Дождь лил два дня и две ночи, то становился потише, то припускал с новой силой, но не прекращался ни на минуту. Земля напиталась влагой, не принимала больше воды, и крохотная речка Бурничка из идиллически журчащего ручейка превратилась вдруг в стремительный мутный поток, поднялась на метр, вышла из берегов и помчалась вниз, в Уводь, сминая прибрежную густую поросль, ломая и унося с собой мостики.

Деревня Новишки отгородилась от мира неодолимой этой бешеной стремниной, стеной дождя и будто вымерла. Почерневшие от воды избы нахохлились и слепо глядели темными окнами — не было электричества. И только упрямые дымки из труб свидетельствовали о том, что жизнь продолжается, варится в русских печах каша, пекутся пироги и теплится надежда на солнечное завтра.

Василий Игнатьевич и Маруся стояли в горнице у окна, смотрели на бушующую непогоду.

— Да-а, — восхищенно протянул старик, — стихия! — И осекся, вглядываясь в плотную водяную завесу.

На горке, прямо против их дома, бесшумно притормозил большой черный джип.

— Тебе лучше уйти отсюда…

— Нет, — твердо ответила Маша, тоже понимая, что за гости к ним пожаловали, — я вас одного не оставлю.

Из машины вышли двое и остановились, глядя сверху на бешеный поток. Вскоре к ним присоединилась еще одна фигура в длинном прорезиненном плаще с капюшоном — вездесущий Монин.

Бывший милиционер, коротавший время у окна своей хибары в тяжелых раздумьях, где бы опохмелиться в такую шальную погоду, споро притрусил навстречу неожиданному счастью.

— Мужики, — сказал пересохшим ртом, забыв даже поздороваться, — я сдыхаю. Дайте выпить! Хоть одеколону…

— Как пройти к старику? — хмуро спросил один из приезжих, игнорируя вопль страждущего. — Может, задами подъехать?

— Не-е, — отверг Монин, — там сейчас болото. Надо пешком вдоль деревни и за околицу еще метров сто, полем обогнете, после увидите, где можно, хотя тоже, конечно, по колено будет, а то и повыше. А машину здесь оставьте, я погляжу…

— Ну, гляди, Сусанин, и помни — мы шутить не любим.

Он больно щелкнул добровольного помощника по носу, открыл дверцу джипа и достал с заднего сиденья большую дорожную сумку. Массивная молния скрипуче разошлась, и в распахнутом чреве Монин увидел сначала вожделенную початую бутылку, а потом черную маску с дырками для глаз и компактный матовый «АКМ».

Он смотрел вслед двум неспешно удаляющимся фигурам с одинаковыми сумками, с ужасом осознавая, что сейчас произойдет в доме напротив, и, отвинчивая дрожащими пальцами пробку, заливая в пересохшее горло обжигающую жидкость, судорожно соображал, что же ему теперь делать, прекрасно понимая: если с генералом, не дай Бог, что случится, ему здесь не жить.

И едва чужаки скрылись из виду, Монин, швырнув в кусты пустую бутылку, рванул обратно в Сельцо.

* * *

Василий Игнатьевич дверь не запирал — знал, что незваные гости в щепы разобьют, а войдут. И жизнь его им не нужна, убивать не станут, но сделают все возможное, чтобы узнать, где скрывается Митя. За себя не волновался. А вот Маша… Даже думать не хотел, что будет, попади она в руки бандитов. Но что он мог поделать? Упрямая девица и слушать ничего не хотела. Единственное, на что согласилась, — это сидеть в горнице и носа не высовывать. Он, конечно, сумеет за себя постоять, но тех двое, сильных и беспощадных, а он один, немощный старик, а за спиной молодая женщина, еще более беззащитная, чем он сам.

Он стоял, заложив руку с «Макаровым» за спину, прислонившись плечом к теплому боку русской печи, и ждал.

Визитеры, мокрые и злые, ввалились в кухню, оставляя на чисто вымытом полу грязные следы, по-хозяйски уселись за стол.

— Чё ж ты так оплошал-то, старый хрыч? — ощерился один. — Это ж нам медведевская телка все рассказала. Он, видать, совсем одичал, если думает, что она там без него постится. А она давно с Карцевым занюхалась. Просрал твой внучок, или кто он там, тебе, свою бабу, а вместе с ней и все остальное. А может, уже утешился с твоей жиличкой? Или ты сам с ней балуешься? Не тянет на сладенькое-то, а? Старый козел…

Василий Игнатьевич молчал.

— В общем, так, генерал, — хмуро оборвал второй излияния своего напарника. — Ты, надеюсь, пока не в маразме и сам понимаешь, что расклад простой: внучок твой всем до фени, если вякать не будет, нам нужны бумаги. И пока мы их не получим — не уйдем. Поработаем, но не с тобой. Ты ведь упертый, правда? Смерти не боишься… Мы с Машкой твоей побеседуем. У тебя на глазах. Где она, Машка-то?

— Я здесь, — сказала белая как смерть Маруся, выходя из горницы. В руках у нее было охотничье ружье Василия Игнатьевича.

— Ой-ей-ей! — заерничал бритоголовый. — Как страшно! У меня уже штаны мокрые! Ты патрон-то вставила, амазонка? Или в дуло воткнула? — Он медленно поднялся из-за стола. — Щас я тебя научу, а то промахнешься…

— Сядь на место, — сурово приказал Василий Игнатьевич, сжимая рукоятку «Макарова». — Я не промахнусь…

— Вот, значит, какой разговор пошел, — усмехнулся посланец и потянулся за сумкой.

— Сиди спокойно!.. — начал было Василий Игнатьевич, внимательно следя за его движениями, но в это время бритоголовый внезапно метнулся к нему и выбил пистолет.

Раздался выстрел, такой неожиданный и оглушающе громкий, что Маша вздрогнула и случайно нажала на спусковой крючок.

Потом все было, как в дурном сне. Бритоголовый прижал руку к животу, и пальцы его окрасились кровью. Несколько мгновений он недоуменно смотрел на них, затем перевел взгляд на Машу и вдруг пошел на нее, как огромный раненый зверь. И она, зачарованная его яростным взглядом, не могла ни шевельнуться, ни отвести глаз.

Она видела, как Василий Игнатьевич оттолкнул его, и тот тяжело бухнулся на колени и вдруг закричал визгливым бабьим голосом:

— Сука! Ты же меня уби-ила!..

И голос этот стал вдруг множиться и распадаться на другие голоса и звуки, дверь настежь распахнулась, и в кухню ворвались сельцовские бабы, как стая шумных разноцветных птиц, потрясая палками и гневно матерясь.

Но раненого все же общими усилиями перевязали, спустив со страдальца штаны и подробно обсудив открывшиеся взору мужские достоинства. Да и рана-то оказалась совсем не опасная — вырвало клочок мяса из толстого бока, а уж крику-то было, словно кишки наружу.

Возле дома молча курили редкие сельцовские мужики, кто с вилами, а кто и с охотничьим ружьишком. Помощи своей гостям не предложили, смотрели вслед, пока подельники тяжело шагали вдоль деревни. И тот, что поддерживал подстреленного и тащил обе сумки, все оглядывался, скалил зубы, будто боялся удара в спину.

Монин ждал у джипа: для чужих — караулил, для своих — разведывал обстановку. Но близко не подошел — нутром чуял: опасно. Подозвали сами. Монин сильно струхнул, даже вспотел, решив, что пришлые разгадали его хитрый маневр. Но оказалось совсем даже наоборот. Не только не разгадали, но и облекли высоким доверием: уже на следующий день поселился в монинской хибаре невзрачный мужичок — рыбак и охотник и, надо сказать, большой любитель лесных прогулок. Ну просто хлебом не корми человека, а дай лишний раз по лесу погулять с утра до позднего вечера.

И уж чего только не повидал тот в этих своих походах. И избушку нашел в глухом бору у синего озерца. Вот только гнездышко пустым оказалось — птичка улетела…