Таким образом, дело закипело вовсю. На тридцать тысяч анкет мы получили четырнадцать тысяч ответов и письма продолжают поступать по триста-четыреста штук в день. Читать их, раскладывать по содержанию в разные ящики поручили шести учителям, изъявившим желание помогать нам. Специально изготовили тринадцать ящиков с надписями: «Предложения», «Критика», «Благодарности», «Жалобы» и так далее.

Поступили письма от продавцов и работников общепита с благодарностями милиции. Некий директор склада стройматериалов прислал любовное стихотворение, посвященное начальнику милиции и завотделом БХСС; правда, в конце он сделал приписку, в которой просил сократить число проверок и ревизий. Все продавцы двадцать четвертого мясного магазина поклялись записаться в дружинники. В конце письма они предлагали ввести в торговлю мясом новшество: не делить говядину и баранину на сорта, а продавать гуртом. Видать, они это «рацпредложение» давно внедрили и хотели, чтобы мы выдали патент на это их «изобретение». Еще они просили провести среди покупателей разъяснительную работу, убедить, что мясо в этом году уродилось очень костистое и жилистое. Воспитательница детского сада предложила упечь в тюрьму каждого выпивающего мужчину. Один гражданин клятвенно обещал никогда не нарушать общественного порядка, если мы сумеем немножко укоротить язык его жене.

Среди таких нелепых корреспонденции попадалось и много деловых, очень даже серьезных. Например, рабочие вагоноремонтного депо писали: «Мы совершенно недовольны методами борьбы с пьянством и алкоголизмом. Какой толк в том, что вы привозите пьянгчугу, валяющегося в грязи, подобно свинье, в вытрезвитель, отмываете под душем, укладываете в чистую постель, как дорогого гостя?! Да мы и сами виноваты — у себя на работе не прищемляем их как следует. Таких людей надо сажать на осла задом наперед, обвешать пустыми бутылками и, пригнав на самую многолюдную городскую площадь, позорить всенародно…» Работницы шелкоткацкой артели предложили избирать дружинников на общих собраниях предприятий, в махаллинских советах на определенный срок и регулярно заслушивать их отчеты.

Поток таких хороших и подобных им писем не убывал, а увеличивался. Зря я, кажется, беспокоился, что Салимджан-ака стареет, сдает понемногу. Силам и энергии его мог позавидовать любой молодой человек. Бывало, он работал по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Целыми днями знакомился с почтой, распределял корреспонденции по отделам, выспрашивал мнения сотрудников, а Лиляхон заставил вести в особой книге запись самых ценных предложений. Дней десять вообще не являлся домой, спал на диване в своем кабинете, ужинал и завтракал с дежурными, массу дел провернул. Например, при шести отделах управления было создано двадцать четыре общественных отдела; кандидатуры их руководителей утвердил райисполком. Начали работать группы активистов по борьбе с нарушителями порядка в общественных местах, автоинспекции, группы по выявлению малолетних правонарушителей и воспитанию подростков, ломающих телефоны-автоматы, автоматы газированной воды…

Лиляхон поймала меня в коридоре и сказала, что Салимджан-ака просил зайти к нему. Я поспешил в кабинет. Полковник по-прежнему сидел за письмами, кое-какие строки подчеркивал красным карандашом.

— А, Хашимджан, заходи, заходи. Как твои дела? — поднял он голову.

— Плохи дела, — отозвался я, садясь на диван.

— Плохи? Чем же они плохи?

Я был обижен на полковника за вчерашнее. Он забраковал учетный листок Муслима-бобо, которого я решил назначить внештатным завотделом БХСС, велел переделать его.

— Плохи потому, что вы не утвердили завотделом человека, которого я считаю вполне достойным.

Салимджан-ака откинулся на спинку кресла, поглядел на меня прищуренными глазами.

— Старик этот, несомненно, честный и замечательный. Но ведь не только в этом дело. Внештатный руководитель ОБХСС прежде всего должен иметь знания, быть юристом. А Муслим-бобо — человек, как ты понимаешь, далекий от юриспруденции… Лучше ознакомься вот с этим письмом, чем без толку дуться на меня.

Это оказалась анкета, заполненная неким Мамаразыком Мамараимовым, желающим помогать работе ОБХСС. Он сообщал, что ему пятьдесят восемь лет, участник Великой Отечественной войны, лишился обеих ног в боях под самым Берлином, затем проработал в областном управлении милиции двадцать восемь лет, ныне находится на пенсии. Салимджан-ака хорошо знал его. Как начал расхваливать, так не мог остановиться. По его словам, этот человек в свое время окончил Московский юридический институт с отличием, может вести судебные заседания на пяти языках, частенько участвовал в разных совещаниях и симпозиумах, удивляя красноречием и логикой прославленнейших юристов и криминалистов. Если я поработаю с ним год или два, — о лучшей школе и мечтать нечего.

— Иди возьми машину и привези сюда этого человека, — приказал полковник.

Я послушно вытянулся, но все же попытался возразить :

— Однако жалко, что он безногий… А если нам придется с заданием куда выезжать, прикажете на руках его нести?

— В милиции важнее иметь толковую голову, чем быстрые ноги! — рассердился Салимджан-ака. — Не рассуждай много, отправляйся!

Пенсионера нашего я насилу отыскал: он жил за городом. Едва я объяснил, зачем приехал, он вдруг спросил:

— Машхурды хотите?

— С удовольствием. А если у вас еще найдется и немного творога…

Я, видно, здорово проголодался, пока разыскивал Мамаразыка-ака, — умял две порции.

— Если не ошибаюсь, вы лейтенант Кузыев? — спросил пенсионер, когда мы тронулись.

— Да, а как вы узнали? — поразился я.

— Очень просто. Не отказываетесь от еды, — улыбнулся мой спутник. — Мне вас именно таким и описали.

— Правильно описали. Люблю поесть, — согласился я.

— Признаться, сынок, я давно хотел познакомиться с вами.

— Не может быть… — смутился я.

— Да, да, после того, как вы взяли группу Адыла Аббасова.

— Правда?

— Еще бы, вы показали немалую сообразительность и храбрость, Хашимджан. Но и это дело ваше не менее важно.

— Какое дело?

— Да это самое — широкое привлечение общественности к работе милиции.

— Не я это придумал, а Салимджан-ака.

— Нет, сынок, это время придумало.

— Некоторые сомневаются, говорят, ничего не получится.

— Они еще поймут, что ошибались.