Марусина мама была заядлая лыжница. Муж с дочерью ее увлечения не разделяли. И она, возвращаясь из своих лесных походов, веселая, румяная и голодная, неизменно говорила:
— Глупые вы люди! Лишаете себя такого несказанного удовольствия!
Маруся грела обед, и мама, с аппетитом набрасываясь на еду, рассказывала:
— Ах, Манюня! Какая же в лесу красота! Дух захватывает! А я лечу и думаю: «Вот сейчас вынесут меня лыжи на полянку, а там терем стоит высокий. Захожу я в горницу — на столе блины горячие, самовар жаром пышет…»
— И кто же в этом тереме живет? — лукаво интересовалась Маруся. — Двенадцать витязей прекрасных?
— Зачем же двенадцать? — удивлялась мама. — Мне и одного хватит…
Это уж потом Маша проводила различные аналогии. А пока она брела по лесу в полном отчаянии, потому что понимала, что безнадежно заблудилась. Пыталась унять панику, сориентироваться по солнцу. Уговаривала себя, что ее ведь будут искать и обязательно найдут, что нельзя же умереть с голоду в лесу, полном ягод и орехов, но получалось плохо…
Впереди между деревьями показался просвет. Она развела еловые лапы и вышла на опушку.
На берегу небольшого заросшего озерца стояла избушка.
— Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом, — не веря в свое счастье, прошептала Маруся, не испытывая даже тени тревоги, ибо все здесь было пронизано светом, все дышало, пело, ласкало взор и слух: смолисто пахли нагретые солнцем сосны, манил дурманным духом наметанный возле плетня стожок, перекликались лесные пичуги, белые барашки облаков плыли по небу, и оно отражалось прохладной синью в спокойной глади озерца, так похожего на колокольчиковый дивный островок в черном лесу. И будто даже плыл над ним тот самый тихий лазоревый звон. Вот только…
Она резко обернулась. На нее пристально смотрел огромный дымчатый мастифф.
— 3-здравствуйте, — вежливо сказала Маруся, попятилась и плюхнулась к подножию стожка.
Мастифф не ответил, лег в кружевной березовой тени, положил голову на мощные лапы, не спуская глаз с непрошеной гостьи.
И Маруся, смирившись с обстоятельствами, утомленная обилием потрясений, свалившихся на нее в злосчастный этот день, устроилась поудобнее на благоуханном своем вынужденном ложе и, поморгав немного на лениво плывущие облачка, уснула.
Она не слышала, как на поляне появился хозяин дома. Тихо свистнул собаке, положил в тень садок с рыбой, подошел к стожку — взглянуть на пленницу: фирменные кроссовки, голубые легкие джинсы, короткая маечка — особа явно не местная, то есть совершенно очевидно, что не местная! Он усмехнулся, узнавая, удивленно качнул головой.
Незваная гостья раскраснелась-зарумянилась в жарком душистом стожке. Русые волосы спутанным ореолом обрамляли безмятежное во сне лицо. Легкий ветерок раскачал сухую травинку, щекотнул ноздри. Маруся сморщила нос, чихнула и открыла глаза.
Перед ней стоял мужчина в высоких болотных сапогах-комбинезоне и синей клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Серые глаза из-под козырька спортивного кепи смотрели внимательно.
Он протянул руку, и Маруся, сжав сухую твердую ладонь, выбралась из стожка.
— Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Маша. Я живу в Новишках… в Новоюрово. Вот… пошла в лес и заблудилась…
— Так это вы приехали к Василию Игнатьевичу? — догадался мужчина и тоже представился: — Дмитрий.
— Вы его знаете? — обрадовалась Маруся. — Вы мне не покажете, как отсюда выбраться? А то он будет волноваться, а ему нельзя — у него сердце больное. Юрка-то, наверное, уже вернулся, он здесь все тропинки знает.
— Конечно, — склонил голову Дмитрий, — я вас провожу. Только накормлю сначала. Долго вы по лесу блуждали? И как получилось, что Юрка вас бросил?
При упоминании о еде в желудке у Маши предательски заурчало.
— Ну, вот вам и ответ, — смущенно улыбнулась она. — Но я не могу терять время…
— Ничего, времени это много не займет, а подкрепиться надо — путь предстоит неблизкий, уж очень далеко вы забрались…
Он жестом пригласил ее следовать за собой, но направился не к избушке, а к большому добротному навесу в глубине двора под корявой раскидистой сосной. Быстро разжег буржуйку, разогрел сковородку, вскрыл банку тушенки, залил яйцами.
Никогда в жизни Маруся не ела так вкусно. Все пело и ликовало у нее внутри, встречая каждый кусочек. Наконец она тщательно вытерла тарелку корочкой хлеба, отправила ее в рот и удовлетворенно откинулась на лавке.
Дмитрий, сидя над своей почти не тронутой тарелкой, смотрел на нее смеющимися глазами.
— Ой! — сказала Маруся. — Что-то я проголодалась, как волчиха…
— Вот и отлично, — улыбнулся хозяин, подвигая ей стакан. — Пейте чай и пойдем, а то старик действительно будет волноваться.
Он довел ее до Крестов, но дальше не пошел, а она не осмелилась попросить его об этом. Ей показалось, будто он хотел что-то сказать на прощание, и она замедлила шаг и вопросительно взглянула на него, понимая, что ему трудно, конечно же, вот так сразу предлагать неизвестной женщине продолжение знакомства. Наивная дурочка! Хотя у нее-то как раз было такое чувство, словно она знает его уже давным-давно… Но он так ничего и не сказал.
У поворота дороги Маруся оглянулась. Дмитрий стоял, заложив руки за спину, и смотрел ей вслед. Но тут на нее с радостным визгом налетел Челкаш, и когда она снова подняла голову, дорога позади была пуста.
Из-за поворота показался Юрка, а вслед за ним запыхавшийся Василий Игнатьевич:
— Ну, слава Богу, нашлась пропащая! А я уж Юрку изругал всего. Ну как можно было городскую женщину одну в лесу оставить?! Тоже мне, кавалер называется!
— А-а, дедушка! Знаете, как страшно было! Я уж только когда опомнился, заметил, что Марь Сергевна отстала, — виновато оправдывался Юрка. — Уж я ее искал-искал, кричал-кричал, даже к колокольчикам еще раз ходил, не забоялся. Был бы со мной Кузя, мы бы ее точно нашли. Но он первый убежал — вот как страшно было!
— А чего же вы так испугались, бедолаги? Медведь, что ли, к вам вышел?
— Да я и сама не знаю, — задумчиво произнесла Маша. — Кузя хвост поджал, весь дрожит, смотрит в чащу. А лес глухой, черный, и тишина звенящая, и будто смотрит кто-то чужой, недобрый, непонятный. Никогда я такого ужаса не испытывала…
— Скорей всего Кузя почуял дикого зверя, — предположил Василий Игнатьевич. — Вот мне сегодня Монин рассказывал, что утром они, как гнали стадо, кабанов видали. Насчитали тринадцать голов. Пошли, говорит, в сторону Суздаля. А вам не следует больше в такую глушь забираться. И на лося напороться можно, и на волка.
— Ну уж, на волка, — усомнился Юрка.
— А забыл, как в прошлом году у Афанасовых козу задрали? То-то. И на лихого человека можно натолкнуться…
— Кстати! — оживилась Маруся. — У меня для вас привет, знаете, от кого?
— Конечно, знаю! От лесного хозяина, Михайлы Потапыча. Мы с ним завсегда приветами обмениваемся.
И так он при этом посмотрел на Марусю, что та поняла — знает Василий Игнатьевич, о ком пойдет речь, и не хочет, чтобы она это при Юрке рассказывала. И чем больше становилась тайна, тем сильнее разгоралось Машино любопытство.
У околицы их поджидал Кузя. Увидев хозяина, он то вскакивал, то снова садился на задние лапы, повизгивал от возбуждения и так махал хвостом, что казалось, тот сейчас отвалится, перекрутившись у основания, но навстречу броситься не решался — чуял свою вину.
Маруся едва дождалась, когда Юрка распрощается и уйдет в свое Фердичаково. Но и тогда не осмелилась приступить с расспросами, только поглядывала.
Наконец сели пить чай. Василий Игнатьевич электрических самоваров-чайников не признавал. Был у него полуведерный медный красавец по прозванию Ваше Сиятельство, старинной работы тульских мастеров, который он самолично разжигал-раздувал в особых случаях и чай заваривал.
Видимо, сейчас выдался как раз такой случай. Маруся это чувствовала и с удовольствием включилась в священнодействие: постелила на стол чистую белую скатерть, достала из массивного буфета вазочки с медом, с вареньем, с кусковым сахаром, поставила сушки с маком, нарезала душистый белый батон, показала Василию Игнатьевичу хрустальный графинчик с домашней малиновой настойкой — тот одобрительно кивнул.
Когда за стол усаживались, смеркалось — зажгли лампу под низким розовым абажуром, и, принимая из Машиных рук большую синюю чашку, над которой ароматным туманным дымком вился пар, Василий Игнатьевич наконец заговорил:
— Не любитель я врать да сочинять, а посему расскажу тебе правду, а чтоб ты все правильно поняла, начать придется издалека…
Вот так Маша узнала о трагической гибели семьи генерала и о том, что осталась у него на всем белом свете одна родная душа — чудом уцелевший Митя, который его на этом свете удержал и до сих пор держит.