Я лечу в город. Выжимаю из машины все, на что она способна, и мне все равно кажется, что стою на месте. Неужели Салимджану-ака опять плохо… Ведь ему нельзя было так переутомляться… Неужели… Нет, нет — об этом нельзя думать. А может, Адылу удалось бежать? Предположения, одно страшнее другого, отравляли сознание.

Дорога перед домом Салимджана-ака была чисто подметена, густо полита водой. На спиленном высохшем тополином стволе, брошенном у дувала и заменявшем скамейку, сидели аксакалы. Во двор входили и выходили не знакомые мне люди… Глаза мгновенно застлала мгла, сердце бешено заколотилось: значит, сбылись мои худшие опасения. Выходит, я лишился самого дорогого человека, наставника и учителя, не смог с ним даже попрощаться, услышать его последние слова!

Проклятая смерть!.. Я не мог больше сдерживаться: громко заплакал и, причитая, как у нас принято в кишлаке «О-о, отец, на кого ты нас покинул?! Оставил сиротами!» — направился к дому. Навстречу мне выбежал Нигмат-ака, бледный, расстроенный.

— Хашимджан, да ты что? Прошу тебя, успокойся!

Я зарыдал пуще прежнего:

— Ты сердце мое унес с собой, отец родной, как мне жить теперь без тебя?!

— Кому говорят, успокойся?! — крикнул Нигмат-ака, загораживая мне дорогу.

Оттолкнув его, я ринулся в калитку, чтобы успеть попрощаться, припасть к груди своего бесценного наставника… и застрял прямо на пороге, как машина, у которой неожиданно кончился бензин.

Двор был переполнен народом: соседями, друзьями Салимдясана-ака. Веранда, похожая на салон трамвая, была битком набита сотрудниками милиции — погоны так сплошь и сверкали. Во дворе на сури разместились ребята из самодеятельного ансамбля: как раз в тот момент, когда я сунулся в калитку со своими стенаниями, они заиграли огневую плясовую. И только тогда я понял, как невероятно оплошал. Но как теперь быть? Стыд и срам! Да и Салимджан-ака может обидеться!.. Надо найти выход. Дайка притворюсь сейчас пьяным. Ведь именно в пьяном виде люди вытворяют разные нелепости.

Я раскинул руки, завертелся на месте, громко притоптывая ногами, дрожь в которых еще не унялась.

— Э, посмотрите, Кузыев припожаловал!

— Припожаловал, да пьян вдребезги!

— Видно, опять на ревизии побывал!

— Пляши, парень, поддай огоньку!

— Вот так оно и бывает: сами напьются — и ничего, а глотнем мы, грешные, — так сразу на пятнадцать суток!

Я, разумеется, прекрасно слышал эти то осуждающие, то восторженные возгласы, но, как говорится, ноль внимания — продолжал свой исступленный танец. Мало того, вытащил в круг двух девушек из городского паспортного стола, потом еще двух парней, совсем незнакомых, а зрителей заставил хлопать в такт, что они и исполнили с удовольствием. Я уже стал изнемогать от усталости, когда круг вдруг распался.

— Хашимджан, сын мой! — навстречу мне шел Салимджан-ака. Я застыл, ожидая нагоняя. Но Салимджан-ака по-богатырски обнял меня, оторвал от земли, чмокнул в лоб.

— Карим приехал, сынок, Карим наш вернулся!

…Карим-ака оказался парнем что надо: даже выше, стройнее, чем описывал полковник. Точно его специально изготовили в каком-нибудь люкс-ателье, чтобы люди любовались.

— Если я не ошибаюсь, вы — Хашимджан, — сказал он, подходя ко мне.

— Да, он самый, — пробормотал я и замолк. Так уж я устроен: то невпопад начну говорить, пока люди не обалдеют, то, когда нужно, слова путного не найду, чтобы поддержать разговор. Стою как истукан, улыбаюсь какой-то неживой, нарисованной улыбкой. Спасибо, Карим-ака сам заговорил.

— Я знаю, Хашимджан, вы скрасили горькое одиночество отца… — Он вздохнул. — Очень благодарен вам за это.

— Да уж, какое уж там…

— Я получил все письма, которые вы писали вместе с отцом. Спасибо.

— Не стоит.

— Я просто зачитывался вашими шутками. Да вы прирожденный юморист!

Не находя слов, я просто кивнул головой. И что это я молчу, точно воды в рот набрал? Ведь этим я ставлю Карима-ака в неудобное положение! Не моей же идиотской улыбочкой подошел он любоваться!

— Карим-ака, надеюсь, мы с вами еще наговоримся вдоволь, — наконец проговорил я. — Если вы не против, пойду помогу по кухне. Вон сколько народу обслужить надо…

Я переоделся в гражданское, засучил рукава и пошел, и пошел трудиться. Дым стоял коромыслом: бегом носил полные чайники, подавал шашлыки, подбрасывал дрова в очаг, менял тарелки (правда, штук пятнадцать поколотил с первого захода), — в общем, опять почувствовал себя в норме. И трудился до глубокой ночи, пока не ушли последние гости. Показал-таки гостям и Кариму-ака, что я верный и любящий сын своего приемного отца полковника Атаджанова.