он засылал к врагу своих людей под видом перебежчиков, чтобы изучить расстановку политических сил в городе, найти влиятельных граждан, недовольных карфагенским владычеством, и завязать с ними отношения, тщательно расспрашивал людей в своем войске, имевших знакомых или родственников среди осажденных, и проводил прочую подготовительную работу.

И вот наконец один италиец из союзнической когорты сообщил консулу любопытные сведения. Его сестра, жительница Тарента, завела себе любовника из бруттийцев, входящих в состав пунийского гарнизона, причем воспламенила его до такой степени, что тот, по ее словам, готов ради нее на все. Наряду с другими контактами с тарентинцами, Фабий решил не пренебрегать и таким. В результате именно эта, казалось бы, зыбкая тропинка привела римлян в город. С бруттийцем, который, как выяснилось, был предводителем большого отряда, вступили в переговоры, когда он был опьянен ароматом женских чар, и добились от него согласия впустить римлян на стену.

С наступлением ночи Фабий велел одновременно с суши, с моря и из крепости имитировать атаку на город, производя как можно больше шума. Когда же тарентинцы устремились на звуки боя, на участке стены, охраняемом бруттийцами, в полной тишине римляне проникли в город, открыли ворота и впустили легионы. В уличном бою греки не могли противостоять римлянам, потому солдаты Фабия быстро стали хозяевами положения и, пользуясь ночным мраком, бросились грабить и убивать все живое. Между прочим, во время этого беспорядочного избиения, римляне истребили и многих бруттийцев ввиду давней вражды к ним, видимо, считая при этом, что причина их помощи не заслуживает уважения.

Тарент был одним из крупнейших и роскошнейших городов Италии, теперь же воплощенные в искусство сокровища человеческих рук и ума в качестве добычи, бесформенной грудой наваленные на повозки, длинным караваном двигались в Рим.

Получив сообщение об осаде Тарента, Ганнибал ускоренным маршем направился на помощь своему союзнику, но, прежде чем увидел городские башни, узнал об участи города. «У римлян есть свой Ганнибаал! — воскликнул он, видимо, считая свое имя высшей степенью похвалы. — Как взяли мы Тарент хитростью, так же его и потеряли». В крайнем расстройстве Ганнибал отступил к другому греческому городу Метапонту.

Через некоторое время в Тарент к Фабию тайно явились послы от группы первых граждан Метапонта с предложением передать город римлянам. Фабий отправил делегацию обратно с положительным ответом, выражавшим его намерение прибыть с войском в назначенное место.

Однако Фабий никуда не прибыл. Недаром он много лет изучал характер своего врага: в предложении выдать пунийский гарнизон консул почувствовал тухловатый душок пунийской хитрости.

Вскоре от греков пришли новые посланцы. По распоряжению Фабия Максима, их схватили и пригрозили им пыткой. Тогда те сознались, что на пути в Метапонт сидит в засаде Ганнибал со всем своим войском.

 

7

Во второй половине года плебейские трибуны вновь разожгли страсти в народе заявлениями о «заговоре знати». Конкретно объектом их нападок стал Клавдий Марцелл. Повод к этому дало его поражение от Ганнибала, после которого он со своим войском подобно раненому зверю, забившемуся в логово, укрылся в Венузии и практически не участвовал в дальнейших событиях.

Прибыв для оправданий в Рим, Марцелл напомнил народу о своих делах и тем вернул себе его расположение, более того, был вновь избран консулом. Его враги в Риме снова просчитались.

Наибольшего успеха в уходящем году достиг Фабий Максим. Но при виде приветствующих его людей чувство радости в нем смешивалось с печалью. Он знал, что это его последнее консульство. Увы, тяжесть возраста, еще восемь-десять лет назад почти неощутимая, с каждым последующим годом едва ли не удваивалась. Впрочем, прежде его силы мобилизовывались опасностью, нависшей над Отечеством, ныне же угроза существенно ослабла, и Фабий считал, что Ганнибал, не будучи ни разу решительным образом побежден, все же окажется вынужденным очистить Италию от своих наемников, так что ему, Фабию, не потребуется преемник. Оценивая сейчас свою борьбу с врагом, он считал себя настоящим и единственным победителем Ганнибала, которому он не нанес поражения в открытом бою, но которого почти одолел в войне. Оставшуюся часть своей задачи он, как ему думалось, мог выполнить, не выходя из курии.

 

8

Вернувшись в Тарракон, Сципион решил дожидаться здесь весны. Он понимал, что еще не располагает достаточными силами для борьбы с тремя вражескими армиями, тогда как к следующему году ситуация обещала измениться в лучшую сторону. К нему продолжали прибывать испанские князья с изъявлениями дружеских чувств. Таким образом, его войско с каждым днем росло, а пунийское — убывало.

Сципион предпринимал военные действия только самого безобидного характера. Он посылал легатов с подразделениями численностью в несколько тысяч для патрулирования границ своих владений к северу от Ибера. При этом он преследовал двоякую цель: во-первых, охрану проходов в Галлию на случай, если карфагеняне решат исполнить свой давний замысел и послать подкрепление Ганнибалу, хотя теперь у них было достаточно забот и в Испании; а во-вторых, поддержание легионеров в должном физическом и моральном состоянии, недопущение праздности.

Тем временем пунийские вожди, объединив свои силы, подошли к высоким стенам Нового Карфагена, убедились, что изменой его не взять, осаждать — бесполезно, так как римляне были хозяевами морских путей, штурмовать — немыслимо без чудовищных потерь, и двинулись к Иберу. Какой-то период времени они маневрировали невдалеке от разделяющей их с римлянами реки, подавляя волнения испанских племен, затем опять рассорились и разошлись на зимовку по разным углам страны, будто желая быть подальше друг от друга.

Большую часть каждого дня Публий проводил в делах. Он принимал посольства, участвовал в упражнениях воинов, составлял карты местности, читал греческие книги, обучался языкам иберийских народов, а также немного ознакомился с финикийским и даже с нумидийским языками, чем особенно удивил товарищей. Однако он с усмешкой сказал им, что научиться беседовать с нумидийцами для него гораздо важнее, чем с карфагенянами. Но в свободное время ему приходилось столь же туго, как и в Новом Карфагене.

Оракул коварного халдея он большей частью сумел перебороть и растворить в себе, от него остался лишь осадок в душе, а вот рана, нанесенная красотою, язвила его непрестанной болью. Острота ее несколько уменьшилась, но зато отрава любви разлилась по всей его душе, пропитала самые отдаленные ее уголки и стала неотделимой от его существа. Публий часто грезил в полузабытьи, когда Виола являлась ему в заманчивых нарядах и растравляла страсть чарующим танцем. Особым светом лучились ее глаза, гордые сознанием своей власти. Он силился проникнуть глубже в этот взор, но неизменно терпел поражение, лицо красавицы будто испускало сияние и пряталось за дымкой ореола, ему не удавалось рассмотреть желанные черты. Это приводило его в отчаянье. Что за тайна набросила покровы на ее лицо? Он помнил каждую деталь этой красоты, но все вместе не мог отчетливо представить. Так было днем и ночью, когда пытался он уснуть, так было и во сне. В снах ему тоже не удавалось разглядеть Виолу, хотя она всегда была их главной героиней. Весь сон пронизывало предчувствие долгожданной встречи, где-то вдалеке призывно маячил ее образ, но тщетно было к ней стремиться, настичь ее не удавалось, красавица все время каким-то чудом ускользала: проникала сквозь стену, либо растворялась во мраке, в решающий момент оборачивалась птицей или уродливой старухой.

Кстати, Аллуций со своим отрядом уже находился в лагере Сципиона. Однако этот самодовольный дурень не догадался и двух слов сказать Публию о Виоле. И Сципион его возненавидел. Несмотря на преклонение испанца перед ним и безусловную верность, он отдалил юношу от себя и будто бы совсем перестал его замечать.

Каких только средств не испробовал Публий, чтобы излечиться от душевного недуга. Когда ночные терзания превышали возможности его воли, он зажигал светильник и возвышенную боль вкладывал в стихи, которые утром поспешно уничтожал, дабы не видеть свой позор, а днем изнурял себя физическими упражнениями. Но все это помогало слабо. Тогда он решил женский образ в своей душе одолеть посредством живых реальных женщин. Выбор у него был велик. Кроме пленных, всегда находящихся в полной власти победителя, и всевозможных любительниц приключений, многие знатные княжны и княгини заглядывались на молодого длиннокудрого чужеземца, посланного богами в Испанию, чтобы освободить эту землю от африканских захватчиков. Вожди могущественных народов старались сосватать ему своих дочек, вспоминая при этом, что Ганнибал женился именно в Испании. С другой стороны, и в нем самом неистово бурлила проснувшаяся плоть, и временами казалось, всех женщин этой страны недостанет ему для насыщенья. Он устраивал пиры до полуночи. Пред ним сладострастно плясали самые соблазнительные танцовщицы Испании, но их грация и темперамент лишь ужесточали тоску по прекрасной Виоле. А ведь среди них, по мнению многих и в том числе великого ценителя женских прелестей Фламиния, некоторые не уступали ей ни внешностью, ни вдохновением. В разгаре пьяного разгула ему приводили писаных красавиц, жаждавших его объятий, но едва он приближался к ним на расстоянье поцелуя, появлялась жестоким призраком Виола, прикасалась к своим соперницам волшебным жезлом и мигом обращала их в дурнушек. В поисках новых способов борьбы он задался целью «влюбиться издали» и с тех пор женщину обхаживал, к ней не прикасаясь, вел «умные» беседы, элегантно любовался станом, черными бровями, блеском глаз, узором губ или вдруг острил неудержимо, фривольными шутками доводил ее до исступленья и… бросал одну, чтобы не успеть разочароваться. Но при всем этом, оставшись с собой наедине, он видел только несравненную Виолу, властную царицу, не допускающую никого к своим владениям в его душе. Бывали случаи, когда женщина не столь уж яркой красоты неожиданно приковывала к себе его вниманье. Он трепетал от радости, ощущая стихийное сродство с этим милым существом, надеясь вырваться, наконец, из тягостного плена, где неподъемные цепи сделаны из тончайших переживаний души, но в наивысшем упоении увлеченьем вдруг мгновенно остывал, обнаруживая, что в облике обворожившей его женщины, маскируясь, пряталась какая-то черта, почти неуловимая деталь из внешности Виолы; иногда это была только походка, манера говорить или характерный жест. Тогда он гневно отвращал свой взор от жалкой подделки и возвращался из реального мира в страну своей фантазии к трону истинной богини.

К середине зимы Публий понял бесполезность такой борьбы. Созданный им образ Виолы — высшее произведение его духа, попытки затереть его наслоениями других чувств обречены на неудачу и лишь пачкают лучшее, что в нем есть. Поэтому он прекратил пирушки и последующие месяцы до весны жил отшельником.

 

9

Гай Лелий задерживался в Италии, так как не хотел рисковать, предпринимая морское путешествие в пору зимнего ненастья, тем более, что в Испании пока все было спокойно. Однако Сципион все же получал информацию из Рима.

В свое время он торжествовал по поводу взятия Капуи и считал постигшую ее население кару вполне заслуженной. Публий всегда недолюбливал этот город за противоестественную мягкотелость его жителей, слепо перенявших восточную роскошь. То, что, например, у греков было утонченной культурой, в Капуе обратилось в мишуру мелочных страстей и интересов. Так, привнесенные извне ценности и сами потускнели на чуждой почве, и затушевали истинную природу народа. Это искажение естественного, унаследованного от предков характера людей и привело к чудовищному предательству интересов Италии, унизительному пресмыкательству перед заморским завоевателем. Но не столь однозначным было его отношение к участи Сиракуз. Глубокое впечатление производила драма этого видного государства, чей народ за долгие десятилетия совершил много доброго, но, заразившись эпидемией политического безумия, занесенной Ганнибаловыми шпионами, разом зачеркнул свою славную историю.

При общей радости по поводу успехов уходящего года на мгновение у Публия мелькнула мысль о скором завершении войны, причем без его решающего влияния, но лишь на мгновение: всем своим существом он знал, что победный удар Ганнибалу будет нанесен именно им, Сципионом. Впрочем, в любом случае он не испытывал зависти ни к Марцеллу, ни к Фульвию, видя и в более отдаленном будущем немало простора для приложенья своих сил, а значит, и для славы.

В связи с упоминанием в италийских новостях Капуи Публий вспомнил погибшего там Аппия Клавдия. Ему все еще не верилось, что друга, с которым они прошли жесточайшее испытание, нет в живых. Казалось, будто собственная его жизнь распалась на несколько параллельных жизней, текущих одновременно, которые он поочередно посещает своим сознанием, подобно воину, бьющемуся сразу со многими противниками. В какой-то из этих жизней Аппия Клавдия действительно нет, но зато в другой — он может его повстречать в любой момент. Публий задумался об этом феномене и предположил, что благодаря человеческой памяти, объединяющей разновременные события, жизнь человека возвышается над примитивной линейностью, за счет чего становится возможным довольно реальное пребывание в прошлом и — путем направленной комбинации элементов накопленного знания — проникновение в будущее. Он решил на досуге разобраться в этом вопросе детальнее и написать соответствующее сочинение.

Коварная Капуя надломила жизнь еще одного друга Сципиона — Марка Эмилия младшего. В последнее время Марк в должности военного трибуна успешно сражался в составе легионов, осаждавших этот город. Он уже сделался заметной фигурой в войске, приобрел популярность в Риме и намеревался выставлять свою кандидатуру в эдилы. Но предательский удар из-за угла, нанесенный ему в уже покоренной Капуе каким-то лавочником, мстящим за утерянные горшки, перечеркнул эти планы. Эмилий писал Публию о том, что жизнь его после долгого лечения находится вне опасности, но он стал калекой. О военной и политической карьере теперь следовало забыть. Вначале письма Марк сухо излагал факты постигшего его несчастья, но все пространство между строк было заполнено жестоким отчаянием. В конце концов мрачное настроение Эмилия прорвалось и в словах. Послание заканчивалось признанием, что жизнь, потерявшая смысл, ему не нужна, и только желание дождаться окончания войны, увидеть, как будет повержен ненавистный захватчик, заставляет его терпеть мучительные тяготы неполноценного существования. Причем освобождение Отечества он связывал с именем Сципиона и, потеряв способность влиять на события лично, свои надежды и мечты перенес на друга. Когда же на родную землю придет мир, он намерен лишить себя ничтожной жизни.

Прочитав письмо, Публий был настолько потрясен, что внешне остался спокоен. Только посредственные скорби могут излиться в слезах и жестах, а сильные чувства в зависимости от характера людей либо вызывают молчаливую прострацию, либо заставляют немедленно действовать наперекор судьбе. Сципион сразу схватил стиль и стал писать ответ Эмилию.

В момент высшего накала духовного напряжения, порожденного отчаяньем за друга, Публий в своем воображении узрел образ нового Марка Эмилия, освященного жреческим саном. Именно в стремлении к жреческому званию виделся ему ныне жизненный путь товарища, на котором можно было найти уважение и почет. Многими историческими примерами он доказывал Марку важность религиозной стороны жизни общества, где открывается огромный простор для приложенья добрых сил на благо государства, более того, утверждал, что в некотором роде эта деятельность стоит выше труда полководца и политика в той же мере, как душа возвышается над телом. Далее, уже спокойнее, он писал о новых перспективах развития Отечества на путях культуры. И это обещало немало дополнительных возможностей проявить себя, например, в исторических сочинениях или поэзии, и тем еще раз заслужить признательность сограждан. А поскольку природа устроена так, что за счет сохранившегося стремится компенсировать недостающее, то и без того острый ум и впечатлительная душа Марка с необходимостью будут обогащены и отточены переживаниями телесных мук. «В мире ничто не пропадает, и боль физическая или нравственная в конце концов обращается в самоцветы духа», — так Сципион закончил это письмо.

Только послужив в меру своих сил другу, Публий позволил себе расслабиться, и на глазах его проступили слезы.

От матери он получил послание, полное достоинства и гордости за сына. Однако она сообщала, что рада его успеху, но не удивлена им, как все прочие, ибо давно знает истинную цену Публию, а потому воображение ее не поразит, если даже он затмит славу самого Камилла. Напоследок, несколько противореча духу предыдущих слов, она просила Публия все же остерегаться «коварной к их роду испанской земли» и всегда иметь в виду непостоянство варваров.

Брат Луций писал ему восторженно и сумбурно, восхищение делами Публия перемежалось фразами о мелочах собственного быта. Сципион усмехнулся, прочитав это послание. «Ничего, я сделаю из него настоящего мужчину», — мысленно произнес он.

Из всех его адресатов не прислал ответ только Квинт Фабий младший. Видимо, от своего окружения он все-таки заразился фамильной неприязнью Фабиев к представителю конкурирующего рода Корнелиев. Публия это огорчило, но он верил в силу своей личности и рассчитывал при непосредственной встрече с Квинтом вернуть его дружбу.

В самом начале весны в Тарракон прибыл Гай Лелий. Публий очень обрадовался ему и как человеку, и как вестнику с Родины. Согласно обещанию, он привез с собою Луция Сципиона. Лелию удалось добиться от сената звания легата для брата полководца, хотя это было и непросто, так как Луцию за два года службы военным трибуном так и не довелось побывать в настоящем деле и проявить себя в должной мере. Просьба Публия, переданная сенаторам через Гая Лелия, дала повод его недругам высказывать самые прозрачные подозрения насчет порядочности проконсула. Однако это была единственная просьба полководца, одержавшего блистательную победу, причем не требующая от государства никаких затрат, потому большинство склонилось на его сторону. В конце концов сенат решил, что если один из Сципионов в юном возрасте сумел достойно возглавить целую армию, то нет оснований полагать, будто другой, всего на год-два моложе, не сможет быть его помощником.

Луций очень возмужал со времени их последней встречи, и Публий, с удовольствием глядя на него, надеялся, что теперь обрел не только общество младшего брата, но и друга. Еще вчера он был совсем одинок в чужой стране, а сегодня рядом с ним оказались сразу два близких человека. Впервые за последние месяцы тоска по несостоявшейся любви отступила в его душе на второй план, и он вдохнул сырой мартовский воздух полной грудью, как не дышал и летом.

Публий распорядился приготовить к вечеру роскошный обед, а сейчас, не теряя времени, повел двух прибывших легатов по лагерю, показывая им и, в первую очередь, Луцию, в каком состоянии находятся легионы, попутно представляя солдатам брата как своего помощника, при этом он подробно рассказывал о своих планах на весеннюю кампанию.

Сципион всегда чувствовал потребность проверять свои идеи в беседе с надежным другом, чтобы и самому окончательно увериться в них, хотя часто вынужден был казаться скрытным, не имея рядом такого друга. В споре он расширял и углублял основополагающие доводы, которые, разросшись, как корни дерева, устойчивее удерживали ствол главной мысли.

Когда же Публий, утолив жажду общения, накопившуюся за длительное время, отпустил гостей отдохнуть после утомительного путешествия по бурному морю, Гай Лелий, несмотря на усталость, остался с ним и еще долго рассказывал об обстановке в Риме. В письмах, которые получал Сципион, приводились события и факты политической и военной жизни государства, теперь же в шатре полководца, наедине, Лелий раскрывал причины происходящего, указывал истоки тех или иных деяний.

Известие о взятии испанского Карфагена было принято в Городе, как и обычно в таких случаях: друзья обрадовались, враги обозлились, народ возликовал, но лишь на краткий миг, пока вниманием его не овладела другая весть. Однако этот успех обострил противостояние политических сил, в первую очередь, внутри аристократии, поскольку заставил всерьез взглянуть на Публия Сципиона и отныне считаться с ним. С этого момента к нему, как бы по наследству от погибших отца и дяди, перешла вражда могущественных недругов семьи Сципионов, увидевших в молодом человеке одного из будущих лидеров конкурирующей партии.

Друзья, забыв о времени, беседовали вплоть до обеденного часа. Они обсудили характеры и политическую ориентацию нескольких десятков наиболее видных сенаторов и выработали линию поведения по отношению к каждому из них.

 

10

Сципион уже давно предпринял все меры для подготовки к весеннему походу, и теперь, с возвращением Лелия, ничто более не задерживало его в Тарраконе. Дороги еще не пришли в норму после дождливой зимы, поля и луга были голы, но Публий торопился. Он желал вести войну на чужой территории, чтобы не подвергать лишениям принявшие его сторону народы, а также — не искушать их близостью противника, не подавать лишнего повода для измены. О снабжении армии на тот период, пока земля не породила новый урожай, он договорился с вождями дружественных племен. Загодя наметив свой маршрут, Публий позаботился о том, чтобы по пути следования не встретить ни одного врага. Всю зиму он щедро раздавал иберам подарки и обещания. Народы, не догадавшиеся прислать к нему мирные делегации, по его инициативе были склонены к этому их соседями. Так что в походе на юг он вправе был повсюду ожидать радушный прием.

Сципион рассчитывал расправиться с тремя пунийскими войсками поочередно, но, во избежание неприятностей при неожиданных отклонениях от намеченного плана кампании, решил максимально увеличить свою армию, для чего снял моряков с кораблей и пополнил ими пехоту. По трагическому опыту старших Сципионов он знал, что нельзя полагаться на испанцев, а потому имел в виду, что большая часть войска обязательно должна состоять из римских граждан.

Итак, римляне бодро выступили из лагеря и, не встречая препятствий, быстрыми переходами устремились в глубь Испании. Вначале войско двигалось прошлогодним маршрутом, но, пройдя чуть более половины пути до Нового Карфагена, свернуло к Кастулону, проследовало по плоскогорьям севернее этого города и вышло к реке Бетис.

Газдрубал Барка едва очнулся от зимней спячки и неуверенно продвигался навстречу римлянам. Варвары в его войске волновались, и почти каждый день какой-либо отряд покидал пунийцев и уходил к Сципиону. При таком положении дел Газдрубалу опасно было вступать в сражение, но и откладывать битву не представлялось возможным, так как силы пунийцев постоянно таяли.

Сципион по отцовским письмам и рассказам ветеранов в достаточной степени представлял способности соперника. Он мог судить о Газдрубале как о довольно квалифицированном полководце, но много уступающем старшему брату. Даже в коварстве, этой фамильной черте Баркидов, он был гораздо мельче, чем Ганнибал, который с устрашающим бездушием, надменно переступал через самые основополагающие, сформировавшиеся за тысячелетия совместной жизни людей нормы морали, и этим был непредсказуем и грозен для тех, кто не мог перешагнуть в себе человека. В схожей ситуации, когда каждый из них оказался запертым в ущелье: Ганнибал — Фабием, а Газдрубал — Клавдием Нероном, второй, затянув лживые переговоры, притворством, хитростью спасся от плена и даже не смел помышлять о большем, тогда как Ганнибал изощренной выдумкой, вызывающе смелой операцией попрал, казалось, волю самих богов, загнавших его в ловушку, перевернул события кверху дном и из неминуемого поражения добыл победу.

Проанализировав известные ему поступки Газдрубала, Сципион мысленно проник в его оболочку, как бы на какое-то время сам став Газдрубалом, и обшарил все закоулки его души. На миг ему показалось, что стоит перед ним Баркид совсем прозрачный. Однако Публий не переоценивал свои впечатления о пунийском вожде и предполагал тщательно корректировать сложившийся образ по ходу действий.

Вообще, мнения Сципиона о людях всегда были открытыми для углубленья, он не выносил окончательных приговоров. Но эти уточнения в основном шли именно в глубь, а не вширь, так как первым делом он стремился определить границы возможностей оппонента, которыми природа очертила его ум и сердце, а уж затем — изучать его детально в установленных пределах.

В последний момент оставили лагерь пунийцев и пришли во главе своих войск к римлянам два могущественнейших вождя Испании — Индибилис и Мандоний. Публий знал, что Индибилис принимал участие в последней битве его отца, и теперь, глядя в мужественное лицо этого рослого, сильного человека, испытывал и ненависть за причастность его к смерти отца, и гордость от того, что эта грубая сила сломлена им, Публием, и склонилась в покорности пред Римом. Но в конце концов оба чувства оттеснились на задний план расчетом. Варвар был нужен ему, впрочем, значение имела не столько его дружба, сколько — отсутствие вражды, а потому Сципион принял величавого князя достаточно любезно, ввиду необходимости простив ему прошлое так же, как он простил пока мятежные города Кастулон и Илитургис, предавшие старших Сципионов.

В своей речи Индибилис проявил ум и достоинство, равные мужественной красоте его облика. Он не похвалялся подобно другим варварам своим переходом на сторону римлян, так как справедливо полагал, что перебежчик в любом стане должен вызывать настороженную подозрительность, и просил не считать его человеком непостоянным, на которого нельзя положиться, ибо надменным и корыстолюбивым карфагенянам он служил не по доброй воле, там же, где его ждет уважение к себе лично и своему народу, он и проявит лучшие качества. Сципион одобрил его стремление к союзу, основанному на понятиях чести и достоинства, а не купленному за деньги, и сказал, что будет судить о нем не по прошлым делам, а по настоящим. На том они пока и разошлись.

Сципион тщательно следил за продвижением врага, и, когда противников разделял только двухдневный переход, он расположил солдат на отдых раньше обычного. К концу следующего дня, часа за два до наступления темноты, в полном соответствии с расчетом Публия, войска встретились недалеко от города Бекула. Пунийцы уже возводили лагерь, готовясь к ночлегу, но римляне прямо с марша атаковали их передовые посты. Воодушевление нападающих, ведомых молодым, уверенным в себе полководцем, было столь велико, что карфагеняне обратились в бегство и едва сдержали натиск римлян у ворот своего лагеря. Казалось, только позднее время заставило Сципиона отступиться от мысли с ходу уничтожить врага.

Публий провел эту атаку исключительно для достижения морального превосходства над противником, что имело особое значение в ситуации, когда половину войск с обеих сторон составляли испанцы. Прежде многие иберы, будучи расположены к союзу с римлянами обходительностью проконсула, сомневались в их силах, так как захват Нового Карфагена, несмотря на всю его эффектность, все же — не битва в чистом поле с регулярными пунийскими войсками. Теперь же эмоциональные варвары в обоих лагерях заразились продемонстрированным римлянами презрением к карфагенянам.

Вечернее время для этой операции Сципион избрал по двум причинам: во-первых, чтобы не завязывать настоящего сражения, которое ввиду отсутствия должной подготовки могло бы обернуться неудачей и было невыгодно ему даже в случае победы, потому как в данной обстановке у противника оставались бы пути для спасения бегством; а во-вторых, чтобы придать делу вид стихийной стычки и тем избежать традиционного религиозного ритуала, так как возможный неблагоприятный исход жертвоприношения нарушил бы его планы.

Итак, солдаты из авангарда Сципионова войска, досадуя на приближающуюся ночь, отнявшую, по их мнению, верную победу, нехотя вернулись к месту расположения остальных сил, где уже шли работы по устройству лагеря. Здесь все с нетерпением и надеждой ждали следующего дня.

Противоположное настроение было в другом стане. Африканцы, подавленные неудачей, с сумрачным видом бродили между палаток, опасаясь спать, и подозрительно косились на испанцев, а те собирались кучками и таинственно шептались о чем-то, украдкой поглядывая через вал.

Газдрубал долго размышлял над создавшимся положением и мимоходом посылал проклятия самоуверенному мальчишке-Сципиону, которому удивительно везло в его экстравагантных проделках. Наконец он решил, что полководческий талант не позволяет ему бездействовать, смиренно ожидая милости от судьбы. Он собрал офицеров и велел им без лишнего шума поднять воинов с целью покинуть лагерь.

Пользуясь темнотою, пунийцы отступили на крутой холм у самого Бетиса, где было проще обороняться и удобнее следить за ненадежными испанцами.

Отправляясь спать, Публий отрядил большое количество разведчиков для наблюдения за противником, но наказал им не беспокоить его, даже если карфагеняне попробуют бежать ночью, и в этом случае — лишь проследить за ними. Поэтому ему удалось хорошо выспаться, что для него всегда имело большое значение, и он встретил утро в прекрасном настроении. За завтраком ему доложили о маневре соперника. Выслушав сообщение, он удовлетворенно кивнул головою. Закончив скромную трапезу, Публий вышел на трибунал и насмешливо посмотрел на видневшийся невдалеке крутой холм с плоскою макушкой, темной от скучившихся там африканцев. Взяв три сотни всадников и столько же легковооруженных пехотинцев, он направился на рекогносцировку.

Ознакомившись с расположением противника ближе, Сципион несколько омрачился. Трудно было предвидеть, что природа на радость врагам создаст такую крепость. Позади горы протекала река, узкие проходы здесь надежно охранялись пунийцами, а с других сторон путь к вершине взвивался по крутому обрыву. Внимательно осмотрев холм, Публий еще час изучал округу.

Когда он вернулся в лагерь, лицо его не выражало ни заботы, ни радости, оно было непроницаемо сосредоточенным. Пройдясь несколько раз от одного края площадки трибунала до другого, он решительно остановился, подозвал горниста и велел ему играть сбор. Зазвучали трубы, и перед шатром проконсула стали выстраиваться легионы. Несколько дольше пришлось ожидать испанцев. Наконец все, за исключением часовых, были в сборе.

«Соратники! — воскликнул Сципион, с любовью глядя на легионеров. — И мои новые друзья, — произнес он по-иберийски, оборачиваясь к толпе испанцев в белых мантиях, — пунийцы, завидя нас, забрались аж под небеса. Видимо, не полагаясь более на себя и даже — на лагерный вал, они взывают с последней мольбою к богам, чтобы те укрыли их в своих заоблачных жилищах. Но, увы, небеса холодно молчат. Наверное, пунийские боги сами давно низринуты на землю, либо заняты вдыханьем ароматов жертвенных костров более щедрых, чем африканцы, италийских землепашцев. Боги отвернулись от тех, кто отрекся от самих себя, от тех, которые, будучи воинами, ищут спасения не в оружии, а в крутизне обрыва. Да, пунийцы безнадежно напуганы, если уповают на защиту местности. Однако любой из вас, кто в детстве карабкался по скалам или хотя бы по деревьям, знает, что, сколь трудным ни бывает восхожденье, спуск всегда сложнее. Они хорошо укрыты, пока мы внизу, но стоит нам подняться, и им придется ломать шеи и ноги, скатываясь по рытвинам склона.

При равенстве сил они мечтают отсидеться на вершине и дождаться прихода войск Магона и второго Газдрубала. Тогда, при тройном численном перевесе они в смелости, может быть, сравняются с нами и выползут из нор на поле боя. Будем ли мы ждать этого благодатного момента? Будем ли сидеть в бездействии у подножия пунийского стана в надежде, что когда-нибудь их да озарит искорка смелости? Я к вам обращаюсь, соратники!»

Солдаты издали воинственный клич и дружно застучали мечами по медным шишакам на щитах.

«Вы требуете боя?! — воскликнул Сципион. — Я одобряю вашу волю и заверяю вас, что если мои воины готовы идти на приступ горы, которая, как бы ни была крута, не сравнится со стенами Нового Карфагена, покоренного вами, то я, как ваш полководец, в свою очередь знаю, как и где ударить на пунийцев, чтобы достичь полного успеха, не просто победы, а разгрома врага. Готовьтесь к битве, молодцы, через час мы выступаем!»

Воодушевленные легионеры, весело перебрасываясь шутками, бросились к палаткам собирать свое снаряжение, а испанцы еще некоторое время стояли в строю, пока им переводили содержание речи проконсула.

Сципион распорядился подать ему в шатер второй завтрак на четырех человек и пригласил Гая Лелия, Луция Сципиона и Юния Силана. Он поделился с легатами своими планами, и вместе они уточнили некоторые детали предстоящего дела. Совещание оказалось кратким, и, подкрепившись, легаты отправились к вверенным им подразделениям. А Сципион в освященном месте произнес обращение к богам, принес им жертву и провел ауспиции. Все сошло гладко: боги одобряли замысел предводителя своего народа, и это придало солдатам еще более уверенности в победе.

Войска стали строиться за валом. Публий обошел ряды воинов и, отобрав несколько сотен латинов, дал им в начальники Марция и направил их туда, где расступался горный хребет, открывая дорогу Бетису. Затем он составил еще один подобный отряд, поставил во главе Лентула Кавдина и велел ему перекрыть дорогу на Бекулу. Основную часть войска Сципион разделил на четыре части. Один легион он поручил Гаю Лелию, другой — Силану, а два оставшиеся — вверил командованию брата Луция. Для себя он сформировал передовой отряд из принципов, собранных со всех легионов, и тысячи велитов. Италийцы были распределены пропорционально легионам. Испанцы остались в резерве.

Под звуки труб войско размеренным шагом двинулось вперед. Пройдя часть пути, Сципион остановил основную массу воинов в недосягаемой для метательных снарядов противника зоне, а сам, возглавив авангард, бегом бросился на штурм холма.

Примерно на середине горы находился широкий уступ, где укрепились передовые части соперника в составе ливийцев и нумидийцев. На эту площадку и направили римляне первый удар.

Чем круче становился подъем, тем каменистее была дорога. Кожаные подошвы скользили по жесткому склону и часто только с помощью выступающих из прорези сапог пальцев легионерам удавалось удерживаться на ногах. Сверху на них сыпались стрелы, дротики и камни. Римляне отвечали градом булыжников, хватая их из-под ног, так как ими в изобилии был усеян весь обрыв. Атакующим приходилось туго лишь до тех пор, пока наиболее решительные и удачливые не взобрались на площадку. Едва римляне завладели кусочком ровной местности, как, ударив плотным строем, они мигом оттеснили африканцев, которые успешно действовали в маневренном бою дротиками и луками и были беспомощны в тесной рукопашной схватке. В страхе перед короткими обоюдоострыми римскими мечами, сделанными по испанскому образцу, пунийцы бросились врассыпную. Немногим удалось вскарабкаться на скалу, большинство ринулось вниз по склону, где отступающих поджидали резервные легионы, другие полегли на самой площадке.

Овладев удобным для дальнейшего наступления плацдармом, Сципион спустился к войску, взял себе свежий легион у Луция и, используя захваченный выступ, двинулся влево в обход основных сил противника. Юний Силан своим легионом ударил на пунийцев по центру, а Гай Лелий напал с правого фланга. Луций Сципион с последним легионом по-прежнему оставался в резерве, в равной степени следя за битвой и своими испанскими союзниками.

Вначале карфагеняне, веря в неприступность своей позиции, стояли твердо и успешно отражали атаки Силана, но потом, обнаружив, что с одной стороны их обходят солдаты Лелия, а с другой — Сципиона, дрогнули, разомкнули строй, спеша успеть повсюду, и за это тут же были наказаны: римляне закрепились и в центре. Вскоре сражение превратилось в избиение пунийцев. Испанцы Газдрубалова войска о сопротивлении думали мало и при первой возможности бежали, оголяя пунийские ряды и этим усугубляя панику. Беглецов встречали оружием у подножия холма, тем же из них, которым удавалось пробиться сквозь эти заслоны, путь преграждали либо воины Марция, либо — Кавдина, закрывающие выходы из долины. В последний момент Публий ввел в дело своих испанцев. Тактической необходимости в этом не было, но он хотел скрепить их клятвы верности пунийской кровью.

В итоге, было истреблено восемь тысяч врагов, в основном — африканцев, так как Сципион велел щадить иберов. Еще двенадцать тысяч — тут преобладали уже испанцы — удалось захватить в плен.

Публий весь день находился в первых рядах сражающихся и не получил даже царапины, только ушиб ногу, споткнувшись о камень. Хотя он и бился с пунийцами подобно простому солдату, его восприятие боя в корне изменилось здесь, в Испании. Как и прежде, при Каннах и Требии, перед ним мелькали перекошенные ужасом, болью или гневом лица, звенели мечи, ударялись вокруг дротики, но все это он видел и слышал как бы мимоходом, в то время как взгляд его разом охватывал весь холм, долину перед ним, реку, свой лагерь и самые дальние посты; он взором полководца огибал гористый рельеф и словно вживую наблюдал, как восходят на скалы воины Лелия по другую сторону холма, как стягиваются подкрепления на нижнюю площадку, за яростным криком соседей его слух ловил шум битвы на отдаленном фланге, звуки сигнальных труб и голоса легатов. Полководец обязан уметь видеть и слышать многое из того, что недоступно органам чувств простого человека.

Римляне еще по инерции добивали врагов, а Сципион, придавший им эту инерцию, мог считать свою задачу выполненной. На протяжении двух дней ему удавалось строго выдерживать задуманный психологический тон происходящего, сознательно выбранный им для эмоционального освещения событий, подобно тому, как художник подбирает фоновую краску для картины. Все действие этого кровавого спектакля разворачивалось среди декораций, расписанных чудовищами страха, свирепо взирающими на пунийцев. Над сценой со стороны африканцев с самого начала реял безысходный пессимизм. И Сципион все свои маневры построил так, чтобы постоянно нагнетать этот дух обреченности.

На край площадки, где стоял Публий, вбежал Луций, которому напоследок тоже довелось вмешаться в битву. Братья крепко пожали друг другу руки, и Публий, показывая вниз, где во множестве рассыпались бегущие пунийцы, то там, то здесь нагоняемые римлянами, сказал:

— Неспроста Газдрубала зовут Баркой, отступает он действительно молниеносно.

Увидев по выражению глаз брата, что тот не понял шутку, он объяснил:

— «Барка» — по-пунийски означает: «Молния».

Тут Луций улыбнулся и с восхищением воскликнул:

— Все-то ты знаешь, Публий. Удивляюсь я тебе: находишься ты рядом, а как будто живешь совсем в другом мире.

Некоторое время они помолчали, осматривая долину, потом Луций с наслаждением вдохнул воздух победы и с чувством произнес:

— Жаль, что отец не может видеть нас сейчас.

— Я думаю, он нас видит, — задумчиво сказал Публий, — ведь тело его осталось здесь непогребенным, и безутешный дух, наверное, до сей поры витает над этой чуждою землей…

Тем временем солдаты перешли к сбору добычи. Сципион предоставил им возможность самостоятельно управиться с этим делом и стал спускаться вниз к своему лагерю. Вдруг взгляд его упал на какого-то испанца, с торжеством сжимавшего трофейный меч с позолоченной рукояткой, на острие которого болтался опять-таки обделанный золотыми накладками шлем. Сципион с неудовольствием узнал в молодом человеке Аллуция. Тот одолел пунийского офицера и теперь мог с гордостью смотреть в глаза полководцу. Он несказанно обрадовался встрече с проконсулом, но Публий, увидев его счастливый взор, тяжело отвернулся и прошел мимо. Раздосадованный случившимся, он уже было решил отправить этого молодца куда-нибудь за Ибер, с глаз долой, но в следующий момент подумал, что, пока Аллуций будет находиться при нем, красавица Виола должна с особым интересом следить за ходом войны и, значит, лишний раз ей придется вспомнить его, Публия, и восхититься одержанными им победами. Потому он решил оставить все, как есть, и, более того, даже облагодетельствовать молодого испанца, остановился на миг, намереваясь это сделать сейчас же, но, не совладав с собою, пошел прочь, отложив любезности до другого случая.

Вечером, допросив пленных, Сципион убедился, что в своих похвалах «молниеносному» Газдрубалу он все же недооценил его скоростные качества. Карфагенский вождь еще до начала боя, едва увидев, как римляне окружают холм, бросил войско и бежал с небольшой свитой, прихватив с собою, как и полагается пунийцу, сундучок с казною, на дне которого грудой серебра лежали новые полчища наемников. Может быть, он рассчитывал, что его воины продержатся на выгодной позиции несколько дней до подхода подкреплений, а возможно, наоборот, сразу понял обреченность войска и не пожелал украсить победу римлян своею смертью. Как бы там ни было, теперь Газдрубал собирал остатки своей армии, чтобы на равных, а не как беглец, присоединиться к двум другим карфагенским войскам.

Всю добычу, кроме пленных, Сципион отдал солдатам. Захваченных испанцев он с добрым напутствием отпустил домой, а африканцев продал в рабство и тем пополнил средства на продолжение войны. Иберийским князьям Публий преподнес подарки, приобретенные за счет средств, вырученных от продажи пленных. Особо он отличил Индибилиса: зная его слабость к лошадям, Публий позволил ему выбрать для себя триста лучших пунийских коней.

С этого дня легионеры стали величать Сципиона императором — наипочетнейшим титулом для полководца, а испанцы: и союзные, и побежденные — объявили его царем всей Испании и вконец замучили его изъявлениями необузданного восторга. Публий утомился объяснять им, что для римлянина нет хуже проклятья, чем слово «царь», так как, называя одного человека царем, одновременно всех других косвенно нарекают рабами.

При сортировке пленных квестор Гай Фламиний обратил внимание на юного нумидийца приятной наружности, который, сочетая в себе юношескую робость с надменностью, то боязливо озирался по сторонам, то высокомерно покрикивал на окружающих и требовал почтительного отношения к себе, заявляя о своей принадлежности к царскому роду. Допросив его, Фламиний узнал, что тот приходится племянником сыну царя Галы Масиниссе, возглавляющему нумидийцев здесь, в Испании. Квестор сообщил о знатном пленнике проконсулу, и тот велел прислать его в преторий.

Юный царский отпрыск был озадачен, увидев в проконсульском шатре вместо грозного свирепого властелина, каковыми изображали римских магистратов пунийцы, приятного молодого человека с благородной осанкой, одетого в гражданскую, аккуратно подпоясанную тунику без рукавов, украшенную лишь вертикальной пурпурной полосой. Он совсем смутился, когда римлянин, сам сделав шаг ему навстречу, мягким голосом, просто и естественно, да еще по-нумидийски сказал, что зовут его Публий, и поинтересовался именем своего гостя.

Подросток тихо шепнул одно слово: «Массива». Сципион удовлетворенно кивнул головою и пригласил гостя сесть на раскладной стул. Устроившись напротив, он пояснил, что еще недостаточно владеет языком славного африканского народа, потому далее они будут беседовать с помощью переводчика. По приказу проконсула в шатер вошел Сильван, знавший не менее десятка иберийских и галльских языков, а также — пунийский, нумидийский, египетский и, кроме того, разумеется, свободно говоривший по-гречески, причем на аттическом и ионийском диалектах. Публий завел речь об Африке, и мальчик под напором воспоминаний о родине так расчувствовался, что, наверное, расплакался бы, однако Сципион вовремя перевел беседу в иное русло. Он стал расспрашивать его о дяде Масиниссе. Юноша с восторгом принялся рассказывать о доблестях своего родственника. По его словам, Масинисса был необычайно храбр, умен, являлся самым ловким наездником из всех обитателей обширных нумидийских равнин и вообще превосходил других в любом деле, за которое брался.

Через некоторое время Массива уже всей душой проникся расположением к римлянину и, желая в свою очередь достойно выглядеть перед ним, стал оправдываться, вспоминая ситуацию, приведшую к его пленению. Он объяснил, что, хотя Масинисса строго-настрого запретил ему ввиду молодости вступать в бой, он не мог оставаться в стороне и, несомненно, прославился бы, но его конь споткнулся и сбросил всадника прямо в руки легионеров. Публий посочувствовал собеседнику и обнадежил его перспективами на будущее, в котором ему не раз еще доведется проявить себя с лучшей стороны. Затем Сципион накинул плащ и повел гостя по лагерю. Он показал ему образцы вооружения и прочего снаряжения легионеров, рассказал о структуре войска, римских традициях, поведал о некоторых славных эпизодах истории, по пути познакомил его с братом Луцием, несколько удивленным такой обходительностью с варваром, притом мальчишкой, и с Гаем Лелием, который был дружелюбнее, вполне поняв поведение полководца.

Массива пришел в восторг от созерцания зрелища, которое представлял собой огромный лагерь, и того, характерного для римлян порядка, в каком пребывала грозная сила, заключенная в нем. Но наибольшее впечатление произвело на него уважение, проявляемое легионерами по отношению к своему полководцу помимо безоговорочной воинской субординации, уважение равноправных граждан к наиболее талантливому согражданину, свободное от малейшей примеси подобострастия; поражало и искреннее восхищение им испанцев. Между прочим, нумидийцу бросилось в глаза, что иберы чувствуют себя здесь гораздо раскованнее, чем в карфагенском стане.

Напоследок Сципион подарил очарованному юноше золотое кольцо, тунику, такую же, в какой ходил сам, плащ с золотой застежкой, боевого коня и отпустил его к дяде, дав в сопровождение сотню всадников. При этом Публий не только не требовал выкупа, но и не выразил никаких просьб или пожеланий к Масиниссе.

 

11

В три дня управившись с делами, Сципион созвал легатов и просто друзей на совет по вопросу о дальнейших действиях. Легат пропреторского звания, официально второе лицо в провинции Марк Юний Силан высказал мнение, что следует продолжать войну здесь, в глубине страны, преследовать Газдрубала, пока он не собрался с силами, а затем сразиться с двумя оставшимися пунийскими войсками. Кто-то ему возразил, кто-то поддержал эту позицию, пошли споры. Публий молчал, внимая другим.

Когда советчики стали затихать, либо выговорившись, либо устав от прений, он вышел вперед и, неторопливо прохаживаясь по небольшому кругу свободного пространства, обрамленного сидящими офицерами, изложил свои взгляды на предмет обсуждения.

Согласно его плану, следовало возвращаться в Тарракон и провести остаток года на своей базе. Основанием для такого решения служили две причины. Во-первых, приостановление боевых действий сейчас, когда римляне — победители, сохранит благоприятную ситуацию в Испании, при которой их слава проникает все глубже внутрь страны и привлекает к ним новые народы, в результате чего силы пунийцев уменьшаются и без сражений, тогда как в открытой борьбе с двумя, а возможно, и тремя войсками карфагенян, они, по всей видимости, потеряют инициативу, будут вынуждены обороняться, а это не прибавит им авторитета в глазах иберов при удачном исходе и вовсе перевернет политическую обстановку в случае даже незначительного поражения. Гораздо разумнее, по его мнению, внезапно напасть на противника весною, вновь придумав для него какой-либо сюрприз, чем биться с ним теперь, когда он готов к этому и собрал воедино все силы, когда личная вражда вождей отступила на последний план перед общей опасностью. А во-вторых, риск утраты доминирующего положения в Испании грозит Италии, где римский народ ведет тяжелейшую войну с захватчиком, ибо исполнению давней мечты братьев Баркидов — привести испанские войска на помощь Ганнибалу — препятствуют только неудачи в Испании, заставляющие младших братьев больше заботиться о своих непосредственных делах и откладывать реализацию этого замысла. При существующих обстоятельствах пунийцы крепко увязли в Испании и не смеют помышлять о дальнем походе, что дает Риму, уже добившемуся перелома в войне с Ганнибалом, еще, как минимум, год времени на закрепление успеха.

Первый довод Сципиона высказывался ранее, о втором до сих пор не задумывались. Тем большее впечатление он произвел на окружающих. Все согласились с мнением Публия, и следующим утром армия выступила по направлению к Иберу. А через день к месту покинутого лагеря подошли с одной стороны войска Магона, с другой — Газдрубала, сына Гизгона, вскоре туда же подтянулись вновь собранные силы Газдрубала Барки.

Пунийские вожди были весьма раздосадованы тем, что противник успел ускользнуть от них. Упустив возможность окружить Сципиона, они могли теперь лишь строить планы на будущее. В обстановке секретности состоялось совещание трех полководцев, и после этого, опять разделившись, они двинулись в разные стороны, карая население за переход к римлянам и силой либо подкупом набирая новых рекрутов для пополнения своих войск.

Римляне без приключений вернулись в Тарракон. Настроение в легионах было хорошим, хотя многие считали, что в прошедшей кампании представлялась возможность добиться большего.

В зимнем лагере Сципион дал волю солдатам развлекаться, как им заблагорассудится, но с условием, чтобы во время проводящихся регулярно учений они демонстрировали все требуемые от них качества. Тех же, которые не справлялись с упражнениями, собирали в специальные подразделения и муштровали их, пока они не усваивали свои обязанности настолько, чтобы впредь в любой ситуации помнить, что они — воины Сципиона.

Второй год успешных действий укрепил авторитет Публия у местных народов. И в эту зиму, как и прежде, к нему нескончаемым потоком стекались посольства племен с изъявлениями дружелюбия. Однако многим иберам прискучило однообразие и, несмотря на строго соблюдаемую римлянами аккуратность в обращении с населением, присутствие чужестранцев на родной земле стало тяготить их. Испанцы быстро забыли, что римская гегемония сменила более суровую — карфагенскую и мечтали уже о полном освобождении от иноземцев. В первую очередь такие настроения вызревали в кругах местной знати, которая справедливо полагала, что с избавлением Испании и от римлян, и от пунийцев она останется единственной, а потому неограниченной владычицей своих народов и созданных ими богатств.

В любой политической пропаганде самое ходкое и прекрасное слово «свобода» и одновременно — самое бессмысленное, ибо в абсолютном значении, без оговорок, выражает пустоту, отсутствие связей, тогда как природа в принципе не допускает пустоты. Если же к вожделенному слову присовокупить все необходимые уточнения, этим будет напрочь уничтожен его первоначальный смысл, и в истинном виде лозунг о свободе будет означать лишь то, что взывающий к народу предлагает людям свергнуть господство его соперников, дабы поступить в рабство к нему самому. Поскольку же свобода для одних неизбежно оборачивается ущемлением ее для других, то стоило бы народу знать, что больше справедливости там, где соблюдение воли трудолюбивого большинства кладет предел неумеренным притязаниям алчного меньшинства, чем в обратной ситуации. Но так как почти всегда наиболее речистые принадлежат ко второй группе, то и плетутся испокон веков паутины словес с целью скрыть от миллионов глаз истину.

Таким же образом и иберийская родовая знать засевала почву массового сознания подобными лозунгами, чтобы вырастить сорняки недовольства и брожения, посеяв которые, в свою очередь можно будет получить колючий кустарник восстания и затем на обессиленном поле пожать урожай смиренного подчинения.

Сципион через свою агентуру старался заранее выявлять источники загрязнения общественного мнения и уничтожать их руками местных политических соперников либо компрометировать новоявленных лидеров перед народом и тем самым обезвреживать их, как бы давая людям противоядие к пропаганде. Публий стремился избегать использования легионеров против населения и в критических ситуациях шел на переговоры с вождями оппозиции, в которых соглашался на любые уступки в надежде выиграть время, чтобы потом найти благовидный способ расправиться с ними или подачками склонить на свою сторону. Иногда он даже выступал в народных собраниях племен, испытывая на варварах чары своего обаяния.

Сципион, будучи профессиональным политиком, как всякий римский аристократ, легко различал движущие силы частных и групповых интересов за явлениями политической жизни, ложь — за фейерверком патетических фраз, но сам был вынужден следовать тем же правилам игры. В свободные часы, беседуя наедине с Гаем Лелием, Публий жаловался на лживость, пронизывающую человеческие взаимоотношения и искажающую их. Они часто строили проекты создания наиболее справедливого государственного управления, но не могли придумать ничего более целесообразного, чем постоянно балансирующая на грани конфликта система взаимодополнения и взаимоограничения всех общественных сил, присущая их Родине. Познакомившись с неорганизованной, импульсивной политической активностью испанцев, они впервые отметили для себя пользу института народных трибунов, которые, невзирая на многочисленные искажения, все же с некоторым постоянством выражают интересы народа.

 

12

В целом зима прошла спокойно. Волнения местных племен — явление обычное, и пока они, хотя и приносили хлопоты, еще не представляли существенной угрозы римскому порядку. Дела в Испании складывались весьма благополучно, и сенат почти единогласно продлил полномочия Публия Сципиона и Юния Силана.

Публия порадовали вести о новых успехах в Италии, оказавшихся, правда, меньшими, чем он предполагал. Единственным существенным делом стало взятие Тарента — города, особо любимого Сципионом, зато это событие пошатнуло авторитет Пунийца в других греческих городах и практически ограничило зону его влияния одним Бруттием. Причем радость Публия ничуть не омрачалась тем фактом, что Тарентом овладел его недруг Фабий, поскольку в первую очередь это была победа римского народа. С Марцеллом, на его взгляд, произошло то, чего он давно опасался. Сципион высоко оценивал этого полководца и считал его способным противостоять Ганнибалу, но не превзойти его, потому всегда поеживался, видя, как настойчиво Марцелл ищет решающего боя. Узнав из писем, что Марцелл проиграл одно сражение Пунийцу, а на следующий день взял у него реванш, Публий не совсем поверил полученным сведениям и сделал вывод об общем поражении римлянина, так как этими битвами именно войско Марцелла оказалось выключенным из дальнейших действий.

В информации на мирные темы в посланиях друзей преобладали рассказы о том, сколь расцвела, превратившись в первую красавицу города, Эмилия — дочь погибшего под Каннами Луция Павла. Письма пестрели намеками на то, что одолеть эту «крепость красоты», неприступную для столичных повес, способен только тот, кто взошел на высочайшие стены испанского Карфагена. Марк Эмилий явно не упоминал свою воспитанницу, но писал, что Публия очень ждут в его доме, по нему там скучают. Сципиону такие намеки в свете нынешнего состояния его сердечных дел были неприятны, а в семье Эмилия он больше интересовался судьбою Марка. Понимая, что тот, ввиду тяжелого физического состояния, потерял веру и в свои духовные силы, надломлен и потому особенно нуждается в точке опоры во внешнем мире, он при любой возможности отправлял ему письма, желая своей дружбой создать эту опору его духу.

В плане личных переживаний, борьбы с собою, последний год оказался для Сципиона менее тягостным благодаря присутствию Гая Лелия. Да и сами любовные страсти обломали острые углы о его волю, и воспоминания о злосчастных торжествах под Новым Карфагеном теперь не столько разрывали душу, сколько томили особой возвышенной печалью, порождающей в воображении богатство эстетических образов.

Надежды Публия на более глубокое взаимопонимание с братом Луцием пока не оправдывались. Луций все еще не желал взрослеть и пребывал в состоянии бестолкового самодовольства юности. Столь велика была слава Публия, что отсветы ее падали на младшего брата. Тому везде были рады: мужчины искали его дружбы, а женщины — любви. Луций не щадил своих сил ни в пьянстве с первыми, ни в оргиях со вторыми. В результате проконсулу частенько сообщали о том, что какая-то разудалая иберийка похвалялась связью с самим Сципионом, не подозревая о присутствии в Испании двух Сципионов. Публий, всегда чрезвычайно щепетильный в отношении чистоты своего имени, очень досадовал, обнаруживая ползущие о нем сплетни, и нередко журил брата за неблаговидное поведение. Он объяснял ему, что, кроме самоощущения незапятнанной чести, позволяющего человеку высоко держать свою голову, их, Сципионов, призывает к порядку еще и политический расчет, так как они должны будут многие годы поддерживать могущество своего рода и стать центром передовой группировки римской аристократии. Луций полагал, что удаленность Испании от Рима позволяла ему не опасаться осуждения общественного мнения соотечественников. Но Публий втолковывал ему, что их политические соперники не брезгуют никакими средствами и не теряют даром времени. По его словам, в войске, а также среди купцов находится множество их соглядатаев, собирающих любые компрометирующие сведения о полководце и его окружении, которые при случае удалось бы использовать против них. Получив острастку, Луций обычно несколько дней держался прилично, но потом вновь оказывался в плену плотских страстей. Тогда Публий открыл свои опасения Лентулу Кавдину и поручил ему негласное наставничество над братом. Вскоре Лентул сделался другом младшего Сципиона и, разделяя с ним пирушки, удерживал его от попадания в щекотливые ситуации.

Говоря с братом о скрытой оппозиции в войске, Публий не стал называть имена, хотя сам давно знал, что возглавить его недругов и всех недовольных, по замыслу партии Фабиев, должен был Юний Силан. Но Сципион с самого начала всячески старался привлечь его на свою сторону. В целом это получалось, однако Силан все же испытывал некоторую зависть к славе проконсула, потому Публий сообщил ему, что весною намеревается разделить войска для расширения театра боевых действий и одну часть взять себе, а вторую вверить ему, Силану.

Таким образом, Сципиону пока удавалось справляться и с пунийцами, и с испанцами, и с недругами в собственном лагере.

 

13

Накануне весны Публию пришлось снова вернуть моряков на суда и, снарядив свой флот, отправить его, по требованию сената, в помощь пропретору Сардинии. В этом сенаторском указе Сципион мог бы увидеть опять-таки происки сторонников Фабия, но он не придал случившемуся особого значения, так как морским действиям в его ближайших планах не отводилось существенной роли и сухопутная армия достаточно окрепла, чтобы не нуждаться более в дополнительных матросских когортах.

Сципион предполагал двинуться к Бетису, как только позволит состояние дорог, но из-за болезни задержался в Тарраконе, в результате чего римлянам не удалось захватить стратегическую инициативу. Однако и пунийцы не воспользовались предоставленной им возможностью для активных действий. Три карфагенских войска вяло маневрировали в глубинных районах Испании, сближаясь и снова удаляясь друг от друга.

Болезнь, то затихая, то вспыхивая вновь, вынуждала Сципиона бездействовать два месяца. Временами ему казалось, что он уже в силах выдерживать тяготы похода и через несколько дней может выступить из лагеря, но скрытое недомогание исподволь сковывало его тело и отягчало мысль. В таком состоянии он не хотел затевать крупных дел и, поразмыслив, в очередной раз откладывал начало кампании, ибо одно дело — пассивно переносить трудности и совсем иное — быть центром, умом и душою войска, этого гигантского организма, состоящего из десятков тысяч живых существ. Наконец Сципион растратил терпение и, несмотря на все еще точивший его недуг, распорядился оставить зимний лагерь, при этом надеясь, что остатки болезни утонут в заботах.

Лишь в мае римляне перешли на правый берег Ибера и двумя потоками, одним из которых, составлявшим треть всего войска, командовал Марк Юний Силан, устремились к городу Кастулону, где располагались карфагеняне. Разделив армию, римляне сохранили единство действий, и обе колонны двигались согласованно, подстраховывая одна другую.

Обнаружив приближение противника, пунийские вожди неспешно повели свои войска в разные стороны. Сципион, посоветовавшись с Силаном, стал преследовать Газдрубала Барку, собравшего под свои знамена лучшие африканские подразделения. В ответ остальные пунийские армии тоже подтянулись к месту событий. Карфагеняне не вступали в решающее сражение и, кружась вокруг римлян, выискивали возможности для засады или иного случая застигнуть их врасплох, а пока крупного успеха не предвиделось, доставляли соперникам мелкие неприятности.

Сципион попал в положение Ганнибала, когда тот после блистательных побед у Тразименского озера и Требии длительный период бесславно метался по Италии, пытаясь избавиться от изнуряющей опеки Фабия. Публий сейчас чувствовал себя столь же беспомощным против Фабиевой тактики в исполнении пунийцев. Это крайне раздражало его. Он всегда ощущал в себе достаточно изобретательности, чтобы найти выход из любого положения, и вот теперь способности отказали ему, будто кто-то одурманил его ум. У него даже промелькнула мысль, что его опоили ядовитым зельем. В недобрый час закравшись к нему, эта коварная мысль отравила его дух, он стал подозрительным и даже завел себе раба-дегустатора. Впрочем, в середине года он отказался от услуг дегустатора и вообще выбросил из головы мысли о ядах или ударах в спину, посчитав, что в вопросе о своей жизни и смерти достойнее положиться на волю богов, чем унижать себя и окружающих недоверием, которое, начинаясь с малого, растет, как снежный ком в Альпах. Но это было позднее, а пока он с каждым днем делался все угрюмее и раздражительнее.

Наконец Публий заманил одно из карфагенских войск в ловушку. Силан ловко подставил свой отряд под удар Магону, и тот, соблазнившись выгодами положения, втянулся в битву. В этот момент из лесистого оврага вышли воины Сципиона и окружили пунийцев. Однако, узнав о случившемся, два Газдрубала, вместо того чтобы по первому побуждению идти на выручку к Магону, куда они явно не успевали, немедленно напали на лагерь Сципиона. Публий решил не рисковать и отвел свое войско назад, вызывая на бой теперь уже Газдрубалов, а те при виде римлян поспешно отступили. В итоге и эта затея ни к чему не привела. Но с тех пор пунийцы стали еще более робкими и опасались вступать даже в мелкие стычки.

Постепенно карфагеняне отходили к Лузитании, пытаясь заманить римлян в те районы, где население еще твердо стояло за африканцев. Вскоре войско Публия ощутило трудности со снабжением. Далее углубляться во враждебные земли было опасно. В поисках способа переломить ход войны Сципион стал засылать к пунийцам своих иберов для агитации. Испанские наемники, наблюдая, как карфагеняне при численном перевесе постоянно отступают перед Сципионом, проникались все большим презрением к ним. Правда, пунийцы — большие специалисты по части пропаганды, как и всякие корыстолюбцы, — утверждали, что их тактика объясняется стремлением избежать кровавого побоища, в котором с обеих сторон погибло бы множество самих испанцев. Все же проримская агитация постепенно одерживала верх. Но затея Сципиона была очень близка духу пунийцев, потому они вскоре раскрыли его замысел и ответили тем же, в свою очередь отправив провокаторов в лагерь римлян. В этой идеологической войне одни отряды варваров переходили от римлян к африканцам, другие спешили проследовать в обратном направлении. Поскольку все-таки слава Сципиона в настоящее время сверкала ярче, ее свет привлекал большее число иберов, и войска пунийцев постепенно таяли.

Чтобы уберечь от римского влияния оставшиеся испанские отряды, карфагеняне ускоренным маршем направились к Океану. Ввиду необеспеченности тыла, римляне не могли преследовать их далее. Тогда Сципион объединил обе части войска и стремительным переходом нагнал пунийцев. Прямо с марша он выстроил армию к бою. Однако африканцы отсиделись в лагере. Три дня римляне вызывали противника на бой, но те не смели даже выглядывать из-за частокола.

За неимением большего Сципиону пришлось удовольствоваться этой, психологической победой. Он развернул свои легионы и повел их в направлении на Кастулон. Было ясно, что предстоит длительная и скучная борьба за территорию. Ничего иного не оставалось, как постепенно, один за другим брать испанские города и покорять племена, пока граница римского влияния не достигнет последнего рубежа пунийских владений.

Однако время шло, а дела в такого рода войне продвигались даже медленнее, чем предполагал Публий, кроме того, ему не хотелось распылять войско на гарнизоны. Но за отсутствием других вариантов Сципион запасся терпением и по кирпичику стал возводить здание победы.

Избавившись от преследования, карфагенские полководцы перевели дух и опять повернули свои полчища в направлении центральной Испании, чтобы мелкими наскоками мешать Сципиону в реализации его плана.

Между тем Публий навел контакт с большинством иберийских князей в пунийском стане и достиг с ними договоренности о совместных действиях. При сближении войск на достаточное расстояние римляне должны были бы напасть на карфагенян, а испанцам в этом случае надлежало воспрепятствовать отступлению пунийцев и таким способом принудить их к решающему сражению.

Все складывалось обнадеживающе, и, двигаясь навстречу врагу, Сципион впервые за последние месяцы сбросил с себя хандру, опутывавшую его, как сеть ретиария. Воображение уже рисовало ему заманчивые картины победоносного возвращения в Италию и затем… новый и главный поход.

Неожиданно карфагеняне изменили маршрут круто к северу. Сципион очень обеспокоился этим, предполагая, что противник раскрыл заговор иберов. Однако, по сведениям лазутчиков из вражеского стана, никаких репрессий африканцы не проводили, но обстановка в войске была чрезвычайно нервозной, а вожди все ночи напролет тайно совещались, постоянно ссорясь при этом.

Публий почувствовал, что год кончится не столь спокойно, как начался, и, совершенно оставив осаду местных крепостей, собрал все свои силы воедино, готовый к преследованию карфагенян.

Вдруг пунийцы, до того двигавшиеся одной огромной армией, где легче было уследить за испанцами, разделились на две части, и Газдрубал Барка с лучшими ливийскими подразделениями и несметным количеством самых ненадежных испанцев спешным маршем стал уходить к Иберу, а Магон и второй Газдрубал с остатками ливийцев, нумидийцами, лузитанами, галлами и наиболее преданными иберами заняли горные проходы, чтобы задержать римлян.

Сципион подошел к вражеским заставам на перевалах и остановился в замешательстве. Перебежчики от Газдрубала Барки сообщали ему, что испанцев, охраняя, почти как пленных, силой уводят прочь из их родных земель, и как они ни возмущены этим, но с удалением от римлян, лишенные поддержки Сципиона, не смеют открыто восставать против карфагенян.

Публий пока не мог однозначно выявить замысел Газдрубала. Понятно было только одно: пунийцы стремились не допустить перехода своих иберийских наемников к римлянам. Как бы там ни было, Сципиону надлежало оставить малоэффективную войну в дальней Испании и преследовать Газдрубала. Быстро пробиться через заслоны Магона не представлялось реальным, потому Сципион, делая большой круг, двинулся обходным путем. Он надеялся наверстать упущенное время, когда Газдрубал столкнется с противодействием населения в римской части Испании.

Газдрубал без задержки форсировал Ибер, так как пограничные римские отряды не в состоянии были воспрепятствовать переправе столь огромного войска, и направился к Пиренеям. Однако, как он ни торопился, Сципион, который мог позволить себе поход через земли дружественных народов почти без обоза, неумолимо настигал его. Сражение у пиренейских перевалов казалось неизбежным. С приближением Сципиона Газдрубаловы испанцы стали толпами бежать к римлянам. Над пунийцами собиралась гроза. Но, достигнув гор, Публий с удивлением узнал, что Газдрубал уже переправил своих наемников через Пиренеи.

Сработало главное пунийское оружие — деньги. Газдрубал сумел подкупить кельтиберов, и те ночью потайными тропами провели в горы африканский отряд, который с тыла напал на римскую заставу. Имея надежных проводников, карфагеняне не стали дожидаться утра и преодолели природный барьер той же ночью.

Римлянам вступать в Галлию не следовало, потому что уже почти двести лет они враждовали с многочисленным и воинственным галльским народом. Начнись война с галлами, она по своим масштабам мало уступит той, которую Рим ведет с Карфагеном. Кроме того, проконсул не имел права покидать свою провинцию без позволения сената. Несмотря на бешенство, впервые столь яростно терзавшее Сципиона, он разбил лагерь у перевала и принялся терпеливо ждать дальнейшего развития событий. Он понимал, что стоит римлянам перейти Пиренеи, и галлы несметной толпою примкнут к Газдрубалу, но если римляне будут далеко, то пунийцы сами окажуться в роли врагов галлов, и никакая сладкоречивость карфагенского полководца не защитит его от ненависти варваров.

Но надежды Публия снова не оправдались. Газдрубал сумел отлично поладить с галлами. Он налево и направо щедро разбрасывал сокровища, годами добывавшиеся карфагенскими купцами в бесчисленных торговых авантюрах. Сказалась и добрая память о Ганнибале, который в свое время, проходя по этой стране, сумел внушить варварам мысль, что пунийцы воюют лишь с их заклятыми врагами — римлянами, а самих галлов любят более всего на свете и никогда не причинят им вреда. В итоге, Газдрубал легко достиг Альп и у их подножия расположился зимним лагерем.

Места для сомнений не осталось: Газдрубал в недосягаемом для римлян районе дождется лета и тогда вступит в долину Пада. Потеряв всякую надежду на благоприятный исход войны в Испании, карфагеняне все силы бросили в Италию, уповая на талант Ганнибала. Получилось, что Сципион сам своими победами и неотступным преследованием врагов, вынудил их угрожать непосредственно его Родине. Обескураживающий итог столь удачно складывавшейся деятельности. Да, ему поручили Испанию, и он в три года почти полностью овладел этой огромной, богатой ресурсами, имеющей важное стратегическое и экономическое значение страной. Но какова будет обстановка в Италии на следующий год?

Сципион оставил Пиренеи и направился в Тарракон. Многие поздравляли его, считая кампанию года успешной, несмотря на удавшееся бегство Газдрубала, так как оказалась покорена почти вся Испания, но Публий не слышал похвал, его мысли были далеко отсюда, душою и разумом он находился в Италии.

Очевидно, Газдрубал пополнит армию галлами, да и испанцы, очутившись вдали от своих жилищ, будут вынуждены думать о сражении, а не о бегстве. Тем не менее, Публий оценивал возможности пунийского войска на уровне обычной консульской армии, возглавляемой опытным полководцем, каковых немало в Риме. Главную опасность представляло объединение пунийских сил под командованием Ганнибала. Если таковое произойдет, тогда единственный путь к победе, по мнению Публия — избрать консулом его самого и поручить ему войну с Пунийцем. Сципион понимал, что такое возможно через год-два, когда он завершит войну в Испании и этой победой приобретет достаточный политический вес. Вопрос в том, сможет ли государство продержаться необходимое время против Ганнибала с удвоенным войском? Спокойно поразмыслив, Публий обнаружил в активе своего Отечества все потребные для этого ресурсы. Римские войска никогда не были слабее пунийских, за исключением тех случаев, когда противник располагал подавляющим перевесом в коннице, полководцы же, изучив манеру действий Ганнибала, теперь практически не уступали ему.

В результате мучительных раздумий Сципион пришел к выводу, что поход Газдрубала, несомненно, представляет опасность для Италии, но несравнимую с той, которую несло в себе нашествие Ганнибала, Римское государство ныне совсем не такое, каковым оно было десять лет назад, да и вражеское войско существенно слабее прежнего и по качеству воинов, и по способностям полководца.

Обо всем этом Сципион написал своим друзьям в Риме, а также тщательно перечислил слабые места Газдрубала и дал подробные рекомендации, как действовать против него. Основной совет Сципиона состоял в том, чтобы сразу же ранней весною сконцентрировать все силы на борьбе с Газдрубалом и уничтожить его войско, прежде чем пунийцы освоятся в новых условиях. Если же это не удастся, то взаимодействие двух вражеских армий, по его мнению, лишь затянет войну, но в конечном итоге не воспрепятствует окончательной победе Рима. Кроме того, Публий просил Марка Эмилия прозондировать в сенате вопрос о возможности наделения его, Сципиона, империем в предстоящей весенней кампании на основании факта его профессионального знакомства с новым врагом.

Стараясь использовать все имеющиеся в его распоряжении средства для оказания помощи Отечеству, Публий снарядил свои последние корабли и на них отправил в Италию две тысячи отборных легионеров и девять тысяч иберов, в том числе, тысячу всадников.

Делами провинции Сципион в эту зиму занимался мало, поручив их устройство легатам. Впрочем, и иберы присмирели, увидев, как проворно сами пунийцы разбегаются при появлении римлян. Обстановка в Испании была спокойной. Оставшиеся воинские подразделения карфагенян объединил Газдрубал, сын Гизгона, и увел их на зимовку в глубь Лузитании, а Магон с небольшой свитой и мешком денег переправился на Балеарские острова вербовать наемников из местных жителей, которые были особенно хороши как пращники.

Все время Сципион проводил в бездействии и с тоскою смотрел на море, ожидая вестей из Италии. Никогда прежде друзья не видели его столь пассивным, он ничего не писал, почти ни с кем не разговаривал и не участвовал в войсковых учениях. Окружающие не понимали его беспокойства, поскольку, по их мнению, он вполне добросовестно выполнил свой долг. Эмилий писал из Рима в том же духе. Он сообщал, что в столице все знают, как было дело с Газдрубалом, и потому никто не ставит ему в вину возникшую угрозу Италии, считая такой ход событий неизбежным, как при победе пунийцев в Испании, так и при неудаче. Если бы Сципион преградил карфагенянам путь в Италию и вынудил их вернуться в Африку, то они могли бы переправить освободившиеся войска в Италию прямо из Карфагена.

Однако у Публия были свои особые причины для опасений. Дело в том, что еще осенью на пути от Пиренеев к Тарракону во сне ему привиделся халдей. Тогда, у Нового Карфагена, старик сказал ему противоречивые слова о том, что будто бы его победы обернутся поражениями. Это представлялось абсурдом, но вот теперь в виде сарказма судьбы пророчество стало сбываться.

Прибыв в зимний лагерь, Публий сразу же отправил гонца в Новый Карфаген с заданием разыскать и доставить к нему в Тарракон пресловутого халдея, надеясь так или иначе выведать у него, кто и как внушил ему злополучное пророчество. Однако из Нового Карфагена пришла весть, что мудрец умер чуть ли не на следующий день после памятного пира. Боги оборвали последнюю нить, тянувшуюся от них к Сципиону. Естественно, это не добавило Публию оптимизма.

Он стал ощущать настоятельную потребность очутиться в храме Юпитера на Капитолии, дабы испросить помощь у своих родных богов. Мысленно он представлял себя на скамье у деревянной, обделанной терракотой колонны, в тишине внимающим высшему духу. Иногда ему удавалось сосредоточиться надлежащим образом и достичь субъективного эффекта присутствия в храме. Он напряженно слушал бога и не мог уловить какого-либо предостережения. Публий решил, что италийские боги к нему по-прежнему благожелательны, а вот испанских — он еще не сумел привлечь на свою сторону, хотя эвокация у Нового Карфагена дала положительный результат. Тогда он предпринял единственное деяние, которое было в его силах: принес несколько жертв хозяевам местных небес.

Приближалась весна, но Публий не торопился в поход. Он держал наготове вернувшиеся из Италии корабли, куда они отправили подкрепление, чтобы при первом сигнале из Рима, в случае неудачного исхода сражения с Газдрубалом, устремиться на помощь Отечеству. Сципион понимал, что, возвратившись без разрешения в Город, он не встретит сочувствия в сенате, но в критической ситуации готов был на коленях упрашивать народ о доверии. Он рассчитывал убедить сограждан поручить войну с Газдрубалом именно ему, так как он уже одержал над этим противником победу и, столкнувшись с ним вторично, так же изгонит его из Италии, как прежде — из Испании. А, заручившись поддержкой народа, можно было бы получить империй и помимо воли большинства сенаторов.

 

14

В прошедшем году, несмотря на отсутствие крупных битв, государство неожиданно постигло суровое несчастье: почти одновременно и бесславно погибли оба консула. Первым консулом был тогда избран Клавдий Марцелл сразу, после того как, будучи очернен народными трибунами из-за якобы намеренного затягивания войны, он прибыл в Рим и убедительно отвел возводимые на него обвинения. В сотоварищи ему народ определил столь же горячего человека Тита Квинкция Криспина.

В тот год консулы решили объединить свои усилия, чтобы окончательно разделаться с Ганнибалом. Оба они торопились отправиться к войскам, но особенно спешил Марцелл, разгоряченный прошлогодней неудачей и стремившийся поскорее на деле доказать народу неосновательность сомнений в его талантах. Однако религиозные мероприятия, призванные отвести гнев богов, явленный людям грозными знамениями, надолго задержали консулов в Городе. Оказавшись, наконец, во главе своих легионов, они стали яростно теснить Пунийца, который понимал, что против двух консульских войск в открытом бою ему не устоять, и потому отступал, всячески уклоняясь от столкновения с противником. В этой ситуации Ганнибал мог уповать только на удачную засаду или какую-либо иную хитрость. Вскоре он действительно сумел подстроить римлянам ловушку. Консулы, видя пассивность пунийцев, решили начать осаду Локр и выделили для этой цели часть тарентийского гарнизона. Агентура Ганнибала сообщила ему о плане противника, и на дороге из Тарента в Локры была устроена засада. Римляне не ожидали появления карфагенян на своем пути и, застигнутые врасплох, потеряли две тысячи человек убитыми и полторы — пленными. Эта неудача совсем взбесила Марцелла. Всю жизнь не знавший равных в поединках, он даже стал мечтать о личной встрече с Ганнибалом, что было немыслимо при чрезвычайной осторожности Пунийца. Так или иначе, но Марцелл не мог более терпеть перед собою врага, он рвался в бой.

Станы соперников разделял лесистый холм, очень удобный для устройства лагеря, но еще более выгодный для засады. Ганнибал не в силах был противостоять соблазну и в своей манере ночью начинил окрестный лес нумидийцами. Марцелл понимал, что с возвышающейся перед ним горы он сможет диктовать пунийцам свои условия игры, и переполненный, невзирая на преклонный возраст, жаждой деятельности, решил сам отправиться на рекогносцировку и тем подзадорить своих солдат. Криспин не захотел уступать коллеге в смелости и присоединился к нему. И вот оба консула, оставив позади четыре прекрасно оснащенных легиона, с двумя сотнями всадников ринулись в лесную чащу под нумидийские копья.

Схватка была короткой. Большинство консульского отряда составляли этруски, а в Этрурии с начала года бродили мятежные настроения, потому эта часть охраны, обнаружив опасность, не задумываясь, рассеялась по округе. Остальные сражались насмерть, но силы были неравные. И пал Марк Клавдий Марцелл, много лет стремившийся навстречу Ганнибалу, но так и не настигший его. Курьезная, бессмысленная смерть оборвала эту яркую, пестро раскрашенную всевозможными подвигами жизнь, лишив ее достойного увенчания, но, умирая, свою неутоленную ненависть к врагу Марцелл оставил в наследство Сципиону. Так один человек приходит в мир, чтобы придать завершение и смысл жизни другого, словно каждый из них является органом некоего существа более высокого порядка.

Среди сражавшихся находился военный трибун Клавдий Марцелл младший. Однако ему повезло меньше, чем Публию Сципиону, которому однажды удалось спасти раненого отца, юный Марцелл сам был пронзен дротиком и нуждался в помощи товарищей, поэтому он смог лишь взором проститься с умирающим отцом. Получил тяжелую рану и второй консул. Оставшиеся всадники подхватили Криспина и Марцелла-сына и отступили в лагерь.

Обнаружив среди трупов тело знаменитого вражеского военачальника, наемники сами затрепетали пред величием своей удачи. Они немедленно послали соответствующее донесение Ганнибалу. Карфагенянин отправился лично посмотреть на место событий. Он долго стоял, взирая на брошенный ему под ноги насмешливой судьбою труп самого неукротимого врага. Ганнибал, презиравший коллективный успех, всегда интересовался деятельностью личностей, теми или иными способами возвысившихся над другими людьми. Небывалых высот может достигнуть жизненная сила, но еще могущественнее смерть. Час назад в этом, распростертом перед ним теле кипел воинственный дух и угрожал ему, Ганнибалу, а теперь все это превратилось в пищу для ворон. Как не смолкнуть в почтении пред жестокой властью Смерти!

«Нет, этот герой не достанется крикливым птицам», — решил Ганнибал. Желая, чтобы чтили его собственную славу, он сам подавал пример другим, поступая благородно с поверженными врагами, заслужившими его уважение. Он распорядился достойно похоронить римлянина. Но, несмотря на величавую позу в этой трагической сцене, Пуниец не забыл главного: с руки Марцелла он снял перстень с печатью.

Карфагеняне сожгли тело консула и в серебряной урне отправили пепел сыну погибшего. Однако по пути на транспорт напали повстречавшиеся нумидийцы, которые позарились на серебро и отняли урну. При борьбе пепел рассыпался по земле. Ганнибал, узнав о случившемся, нумидийцев наказал, но к останкам Марцелла велел более не прикасаться, подумав, что тот лишен погребения волею богов.

Ганнибал перенес стан на холм, ставший поводом к схватке, с намерением развивать свой успех. Но Криспин, страдая от раны и сомневаясь в боевом духе солдат после всего случившегося, уклонился от активных действий и ночью, бросив лагерь, увел войско в безопасное место.

Римляне хорошо изучили повадки Ганнибала, потому едва Криспин пришел в себя после мучительного в его положении ночного марша, как первым делом разослал в ближайшие города сообщение о смерти Марцелла с предупреждением ни в коем случае не верить письмам, запечатанным его перстнем.

Предостережение оказалось своевременным, так как в Салапию уже прибыл Ганнибалов гонец с посланием, сочиненным от имени Марцелла, в котором содержалось сообщение о якобы приближающемся консульском войске и требование предоставить легионам необходимый отдых в городе. Жители Салапии сделали вид, что не заметили подвоха. На следующий день пунийцы подошли к городу. Впереди выстроились италийские наемники и перебежчики. Они громко разговаривали по-латински и вообще прикидывались, будто все еще являются италийцами. Им открыли ворота и впустили пять-шесть сотен врагов, после чего входная решетка опустилась, и Ганнибаловы солдаты оказались в ловушке, из которой не выбрался ни один. С башен по обеим сторонам ворот римляне ударили на пунийцев, находящихся вне стен, и благодаря внезапности произвели среди них большой переполох.

Здоровье Криспина ухудшалось. Он сообщил в Рим о своей болезни, не позволяющей ему прибыть в Город для проведения выборов, и назначил для этой цели диктатора — Тита Манлия Торквата. Вскоре Криспин умер.

Другой участник злополучной стычки, Марцелл младший, довольно быстро оправился от раны и даже некоторое время как легат возглавлял отцовское войско.

Ввиду отсутствия полководцев римляне отступили перед Ганнибалом, и тот сразу двинулся к Локрам, чтобы снять с этого города осаду. Римляне под Локрами, едва услышав о приближении Пунийца, побросали осадное снаряжение, погрузились на суда и спешно отплыли в Сицилию.

Сенат направил к обезглавленным войскам легатов, в числе которых наиболее заметной фигурой был Квинт Фабий младший, и те, избегая решительных действий, довели кампанию года до спокойного окончания.

Таким образом, за прошедший год в Италии ни одной из сторон не удалось совершить что-либо существенное, за исключением организованной пунийцами под Тарентом засады. Однако гибель обоих консулов нанесла моральный урон Риму и стала еще одним испытанием крепости духа римского народа.

В противоположность Италии и Испании в Греции военные действия оживились, но масштаб их, конечно, был совсем иной.

Филипп Македонский вступил с войском в эту страну, чтобы избавить своих союзников ахейцев от притеснений этолийцев. В Фессалии его встретила армия Этолийского союза, подкрепленная тысячей моряков, посланных Сульпицием, и вспомогательными отрядами пергамцев. В двух сражениях царь разбил своих соперников, нанеся им общий урон численностью в две тысячи, после чего этолийцы, отступив, укрылись за стенами ближайшего города и более не препятствовали Филиппу в реализации его замыслов.

Между тем в Грецию прибыли послы из Египта и государств бассейна Эгейского моря. Они организовали переговоры, желая примирить враждующие стороны, поскольку опасались, что война послужит поводом римлянам и царю Пергама Атталу для вмешательства в дела региона. Было заключено перемирие. Этолийцы затягивали обсуждение спорных вопросов, выигрывая время, а когда войско Аттала и римский флот подтянулись к месту событий, выдвинули заведомо неприемлемые для другой стороны требования и тем сорвали переговоры.

Возобновились военные действия. Однажды Филиппу удалось неожиданно напасть на римских моряков, грабивших побережье, и обратить их в бегство. Этому событию было придано значение большой победы над Римом, и царь с высоко поднятой головой отправился в Аргос для участия в традиционных Немейских играх.

Во время празднеств Филипп днем заигрывал с народом, снимая пред ним царское облачение и представая восхищенным взорам «обычным человеком», а по ночам, вдали от посторонних глаз, ударялся в разгул, не стесняясь при этом отбирать жен у своих друзей и союзников.

По окончании игр в честь Зевса Филипп снова обратился к делам войны. Однако римляне вовремя оказали помощь союзникам, и македоняне были разгромлены, причем сам царь лишился коня и был вынужден собственным мечом отстаивать свою жизнь.

Вскоре пришли вести из Македонии о набегах воинственных соседей на царские земли. Филиппу пришлось покинуть Грецию, чтобы навести порядок у себя дома. По пути он ограбил небольшой городок и тем восполнил ущерб, понесенный в последнем сражении. На том все пока в Элладе и закончилось. Ход войны здесь вполне устраивал римлян, которые с минимальными затратами поддерживали этот тлеющий костер распрей, не позволяющий Филиппу помышлять о вторжении в Италию.

Однако Греция жила не только войной, но и готовилась к проведению сто сорок третьей Олимпиады. Олимпийские игры всегда собирали множество людей со всего эллинского мира, и римляне решили воспользоваться этим, чтобы напомнить о себе. Сенат отправил в Олимпию делегацию с поручением пригласить на освобожденную Родину беженцев из Сицилии и Тарента, понимая, что это доброе сообщение привлечет внимание публики к войне римского народа с захватчиком и даст возможность представить события в должном свете, а одновременно ненавязчиво и корректно поведает об успехах римского оружия.

 

15

На выборах в Риме, проводимых диктатором Манлием Торкватом, консулами на следующий год избрали Гая Клавдия Нерона и Марка Ливия. Гай Клавдий, по мнению большинства, давно созрел для высшей магистратуры, потому его кандидатура не вызвала споров. А вот с Марком Ливием дело обстояло сложнее. Это был видный политический деятель. Он исполнял консульство еще за год до нашествия Ганнибала. Однако недруги, а следом и народ, обвинили его тогда в незаконном присвоении части добычи, собранной в иллирийском походе. Обида глубоко ранила Ливия, и он удалился в свое поместье, где безвыездно прожил восемь лет. И только в прошлом году консулы велели ему вернуться в Рим, поскольку нельзя было допускать, чтобы столь опытный человек проводил время в бездействии, когда государство находится в опасности. Но, возвратившись в Город, Ливий и обликом своим, и поведением выражал все ту же скорбь по поводу давних событий. Дабы придать ему нормальный вид, пришлось вмешаться цензорам, которые заставили его срезать длинную бороду, остричь волосы и снять рваное рубище. Будучи насильственно втянут в общественную жизнь, Ливий оставался пассивным и угрюмым. Когда же ему предложили консульство, он саркастически укорял народ в непоследовательности, ибо, однажды обвинив его в нечестности, те же люди снова прочат ему высшую должность. Однако в конце концов он склонился пред волею сограждан и не только принял консульство, но и для пользы дела помирился со своим личным врагом — Клавдием Нероном.

Такая обстановка сложилась в государстве к моменту вторжения Газдрубала. Перед лицом этой грозной опасности многие вспоминали, сколько бед принес на их землю Ганнибал, и страшились возвращения тех мрачных времен. Но тревоги было все же меньше, чем сосредоточенности. Люди понимали, что настал решающий период в противостоянии Рима и Карфагена, ибо враг не сумел выдержать тяжесть войны одновременно в Испании и Италии и, используя свой последний шанс, объединил обоих неудачников вместе с целью добиться перелома на главном фронте. Достаточно выстоять сейчас, и противник никогда не сможет реально угрожать существованию государства.

В этот раз консулы, как никогда, тщательно производили набор войск. Особенно усердствовал вечно всем недовольный Марк Ливий Ресурсы Республики оскудели, численность граждан уменьшилась почти в два раза по сравнению с довоенным периодом, и Ливий потребовал предоставить ему возможность привлекать к службе ветеранов и добровольцев. Сенат наделил консулов всеми правами, необходимыми для формирования легионов в нынешних условиях, а также особыми полномочиями при ведении боевых действий, состоящими в свободе перемещений за пределы предписанных районов и перегруппировки воинских подразделений.

Подготовка к походу была еще в полном разгаре, когда от претора в Галлии пришло известие о начавшемся переходе Газдрубала через Альпы, сообщалось также о волнениях лигурийцев, выказывающих намерение присоединиться к вражескому войску. Это заставило консулов поторопиться с завершением дел в Городе и с набранным пополнением раньше обычного отправиться к своим легионам. Ливию выпал жребий воевать с Газдрубалом, а Клавдию Нерону — с Ганнибалом.

Газдрубал гораздо быстрее и с меньшими потерями преодолел горы, чем его старший брат, поскольку учел предшествующий опыт, но не сумел извлечь выгоды из сложившегося положения. Он принялся осаждать римскую колонию Плаценцию и в бесплодных усилиях упустил время, тем самым позволив Марку Ливию привести свое войско в боевую готовность.

Ганнибал, разгоряченный новыми надеждами, рано покинул зимний лагерь. В спешке Пуниец проявил несвойственную ему беспечность и во время марша был атакован римлянами, возглавляемыми легатом, так как консул тогда еще находился в Городе. В результате столь внезапного нападения африканцы потеряли четыре тысячи человек. Это несколько охладило пыл Ганнибала, и он вернулся в Бруттий. Тем временем Клавдий Нерон прибыл к своему войску и повел его на юг. Ганнибал вызвал все гарнизоны из бруттийских городов и усилил ими свою армию, после чего посчитал себя способным сразиться с консульскими легионами. Встреча противников произошла в Лукании. Римляне затевали с пунийцами стычки, но в настоящую битву не вступали, так как в условиях кампании этого года при неудаче они теряли больше, чем могли приобрести в случае победы. Главный удар предполагалось нанести Газдрубалу, а в войне с Ганнибалом достаточно было помешать карфагенянину оказать помощь брату. Осторожность римлян напомнила африканцам прежние времена, и они значительно осмелели. В конце концов их дерзость возмутила темпераментного консула, и однажды на широком поле он решительно построил войско к бою.

В произошедшем сражении Клавдий Нерон более походил на Ганнибала, чем сам Пуниец, который в этот день сыграл роль Варрона или Семпрония. Карфагеняне, едва увидев стоящие в шахматном порядке манипулы римлян и получив разрешение своего полководца вступить в бой, беспорядочной толпою ринулись за лагерный вал, организовывая строй уже в непосредственной близости от врага. Клавдий без промедления пустил на них конницу и тем окончательно смешал ряды африканцев, на которых вскоре могучей лавиной обрушились подоспевшие легионы. Пунийцы оказались в жалком положении, но тут в дело вмешался Ганнибал и благодаря своему опыту и энергии восстановил некоторый порядок в войске. Однако в этот момент из-за лишенных растительности и потому не внушавших опасений холмов на краю равнины выскочил римский отряд, спрятанный там накануне ночью Нероном, и ударил во фланг противнику. Теперь уже никакими силами невозможно было удержать африканцев от бегства, как обычно, сопровождаемого избиением отступающих. Только близость лагеря спасла пунийское войско от разгрома, но и при этом карфагеняне все же понесли значительный урон.

На следующий день консульская армия вновь предложила противнику бой, но пунийцы остались в лагере. Тогда римляне беспрепятственно похоронили погибших сограждан и собрали добычу. Ночью Ганнибал тайно увел свое войско прочь.

Некоторое время римляне преследовали врага, неизменно одерживая верх в случайных схватках. Наконец Ганнибал, опасаясь попасть в «клещи» между двумя противниками, так как в окрестностях действовало еще войско римского пропретора, закрепился на удобной позиции и стал ждать сведений от брата, не искушая более судьбу бесполезными маневрами.

Консул разбил лагерь поблизости от неприятеля и тщательно следил за ним, готовый в любой момент предпринять контрмеры против его действий. Клавдий Нерон томился бездействием, душой он находился там, где решалась сейчас судьба войны. Нерон особенно жаждал сразиться с Газдрубалом еще и потому, что хорошо помнил, как тот лживыми переговорами провел его в Испании. Именно за эту свою оплошность, как ему казалось, он и был отозван из провинции и пережил немало насмешек.

Случай помог Клавдию активно вмешаться в ход событий. Римлянам удалось перехватить курьеров Газдрубала, которые несли Ганнибалу письмо с планом совместных действий. Газдрубал предлагал брату двигаться на север, чтобы в Умбрии объединить оба карфагенских войска. Теперь консул знал маршрут неприятеля.

Казалось, сами боги доставили Нерону эту информацию, поощряя его отважиться на нестандартный ход. Он решил любой ценой, а точнее, ценою риска, захватить стратегическую инициативу, и тут же, получив дозволение его внутреннего «цензора», мысль, давно работавшая в этом направлении, подсказала соответствующую идею. О задуманном предприятии консул оповестил сенат, направив в Рим свое послание вместе с Газдрубаловым письмом. Замысел Клавдия — с частью войска придти на помощь Ливию и, сложив усилия, одним ударом уничтожить врага — вызвал у старейшин Города немало опасений, поскольку план не уделял должного внимания Ганнибалу. Однако консул располагал полномочиями для подобного поступка и призвать его к ответу можно было только по истечении срока магистратуры.

Итак, Клавдий Нерон выбрал из своей армии шесть тысяч лучших солдат и, объявив, что желает овладеть небольшим близлежащим городком, выступил из лагеря. Выйдя из зоны досягаемости пунийских разведчиков, римский отряд повернул к Пицену. И только теперь консул сообщил солдатам об истинной цели похода и о значительности той роли, которую им предстоит сыграть в кампании этого года.

Основой для успеха задуманного маневра была внезапность, которая, достигалась быстротою действий. Поэтому воины шли днем и ночью, лишь на несколько часов в сутки позволяя себе отдых. Жители городов и селений, расположенных на пути консула, заранее оповещались о приближении отряда и толпами выходили навстречу, вынося продукты и вещи, которые могли бы потребоваться солдатам. Легионеры шагали вдоль пестрых людских рядов и на ходу брали из предложенного только самое необходимое, проявляя скромность, достойную великодушной щедрости населения. Со всех сторон они слышали добрые напутствия, к ним взывали как к защитникам Родины, с каковыми связаны надежды всей Италии. К Клавдию обращалось множество добровольцев, желающих вступить в его войско, он всех благодарил за верность Отечеству, но принимал к себе лишь некоторых, реально способных выдержать тяготы похода.

За шесть дней отряд пересек почти всю Италию и ночью тихо вошел в лагерь Ливия. Консулы решили разместить солдат Нерона в имеющихся палатках, не расширяя лагеря, чтобы скрыть от противника прибытие подкрепления. Той же ночью состоялся совет консулов и легатов. Многие считали целесообразным дать отдых истомленному переходом пополнению и за это время лучше изучить своего врага. Но Клавдий Нерон пылкой речью, перемежая доводы и просьбы, склонил собрание в пользу немедленных активных действий.

На следующее утро легионы выстроились на равнине. Карфагеняне также проявили готовность к бою. Но, знакомясь с расположением войск противника, Газдрубал заметил среди римлян людей, выделяющихся свежим загаром, и исхудавших, будто только что с похода, коней. Он заподозрил недоброе и отвел свою армию в лагерь. По его приказанию к римскому стану и в ближайшие окрестности отправились разведчики. Данные, полученные по их возвращении, были противоречивы: лагерь не увеличился, однако в среде италийцев наблюдается эмоциональный подъем и уверенность в скорой победе. Газдрубал сам приблизился к вражескому лагерю, и тут его поразило дублирование команд, подаваемых трубачами. Он давно имел дело с римлянами и знал, что такое повторение сигналов означает у них наличие двух полководцев и, соответственно, двух войск. Исследуя обстановку, Газдрубал все более склонялся к предположению о присутствии здесь, на границе Галлии и Умбрии, обоих консулов. Это открытие произвело на него угнетающее впечатление, так как он не мог представить, на сколь дерзкую авантюру решился Клавдий Нерон, и посчитал, что его брат потерпел сокрушительное поражение, не позволившее ему воспрепятствовать походу Клавдия. Удрученный тягостными мыслями и дурными предчувствиями Газдрубал с наступлением темноты поспешно бросил лагерь и стал уходить со всем войском вдоль реки Метавр к Апеннинам, намереваясь форсировать реку и идти на юг, чтобы оказать помощь Ганнибалу, по его мнению, попавшему в беду. Но во всеобщей неразберихе пунийцев покинули проводники, и войско заблудилось среди лощин и оврагов незнакомой страны. Тем не менее, Газдрубал не позволял сделать привал и торопил наемников продолжать путь. Все это стало походить на хаотическое бегство. Тут испанцы, составлявшие большую часть армии, вспомнили, как весь прошлый год они без отдыха отступали перед римлянами, но тогда они находились дома и потому спаслись, а здесь, на чужой земле, им грозила всеобщая гибель. Воля иберов была сломлена. Потеряли боеспособность и галльские наемники. Эти рослые, сильные и воинственные люди привыкли решать дело коротким яростным натиском, но оказались неспособными переносить длительные труды. Бессонная ночь лишила их пыла и сил, и многие из них разбрелись по округе, чтобы предаться сну на лоне природы, а остальные едва держались на ногах. Днем разведчики сообщили о приближении римлян, которые двигались по кратчайшему пути. Эта весть снова подстегнула карфагенян к продолжению марша, так и не позволив им восстановить силы. По мере их удаления от устья реки ее берега становились все круче, а воды — более бурными. Надежда найти брод таяла, а вдали уже показалось облако пыли, взметаемой сапогами легионеров. Пунийцы совсем сникли, дух обреченности реял над войском.

Когда Газдрубал, наконец, понял, что им не уйти от врага, он отдал приказ возводить вал. Но было уже поздно: Клавдий Нерон, следовавший с конницей в авангарде, напал на карфагенян и не позволил им серьезно заняться строительством укреплений, а вскоре подоспел Марк Ливий с легионами, на ходу перестроенными в боевой порядок. Пунийцам ничего иного не оставалось, как вступить в бой.

У римлян правым флангом командовал Клавдий, левым — Ливий. Газдрубал поставил против Нерона галлов, а сам с испанцами и африканцами принял на себя удар Ливия.

На участке Ливия с переменным успехом шла жестокая битва. Постепенно Газдрубал стянул туда из центра лигурийцев и слонов. Обе стороны несли большие потери. А на фланге Клавдия было затишье, поскольку противников разделял холм, огибать который и тем, и другим было опасно. Нерон не мог стерпеть, чтобы исход сражения определялся без его участия и, сдружившись за последнее время с риском, решил до конца выдержать принятую ранее роль отчаянного смельчака. Он развернул почти весь свой отряд и, оставив немногочисленное прикрытие, повел основные силы в обход левого фланга. Переход загорелой части римского войска был столь стремителен, что, прежде чем испанцы и лигурийцы поняли происходящее, они и с фланга, и с тыла были атакованы солдатами Клавдия. Уже пережившие пик напряжения своих сил в битве с легионами Ливия воины пунийского войска не могли выдержать новое сражение. Бежать было некуда, потому окруженные, сгрудившиеся в кучу наемники тысячами гибли на месте. Обезумевшие от боли ран и истошных воплей избиваемых людей слоны топтали свое же войско, и погонщики были вынуждены сами умерщвлять их ударом в голову. Галлы, размякшие от усталости и жары, сдавались в плен, почти не оказывая сопротивления. Газдрубал, сколько мог, и словом, и личным примером воодушевлял солдат. Но в такой безнадежной ситуации наемники забывают о деньгах и превращаются просто в людей, которые понимают всю бессмысленность смерти за тысячи миль от своей Родины. На них все меньше действовали увещевания Газдрубала, воспользовавшегося человеческой алчностью, чтобы ввергнуть их в пучину гибели. Видя бесполезность сопротивления, пунийский вождь, кроме того, под влиянием собственных неудач твердо уверовавший в поражение Ганнибала, совсем отчаялся, причем не только в собственной судьбе, но и в участи своего государства. Он разогнал коня и бросился в гущу римских рядов, найдя смерть, достойную воина, но не полководца.

Избиение продолжалось столь долго, что на следующий день у римлян не хватило сил для уничтожения беспомощной толпы уцелевших галлов и лигурийцев. А Марк Ливий, давая возможность беглецам спастись, сказал: «Пусть останется хоть кто-то, чтобы рассказать о нашей доблести и поражении врага». Пунийцы потеряли более пятидесяти тысяч солдат убитыми, их войско прекратило свое существование. С римской стороны погибло восемь тысяч воинов.

Клавдий Нерон, едва успев возликовать, вспомнил о своих брошенных на произвол судьбы легионах и в ближайшую ночь снарядил приведенный им отряд в обратный путь. В войске, которое он оставил рядом с Ганнибалом, находились опытные легаты, в том числе Квинт Фульвий, прославившийся взятием Капуи, но никакие слава и опыт не способны были заменить для римского солдата авторитета консульского звания, потому уверенность воинам могло придать только присутствие Клавдия.

Боги хранили римлян. Ганнибал проявил странную нерасторопность, и консул вернулся в апулийский лагерь, прежде чем там произошло что-либо существенное.

Клавдий Нерон сполна утолил свою ненависть к Газдрубалу, не только приведя его к поражению и гибели, но и надругавшись над мертвым телом. Он привез с собою голову карфагенского полководца и велел бросить ее перед вражеским валом. В отличие от Ганнибала, Нерон не питал особого почтения к тем немногим людям, которые попирают тысячи других. Для него Газдрубал не был великой личностью, а воспринимался им лишь как захватчик, стремившийся поработить его Родину, и, помимо того, он являлся чужеземцем, то есть почти нечеловеком. Многие соратники Нерона под влиянием широкомасштабных войн и греческого воспитания раздвинули границы своего мировоззрения за пределы померия и приобрели гордость несколько иного порядка. Потому они не могли одобрить последний поступок своего консула, но всеобщая радость была столь велика, что никто не захотел упрекать главного героя этого года.

Когда Ганнибалу принесли голову брата, он впился в нее взглядом и долго молчал. Овладев собою, он сказал: «Узнаю злой рок Карфагена». Вслед за тем к нему привели посланных Клавдием африканцев, которых тот взял в плен у Метавра. От них Ганнибал узнал все подробности о случившемся.

Через несколько дней пунийское войско оставило лагерь и поползло в Бруттий, чтобы забиться в самый дальний угол Италии. Туда же Пуниец согнал население греческих городов, державших его сторону, заставив их покинуть родные очаги.

Ганнибалу невозможно было не понять, что одолеть Рим не в его силах, но он упорно не желал покидать эту страну, в лютой, взращенной с детства злобе к италийскому городу стремясь даже наперекор судьбе вредить ненавистному врагу. Может быть, он рассчитывал на чудо, либо просто не мог поверить в то, что кто-то способен по-настоящему победить его.

В Риме, как только стало известно о предпринятом Клавдием Нероном форсировании событий, установился особый распорядок жизни. Сенат целыми днями заседал в курии, готовый при первой необходимости поддержать государство своим советом, народ толпился на форуме, а многие женщины проводили дневные часы в храмах, простирая мольбы к богам.

Сначала в Город просочились робкие слухи о победе, и люди, возбудившись до предела, все еще опасались радоваться. Потом пришло официальное сообщение о сражении от одного из легатов. Письмо прочли в сенате, а затем — с ростр. Народ восторжествовал, но все же ждал еще более авторитетного подтверждения сведений о великом успехе римского оружия от самих консулов. Наконец происшедшее стало известно во всех подробностях, и обстановка в Городе резко изменилась. Груз войны перестал давить на граждан, и они в полной мере вернулись к мирному труду. Деревенские жители начали возвращаться на свои участки и возрождать запущенное земледелие. Сенат назначил трехдневное молебствие в благодарность богам, даровавшим государству победу, а в скором времени, ввиду пассивности противника, отозвал обоих консулов в Рим.

Марк Ливий и Клавдий Нерон решили и дальше действовать столь же единодушно, как во время сражения. Они в один и тот же день прибыли к Городу и в храме Беллоны, за бороздою померия, встретились с сенаторами. После того как консулы представили отчет о военной кампании, они попросили разрешения вступить в Город с триумфом. Триумф был дарован полководцам без каких-либо возражений.

Итак, через двенадцать лет после вторжения Ганнибала в Италию состоялся первый настоящий триумф в этой войне. Марк Ливий ехал по центральным улицам города на колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, как полноправный триумфатор, поскольку победа была одержана в его провинции и под его ауспициями. Клавдий, согласно букве закона, не мог претендовать на такую же честь и предстал перед народом верхом на коне, как при овации. Такое, второстепенное, положение Нерона во время торжеств лишь добавило к его славе героя еще и восхищение скромностью, так как все понимали, что его вклад в общую победу ничуть не уступает достижениям Марка Ливия. Даже солдаты Ливия уделяли Клавдию больше внимания, чем своему полководцу. Так, год этот, начавшись с великой тревоги, закончился великой радостью.

Тем же летом проконсул Марк Валерий Левин с флотом совершил набег на африканское побережье и благополучно вернулся обратно в Сицилию, по пути нанеся поражение еще и карфагенскому флоту.

В Греции по-прежнему шла вялая война с переменным успехом. Вначале этолийцы при поддержке войска Аттала и флота Сульпиция добились некоторых результатов в свою пользу. Затем Аттал был вынужден возвратиться в собственное царство, потому что против него начал враждебные действия царь Вифинии. После этого преимущество оказалось на стороне Филиппа Македонского. Однако и он не смог достичь чего-либо значительного.

 

16

На протяжении всей войны Карфаген уделял Испании больше внимания, чем Италии. Эта страна была давно освоена пунийцами и давала значительные прибыли. Многие видные старейшины африканской столицы питали свое богатство потоками серебра из испанского источника, другие наживались на работорговле иберами, а третьи возносились к вершинам пунийского счастья, перепродавая испанские товары на Восток, а азиатские — на Запад. Вот и теперь, когда Баркиды сосредоточили все силы в Италии, Африка прислала еще одного полководца в Испанию. Вначале весны воевать со Сципионом прибыл Ганнон с новым, однако, небольшим войском.

Пользуясь тем, что Сципион находился в Тарраконе в ожидании вестей с Родины, Ганнон и присоединившийся к нему со своими балеарцами Магон Барка набрали девять тысяч наемников в недрах дикой Кельтиберии. Публий не опасался пунийского войска, будучи уверен в своих силах, но считал недопустимым сам прецедент перехода населения на сторону карфагенян. Следовало в корне пресечь наметившуюся тенденцию к отпадению местных племен. Внимание Сципиона по-прежнему было приковано к Италии, потому он дал третью часть войска Юнию Силану и отправил его против Ганнона и Магона.

Силан с предельной скоростью устремился навстречу противнику. Изрезанный рельеф и густые леса Кельтиберии позволили ему незаметно подойти к самому лагерю испанцев, которые разбили собственный стан в нескольких милях от пунийцев. Беспечные, как всегда, кельтиберы обнаружили римлян, когда уже не представлялось возможным уклониться от сражения. К началу боя все же успел прибыть Магон и наскоро построить испанцев, чтобы отразить первый удар воинов Силана.

На неровной местности, покрытой кустарником, римлянам сложно было держать строй, но еще большие трудности ожидали здесь испанцев, поскольку такие условия лишали их подвижности. Очень скоро Магон понял, что кельтиберы обречены на разгром, и с небольшим отрядом бежал прочь. Через некоторое время к месту событий подоспел Ганнон с пунийцами. Но к этому моменту с испанцами было покончено, и победители всею массой напали на Ганнона. Запоздавшее подкрепление римляне разметали по округе, а полководца взяли в плен. Спасшиеся кельтиберы разбрелись по домам, а уцелевшие африканцы ушли за Бетис к Газдрубалу, сыну Гизгона. Блестяще выполнив задачу, Юний Силан вернулся к Сципиону.

Публий почти одновременно получил сообщения о двух победах. Причем успех в борьбе с Газдрубалом был на столько же дороже ему, чем удача в собственной провинции, на сколько Италия находилась сейчас от него дальше Кельтиберии. Узнав о том, что угроза Отечеству ликвидирована, Сципион будто родился заново и впервые за последние месяцы заметил синее небо Испании, очень похожее на италийское, разве только более сухое по субъективному впечатлению, вызванному, может быть, особо контрастными красками окружающего рельефа. Казалось бы, известие о благополучном исходе боевых действий на Родине должно было успокоить Сципиона, помочь ему обрести внутреннее равновесие и вернуть его мысли к собственным делам, однако вышло наоборот. Италия и теперь не отпускала его душу, воображение неотступно рисовало родные пейзажи. Он жил в мире грез, временами настолько забывая реальность, что считал, будто достаточно выглянуть из палатки, чтобы увидеть Бычий рынок и Большой цирк, пройти несколько сотен шагов, чтобы очутиться на форуме. Когда он слышал голос ликтора за порогом шатра, ему думалось, будто пришли пригласить его в Курию. Даже дикая предальпийская Галлия, где разворачивались главные события последнего года, представлялась теперь бесконечно дорогой. Он умилялся воспоминаниям о высоких мрачноватых лесах испещренной речушками долины Пада, где десять лет назад довелось ему пережить страшные дни первых поражений этой войны и где пришлось проститься с отцом, как потом выяснилось, навсегда. Память рисовала ему отца во главе конницы у Тицина и потом — раненого, удрученного переживаниями за Отечество. Теперь те места, казавшиеся тогда столь зловещими, были так же близки его сердцу, как сам Рим. А тот факт, что там же нашел гибель враг, делал равнину за Апеннинами еще более привлекательной и желанной. Между прочим, Публий подумал о том, что когда он отправится в Африку, то и Испания будет представляться ему родной стороной. Однако, возможно, так и случится потом, но сейчас эта страна казалась ему однообразной и скучной, как бы лишенной души, все здесь было не таким, как дома. Он пресытился чужбиной, устал от нее, ему хотелось вдыхать пряные запахи перенаселенных кварталов Рима, слышать гул толпы на форуме, где по-латински говорят не только солдаты, как здесь, в Иберии, но также женщины и дети. Глядя на море, Публий готов был броситься в воду, чтобы вплавь достичь берегов Италии наперекор государственным и природным законам. Но дело было не только в тоске по родине. Отечество покидают либо из любопытства, либо во имя великих дел. Первое у Сципиона всегда являлось лишь сопутствующим фактором, а что касается его задачи в Испании, то она в принципе была решена, и оставалась только черновая работа, какую мог бы выполнить и кто-нибудь другой. А Публий не любил тратить свои силы в том деле, с которым способен был справиться кто-то, помимо него. Ему стало тесно в этой стране, его замыслы простирались дальше. Их реализация требовала иных масштабов, и Сципион почувствовал почти физическую потребность как можно быстрее закончить местную войну и сбросить с себя ставшее непомерно узким облачение проконсула Испании.

Поэтому, когда прибыл с победой Юний Силан, и у Публия появилась надежда в этом же году завершить разгром карфагенян, поскольку у них оставалось только одно войско, он быстро снарядил свои легионы и выступил к Бетису.

С приближением римлян, Газдрубал стал отступать к Гадесу — древней финикийской колонии, ставшей столицей карфагенян в Иберии после потери ими Нового Карфагена. Сципион переправился через Бетис и, преследуя противника, устремился к Океану. Теперь он был достаточно силен, чтобы чувствовать себя хозяином в любой части Испании и не обращать внимания на настроение окружающих племен. Если бы потребовалось, Публий тут же, с ходу, готов был штурмовать Гадес и уже начал собирать информацию об этом городе. Сципион еще раньше знал о том, что гадетанцы, несмотря на общность происхождения с карфагенянами — и те, и другие были потомками переселенцев из Тира — страдали от гнета пунийцев больше, чем их соплеменники в Новом Карфагене — от власти римлян, потому в критической ситуации он мог надеяться на их поддержку. Газдрубал почувствовал решимость Сципиона покончить с ним одним ударом и понял, что, как бы он ни ускользал от врага, римляне рано или поздно добьются своего и навяжут ему генеральное сражение. Для кого-то создавшееся положение, может быть, и показалось бы безвыходным, но не для истинного пунийца. Газдрубал, сын Гизгона, слишком долго мечтал о роли верховного полководца в Испании, и теперь, достигнув, наконец, первенства после гибели одного Баркида и поражения второго, он не мог позволить противнику так, запросто, разделаться с ним. Вместо того чтобы соревноваться со Сципионом в тактических хитростях, рискуя всем войском, он совершил нестандартный ход и, разделив армию на десятки частей, рассредоточил ее во всех сколько-нибудь значительных городах союзной ему части страны.

Таким образом, пунийцы без борьбы отдали инициативу соперникам, но затянули войну, так как римлянам даже при самом близком содружестве с Фортуной не удалось бы до зимы овладеть всеми городами. А к следующей весне Газдрубал надеялся навербовать новых наемников, что будет сделать тем проще, чем больше времени римляне проведут в этих краях, поскольку, ведя осаду крепостей, они неизбежно должны подвергать разорению окрестные земли и тем самым возбуждать к себе ненависть местного населения.

Сципион, узнав о маневре врага, в досаде помянул Газдрубала недобрым словом и повернул свое войско в обратный путь. Приближалась осень, и затевать осаду городов не имело смысла, так как при непостоянстве иберов все новые приобретения за зиму будут потеряны. Лишь к Оронгию, самому крупному из ближайших городов, он послал своего брата с десятитысячным отрядом, чтобы, разорив один город, задать острастку остальным. Сам же Публий с основными силами двинулся в далекий путь к зимним квартирам. При этом вслух, перед солдатами, он насмехался над трусостью Газдрубала, но в душе отдавал ему должное.

Времени до зимы оставалось еще много и торопиться было некуда. Сципион решил дать исход давно мучившей его мысли. Достигнув района Илитургиса и Кастулона, этого главного дорожного узла Испании, за который велась основная борьба все годы войны, он отклонился от традиционного маршрута, чтобы найти место, ставшее могилой старших Сципионов, и увидеть, наконец, его своими глазами.

Сделать это оказалось не так просто, как представлялось. В армии еще оставались ветераны, сражавшиеся под командованием Корнелиев пять лет назад, и последний лагерь Публия Сципиона был обнаружен довольно быстро. Однако ночной переход навстречу иберам осуществлялся тогда в столь тревожной обстановке, а спасшихся с самого поля боя было так мало, что теперь, ввиду запутанности и противоречивости сведений, римлянам несколько дней пришлось безрезультатно петлять меж однообразных пологих холмов.

Заканчивался еще один день. Публий ехал на коне в передовой группе всадников. За время блуждания по этим зловещим местам солдаты присмирели, стали задумчивы даже первые весельчаки. Балагуры, которых, казалось, могла успокоить только собственная смерть, смолкли здесь пред памятью о смерти соотечественников.

Действия, не приносящие успеха, особенно утомляют, и люди уже помышляли об отдыхе. Но Сципион в нетерпении намечал еще одну возвышенность невдалеке, которую хотелось обследовать, прежде чем заняться устройством лагеря, однако за этим холмом следовал другой, кому-то он казался подозрительно знакомым, и вереница войска тянулась дальше.

Багровое солнце, разрезанное пополам тонкою полосой полурастворившихся облаков, угасая с каждым мгновением, устало клонилось к горизонту, туда, где был Океан, и вслед за ним весь окружающий пейзаж от низин до гор и небес лихорадочно менял окраску, на пути от дневного света к ночной тьме принимая невообразимое сочетание поочередно переходящих друг в друга цветов.

Публий, зачарованный агонией умирающего дня, забыл о реальности происходящего. Офицеры не раз вопросительно поглядывали на него, но он ехал все дальше. На фоне зрелища заката перед его мысленным взором проплывали картины детства. И в центре самых дорогих воспоминаний был отец. Этот образ пронизывал все его мироощущение, множеством элементов он проник в сознание, характер, привычки, жесты. Так отец запечатлел себя не только в его облике, но и в душе. Как можно считать его погибшим, пока жив он, Публий Корнелий Сципион, который даже имя носит то же самое!

Чья-то лошадь споткнулась, тревожно заржала, и тотчас раздался испуганный возглас всадника. К нему подъехали другие и тут же отпрянули назад. Публий поторопился к месту происшествия и увидел в густой, хотя и пожелтевшей траве белый, как мел, череп, бесстрастно взирающий на него сквозь призрачную грань между жизнью и смертью дырами пустых глазниц. Сципион спрыгнул с коня и склонился над жутким подобием головы, всматриваясь в череп и мучительно пытаясь представить черты бывшего человека. Потом он раздвинул траву рядом, но скелета не было, вокруг беспорядочно валялись отдельные, наиболее крупные кости, полуутопшие в грунте.

Публий тяжело распрямился и мутным взором обвел длинную и узкую, зажатую справа и слева холмами долину, плавно спускающуюся к оврагу, крутым изломом красневшему вдалеке. Вдоль ее рассекал ручей, заметный по извилистой ленте кустарника и еще свежей зелени. Сципиону показалось, что он уже видел это место… может быть, они проходили тут раньше… При взгляде издали здесь нельзя было заметить чего-нибудь особенного. Пологий склон, заросший высокой травой, представлялся мирным благодатным пастбищем.

Всадники последовали примеру командира и, спешившись, стали рыскать в траве, вскоре им в помощь подоспела пехота. То там, то здесь раздавались возбужденные выкрики, отмечавшие очередную находку.

Настала ночь, и римляне наскоро и в беспорядке поставили палатки, впервые за четыре года проконсульства Сципиона не разбив правильного укрепленного лагеря.

В эту ночь, несмотря на усталость, солдаты спали плохо. Некоторых терзали воспоминания, других будоражило воображение, растревоженное рассказами очевидцев здешних событий. Уснувшие ворочались и бормотали что-то во сне. Им чудилось, будто над полем витают маны погибших и взывают к ним, требуя отмщения, и жалобно молят о покое, который не наступит, пока останки людей будут подвержены действию стихий.

Публий всю первую стражу боролся с бессонницей, сознавая необходимость выспаться перед беспокойным днем. Устав от этой борьбы больше, чем от дневного бодрствования, он поднялся, вышел из палатки и некоторое время стоял в задумчивости. Потом без помощи раба надел кожаный с медными накладками панцирь, взял дротик, не в качестве оружия, а как шанцевый инструмент, объяснил ликтору, где его найти в случае тревоги, и один отправился за пределы лагеря.

Яркая луна струила на долину холодный мертвящий свет. Может быть, именно так освещается мрачное царство Орка. Публий понял, в чем колдовская сила этого места: распростертая пред ним долина заключала в себе противоречие и была оборотнем. Несколько часов назад она являла очарованье красок и ласку мягкого тепла, предательски скрывая смерть на дне под саваном травы, взращенной на крови, теперь она бледна, как кости, устлавшие ее, и завораживает особой, циничной красотой. Она объята духом холода и вечного покоя и беспристрастным лунным светом порицает суетность жизненных стремлений. В ней мудрость недвижности и созерцанья…

Нога Публия подвернулась на неровности, дротиком он разгреб растительность и обнаружил почти целиком сохранившийся скелет. Череп сразу засиял и будто ожил под луною, чем выявил глубинное сродство между ночью и смертью. Здесь поистине храм Смерти, и ночь сейчас вербует для него жрецов… Сципиону показалось, что он сам уже давно мертвец и много лет скитается по стране вечной ночи и ворошит собственные кости. Напряжением воли он стряхнул с себя наваждение и с преувеличенным усердием стал ковыряться в траве. На этом участке, видимо, шла упорная схватка, останки смешались в беспорядочную груду. Публий вдруг решил, что именно здесь пал его отец. Но тщательные поиски не дали никакого результата: ныне тут все были равны, и полководец, и солдат. Однако за этим занятием он обрел некоторое душевное равновесие, настолько спокойнее оказалось иметь дело с реальными мертвецами, чем с призраками. Поодаль он нашел еще одну кучу костей, в другом месте — третью. По этим зловещим знакам можно было прочесть всю битву, определить, где шел ожесточенный бой, где — беспорядочное бегство. Различия в званиях стерлись смертью, но герой, погибший в строю, и сейчас отличался от труса, сраженного в спину копьем нумидийца. Взору Сципиона явственно предстала картина боя. Привидения, наполнявшие здешний воздух, материализовались из лунного света и вновь разыграли пред ним жуткий спектакль пятилетней давности. Сюда явились Злоба, Коварство, и Жестокость, виденные им у Требии, Тицина и при Каннах. Вся мерзость двенадцати военных лет стеклась к истерзанному полю на шабаш.

Сципион вдруг осознал проклятье этой долины. Она заражена человеческой ненавистью. Преступления людские загрязняют природу и порождают в ней притоны темных сил. Публий поклялся очистить заколдованное место и на будущее примирить его с синим небом и солнечным теплом. Как по волшебству, при этом померкло лунное сиянье, и восток, там, где была родная Италия, окрасился в розовые тона.

Раз нарушив предписанный порядок в случае с устройством лагеря, войско, будто сбившись с пути и потеряв ориентиры устава, все дальше увязало в хаосе. Солдаты завтракали неорганизованно, кому как вздумается, многие — сидя, некоторые — даже лежа, а кто-то еще продолжал спать: мрачное место и тягостные воспоминания, казалось, оправдывали все.

Невзирая на то, что мысли Публия были далеки от мелочной повседневности, его профессиональный взгляд сразу обнаружил падение дисциплины в лагере. Однако он промолчал. Сципион не любил окрики и предпочитал исподволь подводить людей к пониманию необходимости следовать его решениям.

Когда войско окончательно проснулось, когда «Долина Костей» снова приняла обманчиво приветливый облик, Публий созвал воинов перед трибуналом, который был насыпан уже сейчас, утром, и в нескольких словах объяснил стоящую перед ними задачу: они должны, наконец, исполнить свой долг перед погибшими, для чего следовало собрать и похоронить останки соотечественников, дабы не терзали их больше хищные звери, ветры и дожди, и души несчастных смогли бы отныне обрести покой.

К предстоящему делу Сципион подошел с истинно римской добросовестностью. Все поле до оврага и холмов было поделено на участки, каждый из которых закреплялся за одним из подразделений, на триариев возлагалась обязанность контроля. Солдаты заняли сразу всю долину и принялись за работу. Все кости сносили в середину и складывали в одну груду. Отличить среди павших своих от врагов не представлялось никакой возможности, поэтому, а также, учитывая то, что пунийцы, по всей видимости, позаботились о трупах соратников, подбирали все подряд. Сципион направился туда, где, по уверениям ветеранов, сражался его отец, хотя он и сам угадал место, в котором должен находится во время боя полководец, и обыскал его еще ночью. Сведения очевидцев были приблизительными, а никаких предметов одежды или вооружения, позволивших бы опознать мертвецов, не было, поскольку победители старательно обобрали трупы, потому и дневные поиски следов старшего Корнелия оказались напрасными. Публий еще раз посмотрел на этот участок кладбища и дал команду соответствующим центуриям приступить к сбору костей также и на нем. Он вдруг забеспокоился, не постигла ли отца участь Луция Постумия, захваченного галлами племени бойев в пойме Пада, чьи останки варвары подвергли надругательству. Однако, расспросив немногих испанцев, находившихся при нем, тогда как большинство их он заранее отправил за Ибер, и перебежчиков-нумидийцев об их обычаях в обращении с прахом поверженных врагов, он несколько успокоился, поскольку здешние варвары в большинстве случаев довольствовались вещами и не трогали тел.

Солдаты, с утра повеселевшие при виде солнечных лучей, рассеявших мрак тревожной ночи, работали дружно. Коллективные действия всегда создают впечатление их законности и целесообразности. То, что одному человеку показалось бы чудовищным, в толпе воспринимается как должное и почти обыденное. Беря пример друг с друга, люди преодолели природную брезгливость к объедкам смерти и носили человеческие кости запросто, как хворост для лагерного вала. Однако, чем выше поднимался грязно-белый холм, тем глубже падал дух солдат. С каждым разом, подходя к куче костей, они становились все мрачнее. Вначале ветераны рассказывали юнцам о ходе того боя, вспоминали, кто где был убит, кто отличился, но к полудню, когда войско, закончив дело, собралось у холма, ставшего продуктом их труда, кругом царило гнетущее молчание, и взоры потупились в землю.

Был сложен гигантский костер, и в нем сожгли все то, что осталось от погибших людей. Публий подошел к серебристо-серой куче, взял горсть пепла и высыпал в мешочек, чтобы отвезти этот прах к пенатам. Многие, потерявшие, как и он, в том сражении родственников, поступили так же. Затем оставшийся пепел зарыли в землю и над этой братской могилой воздвигли курган.

Наступал вечер, но никто не хотел оставаться здесь на ночь, и войско в полном молчании, лишь бряцая оружием, двинулось прочь. Стихли даже животные, почуяв настроение людей.

Публий оглянулся, чтобы в последний раз увидеть эту долину и курган. И снова ему почудилось, будто он бывал тут прежде и часть самого его погибла здесь пять лет назад. Прежде чем навсегда уйти, он задержался еще на несколько мгновений и, воззвав к богам, дал обет почтить память павших по этрусскому обычаю боем гладиаторов, своего рода человеческими жертвоприношениями.

Через несколько дней римляне повторили захоронение на месте гибели легионов Гнея Корнелия. Публий опять взял горсть праха, чтобы передать его двоюродному брату Сципиону Назике.

После этих процедур войско пало духом и в нем невозможно было узнать победоносную армию последних лет. Легаты стали упрекать в этом проконсула. Однако Сципион произнес перед воинами речь, в которой подчеркнул святость выполненного долга, а самое главное, трансформировал накопившуюся в его подопечных отрицательную энергию в ненависть к врагу, и в первую очередь — к иберам, своим тогдашним предательством обрекшим римлян на поражение. Под влиянием слов полководца солдаты потребовали немедленно вести их на штурм испанских городов Илитургиса и Кастулона, чья вина в давних событиях не подлежала сомнению. Причем особым преступлением запятнали себя жители Илитургиса, добавившие к измене еще и избиение укрывшихся у них после поражения римлян. Сципион поклялся, что виновные понесут наказание, но лишь после окончательной победы в этой стране над главным соперником — пунийцами.

Солдаты вернулись в Тарракон, горя неутоленной жаждой великих дел, и с нетерпением, как и их полководец, ожидали будущего года.

Пока Публий занимался захоронением давно погибших, Луций Сципион успел овладеть Оронгием. Ему пришлось вести штурм города по всем правилам военного искусства, так как население отказалось добровольно принять сторону римлян. Вначале город был обведен глубоким рвом, чтобы затруднить защищающимся возможность препятствовать дальнейшим осадным работам, затем — насыпан двойной вал, с которого во время атаки предполагалось обстреливать стены, сооружены подвижные галереи для таранов, многоэтажные башни на колесах. При этом иберы с удивлением взирали на копошившихся вдали от стен римлян и насмехались над ними, вопрошая: не думают ли те укреплять их город? Но находившиеся среди них африканцы из пунийского гарнизона, поняли серьезность положения и сосредоточенно строили всевозможные метательные машины, приспособления с зацепами и прочее оборонительное снаряжение. В некоторых наиболее ответственных местах горожане по их приказу нарастили стену вровень с римским валом.

Когда же воины Сципиона закончили работы и грандиозные сооружения зажали со всех сторон город, когда множество катапульт и баллист обрушили на осажденных поток огромных камней и стрел чудовищной пробивной силы, а пращники и лучники, засевшие на валу, своими снарядами совсем согнали защитников со стен, когда двинулись вперед штурмовые башни, влекомые сотнями мулов, и рядом с ними поползли к воротам «черепахи», испанцы, наконец-то, оценили по достоинству труд римлян и прониклись таким глубоким впечатлением от происходящего, что едва сумели отразить первый натиск. Луций повел на штурм третью часть своего отряда, дав остальным отдых. Изнурив врага этой атакой, он отвел назад передовой эшелон и двинул на приступ основные силы. Повторного напора горожане не выдержали и, оставив оборонительные посты, бросились спасаться. Многие, желая предотвратить гибельный для города и мирных жителей уличный бой, открыли ворота и беспорядочной толпою высыпали перед стеной, жестами изъявляя намерение сдаться. Но римляне, опасаясь какой-либо хитрости, набросились на них и всех истребили. Насытив этим жажду крови, неизбежно возникающую в трудах и лишениях осады, они в самом городе вели себя уже спокойнее и уничтожали только оказывавших сопротивление. Пунийский гарнизон был слишком слаб, чтобы своими силами, после бегства иберов, удержаться против римлян, и тоже вынужден был капитулировать. Всех карфагенян и несколько сотен жителей, поддерживавших пунийцев, римляне под стражей увели с собою, а город в соответствии с политикой проконсула оставили испанцам, передав управление наиболее благонадежным из них.

Еще в центральной части страны Луций со своим отрядом и пленными догнал основное войско, следовавшее к Иберу. Публий Сципион высоко оценил достижение брата и даже поставил его успех в один ряд с собственной победой над Новым Карфагеном. При этом Публию особенно приятно было увидеть, что, искренне радуясь удаче, Луций ничуть не возгордился ею и оставался веселым, открытым и общительным, как и прежде. Значит, потенциал его был выше одержанной победы, поскольку зазнайство, наоборот, находит себе место там, где успех превышает масштаб личности. Публия в свете недавних переживаний смутило лишь избиение иберов, пытавшихся сдаться. В память о «Долине Костей» он решил сделать брату внушение, чтобы тот внимательнее разбирался в ситуации и не допускал лишних жертв даже среди врагов, и уже вызвал его к себе в палатку, но в последний момент под влиянием той же памяти смолчал об этом и заговорил о другом.

Вернувшись в Тарракон, Сципион разместил легионы по зимним лагерям. Как и в другие годы, легаты не позволяли воинам прозябать в бездействии и все погожие дни использовали для проведения самых разнообразных учений. Сам проконсул неоднократно объезжал расположения войск и возбуждал усердие солдат обещаниями близкого окончания испанской войны и возвращения на родину, причем связывал это с уровнем их подготовленности. Приближающийся год, по его словам, должен был стать особенно насыщенным событиями.

С отчетом перед сенатом Публий послал в Рим Луция Сципиона и для убедительности отправил с ним пленных, включая Ганнона, а также наиболее ценную часть добычи. В официальном письме он сообщал о ходе кампании и выражал надежду на скорое ее завершение, однако при этом подробно распространялся об особенностях Испании, многочисленности иберийских племен, находящихся на различных стадиях развития и, следовательно, требующих соответствующего обращения с каждым, их воинственности и непостоянстве, вносящих нестабильность в ситуацию в стране, способную вызвать непредсказуемое развитие событий. Все эти оговорки Сципион сделал для того, чтобы показать специфичность местных условий и создать у сенаторов мнение, что в Испании может успешно действовать только человек, хорошо изучивший эту страну. Он опасался, как бы враждебные силы в столице не прислали ему преемника, дабы пожать плоды его успехов. Не потеря славы как таковой страшила его, а лишение возможности, опираясь на нее, добиваться права возглавить войну непосредственно с самим Карфагеном. В том же духе предполагалось и выступление в сенате Луция. В его словах должны были прозвучать твердая уверенность в победе и одновременно убежденность в неизбежном затягивании войны при каком-либо новом командовании. Однако все это следовало представить аккуратно и ненавязчиво, о чем с Луцием был проведен подробный инструктаж. На основе сказанных вскользь намеков уже сами сенаторы из числа Сципионовых друзей, которым он написал о своих целях более откровенно, должны были «сделать вывод» о необходимости продления проконсульских полномочий Публия. В крайнем случае Луцию предписывалось искать справедливости в народном собрании. Именно потому Публий и послал в Италию брата, а не другого легата, чтобы при необходимости тот мог предстать перед народом не только как доверенное лицо Сципиона, но и непосредственно как один из Сципионов, и тем произвести особое впечатление на простых людей. Впрочем, Публий считал, что основная политическая борьба развернется позднее, а сейчас дело еще не дойдет до прямой конфронтации. Отправляя Луция в Рим, он в первую очередь преследовал более мирные цели, а именно: желал приобщить брата к государственным делам и заодно приучить сенаторов видеть в младшем Сципионе фигуру, с которой в скором будущем придется считаться.

 

17

Зима в Испании не принесла каких-либо событий. Во многих общинах, однако, подспудно зрело недовольство чужеземцами, каковые все более откровенно заявляли о себе как о хозяевах этой страны. Но на открытое выступление против них испанцы не решались, потому что слишком прочным казалось положение римлян и слишком высок был авторитет Сципиона, да и сама по себе новая власть представлялась меньшим злом, чем господство алчных карфагенян. В Италии также не произошло чего-либо непредвиденного. Удачи в Испании радовали и народ, и сенат, поэтому недруги Сципиона вынуждены были затаить свою злобу. Публию и Силану безоговорочно продлили полномочия.

Луций Сципион вскоре возвратился в Тарракон и привез Публию множество хвалебных писем от друзей и благоприятных отзывов о его деятельности от нейтральных сенаторов. Было ясно, что если он вернется в Рим с полной победой над Испанией, то его шансы на консульство будут весьма высоки.

Между прочим Луций поведал брату о том, как прекрасная Эмилия преследовала его в Риме своим вниманием, которое, правда, мало льстило его самолюбию, поскольку весь ее интерес был направлен на Публия. По словам Луция, в Риме все ждали свадьбы представителей двух могущественных и дружественных родов. Из писем друзей Публий узнал также о притязаниях на родство с ним Валериев, имевших на выданье дочь Марка Левина. Такая излишняя честь грозила немалыми осложнениями, поскольку при безусловном сотрудничестве с Эмилиям Сципион рассчитывал упрочить отношения и с Валериями, а потому затевать соперничество между этими фамилиями не входило в его планы. Но самым неприятным для него было то, что ему не нужна ни Эмилия, ни Валерия. Душа его по-прежнему томилась по Виоле. Теперь, когда война в Испании близилась к завершению и предстояло возвращение на родину, его с новой силой стали терзать воспоминания о ее дикой, необузданной красоте. Более трех лет Публий не имел о ней сведений и мучительно гадал, какова она сейчас, изменилась ли внешне, по духу, стала ли матерью. Впрочем, по настроению Аллуция, который каждое лето присоединялся к войску со своим конным отрядом, он мог судить о ее благополучии. Как организатору свадьбы Сципиону незазорно было бы поинтересоваться у Аллуция состоянием жены, но гордость не позволяла ему сделать это, хотя он нередко проявлял внимание к семейной жизни других испанских вождей. Публий жадно присматривался к счастливому кельтиберу, прислушивался к его разговорам с окружающими в надежде получить косвенную информацию о Виоле, но все было тщетно. Причем сам же он воспринимал эту неизвестность как меньшее из зол, поскольку сознание подсказывало ему, что яркий цветок, некогда поразивший его воображение, ныне превратился в пресный плод. Но все же он не мог противостоять повелительной силе и в каждую новую встречу с Аллуцием снова страдал, терзаемый противоречиями.

Газдрубала, сына Гизгона, не томил любовный недуг, и он еще с осени отправился в путешествие по самым дальним и труднодоступным районам Иберии и Лузитании для вербовки наемников, видя в этом деле последнее средство к спасению своей карьеры. Он без устали знакомил диких горцев с последними достижениями пунийского красноречия, приглашая их спуститься на равнину и собраться у его гостеприимного костра и вечно тугого денежного мешка. Успех Газдрубала превысил самые радужные надежды. Наверное, если бы даже сам мешок с серебром вдруг ожил и лично посетил местные племена, при каждом шевелении призывно позвякивая монетами, он вряд ли добился бы большего.

Итак, ранней весною Газдрубал, сын Гизгона, и Магон Барка вывели из Гадеса большое войско численностью свыше пятидесяти пяти тысяч. Римляне были озадачены внезапным возрождением пунийской мощи, но Сципион всех успокоил, заявив, что благодаря усилению карфагеняне, по всей видимости, рискнут вступить в открытое сражение и тем самым предоставят римлянам возможность разом закончить войну, избегнув необходимости гоняться за противником по всей стране, как бывало в прежние годы.

Однако регулярное войско Сципиона количественно в два раза уступало вражеской армии, поэтому проконсул серьезнее обычного отнесся к подкреплениям от испанских союзников. Но при этом он выбирал из иберов только самых надежных, кроме того, тщательно соблюдал пропорцию между силами испанцев и италийцев, которая позволила бы римлянам в любой ситуации иметь преимущество над союзниками, развращенными деньгами пунийцев за долгие годы африканского господства. В конце концов, к Бетису Сципион привел сорок пять тысяч воинов.

Встреча противников, как и в прежние времена, произошла в долине Бетиса на его правом берегу. Карфагеняне заранее заняли выгодную позицию на возвышенном месте и, укрепившись там, в полной готовности ожидали врага. От разведки Сципион знал о дислокации пунийцев и предвидел немалые трудности при подходе к их стану. Поэтому с приближением к противнику он замедлил марш, чтобы не утомлять солдат, в авангарде поставил легкую пехоту с конницей и перестроил их в боевой порядок, а вперед выслал отряд всадников с Кавдином Лентулом во главе устроить засаду за холмом, напротив того места, которое он облюбовал для лагеря.

Когда римляне стали насыпать вал, на них напала ливийско-нумидийская конница под командованием Магона и Масиниссы. Газдрубал рассчитывал помешать римлянам укрепиться и подготовиться к битве, с тем чтобы прямо с похода втянуть их в бой, измотать конницей и после этого окончательно раздавить тяжелой пехотой. Но италийские всадники во всеоружии встретили врага. Однако с самого начала войны африканцы имели значительное преимущество в качестве и количестве своей конницы, что проявилось и сейчас. В завязавшейся схватке римские турмы, несмотря на поддержку легковооруженных, скоро стали уступать противнику. Видя это, Сципион снял легионную пехоту с лагерных работ и бросил ее на поддержку конницы. Сражение выровнялось, но тут из-за холма выскочили всадники Кавдина и стремительно ударили во вражеский тыл. Пунийцы привыкли сами устраивать засады, но переполошились, попав в чужую западню. Очень быстро их отступление превратилось в бегство, и от избиения они спаслись только благодаря близости собственного лагеря. Потери с обеих сторон оказались невелики, но это сражение вновь напомнило воспрявшим под впечатлением своей многочисленности пунийцам о том, что перед ними Сципион, который на протяжении пяти лет в любых ситуациях неизменно одерживал над ними верх. Карфагеняне и особенно испанцы в их лагере приуныли, а римляне беспрепятственно укрепились на холме, создав не менее надежный плацдарм, чем их противники.

Только неутомимый Газдрубал, один из всего пунийского войска, не терял бодрости и оптимизма. В последующие дни он умело воодушевлял солдат и закалял их дух в частых схватках с римскими фуражирами и разведчиками. Поскольку эти стычки проходили с переменным успехом, африканцы снова заразились воинственным пылом и поверили в собственные силы. Вскоре Газдрубал рискнул вывести все свое войско за лагерный вал и построить в боевом порядке.

Сципион не торопился с ответными действиями и пока лишь наблюдал за маневрами карфагенян. Из ворот вражеского стана выползали все новые толпы войск и занимали пологий склон. Во всю ширину холма расцветал гигантский живой узор. Перемещение отрядов, расположение подразделений, сочетание тяжелой и легкой пехоты, ливийцев, испанцев и нумидийцев пока невнятно обозначали контуры замыслов полководца. Постепенно картина прояснялась и в тот момент, когда пунийцы остановились, изготовившись к сражению, и обратили грозные взоры на римский лагерь, приняла окончательные четкие очертания. Теперь Сципион увидел, чего можно ждать от соперника и на что тот не способен. У Публия даже возникло впечатление, будто он давно лично знаком с Газдрубалом.

Поняв, что активная часть программы на сегодня исчерпана и противник более ничего интересного ему не покажет, Публий обернулся к ликторам и велел передать войску приказ строиться рядом со своими укреплениями, а сам вернулся в свою палатку. Зазвучали трубы, ликторы понесли легатам навощенные таблички с подробными указаниями проконсула, лагерь мгновенно наполнился движением.

Центр карфагенского построения составляла отборная африканская пехота, а на флангах белели густые ряды иберов, которым для усиления или, скорее, для уверенности придали слонов. Сципион в середине поставил свои лучшие силы — легионы граждан и латинские когорты, а крылья его армии, как и у противника, состояли из испанских отрядов.

Публий потерял интерес к дальнейшим событиям, поскольку был уверен, что Газдрубал не отважится пересечь низину и атаковать римлян на возвышенности. Сам он тоже не желал идти вперед и вступать в бой на невыгодной позиции, тем более, что даже в случае успеха врагу нетрудно будет укрыться за валом и тем самым избегнуть разгрома. Он построил свое войско только для того, чтобы не дать повода пунийцам заподозрить римлян в трусости и за счет этого укрепиться духом.

Свою оценку ситуации Публий поведал несколько удивленному его пассивностью Лелию. На вопрос товарища о путях к победе Сципион ответил, что пока он еще не знает, как победить, но уже знает, что победит, и в ближайшие дни, а может быть, и часы, изобретет эффективный способ разделаться с врагом. Главным, по его мнению, было не спугнуть противника каким-либо неосторожным ходом, дабы не затянуть кампанию, и нанести только один, но сокрушительный удар. В свою очередь Публий поинтересовался мнением Лелия о Газдрубале. Гай еще не постиг сущность пунийского вождя и стал длинно говорить об отдельных чертах его тактики. По частям все его замечания были верны, но единого целого при этом не вырисовывалось. Когда Лелий смолк, поняв, что говорит не по существу, Сципион задумчиво сказал: «Достаточно узнать одного пунийца, и познаешь их всех… Эти Газдрубалы и Магоны — лишь восковые маски Ганнибала… то же коварство, стремленье заманить в ловушку, ударить в спину, обмануть обещаниями. Ганнибал — есть сгусток пунийских качеств, я хорошо изучили его, а значит, никакие Газдрубалы уже нам не соперники». После некоторой паузы он добавил: «Да, я обязательно что-нибудь придумаю. Слишком часто я видел выжженные и разграбленные италийские земли, это подхлестнет мою смекалку».

Весь день две армии простояли одна против другой, разделенные широкой низиной. Вечером пунийцы вернулись в свои палатки. После них отправились на покой и римляне. Назавтра все повторилось. Несколько дней по утрам Газдрубал выводил карфагенское войско перед лагерем, демонстрируя противнику свою мощь, и аналогично поступали римляне. Но никто не сделал лишнего шага от собственных укреплений, никто не бросил дротика и не пустил стрелу. Каждое утро солдаты предвкушали битву и всякий вечер, разочарованные и измученные ожиданием, возвращались обратно. Построение с обеих сторон не менялось: римляне и пунийцы стояли друг против друга, и им не терпелось вступить в схватку, чтобы свести давние счеты, пыл испанцев был слабее, но и они негодовали на соотечественников из противоположного стана, считая их изменниками. В душах людей копилась энергия ненависти, зрела гроза, и предшествующие ей, как и всякой грозе, неподвижность и тягостный внутренний зной постепенно размягчили волю солдат, притупили их бдительность.

В этот момент Сципион и решил дать бой. С вечера он оповестил офицеров и центурионов о своих планах, и те еще до рассвета подняли воинов и повели подготовку к сражению. Римляне плотно позавтракали и накормили лошадей. Затем, пока легионы строились в боевой порядок, италийская конница пересекла лощину и напала на вражеский лагерь. Привычный распорядок оказался нарушенным, пунийцы растерялись и в суматохе были вынуждены одновременно отбивать натиск вражеских всадников и организовывать строй. Вскоре на поддержку конницы подоспели велиты, и следом за ними густым строем выступили вперед легионы. Ценою больших потерь Газдрубалу, наконец, удалось несколько оттеснить нападавших и вывести войско за ворота. Пока перед лагерем с переменным успехом шел конный бой, пунийская пехота на узком участке кое-как восстановила привычное построение и двинулась навстречу врагу. Между тем Газдрубал, прежде занятый подготовкой к сражению и борьбою с паникой, впервые внимательно посмотрел на приближающиеся ряды противника и обнаружил, что центр у римлян, против всякого ожидания, занимают испанцы, а легионы и италийцы, угрожающе растягивая фланги, наступают по краям.

Левым крылом римлян командовали Юний Силан и Луций Марций. Сципион находился справа. Он ощущал воодушевление и, объезжая свой фланг, без устали подбадривал солдат. Мерно ступающие легионеры при каждом шаге слышали его уверенный голос и знали, что их кормчий крепко держит рулевое весло, оттого головы солдат были высоко подняты, а взоры решительно устремлялись вперед. Пока все шло согласно плану Сципиона: пунийцы не смогли отреагировать на перегруппировку римского войска, кроме того, их армия, скованная конной схваткой, не сумела развернуться во всю ширь, и ее флангам грозило окружение удлиненной более обычного линией италийцев. Когда тяжелая римская пехота приблизилась настолько, чтобы стала невозможной любая перестройка карфагенских сил, Сципион отозвал свою конницу и легковооруженных, которые легко отошли назад сквозь промежутки между манипулами. Их сейчас же разделили на два отряда и направили на фланги.

Испанцы, находящиеся в середине Сципионова войска, намеренно замедлили шаг, и италийцы по краям заметно вырвались вперед, плавно изогнув линию фронта. Легионы заняли промежуточное положение между испанскими и италийскими союзниками. Образовался прогиб. Когда латинские когорты выпустили дротики и, перейдя на бег, врезались в ряды пунийских иберов, центр римлян остановился вне досягаемости метательных снарядов противника, а легионеры, развернувшись косым строем, перекрыли стыки между серединой и флангами и пока тоже не проявляли особой активности.

Бой шел только на флангах, где италийцы теснили иберийских новобранцев. Тем временем всадники и велиты справа и слева обошли сражающихся и ударили в торцы пунийской фаланги, тогда как пунийская конница, приведенная в расстройство утренней схваткой, до сих не могла предстать организованной силой.

Все преимущества были на стороне римлян, но Сципион сознательно затягивал развитие событий и всячески сдерживал рвение своих солдат, призывая их беречь силы для решающего натиска. К полудню всем стала понятна причина медлительности римского полководца: пунийцы, ввиду утреннего переполоха оставшиеся голодными, утомились от длительного пребывания в строю и страдали от жажды, усугубляемой нестерпимой духотой. Они едва держались на ногах и опирались на копья или щиты. Римляне гораздо легче переносили тяготы знойного дня, поскольку успели заранее подготовиться к битве и, кроме того, им добавляла сил вера в близость победы.

Во второй половине дня тяжелая легионная пехота мощной лавиной обрушилась на тех же испанских наемников. Фланги пунийцев подались назад. Главная сила карфагенян — африканская пехота, занимающая центр, и до сих пор ведшая борьбу только с солнцем и голодом — теперь качнулась в стороны, чтобы помочь своим иберам, но при этом угрожающе двинулись вперед Сципионовы испанцы, намереваясь смять вражескую середину, если ее покинут лучшие воины. Африканцам пришлось остаться на месте. Заметив это, снова замедлили шаг римские союзники. Газдрубал хотел было разрушить бесполезный строй и двинуть ливийцев навстречу противнику, чтобы не простаивали напрасно передовые части его войска, но вовремя заметил, что на этот случай Сципион держит на флангах в резерве соединения, составленные на основе второго эшелона легионной пехоты. Стоит только карфагенянам сделать две-три сотни шагов вперед, и они незамедлительно будут окружены принципами. Пунийскому вождю не оставалось ничего иного, как пассивно досматривать до конца грандиозный спектакль, поставленный в его честь Сципионом.

С каждым мгновением бой на флангах становился все жарче. Испанцы держались, напрягая последние силы, их спасала только поддержка нумидийской конницы, наконец-то нашедшей себе применение. А тем временем матерые африканцы, закаленные во многих битвах, изнывали от бездействия и отчаяния. Они все еще раздумывали, каким бы образом им встрять в сражение, но тут шум битвы, огненные стрелы и дротики римлян выгнали из боя слонов, которые прикрывали испанцев, и огромные животные бросились в самое спокойное на всей равнине место, то есть в центр, и в своей неукротимости смешали ряды ливийцев.

Только теперь Сципион ввел в дело все свои силы, и вражеское сопротивление было сломлено. Римляне смяли иберов и, уверенно взбираясь на принадлежавший противнику холм, стали окружать африканцев. Отступление превратилось в бегство.

Пунийскую армию, казалось, ожидало полное истребление. Римляне уже были у самого лагеря карфагенян, но тут небеса вдруг разрешились от бремени знойного дня беспросветным ливнем. Победители вынуждены были с тою же торопливостью, с которою бежали от них пунийцы, устремиться к своим палаткам, спасаясь от стихии.

Римлян очень напугала разбушевавшаяся природа. Они восприняли внезапную грозу как гнев богов. Радость успеха в схватке с земным врагом померкла пред неизвестностью того, что сулят им небеса. Сципион был в гневе на бессмертных, озорною шуткой разрушивших его план. Однако он взял себя в руки и, поразмыслив, успокоился. Наутро Публий усилием воли предстал перед солдатами бодрым и веселым, хотя и не спал всю ночь, раздумывая и тревожно прислушиваясь к зловещему ропоту дождя. Он поздравил воинов с победой и выразил удовлетворение по поводу вчерашнего вмешательства богов, избавивших их от лишних трудов и остановивших битву в тот самый момент, когда было сделано ровно столько, сколько требовалось для полной победы. «С Газдрубалом нам сражаться более не придется, теперь остается только добить его», — сказал он в заключение и добавил, что будущее видится ему столь же светлым, как ясен наступающий день.

Пунийцы провели ночь в еще большем беспокойстве. Им постоянно грезилось, будто, скрываясь под завесой дождя, к их лагерю подступают враги. Они в темноте ползали по мокрому склону и собирали камни и хворост, дабы как можно выше нарастить защитный вал.

На следующий день карфагеняне затаились за своими укреплениями и не показывались римлянам. Публий вывел солдат на поле боя, и они беспрепятственно собрали тела павших соотечественников и похоронили их.

К полудню слова проконсула о полной победе неожиданно для многих получили материальное воплощение. Испанские наемники одного из наиболее могучих племен всем составом во главе с вождем покинули Газдрубала и перешли к римлянам. Через некоторое время следом прибыли отряды других племен. Кроме того, сдались Сципиону многие близлежащие города. Таким образом, иберы в очередной раз разочаровались в карфагенянах и уверились в превосходстве римлян.

Следующей ночью Газдрубал, желая сохранить за собою еще не успевших убежать испанцев, тихо оставил лагерь и устремился к Бетису, чтобы, форсировав его, прямой дорогой идти в Гадес.

Разведка в тот же час доложила Сципиону об отступлении противника. Но проконсул не спешил с преследованием и дал своим воинам возможность выспаться и позавтракать. Только днем он отослал в погоню за пунийцами конницу и легкую пехоту, а сам с основным войском и обозом направился в другую сторону. Сципиону не составило труда догадаться, куда торопится Газдрубал, потому он кратчайшим путем двинулся к переправе через Бетис по маршруту, который был разведан им заранее в первый же свободный день после сражения.

Карфагеняне напрягали все силы и шли днем и ночью, понимая, что лишь на левом берегу Бетиса они смогут почувствовать себя в некоторой безопасности. Вскоре их догнали всадники и велиты римлян. Поход превратился в непрерывное сражение, не разгоравшееся во всю мощь, но как бы постоянно тлеющее, в результате чего за Газдрубаловым войском тянулась непрерывная вереница трупов. Достигнув, наконец-то, переправы, пунийцы в ужасе увидели перед собою сверкающие начищенными доспехами, свежие и бодрые легионы Сципиона. Казалось, сами боги перенесли сюда римлян небесной дорогой. Карфагеняне ринулись обратно.

До Гадеса можно было добраться и другим путем: пройдя правым берегом реки до Океана, а далее — морем, непосредственно до самого города, расположенного на прибрежных островах. Однако при этом пришлось бы сделать большую петлю в соответствии с излучиной русла Бетиса и еще обогнуть непроходимые болота в нижнем течении реки. На таком длинном пути спастись от погони уже не представлялось реальным. Но пунийцы все шли и шли, расплачиваясь кровью за каждую милю. Казалось, их вел уже не разум, а животный инстинкт, они все вместе напоминали раненого затравленного зверя и со слепой звериной яростью боролись за жизнь. Колонна их распалась на отдельные толпы, стремящиеся обогнать друг друга в беспорядочном бегстве.

Управлению такое войско не поддавалось, и, когда римляне нагнали врага, сражения не вышло, получилась бойня. Карфагеняне погибали с оружием в руках, получив удар в грудь, как подобает воинам; погибали, как трусы, бросившие мечи и копья и сраженные в спину; погибали кучками и по одиночке; погибали непокорные, со словами ненависти к врагу на устах, и униженные, молящие о пощаде и проклинающие Ганнибала, развязавшего войну.

За счет опыта и вулканической энергии Газдрубал сумел сплотить ядро своего войска и пробиться с ним сквозь кольцо окружения. Только шесть тысяч пунийцев вырвалось на свободу и укрылось на крутой горе, остальные либо были истреблены, либо сдались в плен. Римляне попытались с ходу овладеть последним плацдармом карфагенян, но крутизна склонов холма и отчаянье безысходности помогли африканцам отбить первый натиск.

Сципион решил не подвергать своих солдат опасности без особой нужды и отказался от мысли штурмовать вражеский лагерь. Было ясно, что на этой одинокой возвышенности без помощи извне долго прожить невозможно и через несколько дней осажденные сдадутся.

В ближайшую ночь Газдрубал с кучкой приближенных обманул и свои, и вражеские сторожевые посты, что было несложно при его пунийской изворотливости, и потайными тропами бежал к Океану, откуда вскоре сумел переправиться в Гадес. Однако гадетанцы не пожелали ввязываться в бесполезную борьбу и принимать на себя удар победителей, защищая Газдрубала и Магона. В городе начались волнения, и Газдрубал был вынужден покинуть страну и вернуться в Африку. Отныне вся Испания принадлежала Риму.

Сципион тем временем занимался наведением порядка в только что завоеванных землях и подавлял последние очаги пунийского сопротивления, разделываясь с остатками вражеского войска, рыскавшими по округе наподобие разбойничьих шаек.

Однажды к нему привели пленного нумидийского офицера, который не захотел объясняться с квестором и настоял на встрече с проконсулом. Однако Публий ничего толкового от него не услышал. Африканец бахвалился своей удалью и объяснял пленение только невезением. От самовосхвалений он перешел к восторгам по поводу могущества и богатства его Родины, долго расписывал, как плодородны земли Нумидии, сколь многолюдны те края и насколько воинственен народ. Наконец он добрался до Масиниссы и пропел торжественный гимн талантам и доблести царевича. По его мнению, такой человек, приняв от отца царство, со временем объединит под своей властью всю Нумидию и сделает ее великой державой.

Наивное и темпераментное варварское красноречие, впрочем, не лишенное естественной выразительности и простодушных красот, извергалось из уст африканца бурным многословным потоком. Скоро римляне утомились его слушать, и Луций хотел остановить это словоизвержение, но Публий жестом предостерег его от вмешательства.

Когда нумидиец замолк, выговорившись или просто переводя дух, Сципион возразил ему относительно Масиниссы:

— Ты считаешь своего вождя великим человеком, а вот я ничего истинно великого пока в нем не увидел, — Публий сделал паузу, выжидательно взглянув на африканца, но тот не выказывал намерения спорить и слушал римлянина, раскрыв рот. Тогда Сципион продолжил:

— Главная мудрость государственного мужа — верно выбрать себе друзей, исходя не только из обстановки сегодняшнего дня, нынешней расстановки сил, но и, предвидя будущее. А чтобы в настоящем прочесть грядущее, надо вовремя уловить направление развития ситуации и, двигаясь мыслью по этому направлению, представить будущее. Твой вождь уже много лет ведет войну с Римом, рассчитывая на карфагенян, а ведь еще два-три года назад, поразмыслив, нетрудно было сделать вывод, который заставил бы призадуматься, прежде чем безропотно внимать приказаниям пунийцев. Еще недавно, окинув мир статичным взором, можно было увидеть, что Ганнибал находится в Италии, и римляне уже много лет не в силах изгнать его со своей земли, а Испания разделена между соперниками почти пополам. Но стоило обратить внимание на движение судеб войны, и стало бы ясно, что Ганнибал в Италии окончательно выдохся и реально как бы находится в осаде у римлян, он заперт в Бруттии и не покидает Италию только из-за недостатка сил, не позволяющего пробиться на свободу. Впрочем, возможно, он еще и боится суда над собою карфагенского сената, ведь Ганнон тринадцать лет назад в письмах предостерегал его от посягательства на Италию, предсказывая плачевный итог любой войны против Рима. Что касается Испании, то, несмотря на кажущееся тогда равновесие сил, столь же легко можно было бы предугадать тот ход событий, которому мы теперь являемся свидетелями. Масинисса не сумел всего этого увидеть и понять. Так в чем же его величие?

Варвар промычал нечто невразумительное, потом, собравшись с духом, заявил, что Масинисса знал все, о чем теперь говорил Сципион, но наперекор судьбе сохранял верность своему союзнику, дабы не покидать его в беде. Затем он упрекнул Сципиона в необъективности, ссылаясь на его неприязнь к нумидийцам, которая якобы осталась после поражения его отца, когда немалую роль сыграла маневренность и агрессивность нумидийской конницы. При этих словах варвар отчаянно гримасничал; видно было, что он волнуется.

Публий сдержанно отнесся к бесцеремонному напоминанию о его душевной ране и с внешним спокойствием сказал:

— Римляне умеют ценить доблесть не только в друзьях, но и в противниках, даже если те участвовали в битвах, унесших дорогих нам людей. Может быть, ты слышал, сколь прославлен нами царь Пирр — злейший враг Италии? Мы отдаем должное и верности. На того, кто, не задумываясь, перебежал к тебе, когда ты — победитель, нельзя положиться в трудный час. И наоборот, проявлявший постоянство по отношению к союзнику до тех пор, пока это было возможно, — последние слова Сципион подчеркнул интонацией, — вызывает доверие и в новых условиях, у другого союзника. Понятие «верность» прекрасно, когда оно имеет реальное наполнение, но если оно вырождается в пустую форму, за которой ничего нет по существу, то это уже фанатизм, может быть, и похвальный для частного лица, но недопустимый для политика, отвечающего за судьбы тысяч сограждан. Если твой Масинисса — действительно мудрый вождь, он найдет выход из нынешнего трудного положения, в противном же случае, окончательно погубит собственное государство. А теперь ступай, возвращайся в Африку или к Масиниссе. Я знаю, что ты доблестный воин, я вообще всегда высоко ценил и буду ценить нумидийцев, а сейчас на практике тебе показываю, сколь достойно римляне поступают с достойными людьми.

Нумидийца проводили до безопасной зоны и, дав ему коня, отпустили на волю. Луций Сципион, как только увели прочь пленного, выразил удивление таким старательным красноречием брата по столь ничтожному поводу.

— Неужели ты до такой степени высоко ставишь этого варвара, чтобы так долго и мудрено агитировать его? — спросил он. Затем, пожав плечами, добавил: — В таком случае проще было его купить.

— Я высоко ставлю Нумидию, — ответил Публий.

Лелий улыбнулся и со скрытым чувством превосходства перед младшим товарищем пояснил Луцию:

— Этот нумидиец вернется к царскому сыну и расскажет ему о том, какие мы хорошие, и о том, что мы готовы взять их в союзники.

— Но, Публий, — обратился Лелий уже к старшему брату, — неужели ты считаешь его способным повлиять на Масиниссу, на которого не произвела должного впечатления даже твоя милость по отношению к знатному Массиве?

— Ты видел, какие у него быстрые и хитрые глазки? — в свою очередь спросил Публий. Не дожидаясь ответа, он продолжил: — Таких вертлявых любят варварские царьки. Это был приближенный Масиниссы, больше того, его посол. Так что случай с Массивой не забыт. Да, этот будущий царь хитер и, опасаясь нашей мести за его длительную войну против нас, решил исподволь выведать, что мы о нем думаем. Ты вспомни, как неуклюже этот варвар влепил фразу о той злосчастной битве, ведь он в упор спрашивал: ненавижу ли я их вождя за причастность к тогдашнему поражению. И я ответил правду: недопустимо кого-либо наказывать за доблесть, как бы ни тягостно было иной раз проявить терпение… А как этот африканец расхваливал свою страну! Словно продавал ее! Так что Масинисса сегодня тайком предлагал нам свои услуги. Я давно ждал этого. Тем не менее, не будем торопить события.

 

18

Узнав о бегстве Газдрубала из Испании, Сципион не стал более терять время и, оставив Силана с третью войска для разбирательства с последними пунийскими отрядами, с остальными силами двинулся в Тарракон. Путь его оказался долгим, поскольку он посетил вождей почти всех могущественных народов Испании, дабы воздать им должное за их участие в ныне законченной войне. Некоторых он поощрял, награждал, других слегка журил, третьих мирил с соседями, улаживал их ссоры, от четвертых выслушивал жалобы на своих легатов и в возникавших конфликтах старался, по возможности, поступать справедливо. Все эти дела заняли более двух месяцев.

Почти одновременно со Сципионом в Тарракон прибыл Юний Силан, закончивший дела в дальней Испании. Остатки пунийского войска частью сдались пропретору, частью рассеялись по округе; вражеская армия прекратила свое существование. Но в вопросе о карфагенянах в Испании все давно уже было ясно, и в докладе Силана Публия больше заинтересовало сообщение о переговорах с Масиниссой. Масинисса тайно встретился с легатом и, дружелюбно им принятый, поклялся стать верным союзником Рима. Заключенный ими договор было решено держать в секрете до высадки римлян в Африке, так как в противном случае карфагеняне могли уничтожить его государство, пока оно не готово к войне. После свидания с пропретором Масинисса отправился на родину якобы для вербовки новых наемников в пунийское войско, а на самом деле, чтобы заложить основы для переориентации своего будущего царства.

После того, как Силан принес весть о ликвидации последних пунийских отрядов, Публий снарядил в Италию Луция Сципиона с сообщением об окончательной победе над врагом и о завершении войны во вверенной ему провинции. Из наиболее знатных пленных Луцию был сформирован внушительный эскорт, призванный визуально подтвердить то, что произнесут его уста.

К сенату у Сципиона в этот раз была только одна просьба: поскорее прислать преемника. Он желал успеть в Рим к моменту проведения выборов, чтобы, получив магистратуру, уже в следующем году приступить к выполнению своей главной задачи. Завоевав Испанию, Публий лишил Карфаген мощной базы, поставлявшей ему средства для войны. Он, как Геркулес в поединке с Антеем, оторвал титана от питавшей его земли и теперь оставалось только задушить обессиленного врага. Война в Испании уже представлялась далеким прошлым, его душа неудержимо стремилась к новым берегам. Он с ужасом думал о проведенных здесь пяти годах — огромном времени, в течение которого ему почти не удалось приблизиться к цели. Как мала и ничтожна казалась сейчас эта гигантская покоренная им страна! Сколь тесна она была для воплощенья его замыслов! Вся предыдущая деятельность имела для него значение лишь постольку, поскольку приближала его к этому дню. До сих пор он лишь корчевал пни и расчищал поле, и только теперь настало время приступать к пахоте и посеву. Как долог еще путь к победе над могучим соперником Рима, и как нестерпимо пребывать в бездействии!

Впрочем, у Сципиона еще оставалось одно небольшое дело в Испании. Намереваясь воевать в Африке, Публий уже сейчас готовил себе плацдарм на этой чуждой и зловещей для италийцев земле. Он заручился поддержкой Масиниссы и недавно послал Гая Лелия в Сигу — столицу другого нумидийского царства, к Сифаксу. С этим царем были заочные контакты у его отца, но с гибелью старшего Корнелия Сифакс вновь вернулся под власть Карфагена. Необходимо было дождаться возвращения Лелия, и в случае отказа царя от союза предпринять какие-либо иные меры. Желал он также закрепить и отношения с Масиниссой, встретившись с ним лично.

Лелия не пришлось ждать долго. Он знал, сколь не терпится Сципиону покончить с делами в провинции, и торопился, как мог. В целом ответ Сифакса был положительным, ибо отзвуки громких побед римлян последних лет достигли и ливийских берегов. Царь с удовольствием принял от Лелия подарки и заявил, что рад дружбе с римлянами, но, видя перед собою то центуриона, то легата и ни разу не встретившись с лицом, облеченным государственной властью, он не может судить, сколь серьезно относится к нему Рим, а потому желает, чтобы в Сигу прибыл сам Сципион. В ответ Лелий стал говорить о множестве забот у проконсула, намекая на целесообразность визита самого Сифакса в Испанию, но царь был слишком горд, чтобы согласиться на такую поездку, кроме всего прочего, весьма красноречивую для карфагенян, но и достаточно умен, чтобы не разгневаться за подобное предложение; он сделал вид, будто не заметил намека, и еще раз заверил Лелия в готовности принять у себя Сципиона, обеспечив ему полную безопасность, и непосредственно с ним заключить союзный договор.

Выслушав эту информацию, Публий выпятил нижнюю губу и задумался. Он позволял себе неэстетичную мимику только в одиночестве или наедине с Лелием, в присутствии же других людей тщательно следил за своими манерами и жестами, как оратор на рострах. Помолчав некоторое время, Сципион принялся расспрашивать Лелия о личности нумидийского царя. Поскольку характер наблюдательности Гая соответствовал интересам Публия, он смог получить ответы на большинство своих вопросов. Несколько успокоившись после этого, Сципион повел разговор о нумидийцах вообще, их нравах, темпераменте, ценностных приоритетах: тяготении к славе или богатству. Попутно он выведывал у Лелия о настроениях населения в Сиге по отношению к римлянам, пунийцам, соседним государствам и наконец к собственному царю. Публий не обошел вниманием даже географических и топографических особенностей столицы Сифакса. Лелий стилем нарисовал на земле план города, указал гавань, дворец и попытался припомнить расположение комнат в нем. Дальше разговор пошел об этикете и обычаях при дворе царя и о многих других подробностях, замеченных Лелием во время его визита в Нумидию.

На следующий день Сципион стал готовиться к путешествию. Когда Публий получил назначение в Испанию, подразумевалось, что он не будет покидать свою провинцию, впрочем, это больше относилось к войскам, однако прямо никакие запреты на передвижения проконсула сенат не накладывал. Публий оставил ближнюю часть провинции, в районе Ибера, попечению Луция Марция, а в Новый Карфаген отправил Юния Силана с двумя легионами. Сам он, взяв с собою Гая Лелия и Корнелия Кавдина, дошел с Силаном до Нового Карфагена и оттуда на двух квинкверемах с сотней легионеров отплыл к ливийским берегам.

Царство Сифакса располагалось напротив Нового Карфагена, со стороны Океана оно граничило с Мавританией, а с другой — с государством Галы. Земли его были весьма плодородны и густо заселены. Как ввиду удобств местоположения, так и из-за своих ресурсов эта страна была необходима Сципиону в качестве союзника. Поэтому риск имел оправдание. Да и вообще Публий не мог проводить целые месяцы в бездействии, почивая на лаврах в ожидании вестей из Италии, в то время, когда родную землю попирает Ганнибал.

Погода благоприятствовала путешествию. Спокойное море радовало душу необъятным простором и блеском гладких волн. Тишина нарушалась только мерным плеском весел. Публию казалось, что суда движутся слишком медленно, он взывал к богам с мольбою ускорить плаванье и те, будто слыша его, подгоняли корабли попутным ветерком. У него были причины торопиться. Не подлежало сомнению желание пунийцев, потерявших Испанию, возможно прочнее укрепиться в Африке. Следовало опередить их в вербовке союзников.

К концу второго дня плавания римляне приблизились к берегу Африки. Сципион жадно всматривался в лежащую перед ним землю, к которой столь часто устремлялась его мысль. Открывающийся взору пейзаж почти не отличался от вида италийского или испанского побережий: та же благоухающая растительностью равнина у моря и бледная полоса невысоких гор вдали, только солнце казалось здесь более желтым. Однако нечто неуловимое сознанием подсказывало, что это чужой край. Лица римлян посуровели. Они находились у самого логова врага. В памяти всплыла трагедия Атилия Регула, вспомнилось вообще все зло, обрушившееся на Италию из этой страны.

Публий почувствовал необходимость взбодрить своих людей и громко воскликнул: «Светом и солнцем встречает нас Африка! Тут, наверное, никогда не бывает туч!» Нехитрые слова проконсула отвлекли солдат от мрачных воспоминаний и обратили их внимание к созерцанию красот природы.

Но, хотя небеса и были безоблачны, грозовая туча поджидала римлян у входа в гавань. На квинкверемах уже намеревались убрать паруса, чтобы облегчить управление судами вблизи берега, как вдруг кто-то заметил подозрительное темное пятно перед белевшим на пологом склоне городом. Через некоторое время, когда расстояние сократилось, пятно разделилось на отдельные силуэты, и стало ясно, что на рейде стоят несколько кораблей, причем, несомненно, боевых. Нумидийцы не располагали военным флотом; египтян, греков или азиатов сюда не допустили бы карфагеняне, следовательно, эти суда могли принадлежать только пунийцам.

На мгновение Публий растерялся. Отступление не соответствовало его характеру. Каково-то будет впечатление от его первого визита в Африку, если он, едва завидев берег, пустится в бегство! Да и вряд ли удастся теперь уйти от преследования, поскольку гребцы были утомлены, так как, не предполагая длительного пути, из них уже успели выжать все силы. Он посмотрел на Лелия. Тот закусил губу.

— Что может здесь делать их флот? — спросил Лелий в ответ на вопросительный взгляд Сципиона.

— Правильно! — воскликнул Публий. — Это не флот, это посольство. Если мы успеем высадиться на берег, наши шансы будут равны, и все решит Сифакс. Верим Сифаксу?

— Ничего другого не остается, — пожав плечами, сказал Лелий и почему-то улыбнулся.

— Итак, верим богам, себе и Сифаксу! — задорно крикнул Сципион и дал команду оставить раскрытыми паруса и налечь на весла.

Скоро на палубах стоящих на рейде кораблей стали различаться фигуры людей, которые столпились у бортов, чтобы рассмотреть прибывающих незнакомцев. Снаряжение судов не оставляло уже никаких сомнений в их принадлежности карфагенянам. Пунийцы тоже разобрались в том, кого они видят, и поспешно дали залп из метательных машин. Расстояние, разделявшее противников, было достаточно велико, и снаряды бессильно упали в воду, не причинив римлянам вреда, лишь только выказав ненависть к ним неприятеля. Публий приказал не отвечать на выстрелы. Между тем на вражеских триремах возникла суета: матросы поднимали якоря, гребцы занимали свои места, воины готовили оружие. Но усилия пунийцев оказались напрасными. Резко усилился ветер, и римские квинкверемы словно на крыльях влетели в гавань. Карфагеняне не успели атаковать их в открытом море, но могли еще попытаться нанести им некоторый урон сейчас, когда суда сблизились, поскольку имели численное превосходство, располагая семью кораблями против двух римских. Однако они не рискнули затевать сражение в гавани чужого города, рассчитывая, может быть, что враг и без того теперь в их власти.

Причалив к пирсу, римляне поспешно убрали снасти, втянули и сложили внутри весла. Сципион оставил на квинкверемах всех моряков и в сопровождении ста прибывших с ним легионеров, Лелия, Кавдина и своего универсального переводчика направился в город.

Тем временем карфагеняне, воспользовавшись знанием местности, продвинулись на кораблях в глубь гавани и, высадившись на берег позднее, все же обогнали римлян на пути к царскому дворцу, поскольку тем пришлось сделать большой крюк, огибая залив. Пунийцы остановились и хмуро ожидали приближения римлян. К этому моменту в порту собралась толпа африканцев, с любопытством глазевших на чужеземцев.

Публий строго наказал своим солдатам не вступать в схватку, ни в коем случае не поддаваться на провокации и целиком положиться на него: он знает, что делает, потому все будет хорошо.

Римляне почти поравнялись с пунийским, гораздо более многочисленным десантом. При этом карфагенские корабли все еще продолжали причаливать к пирсам по всей гавани и высаживать новые кучки солдат и прочего люда. По свите, окружающей пунийского предводителя, Сципион понял, что перед ним сам Газдрубал с остатками своего войска, бежавший из Испании.

Приготовившиеся к схватке карфагеняне с удивлением обнаружили, что римляне приближаются с мечами в ножнах, бесполезно болтающимися на правом боку, со щитами, висящими за спиною в специальных чехлах. Пунийцев сбило с толку такое, с виду миролюбивое поведение Сципионовых солдат, и, упустив первый момент, позднее они уже не отважились напасть на римлян, чувствующих себя как бы в полной безопасности среди все более сгущающихся толп нумидийцев.

Вперед из рядов карфагенян вышел Газдрубал, Сципион узнал его по фигуре и одеянию, знакомым ему со времени их противоборства в последнюю испанскую кампанию, и по величавой осанке, выдающей человека, главенствующего над окружением. Однако столь близко, а между ними было шагов двадцать, он видел его впервые. Публий с невинным и как бы даже приветливым любопытством посмотрел на своего врага и продолжал спокойно идти своей дорогой. Едва он оставил позади Газдрубала, как лицо его, утратив выражение беззаботной легкости, отразило мучительное напряжение. Но такое состояние длилось только несколько мгновений; миновав один вражеский редут, он уже раздумывал, как штурмовать следующий.

«Ничего особенного, я так и предполагал, — тихо пробормотал Публий, обращаясь к самому себе, — весьма неправильные черты, впрочем, не без некоторой приятности, волевого, но не выражающего глубины лица. Я одолел его в Испании, справлюсь с ним и здесь».

Газдрубал понимал, что, превосходя силами римлян, он все же существенно уступает нумидийцам, и если те в схватке примут сторону римлян, то ему несдобровать. А по уверенности, с которой ступал по этой земле Сципион, можно было полагать, что прибыл он сюда по приглашению Сифакса. Боясь самоуправством в чужом городе оскорбить нумидийцев, Газдрубал решил отказаться от применения оружия и погубить Сципиона иным путем. Он отобрал себе две сотни сопровождающих и последовал за римлянами.

Обе процессии двигались в глубь города и, стараясь шествовать чинно, с достоинством, тем не менее, постоянно суетились, торопясь обогнать друг друга. Нумидийцы — проводники и тех, и других — обменялись несколькими словами, и Сципион узнал, что Газдрубал так же, как и он, направляется в гости к Сифаксу. Публий был раздосадован, поскольку не успел опередить Газдрубала хотя бы на сутки, но в то же время мог и порадоваться, что не опоздал, иначе все могло бы закончиться еще в гавани, где пунийцы на его счастье излишне задержались в ожидании торжественной встречи со стороны хозяев. Он уже убедился в непостоянстве варваров и не очень рассчитывал на уверения в дружбе и гарантии безопасности, данные Сифаксом. Было ясно, что сейчас предстоит схватка сразу и за приобретение союзника, и за жизнь.

Делегации, одновременно подойдя к громоздкому зданию царского дворца, сообщили слугам о своих намерениях. Рабы доложили о них Сифаксу. Вскоре любезные придворные появились у ворот и, извинившись перед Сципионом, пригласили Газдрубала.

Публий кусал губы, но успокаивал сопровождающих, говоря, что им предстоит всего лишь очередная схватка с Газдрубалом, которого они уже не раз били, и призывал их следовать за своим императором столь же уверенно, как и в других сражениях.

Сципиону, проконсулу Римской республики, победителю Испании, пришлось долго стоять на пороге дворца африканского царька под жестоким, хотя и вечерним солнцем. Однако он подавил гнев и вновь надел маску приветливости, как бы не усматривая в происходящем оскорбления себе.

Наконец придворные вышли к Сципиону и хмуро велели ему идти за ними. Публию дозволили взять с собою трех человек. Он сделал знак следовать с ним Лелию, Кавдину и переводчику Сильвану, а оставшихся легионеров вверил попечению центуриона, приказав ему ничего не предпринимать самостоятельно, какими бы слухами ни пытались смутить его спокойствие. Они вчетвером сдали мечи нумидийцам и пошли по высоким коридорам, отличающим местную архитектуру от римской и греческой.

Войдя в тронный зал, Сципион увидел в центре пестрой, как африканские птицы, свиты красивого статного человека лет тридцати семи с яркими, выразительными чертами лица. Здесь же находился Газдрубал со своим окружением, также весьма многоцветным, поскольку карфагеняне, являясь народом путешественников, привыкшим к многообразию мира, были менее консервативны в одежде, чем римляне. Под сводом сумрачного помпезного зала царил тревожный дух недоброжелательства.

Газдрубал первым нарушил молчание и сказал:

— Вот, о могущественный царь, тот, кто уничтожил твоих солдат в Иберии и лишил нас с тобою этой богатейшей и обширнейшей земли.

Сципион любезно кивнул царю и даже Газдрубалу и приятно произнес:

— Вот, о могущественный друг, перед тобою Сципион, проконсул Римской республики, освободитель Испании, тот, кто позволил твоим солдатам избежать гибели в иберийских ущельях за чуждые им интересы и вернуться на родину.

Сифакс, пораженный молодостью, благородной внешностью и уверенностью Сципиона, несколько смутился и решил не торопиться с принятием крутых мер.

— Почему ты так смело назвал меня другом? — спросил он, не столько в ожидании непосредственного ответа, сколько для того, чтобы отдалить момент принятия решения об участи своих гостей и заодно прощупать ум римлянина.

— Ты объявил себя таковым моему посланцу и взамен получил уверенья в нашей дружбе, — спокойно, с достоинством сказал Сципион, — мы же, однажды кого-то назвав другом, не изменяем своему выбору. Увидев тебя, я понял, что таковы и твои принципы, ибо в человеке столь возвышенного облика не может таиться коварный дух.

Последней фразой Публий не только польстил чувствительному самолюбию варвара, но, в первую очередь, намеренно привлек его внимание к роли внешности человека в определении черт характера, этим словно бы призывая Сифакса в ответ довериться обаянию самого Сципиона. Удивление нумидийца росло с каждым мгновением. Он произнес нечто несущественное только для того, чтобы побыстрее передать слово римлянину, и весь превратился в зрение и слух, изучая своего оппонента. Публий же, наоборот, старался не молчать и использовал всякую паузу для воздействия на африканца. Как полководец, застигнутый с войском на невыгодной позиции, он мог искать победы только в активных действиях. Сципион аккуратно напомнил царю о его приглашении посетить Сигу, о даваемых гарантиях безопасности и о славе нумидийского гостеприимства. Сифакс ощутил потребность не опускаться ниже образа, созданного под его именем чужеземцем. Он смягчил тон и, пытаясь загладить суровость приема, извинился перед римлянином за то, что заставил его слишком долго стоять перед воротами дворца, оправдываясь при этом невозможностью беседовать сразу с двумя прославленными людьми, представителями величайших народов мира, пребывающих, однако, не в лучших взаимоотношениях.

— Кто-то должен был ждать, — не очень ловко, но с самодовольной улыбкой закончил свою речь Сифакс и, вдруг вспомнив требование этикета, представил Публию Газдрубала. Весь разговор, начатый пунийцем на своем родном языке, так и продолжался по-финикийски при посредстве переводчиков.

Сципион, поприветствовав карфагенянина, ответил Сифаксу, что не видит ничего недостойного в его поведении, и, мгновение спустя, добавил:

— Все верно, Газдрубал должен был войти первым: дело Карфагена всегда начинать, а дело Рима — заканчивать.

— Как это? — снова удивился царь, только что считавший, будто сумел овладеть ситуацией.

— Ну, например, карфагеняне развязали войну против Италии, мы же ее закончим.

Сифакс очень внимательно посмотрел на Сципиона. Он не сразу нашел возражение на такое неожиданное заявление и заговорил о том, что его более всего волновало.

— Но Газдрубал рассказывал мне, как ты с особым остервенением убивал нумидийцев, истреблял даже пленных, считая нас дикарями, народом низшей категории…

— Что еще он мог сказать, желая уничтожить меня твоими руками, после того как не сумел это сделать в честном бою?

— Что мог сказать? — вдруг распалившись, почти крикнул царь. — А то, что Рим ведет захватническую войну. Захватил Сицилию и Испанию, издавна принадлежавшие Карфагену, а теперь рвется проглотить и Африку! Ты ввел меня в заблуждение, римлянин, своим посольством, дарами и сладкими обещаниями! Но, хвала богам, Газдрубал прибыл вовремя и сегодня раскрыл мне глаза!

Сципион понял, что варвар настроен решительно, Газдрубал постарался на славу, и теперь рациональными доводами преодолеть его предубежденье будет сложно. Однако Публий уже выиграл время, враг не смог уничтожить его с первого наскока, и сейчас, выпустив резерв из засады, он оттеснит его ряды. Под воздействием некоего загадочного импульса Сципион внезапно отважился на эффектный, но очень рискованный шаг.

— Я вижу, что ты, царь, привык во всем верить карфагенянам, но чего ты достиг, следуя за ними? — спокойно заговорил Сципион. — Ко мне же ты относишься враждебно. Потому, если я стану уверять тебя в чистоте своих замыслов и чувств по отношению к тебе и твоему народу, в честности деяний римлян, в справедливом ведении нами войны, ты по методу Улисса залепишь уши воском, чтобы не услышать меня, воском недоверия. А не желаешь ли ты, царь, в таком случае послушать богов? Давай-ка, узнаем их волю. Быть может, им удастся убедить тебя?

— О чем ты говоришь, римлянин?

— Мы никогда не затеваем важного дела, не испросив мнения богов, и вступаем в войну или в сраженье только тогда, когда боги заявят нам о своем согласии. Уже одно это доказывает, что все наши действия угодны небу, а значит, справедливы. Но я не буду сейчас говорить об ауспициях или гадании по внутренностям животных, со мною нет авгуров и гаруспиков, да и ты можешь сказать, что не понимаешь ответа богов, предъявленного в наших обрядах. А потому я предлагаю просто бросить жребий, это легкий и всем доступный способ для выяснения воли богов.

— Ну что же… Вот у меня в соседней комнате на столе кости… — неуверенно произнес озадаченный Сифакс.

— Я согласен. Газдрубал, трижды метнем кости, и трижды победа будет за мною, — с улыбкой бодро сказал Публий.

Пуниец нерешительно приблизился к Сципиону. Царь, несколько поколебавшись, со свитой направился в другое помещение. Туда же последовали и соперники. Оказавшись в просторном зале с длинным столом посередине и ложами вокруг, видимо, предназначенном для пиршеств, они подошли к небольшому столику, сделанному из единого куска экзотического африканского дерева и покрытому цветной мозаикой, который был расположен почти в самом углу. Рабы подали кости. Сципион взял их, как бы взвесил на руке и передал Газдрубалу, сказав с иронией:

— Карфагеняне всегда начинают…

Газдрубал нервно встряхнул золотой стаканчик и метнул фишки. Его бросок был весьма посредственным. Рабы снова упаковали стаканчик и подали его Публию. Сципион быстро, не задумываясь, бросил кости и получил «Венеру». Все присутствующие вздрогнули. Лбы у Лентула и Лелия покрылись потом. Публий остался невозмутим, будто ничего иного от судьбы не ждал. Это произвело на окружающих большее впечатление, чем сам бросок. Вторая попытка дала очень хороший результат Газдрубалу, но и у Сципиона кости легли должным образом. Сифакс, захваченный процедурой, поскольку, как всякий варвар, быстро поддавался суевериям и смене настроений под влиянием мелочей, сам склонился над столом и, сбиваясь, несколько раз пересчитал очки. Оказалось, что у Сципиона на одно очко больше. Все тяжело выдохнули. Во время третьего броска разволновавшийся Газдрубал задел локтем угол стола и уронил две фишки на пол, поэтому Публию не составило труда одержать верх и на этот раз.

Сифакс был восхищен. Сципион проявлял прежнее спокойствие. А Газдрубал нервно воскликнул:

— Давай еще!

Сципион даже не обернулся на его слова, понятные и без перевода. Царь внушительно напомнил пунийцу об условиях договора.

— Кидаем еще трижды, и во всех трех случаях я побеждаю! — в отчаянии взмолился Газдрубал, но его никто не слушал.

— Какого рода чуда я был свидетелем? — обратился Сифакс к Сципиону. — Происшедшее можно было бы объяснить простым везением, вполне доступным для смертных, если бы не твоя уверенность в успехе, молодой человек. Как ты решился на такое испытанье?

Публий, усмехнувшись, ответил:

— Я уже говорил вам, что мы ничего не предпринимаем, не сверившись предварительно с волей богов. Отправляясь к тебе, царь, по твоему приглашению, я, как у нас заведено, принес жертвы богам, и гаруспик сообщил мне, каковым образом они восприняты в небесной синеве. Гаруспик дал добрый ответ, и согласно велению неба, я двинулся сюда. Узнав один раз мненье богов относительно этого мероприятия, я не сомневался, что они и повторно подтвердят свою волю, ведь небесные владыки не меняют однажды принятых решений, как, я думаю, и властители земли…

— Да-а-а, у меня сегодня очень интересные гости, — заметил Сифакс, — и скажу, что пока я, как хозяин, вас не достоин, но постараюсь исправиться и оказать вам соответствующий прием. Приглашаю вас принять участие в пире! И прошу тебя, Газдрубал, ты больше не мути тут воду, под своим кровом гостей в обиду я не дам.

— Так, скорее из-под крова! — буркнул Газдрубал и нехотя двинулся вслед за царем и Сципионом.

Они вновь прошли под арками высоких проходов и стали подниматься по широким ступеням из знаменитого желтого нумидийского мрамора. Процессия растянулась и, воспользовавшись тем, что царь оказался впереди гостей, Корнелий Кавдин, все еще бледный от пережитого волнения, тихонько спросил Публия, почему он столь уверенно вступил в безумную авантюру с игрою в кости.

— Ведь «жребий — сын случая», как сказал Еврипид, — сослался он на авторитет.

— Я верил в свою судьбу, — коротко ответил Сципион.

— А если бы она тебя подвела?

— Если судьба может оказаться мне неверной, то не испытай я ее в этот раз, она изменила бы мне в следующий. Велика ли разница: на несколько дней раньше или позже.

Публий говорил равнодушным и даже будничным тоном, и Кавдин не мог понять, шутит проконсул или нет.

— Ну а если серьезно? — с прежней тревогой в голосе спросил он.

— Если серьезно, то надо думать о том, что будет дальше.

Публий велел товарищу прекратить шептаться, чтобы не нарушать приличия перед хозяином. Желая рассеять возможные подозрения Сифакса относительно своих переговоров с Кавдином, он сообщил ему о восторге своих товарищей великолепием царского дворца, создав у того мнение, будто об этих камнях да рюшечках и велась беседа с легатом.

Тем временем они преодолели длинную лестницу и оказались в зале, похожем на тот, где произошла предыдущая сцена, но более роскошном и просторном, высокий штучный свод которого подпирали четыре ряда дорийских колонн. Царь подвел гостей к столу, обставленному каменными ложами, застланными мягкими покрывалами, и предложил им располагаться. Сципиона и Газдрубала он упросил занять места рядом, а сам возлег напротив, чтобы было удобнее за ними наблюдать. Он не мог скрыть гордости от того, что принимает выдающихся представителей великих народов, которые с риском для жизни ищут его дружбы. Несомненно, сегодняшний день — самый славный в его жизни.

Ухоженные, опрятно одетые в нечто полугреческое рабы быстро заполнили все помещение и, как муравьи, засновали вокруг стола, на котором очень скоро выстроились правильными рядами легионы роскошных яств, готовых сразиться с аппетитом гостей.

Как подобает хозяину, Сифакс первым поднял кубок, первым его осушил столь лихим, несмотря на величавую грацию, движением, что Публий определил в нем чувственную натуру, жадную до наслаждений, и первым же начал беседу. Разговор по-прежнему шел на пунийском языке, хорошо знакомом как Сифаксу, так и Сильвану.

— Публий Корнелий, ты поведал нам о любопытных обычаях твоего народа, который я слишком мало знаю. Продолжи рассказ. Как ты говорил, вы не принимаете ни одного важного решения, не узнав волю богов, и все делаете с их согласия. Но почему же тогда и у вас случаются поражения? Или Ганнибал не давал вам времени для жертвоприношений?

— Ты почти угадал, благородный царь. В Риме правит сенат, но лишь выражая волю народа. Последнее слово всегда за собранием всех граждан. При решающих достоинствах в таком управлении есть и недостатки. Народ многолик, и встречаются люди, которые возбуждают нелучшую часть толпы, играют на слабостях плебса ложью и лестью и тем самым создают себе политический вес, положенье, добиваются власти. Особенно это явление распространилось с той поры, когда к высшим магистратурам получили доступ плебеи. Такие люди, став консулами и преторами, воспринимают власть как способ добиться преимуществ лично для себя, а не как возможность мудрым правленьем принести пользу Отечеству, в отличие от тех, кто рожден для магистратур. Потому они легко попирают законы и обычаи предков.

— Ты прав, царь, — еще раз подтвердил Публий, — и вот тебе пример: Фламиний, чрезмерно торопившийся к славе, пренебрег обязательными жертвоприношениями перед выступлением в поход, не внял предостережениям богов, явленным ему в грозных знамениях, за что был наказан позором и смертью у Тразименского озера и гибелью войска покарал народ за неразумный выбор. Таков же, только еще более ничтожный как личность, был Теренций. А бывает и так, что человек, долгое время исполнявший высшие должности, привыкает к власти, для него все становится обыденным и как бы личным, он забывает свою ответственность за весь народ. Подобное случилось с Аппием Клавдием, сыном знаменитого Клавдия Цека. Перед морским сражением в прошлую войну с Карфагеном он велел выкинуть в море священных кур, которые, отказавшись брать корм, дали знать о неблагоприятном моменте для начала битвы, и при этом цинично заявил: «Пусть пьют, если не хотят есть». Плачевным результатом неуместной, богохульной шутки стала гибель почти всего флота.

Тут в разговор вмешался Газдрубал, к этому времени несколько пришедший в себя после ошеломляющей первоначальной атаки Сципиона.

— А может быть, есть собственные боги у каждого народа, и, заручившись поддержкой своих богов, вы, скажем, начиная войну, выражаете интересы только одной группы бессмертных, а не всего неба, так же, как на земле — интересы кучки своих сенаторов, а не всех жителей ойкумены. Тогда понятны и ваши поражения, они означают, что римские боги, сражаясь с другими, одновременно с вами бывают побиты.

— Но гораздо чаще мы побеждаем, значит, наши боги могущественнее всех чужих, что почти равносильно тому, как если бы они были единственными, — сказал Публий, улыбнувшись, — впрочем, это, конечно, шутка.

— Нет, думаю, в мире все устроено не так, как ты говоришь, Газдрубал, — легко принялся он опровергать распространенные повсюду, в том числе и в самой Италии, взгляды. — Как вы знаете, у нас в Италии много греческих городов. Познакомившись с их пантеоном, мы пришли к выводу, что для всякой стихии боги едины, только каждый народ дает им имена на своем языке. Судите сами: У эллинов есть верховный бог, громовержец Зевс, у нас те же функции управления делами небес и земли выполняет Юпитер. Отец Зевса — Крон, а по нашему мнению — Сатурн. Судьбы же их схожи, только если греки в прямом смысле воспринимают фразу: «Крон — пожиратель собственных детей», то мы понимаем соответствующую сторону деятельности Сатурна как течение времени, неумолимо уничтожающего все то, что им же и вызвано на свет. Продолжаю далее: войною ведают Арес и Марс, торговлей — Гермес и Меркурий. Параллели с учетом некоторых особенностей в нюансах толкования можно провести и между именами других богов. Например: Юнона — Гера, Минерва — Афина, Вулкан — Гефест, Венера — Афродита, Нептун — Посейдон, Диана — Артемида, Либер — Дионис, наконец, Купидон и Амур. Если же я сейчас для каких-то имен и не могу провести сопоставление, то объясняется это лишь несовершенством нашего знания. Между прочим, сами эллины уподобляют своих богов египетским. Если верить грекам, то Осирис есть не кто иной, как наш Либер, а Цереру древний народ называет Исидой. Достаточно мне описать вам деяния каждого из перечисленных мною богов, и вы поймете, что и у вас те же самые боги, только зовете вы их иначе. Если я не ошибаюсь, то и карфагенский Баал сродни Юпитеру, а Мелькарт — Геркулесу. Да и небо одно. Как может быть оно поделено на страны, являясь будто бы отражением земли!

— Убедительно! — воскликнул Сифакс.

— Не совсем, — возразил Газдрубал, — я не согласен с тем, что единство неба исключает возможность заселения его разноплеменными богами. Ведь и земля одна, а живут на ней люди разных народов, обычаев и даже цветов. Кстати сказать, у римлян, как я слышал, существует обряд переманивания на свою сторону богов противника.

Сципион усмехнулся, тонко изобразив чувство превосходства, и сказал:

— Нам очень лестно, что столь славный иноземец пытался вникнуть в наши обычаи. Но, увы, для постороннего такая задача таит в себе немало скрытых трудностей, подобно тому, как отмели и подводные камни прибрежной полосы представляют особенную опасность именно для чужестранцев, незнакомых с местными условиями. Жизнь государств не стоит на месте, как и все в природе. Двигаясь по пути цивилизации, человечество тянет за собою из тьмы веков обряды и суеверия, порожденные невежеством древности, которые живут дольше соответствующих понятий и представлений, уже исчерпавших себя к этому времени. Да, конечно, и мы когда-то были замкнуты в собственной общине и все окружающее воспринимали как мрак, наполненный враждебными силами, и пытались в меру своих возможностей раздвинуть его. Но с движением вперед все более выявляется единообразие мира, как его божественной сути, так и человечества, о чем я скажу несколько позднее. Даже если пока не рассматривать последнее, с определенностью можно заявить, что небо не равно земле. Здесь страны разделяются морями и реками, с одного берега часто бывает не виден другой. На небесах же границ нет, и оно охватывается взором все целиком, тем более, божественным оком. Да и как может быть, что Юпитер, бросая молнию и изливая влагу на поля Италии, дойдя до пределов владений Карфагена, вдруг завернул бы тучи обратно, а там, словно на коне, разъезжал бы на собственной туче уже другой бог? А чей бог управляет торговлей, ведь она взаимна? И если предположить, что у каждого народа своя богиня любви, то, выходит, нумидиец не может полюбить римлянку?

— Я полностью согласен с очаровательным Корнелием, — сказал Сифакс, особенно довольный примером с римлянкой, — да и ты, Газдрубал, наверное, не сможешь более возразить.

— Да, конечно, как при Бетисе, — со вздохом и скрытой иронией или досадой промолвил Газдрубал.

— Так, а теперь, Корнелий, растолкуй нам, что это значит: карфагеняне начинают, а римляне заканчивают, — азартно обратился к Публию все более увлекающийся беседой Сифакс.

— Первый договор между нашим государством и Карфагеном был заключен более трехсот лет назад, — неспешно начал повествование Публий, — за ним последовали другие. Эти договоры формально определяли сотрудничество, регламентировали торговые отношения, но по сути являлись кабальными. Пользуясь превосходством на море, Карфаген навязал нам выгодные ему условия, дабы поддерживать свою монополию на торговлю во всех землях, омываемых западной половиной Внутреннего моря, а также и за Геркулесовыми столбами. Мы терпели это, ибо не искали легкой наживы за счет торгашеских спекуляций в заморских странах, а добывали себе пропитанье трудом земледельцев. Однако поощренный нашими уступками торговый владыка мира возжелал большего, и едва Италия ослабла в результате войны с Пирром, как пунийский флот проник уже к Таренту, хотя договор запрещал карфагенянам показываться у наших берегов. Правда, греки поддержали нас и не впустили чужеземцев.

— Позволь, — возмущенно перебил его Газдрубал, — мы отправили флот в помощь тарентинцам, стонавшим под напором вашего нашествия!

— Не надо восклицаний, Газдрубал, — спокойно, с улыбкой сказал Публий, — я знаю, что любой карфагенянин может до бесконечности спорить по всякому поводу, этому вас научила профессия купца. Но нейтральному человеку, судящему о нас со стороны, каковым является наш гостеприимный хозяин, не следует бродить в дебрях слов, чтобы установить истину, а достаточно лишь обратить внимание на факты. Скажи, Газдрубал, где Тарент? Молчишь? Тарент в Италии. По-моему, этим все сказано. Если бы, например, я в мирное время высадился в Африке и стал штурмовать Утику, поверил бы мне кто-либо, когда я стал бы разводить словеса о чистоте своих помыслов относительно Карфагена и утверждал бы, будто покинул свою страну, пересек море и принес войну в чужие края только лишь с целью защитить финикийцев одного города от финикийцев города соседнего? Продолжаю. Не столь уступчивы, как мы, оказались эллины, другой народ путешественников. Их возмущало посягательство пунийцев на владения Нептуна. Люди издавна спорили за земли, но присвоить себе владения богов до карфагенян не смел никто. Объявив себя хозяевами одной божественной стихии, они могли бы с таким же успехом покуситься на небеса и запретить всем нам поднимать взоры к богам.

Услышав такое, Газдрубал лишь развел руки. У Публия при этом жесте блеснул в глазах озорной огонек, и едва только Сильван, проникшийся вдохновением Сципиона и соответствующим образом блиставший риторическими красотами даже на варварском языке, закончил перевод последней фразы, как он продолжил:

— Эллины издавна обосновались в Сицилии, земле, между прочим, являющейся прямым продолжением Италии. Они не отказались от своего человеческого права пользоваться водою так же, как и воздухом, несмотря на запреты Карфагена, и продолжали крутыми носами своих судов бороздить морские волны во всех направлениях. Это привело к длительной войне, продолжавшейся, временами затухая и вспыхивая вновь, не одно столетие. Наконец могущественный Карфаген потеснил греков и завладел частью благодатного острова.

— Постой, Корнелий, — снова вмешался Газдрубал, — теперь ты мне ответь на вопрос в твоем же духе: каково расстояние от Сицилии до Греции и сколько миль от этой земли до Карфагена? Тогда и выяснится, кто завоеватель!

— Газдрубал, ты усвоил географию, но, разместив события в пространстве, забыл расположить их во времени, — не выказывая досады, с прежней уверенной улыбкой продолжал беседу Сципион, — эллины поселились в Сицилии почти в те же годы, когда был основан Карфаген. Едва ли твой город в первый день своего существования имел право помышлять о заморских территориях. Так что, именно Карфаген посягнул на владения греков, а не наоборот. Мы и здесь молчали. Но вот в Сицилии поселились мамертинцы, то есть наши кампанские союзники, привлеченные туда тираном Сиракуз. Во время ссоры между прежними друзьями — греками и мамертинцами — последние обратились за помощью к нам, вспомнив о близости в прямом и переносном смысле их родины Кампании и Рима. Когда же мы прибыли в Мессану, город уже был захвачен карфагенянами, всегда спешащими воспользоваться чьими-либо трудностями. Мы не могли отступиться от попавшего в беду союзника, но Карфаген не внял законам международного права и вступил в войну с нами. Двадцать четыре года длилась эта война, и закончили ее мы, вернув пунийцев туда, откуда они пришли.

— И вы, явившись на помощь одному городу, захватили всю Сицилию! — усмехнувшись, съязвил Газдрубал.

— Война разрослась помимо нашей воли. Когда население сицилийских городов увидело, что мы освободили от вас Мессану, оно в свою очередь обратилось к нам за поддержкой.

— Они не просили вас о помощи, а просто перешли на вашу сторону, потому что тогда вы побеждали! — гневно крикнул карфагенянин.

— А может быть, наоборот, мы побеждали благодаря сочувствию местных народов? — несколько повысив тон, воскликнул Сципион и тут же снова более спокойным голосом продолжил рассуждение. — Могло ли быть, чтобы наше молодое государство, впервые отправив своих граждан за пределы Италии, на едином дыхании смело сопротивление столь могущественных и более опытных, чем мы в то время, военных держав? Конечно, нет. Только за счет того, что вся Сицилия поднялась на борьбу с Карфагеном, мы и смогли победить! И в освобожденных городах, не имевших собственных войск, мы, естественно, обязаны были оставить гарнизоны для их защиты. Ведь грош — цена такой свободе, которая не способна устоять против захватчика. Бессильная свобода быстро становится своим антиподом.

— Послушать тебя, Сципион, так можно поразиться, как только нас, таких злодеев, земля держит, — внезапно остыв, грустно молвил Газдрубал.

— Так она уже и не держит, — заметил Публий, — она уходит из-под ваших ног, ушли Сицилия, Испания… Но обратимся мыслью к нынешней войне. Вновь начало ей положили карфагеняне. Хотя стоит вспомнить, что мы строго соблюдали все договоры, и, кстати сказать, благодаря нашему содействию Гамилькару удалось подавить восстание коренных африканских народов. Если бы мы жаждали завоеваний, то еще тогда могли бы укрепиться в Африке, но мы отвергли как саму такую идею, идущую вразрез с заключенным соглашением, так и просьбу о союзе граждан Утики, всего лишь потому, что этот город изменил Карфагену. Где угодно можно искать благодарности, но только не у пунийцев. И тот же Гамилькар взял со своего сына, тогда еще ребенка, клятву в вечной ненависти к Риму!

— Не может быть! — воскликнул потрясенный Сифакс.

Царю трудно было разобраться в событиях, о которых шел разговор, но, глядя в открытое, доброжелательное лицо Сципиона, наблюдая, как уверенно и достойно он ведет беседу и насколько в противоположность ему раздражен и раздосадован Газдрубал, Сифакс, помимо воли, склонялся на сторону римлянина. При такой эмоциональной посылке, доводы Публия с каждым мгновением казались ему все более убедительными.

— Да, — между тем начал развернутый ответ царю Сципион, — карфагенский вождь в благодарность за то, что его выпустили живым из блокады в Сицилии, за поддержку в Африканской войне, за безвозмездный возврат пленных воспитал старшего сына — Ганнибала в лютой злобе к нам! При этом младшие сыновья ненавидели нас меньше лишь в меру своей ничтожности, ровно на столько, на сколько уступали Ганнибалу во всех других качествах.

— Не хотелось тебя перебивать, Корнелий, ты говорил почти стихами, — устало вымолвил Газдрубал, — но, истины ради, я вставлю два слова прозой. Ты очень распалился по поводу вашего нейтралитета в Африканской войне, а, между прочим, в это время вы отняли у нас Сардинию.

— Что слышу я! Сардиния — карфагенская земля? О, смолкни, Газдрубал! Не то ты скажешь, что вам принадлежат Помптинские болота или даже — Яникул!

— Газдрубал, в самом деле, не совестно тебе спорить? — вмешался Сифакс, с укоризной посмотрев на пунийца. — Уж тут-то определенно ясно, кто прав.

И царь вновь повернулся к Сципиону, жаждая услышать продолжение рассказа. Тем временем Лелий слегка подтолкнул Публия локтем, призывая его не слишком увлекаться, но тот сделал ему знак, что он полностью контролирует ситуацию. А Газдрубал пожимал плечами, не понимая причины восклицаний Сципиона, поскольку не видел оснований приравнивать Сардинию окрестностям Рима. Однако он собрался с духом и предпринял контратаку.

— Но позволь, Корнелий, ты сказал, будто мы начали нынешнюю войну. А ведь именно Рим расторг с нами мир, для чего прислал к нам в Карт-Хадашт своих первых людей: Фабия, Ливия и Павла.

— Да, это так, — с лета подхватив фразу оппонента, откликнулся Сципион, — мы объявили войну, потому что в отличие от вас не ведем необъявленных войн. Это Ганнибал, пользуясь попустительством своего государства, мог затеять боевые действия, скрывая их смысл. Но мы все делаем честно и, прежде чем наказать вероломного пунийца, запросили по этому вопросу свой народ, фециал бросил копье у колонны на Марсовом поле, оповестив о нашем решении богов, и затем напрямую сообщили о нем вам, после чего только и начали подготовку к войне. Стоит ли тебе, Газдрубал, еще спорить, если иметь в виду, что к моменту возвращения нашего посольства, Ганнибал уже расправился с союзным нам Сагунтом и держал путь к Альпам?

Дальше со стороны обоих соперников последовали стремительные реплики подобно обмену быстрыми выпадами фехтовальщиков, только звук речей при этом был слаще, чем звон мечей. Сифакс едва успевал переводить взгляд с одного оппонента на другого.

— Кстати о Сагунте, — сказал Газдрубал, — почему, Корнелий, вы ссылаетесь на него, как на повод к войне, ведь этот город находился в нашей части Испании?

— Договор с Газдрубалом, зятем Гамилькара, не только фиксировал границу между зонами нашего с вами влияния по Иберу, но и гарантировал неприкосновенность союзников друг друга. Там говорилось и конкретно о Сагунте.

— Но с Газдрубаалом у вас был не договор, а договоренность. Он по нашему обычаю просто дал клятву лично соблюдать предложенные вами условия. Его обещание не распространялось на последователей и ни к чему не обязывало Ганнибала.

— Прекрасное, надежное для союзников государство, в котором магистрат одни свои действия может трактовать как исходящие от всей общины, а другие — как личные! После такого заявления следовало бы прекратить любые споры с вами с целью установления истины, ибо там, где царит произвол, нет места справедливости. Но и при такой беспринципности с вашей стороны я все же уличу вас во лжи. Если вы не считаете договор Газдрубала государственным, почему тогда признаете часть его, касающуюся границы по Иберу?

— А… а мы воспринимаем эту реку лишь как естественный предел наших владений, за который нам нет надобности переходить, и только.

Тут Публий посчитал, что пора вернуть себе инициативу и пространной речью вынудил карфагенянина молчать.

— Газдрубал, я сочувствую тебе как человеку, поскольку, будучи патриотом, ты вынужден защищать безнадежную позицию. Но при всей симпатии к тебе должен заметить, что в этом случае даже твоя изворотливость не способна придать видимость справедливости поступкам твоих сограждан. Может быть, благодаря проявленным тобою талантам, ты сумел бы уговорить женщин, но убедить мужчин без реальных доводов невозможно. Опять-таки обращу внимание на то, что, если бы Ганнибал не воспринимал Сагунт как союзника Рима, он не искал бы столь мучительно повод разрушить его, а сделал бы это открыто. Однако же Ганнибал понимал, на что он идет, и для обоснования своих действий перед собственным же сенатом ему пришлось прибегнуть к таким ухищрениям, о которых и говорить-то неудобно.

Сципион сделал паузу и выжидательно поглядел на Сифакса.

— Продолжай, Корнелий! — нетерпеливо воскликнул нумидиец. — Ничего не скрывай, я хочу знать всю правду.

— Изволь, царь, я скажу тебе все, ибо лучше учиться на чужих ошибках, чем на собственных. Подчинив окрестные народы и подобравшись к Сагунту, Ганнибал попытался поднять восстание в самом городе, завербовав себе сторонников среди его населения точно так же, как он набирает наемников в свое войско. Однако сагунтийцы предпочли свободу посеребренному карфагенской монетой рабству. Мятеж не удался. Но Ганнибал не унывал и в другом месте применил пунийские деньги с большей пользой. И вот в один прекрасный, а может быть, самый черный день Карфагена к Ганнибалу прибыли послы небольшого народа турдулов с жалобой на… сагунтийцев. Оказалось, жители самого богатого города Испании возжелали имущества беднейшего племени и заразились стремленьем, бросив свои роскошные жилища, погреться у варварских костров. Стоит ли упоминать, что послание необразованных аборигенов было составлено весьма грамотно? И, более того, по всем правилам пунийского красноречия. Говорят, будто Ганнибал и не взглянул на письмо. Это и понятно: текст его был известен ему раньше, чем самим турдулам. Едва увидев послов, он объявил конфликт слишком серьезным и отправил испанцев в Карфаген. Опережая их, в Африку понеслись тайные инструкции Ганнибала к своим сторонникам в сенате. Политическое сражение Ганнибал провел с таким же блеском и расчетливостью, как впоследствии «Канны». «Бурю возмущения» вызвали в исподволь подготовленном им Карфагене «происки коварных сагунтийцев», угрожающих не только турдулам, но и «всей Испании». Сенат дал Ганнибалу полномочия действовать по отношению к Сагунту по своему усмотрению, чего он и добивался. Половина дела была выполнена, конфликт развязан, оставалось втянуть в него римлян. Пуниец тут же подступил к городу, жители которого, не имея представления о том, какие они нехорошие, возмутились и направили к нам просьбу о помощи. Следует отметить, что Ганнибал с присущим ему коварством выбрал для нападения на нашего союзника тот момент, когда у нас шла война с галлами и иллирийцами. Мы же, привыкшие действовать по закону, послали в Испанию делегацию, дабы решить спор мирным путем, наивно полагая, что суть ссоры в местных разногласиях, а не в намерении Ганнибала вторгнуться в Италию. Однако Пуниец не принял наших послов, прибавив к нарушению договора еще и оскорбление. Теперь римляне вынуждены были обратиться непосредственно в Карфаген и требовать суровых мер против Ганнибала. Тем временем тот, кто «заварил эту кашу», прилагал все усилия, чтобы успеть взять Сагунт пока идут переговоры. При этом он, кстати сказать, проявил полную неспособность штурмовать хорошо укрепленные города, что подтвердилось позднее в Италии. В дальнейшем под напором гигантских пунийских полчищ Сагунт все же пал, и всякие дипломатические мероприятия потеряли смысл. Тогда-то мы и отправили посольство с Фабием и Эмилием во главе, о котором упоминал ты, Газдрубал. Представ перед карфагенским советом и еще раз безуспешно воззвав к справедливости, представители народа римского объявили войну, которую Ганнибал исподтишка начал еще год назад.

— Конечно, Корнелий, ты говоришь убедительно, — со вздохом промолвил Газдрубал, — Ганнибаал первым сделал шаг к войне, но лишь для того, чтобы отвратить угрозу. Если бы он вас не опередил, вы вступили бы в Африку.

— Еще раз повторяю, что при желании мы могли бы это сделать во время вашей войны с ливийцами. И, вообще, Газдрубал, подумай, чего могут стоить твои «если», когда существуют факты.

— Но ведь вы направили войска не только в Испанию, но и в Сицилию, где не было Ганнибала, но откуда можно было бы переправиться в Африку!

— Перед угрозой войны мы поставили легионы у границ своих владений. Что может быть естественней!

Между тем Сифакс, давно определивший свою позицию по предмету спора, утомился от обилия информации и заскучал. Увидев это, Публий сказал:

— Газдрубал, по-моему, мы с тобою излишне увлеклись деталями наших взаимоотношений, представляющими интерес только для нас. Поэтому попытаемся теперь взглянуть на проблему с иной стороны. Ответь мне, Газдрубал, кто опаснее для мирных народов: полчища наемников или гражданское ополчение? Кто более склонен к захвату чужого: толпа варваров, промышляющих разбоем, или городское население, отрываемое войною от своих семей? От кого ждать справедливости: от тех, кто всю жизнь провел в лагерях, чья профессия — война, или от крестьян, занятых обработкой земли и берущихся за оружие лишь в крайней необходимости? Так вот, доказательством законности, праведности ведомых нами войн, помимо прочего, служит тот факт, что мы не держим наемников, по самой своей природе заинтересованных в грабеже. Римский солдат — ремесленник или крестьянин, наши воины — это люди, которые заняты мирным трудом, и уж если они покидают свои дома, то только для защиты Отечества. Они — граждане, их невозможно сделать слепым орудием воли полководца! И наоборот, почти вся армия карфагенян — наемники, которые просто физически не могут существовать без войны. Мир для них значит голодную смерть или — разорение для их хозяев.

— Однако и с наемниками можно совершать добрые дела, — собравшись с мыслями, сказал Газдрубал. — Ты, Корнелий, недавно говорил, будто римляне пришли в Сицилию, чтобы оказать помощь местным городам. Но то же самое я могу утверждать и относительно Ганнибала: он освобождал италийские народы, которые вы обратили в рабство под титулом союзников.

— Мы никого не принуждали к союзу с нами, — возразил Сципион, пожав плечами, — кого же, любопытно узнать, он освободил?

— Первыми — галлов.

— Но галлы не были нашими союзниками. Они всегда выступали для нас как противники. Ганнибал просто использовал наших врагов в своих целях. Да и те, познав вкус пунийской дружбы, неоднократно пытались его убить.

— Ну а капуанцы?

— Капую продала Карфагену кучка богачей. Все богачи надменно попирают тех, кто беднее их, но безропотно склоняются пред богатством, превосходящим их собственное. Так и капуанцы пали ниц перед самым первым в мире богачом — Карфагеном. Капуя всегда была соперницей Рима и, предполагая после «Канн» наш закат, надеялась с помощью Карфагена занять место Рима в Италии.

Газдрубал хотел возразить, но Сифакс его перебил:

— Вы снова отвлеклись, друзья мои, занялись частностями, и пропорционально этому ваши доводы начали мельчать. Лучше скажи, Корнелий, как же вы закончите эту войну, ведь Ганнибал все еще в Италии, и Рим трепещет?

— Обрати внимание, царь, на то, как развивается война, в каком направлении движутся события, — снова заговорил Сципион. — Вначале громкие победы Ганнибала, успехи пунийцев в Испании и даже в Сицилии. Затем Ганнибал перестал побеждать, война как бы шла вхолостую, а теперь он все чаще терпит пораженья, ибо как еще можно назвать возвращение к нам Капуи и Тарента, уничтожение Газдрубала Барки с огромным войском, которому Ганнибал не сумел помочь? Сейчас Ганнибал лишь ищет благовидный повод, чтобы унести заблудшие ноги из Италии. Испания же и Сицилия полностью освобождены и с восторгом принимают римлян. Осмыслив историю событий, нетрудно угадать дальнейшее. Карфаген показал, что он не может жить в мирном соседстве с другими государствами, пока он столь могуч. Сила Карфагена — его же собственный враг, она не дает ему покоя, заставляет его угнетать окрестные народы и стремиться за моря. Он стал стихийным бедствием, проклятьем ойкумены. Болезнь запущена, приступы ее неоднократны, потому и лечение сурово. Мы должны закончить войну в Карфагене и заключить мир на условиях, ограничивающих пунийское могущество до уровня, обеспечивающего безопасность не только Италии и Испании, но и ближайших африканских стран. При этом, несомненно, следует отстранить от власти воинственную партию, тех торговых магнатов, которые во всю силу своих капиталов ненавидят мир и Рим. Срок войне остался: два-три года.

— Ну нет! — выкрикнул вконец выведенный из равновесия Газдрубал. — Война закончится не так! До сих пор мы распылялись, воевали по всему свету: в Италии, Иберии, Сицилии, Сардинии, даже в Грецию флот посылали — и римляне своими несметными толпами подавляли наши силы, действующие порознь. Но теперь мы сосредоточимся на Италии. А в открытом бою, как показали «Канны», против Ганнибаала никаким числом не устоишь. Тогда, повергнув Рим, заставив его платить нам дань, поставив там гарнизон, чтобы никогда не возродилось это чудовище, мы овладеем всей Италией, а затем, поочередно, Испанией и Сицилией, а уж после этого нам откроется и весь Восток! Мы затмим Македонию! Неспроста Ганнибал еще в двадцать лет заявил, что превзойдет Александра!

— Ну и каков же будет этот мир под властью Карфагена? — со снисходительной улыбкой спросил Сципион, очень довольный, что ему удалось «раскрыть» карфагенянина и показать его Сифаксу во всей неприглядности пунийского политического идеала. — Все страны будут платить вам налоги — так, Газдрубал? Поставлять вам войска, кормить ваших чиновников, содержать гарнизоны? В таком положении пребывала Испания, пока я не освободил ее, таково же положение и в Нумидии? — вопросил Сципион, поглядев на Сифакса.

Царь пожал плечами и неуверенно сказал:

— Пожалуй.

— Мы будем властителями всего круга земель! — продолжал грозно ораторствовать Газдрубал, вознаграждая себя за унылое отступление перед Сципионом в продолжении нескольких часов. — И тогда уже никто не посмеет говорить о нас так, как ты, Корнелий!

Сципион долгим напряженным взглядом посмотрел на Газдрубала.

У карфагенянина, по-видимому, болели глаза, они были красноваты и часто мигали. Заметив это, Публий временами впивался пристальным взором в лицо пунийца. Тот начинал волноваться и моргал еще чаще, теряя солидность. Выходило довольно забавное зрелище. Следя за направлением взгляда Сципиона, и Сифакс невольно смотрел на Газдрубала, наблюдая его в смешном положении.

Так вышло и в этот раз, Газдрубал сильно заморгал, потом не выдержал и потер глаза рукою. Он смутился, стал суетиться, и его недавний пафос теперь, по контрасту, вызвал у всех насмешливые улыбки.

Между тем пир перевалил экватор вослед за ночью, и все гости, как и хозяева, были пьяны. Особенно это касалось двух римлян и пяти пунийцев, которые почти не участвовали в разговоре, боясь повредить своим предводителям в их словесном поединке, и шептались между собою. От нечего делать они свои силы направляли на борьбу с содержимым стола. Сам Газдрубал тоже частенько прикладывался к кубку, запивая досаду, но все еще был трезв от злости на свои неудачи. Публий уделял мало внимания вину, стараясь держать голову ясной. Он вообще не любил состояние хмеля. Наилучшего веселья Сципион достигал в играх ума при интересной компании, вино же отягощало душу и сковывало мысль, чем лишало его возможности наслаждаться тончайшими оттенками беседы. А тут вопрос стоял еще о жизни и смерти, причем не только тех, кто здесь присутствовал, но, возможно, и всего государства.

Сейчас Сципион обязан был сохранить в наилучшем виде все свои качества и следить не только за ходом событий, но и замечать все, что происходит вокруг. Он внимательно прислушивался к разговору нумидийцев и ко всем присматривался. Когда Публий стал настраиваться на контакты с африканцами, он начал изучать нумидийский язык и теперь, хотя сам еще почти не мог говорить по-нумидийски, многое понимал из услышанного. Пребывая в постоянном напряжении, Сципион все время был готов уловить момент, когда Сифакс, мягко ему улыбаясь, небрежно шепнет рабу приказ приготовить яд, и обдумывал возможные контрмеры на этот случай. Он не знал, в каком положении находятся его солдаты, но полагал, что теперь они пьяные лежат вповалку в каком-либо зале, который легко можно превратить в тюрьму, так как еще в начале пиршества Сифакс велел угостить всех солдат. Публий не смог найти повод отклонить это предложение, не выказав недоверия к хозяину, и вынужден был, изобразив восторг, поддержать царскую затею. Однако, даже если бы солдаты и были у него под рукой, все равно рассчитывать следовало только на себя, поскольку при любом инциденте в этом, в недавнем прошлом еще вражеском городе, откуда уходили толпы наемников бить римлян, где права хозяев с нумидийцами разделяли и карфагеняне, сотня легионеров ничего не решала.

До сих пор Сципион ничего подозрительного в поведении нумидийцев не заметил и теперь посчитал момент подходящим, чтобы раскрыться.

Поразив всех, он сказал какой-то незамысловатый комплимент царскому угощению на варварском языке. При этом Газдрубал поморщился, еще не осознавая вполне, но, уже чувствуя, что и здесь в чем-то существенном римлянин обошел его. Сам он, много лет имея в подчинении нумидийцев, так и не научился их языку, потому как ему и в голову не пришло поставить перед собою такую задачу. А Сципион в эти мгновения пристально смотрел на Сифакса. Если тот что-либо злоумышлял против римлян, то сейчас он должен был содрогнуться, поняв, что, проговорившись, мог быть разоблачен.

Однако царь, став более простодушным от вина, как истинный варвар пришел в восторг от проявленного уважения к его языку, а следовательно, и к народу. Кроме тщеславия, его реакция ничего не выражала.

— Так ты, хитрец, знаешь наш язык! — воскликнул довольный Сифакс.

— В чем же моя хитрость? — снова по-латински невинно изумился Публий.

— В том, что таился…

— Было что таить — мое чудовищное произношение, — сказал Сципион и после взрыва хохота со стороны африканцев продолжил: — Вашим языком еще я не владею, и вижу в этом для себя упрек: следует уметь объясняться с друзьями на их языке. Так вот, говорить по-нумидийски пока я не могу, но слышу уже хорошо.

И после этих двусмысленных слов Сифакс не вздрогнул. Тогда Публий окончательно уверился, что все идет нормально, и, возвращаясь к беседе, сказал:

— Я вижу, царя не особенно порадовала картина безраздельного владычества Карфагена, нарисованная тобою, Газдрубал. Похоже, что для всех, кроме вас, такой мир не очень-то радостен. Я уж не говорю о смехотворности твоего тезиса, будто Испания и Сицилия, добавь еще — Африка, мешали вам овладеть Италией. Не забывай, что освобожденные от вашего ига народы не пожелают вернуться к вам под ярмо, и в затеянной на указанный тобою манер войне будут врагами карфагенян. При твоем способе действий вам предстоит бороться не порознь с Италией, Испанией, Африкой, — Сципион намеренно упоминал здесь Африку, дабы исподволь приучать Сифакса противопоставлять себя Карфагену, — вам придется выдерживать натиск всего света, разом поднявшегося в борьбе за свободу против вас. Но это слишком очевидно, чтобы задерживать тут наше внимание. Лучше позвольте мне в свою очередь изобразить тот облик, который примет ойкумена, как говорят греки, после нашей победы. Мир огромен и многолик. Его разнообразие, будучи великой ценностью, способностью к взаимообогащению народов за счет заимствования культур, в настоящее время, наоборот, приводит к столкновениям, которые влекут за собою гибель или подавление части государств, уничтожают богатства их своеобразия и тем обедняют человечество в целом. Тут терпят урон и победители. Однажды наш сенатор Менений Агриппа сравнил государство с человеческим организмом, в каковом различные органы, выполняя каждый свою функцию, слагают согласованное целое — человека. Могу сказать, что этот пример можно привести и для интерпретации других явлений подлунного мира. Боги избрали подобное единство целого и частей как универсальный принцип и заложили его в основу построения вселенной. Обществу следует внимать природе, учась у нее мудрости богов. Все народы в итоге прогресса должны составить единый организм. А для этого кто-то обязан взять на себя труд объединения. В целостном мире каждый народ должен делать то, что он умеет лучше других. Ведь не стоит заставлять печень дышать, а желудок — выделять желчь или мыслить. Кочевникам надлежит растить скот, а сицилийцам — пшеницу. Эллины должны заниматься искусствами, сочинять стихи, элегии и трагедии, создавать скульптурные обличия богов и возводить дворцы. Бесполезными науками и философией пусть тешат ум тоже греки, заодно развлекая ими и всех остальных, карфагеняне пусть будут мореходами и заведуют торговлей, распростирая ее за Геркулесовы столбы, сирийцы пускай радуют женщин драгоценными украшениями, а тирийцы — прозрачной тканью и пурпуром, Ливия пусть поставляет диких зверей для цирков и удивительные плоды — для пиршеств.

— Ну а что же будет делать Рим? — перебил Газдрубал.

— Рим будет судьею.

— Как, вы присваиваете себе целиком монополию на справедливость, полностью отказывая в ней другим?

— В любом государстве выбирают конкретных арбитров, которые одни и вправе вершить суд, при этом не лишая чувства справедливости остальных людей. Рим должен связать воедино все общество нитями праведных договоров и законов и блюсти их выполнение, в случае любых нарушений умея защитить законность. Вот к чему мы стремимся, вот ради чего мы проливаем кровь своих лучших граждан, ведь, как я уже сказал, кто-то обязан приложить усилия к тому, чтобы вырвать человечество из хаоса взаимоистребления и объединить его в гармоничное целое. Так же, как греки считают себя непревзойденными в искусствах и науках, так и мы, римляне, чувствуем свое призвание к политическому воздействию на мир, внесению в него организующих начал и законности. Ибо никто не сможет оспорить тот тезис, что наше государственное устройство — самое сбалансированное и разумное из всех имеющихся.

— Это твое положение не столь очевидно, — сказал, поведя головой, Газдрубал, — оно требует, чтобы ты, Сципион, и его слегка тронул своим красноречием.

— Не буду утомлять вас, друзья, дабы повторно не получить насмешку по поводу моего «красноречия»… — начал изящно лавировать Публий, но опьяневший Газдрубал снова прервал его.

— Ну что ты, я вполне искренне…

Язык карфагенянина заплетался. Он, видимо, смирился с поражением, успокоился, обмяк и, сдавшись сопернику, заодно отдался и хмелю.

— Так вот, скажу кратко, — не смущаясь остановкой, продолжал Сципион, — во многих государствах существует царская власть, — услышав это, Сифакс насторожился, — она хороша, когда царь умен и склонен к добру, — Публий выразительно посмотрел на Сифакса, и тот, выдохнув, распрямился, — однако, если у власти человек мелочный и злобный, не счесть несчастий для людей. Рискованно вверять судьбу всего народа одному человеку. Но даже будь хорош правитель, он невольно закрывает доступ к управленью остальным людям; они уж словно и не граждане в своем Отечестве, в результате их способности, таланты пропадают даром. А это непозволительное расточительство. Кроме того, царская власть вызывает зависть, порождает в людях склонность к переворотам, поскольку представляется не слишком сложным делом свергнуть одного человека. Подобные настроения придворных вынуждают и доброго властителя порою проявлять жестокость.

— А вот в Афинах, наоборот, власть некогда целиком принадлежала народу, — говорил Сципион, словно выступая с пространной речью на форуме, — и это сгубило афинян в конце концов. Человеческая масса, когда в ней нет руководящего звена, подобна водной глади, послушной всем ветрам. Например, в больших скоплениях людей случается явление стихийного распространенья мнений, нечто вроде духовных эпидемий. Так овцы сбиваются в кучи при виде волков, ибо оставшихся в одиночестве неизбежно задерут. Но в человеческом обществе такое «заражение», когда какая-то идея торжествует, утверждаясь не умом, а стадным чувством, опасно при решении государственных задач. И, как я уже говорил, этими особенностями народного собрания злоупотребляют люди эгоистичные, которые по странной иронии природы всегда особенно активны, наверное, чтобы поддерживать бдительность народа. Вот и получается, что власть у всех, а правят худшие.

— В Карфагене, как я знаю, а я изучал пунийскую политическую систему на досуге еще в Италии, властью полностью располагает сенат, — пошел он на новый виток своеобразной лекции. — Народное собрание сохранилось лишь как напоминание о прошлом и подобно дырявому плащу, который уже не защищает от непогоды, прикрывает видимостью республиканского правления аристократическое государство. Даже суффеты, утверждаемые народом, практически не имеют силы, они — всего только судьи частных дел. Результатом отсутствия отчета перед гражданами является самоуправство знати, государство ею поставлено на службу своим корыстным интересам. Партия богачей-торговцев делит общественное достояние с группировкой крупных землевладельцев. Вследствие их соперничества народ слепо идет на войну убивать неповинных пред ним людей. Поскольку я говорю о Карфагене, то должен уточнить, что в этом Городе истинная родовая знать все более вытесняется богачами. Богатство же безлико, оно может быть присвоено и негодяем, придав при этом ему силу, что решающим образом отличает его от потомственного аристократа, который вместе с рожденьем принимает на себя почет и тяжесть славы предков и во имя длинной цепи поколений обязан не уронить ее. Так что в Карфагене господство, по сути, принадлежит не самым знатным, а самым богатым. Там же, где у власти богачи, истинный правитель — деньги. Потому-то у пунийцев коррупция достигла такого размаха, что там уже открыто продают магистратуры, а это равносильно торговле государством.

Сделав небольшую паузу, Сципион продолжил, изменившимся тоном давая понять, что он перешел к главной, обощающей части речи:

— Вообще, нетрудно понять, что все слои граждан обязательно должны принимать деятельное участие в управлении, ибо в противном случае интересы отстраненной от власти части общества неизбежно будут преданы забвенью, и такое государство, следовательно, не будет справедливым, особенно, если не у дел останется основная людская масса — плебс. Римляне же, в чем их характерная черта, умеют не только создавать, но и верно оценивать, а затем и воплощать у себя все лучшее, что существует в мире. Наша политическая организация объединила все системы и из каждой извлекла пользу. Важнейшие решения и законы у нас принимает народ. Но, чтобы не прошло необдуманное предложение, его предварительно обсуждает сенат и выносит на всеобщее собрание, одновременно показывая все минусы и плюсы, а уж взвешивать «за» и «против» предоставляется комициям. Народ же избирает и полномочных, с реальной властью магистратов, посредством своего выбора воздействуя на работу сената. Более того, в интересах плебса сенат контролируется еще и народными трибунами, способными «наложить вето» на любое решение консула, претора или какого-либо другого должностного лица. Кроме указанной функции противостояния знати, народные трибуны, кстати сказать, избираемые плебейским собранием, представляют как бы народную партию, действующую у всех на виду, которая в концентрированном виде выражает волю плебса и придает некоторую стабильность политическим взглядам массы. Таким образом достигается баланс власти, где интересы всех групп общества, переплетенные в тугой узел, уравновешивают друг друга и где каждый гражданин в меру своих способностей участвует в управлении.

— Изумительно! Хотя и непонятно мне, царю необразованного народа! — воскликнул Сифакс, вновь увлеченный рассказом своего гостя.

— Но и это еще не все, — пытаясь скрыть улыбку, продолжал Сципион, — когда Отечество попадает в критическое положение и необходимо быстрое и однозначное принятие решений, объединение всех сил общества с приложением их в одном направлении, высшие магистраты по решению сената назначают диктатора — должностное лицо с неограниченными полномочиями, с правами жизни и смерти над любым членом общины — и он заботится о том, чтобы государство не понесло ущерба. Как видите, здесь нашли применение достоинства и царской власти. Но дабы достоинства не переросли в пороки, дабы диктатор не обратился в царя, он обязан сложить с себя полномочия сразу же после восстановления порядка и спокойствия.

— Ай да Корнелий, — сказал Газдрубал, — и меня ты сагитировал. И мне захотелось взглянуть на ваш, римский, мир. Да только мне это, хе-хе, не удастся, уж меня-то вы прихлопнете одним из первых… Ты же, любезный друг, Сципион, и привяжешь меня к своей триумфальной колеснице…

— Ну, Газдрубал, — прервал его лениво струящийся пессимизм царь, — ты на рассвете уезжаешь?

— Да, Сифакс, многие дела ждут меня в Карт-Хадаште. Надо войско собирать. Понял я, что пора нам забыть об Испании, да и про Италию, пожалуй, тоже, сохранить бы Африку. Неспроста ведь наш юный друг удостоил нас визита и расточал нам перлы своего обаяния и ума… Вижу, что, коли доведется ему вторично попасть сюда, он будет действовать в Африке куда решительнее, чем Ганнибал — в Италии… У тебя, царь, было очень интересно. Теперь меня просто распирает от гордости, что я был разбит таким блистательным во всех отношениях человеком… Но мы еще встретимся, не так ли, Корнелий Сципион?

— Обращайся проще, Газдрубал, для тебя я просто Публий. Конечно же, мы свидимся, и я рад, что наша встреча доставит тебе удовольствие, поскольку, как ты только что сказал, тебе приятны и победы, и пораженья от хорошего человека.

Газдрубал не смог вынести насмешку столь же невозмутимо, как мгновением назад Сципион, и побагровел.

— Друзья мои, не надо снова ссориться, — поспешил разрядить грозоопасную ситуацию Сифакс, — и вообще, у меня к вам просьба. Благодаря вам я теперь преисполнен добрых чувств и желал бы, насколько то в моих силах, оказаться в свою очередь полезным для вас. Пусть моя дружба объединит ваши души и помыслы, как сблизил ныне мой кров ваши тела. Обидно осознавать, что два величайших народа ведут между собою жестокую войну, от которой горит и сотрясается вся земля. Вот и сейчас ты, Газдрубал, заговорил о войске. Мир велик, в нем хватит простора для славы на всех. Так помиритесь же здесь, у меня во дворце, и это мне, да и всем остальным принесет гораздо больше радости и почета, чем если я, вооружившись, пойду с одним из вас против другого!

— У меня нет ни малейшей личной вражды к Газдрубалу, ибо противостояли мы друг другу в Испании не из неприязни, а выполняя долг перед Отечеством, дела которого определяются своими законами и не всегда зависят от воли людей, — сказал Сципион, повернувшись вполоборота к карфагенянину. — Сегодняшний вечер доставил мне удовольствие от беседы с вами обоими, и отныне как Сципион, я товарищ Газдрубалу, но как проконсул римского государства, я не могу вести какие-либо переговоры с карфагенским полководцем. Возможно, по окончании войны нам и удастся сотрудничать.

— Я также рад нашей встрече, — грустно промолвил Газдрубал, — честно должен заметить, что сегодня Сципион был даже еще более интересен, чем в сражении, хотя и там он не давал возможности скучать сопернику. Только уж слишком губительны его таланты для моего государства и всякий раз наносят ему тяжкий урон. Боюсь, что этот день не исключение.

— Друзья, вы растрогали меня чрезмерными похвалами, которые вызваны незнанием нашего народа. Поверьте, я — обычный римлянин, таких множество у нас. Если бы вы ближе познакомились, например, с моими товарищами Гаем Лелием и Корнелием Кавдином, их общество доставило бы вам не меньшее удовольствие. Просто сегодня в силу своего положения я один выступал за всех, но мои мысли и чувства представляли тысячи людей нашего Города, включая и предков, которые воспитали мой дух, потому, с вашего позволения, все услышанное мною, я адресую своему народу.

Эти слова Публий произнес стоя. Следом за ним встали и остальные.

— Ну, дорогие гости, — сказал Сифакс, — еще раз благодарю вас. Сегодня, несомненно, самый яркий день в моей жизни. Каждый миг общенья с вами имеет ценность для меня, но вы, конечно же, устали. Долг хозяина, противореча моему желанью видеть вас, повелевает мне предложить вам другие ложа: рассвет стоит за дверью…

Сципион забеспокоился, что после сна у варвара может измениться настроение или пунийцы воспользуются остатком ночи и придумают какую-нибудь хитрость. Он считал необходимым постоянно держать царя под своим влиянием. Поэтому Публий пышной фразой присоединился к высказанной Сифаксом оценке их встречи. Затем он заявил, что впервые в жизни находится в обществе столь знатных иноземцев и ему жаль отдавать сну драгоценное время своего визита, часы которого хотелось бы использовать как можно полнее.

Сифакс весь просиял искренней радостью и велел подать новые кушанья, а также вызвать танцовщиц.

Африканки не заинтересовали Публия и лишь всколыхнули тяжелые воспоминания. Потому он снова обратился к беседе и начал расспрашивать царя о его делах и о Нумидии вообще. Сифакс в ответ хвалился своей мудростью, умеренностью, потом стал жаловаться на соседних нумидийцев, притеснения карфагенян. Затем, устав и окончательно опьянев, он посоветовал всем присутствующим заняться любовными играми, для чего подозвал танцовщиц и предложил их гостям, а себе повелел привести пару-тройку наложниц. При этом он воскликнул:

— Друзья, вы сражались на поле брани, соперничали за столом, посоревнуйтесь же теперь на ложах, застланных пышными покрывалами! А я стану вам судьей. Однако предупреждаю, оценка будет производиться не только по численным показателям, но и по яркости чувств, стремитесь к изощренности, изяществу и помните, что высшее достижение мужчин на этом поприще — восторг подруг!

Газдрубал, несмотря на обширную лысину вполголовы, еще вполне верил в себя и выразил готовность к состязанью. Но Публий погрустнел, вспомнив о Виоле, которая, выстрелив в него из-под пушистых ресниц прекрасными глазами, обломила в его сердце язвящий наконечник любовной стрелы, и отказался от предложенного развлечения. Он объяснил это тем, что помолвлен в Риме с дочерью погибшего сенатора Эмилия Павла, и римские нравы, а более всего — любовь, не позволяют ему прикасаться к другим женщинам.

Газдрубалу этот ход Сципиона показался хитростью, и он скривил неэстетичную гримасу. А Сифакс сначала пришел в замешательство, нахмурился, потом вдруг просиял и начал восторгаться добродетельностью молодого человека, умеющего подчинять воле природные потребности.

С двумя девицами, которым дозволялись только самые невинные ласки, дабы не унижать величие царя, Сифакс расположился напротив Сципиона и продолжил с ним разговор, почти не отвлекаясь при этом на наложниц, лишь руки его, когда он слушал гостя, медленно, будто задумчиво, скользили по юным телам, обследуя их рельеф и проверяя упругость. Газдрубал несколько раз безуспешно пытался встрять в эту беседу, но, видя, что царь совсем забыл о нем, поглощенный обществом римлянина, отошел поодаль и с тоски отдался самой длинной и томной танцовщице. Римляне хотели отказаться от «постельной борьбы» вслед за своим предводителем, но Публий приказал им сражаться. Он не желал, чтобы это мероприятие, столь успешно убивающее время и силы окружающих, было сорвано. Лелий и Кавдин подчинились и без воодушевления, смущаясь присутствующей аудиторией, проследовали навстречу туземкам, как сделали это ранее царские придворные и свита Газдрубала. Так пирующие дожидались появления Гелиоса. Поскольку вожди личным примером не вдохновили подданных, схватка проходила вяло, поле боя не оглашалось шумом битвы, и казалось, будто полумрак зала затушевал не только облик участников последнего действия пира, но и растворил их звуки.

Скоро на помощь страждущим пришел утренний свет. Газдрубал стал собираться в дорогу. Рабы разбудили и привели его солдат. Вышли на площадь перед дворцом и римские легионеры. Карфагенянин сделал необходимые распоряжения и стал прощаться с нумидийцами. Потом он подошел к Сципиону и негромко сказал:

— Я действительно восхищаюсь тобой, Корнелий, Ты победил меня и победил по праву. Может быть, твой успех объясняется тем, что на борьбу ты шел сознательно, заранее готовясь к ней, и застал меня врасплох. Но как бы то ни было, мне сегодня нечего делать в этом городе, и я ухожу. Но скажи, Сципион, сам ты веришь в то, что говорил?

— Я не стал бы утверждать того, в чем сомневаюсь, — ответил Публий и, улыбнувшись, добавил, — но я говорю всегда меньше, чем знаю.

Газдрубал некоторое время молча сверлил римлянина взором, досадуя, что снова не смог добраться до глубин существа своего соперника, хотел сказать нечто острое, но ничего не придумал, попрощался и сделал несколько шагов вниз по ступенькам крыльца, затем приостановился и, обернувшись, произнес:

— Но все же, Корнелий, если бы в Испании, у самого пролива не стояли твои легионы, никакое красноречие тебя бы не спасло.

— За полководцем всегда должны стоять войска, — ответил Сципион и уже вдогонку удаляющемуся Газдрубалу крикнул:

— До скорого свидания!

Когда пунийцы скрылись из виду за поворотом улицы, Публий спустился к солдатам, поинтересовался тем, как они провели ночь, ободрил их и сказал, чтобы привыкали к Африке. Затем он отправился в покои дворца, где ему указали ложе. Теперь можно было и отдыхать.

Оказавшись в мягкой постели, Публий уткнулся в подушки и долго сотрясался от нервной дрожи. Сейчас, когда он остался наедине с собою и снял доспехи воли, то почувствовал себя совсем больным от перенапряженья ночи. Он не находил сил даже для того, чтобы заснуть, и жестоко мял прозрачные покрывала. Наконец сон неспешной поступью сошел к нему и два часа держал его в своих благодатных объятиях. Далее спать просто не было возможности из-за духоты. Публий умылся и, несмотря на краткость отдыха, почувствовал себя полным сил. От ночных событий у него осталось возбужденье битвы и упоение победой, в момент излечившие его от всех потрясений. Он вышел на воздух, который оказался столь горяч, что с непривычки им можно было задохнуться. Пришлось возвратиться в отведенные ему покои.

Царь, как ему сообщили, еще изволил почивать. Лелий и Кавдин, ввиду отсутствия царского достоинства, не могли почивать, а потому просто спали. Публий вынужден был грустить в бездействии.

Во второй половине дня, когда зной несколько ослаб, Сифакс, по-прежнему расположенный к Сципиону, возил гостя в колеснице, показывая ему город, и рассказывал о своей стране.

Проезжая по «слепым» улицам без окон, веранд и антресолей, Публий с любопытством смотрел вокруг, изучая особенности местной архитектуры и нравы населения. После экскурсии по городу они посетили живописные окрестности и познакомились с сельским бытом. В пригородной зоне африканцы в основном занимались земледелием и на плодородных равнинах получали два урожая в год, однако в удалении от столицы нумидийцы, по словам Сифакса, в силу давней традиции вели кочевой образ жизни, за что и получили свое наименование. Как о достопримечательностях страны гостю поведали о светящихся камнях, асфальтовом источнике и медовом лотосе, используемом для приготовления вина. Затем Сифакс похвастался перед римлянами коллекцией лошадей, продемонстрировав несколько сотен скакунов, собранных со всего света, а вечером устроил для гостей нечто вроде циркового представления с состязанием всадников и колесниц. При этом лихие нумидийцы не только соревновались в скорости, но и показывали множество всяких конных трюков с применением оружия.

Следующий день был посвящен делам. Сципион вместе со своими легатами встретился с царем и его министрами с целью разработки положений договора, определяющего союз между Римом и Нумидией. При этом было уделено внимание стратегии совместных действий в Африке в последний период войны, когда Сципион, уже как консул, прибудет сюда с войском. Закончив переговоры, Публий, опасаясь непостоянства варваров, внезапно для царя объявил, что тотчас, несмотря на непогоду и надвигающуюся ночь, отправится в Испанию. Просьба Сифакса погостить еще несколько дней была вежливо, но твердо отклонена.

Прощаясь, царь сказал, что Сципион вдохновенным рассказом о своей Родине зажег в нем мечту собственными глазами увидеть Рим. В ответ Публий пообещал ему устроить визит в Италию и отблагодарить за гостеприимство.

Сифакс проявил такую привязанность к римлянину, что, распростившись во дворце, все же последовал за ним в гавань. Окруженный пестрой свитой, он гарцевал на великолепном коне. Публий и его друзья при этом также ехали верхом на отличных африканских скакунах, подаренных им Сифаксом. На пирсе сцена расставания вышла еще более трогательной. Эмоциональный царь едва не прослезился от переполнявших его добрых чувств.

Когда квинкверемы вышли из гавани, обогнули выдающийся в море мыс и стали удаляться от африканского берега, Публий почувствовал усталость, которая теперь разом навалилась на него всей тяжестью, мстя за чрезмерное напряжение последних дней. Он словно во сне видел бледнеющую с каждым часом ленту земли, и расслабленное воображение, извлекая из памяти обрывки образов и эмоций, рисовало ему фантастические видения, наполненные зубастыми, змеехвостыми химерами, минотаврами, циклопами и другими чудовищами, беснующимися вокруг него в кошмарном хороводе. «Так вот как сочиняются мифы», — с иронией сам себе сказал Сципион, надеясь взбодриться шуткой. Однако, при всей утомленности, его состояние не нуждалось в искусственной стимуляции, поскольку содержало в себе удовлетворенность, являющуюся основой для возвышения духа. Им много растрачено, но получено гораздо больше. Он выполнил свою задачу, добыл Риму сильного союзника, причем у самого логова врага, он победил. Но не только в успехе причина нынешнего чувства спокойного ровного счастья. Победа — необходимое, но не единственное его условие. Важно было то, что эти дни он жил полной жизнью на пределе своих сил, и теперь, когда минуло напряженье, душа тихо ликовала, подобно тому, как сладко ноют мышцы после здорового физического труда.

Несмотря на усталость, уснуть в эту ночь Публию не довелось, как, впрочем, и его спутникам. Свежий с вечера ветер не утих с наступленьем темноты, как в хорошую погоду, а, наоборот, разбушевался до уровня шторма. Суда кидало с одной волны на другую и захлестывало водой. Солдаты посменно вычерпывали воду из трюма и латали щели, возникающие от ударов волн и перекосов корпуса. Незанятые работой пытались устроиться на отдых, но их переворачивало и катало по палубе, обдавая брызгами, так что уснуть не было никакой возможности. Вскоре положение усугубилось морской болезнью. Поддался ей и Сципион. Однако, преодолевая дурноту, он напрягал мысль, пытаясь найти решение, ведущее к спасению. Но, увы, побеждая людей, Публий все же был бессилен против богов. Правда, ему удалось приметить то положение корпуса корабля, которое ослабляет натиск стихии, и он указывал морякам, каким образом подстраиваться под ритм волн, дабы не противоречить Нептуну. Впрочем, кормчий и сам знал, к чему следует стремиться, но, ввиду хаотической атаки разорванного строя водяных холмов, придерживаться избранной тактики почти не удавалось, и после нескольких мгновений удачного лавирования какая-нибудь волна, словно подкравшись из засады, жестоко ударяла судно, исторгая скрип из дерева и возгласы страха — из людей. Единственное, чем мог в этих условиях помочь делу Сципион, это будоражить своих подопечных, не оставляя им времени предаваться отчаянию. И он выкрикивал множество приказов, изобретая различные мероприятия, бесполезные сами по себе, но отвлекавшие людей от мыслей о своем бедственном положении. С приходом серого рассвета, пасмурного, будто запачканного сумрачными тучами, ветром и морской пеной, Публий через сигнальщиков стал передавать эти распоряжения и на вторую квинкверему Лелию.

Наступивший день не ослабил бурю и не принес облегчения, но суда были построены добросовестно и пока без особых повреждений выдерживали напор стихии. Сципион, цепляясь за снасти, неуклюжими рывками беспрестанно сновал по скачущей, как взбесившийся конь, палубе и метал вокруг остроты, изо всех сил стараясь заставить своих спутников улыбаться. Увидев более бледного, чем утренний свет, Кавдина, он крикнул ему, покрывая грохот волн: «Похоже, африканские боги не простили мне, что я отказал им в самостоятельности! Ну да ничего, скоро мы будем во владениях Бессмертных Испании!» Солдат он веселил рассказами о «происках Газдрубала», который якобы подстроил этот шторм, подкупив сатрапов Нептуна, и призывал одолеть коварных пунийцев в этом последнем сражении, а сам обещал помощь морского бога, который, по его словам, вот-вот пробудится от сна и наведет порядок в своем царстве.

Наконец во второй половине дня ветер заметно ослаб, но волнение продолжалось. Кое-как удалось наладить ход квинкверем по заданному курсу, и они, хотя и медленно, но все же стали продвигаться к испанскому берегу. За весь путь так и не представилась возможность поставить мачту и воспользоваться парусом, суда шли на веслах.

Лишь на четвертый день Сципиону и его спутникам удалось добраться до Нового Карфагена и укрыться от шторма в его тихой бухте, столь спокойной и гладкой, что можно было подумать, будто эта гавань принадлежит совсем другому морю. Путешествие обошлось без жертв, но все были измучены бессонницей и морской болезнью. Растянувшись по пирсу, процессия Сципиона являла жалкий вид. По твердой земле люди шли рывками, шатались и спотыкались, судорожно взмахивая руками.

На набережной прибывших встречали Марк Силан и вся местная знать. Публию пришлось снова собраться с духом и принять достойную проконсула осанку. Наибольших усилий требовало сопротивление все той же морской качке. Чуждый ритм за трое суток, казалось, насквозь пронизал его тело, дезорганизуя все движения.

Пунийская аристократия и испанские князья пригласили Сципиона на праздничный обед, и он, желая показать варварам, что волю римлянина не способна расшатать какая-либо буря, принял приглашение и сквозь дурноту и головокружение до самого вечера развлекал пеструю компанию рассказами о визите в Африку. Такое «пиршество» в его состоянии было более мучительным, чем борьба с рассвирепевшими волнами, но, по уверению Силана — а сам он потом ничего не мог вспомнить из сцен этого обеда — он выдержал испытание.

Первую половину следующего дня Публию увидеть не удалось. Он спал крепко и долго, как обычно спят люди с чистой совестью, и поднялся с ложа после полудня. Временами его еще немного покачивало, но в целом он чувствовал себя здоровым.

Умывшись, Публий вышел в город, беззаботно прогулялся по улицам в сопровождении минимальной свиты и поднялся на башню, чтобы обозреть окрестности. После возвращения из Африки Испания показалась ему вдвое краше, чем прежде. Сознание исполненного долга позволяло ему смотреть вокруг ясным и гордым взором, не смущаясь пред оком богов, и видеть творения природы во всей их первозданной прелести, что недоступно человеку, отягченному дурными деяниями и суетными заботами, от которого природа отворачивает свой лик и прячет душу, являя ему лишь пустые формы.

Вернувшись во дворец, он проведал Лелия и Кавдина. Корнелий еще несколько хандрил, а в Лелии Сципион увидел отображение собственного настроения. Между их душами в большинстве случаев было удивительное соответствие, наводящее на мысль, что, будучи разъединенными отдельными телами на земле, где-то в ином мире они составляют единое целое. Побеседовав с другом, Публий окончательно пришел в себя и приступил к делам. Он расспросил Силана об обстановке в провинции и принял решение, пользуясь относительным спокойствием иберов, покарать города, предавшие его отца и Гнея Сципиона Кальва.

В этот же день в Тарракон к Луцию Марцию был отправлен гонец с приказанием ему со своею частью войска идти на Кастулон. Сам Публий также стал собираться в поход и, снарядив расквартированный в Новом Карфагене легион, в ближайшее время выступил к Илитургису.

Переход по хорошо изученной местности занял пять дней. Когда римляне приблизились к городу, жители, не ожидая ничего хорошего от этого визита, поспешно заперли ворота и приготовились к бою. Войско Сципиона расположилось лагерем на одном из ближайших холмов, и проконсул отправил к городским стенам разведчиков. Остальные воины устроились на отдых. Никаких мер по блокаде города Публий предпринимать не стал. Он не терпел скуку осадных работ и достаточно верил в свои силы, чтобы рассчитывать на быстрый успех при штурме. Кроме того, через несколько месяцев он должен быть в Италии, и потому ему непозволительно было засиживаться у иберийских городков.

Сделав необходимые распоряжения, Сципион с тремя сотнями всадников объехал вокруг вражеских укреплений, оценивая их качества. Выслушав после этого возвратившихся разведчиков, он составил себе уже довольно ясное представление об оборонительных возможностях противника. Стены фронтальной части города надежно охраняли население от наскоков соседних иберийских племен, но при штурме, организованном по всем правилам военного искусства, мало чем могли помочь горожанам. Тревогу у Публия вызывала только цитадель Илитургиса, стоящая на возвышенности и хорошо укрепленная со стороны города, а с тыла защищенная неприступными скалами. Конечно, если овладеть городом, то и крепость недолго будет сопротивляться. Однако такое положение грозило потерей нескольких дней. Сципион не привык делить победу на части и задумался в поисках возможности захватить весь город единым ударом. Тут он вспомнил, как однажды нумидийцы, перешедшие на сторону римлян и служившие в его войске, карабкались по отвесному утесу, собирая улиток, которых они считали деликатесом. При этом африканцы проявляли не только чудеса присущей им ловкости, но и весьма разработанную технику скалолазания. Публий немедленно призвал к себе вождя нумидийского отряда и велел ему в сопровождении разведчиков обследовать расположение цитадели и сообщить, какие условия необходимы его подопечным, чтобы взойти на стену крепости, и сколько это займет времени.

На следующий день Публий собрал на трибунале солдат и с возвышения претория обратился к ним с речью. Он говорил о вероломстве илитургийцев, напомнил зловещую «Долину Костей», где пали соотечественники, оказавшиеся в безнадежном положении именно в результате измены испанцев, дал словесную картину подлого избиения солдат, которые укрылись в Илитургисе, доверившись его званию союзника римского народа. Затем он обратил внимание воинов на тот факт, что сами варвары, даже будучи далекими от цивилизации и знания законов нравственности, запершись в своих укреплениях, тем самым сознались в совершенном злодеянии, поскольку предательство, в понимании всех народов, и самых передовых, и наиболее темных, является гнуснейшим преступлением, ибо это преступление против глубинных основ человеческих взаимоотношений.

«Сегодня мы должны показать варварам, — говорил Сципион, — что никому недопустимо глумиться над римским гражданином, сколь бы в какой-то момент он ни был унижен судьбою. Наш долг — наказать преступников, но в первую очередь мы призваны покарать само Преступление! Мы обязаны поступить с Илитургисом, как с зараженным органом, лишь ампутировав который, можно излечить все тело, весь организм, всю Испанию! Я объявляю этот презренный город, где сосредоточилась гниль самых низких человеческих помыслов, вашей добычей! Государству нет дела до имущества предателей, все, что вы найдете за этими стенами — ваше, если только вы не брезгливы!»

Закончив говорить, Сципион еще некоторое время стоял перед затихшими солдатами, обводя их лица тяжелым, грозным взглядом, будто продолжая речь глазами, выражающими то, что бессильны передать слова. Потом он вошел в свой шатер и через мгновение показался обратно, неся в поднятой руке распростертый на жезле пурпурный плащ, являющийся сигналом к бою.

Быстро были произведены приготовления к битве, и римляне пошли на город одновременно с двух сторон. Половиной войска командовал Лелий, другою — сам Сципион. Особых штурмовых приспособлений ввиду недостатка времени заготовлено не было, а потому тактика оказалась простейшей: следовало растянуть оборону противника широким фронтом, по лестницам взобраться на стену и сбросить с нее защитников. Соотношение сил, с учетом превосходства квалификации римских солдат над воинскими качествами испанцев, вполне оправдывало такой замысел. Однако первый приступ был отбит. Сципион и Лелий, перегруппировав подразделения, послали вперед свежие манипулы. Но и повторная атака провалилась. Волна легионеров снова откатилась назад, оставляя по пути беспомощных раненых и тела погибших.

Римляне не учли той особой, отчаянной воинственности иберов, которую придавало им сознание обреченности. Понимая, что пощады им быть не может и что только борьба дает какой-то шанс выжить или хотя бы умереть достойно, илитургийцы всем населением вышли на стены и дрались с остервенением, подобным яростной агонии дикого зверя. Старики, дети и женщины подтаскивали воинам камни, подавали стрелы и дротики, топили смолу и восстанавливали поврежденные участки укреплений. А те, кто был способен владеть оружием, перед уходом в иной мир стремились запечатлеть себя в глазах жен и детей настоящими мужами и за счет бесстрашия и концентрации воли возвысились даже над римлянами.

Когда и третья попытка прорваться в город не удалась, Сципион, бывший с самого утра мрачным под стать совершающемуся деянию, преисполнился гнева и крикнул, что его победоносное войско подменили, и сегодня он видит облаченными в римские доспехи сыновей рабов, а потому он сам, оставшись здесь единственным римлянином, в одиночку взойдет на стену. Тотчас по требованию полководца перед ним понесли лестницу, и он бросился на вражеский бастион. Его серебряные панцирь и шлем блистали на солнце, указывая всем варварам, кто их обладатель. Испанцы пришли в дикий восторг, мечтая отомстить римлянам за свою предстоящую смерть убийством прославленного полководца, и, забыв про остальных римлян, всю стрельбу сосредоточили на одной, но зато самой яркой цели. Трое человек, несшие лестницу, мгновенно оказались приколоты стрелами к земле, но Сципион, физические силы которого утроились за счет душевных, схватил упавшую лестницу и потащил ее дальше. Несколько стрел застряли в его панцире и запутались в плаще, но он все же приставил лестницу к стене и ступил на первую перекладину. Тут его подхватили догнавшие солдаты и укрыли щитами. В едином порыве пунцовые от стыда и ненависти к врагу, опозорившему их перед императором, римляне ворвались на стену и опрокинули неприятеля. Не желая отставать, солдаты Лелия на своем участке также пошли на решительный штурм и достигли успеха. Лавина легионеров хлынула по улицам, сметая все живое на своем пути.

Пользуясь замешательством испанцев, нумидийцы, прильнув телами к скале и распластавшись по отвесной стене, как распятые, совершали восхождение на тыловую часть цитадели. Малейшая выемка или расщелина в камне служила им ступенькой, там же, где отсутствовали даже таковые, они вбивали в утес железные костыли и поднимались, цепляясь за них и подтягивая друг друга. Горожане были поглощены видимой бедой, потому пропустили новую. Африканцы беспрепятственно пробрались в крепость и открыли ворота римлянам. Прежде чем иберы сообразили, что пора использовать последний оплот в борьбе — цитадель, их акрополь уже пал.

Победители бушевали в поверженном городе подобно слепому урагану, сокрушающему подряд все вокруг. Никто не интересовался добычей, все жаждали только разрушения. Людей убивали, не различая воинов и мирных жителей, мужчин и женщин, все материальное громили, дома поджигали.

Сципион стоял на башне и отсутствующим взором скользил по распростертым внизу городским кварталам, на глазах превращающимся в руины. Левой рукой он механически выдергивал стрелы из своего панциря. К нему пробрался, спотыкаясь о трупы, Гай Лелий.

Лелий по природе был человеком мягким, но в то же время расчетливым, причем разум господствовал над чувствами. Эмоции могли проявляться только в отсутствии ограничений, налагаемых рассудком. В данной ситуации в нем происходила борьба противоречивых стихий.

Публий угадал состояние друга и, желая помочь ему одолеть сомнения, в ответ на его невысказанный вопрос сказал:

— Да, Лелий, сейчас происходит то, чему надлежало свершиться. Уничтожив здесь несколько тысяч испанцев, мы сотни тысяч их удержим от измены и тем самым сохраним сотни тысяч людских жизней. Да, Гай, мы гуманны, насколько только может быть гуманна война и политика… А теперь уйдем отсюда и вернемся в лагерь, мы достаточно вытерпели сегодня.

Они спустились по каменной лестнице в пределы города и потом вышли из него через ворота.

После недолгого молчания Лелий спросил:

— Что это были за стрелы? Ты не ранен?

— Нет. Я ощущаю только жжение, но не боль, значит, есть царапины, а не раны. Вот так, воевал, воевал, а дома гражданам и шрам настоящий показать не смогу, — грустно пошутил Публий. — Кстати, ты-то сам здоров?

— Все нормально, только в голове несколько мутится от этих зрелищ и женских криков.

На следующий день римляне покинули дымящиеся и стонущие голосами раненых развалины Илитургиса и двинулись на Кастулон. Войско имело угрюмый вид. Поверженный противник не принадлежал к числу тех, победа над которыми приносит воинам славу и удовлетворение, тем более, победа такого рода, какая была одержана накануне. Впрочем, солдаты не чувствовали раскаяния в происшедшем, они верили в законность своих действий, но, излив в приступе злобы внутреннюю энергию, теперь ощущали душевную усталость и опустошенность.

Сципион ехал верхом на походном коне сразу вслед за авангардом. Вид его соответствовал настроению войска, сейчас он не считал необходимым скрывать свою суровость и искусственно поднимать дух солдат. Лелий лавировал вокруг проконсула, выразительно поглядывал на него и горячил коня, чтобы обратить на себя внимание. Но Сципион, казалось, не замечал ничего вокруг. Наконец Лелий решился заговорить и высказал какое-то замечание по поводу испанского климата. Не отвечая на его фразу, Публий произнес:

— Не хитри, Гай, мы ведь давно знаем друг друга, говори прямо, что тебя волнует. Хотя я и сам знаю… Ты, как я вижу, еще не отошел от вчерашнего.

— А разве ты, Публий, успел успокоиться?

— Я видел «Канны», я слышал ночные вопли того апулийского поля, прокрадываясь вдоль Ауфида… После этого ничто меня уже не тронет.

— Ну ладно, — поразмыслив некоторое время, сказал Лелий, — я намеревался спросить несколько иное: ответь мне, неужели и Кастулон ждет та же судьба?

— Вздохни полной грудью, Лелий, у нас есть повод помиловать этот город. Счастье кастулонцев, что к ним не занесло наших беглецов, которых наверняка там постигла бы такая же участь, как и в Илитургисе. Но этого не случилось, они изменили как бы вхолостую и, если не провинятся вновь, мы поступим с ними милостиво. Более того, мы даже обязаны проявить миролюбие, дабы показать испанцам, что римляне не жестоки, а только справедливы. И пусть увидят все: прощаем мы с большим удовольствием, чем наказываем.

Легион Сципиона опередил войско Марция и первым подступил к Кастулону. Через несколько дней подошли и воины Марция. Расположившись лагерем под стенами города, римляне и здесь не проявили активности в осадных работах, однако не начинали и штурма. Некоторое время Публий провел в ожидании, когда молва об уничтожении Илитургиса придет в Кастулон и поразит его население эпидемией страха. После того как это произошло, он через своих испанцев занес в город слухи, что римляне не собираются жестоко карать кастулонцев, о чем свидетельствует и их пассивность, если только те сами своим упорством не вынудят их к этому. Произведя такого рода посев в умах испанцев, проконсул послал в город тайную делегацию, дабы собрать урожай. С одной стороны, переговоры осложнялись присутствием пунийцев, собравшихся в Кастулоне после разгрома Газдрубала, но, с другой стороны, в этом случае проще было указать явного врага и, взвалив на него всю вину за раздоры между иберами и римлянами, противопоставить карфагенскому гарнизону испанцев, так сказать, доброй воли, патриотов. Прирожденным дипломатам-римлянам не составило труда использовать все преимущества сложившейся ситуации и нейтрализовать скрытые в ней опасности. С группой иберийской знати был заключен союз, и совместными усилиями обе стороны выработали детали предстоящей операции по освобождению города от пунийцев и поддерживающей их группировки.

Захват Кастулона произошел в полном соответствии с намеченным планом, и римляне без потерь овладели городом. Карфагенский гарнизон угодил в заготовленную ловушку и почти в полном составе оказался в плену. В этот раз Сципион не позволил никаких бесчинств в обращении с побежденными и лишь выдал пунийцев и их сторонников на суд самих испанцев, которые, желая выслужиться перед римлянами, расправились с ними весьма жестоко.

Утвердив у власти своих сторонников, Сципион отправил Луция Марция с третью войска водворять порядок в других иберийских городках бывшей пунийской территории. При этом он дал ему еще и дополнительное задание — укрепить и расширить образованное ранней весной на месте одного из воинских лагерей в нижнем течении Бетиса поселение, названное Италикой, так как его основу составляли ветераны, уставшие от войны и успевшие обзавестись на чужбине семьей. Эта колония римлян и других италийцев должна была служить опорой государства в пока еще чужеродной области дальней Испании. Сам Сципион вернулся в Новый Карфаген.

Возвращая нравственный долг погибшим соотечественникам и в том числе своим родным, Сципион приступил к последнему, третьему действу посмертных почестей. До этого было совершено захоронение останков павших и вслед за тем — наказаны их обидчики, теперь же предстояло исполнить обет об организации погребальных игр, данный Публием у братской могилы. В Новом Карфагене Сципион сразу начал подготовку к мрачным торжествам. Он решил прибегнуть к самому суровому для таких случаев ритуалу, пришедшему в Рим из Этрурии, и провести гладиаторские бои, призванные как бы оживить прошлое и повторить в миниатюре трагедию битвы, дабы кровь поминаемых почтить свежей кровью. Для этого проконсул разослал к испанским князьям курьеров с сообщением о предстоящих состязаниях, приглашая их самих как гостей, а их подданных, кто пожелает, как участников.

И вот в назначенный день в Новый Карфаген прибыли толпы испанцев. Весь цвет страны расположился на трибунах возведенного специально для этого случая цирка, а все раздоры сконцентрировались внизу на посыпанной песком овальной арене. Сюда собралось множество варваров, жаждущих сразиться, чтобы разрешить давние споры, отомстить за обиды, либо просто посоревноваться и доказать свое превосходство.

Проконсулу и его легатам была отведена центральная богато украшенная ложа, в убранстве которой признаки торжества сочетались с элементами траура. Когда многотысячная толпа заполнила гигантскую котловину цирка, на трибуны вошел Сципион, облаченный в строгую тогу, и, поднявшись к своему месту, расположенному на виду у всех, обратился к зрителям с короткой речью.

Он поздравил испанцев с окончанием войны, изгнавшей с их земли поработителей-пунийцев и обеспечившей им свободу на все последующие века, пока стоит Рим, который, по его словам, однажды восстановив где-нибудь справедливость, уже никогда в будущем не допустит ее попрания. В награду за освобождение он просил у испанцев только одной благодарности: навсегда усвоить, кто их друг, а кто — враг. Затем Публий напомнил о трагедии, разыгравшейся в этой стране шесть лет назад, когда погибли два войска и два полководца — Сципиона, и подчеркнул, что это была общая беда, поскольку она надолго отсрочила освобождение Испании. Нынешнее празднество он объявил посвященным манам этих жертв пунийского коварства, призванное одновременно воздать почести всем погибшим за время войны: и римлянам, и иберам.

«Сегодня мы отмечаем день памяти о страшных и горестных событиях, под стать им и суровый ритуал, который предстоит вам увидеть. Однако пусть он вас не смущает, ибо, что может быть прекраснее, чем готовность людей даже ценою собственной жизни воскресить в наших душах образы мертвых, которые прежде погибли ради живых!» — так Сципион закончил вступительное обращение, открывающее игры.

Его возвышенно-печальные без всякой натянутости тон и облик окрашивали слова особенно выразительными цветами, и многоликая толпа притихла, проникшись впечатлениями от сказанного и растревоженными воспоминаниями о своих близких, потерянных в этой войне. Некоторые иберийские патриархи, глядя на Публия, прослезились, завидуя его отцу, который, несмотря на преждевременную и жуткую смерть, казался им счастливейшим человеком, потому что он воспитал сына столь почтительного к отцовской памяти.

Когда глашатаи донесли перевод последней фразы проконсула до самых дальних рядов, Сципион сел на предназначенное для него место, а на арену под звуки труб вышли непосредственные участники предстоящего действия. Парадным маршем они проследовали вдоль трибун, приветствуя зрителей, и возвратились в отведенные им для отдыха комнаты, а на песчаном поле боя осталась первая пара соперников. Ее составляли рослый косматый галл из числа переселенцев с севера и сын испанского вождя того самого племени, которое было потеснено нашествием галлов. По знаку, данному квестором, являющимся распорядителем игр, противники сделали несколько шагов навстречу друг другу и метнули копья. Снаряд испанца, подломившись, застрял в щите галла, и тому пришлось отбросить ставший неудобным в использовании щит и далее применять для защиты, как и для нападения, только меч. Второе копье пролетело мимо цели. Соперники выхватили мечи и схлестнулись в рукопашной схватке. Огромной физической силой и взрывным темпераментом галл компенсировал отсутствие щита и, яростно размахивая длинным тяжелым мечом, теснил иберийца. Однако тот ловко отражал все удары, используя удобство своего легкого оружия. Поединок стал затягиваться. Зрители, вначале с опаской смотревшие на серо-желтый овал, вскоре воспламенились зрелищем со всей наивной страстностью варваров и азартно поддерживали сражающихся. На трибунах бесспорным победителем был испанец, так как их заполняли в основном его соотечественники, но на арене он беспрестанно отступал. Тем не менее, бурный натиск галла не доставил ему существенного преимущества и, растратив впустую свой пыл, он мгновенно охладел к бою и заметно сник. Воспользовавшись переменой настроения противника, испанец в быстром выпаде задел острием своего короткого меча широкую грудь галла, который, ощутив выступившую кровь, вдруг совсем пал духом. В повторной атаке испанец нанес ему уже действительно серьезную рану, и галл грузно повалился в песок.

Сципион поспешно встал и, энергичным жестом добившись внимания зрителей, попросил их подарить жизнь побежденному, обосновывая это тем, что галл якобы бился, как настоящий воин, и проиграл только вследствие выдающихся способностей его соперника. Испанцы, прельстившись косвенным комплиментом своему земляку в порыве благодушия отпустили галла с тем, что он уже получил. Пока уносили раненого, тут же награждали победителя, которому преподнесли венок и несколько серебряных безделушек.

В следующей схватке участвовали четверо иберов, представлявших два соседних племени, тоже что-то не поделивших между собой, причем, по договоренности, после боя предмет спора должен был перейти во владение к сородичам победителей.

Публий отметил про себя, что все жаждущие сразиться друг с другом являются соседями. Впрочем, подумалось это ему мимоходом, он ничуть не интересовался зрелищем и, глядя для приличия на арену, видел не гладиаторов, а находящееся по другую сторону взгляда, то есть то, что было в собственной душе. Он вспоминал отца, ночное поле, устланное человеческими костями, белеющими в лунном сиянии сквозь сухую траву, вновь и вновь ему виделись «Канны». Мрачные воспоминания наплывали одно за другим, сливались и перемешивались в причудливые образы.

Тем временем бой четверки завершился. Двое оказались тяжело ранеными, третий торжествующе потрясал окровавленным копьем, а четвертый в мучениях доживал свои последние мгновения.

Сципион поморщился от увиденного и снова удалился в свои мысли, словно в широкое море — из тесной гавани.

На арену с воинственными возгласами вышли следующие соперники. Страсти как на арене, так и на трибунах, стали нарастать. Многие из зрителей тоже захотели сразиться, чтобы показать себя во всем блеске перед столь обширной аудиторией. Среди них были и римские легионеры. Снова пришлось вмешаться Сципиону. Он категорически запретил согражданам биться с испанцами, дабы не сеять раздор, и собрал всех римлян, желающих продемонстрировать воинское мастерство, в одну партию, дал им наставления и вывел на междоусобный бой. Италийцы провели нечто вроде показательного урока, как на учениях, только с боевым оружием. Дело ограничилось несколькими незначительными ранениями, но зрители при этом ничуть не были разочарованы, столь высокое искусство и организованность показали солдаты Сципиона. Потом, когда уже началась подготовка к следующему виду игр, вниз сбежали двое знатных испанцев из одного племени и, более того, приходящиеся друг другу двоюродными братьями. Один из них был зрелого возраста, второй — совсем юн, у него уже закончилось формирование тела, но едва появились первые ростки ума. Это были соперники в борьбе за власть, оба громко превозносили собственную доблесть и право стать вождем всей общины. Вслед за ними выбежали многочисленные родственники и уговаривали спорящих примириться. Сделал попытку уладить конфликт и Сципион, но братья заявили ему, что хотя и чтят его как первого из людей, но рассудить их способен только бог войны. Тогда Публий посчитал этих варваров вполне достойными предстоящей участи и разрешил им сразиться.

Слишком долгими были приготовления и брань, но слишком короткой оказалась схватка. Старший ибериец мгновенно пронзил мечом неопытного юнца, и тот одновременно расстался с желаньем царствовать и с жизнью.

Чтобы сгладить неприятное впечатление от этого происшествия, Сципион вывел из него нравоучение о пагубности слепой жажды власти и тем успокоил толпу.

Во второй половине дня в цирке проходили бега с участием сначала всадников, а затем колесниц. В заключение продемонстрировали свое мастерство наездников нумидийцы.

Праздник получился на столько блестящим, на сколько этого возможно было добиться в провинции. Сципион, ранее восхитивший испанцев стремительным ведением войны, снова поразил их воображение, но теперь уже организацией развлечений.

Прежде чем распрощаться с гостями, для наиболее видных из них Публий устроил пиршество. Проводив потом чрезвычайно довольных испанцев, он мог, наконец, позволить себе отдых.

Дела в Испании были закончены, и пока не пришел вызов из Рима, Сципион мог наслаждаться вполне заслуженным досугом. Но покой не радовал Публия. Еще с тех пор когда он выступил в поход на Илитургис, его дух угнетала угрюмая апатия, постепенно переросшая в депрессию, которая, сковав душу, следом объяла и тело. Он стал испытывать недомогание, из груди, казалось, сочился жар, растекающийся под кожей удушливой волной, силы будто утекали в космос, и всякий день к вечеру он бывал в состоянии изнеможения, свойственном старости. Ему сделались понятны жалобы пожилых людей, у него самого теперь вызывала страх необходимость совершить несколько лишних шагов, и он все больше лежал. Но тут его поразила новая беда — бессонница. Ему почти не удавалось уснуть, а если он и забывался на час-два, то скорее не спал, а грезил. На смену тяжким мыслям во время бодрствования приходили причудливо-уродливые видения.

Неоднократно в таких случаях его воспаленному воображению представали развалины какого-то гигантского города. Бескрайняя, удручающе плоская равнина безмолвно кричала руинами некогда огромных зданий о неведомой трагедии, постигшей эту страну, покрытая пылью земля без признаков растительности, казалось, умерла вместе с городом. Вдалеке недвижно реял над безжизненным пейзажем одинокий скалистый холм, будто могильный курган над этим кладбищем камней. В однажды раз и навсегда остановившемся, словно окаменевшем воздухе растворилось зловоние. В полнейшем беззвучии необъяснимым чутьем угадывалось воронье карканье. Растерянная душа, оказавшись в этом роковом месте, робко кралась вперед к мрачному утесу, туда, где на вершине виднелись развалины дворца. Несчастную душу охватывал страх: как бы, оступившись, не произвести шороха, от которого, казалось, все неминуемо придет в движение и в круговороте катаклизма провалится в разверзшийся Тартар. Но такие опасенья были напрасны: эти камни, с шумом падая когда-то, в единый миг все застыли на лету и теперь любую, едва цепляющуюся за обломок стены глыбу, никакими силами невозможно было сдвинуть с места. По мере приближения к холму картина не менялась, лишь зловонье нарастало. Изнывая от брезгливости и ужаса, душа, как зачарованная, тенью карабкалась по растрескавшейся полуобвалившейся скале к останкам серого замка, проступавшим зловещими контурами зубцов и башен на фоне грязного неба. Но, поднявшись на вершину, она видела, что никакого дворца там нет и не было; изувеченные стены огораживают изрытый ямами пустырь, а у ворот зияет обделанный мрамором провал. Душу безудержно влечет в эту черноту. Внутри подвала бледно сияет голубоватый свет и выявляет взору рукотворные своды, обработанный резцом гранит. С каждым шагом вниз зовуще открываются глазам все новые залы и не сразу заметно, что они соседствуют с грязными каморками. Здесь — тюрьма и дворец одновременно. Душа вдруг смутно вспоминает эти камни, угадывает дальнейшее расположение палат и как бы знает, куда следует идти. Забыв о страхе, она заинтересованно что-то ищет. Чудится, будто цель близка, откуда-то доносятся голоса, но речь их непонятна. Однако вскоре выясняется бесполезность любых попыток искать источник звука: зарождаясь в тупиках, он исходит прямо от камней, словно здесь много лет мечется эхо тех людей, которые давно истлели. Но душу не покидает оптимизм, и, задыхаясь чумным смрадом, она упрямо движется по лабиринту, однако в какой-то миг, волнующий предвестием проникновенья в тайну, она внезапно оказывается снова среди обгорелых развалин мертвого города и с тоскою смотрит издалека на черный холм.

Тут Публий приходил в себя и, глядя в ночь, мучился разгадкой сна. В нем страшно все, но особенно пугает ощущение реальности. Оказываясь посреди руин, он узнает этот город, с которым будто был когда-то тесно связан. Причем в нем нет никакого сходства с Римом, и прошедшие века не порождали такого монстра. Уж не будущее ли цивилизации предстает его взору в эти болезненные ночи? Страдая от бессонницы, он все же страшился спать, поскольку это видение неоднократно повторялось и всякий раз заставляло его душу, стартуя с одного и того же места, скитаться по зараженным смертью развалинам в поисках разгадки страшной тайны.

Видел Публий и другие сны, уступающие этому только меньшей масштабностью панорамы, но столь же удручающие дух. Состояние его быстро ухудшалось, стали одолевать пронзительные головные боли. Однажды он сказал Лелию: «Меня опоили каким-то зельем или околдовали, я умираю». И тут ему впервые довелось увидеть своего друга в гневе. «Да, я вижу, что на тебя и впрямь напустили чары и замутили твою память! — закричал Лелий. — Ты забыл, кто ты есть, забыл свое имя, забыл себя! А чего стоит тело без духа и воли Сципиона! Пусть умирает, его не жалко! То-то порадуется Ганнибал, когда узнает, что единственный полководец, который его превосходит, скончался от суеверий или от опьяненья соком какой-то старушечьей травки!»

 

19

Тем временем Луций Марций победоносно шествовал по Южной Испании, едва успевая принимать капитуляцию от бывших пунийских союзников. Только один городок неожиданно оказал яростное сопротивление. Однако похвальный патриотизм его жителей растворился втуне: слишком мал и слабосилен был этот город, а потому никто не стал разбираться в чувствах его жителей, никого не интересовал их героизм. Римляне пошли на приступ и быстро преуспели.

Вскоре во всей провинции наступил мир, лишь в Гадесе на острове вновь засел Магон, и коренные жители города никак не могли от него избавиться. Но одно событие, казалось бы, далекое от вопросов войны и мира, неожиданно всколыхнуло всю Испанию, побудив иберов к восстанию. Многие испанские вожди, которые недавно восхваляли Сципиона, возлежа на пиршественных ложах и вкушая от его гостеприимства, теперь возликовали, услышав о его тяжелой болезни. Столь высок был авторитет Сципиона, что варварам казалось, будто все могущество римлян в Испании зиждется только на его талантах. Первыми подняли мятеж Индибилис и Мандоний, которые однажды уже винились перед Сципионом в измене и клялись ему в верности на будущее. Когда до них дошли слухи, как всегда преувеличенные, о тяжелом состоянии проконсула, они возомнили себя царями Испании. Долгий гнет пунийцев, наконец, рухнул, а новые завоеватели еще не успели укорениться в этой стране, потому наступивший момент, особенно с учетом предполагаемой смерти Сципиона, представлялся им наиболее благоприятным для великих дерзаний. Эти могущественные вожди были уверены, что с избавлением от чужеземцев никто в Испании не сможет им противостоять. Играя на естественном свободолюбии своих соотечественников, они взбунтовали несколько племен и, вторгшись в земли римских союзников, прошли по ним «огнем и мечом».

Однако то, что испанцы воспользовались затруднением римлян и подняли восстание, несмотря на неблаговидность попрания клятвы, все же находило оправдание. Гораздо более неожиданным и гнусным представлялся другой мятеж.

На побережье, примерно посередине между устьем Ибера и Новым Карфагеном, у незначительного городка Сукрон располагался римский лагерь, в котором находилось восемь тысяч солдат, в чью задачу входил контроль за большой густо населенной территорией. Окрестные племена давно уже вели себя тихо и не доставляли хлопот римлянам.

Войско служит для ведения войны, если же таковая отсутствует, то его разрушительная энергия настойчиво ищет себе исхода в иной сфере и чаще всего обращается против офицеров, полководцев, в конечном же счете — против законов, и находит выражение в мятежах. Так было и в этот раз. Вначале солдаты, за долгие годы привыкшие жить войной, сетовали на отсутствие каких-либо боевых операций, которые могли бы принести им доход, завидовали легионам, охраняющим менее спокойные районы провинции, где имелась возможность поживиться, ветераны заочно обвиняли Сципиона в том, что он отстранил их от дел, считая как бы чужаками, а в походы с собою берет подразделения, привезенные из Италии им самим. Потом они возмутились задержкой в выплате жалованья и поставили в вину проконсулу трату денег на организацию игр и развлечений в то время, когда воины лишены необходимого. Позже их стала угнетать дисциплина, представлявшаяся в данных условиях бессмысленной, и они ворчали на трибунов, оспаривали приказания, хотя и выполняли их. Следующим шагом было тайное, а потом и явное неповиновение офицерам: сначала солдаты повадились совершать ночные набеги на ближайшие поселения, а затем отважились уходить из лагеря днем. Когда же они узнали о болезни полководца, который, по слухам, уже был при смерти, их наглость уничтожила остатки порядка. Они полагали, что со смертью Сципиона по всей провинции вспыхнет новая война, и тогда откроются широкие возможности для грабежа, а любые преступления останутся безнаказанными. Лидеры толпы открыто потребовали у трибунов поддержки своих замыслов, а, услышав отказ, выгнали их из лагеря. Избавившись от законной власти, солдаты избрали в качестве вождей двоих италиков — зачинщиков мятежа и стали оказывать им консульские почести. Видимо, их вдохновил пример Луция Марция, выдвинутого в легаты самими воинами, но они забыли, что тот выбор был сделан в других условиях и для иных целей. Таким образом, толпа сохранила видимость войска и приготовилась выступить в поход, ожидая, как сигнала для этого, смерти Сципиона.

 

20

В окружении проконсула царила печаль. Здоровье Сципиона долгое время не улучшалось, и он казался обреченным. Друзья тяжело переносили его болезнь. Необычно при этом вел себя Лелий. Когда Публий метался в жару, либо бредил в полусне, Лелий ухаживал за ним заботливо, как мать, но стоило больному придти в сознание, Гай начинал браниться подобно торговцу с Бычьего рынка. Каждый раз Сципион пытался отмахнуться от сыпавшихся на него поношений и не слушать их, но Лелий до хрипоты изощрялся во всяческих насмешках и, в конце концов, доводил Публия до бешенства.

«Ах, посмотрите, его отравили! Наверное, опоили любовным зельем! Может быть, ты умираешь потому, что некая смазливая иберийка не приехала на твои празднества в Новый Карфаген? — выкрикивал Гай, придавая своему благородному лицу зверский вид. — Ну ладно, умирай быстрее, а я пойду в наемники к Ганнибалу!» И он начинал без устали восхвалять Пунийца, возвеличивать Карфаген и позорить Рим, который, по его словам, производил на свет недоносков, предпочитающих умирать в постели, а не на поле боя. От подобных речей Сципион воспрял бы даже из могилы. Незаслуженные обиды, наносимые ему другом, производили в нем столько желчи, что она могла затопить любую болезнь. Однажды во время такого выступления Лелия, Публий, час назад еще неспособный приподнять руку, вскочил с опостылевшего ложа и взашей вытолкал друга прочь. С этого дня, как по волшебству, он стал быстро выздоравливать.

Потом он просил у друга извинения за столь энергичные действия и в оправдание говорил: «Я знал, что ты меня просто дразнишь в лечебных целях, но от твоих поношений, клянусь Юпитером, взбесилась бы сама богиня терпения».

Едва для Публия сделались посильными короткие прогулки на вольной природе за городским валом, куда его доставляли в крытых носилках, как ему пришлось расстаться со своим главным лекарем и завершать разгром болезни самостоятельно. Дело в том, что из Гадеса, последнего прибежища карфагенян, прибыли послы, предлагавшие совместными усилиями избавиться от Магона. Они обещали открыть римлянам доступ в город и нейтрализовать сопротивление карфагенского гарнизона. Ввиду особенностей местоположения Гадеса, овладеть им можно было только одновременными действиями сухопутного войска и флота. Поэтому на юг Испании двинулись когорты Луция Марция и эскадра Гая Лелия — лучшего флотоводца из окружения Сципиона.

Экспедиция не имела существенного успеха, так как Магону, благодаря четко функционирующей в городе шпионской сети, в организации которой пунийцы большие искусники, удалось раскрыть заговор и схватить зачинщиков. Римлянам пришлось довольствоваться только небольшой победой в морской стычке, когда им удалось потопить две карфагенские триремы. Узнав, что в городе сторонники римлян потерпели поражение, Лелий не стал вести малоперспективную осаду Гадеса и направился обратно в Новый Карфаген, твердо рассчитывая на восстание гадетанцев в скором будущем.

Оставшись без общества друга, Сципион недолго скучал. В Новый Карфаген явились трибуны, изгнанные мятежным войском, и озадачили Публия дурною вестью. Вначале, узнав о случившемся, он разгневался, обвинил офицеров в неумении обращаться с солдатами и даже отказался их выслушать. Несколько часов эмоции торжествовали победу. Он еще не совсем выздоровел и, как все больные, пребывал во власти капризов. Постепенно гнев его смешался с обидой, образовав в душе какую-то вязкую черную массу. Он всего мог ожидать от пунийцев, не особенно удивлялся неблагодарности испанцев, но не думал, не гадал, что его собственные солдаты будут желать ему смерти. «Да если бы я знал об этом раньше, то никакой отраве или болезни не удалось бы свалить меня с ног! — восклицал он, нервно шагая по комнате. — Или… может быть, наоборот, сам перерезал бы себе горло, когда бы мне сказали, что даже солдатам я не мил…»

Однако к ночи Публий опомнился и овладел собою. Происшедшие события разом расширили его представления о людях, и он понял, что случившиеся неприятности ничтожны по сравнению с теми бедами, которые угрожали бы провинции, продлись его болезнь дольше. Сейчас же ситуация в целом еще поддавалась контролю. Он мысленно поблагодарил богов — своих покровителей — за то, что они вовремя подняли его с ложа. Более медлить было нельзя, назрела необходимость предпринимать срочные и решительные меры. Но пока у него не было ни малейшего представления о надлежащем образе действий. За годы войны Публий повидал катастрофические поражения и яркие победы, штурмы неприступных стен и паническое бегство, дважды был ранен, спасался чудом сам и спасал других, участвовал в труднейших переходах, видел разногласия полководцев, вдохновлял солдат на битвы, убеждал их щадить побежденных и, наоборот, давать волю своей ненависти, но еще ни разу не доводилось ему сталкиваться с бунтом в собственном лагере. Он видел ликование солдат, их замешательство, даже страх, но впервые обнаружил подлость.

Задумавшись над этой трудной и новой для него задачей, Публий забыл и о болезни, и о ночи. Крайняя необходимость порождала в нем силы. По-прежнему расхаживая, но уже более спокойным шагом, по своей резиденции — помещению, подобному атрию с большим окном в потолке, прорубленным в пунийском доме по его приказу, — он подверг анализу имеющуюся информацию и затем велел привести к нему изгнанных трибунов. Тщательно расспросив их обо всех стадиях развития восстания, он, оставшись снова в одиночестве, стал увязывать новые сведения с теми, которые осмыслил ранее. С каждым часом картина событий в его воображении расширялась, контуры фигур на ней становились четче, а краски — ярче. Ему удалось припомнить личности зачинщиков, и это помогло составить мнение о причинах происшествия и о возможном характере дальнейшего поведения мятежников. Охватив мыслью и усвоив все, относящееся к делу, Сципион, не пытаясь с ходу, наугад придумать план действий, стал вырабатывать основные принципы, задающие направление поиска решения. Самое главное заключалось в том, чтобы уловить ту грань между суровостью и снисхождением, перешагнуть которую было бы жестокостью, а остановиться на дальних подступах — халатностью, чреватой еще большими бедами. Выявив таким образом несколько опорных положений, Публий постарался ни о чем более не думать и как бы забыл о стоящей перед ним задаче. Он предался покою, как земледелец в ожидании жатвы, и, медленно прогуливаясь вдоль стен комнаты, рассматривал фрески, обследовал весьма непритязательные пунийские статуэтки, глядел в проем на кусочек звездного неба. Но при этом ничего вокруг он не воспринимал. Такое поведение было лишь ухищрением, чтобы, заняв глаза, уши и другие инструменты чувств чем-то несущественным, избавить разум, уже снабженный всем необходимым, от лишних впечатлений и позволить ему целиком сосредоточиться на своем деле. За внешним спокойствием и беззаботностью его поведения скрывалось внутреннее напряжение.

В мире мысли не существует времени. Публий не мог бы сказать, когда в сознании начали появляться первые ростки догадок и идей, восходящие из неведомых глубин духа. Он вернулся к окружающей действительности только, после того как во всех деталях уяснил себе, каким образом надлежит направить ход предстоящих событий, и, оглядевшись, обнаружил, что уже наступил день.

Публий освежился в бассейне, легко позавтракал смоченным в вине хлебом и финиками, надел поверх туники тогу, переобулся и, вызвав ликторов, послал их с поручением в расположение легионов, а сам прошел в небольшое соседнее помещение, служащее ему таблином. По его приказу ликторы привели десятерых военных трибунов. Сципион поочередно побеседовал с каждым и отобрал из них семерых, так как двоих посчитал недостаточно уравновешенными для выполнения деликатной миссии, которую намеревался им доверить, а один оказался болен. Оставшимся он тщательно объяснил задачу, и они в тот же день отправились в лагерь мятежников. Затем Публий встретился с квестором и велел ему срочно собрать дань с провинившихся чем-либо городов и племен, проявляя при этом изобретательность, но не силу.

Между тем в лагере восставших нарастала озабоченность. Известие о смерти Сципиона, на которой основывались все планы мятежников, не приходило. А вскоре с определенностью выяснилось, что проконсул жив и, судя по слухам, даже здоров. Солдаты почувствовали себя обманутыми и стали доискиваться, кто ложными сведениями о предсмертном состоянии полководца спровоцировал их на бунт. Вожаки, со страхом глядя на разгневанную толпу, еще совсем недавно под громогласные восторги избравшую их чуть ли не в консулы, заявили, что не они учинили эту заваруху, поскольку во всем подчинялись мнению большинства, и по настоянию общего собрания они возглавили войско, но не мятеж. В конце концов им удалось отвратить от себя обвинения и направить стихийное недовольство на других, однако с этого момента они отказались от внешних атрибутов своей власти и отменили ритуал чинопочитания. Всеобщее возмущение росло не по дням, а по часам, но виновных не было. Оказалось, что все в глубине души хранили верность государству и Сципиону и даже сожалели о болезни любимого военачальника, но из солидарности присоединились к большинству. Каждый отнекивался от слов, посеявших смуту, если же кого-то уличали в произнесении мятежных речей, то он утверждал, что всего лишь повторял чужое, исходящее от окружающих. Запертое, безысходное недовольство бурлило и пенилось, как пучина между Сциллой и Харибдой, и угрожало всему живому, имеющему несчастье обратить на себя внимание. Обстановка в лагере накалилась и, когда прибыли военные трибуны, посланные Сципионом, их встретили едва ли не с обнаженными мечами. Однако те не выразили ни страха, ни негодования и спокойно пошли вдоль палаток, любезно заговаривая со знакомыми солдатами. Толпа, стоящая густой массой, жаждала крови и готова была растерзать пришельцев, но, когда обращались к каждому ее члену по отдельности, таковой, глядя на конкретного человека, не сотворившего ему зла, и слыша добрые слова, терял в себе опору для ненависти и грубовато, но беззлобно, бурчал в ответ нечто невразумительное. Толпа стала распадаться на отдельные группы. Стараясь воспользоваться этим и не дать возможности бунтовщикам снова консолидироваться, трибуны мягко коснулись причин возмущения. Когда им стали выкрикивать о задержке жалованья, об отсутствии наград за долгую службу, послы абстрактно высказались о справедливости требований воинов, ловко обходя при этом вопрос о виновниках такого положения, как бы негласно возлагая ответственность за все на хаос войны. Таким образом они отвели солдатский гнев от конкретных лиц и, присоединившись к хору массы, помогли излить недовольство в пустоту, на ветер. Постепенно шквал шума стал выдыхаться, и тогда трибуны заговорили о возможности удовлетворения пожеланий воинов и выразили убеждение в том, что проконсулу не составит труда собрать средства не только для жалованья, но и для всевозможных поощрений, тем более, теперь, в условиях наступившего мира. Попутно они аккуратно вставили в речь несколько хвалебных слов Сципиону, и солдаты, вспомнив, какой у них милосердный и справедливый полководец, прониклись надеждой на мирный исход конфликта. Они стали уверять самих себя в ничтожности своего проступка, не принесшего жертв, и в результате самооправданий вознадеялись на безнаказанность. Трибуны провели в лагере несколько дней, без устали беседуя с солдатами, добыв же все необходимые сведения, они простились с войском, назначив солдатам свидание в Новом Карфагене для выплаты долгов государства, и возвратились к Сципиону. К этому времени притихли и восставшие испанцы, их тоже усмирила весть о выздоровлении проконсула. Так что бунтовщикам теперь негде было искать поддержки, и тем скорее они решились идти с повинной к Сципиону, уповая на его добрый нрав.

Публий тщательно расспросил вернувшихся от мятежников военных трибунов, а затем объявил по лагерю о подготовке к походу против Индибилиса и Мандония. По этому поводу он созвал легатов и офицеров на совет. Но когда закрылись двери за последним из прибывших участников совещания и все выходы были блокированы охраной, Сципион обратился к собравшимся с речью.

«Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников — блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.

Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны».

В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие — казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.

Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: «Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично».

«Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании», — примеряюще подытожил Лелий.

 

21

Узнав, что взбунтовавшиеся легионы по дороге в Новый Карфаген уже преодолели большую часть пути, Сципион послал им навстречу тех самых семерых трибунов, которые посещали их у Сукрона. Прибыв в расположение войска, офицеры сделали вид, будто о мятеже все забыли, и объявили солдатам, что в городе их очень ждут, так как находящиеся там легионы в ближайшее время под командованием Юния Силана отправятся в поход против испанцев, а они займут место ушедших и поступят в непосредственное распоряжение проконсула. Под впечатлением от этой вести внешне смиренная масса войска всколыхнулась от потоков подводного теченья неукрощенного мятежного духа, и всеобщее настроение сразу изменилось. Солдаты возомнили, что не они окажутся во власти Сципиона, а, наоборот, им представится возможность, угрожая ему, диктовать свои условия. В войске воцарились веселье и разгул. Трибуны не пытались одергивать смутьянов, а, потакая им во всем, старались укрепиться в их доверии.

Когда шумная толпа, мало напоминающая подразделение римской армии, ввалилась в городские ворота, ее и в самом деле встретили весьма радушно. Горожане, италийские купцы и расквартированные здесь воины радостно приветствовали пришедших и наперебой приглашали их к себе погостить. Семеро Сципионовых трибунов развели зачинщиков мятежа на ночлег к надежным людям, которые заранее получили необходимые инструкции.

На рассвете следующего дня Юний Силан, как и было объявлено, поднял снаряженные в поход легионы и повел их к выходу из города. Но у ворот колонну задержали и велели ждать дополнительных распоряжений. Несколько позднее сигналами труб стали сзывать к трибуналу мятежников. Те собирались лениво и угрожающе роптали, ободренные уходом из города основных сил проконсула. Увидев Сципиона, они приняли самоуверенный, даже наглый вид и грозно придвинулись со всех сторон к возвышению трибунала. Однако среди них не оказалось лидеров, способных организовать распыленное по тысячам голов недовольство в единую силу. Сципион ни словом, ни знаком не поприветствовал солдат, лишь обвел полинявшую от беспорядков толпу угрюмым долгим взглядом и сел на поданное ему ликтором кресло. Смутьянов несколько озадачил облик полководца. Они предполагали встретить изможденного болезнью, надломленного человека, которого легко запугать и склонить к любым уступкам, но вдруг увидели перед собою своего императора во всей мощи духовных и физических сил, таким, каким он был, когда водил их на карфагенян в самые славные дни этой войны. Только лицо его теперь выражало большую суровость, чем перед теми битвами, и солдаты невольно поежились, задумавшись над тем, кому сегодня адресован его гнев.

Бунтовщики оказались в замешательстве. Прежде чем они смогли бы прийти в себя, произошли новые события, усугубившие их тревогу. Легионы Силана вернулись от городских ворот и, прибыв на площадь, где собрались мятежники, с оружием наготове окружили толпу смутьянов. Те сразу сникли, в их взорах, обращенных к Сципиону, недавняя злоба и вызывающая наглость сменились смирением и заискивающей мольбою. Провинившийся пес не мог бы смотреть на хозяина выразительнее.

Сципион не повел и бровью в те драматичные мгновения, когда столь резко изменилась расстановка сил, в свою очередь, вызвавшая крутые изломы в настроениях тысяч людей. Тревожное напряжение в толпе нарастало, но зловещая тишина продолжалась. Наконец к Сципиону подошел ликтор и сообщил, что тридцать пять зачинщиков восстания, которых ночью напоили допьяна, теперь связаны и доставлены в общественное здание невдалеке. Тогда Сципион тяжело встал, прошелся несколько раз по трибуналу и, как бы нехотя повернувшись к солдатам, глуховатым голосом произнес: «Почти всю жизнь я провел в солдатских лагерях, на равных делил с воинами опасности, труды и хлеб. Я познал дух войска, и сам себя давно привык считать солдатом. И вот теперь произошли столь невероятные, непостижимые для римского гражданина события, что я не только не в силах найти слова, какими можно было бы охарактеризовать это чудовищное злодеяние, но даже не знаю, как к вам обратиться. Как назвать вас? Воины? Но вы попрали присягу, отвергли власть полководца. Граждане? Но вы изменили Отечеству. Враги? Но я вижу на вас римское снаряжение и по всему облику вашему узнаю сограждан…»

Сципион замолк, и гнетущая пауза тяжелым грузом придавила солдат. Он сделал несколько шагов по трибуналу, остановился и вперил взгляд в лица стоящих в первом ряду, отчего те несколько подались назад, хотя отступать было некуда, так как вокруг толпы плотным кольцом сомкнулись мечи и копья. Сципион снова вернулся на середину возвышения и, глядя поверх поникших голов, продолжил речь.

«Так как же обратиться к вам? Кто вы ныне? Кем вы стали? Испанцы взбунтовались против Рима, воспользовавшись моей болезнью. Но на то они и испанцы, чтобы сражаться за Испанию. Они нарушили договоры, попрали узы гостеприимства, связывавшие их со мною, но на то они и варвары. А кто же вы, если примкнули к ним? Иберы, по крайней мере, не преступали законов своих общин, не предавали сограждан, не свергали власть вождей. С точки зрения покоренных племен, их действия обоснованны и оправданны. А каковы ваши цели? Подчинить соотечественников варварам? Или, может быть, вы хотели безвозмездно помочь пунийцам, которым даже их собственные войска служат за деньги? Где та мораль, каковая способна оправдать вас? Где доводы, коими вы руководствовались?

Для бесчинств повод вам дала моя болезнь. Узнав о недомогании вашего императора, вы словно перестали быть римскими гражданами, будто вместе со мною могло умереть и государство. Да, людские оболочки тленны, но Отечество бессмертно! Тысячи выдающихся мужей создавали нашу Республику, доблесть каждого кирпичиком вошла в ее фасад. Родина — это не столько стены городов и земли, но в первую очередь — это дела ее граждан, их слава. Так что, даже умирая, достойный человек продолжает жить, пока здравствует Отчизна, и действовать не менее реально, чем ранее. Меня, например, и доныне в бой водит Марк Фурий Камилл в одном ряду с моими Сципионами. Но если государство даже своих граждан делает бессмертными, то возможно ли усомниться в его собственной незыблемости и могуществе, тем более, что в него вкладывают труды и познания не только люди, но и боги? Так чем же смутила вас моя болезнь? Пусть, общаясь с варварами, вы одичали до такой степени, что Италия стала казаться вам слишком далекой, но ведь здесь же, в Новом Карфагене, присутствует Марк Юний Силан, вместе со мною получивший власть над провинцией от римского народа, а, кроме него, есть еще и легаты: Гай Лелий, Луций Сципион, Корнелий Кавдин. Нет, моя болезнь не способна поколебать могущество Рима.

Так, может быть, вы просто возненавидели меня и своим неповиновеньем желали причинить зло мне лично? Наверное, я слишком досаждал вам ратным трудом, маневрами и тренировками? Но упражнения развивают в людях лучшие качества и гасят пороки. А в армии поддержание надлежащей готовности имеет особое значение, потому как в частной жизни люди ищут удачи, а на войне вопрос стоит о жизни и смерти. Не приходилось ли вам задумываться, что именно благодаря этим ученьям вы не только одержали верх над врагом, но и отстояли собственные жизни? Пусть будет так, вы тяготились мною, хотя я, кажется, не давал повода для этого, ибо, многого требуя от вас, я многое и позволял, и даже у чужеземцев заслужил больше благодарности, чем неприязни, ведь и теперь против нас восстала лишь незначительная часть местных народов, другие же верны. Но если вы возымели претензии лично ко мне, то почему изменили Отечеству? Вы изгнали военных трибунов, которых дало вам государство, насмеялись над законами, снабдив ликторскими фасцами — атрибутами высшей власти над римским народом — ничтожных италиков, наделили их правом ауспиций, кощунствуя над нашими богами!

Вы восклицаете, будто творили все это только потому, что по болезни полководца на несколько дней вам задержали выплату жалованья! И такая причина видится вам достаточной для измены Отечеству? Какое впечатление производит на вас подобное оправдание теперь, когда вы слышите его со стороны? Нет, ваше поведение невозможно объяснить не только какими-либо добрыми побуждениями, но даже и злобными помыслами, в нем нет ничего осмысленного, ничего логичного. От ваших дел сквозит безумием!

Итак, ввиду избытка сил и свободы, с целью побесчинствовать и пограбить мирных жителей вы надругались над порядками и законами нашего государства!

По обычаю предков, те манипулы или когорты, которые на поле боя бежали от врага, подвергались децимации. Каждый десятый позором и смертью искупал трусость всех. А как же следует поступить с теми, кто не краткими мгновениями страха запятнал славу римского оружия, а намеренно, со злым умыслом оскорбил Родину предательством?

Во времена войны с Пирром наш легион был отправлен в Регий защищать от противника его стены и жителей, но нарушил приказ, и сам повел себя там как захватчик, из воинского подразделения превратившись в банду разбойников. За это самоуправство, неподчинение приказам консулов весь легион, всем наличным составом, был казнен. Так как же следует поступить государству с теми, кто не просто отказался повиноваться его магистратам, а в сговоре с врагами Отечества обратил оружие Республики против нее самой?

Вы молчите, вы потупили взоры, значит, осознали цену своим прегрешениям? Да, действительно, пред вашим преступленьем смолкает человеческий голос, ибо в латинской речи даже нет слов для обозначенья подобной гнусности. Тут в силах высказаться только визгливые розги и безмолвно-красноречивые секиры.

Найдется ли среди вас кто-либо настолько бесчестный, чтобы искать оправданья? Вы были очень шумны, нападая всей толпою на нескольких трибунов, так способен ли кто-нибудь из вас бросить упрек Родине теперь, когда она вооружена, и справедливость охраняют копья? Изобретательна человеческая природа, изворотлив ум перед угрозой наказанья, и, может быть, идя на казнь, вы до последнего мгновенья будете преуменьшать свою вину, ворча себе под нос, что ваш бессмысленный мятеж не повлек за собою жертв и преступление большей частью как бы осталось в проекте. Но ваша ли в том заслуга? Разве вы добровольно сложили оружие и сдались властям? Нет, вы даже здесь, на этой площади намеревались угрожать мне. Мои офицеры, семеро военных трибунов, рискуя жизнью, взялись укротить ваш разнузданный нрав и удержать вас от кровавых дел. А мы, кому государство вверило легионы и провинцию, посовещавшись, прониклись жалостью… не к вам, конечно, вы ее недостойны, а к вашим семьям, о которых вы забыли, и вместо того чтобы привести настоящие войска и уничтожить ваш лагерь под Сукроном вместе с вами, как подлый Илитургис, решили нейтрализовать ваше безумие, дабы спасти вас вопреки вашим же помыслам. При этом мы подвергали опасности всю провинцию, мы как бы ступали по лезвию меча, ибо, стоило нам в чем-то просчитаться, ошибиться в каких-то мелочах, и зараза мятежа, вырвавшись из вашего притона, разлилась бы по всей Испании. Ведь, что иное могло бы сильнее вдохновить иберов на борьбу, как не междоусобица в наших рядах? Действия легатов и трибунов были подобны поведению самоотверженного лекаря, который, увидев чумного больного, мечущегося в беспамятстве бреда, вместо того чтобы разложить очищающий костер, принялся лечить его, дни и ночи напролет дыша смрадом чумных испарений. Как бы выглядело утверждение этого больного после выздоровления, что он будто бы и вовсе не болел? Так что не стоит похваляться несовершенными злодеяниями, если вас силой удержали от них, в данном случае — силой ума и отваги.

Итак, вопрос, казалось бы, ясен, степень ваших преступлений известна, она диктует и меру наказанья. И вам следовало бы восславить Республику, хотя вы и надругались над нею, за то, что в нашем государстве не применяются к гражданам более жестокие орудия казни, чем розги и секиры, и потому вам не грозят азиатские пытки. Но, к счастью, это не последнее мое слово, обращенное к вам. Возрадуйтесь же еще раз, что носите имя римлян, благодаря чему имеете сограждан, которые не ищут легких путей к выходу из положения, когда речь идет о соотечественниках. Недаром я привел в пример лекаря и больного. Собравшись на совет, мы принялись искать возможность излечить вас от безумия и здравыми вернуть Отчизне, вашим родителям, женам и детям, вашим пенатам и манам. Мы стали рассуждать. Любое преступление подло, но мы постарались ввести градацию и разделить подлость злобного нрава и подлость по недомыслию. Первая, как закваска, малым количеством сеет брожение в большой массе. Дурные люди всегда стремятся жить за счет других, потому-то они и дурные. Ясно, что если они заявят о своих намерениях открыто, то честные люди поступят с ними так, как те заслуживают, потому главное их оружие — ложь. Ею они и пробивают себе путь в жизни. Всякий век и каждая страна, увы, становятся свидетелями одной и той же трагедии, когда многие тысячи людей, внимая кучке подлецов, губят самих себя. Природа порождает авантюристов различного масштаба. Некоторые, из породы Александров и Ганнибалов, полмира готовы погубить в войне, чтобы подмять под себя остальную часть человечества и тем насытить похоть своего тщеславия. Иные вносят смуту в пределах государства. Ложью, а именно двумя ее разновидностями: лестью перед плебсом и клеветою на лучших людей — они вводят народ в заблуждение, втираются к нему в доверие и далее раздувают в людях все самое низкое и мелочное, что есть в человеческой природе, а потом уж властвуют взахлеб, паразитируя на этих, взращенных ими пороках толпы. У других же душонки настолько ничтожны, что в них просто не помещается потребное для подобных дел количество подлости, такие, за неспособностью большего, губят отдельных людей.

Приняв в соображение все это, мы поняли, что и в вашей среде произошло нечто аналогичное, и вас сгноили эти черви. Не все вы носите в себе источник зла, не собственную гнусность изрыгали ваши неразумные глотки, когда вы грозили Республике. В любом сообществе подлых людей всегда меньшинство; паразитов должно быть меньше, чем тех, кого они объедают, ведь в противном случае им не прокормиться. Мы присмотрелись к вам внимательнее и в самом деле выявили ваших вожаков, этих лидеров растления.

Они не ставили перед собою грандиозных задач, им достаточно было торжества над вами хотя бы на несколько дней. Воспользовавшись ослаблением надзора законных военачальников, эти люди распространили среди вас отраву недовольства и возбудили бунт, чтобы, возвысившись над вами, дать, пусть и ненадолго, волю своим дурным наклонностям. Их нисколько не заботило то, что таким поведением они толкают вас на преступленье и ввергают в пучину бед. Более того, сами они рассчитывали, когда наступит день расплаты, затеряться среди вас, отсидеться за вашими спинами и таким образом уйти от ответственности.

Вот кто — истинные виновники всего происшедшего. Причем каждый из них столько же раз совершил измену Родине, сколько человек подбил к мятежу. Они преступники пред государством, нами, легатами и офицерами, солдатами, жизням которых грозил бунт, но более всего они виноваты перед вами. Никакой враг не мог бы причинить вам столько зла, сколько сделали они. Галлы и пунийцы покушаются лишь на ваши жизни, эти же выскочки ради мелочно-корыстных целей пытались не просто отнять у каждого из вас жизнь, но и обратить ее против вас же самих и вам, и близким вашим на позор! Подумайте, к чему они вас призывали. Что было бы, если б мы не пришли к вам вовремя на помощь, если бы мятеж удался! Вы безвозвратно лишились бы Отечества и, как бездомные псы, метались бы по холмам этой, чужой вам страны в поисках пропитанья, со всех сторон навлекая на свои головы проклятья и презренье, вы навсегда расстались бы с понятиями чести, славы, гордости, забыли бы любовь родных, то есть лишились бы всего человеческого и уподобились диким зверям, сохранив людское обличье лишь как напоминанье о своем падении, как вечный упрек самим себе! Вот куда вас вели громкоголосые смутьяны, вот кому вы доверились, в ком увидели своих лидеров, кому вручили фасцы!

Ага, вы озираетесь, ищете в толпе этих негодяев, чтобы скорее расправиться с ними. Успокойтесь, меры давно уже приняты, их изъяли из вашей среды! В том ваше счастье, в том ваше спасенье! Итак, оставайтесь жить на благо Родине, будьте ей полезны, будьте ей верны, в этом залог и вашего благополучия. Но, дабы окончательно протрезветь от хмельных чар мятежного разгула, чтобы излечиться от подобного недуга на всю оставшуюся жизнь, примите напоследок самое горькое и крепкое лекарство. Здесь, в этот час, на ваших глазах произойдет казнь тридцати пяти заговорщиков. И пусть в муках, физических — на трибунале и душевных — на площади, в толпе, родится справедливость!»

Сципион умолк и, отойдя несколько назад, как бы в глубь сцены, сел на свое кресло, всем обликом выражая суровую беспристрастность. В этот же момент войско, оцеплявшее сходку, опустило копья. Провинившиеся солдаты, наконец-то решились перевести дух, но не успели этого сделать: легионеры Сципиона ударили мечами в щиты, и жестокий рокот прокатился над толпою, пронизывая людей от ушей до пят. Снова и снова мечи плашмя опускались на обшитое кожей дерево, и под этот своеобразный барабанный бой на трибунал стали выносить столбы, оковы, розги, секиры и прочие орудия казни. Иногда чей-либо меч попадал по медной обшивке щита, и тогда сквозь тупой грохот прорывался звенящий лязг, словно предвещавший вопли жертв.

Когда столбы были врыты в землю и возле них на видных местах равномерно разложили принадлежности предстоящего ритуала, гром щитов резко оборвался, столь же внезапно, как и начался, и образовавшаяся пустота тишины показалась не менее угрюмой и угрожающей. Вперед вышел глашатай и стал выкрикивать имена осужденных на смерть. Одновременно на возвышение втаскивали нагих преступников, показывали их толпе и затем поворачивали лицом к месту казни. Назвав все тридцать пять имен, глашатай объявил приговор, который тут же, незамедлительно, стал приводиться в исполнение. Осужденных партиями по несколько человек привязывали к столбам, секли розгами до полусмерти и затем обезглавливали топорами. Покончив с одними, подводили к тем же столбам следующих, поседевших и чуть ли не ослепших от зрелища.

Ликторы проявляли сноровку и работали быстро, но для присутствующих время будто остановилось, и потом никто из них не мог сказать: была ли эта процедура слишком долгой или, наоборот, короткой. Однако всему приходит конец, настал и такой момент, когда запас осужденных иссяк. Казнь завершилась. Исполнители с холодной деловитостью очистили трибунал от растерзанных тел, словно от мусора, унесли столбы, собрали уцелевшие розги в пучки, воткнули в них окровавленные секиры и с этими устрашающими знаками власти в руках стали по краям площадки.

Сципион, сохранявший все это время облик монумента, теперь поднялся с кресла и сказал солдатам, что, как им и было объявлено, их пригласили в Новый Карфаген для получения жалованья, которое, как он особо подчеркнул, полагается только воинам, то есть тем, кто дал присягу верности магистрату Республики. На возвышение взошли военные трибуны, некогда изгнанные мятежниками из Сукрона. Они поименно вызывали солдат, те на одеревеневших либо, наоборот, ватных ногах поднимались на трибунал, побелевшими губами произносили слова присяги, составленной проконсулом, трясущимися руками брали причитающееся серебро и, искоса поглядывая на кровавые фасцы, торопливо возвращались вниз на площадь, веря и не веря в то, что остались живы. Причем, спустившись с трибунала, они попадали уже не в толпу, а в разбитый по манипулам и центуриям строй.

 

22

Солдатский мятеж эхом волнений прокатился по всей Испании и даже у пунийцев возбудил надежды на возобновление войны. Магон отправил в Карфаген переполненное оптимизмом послание, в меру своего красноречия преувеличив постигшую римлян беду. В ответ Африка в свойственной ей манере прислала подкрепление, запечатанное в сундуках. На полученные деньги легаты Магона навербовали четыре тысячи иберов, но дальнейшее вложение капитала в живой товар было приостановлено Луцием Марцием, который со своим отрядом разгромил наемников-новобранцев и заставил пунийских предпринимателей снова укрыться в Гадесе.

Вожди илергетов — братья Индибилис и Мандоний, притихшие, после того как узнали, что Сципион жив, здоров и контролирует ситуацию, теперь, услышав о расправе над главарями взбунтовавшихся легионеров, усмотрели в этом угрозу себе, потому стали усиливать свои войска. Руководство римлян, продемонстрировав непреклонность по отношению к мятежникам, охладило пыл большинства иберийских общин, но тем, кто уже был замешан в заговорах и восстаниях, дало понять о неотвратимости грядущего наказания. У Индибилиса и Мандония оснований для опасений было тем больше, что однажды они уже клялись Сципиону в вечной верности и тем добились прощения за свою долгую службу карфагенянам. Им удалось сформировать армию численностью свыше двадцати тысяч, с которой они вновь вторглись в земли римских союзников.

Сципион начал собираться в поход против илергетов. Кампанию он намеревался провести быстро, потому взял с собою небольшое, но боеспособное войско, снаряженное налегке, почти без обоза. Процедура подавления бунта соотечественников, несмотря на то, что представлялась ему неизбежной и оправданной, произвела тяжелое впечатление. Тем охотнее он взялся за дела предстоящей войны с иберами, надеясь подавить неприятный осадок в собственной душе и поднять настроение солдат. На следующий же день после казни он уже по-дружески разговаривал с прощенными воинами из сукронского лагеря, показывая этим, что сам лично не таит к ним зла, полностью, раз и навсегда исчерпав конфликт официальным порицанием от имени государства. Многих из них он взял с собою в поход.

Перед тем, как двинуться в путь, Публий произнес перед солдатами речь, в которой прозвучали две темы: обоснование законности и целесообразности наказания варваров, вероломно разорвавших узы дружбы, отплативших изменой за избавление их от пунийского гнета, и внушение презрения к врагу, какового ни коим образом не стоило равнять с карфагенянами. Но основной целью выступления было восстановление солидарности полководца и войска, утверждение общности их интересов и целей. Сципион желал, чтобы более свежие впечатления от новой речи оттеснили прежние, тягостные, как бы на дно сознания, куда мысль обращается лишь при необходимости и в сходной ситуации, и воины опять стали бы воспринимать его как человека, шагающего с ними в одном направлении, императора, ведущего их к совместным победам, а не как судью, противостоящего им.

В несколько дней ускоренного марша римляне настигли илергетов. В небольших стычках солдаты Сципиона захватили у врага много скота, которому Публий назначил более славное применение, чем употребление в пищу. Он выбрал длинную, но узкую лощину, со всех сторон ограниченную холмами различной крутизны и высоты, и выпустил туда все стадо. При этом среди погонщиков были равномерно распределены легионеры. Иберы, увидев рогатое ополчение, штурмующее выцветшую на солнце траву, возгорелись желанием вернуть себе утраченное, полагая это тем более справедливым, что римляне предпочитают мясу хлеб, и в беспорядке хлынули на равнину. Внезапная контратака легионеров нанесла им значительный урон, но за счет многочисленности испанцы сдержали натиск и выровняли ход схватки. Однако к этому времени Лелий, загодя засевший с отрядом конницы за холмами, покинул свое убежище, и ударом с фланга его всадники окончательно смяли толпу варваров, лишь немногим из которых удалось спастись.

В испанцах первая неудача только сильнее распалила гнев. Вожаки внушали остальным, что римляне в своей беспощадной мстительности пришли сюда не столько за победой, сколько — за их жизнями. Подобным нагнетанием страха, подслащенного призывами к борьбе за свободу, они настроили войско на решительное сражение. И утром следующего дня, после битвы за коров, испанцы вышли на бой за свободу.

Сципион с готовностью принял вызов, ведь он сам заранее облюбовал место для этой встречи. И безобидная на вид лощина в течение дня постепенно раскрывала свой, угаданный римлянином жестокий характер. Испанцы не смогли разместить на узком участке все войско и в сражении принимали участие только две трети их сил. Таким образом, за счет выбора местности римляне лишили противника численного превосходства. Здесь не было возможности развернуться и коннице. Испанские всадники вынужденно столпились в тылу пехотного строя. Римляне не могли позволить себе подобной роскоши, и Лелий, как и накануне, попытался горами провести свою конницу в обход вражеского построения, но иберы, учтя вчерашний опыт, внимательно следили за окрестными тропами. Тем не менее, Публий дал сигнал к бою, и долина, проведшая в безмолвии тысячелетия, загремела, завопила и застонала хаосом звуков. Варвары, у которых темперамент властвовал над разумом, в пылу сечи забыли о холмах, и все их сторожевые отряды ринулись в лощину. Тогда-то Лелий беспрепятственно проник в тыл неприятеля и обрушился на иберийскую конницу. В тесноте схватки римляне, привыкшие в бою, как и во всех других делах, действовать сообща, плотным строем, имели значительное превосходство над противником. Испанцы очень скоро убедились в тщетности усилий своих рук и в иных условиях давно вверили бы собственную участь ногам, но здесь бегству препятствовал характер рельефа.

Сципион понимал, что стоит ему вступить в настоящее, правильное сражение с иберами, как те побегут и, спасшись таким манером, в дальнейшем будут уклоняться от генерального сражения, затягивая войну до бесконечности, как некогда делал это Газдрубал. Публий мог одержать десяток побед, но не приблизиться к завершению кампании. Такая тактика в стиле Ганнибала, наполненная грохотом литавр холостой славы, не устраивала Публия. Он стремился не побеждать, а победить, и сразу в одной битве вместе с трупами врагов похоронить и войну. Потому, подготавливая столкновение с иберами, Сципион предусмотрел все меры к тому, чтобы не просто одержать верх, а сокрушить противника.

И вот теперь, когда под натиском римлян испанцы перестали думать о борьбе за свободу и занялись поиском путей непосредственно к самой свободе, Сципионова долина, как раз и проявила свирепый нрав, крепко держа свои жертвы и отпуская побежденных только в царство Плутона. Лишь царькам и их свите удалось бежать к стоявшей в резерве трети войска, да и то благодаря тому, что они приступили к этому мероприятию заблаговременно. Рядовые воины погибли. Правда, и римляне потеряли в этой сече более тысячи человек.

После столь жестокого поражения союзники илергетов отвернулись от них, и с кучкой запуганных соплеменников Индибилис и Мандоний возвратились на родину. Сципион направился в их земли, но испанцы, предупредив его намерения, выслали навстречу посольство.

Возглавлял делегацию младший из царствующих братьев Мандоний. Увидев Публия, он бросился к его ногам и обнял колени. Сципион, не поднимая его, отошел в сторону, сел на скамью и предложил гостям сделать так же. Далее Мандоний произнес витиеватую речь, в которой он то мысленно падал ниц перед римлянином, как только что совершил это физически, и обвинял себя, то упрекал свой народ, судьбу, а себя уже восхвалял, то снова униженно пресмыкался и прославлял Сципиона. Он говорил, будто не они, вожди, затеяли этот бунт, а стихийно поднялся весь народ, почувствовавший вкус к свободе после изгнания пунийцев, который и принудил их начать войну. Однако, по его словам, они с братом, хорошо помня оказанное им Сципионом благодеяние, сопротивлялись мятежному духу, как могли, но лишь его именем сдерживали напор неразумной толпы, и только когда разнеслась молва о болезни и даже будто бы смерти проконсула, им, царям, якобы пришлось уступить народу. Вести же о выздоровлении Сципиона оказалось достаточно, чтобы убедить солдат возвратиться в свои селения. А возобновилась война, как он утверждал, лишь после того как народ проникся ужасом грядущего возмездия, напуганный слухами о казни римских бунтовщиков. Изложив все это, испанец стал бить себя в грудь и восклицать, что себе с братом пощады не ждет и сам себя презирает за измену, хотя и вынужденную, но просит Сципиона, взывая к его испытанному великодушию, помиловать их многострадальный народ, уже наказанный жестоким поражением. Он заклинал римлянина проявить добрую волю, обещая ему за это благодарность всей Испании, которая сейчас напряженно наблюдает за развитием событий. Потом он еще раз эмоционально потребовал для себя самой суровой кары и тут же намекнул, что без него и его брата привести иберов к повиновению будет непросто. Далее полутонами была изображена картина ликования испанцев в случае проявления проконсулом высочайшего благородства — одарения пощадой двух очень видных, но несчастных людей, загнанных в тупик коварной судьбою. По мере того, как оратор распалялся, намеки усугублялись. Он стал «беспокоиться» за репутацию Сципиона, утверждая, будто в народе ходят слухи, что прежде римлянин сохранил жизнь вождям илергетов, следуя расчету, и лишь теперь, когда могущественные племена побеждены и соображения выгоды исчезли, выявится истинный нрав полководца. Взвалив на голову Сципиона множество подобных косвенных доводов в пользу их помилования, Мандоний, опасаясь, что еще не убедил проконсула, снова начал повторять их в иной интерпретации. Такие импровизации на весьма злободневную для оратора тему могли продолжаться долго, потому Публий, улучив паузу, когда испанец переводил дух, сделал вид, будто воспринял эту передышку как окончание речи, и жестом выразил намерение отвечать. Мандонию пришлось остановиться.

Тон Сципиона был заметно недовольным. Он сказал илергетам, что при первой их встрече они вели себя честнее, теперь же хитрят и изворачиваются, словно перед ними не мужчина, а наивный ребенок или женщина.

— Не надо меня просвещать в том, как вызревают бунты, — укорял он Мандония, — я прекрасно понимаю, кому выгодны волнения и, следовательно, кто их затевает. Не стоит также утверждать, что сразу за намерением растоптать мою могилу, последовало почтительное преклонение предо мною живым. Не убеждайте меня, будто казни за предательство испугалось простонародье, в таких случаях наказывают главарей, а не всю массу, что мы и продемонстрировали. Излишне устраивать экзамены моей честности, великодушию, у меня достаточно средств, чтобы кого угодно убедить и в том, и в другом. Для меня весьма прозрачна вся ваша игра. Увы, не с тем, с чем следовало, явились вы ко мне, не изворотливость вызывает сочувствие, не ложью надлежит добиваться доверия.

Мандоний потупился, потом встрепенулся, велел удалиться своим спутникам и, глядя в глаза Сципиону, сказал:

— Корнелий, я устроил этот словесный маскарад лишь для них, в присутствии соплеменников я не мог говорить открыто. А то, что ты выше нашей хитрости, мне давно известно.

— Ты снова врешь! Мандоний опять опустил взор.

— Что же мне остается делать! — воскликнул он в отчаянии. — Посуди, Корнелий, зазорно ли было нам, воспользовавшись случаем, сбросить иго? Перед тобой мы виноваты, но перед богами и своим народом правы!

— Во-первых, наше верховенство — не иго, надеюсь, вам удастся в этом удостовериться, — спокойно сказал Публий, — а во-вторых, признайся, ведь вы больше думали о расширении собственной власти, чем о благе народа?

Испанец развел руки.

— Ты читаешь в наших душах лучше нас самих… Так загляни в меня поглубже, и ты увидишь, что с нынешнего дня нет в Испании преданнее тебе человека!

— Вот это, пожалуй, прозвучало естественно. Но все же позволь мне день-другой подумать.

— Корнелий, мы привели с собою заложников. Среди них наши жены и дети.

— Похвально, вот довод, который в нынешней ситуации убедительнее всех, перечисленных тобою ранее. Но ты ведь знаешь, что я предпочитаю истинную, добровольную дружбу.

Говоря это, Сципион направился к выходу и сделал знак ликторам следовать за ним. Переступив порог, он вдруг замер, как пораженный нежданной стрелою, пущенной из-за угла. Перед ним была толпа испанцев.

— Кто это? — глухо вымолвил он.

Вопрос был излишен, но ему требовалось время, чтобы прийти в себя от внезапного шока, причина которого еще скрывалась от его разума и мутила душу откуда-то из глубины.

— Заложники, — ответил Мандоний, довольный произведенным впечатлением, отнесенным им на счет внушительности делегации.

Сознание Публия еще плелось в хвосте эмоций, и, когда уже все его существо знало, в чем дело, оно, наконец, произвело на свет одно слово: «Виола». Взгляд Сципиона столкнулся с пристальным взором красавицы, и ему почудилось, будто в разделявшем их пространстве сверкнули искры. Ее глаза лучились каким-то холодным лунным светом, и весь облик казался пронизанным неким привнесенным, чуждым духом. Она очень изменилась. Красота ее расцвела пуще прежнего, но приобрела пряный аромат и стала яркой до бесстыдства. Черты лица слишком резко подчеркивались всевозможными косметическими средствами, завезенными сюда финикийцами с Востока, в фигуре с вызывающей четкостью обрисовались характерные особенности женского тела, отчего линии утратили трогательную девическую нежность; резкость, законченность форм подавила мягкую утонченность. Из богини вдохновения она сделалась жрицей страсти, душа растворилась в плоти.

— Это жена Индибилиса, — сказал Мандоний, заметив, куда смотрит римлянин.

Публию показалось, что какая-то сила приподняла его и подвесила в воздухе в наклонном положении. Он силился развернуться обратно, опершись на землю, принять нормальное состояние, но не мог. Рука автоматически ухватилась за косяк двери, однако он тут же ее отдернул в гневе на свою слабость.

«Так вот в чем дело, — подумал Сципион, — этот волшебный музыкальный инструмент перенастроен другим хозяином, все струны перетянуты на новый лад, потому и звучанье столь фальшиво…»

— Позволь, я ведь помню его жену, — сказал он уже вслух, — именно я вернул ему ее после освобождения Нового Карфагена. Та, вроде бы, была постарше…

— А, так она, понимаешь, Корнелий, заболела, превратилась в калеку, потому и лишилась прав на мужа, — с подозрительным подобострастием поспешно разъяснил испанец.

От Виолы не укрылось сногсшибательное, чуть ли не в прямом смысле, действие ее чар на чужеземца, и она коварно улыбнулась, продолжая все так же дырявить душу Публия пронизывающим взором голубоватых глаз. Сципион тоже, не отрываясь, смотрел на нее, хотя несколько предыдущих мгновений ничего не видел. Теперь же взгляд его снова прояснился, особенно в свете полученных разъяснений. Он понял эту напыщенную величавость красавицы, которая, выйдя замуж за одного из могущественнейших царьков своего края, возомнила, будто сделала выдающуюся женскую карьеру, и перенесла гордость с личных достоинств на титул царицы, подобно тому, как некоторые мужчины теряют себя, сливаясь в своих помыслах с денежным мешком.

Сотни раз Публий представлял себе их встречу. Она рисовалась ему в причудливых неожиданных вариациях, способных удивить даже саму Фортуну, но всякий раз неизменно несла в себе радость. И вот как это произошло в действительности… Сципион почувствовал обиду за низведение до плоскости земли, опошление дорогого ему образа Виолы, его божества, которому он приносил в жертву страдания души и муки тела. Однако к разочарованию дьявольским манером примешивалось вожделение, образуя кипучий едкий раствор. Ее красота била через край, преодолевая расстояния и преграды, и, как спрут, опутывала чарами все, что в мире есть мужского. Столь беспощадная женская властность граничила с жадностью, ненасытно требующей от мужчины полного подчинения, не оставляющей ему даже ничтожной лазейки для посторонней мысли или иного, не связанного с любовью желания. Другая женщина никогда никакими ухищрениями кокетства, никакой степенью наготы не добилась бы такой остроты воздействия, как это порождение Венеры, предстающее взору в невинной позе и скромном одеянии.

Публию почудилось, будто он уподобился вулкану, переполненному огнем и разрушительной мощью. Глядя ей в глаза, он нестерпимо четко видел и все остальное. Сквозь складки грубой иберийской ткани упруго проступали сладострастные формы, являя такие достоинства, которые требовали более осязаемого признания, чем вздохи, мольбы и стихи. Ранее ему представлялось кощунственным думать о ней лишь как о женщине, сейчас же, наоборот, невозможной казалась всякая иная мысль.

Сципион понимал, что в нынешних условиях он — полновластный господин всей Испании, и сама эта женщина, и муж ее безраздельно принадлежат ему. Пожелай он теперь взять себе в любовницы Виолу, никто не в силах будет возразить. Мимоходом ему подумалось даже, что варвары сами хотят откупиться от него такою ценой. Публий окинул беглым взором всю толпу: народ понимающе молчал, наблюдая затянувшуюся сверх всяких приличий борьбу взглядов красавицы и победителя-чужеземца, лишь некоторые женщины завистливо роптали. Виола стояла в переднем ряду в свободной позе, с достоинством неся на себе варварское, хотя и царское, одеяние и груз бесчисленных серебряных украшений. На римлянина она смотрела с гордостью царицы и женским лукавством, но без откровенного вызова и кокетства. Она ничем не выказывала своего знакомства с Публием, и только по скрываемой досаде можно было догадаться о том, что память ей не изменила. Считая себя достигшей вершины доступной ей жизни, она все же неловко чувствовала себя перед Сципионом, смутно ощущая двусмысленность такого положения, когда, с одной стороны, она владеет его душою, а с другой, находится у него в плену. Смущало Виолу и нечто иное при виде человека, устраивавшего ее первую свадьбу.

Поразмыслив, Публий решил, что красавица не исключает такого развития событий, какого требует его плоть, и не боится этого, будучи слишком горда, чтобы унижаться до страха перед мужчиной, который томится во власти ее чар, но, как легко было заметить, подобная перспектива ей не льстит. Он с болью и сожалением наблюдал эту женщину. Увы, она не может вырваться душою за пределы своего мирка, в то время как красота ее сметает все границы, и даже не желает ничего нового, поскольку не представляет необъятности жизненных просторов, открытых человечеством. У нее нет и тени мысли, что он, Сципион — представитель грандиозной цивилизации, несравнимой с ее дикой Испанией, и несет в себе духовные богатства великих народов. Она не видит разницы между его любовью и инстинктом варвара. Публий отчетливо осознал, что никогда не будет оценен этой женщиной, даже если проживет с нею десятки лет, она не поймет его ни в порыве вдохновения, ни на форуме, ни в триумфе, ни в постели.

Сципион задумчиво опустил голову, потом распрямился и наконец-то преодолел порог в прямом и переносном смысле, сделав последний шаг, чтобы выйти из дворца. Он приблизился к нестройному ряду заложников, прошелся перед ними вперед и назад, с вымученным любопытством присматриваясь ко всем, без разбора, лицам, и, находясь в непосредственной близости от Виолы, лишь скользнул по ней беспристрастным взглядом. Затем, обернувшись к Мандонию, он с наигранной молодцеватостью воскликнул:

— Так, ну жену братца ты поставил на самое видное место, словно продавая ее мне, а где же твоя собственная красавица? Ах, да, — неуклюже спохватился он, — вижу сам, вот она, — и невозмутимо глядя на разряженную сухопарую дылду с хищным, как у грифа, лицом, стоящую прямо перед ним, причмокнув, сказал:

— Хороша!

Потом, будто бы удовлетворившись результатами осмотра и составив представление о заложниках, Сципион вышел к середине строя, чуть-чуть, незаметно для самого себя, сместившись поближе к Виоле, и громко заговорил, обращаясь к толпе, естественно, через переводчика Сильвана:

— Увы, не для любезностей встретились мы с вами. Отцы и мужья ваши, преступив закон, поправ узы дружбы, затеяли войну с нами, освободителями Испании, но теперь они совершили еще большую гнусность, приведя вас сюда, чтобы за счет женщин и детей искупить собственную вину. Так всегда бывает: один проступок неизбежно влечет за собою другой, и, случись подобное, до бесконечности потянется цепь несчастий. Но мы, римляне, однажды защитив Испанию от карфагенян, не покинем вас и в этот раз. Я разорву цепи ваших бед, которыми вы сами себя сковали. У диких варваров, незнакомых с законами международного права, в обычае удерживать друг друга страхом за жизнь беззащитных близких. Мы же в межгосударственных делах предпочитаем разум и добрую волю. Вы мне нужны как друзья или, в противном случае, не нужны вообще. Я протянул вам руку, свободную от оружия, вы в свой рукав тайком засунули кинжал, но, выбив его на землю, я не отнимаю руки. Хотите дружбу великого народа — располагайте ею к собственному благу; нет — у меня всегда хватит сил покарать изменников. Для этого мне не требуются заложники, не в моих правилах избивать слабых, наказывать жен за мужей, детей — за отцов, если меня к тому вынудят, я буду творить суд над истинными виновниками! Отправляйтесь домой, живите мирно, а свое сегодняшнее униженье излейте стыдом на головы тех, кто послал вас сюда, кто спрятался за вашими хрупкими спинами!

Глядя в пространство поверх толпы, Публий неизменно видел Виолу. Услышав его голос, она сразу же не до конца утраченной прирожденной чуткостью души по тону и облику его уловила смысл слов еще до того, как взялся за дело Сильван. В глазах ее блеснули радость и восхищение, а выражение лица смягчилось добротою. В эти мгновения Публий узнал в ней свою возлюбленную Виолу и едва не застонал от томленья безысходной страстью. Сдерживаясь из последних сил, он выслушал от испанцев ответные изъявления благодарности и поспешно скрылся в своем дворце. Там он прошел в банное помещение и жадно бросился в бассейн, стремясь охладить хотя бы тело, если уж нет средств унять внутренний огонь.

Примерно через час Сципион снова призвал Мандония, повторил ему разрешение вместе с заложниками отправиться на родину, а в качестве расплаты за проступок велел только компенсировать издержки кампании по усмирению восстания. Для сбора дани он отправил вместе с иберами военного трибуна Марка Сергия и десяток солдат. Офицер, кроме основного, явного задания, получил и другое, тайное. Проконсул объяснил Сергию, что Индибилис и Мандоний давно имеют намерение превратить всю Испанию в собственное царство. Готовясь к реализации этого замысла, они строят козни друзьям римлян, поскольку разжечь бунт в нынешних условиях возможно только на антиримской пропаганде.

— До сих пор все это было известно лишь в общих чертах, — сказал Публий, — но теперь, пообщавшись с илергетами, я обнаружил кое-какие следы этих заговоров против наших сторонников. Заметил ли ты, Марк, среди заложников… — на мгновение он запнулся. — Смазливую девицу в серебряных побрякушках?

— Слащавая такая? — уточнил Сергий. Публий поморщился и промычал:

— М-м-м… будем считать, так.

После паузы он уже спокойнее продолжил:

— Пять лет назад я сам в Новом Карфагене устроил свадьбу одного из наиболее пылких наших сторонников из кельтиберской знати с этой женщиной. Испанец регулярно каждый год весною приводил ко мне значительный конный отряд, а в последнее время вдруг бесследно исчез. Сегодня же выяснилось, что его жена досталась илергету Индибилису. Очевидно, дело здесь нечисто. Затем Публий назвал Сергию еще несколько испанских имен и попросил расследовать ситуацию.

 

23

Еще до сражения с илергетами Сципион получил сведения от Луция Марция, находящегося в долине Бетиса, о том, что нумидийский царевич Масинисса готов заключить союз с римлянами, но только при личном свидании с проконсулом. Масинисса в настоящее время пребывал в Гадесе вместе с пунийцами и ускользнуть из-под надзора недоверчивого Магона ему было сложно, потому для встречи с ним Публию следовало самому идти на юг. Сципион придавал особое значение контактам с нумидийцами, которые до сих пор составляли наиболее действенную часть конницы карфагенян, и не считал зазорным потерять десять-двадцать дней ради переговоров, тем более, что в Масиниссе он угадывал немалые таланты и наряду с Сифаксом отводил ему существенную роль в своих планах на будущее. Поэтому, едва были улажены дела с иберами, Публий взял с собою легкую пехоту с конницей и выступил к Гадесу. Марк Силан повел остальные силы в Тарракон. Между Масиниссой и Марцием через фуражиров осуществлялась довольно регулярная связь. Африканец своевременно узнал о приближении Сципиона и стал нудно жаловаться Магону на трудные условия содержания конницы в городе, да еще расположенном на островах. Всадники, по его словам, погрязли в разъедающих воинский дух городских увеселениях, а лошади отощали от голода и выживут, только если обратятся в рыб и станут есть водоросли. Потеряв терпение, Магон отправил Масиниссу и его отряд на материк, чтобы, разграбив ближайшие испанские племена, всадники вернули себе квалификацию, а лошади — упитанность.

Едва Сципион поставил общий с Марцием лагерь, как к нему прибыли трое нумидийских офицеров с папирусным свитком. В письме Масинисса указывал место и порядок переговоров, а также предлагал римлянам двоих из присланных нумидийцев оставить у себя в качестве заложников. В своем ответе Публий внес некоторые коррективы в условия организации встречи, впрочем, не столько по необходимости, сколько с целью уже сейчас, загодя, приучать африканца к повиновению. При этом он хотел отослать заложников обратно, но, поразмыслив, решил не баловать нумидийца излишним великодушием, к каковому варвары не приучены и не всегда способны его верно понять. Из троих гонцов Публий выбрал одного, узнав в нем того самого всадника, который однажды под видом пленного уже побывал у него с завуалированной миссией от Масиниссы, и, вручив ему пакет, отправил к царевичу, а двоих удержал у себя под невинным предлогом, ничем не выдав нумидийского вождя, давшего относительно них столь коварное предложение.

Масинисса принял все поправки Сципиона, и вскоре произошла долгожданная встреча. Переговоры проходили в обстановке секретности, потому обе делегации были малочисленны.

Нумидиец при виде Публия, мимикой и жестами изобразил благорасположение, граничащее с восторгом. Однако это не польстило римлянину, ему еще предстояло выяснить, сколько в поведении варвара искренности, а какую часть составляет демонстрация, так как не вызывало сомнения, что, общаясь много лет с пунийцами, он в совершенстве овладел мастерством политического лицедейства и в прямом, и в переносном смысле. Сципион же, напротив, держался с естественностью и простотой, свойственными прирожденному величию, и этим несколько смутил африканца, ибо тот почувствовал, что с самого начала взял неверный тон.

После общепринятых приветствий первым по праву инициатора переговоров стал излагать свою позицию Масинисса. Он заговорил о властности, несправедливости и корыстолюбии карфагенян, которые этими пороками отвращают от себя союзников, не желающих рабской участи. Присмотревшись же к римлянам, он, Масинисса, понял, насколько выше народ, для которого доблесть дороже денег, и в дружбе с римлянами увидел необходимое условие для освобождения своего Отечества. Многие причины, — уверял он, — заставляют его до сих пор сохранять видимость верности пунийцам, но когда римляне придут в Африку и встанут между Нумидией и Карфагеном, а он в свою очередь займет к тому времени отцовский трон, то его страна обязательно поднимется на борьбу с пунийцами. Тут Масинисса принялся горячо убеждать Сципиона поскорее переправиться на африканский берег и непосредственно угрожать Карфагену. При этом, по его мнению, вся пунийская федерация неизбежно развалится, поскольку карфагенян ненавидят даже их соплеменники из других финикийских колоний.

Слушая, Публий внимательно изучал подвижное лицо нумидийца, по которому мысли и чувства то проносились безудержным потоком, то скрытно бурлили подводными течениями, оно в миг озарялось вдохновением, и вдруг так же мгновенно потухало, при этом, как омут, тая за мутною поверхностью коварную пучину. Масинисса был примерно одних лет с Публием, но облик имел далеко не столь располагающий. Не походил он и на Сифакса. Небольшие узкие глаза подсвечивались блеском смекалки и были довольно живыми, но лицо портили большой нос и толстые губы.

Заметив, что нумидиец слишком удалился от сути дела, Сципион мягко приостановил его и, выразив согласие с высказанными доводами по поводу рыхлости карфагенского союза, попутно приведя в подтверждение примеры из недавней ливийской войны, призвал его проследовать в своей речи дальше.

Масинисса понял, что собеседник осведомлен об обстановке в Африке не хуже его самого, и вернулся к объяснению собственной позиции. Еще некоторое время он настойчиво обосновывал целесообразность своего перехода на сторону римлян, словно убеждая в этом Публия, а в заключение выразил особую радость по поводу того, что судьба свела его именно со Сципионом, в котором, по его мнению, достойно восхищения все от благородной внешности и манеры вести беседу до воинских талантов и великодушия. Коснувшись великодушия, Масинисса сообщил, что отлично помнит, как римлянин поступил с его племянником Массивой, и с тех самых пор не оставляет мысли достойно отблагодарить благодетеля. Закончил же речь нумидиец еще одним фейерверком восхвалений Сципиону, но пока Публий слушал перевод, Масинисса после некоторой заминки неуверенно сделал жест, означающий его намерение кое-что добавить. Проведя еще несколько мгновений в сомнениях, он, наконец, решился и вкрадчивым тоном поведал о незатейливом плане избавления Гадеса от карфагенян, в соответствии с которым первым делом надлежало заколоть Магона.

Сципион улыбнулся и сказал, что может поздравить нумидийцев не только с физическим освобождением от гнета испорченного народа, но и с духовным очищением, поскольку с того дня, как Масинисса станет иметь дело с римлянами, ему уже не придется выдвигать такие идеи, каковым краской стыда противится его честная натура. Относительно же предложения умертвить Магона он упомянул римскую гордость, не позволяющую воровать победы, и для убедительности пересказал два случая из истории своего государства. Первый эпизод времен осады вольсского города Фидены повествовал о том, как фиденский учитель, желая угодить римлянам, обманом завлек к ним в лагерь детей знатных горожан, чтобы передать их в заложники. В ответ же Фурий Камилл приказал раздеть этого учителя и связать ему руки, а учеников вооружил розгами и велел им гнать предателя в город на позор всему населению. В другой раз, в ходе тяжелейшей войны с царем Пирром, царский лекарь проник к римлянам и пообещал отравить своего господина; он также получил вполне достойное вознаграждение за измену: консул, отправил его в оковах к Пирру с письменным объяснением задуманного им злодеяния. «Воспользуйся мы услугами предателей, успех, конечно, пришел бы к нам быстрее, но зато теперь мы уже не были бы римлянами, — подытоживая, сказал Сципион, — поступив же так, как нам велела совесть, мы все равно победили и при этом остались самими собой. Благодаря этому сейчас, разговаривая с тобою, я могу смело глядеть тебе в глаза; принимая от тебя заверения в дружбе, я в свою очередь имею возможность поручиться не только за себя, но и за своих преемников, ибо все мы — римляне».

Заметив, как раздосадован Масинисса, попавший впросак с неприглядным предложением, Публий, сменив тон, пояснил, что все сказанное им просто пришлось к слову. На самом же деле он не принял всерьез обещанную ему помощь, угадывая в этом предложении всего лишь шутку или эксперимент своего собеседника. Окончание фразы снова озадачило только было приободрившегося нумидийца. А Публий несколько насмешливо продолжал: «Наверное, мой новый друг еще раз желал проверить, так сказать, на деле, сколь существенно мы отличаемся нравом от пунийцев?.. Я ведь уже имел возможность удостовериться в хитроумии моего африканского Одиссея. Кто другой сумел бы так тонко замыслить посольство, явив его в образе пленного, дабы невзначай, тихонько прощупать того, с кем вознамерился иметь дело?» Тут нумидиец смутился пуще прежнего, однако он понял, что этими словами хотел сказать ему Сципион: с ним следует строить отношения только на доверии, при полной открытости. Между тем Публий, произнеся еще несколько хвалебных фраз хитрости Масиниссы, вдруг неожиданно сказал, снова приняв серьезный вид: «Хитрость — низшая ступень ума. Изворотливость присуща рабам, разум — свободным людям». Дальше он рассказал, как лгал ему недавно Мандоний, и на его примере пояснил, каким образом из талантливых людей властители типа карфагенян воспитывают себе подданных с рабской психологией.

«Я бы не завел этот скользкий разговор с кем-либо другим, — сказал Сципион, — но ты не Мандоний, и боги определили тебе судьбу совсем иного масштаба. В мире грядут большие перемены. В частности — в Африке, где Карфаген вынужден будет распрощаться с доминирующим положением, ибо сам беспредельной ненавистью к нам своих Ганнибалов, преступающей все допустимые в борьбе за первенство между государствами границы, навлек на себя великие несчастья. На благодатных ливийских равнинах должен взрасти новый хозяин, достойный наступающих времен, который не подавлением соседних народов будет осуществлять функцию руководства обширной страной, а поддержанием в ней справедливости, координацией жизнедеятельности всех племен. Естественно, мы хотим, чтобы лидер африканской политики был нашим другом. Мы — не пунийцы, если бы мы всего только сменили их гнет над ливийскими народами своим собственным, грош — цена была бы нашим победам». Далее Сципион высказал несколько положений мыслимой им модели будущего устройства мира, повторив в общих чертах сказанное прежде Сифаксу, и закончил эту тему следующими словами: «Ты, Масинисса, конечно, понял, что, говоря о роли лидера в Африке, я прочу ее тебе, или, может быть, сферы влияния будут поделены между тобою и Сифаксом, это покажет будущее. Так вот, я хочу, чтобы ты, если желаешь стать таким политиком, о котором я рассказывал, уже сейчас готовился к этому и напрочь забыл свое пунийское прошлое с его коварством и мелочной, торгашеской хитростью. Нам не нужны рабы, их мы в достаточном количестве добудем в сражениях, нам необходимы друзья, потому ценим мы в людях не изворотливость, а ум и, следовательно, честность. Нам требуются единомышленники, поскольку, как ты и сам легко уразумеешь, преобразовать этот неустроенный мир под силу лишь тем, кто действует совместно с лучшими людьми».

Множество догадок о личности Сципиона строил накануне встречи Масинисса, но реальность сокрушила границы его предположений. Ища разгадку характера римлянина, он шарил по земле вокруг себя, а Сципион вдруг вознес его на небеса и оттуда показал весь мир, раздвинув географические и временные горизонты. Нумидиец намеревался говорить о сиюминутных делах, а вместо этого ему размашистыми мазками начертали всю его жизнь, указав будущее, о котором он сам, несмотря на безудержное тщеславие, не смел, да и не способен был мечтать. Масинисса словно онемел и во все глаза смотрел на Сципиона.

Видя, что главная цель достигнута, Публий перевел разговор на текущие дела Масиниссы, в которых ему далеко не все было ясно. Но еще долгое время он не мог расшевелить африканца, до такой степени тот погряз в мечтах, представляя себя, с одной стороны — властелином Африки, а с другой — почти что римлянином. Лишь постепенно, мало-помалу, нумидиец очнулся от созерцания прекрасной картины своего будущего и возвратился мыслью к действительности, попутно осознав, сколь много надлежит ему совершить, чтобы достичь раскрывшейся его взору перспективы. Он, наконец-то, стал отвечать на вопросы Сципиона, и, как выяснилось при этом, шансы его на царство в своем государстве в последнее время заметно уменьшились, так как Гала умер, и, пользуясь отсутствием царевича, со ссылкой на некий древний обычай трон захватил дядя Масиниссы Эзалк. Новый царь имел возраст весьма почтительный, а здоровье — слабое, но эти, с точки зрения преемника, достоинства омрачались тем обстоятельством, что у него был взрослый сын, в любой момент готовый принять страну в качестве наследства. В результате смены власти многие видные люди лишились привилегированного положения при дворе, поскольку другой царь имел и других друзей, которым он и предоставил выгодные посты в государстве. Это привело к возникновению оппозиции и нарастанию мятежных настроений, которыми и следовало воспользоваться Масиниссе.

Такая запутанная ситуация в восточной Нумидии вызвала у Публия озабоченность, тем более, что с новым царским домом уже успели породниться карфагеняне, выдавшие замуж за старика Эзалка племянницу Ганнибала. Сципион пытался помочь Масиниссе советом, но быстро исчерпал свои возможности на этом поприще, потому как действовать в столь нестабильной обстановке следовало в зависимости от обстоятельств и заранее составить определенный план было делом нереальным. Тогда Сципион подступил к проблеме с другой стороны, и, не будучи в состоянии дать своему предполагаемому соратнику рецепт, годный для всех случаев, решил вооружить его политическим мировоззрением, дабы тот самостоятельно мог противостоять любым трудностям. Для начала Публий, видя, как приуныл Масинисса, попробовал взбодрить его и полушутя провозгласил, что боги намеренно поставили молодого царевича в сложные условия, дабы, ориентируя его на высшую цель, устроить ему одновременно и проверку, и тренировку, пройдя через которые, он будет достоин настоящей карьеры. Потом Сципион начал рассказывать о судьбах великих людей прошлых веков, вспоминая при этом не столько своих соотечественников, сколько — вождей и царей, порожденных более древними цивилизациями, в первую очередь — Элладой и Персией. В ходе этого повествования о полных драматизма временах, Публий поразил Масиниссу новой волною откровенности, и тот слушал его, как зачарованный. Перед ним разверзлась гигантская панорама беспрестанной борьбы, чудовищных преступлений, низости, коварства и одновременно — возвышенного благородства и ума. Беря сюжеты у греческих историков, Сципион не просто пересказывал их, довольствуясь приведенными там театральными эффектами вместо объяснения причин войн и других общественных потрясений, вызванных будто бы изменой жен, священной местью, неосторожным словом или торжественной клятвой, данной кем-то в детстве, а с проницательностью государственного мужа вскрывал суть передаваемых событий, обнажал движущие силы общественных процессов. В его изложении жизнь государств предстала клубком противоречий, в котором замысловато переплелись личные интересы и стремления конкретных людей, больших и маленьких, честных и подлых, благородных и корыстных, жаждущих славы для себя и своих народов и рвущихся к власти по трупам поверженных конкурентов только ради возможности повелевать. Здесь этот человеческий муравейник, суммирующий бесчисленное количество, казалось бы, хаотических движений, был явлен мысленному взору в величии своего разноголосого единства.

Однако в этом сумбуре внимательный взор различал колеи магистральных направлений, задаваемых извечной диалектикой индивидуального и общественного, в которой реализуется человек. И на исторических примерах Публий учил нумидийца видеть картину политической жизни как всю в целом, так и в разноликой мозаике фрагментов, угадывать оттенки, выявлять отдельные мазки. Он показывал, каким образом за одинокой фигурой того или иного политического лидера найти группировку людей, представляющих собою как бы тело, каковому этот лидер служит головой или лицом, а чаще всего — маской, как за тем или другим лозунгом, либо законопроектом узреть опять-таки категорию граждан, выгоде которых он призван послужить.

«Увы, мир еще далек от совершенства, — сказал Сципион, подводя итог, — потому люди пребывают в рабстве примитивных алчных интересов. Оковы корысти не пускают людей на простор разумной жизни. Общество, лишь по мере осознания того, что высшая польза в доблести, приближается к истинно человеческому устройству. Ныне же тот, кто ощущает в себе добрые силы, кто способен послужить на благо Родине, должен учитывать существующие реальности. В своей деятельности такому человеку бессмысленно взывать просто к доблести или справедливости, ибо это — всего лишь абстракции; поднимаясь по шаткой лестнице магистратур к вершинам государства, следует искать материальную опору и обращаться не к понятиям, выражающим идеал, а к конкретным группам людей, являющимся носителями общественных сил. При этом, поддерживая одних, неизбежно придется противодействовать другим. Угодить всем, к сожалению, невозможно, ибо понятие «весь народ» — тоже абстракция, нет просто людей, а есть конкретные люди и сообщества людей. В таком положении задача политика — способствовать возвышению и процветанию категорий граждан, по своей социальной природе более склонных к доблести и подавлять, раз уж иначе не бывает, людей подлых».

Прощаясь с Масиниссой, Публий по глазам нумидийца видел, что усилия его не пропали даром, и семена высказанных мыслей угодили на благодатную почву. Он весьма рассчитывал на верность Масиниссы как вследствие сильного характера, угадывавшегося в этом варваре, так и потому, что никто не способен был предложить тому больше, чем сделал это он, Сципион.

 

24

По дороге в свой зимний лагерь Сципион завернул в область илергетов, где его ожидал Марк Сергий, сидящий на куче серебра, собранного с провинившихся варваров. Когда римляне приняли от испанцев очередные заверения в вечной дружбе, погрузили добычу на подводы и продолжили свой путь, Сергий подошел к Публию, шагавшему пешком в колонне наравне с солдатами, что случалось с ним не редко, но и не часто, и поведал ему результаты проведенного им тайного расследования.

Два-три года назад илергеты, силой и хитростью вербуя себе союзников, добрались до кельтиберов. Последние вначале стали собирать войско для отпора, по потом их вожди, подкупленные Индибилисом и Мандонием, убедили народ в том, что величайшее счастье для него — подчиниться могущественным илергетам. Гегемония Индибилиса и Мандония зиждилась на антиримском движении. Многие кельтиберы, лично расположенные к Сципиону, организовали сопротивление этим течениям. Среди лидеров проримской партии был и Аллуций. Дело дошло до войны, но тут Индибилис увидел жену Аллуция, которая сразу же покорила его немолодое, испытанное в любовных битвах сердце. Тогда он решил действовать по-иному. Вожди илергетов, с одной стороны, стали интенсивно ратовать за мир между испанскими народами, дабы не тратить силы в междоусобицах, а с другой — смягчили антиримскую пропаганду, в качестве же мобилизующего фактора вновь провозгласили ненависть к карфагенянам. Пунийцы к тому времени практически уже исчезли из панорамы испанских событий, но для политического лозунга их имя, благодаря традициям, еще вполне годилось. В результате такого сближения позиций противоборствующих сторон, а также, ввиду того что илергеты на словах соглашались поделиться властью с представителями другой партии, произошло примирение. Индибилис и Мандоний устроили по этому поводу пир, на котором Индибилис посадил рядом с собою Аллуция и всячески с ним заигрывал, одновременно заинтересованно поглядывая на его жену, блаженствующую от проявления высокого внимания. Празднества «всеиспанской солидарности» продолжались несколько дней, каковые могущественный царь проводил в обществе Аллуция, и столь же энергично обласкивал его, осыпая разнообразными почестями, сколько по ночам — его жену, о чем быстро узнали все, кроме мужа. Однако, чем более могущественный не только своими воинами, но и мышцами царь вкушал прелести иберийки, тем неукротимее становилась его страсть, властно требующая наслаждения еще и при дневном свете. Многие полагают, что тут сказались и дипломатические способности красотки, возжелавшей ложе любовницы сменить на трон царицы. Индибилис — человек решительный, вокруг него всегда кипит деятельность, и одно событие с молниеносной быстротой чередуется с другим. Во время заключительных торжеств, когда царь, по обыкновению, стоял рядом с Аллуцием (дело было днем) и принимал восторги толпы, с крыши соседнего здания почти одновременно вылетели четыре стрелы, две из которых пронзили грудь Аллуция, а остальные, будто бы предназначавшиеся Индибилису, по счастливой случайности пролетели мимо и ударились в деревянный помост. Отряд царских телохранителей схватил стрелявших, и их тут же под одобрительный рев толпы быстренько казнили, хотя те и вопили, что с ними поступают нечестно, ибо им якобы была обещана не только жизнь, но и награда. Этот инцидент илергеты объявили заговором проримской группировки, будто бы подло покусившейся на лидеров примирения, и использовали его в качестве повода для расправы со своими конкурентами, с каковыми только что вместе пировали. Между тем Аллуция похоронили с великими почестями, сам Индибилис возглавлял траурную процессию и по пути ронял слезинки. Но, надо думать, ему все же удалось скоро утешиться, так как с этого дня Виола оказалась свободна. Правда, оставалось еще одно препятствие на пути к счастью в лице немолодой, но самоуверенной и очень гордой царской жены, не желавшей уступать свое место юной сопернице. Однако судьба вновь помогла влюбленным, и царица, всегда отличавшаяся железным здоровьем, внезапно тяжело заболела. Ее скрутил некий загадочный недуг, в течение месяца превративший крепкую женщину в дряхлую, полуслепую, полуглухую и полупомешанную с гноящимися глазами и губами старуху, после чего она уже ни на что не могла претендовать. В это же время кто-то зарезал кухарку Индибилиса, много болтавшую о якобы ожидавшем ее богатстве. Таким образом, благодаря неимоверным усилиям Фортуны, путь влюбленных друг к другу был расчищен в кратчайший срок, и они объединились в законном браке.

Публий ожидал услышать подобную историю, но все же такой рассказ его возмутил. Он намекнул Сергию, что в его изложении этих событий слишком много яда. Поразмыслив, Сергий признал справедливость замечания и сообщил, что варвары, у которых он добывал информацию, как илергеты, так и кельтиберы, не упускали возможности позлословить на этот счет; одни из неприязни к новой царице, поскольку она не принадлежала их племени, а другие — осуждая измену мужу и соотечественнику. Но при этом он подтвердил верность в принципе переданных им событий. Затем Сергий рассказал еще несколько захватывающих дух историй о том, как илергеты расправлялись с остальными друзьями Сципиона, но Публий, пребывая в глубокой задумчивости, слушал его уже менее внимательно.

 

25

Масинисса со своими всадниками не торопился возвращаться в Гадес. Он добросовестно занялся выполнением задачи, взятой им на себя перед Магоном, и по согласованию с римлянами разорил селения иберийских племен, долее других сохранявших преданность пунийцам, возбудив таким манером их ненависть к карфагенянам.

По мере воцарения в Испании спокойствия и мира, Магон все более терял надежду на продолжение борьбы с римлянами в этой стране и все сильнее ощущал недовольство жителей Гадеса своим пребыванием в их городе. Понимая бесперспективность собственного положения, он покинул Гадес, но предварительно выкачал из него все богатства, обобрав при этом не только городскую казну и частных лиц, но даже храмы, включая знаменитый на весь финикийский мир храм Мелькарта. С небольшим флотом, бывшим в его распоряжении, и кучкой оставшихся наемников он двинулся вдоль испанских берегов. Недалеко от Нового Карфагена пунийцы совершили вылазку и разорили окрестные поля, затем они подкрались к самому городу и ночью решились на приступ в той части укреплений, где пять лет назад проникли солдаты Сципиона, рассчитывая при этом не столько на свои силы, сколько — на поддержку местного населения, большей частью родственного им по происхождению. Но их надежды не оправдались, горожане загодя подняли шум, и отряд римского гарнизона стремительной атакой из ворот мгновенно опрокинул врага. Такой ход событий вызвал переполох на судах, и там стали рубить якорные канаты и сбрасывать лестницы, чтобы быстрее отчалить от злополучного берега. В суматохе, усугубляемой ночною темнотою, погибло около тысячи карфагенян. Выйдя в море, гонимый отовсюду Магон вынужден был снова возвратиться в Гадес. Однако там карфагенян не приняли, от них заперлись, как от врагов. Магону оставалось только посетовать на свою горькую долю и удалиться восвояси, так как он не располагал силами для осады города. Но не таков был Магон, чтобы, будучи побежденным, уйти, не наследив характерной стопою Баркида. Он прикинулся наивно-удивленным и послал отцам города кроткое письмо, в коем, среди бесчисленных словоизлияний о наилучших чувствах к гадетанцам — своим верным союзникам, вопрошал: почему перед ним, другом и защитником Гадеса, заперли ворота? Смущенные таким тоном карфагенянина городские магистраты ответили, что будто бы сами они ничего не имеют против Магона, а враждебных по отношению к нему действий потребовал от них возмущенный поборами народ. Магон продолжил переписку и в новом послании выразил непонимание недовольства горожан сбором налогов, как им был назван грабеж, поскольку он предназначал добытые средства на организацию обороны их города от римских захватчиков. Далее карфагенянин письменно заявлял, что если гадетанцы, устав от тягот войны, решили прекратить борьбу, то он сложит с себя тяжкую обязанность по охране Гадеса и вернет гражданам их золото и серебро, которые в таком случае станут для него бесполезными, после чего сам отправится домой, в Африку. Для переговоров о возвращении денег, а также и просто из желания проститься по-хорошему с теми, с кем вместе пережито немало лишений, он пригласил на свое судно высших магистратов города. Для придания пущей убедительности обещанию покинуть Испанию, Магон попросил у гадетанцев письмо к высшему карфагенскому совету, в котором те объяснили бы суть дела и подтвердили бы, что решение прекратить войну принято ими добровольно, а следовательно, они не имеют претензий к нему, Магону. Обрадованные обещаниями карфагенянина вожди города в порыве благодарности прибыли на флагманский корабль и предстали перед Магоном. Достойный брат Ганнибала выслушал послов, с надменным злорадством глядя на их счастливые лица, а затем велел их жестоко бичевать и в завершение, по обычаю карфагенян, распять на крестах, как беглых рабов. Облегчив душу таким образом, Магон снова отправился в море. Постранствовав по безмолвной синеве, он приблизился к большему из Балеарских островов, намереваясь перезимовать в этом своем традиционном пристанище. Но, завидев издалека хорошо знакомую им личность, балеарцы закидали пунийцев камнями из пращей. Распять всех пращников было делом весьма хлопотливым, потому Магон, видимо, отложив это мероприятие до лучших времен, причалил к меньшему из островов, население которого было не столь многочисленным и воинственным, а следовательно, более покорным. Там пунийцы и вытащили свои корабли на берег до будущей весны.

 

26

Тем временем из Гадеса в Тарракон к проконсулу явилась делегация для переговоров о сдаче города римлянам. Принятие капитуляции от Гадеса, служившего пунийцам последним оплотом, стало заключительным делом Сципиона в Испании. Вскоре после этого из Италии прибыли его преемники: Луций Корнелий Лентул и Луций Манлий Ацидин, принадлежащие к дружественным Сципиону фамилиям. Публий передал им управление провинцией и начал собираться на родину. Рассказывая о положении в Испании новым проконсулам, которые еще, однако, не были консулами, Сципион откровенно поделился с ними своими знаниями о местных условиях, без сожаления раскрывая добытую им в трудах информацию. Как человек, обладающий истинными достоинствами, он не боялся, что кто-то затмит его славу, опираясь на его же собственные достижения.

Ввиду завершения войны в Испании здешний воинский контингент подлежал сокращению. Пользуясь этим, Сципион, наряду с ветеранами, заслужившими отдых, отобрал для возвращения в Италию несколько тысяч лучших солдат, на которых рассчитывал в будущем. Кораблей в его распоряжении было мало, потому пришлось составить график посменной доставки воинов. Сам Публий, предвидя немало дел в Риме, решил отправляться немедленно. С собою он взял легатов, наиболее отличившихся солдат на случай триумфа, часть добычи и делегации испанских народов из числа наиболее преданных Сципиону.

Проанализировав результаты своей деятельности в Испании, Сципион пришел к выводу о вполне достойном итоге проведенной кампании. Вместе со своими легатами он одолел четырех карфагенских полководцев, выиграл множество сражений, не потерпел ни одного поражения, покорил, а большей частью привлек на свою сторону иберийские племена. Короче говоря, он отбил Испанию у врага и вручил ее своему государству. Есть в его активе и другие удачи, пока имеющие будто бы субъективное значение, но которые в конечном счете тоже должны послужить на благо Отечеству, а именно: он воспитал сильное, преданное себе войско и навел контакты с африканскими народами, причем с теми из них, кто прежде составлял основную силу пунийцев. Наконец, сам он возмужал здесь как полководец и научился особой дипломатии по отношению к варварским народам. Некоторую досаду вызывал только факт прохода полчищ Газдрубала Барки через Испанию и Галлию и вторжение их в Италию. Но если бы римляне избрали пассивный вариант войны и всем войском стерегли Пиренейские перевалы, то карфагенянам за счет численного превосходства не составило бы труда растянуть оборону римлян и пробиться в Галлию силой, тем более, что в таком случае они навербовали бы наемников не только в южной, но и в центральной Испании. При этом неизбежно была бы проиграна и вся испанская кампания.

Кроме того, пожелай карфагеняне любой ценой перебросить испанские войска в Италию, они могли бы осуществить это через Африку, используя флот, ибо, как показала практика взаимных набегов римлян и пунийцев на берега друг друга, уследить за эскадрой в ходе двух-трехдневного плавания невозможно. Однако при таком маршруте подкрепления сразу попали бы к Ганнибалу, расположившемуся на юге Италии, а уж он-то сумел бы распорядиться ими гораздо лучше брата.

Обдумав еще раз сложившуюся тогда ситуацию, Публий решил, что он вел войну верно. Конечно, если бы удалось чуть раньше разгадать намерения Газдрубала, он мог бы догнать противника и уничтожить его еще у Ибера. Но и при осуществившемся варианте событий ему все же удалось значительно ослабить опасность для Италии. Благодаря его действиям поход Газдрубала оказался спонтанным, неподготовленным, основное пунийское войско было разгромлено, и карфагенянину пришлось вести в Италию зеленых новобранцев, запуганных непрестанными поражениями в Испании, что и проявилось у Метавра, особенно — в предшествующих сражению маневрах. Но, при всем том, не стоило сомневаться в проворстве политических соперников в столице, которые не замедлят использовать этот эпизод, за неимением других, в борьбе против него.

От такой мысли у Публия забурлила кровь. В своем воображении он увидел себя в Курии, и ему страстно захотелось новых битв как политических, так и военных. Он тут же призвал ликторов и через них передал распоряжение войску грузиться на корабли. Сципион будто разом переступил порог времени, и Испания оказалась позади, сгинула в прошлом. Более ему нет здесь дела, эта страна на данной стадии исчерпала себя. Как бы там ни было, а война в Испании имеет все же второстепенное значение, и пока он, Публий, гонялся по этим холмам за ординарными пунийскими полководцами, Ганнибал вкушал дары его Родины, и до сих пор Пуниец, поди, и не знает, кто такой Сципион.

Итак, Публий вырос из испанских доспехов, они теснили его душу, которая рвалась в Италию. Сейчас Отечество представлялось ему столь желанным, что даже Эмилия казалась милее Виолы. А такое сравнение было для него сейчас весьма насущным, потому как его нынешняя роль одного из лидеров государства требовала солидности и, следовательно, упрочения семейного положения. «Если она не скучнее Луны, то женюсь, чтобы на выборах меня не изображали мальчишкой», — решил Публий.

Когда все было подготовлено к отплытию, день уже клонился к закату, но Сципиона это не смутило, он взошел на флагманскую квинкверему и дал команду отчаливать. Суда вереницей двинулись к северу, и по левому борту за ними следом, словно провожая их, потянулись испанские берега. Навигационный сезон уже заканчивался, но море было спокойным и голубым, как летом. Давний друг Публия Нептун, с которым он «сотрудничал» еще во время штурма Нового Карфагена, будто устелил водную зыбь мягкими восточными коврами, и плавание проходило успешно. К исходу следующего дня эскадра прошла Пиренеи. Это был предел Испании, далее расстилались галльские равнины. Взглядом Сципион послал последний привет земле, гостеприимно приютившей его на пять лет и взрастившей его доблести.

В Массилии экспедиция сделала остановку для пополнения продовольственных запасов. Горожане приняли римлян радушно и поздравили их с успешным завершением испанской кампании. Сципион выступил перед местным сенатом. Он коротко рассказал о боевых действиях, проведенных под его руководством, и об их итогах, подчеркнув при этом справедливый со стороны римлян характер этой войны, как и в целом всей борьбы с пунийцами. Далее Публий возвестил, что в противостоянии Рима и Карфагена настал перелом, приблизивший долгожданный мир, и в связи с этим в общих чертах обрисовал картину будущего гармоничного устройства ойкумены. Возвратившись потом к теме Испании, он еще раз назвал ее свободной страной, избавленной от пунийского диктата, и призвал массилийцев расширить торговые отношения с городами этой богатой земли.

Обрадованные, что им снова в полном масштабе открыт доступ в Испанию, жители Массилии, в основе своей купеческого города, в порыве благодарности устроили в честь гостей празднества, из-за которых Сципион задержался здесь долее, чем планировал.

Посетив в свободные часы окрестности, Публий живо вспомнил те далекие грозные, но по-своему счастливые, как теперь казалось, времена, когда он семнадцатилетним юношей прибыл сюда вместе с войском, возглавляемым его отцом — консулом того года. Тогда они, узнав на пути в Испанию о походе Ганнибала, попытались перехватить пунийскую армию у Родана, но опоздали… В этих местах Публий впервые лицом к лицу встретился с врагом, а именно, с нумидийцами, вожди которых теперь обещают ему дружбу и сотрудничество. Итак, ныне он, совершив круг, возвратился сюда, придя с противоположной стороны, как бы поменявшись направлением движения с Ганнибалом. Это представилось ему своеобразным символом, означающим крутой поворот в судьбе войны.

Нептун не оставил Сципиона и во второй части плавания, он «вежливо проводил» его до самой Остии. При встрече с Италией Публий по сотне неосознанных ощущений узнал родину, хотя перед ним был, в общем-то, рядовой средиземноморский пейзаж. Душа его, прежде будто перевернутая с ног на голову, сразу приняла истинное положение, отчего бесследно исчезло трудноуловимое ощущение дискомфорта, исподволь томившее его на чужбине.

Еще издали заметив корабли, жители Остии уже каким-то чудом угадали в них эскадру Сципиона и шумной гурьбою ринулись в гавань встречать героев. Их восторг словно ветер пронесся над синей равниной и радостным дыханием овеял путешественников. По закону человеческого притяжения толпа на пирсах вызвала людской прилив на соответствующих бортах судов. Квинкверемы чуть ли не на полном ходу вошли в гавань и резко затормозили у причалов, когда гребцы заработали веслами в обратном направлении.

Сходя по трапу на италийский берег, Публий наслаждался звуками латинской речи и обликом людей в тогах, пусть и не сенаторских, не белых, и весьма замусоленных, но зато настоящих, римских. Тут же Сципиона встретил местный магистрат, которому Публий объяснил, что останется здесь на два дня для устройства дел, и сообщил число своих спутников, нуждающихся в пище и ночлеге. Магистрат дал распоряжения своей свите и предложил Сципиону следовать за ним. Процессия медленно двинулась по запруженным людьми улицам. Публий жадно смотрел по сторонам, впивая контуры и суету италийского города. Даже неэстетичные запахи, производимые жизнедеятельностью скученного люда, были ему приятны, поскольку являлись с детства знакомым фоном городского быта. С приближением колонны расположенные на ее пути таверны и торговые лавки мгновенно пустели: люди бросали свои дела и присоединялись к толпе.

Тем неприятнее поразил Публия один эпизод, когда человек весьма непримечательной внешности, бросив в сторону торжественного шествия недовольный взгляд, продолжал спорить по поводу какой-то покупки и даже придержал рукою своего оппонента, метнувшегося было навстречу празднику. Сципион попросил расступиться толпу и подошел к этому человеку.

— Откуда ты прибыл к нам, чужеземец? — с грозно подчеркнутой вежливостью спросил Публий, будто не замечая тоги на том, к кому он обратился.

— Я не чужеземец, я гражданин, — надменно ответил тот.

— Нет, ты не Римом вскормлен, признайся!

— Вообще-то, я родом из Александрии, — смущенный уверенной проницательностью Сципиона, пробормотал страстный покупатель вещей, — но недавно я получил гражданство… А как ты узнал?

— Ты не римлянин. У римлян не может быть частных дел, когда с войны возвращается их полководец, для римлян нет ничего значимей и прекрасней, чем вместе с Родиной вкусить восторг победы.

Сципион презрительно отвернулся и зашагал своей дорогой, а разоблаченного чужака народ забросал насмешками.

 

1

На следующий день после возвращения на родину люди Сципиона с раннего утра занялись перегрузкой поклажи со своих кораблей на речные транспортные суда для доставки их в Рим по Тибру. Одновременно производились ремонтные работы, чтобы подготовить флот в обратный путь.

Около полудня в Остию из Рима приехал Луций Сципион, торопившийся встретиться с братом. Он рассказал Публию столичные новости и этим несколько подготовил его к встрече с сенатом.

За последний год в Италии не произошло заметных событий. Ганнибал, потерявший с гибелью брата и его войска последние надежды на успех в италийской войне, все же упорно не желал уходить из этой страны и, обосновавшись в Бруттии, провел там все лето в вынужденном бездействии. Помощь из Африки к нему не поступала, так как карфагенские власти последние силы бросали на то, чтобы спасти для себя Испанию, дававшую им гораздо больше прибыли, чем Италия. Римляне, довольные таким положением, не стали беспокоить грозного даже сейчас Ганнибала, дабы не искушать судьбу, и занялись устройством своих дел по всей Италии. Кого-то они наказывали за измену в трудные времена, кого-то поощряли за верность. Большое внимание было уделено воспитанию галлов в долине Пада, которые в результате войны вышли из-под контроля и постоянными набегами на окрестные города привели в упадок всю эту плодородную область. Почти без борьбы удалось вернуть под власть Рима Луканию. Сенат предпринял меры к возрождению италийского хозяйства и призвал людей возвратиться к обработке земли. Единственное тревожное происшествие случилось в центре самого Рима в круглом храме Весты, где по нерадивости весталки потух священный огонь главного очага государства. Великий понтифик Публий Лициний Красс по мягкости нрава ограничился в отношении провинившейся только наказанием розгами, но еще долго, после того как жрица оправила мантию, приносились жертвы и служилось молебствие, чтобы умилостивить богов.

Любопытным для Сципиона был состав магистратов. Консулом от плебеев являлся Квинт Цецилий Метелл, коллега Публия по квестуре, который сначала интриговал против Сципиона, а потом сделался его союзником. Совершив во взаимодействии с Сципионом хороший политический старт, Цецилий Метелл приобрел заметный авторитет у граждан. Одним из преторов стал брат Квинта — Марк Цецилий, пытавшийся бежать из Италии после каннского поражения, но впоследствии сумевший ублажить плебс и добиться от него прощения за свой проступок благодаря рьяному исполнению должности народного трибуна. Под влиянием старшего брата, весьма расположенного к Сципиону и выдвинувшегося при поддержке партии Корнелиев-Эмилиев, Марк формально примирился с Публием, но в душе продолжал его ненавидеть и за то, что тот однажды слишком явно превзошел его в доблести, и вообще как существо иной природы. Другим консулом был давний друг Сципионов Луций Ветурий.

Но что особенно затронуло душу Публия и стало для него большой неожиданностью, так это известие о смерти Фабия Максима младшего. Услышав об этом, он погрузился в тяжелые воспоминания также и о других своих товарищах, ушедших из жизни. Пред его мысленным взором рядом с Квинтом Фабием предстал Аппий Клавдий. Потом он подумал об искалеченном Марке Эмилии. И, как всегда, жестокая память замкнула траурную цепь образами отца и Гнея Сципиона.

Отправив грузы и гражданских лиц в Рим по Тибру, Сципион распорядился как можно быстрее подготовить эскадру для нового плавания в Испанию, чтобы забрать очередную партию солдат, после чего сел на белого коня и во главе войска, облаченного в парадное обмундирование, двинулся к Риму.

Прибыв в окрестности столицы, Сципион выбрал для пущей внушительности возвышенное место и велел воинам разбить лагерь. Солдаты стали резво ковырять древнюю землю Лация, а Публий воодушевлял их, прохаживаясь по уже распланированным улицам будущего воинского городка, и время от времени с завистью поглядывал в сторону Рима. Он надеялся на триумф и потому пока не входил на священную территорию, ограниченную чертою померия, чтобы не слагать с себя империй.

Вскоре Публий заметил направляющуюся к лагерю толпу горожан. Тогда он поторопил солдат, возводящих насыпь трибунала, и, когда гости вошли в пределы владений Сципиона, он уже солидно восседал на возвышении у претория. Однако, дав возможность издали насладиться согражданам этим величавым зрелищем, западающим в души людей из народа, Публий, с приближением процессии, сбежал с насыпи и приветливо шагнул навстречу толпе. Возглавлял шествие Марк Эмилий Павел, с которым Сципион и обменялся рукопожатием в первую очередь. Затем его руку бесчисленное множество раз трясли люди различного облика и достоинства, причем многих из них Публий не смог узнать, а насчет некоторых даже готов был поручиться, что видит их впервые. Это несметное количество людей наперебой поздравляло его с успехами в Испании, восхваляло проявленные им таланты и прочило ему славу завершителя войны. При этом каждый стремился уверить его в своих симпатиях и вообще в наилучших чувствах по отношению к нему.

Публий невольно поразился множеству вдруг обнаружившихся у него друзей и клиентов. Те, кто прежде чинил ему козни, теперь, когда он возвратился в Рим в силе и почете, поспешили явиться к нему с приветствиями, опередив истинных друзей.

Сципиону ничего иного не оставалось, как раскланиваться в ответ, и он нехотя вступил в перестрелку любезностями, в ходе которой половину своих заслуг приписал моральной поддержке ныне присутствующих здесь сограждан. Потом он, по настоянию толпы, коротко перечислил одержанные победы и их результаты, а затем более подробно стал распространяться о своих планах, подчеркивая их благотворность для Республики и таким образом намекая на необходимость оказать ему поддержку на выборах.

Наконец народ, удовлетворенный тем, что удалось вблизи посмотреть на героя дня, согласился разойтись. Правда, некоторые, желающие получить от визита больше, а именно, обзавестись вполне осязаемыми связями с восходящей звездой политического небосвода, продолжали выжидательно толочься у трибунала. На них Публий не обратил внимания и, пригласив с собою только самых близких людей, поднялся с ними на возвышение и ввел их в шатер.

С Эмилием был очень серьезный юноша, а кроме них и Сципиона, в претории расположились Гай Лелий, Луций Сципион и Публий Сципион Назика. Хозяин палатки с искренним удовольствием разглядывал своих друзей. Эмилий внешне почти не изменился, старость еще держалась на почтительном расстоянии от него, однако подчеркнутая величавость манер сенатора и привычка чеканно произносить слова, вызывавшие прежде благоговение Публия, теперь казались несколько преувеличенными и оттого — наивными. Назика, сын погибшего в Испании Гнея Сципиона Кальва, пять лет назад был еще почти ребенком, сейчас же Публий увидел перед собою достойного молодого человека приятной наружности, несмотря на длинноватый нос, вежливого и умного собеседника. Спутником Эмилия, как выяснилось, был Луций Эмилий Павел, сын погибшего при Каннах консула и брат Эмилии. Публий с особым любопытством всматривался в его лицо, но не смог найти в нем чего-либо достойного восхищения. Его составляли хотя и не крупные, но грубоватые черты, которые при достаточной правильности форм все же производили впечатление мужиковатости и некоторой заторможенности. «М-да, — сказал про себя Публий, — если сестрица похожа на брата, то, пожалуй, я буду настолько великодушен, что уступлю ее Луцию». Правда, в результате беседы с гостями, в ходе которой Сципион старался быть одинаково внимательным ко всем и потому не раз обращался к Павлу, он составил более высокое мнение об этом немногословном юноше с глазами и рассудком взрослого человека, и наделенном, притом, разумной долей честолюбия.

Друзья первым делом сообщили Сципиону о здоровье близких и знакомых людей, затем рассказали о положении в Италии и в самом Риме, а потом перешли к обсуждению предстоящей политической борьбы за консульство на будущий год и, вообще, за доминирующее положение в сенате. При этом молодые высказывались категорично и прямо, а Марк Эмилий в большей степени подавал информацию для размышления и не углублялся в суждения и выводы, остерегаясь присутствия молодежи, из-за свойственной ей невоздержанности. Сципион, понимая тактику Эмилия, время от времени уводил разговор в сторону частных дел, тем самым гася неумеренный пыл юности других собеседников. Публий и действительно сейчас больше интересовался самочувствием своей матери и Марка Эмилия младшего или даже положением вдовы Аппия Клавдия, чем политической ситуацией, которую он в достаточной степени уловил с первых услышанных им слов, а для более серьезного ее изучения должен был сам увидеть сенат. Причем если здоровье Помпонии, по словам Луция, не вызывало тревоги, то порадоваться за Марка пока не представлялось возможным, хотя сенатор и утверждал, что его сын стал выздоравливать и даже повеселел, научившись, по совету Публия, заполнять вынужденный, тягостный прежде досуг науками.

Среди прочих тем разговор коснулся и Эмилии. Тут Сципион произнес ненавязчивый комплимент приемной дочери своего покровителя, сказав, что она уже в детские годы отличалась миловидностью, воображая же, в какой цветок распустился этот бутон теперь, он якобы с особым нетерпением и волнением ожидает встречи с нею. Обрадованный такой фразой Марк Эмилий, шутливо изобразив озабоченность, заметил, что красавицей-то она стала, да только очень строптива и согласна стать женою только первого человека в Республике, а потому до сих пор во всем Риме ей не нашлось достойного жениха. «Ну уж теперь-то я все же надеюсь выдать ее замуж», — хитро прищурившись, заметил Марк.

Несколько часов общались друзья, возлежа за обедом, начатым по такому случаю раньше обычного времени, и, когда Публий вышел за ворота лагеря, чтобы проводить гостей, у него на душе было так тепло, словно он уже побывал в самом Риме. Это навело его на мысль, что общество близких людей составляет немалую и, притом, важнейшую часть чувства родины.

Едва он освободился и, уединившись в палатке, принялся обдумывать завтрашнюю речь перед сенаторами, которые, как сообщил Эмилий, назначили ему встречу в храме Беллоны за пределами освященной городской территории, как ликтор доложил о прибытии еще одного посетителя. Публий решил отделаться от него извинениями и ссылками на занятость, но когда увидел печать на восковой дощечке, переданной гостем через ликтора, то мигом вскочил, несмотря на усталость, сбежал вниз, выхватил из носилок Марка Эмилия младшего и, как в давние времена, на руках принес его в свой шатер. Правда, с тех пор когда Сципион выносил раненого друга из гущи сражения, Марк заметно пополнел из-за пассивного образа жизни, но зато и Публий возмужал настолько, что вполне достойно справился с возросшей ношей. Эмилий мог ходить и сам, но сильно хромал на правую ногу и оттого конфузился еще больше, чем хромал. Кроме этого, у него плохо действовала правая рука.

Освободившись от объятий Сципиона, Марк смущенно пояснил, что собирался придти вместе с отцом, но не мог пешком передвигаться с нужной скоростью, а носилок постеснялся из-за присутствия толпы, теперь же он прибыл в закрытой лектике.

После первых эмоциональных, сбивчивых рассказов о проведенном врозь времени Публий принял строгий вид и начал экзаменовать друга на предмет усвоения им наук и искусств в соответствии с заданием, полученным в послании из Испании. Результат оказался неутешительным. Выяснилось, что Марк в большей степени предавался отчаянию или, в лучшем случае, бесплодным мечтам, чем занимался делом, так как не верил в возможность своего возрождения для достойной жизни.

Тогда Публий напомнил ему, как Аппий Клавдий Цек, много послужив Отечеству в свои лучшие годы и оставивший потомкам немало памятников многообразной деятельности, включая знаменитые дорогу и водопровод, состарившись, в один день сделал для государства больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Вдохновленный нравственным подвигом соотечественника Сципион красноречиво воссоздал ту сцену, когда дряхлый слепой старец в трудный для Родины период велел принести себя, немощного, в Курию и блистательной гневной речью убедил сенаторов отказаться от позорных уступок царю Пирру, чтобы вести борьбу до победы, и этим спас Республику.

Далее последовали другие примеры. До поздней ночи страстно ораторствовал Сципион, стремясь вдохнуть жизненный дух в больное тело друга. Он раскрывал перед ним великие просторы страны мысли, непочатые для столь молодого государства как Римская республика, и предлагал ему писать историю Отечества или хотя бы переводить греков, что тоже важно для воспитания молодежи, либо заняться философией или поэзией. «Ведь это символично! — восклицал он. — У тебя пострадала правая часть тела, но совершенно здорова левая, то есть та, где находится сердце. Так живи же сердцем!»

Однако довольно скоро Публий разобрался, что его друг не имеет склонности ни к поэзии, ни к науке, а значит, приемлемой для него может быть только карьера жреца. Тут Сципион с новым пылом стал расписывать Марку достоинства судьбы религиозного деятеля. Он разъяснял, что являясь, например, авгуром, тот, кроме почета, сопровождающего это звание, будет обладать правом отменять народные собрания и даже принятые решения, выносить постановления, повелевающие, скажем, консулу отречься от власти. Авгур располагает многими способами оказывать влияние на политическую жизнь, ибо законы Отечества требуют согласия и одобрения авгура по всем важным государственным делам.

Выслушав эти доводы, Марк вдруг выдвинул неожиданное возражение.

— Но, Публий, ведь обязанности жреца — осуществлять взаимосвязь между сообществом людей и сонмом богов, и в приведенных тобою случаях авгур должен действовать не произвольно, а в соответствии с волей богов, — сказал он, — ты же трактуешь их права как возможность сообразно своим желаниям вмешиваться в общественные дела.

— Ну что же, Марк, в изучении жреческого права ты все-таки достиг некоторых успехов, — задумчиво сказал Публий. — Однако между отрывистыми знаниями ты еще не навел мостов. Скажи, Марк, будучи государственным деятелем, как тебе виделось раньше, ты стремился бы направить свои усилия на достижение блага Республики?

— Да, конечно.

— И, наметив план действий, старался бы реализовать его, обходя препятствия и козни дурных людей?

— А как же иначе?

— При этом ты действовал бы в согласии с волей богов?

— Да, ведь если боги являются покровителями государства, то ясно, что они хотят ему добра, как и я.

— Правильно говоришь. Тогда ответь, если исходить из принципов и целей деятельности, то отличаются ли чем-нибудь возможности, предоставляемые должностью консула и авгура или понтифика?

— Выходит, нет.

— Так знай теперь, что и жрец наравне с магистратом может доблестно послужить Родине. Для этого требуется только внимательно прислушиваться к голосу богов и верно его понимать. И если ты — добрый человек и, следовательно, желаешь процветания своему Отечеству, то будь уверен: боги поддержат тебя, и при этом нет нужды сомневаться, что в полете птиц, когда ты по обряду расчертишь небо на квадраты, они знаменьем повторят тебе истину, внушенную ранее твоему разуменью. Повторяю, если ты не ищешь корысти и не хитришь пред небесами.

— Ну, Публий! — восхищенно воскликнул Марк. — Сколько бы у нас ни было понтификов, именно ты, разрешивший столь мучительный вопрос, и есть для меня настоящий Великий понтифик, и под твоим руководством я готов внимать голосу бессмертных и исполнять религиозные ритуалы в надежде послужить тебе на пользу!

— Ты хотел сказать, на пользу Республике?

— Это одно и то же!

— Надеюсь, что так. Твои последние слова, Марк, лучшая похвала для меня, хотя сегодня, за этот длинный день, я выслушал много славословий в свой адрес столь же пышных, как и пустых.

Ввиду позднего времени Эмилий остался ночевать в палатке Сципиона, а его рабов Публий поручил попечению Фауста, который днем ходил в город, но к этому часу уже вернулся.

Утром Публий проверил настроение товарища и убедился в благотворности своих вчерашних трудов; по крайней мере, ночь, столь губительная обычно для решений, принятых поздним вечером, не одолела идейные стены, воздвигнутые накануне для защиты души Марка. Сципион довел Эмилия до передних ворот, двигаясь при этом медленнее гостя, благодаря чему тот на какое-то время даже забыл о своем увечье, усадил его в лектику, но, прежде чем расстаться, взял с него обязательство безотлагательно приступить к изучению гражданского права и религиозных обычаев, а в первую очередь — научиться писать левой рукой, не прекращая, однако, разрабатывать больную.

Когда стража открыла ворота, чтобы выпустить лектику Эмилия, Сципион увидел перед лагерем толпу новых поклонников своей славы, покинувших среди ночи теплые ложа ради возможности одновременно с рассветом засвидетельствовать ему почтение. Публий поприветствовал сограждан и поспешил удалиться, но в последний момент его взгляд опытного оратора и полководца, натренированный разом охватывать всю толпу и улавливать малейшие изменения в ее настроении, заметил нездоровое любопытство, вызываемое носилками Марка. Он сообразил, что появление ранним утром в лагере лектики Эмилиев, бросает тень на репутацию Эмилии Павлы, на которой все сплетники города уже успели его поженить. Тогда он быстро вернулся, догнал носилки, широко распахнул штору и еще раз попрощался с Марком на виду у разочарованных зевак.

Днем Публий направился в храм Беллоны, где ему предстояло дать сенату отчет о своем проконсульстве.

На встречу со Сципионом прибыло большинство сенаторов. Правда, не явились такие заслуженные патриархи как Фабий Максим и Ливий Салинатор, но зато здесь были Тит Манлий Торкват и оба консула.

Публий подошел к Квинту Цецилию и поздравил его с тем, что, стартовав на государственном поприще вместе с ним, Публием, с одной магистратуры, он первым пришел к консульству. Цецилий усмехнулся, как при обычной шутке, но было видно, что похвала пришлась ему по душе. Сципион успел перемолвиться и с другими сенаторами, стараясь при этом держаться одинаково ровно и с друзьями, и с соперниками. Марк Эмилий коротко ободрил его, сказав, что обстановка складывается благоприятная и большинство присутствующих настроено благожелательно по отношению к нему.

Наконец все расселись по скамьям, и консул Цецилий открыл собрание. Первым выступил Сципион и рассказал о своих делах во вверенной ему провинции. На удивление самому себе Публий держался легко и свободно перед этим блистательным «собранием царей», как назвали сенат послы Пирра, прежняя робость бесследно растворилась в приобретенном опыте общения с людьми. Результаты осуществленной им кампании выглядели внушительно: его встретили в Испании три войска — двух Газдрубалов и Магона — к которым в скором времени добавилось четвертое, теперь же во всей этой обширной стране не осталось ни одного карфагенянина. Под стать делам была и речь молодого полководца, производившая сильное впечатление.

Друзья Сципиона с гордостью любовались своим товарищем, но внезапно их ошеломил нежданный зигзаг его выступления. Когда уже казалось, что Публий заканчивает речь, он вдруг заговорил о переходе Газдрубала в Италию. По рядам слушавших пробежал ропот недоумения и приглушенным эхом прошуршал под сводами храма, словно сама Беллона выразила удивление поступком своего героя. Но уже в следующий момент все стихли, напряженно слушая докладчика.

Сципион последовательно изложил произошедшие события, потом разобрал все другие возможные варианты развития ситуации и с безукоризненной убедительностью доказал, что выбранная им тактика была единственно верной, а при любом ином способе ведения войны, например, если бы он стал пассивно защищать проходы в Галлию, бросив провинцию, Газдрубал, в конце концов все равно оказался бы в Италии, но уже не как беглец с толпою новичков, а как покоритель Испании во главе победоносного войска.

Но даже после этого Марк Эмилий продолжал считать такую откровенность Сципиона лишь неуместным для политика душевным порывом, вызванным юношеской прямотой. Только позднее, когда Публий под одобрительные возгласы сенаторов закончил речь и началось ее обсуждение, Эмилий понял, что, подняв вопрос о походе Газдрубала и рассмотрев его в нужном ракурсе с исчерпывающей полнотою, он упредил своих недругов и выбил у них последнее оружие. Противники Сципиона выглядели растерянными и выступали неорганизованно. Практически ни одного упрека он не услышал, и его деятельность в провинции единодушно получила высокую опенку. Встал Тит Манлий и от имени сената выразил Публию благодарность за славное деяние во благо Родины. К этому высказыванию присоединили свои голоса и консулы. После них взял слово Марк Эмилий и заострил внимание сенаторов на вопросе о триумфе победоносному полководцу, о чем сам Сципион сказал вскользь, поскольку он не любил чего-либо просить. Тут-то, наконец, проснулась оппозиция и интенсивной деятельностью компенсировала упущенное.

Против присуждения триумфа выдвигались два возражения: во-первых, неполноценность юридического статуса полководца, так как он стал проконсулом, не будучи консулом, и во-вторых, опасение пошатнуть правовой устав государства выдвижением любимчиков, которым с юных лет строят карьеру в обход законов на исключениях из правил, чем создается прецедент, угрожающий будущему спокойствию Республики.

Обе эти мысли исходили от Валерия Флакка, лица своеобразного, имевшего большое влияние в сенате, причем не столько за счет непосредственного участия в делах, сколько благодаря закулисному воздействию на других сенаторов. По своему нраву это был неформальный лидер. В свойственной ему манере он действовал и сегодня. Публий, с самого начала заседания внимательно изучавший характеры и политические ориентации сенаторов, давно уже приметил этого человека с тонкими чертами красивого до приторности, будто нарисованного лица, который не выступал официально, но исподволь дирижировал всем сопротивлением Сципиону. Когда заговорили о триумфе, Валерий с утонченною, как и все в нем, улыбкой бросил реплику: «Эдилиций — триумфатор! Это любопытно!», после чего и возникли прения по поводу отсутствия законной основы для триумфа. А несколько позднее он же подкинул своим сторонникам идею об «опасном прецеденте», промолвив с тою же едкой улыбочкой: «Сначала — проконсульство без консулата, затем — триумф почти что частному лицу, потом, надо полагать, диктаторство по произволу, а уж там и до царства рукою подать…»

От таких колких фраз Сципион в равной мере проникся неприязнью и уважением к своему противнику. Пристально всматриваясь в него, он пришел к выводу, что перед ним человек не подлый, но слишком рьяно ненавидящий политических противников, бесспорно, умный и исполненный столь же утонченного коварства, как и его улыбка, только более искреннего. Но, отдавая должное Валерию, Публий ясно осознавал, чью песню он поет. Не вызывало сомнения то, что Флакк действует не самостоятельно, а следует программе, заданной Фабием Максимом, который при демонстративном пренебрежении к встрече с проконсулом Испании, тайно уделил ее подготовке немало внимания. Верный себе, знаменитейший Медлитель теперь пытался приостановить Сципиона. Его нрав Публий угадывал во многих поступках своей сегодняшней оппозиции. Так, например, вторая реплика Валерия лишь в части стиля принадлежала ему самому, тогда как автором мысли, конечно же, являлся Фабий.

Тем временем Марк Эмилий настойчиво и многословно требовал триумфа. Его поддерживали Корнелий Цетег и Квинт Цецилий.

Сципион пришел к выводу о равенстве противостоящих сил. При желании он, вероятно, мог бы добиться успеха, но ему не следовало выкладывать все козыри по этому, второстепенному для него поводу. Он знал, что триумф не уйдет от него, считал его непременным украшением своей жизни, а потому не был особенно привередлив в вопросе времени исполнения этого желания. Публий решил отступить сегодня, дабы сберечь собственное «войско» в целости и сохранности и успеть занять выгодную позицию для следующей, более важной политической битвы. В разгаре дебатов он попросил слова и сказал:

— Не для себя ныне желал я триумфа. Мне не нужны почести, в обоснованности которых кто-либо будет сомневаться. Я стремлюсь к такому триумфу, когда ни один человек во всем земном круге не сможет его оспорить. Мне лишь обидно за своих солдат. Они доверяли мне, не интересуясь, исполнял ли я ординарную магистратуру или нет, они карабкались на высочайшие стены испанского Карфагена, шли за мной в бесчисленных сражениях, не спрашивая о том, был ли я консулом или нет, и поверженных карфагенян не воскресила та мысль, что их победитель не исполнял официального консулата. Но, если среди вас, отцы-сенаторы, нашлись сомневающиеся, я отказываюсь от претензии на триумф. Однако основой для моего решения является не перевернутая и демонстративно выпяченная поверх сути буква закона, а тот факт, что в Италии все еще стоят полчища вражеских наемников, и Карфаген до сих пор гордится давними, порядком выцветшими победами Ганнибала, а не проклинает их. Для меня не может быть праздника, пока Отечество несвободно!

— Ай да, Корнелий, даже собственную неудачу он обратил себе на пользу и победил нас своим поражением! — воскликнул Валерий Флакк, и в его тонкой улыбке впервые проскользнуло что-то теплое и живое.

Но Валерия уже никто не слушал. Едва официальная часть собрания завершилась, Сципиона плотным кольцом обступили и друзья, и недруги, засыпая его поздравлениями и вопросами об испанской войне, иберийских народах, о путях их привлечения к культуре цивилизации, и о перспективах в борьбе с Ганнибалом.

Возвращаясь вечером в лагерь, Публий с удивлением обнаружил, что толпа его восхвалителей у ворот весьма поредела. «Ах, так это реакция на отказ мне в триумфе! — не совсем сразу догадался он. — Они в таком решении сената увидели признак опалы. Ну и быстро же у нас распространяется информация!» Однако оставшихся Сципион поприветствовал более сердечно, чем утром, понимая, что теперь перед ним в основном люди честные.

Прибыв на место, Публий собрал солдат и откровенно рассказал им о совещании в храме Беллоны. Но при этом он объяснил свой поступок с добровольным отказом от триумфа, когда мнения сенаторов разделились, в более доступной им форме, заявив по этому поводу, что лучше самому отречься от чего-либо, чем дожидаться, пока у тебя отнимут это силой.

«Однако я у вас в долгу, — сказал Сципион напоследок, — и я с лихвой верну этот долг, устроив грандиозный триумф и обеспечив всех вас земельными наделами в Италии после окончательной победы над Карфагеном, только следуйте за мною и дальше, сражайтесь и в Африке так же доблестно, как в Испании».

Распустив сходку, он уединился в своей палатке, стиснул руками гудевшую от усталости голову и задумался. У него было желание сейчас же, под покровом надвигающейся ночи незаметно придти в Рим, так как он стыдился, после такого шума вокруг его возвращения из Испании на виду у всех входить в город как частное лицо, но, поразмыслив, решил ни один свой общественный поступок не прятать от дневного света. С тем он и лег спать.

Утром Публий облачился в тогу и, призвав с собою Гая Лелия, направился к городским воротам. При этом за ними следовали только двое рабов: один нес пожитки Лелия, а другой, естественно, Фауст — походный мешок Сципиона. Публию в армейских условиях до сих пор имел право прислуживать только Фауст, но у того самого уже завелся штат помощников из пленных африканцев и испанцев, а Лелий вообще любил комфорт, потому его обычно сопровождали несколько слуг, но сейчас друзья подчеркнутой скудостью свиты хотели высветить перед взорами сограждан несправедливость принятого относительно них сенатского решения.

Едва они вошли в Рим, как по всему их пути стали выстраиваться толпы горожан, эмоционально выражавших свои чувства. Был тут и Марк Эмилий с семьей. Публий кивнул ему издали и в этот момент увидел Эмилию Павлу, стоявшую по левую руку сенатора и несколько выступившую вперед. С такого расстояния он не мог рассмотреть ее как следует, но заметил, что выглядит она довольно пригожей. Правда, это отметили только его глаза, а в душе ее облик не произвел ни малейшего волнения.

По мере приближения к дому Сципиона толпа встречающих становилась гуще.

— Пожалуй, это стихийная овация, — сказал Лелий.

— Только без флейтиста, — добавил Публий. — И такое проявленье искренних чувств я ценю выше десятка вымученных триумфов.

Оба они вошли в дом Сципионов, и уже оттуда через второй этаж по балкону Лелий проник к себе, будто с неба свалившись на своих домочадцев.

А Публий во все глаза смотрел на мать, встретившую его сразу у входа в атрий, словно стоявшую здесь на посту с самой ночи. Помпония заметно постарела, лицо ее очень сморщилось, в движениях появилась неуверенность и суетливость, но сына она встретила с прежней величавостью. Вслед за безмерной радостью, вспыхнувшей в ее глазах, через миг в них снова тускло засветилась тревога, и она тяжело, но гордо промолвила:

— Вижу, Публий, что ненадолго ты прибыл в Рим и вскоре уедешь еще дальше, чем прежде.

— Наоборот! — весело воскликнул Публий. — Ведь Африка ближе Испании.

— Африка гораздо дальше, потому что там наш злейший враг.

— Ну если и дальше, то лишь по пути к славе.

Тут, наконец, матрона улыбнулась. Как прежде ее радовало в сыне проявленье мужественности, так теперь, когда он стал взрослым, ей было приятно увидеть в нем проблески мальчишеского задора.

Но вдруг Публий стал серьезным и грустно-торжественным. Он вынул из складок одежды мешочек, который всю дорогу из Испании держал при себе, и, положив его в нишу ларария, сказал:

— Я не сумел найти тело отца, чтобы похоронить его по обычаю Корнелиева рода, мне пришлось сжечь останки всех, погибших вместе с ним, и, перемешав пепел, взять горсть, в которой содержится и его частица… Но и только, большая доля его осталась в Испании. Однако я выполнил свой сыновий долг: не сумев перенести могилу отца на родину, я расширил пределы самой Родины до его могилы, и сделал Испанию продолжением Италии. Лучшему мастеру я закажу бронзовую урну, и в ней мы отнесем этот пепел в наше захоронение у Аппиевой дороги.

— Такой же мешочек я привез и семье Гнея Корнелия, — добавил он после некоторой паузы. — Завтра я сам отнесу его Назике.

 

2

Со следующего дня Публий стал обходить знакомых, отдавая визиты вежливости. В ходе этой кампании разошлась значительная часть его личной доли испанской добычи. При этом люди, которых он уважал, получали от него дары, имеющие в большей степени художественную ценность, чем материальную, а те, о ком он был не столь высокого мнения, довольствовались золотом или серебром на вес.

Общаясь в гостях со многими людьми, Публий гораздо глубже вник в настроения нынешнего Рима и, кроме того, завел несколько новых важных знакомств. Так, в доме Публия Назики он встретил тестя своего двоюродного брата Лициния Красса — личность весьма колоритную и приятную в общении. Наряду с тем, что Лициний был Великим понтификом, он и благодаря собственным достоинствам имел обширные связи в среде нобилитета. Это был человек лет сорока, среднего роста, совсем не полный, хотя и именовался Крассом, но, пожалуй, склонный к полноте, подвижный, жизнерадостный и любознательный. Посетив семью погибшего под Каннами товарища, Сципион познакомился с очень шустрым юношей, приходившимся погибшему двоюродным братом и носившим фамилию Квинкций Фламинин. Этот молодой человек был чуть ли не помешан на греках, и благодаря ему Публий существенно обогатил свою библиотеку.

Естественно, одним из первых Сципион навестил Марка Эмилия. Там он, наконец-то, по-настоящему рассмотрел свою предполагаемую невесту.

Эмилия, несомненно, была красива. Черты ее лица плавно переходили одна в другую, будто изгибы чудной мелодии, образуя гармоничную, законченную картину. Весь ее облик был проникнут благородством, утонченностью и изяществом. Но это была красота совсем иного рода, чем та, что поразила Сципиона прежде. Если бы он не встретил Виолу, то, конечно же, был бы очарован прелестью Эмилии, и она показалась бы ему совершенством, но теперь, при виде безукоризненных черт, мягко изогнутых линий, он тосковал в этом царстве пропорции и симметрии по вдохновенной творческой незавершенности красоты Виолы, полной спрессованных противоречий. На лице Эмилии его взгляд тихо и мирно покоился в блаженстве созерцания, но, когда он смотрел на Виолу, у него возникало чувство, какое бывает, если со скалы взираешь в пропасть, дна которой едва достигает взгляд: захватывает дух от восхищения и страха, жаждешь ощутить стремительный восторг полета в бездну, но невольно отшатываешься от края и отводишь глаза.

Округленность и завершенность, символизирующие красоту Эмилии, доставляя эстетическое наслаждение, парадоксальным образом усыпляли фантазию и в конечном итоге тормозили жизнь. По лицу Виолы взгляд пробегал порывисто и жадно, оно было сравнимо с омутом, со дна которого глубинные течения уносят далеко в подводное царство, на нем словно бы начертаны магические знаки, разгадкою ведущие в новый необъятный мир; и, сделав круг, взор уже не возвращался к началу, увлеченный тайной, он не мог остановиться и заходил на следующий виток, большего размаха. Согласно с этим движеньем по спирали с угрожающей неотвратимостью росли и чувства, в мгновенья достигая взрыва страсти.

Эмилия казалась восхитительным изображением Венеры на превосходной картине великого мастера, но Виола была сама живая богиня любви. Создавалось впечатление, что Эмилия когда-то в прошлых своих воплощеньях, если следовать Пифагору, пылала жестокой страстью, но теперь в ней осталось лишь мягкое сиянье спокойного ровного счастья, как воспоминание об оргиях бурной любви. Ее можно было уподобить вулкану, уже извергшему огонь и лаву и ныне флегматично дымящему белой струйкой теплого пара, а Виола жила в первый раз и являла собою сгусток жизненных сил.

Впрочем, Публий в попытке объяснить представший ему феномен слишком удалился в потусторонние нюансы. Эмилия очень обиделась бы, узнав его мысли, поскольку сама отнюдь не считала себя «потухшим вулканом», ей представлялось, что она полна сил, движенья и любви.

Кстати, Эмилия очень удачно вступила в общую беседу и своими познаниями, свежестью мысли пробудила у Публия любопытство. Вообще-то, он больше разговаривал с ее братом Марком, радуясь его первым признакам пробуждения интереса к жизни. Однако скоро красноречие Марка и родного брата Эмилии Луция — другого участника компании — померкло перед легкой, полнокровной, искрящейся мягким юмором речью сестры, и она стала главной собеседницей Публия.

Еще в Испании, предвидя этот визит, Сципион тяготился им. Во-первых, ему было неприятно, что тут его будут оценивать по тем качествам, которым сам он не придавал значения, считая их второстепенными, а во-вторых, проведя всю молодость на войне, он не привык к церемониалу светских салонов в части развлечения дам. Но в действительности все оказалось проще и приятнее, чем ему думалось. Эмилия отличалась всесторонней образованностью, почти не уступая в этом Публию, и что особенно его поразило, она широко освоила греческую культуру, даже философию, и знала чуть ли не все, известное ему. Правда, ее познания отличались свойственным женскому уму формализмом, однако некоторые положения прозвучали в ее интерпретации любопытно. Но наряду с эрудированностью она обладала и более важным качеством. У нее было особое чувство общества, тонкий такт позволял ей улавливать малейшие нюансы в настроении собеседника, благодаря чему она умело помогала ему разворачивать свиток разговора, каждым своим вопросом, замечанием или легкой шуткой подстегивая его фантазию. Приятная манера общения удачно дополнялась достоинствами ее голоса, не очень глубокого и не слишком звонкого, но весьма живого и приятного. Это был голос не любовницы, а друга. Особенно мило она говорила по-гречески на аттическом диалекте.

Под влиянием этого легкого изящного общения Публий в полной мере ощутил аромат мирной жизни и на некоторое время даже забыл о карфагенянах и Ганнибале. Однако он спохватился, что засиделся в гостях свыше нормы, диктуемой приличиями, и стал прощаться. Расставаясь с Эмилиями, Сципион пригласил главу дома провести следующий день в термах, заметив при этом, что он надеется в скором времени потерять подобную приятную возможность ради большего счастья и наивысшей чести. Намек очень понравился Марку Эмилию, поскольку говорил о положительном решении мучившего их обоих вопроса, так как, по правилам римской стыдливости, вместе в бане не могли мыться тесть и зять, так же, как и отец с сыном.

Уже в темноте возвращаясь в Велабр, Публий ощущал не просто радость от общения со столь прелестным созданием как Эмилия, а даже некоторую эйфорию. Он что-то насвистывал, хотя обычно не любил производить лишний шум, и подмигивал звездам, которые сегодня казались совсем близкими, будто сошедшими ради него со сфер, определенных им Эвдоксом. Вдруг он резко остановился, так, что раб налетел на него с разгона, не получив, впрочем, возмездия за неловкость ввиду внезапной озадаченности хозяина, и сказал: «Понял». Постояв некоторое время, он пошел дальше, но уже сосредоточенный, задумчивый.

Придя домой, Публий уединился в спальне, где он работал чаще, чем в таблине, открытом шуму и посторонним взорам, взял свиток со своими юношескими стихами и на полях написал: «Красота Эмилии замкнута сама в себе и представляет законченное целое, а красота Виолы открыта навстречу мужчине, властно тянет к нему свои щупальца и требует завершения в любви». Он несколько раз перечитал эту фразу, веря и не веря в то, что нашел разгадку тайны. «Неужели так просто и буднично объясняется тот великий праздник жизни, который дает уже одно только созерцание Виолы!» — думал он. В конце концов Публий решил, что раскрыл лишь одну сторону притягательной силы прекрасной иберийки, но как бы то ни было, отныне он в значительной степени развенчал ее красоту так же, как прежде разоблачил ее душу. Казалось бы, теперь можно было окончательно забыть об этой варварской жемчужине, но, увы, его угнетала все та же безысходная тоска, и, с удовольствием вспоминая Эмилию, он одновременно испытывал нестерпимое желание бежать в Остию, пересечь море в направлении Испании, разыскать Виолу и стать дикарем, лишь бы иметь возможность видеть ее.

Утром вечернее прозрение показалось Сципиону вздором. «Чего только не измыслит человеческий ум, когда его хозяину худо!» — усмехнувшись, воскликнул он и, чтобы окончательно избавиться от последствий ночных терзаний, направился к Капитолию. Поднявшись на холм, Публий вошел в храм Юпитера, но предаться возвышенным мыслям в таинственном полумраке, пронизанном божественным духом, как в былые дни, ему не удалось. Он стал слишком заметной фигурой, и теперь повсюду его преследовало внимание сограждан. Так было и здесь; едва он переступил порог храма, как попал в окружение жрецов, атаковавших его всевозможными расспросами. Когда их любопытство в какой-то мере было удовлетворено, Публий вспомнил о собственных делах и стал договариваться со служителями храма об организации масштабных жертвоприношений, запланированных им еще до похода в Испанию.

В подобной суете Сципион провел почти половину дня, и, обнаружив, что солнце уже высоко и вот-вот зазвенит колокольчик, возвещающий об открытии терм, он поторопился к Марку Эмилию. Как бы невзначай у самого входа ему встретилась Эмилия, которая очаровательно зарумянилась, отвечая с затаенной улыбкой на его приветствие. Публий слышал от некоторых людей, что Эмилия слишком надменна, и ее миловидность страдает, когда красавица отвердевает в мрамор статуи, но он, естественно, ничего подобного не замечал, поскольку перед ним она всегда выглядела по-особому. Сегодня Павла показалась ему еще краше, чем накануне, и, желая подольше полюбоваться ею, он вознамерился продолжить вчерашний разговор, но первая его фраза еще не успела выйти на свободу, как Эмилия, скользнув перед ним подобно солнечному блику, исчезла на женской половине, а вместо нее в атрий вошли два Марка: отец и сын. Голова Публия уже затуманилась первыми признаками влюбленности, в результате чего политическое чутье изменило ему, и он не усмотрел в поведении Эмилии рассчитанного хода, а потому был раздосадован ее быстрым уходом и не очень весело встретил друзей.

После взаимных приветствий и традиционных вопросов о самочувствии старший Эмилий ушел в боковую комнату собираться для прогулки, а младший набросился на Публия с вопросами о новых источниках информации для своего просвещения.

Когда возвратился в атрий глава дома, облаченный в торжественное одеяние, словно собрался в Курию, и в сопровождении многочисленной свиты рабов, молодые люди уже увлеченно беседовали, забыв все огорчения. Однако, увидев сенатора, Публий сразу встал со скамьи, показав готовность следовать за ним. Молодой Марк, которого пригласили только ради приличия, отказался от посещения бани, сославшись на свое увечье, как, впрочем, и на уже упомянутый обычай. Сципион предложил отправиться в наиболее престижные и комфортные термы, расположенные в Каринах, где по традиции в основном собирались нобили. Эмилий одобрил его выбор, и они двинулись в путь. На улицах им приходилось часто останавливаться, отвечая на внимание сограждан. Эмилий находил в этом удовольствие, а Публия, отвыкшего от городской жизни, такие задержки несколько раздражали, о чем он, естественно, не подавал вида.

Наконец они добрались до обширного комплекса помещений терм и, бросив рабу у порога по мелкой медной монетке в уплату за вход, одинаково низкую во всех банях, прошли на небольшой дворик с прилегающим крохотным садиком, скрывающим в своей тени три уютные беседки, откуда свернули в аподитерий. Там они разделись, сложили одежду в глубокие ниши в стене и, оставив рабов для ее охраны, только вдвоем, без свиты, проследовали в фригидарий. В бассейне, имеющем несколько уровней глубины, барахтались и плавали человек десять посетителей. Большинство из них было знакомо Сципиону, лишь двое, судя по всему, принадлежали иному сословию и держались особняком, ощущая свою инородность в здешнем обществе.

Марк Эмилий грузно бухнулся в прохладную воду и издал далеко не сенаторские возгласы. Публий сдержал крик, а избыток бодрости, приливающей к телу от соприкосновения с водой, обратил в движение и трижды энергичными рывками пересек бассейн. Потом, уже спокойнее, он поплавал еще некоторое время, наслаждаясь освежающим действием ванны, но, увидев, что Эмилий утомился и, пыхтя и отдуваясь, уселся на самой мелководной ступеньке водоема, расположился рядом с ним.

Публий не заводил речь о делах, из приличия предоставив инициативу старшему товарищу, и терпеливо восхвалял погоду, которая в этот ясный осенний день была действительно прекрасна и легка даже для самых больных людей. Эмилий тоже проявлял кажущуюся беззаботность, но теперь, под журчанье струй фонтана и плеск барахтающихся перед ними тел, заговорил о более насущном, чем безоблачное небо. В первую очередь он принялся благодарить Сципиона за доброе влияние на сына. Но Публий не стал долго выслушивать похвалы в свой адрес и при первой возможности прервал их поток, сказав:

— Это всего лишь первый шаг. Никакое дружеское участие не сделает жизнь человека полноценной, если он не будет заниматься общественно-значимой деятельностью. Я вижу нашего Марка авгуром или понтификом.

— Да, я слышал о твоем желании устроить его жрецом, — задумчиво произнес Эмилий, — но мои возможности здесь ограничены, разве что ты возьмешь его в вашу коллегию салиев… Рассчитывать на большее проблематично. Я переговорил с соответствующими лицами и убедился, что надежды можно питать лишь на будущее. Ты ведь знаешь: жречество — профессия в большой степени потомственная…

— Коллегия салиев — это лишь формальный почет, но не настоящее дело, я, например, частенько вовсе забываю, что являюсь жрецом. Потому о подобном поприще не стоит и говорить. Ждать мы тоже не можем: времени у нас мало. Дух Марка надломлен несчастьями, и его волевых усилий надолго не хватит, если не будет ободряющих успехов. Необходимо действовать немедленно.

— Что же ты предлагаешь?

— Возвратившись в Рим, я с удовольствием увидел, сколь возмужал мой брат Публий, прозванный за свой нос Назикой. Очень толковый юноша.

— Премилый молодой человек, но разве он способен нам помочь в этом деле?

— Мир имеет четыре стороны света. Регул сразу высадился в пунийской области, пренебрегая иными направлениями, и проиграл, я же начал расшатывать Африку с Нумидии… Ко всякой проблеме нужно искать подход и с Востока, и с Запада, с Юга и Севера. Да, кстати, Назика — юнец, а уже женат!

— Весьма шустрый парень, — скороговоркой нетерпеливо проговорил Эмилий, с трудом скрывая любопытство под маской сенаторской невозмутимости.

— Правда, на плебейке…

— Да, я знаю, на Лицинии.

— На дочери Великого понтифика.

— Ах! Клянусь Геркулесом, здорово ты подвел! — воскликнул Эмилий. — И ты думаешь…

— Я видел его. Этот добряк не так прост, как кажется, но я найду к нему подход. Надо же дружить с родственниками.

Эмилий хотел разразиться новым потоком благодарных славословий, но Публий, заметив, что их беседа привлекла нездоровое внимание окружающих, сделал «каменное» лицо. Марк насторожился, посмотрел вокруг и понял, чем вызвано беспокойство его молодого друга. Тогда они, не сговариваясь, прыгнули в воду, впрочем, кто прыгнул, а кто и бултыхнулся, и, получив новый заряд бодрости, вернулись в гардеробную, надели нижние туники и вышли во двор. Там еще было тепло, хотя зимнее ненастье уже стояло на горизонте. Разместившись на угловой скамье, где их невозможно было подслушать, они продолжили разговор.

— Позволь теперь мне проявить заботу о тебе, как только что сделал это ты по отношению к моему сыну, — сказал Эмилий. — Потолкуем о твоих делах. Как ты сам-то их оцениваешь?

— Я понял, что консульство они мне сдали без боя. И это меня настораживает: они готовят удар на другом направлении.

— Правильно мыслишь. За консульство с тобою бороться им не по силам, ведь ты вернулся в Рим победителем и народным кумиром, конечно, не без нашей помощи. Но консулат бывает разным. Оппозиция стремится ограничить твою деятельность в должности, и, в первую очередь, не допустить тебя в Африку. О твоем намерении переправиться на вражеский берег, хотя ты о нем официально не заявлял, знает даже последний нищий в Городе. Весь италийский воздух пронизан идеей эффектного завершения войны у стен Карфагена, и народ, тут-то ему зрение не изменяет, видит тебя и только тебя во главе ливийской экспедиции.

— А кого видит Фабий?

— После смерти сына ему некого тебе противопоставить, хотя, конечно, есть еще Валерий Левин, Клавдий Нерон, Ливий Салинатор, которых он, впрочем, тоже недолюбливает, но, по-моему, старик совсем помешался на своей осторожности и ждет, пока война в Италии угаснет сама собою.

— Этого не будет. Если мы станем бездействовать, Карфаген поднимет против нас Македонию, Азию и, может быть, даже Египет, не говоря уж о галлах, коих в мире существует бесчисленное множество.

— Да, конечно.

— Так, значит, Фабий не доверяет мне…

— Он слишком боится Ганнибала.

— Это потому, что он знаком с Пунийцем, но не знает Сципиона! Да, с кончиною Квинта Фабия младшего у меня потеряна последняя надежда перетянуть этот клан на свою сторону.

— Так вот, Публий, все твои соперники: и те, которые сомневаются в твоих силах, и другие, те, кто, наоборот, слишком верят в тебя — сходятся в одном желании: любыми мерами удержать тебя в Италии.

— Каковы конкретно их планы?

— Пока не знаю.

— Ну что же, мы поборемся. Народ за меня. Правда, прибегать к прямой помощи народа — это чересчур грубое средство…

— Да, плебс наш. Они надеялись, лишив тебя почестей триумфа, снизить твою популярность, но просчитались.

— И то верно, обидев нас, фабианцы еще сильнее приблизили к нам простой народ.

— А ты сам тяжело переживаешь эту неудачу с отказом в триумфе?

— Ничуть. Пусть у меня будет в жизни только один триумф, но над Ганнибалом, чем десять — над Газдрубалами. Вот перед солдатами действительно неудобно…

— Это лис, Валерий Флакк, все подстроил.

— Да, Фабий, несомненно, доволен своим учеником.

— Так ты догадался, что он действовал по заказу Максима?

— Он лишь изогнул дугой, нарумянил и подмаслил прямолинейные фразы старца. Да, вот что, Эмилий, проясни заодно мой взгляд на Манлия Торквата. По-моему, он был склонен поддержать нас.

— Он обязательно принял бы нашу сторону против Фабия, если бы не был безгранично предан третьей партии, а именно, своей собственной.

— А как он поведет себя в предстоящем деле?

— Что касается вопроса о триумфе, то тут согласие не требовало от него жертв, в чувстве же справедливости ему не откажешь. А вот по поводу похода в Африку он вряд ли выскажется положительно, ибо, как все старики, излишне боится риска.

— Значит, на него рассчитывать не стоит?

— Да, тут в лучшем случае нейтралитет.

— Нелегкая нам предстоит борьба.

— Да уж, есть над чем попотеть.

— Так идем, попотеем, — с этими словами Публий встал.

— Куда это?

— Как, куда? В тепидарий.

— Ах, ну конечно. Идем, попотеем.

Они возвратились в аподитерий, откуда прямо в туниках прошли в тепидарий, небольшое помещение с закрытыми матовыми стеклами окнами, подогреваемое четырьмя бронзовыми жаровнями. Расположившись на скамьях, друзья молча вкушали искусственный зной, сосредоточенно глядя на раскаленные угли в жаровнях, установленных в центре тепидария на прямоугольном возвышении. Однако окружающие, уже давно искоса посматривавшие на них, теперь сгрудились мощным клином и пошли в наступление.

Со всех сторон Публий услышал упреки своей замкнутости, лишающей сограждан возможности в более живописных, чем в отчете сенату, подробностях узнать о его испанских делах и порадоваться за успехи римского оружия. Ввиду безвыходности положения, Публий принял вызов и целый час с самым беззаботным видом рассказывал о наиболее забавных эпизодах испанской кампании. Особенно детально он поведал о своем визите в Африку, широко разнообразя изложение безобидными подтруниваниями над наивной впечатлительностью Сифакса и едкими остротами по адресу Газдрубала, который якобы так размечтался на пиру получить голову Сципиона, что объелся свининой, воображая, будто уже пожирает врага.

После этой эффектной истории кто-то воскликнул:

— Да, Корнелий, мы здорово здесь пропарились, причем не столько от тепла жаровен, сколько от смеха над твоими шутками! Не мешало бы теперь и ополоснуться.

Публий сразу встал, чтобы не упустить благоприятный момент прервать болтовню. Другие тоже зашевелились, медленно поднимаясь и нехотя расправляя разомлевшие суставы. Тут какой-то юноша с завистью в голосе сказал:

— Вовремя ты родился, Сципион. На твою долю выпали славные дела. А что останется нашему поколению?

— Как, что? — искренне удивился Публий. — Ты, как Александр, всех ревнуешь к славе, считая собственную персону более необъятной, чем вся ойкумена, но это не так, поскольку даже величайшие люди — всего только составная часть мира, и добрым делам всегда широк простор. При вас-то и начнется настоящая жизнь, достойная нашего Отечества.

Тут он всмотрелся в этого тщедушного молодого человека и узнал в нем эллинофила Тита Квинкция Фламинина. Не меняя интонации, он продолжил:

— Мы терпели неудачи, потому что при нас, нашими силами Республика росла, преодолевая переломный период отрочества, а вам предстоит воплотить свои таланты в жизнедеятельность взрослого государства.

— Ты, Публий, сравнил меня с Александром, и в самом деле моим любимым героем, — отозвался Фламинин, — правда, сравнил не в лучших его качествах, но, может быть, когда-нибудь ты удостоишь меня уподоблением ему и в достоинствах…

— Весьма охотно. Но будет еще лучше, если я сравню тебя не с Александром или Пирром, а — с Манием Курием или Клавдием Марцеллом.

Тем временем посетители тепидария в большинстве своем перешли в кальдарий, следующее банное помещение, предназначенное для принятия горячих ванн. Эмилий и Сципион сами, без помощи рабов, натерлись оливковым маслом и последовали за остальными в кальдарий. Там они встали в неглубокий круглый бассейн с мощным фонтаном посередине, в растекающихся теплых струях которого несколько человек смывали пот — плод усилий предшествующего часа. Друзья ополоснулись под этим душем и погрузились в горячую воду основного бассейна, причем Публий по обыкновению выбрал место поближе к входной трубе, из которой поступала свежая вода.

Глядя на младшего товарища, Эмилий никак не мог узнать в нем теперь бесшабашного остряка, совсем недавно развлекавшего целую толпу веселыми россказнями, он был сумрачен и сосредоточен. Два-три раза Публий ответил Марку невпопад, после чего тот перестал его тревожить. Так продолжалось долго. В залах терм уже зажгли многочисленные светильники, пришли новые посетители, прежние разошлись, а Сципион все так же монотонно плескался в мутных волнах.

Наконец он выбрался на каменный пол и сказал Эмилию:

— Я знаю. Идем.

Немного обсохнув в тепидарии, они вернулись в холодный бассейн, и Публий, сразу повеселев, с размаху бросился в его воды. Эмилий не рискнул после горячей ванны принимать холодную и, кутаясь в тунику, присел на бронзовую скамью. Публий, совершив несколько кругов вдоль берегов водоема, как гладиатор на арене перед боем, стал агитировать товарища отведать даров Нептуна или, точнее, кого-то из его легатов, отвечающего за пресные водоемы. Эмилий отнекивался. А Публий принялся красочно восхвалять орнаменты и картины на стенах. Он напыщенно восторгался уродливыми триремами, бороздящими блеклую синюю краску, дельфинами, прыгающими выше бортов, и забавными морскими конями неестественной величины, везущими в упряжке крылатых купидонов. Эмилий от неожиданности даже не сразу сообразил, что его друг просто-напросто пародирует поэтов. Между тем Публий подошел к Марку и, ткнув рукою в круглый живот одного из купидонов над его головой, сказал:

— Вот с этим типом я недавно познакомился, но об этом после.

— Да, сначала объясни, что ты узнал в кальдарии.

— Помнишь, я тебе говорил о сторонах света?

— Помню. Причем ты здорово допек меня такими умствованиями.

— Вкуси еще. Я сделал новое открытие: оказывается, можно с одного направления, скажем с Юга, разом атаковать и Азию, и Европу.

— А кто же Юг?

— Для ответа пройдем на север, в нашу беседку.

Они надели поверх туник плащи, так как вечером уже было прохладно, и вышли во дворик.

— Так вот, Эмилий, — заговорил Сципион, когда они сели на скамью, — разрешить мою задачу, так же, как и твою, нам поможет Лициний Красс. Насколько я понимаю нынешнюю обстановку, народ не доволен прошлогодним бездействием консулов и не допустит повторения такой ситуации, особенно теперь, ободренный успехом в Испании.

— Да, это так. Одно консульское назначение должно быть вне Италии.

— А где именно? По-моему, только в Африке. Или в Сицилии. Для Фабия здесь есть разница, а для меня Сицилия и Африка в данном случае почти одно и то же.

— Да, но консулов двое, и тебя попытаются оставить в Италии.

— Значит, второй консул также должен быть нашим человеком, готовым уступить мне дорогу.

— У меня есть достойные кандидатуры, но все они патриции, а ведь твой коллега должен быть плебеем. Попробовать молодого Семпрония? Впрочем, нет, он слишком зелен.

— Вот я и подумал о Лицинии.

— Да, пожалуй, человек уважаемый и нам подходит. Но удобно ли к одному лицу обращаться с двумя просьбами?

— А у нас не две просьбы, а всего лишь одна, и тут же вознаграждение за нее. Он сделает нашего Марка жрецом, а мы за это продвинем его в консулы. Мы на подъеме, и с нашей поддержкой он обязательно пройдет.

— Насколько ты вырос и возмужал как государственный человек, Публий, — заметил Эмилий. — Рядом с тобою даже я чувствую себя мальчишкой! Но все же нам придется просить Лициния уступить тебе ведение войны.

— Совсем нет.

— Почему?

— Разгадка все в том же выбранном мною имени. Ты забыл, что Красс — Великий понтифик, а потому ему всегда полагается быть в Италии, особенно в нынешних условиях, когда народ напуган многими несчастьями и придает особое значение чистоте и правильности священнодействий. Так что Красс обязательно останется в Италии, а, значит, я отправлюсь в Африку. В вопросе о столь великом деле, как завершение войны, я не удовольствовался бы простой договоренностью, блеск славы слишком соблазнителен и затмевает клятвы, но на Красса наложены более осязаемые узы, чем слова обещаний.

— Да, Публий! Я старался удержаться от особых похвал тебе из педагогических соображений, опасаясь, что ты по молодости излишне возгордишься, но сейчас не могу молчать. Ты не только умнее меня, но и гораздо старше, несмотря на малочисленность лет.

— У каждого свои достоинства и слабости, потому не стоит сравнивать людей за пределами отдельных качеств.

— Но у тебя-то недостатков нет! Ты во всем любого превосходишь!

— Ну да! Где уж мне. В своем-то возрасте я все еще не женат и, между прочим, рядом с твоею дочерью, выражаясь твоими словами, чувствую себя мальчишкой.

— Это ты-то?

— Я. И сегодня весь день провел балбесом, говоря с обладателем бесценного сокровища о пошлой политике. А ведь шел-то я сюда совсем с другою целью.

— С какою же?

— Теперь уж поздно отступать, сознаюсь: просить руки Эмилии Павлы.

— И просишь?

— Еще как! Сильнее Африки!

— Ну так бери ее хоть завтра, и руку, и все остальное, кроме души, которая уже давно лежит у тебя за пазухой.

— Завтра, пожалуй, не сумею, а вот в ближайшие ноны обязательно приду.

— Ну и отлично! Если только она раньше не скончается от любви к тебе. Вот видишь, я устраняю твой последний недостаток, и отныне, то есть с будущих нон, ты станешь совершенством.

— Но благодаря тебе и твоей племяннице. Так и всегда человек может достичь совершенства, только объединившись с другими.

 

3

Придя домой, Публий сразу же объявил о предстоящей свадьбе. При этом Помпония, сумевшая сдержать эмоции, когда провожала сына на войну, и тогда, когда встречала его с победой, впервые расплакалась на виду у всех. Луций, имевший собственные виды на Эмилию, несколько опечалился, но лишь на мгновенье, а потом воспрял духом и стал шумно поздравлять брата и расхваливать его невесту, словно свою собственную.

Ложась в эту ночь спать, Публий почувствовал давно забытую душевную легкость; гнет мучительных дум о прекрасной иберийке, тяготивший его последние годы, исчез, растворился, как это бывает иногда с тучей под действием солнечных лучей. Он посчитал, что с нынешнего дня женский вопрос окончательно решен для него, и все прежние переживания разом ушли из реальной жизни и как бы превратились во фрески на стенах памяти.

Утром Публий тщательно напомадился аравийскими благовониями, как последний Марк Цецилий, сам при этом посмеиваясь над собою, и отправился к Эмилиям. Там он сообщил Эмилии Павле о своем желании взять ее в жены и получил ее согласие. Был назначен день свадьбы на ближайшие ноны, и в обеих знатных семьях началась интенсивная подготовка к торжествам.

Но самому Публию предаваться предпраздничным настроениям было некогда, и, несмотря на излишнюю возбужденность, он сразу от Эмилиев пошел к Назике. Публий Назика при виде двоюродного брата, повел острым носом и, улыбаясь, нараспев сказал:

— Каким, однако, ты стал эстетом, преобразился в считанные дни мирной жизни.

— Что поделаешь, нет времени, приходится наверстывать упущенное, дабы за несколько дней прожить всю глупость молодости.

— Да-да, я слышал, что ты женишься. Поздравляю тебя: отличный выбор.

— Благодарю за поздравление, но должен заметить, прекрасный у тебя слух; ведь о своих намерениях относительно Эмилии я объявил только что и в нескольких кварталах отсюда.

— Наверное, ты все-таки обмолвился еще вчера, ибо, как говорят, Марк Эмилий уже сегодня утром плясал перед клиентами, словно не он, а они угощают его своими объедками.

— Но-но, ты моего будущего тестя не порочь, он не грек, чтобы плясать всенародно.

— Ну уточним: пела и танцевала его душа, а руки и ноги по-прежнему вели сенаторскую речь.

— Пожалуй, искупив вину перед моим Марком, ты, насмешник, тут же снова провинился. Потому тебе я отомщу и в свою очередь возьмусь за твоего собственного тестя.

— Возьмешься за моего толстячка?

— Именно. Правда, он совсем не толст, а чтобы в самом деле стать таковым, ему надобно дружить со мною.

— Теперь, я думаю, всем желательно дружить с тобою, император.

— Ну, ты-то пока не вправе меня так величать. Вот, когда станешь моим легатом, тогда — другое дело.

— Позволь полюбопытствовать, зачем тебе мой Красс?

— Ты знаешь сына Марка Эмилия?

— Тоже Марка?

— Да. Он получил увечье от проклятых пунийцев, и нужно помочь ему заново определиться в жизни. Я хочу сделать из него авгура.

— Печешься о будущих родственниках?

— Не совсем так, мы давно — друзья, сражались плечом к плечу еще в самнитских ущельях. Тебе пока трудно судить, что это значит.

— Но я уже познакомил тебя с Лицинием.

— Мне необходимо знать о нем все, что знаешь ты, и еще намного больше.

— Хорошо, я ценю любознательность, — съехидничал младший Публий и в течение часа терпеливо отвечал на вопросы дотошного брата.

Расставаясь, Сципион поблагодарил Назику за информацию и еще раз задумчиво повторил:

— Так, говоришь, увлекается правоведением…

Дома Публий побыстрее отделался от клиентов, принесших ему поздравления по поводу предстоящего торжества, и «заперся» с Платоном и Аристотелем, поскольку для обстоятельного разговора на юридические темы мало было знать законы Двенадцати таблиц и преторский эдикт. Два дня он усиленно «беседовал» с греками, «прохаживаясь» с ними по афинским аллеям. Его занятия чрезвычайно веселили брата Луция, который в насмешку говорил, будто Публий занялся штудированием права в преддверии свадьбы, боясь уступить власть в доме молодой жене. На что старший брат отвечал ему советом не зубоскалить по его адресу, а самому подыскать невесту.

На третий день он наконец-то вышел из дома, проведал Эмилию и направился к Назике, который, согласно уговору, должен был пригласить к этому часу Лициния Красса. Таким образом и произошла встреча трех Публиев.

Сначала они вели поверхностный разговор на те темы, которые в последние дни обсуждались почти в каждом римском доме, а именно, о предстоящих консульских выборах и свадьбе Сципиона. Когда речь зашла о женитьбе, Сципион полушутя сказал, будто его подвел к этому шагу добрый пример брата Назики: идиллия мирного счастья двух примерных супругов смягчила зачерствевшее сердце воина. Красс по достоинству оценил этот комплимент, направленный ему окольными путями, и в ответ принялся нахваливать Сципиона, утверждая, что он, как никто другой, подходит для консульства в нынешний трудный период жизни Республики.

— Да, я солдат, — сказал на это Сципион, — и пока идет война, я смею рассчитывать, что смогу принести пользу Отечеству. Успех моих воинов, естественно, при помощи всех граждан, сегодня почти обеспечил мне консульство. Однако жизнедеятельность государства весьма разнородна, я же всю жизнь только воюю и умею управлять армией, но не государством. Потому я с тревогой смотрю в будущее, и меня очень волнует кандидатура на второе консульское кресло. В последнее время ко мне за рекомендацией обращаются многие достойные люди, но я до сих пор не знаю, кого из них поддержать авторитетом своих друзей и испанских побед. Может быть, Марка Цецилия… — тут Сципион назвал еще несколько имен самых никудышных кандидатов и удовлетворенно подметил, как презрительно улыбнулся при этом Красс.

— Да, это все очень достойные люди, — морщась, подтвердил Лициний, — и выбрать из них одного действительно сложно.

— Я считаю, что наступил переломный момент в войне. Народ не может более мириться с присутствием на нашей земле Ганнибала. Ценою великих жертв мы остановили напор пунийцев, постепенно выровняли положение и начали теснить врага. А теперь настала пора перейти в наступление, и в этот решающий период государству необходимо мобилизовать все силы, у его рулевых весел должны встать лучшие люди, оптимальным образом дополняющие друг друга. Меня страшит предстоящая ответственность, но я думаю, что сейчас долг каждого человека, способного принести пользу Отечеству, рисковать, но идти на помощь Родине.

Заронив семя нужной мысли в сознание Красса, Сципион перевел беседу на иное направление и стал делиться своими планами ведения войны. Он рассказал, что давно готовит массированную атаку на карфагенян, для чего обзавелся союзниками даже в самой Африке, и далее развернуто обосновал необходимость переноса боевых действий именно на вражескую территорию. Он считал весьма полезным уже сейчас убедить Лициния в верности избранной им тактики.

Заметив, что брат в принципе уже изложил свою позицию, Назика помог ему перейти к новой теме. Он сказал:

— Ты, Публий, даже накануне свадьбы думаешь только о войне.

— Может ли быть иначе? — отозвался Сципион. — Вся моя сознательная жизнь прошла в битвах, но не длительностью подчинила себе мои помыслы война, а ранами, самые глубокие из которых — душевные. Когда я впервые увидел пунийцев, меня окружали могучие закаленные воины, а через два года из них почти никого не осталось в живых, и я, тогда девятнадцатилетний юноша, считался ветераном, потому что рядом со мною были почти дети, которых пришлось выставить против завоевателя Республике. Что может быть трогательнее их тщедушных фигурок, гремящих воинскими доспехами! Разве можно забыть их лица, глаза, наивно поблескивавшие из-под нахлобученных шлемов! Но я помню и другое. Передо мною и сейчас, как наяву, предстает то жуткое зрелище, когда свирепые Ганнибаловы наемники, пришедшие на эту землю, чтобы нажиться на нашей крови, превратили в груду растерзанного мяса десятки тысяч этих мальчиков. Картины того дня и сегодня заслоняют моим глазам прелести мирной жизни. Кроме того, война отняла у меня близких людей: родственников и друзей. В расцвете лет погибли Аппий Клавдий и Тит Квинкций. Мой сосед по палатке Марк Эмилий получил тяжелое увечье. Бесчисленное количество раз мы вместе мечтали о будущем. Он обладал множеством талантов и в военной, и в гражданской областях. Это чрезвычайно способный молодой человек. Природа создала Марка Эмилия на благо обществу и предназначила для великих дел. Каково же мне теперь видеть его угасание в муках безысходности! И причиной всему — война.

— А что, Публий, твой друг не пытался найти себе дело по силам? — спросил Назика.

— Я неоднократно старался вдохновить его на поэзию или труд историка либо, в крайнем случае, философа.

— Но это не столь уж почетно, — заметил Назика.

— И он говорит так же. Но главное не в этом; Марк не мыслит себя вне общины. Он пытался писать историю самнитских войн, но историк в основном работает для потомков, а Марк желает быть полезен Республике сейчас же, немедленно, как и все мы, тем более, что именно теперь государство, как никогда, нуждается в способных и честных людях. Пока я делаю попытки увлечь его изучением накопленных обществом запасов разума и духа. В настоящее время он увлекся правом, гражданскими и религиозными обычаями, жреческими обрядами и культами, но информация по многим вопросам малодоступна, так как находится у специальных коллегий. Чуть ли не каждый день я заново борюсь с его апатией, всеми силами стремлюсь поддержать его интерес к жизни, но без настоящего дела он вот-вот угаснет… Впрочем, мы слишком увлеклись своими вопросами и отклонились от темы беседы, потому Публию Лицинию, видимо, досадно нас слушать, поскольку он, наверное, даже не знаком с Марком Эмилием младшим.

— Нет-нет, мне нужно это знать, — заверил Красс, — ведь рассказанная тобою, Сципион, трагедия — характерная черта нашего времени, такие израненные судьбы — наша общая беда. И мы вместе должны искать способы, как помочь таким людям.

Итак, Сципион благополучно посеял в голове Красса вторую мысль, теперь следовало не мешать им обеим прорасти и переплестись в единый букет. Большая часть задачи была решена, оставалось только присыпать семена слоем доброй почвы, но в свете растревоженных воспоминаний, ему расхотелось продолжать разговор. Однако во имя той же памяти о погибших и о том же Эмилии, он должен был завершить свое дело.

Сципион грустно посмотрел на Лициния и стал расспрашивать его, где можно достать те или иные книги для Марка по перечисленной ранее тематике, и таким образом он постепенно втянул его в диалог по юридической части. Назика в это время куда-то отлучился.

Сципиона не особенно интересовали вопросы права, но сейчас, встретившись с умным и знающим собеседником, он в конце концов увлекся и благодаря искреннему вдохновению произвел должное впечатление на Красса.

Тем не менее, по некоторым положениям между ними разгорелся спор. Так, оба они различали высшую, истинную справедливость и людские, писаные законы, которые хороши или плохи в зависимости от нравов породившего их государства. Но Красс утверждал, что абсолютный закон — есть эталон, данный человечеству богами, а Сципион считал его выражением реальных связей, наложенных на людей их общественной природой. Понятия божественного промысла у Красса и природы у Сципиона в процессе их раскрытия неоднократно сближались, так как Сципион признавал, что боги присутствуют в людях и, в конечном счете, через них реализуют свою волю, позиции оппонентов разделяла призрачная грань, но, когда казалось, будто эта межевая полоса вот-вот растворится, она вдруг снова углублялась, превращаясь в непреодолимый ров разногласий.

Они так и расстались, лишь укрепившись каждый на своих собственных позициях, но при этом были весьма довольны друг другом и с нетерпением ожидали продолжения спора в будущем. Прощаясь, Красс выразительно сказал:

— Нет, Корнелий, ты не только солдат.

Когда Лициний ушел, Назика попросил Сципиона задержаться. Юноша принялся смаковать их общий успех в воздействии на своего тестя, но, видя, что брат выглядит слишком утомленным и не проявляет восторга, хотя и удовлетворен итогом встречи, он лишь попросил рекомендаций относительно дальнейшего поведения при общении с Крассом и отпустил его. Однако у порога Назика снова окликнул Сципиона и, подойдя поближе, тихонько сказал:

— Я знаю, что тебе сейчас не до меня, но все же ответь на мучительный для меня вопрос. Ты стремишься к высшей магистратуре, чтобы попасть в самое пекло войны, жаждешь встречи с Ганнибалом, этим чудовищем, плавающим по горло в крови наших соотечественников, которого никто из нас так толком и не победил в открытом бою. Нет ли в тебе страха, сомнений, каковые есть во мне? Почему ты столь уверен в своей победе?

— Я добьюсь успеха, потому что я обязан победить именно ввиду сказанного тобою, — устало, но твердо и даже с нехарактерной для него жесткостью произнес Сципион. — А уверенность в своем превосходстве у меня основывается на трех противопоставлениях: я — римлянин, а он — карфагенянин; я — Сципион, а он — Ганнибал; я знаю его насквозь, а он не имеет обо мне представления.

— К этому можно добавить и четвертое, правда, менее существенное, — после некоторой паузы, усмехнувшись, сказал Сципион, — я моложе; он уже исчерпал себя, он устарел.

 

4

Через день после беседы со Сципионом Красс уже сам искал встречи с ним и подговаривал зятя устроить ему такую аудиенцию. Сципион с готовностью откликнулся на призыв, но при следующем свидании не форсировал события и говорил на отвлеченные, в основном, теоретические темы, игнорируя всяческие попытки Лициния перевести речь на обсуждение нынешних политических событий. Правда, Красс не скучал и в этот раз, поскольку Сципион предложил его осмыслению весьма оригинальные идеи.

А еще через день подгоняемый приближением выборов Публий Лициний Красс, Великий понтифик, уже сам пришел к Сципиону, прихватив с собою для приличия Назику.

На этот раз Красс не стал прикрываться любознательностью, а прямо заговорил о деле. Он сказал, что очень кстати встретил Назику, якобы шедшего к Сципиону, и присоединился к нему, так как уже давно намеревался поделиться со своим новым другом некоторыми соображениями относительно младшего Эмилия.

— Меня очень тронул твой рассказ, Сципион, о судьбе этого молодого человека, — произнес он сразу после приветствия и общих вступительных слов. — Я еще тогда взглянул на войну по-иному, как бы с другой стороны, и решил впредь более серьезно заботиться о людях, пострадавших за Отечество, как твой товарищ.

— Будет замечательно, если ты, Лициний, возьмешь над ним шефство и привьешь ему вкус к тем областям человеческого знания, каковыми сам владеешь в совершенстве, — отозвался Сципион.

— Я сделаю больше. Я не только привлеку его интерес к искусству и таинствам подведомственных мне коллегий, но и возвращу этого человека государству. Я намерен сделать его жрецом.

— Превосходная мысль! — с нескрываемой радостью воскликнул Сципион. — Вот здорово, если бы Марк стал авгуром! Думаю, такая должность будет ему интересна и посильна. И ведь какой почет! Я сегодня же поговорю с ним.

— Да, Публий, подготовь его к такому шагу и поскорее познакомь нас. У меня неплохие отношения с Эмилиями, и я сам мог бы навестить Марка, но будет лучше, если я предстану перед ним как твой друг. Правда, роль авгура я пока не обещаю, ведь по обычаю от жрецов этой коллегии требуют не только нравственного, но и физического совершенства. Однако мы посмотрим, сколь серьезна хромота юноши и, надеюсь, уладим этот вопрос, в крайнем случае, предложим ему что-либо равноценное.

— Лициний, возвращая к реальной, активной жизни моего Марка, ты спасаешь и частичку моей души! Скажи, чем я могу отблагодарить тебя?

— Кто-то из наших мудрых предков изрек: «Наибольшая несправедливость — требовать платы за справедливость». Если добро делается в уплату за какую-либо услугу, то это уже не добро, потому я хочу, чтобы наши отношения строились на иной основе и были свободны от пут посторонних интересов. Пусть мы будем чувствовать долг только перед Отечеством.

— Прекрасно, Лициний! Если бы я был красноречив, то выразил бы свое мнение по данному вопросу точно такими же словами.

— Очень хорошо, Публий Корнелий, что у нас такое отличное взаимопонимание. Это особенно ценно в свете некоторых моих ближайших планов.

— Я заинтригован, Лициний. После проявленного тобою великодушия, я уже готов ожидать от тебя самых возвышенных и благотворных идей.

— Поговорив с друзьями, я удостоверился в справедливости своих первоначальных мнений относительно предполагаемых магистратов наступающего года, а именно — могу прямо сказать, Публий — навязываемые тебе в коллеги люди — полнейшие ничтожества, своего рода — теренции варроны. Недобрые люди, завистники готовят их в консулы и преторы, чтобы вредить тебе. И это тогда, когда Ганнибал все еще находится в Италии. Я мирный человек по своему характеру, но при встрече с подлостью любой честный гражданин кипит воинственностью. Я, Публий, намерен выставить свою кандидатуру в консулы, естественно, если ты одобришь мое решение, ведь мы должны действовать согласованно.

— Да, Публий Красс, едва ты сейчас заговорил, я сразу догадался, какую мысль вдохнули в тебя боги. Будешь ли ты после этого утверждать, что не Юпитер привел тебя ко мне? Для меня бесконечно дорог мой несчастный друг, но Родина вообще бесценна, потому как она включает в себя не только всех окружающих нас людей, но также предков и потомков. Отдельный человек нам друг, пока он жив, но в понятии Отечества живут и все умершие друзья. И вот ты, вначале явившись, чтобы спасти моего Марка, теперь идешь на помощь Родине. Вдвоем с тобою нам под силу великие дела. Ступай белить тогу, Красс.

 

5

С момента возвращения в Италию события в жизни Сципиона следовали одно за другим непрерывной чередой. Теперь подошло время его свадьбы. В этот день Публий был, как никогда, подтянут, выхолен и холоден.

Накануне, отправляясь на ночной покой, он пребывал в отличном расположении духа, но в третью стражу внезапно проснулся, потревоженный мимолетным неясным сновидением или, даже скорее, предчувствием. После этого ему долго не удавалось вернуться в царство Гипноса, а когда он в результате длительной осады все же проник в крепость бога сна, его там встретили неласково, и до самого утра Морфей терзал незваного гостя зловещими снами. В эти мучительные часы воображению Публия представал укутанный в длинные одеяния призрак, который манил за собою и, то призывая, то ускользая, водил его лунной ночью по каким-то захолустным городским кварталам и запущенному саду. Чувствуя обман, он все же не мог противиться чарам этой легкой фигурки, как бы летящей впереди на крыльях развевающейся мантии, и следовал за нею, временами почтительно и робко, временами яростно и зло, жаждая во что бы то ни стало догнать ее, сорвать с лица материю и своими глазами увидеть то, о чем ему уже давно сказали чувства. Но призрак чутко реагировал на все его движенья и легко ускорялся, казалось, не меняя шага, всякий раз, когда Публий предпринимал рывок. В конце концов этот таинственный сгусток света и тени или, может быть, оживший лунный блик завел его на пустырь среди сумрачных развалин и там растворился.

Публий проснулся в бешенстве. Даже во сне он не смог овладеть Виолой. Спустя несколько мгновений гнев сменился задумчивостью. Публий пытался угадать смысл сновидения, выявить, возможно, вложенное в него предостережение, но не сумел этого сделать.

«Наверное, я видел предсмертные судороги моей любви, — с недоброй усмешкой сказал Сципион самому себе, — так что сегодня для меня не столько праздник свадьбы, сколько — траур погребенья лучших чувств. А похоронный обряд должен быть в высшей степени пышным и торжественным. По такому поводу не мешает вспомнить, как это и полагается, предков, ведь нынешний шаг я предпринимаю во их имя, я выполняю долг главы рода».

Публий посетил свои домашние термы, состоящие из двух комнат, и против обыкновения дольше плескался в теплой ванне, чем в холодной.

Потом он принялся тщательно умащать свое тело и лицо всевозможными маслами и благовониями, для чего пригласил в помощь обученных этой процедуре рабов соседа Лелия. Как никогда долго он сегодня расправлял, а где-то, наоборот, собирал складки на тоге и даже — на нижней тунике. Много внимания было уделено им внешнему виду в стремлении наружным лоском прикрыть душевный мрак. Публий весьма преуспел в этом деле, неожиданно открыв в себе таланты щеголя. Причем он с удивлением заметил, что таковые способности по сути своей не являются недостатками и в умеренных количествах составляют элемент культуры, вызывающий расположение и симпатию к человеку, как это было с ним прежде, и становятся уродством только тогда, когда их гипертрофируют и выдвигают на первый план, например, так, как сделал он сегодня. «Вот уж поистине верно, что недостатки есть продолжение достоинств, это подтверждается даже в мелочах!» — мысленно воскликнул Публий.

Итак, он предстал толпе гостей свадебного праздника и просто любопытных в сиянии холодной аристократической красоты, вызывающей восторг, смешанный с настороженностью. Впрочем, его репутация усиливала в людях первое и затушевывала второе, мало кто заметил натянутость и неестественность в поведении и облике Сципиона, а те, которые обратили на это внимание, приписали его излишнюю напряженность тревогам войны и предстоящей политической борьбы. Сам же Публий видел этот день, один из последних погожих дней уходящей осени, в тумане наслоений прошлых переживаний. Однако он добросовестно исполнял весь ритуал, говорил нужные слова, улыбался, был галантен с Эмилией, хотя черты ее лица расплывались в его глазах, трансформируясь в другие, оставившие некогда в душе глубокий оттиск. Но все это Публий проделывал автоматически, не задумываясь, так иногда он отдавал распоряжения по устройству лагеря, одновременно размышляя о тактике завтрашнего сражения. Словно продолжением кошмарного ночного сна воспринимались Публием многолюдное шествие к Эмилиям, официальное предложение, сделанное им Эмилии Павле, выслушанное ею со смущением и радостью, шутливая перебранка родственников, после которой девушка исчезла в глубине внутренних покоев, а через некоторое время предстала восхищенным взорам в облачении невесты, навсегда расставшись с девичьем платьем. Глядя на свадебный узел ее пояса, оранжевое покрывало, Публий вспоминал другую женщину в подобном одеянии, являвшую собою полную противоположность Эмилии. Однако при всей несхожести в миг апогея женской судьбы их роднило сияние в глазах, лучезарное выражение лиц, светящихся стыдливостью и счастьем. Видя сегодня в невесте Эмилии отблеск невесты Виолы пятилетней давности, он готов был одновременно и обоготворить Павлу, и убить ее за радость и муку воскрешенных картин грандиозной свадьбы в Новом Карфагене. Когда же «посланница Юноны», взывая к богам, соединила правые руки молодых, Публий едва не вскрикнул. Правда, в этом эмоциональном взрыве он выплеснул излишек нездоровой нервной энергии и в дальнейшем уже лучше владел собою, отдавая дань памяти лишь тихой грустью.

Во время жертвоприношения Публий почему-то был уверен, что боги не примут его свадебной жертвы, и был удивлен и даже несколько обижен, когда гаруспик сообщил о благоприятном исходе таинства, сулящем молодым долгую жизнь в согласии и счастьи.

Традиционные обряды протекали удручающе медленно. Родственники и друзья выступали с бесконечными напутствиями и пожеланиями. Публий был окружен истинной радостью и вопреки мрачному состоянию духа все же восхитился солидарностью сограждан. Его товарищи сегодня ликовали так, будто сами они женятся, и это придавало ему силу, чтобы преодолеть тоску.

Глядя на свою невесту, он всячески пытался убедить себя в том, что на его долю выпало необычайное счастье, внушал себе, что Эмилия — самая красивая женщина на земле, по крайней мере, теперь, когда душа Виолы увяла от грубого дыханья варваров, и факел одухотворенности погас над ее красотой, погрузив ее в сумрак невежества. Он мысленно делал комплименты образованности и уму Эмилии. Сознание при этом послушно восхищалось, а чувства спали, как и прежде, и видели чудесный сон сказочной жизни, озаренной прекрасной Виолой.

Наконец-то день начал блекнуть. Сципион с удовлетворением отметил сгущение небесных цветов в проеме атрия, сейчас он с содроганием подумал о длинных июньских днях, в которые римляне обычно справляли свадьбы, и возблагодарил богов за то, что они сократили ему муки укороченными часами осенней поры. Зато тут же его уколола мысль о предстоящей длинной ночи, и он уже засомневался, действительно ли удобнее жениться на подступах к зиме или все же лучше — летом.

С наступлением вечера праздник переместился на улицы города. Свадебная процессия, многократно увеличенная толпою простого народа, торжествующего по поводу знаменательного события в жизни своего любимца, в порхающем свете сотен факелов, под звуки флейт с игривыми песенками двинулась вокруг Палатина к дому Сципиона. Эмилии жили на том же склоне холма перед Бычьим рынком, что и Корнелии, прямой путь был очень короток, потому для шествия был избран кружный маршрут.

У входа в свой дом, пышно разукрашенного гирляндами цветов, Публий легко подхватил невесту на руки, хотя она была не такой уж худенькой, и перенес ее через порог, чтобы не потревожить домашних ларов. Впрочем, возможно, лары здесь были непричем, а этот обычай сложился после древней всеримской свадьбы, когда мужи только что возникшего города похитили сабинянок и силой принесли их в свои жилища. Правда, с тех пор многие ритуалы приобрели новые окраски, и теперь уже невесты сами просились на руки мужчин.

Для избранных гостей было устроено пиршество, а остальным, тем, кто не поместился в триклинии, включая и простых людей, раздали корзинки с пищей и вином, какими обычно поощряют клиентов, дабы те могли восславить молодых у себя дома. Во время трапезы Публий отсутствующим взором смотрел перед собою и «видел» Виолу. Она то наивно возлежала рядом с Аллуцием, на образ которого память услужливо набросила густое покрывало, то вдохновенно танцевала, когда в музыке, сопровождавшей свадебные гимны, прорывались чувственные тона. Публий силился отделаться от этих видений и насмехался над собою, уподобляя свои переживания состоянию влюбчивой девицы, которую отец выдает замуж за почтенного толстого нобиля, заставляя ее таким образом распроститься с мечтою о статном учителе или популярном актере. Однако эта борьба приносила лишь временные успехи. Он еще и еще раз пытался влюбиться в Эмилию, созерцая ее изысканные гармоничные черты, но после таких попыток отводил глаза, боясь возненавидеть свою невесту.

Время ползло столь медленно, что Публий вообще забыл о нем и перестал чего-либо ждать. Он смирился с этой нравственной пыткой и стал считать ее чем-то неизменным и вечным. Ему казалось, будто боги вырвали его из земной жизни и бросили во тьму Тартара. Все чувства словно атрофировались, голова мутилась, хотя он и не пил вина.

Но вот настал миг, когда гости начали поднимать свои отяжелевшие телеса с обеденных лож и прощаться. Публий смотрел на них с удивлением: он не верил в возможность избавления. Лишь после того как приглашенные покинули дом, а невесту служительница Юноны отвела принимать ритуальную ванну, и триклиний опустел, Публий смутно осознал происходящее. Но едва он успел порадоваться своему освобождению, как мысль о предстоящей ночи, в продолжение которой он обязан играть активную роль и изображать пыл влюбленного, повергла его в отчаянье. Впервые он впал в безволие, впервые не верил в свои возможности и в победу над силами судьбы, пославшей ему столь коварное испытание.

Кто-то заглянул в триклиний и сообщил Публию, что невеста ждет его в спальном покое. Он сделал шаг, другой и остановился; так тяжело, наверное, передвигаются рабы в колодках. Но то — рабы, а он ведь свободный здоровый мужчина, и вдруг добровольно поступил в рабство к иберийке с проникновенными глазами! Испания снова показалась ему совсем близкой. Он возмутился в очередной раз и опять безуспешно. Тем не менее, Публий кое-как дотащился до своей спальни, где провел множество ночей в мечтах и размышлении. Если бы сейчас он был один! Конечно, ему как главе рода необходимо обзавестись семьей, и лучше Эмилии для него жены не может быть. Он готов на ней жениться, но только не теперь. Необходимо отсрочить их близость на два-три дня, и потом он выполнит свой долг. Публий стал всерьез подумывать о том, чтобы откровенно объясниться с Эмилией и попросить у нее отсрочки, но скоро отклонил эту мысль, поняв, как оскорбительно будет такое поведение по отношению к женщине.

Он отдернул занавес и вошел в комнату, освещенную интимными тонами благодаря расчетливо расположенным светильникам. Посередине у ложа стояла Эмилия. Ее длинные тонкие одеяния изящными складками струились до пола, волосы были распущены и пышными рыжеватыми волнами ниспадали по плечам. В искусственном сиянии светильников она казалась сказочным фонтаном, созданным, чтобы утолить жажду и украсить жизнь мужчины. Увидев Публия, Эмилия несколько подалась вперед, в глазах ее блеснули восхищение, мечта и страх. Но уже в следующий миг победу одержало смущение, и она потупила взор. Как прекрасна была сейчас эта девушка в волнении противоречивых чувств!

Но Публий не замечал ее красоты. Он с досадой и почти с отчаянием думал о том, что ему предстоит говорить слова несуществующей любви и притворными ласками бороться со стыдливостью этой девицы. Он тоже опустил голову и смотрел в мозаику пола, поспешно уложенную специально к свадьбе.

Однако пауза затягивалась. Публий представил себя со стороны и устыдился. «Верно, Ганнибал не терялся бы в присутствии красивой женщины», — подумал он со злобой на себя, на Ганнибала и на весь свет. Сжав зубы, Публий медленно поднял взор, вперил его в лицо Эмилии и оторопел. Перед ним было совсем другое существо. Девушка вдруг преобразилась в женщину. Эмилия смотрела на него пристально и властно.

Взгляд ее являл зажигательную смесь аристократической надменности, желания и бесстыдства. Тысяча тайников, составляющих образ красоты, приоткрылась, выпустив невидимые иглы, язвящие мужскую душу. Женщина будто ощетинилась, как еж, приготовившись к борьбе за любовь и наслажденье. Все ее лицо лучилось пряным сладострастием. Она с вызывающей откровенностью положила тонкую руку на пышный узел пояса и распустила его единым порывистым, но грациозным движением, немного повела плечами, и платье рухнуло на пол. На ней не осталось ничего, кроме браслетов и колец. С ее лица брызнула вожделенная улыбка. Глубоким выразительным голосом с некоторым оттенком высокомерия Эмилия сказала: «Красивая у тебя жена, Публий, не правда ли?» Она величаво повернулась в четверть оборота в одну и другую сторону, предлагая безукоризненную чистоту форм своего тела в качестве доказательства к словам, и, усмехнувшись, произнесла: «В этот момент твоим глазам завидуют все настоящие мужи Рима».

Публий вдруг почувствовал себя легко и свободно, плечи его расправились, фигура приняла привычную патрицианскую осанку, и он почти весело, почти искренне воскликнул: «Почему же только глазам! Они завидуют мне. Мои глаза, пальцы и прочее — лишь инструменты, которыми я впиваю блаженство твоей красоты, а истинно насладиться тобою может только моя душа, где суммируются токи всех ощущений!» Он уверенно сделал шаг вперед, и она роскошно упала на ложе. Сейчас Публий почти любил ее в благодарность за то, что она избавила его от тяжкого в нынешнем положении ритуала и сама решительно перешагнула через преграду, отделяющую невесту от жены.

Через несколько мгновений он уже забылся в объятиях природной страсти и в безудержном порыве изливал накопленный потенциал неразделенных чувств, выражая языком любви все муки, претерпленные им из-за Виолы. Он уже не сознавал, кто перед ним, а помнил лишь, что это — женщина, и, яростно терзая Эмилию, мстил в ее лице всему женскому роду за обиду непонятой любви.

Эта ночь казалась ему продолжением кошмарных снов, преследовавших его во время болезни в Испании. Но когда он выплеснул в неистовстве страстей излишек недобрых сил, то сквозь мглу изнеможения увидел в душе зарницу долгожданного рассвета, пришедшего к нему одновременно с приближеньем дня, только что тронувшего небеса восходящими издалека лучами, и ощутил внутреннее очищение. Испанские чары наконец-то рассеялись. Однако едва он издал вздох облегчения, как вдруг вспомнил о существовании свидетеля сцен его своеобразных ночных откровений и впервые за многие часы подумал об Эмилии. Представив, что она должна была перенести, разделив с ним хаос его сумбурных чувств вместо нежных ласк, достойных первой брачной ночи, он содрогнулся.

Готовясь к утру, небо медленно смывало с себя черноту, узкое окно в стене у потолка светлело, но в комнате еще было темно. Эмилия дышала размеренно и ровно, тем не менее, Публий знал, что она не спит. Он мучительно раздумывал, как с ней объясниться, но, не найдя слов, мягко привлек ее к себе и чистым светлым поцелуем, совсем не похожим на предыдущие, попросил у нее прощения. При этом он даже во мраке почувствовал ее улыбку. Затем они согласованно притворились спящими и встретили день в мирных объятиях.

Раб аккуратно стукнул в дверь и, когда Публий отозвался, сообщил, что в атрии уже стали собираться гости, а у вестибюля толпятся клиенты. Эмилия помогла мужу завернуться в тогу, любовно уложила несколько десятков искусных складок, пульсирующих и переливающихся одна в другую при каждом движении, словно струи сложного фонтана, после чего Публий вышел к гостям, а в спальню вбежали две рабыни и занялись туалетом молодой матроны.

Некоторое время Публий отвечал на веселые шутки гостей по поводу его нового положения, сегодня уже почти не тяготясь многочисленным обществом. Потом в атрий вошла Эмилия, свежая и румяная, будто после здорового полноценного сна, и молодых, поздравив еще раз, начали осыпать подарками. Видя, как беззаботно улыбается его жена, с какой изящной непосредственностью она радуется незатейливым дарам, Публий и себя почувствовал счастливым. Когда родственники и друзья собрались в полном составе, хозяин дома пригласил их в триклиний на утреннюю трапезу. Сам же он, пока гости располагались на ложах, вышел за порог и, сколько мог, уделил внимание простому люду.

На пиру Сципион предстал перед публикой в привычном для нее свете и очаровал всех остроумием и весельем. Эмилия очень умело подхватила его тон и солировала в беседе попеременно с мужем. Увлекшись импровизированным спектаклем этого дуэта, гости восхищенно переводили взгляды с Эмилии на Публия и наоборот, теряясь в догадках, кто из них настоящий Сципион.

Однако к полудню бессонная ночь дала о себе знать, молодые утомились, и пирующие оставили их в желанном одиночестве. Но они не смогли уснуть: возбуждение превосходило усталость. Сидя на ложе, Эмилия лениво перебирала подарки и из-за опущенных ресниц поглядывала на мужа. Публий полулежал рядом и откровенно любовался Эмилией, чертам которой полумрак спальни придавал дух женской тайны, каковой не было в действительности. Временами ему даже казалось, что какая-то линия в облике его жены напоминала Виолу, и он вздрагивал. Эти женщины выражали противоположные типы красоты, но обе они в своем роде являлись совершенством, и в том было их сходство, их роднило сознание собственных достоинств, придающее осанке и движеньям особую стать. В эти мгновения Публий чувствовал душевную боль, но уже не такую острую, как накануне, теперь раны его затянулись, и воспоминания о прекрасной иберийке ударялись в его сердце глухо, словно копье через панцирь.

— Сегодня ты, похоже, обрел себя, мой милый Публий, — произнесла Эмилия, деля интонации между томностью и лукавством.

— Да, моя дорогая, ты сумела отвлечь меня от забот. Вчера же я больше думал о войне, чем о любви, — отозвался Публий, несколько озабоченный такой темой.

— Я видела это и очень терзалась за тебя. Но сегодня я спокойна… Если ты будешь сражаться с Ганнибалом так же яростно, как с женщинами, то он в ближайшее время прославится своими поражениями громче, чем в прошлом — победами.

— Весьма остроумно. Но почему же ты говоришь: «с женщинами», когда я всю жизнь верен тебе?

— Любопытный парадокс: вчера мне показалось, что ты со мною изменяешь мне же.

— Что за фантазии! — неуверенно воскликнул Публий и спрятал лицо в тень.

— Тебя не удивило, что я вела себя не совсем как девственница?

— Ты была обворожительна.

— Когда ты вошел ко мне, я поняла, что ты не видишь меня, и решила стать для тебя в эту ночь не невестой Эмилией, а просто женщиной. Наше дело — быть такими, какими нас желают мужчины.

— По-моему, наоборот, ты решила меня преобразить в того, кого хотела иметь перед собою, и с блеском этого достигла. Накануне мне действительно было не по себе. После «Канн» я дал слово не жениться до тех пор, пока не расправлюсь с захватчиком. Это было единственное обещание, которое я нарушил, однако меня оправдывает твое очарование… Мне было тягостно от мысли, что в то время, когда пунийский сапог давит италийскую землю, я предаюсь забавам…

— Да, Публий, я понимаю тебя и разделяю твои чувства. Теперь же все позади и забудем об этом. Иди ко мне.

Публий приподнялся, но следующие слова Эмилии заставили его замереть в неловкой позе.

— Многие заботы, мой дорогой, томили тебя, а вдобавок еще и воспоминания о прелестных испанках… — промолвила она или задумчиво, или выжидательно.

— О чем ты? Я же сказал, что был верен тебе с момента первой нашей встречи.

— В мире все взаимосвязано, и часто один человек передает привет через другого…

— По-моему, ты переувлеклась Пифагором.

— А ты… впрочем, я сказала, что все это осталось в прошлом. Ведь так?

— Надеюсь, твои сомнения бесследно растворились. Думаю, теперь уж все прекрасно. По крайней мере, у меня настроение самое безоблачное, как небо в Испании.

— Опять Испания!

— Каково! Ну и гордость! Не имея повода при такой красоте ревновать к женщинам, ты увидела соперницу в целой стране.

— Огромная провинция была в твоем распоряжении, и все девушки в ней, конечно, тоже… какая-нибудь могла приглянуться особо…

— Я римлянин, и дикарке не по силам очаровать меня. Все мои увлечения остались на уровне фантазии.

— И то немало. Смогу ли я проникнуть в твое воображение или останусь лишь в сознании… Однако достаточно об этом.

Наступила пауза. Публий с удивлением рассматривал свою жену. Желая разрядить сгустившуюся эмоциональную атмосферу, он сказал:

— Кстати, о Пифагоре, ты так поразила меня познанием наук, что я с нетерпением жду, когда твоя библиотека воссоединится с моей.

— Это ни к чему, милый Публий, — промолвила она с грустной усмешкой, — моя библиотека не предоставит тебе ничего нового.

— Почему же?

— Она включает только те свитки, какие уже есть у тебя, разве что оправлены они чуть изящнее, согласно женскому нраву.

— Как это?

— Ответь: если перед тобою стоит вражеское войско, ты ведь не ждешь, пока оно само начнет отступать, а смелой атакой вынуждаешь его к этому?

— Когда как.

— Но бездействовать нельзя перед лицом соперника?

— Безусловно.

— Так вот, и я не могла спокойно возлежать на покрывалах и ждать, пока ко мне сама собой придет твоя любовь.

— Но ведь я не враг и не соперник.

— Когда речь идет о любви, союзников надежных нет, враждебно все вокруг. Для женщины любовь — война, походка — поступь легионов, взгляд — стрела, таран — улыбка, засада — тонкое лукавство. Я не буду продолжать, тут можно долго говорить.

— Ну какова! Возвращаясь из провинции, не думал я, что главная война ждет меня в палатах собственного дома.

— Не так, мой милый, я сражалась за нас обоих. Моя победа — общая для нас.

— Вот так стратег! А что же, библиотека — твой сенат?

— С детства мечтая о твоей любви, я жадно впивала каждое слово о тебе. И потому уже давно неплохо представляла характер твоих интересов и увлечений. Зная, чего ты достиг в познаниях греческих искусств, я решила изучить все то же, что и ты. Через своего слугу я пыталась договориться с твоими рабами, но, увы, у Сципионов даже слуги неподкупны. Тогда мне пришлось действовать иначе. Я приобрела красивую гречанку из Кротона, сведущую в науках на уровне гетеры и весьма удалую в любовном искусстве. Она сумела понравиться твоему рабу, позволь мне не называть имени, и выманить у него секрет. Правда, он и тогда не согласился передать мне на требуемое время твои книги, но его подружка, утомив любовными ласками верного стража таблина, проникала в библиотеку и выписывала названия книг. Таким образом я постепенно повторила у себя твое собрание людской премудрости. Должна признаться, мне на ум не приходило изучить нечто сверх заданной программы, хотя это было бы полезно для тех же самых целей. Науки сами по себе меня ничуть не занимали. В подобных делах женщина, если она истинная женщина, может достичь успеха только тогда, когда они способствуют любви.

— Однако в этом ты преуспела… как и прошлой ночью…

Они помолчали. Сципион тяжело переваривал услышанное, но наконец решил, что именно в подобном духе и должна была действовать настоящая римлянка. Затем он сказал:

— Но теперь, когда цель достигнута, тебе, наверное, скучно говорить о греках?

— Ничуть. Во-первых, такая цель, как моя, всегда сияет впереди, ее невозможно поймать и запереть в сундук, а во-вторых, когда я говорю с тобою, мой ум становится продолжением твоего, и наши интересы сплетаются.

— Ну и ну. Я думал, что в твоем лице нашел сокровище, а оказалось — приобрел вторую жизнь.

Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.

— Покажи мне твою шпионку-гетеру, — сказал он.

— Увы, ее уж нет здесь. Служанка, знающая такие секреты о своей госпоже, опасна — ведь в мои планы не входила нынешняя откровенность — потому я отправила ее в Пергам.

— Вот это политик! Тебе не тесно в женском теле? А то я предложил бы тебе разделить со мною консульство вместо Красса.

— Я буду делить с тобою все, мой милый.

 

6

Приближался день выборов. Сципион был уверен в успехе. Провести целый год в бездействии представлялось ему невозможным, потому он не допускал даже мысли о неудаче. Тем не менее, Публий еще и еще раз оценивал расстановку политических сил и просчитывал различные варианты развития событий накануне решающего дня. Кандидатура Лициния при поддержке лагеря Корнелиев-Эмилиев также приобрела популярность в подавляющей массе народа и среди большинства сенаторов. Репутация Красса была столь чиста, что и наиболее ярым сторонникам Фабия приходилось отзываться о Великом понтифике с почтением, даже острословие Валерия Флакка оказалось бессильным против имени Красса. Сципион и его друзья позаботились также о подборе претендентов из числа своих людей на должности преторов и эдилов. Организация самих выборов тоже не вызывала опасений, так как оба консула являлись сторонниками Сципиона. Однако Публий все же больше полагался на испытанную верность Ветуриев, чем на вновь приобретенную дружбу с Цецилиями. Потому все было устроено так, чтобы выборы проводил Луций Ветурий. Стараясь при этом не потерять расположения Квинта Цецилия, Сципион сказал ему наедине, будто рассчитывает на него в более значительных делах, чем наблюдение за подсчетом голосов.

Многие выдающиеся люди внесли свои имена в историю этой грандиозной войны. Причем Фабий Максим показал Риму, что осторожностью можно избежать разгрома от пунийцев, Клавдий Марцелл — что иногда удается и потеснить врага, Марк Ливий и Клавдий Нерон блистательной битвой у Метавра заявили о возможности решительного успеха в одном сражении, но пока только Сципион смог выиграть войну в целой провинции. Поэтому слава его в народе, в отличие от сената, раздираемого противоречиями ввиду соперничества и зависти, была огромна. Во многом этому способствовали рассказы ветеранов, сражавшихся под началом Сципиона в Испании. Из самых дальних земель шли люди в столицу, чтобы отдать свой политический капитал — свои голоса — молодому полководцу. За несколько дней перед выборами население города возросло как никогда за все годы войны. Толпы людей и днем, и ночью стояли у лестницы на Палатин возле дома Сципионов, жаждя увидеть своего героя, с чьим именем связывалась надежда на окончание войны.

За день до центуриатных комиций партия Фабия отозвала своих кандидатов в консулы, поняв бесперспективность борьбы на этом участке фронта. В соперниках Сципиону и Крассу остались люди второстепенные, правда, не столько ничтожные сами по себе, сколько слабые в политическом отношении, потому как за ними не стояли могучие кланы знатных родов. Все это сняло последние осложнения, и выборы явили собою своеобразный гражданский триумф Сципиона. Публий Корнелий Сципион был избран консулом всеми центуриями при всеобщем ликовании. Публий Лициний Красс стал вторым консулом, значительно опередив в количестве полученных голосов других претендентов. В преторы также прошли двое представителей Сципионовой коалиции: молодой Гней Сервилий и сын видного сенатора, в прошлом консула и цензора Луций Эмилий Пап, который доводился родственником Марку Эмилию.

При определении провинций новым магистратам, действующие консулы приложили все силы к тому, чтобы наряду с Италией была назначена Африка, но большинство, составляющее нейтральное ядро сената, не отважилось на столь кардинальное решение, правда, не поддержало и Фабия, призывавшего обоих консулов отправить в Бруттий. В результате пылких дискуссий победил компромисс: вновь избранным консулам предложили для жеребьевки Бруттий и Сицилию. Такой вариант заранее рассматривался Сципионом как наиболее реальный, потому он не отчаивался. Сохранили надежды и те, кто стремился не допустить Сципиона до больших дел, но их вскоре постигло разочарование. Красс отказался от жеребьевки и добровольно остался в Италии, веско сославшись на необходимость надзора за священнодействиями. Тут только фабианцы в полной мере оценили ход Сципиона с избранием в сотоварищи Лициния Красса, но было поздно: их соперник почти достиг своей цели, получив Сицилию, откуда полководцы не раз переправлялись в Африку.

Вдобавок к этому, и жеребьевка преторских назначений оказалась благоприятной для группировки Эмилиев-Корнелиев. Оба ключевых в настоящий момент поста заняли их люди. Луций Эмилий получил Сицилию; это означало, что Фабию не удалось в лице претора составить оппозицию Сципиону. Городским претором стал Сервилий, а двое других получили второстепенные назначения: один отправился в Аримин для борьбы с галлами, второй — в Сардинию.

После выборов и распределения провинций Сципион на Капитолии в присутствии великого множества граждан, еще не успевших разойтись после комиций по селам и городам, принес в жертву своему любимому богу Юпитеру сто быков в честь испанской победы. Это грозное и яркое действо было использовано сторонниками Сципиона для пропагандистских целей. Тысячи клиентов Эмилиев, Сципионов, Корнелиев Цетегов, Ветуриев, Цецилиев, Сервилиев, Ливиев и Папириев вместе с испанскими ветеранами рассказывали окружающим о подвигах Сципиона, граничащих с чудесами, вновь и вновь намекали на его «духовное общение с богами» и призывали оказать ему помощь в реализации его планов по достижению решительного перелома в войне, ведущего к окончательной победе. Под впечатлением всего увиденного и услышанного народная масса зажглась воодушевлением и на все голоса заверяла Сципиона, что по первому зову придет поддержать его в столь благородных начинаниях.

В конце концов этот религиозный акт превратился в народный праздник. Весь день и всю ночь дымились внутренности жертвенных животных, услащая ароматами небожителей, а вечером из мяса жертв, по согласованию с жрецами, с которыми у Публия сложились отличные отношения, было приготовлено угощение для плебса, и простой люд пировал «вместе» с богами.

 

7

Настроение у Сципиона в этот период было самое безоблачное. Дела складывались благоприятно. Семейная жизнь также устраивалась к лучшему. Возвращаясь в Рим месяц назад, он под влиянием испанских переживаний с неприязнью думал о свадьбе, но оказалось, что в лице Эмилии ему удалось приобрести не только жену, но и друга, так сказать, второго Лелия. Однако времени до вступления в должность оставалось мало, и предаваться тихим радостям жизни было некогда.

Между прочим, Публий решил женить и своего брата, дабы разогнать его грусть по Эмилии, тем более, что тому предстояла длительная разлука с Римом, поскольку будущий консул намеревался взять Луция легатом в Сицилию.

С тех пор, как Публий в славе вернулся из Испании, и до самого дня его свадьбы почтенные отцы потенциальных невест поглядывали на него с особой выразительностью. Весьма настойчиво, например, поговаривали в высших кругах знати о том, что известный сенатор Марк Валерий Левин намеревался выставить кандидатуру своей дочери в соперницы Эмилии. Такая партия была очень желательна Сципиону с политической точки зрения, но, конечно же, родство с Эмилиями значило еще больше, и он тогда сделал вид, будто не понял маневров Валерия. А теперь уже сам Сципион через друзей стал «обхаживать» Левина, дабы он уступил дочь Луцию. Но Валерий, в свое время оскорбившийся пренебрежением Публия, еще сильнее возмутился теперь, когда ему предложили в зятья младшего члена семьи, имеющего ограниченные экономические права. После этого Публий обратил взор в стан своих приверженцев, и в доме брата консула Ветурия обнаружил пухленькую смешливую и пригожую девицу шестнадцати лет, весьма, на его взгляд, подходящую по характеру Луцию. Переговоры были короткими и в высшей степени успешными. Затем главы семей предоставили возможность молодежи лучше узнать друг друга, так как все были заинтересованы, чтобы узы вновь образованной семьи были украшены любовью. Этот эксперимент также имел успех: Луций и Ветурия прониклись взаимной симпатией и вместе резвились, как дети. Безотлагательно была сыграна свадьба.

Таким образом, чопорный и грустный со дня получения вести о гибели в Испании старшего Корнелия дом Сципионов преобразился в течение одного-двух месяцев и наполнился разноликой красотой и весельем. Последний выбор, сделанный Публием, оказался весьма удачным с точки зрения обеспечения счастья брата, но глава фамилии не учел возможных осложнений во взаимоотношениях Ветурии с его женой. Он думал, что Эмилия, как более взрослая и мудрая женщина, станет покровительствовать юной Ветурии, которая складом характера обещала и в зрелом возрасте оставаться, по сути, ребенком, и даже будет испытывать к ней своего рода материнское чувство, но этого не произошло. Хуже того, надменная, аристократичная до кончиков холеных ногтей Эмилия прониклась презрением к жене Луция, своими манерами более напоминавшей шуструю, разудалую плебейку, чем патрицианскую матрону, а за поверхностный шумный темперамент и вовсе возненавидела ее. Впрочем, все это по-настоящему проявилось гораздо позднее. Сейчас же Публий беззаботно смеялся, глядя на хмельного от счастья Луция.

В ходе подготовки к весенней кампании Сципион тщательно изучал обстановку в государстве и в первую очередь — в войсках. Он выяснял, какова укомплектованность легионов, расположенных в той или иной местности, сколь силен боевой дух солдат, как организовано снабжение, кто занимает офицерские должности. С целью выявления возможностей по набору и оснащению армии Публий рассылал своих людей в колонии, муниципии и к союзникам, где они вели предварительные переговоры.

Фабианцы на некоторое время затихли. До Сципиона не доходила информация об их планах, о том, какие сюрпризы готовят ему соперники, и вообще не известно было, готовят ли они что-либо, потому он стал забывать об оппозиции в Риме и свои помыслы целиком устремил на борьбу с Карфагеном.

 

8

И вот наступил новый административный год. Корнелий Сципион и Лициний Красс в сопровождении ликторов взошли на Капитолий и в храме Юпитера принесли присягу и произвели жертвоприношения. После этого они отправились на морское побережье в древний город Лавиний для совершения обряда почитания предков. Такое действо Сципион уже выполнял однажды, но тогда он не был полноценным магистратом, ныне же все встало на свои места, и в ходе торжественного ритуала Публий еще более поверил в себя, словно напитался духом прародителей Отечества.

Вскоре было назначено первое при новых должностных лицах заседание сената. Сципион готовился в этот день пойти в политическое наступление и добиться расширения своих полномочий как наместника Сицилии, присовокупив к ним право похода в Африку. За предшествующий период многое было сделано для того, чтобы такое постановление сената стало возможным, и потому сегодня он мог рассчитывать на успех. С утра у Сципиона установилось хорошее настроение, а тот факт, что заседание совета старейшин было назначено в храме Юпитера на Капитолии — в священном для Сципиона месте, где божественный дух не раз озарял его вдохновением и высокими помыслами — придавало ему особый оптимизм. Отношение Публия к богам и предзнаменованиям было двойственным. С одной стороны, он с прохладцей и некоторым формализмом относился к традиционным религиозным актам, а с другой — верил в божественное одухотворение, нисходящее с небес к избранным людям, и соответственно — в знамения, ниспосланные богами, чтобы указать правильный путь своим героям.

Сознание законной власти над согражданами наполняло Публия гордостью, а добрые предчувствия — надеждами, когда он в окружении ликторов и свиты друзей и клиентов подходил к Капитолию. Вдоль всего маршрута следования консула стояли толпы плебса, приветствующие его восторженными возгласами. Но вдруг какая-то кучка людей в серых туниках, завидев процессию, принялась скандировать похабные стишки, порочащие Сципиона. Несколько обладателей чистых тог, стоявших поодаль, при этом многозначительно заулыбались, а основная масса народа, возмутившись вначале, через несколько мгновений приумолкла, со злорадным любопытством прислушиваясь к наветам на знатного человека.

Публий не сразу поверил собственным ушам, столь неожиданными, грубыми и беспочвенными были бросаемые ему многоэтажным громоздким стихотворным размером обвинения.

— Что это! — воскликнул он, оборачиваясь к Лелию. — Они кричат о моей якобы разгульной молодости! Упрекать меня в разврате и пьянстве — все равно, что заявить, будто я плохой полководец! Какая чушь! Это, выходит, в воинских лагерях я предавался веселью? Услаждал «порочный зов тела» под декабрьским снегом у Требии и в залитых кровью песках Апулии?

— Успокойся, Публий, не поворачивай головы. Это, верно, проделки Фабиевых клиентов, — тревожно отозвался Лелий.

— Нет, Гай, не так все просто. Видишь вон ту кучку хихикающих сенаторских сынков? Да и стишки, хотя и примитивны, но не совсем дилетантские по форме, нечто подобное я слышал на плебейских комедиях… За всем этим стоит матерый враг.

Тут Сципион скомандовал ликторам изменить путь, и те с розгами наперевес шагнули в сторону крикунов. Все выглядело так, словно консул свернул к храму Весты, дабы еще раз воздать почести богине очага, озаряющего целое государство, но любителям поэзии пришлось поспешно рассеяться, а ухмыляющимся патрициям — выстроиться в ряд, чтобы дать проход шествию.

Этот эпизод ожесточил Сципиона, и когда он вошел в храм, где уже разместилась большая часть сената, и сел в курульное кресло, подбородок его нервно дрожал. В случившемся с очевидностью усматривался злой умысел политических противников, и к этому можно было бы относиться, как к провокационной брани вражеских солдат у вала твоего лагеря, но проявленная тут нечистоплотность до крайности оскорбила Публия. «Лучше бы они вонзили мне нож в спину! Это было бы честнее!» — мысленно восклицал он, еще и еще раз вспоминая пережитую сцену.

Однако настала пора действовать, соблюдая при этом ту самую уравновешенность, которой так стремились лишить его недруги. Сципион усилием воли подавил эмоции, сосредоточился и приступил к своим обязанностям. Он встал, открыл заседание согласно заведенному ритуалу и обратился к сенаторам с небольшой речью.

Вначале Публий все же говорил неровно, путались мысли и сбивалось дыханье. Он даже подумывал о том, чтобы передать право первого слова Лицинию Крассу. Но постепенно самообладание вернулось к нему, и он сумел донести до сенаторов суть своих замыслов.

Сципион предлагал собранию обсудить три вопроса: о состоянии государства; ходе подготовки к новому этапу войны и, в связи с этим, об уточнении своих консульских полномочий в Сицилии; о положении испанских союзников и о проведении игр для народа в честь победы в Испании. Рассказав о первых шагах по проведению воинского набора, он привел свои выкладки по необходимым мерам и требуемым расходам, а потом сообщил сенату собственные планы. Публий говорил о том, что война с Карфагеном вступила в заключительную фазу. На начальной стадии Республика боролась за выживание, потом долгое время — за инициативу, теперь же, по его словам, настал подходящий момент, чтобы перейти в наступление с целью достижения полной, окончательной победы. Самым успешным итогом в любом сражении считается захват вражеского лагеря, подобным образом и войну в целом у пунийцев можно выиграть только под стенами Карфагена. Сципион заявил, что свое назначение в Сицилию он понимает именно как намерение государства перенести боевые действия на территорию противника, ибо в ином случае не было никакого смысла посылать консула в замиренную провинцию, откуда еще славный Марцелл изгнал последнего африканца. На основании этого он попросил официально расширить его полномочия, дав ему право переправиться в Африку, а также предоставить два легиона вдобавок к сицилийским и флот. Согласно его подсчетам расходы на организацию похода против Карфагена Республике сейчас вполне по силам.

Потом Публий вывел перед сенаторами привезенные им из Испании делегации иберийских народов, дабы они высказались перед отцами Города и дополнили картину испанских событий, нарисованную им, Сципионом, ранее в докладе в храме Беллоны.

Первыми выступали послы Сагунта. Их старейшина напомнил о горестной судьбе своего Отечества и поведал о той помощи, которую оказали его согражданам римские наместники Испании, сначала старшие Сципионы, а потом и младший, как они разыскивали в освобожденных ими городах проданных туда в рабство сагунтийцев, выкупали их и возвращали на родину. Особенно красноречив был посланец союзников, рассказывая о благодеяниях нынешнего консула. Он утверждал, что Публий Сципион возродил их город из руин, городу вернул жителей, рассеянных пунийцами по всей стране, а жителям — их имущество. При этом Сципион, как дальновидный политик, проявил заботу не только о настоящем моменте в жизни Сагунта, но и о его дальнейшей судьбе, устроив должным образом взаимоотношения сагунтийцев с соседними народами, подкрепив дружественные им и нейтрализовав враждебные. В заключение посол высказал благодарность Сципиону и всему римскому народу за все то, о чем он только что столь пышно рассказывал.

Следом за сагунтийцами в подобном же духе произнесли речи представители других делегаций. Все они на разные голоса восхваляли Сципиона и государство, посылающее к союзникам таких выдающихся людей. Возблагодарив таким образом римлян, посланцы заявили о своем желании принести дары их верховному богу — Юпитеру Капитолийскому.

Сенаторы слушали пришельцев с удовольствием. Даже откровенные противники Сципиона, отдавая себе отчет в том, насколько эти речи выгодны их сопернику, все же испытывали гордость за своего гражданина, снискавшего такую любовь и уважение у чужеземцев. Сенат одобрил и утвердил все меры, предпринятые Сципионом в отношении союзников, и разрешил посланцам возложить дары в этом самом храме, где проходило заседание.

Публий, видя, сколько благожелательности к нему вплеснули в Курию испанцы, забыл о недавнем досадном эпизоде и наслаждался своим успехом, предвкушая победу на главном участке битвы, которая должна была открыть ему путь в Африку. Введенные им в бой резервы в лице союзников явно расстроили ряды фабианцев. Он собрался использовать подходящий момент и пойти в решительное наступление, но, едва только послы покинули зал, на скамьях началось подозрительное шевеление. Сенаторы склонялись друг к другу, перешептывались и передавали какие-то таблички. Некоторые, взглянув на воск, покрывающий дощечки, кривились и презрительно отворачивались, иные брезгливо усмехались, а третьи, кто помоложе, хихикали, хитро поглядывая на Сципиона. Публий смутился. Он сразу вспомнил об услышанных на форуме похабных стишках и подумал, что здесь тоже распространяется подобная порочащая его имя чушь. Возникло замешательство. Сципион теперь уже опасался выставлять на обсуждение главный для него вопрос и вознамерился предварительно прощупать настроение собравшихся. Он заговорил о проведении игр, обещанных им народу по возвращении из провинции. Начавшиеся прения по этому второстепенному пункту программы заседания походили на разведку боем. Разгорелась дискуссия. Выступающие уподобились греческому рабу Эзопу, и все их фразы имели двойное дно, тая в себе скрытый смысл. Сципион еще раз убедился в могуществе и подготовленности своих врагов и никак не мог поверить, что столько ума, хитрости и сил они тратят лишь с целью помешать ему добыть Отечеству победу.

Внезапно все стихли, словно испугавшись, что выдали себя излишним пылом. Возразить Сципиону по поводу игр было практически нечего. Он внес в эрарий несравненно больше средств, чем кто-либо из присутствующих, и ограничивать его в тратах, тем более, направленных в угоду плебсу, не представлялось возможным. Но все же противники консула ввели в формулировку сенатского постановления корректировку, лишенную смысла по существу, но придающую ему новую эмоциональную окраску. Было подчеркнуто, что для организации игр Сципион должен воспользоваться только теми деньгами, которые он сам принес в казну. Такая поправка создавала впечатление, будто сенат уступил консулу в каком-то чуть ли не частном деле, но при этом ограничил его своею властью во благо государства.

Такая мелочная страсть противоречить ему вызвала у Публия и смех, и слезы. Однако вскоре все его переживания оформились в единое чувство; встречая сопротивление по всякому поводу, он ожесточился и уже без оглядки ринулся в бой.

— Я вижу, отцы-сенаторы, что вы во всеоружии и с весьма бодрым расположением духа встречаете новый год, — заговорил он. — Потому оставим позади вопросы о союзниках, пирах и играх и обсудим насущные проблемы. Давайте решим: переходим мы в наступление против карфагенян или и дальше будем сидеть у своих стен, защищаясь только от имени Ганнибала, ибо ничего, кроме имени, у него уже не осталось, хотим ли мы закончить войну, хотим ли победить! Если — да, то развяжите консулам руки, дабы они могли наконец-то вынуть, меч из ножен!

Такой, довольно резкий призыв не понравился сенаторам старших рангов, а дружно поднявшийся ропот сторонников Фабия усугубил общее дурное отношение к поведению консула.

— Этот юноша, может быть, и опасен для карфагенян, — послышался из зала голос Валерия Флакка, — но для Рима он, бесспорно, опасен.

— Ему надо было родиться в эпоху царей! — раздалось восклицание с дальней скамьи. — То-то он развернулся бы!

— Это был бы достойный соперник Тарквинию! — отозвались с другого места.

— Отцы-сенаторы, — воззвал в отчаянии Сципион, — сегодня отравлен сам воздух собрания, но я верю, что есть здесь крепкие люди, у которых не кружится голова от зловония и сохраняется ясность ума. Давайте же говорить о деле!

Поднялся Квинт Фабий Максим Веррукоз Кунктатор, как принцепс сената, он должен был высказываться первым. Зал сразу стих, что лишний раз показало, кто является режиссером этого спектакля.

Фабий говорил долго, веско, хотя и простым языком, сохраняя при этом гордую осанку, уравновешенность и спокойствие, дабы на фоне этих, истинно сенаторских манер резче оттенить импульсивные порывы Сципиона. Максим начал с того, что как честный человек, превыше всего любящий Отечество, он не может поддержать мероприятие, сулящее один шанс на успех, против десяти, грозящих не просто неудачей, а, вероятно, полным крахом.

— Теперь, когда пожар войны затухает сам собою за недостатком пищи ему, — говорил он, — не стоит разводить новые костры. Карфагенское государство, как и наше собственное, устало от борьбы за дальние страны, но заставьте карфагенян биться за право на существование, поставьте под сомненье саму их жизнь, и вы увидите, как раскроются необозримые резервы могучего врага, и война вспыхнет с новой силой. Однако не скрою, предложение этого молодого человека весьма заманчиво. Вот только куда оно нас заманит? Сколько подобных обещаний одним махом закончить войну мы слышали прежде! Не менее красноречиво, чем теперь, нам предрекали полный и быстрый успех Гай Фламиний, Марк Минуций и Гай Теренций. Мы им поверили и в результате получили «Тразименское озеро» и «Канны», катастрофу же от затеи Минуция, как вы знаете, удалось предотвратить благодаря тому, что нашлись люди, решившиеся противостоять его неразумию. Во всех перечисленных случаях я выступал против таких, основанных на эмоциях, а не на трезвом расчете, намерений. Такова уж моя судьба, что советы других всегда выглядели привлекательнее, но мои оказывались полезнее. Другие срывали восторги толпы, а мне платила признательностью сама Родина. Вот и сейчас наш молодой, но необычайно мужественный и смелый консул, прославившийся среди варваров победами на краю земли, едва вернувшись в Италию, поучает нас, как вести войну с самым могущественным нашим врагом.

Далее Фабий будто невзначай произнес еще несколько уничижительных насмешек над Сципионом и затем обратил взор на самого себя. Он выразил предположение, что в связи с его возражениями ему, как обычно, поставят в вину медлительность и осторожность, а еще, как он уже слышал, его упрекают в зависти к представителю нового поколения. Отводя от себя первую часть обвинения, Максим ненавязчиво поведал о своих делах, оказавшихся столь благотворными для Республики, а вторая часть дала ему повод перечислить впечатляющий набор своих ординарных и экстраординарных должностей и титулов, а заодно — еще раз принизить Публия, продемонстрировав, как велика дистанция между юношей и великим патриархом, увенчанным славой пяти консульств, диктатурой и званием в народе спасителя Отечества.

Показав Курии, кто есть он, Фабий, и кто — его оппонент, и создав таким образом нужный ему эмоциональный климат, Максим перешел непосредственно к рассмотрению Сципионовой затеи. Первым делом он выразил удивление, почему консул стремится в Африку, тогда как сильнейшее войско пунийцев и их лучший полководец находятся в Италии. Некоторое время он превозносил доблести Ганнибала и подчеркивал, что если Сципион добьется победы здесь, в Италии, то заслужит наивысшую славу. При этом он словно бы забыл, что Италия уже вверена Крассу. «Так зачем же стремиться в Ливию, если настоящая слава ждет полководца в Италии!» — выразительно вопрошал Фабий. И тут же, отвечая самому себе, он ловко намекал, что смелость Сципиона походит больше на трусость, когда тот всеми мерами старается оказаться подальше от Ганнибала.

Потом оратор расписал ужасы, ожидающие Рим с уходом одного войска в Африку в случае, если Ганнибал нанесет поражение оставшимся легионам. Он воскресил в воображении слушателей события шестилетней давности, когда Пуниец подступил к самым воротам Города. «Но тогда консул был рядом, и мы срочно вызвали его из-под Капуи, — говорил Фабий, — а когда-то сможет вернуться по нашему зову Корнелий из Ливии?» Для пущего страха он привел несколько исторических примеров, когда государство, отправив лучшие силы покорять дальние земли, терпело поражение у себя дома.

Рассмотрев возможное развитие событий в Италии, Фабий устремил мысленный взор в Африку. Он провел сравнение Ливии с Испанией и показал, что в покоренной Сципионом стране были подготовлены все условия для ведения войны: и база для войск, и союзники, и опыт предшественников — но в Африке ничего подобного нет. Африка, по его словам, сугубо чужая и враждебная страна, а тамошние народы спорят меж собою лишь в отсутствие внешнего противника и с вторжением римлян все сплотятся для отпора иноземцам. «Смотри, Публий Корнелий, как бы тебе, когда ты с открытого моря увидишь Африку, твоя испанская кампания не показалась детскою забавой!» — мрачно предостерег Фабий, перепугав притихших сенаторов. Еще некоторое время Максим стращал Сципиона трудностями войны у стен Карфагена в условиях, когда пунийских воинов в бой будут провожать жены и дети, когда Ганнибал, если, как обещает Сципион, он вернется в Африку, окажется в два раза сильнее, чем в Италии, а римское войско — в два раза слабее, ибо не будет рядом ни второго консула, ни претора. На фоне этих ужасов Фабий изобразил испанские дела Сципиона как легкую прогулку, где ему во всем сопутствовала Фортуна, помогшая овладеть Новым Карфагеном, когда три вражеских войска прозябали в глубине страны, а затем позволившая ему разбить противников поодиночке. Между прочим, приписывая успехи Сципиона промыслу богов, все неудачи он, наоборот, считал исключительно «заслугами» самого полководца. Говоря о погрешностях кампании, Фабий припомнил Сципиону и переход в Италию Газдрубала, и солдатский мятеж, и визит к Сифаксу за пределы провинции без разрешения сената. Сполна высказавшись против Сципиона, он предпринял попытку очиститься от подозрений в предвзятости и заявил, по сути противореча предыдущим словам:

— Впрочем, отцы-сенаторы, я по складу характера предпочитаю выделять в человеческих поступках лучшее и только по крайней необходимости заостряю внимание на недостатках. Так и здесь, я склонен успехи приписать доблести нашего юноши, а неудачи — случаю. Но заметьте, если даже в такой кампании, как испанская, в события несколько раз вторгался случай, обращая победы в поражения, то какова опасность превратностей судьбы в серьезной войне, ведущейся в самом логове врага!

Сципион, слушавший Фабия с досадой и презрением, вздрогнул, когда тот произнес те же слова, которые однажды уже сказал ему зловещий гадатель, и впервые смутился по-настоящему, угадывая в этом напоминании о победах, оборачивающихся поражениями, предостережение богов.

Тем временем Фабий продолжал нагнетать страсти. Он поносил Сципиона на все лады, однако проделывал это так ловко, что у сенаторов складывалось впечатление, будто он, Фабий Максим, не только излишне мягко осуждает его, но один из всех еще и защищает этого самоуверенного юнца. Под конец Фабий, словно поняв, что недопустимо либеральничает по отношения к человеку, стремящемуся столкнуть государство в бездну, натужно, как бы борясь с собственной добротой, воскликнул:

— Нет, уважаемые сенаторы, Публий Корнелий выбран в консулы ради Отечества и всех нас, а не ради его самого, не ради его честолюбия! И войска, набранные из граждан, предназначены для защиты Республики, Италии, а не для того, чтобы гибнуть в дальних странах по произволу царски высокомерного консула!

От последних оскорблений Публий взорвался. Он своею консульской властью прервал очередность выступления сенаторов и заговорил сам. На этот раз трясся не только его подбородок, но и руки, дергалось лицо. Речь была столь же отрывистой и жалкой по форме, сколько убогой по содержанию.

«Вы слышали, отцы-сенаторы, что говорил Фабий? Он не сказал ничего, кроме упреков и оскорблений мне! Меня изобразил юнцом, испанскую войну — детскою игрой, и только Ганнибал есть его истинный герой, за чью славу он боится не меньше, чем за свою собственную. Вполне естественно, что, отваживаясь на эдакую речь, Фабий знал: не избежать ему изобличенья в зависти, потому и попытался в меру своих сил заранее отвести такие подозрения, да только безуспешно, так как каждая его фраза подтверждала высказанное им обвинение самому себе. О чем бы он ни заговорил, сквозь любую тему прорывалось желание принизить мои успехи, качества и даже — возраст. Но, посягая на меня, как на одного из граждан, выдвинувшихся в войне непосредственно после него, ненавидя мою славу: и настоящую, и будущую — Фабий тем самым выступает против самого факта существования людей, способных сравниться с ним. При этом себя он, видимо, считает негласным царем Рима, если чье-либо желание достичь подобного положения называет «царственным высокомерием». Но, великий Веррукоз, запрещая молодым людям стремиться к славе, ты останавливаешь развитие государства, пытаешься затормозить саму жизнь!

Наш максимальный Фабий старательно приложил свое красноречие, следует уточнить, превратив его при этом в дурноречие, истратил немало слов, утопив их в грязи поношений, чтобы принизить мои испанские заслуги. Достойная принцепса сената цель! Но шесть лет назад, когда в Испании стояли три вражеских войска, а четвертое готовилось присоединиться к ним, когда обе наши армии потерпели сокрушительные поражения, когда никто из вас не рискнул отправиться в эту, представлявшуюся заколдованной и зловещей провинцию, война в Испании никому не казалась столь ничтожной. Попробовал бы тогда Квинт Фабий выступить с нынешнею речью! Теперь же Испания — забава, а Африка — царство Орка! Но вот увидите, отцы-сенаторы, что, когда я вернусь из Африки победителем, тот же Фабий назовет игрой и Ливийскую войну. Так какова же цена его словам?

Но, впрочем, я отклонился от дела. Фабий столкнул меня с верного пути и заставил ввязаться в позорную склоку. Но я не Фабий, а Сципион, и, как ни боится этого мой оппонент, я все же превзойду его, для начала хотя бы в скромности, и не стану слово за словом опровергать Фабиеву речь, преуменьшать его заслуги и превозносить свои. Я предпочитаю совершать такие поступки, которые говорили бы сами за себя и не нуждались бы в искусственной раскраске.

Так вот, Фабий, как ни «осторожен» он — выразимся его собственным словом, дабы не говорить резко — а все же обмолвился, что Ганнибала-то пора побеждать. И он, вроде бы, даже позволяет это сделать мне, только здесь, в Италии, чтобы победа моя не была слишком громкой и не затмила его собственные успехи. Но если и люди, не особенно дружественно настроенные по отношению ко мне, все же полагают, что я должен вступить в борьбу с Пунийцем, то по сути наши желания совпадают. Разногласия касаются лишь форм действия. Но тут уж мне решать, как исполнить наказ государства. Чего, в конце концов, вам надо от меня? Соблюдения скромности или победы? Весь народ римский ждет от меня больших дел, все помыслы устремлены в Африку. И я не буду ради того только, чтобы ублажить чью-то «осторожность», осаждать Ганнибала в его лагере и гоняться за ним по разграбленной и выжженной Италии, а заставлю его подчиниться моему плану ведения войны, заставлю его отступить в Африку, принести разруху на свою землю! Я загоню войну обратно туда, откуда она к нам пришла, и там уничтожу ее, наградой же мне будет не пепелище бруттийского лагеря, а богатейший город мира Карфаген! Я добьюсь своего во что бы то ни стало! Фабий — это еще не все государство, а народ со мною!»

Во всей этой сумбурной речи, больше подходящей для Форума, чем для Курии, сенаторы, подготовленные умелым, рассчитанным и взвешенным выступлением Фабия Максима, обратили внимание лишь на возбуждение Сципиона, его выкрики, в которых то и дело резко звучало «я» и «мне», да на непочтительное отношение к принцепсу, проявившееся даже в обращении консула к патриарху.

Публий и сам чувствовал, что такая горячность вредит делу, но оскорбление горело в мозгу ярким пятном, ослепляя взор и будоража гнев, который нес его мысль в карьер, как взбесившийся конь. Остановившись, он уже не помнил, о чем говорил, махнул рукой и предложил высказываться остальным сенаторам.

Вторым по старшинству считался Квинт Фульвий Флакк, четырежды консул, победитель Капуи. Фульвии по отношению к Фабиям занимали то же место, что Эмилии по отношению к Корнелиям. Выступление Фульвия не предвещало ничего хорошего Сципиону. Однако действительность оказалась хуже всяких предположений. Фульвий Флакк вообще не стал произносить речь. Он заявил, что консул, опрашивая сенаторов, издевается над отцами Города, так как их решению подчиняться не намерен.

— Так или нет? — грозно вопросил Публия гигант Фульвий, обратив к нему суровое бородатое лицо.

Публий растерялся, застигнутый врасплох. Фульвий же, не давая ему опомниться, прогремел воинственным голосом:

— Ответь без уверток, Корнелий, если сенат запретит тебе поход в Африку, ты подчинишься его постановлению?

Сципион, выдерживая дуэль взглядов, сказал:

— Я поступлю так, как потребуют интересы Отечества!

— Я знал, отцы-сенаторы, что консул ответит подобным образом! Все можно было прочесть заранее на его самодовольном лице. Он вознамерился разыграть с нами комедию, сделать из сенаторов актеров!

Гул возмущения вторил этим словам.

— Но я не комедиант, — продолжал Фульвий, — и потому отказываюсь высказывать свое мнение на потеху этому юнцу.

После такого заявления он неожиданным образом обратился к народным трибунам и попросил у них поддержки сенату, ибо, как он сказал, кто идет против высшего государственного совета, тот в конечном итоге выступает и против народа.

Тут Публий прозрел. Он понял, где готовили ему главный удар недруги, но, увы, было уже поздно. Итак, группировка Фабия, учитывая сильную позицию Сципиона на выборах, уступила ему и его сторонникам консульство и претуру, но протолкнула своих людей в плебейские трибуны. Фабианцы талантливо разыграли свою партию. Народ издавна симпатизировал Публию и служил его главной опорой, противник учел это и вбил клин между консулом и плебсом, завладев официальными вожаками народа.

Публий, не питая особых надежд, вступил в спор, утверждая, что плебейские трибуны не имеют права вмешиваться во внутренние дела сената. Но народные защитники хорошо знали свои нынешние обязанности, если и не перед народом, то перед отдельными сенаторами, и выдвинули следующую формулу: «Если консул позволит сенату принять решение о провинциях, то мы желаем, чтобы он этому решению подчинился, и не допустим, чтобы он обратился к народу, а если не дозволит, то мы придем на помощь сенату, который откажется высказать свое мнение о рассматриваемом вопросе».

— Тогда я спрошу у народа, — отреагировал возмущенный Сципион, — могут ли быть народными трибунами люди, запрещающие консулу обратиться к народу по вопросу первостепенной важности для всего государства!

Однако после этой фразы Публий осекся. Действовать только что упомянутым образом, значило идти на окончательный разрыв с сенатом и расколоть плебс на две части, одна из которых будет поддерживать его, а другая — трибунов. Такой крупномасштабной конфронтации Сципион, как государственный человек, допустить не мог. Теперь, когда фабианцы через трибунов завладели возможностью влиять на народ, стало крайне необходимым добиться победы здесь, в сенате.

— Отцы-сенаторы, — заговорил Публий спокойным уважительным тоном, — мои недруги всячески искажают смысл моих слов и поступков, но вас ведь, в отличие от неразумной толпы, не проведешь. Когда на вопрос о том, подчинюсь ли я воле сената, я ответил, что поступлю так, как требует благо государства, то Фульвий почему-то — почему, не знаю и не смею высказывать предположения, порочащие моих соперников, — истолковал эти слова как намерение воспротивиться вашему решению, будто бы сенат может принять постановление, противоречащее интересам Отечества. Я же так не думаю. Я считаю, что, сколь ни горячи были бы споры, у сената всегда хватит мудрости найти такой выход из положения, который, несомненно, принесет благо Отчизне. Я сенатор и, естественно, поступлю согласно решению сената, но моя задача как магистрата приложить все силы к тому, чтобы наше постановление было как можно полезнее для государства. Это и только это означает мой ответ. Сейчас день уже клонится к закату, я же еще не успел ни выслушать вас, ни высказаться сам. Потому, отцы-сенаторы, прошу вас перенести заседание на завтра, а остаток нынешнего дня предоставить мне для переговоров с коллегой, Публием Лицинием.

Фабий хотел опротестовать и эту просьбу Сципиона, но у него не хватило физических сил для нового выступления; сказывался возраст, и длинная речь утомила его. За него попытался возражать Фульвий, но сенат, примирившийся с Сципионом благодаря его последнему уравновешенному и благопристойному высказыванию, отклонил требование Фульвия закончить заседание сегодня же и удовлетворил пожелание консула.

 

9

Возвращаясь с Капитолия к себе домой в Велабр, Публий проходил сквозь расступившуюся толпу, заполняющую форум. Ряды его недоброжелателей к вечеру сгустились, и поносные стишки теперь звучали громче. Некоторые, прячась за спинами товарищей, отваживались выкрикивать оскорбления и прозой, то там, то здесь раздавались возгласы: «Тиран!», «Душитель Республики!», «Царь римский!» С другой стороны, наоборот, доносились ободрения и восхваления консулу. Его призывали наперекор трусливому сенату вести наступательную войну, дабы принудить Карфаген к покорности.

Сципион старался не слушать эти крики, но все же шум проникал в его сознание и рушил мысли, не позволяя сосредоточиться на обдумывании предстоящих дел. Это вызывало раздражение. Он нервно обернулся, словно в поисках тихого места, и увидел рядом с собою Гая Лелия. К нему сразу вернулась уверенность, дух обрел опору в лице друга.

— А-а, ты здесь, Гай, — сказал Публий, — твоя отличительная черта в том, что ты всегда оказываешься рядом и помогаешь, даже если молчишь… Откуда взялись эти стишки, Гай?

— Я, Публий, сегодня уже задавал такой вопрос, — деловито отозвался Лелий. — Квинт Цецилий уверен, что это проделки Гнея Невия.

В памяти Публия всплыло крупное плебейское лицо с презрительным или, точнее, саркастическим выражением.

— Ах этот, — промолвил он задумчиво, — вспоминаю. Он еще написал «Песнь о Пунической войне».

— Да, точно, и кое-что о Марцелле и галлах.

— Но более всего ему удавались пьески для плебса.

— Стих его действительно примитивен и сух, единственное достоинство — что латинский.

— А чем же я его обидел, ведь я почти не общался с ним?

— Видишь ли, Публий, этим летом, как мне рассказали, Невий ловко изобразил в какой-то комедии великосветский образ жизни Цецилиев. Народ узнал под вымышленными именами истинных героев и, окружив дом Цецилиев, осыпал это почтенное семейство насмешками. Ну, тогда Квинт Цецилий припомнил этому стихотворцу его кампанское прошлое и обвинил его в бесчинствах, устроенных капуанцами в Риме после падения их города. Я не знаю подробностей следствия и суда, но как бы то ни было, Метелл, пользуясь консульской властью, засадил его в темницу, где он пребывает до сих пор. Можно полагать, что своим поэтическим вдохновением Невий пытался купить освобождение, видимо, обещанное ему друзьями Фабия.

— Аристократы не станут пачкаться такими делишками. Да и декламаторы уж больно задрипанные, непохожие на клиентов приличных домов… Пожалуй, это затея плебейских трибунов, а знать лишь соизволила им подхихикивать.

— Скорее всего, так и есть. Уровень мероприятия соответствует характеру Децимов и Сервиев.

— Ну что же, этот старик крупно ошибся, ввязавшись в политику. Пусть и дальше сидит в подземелье, пока не поумнеет. Или лучше отправить его куда-нибудь в Кирену. Впрочем, хватит о нем. Больше волнует другое. Меня обидел Фабий. Я всегда ценил этого человека, несмотря на постоянное проявление его неприязни ко мне… Сегодня он мастерски разделался со мною. Однако он потому одолел меня, что я видел врага в Ганнибале и сражался с ним, хотя пока и заочно, а Фабий усматривал противника, в первую очередь, во мне и вел битву именно со мною. Завтра же я переключу внимание на него и добьюсь своего. Я обязан это сделать. Но не о том речь. Меня обижает другое. Скажи, Лелий, неужели он, в самом деле, не верит в меня? Или он просто помешался на страхе перед Пунийцем? А может быть, разгадка в том, что он запомнил ситуацию многолетней давности, когда расклад сил в войне был в пользу карфагенянина, а теперь его мысль убита старостью и не способна объять новую обстановку? Все же, несмотря ни на что, я хочу, чтобы Фабий Максим понял меня и оценил по достоинству, а не грызся со мною только из-за моего имени.

— Вряд ли твои надежды, Публий, осуществятся. Фабий действительно стал стар, и ум его законсервировался. Кроме того, мне думается, он испытывает особую неприязнь, глядя на тебя теперь, когда не стало его сына, с которым ты дружил вопреки его запрету. Он мечтал видеть на твоем нынешнем месте своего Квинта, а смотрит на тебя, облеченного властью и ореолом надежд всего народа… Хотя он и держался на похоронах сына с непреклонным мужеством, все же эта смерть надломила его.

— Я тоже мечтал увидеть на месте Фабия своего отца, а вижу его, этого Веррукоза. Мы в равном положении, но я же не ставлю ему в упрек его славу и смерть отца.

У дверей дома Сципион распростился с Лелием, сказав, что ему нужно остаться одному, сосредоточиться и собрать воедино рассыпанные поражением легионы мыслей. Вопреки обычаю Публий пообедал наспех и столь же легко, как и позавтракал, потом принял ванну и, накинув поверх домашней туники плащ, вышел в перистиль, хотя в марте по вечерам там еще было прохладно. Он расположился у нимфея и под журчанье текущей по ступенькам воды предался успокоительному созерцанию фонтана. Попытки осмыслить прошедший день и выработать стратегию на завтра ни к чему не приводили. В голову то и дело врывались воспоминания о пережитых на Капитолии оскорблениях, и сознание судорожно выбрасывало ответные фразы обидчикам, которые, несмотря на свою остроту, были явно непригодны для словесных баталий предстоящего дня.

Вошел раб и доложил о прибытии ликтора Лициния Красса. По знаку Публия посланца второго консула ввели в перистиль, и тот сообщил, что Красс ожидает Сципиона у себя дома для проведения совещания, но, если Сципион пожелает, он готов сам прибыть к нему. Публий поморщился, помолчал, потом взял письменные дощечки и нацарапал свои извинения коллеге. В этом письме он объяснял, что из-за усталости не способен не только породить мысль, достойную слуха товарища, но даже не в состоянии оценить дружеский совет, а потому переговоры в данной ситуации считает нецелесообразными. Далее он просил дать ему возможность продолжить начатое дело, а в случае его окончательного поражения предоставлял Крассу право действовать по своему усмотрению. Он сложил дощечки исписанной стороной внутрь, запечатал восковой печатью с оттиском своего перстня и, по-прежнему не произнося ни слова, протянул их ликтору.

Через некоторое время Публия снова побеспокоили. Пришел Марк Эмилий. Выгонять тестя было неудобно, и Сципион принял его у очага в атрии. Эмилий много и горячо говорил о Фабии, Фульвии, Крассе и Ганнибале. Публий слушал слова, но не слышал фраз. Он ничего не воспринимал и лишь безучастно ожидал, когда его оставят в покое. Наконец Эмилий понял психическое состояние Сципиона и ушел, крайне озабоченный судьбою их общего дела.

На улице Эмилия Павла встретил Лелий. Они посовещались вполголоса и отправились к Лицинию.

Публий же нехотя встал и посмотрел в сторону неуютного, холодного перистиля, но тут из спальни выглянула жена в обворожительном ночном одеянии и позвала его спать. Он подошел к ней, погладил ее по плечу и начал путано объяснять, почему сегодня он должен остаться один. Она смотрела на него особой, как бы многогранной улыбкой, выражающей сразу несколько различных и даже противоречивых чувств. Когда он замолк, Эмилия просто и откровенно заявила, что никак не может обойтись без него. Проклиная супружеский долг, Публий пошел за женою в глубь комнаты, с отвращением глядя, как она виляет бедрами при ходьбе. Однако через несколько мгновений, когда они оказались у ложа, линии тех самых бедер и складки туники из тонкой полупрозрачной мелитской ткани, мерцающие при движениях игрою светотени, уже представлялись ему весьма заманчивыми и волнующими; женственность мягко выпустила свои кошачьи коготки и бесшумно вонзила их в его сердце. Через час он забыл о Фабиях и Ганнибалах; счастливый смех Эмилии делал его могучим и непобедимым.

Утром Публий почувствовал себя бодрым и готовым к великим свершениям. Он хорошо выспался, что всегда имело для него большое значение, и потому теперь вполне мог положиться на свои физические силы, как воин — на хорошо отточенный меч. Вчерашняя неудача отошла в прошлое и казалась далекой.

Эмилия сама снаряжала мужа на битву. Она тщательно оборачивала тогу вокруг его свежеомытого тела и продуманным расположением складок придавала одеянию особый шик. Публий терпеливо выносил эту процедуру, представлявшуюся ему сегодня исполненной значения, что говорило о пробуждении его вкуса к жизни.

На улице, кроме официальной свиты, консула поджидала огромная толпа его почитателей. Народ встретил Сципиона бурными восторгами и настойчиво скандировал воинственные призывы в подтверждение правильности избранного им плана боевых действий на этот год. На форуме людей было еще больше, чем накануне, казалось, будто весь Рим собрался, чтобы поддержать Сципиона. На всем пути следования процессии плебс взывал к консулу с требованиями держаться намеченного политического курса и не уступать трусливой и завистливой знати. Его недоброжелателей толпа оттеснила к полуразрушенным давним стихийным бедствием торговым лавкам, и когда те, преодолевая смущение, пытались вспомнить вчерашние стишки Гнея Невия, народ заглушал их громогласным ревом во славу Сципиона.

Все это было приятно. И хотя Публий угадывал истоки явленного сегодня единодушия плебса и мысленно благодарил своих друзей за проделанную ночью работу по консолидации его сторонников, такое шумное масштабное представление радовало консула. Важное значение имело то, что все сенаторы, проходя к Капитолию, должны будут проследовать через форум, превращенный умелой рукой в гигантскую театральную сцену, и напитаться его духом. Кроме того, и сам народ, вторя зачинщикам, постепенно проникался верой в исторгаемые лозунги.

Публий предстал перед сенатом изысканно учтивым и доброжелательным человеком, очаровав своими манерами большинство сенаторов и вызвав неприязнь лишь у некоторых патриархов, воспитанных в духе суровой, безыскусной старины. Открыв заседание, Сципион сказал, что до вчерашнего дня предполагал полное единогласие в вопросе выбора стратегии войны на настоящем этапе и считал себя только выразителем общих чаяний. Однако, услышав в первый день работы сената интенсивные возражения, показавшиеся ему не столько убедительными по своему содержанию, сколько весомыми авторитетом человека, их высказавшего, он решил сегодня из уважения к Фабию Максиму как можно подробнее изложить собственные взгляды, касающиеся военной кампании этого года, дабы все ясно представляли, о чем идет речь, и в принятии решения руководствовались не эмоциями, а только разумом. Получив поддержку, хотя и редкими, но одобрительными возгласами, Публий взял слово и начал речь.

«Итак, отцы-сенаторы, давайте разберемся, что лучше: пойти в наступление на врага, для чего перебросить передовое войско в Африку, или же продолжать терзать войною родную Италию, осаждая Бруттий, превращенный Ганнибалом в военный лагерь. Любому полководцу известно, что, обороняясь, можно, самое большее, не проиграть сражение, но победа всегда достается только атакующему. Да что там полководец! Разве легионер в поединке с противником старается лишь отбиться от его наседаний или ранить неприятеля в руку либо, скажем, в ногу? Нет, настоящий воин стремится поразить соперника в сердце! Так почему же наше государство столь оробело, что воюет хуже своих солдат и не может отважиться на смертельный удар врагу? Почему мы бьемся лишь с одною рукою противника, а Ганнибал — это только выставленный вперед, поднесенный к нашему лицу кулак Карфагена, и не смеем прицелиться в его сердце, тем более, что столица карфагенской державы — ее самое уязвимое место?

Может быть, не все представляют себе слабости пунийского союза? Еще полгода назад я находился в южной Испании, народы которой долгое время пребывали под карфагенским владычеством. Там я на собственном опыте убедился, как призрачны узы, соединяющие их с пунийцами, и, наоборот, сколь велика между ними сила отталкивания. Иного и невозможно было ожидать. Карфагеняне целиком подавляют инициативу зависимых городов, племен и царств. Они запрещают им торговать с дальними странами иначе, как через свое посредничество, и наводняют их рынки собственными низкосортными изделиями, тогда как сами пользуются в основном греческим и египетским импортом. Они взимают чудовищные подати, для чего подвластные территории заполонили их чиновники, которые, грабя народы в пользу столицы, еще более ревностно преследуют сугубо личные интересы и таким образом обворовывают провинции дважды. Они принуждают молодежь зависимых стран служить в их войсках. Вся эта гигантская машина насилия зиждется на страхе перед наемниками, над которыми в свою очередь господствуют деньги. Едва покачнулась военная, а следом и финансовая мощь пунийцев в Испании, как не только иберийцы, но и местные финикийцы ринулись в мой лагерь, прося защиты от надменных корыстных хозяев. Даже Гадес, основанный, как и Карфаген, тирийцами и формально имеющий наряду с Утикой равные права со столицей, всячески стремился избавиться от Магона и не раз присылал к нам делегации с предложением передать город Риму. Их можно понять, если вспомнить, что еще триста лет назад пунийцы, прибыв в Гадес под предлогом оказания помощи против иберов, штурмом овладели родственным городом и подчинили его своей воле. Многие из вас, конечно же, слышали о тех событиях, тем более, что именно тогда, как говорят, был впервые применен таран современной конструкции. А уж коли мы вспомнили и об Утике, то обратим внимание на поведение этого древнего африканского города по отношению к Карфагену. Здесь присутствует немало людей, которые своими глазами видели послов из Утики, предлагавших союз против Карфагена во время Ливийской войны. Исчерпывающий факт. Когда мы, враги карфагенян, считали бесчестным пользоваться их внутренними трудностями в своих целях, их союзники предлагали нам свалить пошатнувшегося титана. Кроме того, мне довелось непосредственно общаться с нумидийскими царями, и я устал слушать их мольбы, обращенные к богам и людям, способным направить оружие против Карфагена.

Памятуя обо всем этом, Ганнибал и принес войну в Италию, во-первых, чтобы увести ее подальше от пределов своей рыхлой державы, а во-вторых, рассчитывая, что у нас с италийцами примерно такие же отношения скрытой ненависти. Потому-то Пуниец и теперь сидит здесь, хотя тут у него потеряны все шансы на успех, что знает, стоит только ему возвратиться в Африку, как сразу же, кроме римлян, он получит новых врагов в лице ливийских народов. Не пунийские женщины будут провожать Ганнибаловых воинов в битву у стен Карфагена, а ливийские и нумидийские, и воспоминания об их объятиях будут призывать солдат к своим очагам, а не воодушевлять их на битву за жестокий город-поработитель. Неспроста ведь Газдрубал Барка поспешил увести испанских наемников в Галлию, а потом и в Италию. У себя дома иберы помышляли только о бегстве из армии, тогда как на чужбине поневоле приняли подобие войска.

Так на чем же основаны возражения против наступательной войны? Довод только один: Ганнибал все еще в Италии. Ганнибал! Это имя окружено ореолом ужаса давних поражений. Да, Ганнибал пришел на нашу землю как новатор в области военной тактики. Мне довелось наблюдать переправу его полчищ через Родан на пути в Италию. Передо мною предстала гигантская панорама, как бы отражающая половину мира, подвластную Карфагену. Великая держава собрала воедино пунийцев, ливийцев, иберов, нумидийцев, мавританцев, галлов, балеарцев и даже греков, сделав их родиной войско из-за удаленности от отеческих земель. Каждое из перечисленных наименований можно разложить на множество других, обозначающих отдельные племена и народы. Любое из подразделений было загадкой для наших полководцев. А Ганнибал в длительных завоевательных войнах в Испании сумел сплотить все эти разнородные массы в единую гигантскую и могучую армию, способную до бесконечности разнообразить тактику, варьируя действиями различных видов войск. К передовому военному опыту Средиземноморья Пуниец добавил свое изощренное коварство, заставшее врасплох римскую честность. И над этой армадой возвышались горы пунийского золота и серебра, главенствующие надо всем и всеми.

При столкновении с этой силой мы не могли устоять. Видя успехи иноземного завоевателя, встрепенулись наши италийские недруги и толпою ринулись в войско Пунийца. Над Отечеством нависла страшная угроза. И тут государство выдвинуло из своих рядов выдающегося мужа, по промыслу богов, уже с рождения пророчески именовавшегося Великим, Квинта Фабия Максима. Увы, у Фабия Максима не было объективной возможности одолеть Ганнибала, но он сумел научить сограждан избегать поражений. Кто в тех условиях смог бы добиться лучшего результата! Уступая Пунийцу инициативу, он выигрывал большее — время, столь необходимое Родине, чтобы собраться с силами. Потом Клавдий Марцелл сделал следующий шаг к окончательной победе. Он решительно повел против карфагенян атакующие действия и преуспел. Его удачи не перечеркивали достижений Фабия Максима, но стали их продолжением. Правда, и теперь Ганнибал не был сломлен, но он потерял возможность задавать тон в войне. Далее ему успешно противостояли Квинт Фульвий, Аппий Клавдий и Клавдий Нерон. На протяжении последних двенадцати лет Пуниец одерживал верх только над второстепенными войсками, в столкновениях с консульскими армиями он не добивался побед. Ганнибал практически проиграл войну, он оказался хорошим тактиком, но никудышным стратегом. К сегодняшнему дню Ганнибал уже показал все, на что был способен, он исчерпал себя. Мы же, наоборот, выросли. Наши полководцы восприняли опыт Пунийца и развили его, объединив с достижениями отечественной военной науки. Мы накопили гигантский потенциал в борьбе против него. С трудом и потерями, но с неотступным упорством мы продвигались к победе. Все уже было в этой войне, за исключением одного, за исключением сокрушительного поражения Ганнибала. Настал черед этого последнего действа драмы!

«Ну так что же? Иди и воюй с Пунийцем в Бруттии. Зачем направлять завершающий удар в Африку?» — говорит мне Максим. Отвечаю: именно за тем, чтобы удар стал завершающим, а поражение Ганнибала — сокрушительным! Почему не воевать в Бруттии? Во-первых, потому что Пуниец не отважится здесь на решающее сражение и маневрами в стиле Фабия будет до бесконечности затягивать войну, а во-вторых, чего мы достигнем, даже победив его здесь? Ну изрубим мы италиков, составляющих половину его войска, ну убежит Ганнибал в Карфаген… А дальше что? Затишье на несколько лет, пока Карфаген не награбит новые богатства, а когда награбит, купит новые войска, после чего начнет новую войну. Кто сможет сказать, на чьей стороне будет перевес через десять, двадцать лет? Очевидно, что причина противостояния Рима и Карфагена заключается не в воле или коварстве Ганнибала, а в закономерном столкновении двух противоположных мировых сил. При своем агрессивном характере Карфаген не позволит нормально развиваться ни нам, ни нашим союзникам. Значит, борьба будет вестись до тех пор, пока кто-то из двух великанов или погибнет, или подчинится другому. Так разве не ясно, что столь радикальной победы Рим может достичь только в Африке?

Фабий, то есть я хотел сказать, Квинт Фабий Максим выражает сомнение в верности нам нумидийцев. Но, так или иначе, нам необходимо найти союзника в Африке, который в будущем потребуется даже больше, чем теперь, в этой войне. Карфаген — великий город, и как великий город, а не как могучее государство, он должен быть сохранен для мира. Но нам необходимо кого-то противопоставить ему. Не будем уподобляться пунийцам и владычествовать за счет насилия. Их пример слишком наглядно показывает пагубность такого рода мирового господства. Во взаимоотношениях народов должна быть гармония, то есть соразмеренность и уравновешенность всех сил. Так и Карфаген следует поставить на то место, которое мы ему отведем, и удерживать его там естественными связями с соседями. Есть ли Ганнибал, нет ли его, нам в любом случае пора выходить на арену африканской истории. Если мы желаем всегда спокойно чувствовать себя в Италии, то обязаны контролировать события в Африке, а также в Испании, Галлии, Греции, Азии и Египте. Итак, наша судьба, судьба Рима как великого государства объективно влечет нас в Ливию.

Но самые осторожные люди могут задаться вопросом: а не стоит ли повременить с этим мероприятием? В свою очередь спрошу: для чего? Уже и самый мудрый и осторожный из нас сказал, что Карфаген истомлен войною. Этот изнеженный город привык жить за счет других. Несмотря на поразительное плодородие своих окрестностей и богатство недр, он ввозит хлеб из Сардинии и Сицилии, вино и керамику — из Греции, серебро и медь — из Испании. Теперь мы лишили его заморских владений, и пунийцам осталось разве что утешаться греческим вином. Основа карфагенского могущества — деньги. Их он извлекал в основном из двух источников: из испанских недр и посреднической торговли. Испания ныне принадлежит нам, торговля пунийцам затруднена нашим превосходством на море, а прежние ресурсы казны истощились. Война тяжелым гнетом придавила карфагенских союзников, и их отношения со столицей обострились, как никогда. Пунийцы пытались найти поддержку у Македонии и Египта, присматриваются к Антиоху. Но пока все напрасно. Суммируя сказанное, следует сделать вывод о глубоком кризисе карфагенского государства.

Мы же, наоборот, на подъеме. Радуясь нашим победам, мы едва успеваем переводить мысленный взор из Италии в Сицилию, из Сицилии — в Сардинию, оттуда — в Македонию, потом — в Испанию и наконец снова в Италию. Римляне переполнены праведным гневом к захватчикам и победоносно шествуют по миру, очищая его от пунийцев. Остановить этот наступательный шквал наших легионов равносильно команде к отступлению у распахнутых ворот вражеского лагеря, переполненного побросавшими оружие беглецами. Слишком много благоприятных обстоятельств сложилось ныне воедино. История не сможет повторить столь выгодную для нас ситуацию. Преступным малодушием будет упустить такой дар судьбы! Боги могут избрать вместо нас, римлян, более расторопных героев!

Итак, наступление на Африку необходимо, более того, неизбежно, и предпринять его следует именно теперь! Но, может быть, такое дело целесообразно передать другому полководцу? Возможно, я не подхожу для такой роли?

В целях всестороннего охвата рассматриваемой темы, я должен высказаться и в этой части. Но вы понимаете, отцы-сенаторы, сколь трудно мне говорить по такому вопросу. Однако дело важнее скромности, а правда выше щепетильности. Буду краток и обращусь к фактам. Пусть они характеризуют меня, а не я сам.

Полководец, отправляющийся в Африку, не может быть новичком. Я три года сражался с пунийцами как военный трибун и пять лет — как полководец.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен иметь опыт ведения войны в далекой стране без расчета на помощь других войск и военачальников. Я воевал в Испании против превосходящих сил противника и выиграл эту кампанию, не потерпев ни одного поражения.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен быть готов к любым неожиданностям. Я за время испанского похода, по признанию самого Фабия Максима, познал, кроме всего прочего, и измену союзников, и даже бунт собственных солдат, но сумел преодолеть эти трудности.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен иметь авторитет у солдат. Меня воины после первого же сражения провозгласили императором и пришли за мною в Италию в надежде на триумф.

Наконец, такой полководец должен суметь завязать отношения с варварами и склонить их на свою сторону. Мне удалось сделать союзниками народа римского всех испанцев, включая и местных финикийцев, а также — царей обеих нумидийских стран.

Конечно, неплохо, если бы при всем том я одновременно был бы еще и Фабием Максимом, и Клавдием Марцеллом, располагал бы и их опытом, их талантами, но, увы, природа никогда не дает всего одному человеку и тем самым обязывает его жить в тесном сообществе с другими людьми.

Добавлю еще, что, поскольку достойный муж Публий Лициний Красс как Великий понтифик не может покинуть пределы Италии, то в ожидании нового кандидата на роль вождя африканской кампании придется потерять год. А время дорого, в подтверждение достаточно вспомнить, как Ганнибал, упустив несколько месяцев после «Канн», проиграл и всю войну.

Все говорит, отцы-сенаторы, что именно мне и именно теперь надлежит взять на себя ответственность за судьбу государства. Так распорядился и народ, избрав меня консулом на этот решающий год. Сознавая важность и сложность предстоящего дела, я, готовившийся к нему всю сознательную жизнь, возьмусь за него с надеждой на богов и верой в силу Отечества, если и вы, отцы-сенаторы, посчитаете меня достойным такой чести и такого труда».

Сципион достиг своей цели. Речь явно увлекла сенаторов, преодолев их изначальное предубеждение. Его слушали внимательно. Сейчас же, когда зал бурлил, переваривая его слова, он пристально всматривался в лицо Фабия. Весь облик старика выражал непреклонность, глаза сверкали злобой. Радость Публия померкла, но его подбородок дрогнул и упрямо выдался вперед. «Ну, Фабий, восставая против меня и теперь, ты восстаешь против Рима, ты становишься оборотнем. И все же я заставлю тебя радоваться моим победам!» — мысленно воскликнул Сципион.

По обсуждаемому вопросу все было ясно, и никто больше не решился высказываться вразрез Сципиону. Лишь по настоянию неукротимого Фабия один из его приспешников внес поправку в формулировку постановления, по существу ничего не меняющую для Сципиона. Она гласила, что консул, назначенный в Сицилию, может переправиться с войском в Африку, если того, по его мнению, потребуют интересы государства. Таким образом, эта корректировка усугубляла ответственность Сципиона и частично освобождала от нее сенат, но Публий и не помышлял о том, чтобы укрываться за именем сената или народа; при любом исходе дела он готов был держать ответ за результаты африканской кампании лично, потому и не стал возражать против такой добавки к формуле сенатского решения. Началось голосование. Большинство сенаторов приняло сторону Сципиона, возле Фабия, который, конечно же, был против Сципионова предложения, несмотря на все внесенные в него поправки, собралась примерно четвертая часть сената.

Публий добился своего и тут вдруг ему стало страшно. Впервые его испугали опасности предстоящего похода, сулящего Риму грандиозную победу в случае успеха и великие несчастья при неудаче. Но перед мысленным взором предстали картины каннского побоища и «Долины Костей», и страх растворился в ослепляющем сиянии гнева.

Заседание подходило к завершению. Сципион представил на утверждение сенату перечень мер по организации предстоящей кампании с указанием требуемых затрат, предварительно согласованных с квесторами. Он просил от государства не больше, чем любой другой консул для самой обычной войны. Особую статью составляли только расходы на флот, который, по его словам, и без того необходимо усилить, чтобы после войны стать великой средиземноморской державой. Такие выражения, как «после войны», шокировали сенаторов. Никто из них пока еще не смел заглядывать в будущее за столь высокий барьер, каким казался Карфаген, потому одних эта масштабность взглядов молодого консула восхищала, а других — возмущала. Но умеренность запросов консула на всех произвела благоприятное впечатление. Однако тут попросил слова Фабий Максим и решительно поднялся с места. По его облику Публий понял, что старик не сложил оружия и приготовил ему новый сюрприз. Сципион посмотрел на патриарха с восхищением.

Фабий говорил, как всегда обстоятельно и убедительно. Он снова на разные лады изображал, сколь пагубны для государства люди, подобные Сципиону, но делал это так искусно, что сенаторы, которым порядком прискучила любимая тема старика, все же в который раз поддались чарам его речи, залюбовались им, заслушались прекрасным патриархальным языком. Тем не менее, все это походило на риторическое упражнение, пока Фабий не объявил о припасенной им сенсации, о каковой он якобы узнал лишь накануне. По заявлению Фабия, его собственные разведчики выяснили, что Магон Барка, навербовав новое войско, оставил Балеарские острова и направился в Лигурийский залив. На основании столь тревожных вестей Максим потребовал лишить Сципиона средств на африканский поход и права проводить набор воинов, дабы снарядить войско против Магона. «Коли уж консул не желает защищать Отечество и бежит от войны невесть куда, будем обороняться сами», — подвел итог своей речи Максим.

— Отцы-сенаторы! — вскричал Сципион. — Вы знаете, кто есть Магон? Вы имели дело со вторым братом Ганнибала и убедились, что Газдрубал не идет ни в какое сравнение с Ганнибалом. Магон же уступает Газдрубалу, как тот — Ганнибалу! Само имя предостерегает его от завоеваний, ибо, насколько я знаю, в переводе с пунийского языка означает «щит». Его намерение воевать в Италии, если таковое действительно с отчаянья пришло ему на ум, нельзя воспринимать серьезно!

Однако воззвание Сципиона уже не могло погасить эпидемию страха, поразившую сенаторов. С трудом он добился их внимания и разъяснил, что большую часть года будет находиться в Сицилии, готовя дальний поход, и в случае надобности незамедлительно выступит против Магона, как когда-то Семпроний — против Ганнибала. В Африку же он переправится, лишь после того как с Магоном будет покончено. Кого-то такие доводы успокоили, но общее волнение не утихало. Фабианцы воспряли духом и нагнетали страхи. По залу ходили мнения, что надо отложить вопрос относительно Африки, пока не определится судьба войска Магона. Подобное решение было пагубным для Сципиона, оно означало для него тихое, но жестокое поражение. Тогда Публий поспешно согласился со всеми требованиями Фабия: отказался от набора нового войска и казенных денег, оставив за собою только сицилийский контингент и право вербовать добровольцев и снаряжать их за счет частных средств. После этого Сципион закрыл заседание, считая себя все же победителем. Триумфатором выглядел и Фабий, он полагал, что воздвиг перед Сципионом непреодолимые препятствия.

Публий подошел к Максиму и, пронизывая его экспрессивным взором, сказал:

— Фабий Максим, не думал я, что мои гонцы менее расторопны, чем твои. Но я не имею данных о передвижениях Магона. По моим сведениям, он все еще сидит на острове. Представляется мне также, что знай ты наверняка о его походе в Италию, заявил бы об этом гораздо раньше, дабы еще сильнее мне повредить. Уж не фантазируешь ли ты, Фабий?

— Гонец с Балеар добирается в Рим несколько дней, за это время информация устаревает, — спокойно, но со скрытой насмешкой, заговорил в ответ Фабий. — Я знал о приготовлениях Магона и уверен, что именно в эти дни он отплыл к лигурийским берегам. Мой опыт является порукой истинности сделанного заявления. Как раз так я и сообщил об этом сенату.

— Ах, ты уверен? Так я и думал. Твою энергию и хитрость, Фабий, да обратить бы на благо Родине! Ты добился того, что война с Карфагеном стала чуть ли не личным моим делом. Но меня это не остановит. Ты лишил меня в столь важном предприятии поддержки государства, тем лучше: никто, кроме моих друзей и моих солдат, не посмеет притязать на славу. Одно меня мучает, Фабий, страшусь я за тебя: как-то ты посмеешь взглянуть мне в глаза, когда, добыв Отечеству великую победу, я вернусь в Рим! Ужасно, Фабий, проклясть себя на склоне жизни!

— Не знаю, юноша, — произнес Максим уничтожающе вежливым тоном, — удастся ли мне еще раз взглянуть тебе в глаза, не знаю, вернешься ли ты в Рим, потому не могу сказать, каким взглядом я удостоил бы тебя, но что меня поистине удивляет, так это то, как ты сейчас смеешь смотреть мне в глаза, юноша.

— Что же, Квинт… Фабий Максим, я оставлю последнее слово за тобою как за старцем, но за мною останется последнее дело. И прошу тебя, Фабий, найди в себе мужество дожить до моей победы!

У порога храма Сципион попал в объятия брата Луция и Гая Лелия. Они еще не имели права присутствовать на заседаниях сената и ожидали на улице.

— Мы уже все знаем! — воскликнули они в один голос.

Через несколько мгновений их окружили вышедшие из курии Марк Эмилий Павел, Корнелий Цетег, Квинт Цецилий Метелл, Эмилий Пап и другие соратники Сципиона. На лицах сенаторов лишь временами неуверенно просвечивалась надежда сквозь сумрак озабоченности.

— Формально мы добились своего, но по сути… Боюсь, что из-за ограничений Фабия мы ничего не сможем сделать и только скомпрометируем нашу идею и самих себя, — сказал Ветурий.

— Нет, друзья! — окидывая всех светлым взором, произнес Сципион. — Мы победили! Правда, нам предстоит несколько изменить тактику. Лишившись поддержки государства, мы одновременно избавились и от зависимости, обрели свободу от всех этих фабиев и фульвиев, которые в противном случае строили бы нам козни на протяжении всей африканской операции. Теперь же нам будет потруднее вначале, зато станет легче потом. Смотрите в будущее с оптимизмом, благо, нам есть куда обратить взор. Назавтра я всех вас, друзья, приглашаю на обед, там и поговорим о дальнейших действиях. Сегодня же мы потрудились достаточно и заслужили отдых.

Сципион подошел к ступеням, ведущим вниз к форуму. При его появлении над волнующейся на площади толпой взвился смерч ликования. Ощутив хмельной дух славы, Публий поднял руку, приветствуя народ, и начал медленно, величаво сходить с Капитолия. На последних ступеньках он задержался и, используя их как трибуну, обратился к народу с короткой речью.

— Квириты! Поход в Ливию состоится и подведет итог этой затянувшейся войне! — провозгласил Сципион. — Сенат отказал нам в помощи по организации этой кампании, но не в силах был запретить патриотам стремиться к победе! Люди, вознесшие свои корыстные страстишки над интересами Отечества, открыто самоустранились из этого грандиозного предприятия нашего государства. Тем лучше! Борьба с Карфагеном становится истинно народным делом, нашим делом, и мы докажем, что не нобили выигрывают войны, а рядовые граждане, народ!

Консул шагнул вниз, толпа покорно расступилась перед ним. Тут по людскому морю пробежала рябь. К Сципиону пробивался какой-то отряд, сплотившийся наподобие «черепахи». В центре этой группировки Публий увидел Эмилию Павлу. Поверх ее торжественной столы была накинута пурпурная палла, что вызвало нездоровое возбуждение у стоящих на склоне Капитолия сенаторов враждебной Сципиону партии. Когда Эмилия в борьбе прорвалась к Публию, ее разгоряченное лицо пылало румянцем, глаза сверкали торжеством, а яркое покрывало спало с головы на плечи, обнажив сверхмодную прическу.

— Ты отлично руководила боевыми действиями своей свиты и по праву облачилась в одеяние триумфатора, — сказал с улыбкой Сципион, несколько ошеломленный поведением жены.

— К тебе, мой консул, невозможно подступиться. Мне пришлось оставить лектику у торговых рядов и вступить врукопашную, — промолвила она лукаво, — а если бы моя палла была обычного цвета, ты бы меня даже и не заметил среди великого множества твоих почитателей.

— Да, триумфальный плащ как раз тебе под стать. И если лицо твое не красно, как у Юпитера, то уж, без сомнения, прекрасно, как у Юноны! Торжествуй с полным правом, Эмилия Павла, мы с тобою победили.

Своим самообладанием Публий сумел внушить плебсу мнение, будто поступок его жены в высшей степени похвален и не содержит в себе ничего предосудительного, нескромного, и народ умилялся, видя Сципиона одновременно в двух лицах: сразу и в мужской, и в женской ипостаси.

Дальнейший путь домой не принес происшествий. В атрии сыновей встречала Помпония. Взглянув на вошедшего Публия, она опустила голову, но через миг, гордо выпрямилась и посмотрела в глаза старшего Сципиона.

— Все хорошо, мой Публий, ты отправляешься в Африку? — почти без вопросительной интонации твердо произнесла она.

— Да, но еще не скоро. У нас много дел в Италии и Сицилии, — стараясь говорить будничным тоном, ответил Публий.

— Да помогут тебе Юпитер и Марс!

— И Венера также, — усмехнувшись, добавил Публий и улыбнулся Эмилии.

— Луций поедет с тобою?

— Да, конечно, ведь он тоже Сципион, — сказал Публий и вытолкнул стоявшего за его плечом брата на передний план.

Ветурия при этом восхищенно взвизгнула, зарделась румянцем, но в следующие мгновение расплакалась.

Обед прошел в домашнем кругу, чинно и холодно. Мысли и мужчин, и женщин были устремлены в будущее, которое грозно нависло над настоящим и выпило из него жизненные соки, отчего эти часы сделались призрачными.

Вечером Эмилия властно повлекла за собою Публия и потребовала, чтобы сегодня он наконец-то принадлежал ей целиком, не только телом, но и душою.

 

10

На следующий день Сципион пришел на Марсово поле и некоторое время усиленно занимался военными упражнениями, восхитив присутствовавших там новобранцев. Попутно ему удалось завербовать кое-кого из зрителей добровольцами в свое войско. Несколько позже пришел на плац и Красс. У храма Беллоны он занимался формированием пополнения в бруттийские легионы, доставшиеся ему в наследство от Ветурия.

— Вот срываю злобу к Фабию на этих деревянных манекенах, — сказал ему Публий, — ну и исполосовал же я их!

— Лучше пойди в рощу и найди трухлявый пень, а эти бревна оставь для моих солдат, — в тон ему ответил Красс.

Возвратившись домой, Публий долго полоскался в своих термах, где ему хорошо думалось, а потом расположился в таблине и несколько часов писал послания к различным городам и коллегиям граждан.

Часа за три до наступления сумерек стали собираться приглашенные гости. Сципион устроил им роскошную трапезу. За обедом он острил без удержу, говорил стихами, импровизировал на различные темы, то есть предстал настоящим Сципионом, таким, каким он был мил сердцам друзей. Вначале гости чувствовали себя скованно, будучи удрученными трудностями, возникшими в их деле по вине политических противников, но благодаря бодрящему жизнелюбию хозяина постепенно повеселели, стали смелее высказываться, и некоторые из них произвели на свет неплохие идеи. Выслушав друзей, Публий столь же легким, изящным слогом, каким произносил экспромты и тосты, начал говорить о своих планах. Разбуженные застольным весельем умы всех присутствующих живо анализировали каждый пункт предлагаемой консулом программы, и тут же велось их смелое обсуждение. Совещание затянулось до полуночи, но никто не замечал времени, поддавшись воодушевлению творчества.

В последующие дни друзья Сципиона стали собирать своих друзей и пропагандировать среди них политику консулов, давать указания клиентам. Вскоре забурлил весь Рим, а следом — и Италия. Многочисленные гонцы заполонили дороги, неся послания общинам союзных городов и просто влиятельным людям. Отправились в различные регионы страны и многие сенаторы, дабы личным влиянием способствовать успеху.

Посланцы консулов обращались к италикам и гражданам с воззванием поддержать передовых людей Отечества на переломном этапе истории. Африканская кампания Сципиона провозглашалась началом новой эпохи, его идеи о гармоничном устройстве мира подавались как доктрина качественно нового бытия Италии, возвышения ее до роли всемирного сената со всеми вытекающими из этого последствиями. Каждому италийскому народу, всякому городу были подчеркнуты конкретные выгоды такого положения. Портовым городам обещали с подавлением Карфагена обеспечить свободу торговли сначала в западном, а потом и в восточном Средиземноморье, другим сулили богатства Персии и Индии, третьим — африканских рабов, четвертым предрекали возможность наслаждаться миром, не опасаясь воинственных соседей, и всем вместе — положение первых граждан новой цивилизации. «Чем больше государство, тем более велик человек, ибо горизонты его жизни расширяются от границ городской черты в перспективе — до крайних пределов мира, и в жизнедеятельности каждой общины отражаются культуры тысяч далеких народов», — писал Сципион в своих обращениях.

Параллельно с картинами процветания Италии изображались альтернативные события, которые могут ожидать страну, если, послушавшись Фабия, упустить благоприятный момент для победного завершения войны. Промедление неизбежно будет использовано Карфагеном для восстановления сил и организации последующего наступления. «Цель любого поединка одна: ты должен поразить соперника, в противном же случае он поразит тебя», — говорили на италийских форумах люди Сципиона. Ясно, что при изменении ситуации в противостоянии двух великих государств в пользу Карфагена уже пунийцы станут формировать структуру послевоенного мира, а их господство, основанное на подавлении подвластных народов, станет катастрофой для всего человечества. Отсюда опять-таки выводилась особая роль Рима в мировых событиях, который, борясь за собственную свободу, одновременно отстаивает всю цивилизацию.

Было и другое направление в этой политической кампании. Наряду с разъяснением народным массам идеологии Сципионовой партии, в более узкие круги италийской знати аккуратно внедрялась мысль, что Сципион олицетворяет собою восходящие силы Рима. Фабий стар, Фульвий тоже немолод. В таких условиях будущее государства виделось за Сципионом и его окружением. Основываясь на этих соображениях, уже сами италийские политики делали вывод о целесообразности оказания помощи Сципиону, пока он в ней нуждается, дабы, заручившись его благосклонностью, в будущем получать от всемогущего Рима проценты со своего благодеяния.

Таким образом, с целью всестороннего воздействия на разноликие народы Италии Сципион связал в единый узел идеологию, политику и частный интерес. В каждой категории граждан Сципион затрагивал самые сильные стороны их натуры; обращаясь к людям высокой души, он взывал к лучшему, что в них есть, обращаясь к корыстным, — приводил в движение их низменные страсти.

Усилия Сципиона и его сторонников дали хотя и не стопроцентный, но все же значительный результат. Наибольший отклик воззвание получило в Этрурии и Сабинской области, особенно среди городов, которым Сципион оказал услуги в бытность свою квестором и эдилом. При этом среди этрусков сыграл немалую роль возрожденный к случаю миф о происхождении рода Помпониев из их области, что позволило им видеть в Сципионе соплеменника. Выразили готовность поддержать экспедицию и многие общины Умбрии, а также другие италийские народы. В самом Риме были собраны немалые средства за счет частных пожертвований и займов под будущую африканскую добычу. Состоялось совещание по координации совместных действий, где представители городов рассказали о возможностях своих сограждан в оснащении армии и флота, на основании чего был выработан план, определяющий поставки материалов и снаряжения, а также — контингенты добровольцев. В соответствии с выработанной стратегией подготовительной кампании самые авторитетные производственные коллегии получили подряды на работы.

Повсюду забурлила деятельность. Половину Италии захватил водоворот этих событий, раскрученный Сципионом. В Остии была организована верфь, где строился флот, неподалеку соорудили лагерь, в котором собирали добровольцев и готовили из них воинов. Из разных краев Италии тянулись в Лаций обозы. Из Этрурии по Кассиевой дороге доставляли хлеб и другое продовольствие, железо, холст на паруса, корабельный лес, оружие, шанцевый инструмент и прочее походное снаряжение. Со стороны Умбрии по Фламиниевой дороге и по Валериевой — из Сабинской области шагали отряды новобранцев. Некоторые самнитские племена прислали добровольцев во флот.

Столь масштабная вовлеченность в предприятие Сципиона множества людей дала, кроме основного, еще и второй положительный результат: «Эффект Эвмена» — как назвал его в шутку Публий — состоящий в том, что дельцы, общины и города, вложившие свои средства в организацию похода, уже не только душой, но и нитями материальных интересов оказались связанными с делом Сципиона, а потому стали горячими приверженцами консула, сложившись в союзную ему политическую силу.

Наряду с подготовкой африканского похода Сципион занимался и прочими делами государства. Много усилий потребовало устройство игр для народа в честь успешного завершения испанской войны. Как известно, на это мероприятие сенат выделил средства из государственной казны. Некоторые друзья советовали Публию вложить их в финансирование военной кампании. Однако он, поразмыслив, удержался от соблазна и использовал казенные деньги исключительно в соответствии с буквой закона, чем крайне разочаровал Фабиевых шпионов, пристально следящих за его деятельностью в поисках повода для того, чтобы по истечении срока консульских полномочий Сципиона привлечь его к суду и тем самым оборвать политическую карьеру лидера враждебной партии.

Правда, и в этом случае не обошлось без неприятностей. Когда Сципион пришел в эрарий получить деньги и предъявил квесторам сенатское постановление, те под всяческими предлогами стали препятствовать исполнению его требования. Вначале они сказали, что в связи с поздним часом казнохранилище уже заперто и делами они будут заниматься только завтра, потом невнятно заговорили о намеченном на следующий день религиозном ритуале и прочих заботах, которые никак не позволят им заняться чем-либо иным. Выслушав эти нелепые отговорки, Сципион, едва сдерживая гнев, заявил: «Если вы не в состоянии открыть эрарий, я сделаю это сам. Ведь, не наполни я его испанской добычей, нечего было бы и запирать».

Он приказал ликторам взломать дверь, но тут квесторы вдруг заметили, что солнце еще довольно высоко, и пообещали успеть обслужить консула сегодня же.

Этот эпизод получил широкую известность. Многие одобряли поведение консула, иные осуждали. Каждая из сторон трактовала возникший конфликт в свою пользу и пыталась опорочить соперников, и те, и другие делали это убедительно.

Как и всякое действо, затеянное Сципионом, игры прошли с широким размахом и блеском. На это празднество собралось почти столько же народа, сколько полгода назад — на выборы магистратов, и несколько дней и ночей город сотрясался от восторгов толпы. Фабий не находил себе места, он затыкал уши, чтобы не слышать восхвалений Сципиону, больно зажмуривал глаза, дабы не видеть воздаваемых покорителю Испании почестей. Для половины сенаторов это время стало сплошным кошмаром. Плебс не давал им прохода, повсюду преследовал, везде находил и проклинал их за противодействие консулу. Им чудилось, будто Сципион призвал духов тьмы, чтобы покарать воспротивившихся его воле.

Кроме того, Публий умудрился выкроить средства еще и на дары дельфийскому храму Аполлона, обещанные оракулу после каннского поражения. Он снарядил в Грецию посольство, которое доставило в Дельфы весомый золотой венец и серебряные изображения трофеев, захваченных у побежденного Газдрубала.

Но все же наибольших трудов требовала подготовка к войне. Главное внимание Сципион уделял строительству флота и формированию войска, тем более, что в устройстве игр значительную помощь ему неожиданно оказала Эмилия, проявившая при этом богатую фантазию и организаторские способности. Публий же постоянно пребывал в разъездах и загнал немало коней на италийских дорогах. Зато он успевал повсюду и одновременно вел дела в Риме, Остии, Этрурии, Самнии, Умбрии и Апулии.

В Остийской верфи были заложены остовы двадцати квинкверем и десяти квадрирем. Как и в критических условиях первой войны с пунийцами, было налажено серийное производство деталей судов, которые затем собирались в более крупные узлы, после чего поставлялись на стапели, где корабельные корпуса возводились уже из целых блоков. Такая технология, несмотря на неудобство подгонки конструкций друг под друга на месте окончательной сборки, позволяла существенно сократить сроки создания флота. Уже через полтора месяца после доставки на верфь леса со склонов Апеннинских гор, тридцать белых, пахнущих сосновой смолою боевых кораблей были спущены на воду.

Пока строились суда, на берегу проходили подготовку команды гребцов. На ровном месте устанавливались скамьи c упорами для ног, подобно тому, как они располагались на палубе, на них рассаживали людей и учили по команде согласованно совершать движения, аналогичные гребле.

А тем временем в сухопутном лагере упражнялись будущие легионеры. Добровольцев было много, а доспехов и оружия — гораздо меньше. Потому Сципион проводил особенно тщательный отбор кандидатов в свое войско, учитывая при этом не только их физические данные, но также патриотизм, стремление к славе и смекалку. За каждым из тысяч молодых людей он наблюдал персонально и с каждым беседовал, прежде чем записать его в свое войско. Таким образом он составил надежный семитысячный отряд, правда, снаряжения не хватило даже для этого количества воинов, и многие отправились в поход безоружными.

Однако, как ни торопил Сципион своих друзей, дельцов, рабочих, как ни спешил сам, подготовка кампании затягивалась. Уже наступило лето. Лициний Красс давно был в Бруттии. Там же находился со своими легионами Квинт Цецилий, получивший проконсульские полномочия благодаря ходатайству Сципиона. Отбыли в предназначенные им провинции преторы. Тормозили Публия еще и тревожные сведения относительно Магона.

Баркид вначале задержался на островах, но позднее, усыпив промедлением бдительность римлян, все же прибыл в Лигурию. Обосновавшись в Генуе, он стал вербовать наемников из местных племен. Численность его войска скоро превысила десять тысяч. На помощь претору, ведающему северной Италией, отрядили проконсула Марка Ливия с легионами, стоявшими в Этрурии, и Валерия Левина с городскими подразделениями. Три полководца со своими войсками прикрывали дороги, ведущие в центральные районы Италии, и напряженно следили за поведением врага. Магон же, учтя печальный опыт Газдрубала, не форсировал события и пока ничего, кроме антиримской агитации среди лигурийского населения, не предпринимал.

В такой ситуации можно было ожидать активности от Ганнибала, но он словно и не знал о появлении в Италии Магона. Видимо, Пуниец сомневался в силах своего войска или слишком низко оценивал способности младшего брата. В Бруттии в этот год свирепствовала чума, потому люди на время забыли вражду друг к другу и направили все силы на борьбу с эпидемией. Ганнибал, за неимением других дел, предавался печали и разочарованию в тени роскошной рощи у храма Геры в окрестностях Кротона. Там он велел поставить алтарь с надписью, перечислявшей его подвиги, с указанием количества людей, убитых при их свершении.

В начале лета стало ясно, что в этот год Сципион не сумеет осуществить свой замысел. В сложившейся обстановке первостепенное значение вновь приобретала политическая борьба. Следовало ожидать, что противники в Риме станут строить ему всевозможные козни с целью лишить его власти, прежде чем он дойдет до Карфагена. Потому перед тем, как отправиться в Ливию, необходимо было укрепить тыловые позиции и на несколько лет вперед обеспечить своей партии господство в Риме.

Сципион разработал программу политических действий, содержащую, наряду с рекомендациями по проведению выборов должностных лиц и списку кандидатов, меры идеологического и религиозного характера. С этим документом он ознакомил только ближайших друзей и велел им строго соблюдать секретность в обращении с ним.

Сам Сципион наконец подготовился к походу и принялся заново готовить к нему общественное мнение. Его политические противники упорно создавали культ Магона и нагнетали страх перед младшим Баркидом, чтобы представить намерение консула перенести войну в Африку как несвоевременное, подвергающее Родину опасности. В настоящий момент уже ничто не могло воспрепятствовать Сципиону осуществить свой план, так как он располагал законными полномочиями для принятия самостоятельного решения, но эмоциональный фон, который останется в Риме, после того как он покинет Италию, будет весьма значим для его партии. И вот, для того чтобы придать необходимую политическую окраску своим действиям, консул стал делать вид, будто колеблется в замешательстве, а его друзья принялись демонстративно убеждать его совершить задуманное, не оглядываясь на Магона. По их словам, Баркида заслали в Италию не воевать, а лишь пугать римлян, то есть как раз для того, чтобы помешать осуществлению африканского похода, потому де он и ведет себя в Лигурии столь пассивно. Голоса, взывающие к Сципиону, раздавались на площадях и улицах, на рынках и в торговых лавках, в термах и частных домах. Эти призывы звучали гораздо привлекательнее, чем трусливые нашептывания противников консула, и все больше завоевывали симпатии плебса. В конце концов Сципион созвал народную сходку, дабы посоветоваться с гражданами относительно главного вопроса года, и там умело дал себя «уговорить» совершить поход на Карфаген, несмотря ни на что.

 

11

Проводы консульского отряда проходили при торжестве народа, считавшего это мероприятие собственной победой, и превратились в своеобразное празднество. Пестрая шумная толпа следовала за войском до самой Остии, оглашая просторы Лация возгласами радости и скорби, плачем и смехом.

Сципион расстался с родными на Палатине у порога своего дома. В тот тревожный час Эмилия предстала перед ним прекрасной как никогда. Возросшую полноту, обещающую Публию в скором времени добрые вести, она утопила в водопаде хитроумно расположенных складок длинного одеяния знатной матроны и статью соперничала с изваянной Фидием Афиной. Запечатлеть же ее лицо не был способен ни один греческий мастер, ибо оно было истинно римским и выражало непреклонную волю к победе, словно сама она, Эмилия Павла, отправлялась на войну, и величавую гордость жены великого вождя величайшего народа. Ни малейшее сомнение или опасенье не бросало тень на ее ясный светлый лик. В столь трогательный момент эта римлянка была тверда, непоколебима, как сам Рим.

Между тем в ее глазах сейчас отчетливо стояла картина прощания с отцом, Луцием Эмилием Павлом, когда они с матерью так же у порога дома провожали его в поход, закончившийся каннской трагедией, и тяжкие воспоминания об ужасной гибели отца соединялись в ее душе с отчаянным страхом за Публия. Однако она владела собою, как мудрый полководец на поле боя, ибо желала запечатлеть в памяти Сципиона такой образ о себе, в котором он в течение нескольких лет страшной войны в зловещих ливийских землях, более страшных для римлян, чем страна Плутона, мог бы находить силы для борьбы, образ, который насыщал бы дух его силой и влек к победе.

Она исполнила свой долг. Ни на мгновение ее глаза не замутились пеленою слез, ни разу не дрогнули губы. И в придачу к семи тысячам добровольцев Публий получил легионы любви и красоты, переданные ему в целости и сохранности.

Мать Сципиона была так же величественна, как и жена, только взор Помпонии не был столь ясен. Все пережитые ею сцены прощания с мужем и сыновьями слились в кошмарное видение. Она столько раз отправляла своих близких в чуждые неведомые страны, что у нее уже не осталось сил для печали. Все происходящее она видела словно издалека и мечтала лишь о том, чтобы ей хватило воли дожить до встречи с Публием и Луцием, но удалось умереть, прежде чем они снова соберутся в поход. Даже Ветурия, напитавшись духом гордого спокойствия, исходящим от двух других матрон, исполнилась патрицианского достоинства и с честью выдержала свою роль.

Когда братья в последний раз обняли женщин и стали спускаться вниз к форуму, где их ожидала восторженная толпа, Эмилия улыбнулась и произнесла, обернувшись к остальным женщинам: «За Публия не стоит опасаться: небеса ему помогут, ведь красноречием он давно привлек на свою сторону богов, а обаянием очаровал богинь, — и после паузы, снисходительно глядя на маленькую Ветурию, добавила, — за Луция тоже можно быть спокойным, поскольку рядом с ним — сам Сципион». Ветурия удивилась такой фразе, подумав, что Луций — тоже Сципион, и, не поняв насмешки, она все же ощутила ее. Однако сейчас ей было не до этого: глядя на удаляющегося Луция, она готова была заплакать и прилагала все силы, стараясь подавить порыв эмоций.

В следующее мгновение уже все три женщины почувствовали себя обессиленными и, чтобы не разрыдаться на виду у зевак, прохожих и слуг, поспешно скрылись в доме.

Во второй половине дня Сципион прибыл в Остию. Переночевав там, ранним утром его небольшое войско и громоздкий обоз погрузились на суда и покинули гавань. Выйдя на веслах в морской простор, флотилия поставила мачты с парусами и устремилась на юг вдоль невысоких берегов Лация.

Солнце поднималось к центру небес, раскалялось и истекало зноем. Мелкие волны неспешно плескались, блистая разноцветными бликами, словно кокетничали и заигрывали друг с другом. Природа источала сладостную негу, в воздухе, казалось, слышался шепот влюбленных.

Публий вспомнил, что именно в такой погожий, наполненный светлой радостью день он отправился в Испанию. К нему вернулись давние мысли и переживания. Тогда дух его рвался вперед, ни тени сомнения не омрачало роскошный морской пейзаж вокруг него. Он был слишком ожесточен неудачами Отечества и разозлен бездействием, чтобы в нем осталось место для робости. Крылатая Виктория парила в небесах, увлекая его за собою, и успех казался совсем близким. Он надеялся управиться с Испанией в два-три года, а через пять — штурмовать Карфаген. Но вот прошло шесть лет, а в мире как будто и немногое изменилось. В тот раз он плыл в направлении, противоположном цели, а Африка представлялась близкой, теперь же его флот движется на юг, но все еще не в Карфаген. Сейчас он, как никогда прежде, был подготовлен к ведению войны и знал, что одолеет любого соперника в любых условиях, однако под оболочкой оптимизма в глубинах его души бродила тревога, поднимавшая осадок зловещих чувств, сгущавшая мрак, подобно тому, как под сверкающими брызгами теплых волн скрывается холодный сумрак подводных течений. Впереди у него, несомненно, будет радость побед, но, однажды погрузившись с головою в войну, он познал основанье, на котором воздвигается успех. Там, глубоко внутри войны — гримасы Ужаса и Страха, Отчаянья и Боли, гибель друзей, коварство союзников, измены сограждан и Смерть, Смерть, Смерть, смерть воинов, вражеских и своих, смерть тысяч мирных жителей, которою искупаются проступки единиц.

Сципион не сомневался в справедливости и — что еще важнее — в неизбежности этой войны. Однако, вкусив в последнее время радостей мирной жизни, он с трудом, насильно возвращался к жестокости своего ремесла полководца. Но в противостоянии двух величайших держав современности кто-то должен пасть. «Так пусть же погибнут худшие, — говорил себе Сципион, — пусть восторжествуют в мире простые честные нравы римлян и будет попран развращенный незаслуженным торгашеским богатством Карфаген».

Память вернула его в события прошлого дня. Он снова увидел двух женщин, благословляющих его в поход. Одна из них являла собою суровость и волю, другая — величие и торжество. Фигура матери была напряжена, словно она уже взвалила себе на плечи груз предстоящих сыновних трудов, приняла на себя все его неудачи, разделила с ним самые черные дни. Эмилия олицетворяла успех, воплощала высшую цель — победу народа римского над Карфагеном, Сципиона — над Ганнибалом, своим обликом она предсказывала триумф и одновременно призывала к нему. Мог ли он в чем-либо сомневаться, обладая духовной силой такого напутствия!

Потом он вспомнил ревущую толпу сограждан, принявших эстафету проводов от самых близких людей. Их чувства не были столь утонченны и возвышенны, но содержали великую мощь солидарности народа. Казалось, сумей Сципион перенести этот грозный рев в Ливию, и стены Карфагена рухнут от одного только сотрясения воздуха. Правда, тут же Публий поймал себя на мысли, что не стоит особо обольщаться ликованием плебса, который так же дружно рукоплескал и авантюристу — Теренцию Варрону. Однако в следующий момент он подумал, что, несмотря на трудности и заблужденья, народ растет вместе с возмужаньем государства, ибо на смену восторга дутыми лозунгами Варрона пришло признанье Фабия Максима и Клавдия Марцелла. И разве нынешняя поддержка, оказанная ему, Публию Корнелию Сципиону, не есть выражение прогресса сознания простых граждан Республики?

Между тем, пока Сципион предавался размышлениям, наслаждаясь паузой в делах, суда двигались вперед. В Путеолах экспедиция позволила себе передышку и пополнила запасы продовольствия. Через день путешествие продолжилось, и вскоре флотилия Сципиона вошла в гавань сицилийского города Панорма.

 

1

Прибыв в провинцию, Публий сразу же с головою окунулся в хозяйственные и организационные дела. Важнейший вопрос, который в первую очередь требовал разрешения, состоял в том, чтобы определить: переправляться ему в Африку в этом году или же дожидаться весны. Сципион не привык напрасно терять время, да и политическая обстановка в Риме вынуждала его торопиться. Сейчас он был консулом, и никто не мог воспротивиться его воле, следующий же год означал избрание новых магистратов, соответственно — новый виток политической борьбы, а следовательно, новые козни противников. Однако затевать столь грандиозное предприятие, как поход на Карфаген, не подготовив его должным образом, не следовало. Решение можно было принять, только изучив состояние сицилийских войск, общую ситуацию на острове, а также — в самой Африке.

Уже почти год Сципион не имел определенных сведений о своих нумидийских союзниках. Масинисса, по слухам, вел тяжелую борьбу за власть в своем царстве, развернувшуюся после смерти его отца Галы. О Сифаксе и вовсе не было никакой информации, и это настораживало, так как вынуждало сомневаться в его верности. Поэтому консул сразу же по прибытии в Сицилию приказал Гаю Лелию организовать экспедицию в Ливию с целью произвести полномасштабную разведку. Сам же он вместе с претором Луцием Эмилием Папом объезжал места стоянки легионов, делал смотр войскам и формировал подразделения для своего похода. При этом он отдавал предпочтение солдатам, служившим у Клавдия Марцелла, поскольку считал их наиболее подготовленными как для битвы в чистом поле, так и для штурма укреплений, высоко ценил Публий и их победные традиции. К каннским легионам консул пока только присматривался. Опалу, которой их подвергло государство, он считал не вполне справедливой, поскольку главными виновниками того знаменитого поражения, по его мнению, были военачальники. Поэтому он желал помочь этим солдатам, в большинстве своем спасенным от истребления у Ауфида им же самим, заново заслужить себе имя римлян, граждан и победителей. Но у него вызывало опасения то, что длительное бездействие могло испортить их воинские качества. Кроме того, внимание, оказанное этим, обесславленным легионам оскорбило бы других солдат. Привезенных из Италии добровольцев, включавших и новичков, и ветеранов испанской кампании, он распределил по центуриям сицилийских легионов, желая сделать все свои подразделения равноценными и создать условия, подстегивающие новобранцев соревноваться в выучке и доблести с опытными воинами. Чтобы вооружить не имеющих снаряжения, Сципион прибегал ко всевозможным хитростям и уловкам.

Так, например, он выбрал из семей местной знати триста самых избалованных и развратных юнцов и обязал их вступить в войско в качестве всадников. При этом офицеры Сципиона громогласно заявляли о великой чести, выпавшей на долю этих избранных молодых людей, но попутно так живописно изображали ужасы предстоящего похода в логово жестокого врага, что порождали ропот сицилийских аристократов и повергали в трепет их сынков. Когда эти всадники в великолепном снаряжении, дрожащие от страха за свои жизни, собрались вместе, дабы предстать перед консулом, им дали понять, что Сципион — самый великодушный из всех полководцев, явленных историей человечества, и насильно уводить на чужбину никого не собирается. Затем сицилийцам предоставили возможность несколько часов потерзаться стыдом и сомнениями, а наутро, после бессонной ночи, их с самым радушным видом поприветствовал консул и объявил, что превыше всего ставит честность и добрую волю, поэтому желает знать истинное настроение своих воинов и предлагает им высказаться по поводу африканской кампании со всею прямотою. Но и теперь страстно мечтающие избавиться от службы сицилийцы молчали, опасаясь дурных последствий излишней искренности. Однако такое их поведение было предусмотрено заранее, и накануне римляне договорились с одним из всадников, чтобы он демонстративно отказался от участия в походе якобы для проверки твердости духа остальных его соотечественников. В ожидании награды он поступил так, как ему предписывалось, и, выразив сомнение в своих воинских способностях, сказал, что хотел бы остаться на родине. Сципион задумался, делая вид, будто огорчен услышанным, потом просветлел, похвалил сицилийца за честность и освободил его от воинской службы, поставив единственным условием требование снарядить вместо себя одного из италийских добровольцев. Видя такой исход дела, остальные всадники последовали поданному примеру и все благополучно избегли страшившей их участи, с радостью передав своих коней, вооружение и прочие принадлежности людям Сципиона. Публий мягко попрощался с этими сицилийцами, выразив надежду, что когда-нибудь они еще послужат их общему Отечеству. Таким образом, без видимого насилия, при всеобщем удовлетворении был создан надежный конный отряд.

Так, по десяткам и сотням, трудно, с помощью различных ухищрений создавалась эта армия, предназначавшаяся для достижения победы в великой войне, исход которой должен был определить пути развития и характер цивилизации на последующие времена.

В целом состояние легионов оставляло желать лучшего, но все же Сципион рискнул бы переправиться в Африку и с этими силами в надежде сплотить и закалить войско уже в походе, если бы его не задерживали в Сицилии другие дела. Хотя война здесь уже закончилась, ее эхо все еще сотрясало местные народы. Многие годы сицилийские города сражались с римлянами, карфагенянами и друг с другом, в хаосе этой бойни принимая то одну, то другую сторону. Десятки тысяч людей уничтожила война, а сотни тысяч перетряхнула, низвергнув могущественных и возвысив прежде незаметных, сделав господ рабами, а рабов — господами. Еще не затихли взаимные обиды, не угасли разочарования от несбывшихся надежд. Ныне все сицилийцы покорно склонились перед Римом, но положение было таково, что при малейшей неудаче римлян в Италии или, скажем, Сципиона в Африке на острове вновь вспыхнет восстание. Публий не мог вести войну с Карфагеном, опираясь на столь ненадежный тыл. Он должен был прежде всего упрочить свою власть в Сицилии, сделав местные народы не только формальными, но и истинными союзниками.

В ходе выполнения этой задачи Сципион сразу же после наведения некоторого порядка в войсках отправился в Сиракузы, откуда к нему приходило особенно много жалоб.

Оказавшись в великолепнейшем городе Средиземноморья, в котором он прежде не бывал, Публий, вместо того чтобы любоваться местными красотами, погряз в мерзости человеческих склок. Каждый день его осаждали сотни недовольных. С некоторыми из них действительно поступили несправедливо, другим, наоборот, не позволили совершить несправедливость, и они считали это жестоким ущемлением справедливости. Сципион добросовестно пытался уладить все споры, поддерживая обиженных и мягко одергивая агрессивных. Прежний консул Валерий Левин устроил сицилийские дела наскоро, не устранив глубинных противоречий, особенно острых в Сиракузах. После поражения в войне сиракузские греки стали как бы чужаками в своем городе, где власть и богатство захватили италики, хотя римский сенат вынес решение восстановить коренное население в своих правах. Сципион не погнушался разворошить сор послевоенных интриг и строго, не поддаваясь ни на уговоры, ни на подкуп, консульской властью проводил расследования и утверждал торжество законов. Прямыми распоряжениями или через суд он отбирал имущество у тех, кто захватил его неправедным путем, и возвращал истинным хозяевам. Такими действиями Сципион нажил себе немало врагов, но, будучи тонким политиком, сумел еще больше приобрести друзей. Слава о его принципиальности и справедливости разнеслась по всей Сицилии.

Сиракузские аристократы, обретшие прежнее могущество благодаря консулу, наперебой приглашали его к себе в гости, где потчевали и развлекали от имени всей общины. Показав себя в делах истинным римлянином, теперь, во время этих приемов Публий предстал перед сицилийцами утонченным эллином, чем вдвойне очаровал местную знать.

Склонив общественное мнение в свою пользу, Сципион наконец-то начал получать от греков деятельную помощь в подготовке к войне. Города взяли на содержание легионы, что позволило римлянам сохранить в целости доставленное из Италии продовольствие, сицилийцы помогли Лелию отремонтировать старые корабли, с которыми тот отплыл в Африку, консула поддерживали средствами и воинским снаряжением. Однако время шло, и вероятность осуществления главного предприятия в текущем году уменьшалась. Консул отложил окончательное решение этого вопроса до возвращения Гая Лелия из вражеской страны.

Тем временем флот Лелия удачно достиг Африки, в разведывательных целях проследовал вдоль побережья и ночью пристал к ливийской земле у небольшого пунийского города, расположенного вблизи границы карфагенской державы с нумидийцами. Гай Лелий сразу же снарядил посольство к Сифаксу и Масиниссе, а утром во главе десанта напал на окрестные пунийские села.

Африканцы были потрясены появлением римлян в здешних краях. Их паника позволила солдатам Лелия легко захватить богатую добычу. А в тот час, когда римляне грузили на суда награбленное добро, в Карфаген во весь опор скакали гонцы, торопящиеся обрушить на столицу весть, будто в Ливии высадился с войском сам Сципион. О запланированном походе непобедимого римлянина здесь уже знали, и слухи о скором вторжении врага психической тучей довлели над душами людей.

Уныние и страх, некогда терзавшие Рим, ныне переселились в Карфаген. Настал черед пунийских женщин оплакивать судьбу детей, мужей, отцов и собственную участь. Настала очередь пунийских философов задуматься о превратностях счастья, а политиков — об ответственности за прежние воинственные призывы и о путях спасения. Наконец утешение было найдено в деятельности. Карфагеняне стали всерьез готовиться к отражению вражеского нашествия. Как в древние времена, начался набор воинов из числа пунийских граждан, давно забывших о такой чести. В мастерских принялись ковать оружие и строить метательные машины, на верфях — оснащать флот, на полях — заготавливать продовольствие.

В разгар этой кампании пришло сообщение о том, что Сципион по-прежнему пребывает в Сицилии, а у Гиппона высадился Лелий с кучкой легионеров, способных воевать разве только с сельчанами за мешок зерна. Когда угроза карфагенянам миновала, они решили сами угрожать римлянам. Вновь взгляды пунийских вождей устремились в Италию. Магону было послано существенное подкрепление, Ганнибала настоятельно просили активизироваться, дабы сковать силы римлян и удержать их на дальних подступах к Африке. Одновременно были снаряжены посольства в Македонию, к ливийским и нумидийским царям с целью закрепить их союзы с Карфагеном и возродить коалицию против римлян.

Благодаря суматохе в Карфагене Гай Лелий получил возможность спокойно дождаться возвращения своих гонцов. Послы к Масиниссе вернулись с самим царем, Сифакс же римлян не принял. Бывший гостеприимец Сципиона и Лелия переметнулся к карфагенянам. Придворные Сифакса солгали послам, будто царь отправился на многодневную охоту в свои дальние владения, и сами оказали им весьма холодный прием. Все же, несмотря на всеобщее отчуждение, гонцам удалось разузнать о нынешнем положении дел в царстве Сифакса.

После успешного визита Сципиона в Сигу, карфагеняне не смирились с потерей выгодного союзника. Пусть Сципион произвел на нумидийца более яркое впечатление, чем Газдрубал, сын Гизгона, зато у карфагенянина были особые средства воздействия на впечатлительного варвара. Ориентируясь в прежние годы на царство Галы, пунийцы и брата царя женили на карфагенянке и наследнику престола Масиниссе обещали в жены дочь Газдрубала, сына Гизгона — Софонисбу. Однако, когда трон этой державы зашатался от грохота междоусобных войн, когда Масинисса лишился сначала армии, а потом — и царства, расчетливые пунийцы проявили особый интерес и уважение к Сифаксу. Красавица Софонисба охладела к неудачнику Масиниссе и в срочном порядке полюбила Сифакса. Ее прелести довершили победу карфагенских милостей над нумидийцем. Сифакс женился на карфагенянке и сделался союзником своего тестя Газдрубала.

Масинисса более подробно описал Лелию ситуацию в Ливии, а заодно поведал ему о своих сказочных приключениях, произошедших за последний год, затмевающих похождения самого Одиссея, и умолчал только о том, что одна из героинь этих событий когда-то была его невестой.

После смерти царя Галы власть со ссылкой на некий давний обычай захватил его брат. В свою очередь, отправляясь в скором времени в подземный мир, этот почтенный старец передал земное царство своему старшему сыну. Развратный трон, столь беззастенчиво менявший хозяев, привлек других родственников царской семьи. Началась война. Полилась кровь. Власть силой захватил некто Мазетул, не рискнувший сразу назваться царем и объявивший себя для начала опекуном малолетнего отпрыска царского рода. Тут у недавно вернувшегося в Африку Масиниссы появился прекрасный повод для вмешательства в дела своей страны. Он прибыл в Мавританию и пытался навербовать там войско, но тщетно: царевич — фигура почтенная, но только когда стоит за плечом у царствующего отца или во главе армии. В нынешнем своем положении одинокий Масинисса не прельстил мавританского владыку предложением союза. Тогда он рискнул явиться в Нумидию в одиночку. На его клич собралось всего несколько сотен соотечественников. Однако талантливый человек и с малыми силами всегда отваживается на великие дерзания. Масинисса сумел произвести политический шум, напав на отряд юного царя. Это привлекло к нему множество недовольных существующими порядками или просто любящих приключения людей. Теперь у него уже было войско, с которым он разгромил превосходящие силы Мазетула и вернул себе отцовское царство. Но это была лишь первая песнь эпопеи. Далее в дело вмешались карфагеняне. Видя, что соседней страной овладел способный самостоятельный человек, вышедший из повиновения, и не располагая второй Софонисбой, Газдрубал отправился к Сифаксу и поднял его на войну с Масиниссой. Пока пуниец и его дочь вдохновляли царя на славные деяния, Масинисса сумел помириться с Мазетулом и бывшим молодым царем и привлечь их на свою сторону. Но, несмотря на консолидацию всех сил своей израненной в междоусобице державы, он был разгромлен Сифаксом в первом же сражении. Благодаря своей ловкости Масинисса сумел спастись и с горсткой людей укрыться в горах. В целях пропитания царь без царства вынужден был заняться разбоем. Скоро он столь преуспел в этом деле, что к его лагерю пролегли торговые пути, по которым купцы развозили добычу во многие страны. Сифакс, считая унизительным для себя воевать с разбойничьей бандой, снарядил против нее одного из своих военачальников. Тот выследил дислокацию шайки и уничтожил ее. Но Масинисса вновь спасся. Преодолевая скалы, равнины и реки, уворачиваясь от вражеских стрел и копий, он ускользнул от преследования и всего лишь с двумя соратниками долгое время скрывался в пещере, почитаемый всей Африкой мертвецом. Когда Сифакс отпраздновал победу и возвратился в свои земли, Масинисса буквально явился из-под земли и во второй раз вернул себе царство. Соседи опять пошли на него войною. Масинисса собрал войско и смело вступил в битву с Сифаксом. Хотя молодой царь-скиталец был учеником одновременно и карфагенян, и римлян, ни его отвага, ни выучка не спасли слабое войско от разгрома со стороны превосходящих сил соперника. Сифакс одержал полную победу, но Масинисса, сдружившийся за время своих похождений со всеми природными стихиями, снова сумел ускользнуть от повсеместно расставленных вражеских заслонов. Еще долгое время воины Сифакса преследовали Масиниссу по всей Нумидии, но, вконец измученные, ни с чем вернулись в свою страну. С тех пор Масинисса проводил время в изгнании, на границе с дикими племенами каждый день в приключениях заново отстаивая свою жизнь.

Теперь Масинисса горячо убеждал Лелия ускорить вторжение римлян в Африку, но Гай был весьма озадачен сложившимся положением: один союзник перешел на сторону врага, а оставшийся верным не столько мог оказать помощь, сколько сам нуждался в таковой.

Так, с полными трюмами добычи и с дурными вестями Лелий отправился в Сицилию. С тем он и прибыли в Сиракузы к консулу.

Выслушав Гая Лелия, Сципион понял, что в Африке стоит рассчитывать лишь на собственные силы и начинать поход можно только с полностью укомплектованным и хорошо обученным войском. Друзья некоторое время погрустили, но из дворца вышли бодрые и, общаясь с легионерами, энергично выражали радость по поводу привезенной добычи. О нумидийцах речи не было, словно цель экспедиции Лелия состояла лишь в грабеже.

 

2

Итак, поход откладывался до весны. Остаток дня после возвращения легата и всю последующую ночь Публий терзался муками неутоленной жажды деятельности. Заснул он только на рассвете. Около полудня Сципион нехотя вышел из дворца Гиерона, в котором после взятия Сиракуз располагалась резиденция римских магистратов, взглянул вокруг с высокого порога и замер, зачарованный представшею картиной.

В сияющей истоме летнего зноя пред ним лежал прекраснейший и едва ли не величайший город Средиземноморья, давно превзошедший размахом и блеском свою метрополию Коринф и даже Афины. Его великолепие соперничало с роскошью природы. Из дворца, расположенного в старейшем районе, называемом Остров, открывалась грандиозная панорама на весь город. Над изящными частными строениями возвышались украшенные статуями фронтоны храмов, подпираемые рядами грациозных колонн. Здесь же, поблизости, стояли храмы Артемиды и Афины. Однако эти и другие здания Острова, способные украсить любой город, лишь готовили устремляющийся вперед взор к восприятию чудес архитектуры и искусства форума и прилегающих общественных сооружений Ахрадины — другого города внутри Сиракуз. Далее вверх по склону холма с одной стороны амфитеатром поднимались жилые кварталы района Тихэ, названного в честь богини Фортуны, с другой — Неаполя с господствовавшими на возвышенности огромным театром и храмами Деметры, Коры и Аполлона. Линии городских стен, извиваясь, убегали вверх по холму, охватывая дополнительно пригородную зону Эпиполы. Повернувшись влево, Сципион мог любоваться обширной изумрудной гаванью, а справа распростиралось сверкающее всеми оттенками синевы море.

Только теперь, когда перед глазами рассеялось пыльное облако забот, отступивших к весне, Публий вдруг разом увидел красоту Сиракуз, осознал их величие, ощутил аромат прелестей этой древней земли. До сих пор ввиду необходимости Сицилия была для него всего лишь провинцией, базой для подготовки к войне, но сейчас он наконец-то постиг мыслью и душою, что находится на острове Цереры, в той Треугольной, как ее называют греки, стране, цивилизация которой стала дочерью Эллады, в каковую та, прежде чем одряхлеть от старости, вдохнула свою молодость, культуру и жизнь.

Занимаясь делами магистрата и полководца, Сципион уже несколько раз пересек Сицилию из края в край. И теперь память восстановила перед его мысленным взором виденные, но не замеченные им ранее картины. Он вспомнил желтые, как солнце, пшеничные поля, которыми были размечены почти все равнинные участки этой плодородной земли, каменные утесы береговой линии, купающиеся в море, богатые села, изысканно гармоничные греческие и пестро раскрашенные мишурой торгашеского довольства пунийские города. Ему вновь захотелось посетить расположенную в самом центре Сицилии Энну, обозреть осененные мифом окрестности с крутой горы этого города, побродить по роще, где, по преданию, обитает сама богиня Церера, осмотреть пещеру, ведущую в подземное царство Орка. Множество других интересов и желаний пробудил в нем дух Сицилии, и он даже порадовался отсрочке в войне.

Публий ненадолго вернулся во дворец, отдал распоряжения письмоводителю Гаю Цицерею и с небольшой свитой пешком отправился в город, чтобы свежим взором оценить его достопримечательности. На площади он без труда нашел экскурсовода, так как многие местные жители охотно промышляли этим ремеслом, и отправился в путешествие по бесконечному лабиринту улиц.

Здесь все еще не заросли раны войны: стены и некоторые здания были разрушены, местами чернели следы пожарищ. Но даже и теперь Сиракузы производили радостное впечатление. Бродя по чистым светлым улицам, Публий насыщался интеллектуальной поэзией, звучащей в архитектуре этого города, и сам уподоблялся Эсхилу и Платону, по чьим следам сейчас ступал, его посещали их идеи и чувства, он ощущал безмятежность, уравновешенность духа, питающегося возвышенной мыслью.

В тот же день Сципион побывал на могиле Архимеда. Глядя на колонну памятника, увенчанную цилиндром и сферой, напоминающими о решенной ученым задаче, и перечитывая эпитафию, Публий решил подробнее ознакомиться с трудами великого грека.

Посвятив несколько часов эстетическим интересам и, казалось, напрочь забыв об Африке и карфагенянах, вечером Сципион, к собственному удивлению, обнаружил в голове готовый план долгосрочной программы подготовки к весенней кампании. Утром он оформил свои идеи письменно и, созвав на обед легатов, которые одновременно были его друзьями, за трапезой в непринужденной беседе дал им задания на всю зиму.

Придумал Публий кое-что и на нынешнюю осень. В Сицилии врагов не осталось, в Африке, наоборот, их было слишком много, поэтому он решил поискать военного счастья в южной Италии. Близость Ганнибала не давала ему покоя, однако он не мог открыто ввести войска в Бруттий, поскольку эта провинция была вручена государством Лицинию Крассу. Потому, прежде чем отважиться на какое-либо мероприятие, следовало произвести разведку и нащупать слабые места противника, чтобы достичь быстрого успеха без применения больших сил. Для этой цели Сципион переправил через Сикульский пролив надежных и расторопных людей, которые должны были действовать как самостоятельно, так и через его италийских друзей.

Сам же он продолжал проводить время в пирах с сицилийской знатью, созерцании художественных красот Сиракуз и в занятиях греческими науками. Публий окружил себя философами, риторами и поэтами. Он даже разыскал учеников Архимеда и попытался вникнуть в геометрию, механику и астрономию, хотя эти науки были чужды его натуре ввиду своей оторванности от общественной жизни. Несколько больший интерес вызвали у него уцелевшие военные и строительные машины, а также всевозможные приспособления выдающегося механика, правда, и в этом случае ему показалось более надежным делом использовать слаженные действия людей, чем доверяться канатам, шестерням и рычагам. Посещал Сципион и театр, и палестры. Последние служили не только для спортивных состязаний и тренировок, как считали в Риме, но и являлись наряду с базиликами важнейшим местом общения здешних жителей. Сам Публий чаще был зрителем, чем участником спортивной борьбы, но иногда так же, как и другие, проделывал физические упражнения, однако при этом он все же оставлял на себе легкую тунику, считая, что обнажаться полностью, подобно греку, недостойно римлянина. Между прочим, ему пришла мысль объединить палестры с римскими термами в единый комплекс, призванный служить здоровью граждан.

Столь широкий, нетрадиционный для его соотечественников образ жизни был интересен и приятен Сципиону. Но главным побудительным мотивом к такому поведению было не это. В соответствии со своим представлением о едином гармоничном общественном организме, объединяющем все цивилизованные страны земного круга, и значением, отводимым в нем Риму, Публий стремился выглядеть перед сицилийцами идеальным представителем главенствующего в мире народа. Прежде, в Испании, ему вполне удалась такая роль. Он смог заслужить у иберов уважение и любовь, каких до него не снискал никто, сумел внушить испанцам, что и сам он является посланцем богов, и Рим господствует над прочими землями согласно повелению небес. Однако то было в полуварварской стране. Теперь же идеология Сципиона проходила испытание у самого просвещенного народа. И здесь, конечно же, следовало действовать по-иному, гораздо тоньше и изощреннее. Его по-настоящему захватила эта борьба с психологией и мировоззрением греков. Он стремился влиться в их жизнь, чтобы проникнуть в эллинскую культуру и, закрепившись в ней, постепенно занять первенствующее положение. Сципион рискованно балансировал на острой грани противоречия человеческой натуры, с одной стороны, субъективно стремящейся к свободе, с другой — объективно тяготеющей к обществу. Особую сложность для него представлял эллинистический индивидуализм нынешних оппонентов — этот червь, в свое время подточивший фундаменты греческих республик. Сципион вынужден был искать особые средства воздействия на эту публику, которая в гораздо меньшей степени, чем италийцы и испанцы, была подвержена стихийному, массовому усвоению идей. Но, как бы то ни было, Публий, не жалея труда, ума и вдохновения, проводил свою политику, дабы физическую победу Марцелла над сицилийцами навечно закрепить нравственной победой над их душами. На примере собственного правления он показывал грекам, сколь выгодно им переложить государственные заботы на римлян — прирожденных воинов и политиков, чтобы полностью посвятить себя вопросам культуры, к которым столь расположен их дух, сохранив при этом соответствующий гражданский статус и человеческое достоинство людей, выполняющих хотя и не руководящую, но тоже почетную и необходимую в обществе роль.

В этом деле Сципиону успешно подыгрывали его друзья, в первую очередь — Гай Лелий. Брат Луций весьма охотно усваивал местные нравы и способ времяпрепровождения, но не всегда в полной мере владел собою, потому иногда обижал сицилийцев прорывающимся сквозь природное добродушие высокомерием победителя. В целом окружение Сципиона, стремившееся сочетать в себе достоинства римлян и эллинов, добилось существенного морального успеха в провинции. Греки с восторгом обнаружили принципиальную разницу между этими образованными, обаятельными римлянами и пришельцами из Африки в пестрых одеяниях с кольцами в носу и ушах. Правда, карфагеняне тоже перенимали эллинские нравы, но, в основном, в области роскошного образа жизни. В пьянстве и разврате они не уступали грекам, в вульгарном богатстве и изнеженности — превосходили их, но в общении по-прежнему выглядели варварами. Если кто и занимался в Карфагене науками и искусствами, так это большей частью переселенцы из эллинистического мира.

Причем, уделяя повышенное внимание грекам, Сципион проявлял благосклонность и к коренным народам Сицилии. Заводил он дружбу и с местными пунийцами, внушая окружающим мысль, что враг Рима — только Карфаген, но не финикийский народ, который сам немало пострадал от владычества корыстного африканского господина.

Вскоре Сципиону представилась возможность от скрытой идеологической борьбы с потенциальным соперником, облеченной в форму изысканных светских развлечений, перейти непосредственно к боевым действиям против реального врага. Из Италии возвратились его посланцы из числа локрийских изгнанников и принесли обнадеживающие сведения. Когда граждане Локр, обольщенные каннским успехом карфагенян, изменили Риму и передали город африканским завоевателям, многие сторонники римлян, проявившие верность старому союзнику тем, что позволили спастись римскому гарнизону, были вынуждены расстаться с Родиной и переселиться в другие места. Особенно значительные колонии этих беженцев образовались в Регии и Сиракузах, к ним теперь и обратился Сципион. Благодаря обещанной консулом помощи изгнанники обрели надежду вернуться в свой город и, более того, занять там привилегированное положение. Воспрянув духом, они восстановили прежние связи с соотечественниками, оставшимися в Локрах, и подготовили почву для восстания.

Разведчики доложили Сципиону, что с группой граждан Локр, пользующихся доверием пунийцев, достигнута договоренность об оказании помощи римлянам в овладении городом, а общее настроение жителей, уставших от своевольного хозяйничанья карфагенян, попирающих основы официально равноправного союза, сулило поддержку отряду Сципиона, едва он войдет в пределы городских стен. Последние сведения имели для Публия особое значение, поскольку, не располагая возможностью ввести в Италию большие силы, он должен был рассчитывать на содействие местного населения.

Уточнив совместно с локрийцами детали предстоящей операции, Сципион отправил к Локрам два воинских подразделения, одним из которых командовали военные трибуны Марк Сергий и Публий Матиен, а другим — Квинт Племиний — энергичный, способный италиец, оказавший консулу существенную помощь при вербовке добровольцев за пределами Лация. Общее руководство Сципион поручил Племинию, желая этим подчеркнуть, что захват города осуществляется вспомогательными силами, и тем умалить степень своего вмешательства в дела чужой провинции.

К коллеге по консульству, Лицинию Крассу, Публий послал гонца с сообщением о готовящемся предприятии, однако, во избежание утечки информации и прочих осложнений, устроил это таким образом, чтобы тот явился в лагерь второго консула уже после взятия Локр. Сам Сципион с третьим отрядом перебрался из восхитительных Сиракуз в Мессану, желая быть как можно ближе к месту событий.

К назначенному времени Племиний тайно привел воинов в окрестности Локр и ночью с помощью сигнальных огней дал знать заговорщикам о готовности к атаке. Те спустили со стен лестницы и провели римлян сразу в крепость. Когда карфагеняне очнулись от сна и взялись за оружие, римляне уже захватили ключевые посты цитадели. В это время заговорщики подняли панику в самом городе, чем еще сильнее испугали пунийцев. Те решили, что весь город захвачен римскими войсками, и без боя отступили во вторую крепость. Однако пока на этом все и закончилось; в городе возникло противостояние соперников при некотором превосходстве римлян за счет благоволения к ним местных граждан. В течение нескольких дней противники регулярно совершали вылазки из своих убежищ и каждый раз после недолгой безрезультатной схватки вновь укрывались за стенами крепостей. Вскоре к Локрам стали подтягиваться пунийские подразделения, ремеслом убийц и грабителей добывавшие пропитание войску Ганнибала в окрестностях города. Наконец сам Ганнибал решил почтить Локры вниманием и с передовой частью войска грозно двинулся к побережью.

Прослышав об активности Пунийца, Сципион и обеспокоился, и обрадовался одновременно. Труды по духовному покорению Сицилии и подготовке грядущего завоевания Ливии не позволяли ему отвлекаться и затевать какое-либо серьезное предприятие в Италии, тем более, что, по его мнению, настоящее, сокрушительное поражение карфагенянам можно нанести только в Африке, и никакая неудача на чужбине не сломит могущества вражеского государства. Но слишком долго Публий, будучи военным трибуном в войсках Корнелия Сципиона, Семпрония Лонга, Фабия Максима, Теренция Варрона и Эмилия Павла, отступал перед победоносным Пунийцем и слишком много одержал побед над карфагенянами в качестве полководца, чтобы упустить шанс встретиться с хваленым Ганнибалом при равном положении их званий и войск.

Все же он обуздал свои чувства и переправился в Локры с десантом, достаточным лишь для защиты города, но Луцию Сципиону в Мессане и Гаю Лелию в Сиракузах поручил готовить легионы к переброске на италийский берег в случае разрастания конфликта.

Тем временем Ганнибал подступил к Локрам и попытался с ходу овладеть городом. Но Квинт Племиний четко наладил оборону и успешно отразил как нападение пунийцев из второй крепости, так и попытку атаки со стороны Ганнибала. Карфагенский вождь понял, что для достижения победы придется немало потрудиться, и вернул войско в лагерь. Пока пунийцы готовили штурмовое снаряжение к следующему дню, вечерней порою тихо и незаметно для них в локрийскую гавань вошла эскадра Сципиона.

Всю ночь Публий рассылал и опрашивал разведчиков, несколько раз сам обошел городские укрепления и осмотрел ворота. Только в четвертую стражу он предался покою на жестком походном ложе.

Недостаток сна восполнился воодушевлением, вызванным предстоящим делом, и утром Сципион чувствовал себя бодрым и радостным. Стоя на высокой башне, он жадно прислушивался к звукам сигнальных труб в обоих пунийских станах и с цепкостью хищника всматривался в строящиеся ряды самоуверенных африканцев Ганнибала. Ему было видно, как сам полководец прошел на возвышение и обратился к наемникам с короткой напутственной речью. При этом ему показалось, будто Ганнибал прихрамывает и сутулится, правда, едва заметно, но достаточно для того, чтобы наблюдательный человек обнаружил изменения в осанке карфагенянина, происшедшие за двенадцать лет бесплодной войны. Публий обратил внимание на то, что вначале Пуниец намеревался выехать перед строем на коне, поскольку на ровном месте пешего его не было бы видно всему войску и воззвание к воинам не произвело бы на них должного впечатления, но потом передумал, отослал коня обратно и велел насыпать небольшой холм. Наверное, он посчитал, что появление полководца перед строем верхом на коне предполагает его дальнейшее участие в битве, а после ранений под Сагунтом и Плаценцией он предпочитал руководить сражением из безопасного места.

Все эти подмеченные Сципионом нюансы в поведении соперника, которые в той или иной мере раскрывали его характер и душевное состояние, тогда как тот вообще не подозревал, с кем ему предстоит вступить в бой, давали Публию моральное превосходство. Он нервно повел плечами; ему не терпелось скорее схватиться с врагом. Много лет Сципион мечтал о таком дне, и теперь он упивался предвкушением битвы.

Как и накануне, карфагеняне начали атаку с двух сторон: из крепости и из-за пределов города. В соответствии с планом Сципиона, вражескую вылазку из цитадели нейтрализовали решительными действиями на возведенных за ночь укреплениях, после чего все внимание было обращено на войско Ганнибала. Римляне на стенах разыграли переполох перед пунийцами, а когда те увлеклись штурмом, одновременно из двух ворот произвели контратаку. Одним отрядом руководил сам Сципион, а другим — Секст Дигиций, которого Публий как талантливого офицера приблизил к себе еще в Испании, несмотря на его весьма скромное происхождение. От такого поворота событий африканцы, до сих пор верившие в свое превосходство, растерялись, а увидев значки консульских легионов, и вовсе пришли в ужас. Назревал разгром, но Ганнибал мгновенно оценил ситуацию и организованно вывел войско из-под удара, благодаря чему потери пунийцев оказались незначительными. Сципион не располагал силами, достаточными для штурма вражеского лагеря, и вынужден был возвратиться в город в ожидании следующего хода противника. Хотя он и не успел развить свой успех, но все же был доволен тем, что с малым отрядом заставил отступить Пунийца.

Ганнибал навел справки и, убедившись, что в Локрах в самом деле находится консул, оставил город и вернулся в свой зимний лагерь, бросив гарнизон крепости на произвол судьбы. Однако пунийцы сумели бежать из города под прикрытием разожженного ими пожара. Сципион торопился в свою провинцию, потому его вполне устроило бегство карфагенян из крепости, и он не предпринял особых мер, чтобы задержать их. Цель была достигнута: Локры полностью перешли под власть римлян, а Ганнибал оказался отброшенным от города и более ему не угрожал.

В ближайшие дни Сципион провел следствие по делу об измене локрийцев и, желая поскорее закончить это второстепенное для него мероприятие, работал даже по ночам. Опросив всех свидетелей и рассмотрев представленные документы о связях местных жителей с пунийцами, он вынес решение, целью которого было не столько возмездие провинившимся десять лет назад, сколько обеспечение прочной власти проримской партии на будущее, поскольку, в его понимании, высшая справедливость такого суда состояла именно в том, чтобы неверного союзника сделать надежным.

Приговор был объявлен гражданам Локр и без промедления приведен в исполнение. Организаторов измены и ставленников Африки римляне казнили, а их имущество передали своим сторонникам, пострадавшим при перевороте. После этого консул выступил перед локрийцами с суровой речью, обличающей неприглядность их поведения.

Все помыслы Сципиона находились в Ливии и Сицилии, когда его фигура блистала серебряными доспехами на народной сходке в Локрах. У него совсем не было настроения увещевать здешних греков в их давно канувших в прошлое проступках. Правда, предвидя отсутствие вдохновения, он предпринял иные меры для усиления эффекта воздействия на слушателей. В Сицилии Публий обычно беседовал с местным населением по-гречески и носил гражданскую тогу, а иногда, в неофициальной обстановке, даже греческий гиматий, здесь же он намеренно облачился в воинское обмундирование и произносил речь по-латински, благодаря чему, кроме прочего, в переводе сглаживались ее шероховатости. Таким образом, Сципион предстал перед локрийцами как суровый воин и грозный победитель.

Основным мотивом выступления было внушение горожанам чувства вины перед римлянами, которую невозможно смыть кровью нескольких казненных зачинщиков смуты, а необходимо совместно искупать всеми последующими делами. Он говорил, что кучка заговорщиков не способна сделать весь народ предателем, когда тот в основе своей честен, а может спровоцировать только алчных и слабовольных. Если же изменили все, то, по его словам, ответ обязан держать каждый. Напоследок консул объявил, что сам он ограничится уже совершенным, а окончательное решение об участи Локр вынесет сенат римского народа.

Официально проводя жесткую политику по отношению к локрийцам, Сципион исподволь внушал им через сиракузских соотечественников мнение, что нет на свете союзника надежнее и справедливее римлян, нет власти, более благодатной для греков, чем римская, и нет человека могущественнее и великодушнее, чем Сципион. Таким образом, демонстративно отталкивая от себя граждан Локр, он заботился о том, чтобы привлечь их к себе, заставить желать его расположения, предполагая в таком стремлении источник их нравственного выздоровления.

В считанные дни управившись с делами в покоренном городе, Сципион отплыл в Мессану, оставив в Локрах небольшой гарнизон под командованием Квинта Племиния. Возвратившись в Сицилию, Публий с головою окунулся в заботы о предстоящем дальнем походе.

Однако Локрам предстояло вновь напомнить о себе Сципиону. Квинт Племиний, точно исполнявший данные ему поручения и проявлявший должную инициативу под оком консула, оставшись хозяином в городе, увидев всех под собою и никого — сверху, потерял ориентацию в обществе, ибо не имел в себе великой идеи, являющейся компасом души, и, как следствие этого, постепенно стал лишаться человеческих качеств. Выпав из цепи взаимозависимости, где его интересы и действия диктовались волей и потребностями окружающих, он решил сам задавать направления процессов жизни, но, заглянув в себя, не нашел там ничего, кроме алчности и жестокости. Племиний посчитал, что консул слишком мягко обошелся с локрийцами и вздумал в собственном лице явить им возмездие. Весь город стал для него пиршественным залом, где он предавался дурным страстям. Каков начальник, таковы в массе своей и подчиненные. Солдаты быстро переняли образ действий легата, тем более, что весь Бруттий в результате тлеющей, вялой войны давно был заражен не только чумой, но и эпидемией грабительства: здесь одинаково успешно разбойничали и бруттийцы, и пунийцы, и римляне. Жизнь в Локрах превратилась в вакханалию. В течение каких-нибудь нескольких дней одичавшие солдаты пьянством и насилием старались восполнить вынужденное многолетнее воздержание, а грабежом — лишения военного времени. Трибуны Сергий и Матиен попытались приостановить разгул и водворить порядок в городе, наказав уличенных в воровстве. Однако Племинию в действиях трибунов почудилось покушение на его власть. Он приказал схватить их и выпороть розгами. Такого надругательства не могли стерпеть не только трибуны, но и их воины. В результате возникла потасовка между италийцами Племиния и римлянами Сергия и Матиена. Победили римляне и жестоко избили и изувечили Племиния.

Весть об этих бесчинствах дошла до Сципиона в самый неподходящий для него момент. Приближалось время выборов магистратов на предстоящий, решающий для Публия год. Формально он обязан был сложить с себя империй и передать его другим, однако, по сути, ему требовалось не только сохранить, но и упрочить власть. Для решения этой задачи следовало разработать тонкую политическую стратегию и реализовать ее с безукоризненной точностью. Находясь в Сицилии, он должен был изучать Африку и руководить Римом.

Его план предусматривал действия в столице по двум направлениям. Первой заботой была предвыборная кампания, поскольку в сложившейся ситуации Сципионовой партии требовалось не только добыть себе несколько курульных кресел, но и занять все важнейшие государственные посты. Вторая задача состояла в подготовке общественного мнения к наступлению на Африку. Год назад Сципион убедил плебс и большую часть сената в целесообразности задуманного им предприятия, но мировоззрение народа не создается раз и навсегда; чтобы владеть массами, идея должна постоянно действовать, жить вместе с людьми.

Рассматривая политическую обстановку в Риме, Публий мысленно расчленил это многоплановое явление на отдельные элементы и затем, заново комбинируя их по принципу соответствия друг другу, принялся сочинять картину желаемого будущего, словно составлял заранее задуманный узор мозаики из груды разноцветных камней.

Например, подбирая консульскую пару, Сципион нацарапал на одной дощечке фамилии своих представителей из патрициев, а на другой — из плебеев, после чего тщательно проанализировал все возможные сочетания и, выделив кандидатуры, подходящие по психологической и деловой совместимости, проверил их по остальным критериям. Так им были определены основные фигуры, которым надлежало в течение года представлять интересы его партии: Марк Корнелий Цетег и Публий Семпроний Тудитан. Первый из них был сыном старшего товарища Сципиона, помогавшего ему начинать карьеру, а с самим Марком он находился в добрых отношениях со времени их совместного эдилитета. Вообще, Цетег уже несколько лет являлся одним из лидеров группировки Корнелиев-Эмилиев. Правда, в личном плане он соперничал со Сципионом за авторитет и влияние в партии, но в важном деле на него вполне можно было положиться. С Семпронием Тудитаном Сципиона связывало давнее сотрудничество в каннской битве, когда тот привел к Корнелию воинов, укрывавшихся в малом лагере. В Испании под командованием Сципиона сражался племянник Семпрония, который не был обделен милостями полководца. Таким образом, Тудитан, хотя и не принадлежал к числу ближайших друзей Сципиона, при определенных условиях мог стать его соратником. Однако внимание консула Семпроний привлек в первую очередь благодаря государственному положению, занимаемому в настоящий момент. Пропагандируя дальний поход, Сципион был заинтересован в сокращении ареала военных действий в других странах. И если бы Семпроний Тудитан, ведавший Македонией, сумел в ближайшее время закончить войну с Филиппом, это стало бы весомым доводом в пользу сторонников африканской экспедиции.

Отведя Тудитану место в своих планах, Сципион послал ему письмо, в котором между прочим высказывал мнение, что пора завершить тускло тлеющую, а главное, бесполезную в настоящее время македонскую войну, дабы заняться более важными делами. А следом к Семпронию понеслись послания из Рима, где разъяснялось, что «более важные дела» — это консульство, которое обеспечит Тудитану Сципионова группировка, если он заключит мир с царем и тем прекратит отток сил и средств государства в эту страну. Семпроний аккуратно дал понять о своем согласии на предложенные условия, и в Риме стали готовить ему если и не триумф, то, по крайней мере, прием, достойный благодетеля Республики, так как в условиях войны с Карфагеном, победой в Македонии можно было считать отсутствие поражения.

Продвигая в консулы Семпрония Тудитана, Сципион одновременно усиливал позицию Корнелия Цетега, поскольку эта пара неплохо зарекомендовала себя, совместно исполняя цензуру, и была хорошо знакома народу. Подобным же образом Публий отобрал кандидатуры в преторы, среди которых находились и видные сенаторы, и новички, то есть люди на все вкусы толпы. Естественно, все это он делал на основании информации из Италии и в согласии с мнением своих друзей.

Стараясь улучшить внешнеполитическую обстановку государства накануне решающей схватки с главным врагом, Сципион позаботился о надежной блокаде войск Ганнибала и Магона. По его замыслу, Марк Ливий, Спурий Лукреций и Лициний Красс, командовавшие легионами, противостоящими пунийцам, должны были получить продление империя. В Испанию, где в его отсутствие вновь подняли восстание Индибилис и Мандоний, Публий отправил своим друзьям-преемникам Корнелию Лентулу и Манлию Ацидину подробные инструкции по методам борьбы именно с этими вождями. В целом положение государства было прочным и позволяло перейти в широкомасштабное наступление на Карфаген, но Сципиону хотелось получить дополнительные факторы эмоционального воздействия на сограждан.

Его родственник по материнской линии Марк Помпоний Матон, которого он в начале года отправил с дарами в Дельфы, сумел добыть от знаменитого Аполлона желанный оракул, предвещающий римлянам значительную победу. Такое предсказание всколыхнуло народ и заставило его благосклоннее взирать на Сципиона. Однако Публию этого было мало. Ему требовалось не просто знамение, а чрезвычайный религиозный ритуал, эффектный обряд, празднество, освящающее его поход благоволением небес, которое воодушевило бы римлян, заставило их возжелать победы над Карфагеном более всего на свете, верить в нее, мечтать о ней, бредить ею.

Многие жреческие коллегии работали в этом направлении, но пока все было безуспешно. Сципион напрасно перелистывал выписки из Сивиллиных книг, присланные ему в Сицилию. Предлагаемые жрецами меры содержали в себе такую натяжку, что скорее могли возбудить недоброжелателей, чем вдохновить народ. Публию необходимо было столь же значительное дело, как осушение Марком Фурием Камиллом Фуцинского озера перед взятием города Вейи. Времени до новой политической схватки с соперниками в Риме оставалось все меньше, а Сципион никак не мог придумать красивый обходной маневр, с помощью которого удалось бы опрокинуть риторическое воинство Фабия.

В этот период, когда ему было совсем не до Локр, его осаждала греческая делегация с жалобами на Племиния. Не существовало на земле города, все жители которого оказались бы рады иноземному вторжению, потому подобное недовольство в такой же степени сопутствует войне, как смерть и разорение. Публий не придал значения этому вполне рядовому событию. Но, когда прибыл гонец с сообщением о междоусобице, консулу пришлось срочно отправиться в Локры. Не теряя времени, Сципион сразу же отплыл из Мессанской гавани на большом греческом корабле и только на палубе, подробно расспросив гонца, как следует вник в суть дела.

С самого начала Публий подозревал, что конфликт в Локрах спровоцирован его недругами, уж очень подозрительным было совпадение по времени этого инцидента с предвыборной кампанией. Но расследование, в срочном порядке проведенное консулом, не выявило связи зачинщиков беспорядков в Локрах с кем-либо из его противников в Риме. Правда, в свите Племиния обосновались некоторые подозрительные личности, поощрявшие легата в бесчинствах и тем способствовавшие скандалу, но, возможно, это были обычные человеческие паразиты, неизменно окружающие людей, вознесенных судьбою над другими, в надежде на легкую наживу. Впрочем, Племиний был человеком Сципиона, которого тот создал, можно сказать, из ничего. Этот италик не имел высоких знакомств в Риме. Гораздо уместнее выглядело предположение, что подкуплены трибуны, хотя они прошли с Публием победный путь в Испании и, казалось бы, навсегда завоевали доверие.

Ситуация представлялась запутанной, а для тщательного изучения этого дела Сципиону недоставало ни времени, ни желания. Ко всем его неприятностям добавилась еще одна: едва прибыв в Локры, Публий получил письмо от жены, в котором Эмилия сообщала о тяжелой болезни их сына, родившегося несколько месяцев назад.

Сципион ходил по городу хмурый и раздраженный бесконечными жалобами как солдат, так и локрийцев друг на друга. Слушая их, можно было подумать, что здесь нет ни одного честного человека, и изуродованная физиономия Племиния достойно воплощает дух города. Голова Публия полнилась мыслями о сыне и жене, о Риме и Африке, о консулах и преторах, о богах и жрецах, а говорить он должен был о Племинии, да о локрийцах. Вдобавок ко всему, именно в эти черные дни к нему вдруг пришла долгожданная идея о религиозном действе, которая требовала немедленного воплощения.

Но как бы то ни было, замешан ли в локрийских событиях Фабий или Случай, ошибка ли это Сципиона, переоценившего своего легата, или виновата алчность, решение, приемлемое в этих условиях, виделось только одно: локрийский пожар следовало потушить так, чтобы ни огонь, ни дым, ни искра его не достигли Рима. Публий предпринял попытку примирить Племиния, трибунов и местную знать, изъявивших к тому полную готовность, поскольку все они чувствовали за собою долю вины, и оставил за каждым прежние полномочия. Если бы Сципион поменял что-либо в городе, кого-то сместил, кого-то наказал, то тем самым он дал бы повод политическим соперникам уличать его в ошибках. Допустив малую беду, он рассчитывал избежать гораздо большей.

Такому решению способствовали и дополнительные факторы. Так, например, разжаловав бы Племиния, уже вполне показавшего неспособность руководить людьми, он обидел бы италиков, поддерживавших его во время подготовки к походу. В общем, Сципион полагал, что легат, получивший серьезную острастку от подчиненных, сможет обуздать свои пороки на два-три месяца, пока минет пора магистратских выборов, а трибунам тот сам в достаточной степени внушил готовность к повиновению.

Подводя итог на солдатской сходке, Сципион заявил, что, оставляя всем прежние должности, он и одному, и другим дает испытательный срок и возможность для искупления своей вины. После этого Публий поспешно вернулся в Мессану, а оттуда — в Сиракузы, унеся с собою из Локр неприятный осадок от всего происшедшего и тревогу в душе.

 

3

За время отсутствия Сципиона накопилось множество дел. В Сиракузы стекалась информация со всей Сицилии, а также из Рима, Бруттия, Галлии, Македонии, Испании и даже из Африки, куда Публий засылал купцов из нейтральных стран в качестве разведчиков. Толпы гонцов из разных краев Средиземноморья сновали по дворцу Гиерона в ожидании консульского пакета.

Сейчас настал такой период, когда ответы на все частные вопросы, сложившись, должны были дать решение одной общей, глобальной задачи. На протяжении целого года неспешно зрели события в отдаленных регионах мира, чтобы теперь в своем завершении задать нужное направление основному процессу, развертывающемуся в столице. Итоги всех военных и политических кампаний, в той или иной мере контролируемых Сципионом, суммировались на Марсовом поле, Форуме и в Курии, подобно тому, как все дороги сходились в Риме, и целью Сципиона в нынешний, решающий момент было добиться, чтобы эта сумма стала для него положительной. Публий работал почти круглосуточно. По ночам его возбужденный ум продуцировал идеи, которые днем материализовывались в дела. К дальним и близким друзьям и союзникам беспрестанно неслись распоряжения Сципиона, облеченные в форму приказа, просьбы, совета или намека.

К проведению выборов он подготовился как следует, но с религиозными мерами несколько запоздал. Только в Локрах, по непонятной прихоти сознания, в самый неподходящий момент, при разбирательстве неприглядной склоки, у него возникла светлая мысль связать воедино темное по смыслу упоминание в записях Кумской Сивиллы о некоем священном камне, приносящем победу, с фригийским культом Идейской Матери, олицетворяемой в куске необычного мрамора, по преданию, упавшем с небес. По прибытии в Сиракузы Сципион сразу же пересмотрел тайно присланные ему выписки из Сивиллиных книг, содержащие, по мнению жрецов, наиболее подходящие к случаю пророчества, и убедился в плодотворности своего замысла. Особенно подкупала выполнимость задуманного акта, так как друг Рима царь Аттал, пользующийся большим влиянием в Малой Азии, вполне мог предоставить римлянам возможность овладеть желанным камнем. Сципион без промедления передал эти соображения в столицу на рассмотрение жрецов.

И вот в Риме было провозглашено: в связи с тревожными знамениями, явленными богами, сенат повелевает коллегии децемвиров обратиться за разъяснением божественной воли к Сивиллиным книгам. Взглянув же в священные свитки, жрецы ко всеобщему восторгу обнаружили запись, гласящую, что чужеземного врага изгонят из Италии и победят, когда из окрестностей прародины римлян — прославленной Трои — привезут в Город Великую Матерь богов. Тут же стали готовить посольство в Малую Азию. Возглавил его, по настоянию Фабия, заподозрившего нечто неладное во всей этой шумихе, Марк Валерий Левин длительное время воевавший в Македонии и потому признанный главным в настоящий момент специалистом по Востоку. Валерий сформировал делегацию по собственному вкусу, но это уже мало беспокоило Сципиона, так как для поддержания своей репутации Левин так или иначе обязан был добыть реликвию.

 

4

Пора выборов застала римлян в состоянии невиданного воодушевления и активности. К этому времени благоприятно разрешились конфликты в Испании и Македонии. Восстание иберов было подавлено, инициаторы устранены: Индибилис погиб в сражении, а Мандоний оказался в плену. Семпроний Тудитан заключил вполне почетный мир с Филиппом, который был тем более целесообразен, что этолийцы, чьими руками римляне вели македонскую войну, растратили свой пыл и склонились пред царем. Ганнибал и Магон бездействовали, и о них уже стали забывать. Вся обстановка сулила надежду на успех в последнем предприятии этой войны, и мысли римлян устремлялись к Африке.

Избрание магистратов прошло под диктовку в прямом и переносном смысле партии Сципиона. Торжественной процедурой на Марсовом поле должен был руководить Публий Лициний Красс как консул, находящийся в Италии. Однако, будучи человеком мягким по натуре, Лициний не был уверен в своих силах на случай возможных осложнений при противодействии соперничающей группировки, потому по внутрипартийному соглашению он, сославшись на болезнь, назначил вместо себя диктатора для проведения выборов — Квинта Цецилия Метелла. Тот взял в помощники недавнего коллегу по консульству Луция Ветурия Филона. Таким образом, фабианцы оказались на задворках Марсова поля и остались не у дел.

Консулами избрали Марка Корнелия Цетега и Публия Семпрония Тудитана, который еще находился в пути, возвращаясь из Македонии. В преторы также прошли двое сторонников Сципиона: Марк Помпоний Матон и Марк Марций Ралла, а из явных противников — только Тиберий Клавдий Нерон. Даже эдилами в этот раз были Корнелии.

При распределении полномочий, как и на выборах, тон задавали сторонники Сципиона. Корнелий Цетег получил назначение в Этрурию и возглавил борьбу с Магоном. Семпроний Тудитан отправился в Бруттий, где в паре с Лицинием Крассом должен был нейтрализовать Ганнибала. Один из ключевых постов наступающего года — сицилийская претура — досталась Марку Помпонию. Правда, претору отказали в наборе нового легиона, так как Фабий уличил его в намерении усилить войско Сципиона, и тому пришлось довольствоваться каннскими легионами, отбывающими ссылку на острове. Зато наиболее опасного из магистратов, Клавдия Нерона, практически устранили от важных дел, отправив его наместником в Сардинию. Городским претором стал Марций Ралла. Публию Корнелию Сципиону безоговорочно продлили империй в Сицилии, Корнелию Лентулу и Манлию Ацидину — в Испании. Марку Ливию и Спурию Лукрецию оставили прежние войска.

Согласно политике Сципиона расстановка сил и распределение власти в этом году были сориентированы на войну в Африке. Официально о ливийском походе не говорили, но всеобщее настроение уже не позволяло медлить, народ требовал решительного наступления и финала войны под стенами Карфагена. Дух Сципиона незримо реял над любым собранием граждан, будь то в курии или на Комиции, и его имя носилось в италийском воздухе, слетая с губ людей символом надежды.

Открывая новый административный год, сенаторы пришли к выводу, что утвердившееся положение государства позволяет несколько отвлечься от внешнеполитических проблем и уделить внимание внутренним делам. Пять лет в ущерб справедливости и чести Рим терпел пассивное предательство двенадцати городов — колоний, отказавшихся участвовать в войне. Теперь настало время водворить порядок в собственном стане и привести к повиновению забывшие Отечество общины. Им через послов в жесткой форме были продиктованы условия возвращения в сферу государственной деятельности. И, несмотря на плаксивые стенания местных магистратов, колониям пришлось выполнить все требования метрополии по поставке рекрутов и выплате налогов. Затем сенат показал, что, строго спрашивая с других, он помнит и о собственных долгах. Вторым постановлением была организована выплата денег в счет займа у частных лиц, произведенного в тяжелый для Республики период.

Вскоре после этого началась подготовка к встрече Великой Матери богов с горы Иды, земное воплощение которой в виде черного камня уже находилось на пути из Пергама в Рим. Валерий Левин посредством гонца сообщил, что по его запросу Дельфийский оракул повелел принять святыню самому лучшему человеку в Городе. Это известие, показавшееся простому люду вполне естественным, по достоинству оценили только политики. Марк Валерий сыграл свою роль. С его помощью Фабий Максим предпринял попытку обратить затеянное соперниками предприятие к собственной выгоде и тем самым перехватить инициативу у Сципиона.

Едва возник вопрос о лучшем человеке Рима, в толпу подбросили мысль, что первейший из первых есть не кто иной, как пятикратный консул, экс-диктатор, принцепс сената Квинт Фабий Максим. Когда это мнение пронеслось несколькими кругами по форуму, каждый принялся уверять соседа в том, что именно он раньше всех назвал имя старца.

Организаторы обряда, видя, как противники похищают у них восторги толпы, принялись лихорадочно искать выход. Если Фабий присвоит себе религиозный престиж и свяжет свое имя с предвестием победы над Карфагеном, это придаст ему дополнительные возможности влиять на политику государства и, следовательно, вредить идее африканского похода. Необходимо было проложить новое русло для эмоций народа, чтобы направить этот поток в нужную сторону. Очевидно, что соперничать с Фабием Максимом в данном случае мог только Корнелий Сципион. Но, увы, он теперь далеко, а черный камень уже близко. Положение долгое время казалось безнадежным. Однако в конце концов партия подтвердила свое достоинство, соответствующее талантам вождя. Было найдено остроумное решение в истинно Сципионовом духе. Хотя два Сципиона находились в Сицилии, зато третий пребывал в Риме. В противовес Фабию решили выдвинуть кандидатуру Публия Корнелия Сципиона, сына Гнея Сципиона Кальва, к имени которого народ добавил прозвище Назика, чтобы отличать его от уже прославившегося тезки и двоюродного брата. Старости, таким образом, противопоставлялась молодость, устрашающему перечню титулов — еще непочатая карьера, поблекшему, угасающему светилу — имя восходящей звезды.

Незамедлительно началась работа. Клиенты Корнелиев, Эмилиев, Цецилиев, Ветуриев, Помпониев, выйдя поутру с подарками из домов своих патронов, влились в толпу, и форум вновь зашелестел пересудами на тему о лучшем человеке. Говорили, что старику непристойно встречать великую богиню, она, де может оскорбиться, увидев перед собою морщинистый, дряхлый лик, вместо милого любому женскому, пусть даже и божественному сердцу ясного лица благопристойного юноши. Многозначительно переглядываясь, граждане подчеркивали друг другу особенности формулировки оракула, гласящей, что богиню должен принять именно лучший человек Рима, а не самый почтенный и заслуженный. Лучший же обязан быть таковым во всех отношениях, являть собою достоинства и тела, и души. «А разве можно считать безукоризненным рыхлого патриарха, у которого подкашиваются ноги, слепнут глаза и мутится ум?» — эффектно вопрошали клиенты, взбодренные вином, выпитым за сытным завтраком у патронов. «Пусть Фабий и заслужил уважение граждан, но вся его жизнь осталась в прошлом, качества и способности, воплотившись в поступки, покинули оболочку, в которой теперь звучат только старческое брюзжание и зависть», — вторили им другие. «Кому почет за былое, а кому дела нынешние», — подхватывали третьи.

В глубинах души своей народ не мыслил себе иного героя, кроме Сципиона, и вот ему нашли Сципиона. Пропагандистская стрела попала в самое сердце толпы. Сципион Назика ослеплял людей отраженным светом, глядя на него, плебс воспринимал только имя и видел в воображении другого Сципиона. Сенату оставалось лишь узаконить то, что вызрело в народе, утвердить всеобщий выбор.

Сам Фабий, спеша спасти обломки своей репутации после неожиданного крушения, заверил собрание, будто он и не думал претендовать на честь встречи Идейской Матери. Правда, в заключение краткого высказывания он не сдержал раздражения и несколько презрительно добавил, что за свою долгую жизнь совершил немало мужских деяний и потому ему нет резона добиваться милости женской богини.

Празднество, посвященное прибытию в Рим Матери богов, прошло торжественно, пышно и с великою славой для всех Сципионов. Публий Назика сыграл свою роль с тонким артистизмом и изяществом, ненавязчиво, в меру надобности подражая знаменитому родственнику. Он, казалось, воплощал в себе все фамильные добродетели Сципионов и, целый день выступая в центре событий, окруженный торжественным хороводом матрон, совершенно очаровал плебс, так что, расставшись в конце концов со священным камнем, он взамен приобрел славу и благоволение народа.

Богиню «поселили» в храме Виктории на Палатинском холме, ибо все это действо проходило под знаком грядущей победы.

 

5

Наступила весна. Сципион, в общем-то, подготовился к походу, но, прежде чем отправиться в чужеземные края, он желал увидеться с новым претором Сицилии Марком Помпонием, который пока еще находился в Риме, чтобы, договориться с ним о взаимодействии в ходе военной кампании. Кроме того, ознакомившись с состоянием расквартированных в провинции войск, Публий остановил выбор на издавна знакомых ему каннских легионах, а поскольку эти подразделения сенат передал в распоряжение претора, то опять-таки ему необходима была встреча с Помпонием. Впрочем, и теперь скучать не приходилось. Большое дело требовало многих забот, и время накануне войны не было просто днями ожидания.

Среди прочего помнил Сципион и о Локрах, где он лишь притушил конфликт, не устранив его очаг. Как и рассчитывал Публий, предпринятых им мер хватило, чтобы обеспечить затишье в этом городе в политически напряженный период выборов, однако долее оставлять прежнее положение дел было опасно. Тем не менее, Сципиону, поглощенному насущными делами провинции и войска, никак не удавалось заняться этой проблемой. Тогда Локры сами заявили о себе. Видя, что Сципион не торопится привести в исполнение прозвучавшие во время визита угрозы, Племиний уверовал в собственную безнаказанность и зверски разделался с ненавистными ему трибунами.

Узнав об этом происшествии, Сципион укорил себя за промедление, а более всего — за то, что, занимаясь подготовкой великого предприятия, отвлекся на второстепенную операцию, поддавшись соблазну отобрать у Ганнибала Локры. Теперь же ему не оставалось ничего иного, как поручить одному из своих легатов арестовать Племиния и восстановить порядок в городе. Он немедленно сделал соответствующие распоряжения, и вскоре зачинщики смуты вместе с вожаком были закованы в цепи. Однако локрийская болезнь уже успела распространиться за пределы городских стен. О ней узнали не только в ближайшей округе, но и в Риме. Еще в то время, когда ненадолго присмиревший Племиний растратил свой страх перед консулом и вновь стал притеснять горожан, наиболее видные граждане задумали тайное посольство в Сиракузы, но возникшие разногласия задержали исполнение их замысла. Затем по доносу Племиний расправился с участниками этого сообщества, после чего в состав делегации вошли многие обойденные милостями Сципиона богачи, и отправились вновь избранные послы уже не в Сиракузы, а прямо в Рим.

Если о причинах возникновения инцидента еще можно было строить различные предположения, то его развитием сегодня, уже несомненно, управляли из столицы, и на прицеле, конечно же, был Сципион, иначе локрийцы не посмели бы обратиться в сенат, минуя непосредственного магистрата.

Ко всему прочему добавилась и еще одна неприятность: исчез новый квестор Марк Порций, направленный в Сицилию сенатом в этом году. Сципион был занят напрасными поисками, когда вдруг узнал, что пропавший казначей объявился в Риме и выступает с нападками на своего полководца.

Итак, противники Сципиона предприняли массированное наступление, атакуя его позиции сразу с нескольких сторон. Публий вынужден был тревожно озираться вокруг, гадая, кто же предаст его следующим.

Относительно квестора Сципион с самого начала полагал, что этот шустрый рыжий и зеленоглазый, как кот, крепыш, у которого весьма кстати и прозвище было Катон, подослан ему фабианцами. Но он показался ему уж слишком ничтожной фигурой, чтобы принимать его всерьез. Такой выбор враждебной партии, по его мнению, свидетельствовал о растерянности в ее рядах. Впрочем, сильного противника друзья Сципиона и не допустили бы на ответственную должность, лишь подобная мелочь могла просочиться у них между пальцев. Правда, вскоре Публий убедился, что этот отчаянный рубака со шрамами шестидесятилетнего ветерана на тридцатилетнем теле, успевший помахать мечом в Сицилии и под Нолой в войске Марцелла, отличиться под Тарентом на глазах у самого Фабия, сумевший уцелеть в каннском побоище и будто бы даже переплыть Тразименское озеро, имеет язык еще более острый, чем копье, и заявляет претензии, не соответствующие ничтожности его рода. Верный принятому принципу подбора людей в свое окружение по деловым качествам, а не по фамилиям, Публий и к Катону отнесся с присущим ему доброжелательством, рассчитывая перевербовать его у соперников и сделать соратником, но тот держался дерзко и норовил высмеять дружелюбность Сципиона, выставляя ее как лицемерие. Публий на это лишь снисходительно пожимал плечами, считая, что стрелы такого рода насмешек не способны достичь высот его имени. Но все же Катон раздражал его. Они были противоположностями во всем и при малейшем соприкосновении между ними проскакивала искра. Истинный аристократ душой и обликом с утонченным вкусом и изысканными манерами не мог питать симпатии к грубому пахарю, не скрывающему, а наоборот, бахвалящемуся своей мужиковатостью, который неизменно бранил все возвышенное и красивое, чтобы находить достоинство в невежестве и скупости, оскорблял Грецию и восторгался варварами. И однажды Публий не удержался от ответного выпада вечному оппоненту, он презрительно обронил:

«Наш Порций Катон явно пребывает не в ладах с самим собою и добрые позывы души на корню губит мелочной склочностью. Видно, не только гусь, как говорят, но и кот свинье не товарищ». Услышав намек на неблагозвучность своего имени, а по сути — на убогость происхождения, Катон был уязвлен, что называется, в Ахиллесову пяту, поскольку и без того страдал комплексом неполноценности перед представителем великих Корнелиев. Но и после этого плебей не сдался и с еще большим ожесточением продолжал соперничать с Публием в остротах, хотя проконсул уже потерял всякий интерес к личности квестора и замечал его лишь по необходимости.

Теперь Сципион полагал, что Марк Порций, с самого начала сделав ставку на лагерь Фабия, выступал как его непримиримый враг и конфликтовал с ним для оправдания этой враждебности. Однако сейчас не следовало вдаваться в нюансы психологии квестора, были заботы поважнее. Публий плохо представлял, в чем его может уличить Катон, но вот опасность, которую несло с собою посольство локрийцев, являлась очевидной. Он срочно отправил в Рим к друзьям письма, содержащие некоторые рекомендации по защите на ожидаемом процессе, а для обеспечения им свободы маневра в предстоящей борьбе детально изложил истинное положение вещей в Локрах и Сицилии. Он сообщал, что у него в провинции дела находятся в полном порядке как во взаимоотношениях с союзниками, так и с подготовкой войска, на основании чего советовал своим столичным соратникам чувствовать себя уверенно.

Когда Племиний уже гремел оковами, локрийские послы наполняли Рим стенаниями. Облачившись в скорбные одежды, протягивая навстречу прохожим шерстяные повязки и масличные ветви как символы униженной мольбы, они ходили по улицам, вопия о злодеяниях италийского гарнизона в их родном городе. Римляне, приобщенные к театральному искусству в основном комедиями Плавта, очень популярными в то время, теперь воочию познакомились с греческой трагедией, правда, не в классическом варианте, а в любительском исполнении. Но, невзирая на эти издержки, драматический эффект был огромен. Некоторые старушки, глядя на демонстративные прорехи в одеяниях посланцев несчастного народа, уверовали, что их хитоны разорвал не кто иной, как сам Племиний, и предлагали им туники своих сыновей. Путешествуя по римским холмам, делегация нередко совершала привал в домах Фабиев, Фульвиев, Клавдиев, Валериев и Цинциев, где жалобы поруганных греков находили особенно сочувственный отклик. Их даже выходили провожать толпы клиентов этих родов, которые, повсюду следуя за траурной процессией, услужливо поясняли своим согражданам, слышавшим о жестокости пресловутого легата, что Племиний — это человек Сципиона. Корнелиев и Эмилиев локрийцы избегали, не искали они утешения и в таких нейтральных семьях, как Манлии и Семпронии.

Наконец, когда все узнали, что существует город Локры и есть легат Племиний — человек Сципиона, послы были приняты в сенате. В Курии греки вели себя гораздо солиднее, и их лидер произнес длинную внушительную речь. Представление им Племиниевых бесчинств, помноженных на риторические достижения эллинской школы красноречия, наполнило зал черным смрадом зловещих эмоций. Сенаторы глотали слезы. Многим казалось, будто они услышали повесть о каннской катастрофе, у других сложилось впечатление, что достаточно изъять из мира Квинта Племиния, и на всей земле воцаряться добро, спокойствие и счастье, третьи удивлялись, как в относительно небольших Локрах вместилось такое устрашающее количество бед.

Когда последнее слово речи пылающей стрелою упало с трибуны, и грек замолк, предоставляя сенаторам терзаться химерами возбужденного воображения, поднялся со скамьи Квинт Фабий Максим и с позволения консула, ведущего собрание, поинтересовался, сообщали ли локрийцы о своих бедствиях Корнелию Сципиону. Оратор несколько растерялся, зато его сосед быстро встал и заявил, что в Сиракузах неоднократно появлялись делегации молящих о помощи, но каждый раз были вынуждены возвращаться ни с чем. Фабий обвел лица сенаторов торжествующим взором и предложил удалить иноземцев из помещения, чтобы приступить к обсуждению вопроса при закрытых дверях, как полагалось в таких случаях.

Едва стукнули створки ворот, закрываясь за последним из локрийцев, в зале грянула битва продолжающейся второй год войны между партиями Фабиев и Корнелиев за выбор стратегии борьбы с Карфагеном. Так как саму идею наступления на Африку, глубоко вросшую в народ, скомпрометировать уже не представлялось возможным, Фабий стремился очернить ее автора и главного исполнителя. Причем вражда к Сципиону, возникшая из разногласий идеологии, постепенно переросла в душе Максима первопричину и превратилась в самоцель. О локрийцах и Племинии сразу же все забыли — злоупотребление властью в завоеванном городе было обычным делом — спор шел только о Сципионе. Едва стих шум авангардной схватки, на трибуну вышел сам Фабий.

Патриарх говорил медленно и величаво. Уста, привыкшие утолять речами жажду истории, торжественно сбрасывали слова, которые, казалось, вот-вот сами облекутся в мрамор. Он обличал Публия Сципиона, обличал всем сердцем, обликом, жестами, интонацией и уж только после этого — смыслом фраз. Экспрессия выступления, сжатая в лаконичные формы, достигала разрушительной концентрации. Искусственные красоты греческой речи, звучавшей здесь час назад, померкли перед волевым напором римской страсти. Квинт Фабий исполнял свою лебединую песню, по циничной насмешке судьбы избрав для этого не достойную его прежней славы тему. Нелегко было определить, верит ли он в пагубность тактики Сципиона или в его личную порочность, верит ли собственным доводам, но во что-то Фабий верил, несомненно, и эта вера, подобно катапульте, придавала силу и стремительность словам, которые пробивали броню сомнений и поражали слушателей.

Но при всем том, непосредственно по части содержания он не блистал оригинальностью и так или иначе повторял сказанное локрийцами, только вместо фамилии «Племиний» говорил «Корнелий», иногда разнообразя повествование зловещими обобщениями на основании предполагаемых качеств Сципиона. Вершиной его обличений был проверенный веками полемики упрек в стремлении к царской власти, сопровождающемся разнузданностью и своеволием как самого полководца, так и его окружения. «Инцидент в Локрах — это язва на теле государства, каковая выявляет его глубинную болезнь, — вещал Фабий, — и Племиний представляет собою не случайное порождение темных сил подземного мира, как заявляли здесь греки, а воплощенный в реальное явление нрав сицилийского проконсула!» Восклицательные знаки давались принцепсу тяжело, ему уже не хватало дыхания. Но неукротимый характер превозмог одышку, и патриарх внушительно закончил речь, грозно провозгласив:

«Знайте, отцы-сенаторы, в этом Корнелии, родившемся на беду Отечеству, сокрыта тысяча Племиниев! И пока они появляются на свет поодиночке, но дайте ему волю, и Племинии посыплются из него десятками и сотнями! Вся Италия превратится в Локры и Сукрон и погибнет в разгуле необузданных страстей, если прежде он не погубит ее своим бредовым замыслом, этим африканским безумием!»

Казалось бы, Фабий сделал все, что возможно, и карфагеняне при лютой ненависти к Сципиону, не сумели бы сказать больше, однако он и теперь не вернулся на скамью. По его знаку в зал ввели довольно молодого человека простоватой внешности, который посматривал на представительных сенаторов с нарочитой дерзостью, стремясь таким способом скрыть естественное смущение. Поравнявшись с Максимом и остановившись рядом с принцепсом, он разом обрел уверенность, расправил грудь и бойко, с петушиной задиристостью окинул взором собрание.

Публий Валерий Флакк склонился к своему соседу и довольно громко, чтобы слышали и другие, произнес:

— Сейчас, коллега, ты познакомишься с прелюбопытным явлением.

— А кто это? По-моему, я видел его на выборах… — отозвался тот.

— Перед тобою самородок, который я выкопал из Сабинской грязи, — промолвил Флакк, тонко улыбаясь.

«Отцы-сенаторы, — раздался голос Фабия, — я представляю вам патриота Родины, доказавшего это во многих битвах с пунийцами, а ныне не побоявшегося вступить в борьбу с самым страшным врагом — порочностью самовластья, врагом, поразившим наше государство изнутри, бедой, грянувшей на Город с высоты Палатинского холма. Вы видите Марка Порция — сицилийского квестора, того, кто сам, лично, ознакомился с тем, как ведется так называемая «подготовка к ливийской кампании» и, будучи честным человеком, прибыл сюда, чтобы поведать нам о моральной чуме в сицилийском войске, каковая гораздо опаснее обычной чумы, поразившей легионы Лициния Красса в Бруттии».

От молодого Порция ожидали монотонного пересказа фактов, предполагая в нем обычного доносчика, но тот преподнес сенаторам целую речь, причем, выступая после Фабия, сумел не потеряться на его фоне, потому что не нагнетал страсти, не соперничал с принцепсом в яркости фраз и грандиозности тематики, не пророчил всесветских катастроф. Он говорил лишь о Сципионе и его друзьях, говорил раскованно, простым, но по-плебейски сочным языком, которому придавали особую живость неожиданность сравнений и едкость острот.

В его изображении проконсул предстал перед сенаторами юным царевичем, готовящимся в скором времени вступить на престол, а пока что развлекающимся за счет владетельного папаши, в чьей роли он видит все государство. Штаб полководца оратором был выставлен как кучка напомаженных развратных льстецов, потакающих вождю в разгуле, каковая, платя ныне унижением, мнит в будущем сделаться придворной свитой. Квестор смачно расписал похождения Сципиона в Сиракузах, его участие в пиршествах изнеженных греков, посещения бесстыдных палестр, аморальных театров, пустые мечтания среди поэтов, бредни в обществе философов, игрушки в побрякушки с механиками. Красноречив для слушателей был и словесный портрет полководца: кудрявый, почти как грек, молодой щеголь в длинной полупрозрачной тунике с женскими рукавами, в сандалиях, с книжными свитками в руках, разящий женщин на расстоянии смрадом аравийских благовоний.

«Впрочем, — перебил сам себя оратор, — могу успокоить тех, кого одолело презрение к изящной тарентийской тунике нашего славного императора, сводящей с ума сицилийских потаскушек, сообщив, что иногда полководец снимает ее, дабы облачиться в … греческий плащ. Увы, ничего более утешительного добавить здесь нельзя. И такой, с позволения сказать, римлянин ныне ходит там, где несколько лет назад победителем гордо шествовал суровый Марцелл!»

Катон мастерски разворошил в душах сенаторов залежи римского консерватизма в вопросах одежды и поведения и поднял в них пыльную тучу щепетильности. Аудитория дружно загудела возмущеньем.

«Итак, — продолжал Порций, — проконсул и легаты, преобразившись в риторов, поэтов и актеров, наслаждались утонченными прелестями Сиракуз, войско, соответственно поведению офицеров обратившись в разбойничью банду, вкушало чуть менее утонченные удовольствия несчастных сицилийских деревень. Вообразите картину всеобщего экстаза и хмельного благоденствия наших соотечественников в Сицилии! А им вдруг говорят: «Локры». «Какие Локры?» — они уже и о самом Карфагене забыли, а пожалуй, не помнят даже и о Риме, неспроста ведь облачились во все греческое! Им говорят: «Племиний!» А что Племиний, когда они и с Ганнибалом готовы трапезу делить в непритязательной дружбе кубка и тоста! Отныне их идеал — Греция. Но тут нелишне вспомнить, что сто лет назад сами греки, упиваясь роскошью, науками и искусствами, прокутили свое Отечество и расстались со свободой и честью. Чего же нам ожидать от Публия Корнелия? В Испании он запросто якшался с иберийскими князьками, в Сицилии сделался греком, в Ливии станет пунийцем! Так кем же он вернется в Рим? Что он принесет нашему городу? Хотя, думаю, у вас уже созрел ответ, добавлю еще, что я частенько слышал от этого облеченного империем магистрата Римской республики восторги сиракузскими тиранами Агафоклом и Дионисием, естественно, Старшим. Замечу, что от одних тиранов недалеко до других. Путь падения короток. Восхищаясь Дионисием, недолго прийти в умиление и от Фаларида! Так вот, кое-кто, намекая на прозвище Корнелия, говорит, будто Сципион — это посох, спасительный шест, схватившись за который, государство выберется из трясины нынешней войны, но более уместно другое толкование: Сципион — это царский скипетр, потрясаемый над нашими головами, угрожающий свободе римлян!»

— Неужели в тускуланской кузнице так здорово точат языки? — вполголоса промолвил Корнелий Цетег, чтобы разрядить обстановку в своем окружении.

— Так, его натаскали уже здесь, в римских судах, он ведь встревает во все склоки, — отозвался Сервилий.

— Въедлив, как червь.

— Достойный комплимент.

Не дожидаясь, пока стихнет шум, возбужденный выступлением квестора, который, между прочим, не покинул зал, а притулился на боковой скамье, Фабий Максим вынес на сенатское обсуждение предложение срочно вызвать Сципиона из провинции для более детального рассмотрения дела, чтобы затем, если он не предъявит чрезвычайных оправданий, лишить командования.

Кто-то негодовал по поводу описанного поведения проконсула в Сицилии, кто-то возмущался самим описанием. Многие представители сенатского большинства, этого серого преторско-эдильского контингента, прежде расположенные к Сципиону, теперь засомневались в его достоинствах и верности римской идее. В такой раскаленной атмосфере собрания началось поочередное, в порядке старшинства рангов высказывание сенаторов. Однако речи постоянно прерывались, страсти кипели, и заседание пришлось перенести на следующий день.

За ночь воинство Сципиона под управлением легатов — Корнелия Цетега, Марка Эмилия и Квинта Цецилия — собралось с силами и утром широким фронтом пошло в контрнаступление. Сначала раздались голоса, осторожно призывающие сенаторов к преемственности в своих мнениях и к справедливости. «Совсем недавно, в годину жестоких поражений, мы послали юного Публия Сципиона в Испанию в надежде, что ему удастся наладить кое-какое сопротивление пунийцам. Он же в кратчайший срок овладел огромной страной и вверил ее государству, — говорили маститые консуляры. — Потом мы вручили ему высший империй, чтобы он унес кошмар войны из Италии в Африку, и сейчас, как сообщают из Сицилии объективные наблюдатели, Сципион полностью готов к походу, и сами боги добрыми знамениями благословляют нас на эту праведную войну, но мы вдруг меняем собственное решение и на основании чьих-то злопыхательских слов намереваемся поступить с ним чуть ли не как с преступником. Где же логика, где мудрость совета мудрейших?»

Однако эти риторические вопросы служили лишь отвлекающим маневром, они помогали прийти в равновесие взбудораженным душам, которые по закону маятника, вчера качнувшись приступом гнева в одну сторону, сегодня уже естественным образом стремились в другую. Для нанесения главного удара на передовую позицию выдвинулся Квинт Цецилий Метелл. Он вышел перед сенаторами и, демонстративно излучая дружелюбие как к друзьям, так и к врагам, заговорил примиряющим тоном:

«Накануне, отцы-сенаторы, мы погорячились. Повод был. Еще бы! Не часто мы слышим от чужестранцев упреки соотечественникам. А хотя Племиний и италиец, государство несет за него ответственность как за своего офицера».

После этого вступления Метелл долго клеймил позором злодея-легата и оплакивал беды локрийцев, поощряя слушателей в стремлении жестоко наказать первого и щедро воздать добром вторым.

«Но, позвольте, разве спорили здесь вчера о Племинии и Локрах? — вдруг удивился Квинт Цецилий. — Нет, мы почему-то говорили об Африке и Сципионе, — с не меньшим удивлением ответил сам себе Метелл. — Так где же связь? — продолжал он диалог внутри монолога, но уже с более умеренным артистизмом. — А связь весьма искусственная. Понятно, что всех государственных мужей занимает стратегия войны, и те из нас, чья позиция сенатом и народом была признана неверной, ищут повод возвратиться к этому вопросу. Но тогда при чем тут Локры? Да, Племиний — легат Сципиона, но творил он беззакония в отсутствие полководца. Когда людей разделяют значительные расстояния, далеко не всегда один человек может поручиться за другого. Квинту Фабию, самому активному нашему оратору, это должно быть известно лучше, чем кому-либо. Ведь Минуций Руф показал ему, что существуют люди, которые в собственной дерзости не считаются даже с приказом диктатора. Однако мы не вменяли в вину Максиму непослушание его ближайшего помощника, так почему же судим Публия Сципиона за преступление одного из его младших офицеров?

Впрочем, никто и не посмел открыто приписать грехи локрийского гарнизона Корнелию Сципиону, выступающие лишь стремились сгруппировать свои фразы так, чтобы рядом с повествованием о безобразиях в этом греческом городке звучала фамилия проконсула. Но если такие приемы и бросают тень на кого-либо, так только на самих ораторов, ибо обнаруживают их недобросовестность.

Так вот, подходя серьезно к тому, что прозвучало здесь вчера, можно выявить лишь два реальных упрека Публию Сципиону: во-первых, он покинул провинцию без позволения сената, а во-вторых, якобы проводит время в праздности, не занимаясь порученной ему подготовкой к боевым действиям.

Воспользовавшись нерасторопностью Ганнибала, он вернул государству отпавший город. Вспомним, что когда-то мы славили Квинта Фабия за подобный подвиг. Тут Сципион действовал строго в согласии с порядком, поскольку сам оставался в Сицилии и руководил операцией заочно. Но вдруг Пуниец проснулся и со всем войском подступил к Локрам. Ганнибал был близко, а сенат далеко. Что же оставалось делать Сципиону? Спрашивать разрешения сената, дабы успеть на пепелище, оставленное Пунийцем от города? Или же на три дня покинуть замиренную провинцию, которой ничто не угрожало в его отсутствие, и тем спасти тысячи соотечественников, десятки тысяч вновь приобретенных союзников и честь римского оружия? В былое время мы восхваляли полководцев лишь за то, что они сумели избежать разгрома от Ганнибала, а теперь предъявляем претензии за победу над ним…

Я оборву эту тему, чтобы закончить ее другой. Все мы умилялись вчера отеческим покровительством, с которым наш принцепс напутствовал Марка Порция в его дебютном выступлении. А почему же мы не спросили, все равно кого — хоть старца, хоть младого — как случилось, что сицилийский квестор находится в Риме, когда его лихорадочно разыскивает полководец? И это накануне великого похода! Неужели некоторые из нас согласны попустительствовать серьезному проступку квестора, дабы только уличить в мелких прегрешениях проконсула? Думаю, хватит об этом.

Теперь рассмотрим второе обвинение. Из всех прозвучавших упреков в грекомании я понял лишь одно: проконсул, будучи противником насилия, стремится установить истинно дружеские отношения с сицилийцами. И что же? Разве это противоречит интересам государства? Но нам также говорят о бездеятельности войска, каковое будто бы совершенно не готово к войне. Вот это уже серьезно. Но что нам известно о действительном положении дел в Сицилии? Пока мы выслушали на эту тему лишь одного человека, который не зарекомендовал себя не чем иным, кроме грубого попрания своих обязанностей. И на основании его слов мы готовы остановить военную кампанию и низвергнуть во прах полководца, прославившегося великими победами во благо Республики! Мы погорячились, отцы-сенаторы».

Квинт Цецилий мог считать, что для большинства сенаторов его речь сняла все вопросы. Он осветил события должным образом и представил их как очередной этап в соперничестве ведущих аристократических группировок, чем подорвал доверие к тем, кто выступал с нападками на Сципиона, и обесцветил их доводы, переведя их в разряд черно-белых пропогандистских дуэлей. Но, считая нужным дать выход накопившейся в сенате отрицательной энергии и очистить имя лидера партии от каких бы то ни было подозрений, Метелл предложил отправить в Сицилию комиссию из десяти человек, определяемых по решению консулов, под руководством претора этой провинции с целью изучения состояния дел в войске и оценки уровня его готовности к ливийской кампании. Такое наказание своему другу сторонники Сципиона придумали, исходя из его сообщения о полном порядке в провинции. Но в Курии все это выглядело строгостью и принципиальностью, потому их поддержала большая часть сенаторов. Окончательный вариант постановления по существу не отличался от предложения Метелла, хотя Фабию все же удалось обвешать его устрашающими формулировками дополнений, своим фантастическим упорством породив среди сенаторов каламбур «Ненависть Максима достигла максимума». Его усилиями сенатской делегации было предписано вначале прибыть в Локры и провести там расследование на предмет причастности Сципиона к безобразиям Племиниевых солдат, а уж потом отправиться в Сиракузы. В случае выявления улик против полководца комиссия должна была лишить его власти и препроводить в Рим, даже если он успеет к тому времени переправиться в Африку. Последнюю фразу Фабий обосновывал необходимостью удержать Сципиона в Сицилии до окончания следствия, так как в противном случае тот, узнав о приезде сенаторов, якобы может сбежать в Африку. В использовании такого довода все увидели только намерение старца лишний раз оскорбить соперника если и не по существу, то, хотя бы, подозрениями, но сторонники Сципиона не стали спорить и приняли эту поправку к формулировке, выразив свои чувства лишь презрительными жестами. Спорили фабианцы и по составу комиссии, настаивая на обсуждении каждой кандидатуры в сенате, но столь демонстративное недоверие к высшим магистратам вызвало ожесточенное сопротивление аудитории, и в итоге им пришлось ограничиться дополнительным введением в состав делегации двух народных трибунов и плебейского эдила, в обязанность которым вменялось арестовать Сципиона в случае его противодействия решению комиссии.

Таким образом, несмотря на весьма унизительное для Сципиона звучание сенатского постановления, реально ситуацией владела его партия, поскольку назначение в комиссию проводили консулы, в свою очередь поставленные у власти Сципионом, а возглавил ее Марк Помпоний как сицилийский претор. Трое приставленных плебеев не имели решающего голоса и по сути являлись лишь соглядатаями Фабия.

О тех, кто подал повод к возникновению политической баталии, в постановлении было сказано коротко: Квинта Племиния требовали доставить в Рим для суда, а локрийцам обещали возмещение ущерба. Марку Порцию велели срочно вернуться в провинцию в распоряжение проконсула, а в случае признания Сципиона невиновным, понести наказание, по усмотрению командующего, за неоправданное дезертирство.

В ближайшие дни Помпоний собрал свою команду и отправился в Локры. Прибыв в город, сенаторы приняли от Сципионовой стражи Племиния и зачинщиков смуты, затем на главной площади построили солдат провинившегося гарнизона и налегке, без вещей демонстративно вывели их из города, после чего локрийцам было разрешено разыскивать свое имущество в солдатских квартирах. Когда все награбленное возвратилось в дома горожан и храмы, все претензии были выслушаны и по возможности удовлетворены, Марк Помпоний выступил перед народным собранием локрийцев. Прочитав лекцию о римской справедливости и принципиальности, в заключение претор предложил жителям, желающим свидетельствовать на суде против Племиния, следовать в соседний город Регий, куда доставили преступников, а тем, кто видит виновника своих бед в Сципионе, отправиться в Мессану, где претор сам будет разбирать их жалобы.

Судить легата вызвались многие, но против проконсула не выступил никто. Население присмирело, после того как в городе был наведен порядок и щедро восполнены материальные потери, настолько щедро, что многие ловкачи нажились на этом. Кроме того, сторонники Сципиона не постеснялись застращать самых отъявленных скандалистов намеками на родственные связи между судьей-претором и подлежащим обвинению проконсулом. Вообще же локрийцы, хотя и были обижены на Сципиона за его невнимание к ним, желали мира с этим могущественным человеком, и сами позаботились о том, чтобы никто из сограждан дурным словом не усугубил неприязнь проконсула к их городу.

По ходу событий Марк Помпоний письмами подробно информировал Сципиона о положении в Локрах. Но тот не выражал восторгов по поводу урегулирования конфликта, а отвечал упреками в медлительности. «Великое дело стоит, — писал он, — а ты занимаешься чепухой на потеху Фабиям да Фульвиям».

 

6

Внешне выказывая некоторое пренебрежение к посланцам сената, а точнее — к их миссии, Сципион, тем не менее, готовил им достойную встречу. Он тщательно проанализировал состав комиссии и сочинил мероприятия по вкусу каждого из ее членов. Стараясь извлечь какую-то пользу даже из такого неблагодарного дела как ревизия, консулы, по совету Сципиона, включили в делегацию не только собственных сторонников, но и некоторых перспективных сенаторов с неустоявшейся идеологией, чтобы сагитировать их во время путешествия. Им Публий уделил особое место в своих помыслах. Вообще же, Сципион в свойственной ему манере составил программу широкомасштабных действий по подготовке города и армии к приему гостей из столицы, и, пока Помпоний в Локрах доблестно служил богине справедливости, в Сиракузах и их окрестностях кипела работа. Все были подняты на ноги. Легионы, конница и легкая пехота в беспрестанной тренировке воспроизводили фрагменты предстоящего показательного сражения, флот маневрировал в гавани в преддверии морского боя. На обширной учебной базе, раскинувшейся на местности, схожей по ландшафту с африканскими равнинами, подновлялись существующие и возводились новые сооружения. Даже мирное население включилось в круговорот этой кампании, так как Сципион рассказал своим местным друзьям о прозвучавших в сенате упреках в его адрес, и через них убедил граждан в том, что экзамен предстоит не только ему самому, но и всем им, а точнее, греческому образу жизни.

Сципион встретил сенаторов, как долгожданных гостей, наконец-то откликнувшихся на настойчивые приглашения. Он излучал радушие и деловитость. Никто не мог обнаружить в нем и тени тревоги или хотя бы озабоченности. С обезоруживающей непосредственностью он предложил первый день визита посвятить отдыху и повел десант Помпония по дворцу Гиерона, по пути рассказывая о достопримечательностях залов, портиков и перистилей, а заодно — об истории Сиракуз, своеобразно воплотившейся здесь в архитектурном разнообразии, многочисленных скульптурах, в мозаичных и живописных картинах. При посещении кабинета Публий показал гостям таблички и свитки с отчетами о делах провинции, проходя по жилым помещениям, описал им свой быт. Затем, во время легкой утренней трапезы познакомил делегацию с легатами и офицерами. После завтрака Сципион устроил суровым жителям семи холмов экскурсию по прекраснейшему городу Средиземноморья. Все с тем же видом хозяина дворца, Сиракуз вообще и целой провинции, сочетая в себе гида и проконсула, он представлял им свою столицу, сопровождая открывающуюся взорам панораму словесным портретом города. Перемежая исторические события с легендарными, Публий незаметно переходил к фактам нынешнего дня и оповещал сенаторов о мерах по возрождению Сиракуз после войны, о том, как восстанавливаются пострадавшие здания и коммуникации, урегулируются конфликты между гражданами, вызванные былыми социальными потрясениями, о характере его собственных взаимоотношений с местным населением, далее снова говорил о царских династиях и тиранах, о войнах с Афинами и Карфагеном, потом ловко возвращался к современности и естественным образом распространял рассказ на всю Сицилию. Все это происходило на фоне деятельной жизни города, жители которого в своем энтузиазме, казалось, обогнали весну.

В результате такой прогулки к концу дня ревизоры с удивлением обнаружили, что они уже в полной мере проинформированы о положении дел в провинции и теперь им осталось только оценить готовность войска к походу. Развлекая гостей светской беседой, Сципион сумел и потешить их любопытство, и заинтересовать сицилийской ветвью греческой цивилизации, и словно невзначай, мимоходом ответить на вопросы, поставленные перед ними сенатом.

Вечером проконсул устроил для делегации праздничный обед. В пиршественный зал собрались многие друзья Сципиона, включая и представителей сиракузской знати. Публий распределил приглашенных по ложам в соответствии с заранее составленным планом. Он позаботился о том, чтобы люди были сгруппированы по сходству нравов и интересов, причем в каждой компании обязательно присутствовали и члены комиссии, и офицеры из окружения Сципиона, и греки. Рядом с собою Публий разместил Марка Помпония и Марка Клавдия Марцелла — сына великого полководца.

Клавдий Марцелл тогда носил звание народного трибуна и вместе со своим коллегой Марком Цинцием Алиментом был выбран для сопровождения комиссии по настоянию Фабия Максима, предпочетшего этих двоих остальным трибунам как самых непримиримых врагов партии Сципиона. Цинций Алимент, по мнению Публия, действительно был безнадежно пропащим фабианцем, а за Марцелла он намеревался побороться, чтобы если уж и не склонить его на свою сторону как политического деятеля, то хотя бы лично расположить к себе этого видного представителя дружественного Фабиям рода. Прибыв в Сиракузы, Клавдий Марцелл с самого начала оказался окруженным всеобщим вниманием. И сам Сципион, и, в угоду ему, сицилийцы по любому поводу восхваляли Марцелла-отца, чем избегли западни, подстроенной им Фабием: хитрый старик надеялся, что ненависть сиракузян к покорителю их города проявится в отношении к сыну завоевателя и спровоцирует конфликт. Однако Сципион вполне стоил Фабия, а потому греки превозносили старшего Марцелла как освободителя Сиракуз от пунийского ига и льстиво именовали младшего — патроном, а сам Публий изображал себя перед Марцеллом-сыном преемником и продолжателем дела Марцелла-отца. Эту игру Сципион вел с присущим ему тактом и чувством меры, поэтому Клавдий был искренне растроган и признателен проконсулу за поддержание в Сиракузах доброй памяти об отце, его наследственная неприязнь к Корнелиям, возросшая трудами Максима до ненависти, сегодня оказалась вытесненной с просторов души в казематы сознания.

Не уступали Публию на поприще завоевания сердец и его друзья. Все они загодя знали, кто кому предназначен в собеседники, и старательно готовились к поединку, изучая вкусы, увлечения и слабости своих оппонентов. Для греков был очерчен круг приемлемых тем, в пределах которых они могли бы в достаточной степени блеснуть познаниями и культурой, но не шокировали бы римлян излишней абстрактностью мысли и приторной изысканностью чувств.

Например, за столом Сципиона греки завели разговор о фортификации. Публий расширил предмет обсуждения до военной науки вообще. И это, между прочим, дало ему повод объяснить Марцеллу увлечение греческими книгами: он заявил, что своими знаниями Эллада помогает ему воевать с пунийцами, то есть греческая библиотека равносильна союзническим когортам.

Закаленное в многочисленных пиршествах, отточившее умы в бесконечных дискуссиях мирное воинство Сципиона в этот вечер одержало яркую победу над экспедицией из Рима, успешно довершив дневное наступление полководца на их души. Отправляясь на покой после всего увиденного, услышанного, выпитого и съеденного, сенаторы сквозь толщу всеобъемлющего удовлетворения ощущали лишь легкую отрыжку сомнений. «Да, в повседневной жизни провинции все обстоит благополучно, и дружба с греками весьма приятна и полезна, — осторожно шептал им внутренний голос, — но ведь главная задача проконсула — подготовка к войне…»

Утром разомлевшие сенаторы пробудились под бодрящие звуки этрусских труб. На пороге их встретил Публий Сципион, облаченный в воинские доспехи. Вслед за приветствием он сказал, что пора развлечений миновала, и сегодня им всем предстоит битва с пунийцами. Не совсем понимая смысл слов проконсула, они, подчиняясь ему, позавтракали и вместе с ним отправились в гавань. Флагманская квинкверема, которой командовал Гней Октавий, проследовав около часа вдоль побережья, доставила делегацию и полководца к воинскому лагерю. Там все уже были на ногах. Легионы стояли за валом. Перед строем прохаживались бравые офицеры, в которых гости с трудом признали своих вчерашних сотрапезников. Сципион показал ревизорам лагерь, воинское снаряжение, предоставил возможность побеседовать с солдатами, после чего повел гостей на равнину, где располагалась учебная база армии. Там сенаторы рассмотрели всевозможные сооружения и приспособления для тренировки солдат, многие из которых для них были в диковинку. На этих тренажерах солдаты продемонстрировали профессиональное мастерство и поразили воображение сенаторов как качеством исполнения боевых приемов, так и небывало широким диапазоном освоенных навыков. С равным успехом воины Сципиона сражались и в пешем, и в конном, и в смешанном бою. Велиты взаимодействовали с всадниками, ловко вскакивая на коней и спрыгивая на ходу, тяжелая пехота мгновенно переходила от атаки к обороне и наоборот, организованно перестраивалась для того, чтобы встретить натиск вражеской конницы или пропустить вперед свою. Даже слоны не смущали воинов. Сципион велел собрать по всей провинции этих животных, оставшихся со времен владычества на острове пунийцев, желая приучить к ним войско, причем не только людей, но и лошадей. В лагере солдаты освоились со слонами, узнали их повадки и уязвимые места, отработали методы борьбы с ними и теперь выходили против огромных животных с азартом охотников, преследующих кабана.

Увидев все это, комиссия пришла в восторг, зазвучали поздравления проконсулу. Но Марк Помпоний, подойдя к Сципиону, задумчиво произнес:

— Все происходящее здесь, конечно, впечатляет, однако воевать предстоит в Африке… Никогда Карфаген не был столь силен, как сейчас. Да еще Ганнибал… Мы и в Италии до сих пор боимся по-настоящему его затрагивать, а в Ливии он будет особенно грозен…

— Я дважды одолел Фабия Максима, а Пунийцу этого не удалось ни разу, — мешая в тоне ноты шутливости и досады по поводу бесконечных препирательств в сенате, ответил Публий.

Помпоний натянуто улыбнулся, потом, как бы оправдываясь, сказал:

— Поверь, Публий, мы сделали в Риме все возможное. Но старик действительно силен.

— Вот я и говорю, — подхватил Сципион, — что по сравнению с нашим славным Кунктатором Ганнибал мне покажется наивным ребенком.

— Впрочем, все отлично, — помолчав, добавил он, — и если серьезно, то главная сила моего войска, возносящая меня над любым соперником, в том, что из всего этого множества людей, которых ты видишь перед собою, нет ни одного, кто бы замешкался с выполнением любого моего приказа, даже если я скажу им броситься головою вниз вон с той сигнальной башни на берегу моря.

Тут к беседующим приблизились другие сенаторы. Некоторые слышали последние слова полководца, и это усилило всеобщее восхищение.

Но Сципион остановил поток сладких словоизлияний, заявив, что главное мероприятие еще впереди.

В это время из-за дальних холмов показалось незнакомое войско и черной тенью поползло на равнину.

— Вот и пунийцы! — воскликнул Публий.

Понимая, что здесь нечто не так, сенаторы все же привычно поежились.

— А кто же их ведет? — с невольной дрожью в голосе попытался пошутить один из них. — Ганнибал или Магон?

— Если бы все было так просто! Соперник куда серьезнее: пунийцев возглавляет Гай Лелий! — воскликнул Сципион.

Гости усмехнулись, потешаясь над собственным страхом, но слово «пунийцы» еще долго мурашками ползало по их спинам.

— Взгляните, он наступает и с моря, — деловито произнес полководец. Со своего холма сенаторы увидели выстроившиеся друг против друга флотилии: старую сицилийскую эскадру и новую, построенную Сципионом в Остии, которую только что спустили на воду после зимовки.

— Записывайте вопросы, — сказал Сципион, — я отвечу потом, а сейчас — сражение!

Он покинул ревизоров и обосновался на заранее подготовленном наблюдательном пункте, где его сразу же окружили легаты.

Все пришло в движение. Громадные массы людей действовали согласованно, как члены одного организма. «Пунийцам» не удалось застать войско врасплох. Когда вражеские лучники приблизились настолько, чтобы атаковать «римлян», их стрелы с тупыми наконечниками ударились о сомкнутые щиты регулярного строя легионов. В следующий момент сразу и на суше, и на море началась битва, проходящая по всем правилам воинского искусства и со всеми исключениями из этих правил, присущими настоящей битве.

В группе Помпония не было дилетантов, всякий римлянин — воин, а каждый аристократ, кроме того — полководец. Однако здесь всем им было на что посмотреть.

Римская военная практика пяти столетий, опыт Фабия Максима, Клавдия Марцелла, Ганнибала, Газдрубала и греческая теория, встретившись в сознании Сципиона, переплавились его волей и талантом в новые формы, суммирующие все предыдущее и одновременно непохожие ни на что существующее. В одном этом игровом сражении было все: «Требия» и «Канны», «Метавр» и «Бекула», «Илипа» и «Новый Карфаген», «Кавдинское ущелье» и «Беневент», «Платеи» и «Граник», «Мантинея» и «Гавгамелы», а на море представало зрелище баталий при Эгатских островах и Милах. В совокупности же во всем происходящем властно звучало нечто новое, в воздухе гремело какое-то, пока неразличимое на слух, но угадываемое душой наименование грядущей битвы, которой предстояло прославить текущий век.

«Римляне», ведомые Публием Сципионом, конечно же, одержали верх. Но далась победа нелегко. Сражение продолжалось с полудня и до заката солнца. Перелом наступил только после морской победы флота адмирала Сципиона Гнея Октавия над эскадрой Лелия, возглавляемой Квинтом Минуцием, когда «римляне» высадили десант в тылу «пунийцев».

Лелий, как полководец, вызвал немалое удивление наблюдателей, поскольку на равных противостоял Сципиону. Множество хитростей применили оба вождя, их дуэль была особенно интересна потому, что они хорошо знали друг друга. Во всем блеске показали себя и легаты, честно поделенные поровну между обеими сторонами. Офицеры с поразительным чутьем реагировали на малейшие изменения обстановки и гармонично сочетали в себе уменье подчиняться и проявлять инициативу.

— Все, пунийцы побеждены, — подойдя на исходе дня к ревизорам, сказал Сципион, — и так будет всегда.

Сенатская комиссия целый час выплескивала похвалы, как фонтан в нимфее — брызги. Добрые слова достались всем. Многие, восхищаясь Гаем Лелием, опять-таки отдавали должное Публию Сципиону, умеющему выуживать таланты не только на Палатине, но и в низинах Рима. На это Публий возразил, что, во-первых, Лелий уже в испанскую войну стал маститым полководцем, а во-вторых, он живет как раз на Палатине с тех давних времен, когда еще скромные Лелии были клиентами Корнелиев Сципионов. Поэтому сегодня, по его мнению, «открытиями» следует считать новых легатов: Квинта Минуция Терма, Луция Бебия, Мания Ацилия Глабриона и Гнея Октавия, большинство которых, кстати говоря, с Авентина.

Между прочим, он похвалил и Марка Порция. Дело в том, что Сципион поручил проштрафившемуся квестору завершающую операцию сражения, и Катону, ненавидящему полководца и по идеологическим, и по личным соображениям, вопреки собственной воле пришлось принести ему в этот день окончательную победу. Причем, поставив в маневрах завершающую точку, эмоционально равнозначную восклицательному знаку, он возвестил об успехе Сципиона и в реальной битве, о его безоговорочной победе над политической оппозицией.

У комиссии больше не было вопросов, не осталось сомнений. Все наперебой восклицали, что только Публий Сципион может и должен одолеть Карфаген. Среди восторгов уже звучали напутствия, полководцу желали добрых знамений и удачи в походе. Настроение посланцев сената передалось легатам, от них — стоящим поодаль младшим офицерам, а затем распространилось на остальное войско. Тысячи людей ликовали, словно на триумфе по окончании войны. Пляска факельных огней, призванных продлить радостный день, усиливала праздничный эффект происходящего.

Улыбался и Сципион. Однако постепенно его лицо потускнело, на него легла тень озабоченности. Шумно смакуя все увиденное в провинции, сенаторы предвкушали в будущем не менее насыщенное времяпрепровождение. То один, то другой из них обращался к Публию с просьбой в последующие дни подробнее ознакомить его с чем-либо из арсенала войска, некоторые даже изъявляли желание вникнуть в греческие науки. Слушая их, Сципион все более хмурился. Наконец он прервал излияния их эмоций, сказав:

— Друзья, из ваших слов я делаю вывод, что вы доверяете мне войну в Африке?

Поспешные возгласы дали ему безусловно положительный ответ.

— В таком случае, как я понимаю, — продолжал Публий, — завтра вы покинете меня, чтобы незамедлительно доложить о результатах проверки в Риме?

Тут сенаторы несколько замешкались, давая знать о своем желании в полной мере насладиться гостеприимством проконсула и чудесами провинции.

— Слишком много у тебя здесь любопытного, Публий Корнелий, хотелось бы подробнее изучить твои достижения, — выразил один из них общее мнение.

— Но есть ли у нас время для этого? Может ли в душе римлянина теперь быть место любопытству? — с нарастающим волнением заговорил Сципион. — Возможно ли думать о чем-то постороннем сейчас, когда Пуниец топчет нашу землю? Пусть не горят Кампания и Лаций, африканцы грабят лишь презренный Бруттий, но они в Италии. Враг уже не душит нас за горло, но держит за ногу; свободнее ли мы стали от того? Убийца десятков тысяч граждан безнаказанно разгуливает по нашей стране и поступью своею тревожит души мертвых, не давая им покоя и в могилах. Их стоны, сливаясь с голосом родной земли, взывают к нам с мольбою решающей победой придать завершение и смысл их прерванным жизням, с небес нисходит возмущенный гул богов: все вокруг пепелит нас гневным взором, позор угнетает нашу честь. Долг перед Отечеством, перед живыми, мертвыми и бессмертными владеет духом любого римлянина, оттесняя глубоко на дно его души все прочие интересы, бесславие закрывает солнце, грязной тенью черня радость жизни. Каждый день бездействия сгущает тучи мрака в наших душах, мы несем в себе боль тысяч соотечественников, она язвит нас днем и ночью. Такая ноша тяжелей любой войны. Так сбросим этот груз на африканский берег, омоем раны Италии славой победы, и очистимся сами, ибо мы не можем считать себя людьми, пока не станем гражданами, но не сможем быть гражданами, пока не освободим Родину!

Такая речь загадочным образом гармонировала со зловеще-величавым мерцаньем факелов в ночи, являя таинство единенья духа природы с вдохновеньем человека. Каждый из сенаторов, глядя в этот момент на полководца, невольно вспомнил бесчисленные слухи о его божественных озарениях и взаимосвязи с Юпитером.

После паузы, наполненной многозначительной тишиной, Сципион мягко сказал:

— Не теряйте времени, друзья, оно нам пока не принадлежит, завтра же отправляйтесь в Рим. Потом я вам покажу вдесятеро больше, чем теперь, у нас будет праздник, но тогда, когда мы его заслужим.

Вечером, несмотря на усталость, Публий пригласил в свой кабинет претора, чтобы обсудить организацию похода. Их совещание длилось до полуночи. Помпоний всегда тяготел к лагерю Корнелиев благодаря родственным связям, в качестве их сторонника он выдвинулся в магистраты, а теперь Сципион расположил его к себе не только как политика и родственника, но и как человека. Поэтому Помпоний всемерно старался помочь Публию и с готовностью поддержал товарища во всех вопросах, касающихся их взаимодействия, будучи в свою очередь горд отведенной ему ролью руководителя тылового обеспечения предстоящей великой операции. Лишь в третью стражу, когда у них уже не осталось сил на государственные дела, они заговорили на темы частной жизни. Марк поведал Публию новости светской хроники и рассказал о его семье.

Помпония за последний год особенно постарела и ослабла. Но она просила передать сыну, что обязательно доживет до его победы. Зато Эмилия чуть ли не с каждым днем расцветала все ярче. Роды не отразились ни на ее внешности, ни на здоровье, и хотя сын, получивший по давней римской традиции, ныне узаконенной, имя отца, слишком часто болеет, молодая мать не теряет оптимизма. На людях Эмилия всегда появляется во всем блеске своей красоты и аристократической изысканности, постоянно помня, чья она жена, что дало повод недругам Сципиона упрекать ее в надменности, сравнивая с самой Клавдией, дочерью Аппия Цека. Причем, как истинная римлянка, она не терпит бездействия и доступными ей средствами сражается за дело мужа. И когда фабианцы повели заочное наступление на Сципиона, Эмилия образовала своего рода коллегию матрон, где вела политическую агитацию и, подчиняя себе умы сенаторских жен, воздействовала на мужей.

Утром Сципион проводил столичную делегацию на квинкверему Минуция Терма, которая при благоприятных погодных условиях должна была доставить сенаторов до самой Остии, а в противном случае — высадить их в подходящем месте на побережье Италии. Когда флагманский корабль и сопровождающая его эскадра скрылись за выступом береговой линии, Публий повернулся лицом к городу, посмотрел на каменистую вершину Эпипол и ощутил в душе опустошение, унылым образом подобное безжизненному пейзажу господствующей над Сиракузами горы. Столько сил потрачено и всего лишь для того, чтобы отстоять право приступить к настоящему делу!

Клубок отмирающих переживаний и забот тяготил его, как нарыв. Требовалось возможно скорее избавиться от него и расчистить место новым мыслям. Для этого необходим отдых. Он побрел во дворец.

Предаваться безделью Сципион не умел и в качестве отдыха занялся второстепенными, повседневными делами провинции. За этой суетою к следующему дню у него будто сам собою, а реально — в результате скрытого внутреннего напряжения и концентрации духовных сил, вызрел план дальнейших действий, который он без промедления начал приводить в исполнение. По его приказу со всей Сицилии стали собирать продовольствие и прочее снаряжение для армии и доставлять в портовый город Лилибей, туда же во множестве были отправлены и грузовые суда. Сам Сципион еще раз осмотрел предназначенных для экспедиции солдат и, отобрав из них не более половины, лучших, по его мнению, велел им готовиться к походу.

При комплектовании войска Публий старался сочетать вместе пожилых и молодых воинов, прославленных и новичков, темпераментных и спокойных, лихих и тщеславных с расчетливыми так, чтобы создать подразделения, за счет разнохарактерности заряженные внутренней энергией, и колдовал над ними, как халдей над своим зельем. Особое внимание при этом, естественно, уделялось подбору офицеров. Если уж Сципион всех центурионов знал поименно, то военных трибунов и легатов он и подавно изучил досконально, наблюдая за ними в ходе бесчисленных маневров. Однако, следуя давно выработанному правилу, Публий, оценивая людей, пытался представить их поведение в экстремальной ситуации, так как ярче всего человек проявляется именно в критический момент, на изломе судьбы, и с помощью такого своеобразного мысленного моделирования иногда приходил к любопытным выводам. Впрочем, при выборе офицеров приходилось учитывать и немало дополнительных факторов: родственные и дружеские связи кандидатов, симпатии к ним не только солдат, но и народа в Риме, и многое другое. Тысячи нитей связывали войско с Италией, и, привлекая к себе в штаб чьих-либо сыновей или племянников, Сципион обеспечивал покровительство своим замыслам видных сенаторов в столице. Так при нем оказалось даже двое молодых Фабиев.

Решил он оставить в прежней должности и Порция Катона. Поэтому, встретившись с ним после инцидента, Публий сделал вид, будто не знает о его предательстве. С максимальной приветливостью он сказал: «Ты выздоровел, Порций? Я очень рад». Однако эту фразу применительно к данному случаю можно было истолковать не только как проявление великодушия полководца, закрывшего глаза на проступок подчиненного, но при желании — и как насмешку. У Катона было соответствующее желание, и он в словах проконсула усмотрел всего лишь стремление уязвить его.

Вообще, Порций Катон сразу невзлюбил Сципиона и не только потому, что получил заряд неприязни от непреклонного старца Фабия Максима. Марк во всем был противоположен Публию. К любому делу он приступал обстоятельно, не спеша, брал упорством, трудом, и его раздражала кажущаяся легкость, с которой всего достигал Сципион. Тот представлялся ему поверхностным талантом, баловнем судьбы. Подспудно в нем зрела зависть. На протяжении нескольких месяцев Катон наблюдал, как ловко Сципион обходит запреты сената и собирает мощное войско как бы лично для себя. Он видел в проконсуле выскочку, который ради своей славы рискует тысячами жизней, ввергая их в безумную авантюру. Причем у грубоватого плебея Катона сложилось даже физическое неприятие утонченного холеного аристократа Сципиона. А после недавних событий, связанных с сенатской комиссией, его неприязнь переплавилась в ненависть, как рыхлая руда — в железо. Он переступил ту черту, за которой человека уже невозможно переубедить, и отныне во всех поступках Сципиона Катон подозревал только недоброе.

Но в нынешней ситуации Порций ошибался в той же степени, в какой был бы не прав и тот, кто в его положении поверил бы в чистосердечное прощение полководца. Истина, как это часто бывает, находилась посередине. Будучи государственным человеком, Сципион не мог поддаваться ни ненависти, ни порыву великодушия, он обязан был руководствоваться не чувством, а беспристрастным расчетом, исходя из интересов порученного ему дела. Поэтому он и решил, что лучше иметь рядом с собою раскрытого и скомпрометированного противника, чем тайного врага в лице другого офицера, которого мог бы подослать ему Фабий вместо Катона. Причем он и в самом деле оказывал благо квестору, так как изгнание из войска, для какового имелось вполне достаточно оснований, опозорило бы его и навек перечеркнуло карьеру.

Вскоре Сципион и сам был готов покинуть Сиракузы, но тут прибыло посольство от Сифакса и ему пришлось задержаться еще на день. Публий с нетерпением ожидал нумидийцев год назад, теперь же они лишь вызвали его досаду. Располагая после экспедиции Лелия надлежащими сведениями об обстановке в Африке, Сципион знал, сколь глубоко увяз нумидийский царь в интригах карфагенян, и рассчитывать теперь на изменение его позиции было равносильно надежде на чудо, так что визит африканцев не предвещал ничего хорошего.

Сципион умел владеть собою и почти всегда подавлял внешние проявления гнева, но при чтении послания своего недавнего друга это удалось ему с большим трудом. Несомненно, рукою нумидийца водил его нынешний тесть Газдрубал, сам варвар не способен на такое лицемерие. В письме открыто смаковалась измена Сифакса, которая подавалась как всеафриканский патриотизм. От имени царя римлянам с пафосом указывался предел их владений вне границ Африки. А в заключение Сифакс в витиеватой форме угрожал Сципиону войной, если тот ступит на ливийский берег.

Закончив чтение, Публий поинтересовался у послов: осмелились бы они преподнести подобное письмо не римлянину, а какому-либо варварскому царю, и после угрожающей паузы добавил: «Впрочем, я — не дикарь и не наказываю невольных переносчиков заразы. Я покараю истинного виновника оскорбления». После этого Сципион сразу же принялся писать ответ, и поскольку он понимал, что таким посланием пунийцы хотели закрепить разрыв его отношений с Сифаксом, то, вопреки желанию врагов, изгнал из строк свое негодование. Письмо получилось сдержанным и представляло собою совет соблюдать заключенный пред взором богов договор, а также больше доверять тем людям, которые лучше, чем тем, которые ближе. Запечатав пакет, он передал его нумидийцам и велел им немедленно отправляться в обратный путь.

Как ни быстро проконсул управился с посольством, африканцев видели и в городе, и в лагере. Солдаты не знали об измене Сифакса и полагались на его помощь. Во избежание кривотолков, неизменно следующих за неопределенностью, необходимо было как-то сообщить им об итогах визита. Сципион собрал войско и выступил с короткой речью. Он сказал, что все готово к походу, путь в Африку открыт. Рим снял последние ограничения с их действий, одновременно и ситуация в самой Ливии требует скорейшего прибытия римлян: Масинисса давно томится в нетерпении, а сегодняшняя делегация от Сифакса также подтвердила, что римлянам следует срочно заняться африканскими делами. Такая двусмысленность вполне удовлетворила любопытство непритязательных легионеров. Все успокоились, и Сципион дал приказ готовиться к выступлению из лагеря.

Утром пехота кратчайшей дорогой направилась в Лилибей, а сам Публий с конницей еще раз посетил основные сицилийские города. На торжественных встречах, устраиваемых местными общинами, Сципион произносил довольно однообразные речи, в которых говорил о важности предстоящего похода и о выгодах, ожидающих сицилийцев в результате победы. Войну Рима с Карфагеном он представлял как противоборство цивилизованной Европы и дикой Африки, то есть как общее дело и римлян, и греков, а в заключение призывал всех напрячь физические и духовные силы для последнего, решающего акта этой справедливой и благородной по своим целям войны. Затем перед толпою торжественно проходили эскадроны Сципиона, придавая внушительность его словам, после чего сицилийцы «напрягали силы» и делали очередной взнос в казну проконсула. Как ни иссушали подобные парады впечатлительную душу Сципиона, он терпеливо с истинно римским упорством раз за разом повторял этот ритуал на всем пути следования и прибыл в пункт назначения с заметным подкреплением материальных ресурсов.

В Лилибее бурлило людское море, захлестывая улицы волнами эмоций. Окрестности были заняты войсками и забиты бесчисленными обозами. Сюда съехались многие римские нобили и почти вся сицилийская знать. На какое-то время этот город сделался столицей провинции, а возможно, и всего Средиземноморья. Здесь зрели события, которые вскоре потрясли мир.

Сразу по прибытии в Лилибей Сципион погряз в нагромождении всевозможных дел, хотя прежде казалось, будто все вопросы были решены еще в Сиракузах. Но он со стоической выдержкой переносил эту суету и кропотливо вникал в каждый нюанс, поскольку понимал, что сейчас закладывается фундамент всей кампании, и затраченный здесь труд даст результат в Африке.

Вскоре вернулся из Рима Марк Помпоний и привез добрые вести. Выслушав восторженные отзывы комиссии о деятельности Сципиона, сенат подавляющим большинством голосов дал согласие на поход против Карфагена. Кроме того, Помпоний добился для проконсула права использовать сицилийские войска по собственному усмотрению, что давало возможность привлекать каннские легионы. Пока Сципион снарядил только половину армии, остальную же часть предполагал набрать из этих не по собственной вине попавших в опалу подразделений. Теперь он мог приступить к делу.

Публий еще не встречался со своими давними соратниками, с которыми расстался в Канузии двенадцать лет назад, но от доверенных людей знал, что годы не остудили их воинственный пыл и, по-прежнему ненавидя врагов, а также страдая от обиды, они вдвойне жаждут битвы.

Имя Сципиона много значило для этих ветеранов, так как большую часть из них именно он спас от каннской резни, но они знали его девятнадцатилетним юношей. Теперь же Публий должен был предстать перед ними как полководец. Естественно, что солдаты с нетерпением ожидали его, готовя ему в новой роли одновременно и благожелательные, и скептические оценки. В подобных случаях очень многое зависит от первого впечатления при встрече. Исходя из этого соображения, Сципион решил не погнушаться еще одной театральной сценой.

Он отправил гонца в расположение легионов, чтобы загодя взбудоражить воинов вестью о встрече с полководцем, но лишь через несколько дней послал за ними легата, который привел их в город. На центральной площади состоялось пышное собрание граждан и войсковой знати, тут же присутствовало и несколько манипулов отборных солдат из числа тех счастливчиков, кому уже выпала честь попасть в армию Сципиона, а в созданной здесь эмоциональной атмосфере право участия в походе воспринималось именно как великая удача. В таком блестящем окружении ветераны каннской битвы, и прежде чувствовавшие себя изгоями, вовсе оробели. Между тем один за другим продолжали торжественно прибывать легаты, и в каждом из них солдаты предполагали увидеть Сципиона, но, убеждаясь всякий раз в ошибке, они ощущали разочарование, смешанное с облегчением. За годы изгнания приговоренные к бездействию легионеры многократно обращались к магистратам и полководцам с просьбой повести их в сражение, где можно было бы кровью смыть с себя позор, но всегда безуспешно. Теперь они также начали сомневаться относительно своего участия в африканской кампании и все более страшились суда Сципиона. Предполагая дать здесь оценку полководцу, они вдруг ясно осознали, что в первую очередь будут оценивать их самих.

Наконец, когда истомленные напряженным ожиданием солдаты совсем пали духом и уже не знали, как им относиться ко всему происходящему, рьяный конь внес на площадь военного трибуна, который сначала обругал ветеранов, а затем прокричал, что проконсул целый час дожидается их в лагере. Чувствуя себя виноватыми за чью-то ошибку, легионеры развернули колонну и понуро последовали за разгневанным посланцем полководца. Впрочем, вскоре они несколько приободрились: им было приятно, что Сципион встретит их не в помпезной обстановке парада, а у них дома, в лагере.

Полководец предстал перед ними как истинный император: восседая в курульном кресле на возвышении трибунала, облаченный в боевые доспехи, окруженный ликторами и легатами. В душах солдат раздался сладостный стон: двенадцать лет не доводилось им видеть подобного зрелища! Теперь же они вновь ощутили себя римскими воинами, а следовательно, гражданами и, значит, полноценными людьми.

Множество глаз жадно изучало Сципиона, но тот сделал вид, будто заметил солдат лишь тогда, когда они выстроились под знаменами своих манипулов. Тогда он сказал: «Наконец-то я вижу перед собою воинов», затем поднялся, подошел к краю площадки и обратился к строю с речью.

В поведении и словах Сципион четко выдерживал позу величавой внушительности, ни в чем не преступая должной меры, и благодаря этому производил на легионеров цельное впечатление, свободное от каких-либо подозрений в наигранности.

«Я приветствую вас, мои давние соратники, — сказал Сципион, — я ожидал этой встречи, мечтал о ней с момента нашего расставания, но время для нее настало только сейчас, ибо не в моем характере рассыпать впустую слова и сорить чувствами, а прежде я ничего реального для вас сделать не мог. Теперь же положение круто изменилось: я веду войско в Африку, чтобы, наконец, дать достойный ответ за «Канны». И кому же, как не вам, явить возмездие врагам! Итак, я добился от сената позволения включить вас в свою армию! Когда-то мне удалось спасти ваши тела, ныне же я пришел, чтобы возвратить вам души, погребенные под тяжким грузом пораженья! Все желающие сражаться вместе со мною могут сегодня же записаться у моего секретаря Гая Цицерея, но предупреждаю, что вам предстоит еще тщательная проверка».

После столь претенциозного напористого вступления Сципион сменил тон и в разговорной манере, простым языком поведал солдатам о своих делах в Испании, Сицилии и в сенате, постоянно подчеркивая, что все они объединены единой целью — наступлением на Карфаген. Потом Публий стал расспрашивать легионеров об их жизни на чужбине, терпеливо выслушивал многочисленные жалобы на несправедливое отношение к ним государства и нежелание таких полководцев, как Марцелл и Валерий Левин, вникать в их беды. Далее он напомнил им эпизоды давних сражений, где бился бок о бок с ними, назвал по именам многих присутствующих и восхвалил их подвиги. Спустившись с трибунала, Публий обошел солдатские ряды и непосредственно поприветствовал некоторых соратников, а престарелого примипила Авфидия и вовсе обнял, как брата. От этих сцен солдаты расчувствовались, на их глазах показались слезы, а в сердцах возродилось тепло, вытеснившее холод обиды.

Потолкавшись в толпе, Сципион возвратился к ликторам и легатам и закончил речь столь же торжественно, как и начал. Он рассказал о значении предстоящего похода, предполагаемых трудностях и грядущей славе, а соответственно — и о требованиях, которые налагает поставленная задача на участников экспедиции.

В ближайшие дни Сципион лично осмотрел каждого ветерана каннской битвы и из тех, которых признал годными, сформировал основу двух легионов, пополненных затем добровольцами и молодежью. В итоге у него оказалось вполне качественное тридцатитысячное войско, состоящее из римских граждан и италийских союзников. Этого, конечно, было маловато, но в целом он мог быть доволен своей деятельностью в Сицилии, особенно если учесть, что поход готовился почти без привлечения государственной казны.

Пока сам полководец занимался легионами, Гай Лелий приводил в порядок флот, а претор Марк Помпоний оснащал армию продовольствием. Такая параллельная организация работ позволила приблизить тот день, когда экспедицию можно было считать снаряженной, поскольку оставались лишь мелкие недоделки из числа тех, каковые невозможно полностью устранить при самых тщательных сборах.

Настала пора готовиться к отплытию. За суда и экипажи отвечал Лелий, а посадкой солдат руководил сам Сципион. Все погрузочные операции происходили при великом скоплении зрителей, пестревших на берегу вокруг всей гавани, как цветы на лугу. Множество любопытных стянулось в Лилибей, чтобы поглазеть на грандиозное зрелище, другие пришли сюда, желая хоть как-то приобщиться к предстоящим великим событиям у самого их истока. Присутствовали здесь и официальные делегации от сицилийских городов, дабы выразить почтение римлянам и лично Сципиону. Несомненно, скопление десятков тысяч посторонних людей в какой-то степени мешало сборам войска, однако Публий поощрял такое внимание к походу в расчете на то, что оно будет способствовать укреплению духа и гордости солдат.

Когда все было готово к отплытию, Сципион собрал на берегу представителей от каждого корабельного экипажа, еще раз обратил их внимание на требуемое оснащение судов, желая уточнить, не забыли ли они чего-нибудь, после этого сообщил условные сигналы, которыми на море будут передаваться команды, порядок строя, и указал конечный пункт плавания. Уже был вечер, но полководец никому не позволил сходить на берег, и сам отправился ночевать на флагманскую квинкверему.

С наступлением утра, едва рассвело, Сципион велел горнистам трубными сигналами призвать всех к вниманию. И в наступившей тишине, под одобряющий шелест спокойных волн он произнес традиционное обращение к богам и богиням, населяющим небо, сушу и море, прося их покровительства в предпринятом им справедливом деле возмездия врагу, принесшему войну на его Родину. При этом, как заведено обычаем предков, Публий пообещал пока еще враждебным богам Африки место в римском пантеоне, если те вовремя образумятся и примут для себя более достойный объект благодеяний, чем коварные пунийцы. Молитва закончилась жертвоприношением. Внутренности поверженного животного были спущены в воду, и, по заявлению гаруспика, властелины моря приняли их с благодарностью.

Раздались звуки труб, возвестившие об отплытии. Берега, как и накануне, усыпанные толпами народа, ответили громогласным криком. Суда на веслах вышли из гавани и далее уже под парусами с попутным ветром устремились навстречу Африке и судьбе.

 

1

Грузовой флот в четыреста кораблей шел широкой колонной, охраняемый с каждого фланга двадцатью квинкверемами. Во главе правого крыла следовали проконсул и его брат Луций, левое возглавляли Гай Лелий и квестор Марк Порций.

Над белесыми утренними волнами еще долго неслись вслед уходящей флотилии поощрительные крики с берега, а солдаты на судах по возможности пытались обмениваться приветствиями с теми, кто остался на родной земле. Публий решил не оглядываться и смотрел только вперед. Он старался сосредоточиться, чтобы охватить мыслью пройденный этап своей жизни и войны Отечества и, отталкиваясь от прошлого, в должном ракурсе обозреть предстоящее. Его глаза, ум и душа говорили ему, что мир находится на распутье, судьбы ведущих государств сплелись в тугой узел, и тот, кто разрубит его, как в мифе об Александре, восторжествует над всеми. Он верил, что за основу обновленной цивилизации небеса избрали Рим, а расправиться со злополучным узлом назначили ему, Публию Корнелию Сципиону. Ведь, если бы его не поощряли боги, разве дерзнул бы он отважиться на подобное предприятие, да еще с войском в три раза меньшим, чем то, с которым начал свой поход Ганнибал!

Вдруг какое-то купеческое судно из-за неудачного маневра развернулось поперек общего курса, и образовался местный затор. Публий отвлекся от возвышенного образа мыслей, а когда в колонне восстановили порядок, ему уже не удалось вернуться к прежнему настроению. Более того, вопреки недавнему убеждению Сципион подумал теперь, что не боги толкали его в поход, а вся жизнь: ход войны, виденные им страдания, отчаянье и надежды окружающих людей, тех, с кем он составлял единое целое, без которых он не способен ни на что и которым в той же мере нужен он сам, его сограждане. Впрочем, боги ведь тоже действуют не напрямую, а через материальный мир и оказывают влияние на человека в первую очередь посредством других людей. Так что здесь возможна взаимосвязь высшего порядка, и истина содержится в обоих предположениях.

В дальнейшем плавание для Публия проходило совсем буднично, и он никак не мог обратить взор к небесам. Его постоянно вынуждали заниматься рядовыми вопросами, то и дело возникающими в подчиненном ему огромном хозяйстве. Кроме того, приходилось беспокоиться о состоянии погоды, особенно по поводу изменения ветра. Довлела угроза вражеского нападения, поскольку военных кораблей у него было немного — только те, которые он построил в Остии за счет собственных средств. Вдобавок ко всему, после полудня на море спустился густой туман и в плотной походной колонне появилась опасность столкновений, несмотря на зажженные опознавательные фонари.

Сципион уже не ощущал себя великим человеком, избранником богов. Он всецело был поглощен самыми прозаическими вещами, в своих заботах уподобляясь управляющему какой-нибудь крупной сукновальни, разве что ответственность на нем лежала неизмеримо более высокая.

Вторую половину дня и всю ночь флотилия продвигалась словно на ощупь. Ход пришлось снизить. Лишь утром усилился ветер и развеял туман. Выглянуло солнце, и на море стало веселее.

Вскоре на горизонте дымчатым контуром проступил невысокий ливийский берег, обрывом проваливающийся вдаль с левой стороны, где был залив Малого Сирта. При этом Сципион на некоторое время уединился и произнес еще одну молитву. Пока он «беседовал» с богами, вокруг него в ожидании своей очереди выстроились люди. В соответствии с заданным маршрутом следовало изменить курс и обогнуть выступающий мыс. Поэтому теперь все обратили к полководцу вопросительные взоры, будучи готовы выполнять его приказания. Однако Публий велел править внутрь карфагенского залива, пояснив, что объявленный ранее пункт высадки в районе пунийской торговой зоны был указан с целью ввести в заблуждение вражескую разведку.

Не без волнения и гордости римляне повели свои суда в самый центр карфагенской державы. Однако тут вновь сгустился туман и окутал флот, помешав продолжению пути. Сципион дал команду стать на якоря и дожидаться утра. Ночь прошла спокойно. А на рассвете тихого погожего дня полководец увидел прямо по курсу береговой выступ, плавной линией изгиба обещавший удобную гавань. Спросив, как называется это место, Публий в ответ от кормчего услышал, что перед ними мыс Прекрасного бога, то есть Аполлона или короче — Прекрасный мыс. Тогда он сделал вид, будто это для него неожиданность, и воскликнул: «Доброе знамение! Идем к нему!»

Через несколько часов флотилия пристала к африканскому берегу и высадила войско. Первый шаг экспедиции был сделан, и он оказался благополучным.

Сципион сразу же осмотрел окрестности и на ближайших холмах указал место для лагеря. Дав необходимые распоряжения по возведению укреплений, он снарядил конный отряд в разведку и в тот же день отправил гонца к Масиниссе.

В лагере царило возбуждение. Солдаты с любопытством смотрели вокруг, удивляясь особенностям природы чужой страны. Более всего их поражало буйство растительности, размеры деревьев и плодов. Какой-то всадник привез показать товарищам виноградную гроздь чуть ли не в локоть длиной, другой отобрал у крестьянина финики невиданных размеров, и подобным чудесам, казалось, не было конца.

Подойдя к группе легионеров, громко восторгающихся увиденным, Публий сказал: «Вы правы, радуясь плодородию здешней земли, но то, что восхищает ваши глаза, сулит гораздо больше, чем вы думаете. По наблюдению царя Кира, одна и та же страна не может производить удивительные плоды и порождать на свет доблестных воинов. Так что роскошный край, распростертый у ваших ног, давно ждет своих настоящих хозяев. И ныне таковые пришли. Это — вы». Солдатам очень понравилось высказывание полководца, и они тут же разнесли его слова по всему лагерю.

Однако были и неприятные сюрпризы: трава полнилась ядовитыми насекомыми, и некоторые италийцы уже пострадали от скорпионов. По этому поводу Сципион объявил, чтобы никто не ходил без сапог, а на ночь приказал всем растирать вокруг постелей чеснок. О такой мере защиты он узнал, будучи в гостях у Сифакса.

На следующий день Сципион послал конницу за добычей. Объехав близлежащий край, всадники устроили разгон в оказавшихся на пути селах и мимоходом разгромили отряд пунийской конницы. Они возвратились с тяжелой поклажей, гоня перед собою толпу пленных, среди которых были как мирные жители, так и воины.

Появление в лагере торжествующих победителей вызвало оживление всего войска, солдаты стали расспрашивать прибывших и разглядывать награбленное.

От захваченных сельчан римляне узнали о переполохе среди пунийцев, в том числе, и в самом Карфагене. Местное население провело бессонную ночь. Жители покидали прибрежные деревни и шли в города. По дорогам вторые сутки тянулись скорбные обозы. В столице затворили ворота, стены и башни заняли сторожевые отряды, словно враг вот-вот пойдет на приступ. Пунийцы вдруг осознали, что настала пора отвечать за свои поступки. Война вплотную подступила к Карфагену, и, как выяснилось, она представляет собою не только торжество побед, ликованье по поводу чьих-то несчастий, караваны с испанским серебром и италийской добычей. Воинственный психоз предыдущих лет, дурманивший головы, сменился хватающим за животы страхом. Ужас и смятение, некогда самоуверенно внесенные карфагенянами в пределы Италии, вернулись к своим истокам и леденящими объятиями сомкнулись над душами матерей, жен и детей тех, кто недавно, гордый собственной силой, угрожал чужим матерям, женам и детям.

В последующие дни римляне повторили набеги на окрестные земли, спеша воспользоваться сумятицей в стане противника. Сам Сципион тоже провел свою первую в ливийской кампании операцию, в ходе которой с частью войска взял штурмом ближайший пунийский город. Добычи набралось столько, что пришлось снарядить эскадру в Сицилию, чтобы отправить ее государству.

Масштабных действий Сципион пока не предпринимал, ожидая подкреплений. Какая-то надежда до сих пор теплилась у него в отношении Сифакса, но твердо можно было рассчитывать лишь на Масиниссу. В том, что тот явится к нему, Публий не сомневался. Сифакса он держал только обещаниями и личными дружескими отношениями, но Масиниссу толкало к римлянам реальное положение вещей, поскольку в карфагенской Африке ему не осталось места.

Масинисса действительно вскоре прибыл к Сципиону, однако, как и полагается изгнаннику, царю без царства, всего лишь с несколькими сотнями всадников. Нумидиец был искренне рад встрече с Публием и, любуясь великолепным во всех отношениях римским аристократом, казалось, забыл о собственных невзгодах. Сципион же, глядя на смуглое оживленное лицо гостя, грустно думал о том, что этот человек с кучкой скитальцев есть единственный результат проделанной им громадной дипломатической работы по подключению африканских народов к союзу с Римом. Но, внимательно понаблюдав за своим собеседником, Публий все же решил сделать ставку на энергию, способности и имя этого нумидийца. И когда Масинисса, который и сам чувствовал себя неловко, сознавая свою незначительность, закончил рассказ о бурных похождениях последних лет, Сципион ободрил его, сказав, что талант стоит больше царства, и потому он, Масинисса, опираясь на римлян, не только добудет обратно отцовское наследство, но и станет первым человеком в Африке.

Уже в ближайшее время проконсул предоставил союзнику возможность отличиться. Пунийцы наконец собрали значительные конные силы, но заперлись с ними в одном из окрестных городов, намереваясь препятствовать римлянам грабить страну в ожидании основного войска, которое в срочном порядке формировал Газдрубал, сын Гизгона. Естественно, Сципион решил уничтожить эту часть карфагенской армии до прибытия Газдрубала. Он провел тщательную разведку местности, а также возможностей противника, и без труда составил план операции. Выстроив конницу, полководец, чтобы воодушевить воинов, объявил поведение вражеских всадников, прячущихся в городе, трусостью, после чего повел свои турмы за собою. Зная еще со времен сражения при Требии способности нумидийцев к провокациям, Сципион послал отряд Масиниссы вперед. Подскакав к городским воротам, африканцы стали вызывать пунийцев на бой. Пользуясь поднявшейся суматохой, Публий с остальной конницей незаметно подобрался к месту событий и расположился за холмами. Тем временем нумидийцы то, бахвалясь, гарцевали на виду у противника, то, словно испугавшись возможной вылазки, отступали назад, затем снова приближались, дразня засевших за стенами. Раззадоренные пунийцы, кроме прочего, сознававшие свое численное превосходство, в конце концов вышли за ворота и вступили в схватку. Отряд Масиниссы, ведя бой с переменным успехом, умелым маневрированием завлекал врага все дальше и вытягивал из города все новые эскадроны. Измотав противника, нумидийцы заманили его к холмам, из-за которых выступила конница Сципиона и со свежими силами обрушилась на разрозненные части соперника, одновременно перекрыв им обратный путь в город. Около тысячи пунийцев сразу же оказалось окружено, и все они погибли, либо сдались, остальных римляне упорным преследованием рассеяли по округе, причем многих удалось взять в плен. В том же порыве победители ворвались в город.

Успех был полным, но Сципиону этого казалось мало. В нем, как никогда прежде, бурлила жажда деятельности. Сейчас ему представлялось, будто он может все, что никто и ничто не устоит перед напором силы его ума и духа. Вообще, с прибытием в Африку Публий ощущал себя по-иному, он воспрял и преобразился, более того, с ним произошло нечто странное: все его чувства и способности обострились до грани мистического. Ему чудилось, будто он уже бывал в пунийской стране, знаком с рельефом и растительностью, узнает места, в которые попадает впервые, по ночам ему мерещились кривые сумрачные улицы Карфагена с высотными домами, где он почему-то прекрасно ориентировался. В какие-то периоды возникало такое впечатление, словно взор его проникает сквозь стены и темноту, а мысль опережает время, и потому он заранее угадывает намерения своих легатов и то, что хочет сказать ему тот или иной из них, и даже предчувствует погоду. Он будто бы вырос далеко за пределы тела и пронизал собою все вокруг: и время, и пространство. Причем удивительным образом это необычайное состояние не утомляло его, и самочувствие было превосходным, зато на фоне столь яркой жизни предшествовавшее существование казалось вялым, как болезнь.

Однако пока Сципион обуздывал свое вдохновение. В нынешнем положении римлянам следовало проявлять осторожность, об этом им напоминал и пример экспедиции Атилия Регула. Правда, при всей аккуратности предпринимаемых шагов, необходимо было все же стремиться вперед. В штабе Сципиона выдвигались идеи либо похода в царство Сифакса с целью помешать нумидийцу собрать войско, либо осады самого Карфагена. Полководец отклонил оба предложения. Поход в Нумидию представлял собою неоправданный риск ввиду отсутствия надлежащего тылового обеспечения, а римляне пока не имели в Африке солидной базы и в качестве таковой использовали Сицилию. Для атаки же вражеской столицы Сципион не располагал достаточными силами. Хотя Карфаген размещался на полуострове со сравнительно узким перешейком у основания, и римского войска, пожалуй, хватило бы для осады города с суши, но на море карфагеняне имели подавляющее превосходство над флотом Гая Лелия. Кроме того, чтобы сломить сопротивление такого громадного могучего города, потребовалось бы несколько лет, тогда как не позднее, чем через один-два месяца, пунийцы, несомненно, закончат подготовку войска, а с его выходом на арену борьбы уже римляне, подступись они к Карфагену, окажутся в осаде. Все же некоторые офицеры и после приведенных доводов полководца оставались при своем мнении и утверждали, будто нападение на столицу даже при отсутствии прямого успеха произведет моральное давление на противника и надломит его дух. Но проконсул не согласился и с этим, поскольку считал подобное психологическое воздействие кратковременным, таким, которое по мере выявления бессилия нападающих обернется воодушевлением и даст противоположный результат. Вместо отвергнутых вариантов Сципион принял решение идти на Утику. Этот город не обладал особой военной мощью, но имел большое политическое и экономическое значение. Утика вполне годилась на роль материальной базы войска, кроме того, используя родственные и финансовые связи ее населения, можно было бы воздействовать на пунийцев других городов. Такой ход представлял бы собою существенный этап в овладении страной. Удача задуманного предприятия для ливийской кампании была бы равносильна захвату Нового Карфагена в испанской войне.

Публий, еще находясь в Италии, присматривался к положению Утики и характеру ее населения. Утиканцы, будучи соотечественниками карфагенян по метрополии, тем не менее, всегда недолюбливали надменных и корыстных, даже по пунийским меркам, жителей столицы, видя в них соперников как в области политики, так и — торговли. Имея в настоящее время формально равные права с карфагенянами, реально они постоянно ощущали диктат могучих соседей, подавлявших их экономическую инициативу; а для купеческого города лишение свободы торговли страшнее политического рабства. Нереализованная, скованная энергия утиканцев трансформировалась в недовольство, а последнее в свою очередь спрессовалось в злобу. Неслучайно они однажды уже предлагали римлянам поддержку в войне с Карфагеном. Зная, каковы отношения между двумя важнейшими пунийскими городами, Сципион рассчитывал использовать силу их взаимного отталкивания в собственных интересах. В Сиракузы к нему не раз просачивалась информация о том, что влиятельные группы населения Утики желают дружбы с Римом, и ему даже удалось нащупать связи с ними. Однако теперь, когда пунийцы в родной стране, у самых своих жилищ увидели римское войско, чувство национального родства взяло верх, и возобладал патриотизм. Контакты с потенциальными союзниками оборвались. Но как бы там ни было, за Утику стоило бороться, тем более, что в условиях войны, с изменением ситуации при крутых виражах фортуны, воинственность нередко сменяется трусостью, а упорство уступает место измене.

Прежде чем взяться за большие дела, Сципион во главе конницы совершил еще один рейд в прибрежную зону пунийской страны. Захватив по пути несколько городков и селений, основательно нагрузившись при этом награбленным, римляне благополучно возвратились в лагерь, откуда оперативно снарядили второй морской караван в Сицилию. Не столь уж великую ценность имело пунийское добро, сколько значим был сам факт поступления добычи из недр вражеской державы.

Приближалось время выборов магистратов на предстоящий год, и сторонники Сципиона в Риме усиленно готовились к новому туру политической борьбы. С получением из Африки вещественных доказательств успешного начала похода, они располагали весомыми аргументами в споре с соперничающей партией.

Выполов в окрестных селах пунийцев лишнее богатство, Сципион приступил к осаде Утики. Первым делом он перенес лагерь ближе к городу и расположил его так, чтобы в дальнейшем прикрывать осаждающих от нападения вражеских войск со стороны материка. Возведя затем в несколько дней необходимый минимум сооружений, римляне ясно обозначили угрозу городу. Но утиканцы, твердо рассчитывая на помощь извне, не проявили миролюбивых настроений. Тогда Сципион решил предпринять штурм.

Расположив метательные машины на холме у самой городской стены и на кораблях, римляне со всех сторон обрушили на обороняющихся шквал стрел и камней. Под прикрытием этого обстрела одновременно с суши и с моря они устремились на приступ. Пришли в движение штурмовые башни, «черепахи», сверкающие на солнце чешуей щитов, тараны с «бараньими головами», поползли громадные навесы, а в заливе вспенилась от весел вода, и множество судов, включая грузовые, также оснащенные всевозможными достижениями Архимедова искусства, двинулось к стенам. Зазвучала воинственная музыка труб и барабанов, раздались грозные, возбуждающие азарт крики. Вздыбились лестницы, всевозможные зацепы, крюки и потянулись к выступам на городских укреплениях. Сотни воинов смело стали карабкаться вверх. Пунийцы, не избалованные подобными зрелищами, серьезно отнеслись к делу и с готовностью разделили воинственный пыл римлян. Сражение сразу приняло ожесточенный характер. Обе стороны несли большой урон.

Наблюдая за ходом битвы с возвышения, расположенного почти напротив главных ворот, Сципион быстро понял, что запугать или застать врасплох противника не удалось и атака выродилась в примитивный лобовой штурм. При таком ходе боя победа может быть достигнута лишь ценой великих потерь. Утика не стоила подобных затрат. Несмотря на потребность в создании базы на африканском побережье, борьба за опорный пункт имела все же второстепенное значение; судьба войны решалась не здесь. Потому Сципион, едва получив от Гая Лелия донесение о том, что и со стороны моря ситуация складывается аналогичным образом, дал отбой наступлению.

Разгоряченные солдаты, досадуя на неудачу, разрозненными толпами возвращались в лагерь и спорили о происшедшем, доказывая друг другу правильность собственных действий, чтобы переложить вину на остальных. Желая снять напряжение в войске, Сципион собрал воинов у претория и, представ перед ними исполненным достоинства и уверенности, уже одним своим видом наполовину успокоил их. Он сказал солдатам, что Утика никуда от них не денется, а сейчас главная задача — спровоцировать карфагенян на активные действия, для чего якобы и была предпринята эта инсценировка штурма, закончившаяся, по его мнению, полным успехом. Маневр войска Публий сравнил с поведением нумидийской конницы, вызывающей противника на бой. Так он разом и объяснил срыв штурма, и морально подготовил своих людей к ожидаемому со дня на день появлению Газдрубала.

Взбодрив легионеров, Сципион обошел раненых и по возможности поднял им дух, а заодно проконтролировал качество санитарной службы.

В последующий период римляне с размеренной неспешностью продолжали возведение осадных укреплений, нагнетая у противника ощущение неотвратимости поражения. Сципион решил дожидаться удобного случая для нападения на город и овладеть им только с минимальными потерями.

 

2

Приближалась зима, и следовало воспользоваться затишьем в боевых действиях, чтобы должным образом подготовиться к ней. Сципион облюбовал в трех милях от Утики глубоко выступающий в море обрывистый мыс, ступив на который, один из легатов воскликнул в восхищении: «Да здесь можно построить второй Карфаген!» В этом, чрезвычайно удобном с военной точки зрения месте, хорошо защищенном от возможных нападений горной грядой со стороны суши и крутыми берегами по большей части периметра — с моря, началось строительство зимнего лагеря.

В то же время Сципион разослал в ближайшие провинции письма с просьбами о доставке продовольствия, оружия и одежды для армии. Поторопиться с обеспечением запасов впрок Публия заставило известие о том, что в Карфагене заканчивается подготовка мощного флота, посредством которого пунийцы намерены лишить его связи с Европой. На этот клич сразу отозвались верные соратники: Марк Помпоний из Сицилии и испанские пропреторы, получившие в свое время власть именно благодаря Сципиону. На удивление солидное обеспечение было доставлено из Сардинии от претора Тиберия Клавдия Нерона, никогда не питавшего симпатии к Публию. Однако теперь, когда Сципион вступил с войском в Африку, он представлял уже не свои личные или партийные, а государственные интересы. Его дело стало общим для всех римлян, и большинство политических противников, поняв это, действовало соответствующим образом.

В конце осени Газдрубал с наспех скомплектованной армией выступил в направлении лагеря Сципиона, но остановился в значительном отдалении от римлян, явно опасаясь грозного соперника, слишком хорошо знакомого ему по войне в Испании. Численно карфагеняне не уступали римлянам, но качественно были подготовлены хуже. Не имели пунийцы и психологической стойкости, так как полководец не внушал им доверия, будучи несколько раз разбит Сципионом на другом театре войны. Однако, несмотря на подпорченную в Испании репутацию, Газдрубал, сын Гизгона, все же оставался вторым по силе полководцем в своем Отечестве после Ганнибала и, кроме него, Карфагену некого было противопоставить Сципиону. Пока что Газдрубал здорово поработал в плане организации сопротивления врагу и на дипломатическом фронте. Он сумел укрепить Карфаген, внушить уверенность осажденной Утике, завладеть могущественным союзником и, наконец, навербовать толпу наемников, из которых к весне можно было бы создать настоящее войско.

Вскоре и Сифакс с огромными силами в пятьдесят тысяч пехоты и десять тысяч конницы пустился в путь. Неусыпными трудами Газдрубала и его дочери симпатия к Сципиону оказалась вытравленной из сердца нумидийца. Но по мере продвижения вперед Цирта, нынешняя столица Сифакса, с обворожительной карфагенянкой на обширном ложе оставалась все дальше, а Сципион становился все ближе, и царь приходил в смущение. В его памяти с каждым днем отчетливее прорисовывалось широкое добродушное, одухотворенное живым умом лицо римлянина, вспоминались все подробности пиршества в Сиге, расставание на пирсе и приглашение посетить Рим. Великое впечатление произвел тогда Публий на Сифакса. Римлянин был для него человеком из другого мира, ничуть не похожим ни на полудиких ливийцев, вечно покорно склоненных пред царем, ни на корыстных карфагенян, всегда, как в бреду, твердящих о наживе, о чем бы ни шла речь: о торговле, войне или любви. В тот вечер нумидиец словно слетал в небеса и узрел общество счастливых богов, не знающих ни власти тиранов, ни тирании богатства, смотрящих со своих высот широко и вольготно, в едином взоре охватывая всю землю. И вот теперь он, Сифакс, некогда друг представителя этой необычайной греко-римской цивилизации, вел толпы варваров, чтобы уничтожить его!

Сифакс стал лагерем неподалеку от Сципиона и несколько дней выжидал, пребывая в бездействии. Римляне тем временем перебазировались в зимний лагерь, где они могли чувствовать себя уверенно, как в неприступной крепости. При этом с Утики осада снята не была. Римляне контролировали подходы к городу, и если бы войско Газдрубала или Сифакса попыталось прорвать блокаду, то атакой из своего лагеря Сципион загнал бы противника в ловушку между осадными сооружениями, на что он в некоторой степени и рассчитывал. Но Газдрубал ничего не хотел предпринимать в этом году с недостаточно обученным войском, да и вряд ли столь опытный полководец поддался бы на подобную хитрость. А Сифакса вновь стали одолевать миротворческие настроения и, загипнотизированный величиной собственной армии, он возмечтал примирить Рим и Карфаген, сыграв роль арбитра в их споре. Так что пока все три войска, затаившись, напряженно присматривались друг к другу.

В лагере римлян было тревожно. Как бы ни верили воины Сципиона в себя и своего полководца, все же сознание трехкратного численного перевеса врага бросало на их лица угрюмую тень. Только сам Публий выказывал явное презрение к противникам, может быть, под влиянием обиды за козни одного из них и измену другого. Так, когда ему посоветовали внезапно напасть на нумидийцев, пока они не готовы к бою, он воскликнул: «Как? Нам предстоит сражаться с Ганнибалом, а вы предлагаете затупить мечи об эту ораву варваров!» А относительно Газдрубала он не то в шутку, не то всерьез говорил, что того ему уже и вовсе стыдно бить. Однако, несмотря на непривычно резкие в его устах отзывы о Сифаксе, Публий все же с надеждой ждал вестей от царя. В поведении нумидийца он чувствовал неуверенность, сомнение, угадывал намерение вступить в переговоры. Но проявить инициативу, чтобы поторопить африканца, Сципион не мог. Шансы на успех давало только осознание Сифаксом своей вины, а потому римлянин должен был выдерживать позу обиженного. Конечно, на столь зыбком основании невозможно строить дипломатические отношения, но чувство вины Публий стремился использовать лишь как затравку, посредством которой потом мог бы заманить Сифакса в более прочные сети, связанные из нитей убеждений и расчета.

В итоге внутренней борьбы с самим собою Сифакс прислал выдержанное в официальном тоне письмо с предложением мира на условиях возвращения Сципиона в Италию, а Ганнибала — в Ливию. На это римлянин ответил, что как содержание, так и тон послания оскорбительны для него. Нумидиец отреагировал царственной надменностью. Однако, спустя несколько дней гордого молчания, к Сципиону вновь прибыл гонец. По зигзагообразной кривой переговоры стали налаживаться. В качестве кульминационного момента Публий задумал непосредственную встречу с царем, в ходе которой надеялся напором ума и силой своей личности сокрушить в его душе редуты, воздвигнутые хитрыми карфагенянами.

Но тут в борьбу вступил Газдрубал, благодаря обилию шпионов в нумидийской ставке узнавший о неблагоприятном для него повороте событий. Под предлогом опасений коварства римлян Газдрубал приблизил карфагенский лагерь к нумидийскому и отныне контролировал ход переговоров. Против самого факта сношений между Сифаксом и римлянами он не возражал, видя в том выгоду в смысле выигрыша времени, а отчасти, уступая настойчивому желанию царя. Но вел он дипломатическую игру с женской ловкостью и, постоянно обещая, ничего не давал, при этом, ясно сознавая, что главная задача — не допустить личную встречу впечатлительного Сифакса с римским властителем человеческих душ. В результате, переговоры пошли по кругу. Сципион сразу раскусил пунийскую игру и проклинал безволие нумидийца, однако вынужден был пока отступить. С тем он и встретил зиму.

Не добившись в эти первые месяцы особых успехов, римляне, зато прочно закрепились на вражеской территории. Проведенными осенью операциями они прощупали врага и приноровились к местности. У них был прекрасный лагерь, надежно укрывший и войско, и флот, а запасенного продовольствия и прочего снаряжения вполне хватало, чтобы, не зная нужды, дожить до весны. Теперь все взоры с напряжением и надеждой устремились в будущее.

 

3

В том году война словно взяла передышку перед завершающим рывком. В Италии, как и в Африке, не произошло сколько-нибудь значительных сражений. Магон, учтя трагический опыт брата Газдрубала, избегал встречи с противником в открытом поле и ограничивался подрывной работой среди италийских народов. Так, ему удалось посеять смуту в Этрурии. Но консул Корнелий Цетег быстро расправился с заговором, причем, действуя мирными средствами, через суд, то есть, используя не силу, а закон, словно войны уже и не было. В Бруттии второй консул Семпроний Тудитан вступил в бой с Ганнибалом, но был оттеснен к своему лагерю. Затем он вызвал на помощь проконсула Публия Красса и с удвоенным войском взял реванш у Пунийца. Ганнибал укрылся в Кротоне, а Семпроний при пассивности соперника овладел несколькими бруттийскими городами. В провинциях и вовсе все было спокойно, словно народы даже самых отдаленных земель затаились, ожидая вестей из Африки.

В политической жизни Рима также произошел спад. Государство сделало выбор, спорить теперь было не о чем, следовало идти намеченным курсом, сложив усилия всех партий и группировок, чтобы преодолеть возникающие на пути препятствия. Сторонники Сципиона безраздельно господствовали в сенате, на форуме и в комициях. Только непреклонный старец Квинт Фабий Максим не мог смириться с поражением и с прежним упорством предрекал государству крах, если не будет отозван обратно Сципион. Но, не имея уже физических сил для борьбы, не будучи способным выдерживать нагрузку официальных выступлений, он пытался воздействовать на окружающих скорбным обликом и входил в Курию с пророческим видом Аппия Клавдия Слепого.

Единственным развлечением для любителей форумной шумихи стала демонстративная политическая дуэль цензоров Марка Ливия Салинатора и Гая Клавдия Нерона, когда они поочередно на разные лады низводили друг друга в разряд худших граждан. Чисто эмоциональный характер этих многочисленных актов, направленных против коллеги, подчеркивался отсутствием их правового статуса, поскольку цензорские решения приобретали силу закона только при единодушии обоих магистратов. Совсем недавно Ливий и Клавдий прославились, разгромив совместными усилиями Газдрубала Барку. Тогда они в интересах Отечества смирили свой нрав, подавили взаимную неприязнь и действовали согласованно, как братья. Но теперь их ненависть вырвалась наружу, приняв уродливые формы, тем самым вызвав недовольство сенаторов и насмешки народа. Немедленно этим попытались воспользоваться плебейские трибуны, чтобы пошатнуть авторитет цензорского звания вообще, а заодно упрочить собственное влияние. Но их разрушительная деятельность была пресечена сенатом, господствовавшим в политической жизни Рима после краха под Каннами и у Тразименского озера ставленников тех сил, которые опирались на инстинкты толпы.

Выборы магистратов не вызвали былых волнений. Довольно легко на высшие посты прошли кандидаты ведущей группировки. Консулами стали Гай Сервилий Гемин, получивший по жребию в управление Этрурию с Лигурией и соответственно — войну с Магоном, и Гней Сервилий Цепион, отправившийся в Бруттий против Ганнибала. Важная с точки зрения обеспечения войны в Африке должность сицилийского претора досталась Публию Виллию Таппулу, который, принадлежа незнатному роду, выдвинулся благодаря поддержке Корнелиев и Цецилиев. В Сардинию поехал претор Публий Корнелий Лентул, в Испании остались прежние военачальники. Сципиону же почти единодушно продлили империй не на год, а до окончания войны в Африке, и по случаю начала его похода совершили молебствие, призвав богов дать удачу полководцу, войску и всему народу римскому.

При бесспорно благоприятном для Сципиона распределении магистратур, соратники в столице оказали ему дополнительную услугу, добившись назначения Марка Помпония командующим сицилийским флотом. Сорок кораблей осталось у пропретора Гнея Октавия для охраны побережья Сардинии, столько же получил для защиты италийских берегов претор Марк Марций Ралла — оба флотоводца принадлежали к числу новых друзей Публия. Правда, Сципион предпочел бы иметь перечисленные эскадры не где-то в соседних странах, хотя и под командованием своих единомышленников, а у себя в гавани под началом Гая Лелия, но на такой шаг Рим, наученный катастрофами времен первой войны с пунийцами, пойти не мог, дабы не лишиться в случае неудачи сразу всех морских сил.

 

4

Зима в Ливии почти не препятствовала ведению боевых действий, разве что возникали сложности с фуражом. Поэтому римляне продолжали осаждать Утику. Для такого крупного и богатого города несколько месяцев изоляции не доставляли особых тягот, а предпринимать штурм с двумя вражескими войсками в тылу, конечно же, не имело смысла. Но Сципион ожидал от этой затеи существенных результатов в будущем, а пока использовал осадные работы для поддержания бодрости воинов и отвлечения внимания противника. Карфагеняне всю зиму сидели в лагере, не рискуя показываться за частоколом, а с нумидийцами сохранялось перемирие. Сципион решил принять вызов Газдрубала и посоревноваться с ним в хитрости, так что масштабные, торжественно обставленные, но лишенные реального содержания переговоры с Сифаксом шли полным ходом не первый месяц.

Отсутствие ярковыраженных действий способствовало нарастанию внутренней энергии в войсках. Громадные силы пунийцев, стоящие в семи милях от римского лагеря, будили фантазию в окружении Сципиона, особенно среди молодых легатов. Офицерам казалось недопустимым терять время в столь угрожающей ситуации, и головы их полнились экстравагантными планами разъединения, окружения и уничтожения противника. Одни советовали проконсулу разделить войско, чтобы увести карфагенян и нумидийцев в разные стороны, а затем с помощью флота, используя более короткий морской путь, снова объединиться и напасть на одного из врагов, другие предлагали высадить десант в царстве Сифакса и тем отвлечь его от основных событий, а третьи сочиняли интриги, посредством которых можно было бы поссорить царя с Газдрубалом. Выслушивая их, Публий вспоминал свои юношеские идеи о том, как, например, ложной атакой заманить Ганнибала в засаду среди самнитских ущелий, и подавлял улыбку. Но все же он терпеливо вникал в замыслы соратников, некоторых при этом слегка критиковал, других хвалил и всех вместе просил не особенно беспокоиться, заверяя их в скорой победе. Однако даже в кругу ближайших друзей Сципиона нарастала тревога. Но и Лелию, и брату Луцию или недавнему консулу Ветурию Филону он пока не мог сказать что-либо определенное и противопоставлял их опасениям только личное спокойствие и веру в свои силы. Публий неизменно говорил: «Мы обязательно что-нибудь придумаем. Я в этом не сомневаюсь. Мы на пороге успеха, подождем еще немного, победа уже зреет в небесах».

Тем временем Сципион проявлял все больший интерес к переговорам с Сифаксом, причем не к самой дипломатической их части, а к побочным следствиям. Расспросив как-то случайно одного из конюхов своего гонца, он узнал от него много любопытных подробностей о привычках и распорядке нумидийцев. Тут же выкупив наблюдательного слугу на свободу, Публий предложил ему для видимости исполнять прежнюю роль, и снова отправил его с делегацией. Вскоре Сципион стал соглашаться на значительные уступки царю и, воспользовавшись оживлением во взаимоотношениях, наполнил его лагерь шпионами. Опытные центурионы под видом прислуги посланцев проконсула разгуливали по расположению вражеского войска, пронизывая наблюдательным оком все закоулки, в то время как солидные легаты заседали в роскошном шатре и ублажали царскую персону софистическим словоблудием. При этом использовались всяческие ухищрения. Так, однажды римляне сделали вид, будто нечаянно упустили коня и, гоняясь за специально обученным убегать от них животным, разбрелись по всему лагерю. Постепенно нумидийцы привыкли к их присутствию и потеряли бдительность. Лишь однажды произошел опасный инцидент, едва не раскрывший африканцам глаза на проделки римлян.

Случилось так, что в одном из слуг возглавлявшего делегацию Гая Лелия нумидийцы заподозрили Статория, некогда обучавшего войско Сифакса италийскому строю. Но пока они морщили лбы в усилии осознать, как мог такой человек оказаться в столь жалком положении, Лелий, мгновенно заметивший их смущение, за что-то придрался к Статорию и избил заслуженного центуриона, словно последнего раба, чем устранил всяческие сомнения африканцев, уверовавших, что перед ними действительно всего лишь ничтожный раб. На том дело и кончилось. А вечером на пирушке Статорий весело рассказывал забавный эпизод самому Сципиону, перемежая здоровый смех со стонами от боли в рассеченном розгами теле.

Вскоре Сципион в совершенстве знал расположение ворот, улиц и постов в нумидийском стане, часы завтрака, обеда, сна, активности и ленивого безделья, более того, все это стало известно и его воинам.

А африканцы, всегда пребывавшие в дурных отношениях с дисциплиной, теперь, уверовав в скорый мир и добровольный уход римлян, вовсе разомлели под первыми лучами весеннего солнышка.

Газдрубал, будучи доволен, что заманил Сципиона в бесплодные переговоры и тем самым принудил к бездействию, почивал на лаврах торжествующей хитрости. Он сосредоточил внимание на Сифаксе, который под его опекой действительно успешно противостоял ухищрениям римлян, но не заметил, как Сципион запустил щупальца в недра союзного войска.

Таким образом, Сифакс, убаюканный обильной дипломатией, счастливый тем, что ему вроде бы удалось выйти из щекотливого положения, воспринимал окружающее сквозь радужную оболочку надежд, а Газдрубал полагал, будто римляне упустили свой шанс, и сам готовился перейти в наступление. Сципион стал восприниматься противниками как пассивная фигура.

Между тем однажды в искрящийся погожий день, находясь в окружении друзей, Публий воскликнул:

— Вот и весна! На Этне тает снег, журчат ручьи в горах. Зеленеют призывно луга… Пора и людям встрепенуться…

Легаты с надеждой воззрились на своего непредсказуемого полководца.

— Мне наскучила возня с Сифаксом, — продолжал Публий, — соседство пунийцев и собственное войско делают его глупее, чем это можно выдержать. Я думаю, пора прекратить бесполезные переговоры.

— Они с самого начала блудили в лабиринте без выходов, — косвенно подтвердил высказанное мнение один из легатов — Луций Бебий.

— Да, но мы сделали подкоп и выбрались из лабиринта, — усмехнувшись, заметил Сципион. — Итак, мы заканчиваем эту комедию? — переспросил он после некоторой паузы.

Легаты выразили согласие и с любопытством ожидали дальнейшего.

— А как лучше всего сорвать переговоры? — снова обратился Публий к офицерам.

— Невелика хитрость, — сказал Луций Сципион, — надо выдвинуть заведомо неприемлемые условия.

— И оказаться ответственными за разрыв? — подхватил Публий. — Нет, Луций, наоборот, следует согласиться с самыми экзотическими запросами оппонента. Ты не раз видел, как хищный зверь преследует отступающего врага. Так и людская природа обращает человека в хищника, когда соперник проявляет слабость… Нет уж, по-настоящему во всем виновен африканец: сдержи он данное мне в Сиге слово, война близилась бы к завершенью, а сам Сифакс навек остался бы великим царем… Ну, конечно же, не более великим, чем наш друг Масинисса, — уточнил Публий, с улыбкой взглянув на нумидийца, прочно утвердившегося среди ближайших сподвижников полководца. — Так вот, очень провинился царь Сифакс, ему и отвечать за все: и за поражение, и за горе-дипломатию.

На следующий день к нумидийцам отправилось особенно пышное посольство. Римляне торжественно заявили царю, что долее неопределенность продолжаться не может и необходимо принять решение. Со своей стороны они будто бы сделали уступки и теперь ждут ответного шага от Сифакса. Нумидиец обрадовался радикальному повороту событий, засуетился, принялся совещаться с Газдрубалом. Обнаружив столь серьезное намерение римлян достичь согласия, даже карфагенянин поверил в возможность мирного завершения войны. Но при виде податливости противника взыграла пунийская жадность, и Газдрубал стал выдумывать все новые условия, чтобы побольше выгадать на продаже внезапно вздорожавшего мира. Сифакс вдруг тоже возгордился собственным успехом и начал посматривать на римлян свысока. В итоге, Сципион получил существенно изуродованный проект договора, отвергнуть который в данной ситуации посчитал бы своим долгом любой политик.

Римляне объявили, что при вопиющей недобросовестности партнеров по переговорам, они не видят иного выхода из создавшегося положения, кроме возобновления военных действий. Сифакс, услышав это, узрел свою оплошность, но было уже поздно, мир не состоялся.

А римляне сразу взялись за дело. Они спустили на воду корабли, проведшие зиму на берегу, взгромоздили на них стенобитные и метательные машины и отправили к Утике. Туда же были посланы две тысячи легионеров, без промедления занявших стратегически выгодную возвышенность перед городской стеной. Столь решительно в этот раз готовились римляне к штурму, что население Утики забеспокоилось по-настоящему. Во всем угадывался твердый план осаждавших, какая-то особая задумка, ведь не стали бы они слепо повторять безуспешные попытки прошлого года.

Сифакс проводил это время, предаваясь досаде и укорам совести, потому не проявил интереса к маневрам противника. Газдрубал же, сбитый с толку недавним поведением римлян и снова упустивший инициативу, несколько растерялся и с тревогой наблюдал за действиями Сципиона, не рискуя что-либо предпринять, справедливо опасаясь какой-либо западни со стороны своего матерого соперника.

Такое состояние заторможенности, своеобразного пробуждения африканцев, перехода от сладких снов о легком мире к осознанию реальной жизни во всей ее жестокой неприглядности, могло продлиться один-два дня. И именно в этот краткий период, подготовленный им за долгие месяцы дипломатических трудов, Сципион намеревался решить исход дела.

В конце дня проконсул, собрав в претории легатов и трибунов, объявил свой план. Офицеры, выйдя от полководца, в необходимом объеме оповестили о предстоящем центурионов, те что-то сказали воинам, и в лагере началась скрытая работа. Некоторое время все делали вид, будто ничего не происходит, но особая сосредоточенность, проникшая в выражения лиц, позы и движения, свидетельствовала об обратном. В сумерках зазвучали трубы. Началось построение. Каждый молча, без суеты занимал привычное, предназначенное именно для него место, а вокруг тотчас группировались другие. Попадая в узкую ячейку строя, человек менялся: пропорционально сокращению приходящегося на его долю пространства сжимался круг интересов и забот. Отец, сын, муж, брат растворялись за пределами лагеря, а под знамя манипула вставал солдат. Пестрая толпа людей превращалась в однородное войско. Еще час назад в палатке или у костра кого-то могли одолевать сомнения, но теперь таковые исчезли: сомнения возникают там, где есть выбор, а в бою выбирать может только полководец, остальные функционируют в границах сужающихся согласно иерархии рамок приказов. Сейчас никто не думал о тройном превосходстве врага, никто не испытывал страха; не мысли и чувства руководили поведением солдат, а дисциплина, основанная на привычке и вере в своего полководца и Отечество. Когда же был сообщен пароль, когда Сципион на белом коне, светлевшем, как призрак, в уже сгустившемся мраке, проследовал вдоль шеренг и произнес ободряющие слова, в войске зародилось ощущение грандиозности происходящего, которое, сплотив тридцать тысяч человек, в тридцать тысяч раз превосходило значением частные дела, и волной вдохновения пошло по рядам, постепенно охватывая всю массу. Силы каждого воина, проникнутого энергией окружающих, множились, сливаясь в общий поток, и войско представало единым, безмерно могучим существом, в котором отдельные частицы, утратив, казалось бы, себя, в новом качестве целого неожиданно приобретали гораздо больше прежнего.

На исходе первой стражи были потушены редкие факелы, и римляне, развернувшись, приняли походный порядок и двинулись вперед. Колонна, как змея, поползла в ночь, чтобы, подкравшись под покровом тьмы, ужалить уснувшего врага.

Достигнув около полуночи стана Сифакса, Сципион отделил половину армии и оставил ее Гаю Лелию, а сам с другой частью направился к лагерю Газдрубала.

Этой ночью, в самую сладкую ее пору, нумидийцы вдруг стали пробуждаться от криков стражников или испуганных возгласов очнувшихся ранее соседей. Они еще не успевали воспрять от сна и осознать происходящее, как их уже постигало ощущение беды, и необъяснимый страх словно сквозь поры проникал в недра человеческого существа. Африканцы с лихорадочной поспешностью выскакивали из шатров, и их скованным мраком глазам вдруг представало ослепительно яркое зрелище. По лагерю, будто живой, метался желто-красный свет. Хлопая крыльями на ветру, словно гигантская жар-птица, огонь яростно рвал тростниковые хижины. Пожар организованно шагал по рядам, методично переступал от шатра к шатру, от окраин продвигаясь к центру. Можно было подумать, что огонь записался к кому-то в наемники и теперь, подчиняясь могущественному властителю, стройными фалангами со всех сторон наступает на противника.

Нумидийцы бросились тушить пламя, но никак не могли совладать со стихией. Куда бы они ни кинулись, всюду их встречал огонь. Кроме того, по злой воле каких-то божеств иссякли все источники на территории лагеря. Некоторое время африканцы, схваченные за горло едким дымом, хаотично скитались в трущобах пожара, пытаясь ловить отдельные костры в слоновьи шкуры. Но постепенно сквозь смрад и гарь, заполнившие, казалось, не только воздух, но также головы и души, проступало инстинктивное прозрение: люди начинали понимать, что не палатки и пожитки нужно им спасать, а самое близкое — жизнь. Ужас лавиной нарастал над лагерем. Вопли страха слились с ревом и визгом обожженных. Вдобавок ко всему, несчастным мерещились какие-то привидения, бесшумно скользящие между пылающих шатров, которые внезапно возникали рядом с теми, кто был занят борьбой с пожаром, и прикасались к ним таинственным жезлом, исторгающим предсмертный вопль из жертв.

Обезумевшие африканцы ринулись к воротам, но у всех выходов их встречала смерть. Погибая, многие из них в кошмаре происходящего даже не осознавали, что сражены стрелами, копьями и мечами римлян или мстительных нумидийцев Масиниссы.

Когда Сципион из засады возле карфагенского вала увидел грязно-красное зарево, куполом раздвинувшее ночь над лагерем Сифакса, он велел дать условный сигнал, и его воины согласованными перемещениями рассредоточились вокруг расположения противника.

Вскоре за частоколом началась возня: пунийцы заметили пожар у союзника. Захватив, что попало под руку, они беспорядочными толпами стали высыпать за ворота и торопиться на помощь друзьям.

Выпустив достаточное количество врагов, вооруженных лопатами и ведрами, римляне окружили их и почти мгновенно изрубили. В то же время другие отряды атакующих заняли все выходы из лагеря, так как в суматохе пунийцы забыли об их охране, а третьи ворвались внутрь и подожгли деревянные строения.

Римляне старались производить как можно меньше шума, а в возникшем гаме трудно было отличить вопли погибающих на острие меча от возбужденных криков борющихся с огнем, потому во вражеском стане до сих пор еще не поняли, что войну с ними ведет не природная стихия, а человеческие воля и расчет. Кто-то из карфагенян по-прежнему стремился выручить нумидийцев, кто-то был поглощен тушением собственных жилищ, а некоторые только просыпались и удивленно терли слезящиеся от дыма глаза. Прежде чем пунийцы уловили суть дела, их лагерь так же, как и союзный, превратился в сплошное пожарище. Бревенчатые избы карфагенян вспыхивали не столь легко, как тростниковые шалаши нумидийцев, но зато, занявшись, полыхали гораздо жарче. Сначала пламя, словно в любовной игре, лизало их стены, потом, распаляясь, страстно рвалось внутрь через проемы и в завершение неистово крушило фундаменты, перекрытия, людей, их скарб — все тонуло в тучах смрада и рассыпалось прахом. Повсюду слышался хищный хруст челюстей огня, и жутко вторили ему стоны обожженных жертв.

Здесь римляне не успели засыпать колодцы, но в такой ситуации они были бесполезны. Люди оказались бессильны против оружия Вулкана, и их беспомощность выразилась в паническом ужасе, охватившем застигнутое врасплох войско. Истошный вопль стоял над лагерем, вобравший в себя тысячи криков боли и отчаянья. Словно заразившись всеобщим страхом, мрак ночи, корчась над гигантскими факелами, пятился к небесам: отступала темнота, улетая прочь от проклятого места.

Лишь римляне, ничего не страшась, со змеиным хладнокровием продолжали свое дело. Огонь — их оружие и союзник. Даже если он и бросал кому-либо из них сноп искр в лицо или обжигал плечи, это воспринималось как дружеское приветствие. Воины радовались следам таких, пламенных объятий, как боевым ранам, всегда являющимся свидетельством славы и предметом гордости пред соотечественниками.

В пределах лагеря римляне наравне делили власть с Вулканом, а за его границами были полными хозяевами. Вал окружала двойная живая цепь легионеров, посредством которой Марс настигал пунийцев, избежавших пасти огня. Еще дальше, за пехотными рядами, в полях рыскала конница, ловившая всех тех, кто не отзывался на пароль. При этом несколько подразделений Сципион оставил в резерве для массированной атаки в случае попытки организованного прорыва неприятеля. Публий очень хотел изловить Газдрубала, надеясь, что в этом случае Сифакс, которого он приказал Лелию оставить в живых, склонится на его сторону. Действительно, за ночь римляне погасили две-три вылазки карфагенян, но об их полководце ничего не было слышно.

Когда солнце еще из-за горизонта, как бы из-под земли, тронуло пробными лучами небеса, и те радостно зарделись в предвкушении дня, нумидийский лагерь уже сгорел дотла, а пунийский светился отдельными кострами, дымился и бессильно краснел головешками тлеющих бревен. То здесь, то там из груды развалин выбирались обгорелые люди и, шатаясь, шли сдаваться победителям. Римские солдаты сновали среди руин и разгребали пепел в поисках отбросов с пиршественного стола пожара. Обжигаясь и ругаясь, они выкапывали из дымных куч бесформенное оплавившееся серебро и остатки оружия. Всадники удвоили рвение и, стаями проносясь по окрестностям, хищно высматривали в молочном утреннем свете беглецов и нумидийских коней, вырвавшихся на волю в результате катастрофы.

Оба пунийских войска были уничтожены в одну ночь. Они не сумели ни по отдельности противостоять двойному натиску пожара и противника, ни помочь друг другу. Оказалась в бездействии и Утика. Из города видели багровое зарево над лагерями союзников, но ничего не могли поделать, так как римляне прочно блокировали их и с суши, и с моря. Около сорока тысяч карфагенян и нумидийцев погибло, пять тысяч попало в плен, остальные в страхе рассеялись по стране. Правда, спаслись их полководцы. Сифакс с небольшим отрядом пробился на свободу, а Газдрубал ускользнул благодаря какой-то хитрости. Сципион, опросив пленных, пришел к выводу, что карфагенянин, после неудачных попыток наладить порядок в лагере или прорвать фронт атакующих, отсиделся в укромном месте, а когда у римлян от утомления и сознания победы притупилась бдительность, просочился сквозь ослабленные заслоны.

В ближайшие сутки после жаркой ночи Сципион предоставил войску отдых. За это время были рассортированы пленные, среди которых оказалось много знатных карфагенян, включая представителей совета ста четырех, и поделена добыча, полностью отданная в распоряжение солдат.

Не желая затягивать возню с захваченным имуществом, проконсул приказал сжечь большую часть пунийского оружия, посвятив его Вулкану. Когда при всеобщем радостном оживлении вечером запылал костер, вновь напомнивший драму предыдущей ночи, Публий, глядя на снующие языки пламени, сказал обращаясь к своим друзьям:

— Почтим славного ремесленника, который, несмотря на хромоту, вовремя успел к нам на помощь.

В тон ему отозвался Марк Минуций Руф, сын погибшего при Каннах полководца:

— Нам скоро не останется места рядом с тобою, Корнелий, — заметил он с забавной озабоченностью, — ведь ты все более окружаешь себя богами: в Испании тебе служил Нептун, а здесь — Вулкан.

— Ты забыл упомянуть Великую Матерь богов из Малой Азии, низвергшую недавно Фабия, — улыбнувшись, дополнил Руфа Гай Лелий.

Шутили легаты и с солдатами, столь же щедро поощряя их остротами, сколь и наградами.

Однако, подогревая вокруг себя хорошее настроение примером собственной жизнерадостности, Публий не забывал о делах. Его разведчики напали на след Газдрубала, укрывшегося в небольшом пунийском городке, куда теперь собирались остатки разгромленного войска. Сципион разыскал среди пленных уроженцев этого города и отправил их в качестве негласного посольства к соплеменникам. О Сифаксе стало известно, что тот с несколькими тысячами воинов заперся в крепости в двух десятках миль от римлян. Стараясь воспользоваться моментом, когда пошатнулся авторитет царя, Публий поручил Масиниссе объехать близлежащие нумидийские земли, некогда принадлежавшие его царству, и умелой агитацией добиться отпадения населения от Сифакса. Там же он должен был набрать добровольцев для своей конницы, в которую уже были включены многие желающие из числа пленных. Эта задача упрощалась тем, что лошадей и снаряжения после вчерашней победы было предостаточно.

Утром Сципион отправил легионеров в основной лагерь, Масиниссу с его отрядом — к границам Нумидии, а сам с италийскими всадниками и легкой пехотой двинулся в глубь страны на поиски Газдрубала. Кое-кто выражал удивление этой поспешностью, но таковым Публий сказал, что над зданием их победы еще нет крыши, а голые стены не защитят от непогоды. На пути римлянам встретилась делегация города, в котором обосновались остатки вражеского войска. Пунийцы напыщенно приветствовали Сципиона, заверили его в своей ненависти к карфагенянам и пообещали сдать ему город и даже — схватить Газдрубала.

Но матерый карфагенянин вовремя учуял опасность и бежал из западни. При этом Газдрубал решительно направился прямо в столицу.

В Карфагене с известием о катастрофе, постигшей войско, тревога сменилась паникой, опасения — ужасом, надежда — отчаяньем. Гроза, некогда прогремевшая над Римом, теперь вдруг разразилась ураганом над Карфагеном, стоны и плач римских матерей и жен пятнадцать лет спустя после каннского побоища эхом отозвались в сердцах карфагенских женщин, рыдающих ныне над жертвами пожарища. Но если в свое время римляне, обращая взор к богам, могли взывать к справедливости, то пунийцы видели в небесах начертанное огненными знаками страшное слово «возмездие» и понуро опускали головы. Впрочем, собственное злодейство забывается быстро, а потому сегодня многие в Карфагене видели захватчика уже в Сципионе, и его именем пугали детей. Однако и Ганнибалу здесь тоже порядком доставалось за то, что, породив своими деяниями множество бед, он рухнул под их грузом и обвал захлестнул его собственную Родину. Яркие контрасты произвел на свет в этот грозный период Карфаген: малодушие соседствовало с мужеством, корысть — с самопожертвованием, низость — с величием. Кто-то пыхтел над своими сундуками, а рядом, за стеною, другой терзался мыслями о спасении Отечества и готовился идти на войну. Любой духовный урожай можно было сейчас собрать в Карфагене, и потому Газдрубал спешил сюда, чтобы отчаянным усилием добыть из рыхлой руды сограждан металл воли к победе.

Газдрубал преуспел в исполнении этого замысла. Для начала он перед всем народом объяснил успех римлян коварством и удачей, чем усилил ненависть к врагу и придал уверенности соотечественникам, потом обратился к отдельным группам населения и воззвал к частным интересам, а в завершение применил подкуп и шантаж. В результате столь всеобъемлющих мер Газдрубал вдохновил и заново сплотил партию судовладельцев и купцов, всегда ратовавшую за войну, организовал поддержку со стороны хозяев мастерских, пообещав им военные заказы, увлек жаждой наживы наиболее активную часть толпы и нейтрализовал партию мира, состоявшую из крупных плантаторов, после чего к нему как к победителю в борьбе за власть безропотно примкнула основная масса черни. Таким образом, в несколько дней Газдрубал овладел Карфагеном и направил ресурсы гигантского города на снаряжение нового войска.

Вращаясь в мутном омуте политики, он все же не забыл о своем дорогом зяте и отправил к Сифаксу посольство, возглавленное самыми хитроумными интриганами, которые заодно прихватили послание к царице, наполненное трогательными излияниями отцовской нежности, перемежающимися циничными советами трезвого политика.

Тем временем Сифакс, простояв два дня в укрепленном месте, обнаружил, что римляне не собираются его атаковать, и направился со скудными остатками армии к Цирте, дабы найти утешение в объятиях несравненной пунийки. Пока он мало думал о будущем, так как больше был занят терзаниями по прошлому. В течение этого безрадостного похода или, точнее, бегства, настроение Сифакса менялось чуть ли не ежечасно. Периодами он чувствовал себя полным ничтожеством и готов был явиться с повинной к Сципиону, потом вдруг вставала на дыбы царская гордость, нумидиец возмущался коварством римлянина, низвергал его с воображаемого пьедестала и горел жаждой восстать во всем былом могуществе почти в прямом смысле из пепла, чтобы утолить жгучий зуд мстительности. Более всего Сифакс страдал от уязвленного самолюбия, от обиды, что Сципион даже не удостоил его, того, кто со своим царством претендовал на место рядом с самими Римом и Карфагеном, настоящего правильного сражения, а без всякого усилия с каким-то саркастическим презрением одним махом обратил в прах. Под давлением таких переживаний царь мечтал о битве в чистом поле, фантазия услужливо рисовала перед ним картину решающего конного поединка с римским полководцем, и ему виделось, как падает Сципион, пронзенный его острым копьем. Но вдруг он пугался собственных мыслей и снова изнывал от безысходности несчастья. Земля уходила у него из-под ног, и Сифакс страстно стремился к возлюбленной, чтобы в ее женской слабости почерпнуть мужество и силы. Однако, как он мог предстать перед этой величественной женщиной в своем нынешнем ничтожестве? Вспоминая ее глаза, царь чувствовал себя рабом. Ему недоставало духа выдержать презрение красавицы, и он пытался хлопнуть дверью жизни, бросившись на меч, но не был способен умереть, не увидев ее.

В таком состоянии Сифакса застали карфагенские послы. Горестно выслушивая энергичные призывы пунийцев к войне, он безропотно соглашался с ними, но те видели, что царь не воспринимает их слова, потому как в его ушах, наверное, еще звучат вопли заживо горящих людей. Тогда дипломатичные пунийцы проявили сочувствие, павшее как удобрение на иссушенную душу нумидийца, а затем стали рассказывать о бедах собственной державы. Начав повествование с темы, созвучной переживаниям Сифакса, они постепенно дошли до вершин стойкости характера, показанных Карфагеном в столь скорбный час, и этим примером увлекли царя из бездны безволия на арену борьбы.

Но, тем не менее, на всем протяжении пути до Цирты Сифакс проявлял нестабильность духа, и его воинственный пыл не раз потухал от потока скрытых, изливающихся внутрь души слез. Карфагеняне понимали, что решающий вклад в их победу над царем, а следовательно, и над Нумидией в целом должна внести Софонисба, и при всем доверии к дочери Газдрубала, вполне достойной отца, они все же испытывали некоторые опасения. Потому послы решили помочь молодой женщине сразу взять верный тон в предназначенной ей роли. Повсюду следуя за царем, они оказались свидетелями его первого по возвращении свидания с женою и, воспользовавшись мгновениями замешательства Сифакса, когда он краснел от сознания собственного позора и смущался перед красотою блистательной карфагенянки, бросились к Софонисбе с утешениями. Действительно, — соглашались они, — случилось страшное несчастье, но у нее, Софонисбы, по их мнению, нет причин для отчаяния, так как рядом с нею муж, великий царь, который защитит свою царицу от низких римлян и не даст в обиду ни отца, ни оба ее Отечества. Мужественный Сифакс, — уверяли они, — соберет новое войско и разобьет коварного Сципиона.

С быстротою женского ума сориентировавшись в ситуации, Софонисба распростерла руки и устремилась к нумидийцу. Мягким грудным голосом она с металлической твердостью заявила, что всегда верила в своего мужа и ничуть не сомневалась в его окончательной победе над ненавистным Сципионом. Тут же красавица принялась жарко благодарить Сифакса за якобы проявленную им непоколебимость характера, а тот, трепыхаясь в нежных объятиях, сковавших его крепче кандалов, уже и сам верил, будто бы и не помышлял ни о чем ином, кроме как о продолжении войны. Послы с улыбкой посмотрели на влюбленных, застеснялись и деликатно удалились.

А тем временем Сципион шел по следам Газдрубала. Прибыв в город, из которого незадолго перед этим бежал карфагенянин, римляне несколько задержались, чтобы поблагодарить жителей за добрый прием, а сам проконсул произнес пропагандистскую речь в местном совете старейшин. Но, наспех явив пунийцам благие чувства, они отправились дальше. Почти достигнув вражеской столицы и убедившись, что Газдрубал уже укрылся за высокими стенами этого современного Вавилона, римляне повернули обратно. «Как бы там ни было, а мы все-таки помешали ему собрать остатки рассыпавшегося войска», — подвел итог Сципион. Однако некоторым в ставке полководца этого казалось мало, и они, уже надеясь на окончание войны, предлагали направить в Карфаген делегацию для принятия капитуляции. Но Сципион, верно оценивая силы противника, считал, что ливийская война только начинается, а потому ничего подобного предпринимать не хотел.

Правда, отвергнув советы части легатов, он был вынужден прислушаться к голосу войска. Солдаты, утомленные длинным и будто бы безрезультатным рейдом, подняли ропот. «Уничтожены две армии, вражеская страна, за исключением нескольких крупных городов, лежит пред нами беззащитная, а мы возвращаемся в лагерь с пустыми руками», — говорили они. Некоторые, уже забыв свои недавние страхи, порожденные огромными силами противника, теперь выражали сожаление об устроенном по приказу проконсула пожаре, спалившем вместе с пунийцами почти всю добычу. Уступая их настояниям, Сципион, удлинив путь, захватил несколько небольших городков, и два из них, которые оказали сопротивление, отдал на разорение солдатам. Этот эпизод он попутно использовал для воспитания пунийского населения, показав, что между покорностью и строптивостью лежит дистанция, равная разнице между ветвью маслины и мечом.

Возвратившись в лагерь на побережье, Сципион решил дать войску эмоциональную и физическую разгрузку и устроил празднество, приурочив его к традиционным Марсовым играм. После непродолжительного торжественного ритуала, сопровождаемого жертвоприношением и парадом, воины облачились в гражданские одеяния и возлегли за обильные столы, поставленные прямо на улице среди изб и палаток. На спуске холма было устроено подобие театра, и там весь день давали представления взявшиеся неизвестно откуда мимы и греческие актеры. В перерывах спектаклей на той же сцене показывали аттракционы со слонами, которых захватили в стане Газдрубала. А в это время на другом склоне горы нумидийцы провели показательную охоту на тигров и львов. Во второй половине дня открыли ворота для мирного населения дружественных пунийских городов, и теперь уже римляне продемонстрировали свое искусство перед гостями в турнирах по фехтованию, метанию дротиков, стрельбе из лука и метательных машин.

Сципион с легатами и военными трибунами также пировал на открытом воздухе в живописном месте на краю рощи, частично укрывавшей эту трапезу от нескромных взглядов шатром из ветвей и листьев. Офицеры постарались не отстать от своих солдат и позаботились, чтобы здесь в должном ассортименте были представлены основные развлечения, принятые в аристократических домах италийских городов. Их слух и взоры услаждали юные флейтистки, разомлевшие тела впивали блаженные соки ароматных масел, а умы занимал затейливой болтовней элейский софист, ныне обосновавшийся в Утике. Впрочем, товарищи Сципиона более всего ценили дружескую беседу в собственном кругу, находя в ней самое полное удовлетворение духовных запросов, так как в их среде находились люди весьма разнообразных вкусов, интересов и талантов. Потому в коллективе образованных, но практичных римлян не столько внимали софисту, сколько потешались над ним, считая его бесконечную словесную эквилибристику, например, о «едином» и «многом», бесплодным пустословием. Однако в этот вечер наибольший эффект произвел поэтический конкурс.

Недавно во время одного ночного перехода Публием овладело лирическое настроение, излившееся на волю в нескольких стихах, записанных автором прямо в седле на дощечке, предназначенной для приказов. Он вспомнил о них, когда задумал праздник, и у него возникла идея устроить литературное состязание. И вот теперь вокруг симпосиарха Гая Лелия собрались доморощенные поэты, в числе которых были не только офицеры, но также писцы и прочие штабные чиновники. Начались чтения. Оценивали выступления все пирующие, причем, признание выражалось голосом, как в собраниях некоторых варварских племен: чье произведение вызывало больший шум, тот и считался победителем. Многие сочинения, смело выведенные на сцену, хромали слогом, были суховаты эмоционально или, наоборот, неестественно тучны, но их недостатки компенсировались качествами вина и благожелательностью публики, так что над рощей стоял одобрительный гул, покрывающий редкие насмешки завистливых конкурентов. Все шло живо и весело, однако состязание представлялось любопытным, но не более, пока не прочел свою элегию на тему бедствий войны Сципион. Плавные изгибы музыкального греческого языка в устах Публия, выгодно контрастирующие с жесткой латинской речью большинства здешних поэтов, заворожили слушателей. Стихи в самом деле были неплохи, а слава и авторитет автора непроизвольно создали вокруг них ореол гениальности, что в совокупности породило всеобщий и вполне искренний восторг. Главный приз — лавровый венок и самый большой, причем отнюдь не пустой кубок — единогласно были присуждены Сципиону, но вдруг какой-то италиец, малознакомый большинству присутствующих, осмелился взойти на заветное возвышение и продлить соревнование. Удивление окружающих еще более возросло, когда зазвучал сильный и глубокий голос чтеца.

Над рощей будто вновь заполыхал возрожденный в слове пожар, поглотивший сорок тысяч вражеских жизней и, значит, соответственно столько же спасший своих. Словно наяву падали на головы несчастных горящие бревна, обугливались пунийские трупы, рушилась карфагенская мощь, и над тленом парили в огне и дыму серебряные орлы римских легионов. Вобрав в себя ужас, боль и торжество сраженья, гремел эпический гекзаметр поэта, оглушая и опаляя пламенем вдохновения людские души. Когда смолк победоносный голос, воцарилась тишина, и, казалось, даже птицы стихли в весеннем лесу.

Лесть была чужда друзьям Сципиона, никто не пытался умалить достоинства неизвестного таланта, но все же нобили, задающие здесь тон, испытывали неловкость при мысли о присуждении первенства италийцу. Кто-то предложил учредить два приза: для латино- и греко-язычных произведений, и один из них заслуженно отдать Публию, а другой — возмутителю спокойствия. Но окончательное решение принял, как обычно, сам Сципион.

Пока шли споры, он внимательно изучал внешность поэта. Это был довольно высокий человек лет тридцати шести с вытянутым грубоватым лицом и безмерно толстым носом. Если бы не особенные глаза, сквозь тяжелый, давящий взгляд мерцающие внутренним огнем, его можно было бы принять за обычного крестьянина. Когда шум утих, Сципион сказал, обращаясь к италийцу в полувопросительной интонации:

— Тебя зовут Квинт Энний, ты командовал союзнической когортой?

— Да, Корнелий, — с достоинством ответил Энний.

Сципион мысленно укорил себя за то, что до сих пор знал этого человека только как весьма посредственного офицера низкого ранга.

— Так вот, друзья, — произнес Публий, — нет места каким-либо сомненьям: Квинт Энний — победитель.

При этом он встал и собственноручно возложил на голову лауреата венок, час назад преподнесенный ему самому.

— Но ваши сочинения невозможно сравнивать, — возразил Ветурий, — у него латинская мощь, а у тебя греческая утонченность…

— Тем более он заслуживает похвалы за то, что вознес наш язык над лучшим из заморских, — отреагировал Сципион и после паузы добавил:

— Друзья, не нужно спасать мою литературную репутацию. Каждому свое. Я полководец, и в этом знаю толк, горе тому, кто посмеет на поле брани состязаться со мною в военном искусстве, а Квинт Энний — поэт, и тут уж ему, как я полагаю, скоро не будет равных. Выше головы, возрадуемся, что среди нас есть мирные таланты, благодаря им мы не будем скучать после окончания войны! А ты, Квинт, не откажи нам в обществе и располагайся рядом со мною.

Столь необычно завершился конкурс, а общее веселье продолжалось. Сгущались сумерки, и вокруг пирующих слуги зажгли множество факелов. Умы устали за день, и теперь все большее внимание уделялось радостям тела, причем чревоугодие являлось не единственным из них, и пунийские рабыни, разносящие яства, частенько сами служили лакомством, благо, что густая весенняя растительность под каждым деревом сплела мягкое душистое ложе.

Только Сципион по-прежнему предпочитал беседу всему прочему. Он с интересом изучал нового друга. Выяснилось, что Энний, уроженец окрестностей Тарента, переселился в Рим, после того как Квинт Фабий возвратил его родную область государству, и в столице он был учителем, а кроме того, конечно же, занимался поэтическими опытами.

— А скажи мне, Квинт, не приврал ли ты насчет хитрости Одиссея? — вдруг с лукавством в тоне спросил Публий.

— Что-то не пойму, — недоуменно промычал Энний, бывший столь же неповоротливым и пассивным в материальной жизни, сколь темпераментным и стремительным — в мире искусства.

— Сдается мне, будто душа великого Гомера, пространствовав в Аиде больше пятисот лет, вселилась именно в твое могучее тело… Вот я и хочу выяснить, почему грек Одиссей хитер, как пуниец.

При этом все вокруг заулыбались, но Энний, ничуть не смущаясь, буркнул по поводу переселения души, что так оно и есть, а в вопросе об Одиссее невозмутимо подтвердил реальность всего изображенного в знаменитой поэме, и подобными ответами всерьез проверил чувство юмора окружающих.

— Ну конечно, наш друг Энний с Гомером не врут, — подтвердил Гай Лелий, — ведь Улисс хитер, а пунийцы коварны. Но это разные понятия: добавь к искрометной хитрости низость и зло, только тогда получишь коварство.

— Тонко и верно подмечено, — заметил Сципион и, снова обернувшись к поэту, сказал:

— Я, Квинт, потому вспомнил о Гомере, что пора и нам иметь свои «Илиаду» с «Одиссеей». В тебе я вижу призвание своим искусством осуществить связь времен, и отсвет выдающихся прошлых деяний наших героев бросить вперед, озарив им будущее, дабы сыновья и внуки, увидев этот свет, предстали миру единым народом с отцами и дедами!

Тут Энний встрепенулся. Несомненно, Публий затронул самые сокровенные струны его души.

— Я мечтал об этом, — молвил поэт, — но сам себе в подобной дерзости не признавался… Смогу ли я.

— А смогу ли я одолеть Карфаген? — вопросил Сципион. — Я обязан это сделать, значит, так оно и будет. Ты, Энний, приобщился к жизни нашего народа, так восприми и непреклонный дух его! Ты сможешь, Энний! Но знай, что я иду к цели уже пятнадцать лет, и твой успех тоже не будет скорым.

— Да, я смогу! — с необычайной для него горячностью воскликнул Энний. — И лучшей моей книгой будет поэма о тебе, Корнелий Сципион!

Публий увидел, как при этом возгласе скривилось лицо Марка Порция, неловко возлежащего в дальнем углу крайнего ложа, и воспользовался примечательным поведением квестора, как предлогом, чтобы сменить тему разговора, принявшего неуместный для данной обстановки патетический тон.

— Ба, кто это там? — воскликнул он, старательно вглядываясь, словно смотря в даль, в направлении Катона. — Никак грозная тень сумрачного Максима Кунктатора!

Товарищи проконсула обратили внимание на квестора и едва не расхохотались, столь забавно выглядела его надутая недовольством физиономия на фоне общего веселья.

— Ах, это ты, Марк Порций, — будто с облегчением, протяжно сказал Публий, — а я-то принял тебя за великого человека…

— За тень великого, — поправил брата Луций Сципион, — или великую тень, — добавил он тише.

— Почему ты грустен, Порций? — участливо поинтересовался Минуций Терм.

— Все дело, как я понимаю, в моем хорошем настроении. Мы с Порцием столь несхожи, что, видно, он сможет веселиться только, если я заплачу, — сказал Публий.

Офицеры не любили Катона, так как он по всякому поводу и без повода задирался с друзьями полководца и всем подряд противоречил. Но, бросая в него стрелы насмешек, сравнительно безобидных при учете количества выпитого вина, никто не подозревал, насколько тот злопамятен. А между тем Катон намертво схватывал фразы обидчиков, чтобы при случае жестоко отплатить за них. Сейчас же он, верный роли вечного оппозиционера, хмуро обронил:

— Может ли радоваться квестор, когда бесстыдно расхищается казна?

— Так пей поменьше, Порций, чтобы сэкономить! — выкрикнул кто-то.

— Может ли радоваться гражданин, — не обращая внимания на реплику, мрачно продолжал Катон, — когда развращают его соотечественников? Когда разлагают армию, опору государства?

— Брось этот увещевательный тон, Катон, перестань кривляться! — перебил квестора Лелий. — Знаете, друзья, в чем причина его сегодняшнего недовольства, превышающего обычный для него уровень брюзжания? В том, что Квинта Энния именно он привез из-под Тарента и водил с ним дружбу до нынешнего дня, пряча его от нас. А теперь вдруг два таланта нашли друг друга и сблизились, а наш завистливый Порций отошел на второй план.

Злобно дернувшись, Катон выдал свою уязвленность.

— Марк Порций, — сдержанно окликнул его Сципион, — я все же отвечу на твои упреки, хотя они и носят риторический характер. Во-первых, государство не вложило в нашу кампанию ни одного асса. Мы собрали свою казну из пожертвований друзей и добычи, отвоеванной у врага. Нам ею и располагать! Во-вторых, победы не развращают граждан, а возвышают их, и то же самое можно сказать о войске в целом: победоносное войско — лучшая опора государства. А подводя итог, скажу, что и казна, и солдаты, и все мы, трибуны и легаты, служим средством для достижения общего успеха. Победами будем мы отчитываться перед Родиной, а не деньгами или сбереженным вином! Пойми, Катон, мы идем на трудное дело, и ряды наши должны быть сплочены, как в фаланге в момент столкновения с врагом. Пусть важность задачи одолеет в нас личные симпатии или антипатии хотя бы на время. Помнишь, что однажды сказал Аристид Фемистоклу? Это звучало примерно так: «Давай сложим нашу ссору к тому камню, а когда будем возвращаться после войны, поднимем, если захочешь, обратно».

— Я не забиваю голову болтовнею греков! — резко выкрикнул Катон, но, помолчав некоторое время, вдруг сказал: — Помню, — и впервые за вечер улыбнулся.

— Ну, если даже Порций повеселел, значит, пирушка удалась на славу, — раздался чей-то возглас, в частной форме выразивший общее настроение.

 

5

Следующий день в лагере царило сонное оцепенение, а через сутки настало резкое пробуждение. Проконсул велел удалить прочь торговцев, женщин, прорицателей и других посторонних людей, а солдат повел к Утике возводить валы и насыпи. Здоровое содружество воинов с лопатами при бодрящем, хотя и не очень опасном с такого расстояния обстреле из города быстро выветрило из них винные пары, и войско вновь обрело должный облик.

По мнению Сципиона, пришла пора овладеть Утикой. Война, судя по всему, вступала в решающую фазу, а потому потребность в опорном пункте на вражеской территории возрастала, тем более, что многочисленный карфагенский флот, выведенный весною из знаменитого порта Котона, затруднил сообщение с Сицилией. Газдрубал и Сифакс, старательно формирующие новую армию, уже мало волновали Сципиона, он смотрел вперед и готовился к встрече с главным соперником. В затяжной позиционной войне, каковую может навязать ему Карфаген с возвращением Ганнибала, особенно важная роль будут принадлежать крепкому тылу.

Осада Утики не была эффективной, ввиду постоянных помех извне, потому Публий всерьез вознамерился предпринять штурм. Войско восприняло решительный настрой полководца, и работы приобрели совсем иной характер по сравнению с попытками прошлого года. Вокруг города интенсивно росли насыпи и грозно надвигались на него рукотворные холмы. Казалось, скоро уровень земли поднимется выше стен, и город окажется в яме. Не меньшая опасность осажденным зрела и со стороны моря, где множество грузовых судов, часто соединенных попарно, превратилось в плавучие башни, тараны и прочие штурмовые агрегаты.

Но римлянам опять не дали времени завершить давно начатое дело. Пришла весть, что пунийцы снова набрали немалое войско и приближаются со стороны Нумидии. Сципион оставил Луция Бебия с несколькими подразделениями для продолжения осады, а сам во главе основных сил выступил навстречу противнику. Он двигался по роскошной долине реки Баграды, области, называемой здесь Великими равнинами, желая сойтись с пунийцами на такой местности, которая обеспечивала бы свободу маневра его коннице. Этот род войск был предметом главных забот Сципиона при формировании армии, а потому ему удалось воспитать лучших римских и италийских всадников за всю отечественную историю. Теперь же и Масинисса собрал двухтысячную конницу, правда, всего лишь наполовину состоящую из опытных воинов.

Сципион не особенно расстраивался по поводу прерванного наступления на Утику, поскольку понимал, что, помешав ему активными действиями, пунийцы и сами пострадали, спеша на помощь городу, так как были вынуждены предпринять поход с необученным войском. А ведь Газдрубал и Сифакс совместно располагали тридцатитысячной армией, то есть несколько превосходили численностью выступивших против них римлян, и будь у полководцев больше времени, эта пестрая толпа могла бы сложиться в могучую силу.

Сципион безусловно верил в себя и свои легионы, а следовательно, стремился к решающему сражению. К тому же против воли толкала нынешняя ситуация и неприятеля. Карфаген в значительной степени держался на энтузиазме, подогретом обещаниями Газдрубала. Такое состояние само по себе было неустойчивым и в качестве опоры требовало немедленного успеха. При этом большая часть страны, куда не докатилась волна столичного патриотизма, и вовсе колебалась, а некоторые города уже перешли на сторону римлян. Волновалась и Нумидия, ибо в значительной части ее, лишь недавно при поддержке карфагенян захваченной Сифаксом, в результате последних событий население вспомнило своего законного царя Масиниссу. Так что вся Африка взирала на Газдрубала и Сифакса, ожидая от них отчаянного шага. Для нумидийца же еще большим стимулом, чем политическая необходимость, являлись прекрасные глаза карфагенянки и чувство мести к Сципиону.

Публий, конечно, угадывал движущие силы души Сифакса и свои надежды возложил на необузданный темперамент варвара. Сблизившись с противником, римляне с демонстративной тщательностью укрепили лагерь и, кроме того, на три мили перерезали долину глубоким рвом и валом. Наутро Сципион построил легионы за этой фортификационной линией, тем самым одновременно и вызывая неприятеля на бой и будто бы выказывая ему свой страх. Пунийцы, естественно, не вступили в сражение в столь невыгодной позиции, но зато отважились расположиться на открытой местности перед собственным лагерем, как бы приглашая римлян выйти из-за мощного прикрытия. Но Сифакс при этом бесновался в воинственном гневе, усматривая в поведении Сципиона замаскированную трусость, и Газдрубалу было нелегко удержать нумидийца от штурма римского вала.

Такая ситуация повторялась несколько дней, но дело ограничивалось лишь незначительными стычками между фуражирами. От близости врага и предчувствия победы царь терял терпение, как голодный тигр при запахе мяса. Газдрубал же держал чувства в узде и не поддавался на приманку показной робости римлян. Он желал отсрочить столкновение с противником и, маневрируя перед лицом врага, закалить дух воинов и укрепить дисциплину. Но Сципион поколебал и его волю, распустив слух, будто знает способ переманить Сифакса на свою сторону. В поисках причины промедления римлян, а кроме того, видя, как вокруг лагеря снуют подозрительные личности, Газдрубал начал думать, что соперник действительно рассчитывает на измену нумидийцев. Ревниво присматриваясь к царю, карфагенянин все более терял к нему доверие, причем не столько из-за возможности предательства, в которую не особенно верил, сколько, опасаясь характерной для варваров нестабильности духа. Учитывая сложившуюся обстановку, он решил использовать кратковременный воинственный пыл нумидийца и дать генеральное сражение. Подкупали его и соображения экономии, поскольку чем дольше продлятся боевые действия, тем дороже обойдутся ему наемники.

Итак, настал день, когда пунийцы оторвались от своего лагеря и придвинулись к римлянам. Сципион ждал именно этого. Прежняя близость стана позволяла карфагенянам в случае неудачи отступить без больших потерь, а он не любил звона пустых побед, ему нужно было не отбросить, но уничтожить врага. Теперь же римляне форсировали собственное укрепление и, за счет прекрасной организации коллективных действий быстро восстановив строй, не спеша пошли навстречу неприятелю. Едва они оказались в незащищенной местности, сбывшиеся надежды на бой заставили пунийцев еще более приблизиться к врагу. И вот на широкой плоской, как стол, равнине произошла встреча двух войск.

Приостановившись, когда разделяющая полоса немногим превышала дистанцию полета стрелы, соперники поправили строй, а полководцы дали последние указания. Сципион верхом на боевом коне объехал передовые манипулы гастатов и подзадорил солдат, затем задержался возле принципов, с особой надеждой глядя на них и наконец переместился к триариям. Проверяя правильность расположения своих воинов, он одновременно исследовал расстановку вражеских сил и при этом еще успевал отгонять ликторов, стремившихся на всякий случай прикрыть его щитами. Узнав все, что ему было нужно, Сципион отъехал за третью линию, где по центру для него соорудили наблюдательный пост, и дал долгожданный сигнал.

Нервно зазвучали трубы, гордо встрепенулись знамена, лязгнуло оружие, и ощетинившаяся копьями фаланга мерным шагом двинулась вперед. В промежутки между манипулами ручьями устремились легковооруженные. Выбежав перед строем, пращники, лучники и метатели дротиков выпустили снаряды и через те же коридоры в живой стене возвратились в тыл. А тем временем гастаты, постепенно убыстряя шаг, скоро переросший в бег, ринулись на врага. На ходу они несколько растянули фронт отдельных манипулов и тем самым замкнули строй. Вторую линию Сципион придержал долее обычного, создав значительный разрыв между гастатами и принципами. Триарии заняли традиционную позицию. По флангам одновременно с пехотой тронулась конница: справа — италийская под командованием Гая Лелия, слева — отчаянные африканцы Масиниссы.

Пунийцы в свою очередь с не меньшим воодушевлением наступали на римлян и пели какой-то дикий марш. Против всадников Гая Лелия они выставили конницу Сифакса, а Масиниссе противопоставили карфагенскую кавалерию. Центр их фаланги составляли четыре тысячи кельтиберских наемников, недавно навербованных в Испании, справа от которых расположилась карфагенская и ливийская пехота, а слева — нумидийская.

Скоро всадники обеих сторон, яростно топча цветы, опередили свои фаланги и первыми сшиблись, обозначив линию фронта кровью. Грохот, вопли и ржание конной битвы как раз и послужили для пехоты эмоциональным сигналом к переходу с шага на бег. Несколько мгновений спустя, сошлись и фаланги, коля и рубя друг друга, но более всего стремясь неистовым натиском, массой тысяч тел проломить или оттеснить вражеский строй, нарушить в нем порядок. Некоторое время борьба шла с равным успехом.

Сципион с искусственного возвышения вглядывался в даль. Сражение, для многих представляющее собою безликий хаос, пожирающий и калечащий обезумевших от ужаса и злобы людей, читалось им, как поэтический свиток, где воинские подразделения являлись словами и буквами, элементы построения — строфами, а ходы, предпринимаемые полководцами, — фигурами слога, вдохновения и мысли. Однако вершин искусства в разыгрываемой драме со стороны противника Публий не узрел. Газдрубала он слишком хорошо знал и легко распознавал его хитрости, причем фантазию карфагенянина дополнительно сковывала неподготовленность войска, затрудняющая ему осуществление какого-либо маневра. Правда, в тылу пунийцев сегодня виднелась резервная линия, значит, Газдрубал все же кое-что воспринял от римлян, но это была жалкая попытка противостоять Сципиону. Сифакс же формально следовал порядку, которому его некогда научил центурион Статорий, а поскольку копия всегда хуже оригинала, то такая тактика тоже не страшила римлян. Вдобавок ко всему, разгоряченные боем нумидийцы скоро забыли теорию и, смешав ряды, беспорядочной гурьбою бросились вперед. Сифакс бессильно метался на заднем плане, то пытаясь восстановить дисциплину, то порываясь лично возглавить сумбурную свалку. Временами он вдруг замирал на месте и орлиным оком глядел с коня поверх голов сражающихся, высматривая своего государственного и личного врага Сципиона. В эти мгновения белели от усилий его пальцы, стискивающие древко копья. Наиболее крепко пока выглядел центр карфагенского войска, состоящий из кельтиберов. Эти жертвы корысти, занесшей их на край света, увидев перед собою римского полководца, столь знаменитого у них на родине, почувствовали себя в роли смертников и бились с бесстрашием обреченных.

Первыми дрогнули всадники Сифакса, лишь недавно оторванные от своих мирных кочевий и неуютно чувствующие себя на поле боя. Они, конечно, не могли противостоять превосходной римской коннице, которая в плотном бою имела еще и дополнительное преимущество за счет более тяжелого вооружения. Единственное сомнение перед сражением вызывали у Сципиона его нумидийцы, и он даже стянул триариев к левому флангу, чтобы подстраховать их в случае неудачи. Но Масинисса, показав себя замечательным легатом, умело использовал своих всадников и нейтрализовал сильные стороны противника. Карфагенянам, оснащенным, как и римляне, мощным снаряжением, он противопоставил подвижность и маневренность легких, будто летучих нумидийцев. В результате, и карфагенская конница, составленная из весьма богатых людей, но плохих воинов, скоро распалась на отдельные отряды, вслед за чем закономерно обратилась в бегство. Неистовый Масинисса преуспел в преследовании и сумел сравняться с Лелием.

А в пехотном бою напряжение нарастало. Пунийцы значительно превосходили числом гастатов и последние едва сдерживали натиск вражеских толп. Однако Сципион не форсировал события, и принципы не трогались с места. Не вводя в дело подкреплений, проконсул, зато, активизировал офицеров, и те, выступив на передовую, собственным примером поддерживали воинственность солдат.

Время шло, казалось, римляне вот-вот попятятся назад. В душе Сифакса пылал мстительный огонь. Нумидиец торжествовал, предвкушая, как повергнет закованного в цепи Сципиона к ногам восхитительной карфагенянки. У Газдрубала было другое настроение. Он видел, что римляне берегут лучшую часть войска для какого-то особого предприятия, и при этом еще с тоскою оглядывался назад, ожидая возвращения победоносной вражеской конницы, против которой был вынужден развернуть весь резерв сразу после поражения своих всадников. Частенько случалось, что, опрокинув противника, конница, соблазненная возможностью грабежа, увлекалась преследованием и насовсем покидала поле боя. Но в данном случае Газдрубал не рассчитывал на подобный поворот событий, поскольку знал, кто такой Сципион и кто такой Лелий. Некоторые надежды он возлагал лишь на необузданный нрав Масиниссы.

Чем жарче разгоралась битва, тем больше она требовала физических и духовных сил от людей. Накалялись страсти, эмоции выплескивались фонтаном противоречивых чувств. Многие участники этого действа, прожив десятки лет, не знали самих себя и лишь здесь в высшем напряжении сил явили миру истинное лицо. Тех, кто в обыденной жизни составлял серую массу посредственности, ныне экстремальный всплеск судьбы, рассортировав, отбросил к противоположным полюсам, разделив толпу на героев и ничтожеств. Поле боя представлялось наковальней богов, на которой бессмертные выковывали достойный их народ.

В этом кипящем котле страстей Сципион сохранял незыблемое спокойствие. С приходом в Африку он ощущал в себе беспредельное могущество, и события при всей их значительности не могли выйти за границы его воли и ума, а значит, были ему подвластны. Но легаты с тревогой посматривали на полководца. Они догадывались о замысле проконсула, так как предполагаемый маневр тщательно отрабатывался на ученьях в Сицилии, и им казалось, что давно пора применить этот ход, поскольку промедление грозило разгромом первой линии. Хладнокровие Сципиона выводило офицеров из себя, и чудилось, будто их разгоряченные лица вот-вот зашипят, овеянные его ледяным бесстрастием. Однако опытный глаз Сципиона точно уловил соотношение сил, и полководец знал, что гастаты выстоят. Его выдержка основывалась на расчете. Наконец он увидел вдали приближающуюся тучу пыли. Возвращалась конница, и земля взметалась к небесам под ударами копыт пяти тысяч рьяных коней. Сципион улыбнулся, ласково посмотрел на легатов, радуясь возможности избавить их от нестерпимого волненья, и отдал распоряжение, в краткий срок преобразившее все вокруг.

Два легата со свитой трибунов стремглав поскакали ко второму эшелону. Прибыв на место, они поделили между собою принципов и, развернув их в колонны, стали выводить с двух сторон из-за спин гастатов в охват вражеских флангов. Прекрасное зрелище для римского штаба являли слаженные действия огромной части войска. А между тем в момент начала этого движения Сципион впервые за весь день испытал сомнение. Множество раз прием со второй линией отрабатывался на ученьях, но в боевой обстановке, отличающейся крайним возбуждением и чреватой всяческими случайностями, все могло произойти по-иному. Какая-либо заминка или несогласованность грозили сорвать атаку и погубить дело. Впрочем, опасения, промелькнув тенью, быстро исчезли. Все шло по плану: принципы, успешно совершив обход, ударили в незащищенные фланги противника, триарии пришли на помощь уставшим гастатам, а всадники Лелия и Масиниссы вот-вот должны были обрушиться на пунийцев с тыла и замкнуть роковое кольцо.

У Газдрубала при виде маневра римлян глаза полезли на лоб. Карфагеняне тоже любили фланговые нападения и частенько совершали таковые из засады, используя особенности местности. А здесь, в широком ровном поле, засада была устроена внутри самого войска, причем, сразу на оба крыла. Газдрубал обладал быстрым живым умом и хорошо ориентировался в самой сложной ситуации. Он собрал свою свиту и, предоставив армию гибели, едва не взлетел над равниной в стремительном галопе. Попытки римлян настичь его оказались безуспешными, так как, давно имея дело со Сципионом, карфагенянин научился выбирать самых резвых коней.

А Сифакс так толком и не понял, что произошло, поскольку резкое изменение настроения помутило его рассудок. Ему показалось, будто римляне возникли из-под земли, а Сципион вновь вырос в его воображении до масштаба Родосского колосса. Полководец римлян представлялся ему теперь неким зловещим божеством, властелином тьмы, мановением волшебного жезла разверзшим долину, дабы исторгнуть из Аида своих чудовищ. Нумидиец поник головою и застыл в неподвижности. Вокруг свершалась трагедия избиения массы людей, вновь из войска превратившейся в беспомощную толпу, но Сифакс не шевелился. Его конь почувствовал безжизненность хозяина и заплясал, стремясь избавиться от бесполезного груза. Сифакс спешился и словно врос в землю. Его толкали шарахающиеся из стороны в сторону люди. Он уже не был для них царем, их господином стал страх. Вдруг какой-то импульс, наподобие судороги обезглавленного животного, заставил его встрепенуться. Сифакс снова привел к повиновению коня, разыскал нескольких офицеров и отправил одного из них на другой фланг к Газдрубалу. Все это им совершалось автоматически, его душа погасла, и он действовал во мраке. Через некоторое время заряд слепой активности был растрачен. Сифакс снова впал в уныние и подолгу неотрывно смотрел на меч, видя в нем единственного защитника от кошмара жизни. Между тем гонец к Газдрубалу бесследно пропал. Но Сифакс и сам знал, где сейчас его тесть. При воспоминании о нем нумидийца передернуло от злобы, и он спрятал меч в ножны. Инстинктивное прозрение постигло его и заставило по-новому взглянуть на Газдрубала, Софонисбу и Сципиона. Он понял, на какую участь обрек себя, встряв в их дела, и поразился, как ему удалось уцелеть до сей поры в окружении этих людей. Беспросветная чернота объяла его. Сифакс не хотел жить, но и не желал порадовать врагов самоубийством. Он возложил ответственность за себя на судьбу и ничего более не предпринимал. Постепенно натиск римлян почему-то ослаб, и в образовавшиеся в кольце наступающих просветы хлынули потоки африканцев. Толпа увлекла и Сифакса. Он безостановочно проскакал несколько часов и к ночи оказался в безопасности.

Задержка, позволившая спастись нескольким тысячам пунийцев, была вызвана небывало упорным сопротивлением кельтиберов. Страшась сдаваться Сципиону, по отношению к которому они проявили жестокую неблагодарность, испанцы все полегли на поле боя и отвлекли на себя внимание римлян. Зато лагерь достался победителям без боя, стража и обозная прислуга, все бросив, загодя разбежалась по окрестностям.

Когда на растерзанной долине не осталось ни одного живого врага и утомленные солдаты вереницами стали возвращаться к своему стану, Сципион отер пот с лица и ощутил неподъемную усталость, превышающую ту, которую он некогда познал, будучи рядовым участником битвы, хотя сегодня ему почти не пришлось затрачивать физических сил. Однако Публий покинул свой пост, лишь отдав необходимые распоряжения и дождавшись их исполнения. Он отправился в лагерь, после того как были вынесены раненые и собраны тела погибших сограждан, а на поле боя на ночь выставлена охрана.

Во вторую стражу ему принесли списки павших воинов. Величина потерь не превышала расчетного значения, и как полководец Сципион мог быть доволен исходом сражения, в котором враг практически лишился всей армии, тогда как его собственное войско почти не пострадало, но при просмотре скорбного перечня глаза жгли знакомые имена, и радость победы меркла. Впрочем, никто из его близких друзей даже не был ранен и, утешая себя этим, Публий перешел к изучению списка отличившихся, обдумывая распределение наград.

На следующий день Гай Лелий во главе италийских всадников пустился преследовать Газдрубала, который, как услужливо сообщили перебежчики, держал путь в Карфаген, а Масинисса с африканской конницей направился в сторону Нумидии вдогонку за Сифаксом. Остальная часть войска занялась захоронением погибших. Когда отпылал погребальный костер, Сципион отвел своих солдат в лагерь, давая возможность окрестному населению предать земле тела соотечественников. Сами римляне, исполнив долг перед мертвыми, обратили внимание на живых. Они снарядили обоз с ранеными и под охраной значительного отряда отослали его в основной лагерь. Управившись с последствиями сражения, Сципион приступил к покорению вражеской страны, лишившейся защиты в лице армии.

В этом деле Публий стремился в большей степени использовать свой дипломатический талант, нежели военный. Он без устали разъяснял пунийцам, что желает процветания их народу, а цель войны видит только в ниспровержении воинственной партии в Карфагене для обеспечения прочного мира как в Европе, так и Африке. Следовательно, согласно уверениям Сципиона, его союзниками должны стать все добрые люди ойкумены независимо от их национальности, тогда как возбудителем войны может быть, наоборот, лишь худшая часть человечества, стремящаяся жить за чужой счет. Свои слова он старался подтвердить поступками и с беспристрастием верховного арбитра судил поведение пунийских общин, исходя из ценностей проповедываемой им идеологии. Тех, кто внимал Сципиону, римляне осыпали всяческими благами, но жестоко карали строптивых. Вышколенные солдаты нигде не допускали беззаконий, никто не злоупотреблял правом победителя, безукоризненно соблюдались все договоренности. Справедливость была возведена в высший принцип, хотя это и была однобокая справедливость военного времени.

Однако в сравнении с опытом проведения подобной политики в Испании здесь результат оказался неблестящим. Усилия римлян привели лишь к тому, что с приближением их войска пунийцы на некоторое время делались честными из соображений выгоды. Как выяснилось, в этой стране гораздо больше прочих ценится коммерческий талант, а звон серебра заглушает не только доброе слово, но и грохот оружия. Самым верным средством отпереть городские ворота оказался подкуп. Иногда в качестве такового выступала власть в своем городе, даруемая победителями, но чаще дело устраивалось с помощью обычной взятки. Прежде Сципион завоевывал города, теперь же вынужден был покупать их.

Тут внезапно расцвели недюжинные способности квестора, который чрезвычайно полезно действовал на открывшемся поприще. Катон сочетал в себе пунийскую жадность, греческую смекалку и римское упорство. Он насмерть торговался с представителями всевозможных партий и группировок и был столь же страшен для пунийцев на переговорах, сколь Сципион — на поле боя. Его дотошная пытливость выявляла в перечнях подлежащих финансированию политических деятелей «мертвые души» и малолетних детей местных сенаторов, в представленных на утверждение планах захвата города — лишние дорогостоящие мероприятия и намеренное завышение противоборствующих сил, также вздувающее цену. Причем Катон сговаривался одновременно с несколькими соперничающими партиями и благодаря проискам одной из них раскрывал хитрости другой. Часто ему удавалось устраивать дела так, что враждующие группировки, вконец одураченные им, финансировали своих противников, и, покупая город у одной партии, он продавал его другой, в результате чего, приобретя тысячи людей с их жилищами, закромами, надеждами и мечтами, еще и оказывался в барыше за счет самой сделки. А иногда настойчивость Катона приводила к успеху совсем неожиданным образом: к Сципиону приходили в пух и прах разгромленные квестором пунийцы и говорили, что они согласны на любые условия римлян, если только их избавят от новой встречи с «зеленоглазым змеем».

Правда, «завоевания» Катона длились недолго. Однажды он попытался устроить разнос проконсулу за его презрительное отношение к деньгам и нерасчетливость в тратах и был отстранен от дел. Во время этой сцены Сципион впервые впал в явное раздражение и вытолкал Катона в шею, крикнув вдогонку, что катонам пристало гоняться за деньгами, а Сципиона они сами найдут. Назавтра экстраординарным квестором был назначен Гай Лелий, отныне совмещающий три должности. Катон же, собрав пожитки и разбросав по лагерю угрозы, отбыл в Рим.

Между тем римляне успешно продвигались в глубь Африки, лишь изредка применяя силу. Интриги, разъедающие пунийскую верхушку, не опускались до масс, и со стороны казалось, что страна добровольно склоняется перед италийскими пришельцами, видя в них защитников от опостылевших вечными притязаниями карфагенян. Однако, по мере удаления от прибрежной, купеческой области, пришлось вновь менять стратегию. В края земледельцев слабо проникала роскошь, чурающаяся тяжелого труда. В меньшей степени пораженные вирусом богатства крестьяне крепко стояли на своей земле, каковая и являлась для них основой понятия Родины. Это коренным образом отличало их от тех, кто измерял жизнь деньгами, не имеющими Отечества и служащими в равной степени всем. Подкуп здесь был неуместен, результаты применения силы не оправдывали средств. Без особого успеха повоевав с местным, большей частью ливийским населением, римляне повернули к Карфагену. Их поход и без того затянулся, им оказались подвластны огромные территории, и дальнейшие завоевания не имели смысла, так как не хватало сил для охраны подчиненных городов. Власть римлян в контролируемой зоне в основном держалась за счет марионеточных правительств и при всей ненадежности на первое время обеспечивала им поддержку. Благодаря этому материальные потребности войска были удовлетворены сполна. Кампания окупила себя, и Сципион располагал теперь ресурсами для продолжения войны в течении еще нескольких месяцев.

Держа путь в свой лагерь, римляне мимоходом постращали карфагенян, чинно проследовав через окрестности их столицы. И тут в Карфагене раздался истошный вопль: «Сципион у ворот!» Толпы крестьян, бросив хозяйство, ринулись под защиту городских стен. Используя двуногих носителей, Страх со всей округи устремился в центр пунийского государства, чтобы прочно обосноваться там на ближайшие годы. Стараясь отвлечь людей от неистового преклонения пред этим новым божеством, власти заняли их военными приготовлениями. Укреплялись самые мощные в мире стены, наращивались высочайшие башни, ковалось оружие, которым здесь давно разучились пользоваться, полагаясь на наемников.

А римляне, пошутив с карфагенянами, уже направились к собственной базе возле Утики, когда к ним прибыли послы из Тунета. В начале похода Сципион пытался найти доступ в этот крупный, удобно расположенный город, но тогда его жители, плохо знавшие римлян, не рискнули сменить старое, привычное зло в лице карфагенского владычества на новое, еще неизвестное. Но теперь, под впечатлением успехов заморского воителя, они решили упредить события и предаться власти могучего господина в роли добровольных союзников, а не побежденных врагов. Встретив делегацию, Сципион сразу понял, что перед ним не подставные лица, а полномочные представители самых влиятельных в городе сил. Договор был заключен. Римляне подступили к стенам. Им открыли ворота, а карфагенский гарнизон при виде измены бежал прочь. Город был взят без боя, за что и удостоился благоволения победителей. Сципион, разбив лагерь вне городской черты, оставил там большую часть войска, а с отборными подразделениями торжественно проследовал по улицам в сопровождении местных патриархов, дружелюбно отвечая на приветствия горожан, сбежавшихся посмотреть на непобедимую армию и прославленного полководца.

Мирная жизнь ничуть не нарушилась с достаточно корректным вторжением иноземцев. Повсюду призывно зияли открытыми витринами торговые лавки, мешая запах дешевых простонародных яств со зловонием навозных куч, неизбежно выраставших вокруг них, сновали лоточники, выкликая названия товаров, спорили люди, вкрадчивые голоса чередовались с раздраженными, хитрый блеск одних глаз сопровождался гневным фейерверком в других. С появлением новых, благодушно настроенных покупателей, мгновенно повысились цены, и счастливые пунийцы выгодно сбывали легионерам всяческие безделушки. Необычайное оживление рынка извлекло из недр сырых многоэтажных зданий на дневной свет представительниц ночной профессии, каковые улыбчиво предлагали свои скоропортящиеся достоинства завоевателям, ибо их мужья, погребенные на полях сражений, уже не нуждались в них. Торговый бум привел к тому, что некоторые удачливые дельцы, реализовав товар, в пылу предпринимательского вдохновения начинали продавать собственную одежду и, разбогатев, уходили домой голышом.

За год ливийской войны римляне уже привыкли к подобным сценам. Их умы более не удивляла мельтешащая суетность здешней жизни, глаза не поражала пестрота одежды и лиц, слух не томила тягучая заунывная музыка. Большая часть солдат относилась к нынешнему визиту с будничной деловитостью и стремилась извлечь из него сугубо практическую пользу. Однако Публий и некоторые его спутники с любопытством разглядывали этот самый пунийский из всех пунийских городов, встречавшихся на их пути. Тут особенно ясно прослеживалось характерное для африканских финикийцев смешение греческого и египетского стилей в архитектуре, искусстве и в культуре в целом. Причем к первому в большей степени тяготела аристократия, а ко второму — масса плебса. Сципион не бывал в царстве Птолемеев, но много знал о древней стране по описаниям, рассказам и купеческим товарам, распространенным в Италии и Сицилии, потому легко распознавал египетское влияние в здешней культуре, привносящее в нее штрихи монументальной статичности, не всегда гармонировавшие с финикийско-ливийскими элементами. Эллинское часто также эклектически внедрялось в местный фон и выделялось на нем, как лилии среди болотной зелени. И всему этому причудливому смешению порождений различных мировоззрений и вкусов, иногда любопытному, иногда отталкивающему вопиющей дисгармонией, пунийский нрав придал характер поспешности и схематичности. Пунийский практицизм противился тщательному выведению деталей, избегал нюансов и творил, не зная любви и страсти, которые являются истоками творчества. Местные мастера недоумевали, как могут греки выписывать игру мышц человеческого тела, когда представление о самом теле можно дать несколькими линиями. Впрочем, иногда и схематизм вырастал до масштабов искусства, принимая образ символизма, и, тревожа ум, через сознание воздействовал на чувства.

Внимание Публия привлекли подобия рельефных изображений, используемые как элементы украшения зданий, а также во множестве выставленные в торговых рядах в виде керамики. Взяв с лотка такого рода поделку, он повертел ее в руках и показал брату Луцию. Тот, взглянув на плоский псевдорельеф, рисунок которого был просто выцарапан на пластине, презрительно воскликнул:

— Пунийцы и здесь врут! Во всем у них обман! Публий улыбнулся и примирительно сказал:

— Но и в Лации не каждый ремесленник производит шедевры. С этими словами он положил исколотый кусок обожженной глины обратно, но, заметив разочарование торговца, поспешил купить этот образец пунийского искусства, чем привел африканца в благоговейный экстаз.

— Я думаю, в самом Карфагене уровень повыше, — продолжил Публий разговор с братом.

— Разве что уровень лжи? — в прежнем тоне отозвался Луций. — Однако поживем — увидим, — добавил он.

Наконец местные старейшины привели гостей к конечному пункту экскурсии. Сципион и его спутники взобрались на высокую башню и, выйдя на смотровую площадку, едва не ахнули под впечатлением грандиозного зрелища, явленного их глазам. Тунет стоял на высоком холме, и с башни, увенчивающей его вершину, открывался вид и сам по себе великолепный, но для римлянина волнующий вдвойне. Перед городом простиралась зеленая равнина, плавно спускающаяся к морю, немного наискось ее делило серебрившееся в солнечных лучах озеро, а за ним представала взору широкая панорама Карфагена, который разбросал свои площади и улицы по треугольному полуострову, словно вонзившемуся острым загнутым клыком в обширный залив. Несколько мгновений все молчали, зачарованные этой картиной, исполненной для них и красоты, и значения. Наконец, первым переведя дух, Луций Сципион отважился нарушить давящую, будто ниспосланную с небес тишину.

— Смотрите, Карфаген имеет форму клешни, загребающей море. Он все гребет под себя! — громко произнес он.

— Однако эта клешня явно коротка, чтобы достать до Италии! — ответил ему Минуций Терм.

Публий Сципион молчал, напряженно всматриваясь в даль. Родившись в послевоенное время, он с детства слышал об этом городе, его патриотизм вырос на противостоянии Карфагену. И вот теперь Карфаген был пред ним на расстоянии нескольких миль и казался ему столь же прекрасным, сколь и ненавистным. Город нежился под африканским солнцем, разметавшись у моря, как кокетливая купальщица, будто бы не подозревающая о пристрастном взоре, пожирающем ее прелести. И в красоте своей коварен Карфаген, рисунком стен и башен, россыпью домов, жемчужинами храмов на фоне нежно-голубого полотна залива он пленил того, кого больше всех страшился. В эти мгновенья Публий окончательно утвердился во мнении оставить Карфагену свободу в мирной жизни. «Уничтожение врага — варварская, убогая победа. Истинный успех — превратить противника в друга!» — сказал сам себе Сципион.

Сделав выводы из возникших переживаний, он успокоился и обратился к пунийцам.

— Оказывается, вы намного выше Карфагена, а позволяете ему диктовать вам свою волю… — произнес он обоюдоострую фразу, вполне полагаясь на квалификацию Сильвана в передаче нюансов.

Пунийцы в ответ объяснили ему, что Карфаген благодаря своему расположению в устье залива обладает «ключами» к их гавани и контролирует морскую торговлю Тунета. Экономическое господство богатого соседа привело и к его политической победе.

Разговаривая, Сципион продолжал рассматривать великий город. Он обнаружил прямоугольную торговую гавань, светлевшую зеленоватой водой, и искусственно созданный военный порт Котон, в центре круга которого будто бы даже различил островок с высоким зданием адмиралтейства, определил, где находятся аристократический район Мегара, Бирса и храм Мелькарта. Наметив еще некоторые характерные детали городской панорамы, Публий стал расспрашивать об интересующих его местах здешних сенаторов.

В полной мере насытившись зрелищем и удовлетворив любопытство, римляне последовали за своими провожатыми в центр города, где находилась местная курия. Там проконсул выступил перед советом старейшин.

За последнее время Сципион пресытился дипломатией и вознамерился сделать себе разгрузочный день от этого кисло-сладкого блюда, а потому первоначально поручил произнесение речи в Тунете Луцию Ветурию. Однако, посмотрев город, он вдохновился идеей создать здесь опорный пункт для войска, и в последний момент сам возглавил наступление на умы пунийцев. Сципион подробно оповестил новых союзников о своих планах, задачах войны и предполагаемом устройстве мира по ее завершении. Показав значительность грядущих перемен, он дал понять, что тех, кто поможет ему конструировать новую цивилизацию, ожидают немалые выгоды. Затем проконсул и легаты долго отвечали на вопросы пунийцев и, имея большой опыт в общении с иноземцами, сумели произвести наилучшее впечатление. Вечером римляне вновь встретились с наиболее знатными гражданами Тунета за пиршественными столами и здесь, изучив конкретных людей, уже более целенаправленно повели политическую атаку. При этом, как и прежде в африканской кампании, мысль частенько вынуждена была опускаться из области возвышенных идей в подземелье моральных катакомб, дабы извлечь оттуда на поверхность беседы бледный металл. Но в отличие от традиционной для подобных операций душной атмосферы, насыщенной парами потеющей жадности и брезгливого презрения, поднаторевшие в пунийской жизни, но избавленные от местных страстей, римляне создали иной микроклимат общения и совершали подкуп легко и непринужденно, с поощрительным добродушием. К утру была достигнута полная консолидация хозяев, прикидывающихся гостями, с хозяевами, низведенными на роль слуг. С наступлением дня политические вожди пунийцев устремились в массы и, обуреваемые разнообразными личными интересами, сориентированными в одном направлении, согласованно принялись вести агитацию в пользу римлян. Им почти не приходилось напрягать фантазию, поскольку ситуация была такова, что и сама скромница-правда покоряла сердца, изгоняя из них обитавшую там прежде вульгарно раскрашенную шлюху политической лжи. Как оказалось, здешний народ, угнетенный карфагенской пропагандой, не знал ни причин, ни обстоятельств, ни хода нынешней войны. Тут господствовало мнение, будто боевые действия развязали римляне, а Карфаген ведет оборонительную войну с агрессором. Многие даже были уверены, что Италия, в которую вторгся Ганнибал, находится где-то в Африке, и с помощью своих друзей, бескорыстных, прозрачно чистых карфагенских наемников, защищается от далекого заморского захватчика — дикого свирепого Рима. Пунийские обыватели с удивлением глядели теперь на солдат Сципиона, поражаясь их нормальному росту, отсутствию рогов и когтей, но при виде улыбки какого-либо легионера все еще ежились, страшась обнаружить во рту иноземного чудовища звериные клыки. В общем, римляне в течение нескольких дней активных дружеских связей с населением резко вознеслись вверх на качелях мнения массы и использовали это, чтобы прочно утвердиться в городе.

Несмотря на хорошую природную защиту Тунета, Сципион развернул работы по возведению дополнительных сооружений, направленные, в частности, на включение воинского лагеря в систему обороны города. Но ему никак не везло в подобных делах: в разгаре кипучей деятельности пришлось все бросить, как это не раз случалось под Утикой. Перебежчики принесли весть из пунийской столицы, что карфагеняне решили послать свой флот не на перехват римских транспортов, как бывало до сих пор, а против эскадры Сципиона, занятой осадой Утики. Нависшая угроза отодвинула все прочее на дальний план. Римляне никак не могли вступать в морское сражение. Их флот был невелик и к тому же переоснащен для штурма города, вследствие чего корабли потеряли скорость и маневренность.

Услышав новость, Сципион сразу приказал войску собираться в поход, а сам какое-то время стоял в задумчивости, потом поднялся на смотровую башню и окинул взором Карфаген, который прикрылся синеватой дымкой, словно желая утаить от него свою затею. Флот находился в гавани и, судя по черневшим на пирсах толпам, действительно готовился к отплытию. Публий поглядел в сторону Утики, пытаясь определить расстояние, отделяющее пунийцев от цели, и результат этой оценки не добавил ему оптимизма. Времени для принятия мер римлянам не хватало так же, как и кораблей. Сципион спустился в город, дал распоряжения относительно выступления войска и оставляемого в Тунете гарнизона и вместе с легатами в сопровождении нескольких сотен всадников устремился к Утике. В пути был устроен весьма оригинальный совет военачальников. Следуя плотной группой, на всем скаку легаты слушали вопросы полководца, выкрикиваемые зычным голосом, а затем поочередно подъезжали к нему и, состязаясь в громкости с конским топотом, сообщали свое мнение.

Сципион редко в чистом виде использовал советы офицеров, но их высказывания будили его фантазию и способствовали вызреванию решений. Однако сегодня, несмотря на то, что все спешили: и люди, и кони — дело продвигалось медленно. Слишком сложной являлась задача. Во-первых, нужно было уберечь от превосходящих сил противника эскадру, а во-вторых, не допустить прорыва блокады осажденной Утики. Даже каждый из этих пунктов в отдельности казался невыполнимым, а оба они, как представлялось, еще и противоречили друг другу. Так, например, можно было бы попытаться спасти корабли, отправив их в Сицилию или вытащив на берег, но, перегруженные штурмовым снаряжением, они не ушли бы от вражеского преследования, а для демонтажа лишнего оборудования или укрытия флота на суше явно не хватало времени, и при этом любая из подобных мер открывала бы карфагенянам доступ в город. Защищая же результаты годичных трудов по осаде Утики, римляне должны были бы вступить в морской бой и, с неизбежностью проиграв его, опять-таки отдать врагу город, да еще и лишиться кораблей. Мысль лихорадочно металась по кругу, тогда как кони все же продвигались вперед. И, следя за их бегом, Сципион, всемерно торопившийся к месту событий, одновременно с замиранием сердца наблюдал, как сокращается срок, отпущенный ему для поиска спасительного хода. В какие-то мгновения внутренний голос начинал укорять его за случившийся недосмотр. Но этому неприятному и несвоевременному собеседнику Публий отвечал, что, затевая большое дело, неминуемо чем-то рискуешь. Впрочем, потеря сорока военных кораблей и срыв осады Утики не оказали бы решающего воздействия на африканскую кампанию в целом, но, тем не менее, Сципион ни на миг не допускал мысли о каком-либо, хотя бы второстепенном поражении. По мнению римлянина, скорее солнце перестало бы светить, чем он потерпел бы неудачу, и такая уверенность помогала его разуму вести бой с опасностью.

Прибыв к Утике, Сципион солидно, с грацией императора сошел с коня и сквозь строй растерянных солдат с многозначительной невозмутимостью направился к коменданту лагеря Луцию Бебию. Поглядев на полководца, люди приободрились, как в ясный день, сменивший ночную бурю. Сципион же в первую очередь удостоверился в том, что карфагенян еще нет поблизости, и, взойдя на утес, впился взглядом в обширную бухту, на широкой синей глади которой сиротливо пестрели его суда в ожидании страшной участи.

— Дамбу… Дамбу, — напряженно забормотал Сципион бессмысленное применительно к данной ситуации слово, поскольку для возведения насыпи через весь залив потребовалось бы несколько месяцев, если это вообще было возможно.

— Дамбу! — требовательно крикнул, обернувшись к легатам, проконсул, будто гневаясь на них за промедление.

Офицеры поспешно подбежали к нему, не зная, что им делать дальше. Они могли бы заподозрить полководца в безумии, если бы не их безграничная вера в него.

— Мост! Мост из кораблей! Скорее! — зло выкрикнул Сципион, и его прошиб пот, потому как в этом интенсивном сгустке эмоций он вдруг понял, что выход найден, и разрешившееся волнение хлынуло наружу даже через кожу.

Публий тут же забыл все страсти, бурлившие в нем несколько часов, и спокойно, обстоятельно принялся объяснять свой замысел исполнителям, иногда уточняя детали у начальника инженерной службы.

Вскоре закипела работа. Военные корабли были укрыты в глубине бухты, а перед ними стали возводить барьер из грузовых судов. От одного берега залива до другого протянулось зыбкое заграждение, выстроенное из четырех рядов стоящих вплотную корабельных корпусов. Для придания прочности всей конструкции между соседними судами с борта на борт были перекинуты мачты и реи, закрепленные с помощью канатов, а сверху устроен дощатый настил. Строительный материал ввиду жестких временных ограничений приходилось добывать на месте и для этого разобрали несколько наиболее старых посудин.

К концу дня подоспело войско из Тунета, и прибывшие солдаты тут же включились в дело. Над заливом стоял стук топоров, молотков, треск дерева, выкрики команд и общий гомон тысяч возбужденных людей. Сципион сам руководил работами и, казалось, одновременно находился в разных местах, сразу успевая всюду, будто летучий Меркурий снабдил его волшебными сапогами. Публий мгновенно разбирал конфликты, вспыхивавшие в пылу делового азарта, подсказывал решения при неожиданных затруднениях и своим неистовым темпераментом вдохновлял людей. «Веселее, друзья! — задорно призывал он. — Вот она, бездонная мудрость Дельфийского оракула, годная на все времена! Нас, в отличие от афинян, действительно в прямом смысле спасут деревянные стены!» И тут же он перебивал сам себя, обращаясь к плотнику, забивающему клин: «Эй, злее колоти по этому «пунийцу»!» Солдаты хохотали такому уподоблению работы битве, где каждый взмах молотком — выпад против врага, и с новой энергией долбили по «пунийцам», поворачивались к проконсулу в ожидании похвалы, но того уже не было видно, зато в сотне шагов поодаль раздавался внезапный взрыв смеха. И весь этот шум болью и страхом отзывался в душах жителей Утики, высыпавших на стены и следящих широко открытыми глазами за необычайной деятельностью врагов.

Настала ночь, но римляне, осветив залив тысячью факелов, продолжали работу. Сотни больших и малых кораблей, в самом деле, составили мощную «деревянную стену», которую легионеры теперь готовили для отражения штурма. На настил устанавливались метательные машины, всяческие приспособления с крюками и ковшами, возводились навесы для защиты солдат, заготавливались камни, стрелы и дротики.

А карфагеняне, узнав на пути к Утике, что в римский лагерь уже прибыл Сципион, смутились и не рискнули сразу напасть на противника. Они украдкой проскользили мимо осажденного города и заночевали на рейде возле небольшого союзного поселения на другом краю залива. Лишь утром при ярко-желтом свете летнего африканского дня пунийский флот выполз из-под прикрытия на чистую воду и, осторожно приблизившись к Утике, выстроился в боевую линию, вызывая соперника на неравный бой.

Простояв в угрожающей позиции, пока римляне не завершили все работы, карфагеняне наконец смекнули, какого рода встречу им приготовил враг и, помедлив еще некоторое время в замешательстве, пошли в атаку на внезапно возникшее среди морских волн укрепление.

Около тысячи римских воинов заняли оборонительные позиции на своей стене и обрушили на пунийцев шквал метательных снарядов. Карфагеняне предприняли попытку ответить аналогичным образом, но без особого успеха. Грузовые суда, составляющие заграждение, имели более высокие борта, чем военные корабли, поэтому римляне, обстреливая противника сверху, наносили ему значительно больший ущерб. Карфагенские квинкверемы, безрезультатно побултыхавшись около стены, отпрянули назад. Поманеврировав некоторое время на безопасном расстоянии, они снова двинулись вперед. Пунийские стрелки на этот раз расположились на палубе гораздо рациональнее и тщательно укрывались за щитами. Но тут из-под настила через специально оставленные промежутки между конструкциями защитного сооружения выскользнули десятки небольших сторожевых судов и, пользуясь внезапностью, обломали весла многим квинкверемам. Таким образом, и вторая атака была сорвана. В римском стане нарастало воодушевление, а карфагенян все сильнее разбирало зло, поскольку нестандартный характер сражения не позволял им использовать свои преимущества. Однако роль наступающей стороны вдохновляла их на все новые дерзания, и в третий раз они устремились на штурм укрепления слаженным боевым порядком. Сторожевые суда в такой ситуации оказались бессильными против организованного вражеского строя и, понеся урон, были вынуждены поспешно юркнуть обратно в отведенные для них лазейки. Но, врезавшись в стену, карфагеняне опять вступили в перестрелку при неблагоприятных для них условиях. Гибли десятки пунийских воинов, кричали сотни раненых, трещали, проламываясь, палубы квинкверем, а римляне отделывались обильным трудовым потом, и только. А в один из моментов легионеры едва не захватили вражеский корабль, прямо с настила пойдя на абордаж. Карфагенянам пришлось отступить в очередной раз. Обнаружив преимущество римлян в живой силе, они в дальнейшем более не рисковали приближаться вплотную к их стене.

День уже перевалил через свой экватор, а пунийцы по-прежнему безуспешно бились о неприступную преграду. Им не удалось ни протаранить ее, ни захватить с помощью десанта, ни особенно потревожить защитников усилиями метателей. Будь в их положении нумидийцы или галлы, они давно пали бы духом и ни с чем вернулись бы в свой город, но карфагеняне, бесконечно разнообразя тактику, вновь и вновь бросались в бой. В этот черный год пунийцы терпели одну неудачу за другой, и если бы их еще и сегодня постигло столь нелепое поражение, то дух народа оказался бы окончательно сломленным. Но ныне Карфаген, являвшийся испокон веков мореходной державой, вручил судьбу предмету своей извечной гордости — флоту. Разгром в морских битвах первой войны с Римом изгладился из памяти нынешнего поколения пунийских моряков, и в них возобладала уверенность в себе, воспитанная столетиями господства в западном Средиземноморье, поэтому теперь они всеми силами, причем, со знанием дела стремились оправдать надежды сограждан.

Римляне не уступали им в упорстве и в свою очередь попытались перейти в контрнаступление. Механическими лапами и баграми они стали захватывать вражеские корабли и подтаскивать их к стене, чтобы овладеть ими штурмом. Однако, отталкиваясь ударами двух сотен весел, квинкверемы дали задний ход и вырвались на свободную воду, при этом в нескольких местах им даже удалось выдернуть из наспех скрепленного оборонительного сооружения отдельные конструкции. Обнаружив в этом эпизоде, что сила хода военных кораблей превышает прочность связей римской стены, карфагеняне уже сами принялись забрасывать привязанные на цепях захваты на элементы заграждения и растаскивать составляющие его грузовые суда. Постепенно римляне приноровились к такому способу действий противника и отстояли свое укрепление. Однако в результате многочасовых усилий пунийцы смогли разорить большую часть первого защитного ряда из четырех, составляющих сооружение. Добыв таким путем около шестидесяти посудин, карфагеняне, не сумев ни уничтожить римский военный флот, ни прорвать осаду Утики, все же получили некоторое моральное удовлетворение от своих трудов и благовидный предлог, чтобы без позора удалиться восвояси.

С патетическим надрывом играя роль победителей, они возвратились в Карфаген, таща на буксире связку широких купеческих кораблей. Перед плебсом дело тотчас же было представлено так, будто цель грандиозного морского похода состояла как раз в захвате части торговых судов римлян. Народ несколько дней шумно праздновал успех, в то время как военачальники, окончательно убедившись в своей неспособности что-либо противопоставить могущественному врагу, тайно послали гонцов в Италию к Ганнибалу и Магону, призывая их презреть завоевания и спешно возвращаться в Африку спасать Отечество. Для прикрытия этой затеи, карфагеняне решили завязать с римлянами переговоры о мире.

Сципион же, после отражения нападения вражеского флота, распорядился частично сохранить стену через залив, только корабли постепенно заменить в ней стационарными конструкциями. Проведя еще несколько дней в лагере под Утикой в ожидании, когда окончательно стабилизируется положение, проконсул затем вернулся в Тунет и возобновил там прерванные работы.

 

6

Тем временем Масинисса победоносно шествовал по Нумидии в пределах бывшего своего царства, изгоняя из городов гарнизоны Сифакса. Население большей частью поддерживало прежнего, законного владыку и всячески способствовало ему в продвижении вперед. Вскоре после начала этой операции к Масиниссе подключился Гай Лелий, который, не догнав, естественно, Газдрубала, был послан Сципионом на запад, чтобы возглавить кампанию по завоеванию Нумидии.

Сифакс в границах старой территории своей страны собирал очередное, третье за год войско. Вспышки активности в его деятельности чередовались с днями беспробудной пассивности. В нем еще бродили жизненные соки здорового тела и, временами ударяя в голову, возбуждали его на борьбу при всей ее безнадежности, но, спустя короткий срок, отравленное неудачами сознание парализовывало силы, и он снова впадал в апатию.

После второго поражения Сифакс возвратился в Цирту совсем другим человеком. Да и столица встретила его иначе, чем прежде. Люди вообще сторонятся неудачников, как животные в стаде — заболевшей особи, а в этом случае их недоброжелательство еще усугублялось сознанием того, что следом за царем к ним идет война и на хвосте своего коня Сифакс несет им несчастья. В народе поднялся ропот: царя укоряли за переход к карфагенянам. Теперь, когда выяснилась сила Рима, когда Газдрубал проявил себя ничтожеством в сравнении со Сципионом, измена римлянам представлялась безумием. Все здесь забыли свой недавний воинственный пыл и африканский патриотизм, бунтующий против вторжения иноземцев, и уверяли друг друга в исконных симпатиях к далекому Риму, а ответственность за ошибочный выбор союзника целиком возлагали на одного царя. Многовековое почтение нумидийцев к царскому титулу не позволяло им расправиться с Сифаксом, потому их гнев обращался на его близких. Софонисба, еще недавно являвшаяся объектом всеобщего преклонения за красоту, ум и родственные связи с могущественным родом великого Карфагена, теперь вызывала злобу ввиду тех же самых качеств и опасалась выходить из дворца, дабы не быть растерзанной разъяренной толпой, ищущей виновных. Временами и сам Сифакс оказывался в большей степени нумидийцем, чем царем, и с трудом подавлял неистовое желанье удушить жену. Отныне он видел в ней не свою дорогую Софонисбу, а надменную расчетливую карфагенянку Сафанбаал, отвратившую его от счастливого союза с Римом и погубившую хитроумными кознями. Ее вид вызывал в нем уже не радость и восторг, как раньше, а мучительную боль, рвущую душу, но так как он не имел сил извлечь из сердца позолоченный кинжал любви, то вновь и вновь стремился к ней, чтобы быть ужаленным ее красотой.

В свою очередь, и Софонисба, увидев мужа в дорожной пыли, приставшей к нему во время бегства и покрывшей толстым слоем грязи былой лоск, сразу поняла, что перед нею уже не любящий супруг и не союзник Карфагена, а обезумевший варвар. Убеждения, уговоры и эффектные проявления величия духа в обращении с ним теперь были неуместны. Потому Софонисба изменила тактику и все свои таланты приложила к тому, чтобы до предела обострить последнее оставшееся в ее распоряжении оружие, то самое, которое в равной степени разит и аристократа, и простолюдина, мудрого философа и неграмотного дикаря. Она низвела ум до уровня хитрости изворотливой самки, из красоты изгнала возвышенную душу, обнажив ее до голой чувственности, а царственную гордость превратила в острую приправу для бесстыдства. Когда она, преобразившись таким образом, зыбкой похотливой поступью проходила по мраморным полам дворцовых палат в неожиданно распахивающемся хитоне, рабы прислуги внезапно немели, и у них захватывало дух от зверского возбуждения. День и ночь, каждый час, всякое мгновенье она жестоко дразнила Сифакса и, доведя его до исступления, презрительно отвергала. Царь требовал, упрашивал, молил, ползал за ней на четвереньках, угрожал, терял разум, видя ее пылающее страстью тело и слыша холодный надменный отказ. Каждую ночь он лишь с кинжалом в руках вырывал у нее победу, причем стоило ему, отчаявшись в успехе, ослабить натиск, как она сама, подхлестывая его, извлекала из-под перин нож и, приставив зловещее лезвие к вздымающейся белой груди, кричала, что убьет себя в тот миг, когда Сифакс посмеет к ней прикоснуться, или же, наоборот, если он не овладеет ею в то же мгновенье. Всяческими ухищрениями она постоянно держала его в напряжении и поочередно то распаляла его плоть, то, удовлетворяя похоть, растравляла самолюбие. Иной раз она билась под ним в истерике безумного экстаза, а в другой день удручала ледяным безучастием. Теряясь в догадках относительно ее поведения, Сифакс обращал мысль на самого себя и в такие моменты критической самооценки ненадолго вновь принимал человеческий облик. Тогда Софонисба получала доступ не только к его эмоциям, но и к сознанию.

Однако, поддаваясь штурму карфагенянки, Сифакс, тем не менее, мешал в себе вожделение с ненавистью. В итоге переживаний последнего года он перестал доверять людям и в поступках всех и каждого подозревал низкую корысть. Страсти, будто бы владеющие Софонисбой, не воспринимались им как искренние. Но слишком много значила для него эта женщина, из-за которой он погубил и жизнь, и царство. Могучее чувство породила она в нем, и, вопреки сознанию, оно не хотело погибать. Любовь его отчаянно билась в предсмертных конвульсиях, и порой, когда Софонисба торжествовала победу своей женской силы, Сифаксу мерещилось, что не тело прекрасной карфагенянки он сжимает в объятиях, а остывающий труп собственной любви и судорожной страстью пытается вдохнуть в него жизнь.

Но, как бы там ни было, Софонисба все же и на этот раз сумела обрести власть над нумидийцем; будоража его силы посредством чувственности, она ловко направляла их на дело, угодное ее Отечеству. Ища исход жгучей энергии, разъедающей его тело, Сифакс поневоле обращался к государственным вопросам и, стремясь стряхнуть с себя наваждение женских чар, носился по всей стране, сгоняя толпы крестьян и кочевников в свой лагерь.

Вот такими средствами организовывали карфагеняне отпор римлянам.

Однако скоро у Сифакса собралась столь многочисленная армия, что он приободрился и опять начал предаваться мечтам о разгроме непобедимого Сципиона. Мир снова обрел для него прежние краски. Ему даже стало казаться, будто Софонисба в какой-то мере все же любит его. Во всяком случае, он воображал, что, одержав верх над иноземцами, завоюет истинную благосклонность красавицы, и целыми днями пропадал в лагере, обучая войско на римский лад.

Когда Гай Лелий и Масинисса в основном закончили покорение восточной Нумидии и двинулись к Цирте, Сифакс уже считал себя готовым сразиться с кем угодно. Он смело выступил им навстречу, желая поскорее разделаться с легатами, чтобы угрожать самому Сципиону. Сблизившись, противники поставили лагери в пределах видимости друг друга, и каждая сторона тут же продемонстрировала свою непримиримость конными выпадами. Лелий и Масинисса имели только всадников и легкую пехоту, тогда как у Сифакса было настоящее войско. Следовательно, перед римлянами стояла задача спровоцировать нумидийцев на конную битву без участия фаланги. Поэтому, начав дело с безобидных стычек, легаты постепенно подбрасывали в бой все новые турмы, как поленья в костер. Такая схватка, как ничто иное, разжигала азарт Сифакса. Он снова чувствовал себя оскорбленным невниманием Сципиона, его дух стремился к великим свершениям, а тут у него под ногами путались какой-то Лелий и многократно битый им Масинисса! Царь приходил во все большее раздражение и наконец вознамерился разом покончить с нарушающим субординацию врагом. Он пустил в ход всю массу конницы и начал выводить за ворота пехоту. Однако, прежде чем Сифакс выстроил фалангу, его всадники уже опрокинули римлян и погнали их к лагерю. Царь поручил пехоту попечениям офицеров, а сам рванулся вперед, дабы лично приобщиться к ратной славе. Вихрем мчались полчища Сифакса, сметая все на своем пути, но вдруг римские всадники куда-то исчезли, а на их месте оказались плотные ряды велитов, частично вооруженных как легионеры. Смертоносная туча метательных снарядов на мгновение закрыла над нумидийцами небо, приведя их в замешательство, а в следующий миг забились в судорогах падающие кони, застонали раненые люди, и африканцы подались назад. Римляне извлекли максимальные выгоды из этой запланированной ими паузы: их конница развернулась и лавиной пошла на врага, только теперь начиная настоящую битву, велиты, выпустившие метательный боезапас, с дротиками и копьями наперевес смешались с всадниками и как бы сцементировали собою атакующую конницу. Страшный своею мощью и внезапностью удар римлян смял нумидийцев, и, отступая, они были готовы вот-вот обратиться в бегство.

Разгневанный Сифакс, хлестая кнутом трусливо шарахающихся от противника подданных, пытался восстановить строй. Его неистовство, оставляющее равнодушной Софонисбу, возымело действие на всадников, оказавшись для многих из них сильнее страха смерти, и позволило царю сколотить авангардный отряд, с которым он несколько придержал наступление неприятеля. На короткое время ход боя выровнялся, но, поскольку значительная часть нумидийцев уже рассыпалась по лугам, радуясь поводу вернуться в свои селения, римляне снова стали одерживать верх. Сифакс понимал, что в его положении пунийский или римский полководец постарался бы организованно отступить к лагерю и затем, объединившись с пехотой, возобновить сражение на ином качественном уровне. Но его самолюбие не позволяло ему пятиться перед всего лишь помощниками Сципиона, и он сделал еще одну отчаянную попытку переломить судьбу битвы. Выкрикивая воинственные лозунги, Сифакс сдавил пятками брюхо коня, заставив его броситься в гущу врага. Однако за царем в этот раз почти никто не последовал, и он одновременно ощутил восторг при виде сраженного им италийца и ужас падения, когда под ним рухнул конь. Торжествующие римляне спешились и прижали африканского вождя к земле. И уже скоро Сифакс униженно предстал перед Гаем Лелием и, что самое страшное для него, перед Масиниссой. Узнав о пленении царя, нумидийское войско распалось, правда, значительная часть его отошла к Цирте. Римляне захватили и разграбили лагерь. Победа была полной.

Но предаваться упоению успехом не приходилось. Следовало торопиться в Цирту пока карфагеняне не поставили там нового царя, тем более, что у Сифакса уже подрос сын от одной из первых жен Вермина, для которого пунийцы вполне могли подыскать новую Софонисбу. Масинисса высказал Лелию пожелание овладеть столицей силами одних нумидийцев, дабы это выглядело как освобождение города от захватчика Сифакса, а не походило на завоевание Нумидии иноземцами. Лелий подивился политическому чутью африканца и одобрил его предложение. Будто между прочим Масинисса заметил, что для солидности предприятия ему нужен пленный царь. Римлянин согласился и с этим. Однако, когда Лелий увидел, как при появлении закованного в цепи Сифакса, засверкали глаза Масиниссы, как тот стал стискивать и вертеть в руках кинжал, раня им руки, он пришел в ужас от необузданности варвара и начал раскаиваться в оказанном ему доверии. Но уже ничего нельзя было изменить, не вступая в конфликт. Поэтому Гай ограничился предостережением Масиниссе, что, хотя самое главное в их деле выполнено, оставшаяся часть требует особой осторожности и деликатности.

Впрочем, Лелий напрасно страшился за трофейную жизнь Сифакса, опасность, и гораздо более серьезная, подстерегала римлян совсем в другом месте. А пока все шло прекрасно. В то время, как римляне не спеша следовали в однодневном переходе позади нумидийцев, Масинисса подступил к стенам бывшей отцовской резиденции и завел переговоры с городской знатью. Он долго удобрял умы бывших соотечественников своим красноречием, а потом вывел для всеобщего обозрения гремящего кандалами Сифакса. Партия сторонников западной Нумидии, состоящая в основном из остатков разгромленного войска, сразу пришла в расстройство, словно лишившись знамени. А друзья Масиниссы, используя заминку врага, сплоченной группой пошли в атаку. Возникла свалка. В суматохе удалось открыть ворота, и Масинисса с всадниками ворвался в город. Исход дела стал ясен, и противники молодого претендента в цари сложили оружие. А Масинисса с гордостью и волнением ступил на порог отцовского дворца, долгое время попираемого пятою ненавистного Сифакса.

Чуть позже в то же здание ввели и пленного царя, только в подземную его часть. Сифакс оказался в затхлой сырости темницы в обществе крыс, стиснутый оковами и тоской. Впав в прострацию, несчастный потерял счет времени. Как отголоски далекой жизни ему мерещились доносящиеся сверху звуки торжественной процессии и какого-то пиршества. Порой он терял ориентацию, и шум уже казался исходящим из-под земли, словно там, глубоко под ним, проходил разнузданный шабаш ведьм. Потом его чувства и вовсе отключились от всего окружающего. Минули часы или даже целые дни небытия. Душа его смирилась, приобщаясь к вечному покою. Он уже слышал небесные хоры потустороннего мира.

Возможно ли было предположить, что существует сила, способная поднять его с покрытых слизью камней, зарядить разрушительной энергией и заставить биться в истерике, бросаясь на стены? Однако именно такой эффект вызвал визит слуги, принесшего своему бывшему царю похлебку, который, прежде чем уйти обратно, со злорадством сообщил ему, что новый царь Масинисса справил пышную свадьбу с Софонисбой.

Сногсшибательное действие оказала эта весть и на Гая Лелия. Но у римлянина любые, самые неожиданные осложнения в первую очередь вызывают реакцию действием. Потому Лелий пришпорил коня, поторопил войско и вскоре прямо с похода ворвался в Цирту. Причем в пути он не терял времени и, наведя справки, узнал, что Масинисса еще в юности, находясь на обучении в Карфагене, был обручен с дочерью Газдрубала, но позднее, когда пунийцы сделали ставку на Сифакса, Софонисбу пустили в оборот с гораздо большей выгодой. Многое прояснила эта информация в поведении Масиниссы, но скрытность нумидийца обеспокоила Лелия не меньше, чем безумный, если только не предательский поступок.

Римляне, будто бы торопясь поздравить Масиниссу с возвращением отцовского царства, оккупировали дворец, а заодно выставили посты в ключевых точках города. Гай Лелий, не давая возможности африканцам прийти в себя и понять, в чем дело, оперативно обыскал помпезно разукрашенные палаты и вынул из-под кучи постельного белья полуголого, раскрасневшегося от ласк Масиниссу.

Застигнутый врасплох нумидиец растерялся. В нем бурлили противоречивые чувства. Наконец возобладал разум, и он, поняв, что любой царь стоит рангом неизмеримо ниже римского легата, подчинился Лелию и, накинув тунику, пошел за ним. Тот привел его в первый попавшийся зал, достаточно удаленный от спальни, и заговорил о делах войны, демонстративно умалчивая о свершенном проступке. Масинисса, отвечая невпопад, долго томился в ожидании главной для него темы беседы и в конце концов, потеряв самообладание, сам пустился в путаные оправдания, словно напроказивший мальчишка. Но при первом упоминании о Софонисбе, Лелий заявил, что жена врага, как и все его имущество, принадлежит римскому народу, а потому она вместе с Сифаксом будет отправлена в Рим, чтобы пройти в триумфальном шествии во славу императора. Нумидиец заикнулся о ее новом положении, достигнутом в результате свадьбы с ним, Масиниссой, но под волевым взглядом римлянина осекся и сжевал окончание фразы. Помолчав некоторое время, они снова вернулись к разговору о войне. Лишь выждав определенный период, пока Масинисса не привык к мысли, что Рим не позволит ему жениться на карфагенянке, Гай Лелий сменил тон и по-человечески выразил ему сочувствие.

И тут африканца прорвало. Он говорил вдохновенно, пышно и сумбурно, стараясь внушить собеседнику представление о Софонисбе как о прекрасной, чистой и несчастной женщине, ставшей жертвой интриг карфагенских политиканов и подлого Сифакса. Излив в едином порыве сразу все, накопившиеся за последние годы переживания, Масинисса чуть успокоился и начал излагать то же самое, но уже в более упорядоченной форме. Он рассказал о своих страданиях в тот период, когда узнал, что его невесту отдали злейшему врагу, о тяготевшем над ним с тех пор роке, о беспросветной грусти, томившей душу даже в дни побед в лагере Сципиона. Нагнетая страсти, как опытный оратор, нумидиец постепенно перешел к событиям последних дней, и терпеливый Лелий во всех подробностях узнал мысли и волнения своего союзника, весьма далекие от забот войны, когда тот входил в Цирту и затем вступал во дворец.

— Ты знаешь, как она встретила меня! — восклицал горячий Масинисса, но, не надеясь на Лелия, сам же отвечал: — Эта гордая женщина не стала ни рыдать, ни оправдываться, ни просить. Она печально взглянула на меня, при этом в ее глазах будто промелькнуло нечто из той нашей далекой жизни, когда мы были счастливы надеждами на будущую близость, и произнесла: «Я рада за тебя, Масинисса. Справедливость восторжествовала, и победил достойный. Жаль только, — добавила она томящим сердце голосом, — жаль только, что нет рядом с тобою равной тебе женщины, которая могла бы разделить такую радость и украсить собою твою победу». Каким кощунством звучало это упоминание о какой-либо женщине из ее уст! Ведь рядом с нею забываешь, что есть другие! Но она, бедняжка, уже списала себя со счетов, как говорят пунийцы… Правда, в этот момент во мне еще бурлил гнев, подогреваемый пылающей ревностью, но тут ее женский ум не сдержал эмоции, и она, ломая руки, воскликнула: — «Ах, почему не ты победил в битве с Сифаксом три года назад! Тогда расчеты безжалостных политиков не противоречили бы моим желаниям, и все было бы по-другому!» У меня, поверишь ли, Лелий, сердце встало на дыбы и забило копытами в грудь при этом возгласе, словно окрашенном женской кровью! Мне все стало ясно. Я понял, что преступленье, совершенное карфагенянами, тяжело ранив меня, мою любимую и вовсе убило! Я бросился к ней и принялся ее утешать, но она испуганно отпрянула, сбивчиво твердя, будто не достойна меня. Признаюсь, тогда в порыве сочувствия или еще чего-то я стал бормотать безрассудные вещи, но она опять отстранилась и начала уговаривать меня оставить ее на растерзание врагам, а самому блюсти верность вам, римлянам, поскольку в этом союзе она видела мое благополучие. Возможно ли в другой женщине встретить такое самоотречение и самопожертвование!?

— Однако, — нехотя встрял в прискучивший ему монолог Лелий, — в итоге не ей, а тебе пришлось отречься от друзей, поставивших тебя на ноги, и пожертвовать высоким титулом и царством ради нее.

— Неужели это так серьезно, Лелий! — простонал Масинисса, как раненый.

— Вы, нумидийцы, больше доверяете глазам, чем ушам. Так, чтобы оценить серьезность дела, спустись в подвал и посмотри на Сифакса.

— Как ты жесток, Лелий, хотя обликом нежен и красив, почти как Софонисба!

— Вот и извлеки урок из своего собственного сравнения.

— Эх! Не понимаешь ты меня, Лелий. Да иначе и быть не может. Ты правильно сказал насчет доверия глазам. Мой рассказ — пустой звук, тогда как там я видел такое… Речь — это лишь скелет общенья, а живая плоть его — жесты, движенья губ, блеск глаз!

— Пиши стихи, как Энний.

— Мне невозможно что-либо писать, я видел живой шедевр!

— Пиши стихи лучше Энния.

— Нет, Лелий, послушай меня, неужели твоей душе чуждо все высокое!

— Мне чуждо заблуждение.

— Нет, ты оцени хотя бы такую ее фразу, которую эта богиня изрекла, сладко изогнув стан, когда я спросил, действительно ли ее сердце не питает любви к Сифаксу: «Если бы я его любила, — впервые слегка улыбнувшись, произнесла она, — он не оказался бы в темнице, ибо рядом со мною был бы непобедим!» Ну каково, Лелий?

— Я скажу, что дух этого высказывания она украла у какой-то римлянки, — невозмутимо ответил Гай Лелий.

Масинисса подпрыгнул от бешенства, но, научившись в штабе Сципиона обуздывать дикий нрав, лишь сжал кулаки и проскрипел зубами.

— Мы не поймем друг друга, пока ты не увидишь ее, — сдержанно сказал он.

— А что, ваша карфагенянка сродни Медузе Горгоне и взглядом всех обращает если не в камень, то в ползучий студень? Ты слышал греческое сказание о Медузе?

— Конечно, что я варвар что ли! — огрызнулся Масинисса.

Нервно походив по комнате, нумидиец ближе прежнего подступил к римлянину и мрачно сказал:

— Прошу тебя, Лелий, отложи решенье этого вопроса до встречи со Сципионом. Корнелию я подчинюсь в любом случае, но тебя возненавижу, если ты сам справишь суд.

— Конечно, Сципион — проконсул, за ним и последнее слово, — миролюбиво согласился Лелий. — Но не хитри с нами больше, Масинисса. Твоя уловка со свадьбой не прошла, жена Сифакса осталась той, кем была. Зато в другой раз можешь пострадать уже ты сам, — неожиданно жестко добавил он.

На этом они расстались, отправившись на ночлег. Проходя мимо покоев, в которых под стражей находилась хитрая карфагенянка, Гай Лелий несколько притормозил, задумавшись, и, спустя мгновение, ступил в дверь. Сидящая на ложе Софонисба встрепенулась, но, заметив, что вошел римлянин, с недовольством отвернулась, однако в следующий миг осторожно, из-под ресниц покосилась на гостя и вдруг встала, глядя ему прямо в глаза.

— Не нуждается ли в чем-нибудь наша очаровательная пленница? — с приторной любезностью на греческом языке поинтересовался Лелий, рассматривая царицу, как породистого скакуна или египетскую кошку необычайной масти. — Не выразит ли она каких-либо пожеланий?

Софонисба молчала, с ужасом глядя в холодные светлые глаза изысканно красивого римлянина. Она сразу почувствовала, что ее женские прелести бессильны против этого человека, и возненавидела его с лютой страстью, в ярости способной даже обернуться любовью. Ей хотелось вцепиться в него, расцарапать ему лицо и вырвать леденящие душу глаза. Но она по-прежнему не двигалась с места и, удрученная внезапной бесполезностью своей красоты, не сумела придумать какой-либо колкости в ответ врагу.

— Не гневайся так сильно, лапушка, — со слащавой заботливостью продолжал Лелий, — берегись морщин и блюди цвет лица. Я велю прислать тебе самых восточных из всех восточных благовоний. Ты должна сохранить свои прелести для триумфа. А то ведь Ганнибал кривой, твой папаша плешив, а Сифакс сгорбился от горя, узнав об измене жены, так хоть ты яви Риму достоинства африканского племени. Я уверен, ты очаруешь Италию так же, как и Нумидию.

— Римлянин, ты не ходишь по ночам на кладбище? — срывающимся голосом также по-гречески спросила Софонисба.

Лелий насмешливо взглянул на исходящую злостью женщину и ободряюще сказал:

— Ну же, смелей заканчивай свою остроту, красотка. Поверь, я сумею ее оценить, причем готов выслушать все, что угодно, лишь бы облегчить твою участь.

— Ты мог бы выкапывать трупы и осквернять их, — захлебываясь от бешенства, неестественно низким при ее внешности тоном произнесла она, — это еще проще, чем издеваться над беззащитной слабой женщиной.

Лелий удовлетворенно кивнул головой, словно то самое и ожидал услышать, и снисходительно промолвил:

— Неплохо для африканки, но уж слишком мрачно. Лицо твое сияет белизною, а мысли черны. Ну уж если ты этой фразой излила всю душу и тебе нечего добавить, я удаляюсь. Доброй тебе ночи и, главное, спокойной ночи, прелестница ты наша неугомонная. Да смотри, не вздумай выйти замуж за моих стражников и подговорить их, чтобы они убили меня из-за угла.

От возмущения оскорбленная Софонисба упала в обморок, раскинувшись пред Лелием в роскошной позе, ловко обозначив под тонкой тканью упругую грудь и высоко вскинув тунику. Причем в припадке ярости она действительно едва не лишилась чувств и прибегла к обычной женской хитрости лишь инстинктивно. В этом, на первый взгляд картинном и несколько запоздалом падении можно было угадать беззвучный вопль искреннего отчаяния непризнанной красоты, но для римлянина Софонисба была всего только женою варвара, что в его глазах лишало ее всякой женственности и тем самым снижало его способность к сочувствию. Гай Лелий равнодушно отвернулся и пошел своей дорогой, удивляясь наивной доверчивости нумидийцев.

Со следующего дня Масиниссе уже некогда было думать о непризнанной жене, столь многих трудов требовало наведение порядка в захваченной стране. Дело со свадьбой замяли, представив в народе брачные торжества как празднество по случаю победы, а Софонисбу содержали во дворце под охраной римлян в своеобразном почетном плену. Утвердив свою власть в столице, Лелий и Масинисса отправились в западную Нумидию — исконные земли Сифакса. Завоевание проходило под лозунгом воссоединения двух родственных нумидийских народов в единое независимое государство при бескорыстной помощи друзей из-за моря. Усердием самых голосистых и продажных африканцев такой взгляд широко распространился в массах и на первых порах, пока римляне не утвердились силой, принес им успех. Правда, Лелия смущал термин «независимое государство». Он говорил, будто это нечто вроде простонародного словосочетания «масло масленое», но Масинисса утверждал, что для непросвещенных нумидийцев такой идеологический уродец вполне приемлем. Для поддержания независимости Масиниссы в стране Сифакса пришлось оставить здесь значительную часть опытных преданных воинов, а вместо них наспех навербовать новобранцев. Более-менее благополучно устроив дела в Нумидии, Гай Лелий и Масинисса с пленными и длинным обозом, нагруженным добычей, тронулись в путь, держа курс на лагерь Сципиона.

Сифакс, и впрямь будто сгорбившийся, по настоянию Масиниссы шел пешком, жалобно звякая цепями, в гуще бывших придворных, ныне понурых, как и их господин. Только теперь он получил возможность по достоинству оценить необъятные просторы своей страны. Временами, когда царственные ноги слишком явно проигрывали состязание шагающим механизмам никогда не устающих солдат, его взваливали на телегу, и царское тело тряслось на ухабах рядом с мешками зерна. Иногда поодаль мелькал на красавце-коне Масинисса, и глаза его светились сладостным томлением при виде мучений поверженного соперника в войне, политике и любви.

Софонисбе был оказан больший почет. Ее везли в мягкой крытой карете. Но она чувствовала себя не лучше Сифакса. Крепкая воля не позволяла ей смириться с судьбою, силы бурлили в ней и, не находя доступа к деятельности, терзали душу. Она выглядывала в окошко и с ненавистью смотрела на окружающих карету римлян. Колонна, насколько хватало глаз, уходила вперед и назад. Вражеские ряды казались бесконечными. Если бы ее душа вдруг материализовалась, и отдельные частички обратились в воинов, то против римлян восстало бы великое войско. Но ее уделом оставались лишь мечты. Карфагенянка закрывала глаза и воображала лютую битву. Там, впереди, она только что видела грациозно покачивающуюся на коне фигуру римского военачальника, и теперь ей представлялось, как тот размашисто падает, пронзенный ее кинжалом. Губы красавицы трогала счастливая улыбка, ресницы вожделенно вздрагивали. Ей грезилось, словно она, облаченная в роскошные серебряные доспехи, блистая неотразимой красотой, подходит к распростертому на земле трупу Гая Лелия и торжествующе склоняется над ним, занося меч, чтобы отрубить на сувенир прекрасную голову, но вдруг… впивается в его холодеющие губы умопомрачительным поцелуем, какового никогда не знали ее мужья, затем лобзает глаза… В этот момент она может себе позволить такое, ибо римлянин мертв, тогда как живой он для нее только враг.

Хлесткий звук латинской речи возвращал ее к действительности. Софонисба злобно отстранялась от окна, но в следующий момент опять приподнимала штору и мучила свой взор созерцанием ненавистных толп. Взгляд, скользя по кожаным шлемам всадников, вновь и вновь устремлялся туда, где среди невзрачных трибунов выделялся особой статью Гай Лелий. Этот римлянин за всю дорогу даже ни разу не обернулся в сторону пленницы. Невольно любуясь притягательным для женщины зрелищем, карфагенянка начинала строить планы покушения на вражеского легата. Опять ей виделось его мертвое тело, подвластное ее противоречивым страстям, и больная фантазия заново пускала мысли проторенным путем.

Изнывая в своем бессилии от безысходности чувств, она искала взглядом хоть сколько-нибудь родственную душу, но вокруг были только италийцы, даже Масинисса ни разу не появился в пределах видимости из кареты. Впрочем, наряду с досадой, этот факт вызывал в ней и приятный зуд злорадства, поскольку означал, что римляне не доверяют нумидийцу, отравленному ее красотой.

Расчет Софонисбы на Масиниссу не оправдался. Склонив нового царя к поспешной свадьбе, она надеялась отвратить его от союза с иноземцами, или, по крайней мере, сохранить для себя сильную позицию на будущее. Но римляне так круто взяли нумидийца в оборот, что тот не успевал и подумать об измене, а, отказавшись признать в ней жену Масиниссы, они лишили ее не только возможности в дальнейшем влиять на ход войны, но и в перспективе — жизни, так как она не мыслила своего существования в плену у врага.

 

7

Сципион, узнав о возвращении легатов, поспешил в базовый лагерь под Утикой. Гай Лелий заранее письмом оповестил его о драме, разыгравшейся в Цирте. Публий был встревожен и сочинял различные варианты действий на случай измены Масиниссы. Как о крайней мере он даже подумывал о реанимации политической фигуры Сифакса. Однако от подобного переворота веяло таким цинизмом, что, поколебавшись, Публий отбросил эту мысль.

Встретившись с Масиниссой лицом к лицу, Сципион понял, что тот не совсем безнадежен, а потому решил всеми силами бороться за своего испытанного союзника. Но пока проконсул только воздал ему в равной степени с Лелием хвалу по поводу удачного похода и ничем не выказал озабоченности, желая получше присмотреться к нему, прежде чем предпринимать что-либо радикальное.

Несчастный Сифакс издали наблюдал, с какой радостью Сципион приветствует Масиниссу, и горестно думал об упущенной им возможности быть на месте соперника. Но когда его подвели к полководцу, и он увидел располагающее лицо Публия, все поражения, Софонисбы и Газдрубалы показались дурным сном. Нумидиец подался вперед и сделал попытку широкого жеста, забыв, что руки скованы цепями. Проконсул обернулся к пленному и нахмурился. Сифакс замер, замороженный произошедшей с римлянином метаморфозой. Он не хотел понимать, что их неодолимой преградой разделила война, и жадно искал в его глазах блестки былой симпатии.

— Ну что, Сифакс, не так мы представляли нашу встречу, когда расставались в твоем порту? — выдержав тягостную для африканца паузу, обратился к пленному Сципион.

— Я оказался слаб… — тяжело, с одышкой заговорил царь, — подлые карфагеняне оплели меня сетью интриг, и я поддался чувствам, в то время, когда надо было руководствоваться рассудком и твоими советами… Меня окружали только враги и льстецы, никто не помог мне узреть правду. Притворные ласки злой фурии ослепили мой ум, и я, послушный дьявольской воле, ступил со своих высот прямо в пропасть. Все эти годы я падал, сам не видя этого, и вот… оказался на дне… Но поверь мне, ясноглазый Корнелий, ныне я не тот, что прежде. Беды не прошли для меня бесследно, я узнал нутро человеческой души, и если смогу пережить такое прозренье, то в будущем наверняка смогу отличить фальшивый камень от алмаза. Я заслужил кару, но я уже наказан. Я раскаялся, Корнелий. Поверь, на меня теперь можно положиться. Я доставил тебе много неприятностей, но все позади, и если ты доверишься мне, я заново заслужу твое уваженье и прощение богов…

— Сочти, сколько раз ты сказал «я», но не единожды не произнес «мы», — холодно заметил Сципион. — А ведь ты — царь, в твоих руках сплелись узлом нити, исходящие от десятков тысяч нумидийцев. Государственный муж несет на себе груз интересов сограждан, и если он, натерев вдруг мозоль, сядет передохнуть, рухнут тысячи судеб. Даже крестьянин, забудь он, «поддавшись чувствам», засеять свой надел, погубит голодом семью. Так что же сказать о царе, потерявшем разум от «ласк злой фурии»? Твое раскаянье, Сифакс, вернет жизнь ста тысячам нумидийцев, которых ты угробил в безумной войне с тем, кто согласно договору и желанью богов был определен тебе в союзники? Твое прозренье возвратит мне год, потерянный на бесплодную возню? Сейчас, благодаря хитрости Газдрубала и твоему безволию, война с Карфагеном только начинается, тогда как она уже должна была бы заканчиваться. Ты виновник и прошлого, и будущего кровопролитий.

— Я всего лишь человек… — пролепетал Сифакс, раздавленный страшным смыслом услышанного.

— Когда человек вступает в общественные связи, он уже представляет собою социальную силу и за свои поступки несет ответственность не перед той или иной личностью, а перед обществом, которому нанес ущерб. А то ведь один тщеславный наглец, возомнив себя Александром, возжелал непомерной славы, сто тысяч других поддались корысти, жажде необычного или иным человеческим слабостям, а в результате свирепые полчища вторглись в мою страну и стали уничтожать все живое. Так, может быть, ты думаешь, народ римский восстал на эту войну, чтобы образумить Ганнибала и принудить его попросить прощения?

Сифакс униженно поник на виду у всего войска и готов был рухнуть на землю. Сципион пожалел его и повел в свой шатер. Там он остался с ним наедине, не считая переводчика Сильвана. Пауза позволила нумидийцу прийти в себя, и теперь, глядя на совсем близко сидящего Публия, он снова забыл, что перед ним проконсул Римской республики, которому поручено жестокое дело — вести войну со смертельным врагом Отечества. Сифакс видел перед собою обаятельного молодого человека, знающего массу интересных вещей, умеющего вести застольную беседу и очаровывать умы.

— Корнелий, много ужасного произошло со дня нашего расставания, но… ведь мы были друзьями… — с чувством, проникновенно заговорил нумидиец, — ты утверждал, что, раз кого-то назвав другом, уже не изменяешь своего мнения…

— Да, по отношению к свободным людям, — жестко сказал Публий, — а ты стал рабом карфагенянки. Раб не может быть другом Сципиона.

Сифакс вдруг ожесточился, воспоминания придали ему силы.

— Ты находился в моей власти, — с неожиданным гонором произнес он, — так же, как я теперь — в твоей. Я мог бы казнить тебя тогда.

— Если бы мог, то казнил бы, — с некоторым презрением перебил его Сципион, — но ты этого не сделал, потому что я не позволил. И как бы ни сложилась та встреча, верх в любом случае остался бы за мною. Но важно другое; я был у тебя, следуя собственной воле, и по твоему приглашению, ты же попал сюда насильно, как предатель, я пришел к тебе как друг, а ты ко мне — как враг. Но при всем том, я, может быть, и попытался бы помочь тебе, снизойдя к твоим слабостям, но ты — военная добыча римского народа, трофей каждого моего солдата. Ты не только мой пленник, а принадлежишь всем. Отпустив тебя, я прощу одного виновного и обделю тридцать тысяч правых, украв у них часть славы. Я многократно предостерегал тебя. Ошибку можно было бы исправить еще совсем недавно, но тот день минул. Существует страшное слово: «поздно». К настоящему моменту твоя вина разрослась за пределы моей власти, и теперь я уже не лишу свое войско возможности показать тебя Риму в триумфальном шествии.

— Как! Ты поведешь меня, царя, связанным за твоей колесницей на глазах у толпы людей, выставишь на позор пред низкой чернью?

— Пред гражданами Рима — твоими победителями.

— Непостижимо! Невозможно!

— Ты отказался приехать в Рим другом, так увидишь его врагом.

— Позволь мне умереть! О, как я в тебе ошибался…

— А много ли ты думал обо мне и наших старых отношениях, когда вел на меня пятьдесят или шестьдесят тысяч солдат, когда на пятидесяти тысячах копий нес мне смерть?

— Теперь я еще сильнее сожалею о гибели моих воинов, будь они живы, как бы я бился с тобой… Но ты победил нас коварством.

— Я слышу упрек в коварстве от предателя? Я не принял открытого боя, потому что побрезговал, для меня было бы бесчестием сражаться с тобою.

Сифакс снова сник, столь же внезапно, как и взорвался. Но, помолчав некоторое время, он надрывно воскликнул:

— Ах, Корнелий, солги раз в жизни, скажи, будто прощаешь меня и берешь к себе в советники, а черной ночью пошли в мою палатку убийц: пусть зарежут меня во сне. Тогда я умру без презренья к себе и с верой в людей. Я век буду счастлив в далекой стране предков!

— В детстве у меня был котенок с необычайно слабым голоском. Он мог умилить и разжалобить, кого угодно. Но ты, Сифакс — мужчина и должен вызывать не жалость, а уваженье.

— Как мне заслужить твое уважение, Корнелий! — отчаянно крикнул африканец.

— Так же, как и уважение всех других людей, в том числе, свое собственное: с достоинством прими должное, до последнего мгновенья, не сгибаясь, смотри в глаза судьбе.

— Но невозможно терпеть существованье без надежды!

— Ну что же, надейся на карфагенян, ибо ты сделал свой выбор. В африканской войне начинается самое интересное, и если злой волей богов Ганнибал вдруг победит меня, возможно, тебя освободят, коли Пуниец соизволит вспомнить о бесполезном союзнике. А то еще и твою «фурию» отнимут у Масиниссы и вернут тебе. Ведь ты ревнуешь ее?

— Не напоминай об этой змее, с коварным умыслом вползшей на мое ложе! На краю могилы у меня есть только одна отрада: сознание, что пунийская чума поразила ненавистного Масиниссу. И по-доброму предупреждаю тебя, Корнелий, не доверяй своему варвару, теперь он человек конченный! Уж я-то знаю… Не говори мне также и о карфагенянах: я сыт этими газдрубалами по горло. Ты — единственный, кто еще может возвратить меня к жизни.

— Увы, Сифакс, — тяжело сказал Сципион, вставая с кресла, — я не способен воскресить самоубийцу.

По знаку проконсула, вошли ликторы и под руки вывели обессилевшего царя. Публий вяло вытянулся на ложе и некоторое время пребывал в неподвижности. После общения с Сифаксом он чувствовал себя так, словно сам побывал в плену. Его взгляд бесцельно блуждал по своду шатра. Впервые окружающая обстановка казалась ему чуждой и зловещей. Сейчас он не узнавал себя и тяжело переживал разрыв между умом и душой. Но, как и прежде, победила воля. Сципион встал и повелел привести к нему карфагенянку. Пример Сифакса подхлестывал его спешить на выручку Масиниссе. Нельзя было терять ни часа.

Сегодня Софонисба приняла образ оскорбленной добродетели. Собираясь говорить с ней по-гречески, Публий отослал переводчика и остался с пленницей наедине. Воспользовавшись этим, она начала испуганно озираться по углам, делая вид, будто опасается насилия, намереваясь такой демонстрацией возбудить в римлянине соответствующие желания. С трогательной робостью сев затем на указанное ей кресло, женщина принялась тщательно кутаться в прозрачное тряпье, безуспешно пряча запретные постороннему взору прелести, и тем самым акцентировала на них внимание.

Как мужчина Сципион произвел на Софонисбу гораздо меньшее впечатление, чем Гай Лелий, но она решила соблазнить его, чтобы заколоть грозного вражеского военачальника в своих объятиях. Причем, будучи горда задуманным гражданским подвигом, карфагенянка не могла отделаться от второстепенной и даже вовсе бредовой мысли, основанной на незнании республиканских законов: ей думалось, что со смертью Сципиона управление войском автоматически перейдет к Лелию. Предвкушение своей услуги холодному красавцу, совершенно бесполезной лично для нее, все же щекотало ей какой-то нерв, вызывая сладостное томление.

Публий внимательно изучал пленницу и, увлекшись, забыл усталость. Бесспорно, она была красива, но совсем иной красотой в сравнении с Виолой или Эмилией. Правильные черты будто мраморного лица, гармонично группирующиеся вокруг прямого носа, производили бы впечатление чего-то греческого, до приторности классического, если бы не волевая линия рта и энергичные глаза, придающие всему облику особый колорит. Это лицо было бы еще прелестнее при несколько большей продолговатости, тогда не появлялось бы ощущение некоторой тяжеловесности его нижней части, возникающее теперь, несмотря на аккуратный, вполне женственный подбородок. Однако, при всей изысканной строгости линий, составляющих такой тип красоты, в их узоре угадывалась пока еще скрытая рыхлость, грозящая в будущем обернуться отвратительной одутловатостью. Невысокая фигура карфагенянки на первый взгляд казалась весьма ладно скроенной, но, как и лицо, а пожалуй, и в большей степени, таила в себе «подводные камни», подстерегающие мужской вкус под волнами хитона. Густые одежды не помешали Публию заметить, что ноги этой самоуверенной красавицы немного короче, чем требует эстетическое чувство, и сделанное наблюдение сразу позволило ему смотреть на нее спокойнее. Мельком он подумал о том, как подобный недостаток, лишающий женщину ореола небесного совершенства идеала и в прямом, и переносном смысле приближающий ее к земле, в глазах влюбленных варваров может придавать ей дразнящую похотливость. Проследовав сверху вниз, его взгляд снова поднялся и остановился на уровне глаз пленницы.

Все разведывательные маневры и предварительные оценки сил друг друга обеими сторонами были сделаны в считанные мгновения. Промедление не превысило традиционной паузы, предшествующей общению незнакомых людей.

Публий заранее заготовил для гостьи весьма лестную фразу, однако теперь, при виде типично женского кривлянья, она показалась ему неуместной, но, поразмыслив, он все же произнес задуманные слова, правда, уже с иронией.

— Вот она, доблесть Карфагена, — достаточно приветливо, но не без язвительности сказал Публий.

Софонисба молчала, пристально вглядываясь в своего противника.

— Видимо, в Карфагене совсем перевелись мужчины, если воевать против нас посылают женщин, — спокойно продолжал Сципион, одновременно отражая взглядом стрелы, летящие из ее глаз. — Недаром ваша богиня любви скачет на коне и потрясает луком.

— Не понимаю, что имеет в виду римлянин, — заговорила Софонисба, враждебными интонациями усугубляя низкое звучанье голоса, — я ни с кем не воевала. Я безоружна и всегда была таковой. Можешь сам обыскать меня и убедиться в этом… А вот зато вы, римляне, стали нападать на женщин, наверное, страшась встречаться с мужчинами.

— Ну, во-первых, я тоже теперь уже не размахиваю мечом или копьем, но именно сейчас, когда моим оружием стали ум и воля, сражаюсь в полную силу. Так что, боевые средства весьма разнообразны, и если я, следуя твоему смелому вызову, примусь тебя обшаривать, то, несомненно, найду инструмент войны, о который поранился Сифакс. А по поводу ваших мужчин замечу, что уж слишком они быстроноги. С ними в самом деле нелегко повстречаться лицом к лицу. Ведь твой родитель, например, каждое сражение заканчивает галопом. Ну да это мелочь, все равно попадется.

— Перейдем к существенному, — сказал он суровым тоном. — Ты, карфагенянка, украла у меня друга и беспощадно бросила его в гибельное дело. Ты похитила у нас сто тысяч воинов и в три приема погубила их в жестокой бойне. Сифакс, согласно логике войны и политическому разуменью, стал нашим сторонником, но тут в строгую причинно-следственную цепь событий встряло иррациональное звено в образе низменных женских чар и, как камень Ясона, разбило единство, смешало ряды. Люди обезумели, друг обратился против друга, союзник восстал на союзника. И кошмар не прекратился до тех пор, пока не рассыпалось прахом могучее царство, на пепелище которого осталась в целости лишь ты одна, уже готовая к новым гнусностям.

— Я любила Сифакса, — с чувством превосходства обладателя особой тайны произнесла Софонисба, — и я, счастливая женской долей, вышла замуж, не думая о войне, не подозревая о существовании римлян и каких-то там сципионов. Причем врага Отечества я не смогла бы полюбить, я не полюбила бы твоего друга, надменный римлянин, значит, Сифакс никогда не был таковым. Вот тебе мой ответ. Он, конечно же, не убедителен для холодного северянина из далекой Италии. Вы — несчастные люди, ибо не знаете любви. Как охотничьи псы, разъяренные непрестанной травлей, вы забыли о жизни в погоне за славой, весь мир стал вам полем боя. Предупреждаю тебя, Сципион, в своей неуемной жажде завоеваний, вы захлебнетесь войной! И мне жаль тебя, ведь ты же человек. Взгляни на меня, — она встала и непринужденным движением приняла позу, при которой ткань выразительно облекла фигуру, словно в вожделении прильнув к женскому телу, — неужели тобой сейчас могут владеть мысли о политике или какие-то расчеты! Ты обкрадываешь себя, упускаешь плоть жизни и скучно гложешь сухие кости. И, стараясь обмануть самого себя, называешь женские чары низменными. А ведь ты, Сципион, нерядовой мужчина и в любви мог бы достичь не меньших высот, чем в войне. Мне допустимо говорить тебе такое, невзирая на женскую стыдливость, ибо я карфагенянка и жена прекрасного Сифакса, между нами ничего не может быть, нас разделяет пропасть, а потому я смотрю на тебя со стороны.

Во время этого экспрессивного монолога ее глаза и колыханье стана, вопреки словам, призывали Публия рискнуть перепрыгнуть через пресловутую пропасть и оправдать выдаваемые ему авансы. Однако он не пошевелился и лишь холодно поинтересовался, знает ли она, почему ее чары были названы низменными. Софонисба ничего не ответила, но испуганно подалась назад, будто спохватившись, что в порыве увлеченья наговорила лишнего. После выразительной паузы Сципион продолжил свою мысль:

— Те чувства, которым ты звучно пела гимн, самой же тобою опошлены, низведены до уровня платежного средства. Твоими ласками Карфаген расчелся за предательство. Их низменность в неискренности.

— Я любила Сифакса, — с достоинством, основанном на сознании неуязвимости избранной позиции, повторила Софонисба.

— А как же в таком случае понимать свадьбу с Масиниссой? — сделал резкий выпад Публий.

Лицо женщины изобразило стыд и негодование.

— Этот мерзкий дикарь овладел мною силой, — потупившись, промолвила она.

— Ах, вот как? А зачем ты строила глазки моему легату? Софонисба вздрогнула, взгляд сверкнул молнией, но в следующий миг глаза вновь подернулись туманной поволокой, скрывающей переживания души.

— Я ничего не строила, — сказала она, будто обиженно, — а всего лишь старалась выразить вполне естественную благодарность. Ведь это он спас меня от твоего грубого варвара, а то уж я намеревалась наложить на себя руки…

— Стоп, достаточно, — изменившимся голосом прервал ее Сципион, — я узнал то, что хотел. Я увидел боевые приемы твоего ума и тела, и теперь мне ясно, как лечить Масиниссу.

Софонисба встрепенулась. Мгновением назад она бравировала находчивостью, с которой отвечала римлянину, но теперь поняла, что выдала себя, открыв врагу свои способности и выказав изворотливость. Так же, как ранее Лелий проник в ее сердце, так и Сципион теперь пробрался к ней в мозг.

Карфагенянка дернулась, порываясь удушить врага, но силы оставили ее, и она беспомощно упала в кресло. Сломленная поражениями, следующими одно за другим, Софонисба отчаялась перевернуть мир, и в охватившей ее слабости впервые почувствовала себя женщиной.

Публий хотел подать ей воды, но, взглянув на нее, подумал, что это слишком пресная жидкость для такой сильной натуры, и велел слугам принести сицилийского вина, которое привез с собою из провинции, так как пунийцы, обладая прекрасными виноградниками, делали плохое вино. Он сам поднес ей кубок, однако она опрокинула его на землю и слабым голосом промолвила:

— Я Сафанбаал, женщина Карт-Хадашта. Я ненавижу тебя и никогда ничего не приму из твоих рук.

Ее напоили рабы. А Публий, сделав паузу, чтобы карфагенянка смогла прийти в себя, сказал:

— Ты восхитительна, когда не уродуешь себя котурнами и лживыми масками. В ближайшее время тебе предстоит пережить немало тягостного, но потом, после триумфа, я добьюсь для тебя в виде исключения, как для женщины, сохранения жизни и, более того, — свободы. Я устрою твое положение. Конечно, ты не сможешь стать женою гражданина, но я выдам тебя за какого-нибудь знатного грека.

Она пожала плечами и скривила презрительную гримасу.

— Как знаешь, — ответил на этот жест Сципион, — по крайней мере, предлагаемое мной воздаяние за доблесть куда пристойнее, чем то, которое нашел у вас Атилий Регул, зверски замученный за самоотверженную верность слову.

— Когда я пойму, что не смогу более вредить вам, я убью себя, но не порадую римскую толпу своим униженьем, — негромко, но твердо сказала Софонисба, — и будь у меня десять жизней, я все бы их истребила одну за другой, если бы это помогло разрушить твои замыслы, я убивала бы себя по любому поводу: чтобы расстроить тебе триумф, испортить аппетит, нарушить сон или хотя бы забрызгать кровью твою тогу.

— Ну что же! — потеряв терпение, возвысил голос Сципион. — Стоит сожалеть о расточительстве богов, позволяющих бесследно исчезнуть женщине столь выдающихся качеств, но в Италии под кинжалами свирепых африканцев погибли тысячи женщин, из которых сотни матрон были выше тебя во всех отношениях! На фоне их смертей твоя — ничтожна!

Проконсул вызвал ликторов и приказал увести пленную. Но она повелительным жестом остановила их и гневно крикнула Сципиону:

— Ты, римлянин, гордишься победой и собою! Ты думаешь, что красив и благороден! Но знай: Сифакс красивее тебя и возвышенней душою, ибо не подчиняет чувства расчету, он живет, а ты лишь чертишь схему! Ведь ты даже меня перехитрил, это чудовищно. Представляю, как холодна и страшна твоя жизнь! Сейчас, узнав тебя, я действительно полюбила Сифакса!

— Чисто женская месть! — воскликнул Сципион. — Женщины могут всецело отдаваться эмоциям, но, конечно, не такие, как ты, однако это недопустимо государственному человеку. Там, где чувства губят тысячи людей, куда достойнее расчет!

Софонисба потеряла контроль над собою и, сопротивляясь ликторам, нервно выкрикивала откровенные оскорбления Сципиону.

Публий задрожал от ярости, но вдруг улыбнулся, подошел к разгневанной, как торговка, карфагенянке и, галантно взяв ее под руку, аккуратно вывел из палатки. Она онемела от неожиданности, а он, воспользовавшись этим, передал ее ликторам.

На востоке, за черневшей вдали громадой Карфагена, уже посветлело небо. Публий сладостно вдохнул свежий воздух и сделал шаг к порогу шатра. Тут к нему подошел брат Луций.

— Ого! Ты провел с пунийской гетерой целую ночь! — насмешливо восхитился он. — Смотри, а то дьявол Масинисса зарежет тебя. Стоит ли эта красотка такого риска: ведь ты навлек на себя ревность сразу двух царей!

— Ох, Луций, мне не до шуток. А ты с какой стати поднялся в такую рань? Или ты еще не ложился?

— Не то чтобы не ложился… — усмехнулся молодой человек, — но… Дальнейшего Публий уже не слышал, он спал на ходу. Однако Луций пошел за ним в палатку и не успокоился до тех пор, пока не сообщил о своих похождениях все, что было, и все, чего не было.

 

8

Весь следующий день Сципион не отпускал от себя Масиниссу. Он водил его по расположению лагеря и осадным укреплениям возле Утики, обучая технической стороне подготовки к боевым операциям, и попутно рассказывал о недавнем завоевании пунийских городов. Потом он стал расспрашивать Масиниссу, чтобы тот в свою очередь рассказал, как сражался в стране Сифакса. Публий против обыкновения был грустен и говорил как бы через силу. Нумидиец рассеянно смотрел по сторонам и слушал тоже через силу. Он не смел, как в беседе с Лелием, сам перейти к интересующей его теме, так как знал, что Сципион всегда все понимает, все имеет в виду и ни о чем не забывает, если же римлянин пока обходит стороной мучительный для них обоих вопрос, то, значит, так надо. Временами Публий вдруг останавливался и с болью смотрел в глаза Масиниссе. Тот потупливал взор, и сердце его щемила тоска предчувствия. Пережив такую паузу, они вяло шли дальше.

Конечно, имей проконсул возможность порадовать друга, он давно бы сделал это. Масиниссе уже было все ясно. Удержав свой ответ в устах, Сципион выразил его поведением и словно бы даже насытил им небо и воздух. В набухшем осенней сыростью сизом небе Масинисса видел отражение собственной души, в унылом бесконечном дожде — свои слезы. Не произнеся роковых слов, удержав их в себе, Публий будто проглотил яд, предназначавшийся товарищу, и теперь чах, угнетаемый отравой.

Видя безысходную печаль в глазах этого непобедимого человека, Масинисса забывал о себе. Могучий друг боролся с его горем, а сам он оказался как бы сторонним наблюдателем. Разделенное с кем-либо несчастье уже не является для человека непосильным, подобно тому, как и смерть представляется не столь страшной в плотном ряду объединенных единой целью воинов.

Все было ясно Масиниссе. Но, уже неся кару по непроизнесенному приговору, он все же отказывался верить своим чувствам и разуму, предпочитая жить надеждой. Периоды непроницаемого мрака вдруг сменялись мгновеньями просветления. Падая в пропасть отчаянья, душа цеплялась за уступы сомнений. Надежда амортизировала обрушившиеся на него удары судьбы. Пощаженный от моментальной смерти, он умирал постепенно.

Сципион же словно опытный врач считал, что, выдержав первый смягченный его усилиями приступ болезни, пациент пойдет на поправку. Дело было за временем, и он своим вниманием и деликатным сочувствием весь день поддерживал друга. А вечером Публий пригласил Масиниссу в преторий. Ночью, когда в воздухе реет дух таинства умиротворенной покоем природы, когда зрение не отвлекает сознание мишурою окружающего, становясь бесполезным во мраке, и открываются глаза души, люди становятся чувствительнее и лучше внемлют обращенному к ним голосу. Эту пору Сципион избрал для решительного объяснения.

Масинисса всегда с особым волнением переступал порог шатра великого полководца, понимая, что отсюда, с крохотного участка пространства, защищенного от непогоды лишь кожаным навесом, исходят идеи, изливающие свет на целые страны или, наоборот, ввергающие их во тьму, в непритязательной походной обстановке возникают мысли, заставляющие горделивых царей трепетать среди злата и порфира дворцов. А сейчас он входил сюда еще и с сознанием того, что все могущество и чары этой волшебной палатки обратятся персонально на него, и ум, привыкший размашисто шагать по морям и землям без смущения пред границами, установленными людьми, или пределами, положенными природой, станет мерить его разум, воля, диктующая образ жизни народам, будет ковать его душу.

Сципион посадил гостя напротив себя и расположил светильники так, чтобы свет очистил от мрака только лица.

— Вот как получилось, друг, Масинисса, — заговорил он, — одержав внушительные победы, разгромив Газдрубала и уничтожив Сифакса, мы, тем не менее, сегодня печальны. Под шум ликования по поводу успехов к нам проникла карфагенская Пандора и посеяла раздор. Хватит ли добрым росткам дружбы, взращенным в наших душах в ходе сотрудничества, силы, чтобы устоять против колючих сорняков распри?

Проконсул замолчал, задумавшись, Масинисса, не дыша, ожидал продолжения. Когда пауза достигла пика напряжения, и тишина сделалась звенящей, Сципион возобновил речь, медленно, угрюмо возводя ряды слов, которые, казалось, вот-вот окаменеют и непреодолимой стеной заградят Масиниссе доступ к миру и жизни.

— Мы овладели обеими Нумидиями, — говорил он. — Многие предлагают мне образовать там провинцию Римской республики, но я предпочитаю иметь дело с друзьями, а не с подчиненными, ибо свободный человек во всех отношениях выше раба. Потому передо мною теперь встает задача найти настоящего хозяина для этой земли, который не замыкался бы в жалкой оболочке тела, чье «я» охватывало бы собою всю страну, личность, включающую в себя составными частями сотни тысяч нумидийцев. Еще несколько дней назад я считал, что у меня есть человек, способный вырасти в истинно государственного мужа, и лелеял его, дорожа им больше царства. Однако судьба устроила ему проверку… Против моей воли у меня начинает складываться мнение, будто нумидийская земля, производя в своих недрах прекрасный мрамор, не может зато порождать на свет достойных людей. Я вынужден видеть, как нумидиец, даже будучи безмерно возвеличен капризной богиней Фортуной, все равно тяготеет к рабству, и если избегло цепей его тело, он первому встречному позволяет заковать душу, готовый униженно покорствовать и женщине… Но я отказываюсь верить собственным глазам. Масинисса, избавь меня от этого наважденья, проясни мой взор обликом заслуживающего уважения нумидийца! Что мне теперь делать? Утвердить в Африке господство Рима, мелочной опекой низведя твоих сородичей до уровня неразумной скотины, жующей жвачку под щелканье кнута? Искать вам заморского царя? Может быть, возродить Сифакса? Тот уж, по крайней мере, от одной-то болезни излечился навсегда…

Под впечатлением услышанного у Масиниссы потемнело в глазах, ему почудилось, будто он на всем скаку падает с коня. А Сципион вновь умолк, и в наставшей тишине только что произнесенные фразы обрели объемность и ужасающую глубину.

— Скажи мне, Масинисса, кого ты видишь пред собой? — спустя некоторое время, спросил Публий.

Африканец поднял поникшую было голову и, взглянув в ярко освещенное лицо императора, которое словно висело во мраке, поскольку фигура растворялась во тьме, и как бы символизировало собою господство духа над телом, поднял руки и благоговейно возвел глаза к потолку, казавшемуся ему в тот момент выше небес, подыскивая слова, но римлянин перебил его.

— Вижу, задумал ты какую-то глупость, — сказал он, — потому отвечу сам. Перед тобою сейчас находится проконсул Римской республики. И уверяю тебя, это значит гораздо больше, чем то, что желал выразить ты.

Далее Сципион произнес целую речь.

«Пятьсот пятьдесят лет возвышается на холмах Лация Рим. Тысячи магистратов за столь великий срок всходили на Капитолий, сотни тысяч граждан собирались на форум, множество войск выступало с Марсова поля навстречу врагам, вырастали герои, свершались подвиги, кипели страсти, бурлила жизнь; и все это порождалось целью возвеличить славу Отечества и имело итогом могущество и честь государства. Во славе Рима и поныне живут те люди, и это единственное обиталище, способное продлить земное существование за природные пределы, ибо истинная природа человека не в теле, а в обществе. Человек смертен, но люди бессмертны. Из глубины веков гордо выступают римляне длинной чередою и, преемственностью характера и духа укрощая Время, устремляются в бесконечность будущего. На краткий миг на вершине исторической пирамиды оказались мы. Малый срок отпущен нам для проявленья своих качеств. Но часто и подвиг свершается в мгновенья, и смерть приходит внезапно. Мы, как и всякое другое поколенье, можем вознести достояние Отечества на недоступную прежде высоту или уронить его в грязь. Однако именно нам повезло больше, чем предшественникам, так как ныне мир стоит на распутье. Конечно, не будь Ромула, Брута, Деция, Камилла, Курсора, Фабриция, Курия, Дуилия и тысяч тех, на первый взгляд безымянных, но в действительности носящих самое громкое имя на свете — римский народ, которые умножили силы великих людей и воспитали их, ведь герои возникают только там, где их способны оценить, так вот, не будь этих людей, государство не достигло бы нынешнего уровня, и мы пребывали бы теперь в ничтожестве. Так что всякая эпоха имеет свое значение. И все же нам выпала особая роль. В наш век грянула величайшая война… Неисчислимыми бедствиями обрушилась она на Республику. Гибли легионы, консулы, нас предавали союзники, и враг посмел вторгнуться в Лаций. Но римляне выстояли. Иначе и быть не могло. Нам невозможно пасть пред агрессором, ибо мы являемся звеном в цепи, пронизывающей время, и за одну руку нас держат предки, а за другую — потомки. В результате борьбы к деяниям прошлым добавились нынешние. Усилиями наших современников, перешагнувших через собственные страдания, государство поднялось на новую ступень и возвысилось над захватчиком. Настал перелом, открывший пред нами новый горизонт, и в туманной дали будущего требовательным зигзагом обрисовался следующий вопрос. Воспрявшая Республика просветленным взором воззрилась на своих сынов в поисках того, кому теперь надлежит вручить свою судьбу, того, кто способен не только разрушать чьи-то замыслы, но и конструировать собственный успех, не только противостоять врагу, но и побеждать его. Смена стратегии, как и любой переход от одного состояния к другому, содержит в себе угрозу, сокрытую в скачке. Не тебе, военному человеку, объяснять, что наиболее уязвимое место во фронте фаланги — стык между подразделениями, но в войсковом построении за гастатами стоят принципы, а триарии поддерживают и первых, и вторых, а вот у полководца, ведущего войну в чужой стране, такой страховки нет. Судьба же своенравна, нельзя давать ей лишний повод для коварства, и потому при совершении серьезных дел ее соратником должен быть безупречный человек, с ног до головы закованный в доспехи достоинств, которых не коснулась ржавчина порока.

Возможно ли найти такую личность? Мы все рождаемся немощными и неразумными, но в дальнейшем нас различает доблесть; в здоровом государстве именно она определяет наши достижения в обществе. В деле воспитания добрых качеств важно все: твой род, маски предков, которые ты видишь с детства в нише ларария, шум форума, флейты жреческих обрядов и гром триумфов. Наши души формирует величие Курии, гордость лиц, блеск имен и даже — колыханье тоги, торжественностью несравнимое с колебаньями одежды иноземцев. Однако задача человека — не только добросовестно внимать хору звуков жизни, но и в том, что-бы собственною волей придать им особый строй, подчинив единой цели, дабы в мире гармонично прозвучала твоя личная мелодия. Самое сильное войско потерпит неудачу, если непомерно широко растянет фронт, зато небольшой отряд, сплотившись острым клином, прорвет могучую фалангу. Так и человек достигнет высоты, когда сожмет свои способности в кулак и все достоинства направит в дело. Целеустремленности римлянам не занимать, каждый у нас стремится к славе и с малых лет растит в себе героя. Выбор у Отечества велик, но возглавить решающую кампанию войны может лишь один… Состязание на перспективность выиграл я. Этот приз, дающий сегодня честь, а назавтра требующий славы, и называется: проконсульство в Африке.

Теперь ты знаешь, какова цена выпавшего мне признания народа, указан и путь, к нему ведущий. Но все же, почему именно я? Еще восемь лет назад меня, тогда ничего особого не совершившего, народ облек полномочиями проконсула Испании, вверив мне, юноше, огромную провинцию и войско. А совсем недавно, добиваясь назначения в Африку, я оказался в том же положении просителя аванса, ибо сделанное мною к этому моменту, при всей своей значительности, не шло в сравнение с предстоящим предприятием, но государство поверило мне вновь. Почему?

Всякий раз люди видели во мне больше, чем я явил в делах. Что же открывал их взор, столь необычное в, казалось бы, обычном? А именно то, о чем я уже говорил: они заметили, что все мои качества и способности сориентированы в направлении на великую цель и выстроены по манипулам в полной боевой готовности, в войсках царит дисциплина, и единодушие придает им незыблемую монолитность. Да, я с момента первой встречи с пунийцами в лесных дебрях Косматой Галлии стал готовить себя к роли вождя. Я свысока смотрел на утехи, положенные природой и обществом моему возрасту, не позволяя преходящим удовольствиям расхищать мою жизнь, и копил силы как физические, так и духовные к решающей схватке с врагом и судьбою. Я дорожил даже гневом, захлестывавшим душу ядовитыми волнами ярости при виде преступлений африканцев, терзающих мою Родину, и, стиснув зубы, терпел в себе эту клокочущую огненную лаву, чтобы однажды выплеснуть ее всесокрушающим потоком на Карфаген и утопить в ней всяких Ганнибалов — авантюристов, смотрящих на беды человечества, как на забаву своему тщеславию. Каждое мгновение этих пятнадцати лет я заставил служить высокой цели и за столь длительное время аккумулировал в себе гигантскую энергию, способную раздавить не одного, а десять Ганнибалов. Но пока я все храню внутри души, ставшей подобием вулкана накануне изверженья, и внешне я спокоен, улыбаюсь и шучу, если очень надо, но в глубине раздаются тревожные толчки, из недр исходит грозный рокот. Вот по этим признакам народ и предсказал землетрясенье. Наши люди — мастера в малом узреть великое».

На некоторое время Сципион умолк, и в наступившей тишине слышались надрывные вопли ночной птицы.

«Итак, я достиг наивысшей концентрации сил в сравнении с остальными соотечественниками, — снова заговорил римлянин. — Но, думаешь, Масинисса, коварная судьба не пыталась соблазнить меня своими лакомствами? В умении заманить человека в ловушку она не уступает вам, нумидийцам. Были и в моей жизни сладко-кислые дни влюбленности и прочих томлений. Приведу тебе пример на злободневную тему. Когда мы овладели Новым Карфагеном, у вас, в Африке, его называют вторым или испанским Карфагеном, мои воины обнаружили среди пленных девицу необычайной красоты. Эта жемчужина, сверкавшая в серой толпе, была столь яркой, что солдаты не посмели к ней прикоснуться и, посчитав ее даром, которого достоин только полководец, ибо боги уж давненько не сходили на землю, привели ее ко мне.

Как тебе рассказать о ней? Наш язык предназначен для описанья обыденных вещей. Бессмысленно пытаться в словах запечатлеть ее портрет. Даже если бы удалось объяснить, каковы у нее губы, нос и глаза, это ничуть не приблизило бы нас к пониманью чуда красоты. Платон говорил… впрочем, ты, наверное, не читал Платона?»

«Я обязательно прочту», — решительно заявил Масинисса.

«Так вот, — продолжал Сципион, — Платон говорил, что у каждого рода предметов или явлений есть идея, представляющая собою их сущность в, так сказать, очищенном виде. Возможно, с таких позиций и объясняется феномен красоты, которая не определяется суммой составляющих ее частей и, мерцая изменчивыми бликами под покровом тайны, вечно ускользая от нас, значит всегда больше, чем мы способны уловить и осознать. Она сродни музыке, каковая также не исчерпывается набором звуков и несет в себе энергию закодированных магическими знаками переживаний и страстей, и, подобно мелодии, заповедными тропами, минуя редуты разума и воли, проникает в центр души, заставляя трепетать наши глубинные основы…

Когда я увидел ее лицо, мне показалось, будто я разом объемлю всю Вселенную, и в голове моей слепящим хороводом закружились звезды. Мир засверкал, заискрился в лучах ее глаз, и я поплыл в океане восторга, забыв, где я и кто я. Но тут во мне очнулся полководец и, стряхнув наваждение, назидательно сказал, что если я теперь проявлю слабость, присущую простым солдатам, то перестану быть для своих подчиненных императором Сципионом и превращусь в мальчишку, юнца, охочего до примитивных удовольствий наравне с сопливыми гастатами, а потому в решающий момент уже не смогу потребовать от войска воздержания и вообще — дисциплины. Через несколько мгновений я узнал от окружающих девушку соплеменников, что она просватана за сына одного из первых людей воинственного народа кельтиберов. И тогда во мне воспрял политик, который, брезгливо стряхнув с себя остатки похоти, встал рядом с полководцем и суровым тоном напомнил мне, что я нахожусь в чужой стране, совсем недавно поглотившей моего отца и дядьку с тысячами соотечественников, окруженный тремя вражескими войсками, и, что на меня сейчас оценивающе взирает вся Испания глазами своих представителей, собранных в Новый Карфаген пунийцами. Выслушав этих государственных мужей, я твердо посмотрел им в глаза, затем, оборотившись к публике, сладко улыбнулся, поперхнувшись горечью в душе, и во всеуслышанье под ликование толпы назначил день свадьбы моей красавицы с ее женихом».

«Неужели ты так и не овладел ею?! — воскликнул потрясенный нумидиец. — Ведь ты мог сделать это тайком, прикинувшись в темноте рядовым солдатом, а потом для соблюдения приличий демонстративно казнил бы кого-нибудь, давно тебе неугодного, за якобы совершенное им насилие».

«Масинисса, от тебя временами все еще несет дикарем, — поморщившись, сказал римлянин. — Ты забываешь не только то, что я — Сципион, но и о том, что ты — друг Сципиона. Однако я тебе отвечаю: ею я не овладел, честно вручив ее испанцу, зато я овладел собою. И поверь, это самая значительная из моих побед, благодаря которой стали возможны все последующие. Сказанное вполне объемлет мою мысль, но для убеждения кого-либо всегда требуется больше слов, чем представляется достаточным тебе самому, поскольку, так сказать, семя ложиться в неподготовленную почву. Потому я потружусь над всходами и орошу сухие конкретные фразы неспешным ручейком сравнений и примеров, отведенным от русла многоводной реки житейского опыта.

Действительно, как ты говоришь, Масинисса, иногда проступки удается скрывать от окружающих, правда, в нашем положении, когда мы находимся на вершине общественной пирамиды и обозреваемы множеством пристрастных глаз, такое может получаться лишь до поры, до времени, но главная опасность в том, что от самих себя мы их не скроем никогда. И, если уж повод к сегодняшнему разговору дала женщина, я спрошу тебя: видел ли ты особу упомянутого рода, только один раз предавшую мужа? Мудрено найти таковую: чаще встретишь настоящую жену или уж совсем развратную нечисть, ибо, однажды протоптав тропинку в человеческую душу, порок превращает ее в торную дорогу и из гостя становится хозяином, властелином, тираном. Малое зло неизбежно порождает большее, оно разрастается по закону лавины в любых своих проявлениях от гнойника до жажды наживы. Поддавшись стихии зла, человек уже не может повернуть обратно, так как враг в нем самом постоянно умножает силы, и тогда он растрачивает себя в неблагодарных страстях во вред себе и всем другим. Если бы я тогда в Испании впал в соблазн использовать огромную власть, данную мне государством, не для достойных дел, а для ловли красоток, то, располагая выбором из тысяч их, конечно, не ограничился бы одной, тем более, что различие между римским сенатором и дикаркой в воспитании и духовном содержании сделало бы нашу страсть однобокой, как бы хромой, и она, спотыкаясь в непосильном беге, скоро разбилась бы насмерть, оставив в память о себе трупный смрад разочарованья. Неудовлетворенность погнала бы меня за новой добычей. Недостающую глубину общения я невольно стремился бы восполнить широтою охвата, качество — количеством. Но каждое приключение в таких случаях лишь усугубляет досаду, и осадок подобных любовных утех становится все более зловонным. А поскольку на поприще разврата несподручно выступать в одиночку, то скоро вокруг меня сгруппировалась бы ватага кутил. Дружки же такого рода, как связка камней, тянут человека на дно. Вот и распылился бы я весь в гнусных оргиях, разбросав свои силы по бесчисленным ложам. Но духовный ущерб при этом даже превысил бы физический. Разочарование — яд для души, разрушительной способностью уступающий только оскорбленью. Вдобавок ко всему я стал бы презирать себя. И под гнетом адской смеси таких переживаний дряхлели бы мои чувства и воля, а фантазия, лишившись крыльев мечты, как червь, пресмыкалась бы по земле. На великие свершения у меня не осталось бы ни сил, ни эмоционального потенциала, ни морального права.

Обо всем этом думал я, глядя на резвящуюся красотку-иберийку во время празднеств, устроенных нами по поводу ее свадьбы. Признаюсь, что те дни были для меня подобны изнурительному переходу через пустыню, когда от жгучих песков жаром веет смерть, а в небесах сияет мираж оазиса. Однако я выдержал заданный маршрут, не поддавшись ни унынию перед удручающим бесплодием пустыни, ни сладостному обману видений, и в итоге с удивлением обнаружил, что, идя все время по равнине, я в конце концов поднялся на вершину. Вот каким образом совершаются восхождения. Да, Масинисса, так же, как мы укрепляем тело, не жалея пота, следует закалять и дух, не жалея слез. Слезы — это пот души.

Между прочим, судьба тоже оценила мою выдержку и вручила мне в качестве приза жену, равную мне по уму и достоинству, да еще и красавицу, в которой я обрел не только женщину, но и друга, тем самым удвоив собственные силы.

Вообще, этот эпизод в Испании поднял меня на новый уровень, я словно испил концентрата жизни и разом повзрослел на десять лет. С тех пор меня уже сложно заманить в сети кокетства и обманчивых женских прелестей. Потому-то и наша шустрая пунийка не смогла оказать на меня какого-либо влияния. Правда, этой коротконожке и прежде такое было б не под силу».

— Как, коротконожке! — горячо воскликнул нумидиец. И в следующий момент он зарычал зверем: — Так ты любовался ее прелестями! Ты… — через мгновение он уже сник и покорно опустил голову, лишь ноздри его рьяно раздувались, и казалось, будто шевелятся уши.

— Масинисса, — холодно сказал Сципион, — я как раз сейчас объяснял тебе, что пошлыми приманками меня не проймешь. А что касается качеств женской фигуры, то их легко оценить по характерным зонам. Достаточно мне было взглянуть на руки пленницы, чтобы узнать, каковы ее ноги, увидеть укороченные кисти и утолщенные запястья, чтобы представить куцые бедра-крепыши и неуклюже сбитые голени. При хороших руках еще могут быть плохие ноги, но наоборот — никогда.

— А я столько восторгался ею и ничего такого не замечал, — сокрушенно промолвил Масинисса, — и лишь теперь до меня дошло, что так и есть, как ты сказал.

— Ты был ослеплен страстью, Масинисса, — мягко пояснил Публий и, помолчав, добавил: — Она ведь еще и толстушка, если не сейчас, то будет таковой лет через пять. Так что ее тело столь же предательски лживо, как и душа… Видел бы ты, Масинисса, стройных гордых италиек, тогда бы у тебя раскрылись глаза на красоту. Впрочем, это я заметил мимоходом. Не о том сегодня речь. Пусть бы пунийка даже действительно была хороша, все равно не стоило из-за нее лишаться разума. Ты Масинисса, царь, точнее сказать, завтра станешь царем, если я объявлю об этом в лагере. Но лишь тогда ты сможешь царствовать над людьми, когда научишься властвовать над собою, когда все помыслы твои и силы души устремятся к единой цели и не будут походить на разноплеменный, разноязыкий сброд, бестолково шарахающийся из стороны в сторону. Недавно, Масинисса, ты лишился трона, но сохранил самого себя, и царство вернулось к тебе, еще и удвоившись при этом, но, если ты потеряешь себя, никакое царство уже не поможет… Пример тебе — несчастный Сифакс.

Сципион умолк, но Масинисса продолжал прислушиваться даже к тишине, словно ловил из воздуха флюиды растворившихся там мыслей проконсула. Между тем настало утро. В шатре по-прежнему было темно, как ночью, но невидимый глазу рассвет угадывался тайным чувством, и Масиниссе чудилось, будто солнце восходит в его груди, озаряя душу ярким сиянием, проникающим в самые укромные ее уголки, где прежде гнездилась тьма, ужасающая порою самого нумидийца.

Так они сидели довольно долго. Потом Сципион проводил Масиниссу до порога. Лишь только дневной свет пасмурного утра пал на лицо африканца, с него вдруг исчезло выражение тихого просветленного спокойствия, и оно омрачилось заботой. Публий заметил это, потому, едва нумидиец ушел в свою палатку, подозвал начальника караула, приставленного к Софонисбе, и велел ему удвоить бдительность, но, запрещая кого-либо допускать к пленнице, он позволил сделать исключение для Масиниссы, если тот уж очень будет настаивать на визите.

Через некоторое время Масинисса, сизый от переживаний, действительно подступил к деревянному домику, в последние дни переоборудованному в тюрьму, где с возможной для лагерных условий роскошью содержалась карфагенянка, и повел бурный диалог с центурионом. Африканец то просил, то требовал, то умолял. Он обещал стражнику полцарства, пост сатрапа или же кинжал в спину, бряцал перед ним золотом, либо показывал смертоносное лезвие, клялся возвеличить его и тут же грозился уничтожить. Выдержав достойную паузу, охранник, словно бы уступая порыву великодушия, открыл дверь, предварительно отобрав у нумидийца пресловутый кинжал. Но, послушно выполняя секретный приказ, он все же неодобрительно качал головою, дивясь упорству своего полководца, заботливо обхаживающего обладателя столь дикого нрава.

Масинисса, ворвавшись в помещение, освещенное через узкое окошко у потолка и двумя подвесными светильниками, замер, жадно всматриваясь в сидящую на пурпурных пунийских подушках Софонисбу. Карфагенянка, видя, что нумидиец явился к ней с позволения римлян, лишь слегка приподняла голову и встретила его надменным скептическим взглядом, не ожидая от такого посещения ничего хорошего. Масинисса полагал, что Софонисба бросится ему в ноги и будет умолять его о защите, этого он сильнее всего желал, но более чего-либо другого опасался. Но, натолкнувшись на независимость и спокойствие этой женщины, взирающей в преисполненное бедами будущее, как философ, готовый уверенно ступить из тлена Земли в вечность Космоса, он опешил, забыл свои намерения и, растеряв собственное, начал наполняться чужим, в который раз поддаваясь чарам карфагенянки, чья красота, облачившись в величавый наряд гордости, засверкала перед ним новыми гранями. В его груди мгновенно вспыхнула страсть, едва притушенная стараниями римлян, и сразу преобразила весь облик, придав ему зловещую устремленность. Две рабыни, прислуживающие здесь Софонисбе, испуганно забились в угол. Но Масинисса их не заметил, он видел лишь одну женщину и, все презрев, жаждал броситься на нее с яростью голодного зверя. Однако она упредила его, холодно сказав:

— Я вижу, раб Сципиона вымолил у хозяина позволение обесчестить беспомощную пленницу, прежде чем распять ее на кресте. И мудрый сладколикий повелитель великодушно позволил рабу, своей верной собаке, надругаться над беззащитной женщиной… Так?

Масинисса отчаянно вздрогнул, уязвленный сарказмом, словно пронзенный стрелой, и молчал от избытка страстей.

— Ну что же, — растягивая слова, будто поворачивая кинжал в ране, продолжала Софонисба, — я не буду препятствовать римлянам запятнать себя очередной гнусностью… Дерзай, если ты только на это и способен…

С уничтожающей презрительной улыбкой она небрежно подняла тунику и чуть напряглась, чтобы тело заиграло переливами мышц. Масинисса, борясь с вожделением, пытался удержать взор на уровне глаз красавицы, но тот все же сполз вниз: гордость проиграла похоти.

Софонисба ядовито усмехнулась.

— Ну что, раб, ты и предо мною склонился? — промолвила она густым чувственным голосом.

Последней фразы Масинисса не услышал. «А ведь ноги у нее действительно нехороши!» — сверкнула в нем мысль в тот момент, когда он уже готов был упасть, сраженный женщиной. Его замешательство длилось лишь мгновение, но этого хватило, чтобы он пришел в себя и твердо поднял голову. Масинисса окинул Софонисбу новым взглядом: она опять представлялась ему безукоризненно прекрасной, но уже была далека от него. Он смотрел на нее сквозь прозрачную, но прочную преграду, пропускающую свет, но не чувства.

Карфагенянка сразу уловила изменение в его настроении, хотя и не поняла причины этого, и кошачьим движеньем набросила на себя ткань, словно воин, перезаряжающий пращу, давшую осечку.

— Неужели ты могла бы отдаться мне теперь, когда уже для всех открылась ложь нашей свадьбы? — спросил он, переходя в контрнаступление, однако голос его еще дрожал от пережитого волнения.

— Тебе, верно, что-то померещилось, — насмешливо промолвила она. — Наоборот, я нашла единственный способ пробудить в дикаре остатки человеческого достоинства и тем самым отвратить опасность. В итоге, поранив свою стыдливость, я все же избегла позора.

— Гм, — неестественно хмыкнул Масинисса, стараясь подражать манере Софонисбы, — такое объяснение похоже на правду: ведь ты всегда говоришь противоположное тому, что замышляешь, и тебе можно верить лишь тогда, когда ты уличаешь себя во лжи.

— Что я слышу! — воскликнула Софонисба, красиво округляя глаза. — Уж не Сципион ли предо мною в маске незадачливого варвара? Или раб научился слишком ловко подражать господину? Впрочем, не стоит удивляться, ведь и собака перенимает нрав хозяина; чем же нумидиец хуже?

При этом карфагенянка села несколько повыше и распрямилась, словно спустила тетиву, выстрелив в противника. Ее будто воспрявшая с изменением позы красота явилась острой приправой к произнесенным словам. Однако Масинисса, увлеченный дуэлью характеров, уже меньше реагировал на третьего участника разговора — женское тело.

— Ты ошиблась. Кстати, поправь тунику на груди, — уверенно парировал он удар соперницы. — Так вот, ты ошиблась, пунийка. Ты видишь не римлянина, а нумидийца, снабженного римским оружием. Прежде я был лишь хитер, но мои друзья пробудили во мне разум. Хитрец может пострадать от другого хитреца, как я от тебя в Цирте, тогда как разум стоит над хитростью и смеется над ее ужимками!

— Браво, африканец, разукрашенный италийскими побрякушками! Когда враги потащат меня по камням римской мостовой за колесницей Сципиона, ты, видно, будешь произносить хвалебную речь их толпе по всем правилам риторики! Уж лучше бы ко мне теперь пришел настоящий римлянин, ведь оригинал всегда лучше подделки. Пусть бы лучше Сципион или этот их… Гай Лелий издевался бы над несчастной женщиной, смакуя предсмертные конвульсии жертвы, чем тот, кого я считала другом!

— Софонисба, ты сама своей ложью и женскими ужимками, неприятными для истинно влюбленного, увела меня на этот путь, — с трудно скрываемой нежностью в голосе заговорил Масинисса, — а я как раз и явился к тебе как друг.

Карфагенянка встрепенулась и подалась к нему навстречу, но в следующее мгновение снова недоверчиво отстранилась.

— Где же твои ярые всадники? Почему за дверью все еще стоит этот италийский сыч, а не валяется у порога с перерезанным горлом? — зло спросила она.

— Софонисба! — взмолился нумидиец. — Всему есть предел!

— Не зови меня на римский манер! У меня гордое имя Сафанбаал!

— Я не могу совершить невозможное, драгоценная моя жена!

— Ах, вот ты даже что вспомнил! Так разве невозможно с двумя тысячами всадников — а я подсчитала их на походе, пока мы шли из Цирты — выхватить меня из этого протухшего сарая, пробиться к лагерным воротам, разогнать стражу и бежать в Карт-Хадашт? Еще и Сципиона могли бы прихватить для солидности!

— Увы, ты не знаешь римлян, — понуро ответил он. — Мои всадники помещены в гуще их войск и находятся как бы в оцеплении. Но, даже если бы подобный план удался… этим я погубил бы Нумидию.

— Чушь! Ты губишь ее теперь своим предательством нашего всеафриканского дела! Скоро сюда вернется Ганнибаал и приведет с собою закаленное победоносное войско! Его головорезы — не ровня тому сброду, с которым был вынужден выступать против матерого врага мой отец. От твоего обожаемого Сципиона перья полетят! И не только из султана на шлеме! Их, этих поганых италиков, всех порубят в наших степях, как полчища Регула!

— Римляне победят, — задумчиво проговорил Масинисса. — Я не видел Ганнибала, но зато я знаю Сципиона, и этого достаточно. Я не могу обрекать на рабство Родину из-за своей прихоти… К тому же… ведь ты… не любишь меня…

— Ах, вот в чем дело! Они наклеветали на меня, обрядили мою репутацию в отвратительные лохмотья кляуз! — гневно закричала она. — Признайся, он, этот тиран, марал меня грязью, наплел тебе что-нибудь про своего легата или про самого себя?

В этот миг у нее мелькнула мысль использовать возникшую ситуацию и развить затронутую тему, дабы обвинить полководца римлян в якобы учиненном над нею насилии, но скорее чутьем, чем умом, она поняла, что с нынешним Масиниссой такой номер не пройдет: он ей не поверит. Потому, круто изменив тон, Софонисба трогательно воскликнула:

— И ты, Масинисса, мой друг, мой муж, мог поверить, будто я строила им глазки или чему-либо в таком роде!

— Прекрати, — сморщившись, сказал Масинисса, — ничего подобного не было. Сципион никогда не унизится до сплетен. А вот сама ты проболталась… Видно, ты и им предлагала свои сокровища, да только, ясное дело, безуспешно. Их так запросто не проведешь.

Тут Софонисба окончательно убедилась, что Масинисса действительно теперь уже не только нумидиец и потому ей с ним не совладать. Она сникла и затихла, мысленно проклиная судьбу и римлян, и особенно — римлян, отнявших у нее власть не только над союзной страной, но даже — над мужчинами.

Некоторое время Масинисса молчал, собираясь с духом, потом заговорил с угрюмой торжественностью:

— Я, в самом деле, пришел освободить тебя, Сафанбаал, моя несчастная жена…

Произнеся ее имя в такой, давно забытой транскрипции, ибо, как только она сделалась женою Сифакса, он стал именовать ее по-латински, Масинисса содрогнулся и долго пытался проглотить комок, вдруг возникший в горле. Наконец тяжело продолжил:

— Я пришел освободить всех нас: и меня, и римлян, и тебя саму от злосчастной жизни, наполненной предательством и ложью, замешанными на чудовищно обольстительных чарах… Это единственный род свободы, доступный для тебя. До сей поры твое существованье, являя грязь в своей основе, в глубине, в то же время ослепляло мир внешним блеском и славой, но теперь судьба-оборотень возжелала подвергнуть тебя публичному позору, пробудив при этом, может быть, глубинное величие твоей истерзанной превратностями души, и покарать тебя за преступную жизнь долгой мучительной смертью, каковая, начавшись как раз в день нашей свадьбы, должна закончиться в италийской тюрьме после триумфа римлян. Я намерен сократить твои страдания и указать тебе легкую удобную дорогу в подземное царство Баал-Хаммона…

Софонисба продолжала сидеть с опущенной головою, словно придавленная прозвучавшим приговором. Сейчас она впервые всерьез подумала о богах, так как Масинисса представлялся ей слишком ничтожным человеком, чтобы оказаться способным самостоятельно, без внушения свыше произнести такие грозные слова.

Сделав несколько глубоких вдохов, Масинисса возобновил суровую речь:

— Тот болван у входа отобрал у меня кинжал, думая, будто сумел обезоружить Масиниссу. Ничтожество! Он не знает, что значит быть царем. Ему и не вообразить столь чрезвычайной жизни, этого вулкана страстей, кипящих от жара бурлящей в недрах страны лавы целого народа. Ему неведомо, что царь повелевает тысячами людей и распоряжается тысячами сундуков с золотом и прочими драгоценностями, что он казнит и милует по своему произволу, любит и приказывает любить себя, по мановению его жезла хохочут или рыдают толпы людей, пред ним падают ниц, лобзают его следы, к нему взывают в молитвах… и что, при всем том, он постоянно в укромном месте носит с собою яд…

— Вот он, этот кусочек концентрированной смерти, — говорил он, извлекая из-под воинского плаща медальон и вскрывая его двойное дно нажатием скрытой пружины.

Увидев яд, Софонисба снова гордо выпрямилась и решительно посмотрела в глаза нумидийцу, в который раз повергнув его в трепет.

— Скажи, Масинисса, не из страха ли ты предлагаешь мне это угощенье? Не боишься ли ты, что я все-таки одолею тебя и уведу от римлян? — лукаво и почти весело спросила она.

Нумидиец резко дернулся, с трудом удержавшись на месте, и стал дико вращать глазами.

— Умолкни, не оскверняй мгновенья расставания жестоким подозреньем, — глухо выдавил он из себя несколько слов.

— Ну что же, достойный свадебный подарок, — уже серьезным тоном промолвила она, принимая медальон. — Ты, Масинисса, действительно оказываешь мне услугу, но не тем, что избавляешь от плена, а тем, как ты это делаешь. Я не страшусь пыток и казни, не боюсь и смерти, но предпочитаю достойную смерть, то есть такую смерть, которая служит живым, вдохновляет, воюет, одерживает победы и ликует. Ты жил в Карт-Хадаште и конечно же знаешь, что основательница нашего города наперекор всем убила себя, дабы не стать женою постылого дикаря. Да, мужчины у нас теперь трусливы и мелки, но женщины не таковы, и пусть смерть моя осветит согражданам вершины духа и научит их мужеству! Расскажи им, Масинисса, о том, как победила оковы, римлян и своих слабохарактерных мужей Сафанбаал, и, если оплошают Ганнибаал и Газдрубаал, пусть в решающую битву карфагенян ведут через смерть ставшие бессмертными Элисса и Сафанбаал! Позаботься также, чтобы мои рабыни оказались в Карт-Хадаште и поведали всем о том, что узрели сегодня их глаза.

Софонисба спокойно, плавным красивым движеньем передала яд служанке, и та, растворив камешек в чаше с лучшим греческим вином, поднесли янтарного цвета напиток царице.

Масинисса безотчетно рванулся к ней, но в этот момент центурион и два его солдата вбежали в помещение, намереваясь предотвратить самосуд. Они не понимали пунийского языка, на котором проходил диалог, но догадались о значении происходящего по голосам участников действа, исполненным особой экспрессии и торжественности. Их появление ускорило события. Софонисба быстро, одним глотком опустошила чашу и, бросив ее к ногам потрясенного Масиниссы, возлегла на ложе. Все присутствующие замерли в стремительных позах, в которых их застал поступок царицы, и неотрывно следили за умирающей.

Софонисба, не шелохнувшись, перенесла легкую тошноту и головокружение, но, когда почувствовала приближение смерти, аккуратно поправила локоны и, несколько поджав ноги, приняла, по возможности, более изящную позу, в тайне даже от самой себя надеясь, что позже сюда войдет красивый светлоглазый мужчина, дабы потешить любопытство созерцанием усопшей. Так, во второй и в последний раз в ней истинным образом проговорилась женщина.

Сципиону немедленно доложили о случившемся. Он первым делом спросил, где Масинисса. Узнав, что тот пассивно скорбит в своей палатке под надзором негласной стражи, Публий потер гудящую от бессонницы и перенапряжения голову и погрузился в раздумье.

«Скончался лучший воин Карфагена», — произнес он, спустя некоторое время, и, воздержавшись от дальнейших комментариев, отдал распоряжения относительно похорон карфагенянки. Вначале Сципион хотел передать тело патриотки ее согражданам, но потом, догадавшись, что в благодарность за добрый поступок пунийцы не упустят возможности превратить погребальный ритуал в пропагандистский акт, направленный против римлян, решил обойтись собственными силами. При совершении обряда, по его мнению, следовало главным образом соблюсти приличия и меру, не слишком акцентировать внимание на этом событии, но и не замалчивать его, воздать хвалу доблести необычной женщины, чтобы принизить в глазах своих солдат и союзников пунийских мужчин, но и не слишком превозносить ее, дабы не сотворить из нее героя на радость врагам. Свидетелям смерти Софонисбы он приказал не распространяться о роли Масиниссы в этом деле и на все вопросы отвечать уклончиво.

Дав необходимые указания по части похорон, Сципион уделил сколько-то времени текущей лагерной жизни, занимаясь лишь самыми неотложными задачами, после чего снова обратился помыслами к Масиниссе. Он переоделся в простую тунику, накинул сверху небольшой плащ и в одиночку, без ликторов и прислуги, отправился в палатку легата.

Масинисса не сразу оторвался от горестных раздумий, и Публий довольно долго стоял перед ним, прежде чем тот взглянул на полководца и поднялся ему навстречу для приветствия. Усадив нумидийца обратно, Сципион сел рядом с ним на ложе и по возможности мягко сказал, что не следовало исправлять один проступок другим, безумство — лечить безумством, давнюю скорбь — новой. Масинисса не ответил и лишь сильнее стиснул виски ладонями. Он смотрел в пол невидящими глазами и слегка покачивался в такт струящейся в нем мелодии печали.

Теперь Масинисса уже не вскакивал при первом замечании, не кричал, не размахивал руками, бравируя гневом. Потрясенный и изумленный всем, что ему довелось увидеть, услышать и узнать в последние дни, он приобщился к величию истинного страдания, каковое не изливается во внешних эмоциональных проявленьях, а, проникая в глубины внутреннего мира, вступает в единоборство непосредственно с душою и в этой борьбе воспитывает характер.

Сципион тоже умолк, но остался с товарищем. Так они и провели рядом в безмолвии несколько часов, ни разу не взглянув друг на друга. Только Масинисса сидел с поникшей головой, согбенный, а Сципион — распрямившись. Постепенно спина Масиниссы тоже разогнулась. Заметив это, Публий встал, внимательно посмотрел в глаза другу, обнял его и возвратился в свою ставку.

Вечером римляне произвели захоронение останков Софонисбы при стечении довольно большого количества народа из близлежащих поселений. Все было выдержано в торжественных тонах. Покойная удостоилась и похвальных речей, произнесенных как римлянами, так и пунийцами, и щедрого жертвоприношения. К ночи дело было кончено, и вечно спешащая, неугомонная действительность сдала все бурные страсти, клокотавшие несколько дней вокруг карфагенянки, в архив прошлого, а сама нетерпеливо устремила взор в будущее.

 

9

Утром, сразу после завтрака, в лагере заиграли рожки, призывая воинов на главную площадь. Вскоре вокруг трибунала зазвучал гомон тысяч голосов. Тогда на возвышение поднялся проконсул и сообщил, что нынешнее собрание будет посвящено подведению итогов военной кампании в Нумидии. Подождав, пока в толпе не улеглось возбуждение, Сципион начал речь. Он рассказал о боевых действиях под началом Гая Лелия и Масиниссы и, признав их вполне успешными, поблагодарил всех участников этого похода. Затем проконсул обрисовал новую политическую ситуацию в Африке, сложившуюся после покорения главного союзника карфагенян, и изложил свои взгляды на последующее устройство дел в Ливии. Тут он вывел перед войском Масиниссу, объявил его царем обеих Нумидий и другом римского народа. По знаку полководца, ликторы внесли на трибунал сундук и, извлекая из него одну за другой дорогие вещи, стали подавать их Сципиону, а тот торжественно вручал эти дары несчастному и счастливому одновременно нумидийцу: курульное кресло, жезл из слоновой кости, золотой венок и пурпурные тунику с тогой, расшитые узорами из пальмовых ветвей. Проконсул объяснил Масиниссе, что все эти предметы, кроме немалой материальной стоимости, имеют гораздо большую ценность как символы славы, ибо являются атрибутами триумфатора, и как знаки расположения и признания их обладателя Римской республикой. Показывая солдатам завернутого в роскошные ткани и разукрашенного золотом Масиниссу, Сципион облачил его еще и в узорчатую мантию риторических красот и похвал в посвященной ему речи. При этом он подчеркнул, что подобного внимания и доверия римского народа прежде не удостаивался никто из иноземцев. «Причем, это — завидная честь не только для иностранцев, — с улыбкой, негромко, обращаясь непосредственно к Масиниссе, сказал Публий, — я и сам еще ничего такого не имею». Закончив фейерверк комплиментов, Сципион отошел несколько назад и демонстративно воззрился на только что возведенного в высокий сан царя, выразительно указуя на него толпе. По людскому морю пошли шумные волны восторга, разбиваясь бисером у ног героя дня. Этот громогласный оглушающий крик ласкал уши воина нежнее чувственного шепота красавицы, и Масинисса, вначале лишь волевым усилием, стыдясь своей тоски пред тысячами глаз, сохранявший солидность, теперь, вобрав в себя ликованье этих самых глаз, напитал им иссушенную душу и в самом деле воспрял духом. Эмоциональное единенье с искрящимися жизненной силой людьми вдохнуло жизнь и в его изможденную оболочку, бушующая энергия масс и его зарядила жаждой деятельности.

Когда войско устало радоваться и начало стихать, Сципион снова выступил на передний план и преподнес Масиниссе золотую чашу, пояснив, что этот дар должен иногда отвлекать царя от важных дел, дабы он уделял внимание веселому застолью в кругу друзей. «Помни, золотой блеск пуст, если в отполированной поверхности не отражаются улыбающиеся дружеские лица. Не черствей в пресыщенности собственным величием и изредка, глядя на эту чашу, вспоминай о нас!» — напутствовал его Публий под одобрительный хохот солдат. Масинисса поднял чашу так, чтобы на ее гладких боках замельтешили образы окружающих, перемигивающиеся с солнечными бликами, и заявил, что он всегда будет видеть в этом волшебном зеркале ту же картину, которую оно являет взору сейчас.

Затем Сципион вручил золотой венок Гаю Лелию, раздал награды военным трибунам, центурионам и наконец простым легионерам согласно списку, загодя составленному Лелием. Чествование героев нумидийской кампании длилось почти до самого вечера. И еще долго после этого солдаты бряцали браслетами, фалерами, разглядывали наградные ожерелья, спорили и похвалялись друг перед другом полученными знаками отличия.

За всей этой суетой Публий не забывал смотреть за Масиниссой. Как и следовало ожидать, приступы скороспелого вдохновения у нумидийца еще не раз в течение дня сменялись упадком настроения и пессимизмом. В такие периоды Сципион спешил к нему на выручку и всячески стремился развеять его уныние.

 

10

В последующие дни главным событием стала подготовка экспедиции в Италию. Надлежало отправить в Рим пленных, нумидийскую добычу и представить сенату послов Масиниссы, лишь теперь начинающего карьеру в качестве полномочного царя и союзника римского народа. Поскольку в боевых действиях наступил спад, Сципион рискнул расстаться на некоторое время со своим лучшим легатом и первым помощником во всех делах Гаем Лелием, которому он и поручил возглавить это предприятие. Конечно, официальную часть италийского визита мог выполнить любой офицер из свиты Сципиона, но, посылая в столицу выдающегося человека, проконсул преследовал более важные цели, чем объявленные прилюдно. Тут он действовал в полном соответствии с законами политики, каковая с виду похожа на аккуратное деревце с остриженной кроной и набеленным стволом, корни которого, однако, будучи скрытыми от глаз, пронизывают и опутывают землю на огромном пространстве, проникая дальше, чем падает тень от вершины ствола.

Сципион получал многообразную информацию из Италии по различным каналам, но увидеть Рим глазами Лелия было для него почти равносильно тому, как если бы он побывал в нем сам. За два с половиной года его отсутствия в столице там, естественно, произошли немалые перемены. Многие политические противники за такой, весьма ощутимый срок прозрели и стали союзниками, другие лишь притворно приняли сторону господствующей партии, некоторые его прежние друзья породнились с недругами и отдалились от него, а иные охладели к нему по каким-либо иным причинам. На словах же, в письмах, все изъявляли Сципиону добрые чувства, преклоняясь перед его успехами, и тем самым вводили его в заблуждение, искажали картину расстановки политических сил. А сейчас, накануне последнего этапа войны, Публий должен был досконально знать положение в Риме, чтобы безошибочно предсказывать реакцию столицы на те или иные перипетии боевых действий. Лелию как раз и вменялось в обязанность на месте разобраться, кто есть кто в данный момент. Однако и разведывательная часть миссии легата не являлась основной в его программе. Сципион всегда на любом фронте стремился занимать активную позицию. Вот и в этом случае Гай Лелий вез с собою секретные циркуляры проконсула, с помощью которых он мог влиять на настроения в столице и привести в действие, так сказать, интеллектуальные легионы Сципиона, ибо тем в ближайшее время предстояло сразиться с фабианцами на избирательных комициях. Ну и, конечно, Лелий был обязан поддержать в сенате посланцев Масиниссы, чтобы добиться от отцов Города утверждения всех распоряжений Сципиона относительно Нумидии. Формальным же поводом для поездки Лелия служила необходимость узаконить за ним звание квестора, которое проконсул присвоил ему без согласования с властями. Так что назначение Гая Лелия главою италийской экспедиции вполне оправдывалось обилием, разнообразием и особой значимостью поставленных перед ним задач. Кроме того, у Лелия были еще и частные поручения от многих офицеров.

Среди пленных, отсылаемых в Италию, находился и Сифакс. С ним Публий попрощался персонально. Он просил его не склоняться перед неудачами, мужественно смотреть в будущее и надеяться на лучшую участь, уповая хотя бы на чудо.

Отправив экспедицию, Сципион поторопился в Тунет, желая ускорить развернутые там фортификационные работы. Благодаря своему местоположению этот город мог стать отличным плацдармом для ведения враждебных действий против Карфагена. Не случайно во все времена его охотно использовали противники пунийцев. В Тунете некогда обосновался сиракузский тиран Агафокл, здесь же устроили резиденцию ливийские вожди освободительного движения в недавней Африканской войне. А теперь и Сципион избрал его главным опорным пунктом, намереваясь запереть карфагенян в небольшой области, непосредственно прилегающей к их столице, отделив ее от остальной части страны цепью укрепленных пунктов, группирующихся вокруг Тунета. В замыслы Сципиона не входила правильная осада могучего Карфагена с семисоттысячным населением. Для такого дела у него недоставало ни времени, ни сухопутных, ни, тем более, морских сил. Он намеревался лишь частично блокировать город, нарушить его экономическое функционирование, создать социальную напряженность и тем самым вынудить врага предпринимать решительные шаги. А выбор образа действий у карфагенян, по мнению Сципиона, был невелик. Они могли либо признать поражение и пойти на тяжелый мир, либо срочно вызвать на помощь свои последние войска, находящиеся в Италии, ибо их собственная страна им уже не принадлежала, и новую армию собрать было негде. И то, и другое приближало развязку, а значит, играло на руку Сципиону.

В скором времени расчеты проконсула оправдались. Едва римляне закончили строительные работы, как в Тунет явились карфагеняне, причем в качестве послов прибыли члены высшего совета в количестве тридцати человек, то есть в полном составе.

«Вот они, пунийцы, во всей красе! — злорадно восклицали легионеры, указывая друг другу на неуклюже семенящих, подметающих уличную пыль длинными полами невообразимо пестрых, расшитых разноцветными узорами одеяний карфагенских патриархов, потеющих от усилий малознакомого им, ввиду привычки к носилкам, труда пешего перемещения. — Когда их войска стояли у стен Рима, сенаторы даже не впустили Ганнибаловых послов в город, а стоило нашему императору занести меч над их пиратским притоном, и они уже бегут, отдуваясь и пыхтя, к нам на поклон!»

Сципион велел задержать делегацию в приемном покое своего дворца и разослал гонцов к легатам, союзникам и к старейшинам местных пунийцев, приглашая их к себе. Он желал придать предстоящему событию максимальную огласку как, для того чтобы всем миром уличить карфагенян в бесчестии, если они попытаются хитрить, так и просто в агитационных целях, дабы окрестные жители лучше усвоили, кто сегодня хозяин в Африке.

Когда необходимая аудитория оказалась в сборе, первые богачи Карфагена, а значит, и всей ойкумены, за исключением разве что царей Египта и Азии, измученные пешим путешествием на жарком солнце, явили окружению Сципиона лоснящиеся жирным потом лица. Привыкшие по своей купеческой натуре пускаться на любые уловки и унижения ради достижения цели, они, желая как можно больше угодить проконсулу, покорно согнулись, вопреки грузным комплекциям вообще и необъятным животам в частности, и простерлись пред ним ниц.

Сципион дал возможность друзьям и гостям несколько мгновений полюбоваться на опущенные головы и вздыбленные зады пришельцев, а затем холодно и с умыслом по-латински, хотя мог бы объясняться с карфагенянами и без переводчика по-гречески, осведомился о причинах, повергших послов в позы, более приличествующие бессловесным обитателям дремучих лесов, чем разумным существам. Сделав паузу, он разъяснил свой вопрос, сказав:

— Если вы — рабы, то я отведу вас к своим слугам. Столковывайтесь с ними. А если вы пришли к гражданам Рима, то встаньте и ведите себя как подобает людям.

Карфагеняне поднялись и, натянув на раскрасневшиеся лица сладенькие улыбки, соврали, будто приветствовали проконсула по давнему финикийскому обычаю.

Сципион едко заметил для своих, что в республике не может быть подобных обычаев. Сильван, верно оценив ситуацию, оставил это высказывание без перевода.

Далее послы, позаимствовав у жен и детей их жалобный плач, принялись стенать и горько сетовать на свою участь. Они кляли злой рок, ниспосланный им судьбою в образе Ганнибала, который вверг их в проклятье неправедной войны, и столь долго поносили своего полководца, что Сильван даже растерялся, так как в латинском языке не нашлось достаточных эквивалентов пунийским ругательствам, и в конце концов он привлек к переводу греческий, персидский и египетский арсеналы соответствующих выражений. Затем играющие в детскую наивность старики принялись уверять всех вокруг в собственном благодушии и миролюбии. С их слов складывалось впечатление, будто бы даже не они развязали мешки с серебром и золотом для финансирования войны, а эти пресловутые мешки, садясь верхом на сундуки, сами скакали через моря и горы в Испанию, Сицилию, Сардинию, Балеары, Нумидию, Мавританию, Галлию и Италию покупать наемников. А в последней части речи, представленной зрителям не хуже греческой трагедии, карфагеняне воздали хвалу Сципиону и превозносили его так же напыщенно и многословно, как недавно хаяли Ганнибала. Правда, тут уж Сильван чувствовал себя уверенно, поскольку в описании доблестей латинский язык не уступал пунийскому. И заключили они эмоциональное выступление выражением надежды на милость Сципиона к побежденному сопернику, на его благородство и великодушие, ибо не зря же они столь обильно услащали его дифирамбами.

В ответ Сципион сказал, что в других случаях лесть уличает говорящего во лжи и представляет разновидность коварства, однако в данном случае он, полагая, что лицемерие тоже является одним из финикийских обычаев, доверяется смыслу речи, а не ее тону, и принимает предложение мира всерьез.

— И по этому поводу я заявляю, — говорил он дальше, — что мы пришли в Африку не договариваться, а побеждать, и ваше поведение свидетельствует о близости нашей цели, однако, да будет известно всем народам, что римляне начинают, ведут и оканчивают войны, руководствуясь правом. А потому, если вы, честно признав поражение, придете к нам с миром, мы, как тот перс у Ксенофонта, который при сигнале, трубящем отбой битве, убрал в ножны уже занесенный над поверженным противником меч, прекратим кровопролитие и, приняв мир, предложим от себя еще и дружбу.

Карфагеняне пропустили мимо ушей насмешки Сципиона и вняли лишь факту его согласия вступить в переговоры. Они стали бурно прославлять мудрость проконсула, а заодно — и его умеренность, забегая тем самым вперед и исподволь подбивая римлянина на снисходительные условия договора.

— Требования наши будут самыми естественными, вытекающими из хода событий, — прервал Сципион словоблудие послов, — я ничего не стану выдумывать и повторю лишь то, что мне продиктовала справедливость.

Карфагеняне подобострастно смолкли и, изобразив угнетенное смирение, изготовились слушать.

— А именно, — стараясь не обращать внимания на их жеманство, ровным голосом продолжал Сципион, — вам надлежит вернуть пленных, перебежчиков и беглых рабов; вывести войска из Италии и Лигурии; впредь отказаться от любых территорий вне Африки; сдать военный флот, за исключением двадцати кораблей, дабы избавить самих себя от соблазна излишних притязаний, поставить продовольствие нашим войскам и выплатить в возмещение ущерба, нанесенного вами Италии, пять тысяч талантов серебра.

Карфагеняне принялись сокрушенно охать и экспрессивно поминать Ганнибала, хотя в помыслах страшились худшего, то есть — большего размера контрибуции.

— Даем вам три дня для обсуждения этих условий со своим народом. Если согласны, оповестите меня и отправляйте делегацию в Рим для окончательного заключения договора.

На этом переговоры завершились.

 

11

Через три дня час в час, аккуратно соблюдая установленный римлянами порядок действий, карфагеняне возвратились в Тунет, сообщили о согласии своего государства с требованиями соперника и в подтверждение сказанного привели с собою некоторое количество пленных, перебежчиков и рабов, показывая, будто они уже начали исполнять принятые, по достигнутому соглашению, обязательства. В тот же день другая делегация отбыла в Рим для официального утверждения мирного договора. С этого момента вступало в силу перемирие. Однако, несмотря на эффектную дипломатическую удачу, предвещающую, казалось бы, скорое завершение тягостной для обеих сторон войны, ни в Карфагене, ни в римском лагере не наблюдалось особого воодушевления. В пунийской столице старейшины стращали народ мифами о надменности и воинственности римского сената, а в стане Сципиона сама легкость переговоров внушала подозрения, усугубляемые еще и ярмарочным поведением послов. Правда, кое-кто из легатов усматривал сговорчивость пунийцев в излишней мягкости проконсула. Такие офицеры укоряли полководца за поспешность и недостаточную строгость при выработке пунктов проекта соглашения. Но все же большинство друзей Сципиона полагало разгадку неожиданной покладистости карфагенян, неестественной даже и для более прямодушных народов, в том, что те желали не мира, а лишь перемирия, стремясь выиграть время. А так как избранным способом они могли выгадать не более двадцати-тридцати дней — срок слишком малый для обучения военному делу ремесленников и купцов, населяющих Карфаген — то легко было догадаться об их намерении дождаться возвращения в Африку армий Ганнибала и Магона для возобновления войны. В этой ситуации представлялось логичным не идти на перемирие, чтобы воспрепятствовать переправе к месту действий всех вражеских сил. Но Сципион считал целесообразным дать возможность врагам беспрепятственно уйти из Италии, поскольку попытки помешать им таили бы в себе угрозу возникновения большой сухопутной или, что еще опаснее, морской битвы, он же не мог доверить судьбу генерального сражения какому-либо другому полководцу и иному войску, кроме себя и своих проверенных закаленных легионов. Причем факт ухода противника из Италии и сам по себе был значительным стратегическим, а при новом витке дипломатии, и политическим успехом. Поэтому Сципион скоро убедил весь штаб в правильности собственных действий, тем более, что, отклонив мирные предложения карфагенян, лживость которых не поддавалась доказательству, римляне потеряли бы авторитет блюстителей справедливости, что отвратило бы от них уже покоренное пунийское население и вообще уменьшило бы моральную силу войска и государства в целом. Еще о некоторых, более частных причинах, побудивших его согласиться на переговоры, Публий умолчал. Так, например, он желал стимулировать борьбу между партиями войны и мира в Карфагене, а также проверить действием настроение своего сената.

 

12

Итак, центр событий, спустя несколько лет, вновь переместился в Италию. И на севере, и на юге страны произошли сражения. Ганнибал вступил в бой с консулом Гнеем Сервилием. Здесь все проходило по ставшему давно привычным сценарию. Консул проявил довольно высокую квалификацию, позволившую ему не проиграть Пунийцу, но недостаточную — для победы над ним. Поняв, что соперник не бросается сломя голову в его, набившие оскомину западни, Ганнибал организованно отвел войско в лагерь. На основании этого Сервилий возомнил себя победителем и послал в Рим донесение о якобы грандиозном успехе, в меру своей фантазии завысив урон противника. На севере, в землях предальпийских галлов, армия Магона, наконец-то осмелившегося покинуть лигурийское убежище и предпринять попытку прорваться в Бруттий для соединения с силами брата, встретилась с войсками проконсула Корнелия Цетега и претора Квинтилия Вара. Исход этого, действительно значительного и ожесточенного сражения долго оставался неясен. Вначале римляне достигли перевеса за счет обходного маневра конницы, но карфагеняне быстро перехватили инициативу атакой слонов. Потом римляне ударили на уставшего врага резервным легионом, но и тут пунийцы устояли. Правда, при отражении этого натиска Магон был вынужден лично придти на передовую, чтобы мобилизовать своих воинов и воодушевить их собственной отвагой. Однако риск полководца не оправдался: он получил ранение и с помощью приближенных покинул поле боя, после чего отступили и его войска. Потери пунийцев приближались к пяти тысячам, а урон римлян составил две с половиной тысячи воинов. Но главным итогом сражения был не тактический, а стратегический результат битвы. Попытка Магона сыграть активную роль в войне не удалась, он снова возвратился в Лигурию и занял выжидательную позицию.

Римляне уже привыкли к подобным успехам. Потому в столице сообщения об этих столкновениях с пунийцами не вызвали особого энтузиазма. Зато прибытие Гая Лелия, сумевшего с организаторским талантом, равным Сципионову, преподнести народу достижения африканской кампании, было встречено всеобщим ликованием. Удачи в Италии лишь отодвигали опасность, тогда как победы в Ливии реально приближали окончание войны; это было понятно и сенаторам, и простым людям. Городской претор — один из новых лидеров партии Сципиона — Публий Элий Пет добился в сенате принятия решения о четырехдневном молебствии во славу подвигов на подступах к Карфагену, и по всему городу были открыты храмы, принимающие толпы счастливых граждан. В такой обстановке праздника Гай Лелий представил сенату послов Масиниссы, и, конечно же, отцы города не могли поступить иначе, как воздать похвалу союзнику и утвердить все распоряжения Сципиона, относящиеся на счет нумидийца. Делегацию осыпали благодеяниями и щедро одарили. Удовлетворяя просьбу Масиниссы, римляне отпустили на свободу пленных нумидийцев и вдобавок снабдили их всем необходимым для дальней дороги на родину.

Выполнив задание Сципиона, Гай Лелий намеревался отправиться в обратный путь, но тут пришло сообщение о прибытии в Италию посольства карфагенян. Сенат велел легату задержаться, чтобы разговаривать с пунийцами в присутствии представителя Сципиона.

В это же время стало известно об уходе из Италии Ганнибала и Магона, которых карфагеняне, пользуясь перемирием, тайно отозвали в Африку для защиты своей столицы от Сципиона. В благодарность за избавление Отечества от вражеских войск богам были принесены в жертву сто двадцать быков и объявлено еще одно, на этот раз пятидневное молебствие.

Так сбывались предвидения Сципиона, обещавшего, при подготовке похода в Ливию, увести за собою противника. Ликовали Рим, Лаций и вся Италия, за исключением предателей, интересы которых всегда противоположны человеческим, но один человек, будучи настоящим римлянином, все же не захотел стать свидетелем столь великого и радостного события. Квинт Фабий Максим Веррукоз Кунктатор умер накануне получения доброй вести, умер с проклятьями Сципиону на старческих устах и с убежденностью в верности проповедываемой им самим стратегии — в сердце, умер, чтобы не видеть торжества соперника, умер непобежденным.

Карфагенских послов долго ждать не пришлось; они явились тут же следом за вестью о себе. Правда, сами пунийцы не особенно спешили, но их торопил данный им в сопровождающие Сципионом легат Квинт Фульвий Гиллон. Карфагенянам запретили входить в город и поселили их на государственной вилле в окрестностях столицы, а для встречи с ними сенат собрался в храме Беллоны.

Вначале перед сенаторами выступил Фульвий Гиллон, который рассказал о визите высшего пунийского совета к проконсулу и прочел донесение Сципиона о переговорах. Комментируя достигнутое соглашение, Сципион писал, что, при всех сомнениях в искренности карфагенян, им, римлянам, по его мнению, следует добросовестно, без предвзятости внимать любому голосу, взывающему к миру, поскольку теперь, когда римская политика вышла на широкую арену Средиземноморья и вся ойкумена напряженно следит за их поступками, необходимо заявить о себе как о непреклонном, но справедливом арбитре, с равной объективностью выслушивающем и обвинителей, и обвиняемых, хотя бы даже пришлось поступиться при этом частичными стратегическими выгодами. Ознакомив Курию с мнением проконсула о шансах на заключение договора и о его условиях, Квинт Фульвий ввел в храмовый зал, ныне служащий местом собрания, делегацию вражеского города и представил ее сенату.

Пунийцы выступили с длинной слезоточивой речью. Они, как и их соотечественники перед Сципионом, плакались о постигшей их участи жертв Ганнибала, будто бы в одиночку развязавшего войну, клялись, что все остальные их сограждане не принимали никакого участия в боевых действиях, откуда с наивной непосредственностью делали вывод о необходимости восстановить мир на довоенных условиях, выработанных сорок лет назад Гаем Лутацием и Гамилькаром. О требованиях Сципиона не было сказано ни слова. Окончание речи увязло в рокоте возмущенья, нараставшем в зале с каждой новой фразой пунийцев.

«Как! Они хотят вот так, запросто, ликвидировать итоги самой жестокой и кровопролитной войны за всю историю человечества! — раздавались гневные возгласы. — Проиграв борьбу у себя в Африке, они смеют вновь претендовать на Испанию и Сардинию! Чудовищная наглость!».

Вдруг среди откровенных выкриков негодования послышался спокойный, желчный и слащавый одновременно голос Публия Валерия Флакка: «Отцы-сенаторы, вот мы и воочию убедились, что цинизм пунийцев не знает границ: под видом послов они засылают к нам лазутчиков и, играя судьбами войны и мира у самого порога царства Орка, промышляют ложью, тогда как им следовало бы, раскаявшись, просить пощады».

Это замечание задало определенное направление для прежде разобщенного недовольства. Сенаторов с самого начала смущала относительная молодость послов, а теперь они уже ясно осознали, что перед ними второстепенные в своем государстве лица, и усмотрели в этом свидетельство недобросовестности Карфагена. Претор Публий Элий утихомирил собрание и предложил задавать вопросы послам упорядоченно.

Пунийцев спросили: «На чем основано их утверждение о непричастности столицы к действиям Ганнибала, если уже более двадцати лет политикой Карфагена руководит партия Баркидов?» При этом было названо десятка два наиболее громких имен карфагенских лидеров. Пунийцы, ничуть не краснея, заявили, что никого из перечисленных людей не знают. Тогда их стали расспрашивать о пунктах договора с Гаем Лутацием, на который они ссылались в речи. Послы пожали плечами и объявили, будто в неуемной жажде мира они столь спешили предстать перед римлянами, что не успели прочесть памятные таблицы.

Такими вопросами сенаторы словно вывернули послов наизнанку и, увидев грубые швы, скрепляющие их помыслы, окончательно вскрыли обман. Карфагенян выдворили из курии и приступили к обсуждению сложившегося положения.

Первое слово после смерти принцепса Фабия Максима по старшинству принадлежало Марку Ливию. Он вначале, как водится у патриархов, поговорил о добрых нравах предков, а затем, обращаясь к повестке дня, сказал, что рассмотрение договора о мире — слишком серьезное дело и требует присутствия консулов, предложив, таким образом, отсрочить заседание на неопределенное время.

Высказанное Ливием мнение выражало позицию партии фабианцев накануне прибытия послов. Группировка Фабиев, Фульвиев, Валериев в последние годы чувствовала себя недостаточно сильной, чтобы открыто противостоять начинаниям Сципиона. Потому она, не отвергая мирной инициативы, исходящей из Африки, пыталась затянуть переговоры в надежде за выигранное таким способом время оттеснить Сципиона от командования ливийской кампанией, дабы отнять у него честь завершения войны. Марк Ливий не принадлежал по сути к какой-либо партии, но, будучи по характеру вечным оппозиционером, готовым оспаривать даже собственное мнение, если с ним согласится большинство, уступил заигрываниям противников Сципиона и принял их сторону только потому, что те противостояли господствующим в настоящее время силам.

После Ливия говорил Квинт Цецилий Метелл. Ему, как главному выразителю своих интересов в сенате, Сципион прислал письмо с просьбой поддержать идею мира, чтобы на Рим не пало обвинение в срыве соглашения, каковое могло бы испортить его отношения с африканскими народами. Имея в виду это пожелание, а также, учитывая раскрывшуюся некомпетентность послов, Цецилий предложил перенести переговоры на место событий, то есть в Африку, где будто бы только и можно по-настоящему разобраться в ситуации, для чего он рекомендовал направить к Сципиону полномочную сенатскую делегацию и жрецов фециалов, осушествляющих религиозное освящение заключаемых договоров.

Нейтральному большинству слова Цецилия показались вполне убедительными, и его вариант действий был бы принят, если бы на поле скрытого боя не вышел Марк Валерий Левин. Переориентировавшись по ходу собрания с концепции пассивного противостояния соперникам, прозвучавшей в речи Марка Ливия, на активную, наступательную тактику, Валерий Левин предпринял попытку использовать допущенную Карфагеном небрежность в подборе делегации, чтобы окончательно затоптать Сципионову затею с переговорами. Он в смачных выражениях напомнил поведение послов и, воскресив в душах сенаторов негодование по отношению к пунийцам, настоял на том, чтобы проучить Карфаген, выпроводив его посланцев без всякого ответа.

Напоследок спросили мнение легатов Сципиона. Гай Лелий и Фульвий Гиллон, верно оценивая настроение Курии, не стали вступать в открытое сражение с политическими противниками и уклонились от схватки, сказав, что вопрос о мире имел смысл несколько дней назад, пока Ганнибал и Магон были заперты в Италии, а теперь, когда вражеские войска ушли в Африку, необходимо не договариваться, а воевать. При этом заявлении, они имели в виду также и то, что пунийские армии появятся в Карфагене раньше, чем туда вернется делегация, а значит, ответственность за разрыв соглашения ляжет на неприятеля.

На этом заседание закончилось, и карфагенские послы по настоянию римлян в тот же день покинули Лаций. Их сопровождали отбывшие обратно к своему войску Лелий и Фульвий.

 

13

Пока в Риме мучительно решали: принимать ли всерьез мирные заверения карфагенян или нет, события в Африке разом упразднили этот вопрос.

Воспользовавшись перемирием, друзья Сципиона в ближайших провинциях снарядили караваны для снабжения африканской экспедиции. Претор Сардинии Публий Корнелий Лентул доставил в лагерь Сципиона сто транспортных судов с продовольствием, а Гней Октавий отплыл из Сицилии с вдвое большим количеством грузов. Однако судьбе было угодно сгустить тучи на небесах, дабы прояснить положение дел на земле. При подходе Октавия к Африке внезапно налетел ураган и разбросал его суда по островкам и побережью вблизи Карфагена. Сам Октавий и военные корабли сопровождения сумели избежать опасности, но весь грузовой флот оказался во власти пунийцев. Из Карфагена можно было наблюдать, как римляне терпят кораблекрушение на противоположном от города берегу залива. И толпа не упустила шанс насладиться зрелищем. Местный плебс, презрев повседневную суету, захватил возвышенности и ревел от восхищения, упиваясь остросюжетной катастрофой. Тут же в народ затесались представители совета старейшин из баркидской партии. В страстях толпы политик всегда улавливает запах крови, который разжигает его волчий аппетит и порождает жажду деятельности. Они сновали туда-сюда и выкрикивали названия товаров, отобранных бурей у римлян и брошенных им под ноги. Давно зараженный алчностью карфагенский народ испытывал при этом чесоточный зуд корысти и, все больше распаляясь лихорадкой наживы, требовал от властей решительных мер по захвату добычи. Сторонники Ганнона, всегда ратовавшие за мир с римлянами, так как их собственное богатство заключалось в земельных владениях в Африке, оказавшись в данном случае союзниками справедливости, воззвали к голосу чести и, напоминая о перемирии, пытались остановить людей, жадно тянущих руки к берегу, где отчаянно боролись с волнами и разбивались о камни моряки с затонувших кораблей. Увы, они хотели докричаться до оглохших, вразумить обезумевших, убедить одержимых. Неблагодарная и опасная затея! Даже доводы о том, что соблюдение договоренности с римлянами в конечном итоге окажется более выгодным предприятием, чем разграбление потерпевших бедствие, не возымело должного действия. Едва затих шторм, карфагеняне на многих судах вышли в море, собрали остатки римского флота и отбуксировали в свою гавань. Часть экипажа спаслась вплавь и позднее достигла лагеря Сципиона, а тех, кого удалось захватить, пунийцы без колебаний заковали в кандалы.

Сципион, конечно же, ожидал какого-нибудь подвоха от карфагенян, но не столь скорого и подлого. Казалось бы, до возвращения послов из Италии пунийцы, дорожа жизнью соотечественников, не предпримут враждебных ходов. Но, увы, он не мог вообразить, насколько сильное искушение, затмевающее все человеческие чувства, ввело в соблазн пунийцев. Узнав о безобразном поступке карфагенян, Публий уединился в своем шатре. Стремясь обуздать гнев, он стал вспоминать родной дом, мать, жену, пытался представить себе маленького сына, потом мысленно обратился к годам собственного детства, в памяти возник образ отца и сразу же увиделась Испания и «Долина Костей», при этом в нем вновь вспыхнула ярость. Тогда он стряхнул с себя наваждение прошлого и принялся мечтать о будущем, но мысль, делая круг, опять возвращалась к исходному пункту, которым была ненависть к врагу.

Наконец Сципион, так и не выйдя из духовного кризиса, позвал ликтора и велел ему объявить сходку легатов. Внутренняя борьба — его личное дело, а сам он в любом случае должен служить государству. Необходимо было подумать о спасении жертв бури и пунийской жадности.

На офицерском совете рассматривалось два варианта возможных действий: немедленное проведение какой-либо боевой операции, которая вынудила бы карфагенян вернуть захваченное, и попытка восстановить справедливость дипломатическим путем. Прибегать к первому способу представлялось нежелательным, пока не было известно отношение Рима к мирной инициативе Карфагена, да и, вообще, казалось весьма проблематичным предпринять краткосрочную, но эффективную атаку на сверхукрепленный город, где укрылись враждебные римлянам силы, а мстить остальным пунийцам за преступления столицы не следовало. Второй путь не обещал особого успеха, но все же был признан единственно приемлемым в данной обстановке. Поэтому решили отправить в Карфаген посольство, чтобы на основании законов международного права призвать пунийцев к порядку.

Однако теперь идти в Карфаген было так же опасно, как и забраться в логово зверя, разъяренного вкусом крови. Чтобы никого не принуждать к риску, Сципион бросил клич добровольцам. Вызвались принять на себя обязанности парламентера все легаты без исключения. Тогда проконсул отобрал из них трех Луциев: Бебия, Сергия и Фабия. Выбор осуществлялся по двум критериям: соответствие характеров кандидатов стоящей перед ними задаче и их относительная, по пунийским понятиям, незнатность, в силу которой им не грозила бы участь оказаться в заложниках. Так, например, Публий не мог поручить эту миссию своему брату Луцию, хотя тот и очень желал возглавить делегацию, чтобы не искушать карфагенян шансом заполучить родственника римского полководца. В составе посольства громкую фамилию носил только Луций Фабий, но он был слишком молод и далек от Фабиев, стоящих у власти, чтобы пробудить коварство врага, тогда как фактический лидер делегации Луций Бебий вовсе не был знаком противнику.

Напутствуя своих посланцев, Сципион советовал им завязать отношения с сенаторами из партии Ганнона и вести борьбу с воинственной группировкой, опираясь на их поддержку. При этом он указал, какие привилегии и уступки по окончании войны можно пообещать карфагенским сторонникам мира, дабы вернее склонить их к сотрудничеству.

Послы взошли на квинкверему, которая благополучно доставила их в карфагенскую гавань. На пути к зданию местного совета римлян сопровождала пунийская стража. Прохожие во все глаза смотрели на эту процессию. На лицах некоторых из них отражалась злоба, на других — страх, на третьих — проступала озабоченность. Римляне шли, как принято у персов, не поворачивая головы, твердо глядя прямо перед собою, словно вокруг них была пустыня. Суровый облик Сципионовых посланцев многих пунийцев навел на мысль о грядущем возмездии за разграбление каравана и заставил их раскаиваться в содеянном.

Пока члены совета, следуя в повозках или в роскошных носилках из аристократического района Мегары, собирались в здешнюю курию, послов окружили заботой люди Ганнона. Три Луция быстро столковались с лидерами партии землевладельцев. Конечно, не возникало речи о том, чтобы кто-либо открыл городские ворота легионам: здесь не было предателей — но в предварительных переговорах обозначились пути взаимодействия двух сторон как равных партнеров в противостоянии общему врагу. Планы Сципиона — ликвидировать заморские владения Карфагена, но оставить за ним Африку — почти не затрагивали интересов земельных магнатов, что и послужило основой общности интересов между ними и римлянами.

Однако другую, наиболее влиятельную силу — партию купцов и работорговцев, намерение Сципиона ограничить сферу влияния Карфагена Африкой, в случае реализации, низводило с позиций торговых владык мира до уровня купцов в самом пошлом смысле слова. Тех же, кто однажды вкусил дурмана власти, не образумит даже угроза смерти. Сторонники Баркидов, недавно спровоцировав толпу на грубый разрыв перемирия, теперь с удвоенным пылом продолжили войну с миром, жаждая уничтожить последние шансы на достижение межгосударственного соглашения. Достав из сундуков свое желтое воинство, они метнули его в толпу, обратив в словесный дождь пропаганды посредством купленных демагогов.

Начиная официальную часть визита, римляне выступили в карфагенском совете старейшин. Они напомнили пунийцам, как те сами добивались мира и, сравнительно мягко затронув инцидент с разграблением флота, выразили удивление непоследовательностью их действий. Далее послы сказали, что если карфагеняне немедленно вернут захваченное, то неприглядный прежде поступок, может быть расценен как спасение потерпевшей крушение экспедиции, и перемирие будет восстановлено. Друзья Ганнона, выразив восхищение деликатностью послов, с готовностью подхватили высказанную ими мысль. Но тут зашевелились всевозможные Газдрубалы, Ганнибалы, Гимильконы и Магоны. Один из них встал перед собранием и сказал:

— Некоторые римляне в финикийском обличии здесь восторгаются благородством врага. Хотел бы и я вместе с ними восхититься, да не выходит. Блекло выглядит это самое благородство в лучах сияния вражеских доспехов. Блеск римского оружия затмевает гуманность их речей. Потому-то я не могу возрадоваться, когда, занесши меч над головою жертвы, палач предлагает обреченному по собственному выбору, то бишь — добровольно, подставить шею топору правым или левым боком. Так-то вот и эти молодцы, — указал он пальцем на Бебия и его товарищей, — сладко ратуют за мир, по условиям которого нас ожидает финансовая смерть.

Зал заволновался, с мест раздались едкие реплики, лица исказились гневом.

— Но вы же согласились с нашими условиями! — воскликнул Луций Бебий.

— Да, мы согласились, чтобы нас рубили с левого боку! — саркастически ответил ему оратор.

— Если вы не способны с честью и мужеством отвечать за последствия начатых вами войн, так и не затевайте их! — зло выкрикнул Фабий.

Тон римлянина вызвал возмущение.

— Смотрите, он поучает нас! Он угрожает нам! — раздавалось с разных сторон.

Далее под умелым руководством баркидцев недовольство переросло в бурю. Карфагеняне кричали, вторя друг другу:

— Что возомнил о себе этот примитивный народец землепашцев!

— Они, эти варвары, диктуют нам свою волю, а сами не способны отличить золота от серебра!

— А ведь они фактически проиграли войну и обязаны платить нам дань, ибо только их дикость не позволила им сдаться после «Канн»! Любой цивилизованный народ признал бы себя побежденным, если бы потерпел поражение в генеральной битве!

— Сейчас они ссылаются на международное право. Так почему же в свое время они не пришли с повинной к Ганнибалу? Ведь это право гласит: проиграл — плати!

— Сгиньте, варвары!

Луций Бебий хотел броситься врукопашную, надеясь, прежде чем его убьют, сразить нескольких врагов, но вспомнил, что является не частным лицом, а посланцем Сципиона, представителем римского народа, и волевым усилием гнев обратил в мысль. Бебий нашел лишь единственный способ продолжить борьбу за порученное дело: он попросил у Ганнона позволения выступить перед общим собранием граждан. Старец обещал ему организовать встречу с плебсом, но предостерег о еще больших неприятностях и даже опасностях, поджидающих послов на городской площади.

На это Бебий заявил:

— Мы — римляне, а потому пусть опасности боятся нас, а не мы их. Добившись постановления о созыве народного собрания, послы покинули зал заседаний совета.

На следующий день, за час до предполагаемого выступления римлян, обстановка в городе стала еще более тревожной для них, чем накануне. Когда карфагенские граждане начали сходиться на главной площади, расположенной между укрепленным холмом Бирсой и также обнесенным стеной военным портом Котоном, на пересечении пяти улиц, сенаторы партии Баркидов вдруг объявили, что Ганнибал и Магон со своими войсками отплыли из Италии и приближаются к Карфагену. Тут же на площадь выкатили бочки с дешевым вином местного производства, а в толпу ринулись бесчисленные лоточники, и началось даровое угощение народа в честь возвращения блудных сыновей государства. Все портики, ступеньки зданий и прочие возвышенные места заняли ораторы, которые, нещадно расточая сокровищницу лучших слов пунийского языка, принялись восхвалять Ганнибала и Магона. Хмелея от их слов, а также от мутного бесплатного вина, простонародье и впрямь почувствовало, что Ганнибал — их гений и спаситель. Эмоциональные силы людей, вырвавшись из тесных клеток повседневности, сотрясли воздух ревом ликования. Ораторы, зная свое дело, от панегириков полководцам перешли к лозунгам, постепенно наращивая их воинственность, и вскоре толпа была готова не только идти на Сципиона, но и штурмовать сам Рим.

Начало собрания задерживалось, так как глашатаи никак не могли перекричать общий шум. Карфагенские толстосумы ехидно поглядывали на послов, наслаждаясь эффектом своего трюка.

— Вы уж извините нас, — с деланным сочувствием обратился один из них к римлянам, — нежданно-негаданно случилось такое событие…

— Да, событие счастливое, — бледнея от бешенства, произнес в ответ Луций Бебий, — только радоваться ему должны мы, а не вы, ибо нашу, а не вашу Родину покинул захватчик!

— Пожалуй, вам повезло, — сказал кто-то с другой стороны, — вы не увидите той жуткой бойни, каковую учинит вашим Сципионовым войскам великий Ганнибаал!

Бебий резко обернулся к говорящему. Лицо этого пунийца показалось ему знакомым.

— А не ты ли, будучи в Тунете, клял последними словами того самого Ганнибала? — резко стегнул его насмешкой Бебий.

— Ну так то было несколько дней назад. Как говорят греки, нельзя дважды ступить в одну реку, то бишь, все течет, все меняется, — усмехнулся карфагенянин.

— Если все течет и меняется, — едва сдерживаясь, заметил Бебий, — то ваш Ганнибал так же скоро из великого сделается ничтожным, как скоро он и возвысился!

В таких перепалках прошло часа два. Наконец толпа на площади устала бесноваться без реального, осязаемого повода, и тогда к ней вывели римлян. Еще полчаса минуло, прежде чем улеглась вновь вспыхнувшая пьяная брань. Послы стояли на возвышении, едва защищающем их от тянущихся рук разбушевавшегося плебса, и широко раскрытыми глазами смотрели на этих озлобленных семитов с весьма заметной африканской примесью в чертах лиц, с кольцами в ушах и носу, уподобляющими их взнузданным лошадям. Они уже не чаяли остаться в живых, и это сделало их смелыми, ибо страх, будучи негласным сожителем надежды, уходит вместе с нею. Чтобы делегацию не побили камнями, сторонники Ганнона тесно обступили римлян со всех сторон.

Луций Бебий начал речь с таким чувством, будто в разгар битвы бросился в гущу врага, чтобы спасти знамя. Он говорил вдохновенно, ярко и убедительно. Но пунийский переводчик бубнил нечто несуразное, делал необоснованные паузы, брал неверный тон, неправильно расставлял акценты и в результате, точно переведя каждое слово, коренным образом исказил характер и даже содержание речи.

— Вы попрали клятвы, данные и людям, и богам! Кто после этого поверит вам? Кто после этого не погнушается иметь с вами дело? Какие обещания вы еще сможете дать? К каким богам будете взывать о помощи? Вы отвергли общечеловеческие законы и божественные установления! Все теперь отвернутся от вас: и боги, и люди — и, покинутые всеми, вы останетесь один на один со своим преступленьем! Очнитесь! Одумайтесь! Вернитесь в лоно человечества! — восклицал Луций Бебий, а карфагеняне, выслушав переводчика, беззаботно хохотали.

Бебий в отчаянии замолк и, обессилев, оперся на руки товарищей. Стояла беспощадная духота, хотя год уже склонялся к зиме, и римляне задыхались, так сказать, и телом, и душой.

Слово взял важный полный пуниец с маленькими, хищно рыскающими по сторонам глазками, подвижность которых неприятно контрастировала с монументальной солидностью фигуры. Он рассказал толпе несколько анекдотов и, заручившись ее расположением, весьма своеобразно интерпретировал цели римской делегации, представив ситуацию так, будто послы от имени Сципиона просят у Карфагена пощады, ибо с приходом в Африку Магона и Ганнибала он, де, окажется в ловушке.

Следующий оратор поговорил на отвлеченные темы, а затем, не касаясь сути дела, вдруг стал насмехаться над внешностью стоящих перед ним римлян. При своем потрясающем чувстве юмора, он находил забавным даже то, что у каждого посла было по два уха и глаза и — достойным осмеяния наличие одного носа и лба.

Зрители, а уместнее назвать их именно так, улюлюкали и хохотали до изнеможения. Повеселив публику еще некоторое время, баркидцы снова стали нагнетать злобу, будоража агрессивность толпы. И когда в послов полетели камни, раня и тех пунийцев, которые пытались защитить гостей, сенаторы развели руки и с учтивой улыбкой сказали римлянам:

— Ну что мы можем сделать, если вы не сумели произвести благоприятное впечатление на наш народ? Ну невзлюбили вас наши люди, пеняйте на себя.

Между тем, разрушив какие-то мостки, пунийцы соорудили вал и по нему вскарабкались на ораторское возвышение. Мозолистые от бесконечного пересчета монет пальцы цепко схватили Луция Бебия и его товарищей. Еще несколько мгновений, и толпа растерзала бы их, но тут Ганнон призвал своих рабов и клиентов, и те, раскидав атакующих, окружили римлян плотной группой и вывели их с площади, укрыв затем в одном из ближайших зданий.

Партия Ганнона раздобыла две триремы для охраны послов при их возвращении в свой лагерь. Впрочем, и сторонники Баркидов несколько смягчились и проводили делегацию со слащавой любезностью, в которой, правда, сквозила некая двусмысленность.

При выходе из гавани римляне все время ожидали какой-либо каверзы и с опаской озирали громадные портовые сооружения, не имеющие себе подобия нигде в мире. Но, когда их квинкверема вышла на большую воду, они глубоко вздохнули, словно вырвались из царства Плутона, и в самом плеске струй под ритмичными ударами весел им послышались радостные нотки. Пунийский конвой добросовестно довел римский корабль до устья реки Баграды, откуда уже был виден лагерь Сципиона и, получив благодарность Луция Бебия, повернул обратно. Три товарища обнялись, веря и не веря в свое чудесное избавление, но тревожное восклицание одного из матросов прервало их ликование. Со стороны открытого моря наперерез курсу посольской квинкверемы стремительно неслись три, несомненно, карфагенских корабля. Римляне изменили направление и двинулись напрямую к берегу. Тем не менее, пунийцы неумолимо настигали их. Обе стороны приготовились к бою. Вскоре вражеские квадриремы окружили римское судно и стали преследовать его, обламывая весла и обстреливая палубу горящими стрелами. Но и римляне метанием дротиков и прочих снарядов наносили противнику немалый урон, не позволяя квадриремам подойти вплотную и сцепиться наобордаж. Так, маневрируя и отбиваясь от неприятеля, квинкверема дотянула до берега. Римляне посыпались на землю, спасаясь от превосходящих сил врага. Карфагеняне захватили уже пылающий корабль и перебили не успевших бежать гребцов. Однако Луций Бебий с товарищами были уже в безопасности, так как со стороны лагеря приближались италийские всадники. Пыльное облако, взметаемое конницей, произвело большое впечатление на пунийцев, и они, позаимствовав у римлян только что проявленное ими проворство, повскакивали на борта квадрирем и шустро отчалили от берега.

 

14

Уже по тому, как пришлось вызволять послов из беды, Сципион понял, каковы итоги переговоров, и ему оставалось лишь порадоваться, что выполнение морального долга не обошлось ему еще дороже. Бебий, Сергий и Фабий, представ перед проконсулом, были немногословны, их сумрачные лица и вообще весь облик свидетельствовали о происшедшем красноречивее слов. Луций Бебий ограничился одной фразой.

— Там, где деньги — господа, совесть — лишь служанка, — угрюмо изрек он.

Его товарищи нехотя высказались в том же духе. И только на следующий день Бебий от души пожаловался Публию, что более всего его угнетает впечатление от карфагенской толпы.

— Вначале, — говорил он, — я посчитал такое поведение присущим именно пунийцам. «Что взять с этих пьяниц и пожирателей собак!» — думал я. Но потом вспомнил суд афинян над стратегами — победителями при Аргинусах, поочередно сменяющееся пресмыкательство и надругательство их толпы по отношению к Алкивиаду и устрашился мысли, что любой народ при определенных условиях может деградировать до такой стадии. Я содрогаюсь, представляя Рим во власти подобного отребья…

— А еще тебя поразило то, что у карфагенян все сенаторы — Ферамены? — усмехнувшись, поинтересовался Публий.

— О да, подлецы! Подлецы последней степени! — воскликнул Луций.

— Так вот, — произнес Сципион, — пока мы будем Эмилиями, Корнелиями, Фабиями, Фуриями, Бебиями, Валериями и Фульвиями, нашему народу не грозит духовное вырождение, но, если мы превратимся в Фераменов и Газдрубалов, тогда и наши граждане уподобятся пунийцам.

 

15

В ближайшие дни подтвердились сведения, полученные посольством Луция Бебия в Карфагене, о том, что армии Ганнибала и Магона, погрузившись на корабли, покинули Италию. Сципион отнесся к полученному известию спокойно и по-деловому: начал готовиться к возобновлению войны.

Не столь легко пережил это событие Ганнибал. Многие годы он упорно скрывал от всех и, в том числе, от самого себя свое стратегическое поражение и делал вид, будто все идет согласно его планам. И вот теперь приказ Карфагена переправиться в Африку, чтобы защищать столицу именно от того врага, которого он пытался поразить в Италии, прилюдно на весь мир возвестил о крушении его предприятия. Во всех обращенных к нему лицах Ганнибал усматривал насмешку, ему мерещилось, будто сами холмы и леса Италии издеваются над ним, казалось, что даже заяц в кустах верещит о его позоре. Однако, по здравому размышлению, он должен был оценить сложившееся положение как далеко не самое худшее в сравнении с тем, что могло его ожидать. Действительно, сейчас в нем нуждались, призывали его в качестве полководца, в нем видели спасителя Родины, а ведь могло случиться и так, что его доставили бы в Карфаген как государственного преступника, нанесшего Отечеству невосполнимый ущерб. Кроме того, Африка давала шанс Ганнибалу оживить свою деятельность, предоставляла ему новые ресурсы для ведения войны и другие, благоприятные условия, тогда как в Италии римляне заперли его в Бруттии и полностью лишили инициативы. Ганнибал, конечно же, понимал, что решение столицы дает ему благовидный повод выйти из тупика, но перед войском разыграл трагедию непризнанного гения, погубленного недальновидными соотечественниками. На солдатской сходке полководец бил себя в грудь и, исторгая слезы из черствых наемников, восклицал, что, одержав верх над Римом, он вынужден склониться пред завистливым Ганноном и его приспешниками. Глядя на него, можно было подумать, будто перед тем, как ему вручили послание совета старейшин, он стоял у подножия Капитолия и ждал только результатов жертвоприношения, чтобы войти в это последнее прибежище римлян. Но ни у кого из присутствующих его страдания не вызвали недоумения: Ганнибал владел своим войском так, как иной музыкант владеет кифарой, и хорошо знал, сколь сильно следует ударить по той или другой струне солдатской души, чтобы исторгнуть из нее желанный звук. Поэтому ему вполне удалось и упрочить собственный авторитет, и заставить воинов почувствовать себя победителями, отступающими лишь из-за глупости и несправедливости кучки никчемных стариков в далеком Карфагене, которого большинство из них никогда и не видело. Таким образом, даже в поражении он сумел выглядеть героем.

Прежде чем распрощаться с Италией, Ганнибал в сопровождении конницы и легкой пехоты обошел города, остававшиеся ввиду близости пунийского войска его союзниками, и принудил их общины выдать ему «добровольные» пожертвования на оплату дальнего путешествия. Затем он отсортировал тысяч тридцать воинов, годных, по его мнению, для дальнейшей службы, а остальных под видом гарнизонов разослал по окрестным городкам, заверив их, что через год, разделавшись со Сципионом, он, трижды усилившись, возвратится в Италию, дабы окончить войну полной победой. И когда Ганнибал уже считал себя готовым к отплытию, неожиданно вышел конфуз: часть наемников италийского происхождения отказалась следовать за ним.

— Мы не желаем ехать умирать в чуждую нам Африку и хотим остаться на родине, — заявили они.

— Ну что же, я понял вашу просьбу, — невозмутимо промолвил Ганнибал, — вы не будете умирать в Африке, вы умрете здесь, в Италии.

Сделав выразительную паузу, он обратился к остальному войску:

— Удовлетворим пожелания наших бывших соратников? Африканцы утвердительно гикнули в ответ и начали строиться боевым порядком.

Видя столь грозные приготовления, один из италийских офицеров воскликнул:

— Ганнибал, мы доблестно и честно сражались за тебя пятнадцать лет! Неужели мы не заслужили права расстаться с тобою по-дружески, чтобы жить в мире на своей земле?

— Вы не заслужили права достаться в добычу моим заклятым врагам, вы не заслужили права не подчиняться Ганнибаалу, — хмуро ответил полководец.

— Некогда ты призвал нас под свои знамена лозунгом об освобождении нашей страны от римского господства. «Италия — италикам!» — провозгласил ты. Мы — италики и желаем остаться в Италии. Подтверди же хотя бы раз добрые слова добрым же делом! — в отчаянии воззвал к своему кумиру другой офицер.

— Какие еще лозунги! — презрительно возмутился Ганнибал. — «Серебро!» — вот твой лозунг! Хватит разговоров! Вы ослушались Ганнибаала! Серьезность такого преступленья вам растолкуют наши копья!

Повернувшись в сторону африканцев, он крикнул:

— Вперед, мои бравые герои! Все, что захватите у этих италийских выродков, — ваше!

Фаланга, ощетинившись металлическими остриями копий, двинулась на толпу растерянных италиков. Последние не были готовы к бою и потому бросились назад, к морю. Достигнув побережья, они укрылись в знаменитом кротонском храме Геры. Святость места не остановила Ганнибаловых воинов: штурмом овладев обширным зданием, африканцы перерезали своих недавних сотоварищей в том самом храме, в котором незадолго перед тем Ганнибал поместил алтарь с надписью, перечисляющей его подвиги.

— Пусть все знают, что от возмездия Ганнибаала не спасут никакие боги, — мрачно подвел итог своему последнему италийскому деянию полководец.

Одержав эту победу, карфагеняне погрузились на суда и вышли в море. Ганнибал долго смотрел вслед уплывающим в туман берегам. К италийской земле его нестерпимо притягивала неутоленная страсть лютой ненависти, и он, как зачарованный, вглядывался в голубой горизонт, мечтая возвратиться сюда на горе всем римлянам, и даже поклялся себе в этом, но какой-то внутренний голос, раня душу печалью, тихо шептал ему в такт качающимся волнам пророчества о тщетности его надежд.

Магону после поражения от объединенных сил Корнелия Цетега и Квинтилия Вара также не имело смысла оставаться в Италии, и потому он воспринял приказ Карфагена об отступлении в Африку с удовлетворением. Однако путешествие оказалось ему не по силам, но это выяснилось уже в пути: он умер от раны, полученной в недавнем сражении. Несколько его кораблей возле Сардинии попалось римлянам, но большая часть флотилии благополучно достигла карфагенской гавани, доставив в столицу войско, но уже без полководца.

 

16

Сципион хорошо подготовился к встрече новых пунийских войск. Блокировав Карфаген благодаря системе укреплений вокруг Тунета, он рассчитывал вынудить противника почти сразу же по прибытии в столицу вступить с ним в генеральное сражение. При этом карфагеняне были бы отрезаны от людских и материальных ресурсов большей части своей страны, а Сципион, наоборот, действовал бы в хорошо освоенной им области, невдалеке от главного лагеря, через который осуществлялась связь с Сицилией. Однако Ганнибал верно просчитал ситуацию и, обойдя карфагенский залив слева, высадился в районе торговой зоны, где у него было более всего единомышленников, в городе Лептисе. Своим офицерам, жаждавшим побыстрее попасть в родной Карфаген, он объяснил такой зигзаг маршрута неблагоприятным знамением, будто бы отвратившим его от прямого пути. Избежав таким образом ловушки Сципиона, он теперь еще и сам угрожал ему с тыла.

Положение римлян, дислоцированных на подступах к Карфагену, стало весьма опасным. Им пришлось оставить большинство укреплений и сконцентрироваться в самом Тунете. Конечно, такой ход событий не был для Сципиона полной неожиданностью. Пунийцы могли бы даже, предварительно зайдя в Карфаген, потом посредством флота перебазироваться на любой выгодный для них рубеж, но в этом случае создавалось бы впечатление, будто они бегут от Сципиона, не отваживаясь вступить в открытый бой, и римляне получали бы психологическое превосходство. Проконсул рассматривал и другие варианты стратегического маневрирования противника, как, наверное, мудрил по-своему и полководец карфагенян. Но как бы там ни было, а Ганнибал показал, что за годы прозябания в Бруттии он не утратил бдительности и, не собираясь с ходу форсировать события, осторожно и расчетливо готовится к долгой позиционной борьбе с соперником.

Но случилась и другая неприятность, которую Сципион действительно никак не мог предугадать. Консул Гней Сервилий Цепион, возомнивший себя гением после незначительной стычки с Ганнибалом, теперь посчитал, что, отправляясь в Африку, враг бежит именно от него. И возмечтав о великой славе завершителя войны, Гней Сервилий без ведома сената покинул порученную ему провинцию и переправился в Сицилию, намереваясь далее двинуть стопы свои в пределы владений Сципиона, дабы преследовать Ганнибала до самых ворот Карфагена.

Узнав об этом чрезвычайном марше, Сципион пришел в ужас. Хотя Публий и был назначен главнокомандующим в африканской кампании до окончания войны, но с прибытием сюда консула, он все же будет вынужден подчиниться высшему магистрату Республики. Несмотря на то, что при сравнительно недавнем введении практики проконсульств, еще не были урегулированы правовые отношения этих, новых магистратов с традиционными, все же консул оставался консулом. Потом, по окончании административного года, Сервилия нетрудно будет призвать к ответу за самовольный уход из провинции и вмешательство в чужую сферу деятельности, но, прежде чем наступит это время, мир может потрясти новая катастрофа, сравнимая разве только с «Каннами». Публий представлял себе, как незадачливый консул, присвоив плоды его трудов, второпях, дабы уложиться в срок своих полномочий, ринется на матерого Ганнибала, и краснел при мысли о грозящем государству позоре. Он, Сципион, всю сознательную жизнь планомерно шел к цели, и вот теперь, в решающий момент, встревает какой-то недотепа, чтобы глупым темпераментом погубить все дело. А ведь Гней Сервилий прошел в консулы как кандидат именно Сципионовой партии. Увы, как яблоко раздора перессорило богинь, так жажда славы рушит связи дружбы и родства.

«Нет, мои воины не подчинятся какому-то Сервилию. Я не набирал это войско, как другие, на Марсовом поле, а создал его сам из воздуха, земли, воли, разума и страсти!» — гневно бормотал Сципион, нервно расхаживая по шатру, и сам же пугался своих слов. Он напрягал ум, лихорадочно ища выход из положения, но мысль невольно возвращалась к пунийцам и Ганнибалу. «Вот главная задача! — думал он. — А мои бестолковые сограждане сочиняют мне посторонние заботы! И кто? Ладно бы, Фабий!»

Публий так и не изобрел какой-либо изящный политический маневр против нежданного соперника, но решил попытаться удержать того в Сицилии до конца года. Он принялся строчить письма своим друзьям. Марк Помпоний и Гней Октавий распоряжались флотом, Виллий Таппул был претором Сицилии — все ключевые в данном деле посты принадлежали лагерю Сципиона. К этим людям он и обратился в первую очередь, требуя от них чинить всяческие препятствия глупости, дабы не допустить ее на арену войны. Писал он и в Рим. «Найдите соответствующее знамение, устройте бурю, землетрясение, что угодно, только остановите негодяя!» — взывал Сципион к Корнелиям, Эмилиям и Цецилиям, не пытаясь даже скрыть свой гнев принятыми дипломатическими выражениями. «Поймите, отстаивая мой империй, вы защищаете Родину!» — увещевал сенаторов Публий.

В эти тревожные дни вернулись из Рима карфагенские послы. Прослышав о срыве перемирия, Лелий и Фульвий не отпустили пунийцев домой и якобы для доклада, а фактически как пленных доставили их к Сципиону. Те в предчувствиях уже мнили себя распятыми на крестах, а потому самым униженным образом взмолились перед проконсулом о пощаде. Сципион заявил, что никогда не разговаривает с коленопреклоненными, и, презрительно отвернувшись, приказал своим людям немедленно доставить их в Карфаген. Кто-то из легатов при этом возмутился и эмоционально напомнил полководцу о надругательстве пунийцев над римскими послами, требуя ответных мер.

— А если на тебя бросится собака, ты, что же, встанешь на четвереньки и примешься облаивать ее на собачий манер? — холодно поинтересовался Сципион.

Офицер опешил и, растерявшись, молчал.

— Так вот, — продолжил свою мысль Публий, — мы — римляне и должны быть таковыми, независимо от того, что творят пунийцы. И если даже нам когда-либо доведется воевать с кентаврами, мы все равно останемся людьми.

После этого разъяснения ему уже никто не возражал. Пунийцев с демонстративной любезностью проводили почти до самых ворот Карфагена, и те внесли свое недоумение в город.

Впрочем, соотечественники обратили на вернувшихся послов не более внимания, чем римляне. Ныне помышлять о мирных переговорах казалось кощунством, ведь у них, пунийцев, теперь был Ганнибал — живой символ войны!

Приход полководца в Карфагене обставили с великой помпой. Народ ликовал, предвкушая победу, причем, не только над Сципионом. Неумеренные надежды вновь разожгли аппетит карфагенян, и они в который раз возжелали мирового господства. «Ганнибаал возвратился в Африку лишь за тем, чтобы взять хороший разбег для прыжка в Италию!» — раздавались возгласы в толпе. Правда, слышались и другие голоса. «Ганнибаал, прогремев четырнадцать лет назад эффектными победами, теперь вернулся ни с чем. А Сципион действовал без лишнего шума, но зато отобрал у нас Испанию, почти всю Африку, да еще и выгнал наши войска из Италии», — тревожно напоминали они. Но что такое факты в сравнении с эмоциями? Поодиночке люди отдают предпочтение первым, но в массе целиком подчиняются господству вторых. Народ хотел верить в победу и потому верил в нее.

Итак, Карфаген бурно готовился к встрече национального героя. Люди изнывали сладостным томлением, вожделея узреть лик своего кумира. Поэтому здесь вызвало немалое удивление и даже разочарование поведение Ганнибала, миновавшего Карфаген и высадившегося в Лептисе. «Он испугался суда сограждан, грозящего ему казнью за преступную войну», — злорадствовали приспешники Ганнона. «Он поступил так из скромности, не желая принимать поздравления и благодарность людей, пока с тунетского холма еще не изгнаны враги», — говорили клиенты Баркидов. «Он пришел сюда воевать, а не обниматься с народом, потому и увел свое войско от тлетворного влияния столицы. Ганнибаал — человек дела!» — снисходительно разъясняли плебсу политики правящей партии. В конце концов толпе внушили мнение, что Ганнибал поступил именно так, как должен был поступить выдающийся полководец и бескорыстный защитник народа, и плебс возрадовался тому, чему прежде огорчался. А в ближайшее время, когда под влиянием угрозы с тыла римляне несколько отодвинулись от Карфагена, открыв часть дорог, связывающих его с внутренними районами страны, авторитет Ганнибала еще более возрос. Теперь даже само его отсутствие в городе шло ему на пользу, ибо, пребывая в неведомых сферах, будучи скрытым от любопытных глаз, он творил вполне осязаемые добрые дела, незримый, как бог, осенял Карфаген своим гением.

Воодушевление, вспучиваясь подобно мыльной пене, перехлестнуло столичные стены и хлынуло в прилегающие области. Пунийцы маленьких городков заволновались. Повсюду закипели страсти, сложились заговоры против проримски настроенных вождей. Ганнибал решил использовать такие настроения и с большей частью войска выступил в поход. В короткий срок ему удалось захватить много городов и утвердить в них свою власть посредством солидных гарнизонов.

Сципион не мог допустить, чтобы столь стремительно росло могущество противника, и, собрав основные силы, двинулся навстречу врагу. Сблизившись, соперники несколько дней мудрили, маневрируя с целью достижения позиционного преимущества. Ганнибал вроде бы не уклонялся от битвы и даже усилил армию, призвав обратно недавно выведенные городские гарнизоны, но всякий раз, выстраивая воинов боевым порядком, ухитрялся оставлять удобный путь для отступления либо в лагерь, либо в ближайший укрепленный населенный пункт. Конечно же, Пуниец еще не был готов к генеральному сражению, но он не прочь был попытать счастья, чтобы в случае успеха потеснить римлян, а при неудаче безболезненно отвести войска в надежное место, как это не раз удавалось ему в Бруттии. Сципиона такой вариант действий не устраивал, так как при благоприятном исходе подобной стычки, он почти ничего не выигрывал, поскольку и сейчас ходил в роли победителя карфагенян, но при поражении сразу потерял бы моральный вес всех прежних достижений. А последнее могло бы круто изменить политическую ситуацию в Африке накануне решающей схватки, вызвать колебания в стане союзников. И тогда тот же Вермина, сын Сифакса, воспрянув духом, мог бы составить серьезную конкуренцию Масиниссе в борьбе за Нумидию. Поэтому Сципион, отложив на будущее исполнение главного замысла, пока удовольствовался второстепенной задачей, вознамерившись лишить неприятеля стратегической инициативы. Он незаметно, по частям, распустил треть войска, после чего начал пятиться перед Ганнибалом, будто бы страшась битвы. Пуниец стал преследовать римлян, но, остерегаясь подвоха со стороны прославленного вражеского полководца, тщательнейшим образом соблюдал бдительность. Так противники довольно долго и безрезультатно кружились по самой плодородной пунийской области, нещадно объедая местное население. В итоге Ганнибал, не допустив ни единой тактической ошибки, ни разу не угодив в ловушку римлян, все же вчистую проиграл Сципиону эту операцию, поскольку, пока он гонялся за проконсулом, следом шел Масинисса, возглавляющий треть отсортированного Сципионом войска, состоящего, в основном, из союзников, и безо всякого труда подчинял римлянам оставшиеся без карфагенской охраны города.

Тут противников застала зима, и, хотя было довольно сухо, трудности с фуражом все же заставили соперников разойтись на отдых. Ганнибал, убедившись, что Сципиона с налета не одолеть, с утроенной энергией взялся за дело возрождения армии. Сципион отправил большую часть легионеров в приморский лагерь, а сам с отборным отрядом возвратился в Тунет.

 

17

Тем временем Рим занимался инцидентом со скандальным поведением консула. Поступок Гнея Сервилия Цепиона вызвал единодушное возмущение в народе, а потому и в сенате никто не посмел открыто высказаться в поддержку этой авантюры. Но втайне от посторонних глаз фабианцы усмехались и потирали руки, надеясь, что Сервилий помешает Сципиону осуществить его планы, и тогда, ссылаясь на неудачи кампании, их обоих можно будет сменить ставленниками своей партии. Когда же в Курии Сципионовы друзья подняли вопрос о санкциях против консула, их противники на словах выступили заодно с ними, но конкретные предложения старались затушевать общим фоном недовольства и заменить пустыми лозунгами. Они советовали «для пущей законности» дождаться срока окончания магистратских полномочий Цепиона и уж тогда с него как с частного лица требовать ответ по всей строгости отеческих традиций. Другие предлагали отправить в Сицилию сенатскую комиссию, дабы на месте разобраться в причинах, побудивших консула сменить район действий. Квинт Цецилий и его товарищи без труда разгадали вражескую стратегию, направленную на достижение отсрочки применения крутых мер, которая позволила бы Сервилию уйти в Африку но и они не подали вида, что знают о скрытой конфронтации стремлений, и, будто бы развивая идеи своих соперников, ловко разоблачили перед сенатским большинством их характер. Таким образом, в Курии скоро утвердилось мнение о необходимости немедленного пресечения противозаконной деятельности Цепиона. Тогда фабианцы подали мысль написать от имени сената Гнею Сервилию письмо с требованием к нему срочно вернуться в Италию. Казалось, такая мера, как нельзя лучше, выражала настроение сената и должным образом решала проблему. Но и здесь под категоричной формой постановления скрывалась все та же суть — волокита. «Кто подпишет это послание?» — вопросил аудиторию Цецилий Метелл. Ответ был ясен всем: городской претор — старше его магистрата в городе нет. Тогда встал Публий Элий Пет и заявил, что консул, и без того уже проявивший излишнюю независимость, пренебрежет письмом, скрепленным преторской печатью, и будет вершить дальше свое неправое дело. После этого сенаторы подумали о другом консуле Гае Сервилии Гемине. «Но ведь и равный не прикажет равному», — разъяснил их сомнения Элий Пет. Возникло замешательство. И тут Квинта Цецилия озарила счастливая мысль. Он возвестил, что сенатскую волю юридически верно исполнит диктатор. Фабианцы, сраженные этой идеей, пришли в бешенство, сразу выказав свой истинный нрав. Они кричали, что государство в состоянии преуспеяния не нуждается в чрезвычайной магистратуре. «Тогда мы прибегнем к диктатуре, чтобы оно преуспевало и в дальнейшем», — торжествующе заметил по поводу вражеских реплик Метелл. Все стало предельно ясно, и большинством голосов сенат принял постановление о назначении диктатора.

Сразу же отправили гонца ко второму консулу, и в ближайшие дни, по распоряжению Гая Сервилия, Публий Сульпиций Гальба стал диктатором. Это был тот самый человек, который девять лет назад прославился, сделавшись консулом без предварительного исполнения других магистратур — фигура в какой-то степени нейтральная по отношению к господствующим партиям, но все же тяготевшая к лагерю Корнелиев-Эмилиев. В благодарность за назначение он избрал начальником конницы Марка Сервилия — брата консула Гая. Первым же указом Сульпиций отозвал из Сицилии Гнея Сервилия, и тот, скрежеща зубами, как недавно Ганнибал, покидая Италию, оставил Сицилию и возвратился на родину. А Сульпицию за этот «спасительный для Отечества шаг» друзьями Сципиона было обещано новое консульство в ближайшие два-три года.

Фабианцы вскоре взяли реванш у политических соперников, отыгравшись на магистратских выборах. Засилье на государственных постах ставленников Корнелиев-Эмилиев уже порядком прискучило охочему до перемен плебсу. Многие только из одного чувства противоречия старались навредить друзьям Сципиона, как тот афинянин, который голосовал за изгнание Аристида потому, что ему надоело слышать о его справедливости. На общее настроение оказали воздействие и события, связанные со смертью Квинта Фабия Максима.

Весь город сопровождал старца в его последнем земном пути. Каждый гражданин принес какую-либо монетку, чтобы сделать взнос на погребение отца всего народа. В честь патриарха слагались стихи, и, слушая вновь о деяниях ныне усопшего, люди смешивали слезы скорби со слезами радости и торжества, что их Город способен порождать таких титанов. Великое впечатление производила эта грандиозная процессия, в которой граждане шли, высоко подняв головы, с лицами, исполненными гордости и залитыми слезами.

Смерть лидера политической группировки сплотила ее членов и осенила их ореолом страдания в глазах простых людей. Друзья Фабия теперь вызывали сочувствие и расположение народа, чем они и пользовались. Все, кто представлялся толпе продолжателем дела Максима, быстро достигали популярности. Так оппозиционная партия сумела провести своих кандидатов в магистраты различных уровней и добиться общего равновесия с главными конкурентами. Консулами на предстоящий год были избраны Марк Сервилий Гемин, словно бы принявший эстафету от брата Гая, приверженец политики Сципиона, и Клавдий Нерон, который, выступая ставленником фабианцев, перед народом выглядел еще и как соратник Сципиона, поскольку, будучи претором Сардинии, он оказывал материальную поддержку африканской экспедиции. До распределения провинций и вступления в должности новые магистраты затаились, скрывая свои мысли и чувства, потому оставалось лишь гадать о том, что принесет с собою грядущая власть.

 

18

В отличие от италийской столицы, в Карфагене установилось полное единомыслие. Война пошла на свой последний виток и, неумолимо разгоняясь, с каждым днем наращивала ход, грозя смести любые преграды и растоптать всякого миротворца, который посмел бы встать на ее смертоносном пути. Никаких разногласий теперь уже не существовало: все думали о войне, говорили о войне, готовились к войне, были пьяны войною. На улицах, в домах и храмах Карфагена в эти дни гораздо реже упоминались имена верховных богов — покровителей государства: Эшмуна, Тиннит, Баал-Хаммона и Мелькарта, чем имя полководца. Кругом звучало: «Ганнибаал!» Это слово господствовало в политических речах, оно проникало в торговые сделки частных лиц и вторгалось в молитвы. Повсюду кипела лихорадочная деятельность, глаза людей полнились страхом и решимостью. Город словно бы готовился к мрачному и торжественному одновременно ритуалу гигантского человеческого жертвоприношения, и Ганнибал выступал жрецом и симпосиархом в этой предсмертной вакханалии, через своих виночерпиев — политиков баркидской партии — угощавшим народ неразбавленным ядом агрессивности.

Карфаген вовсю напрягал свои богатырские финансовые силы. По средиземноморскому миру рыскали пунийские вербовщики, предлагавшие крепким самоуверенным мужчинам сыграть в азартную игру, поставив жизнь против серебра. Этих дельцов, покупающих людей, ловили и передавали римлянам. Так было в Испании, Галлии и Нумидии. Но иногда им кое-что удавалось, и в Африку стекались разноплеменные искатели приключений. Наконец заявил о себе и македонский царь Филипп. Он был заинтересован в поддержании равновесия между враждующими сторонами и, занимая прежде выжидательную позицию, теперь, увидев, что римляне решительно берут верх, прислал в помощь карфагенянам своего родственника — полководца Сопатра с четырьмя тысячами воинов. Даже в самом Карфагене удалось набрать наемников из числа неполноправных групп населения, а из граждан — составить ополчение добровольцев. Все эти разрозненные отряды с различными боевыми навыками и вовсе без таковых собирались возле Лептиса в лагере Ганнибала, и полководец должен был из столь пестрых толп создавать войско.

Ганнибал провел, наверное, самую деятельную зиму в своей военной карьере. Он руководил политической жизнью в Карфагене, формировал и обучал армию и организовывал восстание в Нумидии. Первая из этих задач представлялась ему самой сложной, так как он не имел опыта в ведении внутригосударственных дел, и всякий раз, когда встречал препятствия при реализации своих идей, порывался ввести в город войска, чтобы решить проблемы мечом и копьем. Однако в его распоряжении находилась мощная политическая структура баркидской партии, которой он вскоре и передоверил все городские мероприятия, сам при этом ограничиваясь лишь постановкой задач. В вопросах подготовки армии Ганнибалу не было равных в пунийской державе, и в этой области он действовал уверенно и плодотворно. Поссорить между собою нумидийцев оказалось не сложнее, чем внести раздор в иберийские племена, и проще, чем поднять на борьбу друг с другом италийцев. Так что и здесь Ганнибал выступал как маститый специалист и достиг немалых успехов. Он приютил и обласкал всех обиженных отпрысков царских родов Нумидии, помирил их между собою на базе общей для всех ненависти к преуспевающему Масиниссе и, снабдив серебром, отправил на родину для великих дерзаний. В результате, при направляющей и координирующей деятельности Ганнибала, в Нумидии вскоре вспыхнуло несколько очагов восстания, наиболее значительные из которых возглавляли сын Сифакса Вермина и недавний враг, а потом советник Масиниссы Мазетул, женатый, между прочим, на племяннице карфагенского вождя. Кроме указанных трех направлений подготовки к весенней кампании, Ганнибал уделял внимание еще и теоретической стороне дела. Он тщательно изучал своего соперника: как полководца, так и его войска — для чего использовал привычный ему шпионаж и расспрашивал ветеранов — свидетелей Сципионовых побед. Причем Ганнибал применял комплексный метод исследования человеческого характера, потому он в равной мере интересовался и сражениями, выигранными Сципионом, и его застольным остроумием, и даже любимыми кушаньями.

 

19

Сципион проводил зиму в тревожном ожидании, прислушиваясь к вестям из Рима, Карфагена и Лептиса и раздумывая о том, как бы вызвать Ганнибала на бескомпромиссную борьбу. Затягивание войны сулило пунийцам те же преимущества, каковые некогда извлек Фабий из своего знаменитого промедления, которым он, по словам Энния, почтившего старца в недавно начатой поэме, спас государство. Однако Сципион находился в еще более сложном положении, чем Ганнибал во времена противостояния Фабию, поскольку его политические соперники в Риме были гораздо сильнее, чем партия Ганнона, препятствовавшая тогда замыслам Ганнибала, и, только постоянно питая свою славу все новыми успехами, он имел шанс удержаться в звании главнокомандующего африканской кампанией. Эта непрекращающаяся борьба на два фронта изматывала Публия, словно войско, попавшее в окружение. Вот и теперь, накануне весны, он вынужден был забыть о карфагенянах, чтобы сразиться с Римом, где грянула очередная политическая гроза.

Открывая административный год, консулы заявили о намерении назначить одной из провинций Африку. Причем вновь ставленник Сципионовой партии Марк Сервилий пал жертвой честолюбия и, поправ чувства дружбы, морального долга и патриотизма, оспаривал должность Сципиона на равных с откровенным врагом Клавдием Нероном.

Находясь вдали от места событий, Публий не мог руководить своими соратниками, поэтому тем приходилось довольствоваться лишь некоторыми советами проконсула. Правда, Квинт Цецилий уже настолько изловчился в интриганстве, что мог бы получить титул политического императора, если бы таковой существовал, а потому он смело возглавил эту битву, полную внутренней жестокости при внешней любезности сражающихся и имеющую для судьбы государства не меньшее значение, чем военные операции Сципиона. Метнув во врага множество доводов, лозунгов и острот и отразив тучу каверз, Метелл добился согласия сената на проведение всеобщего референдума по вопросу о командующем африканской экспедицией. Народ всеми трибами, единогласно, постановил: до самого конца войны главенствовать над африканским корпусом Публию Корнелию Сципиону. Но даже столь категоричный ответ высшего республиканского органа — народного собрания не решил проблему, поскольку жажда власти заставила некоторых сенаторов идти не только против родственных и дружественных отношений, но и против народной воли. Быстро возмужавшие последователи Фабия, вовсю эксплуатируя давнее недоброжелательство сенатской массы к Сципиону, вызванное его быстрым взлетом по иерархической лестнице за счет экстраординарных магистратур, спровоцировали отцов-сенаторов на практически противозаконное решение: назначить одному из новых консулов провинцией Африку, дав ему такие же полномочия, как и Сципиону. По смыслу дела плебейские трибуны были обязаны наложить запрет на это постановление, противоречащее народному выбору, но, как часто бывало и прежде, трибуны больше заботились не о соблюдении интересов граждан, а о своей будущей карьере в сенате и потому промолчали, укрывшись за оговоркой, ставящей консула на один уровень с проконсулом. Был брошен жребий, и соперником Сципиона стал Тиберий Нерон.

Сообщая об итогах этого дела в Африку, Квинт Цецилий пытался утешить Публия объяснением, что при существующей активной оппозиции Клавдий не сможет подготовиться к дальнему путешествию раньше, чем через полгода, а при равенстве формальной власти конкурентов и фактическом превосходстве опытного, освоившегося в Африке Сципиона над новичком Нероном, того, по мнению Метелла, легко будет нейтрализовать и на оставшуюся часть года.

Следя за этими событиями, Сципион потратил немало душевных сил и поэтому несколько запустил ситуацию в Нумидии. Когда он понял серьезность происков Ганнибала в стане своих союзников, то немедленно снарядил Масиниссу в путь на родину, дав ему, кроме нумидийцев, вспомогательные италийские отряды. Однако с ходу добиться заметных результатов тому не удалось, поскольку при сложившейся обстановке для нормализации положения в этой плохо организованной обширной стране требовались длительные и планомерные усилия. Новая власть, подобно свежему ветру, поднимающему волнение на море, всколыхнула и перемешала различные слои нумидийского населения, обратив царедворцев в изгнанников и поставив многих прежних господ в зависимость от недавних вассалов. Вопли недовольных, всегда звучащие громче, чем голоса счастливцев, ныне еще десятикратно усиливались пунийским капиталом и оглушали народ, порождая брожение умов. И хотя Масинисса практически не встретил открытого военного сопротивления, снять социальную напряженность ему не удавалось: страна напоминала россыпи тлеющих углей, которые то затухали, то вспыхивали вновь в зависимости от веяний в политической атмосфере. Масиниссе все время казалось, будто до окончательной победы остался только один шаг, и он рапортовал об этом Сципиону, в своем оптимизме не замечая, что движется по кругу.

Итак, Масинисса крепко увяз в Нумидии, и римляне лишились столь тяжело добытого преимущества над карфагенянами в коннице. По слухам же из Лептиса, Ганнибал имел численный перевес над войском проконсула в пехоте и, кроме того, раздобыл до сотни слонов. В такой ситуации Сципион не желал идти в наступление, медлил и Ганнибал, поэтому весна началась с психологической войны при полной недвижности войск. Это напоминало предгрозовое состояние, когда природу угнетает тяжелый дух, все вокруг проникнуто томленьем к буре, но безмолвно цепенеет в ожидании первой искры, каковая подожгла бы небеса. Из ставки Ганнибала исходили слухи о грандиозных приготовлениях великого полководца, которые множились и обрастали деталями уже в Карфагене и тиражировались по всей округе. Пуниец будто бы заявлял, что досконально изучил Сципиона и придумал целых семь способов уничтожить врага, периодически приходили известия о дате выступления карфагенян в свой последний и самый славный поход. Другой раз сообщали, что экспедиция откладывается якобы в ожидании подкреплений из Египта, либо от Антиоха или даже из Эфиопии. Потом вдруг римлян стращали рассказами о замысловатых машинах, изобретенных карфагенянами им на погибель, которые будто бы метают бочки с раскаленным асфальтом, добытым из нумидийского источника. Много говорили о секретных ученьях пунийской армии, о выработке Ганнибалом новых, никогда невиданных прежде способов ведения боевых действий. Подобным образом пунийская фантазия без устали изощрялась в вымыслах, нагнетая страх над римским лагерем. Легионеры могли бы уже верить в то, что и ветер, и тучи насылает на них не кто иной, как Ганнибал, если бы Сципион не предпринимал ответных мер, разоблачая эти измышления.

Между прочим, никто не слыхал подтверждения заполонившим Африку сплетням из уст самого карфагенского вождя. Непосредственно о Ганнибале было известно лишь то, что, появляясь среди солдат, он неизменно шутит, острит и обещает скорую победу.

Сципион некоторое время вел себя аналогично, но потом почувствовал, что, предпринимая лишь ответные шаги, все более и более теряет инициативу в навязанной ему борьбе за души людей, потому однажды собрал войско и прямо высказал солдатам свои мысли.

«Соратники, — заговорил он, взойдя на трибунал, — шел я сегодня к вам с полным ртом броских лозунгов, хитроумных доводов, едких сарказмов и двусмысленностей — этих фраз с двойным дном. Скажу вам: то была тяжкая ноша, потому-то мне и пришлось свалить ее с себя на половине пути. «Что же это я превратился в какого-то словоблуда-софиста!» — возмутился я, сплевывая пряные остатки навязшей на языке риторики. И подумать только, что до такого смешного состояния довел меня наш долгожданный соперник — пуниец Ганнибал! Да-да, именно он вынудил меня вступить в это заочное соревнование в словесном мудрствовании. Через своих провокаторов Ганнибал забрасывает ваши уши нелепыми выдумками, стремясь запугать вас. Я не оговорился, он действительно надеется запугать римлян! И это после его шестнадцатилетнего знакомства с нами! Увы, пуниец навсегда останется пунийцем, даже если он — Ганнибал, и ему никогда не постичь римский дух. Впрочем, сегодня речь не о том. Возвращаюсь к начатому разговору: Пуниец стращает нас, надевая самые трагические маски и вставая на котурны, а перед своими солдатами ломает комедию в сандалиях и с нарисованной улыбкой на лице, тужась поднять их настроение и укрепить волю, дабы они смогли выдержать вид наших легионов. Всю зиму распутывая замысловатые узлы пунийских сплетен, я запутался сам и повел себя подобно Ганнибалу, чуть не забыв, что вы — римские граждане, а не наемники с железными мышцами, деревянными лбами и заячьей храбростью. В том я теперь и каюсь.

Поскольку мы с вами граждане, то есть люди в широком смысле слова, а не покупные орудия убийства, которыми нужно манипулировать с неподражаемой ловкостью, и имеем общее Отечество, а значит, и единые цели, нам в общении друг с другом не требуются хитрости и прикрасы, ибо «речь истины проста», как говорил Еврипид. Сила и красота правды в ней самой. Это ложь должна рядиться в пышные одежды, дабы скрыть собственное уродство. Вот потому-то я сейчас столь откровенно обрисовал вам состояние дел.

Итак, пунийцы ведут против нас войну слухов и заклятий, справедливо полагая, что в настоящей войне им с нами не совладать. Что я скажу вам на это… Обращайте на их сплетни — плоды воспаленного страхом воображения — не больше внимания, чем я сам и мои легаты, ибо в гражданском, а следовательно, и в личностном плане мы все равны. По поводу стратегической обстановки в настоящее время, то есть накануне открытия весенней кампании, замечу вот что: пунийцы выставили против нас свое последнее войско и последнего полководца, правда, это самое сильное их войско и лучший полководец. Но разве мы прибыли сюда, чтобы сражаться только с худшими? Нет, мы с самого начала стремились к встрече именно с этим войском и с этим полководцем, с которыми у нашего Отечества особые счеты, однако до сих пор лишь петляли в дебрях и пробивали дорогу, чтобы сегодня выйти на прямой путь к победе. Да, теперь наступил наиболее ответственный этап африканского похода, но самое трудное осталось позади, так как мы благополучно преодолели большую часть своего маршрута. Обращу ваше внимание на то, что за нами уже есть одна крупная победа как раз над этим войском и этим полководцем. Я говорю не об осенней карусели, устроенной в центре пунийской державы — тут мы всего лишь подшутили над Пунийцем, сбив с него лишнюю спесь, — а имею в виду стратегический успех, достигнутый нами за счет своевременного вторжения в Африку. Представьте, что было бы, если бы Ганнибал, воспользовавшись нашей задержкой в Сицилии, прибыл бы сюда раньше нас и в его распоряжении, кроме собственной армии, оказались бы сто тысяч нумидийцев Сифакса и тысяч пятьдесят пунийцев Газдрубала! Вся Ливия превратилась бы в неприступную твердыню. Но случилось по-иному: мы реализовали свой первоначальный замысел и теперь являемся хозяевами на этой земле, а Пуниец только посредством низких ухищрений, злоупотребив перемирием, проник сюда, да и то не отважился высадиться в Карфагене, а приютился в дальнем углу страны, у края пустыни. Такова действительность, и пунийцам ее не извратить гримасами лжи и лицемерными надеждами. За нами дела, а они лишь словоблудят. Ну и пусть: нас такое положение пока устраивает, а придет время, и последнее слово тоже окажется за нами.

Скажу еще кое-что об этой самой их армии, каковую они называют непобедимой на том основании, что, забившись в бруттийскую нору, она смогла просидеть там безвылазно почти полтора десятка лет, о той армии, которую пытались вызволить из фактического плена братья Ганнибала, поплатившись за это собственными жизнями. Здесь она обросла всяким сбродом, но основную ее силу составляют упомянутые бруттийские кроты, наемники — люди без Родины, а значит, без гражданской доблести и чести. Недаром греки даже в пору духовного заката, будучи уже развращенными корыстью, почти как пунийцы, все же называли наемников отбросами общества. Впрочем, вы и сами многократно сталкивались с этими испражнениями больных государств и знаете, что наемник может быть хорошим воином, пока верит в прибыльность предприятия, и становится трусом и предателем, когда добыча противника превышает его собственную. Однако и в первом случае он, как я еще раз подчеркиваю, хороший солдат, хороший функционер, но и только. За деньги можно вполне добротно исполнять свое дело, но за деньги нельзя сотворить невозможное, нельзя достичь величия, невозможно стать героем или гением. Денежный мир — мир посредственностей. За деньги не становятся Камиллами, Папириями, Цинцинатами и даже — Гомерами. Сам Ромул за деньги не смог бы быть Ромулом! Мы же — граждане, за каждым из нас, рядом с каждым из нас наяву или незримо, но всегда, и в радостях, и в бедах, стоят двести тысяч соотечественников со своими семьями, пенатами и манами, а потому силы наши беспредельны! С наемниками на этом покончим, они не заслуживают большего внимания, но продолжим рассмотрение состава карфагенского войска, поскольку сегодня из-за особого страха перед нами в него влилось несколько тысяч пунийских граждан, показав тем самым, что еще не совсем перевелись в Карфагене настоящие люди. Но при всем человеческом уважении к пунийским ополченцам не могу ничего хорошего сказать о них как о воинах. Один грек, побывав в Персии у Артаксеркса, заявил дома, что у царя много пекарей, поваров, виночерпиев и привратников, но совсем нет людей, способных сражаться с ними, эллинами. Так вот, не выдумывая ничего нового, я сошлюсь на этот пример, напомнив вам, что в Карфагене почти все полноправные граждане — купцы, так как даже те из них, у кого нет иных товаров, торгуют своими голосами на выборах, а воинами является лишь кучка аристократов-офицеров, учиться же защищать Родину нужно смолоду. Мне остается только добавить, что половина вражеского войска уже четырнадцать лет не знает побед, а остальная часть не знает их вообще, мы же, кто — три, а те, кто был со мною в Испании, восемь лет только и делаем, что побеждаем. Потому, соратники, смело смотрите в будущее и не слушайте треск болтливых сорок. Впереди — слава и окончание войны!»

 

20

Шли день за днем, декада за декадой, эмоциональные тучи над Африкой сгущались, предвестие грозы затягивалось, и психическое напряжение противостояния двух великих сил нарастало, превышая, как уже казалось, душевные возможности людей.

По просачивавшимся к римлянам сведениям из Лептиса относительно характера подготовки Ганнибала к летнему сезону, по тому, как он снаряжал воинов, инженерную службу и обозное хозяйство, Сципион с равным успехом мог сделать вывод и о расчетах африканца на затяжную борьбу, и о его намерении покончить с войной единым ударом.

И, наверное, Ганнибал в самом деле настраивался сразу и на то, и на другое. Длительная война по тактике Фабия Максима сулила пунийцам стабильное преимущество, но была чревата новыми трудностями. Во-первых, Карфаген мог истощить свои силы скорее, чем его несгибаемый соперник, а во-вторых, римляне вот-вот должны были удвоить войско за счет легионов Тиберия Нерона, а последнее одновременно несло в себе как зародыш раздора между полководцами, так и возможность умножения римской мощи. Хотя Ганнибал, несомненно, знал о столичной оппозиции Сципиону, он вряд ли надеялся на его отставку, поскольку в свое время сам же научил римлян больше ценить выдающихся полководцев и доверять им, и, скорее всего, склонен был считать, что Сципион, опираясь на значительный авторитет в армии, среди союзников и местного населения, сумеет подчинить себе консула и получить таким образом численное превосходство над карфагенянами. Резонным было бы и желание Ганнибала поторопить события, чтобы использовать духовный подъем народа, достигнутый баркидской партией в последние месяцы.

Раздумывая за своего противника, Сципион пришел к выводу, что Ганнибал предпримет попытку добиться быстрой победы, но при малейшей неудаче переведет войну на путь стратегии измора. При своих талантах и опытности, Ганнибал вполне мог полагать, что ему в любой ситуации удастся избежать большого урона и сохранить достаточные силы для позиционной борьбы. Отсюда становилась ясной задача Сципиона: он должен подыграть Ганнибалу и позволить ему активные действия, но увлечь его дальше, чем тот хочет сам, завести его туда, откуда выхода уже не будет. Поэтому Сципион упорно ждал первого хода от неприятеля и внимательно следил за ним, чтобы не пропустить решающий момент.

И вот в конце весны, когда на полях уже начал созревать урожай, Ганнибал собрал войско и выступил из Лептиса. Услышав эту новость, Сципион напрягся, как лев перед прыжком, но его прыжок не состоялся. Карфагенская армия достигла торгового города Гадрумета в двадцати милях к северо-западу от Лептиса и, обосновавшись там, в дальнейшем инициативы не проявляла. Сципион остался в зимнем лагере, пребывая в замешательстве.

Итак, Ганнибал наконец-то сделал долгожданный первый шаг, обозначив им начало схватки, но Публий не понял его смысл, а он не привык не понимать чего-либо и испытывал омерзительное чувство, будто в его шатер заползла гадюка и скрылась во тьме.

Сципион уединился и размышлял целый день. Будь на месте Ганнибала какой-нибудь посредственный полководец, его переход в Гадрумет можно было бы объяснить желанием получить новую продовольственную базу вместо прежней, основательно истощенной за зиму, намерением перетряхнуть сундуки гадруметских торгашей или, наконец, желанием укрыться в более укрепленном месте. Однако к задаче, условия которой ставит Ганнибал, столь простой ответ явно не годился. Что-то он должен был выиграть по-крупному, ведь на то он и карфагенянин, чтобы во всем искать выгоду, и на то он Ганнибал, чтобы находить ее! Коварная загадка зудела в мозгу Публия, но он никак не мог извлечь ее наружу, голова томилась от наплыва бесполезных мыслей и, казалось, вот-вот лопнет, как городская плотина под напором талых горных вод. Порой ему думалось, что Ганнибал просто морочит его, пытается сбить с толку, замаскировать истинные намерения. А иногда он готов был предположить, будто карфагенянин, не желая сам начинать рискованную борьбу, сознательно сделал бесполезный шаг, как бы передавая этим право хода римлянам.

Подобных догадок и домыслов Публий породил множество, но все они не сочетались с его внутренним критерием истины и не стыковались с воссозданным им в себе портретом Ганнибала. Удовлетворительного ответа он не нашел, а потому решил произвести разведку боем и назавтра объявил поход.

Войско уже давно было готово к выступлению, и сборы не заняли много времени; еще в первой половине дня римляне покинули лагерь и устремились в глубь пунийской страны.

Атаковать Ганнибала в Гадрумете проконсул находил нецелесообразным, так как в этом случае карфагеняне всегда смогут укрыться в городе и, кроме того, имеют возможность уйти морем, куда пожелают, а сам он должен будет вести войну вдали от своих баз в Тунете и приморском лагере и, вдобавок ко всему, еще ослабит давление на вражескую столицу. Может быть, в том-то и состояла хитрость Ганнибала, чтобы отвлечь римлян от Карфагена и оторвать их от собственных тылов.

Учитывая эти соображения, Сципион всем войском обрушился непосредственно на столичную область, грабил селения, топтал и выжигал поля, плодовые рощи и особенно усердствовал на роскошных виллах пунийских сенаторов.

Карфагеняне забеспокоились, даже ближайшие друзья вождя, те, кто недавно превозносил полководца выше храма Эшмуна, стоявшего на вершине Бирсы, ныне возопили, что такой Ганнибал, спрятавшийся за сто миль от места событий и охраняющий войском лишь самого себя, им не нужен. В Гадрумет толпою понеслись гонцы со свитками, сочащимися слезоточивыми просьбами и пылающими гневными требованиями немедленной помощи. «Защити наше имущество, а уж потом думай о стратегии и судьбе государства!» — кричали в строках души аристократов — лучших граждан республики, как значило это слово.

Ганнибал хмуро злорадствовал, слушая раба, читавшего ему эти письма, ибо стонущий над убытками богач не может вызвать иного чувства, кроме презрения. Однако ему все же пришлось поторопиться. Вскоре он оставил Гадрумет, но двинул свое пятидесятитысячное войско не на север, к Карфагену, как ожидалось, а на запад.

Сципион снова был озадачен, и на этот раз больше прежнего. Теперь ситуация оказалась уже иной: переход в Гадрумет являлся лишь прологом к драме, но сегодня, как чувствовал Публий тайным нервом души, началось главное действие, грянул грандиозный спектакль, зрителем которого и одновременно призом за лучшее исполнение роли был весь мир. Поэтому Сципион не мог ограничиться размышлением, перебором различных вариантов и догадок, сейчас он обязан был однозначно выявить замысел противника и, не пресекая его, дабы не спугнуть врага, сделать намерения Ганнибала частью собственного плана.

Простейшее предположение состояло в том, что Пуниец захотел без боя освободить Карфаген, уведя римлян за собою на край страны в бесплодные земли. Но в борьбе с Ганнибалом следование простейшим решениям является простейшим способом угодить в ловушку, поэтому Сципион нещадно пришпоривал свой ум, стремясь найти в поведении врага нечто изысканно-коварное.

Одновременно с поиском ответа на поставленный противником вопрос Сципион начал действовать и сам. Он отправил добычу и лишнюю поклажу в лагерь под Утикой и стал готовиться к походу.

На следующий день Публий получил сообщение о дальнейшем продвижении пунийцев на запад. По размашистому маршу неприятеля Сципион окончательно убедился, что Ганнибал преследует более существенную цель, чем спасение угодий карфагенских магнатов. Сципион отослал гонца к Масиниссе с приказом оставить Нумидию и с отборным войском идти на соединение с ним, после чего выступил навстречу карфагенянам. Пока Публий не имел определенного плана и желал лишь исследовать намерения противника по реакции на действия римлян.

Ганнибал совершил еще один дневной переход в прежнем направлении и достиг восточной Замы. Сципион был уверен, что Пуниец пойдет дальше; если бы конечным пунктом его пути являлся этот ливийский город, проявленная им стремительность была бы неуместной. Чтобы не отстать от вражеской армии, Сципион несколько изменил маршрут и, как бы упреждая соперника, взял направление не на восточную, а на западную Заму, отстоящую на два дня пути от первой.

Теперь уже не оставалось никаких сомнений в том, что Ганнибал задумал нечто серьезное и уверенно исполняет свой замысел. Настал момент, когда Сципион должен был немедленно разгадать врага. Та символическая змея, которая раньше заползла к нему в шатер, сейчас уже забралась под тунику и ощерила ядовитый зуб. Необходимо было срочно взять под контроль ситуацию и представить африканцу собственные доводы, иначе Риму грозило поражение, армии — полный крах, а самому Публию — бесславная смерть. Правда, существовала еще возможность прервать кампанию и отступить к побережью, откуда выбить римлян было бы очень сложно, но этот вариант Сципион даже не рассматривал. Уж если Ганнибал сам вызвал его на отчаянную, бескомпромиссную борьбу, то Публий, стремившийся к этому пятнадцать лет, никак не мог свернуть в сторону. Несомненно, Ганнибал рисковал, выходя на оперативный простор, отрываясь от Лептиса и Гадрумета, и стоило только выявить его цель, чтобы контрмерами обратить достоинства его плана в слабости.

Сципион всю ночь мерил шагами площадку трибунала, вглядывался в звезды, прислушивался и даже принюхивался к окружающему, жаждая постичь душу затаившейся во тьме природы, чтобы у нее: общей матери и римлян и карфагенян — похитить тайну Ганнибала. Периодически он возносил мольбы богам, но все было тщетно: мир оцепенел, и в нем царило удручающее безмолвие. Отсутствие какого-либо движения упразднило время. Жизнь остановилась и уже ничем не отличалась от смерти. Тело Сципиона автоматически блуждало вокруг шатра, но самого его не было с ним: он пребывал там, где нет ничего, или, может быть, наоборот, там, где всего слишком много, где человеческих возможностей недостает, чтобы различать отдельные детали.

И вот, когда небо из черного стало фиолетовым, когда почти истекла последняя ночь, отпущенная Публию на принятие решения, он все еще ничего не придумал. Длительное напряжение привело к упадку духовных сил, пришедшему как избавление от неподъемной ноши. Его объяло некое просветленное спокойствие, он словно бы начал оттаивать и, возвращаясь к земному бытию, с умиротворенной улыбкой взирал на светлеющие небеса, как, может быть, где-то на другом краю обитаемого мира в это же время смотрел на них раскаявшийся преступник в ожидании казни. Да, легионы Сципиона, возможно, будут разбиты только через пять или десять дней, но самому ему грозит поражение уже сегодня на рассвете, и, если в ближайший час ничего не произойдет, как полководец он умрет. Однако предчувствия гибели кружили около него, как планеты вокруг центра Космоса, а там, в сердце его мироздания, сияла цель. Сципион еще ничего не придумал, но уже знал, что придумает.

Он сел на земляной бугорок, опять посмотрел вверх и тихо рассмеялся. Ему вспомнилось, как потел в сиракузской бане, но не от жара, а от умственного напряжения грек Архимед, рисуя на горячем песке геометрические фигуры, и как он воскликнул: «Эврика!», когда линии и мысли сошлись должным образом в одной точке. «Эврика», — медленно повторил Публий и вдруг категорично, но на удивление спокойно еще раз произнес: «Эврика».

Сципион решил свою задачу, причем не только угадал идею Ганнибала, но сразу же придумал ответные действия, и нашел он этот ответ в геометрическом рисунке, который в его воображении начертала рука Архимеда.

Публий послал дежурных ликторов за легатами, вызывая тех на срочное совещание, а сам взял карту пунийской страны, составленную по его специальному заказу сиракузскими географами, и принялся рисовать на ней различные треугольники.

Когда в шатер полководца сосредоточенно вошли приглашенные офицеры, они оторопели при виде императора, который любовно выводил какие-то узоры, уподобившись ребенку или помешанному. Публий поднял к ним смущенное лицо и сказал:

— Друзья, меня посетила блестящая идея, но при этом вышел конфуз… Я только сейчас осознал, какова моя глупость. Да вы садитесь. Я приветствую вас, правда, с некоторым опозданием — это вторая моя ошибка.

— Так вот, друзья, ответьте мне, что делал Архимед, когда издал крылатый клич «Эврика»?

— Ты рехнулся, мой великий Публий! — воскликнул Луций Сципион. — Говорить о греках в такое время!

— Этот механик барахтался в бассейне, — несколько сердито прогнусавил Минуций Терм.

— Он нашел, то есть, по-нашему, открыл закон гидростатики, — сказал Лелий и с любопытством воззрился на Публия.

— Вот именно, умница — Гай, — со смехом подтвердил Сципион. — А мне взбрело на ум, будто он при этом решал геометрическую задачу! Представляете, какой позор! Я каюсь перед вами, только прошу вас, никому не рассказывать о моей оплошности, особенно — Ганнибалу. Да, особенно — Ганнибалу, пусть он узнает о ней тогда, когда ему уже будет не до смеха, ибо рисуночек, который изобразил мне Архимед, касается нашего Пунийца.

— Так бы сразу и говорил, — буркнул Луций Сципион, — а то дурачишься, как младенец.

— Да нет же, Луций, друзья, я в самом деле ошибся с Архимедом и сгорел бы от стыда, не будь у меня оправдания в виде вот этой картинки. Подойдите сюда и взгляните.

Легаты склонились над картой, а Сципион начал объяснение, иллюстрируя рассказ движеньями стиля над папирусом.

— Пуниец идет вот так, — показывая линии треугольников, говорил он, а мы сейчас здесь. Вот наш зимний лагерь, Карфаген, Гадрумет, это — Нумидия. Да, Нумидия… Вначале я думал, что Ганнибал старается обойти нас, желая проникнуть к Утике. Но, по моему разумению, там он не сможет причинить нам сколько-нибудь заметного вреда, потому я стал склоняться к мнению, что он зарится на Нумидию. Однако вести войну в дружественной нам стране — безумие, когда в распоряжении противника есть лучшие варианты. И все же разгадка — в Нумидии. Пуниец, во-первых, хочет завести, нас чуть ли не в пустыню, дабы лишить возможности отступления, а во-вторых, намеревается встать между нами и Нумидией, отсечь от нас Масиниссу и прочие резервы, чтобы поочередно разделаться и с нами, и с нашим африканским другом. Он точно взвесил соотношение сил и знает, что без нумидийцев мы существенно уступаем ему но зато с конницей Масиниссы — качественно превосходим его. Каков хитрец, а! С таким интересно посостязаться!

— Как, разве вы не рады достойному сопернику? — перебил Публий сам себя, удивляясь сумрачно напряженным лицам товарищей.

— Я лично, предпочитаю радоваться днем, а ночью — спать, — возразил Луций.

— Так порадуйся тем спокойным ночам, которые дарует нам победа, ведь именно сегодня она впервые улыбнулась нам, хотя пока еще и издалека, — урезонил брата Публий и продолжил рассказ о Ганнибале:

— Итак, вначале Пуниец пытался отнять у нас Нумидию, посеяв и взрастив там заговоры, но, когда эта затея в целом провалилась, надумал хитрым стратегическим ходом и нас лишить ее поддержки. Причем, обратите внимание: он рассчитал маршрут так, чтобы перекрыть нам связь с союзниками в самый последний момент, стремясь до той поры скрывать свои планы. Я даже подозреваю, что переходом в Гадрумет он сознательно спровоцировал наше выступление против Карфагена, желая вынудить нас потерять время, и за счет этого получить фору в расстоянии. Тут идет тонкая игра: и им, и нам нужно торопиться, но так, чтобы соперник не заподозрил недоброе и не спохватился прежде, чем настанет роковой час. Масинисса уже идет навстречу нам, но я подготовил ему приказ несколько удлинить путь и уклониться к югу, причем я точно вычислил точку его встречи с нами. Мы же тоже должны поманеврировать, чтобы запутать Пунийца. Но, как видите из схемы, мы будем двигаться по катету, естественно, с учетом особенностей рельефа, а карфагенянин — по гипотенузе, или, скажем вернее, по отрезку параллельному ей. Ганнибал этого не поймет, так как не знает выбранную нами точку объединения войск. Так что у нас преимущество, хотя, конечно, все это дело будет проходить на риске и зубовном скрежете.

Многие легаты не приняли точку зрения проконсула. Слишком уж отчаянный шаг предлагал совершить полководец, противоречащий нормам традиционного мышления и военной науки, предписывающей всегда тщательно заботиться о тыловом обеспечении. Некоторые офицеры не вполне верили в то, что Сципион правильно разгадал намерения соперника, а те, которые верили, полагали целесообразным использовать его догадку по-иному и благополучно отступить в освоенный край на побережье, вместо того чтобы, как они говорили, «самим лезть в раскрытую пасть хищника». Однако все их аргументы и советы могли позволить лишь уберечься от Ганнибала, но не победить его. Это понимали и сами легаты, потому свои возражения они большей частью оставили при себе и не перечили Сципиону. А Публий, хотя и видел скрытую оппозицию, перед лицом наступающего дня посчитал недопустимыми дальнейшие разговоры и приказал готовиться к выступлению из лагеря.

Часть обоза римляне отправили на базу под Утикой и, оставив продовольствия только на несколько дней, в течение которых должна была решиться судьба войны, налегке устремились в глубь материка.

Публий, с изысканной грацией восседая на разукрашенном коне, сновал вдоль колонны, радуя солдат удалым видом и бодрящим словом. «Резвее шаг! — покрикивал он. — Настигнем Пунийца прежде, чем его похитит у нас Клавдий Нерон, который, да будет вам известно, уже отчалил из Остии и гонится за нами и нашей славой!» Сципион всячески стремился увлечь войско затеянным предприятием и с этой целью устроил соревнование между подразделениями на четкость исполнения походных команд и организованность строя. Причем, заботясь о настроении солдат, он, естественно, в еще большей степени уделял внимание офицерам и, контролируя марш войска, поочередно подъезжал ко всем легатам, чтобы в индивидуальной беседе, каждого по-особому, убедить в правильности принятого образа действий. Наедине с Публием они откровенно высказывали свои опасения, говорили то, что, страшась упреков в трусости, не могли сказать на общем совете, и, раскрываясь, допускали его к себе в душу, а уж этим-то он умел пользоваться. В конце концов настойчивые усилия Сципиона увенчались успехом, и к вечеру уже все легаты были заражены азартом борьбы и страстью к победе; из подчиненных он вновь сделал единомышленников.

К исходу этого дня Ганнибал прибыл в западную Заму, но почти не приблизился к цели: отсечь римлян от Нумидии — так как те неожиданно для него отклонились в сторону. Наверное, он провел не менее тревожную ночь, чем накануне Сципион. Но, как бы там ни было, утром карфагеняне, стараясь упредить противника, свернули к юго-западу и вступили на путь по той самой гипотенузе, которую определил им римский полководец.

Римляне на рассвете откорректировали свой маршрут с учетом погрешностей карты, а также — последних достижений Ганнибала и Масиниссы и с прежним энтузиазмом устремились вперед, словно вздумали насквозь пронизать дикую Ливию.

Весь день продолжалась скрытая заочная гонка соперников, в которой Ганнибал, обладающий более громоздким и менее закаленным в общей массе войском, с неизбежностью начал отставать.

Противники достигли пределов пунийской державы. Природа здесь почти не изведала рук человека и лишь периодически платила дань кочевникам. Через какую-то сотню миль по их курсу начинались солончаки, а далее простирались пески, доступные только караванам гетулов. Пустыня уже предупреждала о себе тяжким, знойным дыханьем и, посыпая людей тонким слоем незримых по отдельности песчинок, словно бы одевала их в желтый саван, готовя к жертвоприношению. Окружающий пейзаж удручал однообразием. Повсюду вздымались бурые, почти лишенные растительности холмы. Роль деревьев здесь выполняли кусты, а вместо травы кое-где торчали пыльные пучки бурьяна. Зеленый цвет был напрочь изжит отсюда летними месяцами. Поселения встречались все реже, да и те, что попадались на пути, имели убогий, почти безжизненный вид, представляя собою кучки приземистых глиняных мазанок, между которыми в лужах пыли голышом барахтались чумазые дети.

Но зато само войско римлян, как, надо думать, и пунийское, вдруг сделалось средоточием местной жизнедеятельности, поскольку со всей округи к нему собрались насекомые и птицы. Разноцветные мухи яростно атаковали солдат, нанося порой чувствительные уколы, причем, в случае насильственной смерти, некоторые из них растекались по телу ядом и мстили победителям болезненными язвами. Ливийские проводники посоветовали римлянам не трогать этих опасных существ и пытаться аккуратно стряхивать или сдувать их с кожи. А над головами легионеров носились вороны и саркастически каркали, наблюдая мушиный бой. Птичья стая увеличивалась с каждым часом и, заполоняя ясное небо, сгущалась, как туча. Однако пока еще это пищащее, жужжащее и каркающее воинство больше развлекало людей, чем вызывало их досаду. Но на следующий день воздушная орда разрослась до невероятных размеров и стала оказывать удручающее воздействие на солдат.

При первых признаках зари воронье взвилось в едва посветлевшие небеса, сделав их снова черными, и подняло омерзительный крик. А когда сумрак стал рассеиваться, обнаружилось, что в полку стервятников прибыло, и помимо воронов появились грифы, невозмутимо сидящие на увядших кустах, а также — прямо на земле и со зловещим вниманием присматривающиеся к людям. Убедившись, что все воины, слуги и животные пока еще живы и, очнувшись от сна, поднялись на ноги, похоронная команда воспарила вверх. При этом вороны и прочая мелочь с истошными воплями шарахнулись в стороны, заняв фланги и тыл птичьего войска. В таком порядке эта стая и следовала за легионами, терпеливо дожидаясь своего часа, ибо даже птичьими мозгами разумела, что там, где происходит большое скопление людей, массовая смерть неизбежна.

Если сдыхал обозный осел или вконец обессилившая лошадь, кровожадные хищники устраивали битву над трупом животного. Не прекращая междоусобицы, они торопливо раздирали тушу. Первыми лакомились грифы, деловито исследуя чрево жертвы лысыми головами, а вороны были рады и объедкам и поторапливали грифов, хватая их за хвосты. Над оголенными костями волненья стихали, и продолжалась неспешная погоня за основной частью добычи. Стервятники мерно парили над колонной и зорко блюли смерть.

Решительно шагнувшее навстречу судьбе войско все далее углублялось в серо-желтую страну, представлявшуюся царством некоего ненасытного тирана, высасывающего из нее все жизненные соки. Однообразие окружающего пейзажа утомляло глаза и иссушало душу, под его воздействием скудело воображение и возникало ощущенье, будто пустыня постепенно растворяет в себе людей, обращая их, как и все прочее, в песчинки. Во всем здесь чудилось влияние коварного властелина. Римлян подстерегали самые неожиданные и даже нелепые опасности. Несколько раз им на пути попадались отравленные врагами либо просто ядовитые источники, и, несмотря на всяческие предосторожности, сотни солдат были больны, а несколько человек даже скончалось. Однажды войско расположилось на ночлег в сравнительно привлекательной на вид лощине у желтого мутного ручья с поймой, поросшей жиденьким кустарником, напоминавшим волосы вокруг лысины, каковой являлся для этих мест роскошью. Но едва стал сгущаться вечерний сумрак, как над низиной пополз едкий гнилостный запах, заражая все живое. Легионы поспешно бросили лагерь и двигались в темноте до тех пор, пока не выбрались на возвышенность, хотя и безводную, но зато обдуваемую свежим ветром. И это приключение привело к болезням людей и особенно — обозных животных. А в другом случае римляне поплатились за сочувствие к несчастным. Им встретилась группа туземцев, представившаяся частью каравана, пострадавшего от песчаной бури. Обратившихся за помощью пришельцев доброжелательно приняли в войске, снабдив всем необходимым. Прошло несколько часов, прежде чем было заподозрено неладное. Но вот кто-то из солдат заметил на теле одного из гостей тщательно скрываемые под тряпьем гнойные язвы, и вскоре выяснилось, что римляне приютили собранных из разных гетульских племен изгоев, страдающих неизвестной, но, безусловно, страшной болезнью. Правда, осталось тайной, случайно ли эти африканцы попали к римлянам или их подослал некто, привыкший извлекать выгоду из самых тяжких человеческих бед. Как бы там ни было, гетулов спровадили прочь, все снаряжение, которого касались больные, сожгли, а людей, общавшихся с ними, в основном это были слуги, под охраной оправили в обратный путь.

Казалось, что зло растворено здесь в воздухе, им пропитана земля и заражена вода. Тут каждый камень угрожал, за любым кустом, затаившись в притворной дреме, сторожила смерть. Над унылыми холмами чудился беззвучный стон давно похищенных пустыней жертв, предвещавший ступившему сюда трагическую участь. Эта страна представлялась нисхождением в Аид. Здесь все служило потусторонней госпоже и исподволь готовило душу к расставанью с телом.

И вот именно сюда суровый рок повлек два самых сильных, не имевших себе равных в предшествующей истории войска, возглавляемых лучшими полководцами. Состязаясь в скорости, соперничающие армии стремительно внедрялись в эти бесплодные края, чтобы отрезать друг другу дорогу к отступлению и в отчаянной схватке решить судьбу мира, чтобы обратно вернулась лишь одна из них, и современный им век знал бы только одного непобедимого полководца.

Все ближе было роковое поле, закованное природой в цепи холмов, словно преступник, дожидающийся казни, все быстрее сокращался остающийся войскам путь, все стремительнее сжимались человеческие жизни. Смерть реяла над колонной и сортировала людей, готовясь к пиршеству. А ее лазутчики и нахлебники мельтешащей тучей, шелестя крыльями, неслись следом и пристрастно высматривали будущие жертвы, надрывным карканьем указуя на них своей госпоже.

В этой обстановке даже животные загрустили. Боевые кони тревожно ржали, предчувствуя гибель, а обозные мулы и ослы то и дело норовили поворотить назад, явно осуждая намерения своих двуногих хозяев. Но не таково было настроение воинов. Когда люди исполнены идеи и страсти, им есть что противопоставить гнету внешних сил.

«Мы обещали государству, родным и вдовам граждан, убитых Ганнибаловыми наемниками, уничтожить ненавистное войско, — говорил Сципион солдатам, — и мы сдержим слово. Смотрите: я договорился с этим орлиным племенем о сотрудничестве, чтобы после битвы не смогли уцелеть даже трупы поганых пунийцев!»

Легионеры при этом смотрели вверх на зловещую стаю и хохотали, бросая вызов всем темным силам Вселенной. Вместе со Сципионом они готовы были бы идти на штурм пылающего вулкана и спорить с судьбой до последнего вздоха, так как в их представлении он являл собою материализованную, а значит, доступную всеобщему пониманию идею Родины и был озарен блистательным ореолом Фортуны.

У плохого полководца, в нездоровом войске солдаты перед боем печалятся думами о смерти, но у настоящего вождя головы воинов полнятся мыслями о славе или — в худшем случае — о добыче, и потому такие люди в критической ситуации не томятся жаждой жизни, а живут.

В этом войске римлян дух легионеров черпал могущество не только в традиционной для их общины воле, но и в специфическом, присущем только им чувстве чести. «Мы — солдаты Сципиона!» — звучно говорили воины, и в эти мгновения не было в мире людей, способных сравниться с ними в гордости. Если кто-либо чрезмерно растирал ногу и садился на землю, возбуждая хищный интерес грифов, он слышал обращенный к нему голос: «Ты — солдат Сципиона» — и забывал о боли. Когда кто-то падал, сраженный жестоким африканским солнцем, ему напоминали, что он — солдат Сципиона, и это званье осеняло его благодатной тенью и освежало душу. «Мы — солдаты Сципиона!» — восклицали воины и шли вперед, не считая миль и не замечая преград.

Между тем противников теперь разделял всего какой-то десяток миль, и они, сходясь под острым углом к незнакомой и тем, и другим равнине, служившей им, однако, общей целью похода, уже откровенно старались обогнать друг друга. Сципион отправил часть конницы к неприятельскому войску, чтобы беспокоить его арьергард и таким образом задерживать передвижение всей вражеской колонны. Но италийские всадники не имели достаточной сноровки для таких дел, в каковых особенно хороши были нумидийцы, как, впрочем, и любые другие кочевники, потому эта затея не принесла существенного успеха. Тогда проконсул предпринял иной способ оторваться от пунийцев. Расположившись лагерем на предстоящую ночь, он наводнил окрестности конницей, чтобы истребить африканских разведчиков, а в полночь вывел за вал тяжелую пехоту с обозом и, соблюдая тишину, двинулся с ними навстречу Масиниссе, который был уже совсем близко.

До последнего времени и римляне, и карфагеняне не решались на ночные переходы, опасаясь насторожить противника чрезмерной поспешностью или, того хуже, попасть с истомленным бессонницей войском в засаду. Но теперь Сципион доверился своему геометрическому расчету и пошел на риск, желая любой ценой объединиться с союзниками. Он надеялся, что если ему удастся присоединить к себе нумидийцев, то пыл Ганнибала сразу спадет, а потому у его людей будет время на отдых.

Несмотря на все предосторожности римлян, опытные карфагеняне довольно скоро догадались об их маневре, но воспрепятствовать им уже не смогли. Пока пунийцы готовились бы к ночной погоне, римляне успели бы оторваться от них, а кроме того, карфагенян отделял от основных вражеских сил умело поставленный лагерь, который опасно было оставлять в тылу, но слишком хлопотно штурмовать, тем более, что охраняющий его подвижный контингент, состоящий из конницы и легкой пехоты, всегда сумел бы ускользнуть от громоздкого войска. Поэтому Ганнибал, стиснув зубы, дождался рассвета и выступил в путь лишь тогда, когда римляне, освобождая ему дорогу, покинули лагерь и летучим ходом устремились вдогонку за своим полководцем, который в тот момент уже пожимал в приветствии руку Масиниссы.

 

21

Еще вчера Ганнибал всемерно старался приблизиться к римлянам, а сегодня уже мечтал оказаться от них как можно дальше. Однако положение карфагенян вовсе не было безнадежным. Даже теперь, после воссоединения всех сил Сципиона, пунийцы численно превосходили соперника, а качественно уступали лишь в некоторой степени. Пехота карфагенского войска включала в себя более двадцати тысяч ветеранов, прошедших италийскую войну, около десяти тысяч ополченцев и ливийских наемников, четыре тысячи македонян и тысяч двенадцать наемных галлов, лигурийцев, мавританцев, нумидийцев и балеарцев. Единственным слабым местом в комплектовании этой армии была недостаточная оснащенность конницей. Так, Ганнибал имел всего две тысячи нумидийских всадников и полторы тысячи — пунийских. Зато малочисленность конницы он мог компенсировать самым устрашающим родом войск — слонами, которых было восемьдесят. Сципион же располагал тридцатью тысячами римско-италийской пехоты и шестью тысячами — нумидийской, но, подобно Ганнибалу под Каннами, обладал значительным превосходством над противником в коннице: четыре тысячи нумидийских и две с половиной тысячи италийских всадников. При таком соотношении сил любое из этих войск в бою могло оказаться сильнее соперника в зависимости от того, насколько полно тот или другой полководец сумеет использовать лучшие качества своей армии и недостатки неприятельской. Так что Ганнибал вполне мог попытать счастья в битве, но вот возможности отступить у него уже не было, поскольку на марше Сципион затерзал бы его войско своей конницей и в конце концов навязал бы ему сражение.

Поэтому, погрустив час-другой по поводу упущенного преимущества над врагом, Ганнибал поднял свои разноязыкие полчища и двинул их следом за римлянами. Перед солдатами он интерпретировал маневр противника как бегство и призвал их «побить трусов в открытом бою». Но сам он все же мало думал о сражении и измышлял уловки, посредством которых удалось бы выиграть время. Он хотел действовать наверняка, а для достижения материального перевеса над соперником в новых условиях следовало отсрочить битву на двадцать-тридцать дней, так как в этот период ожидалось прибытие Вермины с солидным подкреплением. Причем большее промедление грозило осложнениями уже самому Ганнибалу, поскольку в Африку стремился Клавдий Нерон. С учетом этих перспектив карфагенянин должен был ухитриться оттянуть час схватки, но не отпустить от себя римлян.

К исходу дня пунийцы приблизились к стану Сципиона и разбили лагерь в нескольких милях от него.

Придавая, как всегда, большое значение информации, Ганнибал, проявив немалую изобретательность, заслал в расположение неприятеля множество разведчиков. Одну такую негласную делегацию римляне выследили, схватили и привели к проконсулу. Допросив пленных, Сципион выяснил, что перед ним весьма квалифицированные в военном деле люди, в основном, офицеры. Тогда он сменил тон и стал беседовать с ними как с равными, а затем поручил трибуну провести этих гостей по всему лагерю, как некогда поступил в подобной ситуации царь Ксеркс, и показать им все, что они пожелают посмотреть.

Пунийцев потрясло такое обхождение, и столь особое настроение дополнительно способствовало их восхищению всем увиденным в римском войске, которое в своем оснащении и подготовке являло высшие достижения современной им военной науки. Поразил их и царящий здесь дух: казалось, будто люди готовились не к битве, а к празднеству. Многое тут было им интересно и непривычно, и, в числе прочего, вызвал удивление мощный духовой оркестр, сопровождающий их по всему лагерю эффектными маршами, то экспрессивно-неистовыми, то грандиозно-величавыми.

Когда они снова предстали перед Сципионом, головы у них кружились от калейдоскопа ярких картин, не вмещавшихся в памяти и изнутри вновь и вновь заполонявших взор. Свое мнение о римском войске пунийцы выразили коротко:

— Если бы у нас не было Ганнибаала, — сказали они, — мы бежали бы от вас прочь без оглядки. Вся наша надежда только на него.

— Да он тоже бежал бы, коль было бы куда, — небрежно, как бы нехотя, заметил на это Сципион и затем поинтересовался у гостей: все ли они как следует рассмотрели и все ли им в надлежащей мере понятно.

Карфагеняне заявили о полном удовлетворении проведенным обзором и только спросили, на какой срок римляне обеспечены продовольствием. Из всех возможных вопросов этот был единственным, неугодным Сципиону. Однако он до конца выдержал принятую роль и честно ответил:

— На три дня. Так что мы должны победить вас завтра-послезавтра, — затем, после небольшой паузы, он добавил: — Впрочем, вы ведь знаете, сколь мы, римляне, неприхотливы в пище, как и в других видах материального обеспечения, а потому, не тешась бесплодными надеждами, считайте, что мы сможем продержаться на трехдневных запасах и десять, и двадцать суток.

Попрощавшись с пунийцами, обращенными из лазутчиков в гостей, Сципион отправил их к Ганнибалу.

 

22

Пуниец был в бешенстве от выходки соперника. Он привык, что враги страшатся его, осторожничают и таятся перед ним, а этот римлянин утонченно-благородным образом явил ему свое презрение. «Ах, вот как! — восклицал Ганнибал, расхаживая перед удрученными офицерами. — Птенец, которого я научил бегать при Тицине, Требии и Каннах, оперившись, вознесся в небеса и угрожает орлу!»

Но, сводя перед своими офицерами, поступок Сципиона лишь к самоуверенной насмешке, самому себе он отдавал отчет в том, что тот нанес карфагенянам психологический удар и, представляя, как гордятся теперь проявленной вызывающей смелостью римляне, досадовал вдвойне: и за пощечину собственному войску, и за удачу противника. Пуниец страстно желал придумать какой-либо равноценный ответ сопернику, но придумал совсем иное. Он решил использовать нестандартный прием Сципиона в своих целях и послал проконсулу письмо, в котором выражал притворное восхищение великодушием Публия по отношению к его шпионам и показанной им твердостью духа накануне жестокого испытания. Прикидываясь покоренным красивым жестом римлянина, Ганнибал с наивным, а может быть, и с рассчитанным самомнением называл его равным себе оппонентом и в связи с этим высказывал мнение, что им обоим нецелесообразно вверять свои судьбы случаю и превратностям битвы, но следует подчинить оружие разуму и покончить с войной путем мирных переговоров.

Сципион приветливо принял пунийского гонца и сделал вид, будто благосклонно относится к идее Ганнибала. Однако окончательного ответа он не дал, а через посла уведомил карфагенского вождя, что назначит ему встречу несколько позднее.

Утром римляне снялись с лагеря и двинулись в северном направлении. Сципион намеревался перебраться к одному из приграничных городов, чтобы в случае необходимости обеспечить пропитание войску за счет местного населения. Попутно он искал обширную долину или плато, удобные для битвы с применением многочисленной конницы. Карфагенянам не имело смысла оставаться на месте, сбежать же они не могли, так как римские разведчики наблюдали за каждым их маневром, потому им пришлось последовать за неприятелем, уповая на дипломатию.

И вот на краю обитаемого мира, в окрестностях ливийского городка Нараггара, противоборствующие армии остановились у широкой равнины, опоясанной спиральной грядой холмов. Это было то самое, избранное небесами на трагическую роль в исторической драме поле, которое тысячелетия дремало в тяжкой истоме, млея под африканским солнцем, чтобы теперь в один день вдруг оказаться истоптанным солдатскими сапогами, избитым копытами, облитым кровью и потом, и тем самым прославиться во всем человеческом пространстве на все человеческое время. Под пристрастными взорами людей, предчувствующих жестокую участь, эта сухая бесплодная местность словно ожила и, казалось, вожделела своей каменной плотью утолить многовековую жажду пустыни, испив их жизненные соки.

Владеющие инициативой римляне выбрали себе удобный участок для стоянки, изобилующий и материалом для строительства лагерных укреплений и водою, а Ганнибал расположился в трех с половиной милях от них, удовольствовавшись оголенным холмом с труднодоступным мутным ручейком. Таким образом, под предлогом переговоров, коварно затеянных Ганнибалом, Сципион коварно завел врага в выгодную для себя местность.

Закрепившись на удобной позиции, проконсул заявил сопернику о своем согласии на аудиенцию. В короткий срок обменявшись несколькими посланиями, полководцы выработали условия встречи и в тот же день с небольшими конными отрядами выехали к центру почти безупречно круглой равнины. Сблизившись на оговоренное расстояние, они оставили охрану, и в сопровождении своих переводчиков направились друг к другу. И Ганнибал, и Сципион смело шли на это свидание, почти не опасаясь каверз противника, поскольку каждый из них знал, что его соперник слишком дорожит честью своего имени и слишком горд развернувшимся между ними состязанием, а потому не унизится до каких-либо подлых приемов.

Сойдясь в самой середине будущего поля боя, полководцы долго молча смотрели друг на друга.

Прежде Сципион только издали видел Ганнибала и, пожалуй, мог бы опознать его в группе людей, но не более того. Сейчас же он получил шанс разглядеть лютого врага своего Отечества настолько, чтобы суметь одолеть его.

Для пунийца Ганнибал был неплох и ростом, и статью, хотя Публий, как и надлежало римлянину, фигурой выглядел покрепче. Карфагенянин имел живое, подвижное лицо, однако привычка повелевать обуздала природную экспрессивность и как бы заковала его в жесткие доспехи властной величавости. Впрочем, эта привнесенная общественным положением манерность не преступала границ меры и большинству окружающих представлялась внешним свидетельством внутренних достоинств. Противоречие естественного с искусственным отображалось на этом лице в борьбе монументальной статичности и стремительной хваткости, поочередно торжествующих первенство и своей частой сменой слепящих наблюдателя, как мигающий огонь. Двойственный образ порождал ощущение двухполюсного характера, а двухполюсность в свою очередь оказывалась многогранной, оборачиваясь то благоволением либо презрением, то чувством собственного достоинства либо цинизмом низкого коварства, то преклонением перед человеческой силой или пренебрежением к человеческим страданиям. Весь этот лик мерцал искрами противоположных страстей, доброе замысловато сплеталось с порочным и чаще уступало злу, чем властвовало над ним. И поистине ужасен был правый, незрячий глаз Ганнибала, ослепший от болезни во время его перехода с войском через этрусские болота. Неприятный, как все мертвое внутри живого, он еще зловещим образом символизировал двуличие всего облика, ибо при напряженном взгляде на него чудилось, будто сквозь стеклянный блеск слепого взора острым лучом прорывается мысль, и возникало впечатленье, что за своеобразной маской половинчатой смерти прячется дух этого опасного человека и из засады тайно следит за тобою. Характерные штрихи внешности, такие, как посадка головы, цепкость живого глаза и выпяченная нижняя губа, точно соответствовали психологическому портрету и подобно трем, торчащим над морскою гладью камням, предвещающим опасность бесчисленных подводных рифов, выводили на поверхность глубинную сущность своего обладателя, грубо заявляя о твердости целей и моральной зыбкости арсенала средств.

Сципион все еще пребывал в задумчивости, анализируя образ врага, а Ганнибал вдруг усмехнулся и как бы подмигнул ему слепым глазом. Он раньше завершил исследование облика соперника и, судя по всему, не заметил заложенной в нем несокрушимой мощи и не сумел прочесть в простом, располагающем доброй силой лице смертного приговора своей славе. Обнаружив готовность карфагенянина к беседе, Публий смахнул с чела сокровенные мысли и воззрился на противника вопрошающим взором. Как и положено просителю, Ганнибал первым начал речь.

— Дивную картину, Публий Корнелий, являет наша встреча, — заговорил он. — Славный урок преподает нам сегодня судьба. Сурово звучит ее назиданье, ибо, внемля небесному гласу, я, Ганнибаал — острие карфагенской агрессии, ныне пришел сюда ходатаем мира, пришел к сыну того, кто первым из вас познал мое могущество. Вот так-то своенравная богиня низвергает людей, крушит наши замыслы и чаянья.

— Боги одарили нас прекраснейшими странами ойкумены, — продолжал он, — определив нам плодороднейшую землю Африки, а вам — восхитительную Италию. Но чрезмерное честолюбие заставило нас страстно возжелать чужого, и вот я, повергший Иберию, Галлию, сами Альпы и всю Италию, за исключением вашего Лация, бесславно возвратился на родину, чтобы спасать ее от той же беды, каковой некогда грозил другим. И все, чего я достиг, отобрал у Карт-Хадашта ты, Корнелий, ты отвоевал Иберию, захватил большую часть Ливии, и ты же заставил меня уйти из Италии. Ты достиг вершины земного счастья и сравнялся со мною, каким я был у Тразименского озера и при Каннах. Но не повтори моей ошибки, Корнелий, так как, забравшись в вышину, я оторвался от земли и шагнул в небеса, чем смутил богов, жестоко низринувших меня обратно на нашу славную планету. Не возжажди запретного, Корнелий, вспомни, что ныне ты уже не защищаешь свое, даже не захватываешь нейтральное, по расточительству природы принадлежащее дикарям, но покушаешься на страну, исконно чуждую вам, страну, назначенную богами во владение финикиянам.

Публий плохо слушал Пунийца. Он смотрел на врага, и его обуревали мрачные думы и жестокие воспоминания. Вся семнадцатилетняя война чуть ли ни день за днем проносилась в его памяти. Он снова встречался с отцом, бросался к нему на выручку при Тицине, позорно отступал по зимней хляби в Плаценцию, зрел гибель отечественных армий при Требии и Каннах… Его дух скорбно парил над стонущим полем возле Ауфида, ввергнутым в траур Римом и «Долиной Костей». Пережитые бедствия душили его с такой силой, что исторгали слезы из мужских глаз.

«И все эти несчастья обрушил на мою Родину находящийся рядом со мною человек, — думал Публий, — а я уже столько времени стою перед ним и все еще не разорвал это африканское чудовище в клочья».

— Да, я знаю, что такое слава, — между тем продолжал Ганнибал, — я не раз делил с этой ослепительной красавицей ложе после ратных трудов. Для честолюбивой молодости нет ласк приятней, чем ее объятия…

— Ганнибал, — перебил его Сципион, — ты засылаешь ко мне в тыл словесных нумидийцев, готовя западню. Но будет! Остановись, достаточно! Покажи теперь фронт своего войска: переходи к настоящему делу.

— Я как раз и говорю о деле, — резко возразил Пуниец, — и только нетерпеливость юности не способна заметить этого, ибо торопливо шагает по верхушкам явлений, не ведая глубины. Ты молод и познал лишь одну сторону жизни, меня же с лихвой потерла и ее изнанка. Любого другого я без лишних слов образумил бы на поле боя, ибо, встречая на своем пути строптивых болванов, я отправляю их к Баал-Хаммону мудрыми скромниками. Ты — первый и единственный, с кем я повел серьезный разговор, не стыдясь даже сознаться в некотором раскаянии.

— И, по-видимому, я единственный, кто всерьез желает знать твои намерения, и кому не следует длинно повествовать о своих злоключениях, так как, по твоим же собственным словам, все испытанные тобою «превратности судьбы» устроил тебе я.

— Остерегись, римлянин. Ты великолепен, но нас слышат боги, а они сильнее всех людей.

— Гнева богов следует страшиться тому, кто преступает их законы и противопоставляет себя созданному ими миру, но не тому, кто воплощает божественную волю и является земным орудием богов, независимо от того, несет ли он оливковую ветвь или меч.

— Ну что же, отлично! — меняя тон, сказал Ганнибал. — Перейдем к деловому разговору. Такой подход устраивает меня даже больше, чем первоначальный. Замечу только, что дух твой не соответствует годам: в реальности ты либо гораздо старше своих лет, либо еще моложе физического возраста.

При этом Пуниец будто бы снова подмигнул Публию слепым глазом, вызвав в нем шквал страстей.

«Он опять лукавит, — с возмущением подумал Сципион, — и сейчас вновь начнет хитрить и изворачиваться, дабы вернее погубить нас».

Публий пристально вгляделся в лицо врага, в котором словно были закодированы все несчастья римского народа, и мысленно воскликнул: «Нет, Ганнибал, не нам на беду ты родился, а на погибель самому Карфагену! И я не просто одолею тебя, а уничтожу как личность, как явление, порок, болезнь общества и, надеюсь, надолго излечу человечество от Ганнибалов!»

— Итак, — говорил тем временем Пуниец, — я объяснял тебе меру человеческих деяний. Так вот, прилагая эту меру к политической картине мира, следует сделать вывод о том, что вам разумнее всего довольствоваться Италией, а нам — Африкой. Но уж коли вы столь преуспели в завоеваниях, господствуйте еще и над Иберией, Сицилией, Сардинией и прочими островами, за которые у нас шел неправедный спор, мы же ограничимся нашей собственной страной.

— И все? — изумился Публий. — И ты ничего не скажешь о выдаче пленных, перебежчиков, о выплате контрибуции, о сдаче флота? Ты ничего не скажешь о капитуляции? Пуниец, ты забыл, что разговариваем мы в Африке, а не в Италии. Там и только там были бы уместны подобные условия! Отменно ты торгуешься, карфагенянин: когда у тебя отобрали Африку, ты соглашаешься уступить Испанию! Разве тебе не знакомы условия, на которых Карфаген сошелся со мною перед твоим возвращением сюда? Знакомы? Так почему теперь условия иные? Что произошло с тех пор? Ты воспользовался перемирием, чтобы выставить против меня сильное войско, а твои соотечественники разграбили наш караван и покушались на жизнь послов. И за такие «подвиги» мы должны поощрять вас уступками?

— Не кипятись, Публий, ты же понимаешь, что тогда мы неискренне просили мира, и переговоры были лишь нашей политической хитростью.

— А не так ли обстоит дело и сейчас?

— Конечно нет, Корнелий.

— Ага, понимаю, сегодня это не политическая, а военная хитрость: славному Ганнибалу необходимо подобру-поздорову унести ноги из ловушки, в которую он угодил, и потому затеваются переговоры!

— Корнелий, сердись на тех, кто тебя обманул, на Ганнона и его приспешников, а не на меня. Я тебе не лгал и не солгу, ибо я — Ганнибаал, а ты — Сципион. Я уважаю тебя и говорю как с равным. Моя честь, моя слава тебе порукой в том, что я не только сам сдержу принятые на себя обязательства, но заставлю и Карт-Хадашт признать и соблюдать их. Моя власть над этим городом беспредельна, ведь я держу его троякой мощью: силой своего имени, своих наемников и своих денег!

— А как же пресловутые распри с сенаторами, обиды гения, не оцененного по достоинству примитивными согражданами?

— Это, Публий, — сказал Ганнибал по-гречески, дабы оставить в неведении собственного переводчика, — всего лишь сказки для черни и историков. Конечно, не все мои замыслы воплощались в решения совета, но, однако же, Ганнон против меня — букашка. Так что будь уверен, Корнелий, если мы сегодня сговоримся, то война действительно завершится этим днем.

— Хорошо, — также по-гречески подхватил Сципион, — я готов поверить Ганнибалу, некогда обещавшему своим людям мировое господство и приведшему войну к собственным жилищам. Я не смею уличать человека в недобросовестности, когда он гордо смотрит мне в глаза. Но при этом я заявляю следующее: слово Ганнибала — субъективный фактор, а наличие у Карфагена могучего войска — аргумент объективный, и он ратует за войну, более того, он требует войны. Я достаточно знаю Карфаген и могу утверждать, что борьба закончится только с потерей вами всяких иных шансов на спасение, кроме милости победителя. Таким образом, суммируя слова с делами, мы приходим к дилемме: капитуляция или сражение.

Лицо Ганнибала разом отяжелело и покрылось мраком бесчувствия.

— Ну что же, я дам тебе сражение, римлянин, — угрожающе произнес он, и в этот момент оба его глаза показались слепыми от бешенства.

— Я надеюсь на это, — сказал Публий, — поскольку отступление стало бы для тебя катастрофой.

Ганнибал резко развернулся, чтобы уйти, и уже сделал шаг к своему войску, но внезапно возвратился и горячо заговорил на греческом языке:

— Да, Корнелий, мы — враги, любезности в наших устах звучат диссонансом, но мы с тобою величайшие люди на земле и обязаны договориться, чтобы поделить между собою обитаемый мир. Если мы сейчас так вот и разойдемся с тобою, то завтрашний день принесет трагедию одному из нас. Мы оба рискуем потерять больше, чем приобрести. Поразмысли спокойно: уже сейчас ты пребываешь в роли победителя, победа лишь добавит тебе немного блеска, но поражение станет полным крахом, уничтожит достижения всей твоей жизни и саму эту жизнь! Я тоже пока не побежден, в предшествующих несчастьях виновны другие, а потому мирный исход нашего противоборства не грозит мне бесславием. Помни, Корнелий, мира у тебя просит сам Ганнибаал! Что может быть почетней для римлянина! Не торопись, подумай несколько дней, ведь неполная победа — все же победа!

Сципион снова задумался и отвлекся от гремящих экспрессией фраз. Но, не слыша произносимого, он услышал нечто более важное и схватил, зафиксировал в сознании еще одну характерную черту своего противника, залегающую в глубине под нагромождением бесконечных «я» и «ты» в речи о делах десятков тысяч людей. Риторические пары рассеялись, и он наконец-то увидел бездну пропасти, разделяющей его с этим человеком не только в гражданском, но и в личностном плане.

А Ганнибал, заметив задумчивость Сципиона, истолковал ее в благоприятном для себя смысле и еще более пылко бомбардировал римлянина комплиментами, восхваляя его испанские и африканские дела, стараясь размягчить ими волю соперника.

— Ты симпатичен мне, Публий, — вкрадчиво, почти что тепло говорил карфагенянин. — Я люблю людей, возвышающихся над толпой, и потому в равной степени желаю удачи и себе, и тебе!

— Ты ошибся, Пуниец, я не возвышаюсь над толпой. Просто на некоторый, определяемый ходом войны отрезок времени народ выдвинул меня из своей среды, но не за тем, чтобы я возвышался над ним, а для того чтобы я возглавлял его. Однако, командуя согражданами, я при этом подчиняюсь законам. Мы совсем разные люди, Ганнибал, мы принадлежим различным мирам, и предложенным тобою путем нам не придти к общей цели.

Ганнибал смолк и пытливо всматривался в лицо Сципиона, только теперь, кажется, начиная провидеть свою участь.

— Нам следует говорить не как Ганнибалу со Сципионом, а как главнокомандующему карфагенскими войсками и римскому проконсулу, — еще раз пояснил высказанную мысль Публий.

— Я дам тебе сражение, Публий Корнелий Сципион, — уже без прежнего гонора медленно и грустно повторил Ганнибал, и после тягостной паузы добавил:

— Пеняй же на себя!

Публий улыбнулся.

— Ты ничего не понял, Пуниец, — сказал он, — нет здесь меня, а есть государственный человек с конкретными полномочиями и конкретными обязательствами перед своей Республикой.

— Пеняй на себя, — снова произнес Ганнибал и пошел прочь. Сципион поторопился сделать ответный ход и покинул место переговоров одновременно с оппонентом.

Публий ступал легко и уверенно. Сильван же, слишком переволновавшийся в ходе словесного поединка, с трудом передвигал ноги и едва успевал за проконсулом. Заметив это, Сципион захотел взбодрить товарища, с которым побывал во многих переделках, и поинтересовался его впечатлением от вражеского полководца.

— Жуткая образина! — воскликнул переводчик.

— Да неужели? — удивился Сципион и добродушно рассмеялся. — А женщинам нравится. Я слышал, он пользуется бешеным успехом у них.

— Все правильно, — подтвердил Сильван. — «Сейчас схвачу» — говорит его физиономия. Что для женщин может быть приятней!

— Однако и разговорчики же у нас в такой критический час! — перебил Публий. — А между тем, наверняка, в свите Пунийца присутствует Силен, а в нашем отряде — вглядись, уже отсюда можно различить, вон там, справа — высоко подняв голову, стоит громогласный Энний. Эти историки, конечно же, сейчас творят, если не умом, так душой. Представляю, как в настоящий момент они присматриваются к нам с Ганнибалом и в воображении приписывают своим полководцам величественные думы: ведь наступает такой важный день! Но не скажу за Пунийца, а у меня, признаюсь честно, никаких мыслей теперь не осталось — полнейшая пустота; все, что было, растратил. Есть только убеждение, что дело идет как надо.

— Впрочем, — добавил он после некоторого молчания, кое что я все-таки смекнул… Видишь, как гряда холмов, закручиваясь спиралью, вгрызается в нашу долину?

— Не вижу. Я же не орел, и не могу смотреть сверху, — изумился Сильван, но, частично соглашаясь с Публием, сказал:

— Хотя я замечаю, что поле действительно несимметрично.

— Порой и человек может обладать орлиным взором, — задумчиво произнес Публий.

— Да, если он — Сципион.

— Нет, если очень нужно. Но мы отвлеклись. Возвратимся же к делу: в вершине этой спирали Пуниец, несомненно, устроит засаду. Наверное, именно поэтому мне подмигивал его слепой глаз.

 

23

Входя в лагерь, проконсул прямо в воротах первым попавшимся навстречу солдатам заявил:

— Все прекрасно, соратники, завтра битва!

Тон полководца сообщал однозначную оценку предстоящему событию, и воины взорвали монотонный гам лагеря криком восторга. Пройдя к преторию, Сципион вызвал трубача, и вскоре длинная туба, пропев мощным резким гласом определенную мелодию, уже всему войску возвестила канун сражения. Следующим действием проконсул созвал собрание легатов и трибунов. Коротко оповестив офицеров о том, как протекали переговоры с Ганнибалом, он поставил им задачи по подготовке воинских подразделений к бою и отправил их к солдатам. С некоторыми легатами Сципион переговорил наедине. Так, он отвел в сторону Квинта Минуция Терма и поручил ему немедленно собрать хороший отряд, а с наступлением темноты, засесть с ним за горной грядой, позади холма, который, по его мнению, изберет Ганнибал для организации ловушки, устроив тем самым засаду против предполагаемой засады противника. Особое внимание уделил он Масиниссе и беседовал с ним дольше, чем с кем-либо другим. Под воздействием прошлогодних душевных потрясений и недавней деятельности по укреплению вверенного ему государства нумидиец заметно возмужал и теперь неизменно радовал Сципиона образом своих мыслей.

В такого рода практических заботах, направленных на завтрашнее сражение, прошел остаток этого дня. Лишь с наступлением ночи Сципион уединился в шатре и проиграл в уме несколько возможных вариантов хода битвы. Зная уровень противника и, следовательно, отдавая себе отчет в сложности и непредсказуемости предстоящей битвы, он, конечно же, не рассчитывал на полное воплощение разобранных им тактических построений, но полагал, что в реальности обязательно встретит их фрагменты, а значит, обдумав сегодня как можно больше правдоподобных ситуаций, сэкономит завтрашнее время. Однако в полночь Сципион оставил все дела и лег спать.

В эту тревожную, насыщенную токами людских переживаний ночь боги подарили Публию ровный глубокий сон, который, несмотря на кратковременность, в полной мере освежил его силы. Поднявшись еще до рассвета, Сципион ощутил прилив бодрости и летучую легкость в теле. Ни малейших остатков усталости не затеняло его сознание. Физический организм работал четко и как бы бесшумно, ничем не заявляя о себе; он безропотно и даже с наслаждением служил мысли и цели. Благодаря полноте чувств, окружающее воспринималось с особой выпуклостью и некой прозрачной объемностью. Те предметы, которые раньше, чтобы рассмотреть, нужно было обойти со всех сторон, Публий теперь охватывал единым взором. Обостренность ощущений позволяла ему в запахе дополнительно угадывать цвет, в цвете — слышать музыкальные тона, а в звуках — улавливать движение.

В таком состоянии парадоксально спокойного возбуждения Сципион стал проводить ауспиции. Пернатой братии здесь было не меньше, чем людей, так что процедура представлялась недолгой. Вопрос состоял лишь в том, с какой стороны появятся вещие птицы. И вот, едва проконсул успел собраться с мыслями и произнес установленное воззвание к богам, в светлеющем небе справа от него показались шестеро стервятников, вряд ли подозревающих, что на своих распростертых крылах они несут римлянам знак победы. Итак, бессмертные одобрили решение Сципиона вступить в битву, и он с благодарностью воззрился в сизое небо, серебрившееся узорами прозрачных перистых облаков, казавшихся письменами богов, обращенными к людям на заре столь великого и трагического дня.

Закончив ритуал, Публий возвратился в палатку и извлек из сокровенного убежища красное знамя. Сосредоточенно посмотрев на него, он вышел с ним на трибунал, и в следующий миг в лучах восходящего солнца над преторием заполыхал яркими переливами флаг цвета крови и огня. Одновременно с визуальным сигналом к битве прозвучал зов труб и горнов.

Лагерь воспрял от сна, и под возбуждающие звуки воинственной музыки люди стали преображаться в солдат, готовясь к исполнению жестокого, но священного долга. Они приводили себя в порядок и облачались в новые парадные или — кто победнее — в старые, но начищенные и обновленные доспехи, надевали наградные венки, бляхи, браслеты и другие знаки славы. Подобно спартанцам в лучший период их истории, воины Сципиона шли в бой как на праздник. И хотя вместо пурпурных лакедемонских хитонов, у них под латами серели туники естественных цветов шерсти, грозным пурпуром блистали их взоры. В жизни Рима было два грандиозных ритуала, затмевающих собою все прочие: триумф и погребальный обряд, символизирующие собою победу над врагом Отечества и смерть за Родину, уравнивающие значение обоих событий равным признанием народа, венчающие их равноценной славой. И вот теперь перед воинами возвышались эти две нравственные вершины, а битва предоставляла дерзновенным шанс завоевать одну из них.

Излучая торжество, Сципион прохаживался по возвышению трибунала, своею уверенностью и гордою осанкой изгоняя последние сомнения из солдатских душ. Тут ему сообщили о том, что перед рассветом пунийцы, соблюдая тишину, взобрались на предназначенную им римлянами возвышенность и, замышляя ловушку противнику, сами угодили в западню. Однако численность и африканского, и римского отрядов из-за особенностей рельефа была невелика, а расстояние от зоны их дислокации до предполагаемого места боя, наоборот, являлось значительным, так что обещавший удачу маневр Сципиона с засадой не мог оказать решающего воздействия на общий ход сражения, и давал надежду только на локальный успех. Поэтому проконсул не очень-то возрадовался полученной новости: он знал, что для победы над Ганнибалом потребуются новые идеи.

Между тем в основной своей массе воины закончили сборы и подготовились к следующему акту величественного действа, хотя даже в армии Сципиона неизменно находились опоздавшие. Не принимая в расчет последних, полководец сделал соответствующий знак, и воздух вновь наполнился гудением рожков, сигнализирующим о выступлении из лагеря.

Людская масса, четко делясь на манипулы, организованно потекла через главные и боковые ворота, расчерчивая склон холма геометрически правильным узором прямоугольников. Когда войско выстроилось за валом лицом к лагерю в порядке, обратном боевому, то есть первыми стояли триарии, а последними — гастаты, к солдатам, сверкая серебряными доспехами и мерцая кровавыми переливами пурпурного императорского плаща, вышел полководец, исторгнув из них стон восхищения. Сейчас он нес на себе ответственность за жизни сорока тысяч сограждан и союзников, на его плечах покоились устои государства, а в конечном итоге — всего обитаемого мира. И Сципион не гнулся под тяжестью такого груза, он двигался легко и уверенно. Глядя на него, воины пытались разгадать свою судьбу: один человек сейчас олицетворял надежды множества людей. Что сталось бы с ними — дрогни он в такой момент! Под панцири солдат закралось бы сомненье, и в тот миг, когда сердца нуждались бы в огне, их предательски холодил бы страх. Но даже робкие натуры, правда, немного здесь было таковых, и те преисполнились решимостью при взгляде на императора. Глаза солдат, закаленные зрелищем картин войны, теперь затуманились пеленою слез от гордости за свою Отчизну и собственную значимость, ибо облик Сципиона громче туб и горнов трубил им о победе.

Проконсул подошел к алтарю, окруженному жрецами, и, прикрыв голову краем плаща, стал совершать священный обряд жертвоприношения главным богам государства: Янусу, Юпитеру, Марсу-отцу, Квирину, Беллоне и Ларам. Когда он произнес обращение к богам, окружающим показалось, будто солнце засияло ярче, а по склону холма пронесся порыв освежающего ветра, развеявший африканский зной, беспощадный даже утром.

Но внезапно среди всеобщего благоговения грянул гром, беззвучный гром божественного гнева: утопив руки в кровавом чреве жертвенного животного, гаруспик вдруг побледнел и мелко затрясся. У Публия глаза полезли из орбит при виде дрожащего гадателя. Однако, овладев собою, он грозным взором предостерег жреца от необдуманного поступка. Но перепуганный гаруспик не внял знаку полководца, не понял его волю и пролепетал:

— О император, у него нет сердца…

— Что ты лопочешь, этруск? — зашипел на него Сципион. — Животное — не человек и без сердца жить не может.

— Оно… оно как-то ссохлось или волею божеств улетучилось, уже после того как кинжал вспорол это брюхо…

— Сумасшедший гаруспик — вот, действительно, дурной знак. Ты как смеешь противоречить мне в такой день, этруск! — закричал Корнелий.

— Но у него… правда, нет сердца, — промямлил прорицатель.

Небеса придавили Сципиона жестоким сарказмом, и сейчас он мог бы, как никогда, уверовать в могущество потусторонних сил и склониться пред роком судьбы… если бы только это допускала его цель.

Постепенно гаруспик начал понимать, что от него требуется и, окончательно прозрев, прошептал:

— Император, я возьму грех на душу и объявлю, будто все хорошо…

Не поднимая головы, Сципион из-подо лба обозрел ряды солдат и убедился, что они уже все знают, если не умом, так душою; глаза их полнятся ужасом, а уши предательски щекочет ропот.

— Нет, туск, говори, как есть, и возможно громче, иначе я сам засеку тебя розгами.

Гаруспик послушно возвестил всему войску о страшном исходе гаданья. И тут Сципион, сбросив с головы плащ, сделал шаг навстречу солдатам и, простирая над ними руки, словно вдохновленный свыше, возопил:

— Свершилось знамение богов! Я сразил Бессердечного!

При последнем слове он величавым жестом указал сначала на поверженное животное, а потом — на черневший вдалеке лагерь Ганнибала.

На мгновение всех сковало замешательство, а затем войско разразилось бешеным восторгом. Солдаты, трибуны и легаты — все ликовали, ибо уже знали о грядущей победе. Что им пунийцы, после такой сцены! Что им Ганнибал, после того как небеса сами небывалым знаменьем обрекли его на пораженье!

Публий машинально схватился за плащ, желая утереть пот, заливавший его лицо так, что щемило глаза, но вовремя спохватился и сохранил торжественную позу.

В этот момент вновь заявил о себе гаруспик.

— О Корнелий! — приглушенно воскликнул он. — Вот сердце, я нашел его! Оно необычайной формы и оказалось глубже, чем следовало…

Не оборачиваясь, Сципион процедил сквозь зубы:

— Молчи, ничтожество.

Тем временем противоположный холм резко потемнел, словно на него опустилась грозовая туча. Это строилось к бою пунийское войско.

Римляне совершили разворот на месте и теперь, как и полагалось в сражении, впереди оказались гастаты, за ними располагались принципы, а замыкали фалангу триарии. В очередной раз заиграли трубы. С каждой последующей командой, их звучанье становилось все более жестоким. Так, постепенно нагнеталось напряженье, пробуждающее в глубинах солдатских душ праведный гнев и увлекающее их в неистовый смерч ярости битвы.

Две гигантские массы лучших людей своих государств почти одновременно сделали первый шаг и стали размеренно спускаться с занимаемых высот в низину, откуда десяткам тысяч из них уже не суждено было вернуться.

Сблизившись у центра равнины, войска остановились, производя последние перестроения, поскольку до сих пор полководцы старались скрыть расположение своих сил. Вожди использовали это время для последнего напутствия солдатам.

Ганнибал, учитывая специфику своей армии, был вынужден произнести несколько речей. В карфагенских ополченцах он будил патриотизм, призывал их защищать Родину, богатство, жен, детей, описывал ужасы римского владычества, грозящие им в случае поражения. Наемникам полководец с не меньшим жаром сулил несметную добычу и стабильную прибавку к жалованью, а кроме того, представителям каждого народа обещал еще и дополнительные выгоды. Так, например, галлам и лигурийцам — земли в Италии, мавританцам и нумидийцам — раздел царства Масиниссы, македонянам — поддержку в конкуренции с Сирией и Египтом. Эти выступления были краткими. Ганнибал лишь бросал несколько лозунгов и задавал общий эмоциональный тон речи, передоверяя дальнейшие увещевания разноплеменных толп их непосредственным командирам. Сам же он торопился к своей главной силе — старой армии, приведенной им из Италии. Перед ветеранами Ганнибал был более многоречив. Он напомнил им о давних победах и, взывая к их воинской чести, просил подтвердить славу непобедимого войска. Извлекая мед и металл из недр пунийского языка, Ганнибал вновь и вновь воспроизводил в памяти солдат их подвиги при Требии, Тразименском озере и Каннах и одновременно худшими словами рисовал портрет врагов. По его заявлению, нынешняя римская армия представляла собою отбросы битых им войск. «Против нас сегодня вышли трусы, сбежавшие от нашего гнева на италийских полях, и сыновья тех, поверженных вами недотеп, с чьих трупов вы сдирали награды, чье оружие вы теперь держите в своих руках! — громогласно выкрикивал он. — Пример вам в том — сам Сципион, даже не знающий точного местоположения могилы своего отца, ибо всю Италию и Иберию мы превратили в одну сплошную могилу римлян! Так не обидим же и ливийскую землю: напитаем и ее римской кровью, накормим и наших червей импортной падалью! Еще раз взгляните, воины, на самих себя и вот на этих, с позволения сказать, соперников. Сравненье смехотворно! Если бы Баал-Хаммон исторг обратно всех римлян, отправленных вами в подземное царство, они не поместились бы на этой равнине. Если бы земля выплюнула всю кровь римлян, уничтоженных вами, эти Сципионовы выкормыши захлебнулись бы ею, утонули бы в ней, как в море! Мои герои, разметаем стоящие перед нами жалкие остатки былых полчищ, и гордый Рим падет пред нами ниц!»

Сципион, обходя ряды легионов, говорил: «Соратники, настал великий час! Семнадцать лет шел к этому полю, простертому ныне пред вами, наш народ. И славен, и страшен был этот путь. Перед нами разверзались бездны — мы наполняли их телами павших сограждан и двигались вперед, дорогу преграждали отвесные кручи — мы громоздили горы вражеских трупов и по ним шагали дальше. И вот мы на вершине: с одной стороны открывается благоуханная равнина, а с другой — зияет пропасть, и предстоящая битва решит: сойдем ли мы в долину мирной жизни, увенчанные лавром, или же скатимся в обрыв на поруганье диким африканцам. И хотя нас только тридцать тысяч, мы представляем всю свою страну. Да, здесь мы защищаем Отечество! Вспомните, удачи в Италии не приводили ни к чему, а первые же победы в Африке избавили италийскую землю от грязи пунийских сапог. Противостоянье Рима и Карфагена достигло апогея. Дольше их состязание длится не может, сама Вселенная, коей мы являемся частью, не выдержит такого напряжения. В своей неистовой борьбе эти два титана подмяли под себя полмира, а потому сегодня определяется не только их собственная судьба, но в конечном итоге — участь всего Средиземноморья. Вы, соратники, формируете облик грядущей цивилизации, от вас зависит, будет ли у нее добрый хозяин, заботливо взращивающий на полях человечества лучшие культуры, или же она достанется хищнику, жадно пожирающему самые ценные ростки. Так разве не славен наступивший день? Что наша жизнь? Минет несколько десятков лет, и никого из нас уже не будет на земле, однако останутся наши свершения! Никогда прежде не наделяли боги людей таким могуществом: вашим копьям и мечам дана власть в течение трех-четырех часов скроить мир по вашему подобию. Явите вы мужество и честь — достойным будет последующее устройство государств, окажетесь вы трусливыми ничтожествами — и жизнь после вас станет подлой и бесчестной. Так позавидуем самим себе, соратники! Мы родились за тем, чтобы теперь на это поле выйти! Счастлив жребий наш! Проявим же себя достойными своей судьбы! Вперед, друзья, к победе, ничто не в силах воспрепятствовать нам на пути к ней; сама смерть бессильна против нас, ибо герои не умирают: они возносятся на небеса и становятся богами!

Как и вы, друзья, я ощущаю сейчас полет души, то сама Виктория несет нас на своих крылах! Однако пусть наше вдохновение будет зрячим и разумным. А потому поэзию мы свяжем с прозой, и я вам дам сейчас несколько простых советов.

Вы знаете, что я опытный и хитрый полководец. Первое позволяет мне предсказывать маневры противника, а второе делает мои шаги непредсказуемыми для врага. Но и Пуниец блистательно коварен. Так что сражение будет сложным, оно может входить в различные виражи, терпеть крутые изломы, как предусмотренные мною специально для обмана неприятеля, так и внезапные, предпринимаемые по ситуации. Пусть это вас не смущает; что бы ни случилось, помните: вы — римляне, а ваш полководец — Сципион, который с двадцатипятилетнего возраста носит присвоенное вами званье императора. Если вы в каждое мгновенье битвы будете оставаться римлянами, а я — Сципионом, то ни пунийцы, ни их Ганнибал нам не страшны, победа будет за нами!»

Поравнявшись с нумидийцами, которых воодушевлял на битву Масинисса, Сципион отвел царя в сторону и в очередной раз напомнил ему о необходимости соблюдения строжайшей дисциплины. Он требовал, чтобы сразу же после победы над малочисленной вражеской конницей, Масинисса, не увлекаясь погоней, повернул своих всадников обратно и ударил с ними в тыл пунийской фаланги, как это было сделано в сражении с Газдрубалом. Через некоторое время Публий внушал ту же мысль Гаю Лелию, командующему италийской конницей, хотя Лелий менее кого-либо другого нуждался в повторном инструктаже. Затем проконсул объехал на коне остальных легатов и каждому уточнил установку на бой. Он хотел еще очень многое сказать своим людям, но шум со стороны вражеского войска возвестил о начале сражения. Сципион проскакал через коридор в фаланге легионов и занял императорское место на специально насыпанном для него возвышении за центром войска. Поодаль высилось еще несколько таких искусственных холмов, возведенных солдатами, чтобы полководец, перемещаясь параллельно фронту боя, мог с разных точек следить за ходом битвы.

С главного наблюдательного пункта Публий одним взглядом охватил сразу всю свою армию, раскинувшуюся от фланга до фланга более чем на милю. Масса воинов в нетерпении грозно колыхалась, металлом доспехов бросая солнечные блики в глаза полководцу. Это мерцание меди, железа и серебра уподобляло панораму войска морю, сверкающему на солнце переливами волн, и, расширяя ассоциации, наводило мысль на скрытую в недрах войска мощь, сравнимую с могуществом океана, таящемся в его глубинах. И Публий ощущал себя властелином этой стихии, способной крушить и воздвигать государства. Бесчисленные манипулы, когорты и турмы были продолжением его рук и ног, они являлись как бы его общественными органами, столь же послушными разуму и воле, как и органы физиологические. Душа Публия рвалась из груди, чтобы вслед за взором устремиться на поле и объять собою десятки тысяч своих новых тел, а одновременно и проститься со многими из них. Упиваясь восторгом от своей безмерно возросшей силы, Публий уже сейчас чувствовал и боль утрат, поскольку знал, что, ликуя при всяком ударе, нанесенном врагу, он тут же будет умирать вместе с каждым своим сраженным солдатом.

Напротив, на расстоянии чуть меньшем мили, чернела масса врага. Впереди по всему фронту возвышались слоны, казавшиеся некими ритуальными монументами божеств ужаса и смерти.

На мгновение Публий ощутил тяжесть в руке, которой должен был дать знак к началу битвы. Принимая на себя ответственность за многие тысячи людей, диктуя им собственную волю, человек должен быть равноценен всему этому сообществу, то есть тысячекратно превосходить среднего из его членов — запредельное требование для любого гения, а потому тот, кто идет на такой шаг, переступает через самого себя, топчет собственную душу. Сципион обратился духом к славным предкам своего народа, а также — к тем живым, кто остался в Италии, и к потомкам, каковым еще только предстояло придти в этот мир, и их именем, именем тех, которых было, есть и будет гораздо больше, чем воинов, стоящих перед ним, он отдал страшный приказ войску.

Нервно зазвучали трубы. Манипулы гастатов одновременно шагнули вперед и согласованно, с отменной выучкой стали продвигаться к центру равнины. В промежутках строя замельтешили велиты. Чуть позже тронулась с места конница и, быстро набирая ход, понеслась на врага.

Порядок следования римских подразделений был обычным, но в отличие от традиционного построения сегодня манипулы расположились не в шахматном порядке, а непосредственно друг за другом, образуя по всей глубине фаланги широкие коридоры. Свои главные силы — принципов и триариев, проконсул держал в некотором отрыве от гастатов, рассчитывая в дальнейшем использовать их для фланговых атак на противника. Левое крыло составляла италийская кавалерия, возглавляемая Гаем Лелием, а на правом находилась конница Масиниссы. Нумидийскую пехоту Сципион рассредоточил среди велитов и всадников, чтобы она вела активную борьбу со слонами.

Ганнибал, многое, вплоть до вооружения, перенявший у римлян, тоже расставил свою пехоту в три линии. Первые ряды состояли из балеарцев, галлов, лигурийцев и мавританцев — часть из них имела вооружение метателей — за ними следовали карфагенские ополченцы, ливийские наемники и македоняне, а несколько поодаль сплоченной массой выстроились ветераны, приведенные полководцем из Италии. Правый фланг занимала пунийская конница, а левый — нумидийская. Перед фалангой возвышалась линия слонов. Все в сочетании вражеских сил и их расположении казалось любопытным Сципиону и предоставляло ему широкий простор для тактического творчества, хотя на первый взгляд в позиции пехоты и конницы не было ничего неожиданного. Но зато поистине поразительной оказалась расстановка слонов. Римляне уже давно научились противостоять этому сверхтяжелому роду войск, и их мудрено было задавить даже таким множеством гигантских животных, каким обладали сегодня пунийцы. Поэтому наиболее эффективным представлялось использование слонов против конницы, особенно в нынешней ситуации, когда римляне имели двойной перевес в кавалерии. Однако именно в этом бою Ганнибал почти всех слонов поставил перед пехотой и тем самым обрек свою конницу на поражение!

В первый момент Сципион возликовал, потому что он хорошо подготовил легионы к встрече с истинно африканским оружием, а теперь, увидев расположение врага, мог быть уверен и в победе на флангах. Но тут ему опять вспомнился «подмигивающий» слепой глаз Пунийца, и по его спине холодной поступью пробежал озноб. Ганнибал не мог совершить столь грубой ошибки, а значит, ошибается в оценке ситуации он, Публий. Сципион напрягся, сосредоточился и в следующий миг целиком растворился в мысли, забыв о теле, страхе и сомнениях. Ничего не разгадав относительно слонов, он стал исследовать расстановку прочих вражеских сил. Так, он сообразил, что последний эшелон пунийцев, служащий будто бы для подстраховки ненадежных разнородных толп двух первых линий, по сути предназначен бороться как раз против конницы, поскольку, при своем размещении в двухстах шагах от передовых рядов, ветераны защищали авангард от конного удара с тыла, сами же они, развернувшись в противоположную сторону, могли образовать вместе с первыми линиями гигантское каре, благодаря чему, все войско имело возможность без особого урона возвратиться в свой лагерь. Итак, Ганнибал хорошо продумал пути к отступлению. Но в чем же он видит средство к успеху? Получалось, что в слонах… «Может быть, слоны какие-нибудь необычные? — подумал Публий. — Однако, какими бы они ни были, моя конница сделает свое дело раньше, чем эти звери смогут истоптать гастатов».

Обстановка боя требовала одновременного размышления и действия. Поэтому Сципион, опираясь на свою интуицию полководца, основанную на богатом боевом опыте, стал заранее предпринимать меры, направленные к достижению той цели, которая еще не вполне открылась его уму. Он велел трубачам дать сигнал приостановить конницу. И, когда италийские всадники послушно натянули ремни уздечек, а нумидийцы притормозили коней своим, только им известным способом, когда те и другие стали недоуменно озираться на высившуюся вдалеке ставку императора, Сципион негромко произнес самому себе: «Понял».

Да, он понял, что слоны не могут быть главным оружием Ганнибала, так как его главной силой являются ветераны. И значит, путь к победе карфагенянин усматривает в решительном натиске своих проверенных в десятках битв наемников. А для того чтобы они смогли напасть на римскую пехоту, их необходимо избавить от конницы противника. То есть, в зависимости от поведения римских всадников, ветераны либо обеспечат упорядоченное отступление всего войска под прикрытие лагеря, либо станут решающим фактором атаки. Время для осуществления этого выбора как раз и должны предоставить слоны, столкновение с которыми, отсрочит начало пехотного боя. Конница же пунийцев неизбежно побежит от удара римской кавалерии, и вопрос состоит лишь в том, увлечет ли она за собою прочь с места сражения противника или нет. В первом случае старые Ганнибаловы наемники пойдут вперед, во втором, образовав каре против конницы, под прикрытием слонов со стороны фронта двинутся назад. В итоге, Ганнибал либо победит, так как пехоты у него больше, либо сведет дело вничью.

Публий поднял руку, чтобы утереть с лица выступивший от напряжения пот. Но сегодня ему суждено было выполнить столь простое намерение только вечером, сейчас же он забыл о первоначальном желании и, использовал то же движения, для того чтобы извлечь из-под плаща навощенные дощечки. Дисциплинированность Лелия, Масиниссы и их всадников страховала Сципиона от поражения, но полководец решил усложнить задачу и в риске искать победы.

«Друг, Лелий, — стал писать он, — забудь прежнюю установку. Обратив пунийцев вспять, ты должен преследовать их как можно дальше. Возвращайся сюда не раньше, но и не позже, чем через два часа». Аналогичное послание он составил и для Масиниссы, после чего вручил запечатанные, отмеченные оттиском императорского перстня таблички гонцам. Те вскочили на коней и рванулись к легатам.

Вскоре нумидийская конница возобновила наступление, а всадники Лелия почему-то продолжали двигаться шагом, чего-то выжидая. Фаланга гастатов, ощетинившись копьями — передние ряды выставили их вперед, а последующие — вверх, чтобы за этим своеобразным частоколом укрыться от вражеских стрел, — смертоносной лавиной накатывалась на пунийский строй. Легионы шли в атаку под воинственную музыку духового оркестра.

Специально к этому сражению Сципион велел своим музыкантам сочинить марш на основе греческого пэана, чтобы заменить им традиционный для римлян беспорядочный звуковой навал. Причем Публий намеренно поручил это дело римским энеаторам, а не более изощренным в подобных занятиях грекам, дабы музыка как можно ближе подходила темпераменту и ритмике души римлян. Именно этот марш и разучивали в лагере Сципиона, когда там находились пунийские лазутчики.

И вот теперь возбуждающая мелодия, обозначаемая гортанным голосом туб и поддерживаемая плавным звучанием флейт, отдаваясь эхом гнусавых рожков, пронизывала души воинов и связывала все это множество людей единой незримой нитью, заставляя их совершать согласованные движения, испытывать одни и те же чувства, стремиться к одной цели.

Карфагенская сторона упорно выдвигала на передовую полчища разрисованных устрашающими узорами слонов. Вокруг них суетились балеарские пращники и прочие легковооруженные.

Первыми столкнулись нумидийцы. Однако их схватка проходила вяло, Ганнибаловы всадники не проявляли активности ввиду своей малочисленности, а Масинисса все еще пребывал в замешательстве, осмысливая новый приказ полководца. Поэтому вскоре инициативу застрельщиков у конницы перехватила легкая пехота. В воздух взметнулись тысячи метательных снарядов, но на них никто не обратил внимания, так как в этот момент грянул боевой клич римлян. До сих пор легионеры молчали, сдерживая эмоции и копя их в себе, чтобы теперь дружно взорваться неистовым воплем. Пунийское войско попыталось ответить тем же, но, поскольку каждое племя кричало собственный девиз на своем языке, этот разноголосый шум заглох под напором римского рева, словно вбитый им в землю. Карфагенская фаланга будто простонала от страха перед римской угрозой. Тут легионеры извлекли из ножен мечи и принялись ударять ими в щиты. В тот же миг величавый марш оркестра, как бы разбившись вдребезги, рассыпался на множество беспорядочных звуков, утопив в этой бурлящей какофонии поле битвы. Слоны презрели своих погонщиков, прижали уши от ужаса, задрали расписанные под ядовитых змей хоботы и шарахнулись в стороны, без разбора давя своих и чужих. Одновременно с устрашающим ревом и грохотом, обрушившимся на их уши, привыкшие к размеренной звуковой гармонии саванны звери ощутили боль от вражеских стрел и дротиков. Связь между болью и шумом была для них несомненной, потому их теперь в равной мере разили и специальные утолщенные, обитые железом дроты римлян и завывания туб и горнов. Вся сила могучих животных ушла в ноги, и они, забыв заученные приемы боя, лишь искали свободные от этих страшных, гремящих людей лазейки к бегству. Велиты расступились перед ними, открывая предусмотренные на такой случай коридоры в фаланге. Большая часть слонов ринулась по этим проходам, подставляя под бесчисленные удары незащищенные бока. Другие животные устремились на фланги и с одной стороны опрокинули нумидийскую конницу обоих войск, а с другой — попали под удар поджидавшей их конницы Гая Лелия.

Сципион еще раньше понял замысел своего легата, вначале озадачивший его, и теперь, наблюдая, как италийские всадники ранят и изгоняют слонов дальше за пределы строя, не уставал приговаривать: «Умница, Лелий. Молодчина, Гай».

После того, как слоны практически покинули поле битвы, кавалерия Лелия всей мощью обрушилась на пунийских всадников и вскоре погнала их прочь. На другом крыле могучая конница Масиниссы быстро оправилась от разлада, внесенного в нее слонами, и так же, как италийцы — пунийцев, опрокинула своих соплеменников, выступавших на стороне Карфагена.

Настал томительный час, когда должно было решиться: разрастется ли сегодняшнее столкновение в истинное, генеральное сражение или, оборвавшись преждевременно, завершится ничем. Легковооруженные заканчивали бой, конница римлян на обоих флангах преследовала бегущих всадников пунийцев, назревала битва фаланг, схватка тяжелой пехоты, вступив в которую, противники уже не смогут разойтись с миром. Если Сципион верно разгадал план Ганнибала, то карфагенский полководец должен был сейчас напряженно следить за действиями римской конницы, от которых зависело, даст ли он приказ к наступлению, или же отведет оставшееся без прикрытия конницы войско обратно в лагерь.

Лелий и Масинисса, будто бы увлекшись преследованием бегущего врага, на полном ходу гнали пунийцев к ближайшим холмам. Наверное, непросто им было демонстрировать такую беззаботность, уводя с места боя главную силу собственного войска. Однако они неколебимо верили в своего полководца и потому старательно исполняли его приказ, смысл которого никак не мог быть им понятен. Легковооруженные обеих армий, понеся тяжелый урон как от неприятельских снарядов, так и от слонов, сквозь промежутки строя отступали в тыл своих войск, освобождая поле боя, орошенное первой кровью, тяжелой пехоте.

Конница уже скрылась за горной грядой спирали, замыкающей равнину, а Ганнибал все медлил, с одной стороны, будучи разочарованным уж слишком неудачными действиями слонов, почти не потревоживших основного строя легионов, а с другой — опасаясь возвращения Лелия и Масиниссы. Сципион дал гастатам сигнал к атаке. Одновременно он велел несколько подтянуться и второму эшелону, состоящему из принципов и триариев.

Время тянулось нестерпимо медленно, словно сознавало, что любая его составная часть имеет громадное значение, и каждый миг способен сделать этот день последним днем жесточайшей войны, а может обречь человечество еще на годы самоистребления.

«Только бы началось…» — шептал Публий, обращая взор к небесам и моля богов придать решимости Ганнибалу.

Гастаты под звуки прежнего гордого, исполненного ярости и мощи марша, надвигались на врага. Пунийцы пока еще стояли, но дальнейшая задержка становилась для них уже недопустимой, так как они рисковали встретить напор врага в статичном положении, не использовав силы традиционного разгона.

Клубящиеся вдалеке за холмами тучи пыли свидетельствовали о том, что римская конница продолжает удаляться с места событий, доблестно преследуя не сопротивляющегося врага. Казалось, римляне поддались на уловку пунийцев и не замышляют каких-либо каверз. И хотя Ганнибал предпочел бы, наверное, продлить паузу, под давлением обстоятельств он ускорил дело и двинул первые две пехотные линии навстречу противнику.

Сблизившись, фаланги снова издали воинственный клич. Как и в первом случае, в этой мере самовоодушевления и устрашения врага победили римляне, что, однако, не помешало хладнокровным, привыкшим всю жизнь промышлять войной наемникам во всеоружии встретить неприятеля. Два строя сшиблись с равным усердием, но, после нескольких попыток столкнуть противника с занимаемой позиции, напор с обеих сторон ослаб, и бой превратился в сечу. Поорудовав некоторое время копьями и мечами, воины то в одном, то в другом месте снова сплачивались в единую массу и напирали на врага, пробуя прочность его строя. Так каждая сторона стремилась обескровить и расшатать неприятельскую фалангу, чтобы в конце концов смять ее и обратить вспять.

Дивясь неукротимому упорству римлян, побеждающему любой профессионализм, и присущей только им монолитности рядов, наемники стали терять самоуверенность и вскоре осознали, что сегодня вопрос стоит вовсе не о добыче, а о жизни. Они могли рисковать ради наживы, но здесь угроза поражения низводила шансы на награду до нуля, потому алчность вынуждена была уступить дорогу инстинкту самосохранения; что же будет с Карфагеном в случае проигрыша битвы, их интересовало менее всего. Глаза наемников еще смотрели вперед, а их мысли уже обратились назад. Но эти опытные воины знали, что бегство представляет собою лишь способ подвергнуться избиению, потому они попытались отступить организованно. Однако солдаты второй линии не стали расступаться перед ними и, более того, по приказу Ганнибала, воинственно выставили копья вперед. Авангард замешкался, возникла даже потасовка между галлами, мавританцами и лигурийцами с одной стороны и карфагенянами, ливийцами и македонянами — с другой. После этого часть передних наемников снова обратилась против римлян, но большинство их бежало обходным путем, используя фланги.

Началась беспорядочная бойня. Линия фронта изломалась уступами и зигзагами, словно скорчившись от внезапной боли. Где-то наступали гастаты, в других местах — наемники. Наконец дружный напор свежих сил второй линии карфагенского войска сдвинул всю массу сражающихся к римской ставке, обнажив на месте предыдущей схватки россыпи и даже целые горы растерзанных трупов и еще шевелящихся тел тяжелораненых.

Карфагенские ополченцы шли в бой с яростным восторгом, равным вдохновению римлян, ибо защищали Родину, ливийцы, большей частью, сегодня тоже считали объектом своего патриотизма Карфаген, ну а македоняне, привыкшие к победам на Востоке, старались не сплоховать и здесь, рядом с африканцами. Так что этот эшелон пунийских сил имел в сравнении с первым гораздо больший нравственный потенциал, и мощь духа питала тела воинов, делая их железными.

Гастаты терпели пораженье. Они бились бескомпромиссно и сосредоточенно, не отвлекаясь на посторонние мысли, но все же или пятились назад, или гибли на месте. Было ясно, что пунийцы вот-вот окончательно сомнут первую линию римлян, утерявшую достоинства сплоченного строя.

Сципион приказал дать сигнал к отступлению. Гастаты согласованно отошли на сотню шагов и заново выстроились по своим манипулам, будучи вновь готовыми к бою. Продолжали отходить дальше в тыл только раненые, отчаянно досадуя при этом на невозможность продолжать битву. В эшелоне авангарда оставалось еще более половины воинов, и потому гастаты с прежней твердостью встретили карфагенян и выровняли ход сражения.

Маневр частичного отступления, конечно, не был доступен войску Гая Теренция или Фабия Максима, но Сципион не раз репетировал его на войсковых учениях, обосновывая для солдат целесообразность такого хода потребностью уйти с испорченной битвой местности. Поэтому гастатов не смутила такая команда полководца. Они просто посчитали, что заваленное трупами поле боя стало неудобным для сражения, и совершили отход без всякого смущения.

Однако Публию было ясно, что при всей стойкости гастатов главную тяжесть битвы необходимо переложить на свежие силы. Потому он приказал вступить в дело принципам и триариям. Те начали выдвигаться на фланги, готовясь совершить обходной маневр вражеской фаланги, принесший некогда римлянам победу над армией Газдрубала и Сифакса.

К этому моменту тактическая ситуация еще не созрела для применения такого хода, поскольку двадцать две или двадцать пять тысяч Ганнибаловых ветеранов все еще стояли поодаль и спокойно наблюдали за перипетиями схватки. Сципиону нужно было, чтобы эта могучая свирепая толпа втянулась в сражение, дабы обрушить на нее фланговые атаки. Сейчас же ударные подразделения карфагенян сохраняли возможность маневра. Но при всем том обстановка требовала немедленных мер, и так же, как недавно Ганнибал, размышлявший о своевременности введения в бой фаланги, Сципион, не будучи полностью удовлетворен сложившимся положением, все же пошел на риск и пожертвовал жестокому богу войны свои лучшие силы.

Сципион полагал, что при виде угрозы окружения пунийцы растеряются, в их рядах поднимется суматоха, и они потеряют время, позволив тем самым римлянам выполнить основную часть маневра, причем казалось очевидным, что и в дальнейшем африканцы уже не смогут должным образом перестроиться и организовать отпор принципам и триариям.

Однако случилось непредвиденное: ветераны Ганнибала, ничуть не смущаясь поведением противника, в ответ в точности повторили действия римлян, и двумя фалангами согласованно устремились навстречу неприятелю. В результате, вместо того чтобы ударить в незащищенные фланги вражеского строя, легионеры вынуждены были вступить в обычный фронтальный бой, только на большем пространстве, без всяких преимуществ для себя.

Теперь в пору было придти в уныние уже римлянам. Но солдаты Сципиона не знали иных чувств, кроме ненависти к врагу и радости победы, и потому они, невзирая ни на что, доблестно исполняли свои обязанности, а за них всех страдал один полководец. В отличие от рядовых воинов, бьющихся мечом и копьем, Сципион сражался мыслью и чувством, и ему невозможно было уберечься от шквала страстей, которые терзали его душу подобно тому, как металл рвал тела солдат. Сейчас Публий отчаянно укорял себя за то, что показал пунийцам высшее достижение своего тактического искусства задолго до столкновения с главным противником. Однако год назад применение флангового выдвижения принципов и триариев против войска Газдрубала представлялось ему вполне обоснованным, так как, во-первых, позволило римлянам одержать полную и относительно бескровную для себя победу, а во-вторых, дало возможность в боевых условиях отрепетировать этот сложный по тем временам маневр. Тогда, идя на такой шаг, Сципион был уверен, что Ганнибал не сможет в течение одной зимы освоить этот тактический ход, но, увы, при всей своей расчетливости, он все же недооценил Пунийца и его чудо-ветеранов, а потому теперь ему оставалось лишь стискивать зубы и уповать на богов, впрочем, не только… До боли напрягая глаза, он всматривался в даль, туда, где скрылась ударная часть его армии. Тучи пыли за холмами редели, рассеиваясь и оседая, горизонт светлел, и не было ни одного бурого облачка, каковое своей густотой указывало бы на приближение конницы. Несколько мгновений назад Публий страшился обнаружить признаки возвращения Лелия и Масиниссы, которые могли бы спугнуть Ганнибала, но теперь, когда ветераны пунийцев вступили в рукопашную схватку, и нейтральный исход сражения стал невозможен, его отношение к виду на горизонт обратилось в противоположное. В новых условиях все надежды Публий возложил на всадников, а потому без устали мысленно призывал их на поле боя и в воинственном исступлении даже гипнотизировал небеса, требуя немедленно передать его приказ легатам. Но пока ни пространство, ни время не вняли беззвучному гласу полководца, и степь за холмами лениво дремала, неспешно переваривая полуденный зной. Сципион перевел взгляд на лица штабных офицеров, выражавших тревожную озабоченность, и усмехнулся.

— Не унывайте, друзья, — твердо сказал он, — было бы неинтересно столь легко, как мы хотели, расправиться с Пунийцем. Но, коль скоро мы не смогли одолеть врага тактикой, возьмем его мужеством, нашим истинно римским оружием!

Лучшие части враждебных войск сцепились мертвой хваткой матерых хищников. Они дрались в полном молчании, не желая тратить силы на боевой клич, тем более, что запугивать здесь было некого. Со зловещим безмолвием воины разили противников и также беззвучно падали сами, когда получали смертельные раны, бесполезный стон при этом заменяя последним устремлением пронзить врага. Только железо не выдерживало напряжения и скорбно звенело над равниной.

Третью часть римского строя составляли остатки каннских легионов, четырнадцать лет назад потерпевших поражение именно от нынешнего неприятеля и с тех пор обреченные на позор бесславия. Ганнибаловы наемники стали для них проклятьем, кошмаром всей жизни. Несчастным побежденным даже не позволяли достойно умереть в битве, и они были вынуждены прозябать в изгнании, влача неподъемный груз презрения Отечества, пока не прибыл Сципион, который вытащил их, заживо погребенных, из бездонного провала небытия и поставил против тех, кто был для них злее, чем просто враг. Возможно ли им теперь не жаждать крови наемников, каковая одна только могла смыть с них полтора десятилетия нараставшую грязь! Другая треть отборных подразделений Сципиона была представлена его ветеранами, прошедшими Испанию и Африку, познавшими столько побед, сколько их выпало на долю всех карфагенских армий вместе взятых, и ни единожды не обративших тыл. Эти профессиональные победители, полмира прошагавшие с высоко поднятой головой, приходили в восхищение от пунийцев, посмевших вступить с ними в состязание, и потому разили их в неистовом восторге, спеша насладиться мгновеньями счастья великой борьбы на пределе сил, ибо знали, что никогда в будущем у них уже не будет достойных соперников. С этими двумя категориями легионеров делили ярость битвы воины, собранные со всей Италии, лучшие их из лучших, определенные во второй эшелон Сципиона в награду за их многочисленные подвиги в Италии, Галлии, Сицилии, Сардинии и Африке; могли ли они уступить славу другим? И все эти три части, по-разному, но в едином направлении заряженные на борьбу, сплачивала идея Родины, придававшая их страстям и чаяниям высший смысл.

Существовала ли земная сила, способная противостоять этой мощи? Такой силы не могло быть, но она была. Ветераны Ганнибала ничуть не уступали принципам и триариям Сципиона. За двадцать лет эти люди забыли, где родились, лишились имен, замененных кличками, перемешали свои языки в грубый армейский жаргон. Их Отечеством стало войско, богом — Ганнибал, а образом жизни — война. Они производили смерть, единственным итогом их существования являлись трупы и разруха. Причем все это вершилось с единственной целью — вредить Риму, сама их жизнь была направлена против Рима и римлян, следовательно, победа Рима означала для них глобальное истребление, в римском мире им не было места, в нем не нашлось бы ни одного государства, ни одного народа, ни одного племени, согласного приютить кого-либо из них. Потому сегодня они сражались не только за Ганнибала и собственные жизни, они бились за право иметь место в истории, за право называться людьми. Общее преступленье против Рима, а значит, с победой римлян, и против всей цивилизации, сплавило всю эту человекообразную массу в единую глыбу, которая теперь, остервенело грохоча, накатывалась на фалангу Сципиона.

При равенстве уменья и ненависти друг к другу воинов обоих войск ни одна из сторон не могла сдвинуть с места встречный строй. Победа представлялась недостижимой как римлянам, так и наемникам. Лишь смерть была в выигрыше от столь беспощадного противостояния и целыми шеренгами получала тех бойцов, за каждым из которых поодиночке безуспешно многие годы гонялась по всему свету. Может быть, именно в тот час и ослепла Фемида, проглядев глаза в напрасных усилиях среди достойных узреть достойнейших, и отчаявшись в своей способности справедливо рассудить этот спор. Жестокое равновесие, всякий миг питаемое новыми жертвами, длилось довольно долго, а для наблюдающих за змеящейся на месте линией фронта полководцев — нестерпимо долго. Солдатскому напору уже стала поддаваться сама земля; разбитая сапогами, она взметалась вверх облаками пыли, словно желала скрыть устрашающее зрелище от ока небес. Но, при всем том, невозмутимыми оставались воины. Задние ряды снабжали пополнением быстро редевшие — передние, и оттого оба войска казались высшими бессмертными существами, хотя и состояли из смертных людей.

Однако постепенно начал сказываться численный перевес карфагенян, и левый фланг римлян стал загибаться назад, а правый держался на прежней позиции из последних сил. Тогда возле ставки Сципиона зажгли два костра — это был знак для Минуция Терма, находящегося со своим отрядом за холмом как раз у левого края римских войск. Квинт тотчас приступил к делу и напал на вражескую засаду. Но пунийцы, будучи весьма изощренными в подобных предприятиях, не растерялись и успели перестроиться для организации сопротивления. В результате, поодаль от места главного сражения возник еще один бой.

В исполненный драматизма момент, когда стало ясно, что помощь от Минуция Терма запоздает, а принципы и триарии уже просто ввиду недостатка физической массы строя не смогут сдержать давление вражеских толп, Сципион заметил далеко за горной грядой мутное чуть движущееся пятно. Этого события он ждал так долго, что теперь уже не нашел в себе сил для радости. Публий бросил еще один быстрый взгляд на горизонт и поспешно отвернулся, словно боялся выдать свое открытие врагу, хотя Ганнибал находился от него на расстоянии мили, и, кроме того, теперь Пуниец мог сколько угодно любоваться приближающейся конницей, так как изменить что-либо уже все равно не представлялось возможным. На какой-то миг у Публия мелькнула мысль, что обозначившаяся в тылу пунийцев конница принадлежит неприятелю, каким-нибудь образом перехитрившему римлян. Это предположение, пронзив голову, жестоко ударило в сердце, но Публий рассудил, что более вероятно обратное, и потому заставил себя успокоиться. Как бы там ни было, а переживаниям надлежало уступить место действию. Сципион вскочил в седло и пустился в сопровождении штабной свиты объезжать строй своих войск. В нем было столько страсти к битве и воли к победе, что ему хотелось растерзать собственную душу на тридцать тысяч частиц и бросить их воинам, уж тогда они смогли бы разгромить не только сорок тысяч Ганнибаловых наемников, но и сорок тысяч Ганнибалов! Надрывая глотку, он кричал воззвания легионерам, напоминая им, кто они и ради чего сражаются, и хотя солдаты на передовой за грохотом сечи не слышали его, задние ряды подхватили клич полководца и, напитавшись словно из воздуха новой энергией, ринулись вперед, создав столь необходимый подпор передним шеренгам.

Тут подался назад карфагенский центр. Как ни мужественно бились карфагенские ополченцы, недостаток мастерства и закалки начал сказываться, и двужильные гастаты, накатываясь на противника с неутомимостью морского прибоя, стали одолевать изнемогших горожан. Почин центра подхватил Гней Октавий, распоряжавшийся правым флангом. Исчерпав все тактические возможности своей должности, он созвал отборных воинов, с ними бросился в гущу врага и личной отвагой заразил остальных легионеров, в которых воодушевление пробудило новые силы.

Этот новый пыл римлян, воспламенивший их тогда, когда уже, казалось, были исчерпаны все ресурсы, привел в смущение Ганнибаловых ветеранов. Скрытыми чувствами души они учуяли перспективу всем своим множеством полечь замертво на эту сухую бесплодную землю. Наемники готовы были сколько угодно сражаться за Ганнибала, но вот умирать за него — не хотели. Достойно умереть можно только за Родину: за жен, матерей, детей и друзей, за тех, кто некогда умер за тебя, и за тех, кто когда-нибудь будет умирать за твоих детей и внуков — но невозможно вдохновенно идти на смерть за Ганнибала, Александра или персонально — Сципиона. Тут-то и проявилось преимущество гражданской армии над наемной, превосходство людей над машинами смерти. Как ни велик был Сципион, особенно в глазах своих солдат, высоко над его головой возвышалась громада Рима, а за спиною Ганнибала простиралась пустыня, и сколь много ни мнил бы о себе этот человек, сейчас он виделся наемникам маленьким и ничтожным. Перед лицом монолитного римского войска, озаренного светом Родины, наемники бессознательно ощутили убожество своих идеалов, а значит, и человеческую неполноценность. Руки их продолжали добросовестно манипулировать оружием, но звезда пунийцев погасла, и если они еще держались на заданном рубеже, то лишь за счет численного перевеса.

Так было в центре и на фланге Гнея Октавия, но на другом крыле карфагенская фаланга продолжала теснить римлян. Однако вскоре туда подоспел Минуций Терм, все-таки одолевший пунийскую засаду, и положение на этом участке выровнялось.

Общая картина боя формально все еще обещала одинаковые шансы на успех обеим сторонам, и Ганнибал, игнорируя произошедший духовный перелом в битве, мог надеяться на успех, но тут на равнину стремительным галопом ворвалась конница Гая Лелия и Масиниссы, и судьба сражения сделалась ясной для всех.

Наемникам показалось, будто земля загорелась у них под ногами, и они, обезумев от ужаса, бросились врассыпную, а карфагеняне из защитников государства снова обратились в расчетливых дельцов и, смекнув, что попытка бегства столь же безнадежна, сколь и сопротивление, поспешили сдаться римлянам, уповая на могущество оставленных дома сундуков.

Фронт сражения оказался слишком широк, чтобы кто-либо, кроме находящихся на самом краю строя, мог иметь надежду скрыться от тылового удара многочисленной конницы. Поэтому битва выродилась в беспощадное избиение побежденных. Римляне, прежде за счет характера державшие страсти в подчинении, теперь отпустили узду, и эмоции несли их по равнине быстрее коней. Шестнадцать лет копившийся гнев к агрессору хлынул на поле и затопил наемников в крови. Здесь им припомнили и «Тразименское озеро», и «Канны», и подвиги в захваченных городах, «победы» над женщинами и стариками, италийские руины и выжженные земли, тут они «получили» и золото, и серебро! Каждый наемник, громыхающий в беге еще не сброшенными остатками доспехов, имел ровно столько времени, сколько нужно, чтобы успеть проклясть свою мать за то, что она родила его, после чего копье или меч милостиво обрывали эти праведные мучения.

Сципион с императорского холма взирал на грандиозную драму возмездия и в исступлении чувств заливался слезами, впервые за годы власти потеряв контроль над собою в присутствии подчиненных. На зрелище распятого на африканской равнине Ганнибалова войска накладывались истерзавшие его за долгое время войны картины несчастий сограждан, и он, не сдерживаясь, кричал своим солдатам: «Еще! Еще!» На мгновение ему явился образ Ганнибала, и он воскликнул: «Смотри же, Пуниец, на итог твоих эгоистических стремлений! Уж теперь ты, конечно, пожалел, что не слеп на оба глаза!»

Увы, Публий ошибся в Ганнибале, и это была его единственная ошибка за день. Ганнибал не видел избиения своих людей, да они уже и перестали быть для него своими. Дух Эмилия Павла, предпочевшего гибель вместе с войском позорной жизни, был чужд вождю наемников, а потому Ганнибал уже давно упражнял коня в преодолении равнин и холмов. Он ударился в бегство сразу же, едва только опытным оком узрел участь загубленного им войска, и теперь его заботило лишь одно: как бы не попасться на глаза римским всадникам или — еще того страшнее — бывшим соратникам, каковые теперь были для него страшнее любого врага.

Когда у конницы не осталось иных забот, кроме как по обустройству пиршества шакалам, воронам и грифам, Гай Лелий и Масинисса подъехали к Сципиону и, взбежав на преторий, обнялись с полководцем. Вначале это сделал Лелий, но потом и Масинисса, смутившийся в первый момент, последовал его примеру.

— Почему ты дал нам задержку, Публий? — торопливо спросил Гай, хотя глаза его кричали только о победе. — Ты хотел заманить пунийцев поглубже?

— Да, Ганнибал предусмотрел пути отхода в лагерь, — устало ответил Сципион.

— Свершилось, — торжественно промолвил Лелий. — Теперь я желаю только одного: чтобы мы всегда оставались друзьями.

— И я мечтаю о том же, — на чистой латыни объявил Масинисса. Сципион задумался и после паузы тихо сознался:

— А я сейчас хочу умереть… Потому что такого дня уже не будет в моей жизни.

Все погрустнели, но тут Публий встрепенулся и со счастливой улыбкой сказал:

— Простите меня, друзья. Я, конечно же, буду жить и буду хотеть жить… ради вас и всех нас. Теперь, когда этой кровью мы омыли мир, очистив его от мерзости и грязи, жизнь стала истинным благом.

Тем временем события шли своим чередом. С присущей римлянам расчетливостью, удивительным образом уживавшейся в них с неистовым темпераментом, войско, даже в такой обстановке послушное воле полководца, разделилось, и часть манипулов отправилась к пунийскому лагерю, чтобы выбить оттуда остатки врага и завладеть добычей, а остальные продолжали сосредоточенно истреблять бегущих, будучи, благодаря справедливости установленного порядка, вполне спокойны за причитающуюся им долю трофейного добра. При столь оперативных и целенаправленных действиях лагерь был взят почти без боя, и армия Ганнибала прекратила свое существование даже формально.

В этой битве было уничтожено двадцать тысяч представителей пунийского войска, почти столько же — взято в плен. Римляне потеряли около двух тысяч воинов убитыми, и почти все победители получили различной тяжести раны, которыми великое сражение, как символами славы, отметило их на всю оставшуюся жизнь.

Римляне старательно произвели погребение павших сограждан, захоронили также карфагенских ополченцев, а трупы наемников бросили на растерзание стервятникам. Подведя как радостный, так и печальный итог битве, войско Сципиона быстрыми, насколько позволяло состояние раненых, переходами возвратилось на побережье в свой базовый лагерь.

 

24

Ганнибал с кучкой приближенных, избегая по дороге селений и прочих людных мест, скрываясь от всех взоров, как дикий зверь, проследовал в Гадрумет, где его бессмертное золото принялось вновь набирать себе смертных рабов. Конечно же, Ганнибал уже не мог создать войско, способное противостоять римлянам. Да такое ему и в голову не приходило, он и теперь не понимал, как можно продолжать борьбу после гибели армии, как не понял этого четырнадцать лет назад, когда, одержав блестящую победу под Каннами, спокойно ожидал капитуляции римлян. Он не представлял, что с потерей армии на войну может восстать весь народ, и не постиг этого даже на собственном италийском опыте, ибо в его понятийном аппарате не было слова «народ». Новые наемники были нужны ему для защиты от разъяренных соотечественников, а в перспективе — для придания себе веса как политической фигуре. Собрав шеститысячный отряд, он решил не дожидаться милости от сограждан, а в очередной раз навязать им собственную волю и, отважившись на крайний риск, прибыл в Карфаген.

 

25

Несколько последних месяцев мысли Сципиона целиком были направлены на борьбу с Ганнибалом. Тогда казалось, будто победа над вражеским войском снимет все вопросы, устранит любые сложности, но теперь стало ясно, что гораздо важнее умело воспользоваться успехом в битве, чем достичь самого этого успеха, и сделать итог главного сражения итогом всей войны. У части легатов по возвращении на взморье установилось благодушное настроение, отвратившее их интересы от подвигов меча и копья и направившее в сторону утех пиршественного стола и ложа. Таким офицерам Сципион напомнил о капуанском разгуле Ганнибала и его последствиях. «Я же — не Пуниец, — заявил по этому поводу Публий, — мне победы нужны не для пустого бахвальства, а для дела». Свои слова он тут же подтвердил действием и, отправив Гая Лелия с добычей в Рим возвестить о победе, без промедления объявил по лагерю о новом походе.

Ко времени возвращения войска из-под Нараггары, из Сардинии в Африку переправился пропретор Публий Корнелий Лентул с грузовым караваном и военным флотом в пятьдесят кораблей. Это пополнение вначале даже озадачило Сципиона, так как, увидев с приближением к своему лагерю множество новых судов, он в первый момент подумал, что сюда явился Тиберий Нерон. Но зато, узнав о прибытии друга, Сципион обрадовался и сразу же определил для эскадры Лентула новую роль в дальнейших действиях. Вместе со старой флотилией Гнея Октавия, у проконсула было восемьдесят военных кораблей, и он вознамерился блокировать Карфаген не только с суши, как поступал прежде, но и с моря.

Затея Сципиона представлялась весьма рискованной, поскольку Карфаген обладал пятьюстами военными судами. Однако проконсул решил стремительным нападением захватить врага врасплох и запереть гигантский пунийский флот в карфагенской бухте, где тот не мог развернуться во всю свою мощь, и тем самым уравнять шансы сторон.

Отрядив Гнея Октавия возглавлять морскую операцию, сам Сципион вознамерился идти на вражескую столицу с войском. Но в последний момент он передумал и поменялся с Октавием обязанностями: себе взял флот, а Гнею поручил легионы. Сципион желал усилить эскадру славой своего имени, так как даже при всех предусмотренных мерах по нейтрализации численного преимущества противника, морской бой представлял для римлян великую опасность. Вообще-то, Сципион полагал, что дело до битвы не дойдет. Карфаген, несомненно, пребывал в шоке после сокрушительного поражения и не мог помышлять о немедленном возобновлении борьбы. Поэтому двойная атака на город: и с суши, и с моря — по мысли Сципиона, должна была устрашить пунийцев и ускорить их капитуляцию. Но если бы карфагеняне все же отважились ввести в дело свой огромный флот, то римлянам пришлось бы для поддержания эскадры начать штурм карфагенских укреплений со стороны перешейка, а в крайнем случае, задержав африканцев до вечера в неудобной для боя бухте, отступить под прикрытием темноты, и только. Сципион не располагал ни морскими, ни сухопутными силами, достаточными для достижения боевого успеха, и потому предпринял военную акцию лишь в политических целях, рассчитывая на дезорганизацию врага, то есть слабость материальных ресурсов стремился восполнить психическим давлением. В такой ситуации моральной подавленности противника он и надеялся дополнительно воздействовать на него своим личным авторитетом.

Снарядив флагманскую квинкверему так, чтобы всем было ясно, кто на ней находится, Сципион во главе флотилии вышел в море и направился к Карфагену. Гней Октавий берегом повел туда же легионы.

Публий верно построил атаку устрашения: пунийцы, завидев гордого победителя в своем родном заливе, куда шестьсот лет не смел заглядывать ни один вражеский корабль, забыли и о шестикратном превосходстве собственного флота, который, правда, не мог быть полностью укомплектован гребцами, и о том, что они являются лучшими мореходами в мире. В городе поднялась паника, и вскоре навстречу римлянам вышла одна единственная квадрирема, с бортов до мачт унизанная всяческими знаками изъявления покорности и мольбы. На ней следовали послы к Сципиону. Однако проконсул не принял их, а через глашатая назначил им встречу в Тунете, в том самом дворце, в котором год назад они же лгали ему о миролюбии.

После этого Сципион велел своей эскадре притормозить, а сам на флагмане проследовал дальше и, выказав презрение многовековому морскому владычеству Карфагена, проплыл у самого входа в порт, любуясь панорамой города. У сопровождающих его римлян захватило дух от созерцания этого современного Вавилона в два, если не в три раза превосходящего Рим. Но Сципион видел Сиракузы, ненамного уступавшие Карфагену по площади, а кроме того, чувствовал себя победителем, потому сохранил невозмутимость и твердо смотрел перед собою, как бы состязаясь с городом в величавости. В сравнении с Сиракузами здесь даже с такого расстояния угадывался более напряженный жизненный ритм, ощущался зуд суетливости, которым страдало местное население, и при этом Карфаген выглядел сумрачным, громоздким, довлеющим над людьми.

— Каков злодей, а? — обратился Сципион к товарищам, указывая на город. — Ну да больше он не опасен миру. Мы вырвали у этого чудовища ядовитый зуб, и теперь оно превратится в безобидное домашнее животное, которое будет мирно пастись на морских просторах Средиземноморья и приносить пользу человечеству!

— Что-то тебя, Публий, потянуло на патетику. Уж не собираешься ли ты в послевоенное время сделаться поэтом? — поинтересовался Ветурий Филон.

— Если наша жизнь будет по-настоящему поэтична, то незазорно и нам с тобою, Луций, переквалифицироваться в поэты, — ответил Публий и, помолчав, добавил:

— А перед таким грандиозным зрелищем, как Карфаген, невозможно сохранять будничное настроение… даже, если это и побежденный Карфаген.

Римский флот возвратился на свою стоянку под Утикой уже ночью. А в один из ближайших дней Сципион снова покинул лагерь и направился в Тунет.

Но тут новое событие заставило его изменить маршрут и с частью войска двинуться на Великие Равнины, туда, где некогда произошло сражение с Газдрубалом. Дело в том, что Вермина набрал двадцатитысячную армию, половину которой составляла конница, и шел теперь с нею к Карфагену.

Повстречавшись с противником, Сципион предварительным маневрированием разжег молодой задор нумидийца и завлек его в решительную битву. Проконсул построил бой в присущем ему стиле и, как обычно, не просто победил, а уничтожил вражеское войско, даже конница в массе своей не избегла участи быть истребленной. Спасся только сам Вермина с кучкой приближенных. Это сражение стало как бы эхом прогремевшей незадолго перед тем грозы. Пунийцы еще не успели обрадоваться прибытию союзного войска, как уже должны были оплакивать его гибель.

Быстро разделавшись с очередным и последним противником, Сципион вернулся в Тунет, где и встретился с карфагенским посольством.

Как и в первый раз, пунийцы прислали к проконсулу тридцать высших своих сановников, как и раньше те бухнулись перед ним на колени и вознесли к нему мольбы о пощаде. Движения грузных патриархов по-прежнему были до смешного неуклюжи, но теперь на этих людей не столько воздействовал вес собственных рыхлых тел, сколько давила тяжесть всеобщей беды, их осеняло бледное сияние истинного страдания, и оттого сцена, в точности повторявшая прошлогоднюю комедию, ныне воспринималась трагически. На первых ролях в этом посольстве выступали Ганнон Великий, получивший громкое званье от знаменитого предка, возглавлявшего Карфаген в войне против Дионисия, и Газдрубал по прозвищу Миротворец, которого политические враги, переиначивая почетное имя, наградили кличкой «Козел». Оба они предвидели несчастье, постигшее сегодня Родину, еще семнадцать лет назад и, идя к Сципиону, конечно же, честно намеревались просить мира. Искренне горевали и те, кто еще недавно издевался над римскими послами, ибо понимали, что пришло время платить.

Сципион же принял делегацию, восседая, как на троне, на высоком кресле, и, сдвинув брови, всем обликом выражал непреклонную суровость. Его окружали столь же насупленные легаты сенаторских чинов.

С речью выступил Газдрубал. Он сразу и безоговорочно признал вину своего государства за происшедшую войну и ее последствия. Однако, вспоминая историю Отечества, каковая исчисляла много славных деяний, Газдрубал рисовал портрет Карфагена как великого города и великой державы и во имя достойных предков просил пощадить неразумных потомков. Выдающееся прошлое Карфагена, по его словам, свидетельствовало о значительном потенциале пунийского народа и давало надежду на его излечение в последующем, в связи с чем, он предлагал Риму выступить не в качестве палача, а в роли лекаря. В общем, он говорил созвучно мнению Сципиона о будущем цивилизации, отчасти потому, что это было близко его собственным убеждениям, а в некоторой степени, наверное, и из желания угодить проконсулу, образ мыслей которого был ему известен из общения с делегацией Луция Бебия. Осуждая нынешние нравы своих сограждан, Газдрубал все же проявлял к соплеменникам отеческое сострадание, подобно матери, любящей беспутного сынка ничуть не меньше, чем порядочного, и молил о снисхождении к людям, заблудшим в мире искусственных страстей, оправдывая их, в частности, за разграбление римского каравана во время перемирия голодом в полуосажденном городе.

Слушая этого человека, принимающего на себя все прегрешения своего народа, не кивающего на Ганнибала и прочих сторонников партии Баркидов, бывших авторами несчастливой войны, умеющего и в столь крайнем унижении выглядеть гордым и значительным, Сципион испытывал желание сойти вниз и утешить его как равный равного, но, зная по опыту, что с пунийцами такое поведение недопустимо, сдерживал эмоции и сохранял надменный облик.

Между тем Газдрубал еще раз произнес торжественный гимн Карфагену, очень походивший на похвальное слово покойнику во время погребального обряда, и, завершив речь, залился слезами.

Усилием воли Сципион представил себе другие слезы, виденные им ранее, и остался холоден к происходящему. Он повелел послам удалиться и прибыть за ответом завтра, после чего собрал своих легатов и приступил к обсуждению судьбы Карфагена.

Признав полное поражение своего государства, Газдрубал не стал выдвигать каких-либо условий для реализации мира, справедливо предоставив победителям право диктовать собственную волю, и лишь просил о снисхождении. Это вполне устраивало Сципиона. Он мог навязать Карфагену договор, соответствующий своим давним устремлениям, и одновременно сохранить позу дающего, выглядеть перед нейтральными странами благодетелем. Но в его окружении многие офицеры, уже больше ощущавшие себя сенаторами, а не легатами, во время обсуждения стали настаивать на продолжении войны до окончательного сокрушения противника, до физического уничтожения Карфагена и карфагенян. Сципион долго доказывал, что осада вражеской столицы будет не просто боевой операцией, а новой войной, причем войной неправедной, в которой сочувствие всей ойкумены перейдет уже на сторону пунийцев. В конце концов силой убеждения и своего авторитета Сципион добился от советников поддержки защищаемого им мнения, и на следующий день послам был зачитан текст проекта мирного договора Рима с Карфагеном.

Карфагенянам даровалась свобода, а за их городом сохранялся статус государства, в их владении оставались ливийские земли и поселения, принадлежавшие им до войны. Однако впредь карфагенянам запрещалось вести войны без позволения римского народа, в связи с чем от них требовалось выдать всех прирученных слонов и военные корабли за исключением десяти трирем. В качестве расчета по результатам войны римская сторона обязывала карфагенян возвратить пленных, включая нечестно захваченных во время перемирия, а также перебежчиков и беглых рабов, возместить ущерб, причиненный разграблением морского транспорта, выплатить десять тысяч талантов серебра за десять лет и содержать римское войско в Африке до окончательного утверждения договора. Для гарантии надежности перемирия на время урегулирования всех вопросов Сципион потребовал сто заложников.

Выслушав римлян, пунийцы разразились причитаниями, перемежающимися с тягостными вздохами. Особенно их поражала сумма контрибуции. Карфаген был несказанно богат, но почти все его достояние находилось в частных руках, а государственная казна уже много лет оставалась пустой ввиду произвола властей и коррупции чиновников. Из-за испорченности нравов своих граждан Карфаген был нищим богачом. Публий заранее навел справки о финансовом положении врага, и знал, что назначенный им объем выплат велик для пунийского государства и потому грозит частным средствам крупных магнатов. Выставляя это требование, Сципион хотел отвлечь внимание карфагенян от главного пункта договора, от того условия, которое являлось высшим произведением его политического искусства и исподволь, незаметно уничтожало великую державу. В отношении послов это удалось. Едва только Публий согласился продлить срок расчетов до пятидесяти лет, пунийцы смекнули, что часть долга придется выплачивать не им, а потомкам, и, возблагодарив Сципиона за великодушие, удалились домой для обсуждения полученных условий мира с властями и народом. Сципион же довольно легко пошел на значительное увеличение периода выплаты контрибуции, чтобы как можно дольше держать Карфаген данником Рима и благодаря этому в обозримом будущем иметь возможность вмешиваться во внутренние дела вражеского государства.

 

26

В Карфагене грянула политическая война с участием сотен тысяч бойцов, как наемников — политиков, так и ополченцев — простых граждан. Условия римлян казались ужасными: патриотов возмущало требование ликвидировать флот — красу и гордость государства, купцы негодовали по поводу контрибуции, а плебс бесновался из-за необходимости делиться в течение нескольких месяцев столь вздорожавшим в военных условиях продовольствием с вражеской армией. А находились и такие, которым непомерно тяжким представлялось условие, предписывающее вернуть римлянам имущество, захваченное при разграблении каравана; это были те, кто успешно нажился на том достопамятном предприятии. Категории населения, терпевшие непосредственный ущерб от реализации договора, называли себя истинными гражданами и выступали ярыми сторонниками продолжения войны до победного конца. Другие, кого притязания римлян не затрагивали напрямую, видели спасение Отечества в немедленном заключении мира. Лишь такие, у кого не было ничего материального сверх положенного природой, руководствовались духовным и старались соблюсти интересы государства, но, сбиваемые с толку шумихой, поднятой основными политическими силами, не могли выработать собственного мнения, и под действием пропаганды примыкали к одной из двух первых группировок.

Как раз в это время в столицу прибыл Ганнибал, прежде всего занявший своими наемниками башни и стены «в обеспечение защиты города от римлян».

Немало трудностей ожидало его здесь. Отрицательная энергия, которой поражение зарядило горожан, теперь обратилось главным образом на полководца. Разочарование людей в этом человеке оказалось столь же сильным, сколь непомерно велики были связываемые с ним надежды. Народ возненавидел его так же страстно, как прежде почитал. Политические противники еще больше подстрекали плебс к расправе над ним. В этой ситуации даже бывшие сторонники, представители баркидской партии, отреклись от Ганнибала, видя в нем конченную политическую фигуру, и сами чернили своего бывшего лидера в стремлении свалить их общую вину на него одного. Однако характер Ганнибала не мог позволить ему сдаться без боя, и уж если он сумел шестнадцать лет противостоять римлянам, то тем более имел право рассчитывать на успех в борьбе с карфагенянами. Причем, для этого у него было вполне достаточно не только ума и силы воли, но и материальных ресурсов. Благодаря разгрому, учиненному ему Сципионом, отпала необходимость делиться италийской добычей с наемниками, и он сделался обладателем несметных богатств. Потратив лишь незначительную часть этих средств на вербовку солдат и приобретение новых друзей, Ганнибал почувствовал себя готовым к схватке с соотечественниками. В качестве первого политического шага он намеревался купить народ щедрыми денежными подарками, но нынешние друзья отговорили его от этого мероприятия, объяснив, что таким образом он лишь уподобится всем прочим политикам. На самом же деле эти люди, тяготевшие к новому Ганнибалу, хотя и лишившемуся ореола славы, но зато озаренному блеском серебра, просто не хотели, чтобы он тратился на толпу, поскольку его деньги уже считали своими. Они убеждали Ганнибала уповать на их поддержку и не предпринимать самостоятельно каких-либо экстравагантных ходов. Но тот не внял им и неожиданно для всех эффектно воспользовался приобретенным военным опытом почти что в мирных целях. С принадлежащими ему шестью тысячами наемников он обошел прибрежные торговые города и частью силой, частью угрозой силы собрал в них большое количество зерна, которым угостил карфагенский народ. Вкусив Ганнибалова хлеба, люди вспомнили, кто их настоящий герой, и заставили приумолкнуть злые языки.

Вот после этой подготовки Ганнибал и вошел в город, чувствуя себя уже чуть ли ни победителем. Правда, поддержка плебса создавала лишь благоприятный политический фон, но не несла конкретных преимуществ. Все здесь решалось несколькими сотнями толстосумов, которые и большинстве своем были настроены против Ганнибала и подвергали его нападкам. Их упреки, облеченные в форму вопросов, звучали весьма остро. «Почему ты, опытный полководец, столь безобразно проиграл сражение?» — язвительными голосами интересовались они. «Потому, что мое войско было слабее вражеского», — ничуть не смущаясь, заявлял на это Ганнибал. «А какой же ты полководец, если вступил в генеральную битву, имея заведомо более слабое, чем у противника, как ты утверждаешь, войско, да еще вдали от собственных тылов?» — удивлялись оппоненты. «Я потому так сделал, что вы просьбами о защите ваших угодий заставили меня поспешно вступить в бой?» — ловко парировал Ганнибал. «Что же ты раньше не слушал нас, когда мы требовали оставить Сагунт и не затевать войну с Римом?» — спрашивали его. «Прежде я был молод и горяч, а теперь, с возрастом я поумнел и стал прилежнее внимать гласу большинства», — раздавалось в ответ. Для государственных людей доводы Ганнибала были прозрачны и не прикрывали сути, но непросвещенному большинству они казались вполне убедительными. И все же укоры полководцу слышались со всех сторон. Потому, стремясь поскорее обеспечить себе как можно более широкую поддержку среди аристократов, Ганнибал предпринял атаку сразу с двух направлений. Во-первых, он в меру своих возможностей обогатил самых богатых, а во-вторых, занял компромиссную позицию по отношению к соперничающим партиям и, стараясь не порывать с одними, принялся угождать другим. Последнее объяснялось тем, что прежние друзья, потерпев убыток от войн, относились к нему недоброжелательно, а бывшие враги теперь оказались явно более сильной стороной. Итак, исходя из требований настоящего момента, Ганнибал стал сторонником мира с римлянами на любых условиях. Возможно, он искренне стремился к договору; судить об этом сложно, поскольку у человека, ищущего власти в таком государстве, как Карфаген, Личность растворяется в Политике. Такими средствами Ганнибал утвердился в ряду первых государственных мужей, хотя чувствовалось, что этот успех временный, так как промежуточное, межпартийное положение не могло быть устойчивым.

Но как бы там ни было в будущем, а пока Ганнибал пребывал на виду и немало способствовал партии мира в достижении ее целей. Так, когда один из наиболее фанатичных в прошлом его сторонников выступал в совете с горячей речью, пылающей воинственными призывами, он силой прорвался на трибуну и швырнул ядовитого старичка на пол. Этот поступок произвел должный эффект, хотя и шокировал пунийских сенаторов невиданной в республиканском государстве бесцеремонностью. Кто-то на это заметил Ганнибалу, что тот находится не в казарме, среди безродных наемников, а в здании совета, в кругу высших сановников государства.

Признав перегиб в своем поведении, Ганнибал с истинно пунийской изворотливостью начал каяться, называя себя солдафоном, исполненным добрых чувств, но не культуры. Ему до поры, до времени простили этот инцидент, более того, в народе пошел слух о беспощадной борьбе полководца со злоумышлениями знати, что придало ему славу защитника народных интересов в государственном совете, потому впоследствии никто не мог бы определенно сказать: затеял ли Ганнибал этот скандал в пылу страстей по солдатской неотесанности, или пошел на него умышленно, с расчетом на скандальную популярность. Всячески привлекая к себе внимание толпы, Ганнибал старался заразить ее миролюбием. Но при этом в верхах он высказывался за мир не столь однозначно и больше твердил не о завершении войны, а лишь о перерыве в ней. «Четырнадцать лет назад я победил Рим и справедливо ожидал его капитуляции, — говорил он, — но римляне не сдались и ценою невероятных убытков привели войну к нашим жилищам. Чтобы повторить их достижение, нам придется четырнадцать лет прикладывать чудовищные усилия к почти безнадежному делу. Так уж лучше мы возьмем себе передышку и через те самые четырнадцать лет начнем новую войну под самыми стенами Рима». Подобными речами он и поддерживал компромисс между партиями войны и мира, чем в итоге помог Ганнону и Газдрубалу добиться одобрения государством договора с Римом.

При обсуждении отдельных пунктов соглашения Ганнибал оказался единственным, кто узрел коварство Сципиона, и заявил, что самым страшным требованием врага является не взыскание контрибуции и не расплата за караван, а запрещение вести войны без соизволения Рима. Правда, и он в полной мере не постиг замысел проконсула и полагал, что в дальнейшем этот пункт нетрудно будет обойти.

В конце концов было решено полностью принять условия Сципиона, поскольку все понимали, что победитель не потерпит торга. С этим и отбыли в Тунет тридцать советников, провожаемые рыданиями многотысячной толпы.

 

27

Явившись к Сципиону, пунийцы, как обычно, принялись роптать на жестокость судьбы, одновременно всячески намекая, что неплохо было бы снизойти к несчастным побежденным и облегчить им участь какими-либо послаблениями. Но Публий сделал грозное лицо и сурово оборвал их.

— Перестаньте причитать, — сказал он. — Вы и этих условий не достойны. По тому, с какой беспощадностью Ганнибал вел войну в Италии, ясно, что в случае вашей победы вы не оставили бы даже самого имени римлян. А раз так, берите, что дают, и благодарите богов и нас, ведь, возвращая Африку, мы оставляем вам больше, чем у вас есть теперь. Итак, отвечайте прямо: Карфаген принимает даруемый нами мир?

— У нас нет выбора, потому мы соглашаемся на ваши условия, — собрав остатки былой гордости, твердо ответил Ганнон.

После этого Сципион смягчился и стал обращаться с карфагенянами уже не как с побежденными, а как с партнерами в настоящем времени и союзниками — в будущем. Он позвал квесторов, присланных сенатом в помощь Лелию, и без промедления начал переговоры с целью выработки конкретных мер по реализации условий мира.

В ближайшие дни делегация карфагенян отправилась в Рим. От проконсула ее сопровождали Луций Ветурий Филон, Марк Марций Ралла и Луций Корнелий Сципион; поскольку теперь дело велось всерьез, Сципион командировал в столицу видных людей.

 

28

В том году Италия вкушала мир, но прислушивалась к войне. Люди верили в Сципиона, но страшились Ганнибала. Слишком многое обещала победа и возвратом прежних бедствий грозило пораженье, потому неумеренные надежды чередовались с чрезмерными опасениями.

В такой обстановке многие желали, чтобы Тиберий Нерон поскорее доставил в Африку второе войско, другие же, наоборот, старались удержать его в Италии, дабы он не мешал Сципиону. Преодолев наконец-то сопротивление людей, Клавдий был сражен богами: возле Сардинии Нептун наслал на него шторм и разбил его флот. Тиберию пришлось высадиться на берег Сардинии, как раз там, где он исполнял претуру, и пока шел ремонт пострадавших в буре судов, срок его магистратуры истек. Для продления полномочий неудачливого консула не было никаких оснований, и Нерон возвратился в Рим с восстановленным флотом уже будучи частным человеком.

Известие о победе вызвало ликование народа и новый всплеск политической активности у знати. Регулярно поступающие из Африки сведения об успехах создавали у честолюбцев представление об этой стране как о сказочном крае, засыпающем всякого вступившего туда лавровыми венками победителей. Любой враг, грозный в других местах, там словно бы подпадал под колдовские чары духов ливийской земли и терпел крах. Нумидийцы, несколько тысяч каковых навели страх на всю Италию, гибли в Африке десятками тысяч, та же участь постигла карфагенян, Ганнибаловых ветеранов и наконец поверженным оказался сам Ганнибал. Чудеса творились в Ливии! И все это волшебство осеняло собою лишь только счастливца Сципиона. Над ним одним Фортуна опрокинула свой рог изобилия! Ну как было не позавидовать этому баловню судьбы разным Фабиям, Клавдиям, Фульвиям, Валериям и даже — Сервилиям и Корнелиям! Лишь наиболее приближенные к Сципиону люди — Квинт Цецилий Метелл, Гай Сервилий Гемин и Публий Элий Пет, хорошо знавшие своего лидера и потому разбиравшиеся в истинных причинах событий, не зарились на Африку и делали все возможное, чтобы в столь ответственный период истории оградить государство от покушений тщеславных авантюристов.

Понимая, что в ситуации, когда Карфаген уже побежден фактически, но еще не признал этого формально, найдется немало желающих подписать вместо Сципиона добытый им из пота и крови договор и тем самым прослыть завершителем величайшей войны и официальным победителем Карфагена, друзья Сципиона решили никого не искушать такой возможностью и, воспользовавшись своей властью, сорвали магистратские выборы. Консул Марк Сервилий, сославшись на занятость в Этрурии, не прибыл в Рим, а назначил диктатором якобы для проведения выборов собственного брата Гая Сервилия. А тот взял себе в помощники Публия Элия Пета и благодаря силе чрезвычайного империя жестко подчинил себе политическую жизнь Города. Под предлогом всяческих помех, как то: непогода, неблагоприятные знамения — диктатор со дня на день откладывал комиции и затягивал с избранием новых магистратов. Кандидаты на высшие должности негодовали и старались возмутить народ на восстание против узурпировавших власть друзей Сципиона, но простые люди пребывали в эйфории от блистательной победы в Африке и не хотели слышать ни о чем дурном, тем более, что диктатор забавлял их празднествами и зрелищами. К тому же, наученный горьким опытом Сципион заранее позаботился о том, чтобы занять своими людьми не только самые почетные, но и самые влиятельные должности, и сразу же после разгрома Ганнибала направил многих легатов в столицу для соискания магистратур. Так, народными трибунами теперь были недавние соратники Публия Квинт Минуций Терм и Маний Ацилий Глабрион, которые умело поддерживали в людской массе благодушное настроение.

За счет всевозможных ухищрений диктатор и его сподвижники продлили состояние межвластия в государстве до тех пор, пока Сципион не уладил все дела с карфагенянами. Когда же в Город прибыли послы из Африки, Гай Сервилий Гемин, желая, чтобы рассмотрение мирного договора происходило в нормальной обстановке, избавленной гнета атмосферы чрезвычайности, провел выборы и сложил с себя империй.

Консулами стали сподвижники Сципиона Гней Корнелий Лентул, двоюродный брат активно помогавшего африканской экспедиции Публия Лентула, и Публий Элий Пет. Однако Гней Лентул тут же сделался оборотнем и взмолился об Африке. Вкусив яда власти, он обезумел и, как одержимый, рвался на юг, не слушая никаких возражений и доводов. Стремясь утихомирить коллегу, Элий Пет заявил, что несправедливо, да и не под силу никому в целом мире оспаривать славу Сципиона. С этим он демонстративно отказался претендовать на Африку, призывая Корнелия последовать его примеру. Но разгоряченный Лентул, не замечая, сколь дурно он выглядит на фоне разумного умеренного Элия Пета, лишь усилил свои притязания и надрывно кричал со всех трибун, чтобы ему отдали Африку без жеребьевки, поскольку его коллега не стал с ним состязаться. В конце концов он добился права командовать морскими операциями в Африке и получил флот.

Буйный консул взбудоражил сенат, благодаря ему воспряли и недруги Сципиона, а потому обсуждение условий мира проходило в весьма нервозной обстановке.

Одновременно с послами от карфагенян прибыла делегация от Филиппа. Македонян приняли первыми. Те говорили много, но не сказали ничего конкретного. Они обобщенно обвиняли греческих союзников Рима, оправдывались сами от предъявленных им ранее претензий и упрекали римлян в неправедных действиях на Балканах. Скорее всего, царь послал их в разведку, чтобы выведать настроение римлян по завершении воины с Карфагеном. Видимо, его интересовало, утомлена ли могучая западная держава семнадцатилетней войной или только набрала силу, стремится ли она к миру и покою или же жаждет новых деяний. В сенате это поняли и, коротко ответив на нападки македонян, в свою очередь обвинили Филиппа в двойном нарушении договора, состоящем в притеснениях союзников римского народа и в помощи войсками и деньгами Ганнибалу, а в заключение заявили, что если царь ищет войны, то он ее скоро получит. На том разговор и окончился. После этого в храм ввели карфагенян.

Сначала выступил Луций Ветурий Филон, который рассказал о великом сражении, произошедшем в ливийской земле на пространстве между Замой и Нараггарой, и изложил мнение Сципиона по вопросу о мире. Затем слово предоставили пунийцам. От них говорил Газдрубал Миротворец, возглавлявший делегацию. В общих чертах он повторил речь, ранее произнесенную перед Сципионом. По ее окончании вопросов оратору почти не задавали. Все и так было предельно ясно. Правда, кто-то, желая еще раз уличить пунийцев в вероломстве, язвительно поинтересовался: какими богами будут клясться карфагеняне, заключая соглашение, если весь свой пантеон они уже обманули. На это Газдрубал грустно, но с достоинством, ответил: «Все теми же, которые так сурово карают нарушителей договора». После этого сенаторы окончательно убедились, что ныне карфагеняне, воспитанные жестоким несчастьем, уже действительно стали не такими, какими были прежде, и многие прониклись к ним сочувствием.

Позицию первенствующей в сенате группировки изложил Квинт Цецилий Метелл. Вначале он призвал отцов Города руководствоваться в принятии решения не преходящими страстями данного момента, а незыблемыми государственными принципами вечного Города Рима и, упрекая карфагенян в жестокости, не уподобляться им в том же пороке. Далее Цецилий сказал, что, поскольку Карфаген побежден и условия договора ставят его под контроль римлян, к нему нужно относиться уже не как к врагу, а как к союзнику, способному принести немало пользы. По этому поводу он напомнил, что именно подобным образом, то есть, одерживая верх над соседними народами и включая их в свою структуру либо в качестве граждан, либо как союзников, рос и усиливался Рим. Затем Метелл кратко проанализировал требования договора и доказал их достаточность. А в завершение он, упреждая оппонентов, заявил, что столь выгодному миру может воспротивиться лишь тот, в ком личные амбиции затмят разум и чувство долга перед Родиной.

Собиравшийся возражать Цецилию Гней Лентул, оказался в неловком положении, но, быстро сориентировавшись в ситуации, передоверил слово своему брату, преторию по рангу, и тот, в силу своего положения меньше страшась упреков в корыстной заинтересованности, обрушился на Карфаген и карфагенян всей силой экспрессивного римского красноречия.

«Отцы-сенаторы! — с рвущим уши надрывом, восклицал он. — Кого нам предлагают пощадить? Кого нам советуют взять в союзники? Пунийцев! Тех, чье имя заполонило пословицы и поговорки о продажности и вероломстве! Порочнейшее племя Средиземноморья, каковое безмерно разбогатело, пиратствуя и перепродавая чужие товары, а неправедно добытыми деньгами развратило ливийцев, нумидийцев, иберов, балеарцев, галлов, лигурийцев и бруттийцев! Нам хотят навязать в друзья дикарей, сотнями сжигающих собственных детей на потребу чудовищным богам и пожирающих собак для удовлетворения чудовищного аппетита! Они, наверное, потому и приносят в жертву младенцев, а не взрослых людей, как делают другие варвары, чтобы не тратиться на выращивание жертв! Даже в этом они корыстны! Хороши же союзники! Прекрасный друг будет Ганнибал, обманувший все народы, начиная с самих пунийцев и кончая бруттийцами! Только нас одних ему не удалось предать, ибо мы всегда были его врагами. Так давайте же предоставим ему эту возможность, давайте введем этого варвара в наш город, чтобы он погубил нас, как деревянный конь — троянцев!

Нет, отцы-сенаторы, не нужны нам такие союзники, и никому на всем белом свете они не нужны; спросите о том любого ибера, грека или ливийца. Сами пунийцы, населяющие периферийные города карфагенской державы, будут благодарны нам за избавление, если мы уничтожим Карфаген! Необходимо воспользоваться трудностями в стане врага и довершить победу разрушением Карфагена!»

Кое-кто еще выступил с подобным воззванием, заменяя доводы лозунгами. Вначале сенатская масса распалилась гневом, но затем устала от обилия восклицательных знаков в речах и от притязаний группировки нового консула на славу Сципиона с целью украсть ее, чтобы написать на ней, как сделал это один грек на захваченном чужими усилиями вражеском оружии, собственное имя. Но слава — не деньги, ее не может присвоить недостойный, в том и состоит принципиальная разница между этими факторами общественного регулирования. Потому скоро мнение большинства склонилось в сторону партии Цецилия Метелла. Когда дело приняло такой оборот, Гней Лентул откровенно злоупотребил силой консульского империя и закрыл заседание, не позволив сенату вынести неугодное ему решение.

Пока Гней Корнелий Лентул и временно подружившиеся с ним фабианцы готовились к новому раунду политической борьбы в сенате, Сципионовы трибуны Маний Ацилий Глабрион и Квинт Минуций Терм созвали трибутные комиции и задали народу два вопроса: «Угодно ли ему заключить мир с Карфагеном или нет?» и — «Кому надлежит завершить переговоры и вывести победоносное войско из Африки?» Вопросы были построены очень искусно. Так, второй из них уже подготавливал ответ на первый, а отсутствие в формулировках упоминания о продолжении войны эмоционально как бы исключало такую возможность, фраза же о том, кому следует вывести войско и, следовательно, получить триумф, опять-таки устраняющая представление о новых битвах, выставляла претензии Гнея Лентула в смешном виде и однозначно указывала народу на Сципиона.

Люди не замедлили с ответом. Все трибы повелели сенату заключить мир с Карфагеном на оговоренных условиях, а доверить исполнение этого дела предписали автору победы Публию Корнелию Сципиону. Руководствуясь требованием высшего республиканского собрания, сенат издал постановление о мире и объявил об этом карфагенским послам.

Карфагеняне с удовольствием выслушали ответ и поблагодарили сенат и народ римский за справедливое решение. На радостях они испросили позволения у властей войти в город и переговорить с пленными, многие из которых приходились им родственниками. Согласие было дано, поскольку пунийцы практически уже не были врагами государства, и карфагеняне, не сумев вступить в Рим победителями, смогли сделать это, лишь оказавшись побежденными. Пообщавшись с пленными, послы обратились к сенату с просьбой разрешить им выкупить двести наиболее знатных сограждан.

Римляне, считая недостойным делом такую торговлю, отобрали названных пунийцами людей и отправили к Сципиону с рекомендацией по заключении мира подарить их Карфагену.

Вернувшись в Африку, послы пришли к Сципиону, и там, в Тунете, с соблюдением всех формальностей, при участии специально прибывших из Рима фециалов был заключен договор между римским и карфагенским государствами на оговоренных ранее условиях. Карфагеняне без промедления выдали пленных, беглых рабов и перебежчиков, а также — боевых слонов и флот. Избавившись от этих атрибутов войны, пунийцы наконец смогли целиком направить свои мысли к мирной жизни. А римляне бежавших от рабства снова сделали рабами, перебежчиков же всех до единого казнили. Так, в полном согласии с законом справедливости, судьба предателей Родины оказалась страшнее участи как рабов, так и врагов.

Римляне ни коим образом не могли приспособить к собственным нуждам гигантский пунийский флот, насчитывавший пятьсот самых разнообразных военных судов. Поэтому его отбуксировали в море и в виду Карфагена сожгли во славу богов.

Наблюдая грандиозное пожарище, в котором ярым пламенем горела пунийская мечта о мировом господстве, карфагеняне должны были отныне и навсегда понять, что они — всего лишь люди, и что им не под силу разрушить божественные и человеческие установления и навязать цивилизации свои порочные каноны.

 

29

Закончив все дела в Африке, Сципион попрощался с Масиниссой и другими ливийскими друзьями, погрузил на суда войско, уже порядком попорченное бездельем, добычу, освобожденных пленных, трофейных слонов и отбыл на родину. Отчалив от берега, он даже не обернулся, чтобы бросить последний взор на землю своей славы, столь опостылела ему чужбина за многие годы войны. Даже, проплывая мимо Карфагена, он не взглянул на поверженного колосса, глаза его неизменно были устремлены на север, туда, где за барьером Сицилии лежала светлая Италия.

Совершив краткую остановку в Лилибее, который теперь показался римлянам столь же родным, как Этрусская улица, ведущая от Бычьего рынка к форуму, Сципион с отборными войсками, предназначенными для триумфа, отплыл к Путеолам, чтобы как можно скорее достичь отчего края и далее двигаться к Риму по суше, а остальную часть армии отправил непосредственно к Остии.

Сентябрь 1992 г. — август 1995 г.