Трудные дни

Плавание из залива Астролябия в Сингапур заняло более двух месяцев, так как шкипер шхуны «Флауэр оф Ярроу» должен был до возвращения из рейса посетить для меновой торговли несколько островных групп в Северо-Западной Меланезии. Уже на следующий день после выхода из залива, 11 ноября 1877 года, Миклухо-Маклай наблюдал впечатляющее зрелище — извержение вулканов на островах Лессон и Вулкан, расположенных недалеко от побережья Новой Гвинеи. Несмотря на недомогание, путешественник не только описал это интересное природное явление, но и, воспользовавшись штилем, запечатлел разные фазы извержения на острове Вулкан акварелью в своей записной книжке.

Шхуна ненадолго останавливалась у островов; она обычно ложилась в дрейф, а не бросала якорь, так что Николай Николаевич смог высадиться на берег, да и то на несколько часов, лишь на островах Хермит. Капитан спешил, так как на судне оставалось все меньше матросов, способных стоять на вахте. Чтобы предотвратить беду, он, сделав крюк, зашел в порт Замбоанга на филиппинском острове Минданао, где дал отдых команде и приобрел минимально необходимое количество свежих съестных припасов, а оттуда отправился кратчайшим путем в Сингапур.

Морское путешествие на сей раз не улучшило, а ухудшило состояние здоровья Миклухо-Маклая. Вследствие перемены пищи и плохого питания на борту к малярии прибавились скорбут и хронический колит, которые привели к общему упадку сил и серьезной анемии. 18 января 1878 года Николай Николаевич прибыл в Сингапур настолько больной, что мог с величайшим напряжением, урывками писать лишь самые необходимые письма. «Вот уже 1-я неделя, как я не встаю с постели, — сообщал он в марте в Петербург, — и пока перемены к лучшему и следов нет… О малейшей работе и думать нельзя».

Телесные недуги привели к серьезному нервному срыву. «Анемия и общее истощение сил, которые были причиною постоянного головокружения, нередко внезапно наступающей бессознательности и сильнейшей гиперостезии (повышенной, болезненной чувствительности кожных покровов. — Д. Г.), -вспоминал путешественник после преодоления кризиса, — довели меня до крайней нервной раздражительности <…> почти истерического состояния». Его раздражала «глупейшая малость» — шум шагов, легкий кашель, голоса окружающих. Но, даже находясь в столь незавидном положении, он — неисправимый мечтатель — переносился мыслями «через годы, через расстояния». В марте, пожаловавшись на крайне расстроенное здоровье, Николай Николаевич написал Остен-Сакену, что надеется через два года отправиться на несколько лет в Африку. В дальнейшем исследователь ни разу не возвращался к этому замыслу, возникшему спонтанно в его затуманенном болезнью мозгу.

Несомненно, повышенной нервозности способствовали денежные затруднения. Сразу по прибытии в Сингапур Миклухо-Маклай, по его собственным словам, был «осажден» кредиторами. Единственный местный негоциант, готовый бескорыстно помочь русскому путешественнику, — китаец Вампоа, к этому времени потерял почти все свое состояние, а потому смог выделить ему лишь небольшую беспроцентную ссуду. Отчаянные призывы Миклухо-Маклая к Остен-Сакену и Мещерскому помочь ему расплатиться с кредиторами («назойливость сингапурских и батавских торгашей — невыносима!») принесли результат: 9 апреля 1878 года он получил из Петербурга телеграфный перевод на 3577 долларов. Полученных денег хватило в основном на то, чтобы рассчитаться с Шомбургком. Около 450 долларов Николай Николаевич оставил на текущие расходы и «прожитие» в течение ближайших месяцев. Главный долг — батавскому негоцианту X. Я. Анкерсмиту, главе фирмы «Дюммлер и К°», не был погашен и продолжал увеличиваться из года в год.

Перевод, полученный Миклухо-Маклаем, стал возможным благодаря большой работе по сбору средств, которую провел в 1876 — 1877 годах Александр Мещерский под руководством и под контролем Остен-Сакена. Мещерский предупреждал Федора Романовича, что, не получив поддержки, путешественник вынужден будет продать свои уникальные коллекции иностранцам, уговаривал его исходатайствовать для своего друга пожизненную пенсию наподобие той, которой был удостоен Н.М. Пржевальский, и даже советовал через руководителей МИДа просить Александра II,помочь «не только мученику науки, но и политическому русскому деятелю на Тихом океане», предлагавшему установить протекторат над частью Новой Гвинеи. Остен-Сакен оставил без внимания советы Мещерского похлопотать насчет пенсии и обратиться за помощью к «обожаемому монарху». Но он употребил свое влияние и связи, чтобы обеспечить поступление пожертвований от частных лиц.

Во время кампании по сбору средств ярко проявились свойства сложной и неоднозначной натуры Александра Мещерского — как положительные, так и отрицательные. Князь, ставший в результате женитьбы бессарабским помещиком и участвовавший в Русско-турецкой войне в качестве представителя Красного Креста, был, несомненно, предан своему другу-путешественнику и приложил много усилий, чтобы найти необходимые средства. Вместе с тем в ходе кампании вновь обнаружились его необязательность, неорганизованность и отсутствие деловой закваски, которые причудливо сочетались с пристрастием к хитроумным комбинациям, граничащим с плутовством. Аккумулируя средства, поступающие для помощи Миклухо-Маклаю, он порой не спешил с ними расставаться и — из песни слова не выкинешь — использовал их, чтобы поправить свои запутанные финансовые дела. За его «художествами» зорко наблюдал Остен-Сакен, который в сердцах назвал князя в одной из своих записей «конфузии советником», спародировав почетное звание «коммерции советник», которое присваивалось тогда в России крупным промышленникам и купцам.

Одним из первых, к кому обратился Мещерский, был И.С. Тургенев, который принял близко к сердцу невзгоды Миклухо-Маклая. Не имея свободных средств, писатель не сразу внес свою лепту в фонд помощи путешественнику, но привлек к участию в этом деле купца-мецената П.М. Третьякова, а тот, в свою очередь, обратился к людям своего круга. Среди откликнувшихся на этот призыв мы видим знаменитого богача П.П. Демидова (князя Сан-Донато) и банкира Родоканаки, а также видных деятелей русской культуры, в том числе К.Д. Кавелина. Всего удалось собрать 7700 рублей, из которых по тысяче внесли Тургенев, Третьяков и совет РГО.

Поступление денег сняло часть озабоченностей Миклухо-Маклая. Но усилия сингапурских врачей, которые старались излечить его недуги и вывести его из нервной депрессии, не дали сколько-нибудь существенных результатов.

Больного путешественника, как коллегу, получившего медицинское образование, приютил в своем доме доктор Деннис. Однажды, когда Николай Николаевич, лежа в постели, читал в газетах сообщения о Русско-турецкой войне, его навестил Одоардо Беккари, возвращавшийся из путешествия по новогвинейской реке Флай. Миклухо-Маклай принял по возможности бодрый вид и начал расспрашивать итальянского ботаника о некоторых растениях, листья и плоды которых он привез из Бугарлома. Но от внимания Беккари не укрылось плачевное состояние его русского приятеля. Он сильно изменился и постарел со времени их первой встречи в Макасаре в декабре 1873 года, хотя и тогда Миклухо-Маклай был очень слаб и сильно страдал от приступов малярии и других тропических лихорадок.

В надежде на то, что «перемена воздуха будет иметь хорошее влияние на здоровье», Николай Николаевич перебрался в Джохор-Бару, снова воспользовавшись гостеприимством Абу Бакара. Он пробыл там около шести недель и смог отправить оттуда два коротких сообщения в географический журнал Петермана — о плавании на «Си берд» и втором пребывании в заливе Астролябия, а также о вулканических явлениях на северо-восточном берегу Новой Гвинеи. Однако чистый воздух и не столь изнурительный тропический зной не помогли путешественнику. Миклухо-Маклай вернулся в Сингапур, где три врача, в том числе упоминавшийся выше Требинг, собравшись на консилиум, единодушно поставили больного перед выбором: безотлагательно переехать в страну с умеренным климатом или умереть в Сингапуре.

Миклухо-Маклай неоднократно писал в Петербург о своем желании приехать на один-два года в Россию, чтобы отдохнуть, обработать и опубликовать собранные им материалы, и затем вернуться на Новую Гвинею для продолжения исследований. По прибытии в Сингапур в январе 1878 года он запросил начальника отряда русских судов на Тихом океане контр-адмирала О.А. Штакельберга, не ожидается ли в ближайшее время возвращение одного из судов в Кронштадт с заходом в Сингапур. В феврале он получил ответ, что «распоряжений от Морского министерства относительно возвращения в нынешнем году судов отряда на Балтику до сих пор не получено», а в апреле Штакельберг известил его, что «в этом году судов, возвращающихся на Балтику, нет». Такое решение Морского министерства, несомненно, было связано с Русско-турецкой войной и вызванным ею обострением международной обстановки. Николаю Николаевичу, вероятно, хватило бы денег самостоятельно добраться до России. Но что он там будет делать, на какие средства существовать? Демонстративное молчание матери и других родных, от которых путешественник давно уже не получал писем, давало основание полагать, что его приезд едва ли будет приятен Екатерине Семеновне и старшему брату Сергею.

Миклухо-Маклай выбрал Австралию. Его выбор не был случайным. Ведь именно отсюда исходила тогда наибольшая угроза его новогвинейским друзьям, именно из австралийских портов чаще всего отправлялись к островам Океании корабли охотников за «черными дроздами». Николай Николаевич полагал, что, находясь в центре событий, ему будет легче наблюдать за этими злодеяниями и бороться за права папуасов и других океанийцев. Кроме того, он хотел провести антропологическое изучение австралийских аборигенов, что могло дать важный сравнительный материал для его аналогичных исследований в Океании. Интересовала его и австралийская фауна.

Со своими слугами он расстался. Сале оказался нечист на руку и был выгнан вскоре по прибытии путешественника в Сингапур. Что же касается Мёбли и Миры, то, щедро одарив их на прощание разными полезными вещами, Николай Николаевич отправил их на родину на британской шхуне «Монтиара». Зная о междоусобных войнах и вражде между вождями на Палау, путешественник позаботился о том, чтобы Мёбли и Мира были доставлены прямо в их родную деревню Малегиок на острове Бабелтуап, ибо «в противном случае они бы были ограблены, превращены в рабов и, возможно, убиты». Сохранились два любопытных документа: расписка капитана шхуны М. Рэвнскилда, датированная 17 апреля 1878 года, в получении 125 долларов за провоз на Палау двух слуг Миклухо-Маклая, а также заверенное двумя свидетелями его письменное обязательство хорошо обращаться в пути с Мёбли и Мирой и высадить их с багажом именно в Малегиоке, а не в каком-нибудь другом месте архипелага. Слуги путешественника благополучно вернулись домой; как мы увидим, Миклухо-Маклай встретится с ними в 1883 году во время кратковременного посещения Бабелтуапа.

По рекомендации своих сингапурских знакомых Николай Николаевич нанял нового темнокожего слугу по имени Джан — вероятно, малайца или метиса. Джан неплохо говорил по-английски и, главное, прошел необходимую выучку, так как служил раньше в доме британского джентльмена.

Миклухо-Маклай взял билеты на английский пароход «Сомерсет», который должен был доставить его с Джаном в Сидней. Всю последнюю неделю перед отплытием он находился в полузабытьи, плохо сознавая, что и как он делает. «Ослабел я <…> чрезвычайно, — рассказывал он впоследствии об этих днях, — голова у меня постоянно кружилась, и вообще я недомогал сильно, так что укладка вещей была для меня весьма утомительна и шла крайне медленно». Накануне выхода в море ему пришла в голову мысль оставить на сохранение в одном из местных банков запечатанный пакет с некоторыми рукописями и рисунками, привезенными из недавней экспедиции на Новую Гвинею. Путешественник выполнил свое намерение. При этом он не взял расписки и не записал название банка. «На другой день, — вспоминал он, — я уехал в Сидней и был так слаб, что меня на руках перенесли из экипажа в каюту». В 1882 году, будучи в Сингапуре, Миклухо-Маклай обошел все банки, но не смог отыскать пакет. Среди пропавших манускриптов были дневники, которые он вел в Бугарломе. Вот почему описание второго пребывания на Берегу Маклая, подготовленного им незадолго до смерти к печати, существенно отличается по структуре и степени детализации от описания первого пребывания — дневника, обработанного самим автором для публикации. Можно только догадываться, как много ценных наблюдений и фактов было безвозвратно утрачено.

 

Прибытие в Сидней

Выйдя 24 июня 1878 года из Сингапура, почтовый пароход «Сомерсет» через две недели миновал Торресов пролив, отделяющий Новую Гвинею от Австралии, и отправился к югу вдоль восточного побережья пятого континента. Пароход заходил в несколько портов (Куктаун, Таунсвиль, Боуэн, Брисбен и др.), но стоянки были так непродолжительны, что у Миклухо-Маклая не было ни времени, ни желания съезжать на берег. Целыми днями он сидел в шезлонге под тентом на палубе, вдыхал соленый морской воздух и вглядывался в береговую линию континента, где ему предстояло провести несколько месяцев, а может быть — кто знает? — и лет.

По мере удаления от экватора спадал тропический зной, и в субтропиках, а потом в умеренных широтах повеяло прохладой, так что Николай Николаевич утеплился, как мог, и зябко кутался в толстый шерстяной плед. Путешествие на комфортабельном пароходе, обильное и разнообразное питание, новые впечатления, беседы с интересными попутчиками и, конечно, избавление от изнурительной жары благотворно подействовали на истощенного болезнями ученого. Прекратился хронический колит, ослабли другие недуги, он постепенно вышел из нервной депрессии. По словам Миклухо-Маклая, он меньше чем за месяц потяжелел на 12 килограммов и почти восстановил свой обычный вес.

С возвращением сил появилась жажда деятельности. Вспомнив океанографические наблюдения, которые он вел на борту «Витязя», Николай Николаевич занялся измерением температуры в прибрежных водах, где глубины редко превышали 100 метров. Троса у путешественника не было, а потому он ежедневно в полдень опускал на десять минут термометр в ведро с водой, которую помогавший ему матрос зачерпывал из моря непосредственно перед наблюдением. Такой примитивный метод исследования, конечно, не мог дать достаточно точные результаты, но Миклухо-Маклай был первым, кто занялся измерением температуры морской воды у побережья Австралии и высказал гипотезу о связи этой температуры с особенностями океанских течений. Путешественник вновь почувствовал интерес к изучению морской стихии и решил вернуться в Австралии к своей «первой любви» — исследованию морской фауны.

На рассвете 18 июля «Сомерсет» приблизился к ограниченному двумя мысами входу в залив Порт-Джексон. По изрезанному небольшими мысами и бухтами побережью этого залива раскинулись Сидней — столица Нового Южного Уэльса — и его многочисленные пригороды. Пройдя мимо Южного мыса и благополучно миновав подводный скалистый риф, который служил тогда причиной серьезных кораблекрушений, «Сомерсет» бросил якорь в главной гавани Сиднея, где стояли десятки пароходов и парусных судов, пришедших из портов Европы, Америки и Азии, преимущественно из Великобритании.

Николай Николаевич съехал на берег и, не дожидаясь выгрузки багажа, нанял кеб, запряженный тощей клячей, и по ухабистой дороге мимо складов, ремесленных мастерских, кабаков и дешевых гостиниц для моряков, по извилистым, поднимающимся в гору улицам, застроенным неказистыми жилыми домами старой постройки, въехал в деловой центр Сиднея. Картина переменилась: перед ним предстал большой, растущий словно на дрожжах город с современными зданиями, парками, куполами англиканских и католических соборов. Как русский подданный, Миклухо-Маклай отправился прежде всего к почетному консулу России коммерсанту Э.М. Полю, заранее осведомленному о его прибытии, и был гостеприимно встречен консулом и особенно его женой. Поль предложил путешественнику остановиться на первое время в его маленьком уютном домике, и наш герой с благодарностью принял это предложение.

По своему обыкновению, Николай Николаевич решил прежде всего познакомиться с новым для него городом и совершил несколько прогулок по Сиднею, в котором обитало тогда около двухсот тысяч человек. Он обратил внимание на его прямолинейную планировку: несколько улиц, начинаясь недалеко от главной гавани, шли через город с востока на запад; их пересекали другие улицы, обычно под прямым углом. Главная городская артерия — улица Джордж-стрит — протянулась почти на четыре километра до холмистого предместья, где возвышалось большое, построенное в неоготическом стиле здание университета. На центральных улицах кое-где сохранялись усадьбы, окруженные садами, одноэтажные дома с мезонинами, но целые кварталы были застроены почти вплотную друг к другу высокими (четыре — семь этажей) домами в стиле английского барокко; своей нарочитой помпезностью они демонстрировали амбиции набирающей силу буржуазии. Наряду с особняками богачей в этих районах были сосредоточены банки, крупные торговые компании, адвокатские конторы, клубы, театры, редакции газет. Южнее главных улиц, начиная от побережья, простирался зеленый пояс. Здесь находились резиденция губернатора колонии, ботанический сад, несколько парков. К парковой зоне примыкала городская библиотека и Австралийский музей.

Николай Николаевич заглянул и за «парадный фасад» Сиднея. В переулках, отходящих от главных улиц, да и позади элегантных усадеб стояли обшарпанные, нередко покосившиеся одноэтажные домишки. Жители города держали не только кур и гусей, но также свиней и крупный рогатый скот. Стада коров бродили по улицам, щипали траву и объедали листву на кустах и невысоких деревьях, подымая при этом невероятную пыль.

Миклухо-Маклаю не удалось тогда побывать в северных и северо-западных районах Сиднея, где находилось большинство заводов и фабрик и обитал рабочий люд. Ему объяснили, что это небезопасно: здесь орудуют шайки разбойников, к иностранцу могут пристать бродяги или хулиганы. Но, как узнал путешественник, обитатели этих районов ютились в лачугах или жили в вытянутых на сотни метров одноэтажных или двухэтажных сблокированных домах, состоявших из стандартных секций с двумя окнами по фасаду, без кухонь и элементарных удобств. Островками благополучия в этих районах были опрятные домики с палисадниками, принадлежащие квалифицированным рабочим — рождающейся «рабочей аристократии».

Как убедился ученый, в Сиднее в то время отсутствовали централизованные водоснабжение и канализация, не была организована уборка мусора, редко встречались мощеные мостовые и тротуары. Внешним благоустройством занимались сами домовладельцы и хозяева гостиниц, магазинов и ремесленных лавок, которые приводили в порядок лишь «пятачки» перед своими зданиями. На улицах валялось много мусора и конского навоза. Поэтому даже на Джордж-стрит и Маккуори-стрит недалеко от магазинов с модной европейской одеждой и парфюмерией пахло отнюдь не французскими духами.

Вскоре по прибытии в Сидней, еще не разобравшись в тонкостях местного социально-политического устройства, Миклухо-Маклай писал сестре: «Народ здесь мне мало нравится. <…> Царство толпы, массы и т. п. имеет весьма мало хороших сторон, а в австралийском обществе мнение (мнение разнокалиберных представителей "демократов") имеет всемогущее значение». В письмах и статьях-отчетах, посвященных насущным проблемам его жизни и деятельности в Австралии, Николай Николаевич почти не касался общей ситуации в Сиднее и других городах пятого континента. Но впоследствии путешественник подчеркивал, что, «прожив около семи лет в Австралии, я всегда следил с интересом за общественною жизнью и главнейшими происшествиями в австралийских колониях».

Старый австралийский «истеблишмент» состоял из отпрысков английских аристократов, отставных офицеров и лиц такого происхождения, о котором предпочитали не вспоминать. В этом «высшем обществе», нередко спаянном родственными узами, очень ценились — даже больше, чем в викторианской Англии — дворянские титулы и имперские регалии, правили бал сословные предрассудки и предпочтения. Уступив лидерство в промышленности, торговле и банковском деле быстрорастущей буржуазии, эти джентльмены по-прежнему владели большими земельными пространствами, полученными в первой половине XIX века, и управляли ими сами или сдавали в аренду, преимущественно для разведения овец. И после того как в 1850-х годах колонии в Австралии получили внутреннюю автономию, «старая гвардия», тесно связанная с губернаторами, сохраняла командные позиции в колониальном управлении, а в качестве попечителей и меценатов, — как вскоре убедился Миклухо-Маклай, — оказывала сильное влияние на развитие образования, науки и культуры.

Несмотря на неиссякающий приток иммигрантов, в Австралии ощущалась острая нехватка специалистов — не только квалифицированных рабочих и инженеров, но и геологов, почвоведов, врачей (лекари-самозванцы были притчей во языцех), университетских преподавателей и т. д. Характерно, что многие годы геологическую службу Нового Южного Уэльса возглавлял Ч. Уилкинсон, самоучка, ходивший несколько лет в школу, но не имевший высшего образования. Подавляющее большинство дипломированных специалистов приезжало в колонии из Англии. Социальный статус университетских профессоров в Австралии был тогда очень низок; они зарабатывали значительно меньше, чем квалифицированные рабочие. Неудивительно, что подающие надежды выпускники Кембриджа, Оксфорда и других британских университетов неохотно соглашались переселяться на пятый континент.

 

Признание в австралийском научном сообществе

Колониальный характер австралийской науки проявлялся в кадровой и финансовой зависимости от метрополии, в фактическом отказе от самостоятельной разработки новых научных идей и концепций; последние проникали с опозданием извне и с трудом приживались на австралийской почве. В каждой из шести английских колоний в Австралии имелись свои университеты, музеи и научные общества, но общее число активно действующих профессиональных исследователей едва ли превышало 30-40 человек.

Идеи Дарвина и особенно их пропаганда и развитие в трудах Томаса Хаксли встретили неприятие и отпор со стороны «джентльменов-собирателей», возглавлявших или патронировавших университеты, музеи и научные общества, а также большинства зависимых от них ученых, так как эти джентльмены полагали, что эволюционное учение подрывает веру в Бога и грозит социальными потрясениями. Сторонники дарвиновской теории — явное меньшинство — остерегались публично высказывать свои взгляды. Чуть ли не единственным исключением среди этих «еретиков» был немецкий зоолог Иоганн Людвиг Герард (Джерард) Креффт (1830-1881). Он переселился в 1852 году в Австралию и позже стал куратором (директором) Австралийского музея. Креффт многое сделал для того, чтобы превратить хаотическое скопление разнообразных коллекций в упорядоченный музей, устраивал выставки, благоустроил, как мог, помещения, где хранились ценные экспонаты, рассказывающие о природе и коренном населении Австралии. Но дарвинистские убеждения ученого не нравились попечителям музея, которым он к тому же мешал безнаказанно манипулировать собранными коллекциями. В 1874 году они уволили Креффта по надуманным обвинениям, причем наняли двух громил, которые взломали двери его квартиры в здании музея и выбросили все вещи на улицу. Другие музеи не брали его на работу, опасаясь влиятельных гонителей. В результате талантливый ученый впал в крайнюю нищету. Вскоре по приезде в Сидней Миклухо-Маклай навестил Креффта в его убогом жилище, имея к нему рекомендательное письмо от Хаксли, и тот рассказал русскому коллеге свою историю, поведал о нравах и «группах влияния» в нарождающемся австралийском научном сообществе. Николай Николаевич сделал определенные выводы из того, что сообщил ему Креффт.

В Сиднее хорошо знали о Миклухо-Маклае, так как местная печать уже несколько лет знакомила читателей с его путешествиями и исследованиями. 19 июля 1878 года, на следующий день после того, как «Сомерсет» бросил якорь в сиднейской гавани, три газеты — «Сидней мейл», «Ивнинг ньюс» и наиболее респектабельная «Сидней морнинг геральд» — сообщили о прибытии «барона Маклая». Путешественника здесь повсеместно называли бароном — и в устных беседах, и в письмах, и на страницах газет. Николай Николаевич был этому очень рад. Он заказал фирменную почтовую бумагу с буквой «М» под стилизованной баронской короной. Чтобы еще больше поднять свой престиж и познакомиться с наиболее влиятельными личностями Нового Южного Уэльса, Миклухо-Маклай уже через несколько дней переселился из дома русского консула в Австралийский клуб — средоточие местного «истеблишмента». Патроном клуба был сам губернатор, а членами — правительственные чиновники, военные, крупные землевладельцы, в том числе представители всех видных семей колонии.

По своему устройству и функциям Австралийский клуб подражал наиболее известным лондонским заведениям такого рода. Внизу находились читальный зал, курительная комната, бильярд, бар, большая трапезная, которая использовалась также для собраний и приема почетных гостей. Наверху, на третьем этаже, были расположены комнаты для постояльцев. В одной из них поселился Миклухо-Маклай. Путешественник не прогадал: за считаные дни он завел полезные знакомства, которые помогли ему в годы жизни в Австралии. В частности, в клубе Николай Николаевич встретился с сэром Уильямом Макартуром — богатым землевладельцем и меценатом, одним из попечителей Австралийского музея, членом сената университета Сиднея. Макартур знал о русском путешественнике не только из газет. По просьбе Хаксли 14 января 1871 года Чарлз Николсон — уважаемый австралийский политик, землевладелец и археолог-любитель, находившийся тогда в Англии, написал своему другу Макартуру письмо с просьбой оказать содействие «выдающемуся русскому натуралисту». Сэр Уильям вспомнил об этой просьбе, обещал, если потребуется, замолвить словечко и пригласил путешественника в свое загородное имение Кемден-Парк. Там или в Австралийском клубе произошло знакомство Миклухо-Маклая с Уильямом Маклеем.

Уильям Джон Маклей (1820 — 1891) сыграл важную роль в становлении науки в Австралии. Крупный землевладелец и политик, он был типичным «джентльменом-собирателем». Маклей коллекционировал насекомых, а позже заинтересовался рыбами. В 1875 году он отправил за свой счет экспедицию на бриге «Чеверт» для сбора зоологических коллекций на юго-западном побережье Новой Гвинеи и прилегающих островах. Недостаток специального образования (он лишь год проучился на медицинском факультете Эдинбургского университета) Маклей отчасти возместил усердным чтением научной литературы и перепиской с британскими зоологами. Он публиковал статьи в английских и австралийских журналах, но так и не стал настоящим исследователем. Несравненно важнее была его деятельность как организатора науки, ее патрона и мецената. Главная заслуга Маклея — создание в 1874 году Линнеевского общества Нового Южного Уэльса, которое должно было изучать «все отрасли естествознания». Маклей не просто руководил этим обществом, но фактически его содержал: оплачивал аренду занимаемого им помещения, финансировал публикацию трудов общества. В конце жизни он передал свои огромные коллекции в дар университету Сиднея, где для них было построено специальное здание, названное музеем Маклея.

Кто платит, тот и заказывает музыку. Эта старая пословица вполне подходит к Уильяму Маклею. Властный и нетерпимый к ослушникам, он проводил свою линию в становлении науки и научных учреждений в Новом Южном Уэльсе. На протяжении всей своей жизни Маклей придерживался консервативных убеждений, особенно в вопросах мироздания и происхождения человека. На его совести — изгнание и преследование Джерарда Креффта.

Ближайшим помощником Маклея был Уильям Стивене -один из «профессоров на все руки», который, получив в Англии классическое гуманитарное образование, брался читать в университете Сиднея лекции по самым разным естественнонаучным дисциплинам. Будучи избран по рекомендации патрона президентом Линнеевского общества, он заявил в своем докладе, отредактированном и дополненном Маклеем, что некоторые европейские ученые-эволюционисты, общаясь с «криминальными классами», превращаются в «интернационалистов, социалистов и нигилистов». Выше упоминалось, что сходные обвинения высказал в полемике с Эрнстом Геккелем Роберт Вирхов. Разумеется, научный калибр Стивенса был несравненно меньше, чем у Вирхова, из выступлений которого он, возможно, черпал свои аргументы.

В 1878 году Линнеевское общество насчитывало около 150 членов, из которых лишь несколько человек можно с некоторой натяжкой считать профессиональными исследователями. Подавляющее большинство составляли врачи, учителя, священнослужители, адвокаты, журналисты, фермеры и просто любознательные горожане, которые, уплатив маленький членский взнос, получили право посещать ежемесячные собрания общества. Поэтому Маклей и Стивене, что называется, днем с огнем искали докладчиков для очередных собраний. Едва познакомившись с приезжей знаменитостью, Маклей постарался привлечь ее к активному участию в деятельности общества. 29 августа, через 11 дней после прибытия Миклухо-Маклая в Сидней, состоялось ежемесячное собрание, на котором русский путешественник и исследователь был избран почетным членом Линнеевского общества Нового Южного Уэльса и был приглашен выступить на следующем собрании с докладом на интересующую его тему.

Проницательный читатель, вероятно, уже догадался, с каким призывом Николай Николаевич обратился к членам общества на заседании, состоявшемся 26 сентября. Он выступил с докладом «Проект зоологической станции для Сиднея». Повторив свой излюбленный тезис о том, что развитие биологической науки требует изучения морских организмов в среде их обитания или вблизи от нее, причем в специально оборудованных лабораториях, и кратко рассказав об уже действующих или проектируемых морских биологических станциях, в том числе о своих усилиях, предпринятых на этом поприще, докладчик выразил убеждение, что «Сидней обладает необычайно благоприятными условиями для учреждения первой зоологической станции в Австралии». Проявив изрядную дипломатическую гибкость и знание реальной обстановки, Николай Николаевич предложил в качестве «наиболее компетентного директора» господина Маклея (втайне надеясь, что тот отклонит это предложение) и высказался за устройство станции на побережье, вблизи от усадьбы этого джентльмена. Присутствующие одобрительно встретили его проект и образовали комитет, которому было поручено «рассмотреть предложение барона Маклая и доложить о результатах на следующем ежемесячном собрании общества».

Узнав, что в заливе Порт-Джексон водятся акулы вида Hete-rodontusphillipi, который он давно хотел изучить, Николай Николаевич решил возобновить сравнительно-анатомические исследования, которые он начал еще во время экспедиции на Канарские острова. Этих рыб ему могли поставлять местные рыбаки. Но такие исследования невозможно было проводить в номере клубной гостиницы, пребывание в которой к тому же быстро опустошало его кошелек.

На выручку пришел Уильям Маклей, который предложил Миклухо-Маклаю поселиться в его усадьбе Элизабет-Бэй-хауз в трех километрах от центра Сиднея. Это импозантное здание в классическом стиле было окружено садами и огородами. В доме имелась большая библиотека, состоявшая в основном из книг и журналов по зоологии и другим естественным наукам, в образцовом порядке хранились многочисленные коллекции. Рядом находился лабораторный павильон, снабженный микроскопами и набором необходимых инструментов.

Маклей радушно принял русского исследователя, отвел ему уютную комнату в своем доме, разрешал работать в лабораторном павильоне, пользоваться библиотекой, знакомиться с коллекциями. В просторном, роскошно обставленном кабинете хозяина собирались ученые и коллекторы, группировавшиеся вокруг богатого покровителя. За чашкой чаю (и не только чаю) обсуждались научные вопросы — не только фактического свойства, но и затрагивавшие проблемы мироздания, причем Маклей внушал гостям свои консервативные, антидарвинистские убеждения. Николай Николаевич оставался при своем мнении, но предпочитал отмалчиваться, помня о печальной судьбе Креффта.

Но теоретические расхождения невольно вышли наружу, когда Маклей предложил Миклухо-Маклаю сделать на следующем заседании Линнеевского общества совместный доклад, а потом написать вместе с ним статью (или серию статей) об акулах залива Порт-Джексон. При подготовке краткого доклада, представленного 28 октября 1878 года, серьезных разногласий не возникало. Но когда Миклухо-Маклай попытался в тексте статьи проследить — пусть в слегка завуалированном виде — эволюционную связь между изучаемыми акулами и их ископаемыми предками, это вызвало серьезные возражения. Николай Николаевич, по-видимому, пошел на уступки: сократил свои рассуждения и намеренно сделал их менее понятными, но Маклей не был вполне удовлетворен и 22 февраля 1879 года записал в своем дневнике, что «барон Маклай очень переменчив и слишком настойчив». Пришли к такому решению: каждый напишет свою часть статьи, авторство которой будет оговорено при публикации. В результате появилась статья, «Введение и описание» в которой принадлежало Маклею, а «Анатомические заметки» — его строптивому гостю. В начале своих заметок Николай Николаевич предупредил: «Так как наши точки зрения не всегда совпадали, в тексте могут встретиться значительные противоречия».

Теоретические расхождения не привели к разрыву с Маклеем, так как в его интересах было сохранять сотрудничество всемирно известного ученого с Линнеевским обществом. Миклухо-Маклай выступал с докладами, которые публиковались затем в «Трудах» общества, на протяжении нескольких лет, до его окончательного отъезда из Австралии. Но подобно сообщениям, которые он посылал в журнал, издаваемый Вирховым, Николай Николаевич избегал касаться в них теоретических проблем.

Отношения с Маклеем постепенно утратили дружеский характер и свелись к взаимовыгодным научным контактам. Но еще раньше, с самого начала пребывания в Элизабет-Бэй-хауз, «сознание некоторым образом зависимого положения в чужом доме» не давало покоя гордому и самолюбивому путешественнику. Поэтому уже в ноябре 1878 года он с радостью принял предложение куратора Австралийского музея Эдуарда Рэмзи переселиться в здание этого музея. Сын зажиточного местного врача, пару лет проучившийся в университете Сиднея, Рэмзи с юных лет увлекался энтомологией и заведовал питомником в усадьбе своего отца. По предложению Маклея он был назначен куратором вместо «еретика» Креффта. Рэмзи был «человеком Маклея», но держался более независимо, чем его явные прихлебатели, хотя, вероятно, согласовал свое приглашение с всемогущим патроном.

В Австралийском музее Миклухо-Маклаю предоставили жилую комнату и помещение для работы — «душный, холодный, плохо вентилируемый подвал», пребывание в котором, ослабляя организм, учащало, как он писал Вирхову, приступы лихорадки. «Пусть будет подвал, — продолжал исследователь, — лишь бы кругом было тихо! Но нет: какаду, коровы, собаки и люди находятся в непосредственном соседстве, и шум от этого зверинца часто приводит меня в очень скверное расположение духа, мешает мыслить, замедляет и прерывает работу. Добрые люди удивляются, что у меня такие слабые нервы».

И все же у Николая Николаевича появилось помещение, в котором он мог самостоятельно проводить лабораторные исследования, располагая микроскопом и необходимыми инструментами, которые предоставил ему Рэмзи. Поглощенный новыми наблюдениями и исследованиями, Миклухо-Маклай почти не находил времени для обработки материалов своих экспедиций. За семь месяцев, проведенных в 1878 — 1879 годах в Сиднее, он подготовил для журнала местного Линнеевского общества уже известную нам статью об акулах, написанную вместе с Маклеем, опубликовал там два выступления с призывом основать зоологическую станцию и заметку «О макродонтизме», а также отослал в Берлин два маленьких сообщения о своей деятельности для журнала, издаваемого Вирховым.

«Оказывается положительно, что день слишком короток для работы, а ночь недостаточно длинна для отдыха!» — писал в РГО Миклухо-Маклай. Заваленный интересной работой, он отказался, по его словам, от возможности отправиться в Россию, когда выяснилось, что русский военный корабль может захватить его осенью в Сингапуре, возвращаясь на Балтику.

Но вернемся к подготовительной работе по созданию зоологической станции. Комитет, состоявший из шести членов Линнеевского общества, в том числе Маклея, признал предложение русского ученого заслуживающим самого серьезного внимания и скорейшего исполнения и призвал начать сбор средств на сооружение станции, причем высоко оценил эскизный проект ее здания, представленный Миклухо-Маклаем. Комитет рекомендовал также принять проект устава станции, составленный путешественником. Этот проект почти дословно повторял пункты, сформулированные Николаем Николаевичем в его выступлении на съезде русских естествоиспытателей и повторенные в его неосуществленном проекте создания станции вблизи Джохор-Бару. Доклад комитета был зачитан и одобрен на заседании общества, состоявшемся 30 сентября 1878 года.

Однако вопрос о местоположении будущей станции вызвал новые разногласия между Миклухо-Маклаем и Маклеем. Осенью 1879 года в Сиднее должна была открыться большая международная выставка, посвященная столетию со времени основания первого британского поселения в Новом Южном Уэльсе. В январе Стивене (явно по подсказке Маклея — члена комитета по подготовке выставки) предложил построить станцию на примыкающей к заливу кромке ботанического сада, в центре Сиднея, и оснастить ее большим аквариумом (океанариумом), плата за осмотр которого публикой служила бы одним из основных источников финансирования станции.

Иными словами, Стивене предполагал взять за образец зоологическую станцию, основанную А. Дорном в Неаполе. Он подчеркивал, что океанариум захотят осмотреть многие тысячи посетителей выставки — как обитатели Нового Южного Уэльса, так и жители других британских колоний в Австралии и гости со всего мира.

Это предложение было отвергнуто Миклухо-Маклаем — он отметил, что прибрежные воды в центре города загрязнены множеством кораблей и стоком нечистот. А главное — он выступал против коммерциализации станции и неизбежных толп посетителей, которые будут отвлекать его от работы. Он мечтал создать пусть маленькое и скромное, но чисто научное учреждение, где в тишине и покое он мог бы проводить изучение морской фауны. Свои сокровенные мысли по этому вопросу Миклухо-Маклай изложил в выступлении на заседании Линнеевского общества: «Я часто жил неделями и месяцами в домах и дворцах знатных и даже царственных хозяев, и тем не менее, с какой радостью я отдал бы комфорт и блеск этих жилищ за небольшую, но хорошо оборудованную лабораторию, где мог бы вести свои работы, не мешая никому и не испытывая никаких помех».

Проведя тщательную рекогносцировку, Миклухо-Маклай задумал разместить станцию в малонаселенном сиднейском пригороде Уостонс-Бей, на мыске Лейинг (на языке аборигенов — Кубунгхарра), недалеко от южного выхода из залива Порт-Джексон в открытый океан. У. Маклей, назвавший в своем дневнике этот замысел «весьма дурацким проектом», заявил, что не даст ни копейки на строительство станции в месте, выбранном бароном Маклаем, и предупредил, что путешественнику не следует рассчитывать в этом вопросе на поддержку Линнеевского общества.

Казалось, попытка основать зоологическую станцию, столь милую сердцу нашего героя, вновь закончится неудачей. Но в декабре 1878 года в Новом Южном Уэльсе сменилась власть; новое коалиционное правительство Паркса — Робертсона благосклонно отнеслось к проекту Миклухо-Маклая. «Я отправился к правительственным лицам, — сообщал ученый в РГО, — <…> и после некоторых визитов и переговоров получил от совета министров колонии Нью-Саут-Вуельса формальное обещание, переданное мне президентом его — Colonial Secretary, даровать для постройки зоологической станции из казенных земель кусок земли, если найдется подходящая для этой цели. Местность таковая нашлась в Watson Bay». В марте 1879 года Николай Николаевич отправил Парксу письмо с просьбой о выделении земельного участка в Уостонс-Бей. Архитектор Джон Киркпатрик по эскизу ученого спроектировал здание будущей станции. По предварительным расчетам, на его постройку требовалось 600 фунтов стерлингов. В соответствии с местными обычаями правительство взяло на себя половину расходов на строительство «учреждения, полезного для колонии», при условии, что остальные средства будут собраны по подписке от частных лиц. Миклухо-Маклай смог собрать только 100 фунтов, после чего, как это не раз случалось в его жизни, бросил начатую кампанию и отправился на торговой шхуне в новое путешествие по островам южных морей, рассчитывая снова побывать на Берегу Маклая.

Незадолго до отплытия путешественник выступил на очередном заседании Линнеевского общества. Вежливо поблагодарив У. Маклея и Э. Рэмзи за проявленное гостеприимство и, разумеется, умолчав о разногласиях по поводу местоположения станции, он с горечью добавил: «Я могу все же только повторить, что ничего не сделано для создания зоологической станции в Сиднее. <…> Интервал между моим предложением (сентябрь 1878 года) и действительным основанием станции будет хорошим показателем степени интенсивности научной жизни в Австралии, по крайней мере в Сиднее». Миклухо-Маклай сообщил собравшимся, что отправляется на несколько месяцев в плавание по островам Океании. На время своего отсутствия он попросил продолжить сбор средств и наблюдать за строительством станции Рэмзи и Уильяма Эйтчисона Хэзуэлла — молодого английского биолога, который после учебы в Эдинбургском и Лейпцигском университетах переселился в 1878 году в Австралию; он был последователем Дарвина и Хаксли, но до поры до времени предпочитал не афишировать свои теоретические предпочтения. Отмечая легкомысленность нашего героя, покинувшего Сидней в ответственный момент, нельзя не признать, что у него были причины снова отправиться в южные моря.

 

Тревожные вести с Новой Гвинеи

Уйдя с головой в научную работу, настойчиво добиваясь принятия и осуществления проекта создания зоологической станции, Николай Николаевич не забывал о своих друзьях с Берега Маклая. «Здесь меня встретила неприятная, хотя уже много лет ожидаемая новость: австралийцы (белые) хотят забрать южную половину Новой Гвинеи, почему мой берег в серьезной опасности, — писал он в августе 1878 года сестре из Сиднея. — <…> Что я предприму вследствие этого обстоятельства, еще не решил. Дело это очень серьезное (также и для меня). Приходится обстоятельно обдумать мое положение (мои силы и шансы разного рода)».

Озабоченность Миклухо-Маклая объяснялась слухами об открытии золотоносных пород в районе Порт-Морсби и последовавшими за этим событиями. Туда отправилось более сотни золотоискателей и других любителей легкой наживы. Под предлогом наведения порядка правительство колонии Квинсленд послало в Порт-Морсби своего представителя, который de facto начал управлять этим районом. Слухи об открытии золота дали новый толчок деятельности сторонников аннексии как в английских колониях в Австралии, так и в самой метрополии. Но скоро с Новой Гвинеи стали поступать неутешительные вести: никакого золота там найдено не было, «золотая лихорадка» прекратилась, зато другая лихорадка — тропическая малярия — свирепствовала вовсю. Оставшиеся в живых золотоискатели вместе с уполномоченным правительства Квинсленда были эвакуированы в Австралию, и в районе Порт-Морсби остались лишь английские миссионеры.

Судя по процитированному выше письму сестре, Миклухо-Маклай внимательно следил за происходящим на юго-восточном берегу Новой Гвинеи и, по-видимому, горько переживал свое бессилие изменить ход событий. Тем приятнее было ему узнать, что «золотая лихорадка» в районе Порт-Морсби окончилась полнейшим фиаско: как и следовало ожидать, эта неудача нанесла чувствительный удар по планам экспансионистов. Но успокаиваться было преждевременно хотя бы потому, что австралийские золотоискатели не оставляли попыток найти драгоценный металл в других районах Новой Гвинеи. Потерпев неудачу на юго-восточном берегу, они отправились на небольших судах к ее северо-восточному побережью, в том числе в залив Астролябия.

В январе и феврале 1879 года Миклухо-Маклай прочитал в газете «Сидней морнинг геральд» несколько заметок о том, что шхуна «Дав», отправившаяся из Мельбурна, и барк «Курьер», приписанный к новозеландскому порту Окленд, заходили в поисках золотоносных пород в залив Астролябия. Как сообщил Артур Пек, участник экспедиции на «Даве», находившейся в заливе с 29 августа по 10 сентября 1878 года, папуасы Бонгу, Горенду и Гумбу мирно встретили непрошеных гостей, удалив при этом почти всех женщин в лесные заросли. Они позволили чужеземцам осмотреть окрестности, вели с ними меновую торговлю, часто повторяли слово «Маклай», приглашали их в свои деревни, но не подпустили к двойному домику, который русский путешественник покинул в январе того же года. Золотоискатели посетили несколько других деревень на побережье залива и в архипелаге Довольных людей и, не обнаружив золотосодержащих россыпей, ушли на «Даве» в открытое море, почти поголовно заболев малярией. Вскоре в заливе Астролябия появился «Курьер», но и его команда не нашла здесь «новое Эльдорадо».

Еще в январе 1878 года, по возвращении в Сингапур, Миклухо-Маклай получил письмо от П.П. Семенова, из которого следовало, что русское правительство не поддержит ученого в его попытке защитить права папуасов Берега Маклая, установив протекторат над этой частью Новой Гвинеи. Поэтому Миклухо-Маклай решил испробовать еще одно средство — обратиться с открытым письмом к британскому верховному комиссару в западной части Тихого океана и губернатору Фиджи сэру Артуру Гордону, с которым он познакомился во дворце махараджи Джохора, где Гордон остановился по пути на Фиджи.

«Прожив около трех лет среди этих людей (папуасов Берега Маклая. — Д. Т.) и имев время судить об их характере и способностях, — писал он Гордону 23 января 1879 года, — я принимаю серьезное и бескорыстное участие в их судьбе, особенно предвидя, что нашествие белой расы на Новую Гвинею может легко, т. е. почти наверняка привести к ряду достойных сожаления катастроф. <…> Осмеливаюсь просить для защиты обитателей Берега Маклая, чтобы имперское правительство: 1) признало полное право туземцев Новой Гвинеи (Берега Маклая) на их землю; 2) запретило или сделало невероятным (благодаря очень повышенным налогам) ввоз и продажу туземцам алкогольных напитков, оружия и пороха». Заканчивая письмо, которое вскоре появилось не только в британской парламентской публикации, но и в нескольких русских и западноевропейских газетах и журналах, ученый призвал Гордона «распространить, если возможно, эти правила на другие независимые части Новой Гвинеи и на острова Меланезии».

«Я обратился к великобританскому правительству, — объяснил свой поступок Миклухо-Маклай в письме секретарю РГО, — т. к. более вероятно вторжение в эту часть Новой Гвинеи (Берег Маклая) последует из Австралии. <…> Не могу, однако же, удержаться от пессимистического замечания, что справедливость предложений, пожалуй, окажется важной причиной, что мое письмо останется без желаемых последствий…»

Более эффективным ученый по-прежнему считал иной образ действий. «Имей я возможность вернуться на Берег Маклая и остаться жить среди туземцев <…> я, вероятно, не стал бы писать писем, а доказал бы на деле, что обладая терпением и необходимою для успеха толикою такта, при действительном понимании характера и положения обеих сторон, со знанием языка и обычаев туземцев, возможно обойтись без несправедливого и жестокого истребления туземцев и сохранить расу, далеко не такую кровожадную, как ее любят описывать любящие эффекты путешественники. <…> Надеюсь, однако же, и желаю иметь со временем возможность на деле подтвердить это убеждение». Приведенные строки, вероятно, свидетельствуют о том, что и в 1879 году путешественник не отказался от идеи сплотить под своим руководством — в той или иной форме — обитателей Берега Маклая.

Угроза папуасам Берега Мяклая исходила и от Германии. 7 февраля в «Сидней морнинг геральд» появилось сообщение о том, что немецкие официальные лица приобрели земли для устройства угольной станции на островках в проливе между Новой Британией и Новой Ирландией, то есть на ближних подступах к северо-восточной Новой Гвинее. Возрастающая активность европейских держав в океанийском островном мире, в том числе в районе Новой Гвинеи, серьезно повлияла на умонастроения Миклухо-Маклая. Комментируя сообщение сиднейской газеты, он 25 февраля в письме П.П. Семенову выразил мнение, что Россия тоже должна озаботиться созданием морской станции в Океании, но не на Берегу Маклая, и проявил готовность «способствовать сколько-нибудь исполнению этого плана».