Когда я проснулась, Люка уже не было, зато надо мной стоял Ривер. У него был чистый и бодрый вид. На нём была свежая одежда, а в руке — чашка с горячим кофе.

— Ты ушла ночью, — сказал он. — Почему?

— Мне нужно было обдумать всё, что ты рассказал. В одиночестве.

Парень кивнул, словно ожидал такого ответа. Затем сделал глоток эспрессо. Я повернула голову и увидела новую фигурку на тумбочке. На сей раз это была рыбка. Рыбка из стодолларовой купюры.

— Я не слишком-то гордая, — сказала я, хоть меня и начало преследовать ощущение, что это не так. — И не собираюсь заставлять тебя забирать их обратно.

— Это всего лишь закладка, — Ривер пожал плечами и сделал глоток кофе. — Ну что, ты достаточно надумалась, чтобы пойти со мной в Эхо? Я хочу повидаться с Джеком. Убедиться, что у него есть чем завтракать и чем заняться сегодня. Знаешь, у меня ведь нет младших братьев или сестёр… но мне нравится чувствовать ответственность за кого-то.

«Было бы Дьяволу не всё равно, есть ли что покушать мрачному рыжеволосому мальчишке?». «Да, — ответил голос Фредди. — Особенно если бы он знал, что за это он понравится тебе ещё больше».

— Ладно, — сказала я, игнорируя этот голос, засовывая его в глубокий, пыльный уголок своего сознания, где о нём можно будет забыть на какое-то время.

Ривер уже принял душ и ходил в льняных брюках кофейного цвета, белой футболке, как у Джеймса Дина, чёрно-белых брогах и панамке — возможно, его, а, возможно, найденной вчера на чердаке.

Я надела мамин комбинезон для рисования. Она нашла его в оранжерее после того, как нам пришлось уволить садовника. Он был весь заляпан разноцветными красками.

Мы с Ривером пошли в город. По пути, как раз когда мы дошли до туннеля, я остановилась и посмотрела на него.

— Вчера у Люка был ночной кошмар.

Ривер засмеялся. Закинул голову назад и засмеялся!

— И как, ему понравилось?

— Он чуть не подавился лунным светом от руки десятилетней мёртвой девочки. Так что нет, не особо, — я начала чувствовать напряжение в лице, словно кто-то ущипнул меня за него. Так бывало, когда я злилась — обжигающей, пламенной, адской яростью, — и пыталась это скрыть.

Ривер всё равно заметил. Он обхватил меня руками и притянул к себе.

— Прости меня, — сказал он и посмотрел так, словно говорил всерьёз, насколько ему можно было доверять. То есть, вообще никак. — Я не смог удержаться, особенно после случая со спиритической доской. Ситуация словно была создана для меня. Кроме того, меня бесит, как он с тобой иногда обращается. Было приятно немного поиздеваться и над ним.

Я подняла взгляд на Ривера. Его кожа светилась в утреннем солнце и пахла свежестью и солью, как море. Его волосы ещё не высохли после душа и казались почти чёрными. Внезапно моя злость… испарилась.

— Поэтому ты это сделал? Чтобы наказать его? А как насчёт Саншайн? Зачем ты так с ней поступил?

— Она тоже плохо с тобой обращается.

— Ривер, ты её даже не знал, когда использовал на ней сияние в туннеле.

— Это правда, — он снова рассмеялся. — Послушай, Ви, дело в том, что я страдаю от прискорбной необходимости в справедливости. Да, мне нравится ощущать сияние. Да, мне трудно себя остановить. Но я также не могу просто стоять и смотреть, как люди плохо относятся к тем, кто этого не заслуживает. Это мощная сила. Возможно, даже более мощная, чем сияние. — Он замолчал на секунду, и блеск вернулся в его глаза. — Но я также любитель попроказничать. Так что, если выбирать между двумя вариантами…

На моём лице была написана ненависть, но Ривер делал вид, что не замечал.

— Поэтому ты осиял Джека и ту девочку Изобель? Потому что любишь проказничать?

Парень перестал улыбаться.

— Этим… я не горжусь. Честно слово. Всё зашло слишком далеко. Я это понимаю.

Я ни на секунду не поверила, что он сожалел о содеяном. Но мне этого хотелось.

— Просто не делай так больше. Ни с кем. Я серьёзно, Ривер.

Он кивнул.

— Я и не планировал.

Мы зашли в магазин и купили бананы и свежие булочки с шоколадом на завтрак. Женщина за прилавком улыбнулась, когда Ривер платил за еду. Милая улыбка. Искренняя. Ривер улыбнулся в ответ. И я вспомнила о том, что сказал Люк на чердаке. Что никто в городе с нами не общается. Впервые за всё время я задумалась, не сами ли мы в этом виноваты.

Может, мы действительно снобы? Мы жили в большом доме, и наши предки были великими людьми, но деньги закончились, а Ситизен едва не разваливался. Тем не менее, мы продолжали держаться особняком. У родителей были друзья, которые иногда наведывались в Эхо, но они никогда не дружили с людьми из собственного города. Папа однажды сказал, что единственное, что ему наскучило, это скучные люди, а в Эхо живут только такие. Вспоминая эти моменты, я гадала, не было ли ему просто стыдно, что мы не можем заплатить по счетам за отопление.

Я глубоко вдохнула и улыбнулась женщине. Она тоже улыбнулась. Это было приятно.

Ривер показал мне, где живёт Джек. Дом находился на тупиковой улице рядом с большой кирпичной коробкой ненависти, в народе величаемой школой. Меня аж передёрнуло, когда мы проходили мимо. Мне хотелось обучаться на дому, как папа, но мы не могли себе этого позволить.

Я не знала, хватит ли мне сил вернуться в школу осенью, если родители не приедут. Люк увлекался спортивными играми и общался со спортсменами — по крайней мере, во время учебного года. У меня же была только Саншайн, а Саншайн… это Саншайн.

Наверное, мне стоило бы вступить в какой-нибудь кружок, например… театральный. И в клуб пчеловодов. Может, не нужно было проводить всё свободное время с книгами? Или следовать за девяностолетней бабулей, которая любила поговорить о Дьяволе?

Я внезапно почувствовала себя старой. Очень старой. Как Фредди. Я прижала ладони к лицу, но мои щёки всё ещё были гладкими, мягкими, юными.

Ривер покосился на меня, и я опустила руки. Мы пришли к дому Джека.

Он был маленьким, с отслаивающейся краской и грустной аурой, как забытая игрушка, оставленная под дождём. Мы подошли к двери и постучали. Я приготовилась улыбаться, так как ожидала увидеть серьёзное лицо Джека за дверью.

Вместо него нам открыл мужчина. Он был высоким и тощим, с седыми волосами и тёмными кругами под глазами, как у истощённых вокзальных бродяг в 30-х годах. Но его утончённые, правильные черты лица имели приятную, городскую грацию, которую было не скрыть даже за синяками и выступающими костями. Когда-то давно он был очень красивым. На нём были грязная жёлтая рубашка и коричневые шерстяные штаны. Помятый жакет от костюма валялся комком в коридоре.

Это был Даниэль Лип — тот пьяница, который любит рассказывать на каждом углу всё, что он думает о моей семье, мужчина, испортивший нам вид в первый день с Ривером, когда мы пили кофе. И меня внезапно осенило. Я поняла, почему Джек одинок. Почему он такой тихий.

Даниэль Лип стоял со стаканом янтарной жидкости, обхватывая его длинными пальцами. Полагаю, он пил бурбон. В его второй руке была зажата иголка с длинной чёрной нитью. У него были большие глаза, как у Джека, вот только у мальчика они выглядели пронзительно, меланхолично, а у него — потеряно.

— Джек дома? — спросил Ривер. Его выражение лица отражало моё. Удивлённое. Недоумённое. Обеспокоенное.

— Чего вам от него надо? — голос у мужчины был хриплый и тихий, но с нотками вызова. Не успел Ривер ответить, как в дверном проёме появился сам мальчик.

— Привет, Ривер. Привет, Вайолет. Знакомьтесь, это мой папа.

Даниэль переводил взгляд с сына на нас. Затем наклонился вбок и отпихнул Джека. Легонько, но не ласково.

— Помолчи, Джек.

Последовала длинная пауза. Даниэль сделал глоток из своего бокала, а мы наблюдали за ним, не произнося ни слова.

— Так что вам нужно от моего сына? — спросил он и улыбнулся. — Хотите выкупить его? Вы, богатенькие, любите так делать, не так ли? — его взгляд остановился на мне. — Да, я знаю, кто ты, Вайолет Уайт. Моя семья жила в Эхо столько же, сколько и твоя. Только мы не живём в особняке у моря. Нет, мои предки жили и умирали в трущобах, — он рассмеялся, тихо и хрипло. — Только посмотри на себя! Приходишь в мою дыру, пытаешься купить моего сына. Хочешь арендовать его в качестве товарища по играм, как в книге Чарльза Диккенса? Да, я читал её. Я умею читать.

Он сделал щедрый глоток виски и осмотрел меня с головы до ног, с башмаков до бровей, пока я не начала переминаться с ноги на ногу. Это что, шутка какая-то?

— Нет, я не хочу покупать вашего сына. Мы просто хотим…

Я посмотрела на Джека. Он цинично ухмылялся — я такого не ожидала. Мальчик привык к тому, что его папа выставляет себя дураком. Я перевела взгляд на Даниэля Липа. Интересно, он хоть знает, насколько умный его сын? Знает, что он его не боится?

Даниэль начал возиться с иголкой. Он пытался пришить пуговицу обратно к рубашке, при этом не снимая её и держа во второй руке стакан. К тому же, обе его руки тряслись.

— Я всё утро пытаюсь её пришить.

Казалось, он уже забыл про Диккенса и арендованных товарищей.

— Можно подержать ваш напиток? — вежливо поинтересовался Ривер.

Мужчина пожал плечами и отдал стакан. Ривер наклонил его и сделал щедрый глоток. Мои брови поднялись до чёлки. Зачем Риверу дешёвый бурбон мистера Липа? Он ведь не пьёт.

Даниэль, освободив правую руку, воткнул иглу в среднюю пуговицу жёлтой рубашки. Я дёрнулась, испугавшись, что он уколет себя. Джек смотрел на это с секунду, затем забрал нить из рук отца, повёл его к стулу у двери и осторожно усадил.

Мы с Ривером молча наблюдали за этим. Когда Джек закончил, он обернулся и многозначительно посмотрел на Ривера. Тот вылил виски и оставил стакан на земле.

* * *

По возвращению домой мы с Ривером пошли искать Люка. Я хотела, чтобы он извинился перед братом. Но это значило, что ему нужно будет объяснить про сияние, а это не самый лёгкий разговор.

Я заметила, что дверь в сарай открыта. Он был меньше, чем кажется, исходя из названия. На самом деле это небольшое белое здание с парочкой окон. Повсюду стояли банки с краской, маленькие табуретки, мольберты, кисти, холсты и реквизит для натюрмортов — кувшины, бокалы, бутылки вина, искусственные фрукты, свечи и человеческий череп.

Внутри рисовал Люк. У него было два холста: один с белой основой, а второй — с чёрной.

— Я хочу нарисовать диптих, — сказал он, не отрываясь от коробки с краской. — Немного импрессионизма с налётом викторианской прихоти. На чёрном холсте, — он указал себе за спину, — будет девушка на пляже с глубокими, усталыми глазами, в яркую лунную ночь. На ней будет старомодный купальник, знаете, с шортами и поясом, как у тебя, — он покосился на меня. — Нарисую ещё парочку рандомных предметов в перспективе, какую-нибудь рыбу или кита. И — это изюминка — в руках она будет держать собственную тень, словно та больна и нуждается в помощи. На белом холсте будет та же девушка на пляже, но уже в дневное время, с той же тенью. Это метафора. Знаешь, девочка чувствует себя тенью, будто её не существует. Экзистенциальный кризис и всё такое, — он быстро посмотрел на меня, а затем вернулся к картинам. — Можешь помочь мне с белым холстом, если хочешь.

Я промолчала. Но мне было чертовски приятно, что брат вновь взялся за рисование, и Ривер это понял, так как он подмигнул мне за спиной Люка.

Я посмотрела на солнечный свет, льющийся сквозь маленькие окошка, на незаконченные картины родителей, на заляпанный краской пол, на Люка, сосредоточившегося на мольберте перед ним. Вдохнула слабый, горьковатый запах скипидара, масляный аромат краски, свежий морской воздух. Может, я была неправа, когда решила перестать рисовать.

Мой взгляд остановился на незавершённом портрете моей мамы. Это был не автопортрет. Этот длинный нос, эти мечтательные глаза были нарисованы папиной рукой. Я всегда могла их различить. Его мазки были резкими, чёткими, цвета темнее, чем у мамы. Она была Шагалом, Ренуаром. А отец… ну, он был собой. Полагаю, из них двоих — он был настоящим художником.

Ривер прогуливался и разглядывал старые картины. Он был стройным, красивым и улыбающимся. Но стоило на него посмотреть, как моё чувство умиротворения исчезло без следа. Наш разговор с прошлой ночи не давал мне покоя, нависал надо мной и закрывал вполне настоящий, вполне тёплый солнечный свет в комнате.

Я представила Дьявола с красными глазами, вырастающего у него за спиной. Голова снова начала зудеть, и я вздрогнула, словно от холода, хотя это было не так. Ривер заметил. Я знала. Но ничего не сказал. Он просто наклонился, взял коробку засохших акриловых красок, сунул её под мышку и указал на самый большой холст в сарае.

— Этот свободен? Мой художественный талант слишком велик, чтобы быть запечатлённым где-либо ещё, кроме как на самом большом холсте. Это же холст называется?

Холст, который он выбрал, был предназначен для семейного портрета. Мама ещё с моего детства любила говорить о том, что нарисует нас вчетвером. Много лет назад она принесла этот холст. С тех пор он оставался нетронутым.

— Конечно, — ответила я, не глядя ему в глаза. — Он твой.

Ривер положил коробку и огляделся, пока не нашёл банку домашней краски, которой родители иногда подготавливали холст. Он открыл крышку, хорошенько встряхнул её и макнул руку внутрь. Когда он её вытащил, с неё стекала жёлтая краска.

— Джексон Поллок, — улыбнулся он. — Только так и надо рисовать.

Он замахнулся кулаком на холст и раскрыл его в последний момент, разбрызгивая желтую краску.

Я взяла кисточку.