В детколонии

Через неделю меня отправили вместе с разной шпаной в детскую колонию, расположенную за городом. Занимала она площадь примерно в пятьдесят гектаров. Здесь было много ребят, похожих на меня, но ещё больше командиров с повязкой на рукаве, пухленьких женщин в белых халатах, вечно хмурых начальников, которые каждый разговор начинали со слов: «Вы должны…», «Вы обязаны…».

Как только привезли, нас тотчас погнали в баню, потом наголо обрили, дали грубые ботинки с высокими голенищами, на резиновой подошве, мешковатый трикотажный костюм. Здесь пятьдесят отрядов. У каждого отряда свой командир, свой барак. Члены отряда все вместе, строем ходят и в столовую, и на работу, и с работы.

Воспитанники детколонии изготовляют столы и стулья, картонные коробки для обуви, большие и маленькие деревянные ящики, вьют верёвки, короче, цехов столько, что и не перечесть.

Отряды соревнуются с отрядами, а члены отрядов – между собой. Победители в соревновании за отличную учёбу, хорошую работу и примерное поведение обедают в специально отведённой столовой. Иногда их всех сажают в машину «студебеккер», у которой десять колёс, и везут на экскурсию в город или в горы. Тот, кто в течение всего года держит первенство, получает свободу. Хочет – уезжает домой, не хочет – остаётся в колонии: учится, работает. На волю выходит когда вздумается.

Закончив эти объяснения, наш командир Гого вскинул голову: «Всё понятно?»

Трудно понять, кто он по национальности, узбек или русский. Он говорит то по-узбекски, то по-русски.

Всё тело его разрисовано: и руки, и грудь, и спина, и ноги. Тут тебе и парящий орёл, и свернувшаяся в клубок змея, и парень, замахнувшийся кинжалом, и даже паровоз с дымящей трубой.

– Если кто будет замечен с папиросой, получит сутки гауптвахты, понятно? – продолжал Гого.

– Понятно, – хором подтвердили мы, новички детколонии.

– Кто украдёт что-нибудь у товарищей – трое суток, ясно?

– Ясно.

– А теперь шагом арш!

Место нашей работы находилось за баней. Здесь, на пустыре, мы должны были вытаскивать гвозди из разбитых ящиков. Заготовим кубометр досок, вот и наша дневная норма.

Схватили мы щипцы и молотки, включились в работу.

– Эй, Многодетный! – донеслось до меня вдруг. Я вздрогнул, поднял голову: кто мог меня позвать? Вокруг никого. Наверное, послышалось, решил я и опять принялся вытаскивать из досок гвозди.

– Ариф!

Оглядываюсь… и застываю истуканом. Передо мной стоит…

– Шермат! – заорал я что есть мочи.

– Это ты, Ариф?

– Ты ли это, дружище?! – Мы бросились с Шерматом обниматься. Мои товарищи стояли с разинутыми ртами.

– Товарищ командир, – обратился Куршермат к Гого, когда мы немного успокоились, – вот земляка своего встретил. Разрешите ему отлучиться на пять минут побеседовать.

– Даю вам час, – сказал Гого. – Идите куда-нибудь в сторонку. Если хотите, можете даже облизать друг друга.

Мы подошли к старой яблоне, готовой вот-вот свалиться. Куршермат бросил на землю моток верёвки, опустился на него, пригласил меня:

– Садись, брат. Ты как сюда попал?

– Соскучился по вас, – улыбнулся я. – Где Ислам Курбаши?

– Вечером увидишь… Давай рассказывай.

– Что рассказывать?

– Как там в детдоме?

– Наш детдом распустили.

– А Мария Павловна?

– А что Мария Павловна! И плакала и ругалась… Пятнадцать дней по разным учреждениям бегала… а толку никакого. Под конец привезла нас в Ташкент, сдала с рук на руки и уехала, вся в слезах.

– Всех в Ташкент привезли?

– Нет, только тридцать человек. Остальные в Коканде.

– А Карабай, Самовар?

– Они в Ташкенте, в железнодорожном училище.

– А ты сам как сюда попал?

– Виноград украл.

– И это ты-то? Ну и ну!.. Знаешь, Многодетный, это хорошо, что ты попал сюда. – И Куршермат принялся так расхваливать детколонию, что можно было подумать – он за это деньги получает. По его словам выходило, что детколония эта в тысячу раз лучше любого детдома в мире, а ребята тут какие! Не ребята, а богатыри! Если дерутся, то по-настоящему, по-мужски, а коли запоют марш «Шагай вперёд, шагай!», земля и небо содрогаются…

Однако Куршермат враз расстроился, когда я рассказал ему, что Султан пропал без вести, а самая младшенькая лежит в больнице. Он долго сидел молча, уставившись в одну точку, потом вдруг встрепенулся:

– Небось сердце ноет, как посыпанное солью, а?

– Да, – кивнул я, едва сдерживая слёзы.

– Не расстраивайся. Увидимся вечером с Курбаши, решим, как быть. Тебе бежать надо отсюда, вот что.

– Что-о ты! – кинул я испуганный взгляд на Гого.

– Не бойся, – сказал Шермат. – Ты убежишь дней на десять – пятнадцать, и всего-то дел. Соберёшь всех своих братьев и сестёр, отвезёшь в кишлак и вернёшься обратно. А не вернёшься – тоже плакать не будут. Здесь ведь совсем неплохо. Но вот в чём беда… Разбредутся твои по миру – пиши тогда пропало. Есть у нас мальчишка по имени Данко. До войны их было семеро братьев и сестёр, а сейчас один остался как перст…

– Эй, ваше время истекло! – крикнул Гого и по-командирски засвистел в свисток. – Мирзаев, займи рабочее место!

Вечером я встретился со своими старыми друзьями. И вот что насоветовали Ислам с Шерматом: мне сейчас надо работать за десятерых, выбиться в передовики, трижды попасть на красную доску, заслужить благодарность на линейке. После этого мне дадут увольнительную в город. Выйду я на свободу, а там поминай как звали.

– А если попадусь? – засомневался я.

– Говорят же тебе, не бойся, – подбодрил Куршермат. – Если разобраться, никому ты тут не нужен. Мы с Исламом соберём тебе немного денег. Доберётесь как-нибудь до Коканда, а там легче будет. Правильно я говорю, Ислам?

– Конечно, – согласился Курбаши. – Мы продадим немного верёвок. Вон люди каждый день через щели в заборе пристают, говорят, продайте верёвок. И даже деньги суют.

С того дня меня будто подменили. К тому же здорово, оказывается, соскучился я по работе. По три нормы выполняю в день, и поведение наипримернейшее, и учёба хорошая, но прошло уже почти два месяца, а ничего из того, что наобещал Шермат, не случилось. Имя моё на красной доске не написали, на линейке не хвалили. В воспитательный час ни о чём другом не говорят, кроме как о положении на фронтах…

Последнее время я до того часто вспоминал своих младшеньких, просто сил нет. Как лягу в постель, закрою глаза, передо мной появляется мама.

– Почему ты бросил наш дом? Почему погас огонь в нашем очаге? – вопрошает она укоризненно.

Просыпаюсь весь в поту, оглядываюсь вокруг – никого. Все сладко спят. Ложусь на правый бок – тут как тут отец.

– Султан в реке утонул, почему ты допустил это?! – говорит он.

– Султан, братик мой! – просыпаюсь с криком.

В один из таких дней, когда я не знал, куда от тоски деться, нас послали на картошку. Шермат, Ислам и я попали в одну бригаду.

– Самый раз смываться, – шепнул мне Шермат. – Я с тобой.

– Зачем тебе бежать? – удивился я.

– Я вернусь, когда посажу вас в поезд.

У Ислама были с собой деньги. Сто пятьдесят рублей. Он вручил их мне, попросил, чтоб я проведал его старую тётушку в Айымкишлаке, отвернулся. На глаза Ислама навернулись слёзы.

 

Помощь Шермата

Примерно полчаса шли мы с Шерматом по яблоневому саду, потом вышли на запылённую дорогу, ведущую в город. Прицепились сзади к арбе, что везла кукурузные початки, и добрались до Ташкента. Время близилось к вечеру. У ворот детдома я попросил вахтёра вызвать Зулейху.

– Ты её брат, что ли? – уставился на меня старик.

– Да, брат.

– Да чтоб ты сдох, такой брат! – накинулся на меня вахтёр. – Два месяца твоя сестрёнка на дорогу глядит, тебя ждёт, а ты где пропадаешь, несчастный? Извелась ведь бедная девчонка!

– Я был на практике, – соврал я, боясь сказать правду.

– На практике! Ещё врать умеет! – старик, ругаясь, как вздорная старуха, исчез за воротами и вскоре вернулся с моими сестрёнками.

Не совру, если скажу, что целый час убили мы, пока толком слово вымолвили. Раскроем рот, и тут же слёзы сами собой набегают. Плачем и плачем. Сестрёнки мои давно знали, и куда я попал, и что Султан исчез. Всё это сообщили им Самовар с Карабаем, которые не забывали хоть изредка навещать девочек. Что самое плохое, наших, детдомовских, девочек здесь осталось всего трое: Зулейха с Рабиёй да Дильбар (помните, я ещё пообещал сосватать её Султану?). Многих удочерили добрые люди, а татарочку и Хакиму забрали родственники.

– Акаджан, давайте мы тоже уйдём отсюда, – просила Зулейха сквозь слёзы. – У нас ведь есть Парпи-бобо и тётушка Тухта, ну, пожалуйста!

– А где Дильбар? – поинтересовался вдруг Шермат.

– Она спит.

– Иди зови её, уходим! – приказал Куршермат.

Когда и Дильбар оказалась на улице, мы упросили вахтёра отпустить нас прогуляться по городу. Старик не отказал нам, наоборот, хотел всучить рубль, чтоб мы на обратном пути купили ему насвая.

– Не надо, – заявил Шермат, – у нас деньги есть.

В мальчишеском детдоме чуть всё дело не провалилось. Тот самый директор, Старец джигит, с газетой в руке стоял у карты военных действий, помечал флажками только что освобождённые города и сёла. Он даже не обернулся к нам, пока не кончил своё занятие, потом снял очки и авторитетно заявил:

– Не пройдёт и шести месяцев, все наши города и сёла будут освобождены. Так, что у вас, молодые люди?

– Пришли повидаться с братьями.

– Как их зовут?

– Усман и Аман Мирзаевы.

– А-а, кокандские… ну-ка, ну-ка, садитесь.

– Нет, мы постоим.

– Кому говорят сесть? – сказал директор таким тоном, что мы с Шерматом поспешно опустились на стулья.

– Есть хотите?

– Мы сыты.

– Неправда, по глазам вижу, что голодны, – выбежал из кабинета и через минуту вернулся с подносом в руках, на котором лежали четыре пирожка и стояли две кружки с молоком. – Ну-ка уничтожить всё это! Вот так, молодцы. Ну, совсем другое дело… Приятель тоже кокандский? – кивнул директор на Куршермата.

– Да.

– Где вы сейчас обитаете?

– В железнодорожном училище.

– А почему на вас форма детколонии?

– Вчера только поменялись с ребятами, – нашёлся я. У меня чуть не выплеснулось из кружки всё молоко. Шермат побледнел как полотно.

Директор не спеша поведал нам о своих заботах и бедах. В последнее время в детдом ежедневно поступало человек пятнадцать, а детдом, понятое дело, не резиновый. Негде стало размещать ребятишек. Дирекция была вынуждена искать выход из положения: часть детей отдала на воспитание в хорошие семьи.

Усмана с Аманом усыновила учительница. Их брат, то есть я, оказывается, не имеет права беспокоить малышей да и уважаемую учительницу тоже. Не то он, директор, долго думать не будет, а возьмёт да оторвёт кокандцу, то есть мне, голову.

Выйдя во двор, мы разузнали адрес моих братишек и прямиком направились в дом уважаемой учительницы. К счастью, она жила недалеко, всего лишь в часе ходьбы от детдома. И вот я тихонько отворяю зелёную калитку, заглядываю во двор. Под навесом в жестяном корыте сидит весь намыленный Аман. И конечно, ничего не видит. Усман лежит на сури, листает большую книжку с рисунками. Когда я его тихонько окликнул, мне показалось, что он взлетел над сури, навстречу мне. Подбежал к нам и стоит, озирается, не зная, к кому на грудь броситься. Выскочил из корыта и Аман, голенький, как есть, брызгая мыльной пеной:

– Акаджан!

Подробно расспрашивать о житье-бытье, сами понимаете, время не позволяло. А когда я спросил их: «Хотите домой или нет?» – они запрыгали, завопили, что хотят. Я наскоро нацарапал уважаемой учительнице записку, где благодарил её за доброту, обещал возвратить долг, когда вернётся отец, просил не обижаться, что увёл братишек. Потом мы всей толпой припустились к вокзалу.

С билетами дело обстояло неважно. Мы видели людей, которые стояли за билетами вот уже неделю, даже десять дней.

Придётся ехать зайцем: другого выхода не было. Нечего расстраиваться, успокоил нас Куршермат.

– С начала войны тамбуры, крыши всех поездов в распоряжении беспризорников, – заявил он. – Это их дом родной. Так что езжайте, не стесняйтесь.

Когда мы все протиснулись в тамбур кокандского поезда, Шермат окликнул меня:

– Послушай, Многодетный. Ты вернёшься назад?

– Не знаю.

– Но ты обязательно напиши. Ты тоже, Дильбар, ладно?

Паровоз вскричал несколько раз, состав тихонечко тронулся. Куршермат пошёл рядом, давая последние наставления:

– Вы никого не бойтесь! Если поймает ревизор, скажите, что отец на фронте, а маму задавил трактор!

– Ладно, скажем! – кричим мы в ответ.

– Если нужно будет, плачьте все вместе, хором!

– Ладно!

– На, Многодетный, возьми мой пиджак. Когда вечером похолодает, завернёшь сестрёнку.

– Спасибо.

– Увидите Марию Павловну, – Шермат уже бежал, чтобы не отстать от поезда, – передайте привет!..

Он ещё что-то кричал, но мы не слышали. Поезд набирал скорость. Мы не смогли даже помахать ему рукой. Так было тесно в тамбуре.

 

Тридцать рублей дяди милиционера

Мы проехали одну станцию, остановились. Поезд тотчас окружило множество милиционеров и людей с красными повязками на рукаве. Всех безбилетных детей, ехавших в тамбуре, в вагоне или на крыше, они выводили из поезда. Визг, крики, плач. Вопросов, куда едешь, зачем, никто не задаёт. Всего лишь: «Покажи билет!» – «Нету» – «Ну-ка марш со мной!»

Путешествовавших без билета ребят, вроде нас, набралось около тридцати. Всех заперли в узкую, длинную комнату при вокзале, похожую на вагон трамвая. Большинство пленников, выяснилось, были карманниками, хулиганами. Они кричали, свистели, колотили в окна и двери – мои младшенькие чуть с ума не сошли от страха.

Два парня с повязками на руках провели нас в милицейскую комнату. Начальником оказался молодой человек с расстёгнутым воротом гимнастёрки, рукава закатаны до локтей, точно приготовился к драке.

– Ну, молодые граждане, – оглядел он всех нас с головы до ног, остановил взгляд на мне. – Ты, видать, старший? Как зовут?

– Арифджан.

– Фамилия?

– Мирзаев.

– Куда вы ехали?

– Никуда. Мы уже доехали.

– Ах, так вы из Ковунчи? Зачем ездили в город?

Терять мне нечего, буду врать, что придётся, решил я. Будь что будет.

– Маму ездили проведать.

– Постой, постой… – Дядя милиционер подался вперёд, разглядывая меня. – Ты не Мирзы-аки сын?

– А чей же ещё?

– Вот тебе на! А ты меня не узнал?

– Нет… хотя кого-то напоминаете…

– До войны я у вас частенько бывал.

– К нам многие ходили…

– Что верно, то верно. Для гостей ваши двери всегда были открыты. Как себя чувствует мама?

Значит, так: этот человек или принимает нас за кого-то другого, или подыгрывает мне. «Игру надо поддержать, – решил я. – Авось повезёт».

– Неплохо, – скуксился я. «Надо бы заплакать», – мелькнуло в голове.

– Известно хоть, когда на ноги встанет?

– До скончания веков, говорят, не покинет постели.

– Не расстраивайся, Арифджан, – подбодрил меня дядя милиционер. – Это такая болезнь… сразу не излечивается… Алим, ты не узнал этих ребят?

– Нет, – покачал головой вошедший в комнату парень.

– Это дети Мирзы-аки. Помнишь, до войны работал председателем райисполкома? Прекрасный человек, я у него три месяца в секретарях ходил. Сейчас он на фронте. Проводи ребят. Арифджан, деньги хоть есть у тебя? На тебе, тридцатки хватит?

– Хватит! – вскричал я.

Таким образом, детей бывшего председателя райисполкома со всеми предосторожностями перевели через железнодорожную линию, пожелали доброго пути и всяческих благ. Оставшись одни, мы от души посмеялись над своим приключением. Давно мы так не хохотали. Ещё совсем недавно мои младшенькие испуганно жались друг к дружке, как птенчики, попавшие в закрытую комнату, лица их посерели, точно помидоры, прихваченные морозом. А сейчас они разрумянились как розы, глаза сияли, будто вобрали в себя всю радость, какая только есть на свете. Эх, много ли человеку надо?!

Однако смех, весёлые вскрики, радость длились недолго, сверкнули, полыхнули, как молния на весеннем небе, исчезли… «Куда теперь идти?» – возник вопрос. Долго стояли мы в молчании, глядя друг на друга. На лицах наших были написаны страх, сомнение, растерянность. Как нам дальше быть? Может, поблизости есть чайхана, где удастся провести ночь, а завтра опять попытаться сесть в поезд? Нет, ни в чайхану, ни на вокзал соваться нечего. Сразу схватят. Одних отправят в детдом, других – в детколонию, и опять окажемся мы все врозь, когда с таким трудом собрались вместе.

– Зулейха, как нам дальше быть?

– Не знаю, ака…

– А ты что скажешь, Чернушка?

– Надо поскорее уходить отсюда, вот и всё.

– Усман, ты что предлагаешь?

– Пойдём пешочком.

– Ты в своём уме, это до Коканда-то пешочком?!

– А что тут такого? Рабию я возьму на руки.

Быстро опустилась темнота. На дороге обезлюдело. Хоть бы арба какая подвернулась или фургон, попроситься в пассажиры, – ничего нет. Будь что будет, решили мы разыскать чайхану.

Она находилась недалеко от милиции. В маленькой комнатке набилось человек сто, были здесь демобилизованные солдаты, мешочники, спящие в обнимку со своими пухлыми хурджинами. Пожилая женщина поит из стакана чаем четверых худеньких детишек, сбившихся в кучку, как напуганные цыплята. В углу обросшие дядьки рассуждают о войне…

На наше счастье, у самых дверей освободилось местечко. Я усадил своих, потом пошёл купил у чайханщика на милицейские деньги три лепёшки, горсточку конфет «печак», чайник чаю. Сидим ужинаем. Хромой чайханщик украдкой посматривает на нас. Уж не собирается ли он сдать нас милиции, забеспокоился я, но нет вроде, в глазах доброта светится, жалость… Я решился подойти к нему.

– Дядя, нельзя у вас переночевать? У нас деньги есть, заплатим.

– Откуда вы? – Чайханщик почему-то смотрел не на меня, а на моих младшеньких.

– Кокандские.

– Вас с поезда сняли?

– Да.

– Правительство издало приказ очистить поезда от беспризорников, мою чайхану тоже часто проверяют.

– Разрешите эту ночь провести у вас, дяденька, очень прошу.

– Тут рядышком милицейская контора, пойди спроси разрешения. Разрешат переночевать, я вам атласные одеяла постелю, не пожалею.

К своим я вернулся, едва сдерживая слёзы. Рабия уснула на коленях Зулейхи с куском лепёшки в руке. Аман ест, а у самого глаза слипаются, то и дело роняет голову. Чайханщик остановился над нами, держа в руках три чайника с латанными жестью носиками. Оглядел нас жалостливо, покачал головой.

– Ну-ка топайте все за мной.

– Куда вы нас? – испуганно вскочил я на ноги.

– Я вам место покажу, где переночуете. А на рассвете чтоб вас тут не было. – Чайханщик почему-то ущипнул Усмана за нос. – Давайте, давайте пошевеливайтесь.

В тёмном и сыром, пропахшем мышами амбаре находилась сури со сломанной ножкой, там и постелил нам чайханщик несколько драных курпачи, под голову подложил скатанную шолчу, задул коптилку и ушёл, оставив нас в кромешной тьме.

Проснулся я оттого, что кто-то дёрнул меня за ногу. Надо мной возвышалась фигура чайханщика.

– Ну, дети, вставайте и двигайте отсюда поскорее, сейчас начнётся проверка.

Мы не заставили ждать. Мигом встали, собрались в дорогу. Чайханщик, не глядя в лицо, сунул мне вчерашние тридцать рублей.

– Держи, позавтракаете где-нибудь. На станцию не вздумайте соваться – сразу попадётесь. За ночь три машины детей отловили.

Надо ли говорить, как напугало нас это сообщение! Отойдя подальше от чайханы, мы опять начали совещаться. На станции так и так нам нечего появляться: наших несчастных денег не хватит даже на один билет, а нас сколько? И билетов не достать. Любой милиционер сразу сцапает нас без лишних разговоров. Может, лучше всем вернуться обратно, в Ташкент? А вдруг отец вернулся с войны, разыскивает своих детей, а дедушка Парпи и Тухта-хала льют по нас слёзы?..

– Будем пробираться домой, – твёрдо заявила Зулейха. – Вдоль линии и пойдём.

– А что будем есть по дороге?

– Как-нибудь доберёмся, если даже придётся побираться, – поддержала Зулейху Дильбар Чернушка.

– Не будете ныть да хныкать, что устали?

– Нет! – хором закричали все.

– Придётся спать прямо в поле, под открытым небом…

– Ну и что?!

– Мы можем нарваться на волков или стаю бешеных собак.

– Не испугаемся!

Прячась и озираясь, мы пробрались на рынок, купили на деньги, ссуженные Исламом и Куршерматом, старую кастрюлю, нож, четыре коробка спичек, соли, немного хлеба и тронулись в путь. Эх, где-то ты лежишь, далёкий желанный Коканд?!

 

Коль попадёшь на тот свет…

Идём вдоль железнодорожной линии. Идём-шагаем то по хорошо укатанному, прямому шоссе, то ныряем в колючие кустарники, продираемся через камышовые заросли. Травы, деревья золотистые. Иногда начинает казаться, что всё кругом пожелтело: и небо, и солнце, и земля, и птицы – всё-всё. Пожелтели лица моих спутников, да и сам я, наверное, жёлтый-прежёлтый, как перезрелая дыня.

Нам неведомо, сколько мы уже прошли, неведомо, сколько ещё топать. Желудки наши пусты, лица хмуры, ноги устали, перебираем ими, точно кого-то на кладбище провожаем. В наших маленьких сердцах боль и горечь…

Позавчера я выменял на Шерматов пиджак и свои ботинки с высокими голенищами четыре лепёшки и миску плохо засушенного изюма. Сегодня утром мы доели и лепёшки и изюм. В кастрюле ничего, кроме кипячёной воды.

Рабия у меня за плечами, я её завернул в пиджак, спит, посапывая, как котёнок, уснувший у тёпленького сандала. Аман плетётся рядом. Он ни на шаг не отходит от меня. Даже спит, крепко обхватив ручонками меня за шею.

Зулейха с Дильбар бодрятся, шагают впереди. Наше имущество они повесили на палку, концы которой покоятся на их плечах. Они о чём-то болтают без умолку, то и дело кого-то поругивая: «Чтоб он сдох, чтоб его аллах прибрал». Диву даёшься, как эти две Девчоночки любят друг дружку.

Усман похож на пастушонка, поздно вечером плетущегося за стадом, волочит за собой суковатую палку.

– Ака! – дёрнул меня за штаны Аман. – хлеба, я говорю!

– Нету же хлеба, Аман. Ты знаешь.

– Тогда давайте изюма.

– Изюм тоже кончился. Хочешь кипяточку, у нас ещё есть.

– Не хочу, у меня внутри и так всё гремит.

Аман растянулся прямо на земле, заявил, что и шагу не ступит, пока чего-нибудь не поест. Когда Аман упрётся, его упрямство можно сломить лишь куском хлеба или хорошей сказкой. Но, как вы знаете, хлеба у меня нет, а сказки все рассказаны-пересказаны.

– Будешь послушным мальчиком, я тебе новую сказку расскажу, – выручила меня тут Дильбар.

– Врёшь, – не поверил Аман. Передав Рабию Зулейхе, я усадил Амана на плечи, тронулись. Дильбар начала сказку:

– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был жадный бай. И был в доме у того бая старый-престарый вол, до того стар, что с места уже подняться не мог. Вывел однажды злой бай вола на улицу и говорит: «Работать ты не можешь, мясо твоё твёрдое, как дерево, – на пищу не годится, чего мне зря кормить тебя?!» Побил бедное животное палкой и прогнал прочь. Пошёл вол куда глаза глядят, печальный, не знает, куда приткнётся, как будет кормиться. Глядит, а навстречу ему, откуда ни возьмись, старая лошадь. Идёт она, еле ноги передвигает, плачет. «А, лошадь, ты чего это слёзы льёшь?» – поинтересовался вол. «Э, и не спрашивай, дружище вол, – отвечает лошадь. – Дела мои никудышные. Много лет я работала на жестокого ростовщика, а когда состарилась, выгнал меня из дому». – «Не расстраивайся, – успокоил лошадь вол. – Пойдём к реке, трава там высокая и сочная, будем жить и горя не знать».

Пошли они дальше. Смотрят, в арыке лежит собака, жалобно скулит. Спросили у неё, что случилось. Пуще прежнего заскулила собака и сказала: «Всю жизнь служила мулле верой и правдой, а когда состарилась, выгнал меня хозяин. Говорит, дом сторожить ты не можешь, волков боишься, зачем ты мне такая». – «Не расстраивайся, – успокоил собаку вол. – Пошли лучше с нами, будем жить у реки. Авось как-нибудь проживём».

И зашагали они – впереди вол, за ним лошадь, потом собака. Долго шли, немалый путь прошли. Вдруг смотрят, дом стоит у реки. Внутри тепло, уютно. Только расположились друзья отдохнуть, как откуда-то послышались страшный львиный рык, волчий лай и лисий плач. Все задрожали от страха. «Не бойтесь, – сказал вол, – силёнок у меня ещё на одного льва хватит». Только сунулся было лев в дверь, вол так поддал рогами, что у льва живот лопнул, как перегретая дойра. Лошадь обеими ногами лягнула волка, а собака, собрав последние силы, ухватила зубами лису за хвост, покрутила над головой и вышвырнула в окно. Страшные звери больше не появлялись. И стали здесь жить-поживать вол, лошадь да собака. Трава у реки была густая и высокая, дичи полно – сама в зубы лезла.

– И сытые они стали? – тотчас вернулся к своему Аман.

– Да, больше они никогда не голодали.

– А мне всё ещё есть хочется, – захныкал Аман.

Я шагал, не обращая на него внимания, но он стал тащить меня за уши – я и шагу уже не мог ступить.

Впереди давно уже маячил расположившийся в низине кишлак.

Я решил сходить туда вместе с Усманом.

Это было небольшое селение: одна улочка и около тридцати дворов. Домишки низенькие, неказистые, точно их кто-то понарошку строил.

Подошли к домику с покосившейся калиткой. Мы впервые решились попрошайничать, даже не знаем, как начинать. Быть может, просто постучаться, попросить кусочек хлеба? А если не дадут? Надо спеть что-нибудь жалостливое, все так делают… Только вот что бы такое исполнить? Ничего на ум не приходит.

Куда это годится? Чью жалость вызовут такие строки?!

Нет, не пойдёт. И вообще, ничего я не спою. Будь оно проклято, попрошайничество! Лучите с голоду подохнуть. Мне уже казалось, что нас окружила ребятня, дразнится, высовывая языки: «Попрошайка, попрошайка!..» Стало так обидно, так горько… Из глаз брызнули слёзы. Нет, нет! Не надо, не надо!

Убежав на окраину кишлака, я бросился на землю, начал бить себя по голове и плакать. Почему? Сам не знаю. Быть может, потому, что замучил своих младшеньких, желая вернуться в родной кишлак и зажечь свет в отчем доме? Быть может, потому, что поступил опрометчиво, боясь, что братики и сёстры растеряются по свету, лишил их забот и доброты хороших людей? И вот теперь они голодные, холодные, полураздетые…

Через какое-то время мне полегчало, точно растаял кусок льда в груди. Я лежал, молча глядя в синее небо, на разбросанные по нему отары белых облаков… Небо такое бескрайнее, бездонное. Говорят, когда человек умирает, душа его улетает ввысь. Неужели это правда? Возможно, душа мамы тоже парит в этой безоглядной выси… Да, вон, какие-то точечки летают в небесах. Быть может, это души умерших?..

Из груди моей вырвался стон, сердце больно защемило, и я начал шептать стихи, переиначивая песню, услышанную когда-то на празднике «Сумаляк» от Саджиды-апа.

– Ака! – дёрнул меня за ногу Усман. – Вон там старуха стоит. На нас смотрит.

Я сел. И вправду какая-то старуха из-под ладони смотрела в нашу сторону. Только сейчас я заметил, что мы находимся посреди рисового поля. Кое-где урожай уже сняли, сложили в стога, кое-где высокие золотистые стебли кивали налитыми колосьями, будто виноватые в чём-то…

Мы осторожно подошли к старухе. Это была низенькая, как Тухта-хала, женщина, но худющая – страшно глядеть. В руке она держала серп на коротенькой ручке, пояс обвязала двумя кисейными платками. Она сжала небольшой пятачок земли, да и тот был больше похож не на сжатое, а потравленное поле. «Старуха не умеет даже серпа держать», – пронеслось в голове.

– Тётушка, хотите, я вам помогу?

– Ой, мёд твоему языку, ты чей-то будешь? – обрадовалась старуха, глядя то на меня, то на Усмана.

Выяснилось, что у старухи был сын, но парня призвали в армию. Поле осталось несжатым.

Я взял в руку серп с короткой ручкой и с остервенением набросился на перезревший рис.

 

Встреча с «дикими» коровами

Эту ночь мы провели у самой железной дороги, под старым засохшим тутовником, на мягкой и нежной траве. Мы стали большими мастерами строить шалаши: вбиваем в землю палки, набрасываем на них одеяло, которое подарила нам худющая старуха, края огораживаем камышом или колючкой, и, глядишь, получается сказочный шатёр, достойный прекрасной царевны.

Правда, иногда удаётся переночевать в чайхане, а то и в доме какой-нибудь сердобольной женщины. Но чаще всего устраиваемся как сегодня.

Я тихонько высунул голову из шалаша.

Со стороны Ташкента, окрасив небо в багровый цвет, наступал рассвет. На дереве над самой моей головой расщебеталась незнакомая птица. Со стороны Коканда пронёсся длиннющий пассажирский поезд. Там, видать, детей ещё не ловят: крыши вагонов, лестницы облеплены беспризорниками. Один из них, стоя на крыше, замахал мне старой драной шапкой:

– Привет цыганам!

– Ака, это поезд прошёл? – проснулась Зулейха.

– Да, – сказал я, занятый своими мыслями.

– Ака, о чём вы задумались?

– Ни о чём.

– Вам трудно приходится, я знаю. Вся тяжесть на вас лежит. Вы не переживайте, ака. Вернёмся вот в кишлак, все дела я сама буду делать: и двор подмету, и посуду вымою, и корову подою.

– У нас нет коровы.

– Колхоз даст нам на время. Я слышала, семьям фронтовиков корова положена. А вы начнёте работать в колхозе. А потом и я вступлю.

– Нет, тебе лучше заниматься хозяйством.

– Ака, Дильбар хочет остаться у нас. Вы же не будете против, правда? У неё, бедняжки, никого нет на всём белом свете, а дом их снесли… Она хочет, чтобы вы и ей братом стали. «Какой он у тебя добрый, заботливый, – говорит она, – если бы у меня был такой брат!» Она хочет остаться с нами и пойти работать в колхоз.

– Пусть остаётся, если хочет.

– Только она не желает, чтоб вы называли её Чернушкой.

– Но ведь она же чёрная!

– И вовсе не чёрная!

Мы разобрали свой королевский шатёр, съели на завтрак по горсточке джиды, попили кипятку, тронулись в путь.

Немного пройдя в низине, мы увидели мирно пасущихся коров. Интересно, откуда они появились в этом безлюдном месте? Может, это одичавшие коровы?

– Ака, смотрите, одна дойная! – обрадовалась Зулейха. – Вымя чуть не лопается!

И правда, чёрно-золотистая корова еле тащила своё вымя, в котором было не меньше ведра молока. Даст ли она себя поймать? Может, попробовать её подоить? Не успел я заикнуться, девчонки сразу согласились. Они тоже, оказывается, как раз об этом думали.

Я приблизился к корове, протягивая пучок травы: корова пошла ко мне, лениво отмахиваясь хвостом от мух. Она сжевала траву, лизнула мою ладонь, словно спрашивая, нет ли ещё. Мы быстро нарвали охапку травы, бросили перед коровой, а я зашёл сзади, протянул руку к вымени. Корова не шелохнулась. Значит, её можно подоить!

– Чернушка, неси сюда кастрюлю.

Я зажал между коленей кастрюлю, как, бывало, делала мама, поплевал на пальцы и начал доить; вначале о дно кастрюли билась тоненькая, жидкая струйка, но потом молоко полилось толстой, с палец толщины, струёй. Кастрюля наша мгновенно наполнилась.

Девочки взяли кастрюлю и понеслись, хихикая, к железной дороге, где оставили Рабию и Амана. Они должны были принести ещё какую-нибудь посуду. Вот тут-то и раздался окрик:

– Эй, воры!

Мы были окружены четырьмя ребятами. Ко мне приблизился мальчишка с выдающимся вперёд, как капот машины, лбом, толкнул в грудь.

– Не толкайся, – сказал я, отведя его руку.

– Буду толкаться! – С этими словами Лоб левой рукой взял меня за грудки, а правой так заехал по уху, что из глаз моих посыпались искры.

Нет, от этих, видать, легко не отделаешься. Чуть спуску дашь, самого отлупят почём зря, а там и до остальных доберутся. Ещё в детдоме Куршермат научил меня драться головой. Целься в сердце, говорил он, и неожиданно с разбега бей головой, какой угодно силач скопытится, а там уж оседлай его, как необъезженного жеребца, и лупцуй, пока не устанешь.

Я вырвался из рук Лба, отступил шага на три-четыре, разбежался и… саданул головой. Правда, попал я не в грудь, где сердце, а прямо в лицо Лба.

– Ых! – выдохнул Лоб и упал навзничь. Я обернулся, чтоб боднуть и других, но куда там: они все повисли на мне, кто на шее, кто на ногах, кто на плече. Усман с криком кинулся было на помощь, но бедняга получил такого пинка, что отлетел далеко в сторону. В это время на помощь друзьям подоспел Лоб, общими усилиями они повалили меня на землю. Лоб сел мне на живот:

– Ну как теперь?

Боли я не почувствовал, потому что увидел: Усмана тоже оседлали два молодчика.

– Нет, нет! – заорал я и не знаю, откуда во мне столько сил появилось, раскидал ребят, как беспомощных щенков. В этот миг подоспели запыхавшиеся Зулейха с Дильбар. Нас стало один на одного.

Я ещё раз боднул Лба, оседлал его, как он меня, и лишь после этого поинтересовался:

– Ну каково самому теперь?

Видя, что главарь повержен, его аскеры бросились врассыпную.

– Бежим скорее, – предложила Зулейха, – они могут привести родителей.

 

Премия Амана

Идём через какой-то большой кишлак. Говорят, у сироты семь желудков, и один из них постоянно пуст. Если это правда, то они у нас пусты все семь, да ещё такие концерты задают, хоть уши затыкай.

Неожиданно до нашего слуха донеслись ревущие голоса карная и сурная, грохот дойры. Где-то поблизости, видать, шла свадьба. Когда у нас в кишлаке играли свадьбу, я сажал на плечи младшенького и отправлялся на торжество. Оттуда мы возвращались, обычно угостившись пловом или шурпой. Повара не расспрашивали, кто ты, откуда, рассаживали всех вокруг врытых в землю громадных котлов, раздавали по нескольку штук лепёшек, по чашке плова или шурпы. Быть может, и здесь такие же обычаи, решили мы. Если каждый получит по две лепёшки, у нас будет целая куча хлеба…

Наши приятные мысли прервал мальчишка, который выехал из калитки верхом на чёрном козле. Завидя нас, испугались и мальчик и козёл.

– Эй, парень, а где тут свадьба? – спросил я.

– За железной дорогой.

– А что за свадьба?

– Сын героем с войны вернулся, вот и справляют свадьбу. – Мальчик соскочил с козла, взял его за бороду и стал втаскивать в калитку.

Обрадованные, мы пошли дальше. И представляете, когда мы были почти у цели, чуть всё дело не рухнуло. Обычно на свадьбе собираются почти все детишки кишлака. Так было, конечно, и здесь. И вся беда в том, что ребята играли на пустыре, неподалёку от дома, где играли свадьбу. Сорванцов здесь было столько, что я подумал ненароком, уж не одни ли дети обитают в этом кишлаке.

– Цыгане пришли! – разнеслось среди них.

Нас тотчас окружили плотным кольцом.

– Эй, цыганочка, – дёрнул мальчишка в новой тюбетейке за рукав Дильбар, – гадать умеешь?

– Нет, – отрезала Чернушка.

– А что умеешь?

– Бить по головам палкой!

– Ишь ты, какая языкастая! – удивился Новая Тюбетейка и дёрнул Зулейху за подол: – Эй, девочка, спляши нам!

– Не умею я.

– Вай, а что же умеешь?

– Отрывать длинные языки!

Ребята заржали, потом твёрдо пообещали не выпустить нас, бродячих цыган, пока чем-нибудь да не ублажим их. Пробиться сквозь строй нечего и помышлять, среди ребятни были такие, хоть завтра бери в армию.

– Хотите афанди расскажу? – сдался я.

– Что ещё за афанди?

– Ну, смешные такие анекдоты.

– Давай, давай!

– Только отойдите немножко, а то мои младшенькие боятся. Если рассмешу, хлеба дадите?

– Ты рассмеши вначале.

– Жил-был афанди. «Год твоего рождения?» – спросили у него однажды. «Дракон», – ответил Насреддин. «Как так, – удивились люди, – а раньше ты говорил, что Змей». – «Так он был змеем, когда я родился. Неужели вы думаете, что он не вырос за пятьдесят лет, сколько я живу на свете».

Я поглядел на ребят, ожидая взрыва смеха. Куда там, даже не улыбнулись, а некоторые поморщились, словно съели кислый плод.

«Попробую-ка что-нибудь другое», – решил я.

– Напился однажды афанди пьяным, заявил, что он лев, и стал дебоширить на улице. Прослышал об этом падишах, разгневался, велел привести Насреддина. Когда Ходжу доставили во дворец, падишах сказал, что львом сего государства является он, падишах, что двум львам тут нечего делать. Афанди-льва придётся повесить. Вскочил при этом Ходжа Насреддин, обе руки приложил к груди: «Но я не лев, ваша милость, а львёнок только!»

Товба, придурки, что ли, эти дети, опять ни один не засмеялся. Стоят с кислыми лицами, и всё тут! Не тронул их и третий анекдот, и четвёртый, хотя под конец сам я хохотал до упаду.

– Нет, – заявили они, – ты лучше спляши.

«Ну, – думаю, – всё. Не видать нам ни жирного плова, ни шурпы, обжигающей губы, ни ароматных лепёшек…» Тут вдруг толкает меня в бок Аман и спрашивает тихонько так:

– А может, стихи им почитать? А ведь и правда!

Аман какое-то время стоял, подняв к небу глаза, потом вдруг начал декламировать, красиво размахивая руками и кивая головой:

– Фи! – фыркнула толстенькая, как колобок, девочка, стоявшая напротив Амана. – Какое же это стихотворение, и дурак так может…

Слова девочки здорово задели Амана. А когда он злится, у него взбухают вены на шее, глаза начинают метать молнии. А сейчас он разозлился в тысячу раз больше, чем когда-либо. Теперь не успокоится, пока не сквитается с Колобком.

На сей раз зрители оживились, раздались жиденькие хлопки. А подружка Колобка вовсю заколотила в ладошки, Аман обернулся к ней:

На этот раз успех свалился на Амана в виде бури аплодисментов. Поражали не столько стихи, как умение брата их читать.

– Эй, цыганёнок, почитай-ка ещё! – попросил парнишка в новой тюбетейке. Аман послушно повернулся к нему, сглотнул по своему обыкновению:

– Молодец!

– Давай ещё, цыганёнок!

– Во здорово! И имя ведь отгадал!

– Давай ещё!

– Сочини стих об этой девочке, две лепёшки дам!

Твоя мамочка ушла – Ты белиться начала.

Не жалей же и румян – Скоро будешь как тюльпан.

Видно, шум, поднятый вокруг нас, привлёк к себе внимание взрослых, они группками покидали свадебный двор, подходили к кругу и, вытянув шеи, пытались рассмотреть, что тут происходит. Какой-то высоченный, худой до ужаса дядька с тыквоподобным носом и широкими, как стол, ушами, вытащил из кармана красненькую десятирублёвку, поднял над головой:

– Малыш, почитай ещё, вот эту получишь!

Аман задумался и выпалил:

– Ну и удал, молодец, цыганёнок! – смеялись взрослые. Отодвигая ребят, в круг вошёл человек среднего роста, круглолицый, в хромовых сапогах. На груди его сверкала Золотая Звезда Героя. Он подхватил Амана под мышки, поднял, поцеловал в лоб:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Аман.

– Ещё стихи знаешь?

– Ещё много знаю.

– Ну тогда читай, громко читай.

– А хлеба дадите?

– Дам. И мяса, и ещё кое-что. Читай.

– Ещё знаешь?

– Знаю.

– Тогда вот что! Посвяти-ка один стих вон той тётушке. Она у нас завскладом на свадьбе.

– Молодец, батыр, давай дальше.

Дядя Герой был вне себя от восхищения: он крепко прижал моего брата к груди, расцеловал в немытые щёки, потом увлёк с собой во двор, где шла свадьба.

– Эй, люди, послушайте этого чудо-мальца! Такие стихи закатывает!

Аман не заставил себя упрашивать.

Дядя Герой не отпустил от себя Амана даже тогда, когда он кончил читать стихи, долго прижимал к себе, потом так и унёс его на руках в амбар, где, видно, находился свадебный «склад». Немного спустя Аманджан вышел оттуда принаряженный, словно женишок – в бекасамовом чапане, подпоясанном шёлковым бельбагом, на голове бархатная тюбетейка.

– А ну-ка, гости, пошли все в амбар, – пригласил дядя Герой остальных, – я сам буду угощать вас.

 

Встреча с разбойником

– Ака, – зовёт Усман.

– Чего тебе?

– Давайте немного отдохнём.

– Надо ещё малость пройти.

– У меня ноги заплетаются.

– А ты посмотри на Амана, вон он как бодро топает!

– У вашего любимчика нет груза.

– Дойдём вон до того сада, тогда и отдохнём. – Я взглянул на Усмана, и сердце полоснула боль. Трудно ему, бедняге, груз у него на плечах тяжёлый. Да и остальные тоже притомились. Идём с тех пор, как покинули свадебный двор. Немало отмахали. Если после драки с мальчишками мы здорово шагали, боясь погони, то сегодня прошли длинный путь благодаря радости и сытости.

В яблоневом саду решили сделать привал. Сад этот до войны, видать, был ухоженным, плодоносящим. А теперь одичал, деревья засохли, очервивели. Не сад, а жалкое подобие сада.

Через яблоневый сад протекал ручеёк с чистой, как слеза, прозрачной водой.

Ребята разбрелись по саду в надежде собрать яблок. К их приходу я успел соорудить шалаш, вскипятить воду.

– Дорогие гости, прошу к столу. Уселись на густую травку. Несмотря на усталость, все бодры и веселы.

На свадьбе нам дали два узла: один с лепёшками, другой с разными сушёными фруктами. Спасибо дяде Герою, тысячу раз спасибо!

– Оббо, Аманбай, – обнял я брата за плечи, – будешь ещё читать стихи, если опять встретим свадьбу?

– А дадут опять еды?

– А то нет?!

– Тогда я могу и сплясать.

– О, да ты разве умеешь плясать?

– Умею, – поднялся Аман, раскинув руки, – давайте.

– Чего давать-то?

– Хлопайте в ладоши, все разом.

– Ага, правда, давайте повеселимся, – предложила Зулейха. Мне показалось, что повеселиться сейчас хотели все. Такого желания не было у нас с момента бегства из детдома: каждый день заботы, каждый час тревоги, волнения, страх. Надоело!

Решили, все спляшем по очереди. Начинает наша самая маленькая – Рабия. Вы не знаете, какая она сладкая девочка, а говорит, точно птичка щебечет. Только, поверите ли, очень уж похудела она, стала не больше куклы…

Мы захлопали в ладоши. Рабия постояла, раскинув руки, словно вот-вот запляшет, потом вдруг рванулась с места, подбежала к Зулейхе, спрятала лицо в её подоле. Оробела.

– Номер за Аманом Мирзаевым! – торжественно объявил я.

Этот мой братик ещё то-от!

Вы только посмотрите, как он плывёт по кругу, поводит плечами, щёлкает пальцами, кланяется зрителям, нет, этот парень обязательно должен учиться, и учиться на артиста!

Усманджан даже руки постеснялся раскинуть, стоял посреди круга, мялся, краснел, бледнел. Нечего и просить, этот не спляшет. Его дело: лечь животом на землю, положить на опрокинутое блюдо бумагу и рисовать себе, рисовать.

Зулейха… у неё чересчур длинные руки, она старалась рассмешить нас – ходила по кругу, переваливаясь, как аист.

– А теперь выступит Дильбар-ханум! Дильбар смело вышла вперёд, поглядела на меня, потом на Зулейху.

– Я спляшу, если сделаете круг пошире. Мы исполнили её желание.

– Я буду плясать с Аманом на пару. Мы выдвинули Амана вперёд.

– А теперь исполните «Вахай бала», – потребовала Дильбар-ханум.

Зулейха взяла крышку от кастрюли, начала играть на ней, как на дойре. Мы хлопали ей в такт. Наше веселье и радость, громкие вскрики и смех словно объяли всю землю, устремились в небеса. Казалось, птицы, порхающие вокруг, вторят нашему веселью, приветственно гудят поезда…

Да, Дильбар оказалась настоящей танцовщицей. И голос что надо. Если хотите, могу поклясться, нет на свете такой мастерицы петь и танцевать…

Странно, жутковато мне: сам подпеваю «вахай-вахай», аплодирую, смеюсь, а мысли не знаю где витают. Дильбар – круглая сирота. Отца она вообще не помнит, мать умерла, когда девочке исполнилось пять лет. Удочерила её тетя, мамина сестра, но вскоре и она скончалась.

До войны Дильбар немало поскиталась по людям: сторожила дом, стряпала, подметала, стирала, у лепёшечника продавала лепёшки, прислуживала поварихе. Однажды она забыла залить в самовар воды, разожгла огонь. Самовар и расплавился. Повариха избила Дильбар. Убежав из проклятого дома, стала слоняться по свету, ночуя в чайханах, выпрашивая подаяние, пока не повстречалась с Марией Павловной…

Бедная Дильбар… нет у неё никого на всём белом свете. Пусть остаётся с нами, будет работать в колхозе, пока не вернётся отец. Потом пойдёт учиться. На танцовщицу. А сам я – на учителя…

Веселье наше всё разгорается, нашим крикам будто вторят даже деревья и травы. Бесконечная степь, раскинувшаяся перед нами, яблоневый сад, шумные поезда, то и дело грохочущие на линии, – всё это принадлежало нам, а мы вовсе не сироты, сирые, – мы озорные, весёлые, счастливые дети…

Дильбар вдруг остановилась как вкопанная, вглядываясь в глубину сада.

– Кто-то идёт!

И правда, к нам приближался грязный, оборванный, обросший человек. На поясе висит длинный нож, за плечом – винтовка. Сторож, что ли? Непохоже. Кто же поставит такое страшилище сторожем? А может, грабитель? Маловероятно. На десятки километров вокруг ни души – кого же ему грабить?! А не дезертир ли он?

– Чего остановились? – поинтересовался Оборванец, подойдя к нам. – Продолжайте. Давненько не видал веселья. Я спал в зарослях, когда услышал пение. Подумал, уж не патефон ли.

Мы сбились в кучку, как ягнята, встретившиеся с волком.

– Что у вас в том узле? – Глаза Оборванца загорелись жадным огнём.

– Лепёшки, – поспешил Аман.

– Ну-ка принеси свёрток сюда. Глупый мой братик, он был готов, ничего не подозревая, дать весь свёрток хлеба этому вонючему дезертиру. Хорошо, я вовремя вырвал свёрток из рук Амана, прижал к груди.

– Давай сюда, тебе говорят!

– Нет, не дам!

Оборванец двинулся на меня.

– Дяденька, это моим младшеньким… мы идём очень далеко… Побираемся, чтоб прокормиться…

– Дай сюда свёрток!

– Прошу вас, дяденька, пожалейте малышей!..

Оборванец шумно сглотнул слюну, уставился на меня жадными, как у голодного волка, глазами, схватился за свёрток. Все мои завизжали от ужаса, заплакали в голос.

– Отдай, говорю, по-хорошему, я голоден!

– Мы тоже голодные, не отдам.

– Не отдашь?

– Нет!

Помню, как он размахнулся огромным кулачищем, двинул меня по голове: небо перевернулось, и наступила тишина… Не знаю, сколько я валялся без памяти. Когда открыл глаза, уже стемнело. Все мои окружили меня, плача.

– Ака, акаджан, – прижимался головой к моей груди Аман, – вставайте, не пугайте нас… Мне очень страшно, я боюсь…

– Унёс он хлеб? – еле поднял я голову.

– Чтоб подавился, – причитала Зулейха. Ночевать здесь было страшно. Мы решили, пока совсем не стемнело, добраться до какого-либо жилья, попроситься на ночлег.

– Вот приедет отец, он тебе покажет, бродяга! – ругался по пути Аман. – Как миленький вернёшь наши лепёшки…

 

В доме железнодорожного сторожа

Когда мы дошли до какой-то маленькой железнодорожной станции, все падали от усталости. У Зулейхи поднялась температура, и Рабия хрипит, кашляет, Усман стёр ногу. У меня у самого ноги тоже стёрты до крови. Болит голова, стучит в висках, одолевает насморк… Позавчера мы попали под дождь, тогда-то, видно, нас всех и прохватило. Одна Дильбар здорова, но она такая подавленная, будто все мы вот-вот умрём и она останется одна-одинёшенька посреди бесплодной пустыни.

Я постелил два одеяла на дне высохшего арыка, уложил всех больных, потом сходил на станцию, принёс кастрюлю воды, вскипятил чаю. Мои младшенькие отказались и от хлеба, и от чая. В их глазах таилось столько страха, усталости и печали, что я не мог взглянуть им в лица.

Я долго сидел, обняв колени и подставив спину лучам тёплого осеннего солнца…

Странно, о чём бы я ни начинал думать, тотчас на ум приходит папа. У всех отцы приезжают в отпуск повидаться с детьми, а наш так и не приехал… Быть может, не следовало убегать из детколонии? Ведь был одет, сыт… И младшенькие тоже, хоть в сиротском приюте, да горя не знали: им и книжки с рисунками, и купались в больших корытах, и постель мягкая. Во всём виноваты Ислам с Куршерматом. Это они прожужжали мне все уши, что, мол, братья и сёстры разбредутся по свету, а потом их и за тысячу лет не соберёшь. Если бы не они, я на этот отчаянный шаг и не решился бы. Мы, мальчишки, ладно, но почему я, дурак, Зулейху с Рабиёй-то потревожил? Коли соскучился, повидался бы, и дело с концом! Так нет, потащил за собой. Если очень нужно было поддерживать огонь в родном очаге, следовало ехать самому и поддерживать сколько душе угодно!

Девчачий детдом был очень хорошим. Сколько вокруг добрых людей! Мои сестрёнки горя не знали, не были сиротами! Сиротами они стали теперь. Это я сделал их сиротами! И вот они полуживые лежат на дне арыка, как в могиле, хоть сейчас засыпай землёй.

О-о, что я наделал?

Эй, поезда, несущиеся мимо, дайте мне совет!

Эй, птицы, так весело щебечущие на ветках, скажите, что ж дальше делать Арифджану?!

Нет, я сейчас же пойду в милицию и всё расскажу. Пусть отправляют всех по своим местам, а коли отец будет обижаться, когда вернётся, что ж, ничего не поделаешь.

– Ариф-ака, – тихо окликнула Дильбар, – вы плачете?

– Нет.

– Но у вас на глазах слёзы!

– Я думаю, не вернуться ли уж нам в Ташкент?..

– Это когда так мало осталось до Коканда?

– Ты думаешь, мало осталось?

– Конечно, мало.

– Что ж нам сейчас делать?

– На станции должен быть доктор.

– А вдруг нету?

– Тогда надо попросить помощи у какого-нибудь доброго человека. А теперь бегите, вон Рабия опять начала хрипеть.

Станция – если её можно назвать станцией – состояла всего из четырёх ветхих домишек. Какой-то человек, тихонько напевая, подметал перрон метлой. У человека были такие громадные усы, что их свившиеся в жгут кончики уходили за уши. Я несмело приблизился, поздоровался. Человек не ответил. Промолчал он и во второй раз. Тогда я дёрнул его за рубаху и проговорил, едва сдерживая слёзы:

– У меня сестрёнка заболела, помогите…

– Говори громче, я плохо слышу! – прокричал Усач, поворачиваясь ко мне ухом. Я повторил свою просьбу.

– Поезд давно ушёл…

– Я говорю, у меня сестрёнка больна! – Я заорал, наверно, громче гудка самого паровоза.

– Больна?

– Да.

– Кто?

– Сестрёнка.

– Сестрёнка?

– Да. Мы сироты.

– Откуда идёте?

– Из Ташкента.

– Согнали с поезда?

– Нет, мы идём пешком.

– Пешко-ом?!

На этом наш ор закончился. Сторож внимательно оглядел меня: вначале босые опухшие ноги, потом отрепья, в которые я был облачён, и лишь затем уставился в лицо. Закусил губу, покачал головой.

– Где сестрёнка?

– Недалеко отсюда, в арыке лежит.

– А ну пошли.

Кроме Дильбар, все мои по-прежнему были на дне арыка. Кто-то спал, кто-то лежал с открытыми глазами. Станционный сторож долго смотрел на них, покачивая головой. Потом осторожно взял на руки Рабию. Мы собрали свои пожитки.

От станции убегала вдаль узенькая дорожка. Пройдя по ней с полкилометра, мы увидели селение с прижатыми к земле пятью-шестью домишками. Вошли в дом с камышовым забором и камышовой же калиткой.

– Арофат! – позвал сторож.

Из внутренней комнаты выкатилась кругленькая, низенькая женщина. Руки её по локоть были в муке.

– О боже ты мой, что случилось? – прошептала она.

– Сиротки… заболели вот, – объяснил сторож. Нас провели в комнату, пол которой был устлан толстым слоем соломы и сверху покрыт цветной кошмой. Сторож вывел из хлева неказистую лошадку, взгромоздился на неё.

– Ты присмотри за ними, я сейчас старика привезу, – наказал он жене.

Как я понял, тётушка Колобок ничего другого говорить не умела, кроме «о боже ты мой!..». Она это твердила и когда укладывала Зулейху с Рабиёй в постель, и когда поила их молоком с мёдом, и когда кормила нас ужином, и даже когда куры набросились на сушившийся во дворе рис. С ушей её свисали громадные жестяные серьги в виде полумесяца, а вся грудь была покрыта позванивающими медяками.

– Хотите ещё молока?

– Налейте, – согласился я.

– Откуда вы?

– Кокандцы.

– О, боже ты мой!..

– Простудились вот в дороге, всю ночь под дождём были.

– О, боже ты мой!..

Тётушка Колобок выскочила из комнаты и через минуту вернулась с небольшим казаном. Поставила казан на очаг, подкинула дров. Комната наполнилась запахом растапливаемого сала. Очень уж запах этот был острый.

– Все вы простывшие, – успокаивала нас тётушка Колобок. – Вон как носами шмыгаете! Сейчас я натру вас барсучьим жиром, за ночь пропотеете, а утром хвори как не бывало!

Потом она намазала нас этим жиром, с головой укрыла несколькими одеялами, сама присела у изголовья, вывалила из квашни тесто на клеёнчатую скатерть и стала лепить громаднейшие лепёшки.

– Как тебя зовут, сынок? – спрашивала она между делом. – Вы все от одних родителей?

– Да.

– О боже ты мой! А где они, родители-то?

– Отец на войне, мать померла.

– О боже ты мой!.. Вы ни о чём не беспокойтесь, дети, мой старик очень любит сироток. Он частенько приводит домой таких, как вы. Всем помогает, слава те господи…

С улицы донеслось ржание коня, голос: «Тпрр-у!» Немного погодя в комнату вошёл сторож, а за ним сухонький русский старичок с бородкой клинышком. Руки у него и голова тряслись без остановки.

– Э, да я вижу, у тебя тут настоящий сиротский приют, – сказал старичок, мешая русские и узбекские слова. Сторож не расслышал.

– Под дождём они остались, – ответил он.

Старичок вначале осмотрел Рабию с Зулейхой, лежавших в отдельной постели в глубине комнаты, измерил температуру. Послушав пульс, покачал головой. Потом приник ухом к груди Рабии, надолго притих.

– Кизимка плоха! – обронил наконец.

– Выживет? – спросил сторож. Старичок ничего не ответил. Покопавшись в чемоданчике, вытащил шприц. Сделал девочкам по уколу, угостил какими-то каплями. Рабия неожиданно открыла глаза и позвала меня:

– Ака, а ака!

Услышав её голосок, старичок обрадовался больше моего.

– Кизимка хороша! – сообщил он ликуя.

Подошла наша очередь. Аман и тут показал свой норов: ни капель не принял, ни укол не дал сделать.

– Не подходите, укушу, – пригрозил старичку, и тот оставил его в покое.

Осмотрев нас, доктор присел рядом, похвалил барсучий жир, которым тётушка Колобок растёрла нас, попросил сторожа пострелять барсуков и на его долю. Взамен обещал достать ему дроби.

– Кокандский поезд, говоришь? – не расслышал его сторож.

– Нет, барсучий жир! – сказал он погромче.

– Пассажир?

– Барсучий жир! – заорал доктор что есть мочи.

– Будут тебе барсуки, если вылечишь их!

– Вылечу, вылечу… – закивал головой старичок. – Кизимка скоро будет бегать как козочка.

Тётушка Колобок принесла в косушках шурпу. Мы никогда в жизни не едали такого странного на вкус супа: сам вроде вкусный, а почему-то отдает болотом. Но всё равно съели шурпу в охотку. Даже Рабия, сидя у меня на коленях, сделала пять-шесть глотков.

Перед уходом старичок доктор опять сделал ей укол.

Девочка так кричала, что сердце моё разрывалось на части…

 

Хромые чудища, «ниспосланные» Аллахом

Мы жили у сторожа до тех пор, пока Рабия и Зулейха поправились, набрались сил. Чтобы не есть на дармовщину, я старался работать, хотя ноги мои всё ещё кровоточили. Мне помогал Усман. Двор сторожа не подметался, наверное, тысячу лет – мы расчищали его целый день, в хлеву не повернуться: кучи навоза выросли до самого потолка – корова и телёнок прямо утопали в навозе, да и стойло кобылицы оказалось не чище. Я здорово соскучился по такой работе – за три дня всё кругом вычистил. Покончив с этим, принялся за уборку кукурузных стеблей в палисаднике. Я косил, а Усман с Дильбар таскали снопы, укладывали во дворе под навесом. Я до того увлёкся работой, что и не заметил, как ко мне приблизился хозяин, не расслышал, что он сказал. Очнулся, когда он дёрнул меня за плечо:

– Не уставать тебе, говорю!

– Спасибо.

– Я погляжу, ты мастер косить. Хочешь, я тебя усыновлю?

– Спасибо! – прокричал я в ответ. – У меня есть отец! Бог даст, живой вернётся!

Видно, наше трудолюбие здорово понравилось сторожу: он пообещал посадить нас на кокандский поезд, как только вернётся. Он сказал, что уезжает в командировку. Однако домой не вернулся ни через день, ни через два. Покончив с кукурузными стеблями, мы вырыли картошку, которая росла за околицей, у пруда. Пора было нам собираться в путь. Погостили – и хватит, надо и честь знать.

Тётушка Колобок дала нам на дорогу семь громаднейших лепёшек, полмешочка курта и жареную утку. Спасибо, тётушка, большое вам спасибо. И за жир вонючий, которым вы нас натирали, и за молоко кипячёное, которым поили дважды в день, и за примочки, которые прикладывали к нашим натруженным ногам, – за всё вам большое спасибо. До свидания. Счастливо вам оставаться.

На станции мы узнали, что дядю сторожа отправили на стройку дороги, что вернётся он лишь дней через пятнадцать.

– Ну, братцы и сестрицы, решайте, куда нам теперь двигать: обратно, в Ташкент, или в кишлак?

– Домой, в кишлак! – хором ответили все.

– Тогда, – повеселел я, – в сторону кишлака Большой Тагоб шаго-ом арш!

Часа через три-четыре мы сделали привал под деревцами дикой джиды, чудом выросшей в безжизненной степи. Когда уже доедали тётушкину утку, Аман вдруг закричал:

– Волк!

Все повскакали с мест, схватились за палки.

– Где волк?

– Во-он, к нам бежит!

– Дурак, это же осёл!

– И нет, ты погляди, какие у него уши! Волк ли, осёл ли, но в нашу сторону быстро приближалось какое-то животное. Когда оно подошло поближе, мы поняли, что это лохматый, зеленоватого цвета осёл. Он смело вступил на нашу стоянку, остановился с таким видом, словно наконец-то нашёл своих хозяев. Осмотрев осла, мы обнаружили, что одна нога у него хромая, а спина вся покрыта белёсыми язвами.

– Ака, так это ведь наш ишак! – запрыгал Аман.

Осёл и вправду очень походил на нашего, того самого, если помните, который покончил самоубийством.

– Нет, это дикий осёл, – высказал своё мнение Усман с видом знатока.

Аман почему-то даже подёргал осла за шерсть. А бедный ишак стоял, покорно опустив голову, то ли не сознавая, что происходит, то ли говоря: делайте со мной что хотите, я в вашем распоряжении.

– Ака, молено я попробую сесть на него верхом? – спросил Аман.

Я подсадил брата на осла, боясь, правда, как бы тот не выкинул какой-либо номер. Но ничего, ишак стоял, низко опустив голову, тихо шевеля ушами.

– А вдруг хозяин появится? – с опаской оглянулся Усман.

Тут на много километров вокруг никто не живёт, – заявили девочки с такой твёрдостью, что спорить с ними было бесполезно.

Мы набросили на спину осла вчетверо сложенное одеяло, взбирались по одному, потом по двое, а напоследок даже по трое – ишак шёл довольно прилично, только слегка хромал и так кивал головой, что едва не доставал ею до земли.

Поверите ли, на другой день к нам пристала и хромая собака.

Спали мы в заброшенном доме. Когда утром собрались в путь, перед нами появилась хмурая, со свалявшейся шерстью, хромающая на заднюю лапу собака. Она как ни в чём не бывало поплелась за нами. Я хотел было отогнать её, но Зулейха остановила меня.

– Пусть идёт, – сказала она. – Может, ей деваться некуда, и нам веселее будет.

Таким образом, мы вдруг стали хозяевами осла и собаки. Эти два существа словно были созданы для того, чтобы передразнивать друг друга. Если осёл хромал на переднюю левую ногу и при ходьбе чуть не доставал мордой земли, то собака хромала на левую заднюю и при каждом шаге приседала.

 

Где ты, ишачий базар?

Зря мы надеялись, что не сегодня завтра доберёмся до родного кишлака, мечтали на цыпочках войти во двор Парпи-бобо, закричав «вах!», и потом долго смеяться, глядя на испуганного дедушку. Старик со старухой, повстречавшиеся нам по дороге, сказали, что эге-гей сколько нам ещё топать. Шесть станций.

В тот день, кажется, было воскресенье, улицы кишлака, через который мы проходили, были полны народу: кто спешит куда-то с тяжёлым хурджином за плечами, кто-то подгоняет упирающуюся овцу. Старик со старухой, лишившие нас грёз, везли на арбе мешки с луком.

Шесть перегонов… Если каждый из них в тридцать километров, то всего сто восемьдесят километров пути. Легко сказать!.. А тут осень уж на исходе, ночами выпадает иней, заметно похолодало, спать в шалаше невозможно – зуб на зуб не попадает. Через день-другой задуют холодные ветры, пойдёт сыпать хлопьями снег… Вот если бы смогли мы продать своего ослика, купить билеты – нас бы никто не тронул. Об этом мы подумываем уже три дня. Мои-то согласны, да я сам никак не решусь. А вдруг осла продать мы продадим, а билетов не достанем? Тогда опять придётся пешочком топать. Пожитки на себе тащить, Амана с Рабиёй тоже. Нет у нас теперь прежних сил нести их на себе, похожи мы стали на побитые морозом стебли кукурузы, ломкие, хрупкие.

Скотный ряд находился примерно в километре от станции, прямо посреди открытого поля. Продавали здесь и овец, и коров, и лошадей, и верблюдов. Один верблюд, видно, взбесился, всё пытался порвать цепи, которыми был скован.

Прежде чем выводить ослика на продажу, мои младшенькие попрощались с ним. Даже пёс наш тихонько проскулил, будто хотел сказать: «Прощай, мой хромоногий друг!»

Ишаков на базаре было в десять раз больше, чем лошадей. Видно, в этих краях люди ездят только на ослах. Такая торговля идёт – пыль столбом: ослы громаднейшие, с тонкой спиной, с толстыми ногами; гривастые ослы с короткой спиной и длинной головой; ослики совсем недавно объезженные, накрытые любовно вышитыми попонами. Некоторые ослы так разукрашены, бай-бай, любо-дорого глядеть, словно и не на продажу их привели, а на выставку: уздечка усеяна блестящими пистонами, на лбу бусы, на шее треугольные талисманчики. Рядом с этими красавцами, признаться честно, наш ослик выглядел очень уж невзрачно.

– Приподними ему морду, – прошептал я Усману.

– У меня уже плечо болит подставлять ему под голову…

– Потряси ему тогда хвост.

– Он его прячет. Может, накрыть осла рубахой? Как увидят люди язвы, отворачиваются…

– Накрой, если хочешь, – сказал я, оглядываясь. Покупатели в основном бородатые старики, повязавшиеся зараз двумя бельбагами, в чалмах, да старухи беззубые, которые не говорят, а свистят только… Молодых почти нет, а какие есть – хромые, безрукие, инвалиды войны… «Отдам за столько, сколько дадут, – решил я про себя. – Торговаться не буду. Дадут шестьсот рублей – и ладно, рублей за триста купим билеты, а на остальное еду, гостинцев деду Парпи и Тухтехале…»

Вон какой-то белобородый с хурджином на плече осмотрел громадного осла, заявил, что тот больно прыткий с виду, а ему бы смирного ослика. Надо заманить старика, да поскорее!..

– Здравствуйте, дедушка! – приложил я руку к груди, демонстрируя воспитанность.

– Ваалейкум ассалом, верблюжонок мой, – откликнулся старик, перекладывая хурджин на другое плечо.

– Вам нужен смирный ослик?

– Да, мой сын.

– Идёмте, у нас как раз такой ослик.

– Посмотрим, посмотрим, верблюжонок мой.

Белобородый остановился поодаль от нашего ишака, точно боялся, что тот лягнёт его, долго из-под руки глядел на ослика.

– Бай-бай-бай! – весело воскликнул он потом. – Это осёл или крылатый скакун самого святого Хазрата Али Шера?

– Осёл, – сообщил я. – Очень смирный осёл, не лягается.

– Бай-бай-бай! – отступил чуть назад бобо. – Наверное, он не может ногу поднять, чтоб лягаться, а, верблюжонок мой?

– И не кусается, – добавил я.

– Кусался бы, будь в пасти зубы, верно, верблюжонок мой?

– Хоть и без зубов, он хорошо кушает, – не сдавался я. – Он очень молод ещё, вот поглядите, у него зубы только прорезаются.

– Бай-бай-бай! Живое или мёртвое это чудище?

– Живое, дедушка, ещё как живое! Вотсейчас оно пройдётся, сами увидите. Усман, подтолкни его сзади!

Нет, верблюжонок мой, это скорее всего привидение моего осла, сдохшего месяц тому назад.

– Нет, дедушка, это настоящий осёл. Берите его, уступим по дешёвке.

– Хорошо, я куплю твоего ослика, а кто заплатит мне за проезд?

– За какой проезд? – удивился я.

– Так ведь, верблюжонок мой, он до дома моего не дойдёт, придётся мне нанять арбу, чтоб довезти его.

– Дойдёт, убей меня бог, дойдёт. Скажи ты, Усман…

Я чуть не плакал от досады.

Усман проворно вылез из-под шеи осла и глядел то на белобородого, то на меня, не зная, что именно сказать.

– Берите, дедушка, отдаю вам осла за шестьсот рублей, – умолял я. – Берите, не пожалеете.

– Нет, сын мой, мне нужен верховой осёл…

– Так на ком же ездить, если не на этом?! – вскричал я. – Скажи ты, Усман.

– На нём три человека могут проехаться, – подтвердил брат. – Здоровый очень…

Старик, видно, устал держать тяжёлый хурджин, переложил его на другое плечо и пошёл прочь, посмеиваясь и тряся бородой. Не хочешь – не надо, решили мы с братом, другой купит, у кого побольше денег…

Долго проторчали мы на базаре, но так и не дождались ни денежного покупателя, ни победнее, хотя я пытался во всё горло расхваливать наш товар. Вначале я расстроился, но, когда в голове мелькнула одна мысль, сразу повеселел. Моя задумка понравилась и Усману, уставшему поддерживать голову ишака, и остальным, которые давно сидели, пуская слюнки, напротив торговки варёным горохом.

Погрузив пожитки на осла, мы отправились на станцию. Собака захромала вслед. Ребят я оставил на привокзальной площади, сам с Усманом повёл осла прямо к двери билетной кассы. На мой стук из окошечка выглянула пожилая женщина.

– Что вам угодно, молодой человек? – ласково поинтересовалась кассирша. У неё был приятный голос.

– Билеты до Коканда есть?

– На сегодня нет.

– А на завтра?

– На завтра найдутся.

– Мне нужны четыре билета.

– Давайте деньги, молодой человек.

– Денег у меня нету, возьмите вот моего осла, дети ваши будут кататься.

– Что-о-о? – ошалело глянула на меня кассирша.

– Не отказывайтесь, тётушка, прошу вас! Осёл, а очень умное животное. Посмотрите сами, видите, как уши навострил, всё понимает, что мы говорим!

Кассирша вышла из-за двери, увидела осла и давай хохотать. Напугала даже животное: оно чуть не вырвалось из рук Усмана.

 

Дедушка Карлик плачет

Когда мы вышли из Ташкента, солнце ласково грело нам спину, а теперь вот уже три дня оно светит нам прямо в лицо. Лучи его теперь тусклые, почти не греют. Беспрестанно дует ветер. В этих краях он завывает, оказывается, как голодный волк, изо всей силы швыряет жёлтые листья на землю, потом, словно раздумав, подхватывает их вместе с пылью и уносит с собой, жутко свистя.

Сейчас сила ветра удвоилась. Из-за пыльных туч не видно солнца. Мы идём тесной кучкой, боясь, что ветер унесёт нас, цепляемся за осла, как пчёлы за свою королеву при перелёте из одного улья в другой. Рабия с Аманом едут верхом. Враз похолодало. Идём молча. Да и о чём говорить?! На душе ничего, кроме страха… Зима на носу, а мы полуголые, босые… Так ведь недолго и замёрзнуть!

– Ака, за нами кто-то едет! – дёрнула меня за рукав Зулейха.

Я обернулся. Нас и вправду догонял кто-то верхом на осле. То ли старик, то ли мальчик. Ростом-то с мальчика, не больше Амана, но с бородой. На голове огромнейшая чалма, руки короткие, едва достают узду. Товба, уж не дьявол ли, волшебник злой?! Я не раз слышал, что дивы отправляются в путь именно в такую погоду. Не хватало нам ещё с дьяволом повстречаться!

– Ака, он едет за нами! – прошептала Зулейха в ужасе.

– Не обращай внимания! – ответил я, боясь обернуться.

Старик поравнялся с нами. Осёл под ним был большущий, серый, с толстенными ногами.

– Куда вы в такую бурю, дети мои? – раздался обыкновенный человеческий голос… Слава тебе господи!..

– Ассалому алейкум, – поздоровался я, боязливо косясь на старика.

– Ваалейкум, дай бог тебе здоровья, – потянул осла за повод дед Карлик. – Как тебя зовут, светик?

– Арифджан.

– Хорошее имя, светик, куда путь держите?

– В Коканд.

– А?! – вытянул шею в нашу сторону дед Карлик. – Что ты сказал, мой светик?

– Я сказал, в Коканд, дедушка!

– Не может быть!

– Правда, дедушка, правда. Мы сиротки.

– Сиротки?

– Да.

– Бай-бай-бай! Откуда идёте?

– Из Ташкента.

– Из Ташкента? Бай-бай-бай! – Дедушка Карлик закивал головой. – Кто же это с тобой?

Я ответил. Тогда дед подробно расспросил, кого как зовут. Чтоб вызвать жалость старика, я старался выглядеть ещё более измученным, чем был.

– Все мои младшенькие больны, – сказал я чуть не плача. – Идти уже не можем.

– Светики мои, светики! – Дедушка Карлик закрыл глаза, закусил губу и начал качать головой, словно где-то у него сильно болело. Вдруг он вскинул голову и продекламировал:

Мир кипит, все уезжают, все спешат, как на вокзале. Всюду дети голодают, обливаются слезами. И куда ни глянешь, всюду стон и плач стоят сейчас, Будто ныне стал бездомным сиротой любой из нас, – и заплакал.

Вот те на! Мы все переглянулись. Если Аман заплачет, его можно успокоить, пообещав кусок хлеба. А как мы успокоим дедушку Карлика?

– Я тоже рос сиротой, – проговорил старик, глубоко вздохнув. – Домом мне служил хлев бая Миракылходжи. От работы тяжкой стал карликом.

– Не надо, дедушка, плакать!

– Он так меня колотил, что от жалости ко мне начинали реветь коровы. Вместо еды кормил помоями, – продолжал лить слёзы старик.

– О дедушка!.. – вздохнула Дильбар.

– Ни разу новой одежды не купил, справлял мне одежду из старых платьев жены.

– Жадный, значит, был очень… – вставил я.

– Ещё бы!..

Старика невозможно было остановить. Покончив с сиротским детством, принялся вспоминать родную жену, которая померла пять лет назад. Нынешняя жена – яд ядом, житья не даёт, злая, жадная, но он её всё равно не боится.

Наконец дедушка перестал плакать, простонал: «Эх, жизнь ты наша» – и начал сползать с осла.

– Как-то тебя звать? – обратился к Усману.

– Усман.

– Какое прекрасное имя: Ус-ман! Умеешь сидеть на осле? Вдень ногу в стремя, вот так, молодец, мой светик.

Дедушка посадил всех моих младшеньких на своего ишака. Потом снял с себя чапан (на нём их было надето два), накрыл посиневших от холода Амана с Рабиёй.

– Ну теперь поехали, светики.

– Куда же мы поедем, дедушка? – с беспокойством спросил я.

– Куда же поедешь-то? – рассердился вроде дедушка. – Сегодня у меня переночуете, наутро сам аллах путь укажет.

 

Дедушка Карлик в неволе

В предвечерние сумерки мы въехали в обширный урюковый сад.

Хозяйство дедушки состояло из дома, хлева и комнаты, пристроенной к дому сбоку. Дед Карлик провёл нас в эти «покои», сам куда-то убежал. Немного погодя вернулся запыхавшись. Приволок из дома громаднейшую кошму и опять исчез. На сей раз он притащил охапку урюковых поленьев, разжёг огонь в отсыревшем, давно не топленном очаге.

Мы расселись вокруг очага, держа озябшие руки над пламенем. Дедушка Карлик опять ушёл. Мы его прождали пять минут, десять, а его нет и нет.

– Может, он специально для нас готовит плов? – предположила несмело Дильбар. – Потому и задерживается?..

– Мы бы согласились и на огненно-горячую шурпу, – откликнулась Зулейха.

– А я знаете, ребята, люблю шавлю с урюком, – облизнулся Усман.

А вдруг и вправду принесут нам какое угощение? Мы расстелили кошму посреди просторной комнаты. На нише у очага обнаружили коптилку. Засветив её, мы огляделись: стены и потолок комнаты черны от копоти, как дымоход, ниши затянуты паутиной, заплесневели от сырости.

Приоткрыв окно, мы выглянули во двор. Ветер бесится, со свистом шатая голые ветви деревьев, земля покрыта палыми листьями, они с шелестом разлетаются по сторонам. Собачка наша лежит у самого порога, положив голову на вытянутые вперёд лапы, пристально глядит на нас, будто хочет предупредить, чтоб не забыли её, если перепадёт что-то поесть… А вдруг этот дедушка Карлик на самом деле див? Ведь в сказках всегда так бывает. Заводят дивы путников в одинокие дома, подносят им еду как еду, а протянешь руку, она вмиг превращается в кучу кизяка…

– Ака, водички хочу, – попросила Рабия.

– Сейчас, моя маленькая.

– Мне на двор хочется, – вдруг засучил ногами Аман.

– Потерпи малость.

– Сейчас намочу штаны, – пригрозил брат.

Я вывел его из комнаты. Только мы вернулись, на пороге появилась высокая статная женщина лет сорока, на ней было белое платье, на голове тоже белый шёлковый платок.

– Сидите, мои цыпляточки?

Мы поспешно вскочили на ноги, поздоровались. Не знаю, почему мы вскочили: поприветствовать хозяйку как полагается или чтоб получше рассмотреть, что она принесла на подносе.

– Чего вы стоите, садитесь. – Женщина положила поднос перед нами. На нём были две лепёшки, горсточка сушёного урюка, чайник чаю. «Чем-нибудь горяченьким, наверно, угостят потом», – подумал я.

– А где же наш бобо?

– Я его заперла, – пояснила хозяйка. – Как получил на сына похоронку, так стал немного не в себе. Наверное, и вам плакался, правда?

– Да нет, не очень, – потупился я.

– И меня небось хаял?

– Нет, не очень.

– Это ваша там собака у порога?

– Да, наша.

– Почему она такая страшная?

– Потому что голодная.

Лицо хозяйки точно из дерева вырезанное, ничего на нём не отражается, глаза застывшие. Оказывается, у неё и губы не шевелятся, когда говорит, ей-богу!

– Смотрите, собаку в комнату не впускайте.

– Ладно.

– Когда ляжете, коптилку погасите.

– Хорошо.

Разговор на этом кончился. Хозяйка повернулась и бесшумно скрылась за дверью.

– Огонь на лепёшки! – скомандовал Усман.

Две лепёшки из джугары мы поделили ровно на семь частей (собачка наша всегда получает равную с нами долю), выпили чаю и, распрощавшись с надеждой на что-нибудь более существенное, начали готовиться ко сну.

Я сходил в хлев, наполнил кормушку осла листьями, ввёл собаку в комнату, погасил коптилку. Сегодня очередь Зулейхи рассказывать сказку.

– В некотором царстве, некотором государстве жила-была злая колдунья…

– И носила она всегда белое платье и белый платок, – подхватила Дильбар. Все засмеялись.

– И был у неё поднос с двумя чёрствыми лепёшками, – продолжил Усман, приподнявшись на локте.

На этот раз мы хохотали до упаду. Когда отсмеялись, Аман вдруг сказал:

– Ака, я сочинил стих, почитать?

– Читай, давай читай! – загалдели все. Аман встал на ноги и, размахивая руками в тёмной комнате, начал громко декламировать:

Мы опять засмеялись, но на этот раз с грустью. Все вдруг вспомнили бедного дедушку Карлика. Как бы освободить его из заточения?

Долго строили разные планы, но, так ни до чего не договорившись, уснули как мёртвые.

 

Подарки дедушки Карлика

Сквозь сон чувствую, кто-то дёргает меня за ногу. Еле продираю глаза: надо мной стоит, держа в руке дымящуюся коптилку, дедушка Карлик.

– Давай скорей, мой светик!

– Вы!.. Это вы?

– Давай скорее, тебе говорят, несчастный!

– А что давать-то?

– Буди остальных, бежим!

С места не сойти, я не понимал, что происходит, но всё же принялся будить своих.

Молча, объясняясь знаками, мы погрузили ребят на ослов, углубились в урюковый сад. Как и вчера, мы с дедушкой шли пешком.

Время было ещё раннее, самая яркая звезда только загорелась. Ветер стих, низкие чёрные тучи исчезли, небо усеяли звёзды. Воздух до того холоден, что зуб на зуб не попадает. Когда сад остался позади и нас опять обняла необъятная степь, я наконец поинтересовался:

– Дедушка, куда мы всё же идём?

– В Коканд, я отвезу вас.

– В Коканд? – не очень поверил я. – До Коканда ведь очень далеко?

– Вот потому-то я и решил отвезти вас, непонятливый ты сирота! – воскликнул дедушка, боязливо оглянувшись. – Если б близко было, то я бы и в ус не дул… Но, знаешь, светик, как здорово я её провёл?

– Кого?

– О жёнушке своей говорю, непонятливый ты сирота. Ха-ха-ха! – захохотал дед Карлик. – Она думала меня прижучить, а я сам её прижучил! Вечером она подхватила меня под мышки, как ягнёнка, потащила в амбар. Заперла. Думаю: «Сиротки остались голодными». Как по дойре колотил дверь, не помогло. «Ладно, – решил про себя, – я тебе ещё покажу, усни только!» Как только погасила свет, набил хурджин урюком, изюмом, орехами.

Взял и рису, по дороге сварим плова, попируем. Я знал, на дальней стене амбара была дыра, сам ещё заделывал, вылез через неё, прихожу, а вы спите. Вы, мои светики, во сне разговариваете, оказывается… О доме своём говорили, об отце, матери… Спрятал я хурджин в хлеву, поскакал на осле к сестре. Всё, всё ей рассказал. И про ваши слова во сне. «Не плачь, брат, – говорит сестра, – сироткам я сама лепёшек испеку». Вот этот хурджин с лепёшками она дала и яичек этих варёных. В Табашарской чайхане позавтракаем от души.

Дедушка обернулся к моим младшеньким.

– Рабия, доченька, хочешь яичка?

– Хочу, – протянула руку Рабия.

– Ой, доченька моя, сейчас очищу.

Дедушка остановил своего осла, запустил руку в хурджин. Дал всем по паре яичек, потом обернулся назад, погрозил кулаком.

– Ты погоди, Акайим, я тебя ещё не так проучу! Я тебе в постель ежа запущу, вот увидишь!

К восходу солнца мы достигли кишлака Табашар, где плотно позавтракали в чайхане, сплошь обвешанной клетками с перепёлками. Немного отдохнув, тронулись дальше.

Интересно, что за человек дедушка Карлик? Может, в самом деле, как сказала жена, немного тронутый? Но сумасшедших разве так встречают, как встретил дедушку табашарский чайханщик? Прямо не знал, куда усадить, постелил под него несколько шёлковых одеял, чай подавал в новеньких чайниках, да как заваривал?! Такого доброго, скромного, отзывчивого человека, как дедушка Карлик, поискать!

– Таким образом, мои светики, – говорит дедушка Карлик, – хлеб всему голова, а хлеб даёт работа. От работы никогда не отлынивайте, понятно?

– Понятно.

– Не будьте жестокими.

– Ладно.

– Старших уважайте, а младших защищайте.

– Хорошо.

– Не будьте ленивыми, хвастливыми, лживыми. Перед едой обязательно мойте руки. Вот эта девочка мне очень понравилась. Как тебя звали-то, дочь моя?

– Зулейха.

– Зулейха, хочешь стать мой невесткой, когда вырастешь? У меня много племяшей, шесть их у меня. Вот одного из них и женю на тебе. И эта девочка станет моей невесткой. Как-то тебя звали, дочь моя?

– Дильбар.

Дочь моя, Дильбар, отчего ты такая чёрная? Быть может, мать родила тебя возле очага и опалила огнём? Или об казан тебя измазала? Ну как, Аман-батыр, не заболела спина, сидя на осле?

– Заболела, – захныкал Аман тотчас.

– Хочешь орешков?

– Хочу, если поколете.

– Конечно, поколю, светик мой, конечно… Тебе тоже, уважаемый Усман? Может, светик, тебе и не давать? У тебя у самого нос как орешек, можешь съесть его, если хочешь. Ха-ха-ха!

Дедушка Карлик смеётся так заразительно, от души, что мы не можем не присоединиться к нему.

Так, смеясь, пошучивая, мы шли до темноты. В кишлаке Нимчуша оказались дедушкины родичи, ночь провели у них, на рассвете двинулись дальше. На обед сделали привал под большой развесистой чинарой. Дедушка усадил на колени Амана с Рабиёй, долго гладил им головы, ласкал. Потом наполнил их карманы изюмом и орехами.

– Будете есть по дороге без меня.

– Дедушка! – опешил я. – Вы же обещали довести нас до Коканда?

– Нет, светик, я теперь должен вернуться, – сказал дед Карлик, чуть не плача. – Я пастухом в колхозе, ушёл не спросясь, не знаю, как там обошлись без меня… Дальше вам будет легче… До Ходжента немного осталось. А Ходжент – это значит Хубджам. А Хубджам значит, что в тех краях собрались все добрые люди… Добрых людей везде полно, но здесь их больше. Бог даст, на улице не останетесь. Ну-ка, светики, обнимемся да попрощаемся. Молодцы! Ия, дочь моя, почему у тебя на глазах слёзы? Если ты заплачешь, то и я заплачу.

Не успели мы пройти и двадцати метров, как раздался дедушкин окрик: «Стойте!» Подскакал к нам, снял с пояса платок, протянул мне:

– Погода что-то портится, кому-нибудь уши завяжешь…

Метров через двадцать опять раздалось:

– Стойте!

На сей раз дедушка снял с себя чапан, передал Аману.

– Ростом мы одинаковы, надень ты. Если братья попытаются выманить – не отдавай, хо-хо-хо! Ну, ладно, прощайте теперь, светики. Да убережёт вас аллах!

– Прощайте, дедушка! Мы никогда не забудем вас!

– Эй, подождите-ка, светики! На вашем осле далеко не уедешь, обменяемся ослами. Ссаживай своих, ссаживай, тебе говорят! – зачем-то топнул ногой дедушка Карлик.

– Дедушка, но ведь вы сами замучаетесь! – зашумели мы.

– Цыц! В амбаре у меня семь мешков сушёного урюка, если доживу до весны, четырёх таких лопоухих куплю!.. Ну-ка пересади своих голопузых, вот так, молодец!

Мы шли, всё оглядываясь назад. Будто душа наша осталась под развесистой чинарой, а вперёд плетутся только наши пустые тела. Пока мы ехали на нашем ослике, собачка ковыляла за нами, но, как только он отстал, пес, не раздумывая, кинулся обратно.

… Шли мы ещё то ли пять дней, то ли шесть, точно не помню. Была полночь, когда мы, едва передвигая ногами, полуживые, вступили в родной кишлак.

Тётушка Тухта долго не могла поверить своим глазам, щипала себя, мотала головой, чтоб избавиться от наваждения, потом вдруг закричала:

– А куда дели дедушку?

Оказывается, в кишлак приходил милиционер, приезжала та учительница, которая усыновила Усмана с Аманом. Три дня назад Парпи-бобо и дядюшка Разык уехали в Ташкент, полные решимости разыскать нас живых или мёртвых. А что касается нашего без вести пропавшего Султанбая, то он давным-давно прибыл в кишлак.

– Разбудить его? – спросила Тухта-хала.

– Нет, сам разбужу! – Я вскочил, позабыв обо всех своих горестях и усталости. – Я его буду дубасить, пока не вымещу всю досаду, потом разбужу! Нет, разбужу, потом буду дубасить, пока не вымещу досаду.