— Что делаешь? — Саншайн зашла в мою спальню без стука. Похоже, в этом доме никто не имел представления о правилах приличия. — Люк и тот мальчишка рисуют. Я услышала, что у вас новый жилец, и пошла его поприветствовать, но в гостевом доме никого не оказалось. Мне стало скучно, так что я отправилась на твои поиски. Что это у тебя на тумбочке? Лягушка? Лягушка из стодолларовой купюры?
— Думаю, — ответила я на первый вопрос. — Валяюсь и думаю. — Я убрала ноги, чтобы Саншайн могла сесть на кровать, но девушка подошла к большому зеркалу и начала рассматривать свою грудь и длинные каштановые волосы. — И да, это лягушка-оригами. Ривер постоянно их дарит. Я не слишком-то этим горжусь.
Будто если я произнесу эти слова вслух, они станут правдой.
Саншайн просто покачала головой.
— Я много чего о тебе слышала в последние дни, Вайолет. Сначала ты спишь с Ривером. Теперь это, — она махнула на лягушку. — Вау.
— Он боится, что у меня закончатся деньги, и я не смогу купить продукты.
— Оправданная забота, — подруга откинула волосы за спину и повернулась ко мне. — Но оставлять денежную лягушку на твоей тумбочке… всё равно странно.
Мне не хотелось говорить о Ривере. Встреча с Нили пробудила во мне новые ощущения. Я пока не знала, какие именно. Но я чувствовала себя… лучше. Чище. Избавившись от Ривера, я наконец-то могла подумать и о других вещах. О Фредди, о рисунке Джека, об ощущении, которое меня охватило, когда я увидела Люка с Джеком в сарае, и когда увидела, как Ривер и Нили пьют кофе.
— Однажды Фредди мне кое-что рассказала… Она прихорашивалась к рождественскому ужину. Еду мы готовили сами, так как за пару месяцев до этого нам пришлось отказаться от повара. Она надела облегающее чёрное платье. Вид у неё был грустный и задумчивый. Не из-за того, что у нас заканчивались деньги — это её вообще не заботило. Она считала, что, возможно, это её последнее Рождество. И оказалась права.
Я сделала небольшую паузу и часто заморгала.
— Бабушка расчёсывала себе волосы прямо перед этим зеркалом. Я наблюдала за её отражением, восхищаясь тем, как её платье сочиталось с крестом на стене. Они бы хорошо смотрелись напротив зелёной стены. Я подумала, а не нарисовать ли мне эту картину? Но затем Фредди отложила расчёску и повернулась ко мне. Она сказала: «Прячь свои письма, Ви. Прячь их, но не слишком хорошо, чтобы близкие смогли найти их после твоей смерти».
Густые брови Саншайн взметнулись вверх. Она опустилась рядом со мной на кровать.
— С тех пор я и ищу эти письма. Я обязана их найти, Саншайн, и как можно скорей. Почему-то… это кажется важным.
— Ну, мне всё равно нечем заняться, — девушка встала, подошла к моему шкафу и начала вытаскивать ящички.
Я улыбнулась. Иногда она была хорошей подругой.
Мы обыскали два шкафа в спальне. Ничего. Посмотрели за семью картинами в гостиной, надеясь найти потайной сейф. Ничего. Порылись в комоде и под кроватью. Всё это я делала и прежде, но решила попробовать снова.
Всё ещё ничего.
И тут я представила Фредди. Представила, как она отворачивается от зеркала в своём чёрном платье, ловит мой взгляд, и смотрит на…
Я подошла к деревянному кресту и сняла его со стены. Он оказался тяжелее, чем выглядел — пять сантиметров в толщину, с простой резьбой средневекового монаха. Затем перевернула его, прижала пальцы к задней части и сдвинула панель в сторону.
Внутри оказалось пустое отверстие длиной в 30 сантиметров. Я вернула крест на место и позвала Саншайн:
— Идём за мной.
Мы зашли в гостевой дом. Как Саншайн и говорила, внутри никого не оказалось. Наверное, Нили отправился на поиски Ривера. Я зашла в спальню последнего и открыла верхний ящик комода. Крест был на том же месте, где я его и спрятала. Я перевернула его и нажала на заднюю панель подушечками пальцев.
Она открылась.
— Вот и нашли, — сказала Саншайн, когда из отверстия выпало два сложенных листа бумаги и упали к нашим ногам.
Я улыбнулась.
21-е июня 1947
Фредди…
Прошлая ночь была ошибкой.
Я влюбился в тебя с первого взгляда. Как только переехал в твой гостевой дом, как только ты щёлкнула пальцами и сняла одежду прямо передо мной. Бесстыжая и раскрепощённая, как танцовщицы в европейских клубах.
Я любил тебя рисовать. Любил выводить углём острый угол твоего локтя, любил рисовать розовый блеск твоей кожи на холсте, любил смешивать разные краски, чтобы подобрать идеальный оттенок для твоих голубых глаз. Любил, когда ты голая разваливалась на моём диване и нежилась, как котёнок под солнцем. Любил, как ты пила джин из фляжки, словно заправский матрос. Любил, что тебя никогда не интересовало, кто я такой и откуда взялся, потому что это не имело значения. Единственное, что было важно, это то, что ты видела перед собой. И тебе это нравилось. Нравился я. По крайней мере, мне так кажется.
Но у тебя есть муж. А у меня… у меня нет ничего. Ничего, кроме нескольких кистей и дикого желания рисовать.
Сейчас я собираю свои вещи. К тому времени как ты проснешься, к тому времени как достойный, мужественный Лукас вернётся, меня уже не будет. Я возвращаюсь в город. Я оставил тебе две картины. Они были твоими любимыми.
— Джон
Я знала. Знала ещё до того, как прочту следующее письмо.
27-е февраля 1950
Фредди,
Давно мы не общались. Этим летом будет три года. Ты могла рассказать мне об этом раньше. Тебе стоило рассказать об этом раньше. Но я тебя прощаю. Полагаю, ты боялась, что я вернусь и создам кучу проблем… буду выть на луну или устраивать дуэли. Но ты должна была догадаться, что я не такой. В отличие от моих коллег, мой характер никогда не славился пылкостью и артистичностью.
Недавно я женился на девушке из Эхо. Энн Мэри Томпсон… да, та симпатичная блондинка, которая когда-то работала у тебя горничной. Мы встретились пару месяцев назад на танцах в Нью-Йорке. Она шикарно танцует, Фредди. Ты и представить не можешь. Она почти так же хороша, как ты.
Через несколько недель мы переедем в Эхо. Как я и сказал, я не собираюсь устраивать неприятностей. Сделаем вид, что мы незнакомы.
Но я был бы счастлив периодически видеться с мальчиком. Хотя бы мельком.
— Джон
П.С. Ты назвала его в мою честь. Это очень мило с твоей стороны.
— Это значит то, что я думаю?
Мы с Саншайн вернулись в мою спальню. Теперь мы сидели у меня на кровати и передавали друг другу письма, перечитывая их снова и снова.
— Похоже на то, — ответила я сдавленным голосом и прочистила горло.
— Твоего папу зовут Джон, — Саншайн внимательно наблюдала за мной, пытаясь понять, что я буду делать. Например, начну метаться по комнате и разбрасывать вещи в разные стороны. Хотя она прекрасно знала, что я не стану вести себя подобным образом.
— Да, я знаю, как зовут моего отца.
— И этот «Джон» был художником, и твой папа художник, и вы с Люком художники…
— Да, я знаю. И что?
Девушка всплеснула руками.
— Ох уж эти аристократы!
Я покосилась на неё и, полагаю, что-то в выражении моего лица заставило её молча встать и направиться к выходу. Но затем она остановилась. Её лицо было… грустным… и задумчивым, и очень на неё непохожим.
— Ви… думаю, тебе стоит поискать остальные письма.
Она окинула меня долгим взглядом, и я кивнула.
Подруга ушла.
Фредди тоже любила так на меня смотреть. Задумчиво. Грустно. Особенно когда волновалась из-за того, что Люк побил меня, или когда я говорила, что ненавижу его, или когда наши родители уезжали на слишком долго.
Я пошла в бальный зал. Села под портретом дедушки Лукаса. Сидела так до самого заката, размышляя о всяком и чувствуя, словно вот-вот расплачусь, если дам себе волю.
Но я этого не сделала.