На работу навалились всем миром. Была она нелегкая, грязная, но спорилась весело: включали магнитофон, а то и сами пели, делились нехитрой домашней снедью: картошка, яйца, пироги да хлеб — вот и все разносолы. И к назначенному сроку все было готово.

Ослепительное весеннее солнце било в высокие заново остекленные окна. Старинные, каким-то чудом уцелевшие, металлические полы бывших цехов, яростно отдраенные, благородно отсвечивали тусклым золотом. Высоченные стены оштукатурили и побелили, но кое-где оставили древнюю кладку, очистив ее от полуторавековой грязи, и дедовские экспонаты особенно эффектно смотрелись на этом обветшалом, но удивительно стильном фоне.

И время, конечно, покажет, правильным ли было решение доверить ремонт крыши и котельной не залетным молодцам, а своим деревенским мужикам, давно отученным работать. Но на голову пока, слава Богу, не капало, и в музее было тепло.

Это последнее обстоятельство казалось особенно важным, потому что возле входа они устроили отличный гардероб с могучими деревянными стойками для верхней одежды, изготовленными по эскизам Кузьмы Кузьмича. Ведь музей, как и театр, начинается с вешалки.

Восемнадцатое апреля пришлось на субботу, и Маруся, как это часто бывало в последнее время, осталась ночевать у Крестниковских — накануне засиделись допоздна, и сегодня предстояло кое-что довершить — так, по мелочи.

«Царевну Несмеяну» повесили в музее, который занял все левое крыло фабричного здания, а вторая картина так и стояла на мольберте — Наташа подарила ее Марусе, Кузьма Кузьмич обещал сделать раму и с оказией отвезти в Новишки. Но пока было не до того.

И первым, что увидел Митя, переступив порог Крестниковского дома, стала эта самая картина.

Он удивился, узнавая Марусю в обнаженной женщине, подошел поближе и замер, любуясь изящными линиями ее тела и невольно подпитываясь исходящей от нее светлой радостью. Он знал ее такую — счастливую и немного смущенную, — это лицо в обрамлении русых волос, рассыпавшихся по подушке…

— Нравится?

Митя вздрогнул, словно застигнутый на месте преступления, и обернулся.

— Здравствуй, Наташа. Неплохая работа. А… Маша, что же, позировала Кузьме обнаженной?

— Почему ты решил, что это писал Кузьма?

— В любом случае картину следует немедленно убрать из этой комнаты!

— А по-моему, она здесь неплохо смотрится, — прикинулась овцой Наташа.

— Ты что, не понимаешь? — раздражился Медведев. — У вас же проходной двор! Хочешь, чтобы все на нее пялились?

— А ты, оказывается, ханжа. Никогда бы не подумала…

— При чем здесь ханжа? Она же абсолютно узнаваема! Не забывай — это деревня, а она, между прочим, в школе работает.

— Это же не фотография, а картина. Произведение искусства. А искусство у нас принадлежит народу.

— Наташа! Ну что ты ерничаешь! Одного в толк не возьму — как Маша-то позволила выставить себя на всеобщее обозрение?

— Вот именно поэтому и позволила — как раз сегодня мы собирались повесить картину в музее, — вдохновенно фантазировала Наташа. — Ты поможешь?

— Помогу, — сказал Митя. — Как умею…

Он подошел к мольберту, снял картину и направился к двери.

— Куда ты?!

— Я ее забираю. Чтобы пресечь ваши глупости.

— Это, между прочим, Марусина собственность.

— Ничего, с Марусей мы как-нибудь договоримся. И где она? Уже поздно, а у старика завтра день рождения.

— Мы подъедем поздравить.

— Милости просим. Я в машине.

Он ушел, а Наташа поспешила в музей искать Марусю. Та бродила по залам, прижимая к груди огромную зеленую свинью-копилку.

— Вот ищу, куда бы пристроить этого крокодила. А может, ее вообще пока спрятать? Как ты считаешь?

— Боюсь, что я, сама того не желая, подложила тебе солидную свинью, — повинилась Наташа.

— В каком смысле?

— В смысле медвежьей услуги, прошу прощения за каламбур. Хотела немного подразнить твоего Медведева…

— Митя приехал? — зарделась Маруся.

— Ждет тебя в машине.

— Ну, я тогда пойду! — сунула она Наташе свинью.

— Подожди, я тебе расскажу!..

— Потом, ладно? А то уже поздно. И неудобно — он же там ждет… — пояснила она уже на ходу, накидывая куртку.

И убежала.

— Привет! — сказала Маруся, забираясь в машину. — Спасибо, что заехал. А то я как представила, что придется еще домой топать, так прямо мороз по коже.

— Маша! — начал он с места в карьер. — Объясни, как можно выставлять свое тело на всеобщее обозрение? Что это? Тщеславие? Эксгибиционизм? Тупость?

— Я не понимаю, — опешила Маруся. — Какой эксгибиционизм?..

— Зачем в деревенском музее вывешивать картину сомнительного свойства? Это же не Лувр!

— А в Лувре, ты считаешь, можно повесить такую картину?

— Ты не передергивай! Нельзя выставлять себя на посмешище! — отрезал Медведев. — А заодно и людей, живущих с тобой под одной крышей.

Маруся, в полной уверенности, что речь идет о «Царевне Несмеяне», красующейся в музее на почетном месте, возмутилась:

— Ты себя, что ли, имеешь в виду? Чем я опять не угодила? Кому еще помешала? И что вам всем от меня нужно? Чтобы я вообще исчезла с лица земли и даже изображения своего не оставила? Уже, кажется, забилась в угол, живу тихо, как мышь, никого не трогаю. Нет, еще, оказывается, недостаточно тихо и, по-видимому, не в самый угол!

— Вот только не надо истерик, — поморщился Митя. — Давай говорить спокойно!

— Нет! Я не стану с тобой говорить! Останови машину! Я сама дойду до дома без идиотских нападок!

Митя нажал кнопку, блокируя двери.

— Объясни мне, чем руководствуется женщина, донага раздеваясь перед посторонним мужчиной и не стыдясь потом предстать в таком виде перед всем миром, в том числе и перед своими учениками? Чего она ищет? Острых ощущений?

— Господи! — поняла наконец Маша. — С ума с тобой сойдешь! Ты все запутал! Никто не собирался выставлять эту картину в музее! Я вообще не подозревала о ее существовании, пока не увидела. И Кузьма здесь совершенно ни при чем!

— Не лги мне! — прикрикнул Медведев. — Я все знаю!

— Ну, если знаешь, тогда конечно, — холодно проговорила Маруся и больше не произнесла ни слова.

Митя, впрочем, тоже не стремился к продолжению разговора. И только подъехав к дому, попросил:

— Давай не будем портить старику настроение.

— Давай, — согласилась она.

— Ты извини, я был резок… — Он посмотрел на нее, и Маруся сдержанно кивнула. — Но пойми меня правильно! Я вовсе не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь — это просто дружеский порыв. Стремление уберечь от неверного шага…

— Я понимаю, — сказала Маруся. — Считай, что это тебе удалось…

На следующее утро за завтраком она вручила Василию Игнатьевичу собственноручно связанный джемпер, и тот немедленно в него облачился.

— Ну как? — волновалась Маруся. — Удобно? Нигде не поджимает?

— Отлично! — успокоил генерал. — Спасибо, дочка! Когда же ты успела?

— Я бы, между прочим, тоже от такого джемпера не отказался, — размечтался Медведев.

— А с кем остается Чарли, когда ты из Москвы уезжаешь? — повернулась к нему Маруся.

— С домработницей. Она его кормит и выгуливает. Почему ты спросила?

— Вот пусть домработница тебе и джемпер свяжет…

— Не вижу связи, — удивился Митя. — При чем здесь собака?

— Женская логика, — туманно пояснила Маруся. — Тебе не понять…

Этот день был длинным и шумным. Она то накрывала на стол, то мыла посуду, улыбалась, встречая, угощая и провожая гостей, сменяющих друг друга, — Аркадия Ивановича Бояринова со всем семейством, Крестниковских, батюшку Евгения из жажелевской церкви и прочая, и прочая, — и к вечеру была как выжатый лимон. А может, это накопилось, наслаиваясь одно на другое, напряжение последних дней. Плюс весенняя усталость. Минус радости жизни…

Так или иначе, а расслабиться пока не получалось. Вот если только после открытия музея…

Торжественное мероприятие наметили на среду — день рождения Горюнова. Значит, Митя задержится еще как минимум на три дня. А что толку, если они только и делают, что ссорятся, как кошка с собакой?

«А если бы не ссорились, — спросила себя Маша, — ты бы что, согласилась на роль деревенской любовницы?»

Она уже задавала себе этот вопрос и отвечала на него отрицательно, не забывая уколоть себя тем, что, собственно, никто ей ничего не предлагает, что лишь однажды Митя сделал слабую попытку войти к ней, постучав в дверь костяшками пальцев. Она не ответила, и он немедленно ретировался. А теперь ведет себя так, будто она раздражает его самим фактом своего существования.

Через три дня он уедет, и когда явится в следующий раз — бог весть. А может быть, вообще исчезнет, растворившись в небытии, как папа с мамой. Или канет в Лету, пройдя краешком ее жизни, как Роман. А может, как Юлька, затеряется в недосягаемой дали.

«А потом уйдет Василий Игнатьевич, и я останусь совсем одна…»

Мысль о реальной и такой скорой смерти старика окатила волной холодного ужаса, и Маша зажала рот рукой, пытаясь остановить готовый сорваться с губ крик.

Где-то она читала, что в своем отношении к смерти люди делятся на три категории. Одни не думают о ней вообще, другие — до поры до времени, а третьи заранее холодеют от ужаса, глядя на близких, как на потенциальных покойников. Маруся была из третьих — холодела от ужаса.

Началось это после смерти родителей. Они ушли один за другим, и тогда она поняла, что боль утраты не исчезает, врастает, вплетается в душу, дремлет в сознании и, неожиданно пробуждаясь, ошеломляет неизбывной тоской, мукой нанесенных когда-то обид, которые уже никогда не исправить, виной за несказанные слова, несделанное добро, недоданное тепло.

Однажды Марусе приснилось, будто идут они с отцом холодным зимним городом.

— Ну все, — говорит он. — Мне пора.

— Как же ты дойдешь? — беспокоится Маруся, понимая его боль и ужас одиночества. — Я тебя провожу.

Но тот уходит один.

И Маруся, расстроенная тем, что оставила отца без поддержки, бежит следом, распахивает какую-то дверь и видит его в темном похоронном костюме.

Он в комнате, полной мужчин в таких же темных костюмах. Его встречают, жмут руку, хлопают по плечу, и отец, энергичный, веселый, вливается в какой-то важный, значительный для него процесс.

И Маруся отчетливо понимает, что больше не нужна этому молодому, сильному, талантливому инженеру — он снова в своей стихии, в водовороте любимого дела, в кругу единомышленников и утраченных когда-то друзей.

Это был очень важный для нее сон — весточка от отца, утешение и надежда, что тот где-то есть и счастлив, не исчез во времени и пространстве, распылившись в бездне небытия.

— Жалеть надо не тех, кто умер, — говорила мама, — а тех, кто остался, потому что именно они до дна выпивают чашу страдания.

«Вот и я все пью и пью из этой горькой бездонной чаши, а дна не видно», — пожалела себя Маруся, опустилась на лавку и беззвучно заплакала.

Но видно, не совсем беззвучно, потому что за стеной послышалось сначала деликатное покашливание, а потом старческие шаркающие шаги.

Маруся торопливо вытерла фартуком нос и загремела посудой.

— Устала, дочка? — зашел на кухню Василий Игнатьевич. — Может, в баньке попаришься? Усталость как рукой снимет.

— Мы же не топили, — удивилась она.

— Митя с утра затопил и веники запарил можжевеловые.

— Пойдем, Маш, — показался в дверях Медведев. — Я тебя быстро на ноги поставлю. Будешь как новенькая.

— Пойдем? — удивилась Маруся. — Ты что, предлагаешь мне свою компанию?

— А что здесь странного? — пожал плечами Медведев.

— Ну, если ты этого не понимаешь, вряд ли я смогу тебе объяснить.

— Во-первых, в деревнях испокон веков мужики и бабы мылись вместе. Во-вторых, сам себя никогда по-настоящему веничком не отхлещешь. В-третьих, — невозмутимо перечислял он свои аргументы, — в бане, как в морге, все равны. И наконец, в-четвертых, вдвоем гораздо веселее…

— По-моему, ты пьян.

— А ты чересчур застенчива для эмансипированной женщины, которая не стыдится публично демонстрировать свою наготу.

— Что-то я не понял… — нахмурился Василий Игнатьевич.

— Пока я позировала Крестниковскому, — повернулась к нему возмущенная Маруся, — Наташа написала свою картину: обнаженная женщина, похожая на меня, купается в озере…

— Человек, похожий на Генерального прокурора, — саркастически перебил Медведев. — Это ты!

— Повторяю: я не знала, что она там рисует!

— Вы собирались выставить эту картину в музее!

— Да нет же! Там висит работа Кузьмы!

— А зачем оставили в доме, где ее мог увидеть каждый?!

— Да иди ты в баню!

— Вот ты и иди!

— Ступайте-ка вы туда оба, — предложил генерал. — Так сейчас друг друга в боевом задоре веничками отхлещете…

— Нет! — гордо отказалась Маруся. — Я пойду одна. И прекрасно обойдусь без доморощенных банщиков!

Она собрала кое-какие вещички, прихватила косметичку и отправилась париться. Разделась в предбаннике, зашла в моечную. Ну и жарища! Что же тогда делается в парной?

Маруся приоткрыла дверь. Столбик термометра остановился на отметке восемьдесят пять градусов. Она замотала голову полотенцем и шагнула в пахнущее эвкалиптом пекло.

Едва она устроилась на полке, как в парилку с деловым видом вошел Митя и, не обращая на нее ни малейшего внимания, открыл печную заслонку и плеснул в раскаленное чрево водой из ковшика.

— Ты что себе позволяешь? — закипела Маруся. — Немедленно убирайся отсюда!..

Но тут ее накрыла обжигающая волна горячего воздуха, и стало невозможно не то что говорить — дышать. Митя между тем, покрутив у нее под носом можжевеловым веничком, жестом предложил лечь на лавку, и она сердито повиновалась.

Сначала он просто махал веником, и Маруся чувствовала, как прокатываются по телу жаркие волны, потом она ощутила легкие похлопывания, которые становились все сильнее, и вот он уже хлестал ее, что называется, от души.

— Переворачивайся на спину!

— Митя, все! Больше не могу! Выпусти меня отсюда!

— Пока рано.

— А ты ждешь, чтобы стало поздно? Все, Митя, пощади! Мне уже плохо!

— Сейчас будет хорошо!

Он взял ее за руку, стащил с полки и стремительно увлек за собой в моечную, оттуда в предбанник, потом наружу и дальше, вниз, по горке к ручью.

Маруся и опомниться не успела, не успела даже понять, что именно происходит, как над головой у нее сомкнулась ключевая студеная вода. Это был шок! Она словно взорвалась изнутри и, вынырнув на поверхность, с выпученными, как у рыбы, глазами, судорожно глотала воздух широко распахнутым ртом.

Но он уже выдернул ее из воды, столь же молниеносно вознес на горку и, вернув в исходное положение на полке в парилке, поддал парку.

— Мить, ты что творишь? — захлебнулась она новой порцией горячего воздуха и даже лицо прикрыла от невыносимого жара.

— А что такое? — невозмутимо отозвался он, вновь орудуя веником.

— Нас же могли увидеть! Из-за картины скандалил, а тут…

— Да кто увидит-то? Дачников еще нет, а деревня в это время спит без задних ног.

— Ну, мало ли. Случайный прохожий. И потом, ты должен был предупредить! У меня чуть сердце не остановилось!

— Но не остановилось же!

— Ты не инвестор, — догадалась Маруся. — Ты убийца!..

— Пойдем, я потру тебе спинку, замолю свои грехи…

Они вышли в моечную, и Маруся нежилась под его руками, вдыхая аромат жасминового геля. Из мира грез ее вырвало ведро ледяной воды, которое Митя хладнокровно вылил ей на голову.

— Ах, ты!.. — задохнулась Маруся. — Твое счастье, что у меня сейчас сил нет, а то бы я тебе показала Кузькину мать.

— Как это нет сил? — удивился Митя. — А кто же будет меня веником охаживать? Это нечестно!

Силы нашлись, и Маруся вернула долг, с остервенением отхлестав его веничком.

— Эй, Машка, поосторожней! Ты отобьешь мне жизненно важные органы!

— Ничего-о, — злорадно протянула Маруся, работая веником, — за одного битого двух небитых дают.

— За битого кого? — уточнил Медведев.

— Кое-кого…

В моечной, после парилки, царила блаженная прохлада. И уже она терла его душистой мочалкой, скользя вслед за ней ладонью по смуглой гладкой коже.

В предбаннике, одеваясь, Маруся посетовала:

— Ну вот, обещал, что буду как новенькая. А из меня словно все кости вытащили — еле не ногах стою.

— Ничего, это приятная усталость. Сейчас напою тебя чаем, и уснешь как убитая.

— Ой, нет, Митя, ничего не хочу — только лечь…

В своей комнате она с наслаждением растянулась на прохладных простынях, воскрешая в памяти картинки банного приключения, когда дверь распахнулась и на пороге появился Митя, держа в руке дымящуюся чашку.

— Вот выпей сладкий чай с лимоном. После бани обязательно надо пить — организм потерял много жидкости.

— А почему говорят «спит без задних ног», как ты думаешь? — поинтересовалась Маруся, принимая чашку. — Какая здесь этимология?

Он присел на краешек кровати, глядя, как она усердно дует на обжигающий напиток.

— Ты хочешь, чтобы я остался?

— Да, — честно ответила Маруся.

А под утро, когда Митя ушел в свою комнату, она, уже засыпая, решила, что, раз уж ей на долю выпало такое вот однобокое счастье, не стоит омрачать его обидами и пустыми мечтами. Не можешь получить то, что хочешь, насладись тем, что имеешь.