Как видите, дела мои опять пошли на лад. Мне всегда везет: попался же вот такой добрый конвоир, как Сурат-ака!.. Сдав меня в лечебницу, он не успокоился, три дня терзал себе душу: «А вдруг этого парня в самом деле ограбили бандиты? А вдруг он в самом деле работник милиции?!» И сегодня утром, наконец, не выдержал, зашел к моему начальнику и прямо спросил, работает ли у него такой-то.

— Работает, — ответил Атаджанов. — Только его сутки ни на службе, ни в общежитии нет.

— А как он, того… ничего был? — Сурат-ака покрутил пальцем у виска.

— Да нет, нормальный парень. А почему — был? Что случилось?

Узнав, где я нахожусь, он тотчас выехал за мной.

…Когда мы доехали до моста через реку, Сурат-ака попросил остановить машину. Ему, оказывается, за сыном идти в детсад.

— Товарищ Кузыев, еще раз прошу прощения! — сказал он, пожимая мне руку.

— Я тоже благодарю вас, товарищ лейтенант! — ответил Салимджан-ака вместо меня. — Вы хороший человек и настоящий милиционер!

Некоторое время мы продолжали путь молча. Наша черная «Волга» летела вперед, легко обгоняя другие машины.

— Это правда, что на тебя напали? — произнес, наконец, Салимджан-ака.

— Правда, — ответил я, вздохнув.

— И что же ты, сказали «раздевайся» — взял и разделся?

— Нет, я дрался…

— Это неплохо. Настоящий милиционер не сдается.

— Их было пять человек, а то бы я им показал!

— Пять? — переспросил полковник. — Случайно, женщины с ними не было?

— Так я ведь попал в засаду именно из-за этой женщины! Она звала на помощь, и я хотел помочь ей.

— Значит, за эту неделю они ограбили двоих, включая и тебя. Мне кажется, это гастролеры… Таких у нас еще не было. Но ничего, сколько веревочке ни виться… Слушай парень, — обратился Салимджан-ака к водителю, — гони прямо ко мне домой.

И полковник замолчал, откинув голову на спинку сиденья и устало закрыв глаза. Кто знает, о чем он сейчас думает? Возможно, строит планы, как изловить банду гастролеров, а быть может, думает о таких вещах, о которых я и не подозреваю…

«Волга» свернула на узкую, покрытую гравием улицу и остановилась, дернувшись, у неказистых зеленых ворот с выцветшей краской. Полковник открыл глаза и кивком головы велел мне выходить. Потом обратился к водителю:

— Завтра приезжай к семи ноль-ноль. Если опять проспишь, сам проколю твой талон. — И, желая показать, что это шутка, улыбнулся.

Мы долго, по очереди, нажимали на кнопку звонка, где-то раздавались трели, но никто не откликался. Наконец одна створка ворот приоткрылась и перед нами предстала круглолицая женщина лет сорока пяти. Сказав, что доила корову, потому не услышала звонков, приветливо поздоровалась со мной.

Я шагнул за ворота и остановился. Дворик был небольшой, около восьми соток. Ни единого деревца. Но роз здесь было видимо-невидимо: если скажу, что тысячи две кустов, наверное, совру, но тысячи полторы было точно. От них стоял такой аромат, что кружилась голова.

— Вот это и есть хижина полковника Атаджанова, — сказал посмеиваясь Салимджан-ака.

— А роз-то у вас! Какие цвета, какие сорта!

— Нужно умыться, переодеться. О цветах еще наговоримся.

В этот момент калитка в заборе, разделяющем двор Салимджана-ака с соседним, с треском растворилась и из нее выбежали пятеро детишек. Впереди несся мальчик лет семи с рыжими волосами, а шествие замыкала девочка лет двух, похожая на куклу. Полковник поочередно обнял их всех, раздал по шоколадке. Потом громко крикнул, обернувшись к забору:

— Бахрам, а ты чего не идешь?

Из соседнего двора донесся тоненький голосок:

— Я без штанишек!

— Ну, брат, на тебя не напасешься! — засмеялся Салимджан-ака. — Я же тебе на днях купил штаны?

— А они мокрые.

Салимджан-ака передал шоколадку для невидимки Бахрама одному из сорванцов.

— Соседские малыши, — пояснил полковник. — Представляешь, одиннадцать детей у них! Сам в магазине работает, но такой честный, чистый парень, какого поискать! Иные поработают в магазине год-два, сразу отгрохают себе хоромы, покупают машину… А этот двадцать лет завмагом, но детишки одеты кое-как.

«Хижина» полковника Атаджанова состояла из четырех комнат и длинной застекленной веранды, похожей на салон трамвая, уставленной кувшинами и горшочками с цветами. «Цветы и дети…» — подумал я и вспомнил, как бабушка поучала: «Крепко держись человека, который любит детей. У таких людей сердце бывает чистым, беззлобным». Вот и надо держаться за Салимджана-ака! — решил я.

Полковник вышел из дома в полосатой пижаме, но даже в таком домашнем виде не потерял своей выправки и осанки.

— Наверное, ломаешь голову, зачем, мол, начальник привел тебя к себе домой? — спросил Салимджан-ака.

— Правда, я подумал об этом…

— Я живу один. Подумал-подумал, вот и решил… что ты можешь жить у меня, пока не получишь квартиры. У меня был сын, почти такого же возраста, как ты, была жена… А теперь, видишь, один я как перст. Пошли, покажу тебе карточку жены.

Мы вошли в гостиную, обставленную полированной мебелью. На серванте и шкафах стояли хрустальные вазы. На стене висели два портрета.

— Это она… Келинойи твоя, — проговорил Салимджан-ака глухо. — Раз уж ты мой названый сын, так позволь, я буду называть ее твоей тетушкой. Смотри, как живая она здесь… Точно хочет спросить: «Что вы так задержались сегодня, Салимджан, голодны небось». А это — мой сын Каримджан. Сейчас в исправительно-трудовой колонии…

На глаза полковника навернулись слезы, голос задрожал. Он поспешно вышел из комнаты. Я, недоумевая, бросился за ним.

Салимджан-ака с садовыми ножницами зашел в цветник, нарезал полную корзину лучших роз и молча вышел за калитку. Я каким-то шестым чувством понял, что следовать за ним не надо. Застыл посреди двора в растерянности, пока меня не окликнула та самая женщина с полным белым лицом. Она принесла на подносе свежие, только что снятые с тандыра лепешки, разные конфеты, чайник чаю, поставила все это на стол.

— Вы посидите пока на веранде, попейте чайку. Салимджан-ака пошел на кладбище. Это недалеко… Трудно бедняге, тоскует, вот и ходит к могиле жены каждый день…

Отчего же умерла жена полковника?.. Тут-то, конечно, нечего особо удивляться: состарилась или заболела и — умерла. А вот за что сидит сын? Странно. Сын полковника милиции и на тебе — в тюрьме! Во всем городе не сыщешь милиционера, который бы не знал полковника, который бы не называл его устозом — учителем, наставником! Что они, не могли заступиться за сына такого человека, выпустить из тюрьмы?.. Кто засадил сына полковника, запросто может и меня упечь за решетку. Вот докажет тот «несчастный» директор кафе свою «правоту», возьмут да и упекут. Долго ли?!

— Хашимджан, не заскучал один? — раздался знакомый голос.

Я и не заметил, как вернулся Салимджан-ака. На лице еще тень печали, но лицо смягчилось, взгляд подобрел.

— Голоден, наверное? Плов умеешь готовить?

— Умею.

— Раздевайся тогда. Сварим отменнейший плов.

Мы вдвоем споро принялись за дело. Когда зирвак был готов, полковник велел мне принести несколько кусков хорошо поджаренного мяса, а сам достал бутылку коньяка.

— Хочешь выпить?

— Нет, я не пью… — Вспомнив про те два стакана водки, я смутился и добавил: — А коньяк я вообще не пробовал и не собираюсь.

— Правильно, и в рот не бери этот яд! Я тоже ни грамма не пил до пятидесяти лет. Сейчас же, если и выпью по маленькой, то только по праздникам, или под настроение… Ну, ладно, сынок, будем живы-здоровы!.. Ух, ну до чего горький, дьявол, аж слезу вышибает! И мы покупаем эту гадость за свои кровные денежки и отравляем свой организм! Келинойи твоя, земля ей пухом, уберегла меня от увлечения этим зельем. Уберегла — и оставила сиротой. Да наполнится ее могила светом, прекрасная была женщина, каких мало на свете. Дай-ка выпью еще чарочку… За тебя, за то, чтобы ты вырос в милиции, чины заслужил, полковником стал.

— А давно умерла келинойи?

— Год тому назад, сынок.

— А за что посадили Карима-ака?

— Расскажу, все тебе расскажу. Может быть, и полегчает на душе малость, если поделюсь… Оббо, Хашимджан, тебе сколько лет стукнуло?

— Восемнадцать.

— Кариму сейчас двадцать. В меня статью вышел: высокий, широкоплечий, стройный… Иди-ка, притуши огонь. Молодец! Может, хочешь выпить?

— Нет.

— И не пей эту гадость. Спиртное — яд. Я же говорил тебе, до пятидесяти лет в рот не брал… Карима я сам посадил. И келинойи твоя умерла из-за этого. Выходит, я виноват в ее смерти. Эх, какая была женщина… Все что во мне есть мягкого, доброго — это от нее. А твердость я унаследовал от отца… Рано умерла, бедняжка! Это она сделала меня человеком, уберегла от дурного, научила справедливости, тридцать лет воспитывала… а когда оставалось пожинать плоды, взяла да и покинула меня… Да, все я тебе расскажу, все. Быть может, и легче станет.