Ветер не унимался тридцатые сутки.
Никто не обращал на него внимания, кроме Димки, конечно.
Избыток воображения Димка старался прикрыть иронией:
— Наша халабуда должна выдерживать до сорока в секунду. Мы это знаем. А что, если ветер этого не знает?..
Вопрос был неприличный до дикости, но Артем снизошел:
— Запомни, Димур, в эти стены, кроме дюраля и пенопласта, вложена конструкторская любовь. Штука прочная, не сомневайся.
Все же он невольно наклонил голову, вслушиваясь.
За стеной скрежетало так, будто кто-то драил наждаком помутневшее стекло неба. Ветер яростно и явственно погрозил: «У-у-убью-уу!» Всю эту катавасию перекрыл грохот. Свет в комнате точно вздохнул и погас.
— Проклятый ветряга! — пробасил Олег.
— К анекдотам о «сверх», — хихикнул в темноте Димка. — Сверхвезенье зимовщиков — нет связи, нет погоды, нет света…
Его тенорок был перекрыт очередным Искандеровым взрывом:
— Обыкновенные трудности! А ты как хотел? Иллюминацию, да? Фестиваль на высоте три семьсот?
Судя по звукам, он уже проник в кухню, разыскивал свечи, роняя все, что только могло стукнуть, брякнуть, покатиться со звоном.
Олег сосредоточенно дышал в углу. Посвечивая фонариком, Артем добрался до него.
— Ну как, поколдовал тестером? В чем дело?
— Выходной трансформатор. Обмотка. Поручила долго жить.
— Запасного нет?
— Где там! Спаять надо и мотать заново. Для паука работенка — виточек к виточку. День провожусь. От силы два.
— А ветряк? — цеплялся Димка. — Прощай, белый свет, да? Два дела сразу делать нельзя…
— Нельзя, но нужно, — сказал Олег.
— А вот и свечи! — перебил Артем. — Садимся, ребята. Обобщаем результаты дневных наблюдений.
— Садимся. Обобщаем! — Димка так вздернул плечи, так уткнулся в бумаги, что сразу было видно — «подчинился грубой силе». Пепельный ершик на затылке топорщился протестующе.
«А тебе поныть хотелось? — в мыслях спорил Артем с этим ершистым затылком. — Ну и ной про себя, пожалуйста…»
В самом деле, не было ни малейших причин бить тревогу.
Кухня — на угле, запасы есть. Свечей хоть на десять новогодних елок. Рация дня два молчит, что ж, бывало и раньше. Все-таки зима. Все-таки три тысячи семьсот над уровнем моря. У ветряка лопасти разнесло — Олег поставит запасные. Не зря же он «человек-находка».
Артем посмотрел на Олега: уже что-то мастерит при свечке. Вот тянется рука потеребить бороду. Ох, эта борода! Выгорела на солнце до отчаянной рыжести. Примерзает к вороту, к треуху. Олег подолгу оттаивает ее над плитой. В широкую его спину летят шуточки:
— А не проще ли бородку — топором?
— Она греет! — серьезно отвечает Олег.
От глаз его, младенчески синих, от вспыхнувшей улыбки, от выдубленного ветром лица исходит ощущение ясности, простоты, устойчивой силы…
Искандер — тот другой. Прямо горная река: забурлит, так уходи с дороги. «От легкой жизни заплесневеть можно» — вот главное его убеждение.
Димка? Отменный парень. Пять вершин хорошей квалификации на счету, не говоря уже о «пучинах учености», как именует Олег Димки-ну эрудицию. Только бы не растекался мыслию по древу вот как сейчас — глаза смотрят сквозь стену неизвестно куда. И на языке, наверно, уже танцует очередное «А что, если…»
— Дим, напомни, — интенсивность солнечной радиации в верховьях: сколько калорий на квадратный сантиметр?
Димка, закинув голову, усмехнулся лениво.
— Двести тысяч приблизительно. Впрочем, ты это знаешь не хуже меня. Не надо чуткости, дорогой мой научный руководитель! Я не тоскую по дому. Слушаю метель. Подумай, сколько оттенков! Начинает таким контрабасным гудением. И вверх, в ультразвук, куда тебе Има Сумак!
— Разнообразие — закон природы, — продолжал Димка все так же отрешенно. — А снег? Великое Одно и То же! И сколько ни делай вида, что его изучаешь, вода есть вода, хотя и замерзшая.
Уши вяли — слушать такую безответственную ересь,
Артем вскочил, зашагал по комнатушке. «Снег! — хотел он сказать. — Что ты знаешь о силе снега? Снег уносит в тартарары зазевавшихся пижонов. Как бритвой, случалось, срезал селения на склонах гор. Останавливал поезда. Снег опасен? А попробуй без него! Снег — пуховое одеяло земли, прародитель рек, залог урожая. В белизне его — зеленый хруст огурца и бронза зерна».
Но говорить все это было бы долго и как-то неловко, поэтому Артем сказал:
— Потенциал ледника зависит от накопления осадков. И мы будем изучать снег. Вот так.
Димка фыркнул — в точности, как горный козел на водопое.
— Вы — те самые физики, братцы, в ком ни грана от лириков.
* * *
Много в природе загадок, и вот одна из них: чья бы ни была очередь вставать первым и кричать остальным «Па-адъ-ем», получается одинаково противно.
На подвесных в два яруса койках слышатся гулкие вздохи. Жаль расставаться с нежащим теплом. Димкин непроснувшийся голос спрашивает: «Метель или ясно?» — «А ты выйди и нам скажешь!» — отзывается Искандер.
Дверь в домике — явное архитектурное излишество: открывается только люк в потолке. Конечно, занесло. Сообщение: «Полтора метра снега выше крыши!» — не вызывает энтузиазма. Добавочное известие: «А метели-то и след простыл!» — встречается ликованием.
— Я сегодня дежурный наблюдатель, — напоминает Димка. — Вы копайте траншеи, а я…
— Он дежурный! — выкрикивает Искандер. — А мне ясная погода не нужна?! У меня теодолит, я без видимости ничто! Вчера двадцать километров зазря отсчитал! Земля и небо крутятся, где верх, где низ, не поймешь!..
— Не забывайте главный научный прибор! — Олег торжественно вручает совковые лопаты, и все, ворча, выходят на аврал.
И вот прорыта заново траншея в голубоватом просвечивающем снегу. Распределены маршруты.
Обычное утро рабочего дня. Только небо, синее до черноты, и пылающий костер солнца, и сердце, вдруг толкнувшееся о ребра, напоминают: высота 3700 над уровнем моря.
* * *
Вечер тоже начинался обычно.
Первым, пыхтя, топоча и шлепая себя по замерзшим щекам, ввалился Искандер: «Товба! Совести нет у этого мороза — как собака грызет!»
Мнение единодушное. Подходит вскоре Артем: «Температура бешеная!» И сумрачный Димка: «Замерз до последнего атома!»
Началось раздевание, именуемое «чисткой лука»: одна за другой стягивается добрый десяток одежек, промерзших, гремящих, как жесть. Нудную эту процедуру скрашивали, гадая насчет обеда и поводя носом в сторону кухни.
— Пшено? Ну что ж? Поклюем. Искандер вдруг замер.
— Братцы! Курицей пахнет!
— Эй, метрдотель? Ты чего там устряпал?
Олег захлопнул дверь перед любопытствующими носами.
— Не нарушайте творческий процесс!
Один Димка не проявлял к еде никакого интереса.
У него медно-жаркий загар и нетронутая белизна вокруг глаз, сбереженная очками-светофильтрами. Физиономия получилась необычная: не то лемур, не то марсианин. И смотрит как-то отрешенно. Замерз, что ли? Артем ринулся расшевелить парня:
— Не тоскуй, лирик! Если бородач двинет на нас свой макаронный клейстер, бастуем.
Димка поглядел на него с видом человека, до которого никак не доходит самая соль анекдота. Но тут прозвучали могучие слова: «Обед на столе!» И кухня наполнилась голодным народом, оживленным говором и волшебной алюминиевой музыкой; вся прочая посуда на второй год зимовки превратилась в раритет.
После первой же ложки Артем тихо ахнул:
— Что мы едим? Чудо!
Олег сиял скромно и безудержно. Искандер, активно истребляя варево, объяснял взахлеб:
— Не чудо, а ворона! Мы на Муздаге сколько их поели!
— Ворон не едят, — сказал Димка. — Они живут триста лет.
— Ты! — Искандер воззрился жаркими, как черный уголь, очами. — Своих, русских пословиц не знаешь! «Попался, как ворона в суп!»
Артем, плача от смеха, развивал мысль:
— И хорошо… если молодка… лет на сто пятьдесят… А то не уваришь!
Просмеявшись, приступил всерьез:
— А все-таки, Олег, объясни, поскольку чудес не бывает!
— Не томитесь. Галка это альпийская. Жалко было стрелять. Но вас, чертей, жальче. Вы же не ученые, вы едоки! — Олег щедро добавлял в миски.
— Галка? В это время года? На такой высоте? Противоречит всем данным!
— Пусть себе противоречит. Вкусно ведь?
— Решила пожертвовать собой, — выдвинул версию Искандер. — Примчалась, чтоб разнообразить рацион молодых героев науки…
Шутки — хорошо, но после обеда Артем ринулся к стеллажу поглядеть, что говорится в литературе. Остановил его странно возбужденный и словно надтреснутый голос Димки:
— Галка, галка! А я вот барса видел!
* * *
Рассказывал он долго и путано, и не столько слова, сколько глуховато-напряженный голос и беспомощные жесты выдавали накал чувств…
На Гульчинской лапе ледника, завершив очередную серию измерений, Димка готовился к следующей и отчего-то замешкался.
Может, это была минута, знакомая каждому, — оторвавшись от привычного дела, вдруг чувствуешь себя застигнутым торжественной красотой: ослепительные снежники врезаны в черно-синее небо, тишина огромна, как мир…
Тогда и приметил Димкин отдыхающий от рабочего напряжения взгляд реденькую цепочку синеватых вмятин на нетронутой, сметан-но-белой целине. Он пошел туда, еще не веря, что это не причуда ветра, не игра света и тени. И увидел следы, отчетливые, как гравюра, запечатлевшая даже пушистость комковатой лапы.
Глубокий и круглый, след мог принадлежать только снежному барсу. Но знал же Димка, что ирбису нечего делать на леднике в такую пору!
Он остановился поглядеть, куда завернет след — цепочка метрах в пятидесяти обрывалась. Заинтригованный Димка протер очки, всмотрелся: нечто принятое поначалу за мелко-крапчатую рябь ветра на снегу переместилось вперед. И, словно проступающий в проявителе снимок, четко обозначилась на белом большая кошка, мех ее отливал светлой сталью, хвост, окольцованный черным, был необыкновенно длинный («Метра два!» — показалось ошарашенному наблюдателю).
Единственное, что могло сойти за оружие в Димкиных руках, — была снегомерная рейка, но ему и в голову не пришло отступиться. Напротив, он ускорил шаги и помчался вперед, пока не понял, что по свежему снегу без лыж зверя не догнать, — барс не шел, а словно скользил над сверкающей гладью. Тогда Димка остановился и во всю силу легких заорал: «Ого-го!» Что произошло дальше, он никак не мог объяснить вразумительно. «Как вольтова дуга!» — повторял он растерянно.
Видимо, ошеломленный криком, барс свился в кольцо и шестиметровыми прыжками начал уходить в нагромождения ледовых сбросов. Словом, через секунду его уже не было. Димка побрел обратно.
Выслушав сумбурный рассказ, Артем резким ударом ладони выколотил пепел из погасшей трубки. Коротко и сильно выразил он свое мнение о людях, окликающих барсов со снегомерной рейкой в руках. Димка щурился виновато:
— Ты понимаешь, он был какой-то пришибленный. Волочил брюхо по снегу, прижимал уши. И вообще все слишком необычайно, я просто не сумел испугаться…
Горы — дом родной для снежного барса, бесшумной и стремительной кошки больших высот. И ничего странного не было бы в этой встрече, если б не зима. Прошлым летом, когда в солнечных проединах показались горбатые спины скал, на зимовке, как говорил склонный к гиперболам Искандер, «житья не стало от живности».
Ветром наносило окоченелых бабочек, комаров-долгоножек, застекленевших на морозе. Стоило солнцу прижарить, как они оживали и хлопотливо улетали.
В проталинах на южной стороне росли даже цветы, варварски пестрые и на очень коротеньких стебельках. Димка, орудуя пинцетом, умудрялся составлять букет высотой в три четверти спички.
На мусорных кучах черными колышками торчали вороны, озирались по-разбойничьи: чего бы урвать? Однажды снежным шквалом занесло воробья. Олег взял над ним шефство. Воробей держался бодро и независимо, ел подчистую все, что давали. Через неделю его выпустили — чирикнув изумленно, маленькая птаха потонула в сияющей синеве.
По дороге на нижнюю зимовку — туда ходили за почтой — была поляна, именуемая «Зоосад». Тут, на тонкой снежной крупке, оставляли росчерки следов горностаи, реликтовый суслик, длинношерстный заяц— толай. На дальних скальных островках маячили горные козлы — теке. «Возможно, есть и барсы», — говорил осторожный Артем.
Но зима надвинулась, и все живое, не имевшее дюралевого домика, поспешило устроиться по-своему. Птицы улетели. Сурки и суслики залегли на спячку. Стада горных козлов откочевали ниже, туда, где снег не лежал двухметровыми сугробами, где можно было добыть корм. Барсы, по логике вещей, должны были переместиться в том же направлении.
— Чего ради принесло бы его сюда? — раздражался Олег.
Он не любил непонятных выкрутасов природы. (Когда под ним рухнул снежный мостик, по которому только что с шиком прошел Искандер, Олег воспринял это как личную обиду.)
— Да, странно. А впрочем… — бормотал Артем, перешвыривая книги в шкафу. Выхватил, развернул черно-сине-белый томик. — Вот! Альпинисты видели следы ирбиса на высоте свыше семи тысяч метров. Что его туда завело? Голод! Искал добычливых мест!
— Нет! — замотал головой Димка. — Мой не охотился. Он сам уходил. Вот только от кого? Или от чего? Этого я не знаю…
* * *
— А кто у нас дежурный наблюдатель? — невинно спросил Искандер.
— Лицо неприкосновенное, — подхватил Олег.
— На аврале сачковавшее, — уточнил Артем.
— Ой, братцы! — Димка оторвался от работы, вскинул голову. — Мучаете вы меня своим остроумием двадцать четыре часа в сутки. Ну, я дежурный. Вот допишу страницу и устремлюсь за вашими метеоданными. Хотя совершенно непонятно — зачем, в эфир-то мы выйти все еще не можем…
— Все еще! — вознегодовал Олег. — Ты бы тут попаял!
— Ему нельзя. — Искандер выгнул бровь смычком. — Он за барсом бегал. С ног валится, шибко уходился…
— Кстати, о барсе, — вспомнил Артем. — Возьми, Димур, на всякий случай ружье. Правда, написано, что барсы не нападают на человека. Но вдруг, как ты любишь говорить, именно этот литературы по данному вопросу не читал!
— А может, пойти с тобой? — Искандер привстал.
Димка поморщился.
— Не делайте из меня младенца. И ружье ваше с лета не чищено. Оно опаснее барса.
Димка ушел.
Метеобудки близко, рукой подать. И ночь спокойна до того, что давит на уши непривычная тишина. И светло там, снаружи, светлей, чем в домике, при свечах. И Димка не младенец.
Все-таки, не прерывая работы, не говоря лишних слов, ждали. У Олега опять перегорела проволочка на спайке. Искандер разронял карандаши. Артем поднес к уху часы: «Не стоят ли?»
…В потолочный люк мешком свалился Димка.
Встал шатаясь. Неживыми, словно у робота, пальцами рвал с головы заиндевелый малахай. Тыкал пальцем через плечо: «Там, там!»
К нему кинулись.
— Барс?
— Ты ранен?
— Что случилось?
Димка мотал головой. Он как будто онемел, только глаза кричали, расширенные на сером, как зола, лице. Движения его были замедленны, угловаты.
Артем оттеснил других.
— Спокойно…
Помог Димке стянуть штормовку, оглядел мгновенно всего: цел! Олег, поругиваясь, шарил в аптечке: «Валерьянку хоть бы догадались взять…» Искандер слетал на кухню.
— Глотни-ка кофе!
Димка пробовал улыбнуться. Сказал осипшим голосом:
— Я в ажуре, братцы. Дело вот в чем: на Кумуш-Тау горели снега.
Под его взглядом, восторженно-диким, один за другим опускали глаза.
— М-да, бывает, — выдавил Олег и закашлялся.
— Очень даже часто! — невпопад горячо согласился Искандер.
— Ты завтра нам все расскажешь, Димур, — мягко посоветовал Артем. — А сейчас поздно. Все мы умаялись. Спать надо…
— Да вы что? — Димка привстал. — Думаете, я того? — он покрутил пальцем у виска и залился хохотом.
* * *
Димкин рассказ вызвал такую бурю, что Артему пришлось вспомнить о своих правах начальника. По приказу, ворча, улеглись. И усталость взяла свое: утихло неровное дыхание, перестали скрипеть койки.
Спят… Артем повернулся на спину. Было о чем подумать.
Кумуш-Тау…
Тремя параллельными грядами нависают над ледником горы по северной границе участка. Природа не ленилась и не повторяла себя: одна вершина вонзается в небо хрустальной пикой, другая оплывает сахарной головой. Среди вершин — пятитысячник Агджи-Тау, похожий на цирковой купол, и шеститысячник Кумуш-Тау — Серебряная гора: плоская, чуть скошенная ее верхушка напоминала наковальню.
По утрам склоны, обращенные на восток, отливают сизым голубиным цветом; постепенно краски теплеют — от малиновой до золотой; когда ослепительное солнце выпрыгивает из-за гор, глаза режет торжествующе-яркая белизна!
Такая же цветовая феерия разыгрывалась не закате: горы превращались в груду раскаленных углей. Последней угасала Кумуш-Тау. Может, это и было причиной зрительной галлюцинации, потрясшей Димку?
Димка рассказывал так:
— Показания приборов я снял. Повернулся идти домой. И вдруг ударило светом! Где что, не пойму. Сощурился, пригляделся — Кумуш-Тау горит! Вершина — кусок солнца! Нет, ярче. Не было сил смотреть, закрыл глаза. И сквозь веки бьет свет! Потом потускнело. Вершину одело облако, вроде снег начал испаряться. Так минуты две. И вдруг тьма! Ждал, повторится. Нет. Словно и не бывало.
Никаких «показалось, бывает» Димка не принимал. Шуток он просто не слышал. Тогда посыпались гипотезы.
«Тут что-то электрическое», — Олег припомнил десятки историй о проказах атмосферного электричества на больших высотах: головы путников в сияющих ореолах, альпенштоки, словно факелы, рассыпающие искры, горы в огнях.
— И какого все это цвета? — спросил Димка, заранее торжествуя.
— Электрического! Ну, голубого, что ли…
— Вот! А Кумуш-Тау была красная, отчаянно красная, как солнце через красное стекло.
— Какие-нибудь воздушные колебания, — вмешался Искандер. — Преломление света.
— Ну, словом, как в учебнике. Телячий у вас кругозор, братцы, — констатировал Димка. — Но простить можно, вы же не видали, насколько это… ну, не знаю, космическое, что ли. Я полагаю, — голос его зазвучал торжеством, — это были световые сигналы разумных обитателей Марса.
— Что ж так близко? — лениво поинтересовался Олег. — Может, с других галактик сигнализировали?
— Не исключено! — вспыхнул Димка.
Потом началось самое худшее. Для Димки вопрос решался с ослепительной ясностью — он уже весь был в завтрашнем походе, разумеется к подножью Кумуш-Тау. Он доказывал, что явление должно еще раз повториться «час в час, секунда в секунду».
Артему было о чем подумать.
Да, что-то случилось. Масштаб события не преувеличен. Что обязан делать начальник зимовки, где всего четверо? Выйти в эфир, связаться с соседями, сообщить на Большую землю. А рация молчит.
Ну, ладно. А если так: идти двоим? Но если двое, берем худшее, ну… задержатся? Зимовка будет сорвана, оставшимся не справиться с работой. А если явление обычное: что-то атмосферное, оптическое? Мало ли гор в этих местах прозывают Кон-Тау, Кровавая гора, за то, что вершины их долго алеют и после захода солнца… Конечно, время было чересчур позднее. И все же это вероятнее, чем Димкины сигналы с Марса.
Артем невольно усмехнулся, вспомнив, как вскипал Димур, доказывая свое. То барс, то снега горят. И Димка почему-то уверен, что тут есть взаимосвязь. А может… ничего и не было. Привиделось. Что тут удивительного? Сорок дней бушевала метель. Жили, будто в кипящем молоке: белая муть, глазу не за что зацепиться. И вдруг бахнуло солнце! В небо не глянешь, под ноги тоже: снега блестят, как битое зеркало. Нервы на взводе, Димур как-никак впервые зимует. Вот и померещилось, что мир запылал. Димка сам утром будет смеяться.
Начальник зимовки поднялся первым. В белой мгле рассвет медленно проявлял горы, кое-где очертания их были смазаны туманом. Морозный воздух до того свеж — наберешь в легкие и выдохнуть жалко. Дойдя до места, где на жирафьих ногах разбежались метеобудки, Артем навел бинокль на Кумуш-Тау. Косая наковальня подлетела к глазам, сверкнула безупречной белизной.
Артем с досадой осознал, что в глубине души он ждал иного… До чего же улыбается человеческому воображению чудесное! Ерунда! Ты сумей понять, что каждый твой день — чудо, с этим изматывающим копаньем в снегу, с однообразным наблюдением, с вечной неподвижностью вокруг, под спудом которой таинственная жизнь ледника…
Завтрак прошел в молчании. Как шпаги, скрещивались взгляды: весело-любопытный под играющей бровью — Искандера, добродушно-насмешливый — Олега, нетерпеливо-сверлящий — Димки. Артем парировал их спокойной уверенностью; потом проговорил тоном начальника зимовки, не допускающим возражений:
— А теперь — распорядок дня. Олегу — налаживать рацию, если успеет, посмотреть ветряк. Дмитрию — отдых после ночных наблюдений. Можно и на кухне помочь. Мы с Искандером — по вчерашним маршрутам. Все.
— Как все? — У Димки это вылетело даже с каким-то писком.
Потом с неожиданной силой, обратив к Артему исковерканное злобой лицо, Димка закричал:
— Припадок перестраховки! Вот как это надо ква-ли-фи-цировать! Ты рассуждаешь как… как моллюск!
Захлебываясь словами, он метался в тесном пространстве. Все трое жалостливо следили за ним. Зимовка не прогулка по аллее городского парка. И когда твой товарищ выкрикивает вовсе несообразные вещи, самое подходящее — не слышать. Работы — ворох, к горлу подступает. Переживания приходится сворачивать до лучших времен.
* * *
Подышав на пальцы, Артем записал:
«Снег — зернистый, рыхлый. Ледяные зерна до трех миллиметров. Внешний вид: как сахарный песок. На глубине ста восьмидесяти сантиметров наблюдается усложнение кристаллов…»
Разогнув занемевшую спину, огляделся.
Снег, снег…
Сегодня снег — и завтра. Снова и снова…
Что такое снежинка? Звук пустой, ничто. Десять снежинок весят меньше миллиграмма. Дохнул — и нет ее! Но миллионами роятся снежинки в белом небе. В верховьях ледника каждый год скапливается до четырех метров снега. Хрупкий белый снег превращается в каменно-твердые напластования льда. И течет, течет неторопливая ледяная река…
Как она течет? Задумайся — и ты уже атакован вопросами.
Скорость движения главного «тела» ледника и его притоков. Взаимодействие этой гигантской массы овеществленного холода с атмосферой. Направление и скорость ветров, зарождение облаков и туманов. Это входит в понятие «климат ледника». И главное — его потенциал, его способность питать реки.
Сюда, на отметку 3 700, они пришли, чтобы ответить на эти вопросы. А ледник нелюдим. Выведать его тайны непросто. Отдай ему бессонное кипение ума, и силу мускулов, и жар души. Только так!
Почему же снова и снова отвлекается он, руководитель, от самого главного — выполнения основной научной задачи?
Всплыл воспоминанием округлый, уютный говорок профессора Дарницкого: «Го-убчик, только не фантази-овать! Один факт оттуда, — энергичный жест, обозначающий «с высоты», — дороже, чем десять домыслов здесь, — и палец протыкает письменный стол. — Научный подвиг, го-убчик, — это точность, и ничто иное». И другой голос — в свежей памяти: «Снег — та же замерзшая вода…»
Вот именно — вода, Димур, дорогой мой!
Моря пресной воды. Той воды, что поит хлопковое поле, и журчит в арычке у твоего дома на самой тенистой улице Ташкента, и брызжет медовым соком персиков.
А если снега в горах выпадет меньше, чем всегда?
…Едва-едва, через силу, тащатся меж отмелей реки. Хлопчатник роняет наземь нерасцветшие бутоны. И в это же время вершины заламывают белые малахаи. Высокогорные ущелья — как погреба, набитые снегом. Неторопливо, капля за каплай, истаивает лед в нижней зоне ледника.
Разве нельзя перевернуть все это, ускорить таяние льда и снега в маловодные годы, напоить жаждущую землю?..
Конечно, он знает: такие опыты ставились. Но Артем хочет своими руками, своей головой в здешних редкостно интересных условиях.
Вот если наблюдения завершить до срока, тогда можно быстренько на лыжах навестить самый заветный участочек, о котором никто на зимовке не знает.
Раздался звук, похожий на выстрел из детского пугача. Артем вскинул голову: где-то в стороне взлетела и огнями рассыпалась бледная в свете дня ракета. Ее догнала другая, сшиблась с третьей…
Сигнал тревоги был дан на зимовке впервые. Артем стал на лыжи. Ветер свистнул в уши: «Быстрей!»
На пологий склон, последний перед домом, они с Искандером выкатились почти одновременно — справа и слева.
— Не знаешь, в чем дело?
— Нет!
И — весь разговор! Заскользили в затылок друг другу, «Быстрей, быстрей!» — повизгивало под ногами.
Олег стоял на высоком заструге — бугре старого, плотного снега. Завидев товарищей, замахал руками: «Быстрей!»
…Записку читали все трое. Не верилось, что взрослый, разумный человек может нацарапать такое. Красным толстым карандашом: «Видел каменную куницу, ласку. Уверен: так же, как барса и галку, вспугнули явления на Кумуш-Тау. Пренебрегать и дальше считаю преступлением перед наукой. Всю ответственность беру на себя. Артему Васильевичу по принципу «Тише едешь» — успешной карьеры!» И летящий росчерк: «Дим. Аникеев».
Получилось все так. Олег корпел над трансформатором: треклятая проволочка пятый раз сгорала! Димка вызвался пойти за метеоданными. Пошел — и пропал. Когда же Олег спохватился, на столе валялась только эта записка, и свежая лыжня бежала к низовьям ледника…
Забрав в кулак бороду, Олег повторял:
— Ну, знать бы мне!.. Ну, догадаться!.. Я бы этому Анике-воину!..
— Пускай сходит с ума — на свою ответственность! — кричал Искандер. — Но эти намеки насчет карьеры!..
Артем предостерегающе поднял руку.
— Димур заболел. Это ясно. Мыто с вами кряжи, дубы. А он — первый год. Мороз, ветер, никаких досугов, дни летят, словно камни с горы…
— Больной — лежи, а не бежи! — врезался Искандер.
Голос Артема потвердел:
— Больной или сумасброд — он сейчас идет один по неважным местам. Думаю, задача понятна: догнать, если надо — помочь. Вернемся — выясним отношения. Иду я, идет Ильхамов. А ты, Олег, — рацию, рацию! Давай мне связь!
* * *
Они шли по Димкиной упрямой лыжне.
За извивом ледяной реки скрылась черная, округленная крыша домика, флагшток и мачта ветряка.
Свежий снег, легкий, сухой, все прикрыл нежнейшим лебяжьим пухом. А под нарядным его покрывалом — провалы, промоины, ледовые сбросы. И бесчисленные трещины — акульи ощеренные пасти.
Когда идут двое, они страхуют друг друга. А если один, да еще больной, распаленный, взбудораженный? Свалится, как топор, и крикнуть не успеет.
— Одет-то он хорошо, — сказал Искандер. — Унты, штормовка.
— И дорога хоженая.
— Да, дорога…
Оба, не сговариваясь, набавляли темп: размашистей шаг, чаще дыхание. И сразу вспыхнула боль в груди: высота!
Нельзя разговаривать. Дыши! Дыши!
Шагай ровнее! Шагай ровнее!..
«Вижж, вижж», — крахмально похрустывает снежная белая скатерть на морозе.
И вдруг, взвихрив снег, метнулась темная тень — и в сторону. Заяц?
Артем притормозил.
— Ты видел?
— Конечно, видел!
Постояли, прислушались. Опять все тихо. Треснуло вдали — где-то валится ледяной карниз в пропасть: звук привычный. Ветер молчит. Стынут горы, белыми клинками кромсают ослепительно-сумрачную синеву. От их вершин до твоих ботинок — белизна. Голубеет одна Димкина лыжня, и чуть приметно станцевали на белом заячьи перепуганные лапки.
Как ошпаренный, кинулся длинноухий вбок, в лощину. Зимой кормится он возле торчащего из-под сугробов кустарника. Грызет кору, тем и жив. Что ему делать здесь, где на километры ни былинки, ни веточки?
И ему и всем остальным нежданным гостям?
Тут есть какая-то загадка.
Снег, снег…
На склоне, открытом ветрам, — уплотнен, утрамбован, как асфальт. На крутом спуске — клубится за спиной лыжника белой тучей, ослепляет многогранным сверканьем, словно алмазная пыль
Снег, снег…
Каждый шаг болью отдается в груди. Вздох обжигает. Мороз сковывает пальцы.
…Шагай ровнее!..
* * *
Отпылал закат.
Горы — матовые, фаянсовые — вставали гряда за грядой. Где-то среди них Кумуш-Тау, не отличимая от других вершин в тусклом свете надвигающегося вечера. А за ней — уступами — спуск в урочище Агджи-Сай, в леса, где обитает зверье, неизвестно отчего стремящееся сейчас на безжизненные высоты.
А Димкин след все петляет, огибая ненадежные наметы снега над трещинами, шарахаясь от коварно нависших ледовых сбросов, выбирая путь, который не простреливается лавинами.
Искандер, вырвавшись вперед, встал поперек лыжни.
— Подожди! Смотри!
Вдали, в темном провале среди нагромождений натечного льда, блистала тускло-фиолетово светящаяся полоска.
— Лавина! — Артем чуть шевелил задеревеневшими на морозе губами.
— А почему свет?
— Обычное дело. Частицы снега движутся с большими скоростями, приобретают электрический заряд.
— Не это ли Димкино открытие? Артем пожал плечами. Летящая лавина светит слабо. А Димур, если судить по уверенной этой лыжне и еще по тому, что его до сих пор не нагнали, был недостаточно болен для ошибки таких масштабов.»
Значит, веря в свою правоту, взвесив значение слов, Димка пожелал Артему «успешной карьеры»?
Карьера! У Артема четыре научные работы, а диплом все еще не защищен и снова отложен из-за этой вот зимовки, из-за возможности самому облазить ледник, а не перебалтывать чужие наблюдения.
«Го-убчик, эта зимовочка, стало быть, немножечко повыше». Когда Дарницкий рекомендовал Артема начальником и научным руководителем высотной станции, профессор Суров кипел от возмущения: «Нонсенс, чепуха! Наука — и человек с незаконченным образованием!»
Подстегнутый горькими этими мыслями, Артем наддал ходу. Встречный воздух разрывал грудь. Сердце стояло где-то у горла.
…Словно шелест тысяч бумажных листов ворвался в уши. Грохот ударил в виски. Ветер сшиб дыхание. И весь мир закрыла белая мгла.
* * *
Медленно возвращалось ощущение своего тела — боль в подвернувшейся ноге, жгучая ссадина где-то возле уха, мокрый холод за воротником. Мысль ударила, подбросила: «Искандер!» Артем выгребся из сугроба, сел, вытирая залепленные белым очки.
Туго натянутый, словно сдерживающий слезы, голос поразил слух:
— Живой! Вот уж остряк несчастный! Лежит себе, а мы тут…
Голос был, несомненно, Димкин. И прямо над головой назойливо мельтешило что-то худое — явно, Димур, а рядом стоял Искандер, живой и целый, только припудренный снегом, — каждая жилочка в ладном его теле танцевала, весь он был взбаламучен пережитой опасностью, сверкал зубами, готов был гору своротить.
— Артем! Вставай! Если ушибло, на себе понесем, не бойся!
Оба они, помогая Артему подняться и счистить налипший снег, выступали беспокойным дуэтом.
…Димка приметил двигающиеся позади него фигурки минут за пять, до того, как их заслонила белая, стена, — соскользнула, ревя и рассыпаясь, с крутого склона.
Измотанный, он едва шел, а тут, круто развернувшись, вмиг подлетел к завалу — еще не успела осесть снежная пыль. Искандера Димка нашел сразу — отброшенный ударом ветра, поднятого лавиной, он лежал в полубеспамятстве, но скоро очнулся. Артема откапывали уже вдвоем. Разумеется, основная масса лавинного снега пронеслась мимо, иначе…
— Иначе оборвалась бы многообещающая карьера, — сказал Артем, пробуя ступить.
Димка, подставивший ему плечо, споткнулся на полуфразе.
— Нет… ты не думай. Я еще раньше… Осознал, как пишут в сценариях. Похабный тип, конечно, — склочник и демагог. Но дайте доказать!
— Хватит, Димур! Береги силы. До дому еще…
— Нет, погоди, должен же я объяснить… Когда я прошел один за другим все эти ледовые капканы, я понял: это не везенье, это ты меня учил ходить по леднику. А я мог… я мог…
— Ну, хватит, подвели черту…
— Бас! Койсангчи, шайтан разговорчивый! — хлопнул Димку по спине Искандер. — Смотри, луна выскочила, нам дорожку осветила!
…Прозрачное небе вылито из синего льда, поблескивают сугробы, синеют провалы и ямы.
Кумуш-Тау — как на ладони. Четко прорисована на густо-синем серебряная наковальня.
— Я, конечно, психопат, — с неожиданной грустью сказал Димка. — Притащиться по такой дороге!.. Просто бешено повезло. Нельзя было так — очертя голову. И, наверно, оно больше никогда не повторится. А все-таки я видел, видел!
— Ладно, ладно, — рассердился уже Искандер. — Ты не один притащился, ты и нас за собой притащил. И сейчас главное — скорее домой! Пошли!
Артем боковым зрением засек светящиеся стрелки часов. Вчера Димур провалился в люк и поднял шум минут на двадцать пять позднее. Дождаться бы этого срока…
— Погодите, братцы. Что-то нога бастует!
— А ну, садись на сугроб, — при-сунулся Искандер. — Давай ее сюда! Так — больно? А так?
Артем, покорившись самодеятельному костоправу, добросовестно охал, стонал, кряхтел, успевая зацепить глазом циферблат.
Застыли безмолвные горы. Застыли снега, ожидая то ли ветра, то ли звука голоса, — иной раз достаточно тени упасть на склон, чтобы нарушилось капризное равновесие природы, чтобы ничтожная причина преодолела силу сцепления снеговой массы с подстилающей поверхностью — и ринулась, все сокрушая, многотонная лавина… Вот как десять минут назад.
Но нет ветра. Все оцепенело, молчит. Все недвижимо.
И они, трое, почему-то молчали. Наконец Димка сказал мрачно:
— Ирреальная ночь. Слышно, как звезда с звездою гово…
И осекся.
Серебряную громадину Кумуш-Тау прорезала наискосок тончайшая игла интенсивно-красного цвета. Потанцевала на склонах, уперлась в наковальню-вершину.
Вспыхнули и засияли снега.
Алым пламенем.
Не с чем было сравнить это сияние — неистово, яростно, победно алый свет!
Внезапно нестерпимый его жар затмили черно-багровые полосы, стремительно сбежавшие вниз по склонам. Раскаленную наковальню окутал пунцовый туман, — казалось, что она взмыла в чебо, подхваченная бурно клубящимися облаками. Мрачный, торжественный отблеск упал на соседние вершины.
И все погасло. Свинцово-серая луна чуть теплилась в черном провале неба.
* * *
— Нижняя зимовка, слышите меня? Перехожу на прием…
Олег прирос к рации, ничего не видел, не слышал — ловил голоса вновь ожившего, населенного и перенаселенного эфира. Искандер вел грубый нажим на блаженно отходящего в тепле от перенесенных тягот начальника зимовки:
— А я говорю: выпей еще чаю! Сам заварил, по-узбекски!
— А сладкий?
— Губа к губе прилипнет! Димка отсутствовал. То есть он был здесь, сидел на обычном месте, но по лицу его то и дело снова пробегало выражение полной отрешенности. На коленях у него лежала ефремовская «Туманность Андромеды».
Свои мнения о возможности межгалактической связи он уже выложил — книга служила ему щитом против самых ершистых реплик. Артем воздержался от гипотез и догадок. Искандер вопреки всякой логике уверял, что световые сигналы подали с Луны, даже конкретно: лунные альпинисты нашли в лунных горах советский вымпел и начали сигналить.
Олег не участвовал в спорах — неумолимо надвигалось время ночной радиосвязи с Большой землей.
— Прием! Прием! — заклинал он с бесконечным упорством радиста, которое можно сравнить разве что с выдержкой йога. И вдруг скомандовал властным шепотом:
— Ти-хо!
Все обернулись к нему.
Сквозь хрипы взбаламученного эфира донесся голос, четко выговаривающий: «Высокогорной метеостанции, астропункту. Сообщите результаты визуальных наблюдений при вторичном испытании КГМ районе Кумуш-Тау… Повторяю: КГМ — квантовый генератор конструкции Морозова… Просим указать диаметр освещенного круга… воздействие на вечные снега и льды, а также скалы, поведение животных и птиц. Повторяю: зимовщикам глациологических станций — верхней и нижней…»
— Вот тебе и Луна! — прошептал Искандер.
* * *
Высотная станция бурлила.
Димка вытряхивал резервы емкой своей памяти — все, что читал когда-то и где-то о квантовых генераторах:
— Могучий источник света. Луч можно направить на Луну и осветить любой участок. Искандер разглядел бы даже фантастических лунных альпинистов… Новое, совершеннейшее средство связи — сверхдальней, космической, — нашего дорогого Олега Федоровича попрошу особо это заметить! Не перебивать: я еще не кончил! Еще — может работать за гиперболоид инженера Гарина: световое лезвие, которое запросто срежет гору. Давление луча — был опыт — до шестисот атмосфер. Температура порядка восьми тысяч градусов…
— Слушай, а ты не из этой оперы? — Олег повертел перед глазами «Туманность Андромеды». — Я, например, еще в детстве не только романы, но и предисловия читал. Черным по белому печатали: идея гиперболоида научно несостоятельна!
— А моя бабушка читала в детстве, что не могут летать аппараты тяжелее воздуха! — вспыхнул Димка. — Это раз! И второе: не путай оптику с радиооптикой!
— Очень быстро время скачет, — вздохнул Искандер. — Мы тут два года снег пашем. Фантастику читаем. А может, там, на Большой, как говорится, земле, фантастика наша оседлана, взнуздана?
— Нет, вы погодите, — пробормотал вдруг Артем. — Ты сказал: световое лезвие? А если?..
Артем не мог дохнуть, туго зажатый волнением. И вдруг, подхваченный сумасшедшей радостью, вскочил с места, по-медвежьи обхватил Дим-кины плечи:
— Эх, ты! Слона-то не приметил!
— Слон в данную минуту испытывает мою мускулатуру на скручивание, — поморщился Димка, вырываясь из крепких рук. — Но что с тобой, Артемище?
— Сейчас узнаешь… Слушали жадно, поглощенно….Изучать, измерять, накапливать факты надо, но хотелось большего. Подальше от обычных маршрутов, где добрым людям бродить без надобности, облюбовал Артем участок для опытов. Приплюсовал к своей нагрузке — изучать законы таяния, овладевать ими.
(«Один?» — «Пока один». — «Правильно это?» — «Нет. но слушайте дальше…»)
Солнце больших высот яростно, как в тропиках. Однако большую часть солнечной энергии ледник отражает в мировое пространство.
Белое — отражает, черное — поглощает.
Уже в древности приметил это озабоченный глаз земледельца, установил нехитрую зависимость. Таджикские крестьяне посыпали золой свои поля, торопя зябкую горную весну. В иных масштабах повторено было в наше время: самолет распылял над ледниками угольную пыль.
Артем начал с той же угольной пыли. Но одному за самолетом разве угнаться? В верховьях таяние снега шло скверно, лениво; и хоть воды на зачерненном участке прибавилось, она только ускоряла процесс превращения фирна в лед, цементировала его. А если и стекала — быстро уносила пыль… Ведро за ведром подчищая угольный склад, оттаскивал Артем — и без толку!
Но только ли зачернение льда — метод?
А водяная пушка — гидромонитор? А огневое бурение? Уже сконструированы портативные ручные термобуры. Вооружить ими отряд альпинистов… А если — ведь будет же это когда-то! — поставить на службу человеку укрощенную цепную реакцию?
Если, если!.. Артем одергивал себя: все это фантастика, ближе, ближе к жизни!
А фантастика сама пожаловала. Позвала властно: вот оно, новое, ищи, пробуй, испытывай! И Артем чуть не проглядел его, этот ни с чем не сравнимый по эффективности метод.
— По моей вине, — сказал Димка. — Надо было солидно, научно растолковать, что я наблюдая. В ключе Артема Васильевича.
— Ну, ладно, в ключе… Говорил мне один парень: «У тебя все хорошие качества есть, добавь еще одно — и будет уже крен в другую сторону». Вот и приобрел качество — не верить первой вспышке идеи: блеснула — обманет. И вышел крен…
— А перехвалил тебя парень, — хитро сощурился Олег. — Кстати, я его знаю. Брюки он носит только на восхождениях…
— Вот именно, перехвалил, — вмешался Димка. — Сейчас я буду тебя бить на твоей же территории, — сказал он мстительно. — За индивидуализм. За попытку решить проблему, не привлекая специалистов других отраслей.
— Будто я тебя не привлекал! — усмехнулся Артем. — А когда «заводил» на разные темы? Ты все и выкладывал. Ты ж прирожденный лектор, член Общества по распространению!
— Снимаю этот пункт. А отрыв от своего здорового коллектива?
— Признаю, — великан Артем, смутясь, даже как-то стал меньше. — Но прошу учесть мотивы: боялся вас перегрузить и… языков боялся. Ведь сам делал, и сам себе скидку давал: ребячество, тыканье пальцем в воздух. Не тому, мол, тебя учили…
— Если не тому, значит, неправильно учили! — Димка сжал кулаки. — Знаешь, по-моему, с этого и начинается старость: если человек только «от и до».
Глаза его светились, пылали раскаленные щеки.
— Знаете, братцы… Наука стала наукой, потому что без жалости отсекла от себя напластования вымысла. Но Земля, черт ее возьми, вертится! У нас на глазах потеснилась монополия фантастов. И сейчас ничего не поймешь в науке без самого смелого замаха. Сейчас наука — это дерзать!
Олег взял в кулак бороду, пряча усмешку.
— Только запомни, Димур, дерзать и дерзить — не одно и то же!..
Димка крутнулся к нему всем телом.
— А если забуду, шепни: Кумуш-Тау, Кумуш-Тау — алые снега…