«Напрасная тревога в Мельбурне»

В ответ на запрос контр-адмирала Асланбегова Морское министерство разрешило принять «ученого путешественника» на борт клипера «Вестник». Узнав об этом, Миклухо-Маклай по недавно открытой беспересадочной железнодорожной линии в феврале 1882 года прибыл из Сиднея в Мельбурн, где тогда стояла русская эскадра.

Власти и жители австралийских колоний радушно принимали русских моряков. По воспоминаниям офицеров, участвовавших в этом плавании, их пребывание в Австралии превратилось в нескончаемую вереницу званых обедов, официальных приемов и увеселительных прогулок. Многие местные жители посещали русские суда, где их ждал не менее радушный прием. Но среди австралийских политиков и бизнесменов, особенно после Крымской войны, живучи были антирусские настроения: одни искренне верили в русскую угрозу, другие ссылались на нее по корыстным соображениям, чтобы заработать на строительстве оборонительных сооружений для защиты с моря крупнейших портов. На этой почве разразился скандал, омрачивший пребывание русских моряков в австралийских водах.

15 и 16 февраля в мельбурнской газете «Эйдж» появились статьи, в которых со ссылкой на несуществующий документ утверждалось, что цель прихода русской эскадры — подготовка к захвату беззащитного с моря Мельбурна. Другие газеты расценили сообщение «Эйдж» как неумелую и оскорбительную для русских фальшивку. Но Асланбегов был взбешен. Он заявил формальный протест губернатору и премьер-министру Виктории, которые постарались успокоить адмирала, объяснив, что появление этой фальшивки стало возможным ввиду существования в колонии свободы печати. Казалось, инцидент исчерпан. Но 23 марта, когда эскадра находилась в Хобарте (главном городе колонии Южная Австралия), в той же газете появилась новая публикация о коварных планах «русского медведя».

В статье «Русские замыслы против Мельбурна, важное разоблачение» содержались сведения, сообщенные газете «Эйдж» неким Генри Брайантом, который якобы, общаясь с Асланбеговым, помогал ему готовить депешу русскому Морскому министерству с подробным планом нападения крейсеров на главные австралийские порты, с указанием размеров контрибуции, которая будет наложена на каждый из них, дабы спасти город от разрушения. Эта фальшивка всполошила весь Мельбурн. Первой опомнилась мельбурнская газета «Аргус», которая уже на следующий день вышла со статьей «Мистифицированная газета, или Вымышленные русские замыслы против Мельбурна». Репортеры «Аргуса» выяснили, что Брайант действительно встречался с Асланбеговым, причем предлагал адмиралу купить чертежи якобы изобретенной им подводной мины и вызывался помогать царской охранке бороться с «нигилистами» (исполнился год со дня убийства Александра II). Но Асланбегов проявил осторожность и фактически отказался от услуг этого проходимца, и тогда Брайант решил отомстить адмиралу, состряпав сенсационные разоблачения.

«Аргус» возвращался к проделкам Брайанта 27 и 30 марта. Репортеры этой газеты, как теперь говорят, провели полное журналистское расследование, которое не только показало вздорность его «разоблачения», но и установило, что Брайант в действительности не англичанин, а французский аферист экстра-класса Анри де Бомон; он бежал в Австралию с каторги, которую отбывал на Новой Каледонии, и затем просидел год в тюрьме за кражу в Сиднее. Австралийские толстосумы, обеспокоенные публикациями в газете «Эйдж», вздохнули с облегчением: никто не собирается налагать на их город контрибуцию, и антирусская кампания в прессе прекратилась.

Мы рассказали эту авантюрную историю, которую подробно изложил редактор-издатель «Кронштадтского вестника» Н.А. Рыкачев, метко назвав статью «Напрасная тревога в Мельбурне», так как она коснулась Миклухо-Маклая. Заметив, что адмирал встречался с приехавшим в Мельбурн путешественником, Брайант включил в текст одной из сочиненных им «шифрованных телеграмм» Асланбегова указание на то, что «барон Маклай» — главный русский секретный агент в Австралии. Репортеры «Аргуса» установили, что такой телеграммы, написанной по-французски и содержавшей речевые обороты (например, «Его Величество, наш отец»), которые никак не могли быть использованы в русской официальной переписке, в природе не существовало. Но инсинуации Брайанта не прошли бесследно для репутации Миклухо-Маклая в Австралии в соответствии с пословицей «Нет дыма без огня». Русский путешественник Э.Р. Циммерман, находившийся тогда в Сиднее, писал в журнале «Отечественные записки», что даже газета «Аргус», защитившая нашего героя от необоснованных нападок, высказала предположение, «не состоит ли крейсировка русской эскадры по водам южного полушария в связи с пребыванием Миклухо-Маклая в Австралии». По словам Циммермана, эти опасения усилились, когда Николай Николаевич отбыл на одном из кораблей эскадры в Россию. По-видимому, такие подозрения возникли не только у газетчиков, но и у некоторых должностных лиц Нового Южного Уэльса. По возвращении Миклухо-Маклая в Сидней тайной полиции было поручено приглядывать за опасным иностранцем. Впрочем, к тому времени у губернатора Нового Южного Уэльса имелись и другие причины настороженно относиться к «барону Маклаю».

 

Восемь месяцев на пути в Россию

24 февраля 1882 года Миклухо-Маклай отплыл из Мельбурна с русской эскадрой на борту парусно-винтового клипера «Вестник». Обогнув с юга Австралию, «Вестник» отправился в Батавию, а оттуда в Сингапур, так как ему было предписано идти в Нагасаки. В Сингапуре путешественник пересел на крейсер «Азия», на котором через Красное море и Суэцкий канал 9 июня прибыл в Суэц, а оттуда в Порт-Саид. Предполагалось, что через несколько дней крейсер уйдет в Неаполь, о чем Николай Николаевич поспешил сообщить своим друзьям и знакомым, в том числе Дорну. Но случилось иное: 11 июня в Александрии началось народное восстание против местного правителя, ставленника западных держав. Английская и французская эскадры начали блокаду Александрии. Морское министерство приказало командиру «Азии» до прекращения волнений в Египте оставаться на местном рейде в распоряжении русского генерального консула. Когда беспорядки усилились, британский адмирал подверг бомбардировке не только форты, но и сам город, который сильно пострадал от пожаров. «Успокоение» наступило лишь 15 июля, когда в Александрии был высажен английский десант. Через три дня, после полуторамесячной задержки, «Азия» получила указание продолжать плавание, но не покидать Средиземное море. Поэтому в Генуе Николай Николаевич перебрался на броненосец «Петр Великий», который шел из Черного моря на Балтику.

Миклухо-Маклай воспользовался пребыванием в милой его сердцу Италии, чтобы хоть мельком полюбоваться ее красотами и встретиться с друзьями. Пока броненосец стоял в Генуе, он съездил во Флоренцию, где после многолетней разлуки по-братски обнялся и расцеловался с Александром Мещерским и Наталией Герцен, которая познакомила его с другими членами своего семейства, в том числе с мужем сестры — известным французским историком и публицистом профессором Габриэлем Моно.

Николай Николаевич подарил Моно тоненькую книжку — экземпляр своей биографии, написанной его другом Э. Томассеном фактически под диктовку самого путешественника и весьма своевременно опубликованной в 1882 году, накануне его отъезда в Европу.

В Неаполе, куда «Петр Великий» зашел после Генуи, Миклухо-Маклая ждало разочарование: Дорн не дождался его визита и уехал в запланированное ранее путешествие. Николай Николаевич осмотрел зоологическую станцию и ознакомился с организацией ее работы, но не смог договориться с ее создателем о сотрудничестве этого процветающего научно-просветительного учреждения с биологической станцией в Уостонс-Бей.

Из Неаполя «Петр Великий» отправился в Кронштадт, с заходом в Кадикс, Лиссабон и Шербур для пополнения запасов топлива, так как прожорливым топкам его паровых машин угля хватало, как писал брату Миклухо-Маклай, лишь на 12 дней хода. Вблизи от Шербура находились вилла и виноградники, принадлежавшие семейству Моно. По приглашению профессора сюда приехали погостить Наталия Герцен, Мещерский и профессор-литературовед Гастон Парис. Воспользовавшись недельной стоянкой броненосца в Шербуре, Миклухо-Маклай в конце августа вновь встретился со своими друзьями. Никаких подробностей об этой встрече не сохранилось. Удалось найти лишь краткое упоминание о ней в одном из писем Наталии Парису, хранящемся в отделе рукописей парижской Национальной библиотеки. Но несомненно, что, прочитав книжку Томассена, Габриэль Моно заинтересовался деяниями и личностью Миклухо-Маклая и во время этой встречи расспрашивал путешественника о его жизненных принципах, философских предпочтениях и планах на будущее. В результате 15 ноября в редактируемом Моно парижском журнале «Нувель ревю» («Новое обозрение») появилась его большая статья о Миклухо-Маклае.

Темпераментный оратор и тонкий стилист, Моно не пожалел красок для прославления Маклая. По его словам, Маклай — один из величайших путешественников в области изучения народов Океании, ему не было и нет равных в ученом мире. Кратко изложив, по Томассену, его биографию, Моно в патетических тонах описал его основные экспедиции, уделив основное внимание пребыванию на Берегу Маклая. Поразительных свершений среди папуасов Маклай добился благодаря безграничному хладнокровию и терпению, которые составляют основу его героизма. Изучение папуасов и других океанийцев было неотделимо для него от борьбы за их человеческие права. В связи с этим Моно разразился гневной филиппикой против всей системы колониальной эксплуатации, которая проявлялась не только в Океании, но и в Африке — везде, куда проникли европейские любители легкой наживы.

Французский профессор попытался нарисовать психологический портрет Миклухо-Маклая. При всех комплиментарных и легковесных характеристиках, которыми изобилует статья, одно высказывание не только заслуживает пристального внимания, но и становится все актуальнее по мере того, как человечество отдаляется от эпохи, в которой жил и творил Маклай: «Этот человек не менее, а может быть, еще более интересен, чем его труды». Моно изображает Маклая подвижником, всегда готовым положить свою жизнь на алтарь науки: «Эта преданность, скажу даже, вера в науку была его единственным вдохновением и единственной поддержкой при самых неслыханных опасностях. <…> Маклай ненавидит шарлатанство и рекламу. Он служит науке, как иные служат религии; он отрешился, насколько это возможно для человека, от всякого личного интереса».

Моно завершил статью таким пассажем: «Кант — его любимый философ. В часы болезни и упадка духа, в дни вынужденного бездействия и терпеливого ожидания этот русский стоик облегчал свои страдания чтением "Критики чистого и практического разума". В своей одинокой хижине в Аиру он мог на досуге созерцать две вещи, которые Кант назвал самыми возвышенными в мире: звездное небо над головой и чувство долга в глубине своего сердца. Этот человек — самый искренний и последовательный идеалист, которого мне довелось встречать. В то же время он человек вечно деятельный. Идеалист и человек действия — разве это не признаки истинного героя? Г-н Миклухо-Маклай и есть герой в самом возвышенном и всеобъемлющем смысле этого слова».

Журнал «Нувель ревю» читали политические деятели и интеллектуалы не только во Франции, но и в других европейских странах, особенно по другую сторону Ламанша. В 1883 году вольный перевод этой статьи был напечатан в русском журнале «Век». Своей статьей — плодом собственного восхищения путешественником и, возможно, влияния жены и ее сестры, которые желали помочь «белому папуасу», — Моно внес новый значительный вклад (причем не только в России) в превращение Маклая в живую легенду. Возникнув в общественном сознании и муссируемый в печати, этот мифологический образ начал развиваться по законам жанра, порой значительно отличаясь от реального прототипа.

Моно сообщил в статье, явно со слов самого Миклухо-Маклая, что тот прибыл в Европу, чтобы достать деньги для подготовки и издания своих трудов. Ученый предполагает уже осенью вернуться в Сидней, чтобы за два года подготовить к печати исследования, которые обессмертят его имя в науке. Эта «утечка» о целях его поездки в Европу не была единственной. Миклухо-Маклай рассказал об этом корреспонденту петербургской газеты «Новое время» в Египте, в письмах великому князю Александру Михайловичу и, конечно, Ф.Р. Остен-Сакену. Во всех случаях он добавлял, что, не получив финансовой поддержки в России, будет вынужден «запродать свои сочинения английскому издателю», от которого якобы получены заманчивые предложения. Эти предупреждения призваны были повлиять на позицию совета РГО, который на протяжении нескольких месяцев рассматривал его очередные запросы о помощи.

Несмотря на строжайшую экономию, быстро истощались средства, полученные путешественником благодаря подписке, устроенной газетой «Голос». Добыть деньги на жизнь в Австралии, занимаясь научными исследованиями, не представлялось возможным. Совет РГО все более прохладно относился к «ученому путешественнику», в том числе потому, что он — вопреки принятым на себя обязательствам — не представил обществу сколько-нибудь значительные тексты. Чтобы не нарваться на решительный отказ, Николай Николаевич решил в качестве «приманки» обещать обязательно взяться за подготовку к печати материалов своих экспедиций.

9 ноября 1881 года, еще не зная о скором приходе в Австралию русской эскадры, исследователь отправил П.П. Семенову письмо, в котором заявил о намерении «перед новыми путешествиями приготовить результаты странствований от 1871 — 1881 гг. к печати. <…> Я желал бы знать, найдет ли Императорское Русское географическое общество возможность содействовать мне при этом предприятии (издании моих работ), именно, пожелает ли оно дать мне возможность прожить в Европе два года, потребное для приведения в порядок и напечатания рукописи. В таком случае, если Совет <…> сочтет желательным напечатать работы мои в изданиях Общества, я приготовлю манускрипт на русском языке».

Письмо было рассмотрено на заседании совета РГО 12 января 1882 года, и через четыре дня Петр Петрович отправил Миклухо-Маклаю следующий ответ: «Встречая с сочувствием Ваше желание возвратиться в Европу и приступить к разработке и изданию собранного Вами научного материала, Совет Общества выразил в принципе свою готовность послужить посредником между Вами и русским правительством и ходатайствовать о назначении Вам пособия, которое дало бы Вам возможность прожить в России или за границей те два года, которые необходимы Вам для предложенной Вами цели. Тем не менее Совет не находит возможным принять на себя этого ходатайства ранее, нежели в состоянии будет обставить его достаточно определенными данными. Совет желал бы получить от Вас, с одной стороны, некоторые, хотя бы самые общие сведения о плане предполагаемого Вами издания, его содержании и размерах, с другой стороны, о минимальных размерах той субсидии, которую Вы считаете необходимою для обеспечения Вашего пребывания в Европе».

Письмо не застало путешественника в Сиднее, так как он, не дожидаясь ответа, воспользовался возможностью отправиться в Россию на одном из кораблей эскадры Асланбегова. Почта в XIX веке работала четко и надежно. Письмо Семенова нагнало Миклухо-Маклая в Александрии. 29 июня Николай Николаевич ответил на вопросы, заданные вице-председателем РГО, в двух письмах — официальном и «конфиденциальном».

В первом из них Николай Николаевич сообщил, что «предполагаемое издание будет иметь характер строго научный и будет распадаться на несколько разделов. Рядом с кратким историческим очерком (изложением обстановки и событий путешествия) будут следовать специально научные отделы по антропологии, сравнительной анатомии, этнологии, метеорологии и т. п.». Для этой работы, рассчитанной на два года, понадобится ежегодная субсидия в 350 — 400 фунтов. В декабре 1881 года Миклухо-Маклай писал, что намерен заняться подготовкой этого издания в Европе, но за полгода его планы существенно изменились: он хотел бы провести эти два года в Сиднее. Там более подходящий климат, удобное помещение в биологической станции, хорошие библиотека и музеи, этот город находится «вблизи поля моих исследований (о-вов Тихого океана)» и т. д. Перечисленные аргументы действительно заслуживали внимания. Но Николай Николаевич умолчал о «личном факторе»: он соскучился по Маргерит и не представлял себе длительного проживания в разлуке с любимой. Почти одновременно с ответом Семенову он отправил из Александрии письмо дочери Робертсона с формальным предложением стать его женой.

В «конфиденциальном», как он назвал его, письме Миклухо-Маклай коснулся состояния своего здоровья, а также финансовых проблем и возможностей их решения. Он признался, что решил более не откладывать подготовку издания материалов своих экспедиций еще и потому, что «здоровье мое бывает по временам весьма плохо». Далее он привел расчет своих долгов, главным образом фирме «Дюммлер и Кº», которые в связи с нарастанием процентов достигли внушительной суммы в 1221 фунт. Эта задолженность его «сильно тяготит» и не позволяет спокойно заниматься подготовкой рукописей. Путешественник выразил надежду, что правительство или совет РГО возьмут на себя уплату этих долгов. В противном случае ему придется на время оставить занятия наукой и приступить к осуществлению «обширного плана (о котором сообщу при свидании)». Это позволит самостоятельно погасить задолженность и отложить кое-что на будущее. Но учитывая, что здоровье хромает и «выполнение моего плана сопряжено со значительным риском», возникает вопрос, «что станется тогда с результатами моих путешествий?». Ведь кто-либо другой едва ли сумеет «разработать результаты моих странствований, даже имея в распоряжении все мои дневники, журналы, заметки, рисунки, фотографии, негативы и коллекции!». Рассмотрение этих двух писем на заседании совета РГО произошло в октябре 1882 года, когда их автор уже находился в Петербурге, и мы вернемся к этому вопросу, рассказывая о его пребывании в России.

Другая проблема, которая волновала Николая Николаевича на его восьмимесячном пути домой, — это отношения с матерью, братьями и сестрой, предстоящая встреча с ними в Петербурге. После того как к «блудному сыну» пришла известность, даже слава, Екатерина Семеновна изменила свое отношение к Николаю, хотя по-прежнему не одобряла его занятий и странствий. Летом 1882 года, после многолетнего перерыва, она написала ему несколько строк. Перемены в отношениях с семьей проявились и в переписке, развернувшейся между путешественником и его младшим братом Михаилом, студентом Горного корпуса. По дороге в Россию с борта крейсера «Азия» Николай Николаевич отправил короткое письмо сестре: «Дорогой друг Оля! Нахожусь наконец на пути в Европу. <…> Несмотря на твое долгое и упорное молчание (которое никогда не понимал и не понимаю), решаюсь просить тебя написать мне несколько строк о себе и о матери». Ответа не последовало. Михаил в своих письмах избегал малейшего упоминания о сестре. Только в июне 1882 года из полученного в Александрии письма Мещерского Николай узнал, что Оли давно уже нет в живых.

Несколько лет Ольга состояла в гражданском браке с Г.Ф. Штендманом — вопреки укорам матери и советам Мещерского и Наталии Герцен. В мае 1879 года она забеременела, но не захотела избавиться от ребенка. Быть может, Ольга надеялась, что Георгий Федорович, находившийся тогда в научной командировке в Париже, став отцом, пожелает узаконить их отношения. Но случилось непоправимое: Оля скончалась 31 января 1880 года, сразу после родов, произведя на свет здорового младенца. Чтобы избежать скандала и сплетен, высокоморальная Екатерина Семеновна спрятала новорожденного, а Михаилу приказала всем сообщить, что дочь скоропостижно скончалась от некой заразной болезни. Сохранилась написанная явно второпях записка, адресованная С.К. Кавелиной (по мужу Брюлловой): «Милая Оля скончалась от дифтерита и тифа. Михаил Миклуха».

После похорон дочери Екатерина Семеновна тайно увезла новорожденного в Малин, где он находился почти безвылазно многие годы. Бабушка усыновила его как подкидыша. При крещении, по труднообъяснимому желанию «приемной матери», младенца нарекли Михаилом. Так в семье Е. С. Миклу-хи появился Михаил-младший. Смерть Ольги, по-видимому, примирила Екатерину Семеновну со Штендманом. Он часто приезжал в Малин, чтобы повидаться с Мишуком, привозил ему сласти и игрушки и постепенно стал своим человеком в семействе вдовы. Однако Михаил-младший, по крайней мере до его совершеннолетия и смерти Штендмана, не знал (хотя, возможно, смутно догадывался), кто его отец. Георгий Федорович умер в 1903 году, шестидесяти семи лет от роду, так и оставшись холостяком.

Узнав от Мещерского о смерти Ольги, Николай Николаевич 17 июня 1882 года написал Михаилу письмо, в котором попенял на то, что ни он, ни мать не известили его об этой трагедии. Путешественник скорбел об утрате любимой сестры, корил себя за то, что своим отсутствием и просьбами о высылке денег взвалил на Олю дополнительную ношу, которая, возможно, способствовала ее кончине. Но жизнь продолжалась. И в следующих письмах брату, узнав, что Екатерина Семеновна будет вместе с Михаилом ожидать его прибытия в Петербурге, путешественник с подкупающей непосредственностью довел до их сведения свой распорядок дня и желательный пищевой рацион. «Я предпочитаю самый простой стол — много зелени, мало говядины, которую стараюсь заменять рыбою, где могу, — писал он 15 августа, — много молока, никаких положительно напитков (даже пива), кроме чая, кофе или какао. Ложусь по вечерам, с весьма редкими исключениями, около 9 часов вечера, встаю до 6 часов утра. Мое правило ложиться в 9 часов вечера избавляет меня от скуки принимать приглашения на обеды или вечера (я положительно надеюсь, что и в СПб оно избавит меня от такого неудобства)».

Пройдя Северное море, «Петр Великий» вышел на просторы Балтики. Несмотря на лето, Николай Николаевич, привыкший к жизни в тропиках, отчаянно мерз, особенно по вечерам, и это отрицательно сказывалось на его здоровье. 31 августа броненосец бросил якорь на Кронштадтском рейде. Михаил Николаевич встретил брата на паровом катере, предоставленном начальником порта М.Н. Кумани, бывшим командиром «Изумруда». Экипаж катера помог быстро выгрузить объемистый багаж путешественника и перевез братьев в пассажирскую гавань Кронштадта, откуда они на рейсовом пароходе добрались до Петербурга.

Вечером в неуютной квартире на Малом проспекте Васильевского острова, которую издавна снимали Миклухи, когда жили в Петербурге, собрались родственники и школьные товарищи путешественника. Забыв о своих привычках, усталости и мучившей его невралгии, Николай до поздней ночи просидел под зеленым абажуром у самовара. Он рассказывал матери, брату и друзьям о своих странствиях, узнавал, что произошло в семье и в стране за 12 лет с тех пор, как он отправился в дальний вояж на «Витязе». Им было о чем поговорить.

Миклухо-Маклай прибыл в Россию, существенно отличающуюся от той, которую он оставил в 1871 году. После убийства Александра II новый император взял курс на сворачивание «великих реформ» и сохранение незыблемости самодержавной власти. Революционное движение было разгромлено — наиболее активных террористов казнили, прочих приговаривали к длительным срокам тюрьмы и каторги. Величайший русский историк XIX века Василий Ключевский на закате своих дней записал в дневнике невеселые размышления о режиме Александра III: «Решено было окорнать реформы и добросовестно, открыто признаться в этом. Правительство прямо издевалось над обществом, говорило ему: вы требовали новых реформ — у вас отнимут и старые». Ключевский подчеркивал, что такими методами «крамола» не излечивалась, а лишь загонялась внутрь, в подполье, что предвещало в недалеком будущем великие потрясения. Вторя ему, Александр Блок писал:

Уже в первый вечер после прибытия в Петербург Миклухо-Маклай узнал много подробностей о положении в стране от младшего брата, связанного с революционными народниками, и от гимназического приятеля Василия Филипповича Суфщинского — присяжного поверенного, близкого к либерально-демократическому крылу освободительного движения. Однако Николай Николаевич, еще в 1864 году провозгласивший отказ от революционной борьбы во имя служения науке, отнюдь не помышлял о присоединении к либералам или народникам. Полученная информация ему была нужна для определения правильной тактики, которая позволит добиться поставленных целей. Путешественник понял, что все будет зависеть от позиции царя. Поэтому он сразу же обратился к Семенову и Остен-Сакену с просьбой помочь получить аудиенцию у Александра III и стал искать подходы к всемогущему обер-прокурору Священного синода Победоносцеву, которого столичные остряки прозвали «вице-императором».

 

Восторженный прием в России

Русская общественность с нетерпением ожидала приезда легендарного путешественника. Как только стало известно, что он выехал из Сиднея на родину, в печати стали появляться статьи о Миклухо-Маклае, снабженные его портретами и репродукциями его рисунков. Корреспонденты газет и журналов, находившиеся в портах, куда заходил корабль с именитым путешественником, старались брать у него интервью. Особенно усердствовала газета «Голос», которая отслеживала все этапы пути Миклухо-Маклая и стремилась выяснить точную дату его прибытия на родину. Николай Николаевич, который — вопреки утверждениям Моно — был отнюдь не чужд саморекламе, посылал в «Голос» по просьбе редакции короткие телеграммы по этим вопросам.

Не имея возможности представить в РГО доказательства важности и многообразия своих исследований в виде рукописей, Николай Николаевич тщательно обдумал и подготовил за время плавания подробные конспекты лекций о своих экспедициях и лабораторных изысканиях, чтобы представить «товар лицом» Географическому обществу. В просторной каюте, отведенной ему на «Петре Великом», он на больших листах ватмана вычертил схематические карты, изобразил в красках увеличенные копии своих рисунков, отобрал для демонстрации на лекциях и беседах образцы оружия, одежды и утвари папуасов и других океанийцев, взятые для этой цели из Сиднея.

Работа над лекциями была весьма полезной и по другой причине: впервые исследователь попытался обобщить весь собранный материал, расположить его в определенной последовательности, сочетать увлекательный рассказ о своих странствиях с сообщением строго научных результатов проведенных исследований. В этом смысле лекции стали одним из этапов в мучительном для него процессе обдумывания структуры обещанных трудов.

По прибытии в Петербург Миклухо-Маклай нанес визит Семенову и попросил дать ему возможность прочитать три-четыре лекции. Петр Петрович удовлетворил просьбу путешественника и приказал напечатать в газетах объявление о предстоящих «Чтениях». Но переговоры об оказании финансовой помощи Миклухо-Маклаю подвигались вперед туго. Чтобы оказать давление на Географическое общество, Николай Николаевич организовал, — вероятно, с помощью Суфщинского — «утечку» в газеты: совет РГО якобы принял решение не выделять путешественнику никаких средств. Этот слух вызвал шквал возмущения в печати. Семенову пришлось, воспользовавшись случаем, публично его опровергнуть. Он дипломатично заявил, что РГО «сделает со своей стороны все возможное, чтобы при содействии правительства и всего русского общества напечатать труды нашего знаменитого путешественника».

Первое «Чтение» состоялось 29 сентября в зале Географического общества. Зал был заполнен до отказа, люди толпились в проходе и даже в смежной комнате. Репортеры разглядели среди присутствовавших товарища (заместителя) министра иностранных дел, генералов и адмиралов. При появлении путешественника, которого вел под руку П.П. Семенов, раздался оглушительный, долго не смолкавший гром аплодисментов. После короткого приветственного слова Семенова Николай Николаевич начал выступление в разом притихшем зале. Люди с огромным любопытством рассматривали поседевшего исследователя, жадно внимали каждому его слову. Точнее всех Маклая-лектора охарактеризовал известный историк русской литературы Петр Николаевич Полевой, издатель еженедельника «Живописное обозрение»: «Миклухо-Маклай довольно плохо говорит по-русски — результат его 12-летних странствований и пребывания на чужбине — и не обладает способностью к гладким фразам и ярким эффектам. Говорит он тихо, вяло, ищет иногда подходящие выражения и за недостатком их иногда вставляет иностранные слова. <…> Главное достоинство и главный недостаток этих лекций заключались в их замечательной простоте и в том полнейшем равнодушии, с которым автор относился к своему собственному рассказу. Каждый слушавший его понимал, что он говорит только правду, что он рассказывает только о том, что сам видел. <…> Но под этим равнодушием, под этой правдивой красотой рассказа, слышалось глубокое сознание совершенного подвига, глубокое сознание того, что рано или поздно подвиг должен быть оценен по заслугам и достоинству».

Свое первое «Чтение» Николай Николаевич посвятил в основном двум пребываниям на Берегу Маклая. Если вчитаться в текст лекции (ее стенограмма на следующий день была напечатана в столичных и провинциальных газетах), можно разглядеть за внешней индифферентностью цепочку увлекательных приключений и подвигов, несколько приукрашенных по сравнению с полевыми записями. Но в целом автор правдиво показал процесс своего вхождения в папуасский мир и превращения в каарам тамо — «человека с Луны». Поэтому его выступление произвело сенсацию. Имя путешественника было у всех на устах. Маклай стал, как тогда говорили, героем дня.

Николай Николаевич в той же манере прочитал еще три лекции — 4, 6 и 8 октября. В них он рассказал о путешествиях на Берег Папуаковиай и на юго-восточное побережье Новой Гвинеи, о странствиях по джунглям Малакки, о плаваниях на «Си берд» и «Сэди Ф. Коллер», о жизни и исследованиях в Австралии. Ввиду огромной популярности «человека с Луны» его «Чтения» перенесли в Большой зал Технического общества, вмещающий 800 человек. Но и там яблоку негде было упасть. «Вот обширный зал, — вспоминал в 1898 году путешественник и исследователь К.Д. Носилов, — <…> в зале тысячная толпа <…> почти нечем дышать, но все слушают, слушают слабый, но внятный голос. <…> Голос его то и дело прерывается, чтобы дать этой разнообразной толпе <…> выразить свой восторг, симпатию, порывы души этому хорошему русскому человеку. <…> Это было истинное увлечение, какого теперь не видать».

Утром после каждой лекции Миклухо-Маклай проводил «демонстрационные беседы», на которых — наряду с учителями, газетчиками и любопытствующими дамами из общества — присутствовало много молодежи. В неформальной обстановке путешественник показывал развешанные по стенам карты и рисунки, объяснял назначение каменных топоров и других диковинных предметов, отвечал на многочисленные вопросы.

Большой интерес к Миклухо-Маклаю проявили самые разные слои русского общества — от знати до революционно настроенного студенчества; встреч с ним добивались просвещенные купцы-меценаты, видные деятели науки и искусства. Дважды путешественник позировал знаменитым портретистам — Константину Маковскому и Александру Корзухину. Маковский в своей работе подчеркнул артистичность натуры Миклухо-Маклая, сосредоточенность, глубину его взора на мир. На портрете Корзухина наш герой изображен в костюме путешественника, с записной книжкой и карандашом в руке; на лице следы пережитых испытаний. Среди многочисленных приветственных писем и телеграмм выделяется адрес, врученный депутацией студентов физико-математического факультета Петербургского университета. В нем подчеркивается, что путешественник многие годы держал «знамя человечности и науки» и выражается надежда на скорую публикацию его трудов.

Такое внимание к выступлениям и личности Миклухо-Маклая объяснялось не только его огромной популярностью, окружающим его романтическим ореолом, но и начавшейся в стране политической реакцией, одним из проявлений которой был курс на ускоренную русификацию «инородцев». В этой обстановке идеи, которые высказывал Миклухо-Маклай — о единстве человечества, о равенстве рас, о возможности взаимопонимания между людьми разной расовой и племенной принадлежности, не исключая «дикарей», — находили живой отклик у широких кругов русской интеллигенции. Несмотря на цензурные рогатки, непосредственную связь нравственной проповеди Миклухо-Маклая с реалиями русской жизни сумел довольно ясно показать в газете «Восточное обозрение» известный исследователь Сибири и прогрессивный общественный деятель Н.М. Ядринцев.

«Изучать мир инородцев и дикарей, способствовать здравому взгляду на жизнь этой чуждой для цивилизации среды, рассеять предрассудки и установить правильное к ней отношение, — писал Ядринцев, — задача эта, даже в самых скромных научных пределах, имеет огромное общественное и нравственное значение». Выражаясь «эзоповым языком», ни разу не упомянув Россию, он показал значение проблем, разрабатываемых Миклухо-Маклаем, для многонациональной Российской империи: «Несмотря на то, что наблюдения ученого путешественника касаются туземцев Новой Гвинеи, Малайского архипелага и Австралии, в общем расовом вопросе они могут иметь поучительное значение и для нас. <…> Мы не можем не припомнить по этому поводу слова г. Миклухо-Маклая о его расставании с берегом дикарей. "Жалели они вас?" — спросили его. "Жалели, — ответил сдержанный Маклай, — и даже плакали", — сказал он задумчиво. Может быть, потрясающая грустная сцена прошла в воспоминаниях путешественника. "Разве они умеют плакать?" — спросила наивная петербургская дама-слушательница. "Да, умеют, — сказал Маклай, — но зато редко смеются". Этот ответ рисует целую драму инородческой души. <…> Так называемые низшие расы и другие племена есть только часть того же единого великого целого — человечества. <…> Эта идея родства и единства со временем еще более озарит историю и философию жизни и укажет великий нравственный закон, по которому дитя-человек, дикарь и инородец, заслуживает не унижения и истребления, но сострадания, сочувствия, помощи и восприятия в полноправную среду человеческого братства».

Отношение к Миклухо-Маклаю не было, однако, единодушным: в консервативных кругах ученой и чиновничьей бюрократии нашлись «правоверные», видевшие в путешественнике человека с вредными и опасными мыслями; зашевелились также завистники и интриганы. Никто из них не решился выступить против всеобщего любимца в печати, с открытым забралом. Но в кулуарах, шепотком распространялись разного рода сплетни и небылицы, даже обвинения в авантюризме и шарлатанстве. П.Н. Полевой, присутствовавший на всех чтениях Миклухо-Маклая и ставший свидетелем этой закулисной возни, с возмущением поведал о ней читателям своего издания: «"Помилуйте, — говорили одни, — что же он сделал? Привез какие-то рисунки, нового ничего не рассказал". <…> "Помилуйте, — говорили другие, — он ничего не привез, никаких коллекций". <…> Третьи, более бойкие на язык, решались даже негодовать: "Это шарлатанство! Какой-то недоучившийся студент! В Робинзоны играть вздумал, а теперь, когда мы ему понадобились, он приехал сюда нам очки втирать!"». Дав достойную отповедь этим злопыхателям, Полевой подчеркнул, что заметил среди них членов Географического общества.

Восторженный прием, оказанный Миклухо-Маклаю, повлиял на позицию П.П. Семенова. 30 сентября он отправил письмо министру внутренних дел графу Д.А. Толстому: «Имею честь представить Вашему Сиятельству краткую записку о Миклухо-Маклае и его деятельности и напомнить о том, что Маклай желал бы иметь счастие представиться Государю Императору. Я решился представить Вам записку о Маклае не раньше первого его сообщения, которое было встречено русским обществом с живым интересом и несомненным сочувствием к личности путешественника». Ответ, полученный Семеновым, гласил: «Государь Император изволит принять г. Маклая в среду 6 октября в 12 ч. в Гатчине».

У Александра III была еще одна черта, которая играла важную роль в его отношениях с Миклухо-Маклаем: он нелегко сходился с людьми, но отличался устойчивой привязанностью к тем, кто ему однажды понравился. Оказывается, он впервые встретился с молодым путешественником еще весной 1871 года, посетив великую княгиню Елену Павловну в Ораниенбауме, и был увлечен его планом отправиться на далекую и неведомую Новую Гвинею, а впоследствии следил за его странствиями. Британский посол в Петербурге сообщил в 1886 году в Лондон со слов русского министра иностранных дел, что Миклухо-Маклай «весьма заинтересовал нынешнего императора, когда тот был цесаревичем, своими удивительными путешествиями в странах дикарей».

Царская резиденция в Гатчине размещалась в построенном в готическом стиле дворце, в котором некогда жил Павел I. Дворец был одновременно и крепостью. Его защищали рвы со сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Дворец с примыкавшими к нему озерами и великолепным парком был обнесен высокой оградой, вдоль которой несли круглосуточную службу сотни полицейских и агентов в штатском, разъезжали казачьи патрули. Здесь, под надежной защитой, Александр III предавался радостям семейной жизни, ловил рыбу, охотился, принимал высших сановников, занимался другими государственными делами.

Император любезно принял Миклухо-Маклая, который доложил о проведенных экспедициях, не умолчал о своих нуждах. Царь внимательно выслушал нашего героя. Но особенно заинтересовалась услышанным Мария Федоровна. Через пять дней Николай Николаевич снова приехал в Гатчину, чтобы по желанию императрицы рассказать царской семье и придворным наиболее занимательные эпизоды своих странствий. Вероятно, уже тогда царь дал принципиальное согласие урегулировать финансовые проблемы Миклухо-Маклая, ибо 12 октября, накануне решающего заседания совета РГО, созываемого для обсуждения его запросов, путешественник позволил себе вместе с Суфщинским уехать на неделю в Москву.

«Златоглавая» превзошла Северную столицу по размаху, хлебосолью и торжественности, с которыми москвичи принимали Миклухо-Маклая. Еще накануне приезда ученого годичное собрание Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (ОЛЕАЭ) избрало его своим непременным членом и присудило ему золотую медаль. 15 октября путешественник выступил с докладом о своих исследованиях на Новой Гвинее в Большом зале Политехнического музея. Послушать именитого гостя собралась «вся Москва», в том числе генерал-губернатор, митрополит, ученые, чиновники, местные толстосумы. Собралось более семисот человек. «Давка у дверей была страшная, — сообщал он младшему брату. — Наконец, толпа без билетов ворвалась. Женщины, как и в СПб., теснились и бросались вперед».

Николай Николаевич говорил около часа, тихим прерывистым голосом, временами с трудом подыскивая подходящее слово или выражение. Но большинство присутствовавших не очень-то вслушивались в его слова: они пришли, чтобы поглазеть на «белого папуаса», выразить ему свое уважение и восхищение. После торжественного вручения золотой медали состоялся банкет, который дали в его честь «профессора и другой ученый люд московский». Нервный подъем помогал путешественнику держаться на плаву, но он чувствовал себя все хуже в сыром и дождливом осеннем климате. Банкет грозил затянуться допоздна. Но усталый и нездоровый Миклухо-Маклай, привыкший рано укладываться спать, не стал обижать отказом своих коллег, а только поставил условие: «Дать мне бифштекс и молоко и не заставлять говорить». На следующий день после лекции, уступая многочисленным просьбам, он устроил в Политехническом музее две «демонстрационные беседы» — одну для ученых, другую для прочей публики.

На банкете присутствовал старый знакомый — Егор Иванович Барановский, который, вернувшись в Россию, занялся коммерческой деятельностью и с 1880 года после смерти хозяина управлял предприятиями знаменитого миллионщика-золотопромышленника и сахарозаводчика В.Н. Солдатенкова. Барановский привез путешественника в огромный дом Солдатенкова на Арбате, познакомил с его детьми. Уютно устроившись на тигровой шкуре возле кресла, в котором сидела одна из осиротевших дочек, Антонина, сразу влюбившаяся в него, Николай Николаевич, попивая кофе из чашечки, рассказывал благодарным слушателям увлекательные эпизоды своих скитаний. Побывал он и у купца-мецената П.Н. Третьякова, который по просьбе Тургенева участвовал в сборе денег для помощи путешественнику. Д.Н. Анучин — тогда приват-доцент Московского университета, много лет следивший за экспедициями Миклухо-Маклая по иностранным публикациям и знакомивший с ними русскую публику, — встретился с путешественником и имел с ним обстоятельную беседу. Николай Николаевич показался ему уставшим и изнуренным. Анучин откликнулся на приезд Миклухо-Маклая статьей в либеральной московской газете «Русские ведомости». Высоко оценив его путешествия и исследования и подчеркнув, что «человек с Луны» занимался не только чистой наукой, но и защищал интересы папуасов и других островитян, Дмитрий Николаевич тактично рекомендовал почтенному ученому поскорее сделать свои труды достоянием человечества.

Пока Миклухо-Маклай находился в Москве, пришли в движение бюрократические механизмы, призванные обеспечить решение его финансовых проблем. Получив «отмашку» из придворных кругов, П.П. Семенов провел 13 октября заседание совета РГО в ключе, выгодном для нашего героя. Подводя итоги обсуждения, он заявил, что « Н.Н. Миклухо-Маклай как путешественник, приносящий честь русскому имени, вполне заслуживает уважения Географического общества». Но, к сожалению, оно не может оказать ему необходимую помощь «как по недостаточности собственных средств, так и потому, что предметы исследований г. Маклая не входят непосредственно в круг деятельности Географического общества, точно определенный его уставом и ограниченный лишь изучением отечества и стран сопредельных. Ввиду всего этого единственным исходом для совета общества является обращение к покровительству Государя Императора, уже обратившего свое милостивое внимание на труды г. Маклая». Совет постановил обратиться к министру финансов «с изложением всех обстоятельств, относящихся до путешествий, совершенных г. Миклухо-Маклаем».

Выполняя постановление совета РГО, его вице-председатель направил 29 октября министру финансов Н. X. Бунге подробное письмо, в котором подчеркнул огромное значение исследований Миклухо-Маклая и изложил основные запросы путешественника: выплачивать ему ежегодно 400 фунтов для завершения в двухлетний срок в Сиднее его труда, а также уплатить лежащий на нем долг в размере 300 фунтов. Семенов просил это ходатайство «повергнуть на Высочайшее воззрение».

В тот же день Бунге доложил о письме Семенова царю, и тот повелел представить ему специальный доклад по этому вопросу, а 31 октября начертал на полученном докладе резолюцию, адресованную управляющему его канцелярией С.А. Танееву: «Не желая увеличивать расходы государственного казначейства, я передал министру финансов, что беру эти расходы на себя. Поэтому пригласите к себе Маклая и переговорите с ним обо всем этом, и когда желает он получить деньги, т. е. теперь же или переводом в Сидней. Передайте ему, что расходы на издание его труда я беру также на себя, но чтобы он был напечатан по-русски и издан в России. Все эти расходы произвести из моих сумм, находящихся в вашем ведении». Как видим, Александр III со свойственной ему расчетливостью в денежных делах вошел в детали своего «благодеяния». 2 ноября Бунге известил Семенова о «воспоследовавшем» решении, причем ознакомил его с рескриптом царя: «Передайте Географическому обществу, что я беру на себя все расходы по путешествию Маклая и по изданию его сочинений». 6 ноября, перед отъездом из России, Николай Николаевич получил у Танеева 1800 фунтов — на уплату долгов и на первый год пребывания в Сиднее. Таким образом, Миклухо-Маклай получил финансовую помощь в тех размерах, в каких добивался.

Чем объяснить этот широкий жест русского самодержца? Быть может, Николай Николаевич сумел затронуть какие-то струны в царской душе и Александр III, не мудрствуя лукаво, решил, как это с ним случалось, помочь «хорошему человеку». Но не исключено, что, обласкав путешественника, ставшего настоящим кумиром русского общества, царь хотел вместе с тем увеличить свою популярность в среде интеллигенции, недовольной реакционным курсом нового царствования.

В письме министру финансов, датированном 22 ноября, П.П. Семенов, поблагодарив за содействие, выразил убеждение, что высочайшее покровительство Маклаю будет способствовать новым достижениям отечественной науки, пойдет «на пользу и славу России». На следующий день, возможно по совету многоопытного и мудрого Петра Петровича, Николай Николаевич отправил подобострастное благодарственное письмо императору: «Не умею иначе выразить мою глубокую верноподданнейшую признательность, как просить Всемилостивейшего Вашего Императорского Величества разрешения посвятить мое сочинение имени Вашего Величества. Со своей стороны я употреблю все усилия, чтобы труд мой оказался достойным высокого внимания Вашего Величества и принес бы пользу отечественной науке и просвещению, заботы о которых всегда были близки Вашему сердцу».

Как расценить с морально-этической стороны эти верноподданнические строки? Их никак не мог написать студент-бунтарь Николай Миклуха, который по идейным соображениям едва ли счел бы вообще допустимым принимать царскую помощь. Однако с тех пор много воды утекло. Поглощенный своими планами в отношении Берега Маклая, перипетиями борьбы в защиту островитян Океании, тосковавший по Маргерит, Николай Николаевич, по-видимому, спокойно относился к событиям в России, которую он собирался вскоре опять покинуть на длительный срок. Царская милость позволяла Миклухо-Маклаю продолжить деятельность, которую он считал смыслом своей жизни. К тому же оказалось, что и вторая главная цель его приезда в Россию нашла поддержку у «гатчинского пленника».

 

Если завтра война

Неизвестно, поднимал ли Миклухо-Маклай на первой встрече с Александром III вопрос об активизации русской политики в Океании. Но, как показывают архивные материалы, этот вопрос обсуждался во время нескольких последующих аудиенций, состоявшихся в октябре — ноябре 1882 года. Мало разбираясь в хитросплетениях мировой политики и русской военно-морской доктрине, царь увлекся идеей поднять русский флаг на одном из отдаленных островов Южной Пацифики и поручил проработать этот вопрос главному начальнику флота и морского ведомства генерал-адмиралу великому князю Алексею Александровичу и управляющему Морским министерством вице-адмиралу И.А. Шестакову.

Алексей Александрович (1850 — 1908), младший брат императора, в июне 1881 года сменил на посту морского министра великого князя Константина Николаевича, который впал в немилость. По наущению Победоносцева новый царь лишил его всех постов, кроме во многом церемониального председательствования в РГО, и по существу отправил дядю в изгнание — в его крымское имение Ореанда. Алексей Александрович получил соответствующее образование, готовясь к морской службе, и несколько лет проплавал на военных судах. Однако он не обладал ни широким кругозором, ни организаторскими способностями и, оставаясь два десятилетия генерал-адмиралом, вошел в историю как один из виновников плачевного состояния флота накануне Русско-японской войны 1904 — 1905 годов.

Гораздо более крупная фигура — Иван Алексеевич Шестаков (1820 — 1888). Человек умный, с развитым чувством собственного достоинства, он в начале своей морской карьеры ушел в отставку, поссорившись с непосредственным начальником, но потом вернулся на флот, поддавшись уговорам великого князя Константина Николаевича. Шестаков провел многие годы за рубежом — в США и странах Западной Европы, сначала наблюдая за строительством судов для русского флота, а затем в качестве военно-морского агента (атташе). Это позволило ему узнать состояние иностранных флотов, новейшие морские доктрины и развитие военно-морского дела в этих странах, их политические системы и государственное устройство. Поэтому он хорошо знал не только технические аспекты строительства и эксплуатации судов, основы управления флотом, но и особенности международных отношений своего времени. Назначенный в январе 1882 года управляющим Морским министерством, Иван Алексеевич использовал свой богатый опыт для восстановления Черноморского и укрепления Балтийского флотов, реконструкции морских портов, прежде всего Севастополя, составления новых уставов и наставлений и т. д. Его кипучая деятельность оборвалась в ноябре 1888 года, когда он скоропостижно скончался.

Обсуждение вопроса о возможности приобретения Россией опорного пункта в Океании, разумеется, было строго конфиденциальным. Скудные сведения по этому вопросу, сохранившиеся в архивных документах, дополняются записями в до сих пор не опубликованном дневнике Шестакова. Судя по этим записям, адмиралу с самого начала не понравился Миклухо-Маклай. Шестакова раздражали его самоуверенность, легковесные суждения о политике великих держав на Тихом океане и интересах России в этом регионе. После первой встречи, состоявшейся еще 30 сентября, когда путешественник увлекательно рассказал о том огромном влиянии, которым он пользуется на северо-восточном берегу Новой Гвинеи, Шестаков записал в дневнике, что его собеседник, похоже, хочет стать там «царьком». А 20 октября в дневнике появилась такая запись: «Миклухо-Маклай <…> склонил Государя занять или приобрести в Полинезии (Океании. — Д. Т.) какое-нибудь складочное место для наших судов. Для чего? По-моему, если уж непременно хотят, то пусть Маклай купит его и там поселится, чего он только и хочет. Придет завтра меня сверлить».

Проницательный Шестаков заметил некоторую недосказанность в рассуждениях Миклухо-Маклая, его попытки вести какую-то сложную игру. Действительно, путешественник едва ли ознакомил царя, генерал-адмирала и Шестакова с «Проектом развития Берега Маклая», имевшим значительный «английский компонент», хотя надеялся со временем получить поддержку русского правительства, если удастся начать осуществление этого замысла. Скептическое отношение Шестакова к предложениям и личности Миклухо-Маклая проявилось, как увидим в дальнейшем, когда от Николая Николаевича стали поступать в Петербург настойчивые призывы создать русскую колонию в Океании.

Между тем надлежало выполнить повеление Александра III о приискании подходящего места для устройства «складочного места» для русских судов, и Шестаков со своими особо доверенными помощниками начал вместе с Маклаем рассматривать предложения, поступившие от «белого папуаса».

В 60 — 80-х годах XIX века произошло быстрое расширение границ Российской империи на Азиатском континенте. Действуя по возможности мирными средствами, подкупая и подчиняя местных правителей, но не отказываясь от применения военной силы, Россия овладела Средней Азией (Кокандским и Хивинским ханствами и Бухарским эмиратом). Русские аванпосты приблизились к Афганистану, за которым раскинулась Индия, покоренная английскими завоевателями. Одновременно, воспользовавшись слабостью циньского Китая, Россия присоединила к своим владениям Приморье и Приамурье, прочно утвердившись на дальневосточном берегу Тихого океана.

На Особых совещаниях, регулярно созывавшихся по приказу Александра III для рассмотрения проблем этого региона и подготовки к войне на море, речь шла — как и в 1870 году, когда был отвергнут колонизационный проект барона Каульбарса, — не о территориальной экспансии на просторах Пацифики, а главным образом об обеспечении надежной защиты других дальневосточных окраин. Аналитики в канцелярии Морского министерства и в Главном морском штабе разрабатывали разные сценарии будущей войны на море, причем наиболее вероятным противником неизменно называлась Англия. Отряд русских судов на Тихом океане, базировавшийся на Владивосток, не смог бы противостоять британской эскадре. Поэтому главное внимание уделялось развитию концепции крейсерской войны. Крейсеры, действующие на трансокеанских морских путях, могли бы причинить огромный урон торговому флоту противника, нападать на его базы на тихоокеанских островах и даже совершать опустошительные рейды на слабо-защищенные с моря порты Австралии и Новой Зеландии.

Но активная деятельность русских крейсеров была бы невозможной без их исправного снабжения каменным углем, запасов которого на борту при тогдашнем уровне кораблестроения могло хватить лишь на две недели плавания. Поэтому концепция крейсерской войны предусматривала снабжение топливом этих кораблей в портах дружественных держав, путем захвата вражеских припасов и с российских судов-«угольщиков», для встреч с которыми следовало заранее присмотреть укромные бухточки в разных районах Океании.

Как видно из дневника Шестакова, путешественник рекомендовал осмотреть Порт-Алексей на Берегу Маклая, гавани на островах Пелью (Палау) и Хермит в архипелаге Адмиралтейства. Шестаков полагал, что русская угольная база на официально аннексированном острове, создание которой не удастся сохранить в тайне, в случае войны с морской державой будет захвачена превосходящими силами неприятеля, не успев выполнить свое предназначение. Но по желанию генерал-адмирала и самого царя было решено снарядить для осмотра упомянутых гаваней экспедицию на корвете «Скобелев» (бывшем «Витязе», переименованном в честь безвременно скончавшегося генерала Скобелева).

25 октября Шестаков записал в своем дневнике: «Сговорившись с Маклаем, велел написать корвету "Скобелев" идти в Сидней и быть там в исходе марта, взять Маклая, идти с ним на Адмиралтейские острова, в бухту Астролябия и на острова Пелью». В инструкциях командиру «Скобелева» капитан-лейтенанту В.В. Благодареву предписывалось «внимательно осмотреть и описать берега, наметив пункты, где <…> было бы удобно устроить склады угля, произвести промер этих мест, обратить особенное внимание <…> могут ли суда получить на месте провизию, какую именно и в каком количестве». Благодареву поручалось также собирать сведения о «климатических условиях местности», «состоянии погоды и господствующих ветрах в разное время года» и вообще составить самое подробное и точное описание этих гаваней. Инструкция предписывала, проявляя должное уважение к Миклухо-Маклаю и пользуясь его знакомством с посещаемыми местностями, «с осторожностью относиться к увлечениям отчаянного путешественника».

Тем временем начинания Миклухо-Маклая начали выходить из-под контроля властей. Путешественник получал множество писем и телеграмм от лиц, относящихся к самым разным слоям русского общества. Привлекает внимание письмо крестьянина И.А. Киселева из села Мегрино Новгородской губернии. Этот «плебей-труженик» не только описал бедственное положение своей семьи, но и говорил о страданиях «великих тысячей», о «нравственном давлении, которое испытывает бедняк». «Для таких бедных, но честных и мыслящих тружеников, желающих устроить жизнь на новых началах, без золотого кумира, самое лучшее средство — это переселение хотя бы на необитаемые, но производительные острова Океании». Николай Николаевич нашел время ответить Киселеву, подчеркнув, что бедняку, обремененному многодетной семьей, знающему лишь русский язык, переселение на острова Океании — дело неподъемное. Но прочитав это письмо, путешественник, возможно впервые, задумался о том, что вблизи от военно-морской станции можно разместить общину русских переселенцев.

Николай Николаевич стремился поскорее вернуться в Сидней, чтобы повидать Маргерит, прежде чем принять участие в экспедиции на «Скобелеве». Но ему пришлось отправиться в Австралию через Западную Европу, где у него были важные дела, прежде всего намечены встречи с возможными английскими спонсорами «Проекта развития Берега Маклая». Казалось, его участие в плавании на «Скобелеве» и сроки проведения этой экспедиции были полностью согласованы и утверждены. Но по зрелом размышлении Миклухо-Маклай решил оставить себе свободу маневра до тех пор, пока не прояснится «английский компонент» его замыслов. 19 ноября он написал Шестакову, что не вполне уверен в том, что сумеет в марте 1883 года отправиться из Сиднея в экспедицию на острова. Причина -плохое состояние здоровья, которое ухудшилось за время пребывания в России. Путешественник просил не посылать за ним корабль в Сидней, пока не выяснится, в каком состоянии он прибудет в Австралию, и обещал извещать адмирала о своем здоровье на пути из Западной Европы в Сидней.

Впрочем, ссылки на нездоровье были не так уж безосновательны, хотя Николай Николаевич прекрасно знал о своих недугах и тогда, когда предложил прислать за ним корабль в Сидней. «Не было сомнения, — писал репортер одной из петербургских газет, — что и худые щеки, и тусклый взор, и впалая грудь, и еле слышный голос, и частое хватание за бок достались путешественнику как вечные, неудалимые знаки, которые положили на него испытанные им лишения и болезни». Сам Миклухо-Маклай в письме Вирхову жаловался на «отвратительный мышечный ревматизм» и «невралгии всех видов», из-за чего он «несколько раз откладывал отъезд» из Петербурга. Наконец 28 ноября (10 декабря) путешественник выехал поездом в Западную Европу, чтобы оттуда возвратиться в Австралию.

 

В Западной Европе

Уже через шесть дней, 16 декабря 1882 года, Миклухо-Маклай присутствовал на заседании Берлинского общества антропологии, этнологии и первобытной истории, руководимого Вирховым. На этом заседании он выступил в прениях по докладу немецкого орнитолога и этнолога Отто Финша с сообщением об океанийской керамике. Финш вернулся из длительного путешествия по островам Океании, имевшего не только научный, но и разведывательный характер. Николай Николаевич еще не подозревал, что Финшу предстоит сыграть зловещую роль в истории Берега Маклая.

Полностью расплатившись в Амстердаме со своим главным кредитором X. Я. Анкерсмитом, Миклухо-Маклай отправился в Париж. Здесь он встретился с Александром Мещерским, Наталией Герцен и семейством Моно. Габриэль Моно был президентом Парижского исторического общества, при котором в мае 1882 года основал клуб, названный «Кружком Сен-Симона». Клуб, занимавший особняк в одном из аристократических кварталов французской столицы, сразу стал важным центром интеллектуальной жизни Парижа. Здесь в непринужденной обстановке собиралась элита — известные политики, ученые, деятели литературы и искусства. Профессор Моно попросил Миклухо-Маклая посетить «Кружок Сен-Симона» и рассказать там о папуасах Новой Гвинеи. Председательствуя 28 декабря на этом торжественном приеме, Габриэль познакомил присутствующих с русским ученым, рассказал о его путешествиях, причем зачитал обширные выдержки из своей статьи о Миклухо-Маклае, напечатанной в «Нувель ревю». Николай Николаевич тихим прерывистым голосом произнес довольно путаную речь. Затем состоялся банкет, на котором, как тогда выражались, шампанское лилось рекой.

Куда более прозаическим и даже печальным был визит, который Николай Николаевич в сопровождении Мещерского нанес на следующий день тяжелобольному Ивану Сергеевичу Тургеневу. Писатель жестоко страдал от болезни и мало верил в успех ожидавшей его очередной урологической операции. Тургенев вспомнил их первое знакомство в Веймаре, расспросил Миклухо-Маклая о его путешествиях и планах на будущее, подробно рассказал о своей болезни. После ухода Мещерского разговор перешел на отвлеченные темы. Путешественник не очень тактично поднял вопрос о старости и природе счастья, и Иван Сергеевич ответил, что в некотором роде счастлив, несмотря на смертельный недуг, так как на закате своих дней уже почти что ничего не желает.

Накануне визита Миклухо-Маклай дал знать Тургеневу, что хотел бы достать брошюры, написанные коммунарами о их жизни в ссылке на Новой Каледонии, и Иван Сергеевич тут же послал записку старейшине русских эмигрантов в Париже П.Л. Лаврову с просьбой срочно доставить ему эти брошюры. Вероятно, Миклухо-Маклай, получив письмо крестьянина Киселева, продолжал обдумывать план создания русской переселенческой колонии в Океании, и ему важно было учесть опыт ссыльнопоселенцев на Новой Каледонии, которые, как он убедился в 1879 году, сумели адаптироваться к непривычному для них тропическому климату и успешно занимались различной хозяйственной деятельностью. Но ко времени посещения Тургенева путешественником эти брошюры не были доставлены, и остается неизвестным, выполнил ли Лавров просьбу писателя и тем более дошли ли эти материалы до Миклухо-Маклая.

Николай Николаевич впоследствии написал воспоминания о визите к Тургеневу, которые были обнаружены в его бумагах Л.Б. Модзалевским и впервые опубликованы в 1933 году. Воспоминания написаны сдержанно и раздумчиво, с огромным пиететом к великому писателю. Что же касается Тургенева, то он дал в своем дневнике такую оценку «знаменитому путешественнику», которая несказанно оскорбила бы и обидела Миклухо-Маклая, если бы он о ней узнал: «Черт знает почему мне кажется, что ведь этот господин — пуф и никакой такой работы после себя не оставит». Биографы Миклухо-Маклая либо умалчивали об этой оценке, либо приписывали ее крайней раздражительности терзаемого болезнью Тургенева, бестактному поведению путешественника во время беседы или недостаточной осведомленности Ивана Сергеевича. Последний аргумент не выдерживает критики, так как Тургенев постоянно интересовался деятельностью Миклухо-Маклая и получал подробную информацию от Мещерского и Наталии Герцен, с которыми часто виделся в Париже. Похоже, писатель знал, что Маклай нередко «разбрасывается», не доводит до конца начатые предприятия и до сих пор не ознакомил читающую публику с основными результатами своих путешествий и исследований. Мудрый старик предположил, что Николай Николаевич может уйти из жизни, не сумев сказать свое слово в науке.

В январе 1883 года Миклухо-Маклай провел больше недели в Англии. В это время здесь находился сэр Артур Гордон, который принял путешественника в своем родовом поместье в Эскоте и посоветовал не мешкая приступить к реализации «Проекта развития Берега Маклая». Из Лондона путешественник отправился поездом в Шотландию, в город Абердин, для встречи с банкиром и судоходным магнатом Уильямом Маккинноном, рекомендованным ему коммодором Уилсоном в качестве одного из возможных спонсоров «Проекта». Такая встреча состоялась, но нам неизвестно конкретное содержание их бесед. В архивном фонде Маккиннона в департаменте рукописей Национальной библиотеки Шотландии автор этих строк не нашел упоминаний о Миклухо-Маклае. Судя по дальнейшему ходу событий, конкретных договоренностей достигнуто не было. Но встреча оказалась все же небесполезной: Маккин-нон снабдил гостя бесплатным билетом в каюте первого класса от Порт-Саида до Брисбена на пароходе принадлежащей ему компании.

«Я виделся с разными личностями в Англии и Шотландии, — писал Николай Николаевич младшему брату, — и полагаю, что мои шансы относительно Берега Маклая осуществятся, но за него я могу взяться серьезно не ранее двух лет». Путешественник надеялся, что за это время успеет подготовить к печати обобщающие труды, обещанные совету РГО и лично Александру III. Но его подготовительные меры по созданию Папуасского союза входили во все большее противоречие с обязательствами по подготовке научных трудов и участием в экспедиции на «Скобелеве».

Миклухо-Маклай едва ли рассказал русским дипломатам в Лондоне о своих усилиях по привлечению британских бизнесменов к финансированию «Проекта». Между тем в посольстве получили указание поднять престиж путешественника в лондонских «коридорах власти» и обеспечить благожелательное отношение правительства Гладстона к деятельности русского путешественника в Австралии и Океании. Еще 3(15) ноября, не зная об отсрочке отъезда Миклухо-Маклая из России, Остен-Сакен отправил советнику посольства Алексею Петровичу Давыдову депешу, в которой говорилось: «Поручаю особому вниманию Вашего Превосходительства известного путешественника Миклуху-Маклая, отправившегося ныне в Лондон, и покорнейше прошу Вас, милостивый государь, оказать Ваше содействие к представлению его Ее Императорскому Высочеству великой княгине Марии Александровне, герцогине Эдинбургской. Ввиду того же, что г. Миклуха-Маклай отправляется опять в далекое путешествие в Тихий океан, не оставьте также рекомендовать его великобританским властям, которые смогут оказать ему свое содействие в дальнейших его путешествиях».

Аудиенция у сестры Александра II, вышедшей в 1874 году замуж за второго сына английской королевы Виктории, привлекла внимание высшего света к русскому путешественнику. Давыдов организовал также прием Миклухо-Маклая министром колоний лордом Дерби, который заверил его в том, что британское правительство не помышляет о территориальных приобретениях в Океании. Алексей Петрович ведал в посольстве «деликатными делами», в том числе контактами с агентурой и живущими в Лондоне соотечественниками, которые, не состоя на службе в русской разведке или охранке, готовы были оказывать разные услуги. Через одну из вращавшихся в высшем обществе россиянок он сумел еще до приезда путешественника в Англию привлечь благосклонное внимание к Миклухо-Маклаю самого премьер-министра Уильяма Гладстона.

Как сообщает известный историк разведки Ричард Дикон, в 1870-х годах царское правительство отправило в столицы нескольких государств группу очаровательных русских дам. Они стали теми, кого разведчики называют «агентами влияния». Например, в США успешно действовала Анна Попова. В Англии такую роль выполняла Ольга Новикова.

Ольга Алексеевна Киреева (1840 — 1912), сестра известного славянофила А.А. Киреева, молоденькой девушкой вышла замуж за генерала И.П. Новикова. Их семейная жизнь не заладилась, и через несколько лет супруги разъехались, не оформив развода. Хорошо образованная, свободно владеющая несколькими европейскими языками, Ольга стала литератором и публицистом славянофильского направления и придерживалась ультраконсервативных взглядов. По отзывам современников, Ольга Алексеевна была очень хороша собой и одинаково умело использовала свое перо и женские чары. Она вела свободный образ жизни, имела много любовников, среди которых был император Александр II. Именно ее с санкции царя отправили в Лондон с ответственной миссией защищать и пропагандировать всеми доступными ей средствами русскую политику на Ближнем Востоке, прежде всего на Балканах, восстанавливать британских политиков и общественное мнение против Оттоманской империи, неустанно клеймя турецкие зверства в Болгарии, и тем самым в меру сил торить дорожку к «вратам Царьграда», то есть к Константинополю и проливам, овладение которыми оставалось главной задачей русской дипломатии на протяжении всего XIX века.

Ольга Новикова выпустила несколько книг на английском языке, публиковала или инспирировала статьи в газетах и журналах, пользуясь услугами продажных писак. Она числилась корреспондентом газеты «Московские новости», издаваемой М.Н. Катковым, и посылала туда статьи, придерживаясь политической линии этого апологета самодержавия. П.Н. Кропоткин, живший в те годы в Лондоне, утверждает, что Новикова была не только рупором и единомышленником Каткова, но и наблюдала за русскими эмигрантами, то есть была связана с охранкой.

Впрочем, этим не ограничивалась многогранная деятельность Ольги Алексеевны в Лондоне. Будучи уже не первой молодости, она сохранила свою сексапильность и обаяние. От нее без ума были некоторые высокопоставленные английские джентльмены. Уступая их ухаживаниям, она ненароком узнавала важные новости и обрабатывала своих воздыхателей в пророссийском духе. Среди почитателей Ольги Новиковой был сам Уильям Юарт Гладстон. Ричард Дикон, специально изучавший этот вопрос, не нашел явных доказательств того, что Ольга была любовницей британского премьера. Но биографы Глад стона отмечают многолетние приятельские отношения, установившиеся между ним и русской красавицей: они часто встречались в неофициальной обстановке и находились в постоянной переписке.

Давыдов поручил Новиковой соответствующим образом подготовить Гладстона к приезду Миклухо-Маклая, и она выполнила это поручение с присущей ей элегантностью, благо появилась такая возможность. В Лондон поступил свежий номер «Нувель ревю» со статьей Моно, восхваляющей Миклухо-Маклая, и Ольга Алексеевна послала премьер-министру экземпляр журнала с запиской, в которой просила обратить внимание на описанные в статье деяния и особенности личности «белого папуаса».

Ответ не заставил себя ждать. В письме, посланном Новиковой 5 декабря 1882 года, с которым автор этих строк ознакомился в архивном фонде Гладстона, содержится любопытная характеристика нашего героя:

«Моя дорогая мадам Новикова,

Возвращаю "Обозрение" («Нувель ревю». — Д. Т.). Статья очень интересна, но еще больше — человек, которому она посвящена. Прилагаю книжку, в которой, если Вы соблаговолите прочесть <главу> "Епископ Паттесон", который был одним из самых благородных порождений английской расы в XIX веке, Вы найдете материал об аборигенах и торге людьми, неправильно называемом торговлей свободным трудом. Боюсь, что у Миклухо-Маклая мы не найдем христианский элемент, который питал героизм Паттесона. И все же существует братство между ними.

Искренне Ваш У.Ю.Г.».

Нужно отдать должное широте взглядов Гладстона. Глубоко верующий человек, автор богословских трактатов, он, не колеблясь, поставил рядом миссионера Паттесона и агностика, если не атеиста, Миклухо-Маклая, так как оба боролись с работорговлей и другими злодеяниями европейских моряков и торговцев и искренне старались помочь островитянам. Разумеется, Гладстон и раньше слышал о русском путешественнике, но мифологизированный образ «белого папуаса», возникающий при чтении статьи Моно, побудил премьер-министра с большей симпатией отнестись к реальной деятельности Миклухо-Маклая.

Подготовительная работа, искусно проделанная Давыдовым, позволила посольству выполнить и вторую часть директивы Остен-Сакена. 18 января 1883 года русский посол барон

А.П. Моренгейм обратился к английскому министру иностранных дел графу Гренвиллу с нотой, в которой просил, чтобы министр колоний граф Дерби выдал Миклухо-Маклаю, «одному из самых выдающихся исследователей», письма губернаторам английских колоний в Австралии и Новой Зеландии. 5 февраля, когда Николай Николаевич плыл по Красному морю на пути в Австралию, Моренгейм получил ответную ноту, к которой были приложены рекомендательные письма для Миклухо-Маклая. Неизвестно, дошли ли эти письма до путешественника. Но одновременно Дерби послал их копии губернаторам в Австралию и Новую Зеландию, и эти рекомендации оказались весьма кстати для русского ученого.

Посетив на французском судне Геную и Неаполь, где Миклухо-Маклай на сей раз встретился с Дорном, путешественник в конце января прибыл в Порт-Саид, где пересел на английский пароход «Чайбаса», билет на который ему предоставил Маккиннон. В итальянских портах и Порт-Саиде Николай Николаевич получил несколько писем, в том числе долгожданное послание от Маргерит — ответ на его предложение руки и сердца, посланное из Александрии в июле 1882 года. Письмо любимой не застало его в России и лишь теперь нагнало адресата. Маргерит сообщала, что согласна стать его женой.

Путешественник мог прибыть в Сидней не ранее 20 марта. А в конце марта — согласно плану, разработанному в Петербурге, — за ним должен был прийти туда русский военный корабль. Неужели ему придется почти сразу покинуть невесту и еще до свадьбы отправиться в новое плавание на острова Океании? В Порт-Саиде Миклухо-Маклай написал новое письмо Шестакову.

В этом письме он утверждал, что за время путешествия по Западной Европе и плавания по Средиземному морю его здоровье еще более ухудшилось. «Доктора, с которыми мне пришлось встретиться, — писал Миклухо-Маклай, — советовали мне заняться серьезно состоянием моего здоровья <…> и находили необходимым: продолжительный отпуск, известную диэту и, если возможно, употребление Карлсбадских вод на месте (т. е. в Карлсбаде) или по крайней мере в Австралии. <…> Они советовали мне ни в коем случае не подвергаться некоторое время, т. е. пока не поправлюсь достаточно, продолжительному пребыванию под тропиками, который "эксперимент" может, по их мнению, кончиться для меня весьма трагически».

Кроме того, продолжал Миклухо-Маклай, если русский корабль придет за ним в Сидней в соответствии с планом, у него останется меньше двух недель «для устройства моих дел в этом городе». За этими невнятными словами явно скрывались взаимоотношения с Маргерит, переговоры с ее отцом и возможная подготовка к свадьбе. Так к его и без того едва ли стыкующимся, далекоидущим планам прибавился новый, личный элемент.

В заключение Николай Николаевич заверил Шестакова, что только плачевное состояние здоровья может заставить его отказаться от экспедиции на острова Тихого океана, и просил дождаться его телеграммы с условными словами, одно из которых (decided) будет означать готовность присоединиться к экспедиции на присланном за ним судне, а другое (defered) — невозможность участвовать в этом предприятии, ввиду чего отпадает необходимость в заходе корабля в Сидней.

По пути в Австралию «Чайбаса» 22 февраля бросила якорь на рейде Батавии. Согласно расписанию рейса пароход должен был простоять здесь несколько дней. Путешественник хотел использовать заход в столицу Нидерландской Ост-Индии для решения нескольких дел: во-первых, получить свои коллекции, которые находились до уплаты долга в закладе у фирмы «Дюммлер и Кº»; во-вторых, возобновить утраченные права на аренду земельного участка в местности Кема (остров Целебес), так как в его мозгу, затуманенном многими проектами, высветилась мысль — позаботиться о повышении благосостояния семьи. С борта «Чайбасы» он написал два письма брату, окончившему Горный институт и обдумывавшему свое будущее. Николай Николаевич предложил Михаилу приехать на Целебес и заняться в Кеме выращиванием тропических сельскохозяйственных культур, то есть сделаться плантатором, сообщив заодно слух, что в «реках Целебеса много золота». Человек нерасчетливый, визионер, Миклухо-Маклай как будто вознамерился погнаться за несколькими зайцами, но, как гласит пословица, «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь».

Впрочем, случай внес коррективы в намерения и надежды Миклухо-Маклая. Когда пароход «Чайбаса» встал на якорь в аванпорте Батавии, путешественник увидел на рейде хорошо знакомый ему военный корабль. Это был корвет «Скобелев», на который перенес свой флаг новый начальник отряда русских судов на Тихом океане контр-адмирал Н.В. Копытов.

Николай Васильевич Копытов (1833 — 1901) принадлежал к элите российского флота и пользовался полнейшим доверием генерал-адмирала и управляющего Морским министерством. Он познал все тонкости морской службы и подобно Шестакову глубоко изучил хитросплетения мировой политики, будучи русским военно-морским агентом в Лондоне. Не случайно именно его назначили командовать маленькой русской эскадрой на Тихом океане, когда возросла напряженность в этом регионе. Посвященный в секретный план экспедиции, разработанный в Петербурге, Николай Васильевич готов был отправить в Сидней один из клиперов своей группы, чтобы забрать Миклухо-Маклая, а если тот сообщит о невозможности участвовать в экспедиции — без него посетить Берег Маклая и другие указанные в секретной инструкции острова.

Поэтому Копытов очень обрадовался, когда путешественник на нанятой лодке прибыл с визитом на милый его сердцу «Витязь», на котором почти ничего не изменилось после переименования. Николай Васильевич предложил Маклаю не мешкая отправиться на «Скобелеве» в плавание по известному ему маршруту. Но путешественник ответил, что «частные дела» вынуждают его, задержавшись на несколько дней в Батавии, не покидать «Чайбасу», чтобы поскорее прибыть в Сидней. Понадобились долгие уговоры, лесть, а возможно, и скрытые угрозы. Наконец, исследователь сдался, выговорив себе комфортные условия размещения на судне. Что заставило путешественника уступить настояниям Копытова и тем самым отсрочить по крайней мере на полгода встречу с невестой? Прежде всего — боязнь лишиться царских милостей и дальнейшей поддержки. Но несомненно, была и другая причина: уже на следующий день он отправится на «Скобелеве» к своим друзьям на Берег Маклая!

Неизвестно, как путешественник объяснил Маргерит свое — внезапное для нее — участие в дальней морской экспедиции. В архивном деле, в котором собраны материалы плавания на «Скобелеве», имеется любопытное письмо Миклухо-Маклая великому князю Алексею Александровичу, написанное вскоре после ухода корвета из Батавии. В противоположность Копытову, который в рапорте генерал-адмиралу и в письме жене сообщал, что ему с трудом удалось уговорить Миклухо-Маклая отправиться в круиз прямо из Батавии, Николай Николаевич утверждал, что сам предложил этот вариант контр-адмиралу. В письме не говорилось ни слова о грозных предостережениях врачей, якобы рекомендовавших ему до прохождения курса лечения карлсбадскими водами воздерживаться от пребывания в тропиках. Наоборот, путешественник сообщил, что «здоровье мое, бывшее плохо при выезде из Европы, значительно поправилось».

Столь противоречивые оценки состояния здоровья были не только лукавством. Как не раз случалось в жизни «белого папуаса», он в ответственный момент сумел на нервном подъеме приглушить свои недуги, чтобы отправиться, как он чувствовал, в последнюю в своей жизни большую морскую экспедицию. Письмо генерал-адмиралу заканчивалось такими словами: «Обстоятельство, что не заходя в Сидней, где у меня много разного рода дел, мне приходится отправляться на острова Тихого океана, представляет для меня лично очень много серьезных неудобств, но все эти соображения я заставил отступить на второй план перед возможностью <…> способствовать таким образом к более скорому и более успешному исполнению задачи, которой осуществление может принести со временем отечеству нашему, весьма вероятно, немаловажную пользу».

Миклухо-Маклай понимал, что его пересадка в Батавии на русское военное судно не останется незамеченной в Сиднее и Лондоне — хотя бы из попавших в газеты рассказов пассажиров «Чайбасы». Чтобы развеять возможные подозрения правителей Туманного Альбиона, он одновременно с письмом русскому генерал-адмиралу отправил письмо своему приятелю Джону Уилсону, произведенному в контр-адмиралы и переведенному на службу в британское Адмиралтейство. Путешественник сообщил, что, встретив в Батавии Копытова, совершающего на корвете «Скобелев» плавание по островам Тихого океана, он воспользовался его любезностью, чтобы посетить залив Астролябия. Миклухо-Маклай просил передать сэру Артуру Гордону, что он действует так, следуя его совету безотлагательно начать подготовку к осуществлению «Проекта развития Берега Маклая». Было бы неправильно расценить это письмо лишь как дезинформацию: отправляясь на «Скобелеве» в залив Астролябия в соответствии с планом приискания местностей, пригодных для устройства русской военной базы, Николай Николаевич не забывал о своем «Проекте». Он хотел ознакомиться со сложившейся там обстановкой, чтобы быть готовым приступить к практической реализации «Проекта», пусть в модифицированной форме, если «кривая вывезет», то есть позволит ход событий.

24 февраля 1883 года корвет «Скобелев» ушел с батавского рейда и взял курс на Новую Гвинею.