В последних числах января, как и обещал, прилетел Крюгер, и Буданов, вернувшийся к этому моменту из командировки, после многочасового обсуждения предстоящей реорганизации, пригласил его поужинать в ресторане.
Партнеры спустились в один из залов «Националя», где всегда останавливался Вольфганг, торжественно поклявшись во время трапезы не упоминать о работе.
Они давно сотрудничали, симпатизировали друг другу и с удовольствием общались, потому что имели схожие взгляды и одинаково смотрели на многие процессы, происходящие в этом мире.
А в конце сего многотрудного дня, уже прощаясь, подвыпивший Вольфганг сказал то, чего никогда не позволил бы себе произнести в трезвом состоянии.
— Привет Леле… — многозначительно подмигнул он Буданову.
— Леле? — ошеломился тот.
— А разве ее зовут иначе? — с пьяным лукавством поинтересовался Крюгер, прекрасно понимая, что, если секретарша отвечает по мобильному шефа субботним днем и позволяет себе наглость послать его партнера куда подальше, их связывают не только рабочие отношения.
— Нет, но… Она не могла так представиться. Не могла сказать, что ее зовут Леля! — недоумевал Буданов.
— А как она должна была сказать? — изумился Крюгер. — Что ее зовут Абрам Семенович?
— Она должна была сказать… — Он взял Вольфганга за отвороты пиджака. — Послушай! Когда ты говорил с ней? Сколько было времени?..
— Ну, я точно не помню… — Крюгер деликатно освободил свои лацканы. — Часа два, максимум три. Я звонил из Франкфурта перед самым вылетом. Ты же знаешь, как важно было…
— Я знаю, знаю… — задумчиво проговорил Буданов. — Теперь я, кажется, понял…
— Что ты понял? — совсем запутался Крюгер.
— Понял, какой я осел. Какой осел! — И он схватился за голову, потрясенный, видимо, этим открытием.
— Осел? — удивился Вольфганг. — И ты понял это именно сейчас?
— Иди спать, дружище. — Буданов крепко пожал его руку. — Мы оба устали. Завтра увидимся.
Он быстро вышел, сел в машину и откинулся на спинку сиденья.
Так вот, значит, какая получается петрушка. И в два, и в три, и даже в четыре они с Лелей катались на лыжах, а мобильный, теперь он это хорошо помнил, остался в гостиной. Он видел его на столике у дивана, на котором провел первую ночь. Хотел взять с собой в лес и забыл.
А тот, кто ответил на звонок, — Майка, конечно, кому же еще в голову придет?! — знал, что его секретаршу зовут именно Леля — он же сам ее так представил! И ведь Гарин сказал ему, что Вольфганг звонил еще из Франкфурта. А он даже не удосужился проанализировать ситуацию. Сразу шашки наголо. Да что теперь доказательства собирать?! Все и так ясно как белый день!
Буданов завел мотор и по пустым в этот час улицам погнал «Ауди» на Кутузовский.
Он припарковался у ее подъезда, вышел из машины и вычислил ее окна. Свет горел только в спальне, слабый, рассеянный. Наверное, ночник.
Буданов представил, как она лежит в кровати, читает, освещенная этим мягким сиянием, и зажмурился — так остро захотелось ему оказаться рядом…
Вот сейчас он позвонит, она откроет, босая, кутаясь в махровый халатик, и он… Подхватит на руки и понесет в спальню? Или скажет: «Прости меня, Леля! Вот такой я веселый парень — верю всем твоим врагам с первого слова. Всем, кроме тебя…»
Что вообще с ним происходит? Так боится ошибиться еще раз, что, защищаясь от новой боли — даже гипотетической, — готов причинить эту боль другому? Да что значит готов? Причиняет!
Вот он — великий и ужасный Буданов, безгрешный обличитель людских пороков! И ведь базу теоретическую подвел, все себе, любимому, объяснил, совесть свою незамутненную успокоил. А как же — на права его замахнулись, пренебрегли интересами. Это же только ему позволено — сорвать и растоптать. Это же только его тонкая душевная организация так остро чувствует, так глубоко переживает. А Леля, значит, отряхнулась и пошла?
И теперь достаточно просто прийти к ней с повинной, мол, погорячился, не разобрался, да и боязно стало — а вдруг ты сволочью окажешься, обидишь меня, легкоранимого?
И как, ты думаешь, она отреагирует на сей раз? «Вернись, — скажет, — я все прощу, мой первый, мой единственный мужчина». Или пошлет тебя далеко-далеко? И сколько надо пинать любовь, пока она не превратится в свою противоположность?
Буданов поднял глаза. Свет в спальне на четвертом этаже погас.
А если бы Вольфганг не позволил себе своей пьяной фамильярности, ты так бы и жил дальше… белый и пушистый? В общем, извиниться придется, хочешь ты этого или нет.
Он сел в машину и завел мотор.
Леля накинула халат и подошла к окну. За угол поворачивала большая черная машина. Вот она блеснула красными габаритными огнями и исчезла. Леля открыла пошире форточку, юркнула под одеяло, свернулась калачиком и заплакала.