Гейдельберг и Лейпциг

Весной 1864 года Гейдельберг встретил Николая Миклуху в радостном белом наряде — цвели яблоневые и вишневые сады. Расположенный в юго-западной части Германии, там, где река Неккар выходит из горного района Оденвальд на верхнерейнскую равнину, Гейдельберг поразил юношу своей удивительной живописностью. Над городом доминировал полуразрушенный средневековый замок, окруженный огромным парком. Узкие улочки, застроенные старинными домами, вели к главному зданию университета. В начале 1860-х годов в Гейдельберге насчитывалось около пятнадцати тысяч жителей, из которых более трех тысяч учились или преподавали в университете. В городе постоянно находилось 400 — 500 иностранцев, преимущественно студентов.

Гейдельберг вначале показался Николаю островком тишины и спокойствия, с простыми и добросердечными обитателями. Но первое впечатление оказалось не совсем правильным: и здесь велись жаркие споры. Германия была тогда раздроблена на множество государств — королевств, княжеств, герцогств, «вольных городов». «Немцы, стар и млад, богатый и бедный, в университетской аудитории и за кружкой пива, думали одну крепкую думу о единой Германии <…>, — вспоминает Григорий Де-Воллан, который учился в Гейдельберге вместе с Николаем, а впоследствии стал путешественником, публицистом и дипломатом. — Объединительное движение носилось в воздухе, как идея, готовая воплотиться в реальную жизнь. Читались публичные лекции в пользу общегерманского флота». Но как произойдет объединение Германии, на каких основах должно быть создано общегерманское государство? Оживленные дискуссии по этим вопросам происходили в Гейдельберге в студенческих «кнайпах» (пивных), в квартирах профессоров и почтенных бюргеров. Не всех немцев, особенно в маленьких южногерманских государствах, — включая великое герцогство Баденское, где находился Гейдельберг, — радовала перспектива создания новой Германской империи под верховенством милитаристской Пруссии, программа объединения «железом и кровью», которую провозгласил Отто фон Бисмарк, возглавивший в сентябре 1862 года прусское правительство.

Но гораздо более жаркие и эмоциональные споры происходили среди русских, поселившихся в Гейдельберге. В те годы и на променадных аллеях, и на табльдотах в гостиницах, и среди руин графского замка, да и просто на улице частенько звучала русская речь. В городе жили несколько помещичьих семейств с чадами и домочадцами. Приезжали и уезжали путешественники-любители, которых россияне начали тогда на французский лад называть туристами. Но подавляющее большинство среди русских гейдельбержцев составляла учащаяся (и неучащаяся) молодежь.

Уже в 1859 — 1860 годах здесь совершенствовали свои познания молодые выдающиеся ученые из России — Д.И. Менделеев, И.М. Сеченов, С.П. Боткин, А.О. Ковалевский и др. Но наплыв русских студентов пришелся на 1861 — 1862 годы. «Первые грандиозные студенческие беспорядки 1861 г. имели следствием изгнание из университетов сотен студентов, — писал известный историк и публицист С.Г. Сватиков, специально изучавший историю русского студенчества в Гейдельберге. — Молодежь, прошедшая через тюрьму, изгнанная из университетов, бросилась за границу. Гейдельберг стал "научной Меккой" и первым заграничным центром, где русская молодежь свободно знакомилась с произведениями Герцена, Огарева, Бакунина и органами вольной русской прессы».

В русском студенческом землячестве в Гейдельберге, насчитывавшем около 130 человек, как в микрокосме, отражались взгляды и настроения политически активной части российского (преимущественно петербургского и московского) студенчества. Местом сбора для этих студентов стала русская читальня, открывшаяся в октябре 1862 года в двух задних комнатах кондитерской фрау Гельверт. Здесь к услугам читателей, за скромную помесячную плату, были произведения А.И. Герцена, Н.П. Огарева, Н.Г. Чернышевского, Д.И. Писарева и других кумиров тогдашней молодежи, широко представлены были «Колокол» и иная русская бесцензурная периодика, печатавшаяся за рубежом; сюда поступали также газеты и журналы из России, ведущие немецкие и французские издания. Читальня быстро превратилась в политический клуб, который, как вспоминает студент-гейдельбержец Ю.С. Кашкин, стал «постоянной ареной для тех бесконечных русских споров, в которых в конце концов каждый из споривших забывает самый предмет и суть темы и цепляется только за последние слова противника».

Пока, по словам одного из участников событий, спорили в основном «о разных возвышенных предметах, оставаясь более в области различных философских систем и теорий», мир в землячестве внешне удавалось сохранить. Но когда в январе 1863 года началось восстание в Польше, русские студенты в Гейдельберге раскололись на два лагеря, как это произошло в Петербургском и Московском университетах. Начались шумные многочасовые сходки, на которых звучали яростные обвинения и контробвинения. Дело дошло до вызовов на дуэль, причем не на рапирах, что допускалось немецким студенческим обычаем, а на пистолетах, что было категорически запрещено. Вмешалось университетское начальство, которое посадило в карцер, а затем удалило из Гейдельберга трех возмутителей спокойствия. Эта полицейская мера способствовала «восстановлению мира» в студенческом землячестве.

Такова была обстановка, когда в Гейдельберг прибыл восемнадцатилетний Николай Миклуха. Разумеется, он принял сторону «герценистов», выступавших за поддержку восставших поляков, и включился в споры, которые велись как в читальне, так и в жилых помещениях, которые снимали студенты. «Мы все были охотники до споров <…>, — вспоминает Григорий Де-Воллан, почти одновременно с ним приехавший в Гейдельберг. — Каждый из нас, так сказать, на свободе не признавал никакой нормы, желая облагодетельствовать не только всю Россию, но и целый мир». Михаил, собирая материалы к биографии брата, сделал выписку из недатированного письма Де-Воллана Николаю: «Я еще не забыл наших бесед в вашей комнате, где каждый из нас опровергал и признавал. Вы опровергали чувства, злость и т. д., но признавали трихину (круглый червь, паразитирующий в теле некоторых животных и человека. — Д. Т.) и другое. Мне очень приятно воспоминание о Гейдельберге». Комментируя это письмо, Михаил полагает, что его брат разделял тогда некоторые взгляды студента-нигилиста Базарова — персонажа романа И.С. Тургенева «Отцы и дети».

Среди горячо обсуждавшихся мировоззренческих вопросов была и проблема космополитизма. Об этом свидетельствует письмо Василия Суфщинского Николаю Миклухе, которое Михаил предположительно датировал декабрем 1864 года. Молодежь, придерживавшаяся революционно-демократических или либеральных воззрений, позитивно трактовала это понятие. Такой подход преобладал в кругах русской интеллигенции на протяжении всего XIX века. Любопытно, как восемнадцатилетний Николай связывал космополитизм с еврейским вопросом. В недатированной записке, относящейся к его пребыванию в Гейдельберге, говорится: «Евреи — учителя космополитизма, и весь мир — их школа. И потому что они учителя космополитизма, они также апостолы свободы». Насколько нам известно, Николай больше не высказывался по этому вопросу.

До начала восстания в Польше в Гейдельберге училось немало поляков, примыкавших к русскому студенческому землячеству. Большинство из них отправилось на родину, чтобы принять участие в вооруженной борьбе. Вместо них, по мере подавления восстания, в Гейдельберг стали прибывать польские эмигранты, преимущественно молодежь. Желая обеспечить благосклонное отношение или хотя бы нейтралитет России в вопросе объединения Германии, Бисмарк заключил с царским правительством конвенцию о совместном подавлении восстания в Польше и приказал не допускать на территорию Пруссии польских инсургентов. Поэтому поток польских эмигрантов устремился в южногерманские государства, включая великое герцогство Баденское, где власти относились к повстанцам с большей симпатией.

Валентин Валентинович Миклашевский (теперь он предпочел именоваться Валентием Мыклашевским) по приезде Николая в Гейдельберг познакомил его с некоторыми польскими эмигрантами и попросил оказывать им посильную помощь. Вскоре, защитив докторскую диссертацию, Миклашевский уехал в покоренную Варшаву, надеясь получить кафедру на юридическом факультете местного университета, а Николая фактически сделал своим «почтовым ящиком», пересылая через него письма и деньги полякам, поселившимся в Гейдельберге. «По некоторым письмам я могу заключить, — писал Михаил, — что квартира [Николая Николаевича] представляла как бы центр сборищ для эмигрантов». Юный Миклуха, и ранее сочувствовавший польскому освободительному движению, горячо проникся идеями и помыслами эмигрантов и даже решил изучить польский язык. Однако Екатерина Семеновна — полька по матери, — при всей ее полонофилии, выступила против этой затеи. «Ты пишешь, что берешь уроки польского языка, — говорилось в ее письме, скопированном Михаилом. — Да зачем тебе этот язык, лучше английский <…> а польский все равно ты не будешь хорошо знать». Мать мечтала, чтобы сын по примеру отца стал инженером, а потому неоднократно призывала его изучать прежде всего математику.

Вовлеченность Николая в общественную жизнь русского студенческого землячества и в дела польской эмиграции не способствовала углубленным занятиям в университете. Между тем в Гейдельберге — старейшем немецком университете, основанном в 1386 году, — собралось поистине созвездие выдающихся ученых: физик и физиолог X.Л. Гельмгольц, химики Р.В. Бунзен и Г.Р. Кирхгоф, историк Л. Гейссер, специалист по государственному и международному праву И.К. Блюнчли, криминалист К. Миттермайер и др. Поступив на философский факультет, Николай в летний семестр 1864 года записался по настоянию матери на курсы лекций по геометрии и тригонометрии. Но одновременно с изучением постылой математики он, как свидетельствуют сохранившиеся документы, прослушал лекционные курсы по политической экономии, новейшей истории, истории современного государства и права. Такой набор курсов вызвал упреки со стороны матери. «Ты слушаешь много побочных предметов, которые берут у тебя много времени, — писала она сыну в сентябре 1864 года, — но не знаю, принесут ли тебе когда-нибудь существенную пользу». Через два месяца Екатерина Семеновна высказалась еще определеннее: «К чему тебе политическая экономия, это не занятие <…> Я желала бы видеть тебя дельным человеком, а не любителем просвещения».

Миклуха жил в Гейдельберге в крайне стесненных материальных условиях. Присылаемых из дому денег едва хватало на взнос платы за обучение, скудное пропитание и оплату жилья. Одежда, привезенная из Петербурга, изрядно обветшала. «С тех пор как я за границею, я решительно ничего не покупал, не делал относительно моего гардероба <…>, — писал он матери в сентябре 1864 года. — Мой черный сюртук почти совсем разлезается; оказывается, что, зашивая какую-нибудь дыру, нитка крепче сукна, и зашивать — это увеличивать дыру». Михаил Люце, гейдельбергский сотоварищ Миклухи, ставший впоследствии крупным государственным чиновником, вспоминает, что будущий путешественник «очень нуждался». «Узнав как-то, что одно яйцо равняется по своей питательности одному фунту мяса, — утверждает Люце, — он одно время питался одним яйцом в день».

Николай скучал по родным, по Петербургу и очень хотел съездить домой на каникулы. Но мать предупредила, что, если он появится в Петербурге, его «очень легко могут вместо Гейдельберга послать в Вятку», то есть отправить в ссылку. Такого же мнения придерживался его гимназический друг Василий Суфщинский. Он задал вопрос, стоит ли променять возможность получить за границей хорошее образование на месячное свидание. «Хорош промен, нечего сказать», — писал он Николаю.

Вместо поездки домой Миклуха отправился на экскурсию по горам и долинам Шварцвальда, чтобы, как он писал, «немного поправить глаза и грудь, особенно глаза, которые в последнее время моего пребывания в Гейдельберге довольно сильно болели». Николай исходил почти весь южный Шварцвальд, поднимался на наиболее высокие горы. «Чуть было не забрался в Швейцарию, — сообщал он, — но побоялся дороговизны и вернулся».

У нас нет точных сведений, на какие лекционные курсы записался Николай Миклуха в зимнем семестре 1864/65 года. Но из его предсмертной автобиографии следует, что он изучал тогда в Гейдельберге физику, химию, геологию, философию, уголовное и гражданское право. Это означает, что юноша все еще колебался в выборе своего жизненного пути и пытался сочетать выполнение настойчивых пожеланий матери с изучением общественных наук, на время приглушивших его увлечение естествознанием.

Записи лекций, которые он вел в Гейдельберге, и выписки из прочитанных книг свидетельствуют о том, что Николая тогда интересовали идеи социалистов-утопистов, особенно Р. Оуэна и А. Сен-Симона. Но властителем его дум, по-видимому, оставался Н.Г. Чернышевский. Роман «Что делать?», привезенный им из Петербурга, был в те годы его настольной книгой. Примечательно также, что Николай попросил мать прислать ему труд Дж. Ст. Милля «Основания политической экономии», изданный на русском языке в вольном переводе, с предисловием и примечаниями того же Чернышевского. В этих текстах содержались важные соображения по политической экономии, философии и некоторым естественным наукам.

Летом 1864 года Николай узнал из письма матери о гражданской казни Чернышевского и его отправке на каторгу в Сибирь. Это известие потрясло впечатлительного юношу. Он попросил прислать ему портрет Чернышевского, срисовал его и, хотя сам испытывал материальные лишения на чужбине, пытался помочь деньгами своему кумиру.

Между тем в русском студенческом землячестве в Гейдельберге не осталось незамеченным изменение обстановки в России. Расправа над Чернышевским и его ближайшими соратниками, постепенное успокоение в деревне, упадок студенческого движения свидетельствовали об относительной стабилизации режима, временном спаде революционной борьбы. После отмены крепостного права правительство Александра II продолжало, пусть медленно и непоследовательно, политику реформ (земская, судебная и др.), создававших предпосылки для модернизации страны. Крах романтических надежд на скорую народную революцию стал очевиден.

Многие русские студенты-гейдельбержцы, переболев юношеской болезнью революционности, вернулись на родину, где завершили университетское образование и, превратившись в умеренных либералов, поступили на государственную службу. Со временем некоторые из них достигли высоких должностей и чинов, но и эти сановники не без сентиментальности вспоминали о своих «юношеских безумствах» в Гейдельберге.

Николай Миклуха, как мы уже знаем, в 1864 — 1865 годах не смог приехать в Россию даже на каникулы. Он и далее оставался за рубежом, но не как политический эмигрант, а для углубленного постижения наук. Дело в том, что перемены в России и фактический распад русского студенческого землячества в Гейдельберге оказали глубокое влияние на умонастроения Николая. Он решил прекратить активную политическую деятельность, посвятив себя отныне только науке.

Прослушав в Гейдельберге лекции по широкому спектру научных дисциплин, юноша принял решение вернуться к своей «первой любви» — естествознанию, культ которого еще более окреп в России к середине 1860-х годов. Престиж естественных наук был тогда очень высок и в Западной Европе, особенно в Германии, так как передовые круги в этих странах — подобно русским революционным демократам — видели в успехах естествознания необходимую предпосылку для преобразования человеческого общества. Миклуха разделял эти воззрения. Решив стать натуралистом, он не отказался от общественной деятельности, а лишь избрал такую ее форму, какую счел для себя подходящей в тогдашних условиях. Позднее это свое кредо Николай выразил в афористической форме: «Единственная цель моей жизни — польза и успех науки и благо человечества»21.

Ввиду продолжающихся уговоров матери, которая желала, чтобы сын получил за границей приносящую материальный достаток специальность, предпочтительно в области «механики», Николай не сразу осуществил свое намерение. Летний семестр 1865 года он провел в Лейпциге, где — вопреки сведениям, содержащимся в его предсмертной автобиографии, на которой основываются биографы, — поступил не на медицинский, а на камеральный факультет. Такие факультеты, существовавшие в XIX веке в некоторых немецких университетах, готовили специалистов для работы в органах управления, сельском хозяйстве, лесоводстве, горной промышленности, торговле и т. п. Проведя разыскания в архиве Лейпциге кого университета, автор этих строк обнаружил материалы о том, что «Николай Миклухо» (так он обозначен во всех документах) был зачислен 19 апреля 1865 года на камеральный факультет. Здесь он оплатил и прослушал четыре курса лекций: «1. Физическая география (проф., д-р Науманн). 2. Теория национальной экономии, сравнительная статистика и государствоведение Германии (проф., д-р Рошер). 3. История греческой философии (проф., д-р Зайдель). 4. Учение о костях и сухожилиях (проф., д-р Вебер)». Поначалу создается впечатление, что Николай, поступив по желанию матери на «прикладной» факультет, продолжал расширять свой кругозор и «зондировать» разные науки. Но привлекает внимание курс «Учение о костях и сухожилиях»: похоже, уже тогда юноша обдумывал возможность получить медицинское образование, которое давало «надежную» профессию и в то же время открывало путь к изучению большого цикла естественных наук.

Впрочем, Николай недолго пробыл в Лейпциге. В октябре 1865 года он перебрался, по его собственным словам, «из шумного Лейпцига в маленькую Йену, лежавшую тогда еще в стороне от железных дорог». Но не только тишиной и спокойствием, да к тому же дешевизной сравнительно с Лейпцигом, привлекла Йена будущего ученого: местный университет стал центром пропаганды и развития дарвиновской теории, и туда потянулась молодежь, желающая приобщиться к учению, которое бросило вызов господствующему мировоззрению.

 

Любимый ученик Геккеля

Приехав из Лейпцига поездом на станцию Апольда, Николай Миклуха пересел в омнибус, который доставил его до цели путешествия. Молодой человек увидел город, раскинувшийся по левому берегу реки Зале в узкой живописной долине, окаймленной невысокими горами. Улочки, застроенные старинными домами, вели к центру, где находились базарная площадь и ратуша. На многих домах красовались памятные доски с именами живших там знаменитых людей, установленные в 1858 году, когда торжественно отмечалось трехсотлетие Йенского университета. Такие люди исчислялись десятками, начиная с Мартина Лютера и других деятелей Реформации. От городского замка осталось несколько строений, которые теперь использовал университет, а от укреплений, некогда опоясывавших Йену, — несколько башен и ворот. Крепостной ров, благоустроенный и изящно озелененный, был превращен в место для прогулок. Многие обыватели совмещали чисто городские занятия с виноградарством и землепашеством. В середине 1860-х годов в Йене насчитывалось около семи тысяч жителей, в том числе 350 — 400 студентов.

Расцвет Йенского университета пришелся на конец XVIII — начало XIX века, когда им фактически руководил великий Гёте, который, как известно, был не только прославленным писателем и поэтом, но и крупным государственным деятелем, философом и натуралистом. Йена входила в состав великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского со столицей в Веймаре, расположенном вблизи от Йены. Гёте — министр и личный друг герцога Карла Августа, способствовал тому, чтобы в Йене сосредоточилась интеллектуальная элита Германии. В те годы здесь преподавал историю знаменитый поэт и драматург Фр. Шиллер, читали лекции выдающиеся философы Г. Гегель, Й. Фихте, Фр. Шеллинг, «отцы» немецкого романтизма братья Шлегели, известные врачи, юристы и естествоиспытатели.

После 1815 года, в период реакции, Йенский университет пришел в упадок, как и большинство других немецких университетов. Однако преследования, которым подвергались свободомыслящие профессора и студенты, умерялись здесь либеральными гётевскими традициями, сохранявшимися при веймарском дворе. Новый подъем университета начался в середине XIX века при герцоге Карле Александре, который уделял много внимания развитию наук и искусств. Благотворную роль сыграл куратор университета М. Зебек. Он эффективно и дальновидно использовал скромные средства, которые выделяли веймарские власти на содержание университета. В 1850 — 1860-х годах здесь было построено несколько зданий, открылись новые институты и лаборатории. Зебек приглашал на невысокие оклады профессоров, изгоняемых из других университетов, не боялся предоставлять кафедры молодым талантливым ученым, только начинавшим научную карьеру. Так, в Йенском университете появились К. Гегенбаур и Э. Геккель, ставшие учителями Николая Миклухи.

Карл Гегенбаур (1826-1903) — приват-доцент, а с 1855 года — профессор зоологии и сравнительной анатомии в Йене. До 1860 года он занимался преимущественно изучением морских беспозвоночных, затем сосредоточился на сравнительной анатомии позвоночных. Фактический материал в трудах Гегенбаура по анатомии был истолкован с позиций дарвиновской теории, но сам он не занимался широкими теоретическими обобщениями. Убежденный дарвинист, он поддерживал своего друга Э. Геккеля — защитника и пропагандиста эволюционного учения. Гегенбаур пользовался признанием у специалистов, но оставался как бы в тени харизматической фигуры Геккеля, труды которого не только получили громкую известность в ученом мире, но использовались в идейно-политической борьбе на протяжении нескольких десятилетий.

Эрнст Геккель (1834 — 1919) уже на школьной скамье увлекся изучением живой природы, но по настоянию отца окончил медицинский факультет Вюрцбургского университета и в 1858 году успешно выдержал государственный экзамен на «врача, военного хирурга и акушера». Однако практическая медицина не привлекала Геккеля. В студенческие годы он углубленно изучал зоологию и сравнительную анатомию, причем заинтересовался низшими морскими животными — полипами, медузами и кораллами, выезжал для их сборов и исследования в среде обитания на остров Гельголанд, в Ниццу и Мессину. В 1861 году по совету Гегенбаура Геккель принял приглашение Зебека занять должность приват-доцента в Йенском университете, в 1862 году стал экстраординарным, а в 1865 году — ординарным профессором зоологии. Геккель читал лекционные курсы по зоологии и палеонтологии, проводил практические занятия по изучению гистологических препаратов под микроскопом. Капитальные монографии о радиоляриях, известковых губках и медузах сделали его одним из крупнейших зоологов второй половины XIX века.

Не желая ограничиваться разработкой конкретных научных проблем, Геккель решил создать всеобъемлющую историю миротворения — от сгустков неорганической материи до человека. Интеллектуальным толчком для него послужило знакомство с теорией Чарлза Дарвина. В 1860 году Геккель приобрел немецкий перевод книги Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора» (впервые опубликованной в 1859 году на английском языке) и после длительного и кропотливого ее изучения стал горячим приверженцем дарвиновской теории. Уже в 1862 году в монографии «Радиолярии» он предсказал, что дарвинизм (термин, предложенный А. Уоллесом) станет одной из самых важных и плодотворных научных теорий XIX века, и ожесточенные нападки на него объяснил тем, что Дарвин опроверг «укоренившиеся предрассудки и господствующие догмы». С зимнего семестра 1862/63 года Геккель начал читать курс лекций об эволюционной теории, ежегодно пополняя его новыми аргументами и фактами, защищающими и подкрепляющими дарвиновское учение.

Геккель пошел дальше Дарвина. Как отмечает биолог Н.Н. Воронцов, Геккель в отличие от Дарвина не чурался философии, не боялся умозрительных гипотез, наоборот — сам их создавал и активно проповедовал. Дарвин в «Происхождении видов» допустил акт творения при возникновении первых простейших организмов и уклонился от ответа на вопрос о происхождении человека. Геккель же в своем программном труде «Общая морфология организмов» проследил естественно-исторический процесс возникновения органической материи из ее неорганических форм, эволюцию растительного и животного мира, происхождение человека от обезьяноподобных предков. В этой эволюционной схеме не осталось места творцу и актам творения. Тем самым Геккель выступил с открытым забралом против религиозных догматов и основанных на них креационистских теорий. В своем программном труде Геккель сформулировал ряд основополагающих понятий и гипотез, сыгравших важную роль в развитии наук биологического цикла. Именно здесь он ввел в обиход термин «экология» для обозначения нарождавшейся науки, ставшей в наши дни одной из ключевых для человечества.

Один из бывших учеников Геккеля, Ю.Ю. Шаксель, писал, что его учитель «штурмовал небо», прокладывая новые пути для развития науки. Такой безудержный натиск оборачивался порой поспешностью, отдельными скороспелыми выводами. Не будучи расистом, Геккель прибегал к расистской по существу трактовке различий между расами, стараясь обосновать непрерывность процесса эволюции от обезьяны к человеку. Эти особенности его теоретических работ отмечали высокочтившие его ученые-дарвинисты. Но демократически настроенное студенчество и прогрессивная интеллигенция 1860 — 1870-х годов видели в Геккеле мыслителя и трибуна, который раскрывал истинную историю миротворения, бесстрашно боролся с мистицизмом и религиозными догматами.

В 1977 году, во время научной командировки в ГДР, мне довелось побывать в Йене. Я проводил там разыскания в университетском архиве и на вилле «Медуза». Так назвал Э. Геккель жилой дом, построенный им в 1883 году на холме в тихом районе Йены, у небольшой речки, впадающей в Зале. Еще при жизни ученый решил сосредоточить здесь свой архив, библиотеку, картины (он был неплохим живописцем) и завещал все это университету. После смерти владельца вилла была официально переименована в Дом Эрнста Геккеля и стала не только мемориальным, но и исследовательским центром по истории биологических наук. Если в университетском архиве обнаружились документы, касающиеся, так сказать, внешней стороны жизни Николая Миклухи в Йене (тематика лекционных курсов и практикумов, выбранных будущим путешественником, адреса, по которым он жил, и т. д.), то эпистолярные источники, сосредоточенные в Доме Эрнста Геккеля, позволяли попытаться понять логику и эмоциональный фон взаимоотношений Мастера и Миклухи, причины их охлаждения, а затем и полного разрыва.

Как видно из архивных документов, Николай фон Миклухо (так именовался он в этих документах, включая подписанные им самим) 19 октября 1865 года подал заявление и через месяц был зачислен на медицинский факультет Йенского университета. Уже сделав свой выбор, он решился сообщить об этом матери: «Не зная, останетесь ли Вы довольны, я записался на медицинский факультет. <…> Окончив <нрзб> по этой части, я человек обеспеченный, потому что где бы я ни был, больные всегда найдутся. Притом, занимаясь медициной, я буду и должен заниматься наукой, к которой я всегда имел склонность». Ответ был предсказуем. «Прочитавши твое письмо (оно меня очень огорчило), — писала Екатерина Семеновна 19 декабря, — мне досадно было на тебя, что взялся не за свое дело; где тебе лечить больных, когда ты сам болен, у тебя не будет ни терпения, ни сил, а быть дилетантом доктором не следует, это бесчестно <…> будь механик, здесь ты никому не вредишь, а напротив приносишь пользу. Нынешний семестр ты оставайся на медицинском факультете, а там подумай хорошенько, обсуди со всех сторон и тогда напиши мне».

Однако Николай не захотел сворачивать с избранного пути, хотя при поступлении в Йенский университет — вероятно, по инерции или для расширения своего кругозора — оплатил наряду с четырьмя лекционными курсами по медицинским дисциплинам лекции по основам сельского хозяйства, астрономии и телеграфии. В дальнейшем он перестал отвлекаться на «непрофильные» предметы и за три года прослушал основные курсы, предназначенные для будущих врачей; проходил он и соответствующие практикумы, в том числе стажировку в университетской больнице.

Впрочем, Николая мало интересовала практическая медицина. С первых же месяцев пребывания в Йене он увлекся сравнительной анатомией и анатомией человека — дисциплинами, которые преподавал К. Гегенбаур, а также зоологией и проблемами эволюции живых организмов, о чем читал лекции Э. Геккель. Кроме стандартного набора курсов для студентов-медиков будущий путешественник, как видно из архивных документов, прослушал лекции по довольно широкому спектру биологических наук, например «История развития человеческого тела» К. Гегенбаура, «Естественная история кишечнополостных» Э. Геккеля и, конечно, ежегодно обновлявшиеся чтения «йенского еретика» о дарвиновской теории. Большое внимание уделял Николай практическим занятиям — анатомированию трупов, а также препарированию и консервации биологических объектов, изучению гистологических препаратов под микроскопом. Эти навыки, как, впрочем, и медицинские познания, в дальнейшем пригодились ученому во время его дальних экспедиций.

Заметив интерес Николая к науке, глубину и оригинальность его мышления, Геккель сделал его своим ассистентом. В письмах родителям, датированных мартом 1866 года, он называет юношу «моим усердным и полезным помощником», «одним из любимейших моих учеников». Как сообщил наш герой в краткой автобиографии, «от усиленных занятий микроскопом и анатомиею» он получил «легкий паралич левой стороны лица» и был помещен на излечение в университетскую больницу. Несмотря на всю свою занятость (чтение лекций он совмещал со всепоглощающей работой над монографией), Геккель навещал Николая в больнице. «Так как у него здесь никого нет, — писал он родителям 22 марта, — я должен о нем позаботиться».

Работа ассистента не оплачивалась, но она сблизила Николая с профессором, выделила русского студента среди других учеников Геккеля. Николай помогал в подготовке и проведении лекций: расставлял в аудитории стеклянные банки с заспиртованными препаратами и другие наглядные пособия, изготавливал вместе с Геккелем и развешивал по стенам крупномасштабные рисунки и чертежи, в том числе воспроизводящие мельчайшие детали, различимые только в микроскоп. В зимнем семестре 1865/66 года Геккель читал свои лекции с огромным успехом, в переполненной аудитории. Как вспоминает М. Фюрбрингер, ставший впоследствии профессором анатомии, лица слушателей пылали от воодушевления, а то, что они слышали, мало походило на обычную лекцию: это был мощный поток интеллектуальной информации, в котором, словно искры, вспыхивали все новые и новые обобщения и гипотезы. Вблизи от кафедры неизменно находился ассистент профессора Николай Миклуха.

 

Студенческая жизнь в Йене

В середине 1860-х годов в Йенском университете и связанном с ним Агрономическом институте учились 20 — 30 русских студентов (точные данные отсутствуют), но они не составляли землячества. В связи с изменением обстановки в России оттуда в немецкие университеты, включая Йенский, стали, как правило, приезжать не политически ангажированные студенты, которые думали прежде всего о преобразовании своего отечества, а политически более инертные «господа студиозусы», которые хотели получить престижную специальность. У российских студентов в Йене не было центра наподобие русской читальни в Гейдельберге, да они и не очень-то стремились обсуждать с соотечественниками острые социально-политические проблемы.

Увлеченный занятиями в университете, чтением научной литературы, работой и общением с Геккелем, Николай не водил компании со студентами из России. Но уже вскоре по приезде в Йену он подружился со студентом камерального факультета местного университета князем Александром Мещерским, который стал его лучшим другом. С летнего семестра 1866 года молодые люди сняли комнаты в одном доме — «пекаря Хуфельда за кладбищем».

Не исключено, что Николай и Александр познакомились еще в Гейдельберге, куда молодой князь, как и наш герой, приехал учиться в апреле 1864 года. Но в его регулярных письмах матери, в которых подробно рассказывается о жизни в Гейдельберге, о русской читальне и т. д. и встречаются десятки русских фамилий, ни разу не упоминается студент Миклуха. Поэтому, скорее всего, их знакомство было поверхностным, «шапочным». На летний семестр 1866 года Миклуха переехал в Лейпциг, а Мещерский — в Иену. Утверждение некоторых биографов нашего героя, будто именно Александр посоветовал Николаю перебраться в Йену, не находит подтверждения в доступных нам источниках. Несомненно одно: об их дружбе уже в начале 1866 года стало известно семейству Миклух, ибо его сестра Ольга в письме от 27 марта расспрашивала брата о Мещерском.

В Йене Николай поближе познакомился с жизнью немецкого студенчества. Одной из важных ее особенностей была активная деятельность студенческих корпораций (буршеншафтов), именовавшихся по латинским названиям германских племен. Так, в Йенском университете корпоранты тогда делились на «саксов», «тевтонов», «германцев», «тюрингцев», «саксонцев» и «франков». Буршеншафты отличались друг от друга сочетанием цветов на корпорантских знаменах, шапочках и лентах, носимых через плечо. Они регулярно устраивали «коммерсы» — праздники с речами, тостами и обильной выпивкой, прежде всего поглощением несметного количества пива. Пожалуй, наиболее одиозной формой деятельности буршеншафтов были мензуры — поединки на рапирах, чаще всего между членами разных корпораций, проводившиеся с соблюдением определенного ритуала, в присутствии секундантов, судей и многочисленных болельщиков. Чем больше шрамов и свежих порезов красовалось на лице корпоранта (туловище во время поединка защищали кожаные доспехи), тем выше был его авторитет среди «цветных» студентов.

Бурши неохотно допускали в свою среду чужаков, особенно иностранцев, да Николай и не пытался сблизиться с этими прожигателями жизни и в большинстве своем отъявленными националистами. «Цветные» составляли примерно половину студентов в Йене. Остальных бурши презрительно называли «зябликами». Это были дети менее обеспеченных родителей, не имевшие денег на попойки, всевозможные праздники, пристойную одежду и довольно высокие членские взносы в кассы корпораций, либо те студенты, которые приехали в Йену получать знания и отвергали по принципиальным соображениям образ жизни корпорантов. Среди «зябликов» у Николая появилось несколько знакомых (но не друзей), прежде всего ученик Геккеля женевец Герман Фоль, который с 1864 года изучал в Йене зоологию и сравнительную анатомию.

Студенты, не входившие в буршеншафты, любили собираться в кофейне или пивной, чтобы почитать газеты, сыграть в бильярд, выпить чашечку кофе или кружку пива. Они охотно записывались в певческие и гимнастические объединения (ферайны), большими группами совершали дальние пешеходные прогулки по окрестностям Йены. У Николая не было ни времени, ни желания бражничать, заниматься хоровым пением или гимнастикой. Но он очень любил пешеходные прогулки. Профессор зоологии Мюнхенского университета Р. Гертвиг в конце XIX века рассказывал Михаилу-младшему, что в молодости, когда он учился в Йене, «Щиколай] Щиколаевич] будил их (студентов. — Д. Т.) рано утром, стуча в окошко, заставляя принимать участие в разных экскурсиях».

Йенские обыватели жили тихой, размеренной, во многом патриархальной жизнью. Даже бурши, с их немецкой приверженностью к порядку и законопослушанию, почти не нарушали внешнего спокойствия: пристойно вели себя на улицах, коммерсы устраивали в корпоративных пивных, для мензур арендовали помещения в окрестностях Йены. Николаю, еще не отвыкшему от горячих политических дебатов и сходок 1863 — 1864 годов, жизнь в Йене — за пределами университетских аудиторий и лабораторий — могла показаться пресной и скучной, его раздражало сытое самодовольство местных бюргеров, и он, согласно преданию, решил хотя бы ненадолго вывести их из равновесия.

«Йена была маленьким университетским городом, в стороне от железной дороги. Патриархальный уклад жизни был освящен традициями, — пишет П.А. Аренский, сын известного композитора. — 24 июля разодетые горожане с чинными песнями отправлялись всем городом на соседнюю горку для празднования Иванова дня. Маклай заранее забрался, вымазал одежду красной краской и распростерся поперек дорожки. Наткнувшись на окровавленное тело — столь редкое явление в почтенном городке, публика с воплями устремилась за полицией, но по возвращении не обнаружила ни трупа, ни его следов. Маклай же целую неделю потом забавлялся толками и газетными статьями о таинственном убийстве и исчезновении мертвого тела».

Можно спорить, насколько этот поступок соответствовал психологическим установкам Николая, и задаваться вопросом, была ли у него вторая, пусть ветхая, пара верхней одежды, которую он не пожалел испачкать красной краской. Но важнее другое: Аренский, автор научно-популярной биографии нашего героя, сообщает, что об этом «сумасбродстве» будущего путешественника «рассказывал его однокурсник по университету, профессор Н. Зограф». На самом деле биолог Н.Ю. Зограф (1851 — 1919) учился в Петербургском университете в 1868 — 1872 годах, и если посещал Йену, то не ранее середины 1870-х годов. Это наводит на мысль, что перед нами одно из преданий, если хотите — анекдотов, в изобилии возникавших в конце XIX — первой половине XX века по мере мифологизации образа «белого папуаса».

В Гейдельберге, а потом в Йене будущий ученый перенял не только привычку к дальним пешеходным экскурсиям, но и некоторые другие обычаи немецкого студенчества. Речь, в частности, идет об отношениях с прекрасным полом. Многие студенты охотно переписывались с иногородними девицами, давшими соответствующие объявления в газетах. Обмен письмами нередко приводил к очному знакомству, встречам и, если стороны нравились друг другу, оканчивался со временем законным браком. Николай воспользовался этим обычаем. Но он вступал в переписку главным образом ради развлечения, а в первое время и для того, чтобы совершенствоваться в немецком эпистолярном жанре. Сохранилось несколько черновиков писем Николая девушкам и их посланий, которые, во всяком случае, свидетельствуют о том, что они серьезно относились к переписке с «господином фон Миклухо». Николай писал свои письма в ироническом тоне, с едва скрываемым чувством превосходства. Но иногда в них встречались высказывания, которые ярко характеризовали его мировоззрение. «Я всегда испытываю большую симпатию к бедным и тем, кто находится в плохих социальных и политических условиях, — писал он неизвестной нам барышне в январе 1865 года. — У меня гораздо большая симпатия к бедным и бесправным, чем к богатым и полноправным. В вопросе отношений между мужчинами и женщинами в мужчине я вижу богатого и полноправного, а в женщине — бедную и бесправную».

Как только корреспондентки становились назойливыми и начинали требовать от него немедленных встреч и т. п., Николай решительно и бесцеремонно выходил из игры. Так случилось, например, с Августой Зелигман, приславшей в январе 1868 года письмо из Франкфурта-на-Майне, в котором были такие строчки: «Уже три дня я с нетерпением жду каких-либо известий от Вас. Вы же получили мое письмо, так почему же не отвечаете? Я жду в ближайшие дни Вашего ответного письма с указанием времени, когда Вы предполагаете посетить меня, что Вы мне обещали. На этот раз одного лишь обещания мне недостаточно. Вы должны приехать и скоро прийти. Я жду Вас с нетерпением. Напишите мне сейчас же». В ответном письме Николай постарался развеять ее иллюзии и, чтобы окончательно отвадить бедную фройляйн, изобразил себя жутким мизантропом: оказывается, он — «скучающий эгоист, совершенно равнодушный к стремлениям и образу жизни других добрых людей, и их еще осмеивает; который послушен лишь собственному желанию, стремясь каким-нибудь способом унять свою скуку; который добро, дружбу, великодушие считает лишь прекрасными словами, приятно щекочущими длинные уши добрых людей».

Но в Иене жила девушка, к которой Николай испытывал большое уважение и, возможно, симпатию, — Аурелия Гильдебранд, дочь профессора политической экономии и статистики Иенского университета Бруно Гильдебранда, учителя Александра Мещерского. Их, вероятно, и познакомил Александр, вхожий в дом своего профессора. В бумагах нашего героя сохранилось лишь одно небольшое письмо Аурелии, из которого видно, что она состояла в переписке с матерью и сестрой Николая. В этом письме, написанном по-французски, встречается несколько русских слов, старательно выведенных кириллицей, — свидетельство того, что она изучала русский язык. Поэтому об их отношениях приходится судить по письмам Аурелии Мещерскому. Мне удалось обнаружить 32 таких письма в одном из московских архивов. Письма Николая дочери Гильдебранда, возможно, отложились в каком-то немецком архивохранилище, но мне их выявить не удалось.

Судя по обнаруженным письмам, Аурелия была по тем временам хорошо образованной и начитанной барышней, не желавшей, чтобы ее жизнь свелась к традиционным немецким «трем К» — Kirche, Kinder, Kuche (церковь, дети, кухня). В одном из писем Мещерскому она писала, что хочет узнать побольше о людях и окружающем мире, чтобы «вести не совсем бесполезное существование». В декабре 1867 года Аурелия с радостью сообщила Александру, находившемуся в Италии, что Миклуха приходит по вечерам слушать ее игру на фортепьяно; в этом письме есть приписка, сделанная Николаем. Во время экспедиционных работ молодого ученого в 1868 — 1869 годах девушка с неподдельным беспокойством писала о плохом состоянии его здоровья и изнурительных условиях, в которых ему приходилось проводить исследования. Эти сведения она получала из первых рук: Николай, по ее словам, неоднократно писал ей из Мессины, с Красного моря, из Саратова, Москвы и Петербурга. Аурелия с нетерпением ожидала возвращения Николая, несколько раз запрашивала о точной дате его приезда. Похоже, она надеялась, что уставший и нездоровый молодой человек захочет отдохнуть в маленьком городе, уютно расположенном среди холмов в долине Зале, что он надолго останется в Йене, и тогда… Но в Йену приехал ученый и путешественник, охваченный почти маниакальным стремлением отправиться в далекую и опасную экспедицию, которая прославит его имя и принесет большую пользу науке. Матримониальные узы и тихая университетская карьера могли тогда присниться ему разве что в страшном сне.

Разумеется, отношения Николая с прекрасным полом — как в студенческие годы, так и в дальнейшем — имели не только платонический характер. В окрестностях Йены жили одиночные «жрицы любви» и существовало несколько борделей, обслуживавших преимущественно студентов. Посещал ли Николай эти злачные места? Мы этого не знаем. Среди десятков фотографий йенского периода, сохранившихся в бумагах ученого, встречаются довольно откровенные фотооткрытки с изображениями обнаженных женщин. Такие открытки продавались в газетных киосках и имелись едва ли не у каждого студента. Но мое внимание привлек снимок, не наклеенный на паспарту, лишенный указания на название фотоателье или фамилию фотографа, что было весьма необычно для того времени. На снимке изображена совершенно нагая пышнотелая женщина лет тридцати, стоящая во весь рост с поднятыми за голову руками. Не сохранил ли Николай это фото на память о мимолетной подружке?

Во время прохождения практики в университетской больнице «господину фон Миклухо» поручили наблюдать молодую девушку, и — как это случается и в наши дни — молодой лекарь и его пациентка влюбились друг в друга. Неизвестно, как долго продолжался этот больничный роман, но через некоторое время состояние больной ухудшилось и, несмотря на все усилия, спасти ее не удалось. Будучи при смерти, девушка попросила, чтобы Николай взял на память ее череп. Молодой человек выполнил ее последнюю волю и нашел черепу необычное применение. Как сообщают его брат Михаил, а также Михаил-младший, который ссылается на очевидца — профессора Гертвига, — Николай соорудил диковинную лампу: поверх дубовой подставки на скрещенных локтевых костях был установлен череп, над которым возвышался небольшой масляный резервуар с фитилем, а над ним — зеленый абажур. «Свет лампы, отражавшийся от абажура, — пишет брат ученого, — рельефно оттенял впадины глаз, носа, освещал зубы».

В отличие от проделки Николая в Иванов день, которая скорее является фольклорным сюжетом, его больничный роман и изготовление лампы из черепа возлюбленной не вызывают сомнений, так как подтверждены независимыми источниками. Помимо двух Михаилов об этом рассказал известный датский литературный критик Георг Брандес. Посетив осенью 1887 года в Петербурге тяжелобольного исследователя, датчанин видел лампу с черепом на столике у его ложа и услышал из его уст связанную с ней историю. Ученый сказал Брандесу, что всегда имел при себе эту лампу и пользовался ею и в экспедициях, и во время пребывания в Австралии. Значит, он не расставался с этим печальным сувениром на протяжении двух десятилетий.

 

С Геккелем на Канарах

В конце марта 1866 года Э. Геккель передал издателю фундаментальный труд «Общая морфология организмов», который он, работая как одержимый, написал за восемь месяцев. Преисполненный сознания своей исключительности, 33-летний профессор предсказал в письме родителям, что эта книга принесет ему «большое влияние в науке». Желая отдохнуть от лекций и, главное, от кабинетного теоретизирования, Геккель решил совершить поездку в Мессину, чтобы продолжить изучение средиземноморской морской фауны. Он пригласил участвовать в этой поездке приват-доцента Боннского университета Рихарда Грефа, который уже проводил вместе с ним подобные исследования на Гельголанде, а также двух своих любимых студентов — Германа Фоля и Николая Миклуху. Неожиданное приглашение во многом предопределило научное будущее нашего героя. Выезд в «поле», изучение морских организмов в среде их обитания из предмета мечтаний начало превращаться в реальность.

Обстановка в Европе не благоприятствовала задуманной поездке. В июне 1866 года, после длительных политических баталий, вспыхнула австро-прусская война. Она почти не затронула великое герцогство Саксен-Веймар-Эйзенахское, так как оно вступило в союз с Пруссией. Но войска нескольких германских государств, принявших сторону Австрии, были быстро разгромлены хорошо вооруженной и обученной прусской армией, которая перенесла затем боевые действия на территорию своего главного противника. Уже 3 июля при чешской деревне Садова пруссаки наголову разбили австрийцев; дорога на Вену была открыта. В августе состоялось подписание мира, предусматривавшего создание Северо-Германского союза под главенством Пруссии. В течение следующих трех месяцев к ней были присоединены Ганновер, Нассау и курфюрство Гессенское, а Вюртемберг, Бавария, Баден и Гессен-Дармштадт были принуждены подписать с ней конвенции о союзе.

Но едва смолкли пушки, как перед Геккелем и его спутниками возникло новое серьезное препятствие. В Южной Европе началась очередная эпидемия холеры, и местные правительства стали воздвигать преграды на пути ее распространения: создавать карантины на границах и в портах, ограничивать пароходное сообщение и т. д. Как узнал Г. Фоль, наиболее решительно были настроены как раз власти Мессины — они приказали палить из пушек по любому судну, которое осмелится приблизиться к этой гавани.

Геккелю пришлось изменить место своих полевых исследований. Вместо Мессины он решил отправиться со своими спутниками на Канарские острова, расположенные в субтропической зоне Атлантического океана, недалеко от западного побережья Африки, так как он счел интересным сравнить их морскую фауну с организмами, обитающими в Северном и Средиземном морях.

Когда профессор принимал это решение, оба студента, которых он включил в состав участников экспедиции, уже находились в Швейцарии, на родине Фоля, куда последний пригласил нашего героя, чтобы тот полюбовался местными красотами и пришел в себя после болезни, перенесенной весной. Николаю по-прежнему нездоровилось. «Миклухо еще со мной, — сообщил Фоль Геккелю 29 сентября 1866 года. — Вероятно, он с нами не поедет, хотя его здоровье лучше, чем было при его приезде в Женеву». Но Николай не захотел упустить свой шанс. Усилием воли он поборол — или перестал замечать — болезненные симптомы. Через три недели, 18 октября, он написал Геккелю: «Я решился отправиться с Вами и Фолем <…> и надеюсь в самом скором времени встретиться с Вами на Мадейре или в Лиссабоне», Николай добавил, что, по наведенным им справкам, сохраняется пароходное сообщение между Лиссабоном и островом Мадейра, откуда недалеко до Канарских островов.

В конце октября молодые люди приехали поездом в Бордо, откуда на пароходе перебрались в Лиссабон. Пройдя карантин, Герман и Николай в ожидании Геккеля и Грефа не теряли времени даром. Они знакомились с достопримечательностями португальской столицы, любовались архитектурой средневековых замков и храмов в гористых местностях этой маленькой страны. Благодаря сохранившемуся рисунку Николая, на котором изображен знаменитый замок в Синтре, мы узнаем, что они посетили эту летнюю резиденцию португальских королей.

Геккель и сопровождавший его Греф отправились в Лиссабон через Англию. Такой маршрут они выбрали не только потому, что оттуда легко было добраться морем до Лиссабона: йенский профессор желал лично познакомиться и обсудить научные проблемы со своим английским единомышленником — выдающимся биологом-дарвинистом Томасом Хаксли (Гексли) и навестить самого «даунского отшельника», как нередко называли тогда Чарлза Дарвина, который жил почти безотлучно в своем имении в Дауне. «Дарвин, как и Хаксли, — писал Геккель своим родителям в конце октября 1866 года, — оказались именно такими, какими они представлялись мне по нашей переписке; они были в высшей степени любезны, и я чувствовал себя у них как дома. Особенно много времени провел я с Хаксли». Рассказывая Хаксли об участниках экспедиции, Геккель похвально отозвался о своем талантливом русском студенте.

Отбыв карантин, обязательный для всех прибывавших в Португалию, Геккель и Греф отправились прогуляться по Лиссабону и почти сразу наткнулись на «господ студентов», уже неделю ожидавших профессора и его спутника. Через два дня, 15 ноября, участники экспедиции отплыли на португальском пароходе на Мадейру.

Геккель предполагал пробыть на этом восхитительном острове пару недель, чтобы ознакомиться с местной пелагической и литторальной фауной, а уже затем отправиться на Канары. Но оказалось, что пассажирское сообщение между португальской Мадейрой и Канарскими островами, принадлежавшими Испании, прекратилось несколько месяцев тому назад в связи с эпидемией холеры. Правда, раз в месяц к их главным гаваням подходил английский почтовый пароход, следовавший из Ливерпуля к африканскому побережью. Но ему запрещено было принимать или высаживать пассажиров; разрешалось лишь доставлять и забирать почту, через которую не передавалась эта грозная болезнь. Геккель и его спутники приуныли, но им помог случай. На рейде Фуншала, главного города Мадейры, стоял прусский парусный фрегат «Ниоба», совершавший учебное плавание по маршруту Мадейра — Канары — острова Зеленого Мыса — Куба. Его капитан — племянник профессора Батша, преподававшего во времена Гете ботанику в Йенском университете, — любезно согласился доставить в Санта-Крус на острове Тенерифе группу зоологов во главе с йенским профессором. Пробыв в Фуншале только два дня, наши путешественники совершили на фрегате переход до Тенерифе и 22 ноября высадились в Санта-Крусе.

Задолго до высадки путешественники увидели главную достопримечательность острова — вулкан Пико де Тейде, гордо возвышавшийся гигантской серебристо-серой пирамидой на фоне темно-синего неба. В 1799 году эту вулканическую гору (3718 метров над уровнем моря) покорил известный немецкий путешественник и естествоиспытатель Александр фон Гумбольдт. Геккель решил последовать его примеру и тем самым, как он писал, исполнить свою давнюю мечту. Но Гумбольдт совершил восхождение в июне, когда весь вулкан был свободен от снега, а теперь, в ноябре, вершина и прилегающие к ней склоны были покрыты снегом и льдом, что делало восхождение более трудным и, главное, опасным. Сведущие люди, включая проводников, не раз водивших путешественников на штурм Пико де Тейде, пытались отговорить Геккеля от этой затеи. Но профессор был непреклонен. Из города Оротава к подножию вулкана отправились все члены экспедиции, но до вершины добрались только Геккель и согласившийся его сопровождать директор местного ботанического сада швейцарец Вильдпрет. Греф и Фоль отказались продолжить восхождение после привала. Что касается Николая, то он, несмотря на недомогание, попытался и далее следовать за профессором, взобрался еще на несколько сотен метров, но, почувствовав полнейший упадок сил, вынужден был вернуться на привал, кляня себя за проявленную слабость.

В следующие дни Геккель и его спутники совершили несколько экскурсий по северному побережью Тенерифе, любуясь его великолепной субтропической растительностью. «Ни одно место на земле не способно так легко изгонять тоску и возвращать покой страждущему сердцу», — писал Гумбольдт об этом острове. Но путешественники недолго пробыли на Тенерифе: французский консул С. Вертело — натуралист, написавший книгу «Естественная история Канарских островов», — сказал йенскому профессору, что задуманные им исследования целесообразнее проводить в гавани Арресифе на Лансароте, самом восточном из Канарских островов.

Участники экспедиции отправились туда на маленьком парусном судне, набитом пассажирами, быками, свиньями и ящиками с фруктами. Обычно плавание до Арресифе занимало около тридцати часов, но из-за встречного ветра и сильного волнения на море оно продолжалось на сей раз четверо суток. Суденышко бросало и раскачивало на волнах, словно на гигантских качелях. По сообщению Геккеля, на протяжении всего перехода Греф и Миклуха жестоко страдали от морской болезни. «Прикачивание» — морское словечко, означающее процесс адаптации организма к постоянной качке. По-видимому, наш герой «прикачивался» плохо; командир корвета «Витязь», доставившего его к берегам Новой Гвинеи, вспоминал, что путешественник мучился от морской болезни на всем протяжении длительного плавания.

9 декабря путешественники высадились в гавани Арресифе на острове Лансароте, расположенном примерно в 100 километрах от пустынного африканского побережья. Близость Африки повлияла на климат и растительность этого острова. Большую часть его поверхности — в отличие от цветущего Тенерифе — занимали бесплодные поля застывшей лавы. Пейзаж оживляла лишь цепь вулканических конусов, пересекающая остров. Только в небольших долинах, защищенных от иссушающих ветров с Африканского континента, росли смоковницы и финиковые пальмы, располагались огороды и плантации местных жителей. На Лансароте, лишенном речек и родников, дожди были единственным источником пресной воды, которую собирали и хранили в цистернах. Но случались годы, когда вообще не выпадало осадков, и тогда питьевую воду приходилось привозить с других островов архипелага, расположенных к западу от Лансароте.

Большинство домов в Арресифе, построенных из лавовых блоков, имело плоскую крышу и единственное отверстие, которое служило и дверью, и окном. Двухэтажные жилища более зажиточных горожан были снабжены окошками, но они не были застеклены и закрывались лишь деревянными ставнями. С большим трудом Геккелю удалось арендовать дом, одна из комнат которого имела два застекленных окна. Там зоологи оборудовали лабораторию.

Унылые, бесплодные окрестности Арресифе не располагали к прогулкам, да на них и не оставалось времени. С раннего утра и до позднего вечера кипела работа. На рассвете Геккель со своими сотрудниками отправлялся на лодке в бухту, омывающую Арресифе. Они собирали сачками и тут же помещали в большие сосуды с морской водой обитающих в поверхностном слое медуз, рачков, радиолярий и других маленьких животных, а иногда специальной сетью доставали придонных обитателей океана. Свой улов они незамедлительно доставляли в лабораторию, где подвергали его тщательному изучению, обычно под микроскопом, анатомировали интересующие их организмы, зарисовывали их и потом помещали в консервирующие растворы. Вечерами исследователи записывали полученные за день результаты, обсуждали их, причем Геккель нередко посвящал коллег в свои новые научные идеи и гипотезы, и это вызывало оживленные дискуссии.

Лаборатория помещалась на втором этаже, куда вела крутая, покосившаяся лестница. По ней приходилось таскать наверх ведрами воду и тяжелые стеклянные сосуды с уловом. Тут проявилась природная сметка нашего героя. Как сообщает его брат Михаил, Николай «приспособил блок и с помощью его поднимал воду».

Каждый участник экспедиции занимался одной или несколькими группами морских организмов. По поручению Гек-келя «студент фон Миклухо» изучал на Лансароте морских губок и рыб, главным образом акул. Он часами бродил во время отлива по обнажавшимся участкам скалистого дня бухты, собирая между покрытыми илом камнями скопления желтых, красных, фиолетовых и голубых губок. Тщательное изучение этих разнообразных крохотных существ позволило сделать открытие. Николай обнаружил новый, неизвестный зоологам вид известковой губки и назвал ее Guancha blanca, в память о гуанчах, почти полностью истребленных колонизаторами коренных жителях Канарских островов.

Только что выловленных рыб приходилось покупать непосредственно у рыбаков или на местном весьма скудном базаре. Так молодой ученый собрал материал для своих будущих работ о плавательном пузыре и мозге акул.

Один из регулярных выходов в море для сбора морской фауны едва не закончился для Николая трагически. Внезапно налетевшая большая волна обрушилась на лодку, которая набрала воды и начала тонуть. Геккель записал в своем дневнике, что «особенно беспокоился за Миклухо, единственного из всей компании, кто не умел плавать», но тот — в отличие от истошно вопившего Грефа — сохранял «полную невозмутимость» и, не произнося ни слова, вместе с другими усердно вычерпывал воду. Ученым удалось удержать лодку на плаву и благополучно вернуться в гавань.

В этой непростой ситуации впервые проявились такие особенности личности нашего героя, как умение сохранять хладнокровие в минуту опасности и удивительное бесстрашие. Николай, который, по его собственным словам, так и не научился плавать, в дальнейшем серьезно рисковал жизнью, совершая дальние переходы на небольших парусных судах, используя шлюпки и туземные каноэ. Не страшила его, как мы уже знаем, и приверженность морской болезни.

Подавляющее большинство обитателей Лансароте составляли испаноязычные метисы, некоторые — с примесью крови древних гуанчей. Встречались здесь и негры. Местные жители с недоверием и опаской относились к четырем зоологам. Одни считали их немецкими шпионами, готовившими захват Канарских островов Пруссией, другие полагали, что подозрительные чужеземцы — колдуны, и приходили к ним с просьбами об исцелении и предсказании будущего. Николай впервые увидел население, столь смешанное в этническом и антропологическом отношениях, и заинтересовался его историей и традициями.

Арендованный Геккелем дом — один из лучших в Арресифе — кишмя кишел клопами, блохами, москитами и др. По комнатам днем и ночью сновали крысы, мыши и большие тараканы, поедающие все съестное. Особенно досаждало натуралистам невообразимое множество блох. Гигиенические меры и порошки-репелленты не помогали. Геккель с немецкой дотошностью подсчитал, что только в январе 1867 года он и его сотрудники истребили более шести тысяч блох. «Из-за их ненасытной кровожадности, — писал он о блохах в статье об экспедиции на Канары, — эти насекомые превратились для нас в настоящее бедствие». Между тем наступил сезон штормов, и работы в бухте стали еще более опасными. В середине февраля Геккель принял решение сократить пребывание на Лансароте с запланированных четырех до трех месяцев и при первой же возможности вернуться в Европу через Марокко. Как признавался профессор, именно блохи, а не штормы вынудили его досрочно покинуть остров.

Раз в месяц английский пароход «Грейтхэм-холл» совершал рейс по маршруту Лондон — Кадикс — Канары (с заходом в Арресифе) — марокканские порты, а оттуда через Гибралтар и Лиссабон возвращался в британскую столицу. В связи с ослаблением карантинных ограничений ему было разрешено высаживать и принимать пассажиров на Канарах. 2 марта «Грейтхэм-холл» появился на рейде Арресифе. Натуралисты быстро перевезли на него заранее упакованные пожитки, научное оборудование и контейнеры с биологическими материалами, и уже через 40 часов корабль доставил их в марокканскую гавань Могадор. Здесь экспедиция разделилась. Геккель и Греф посетили на пароходе основные порты Марокко, а затем перебрались в испанскую гавань Альхесирас (вблизи от Гибралтара), где две недели знакомились с местной морской фауной. Отсюда, делая в пути остановки, они пересекли на поезде всю Испанию и, осмотрев в Париже Всемирную выставку, вернулись в свои университетские города — Йену и Бонн.

Что же касается «господина фон Миклухо», то он уговорил Фоля совершить путешествие по султанату Марокко, хотя это было тогда отнюдь не безопасно. Облачившись в арабские одежды и наняв переводчика, студенты добрались до тогдашней столицы страны, города Марракеш, пробыли там несколько дней, а затем невредимыми вернулись в Могадор. Николай жадно впитывал новые впечатления. Его живо интересовали особенности жизни арабских и берберских племен, их жилища, мечети, караванная торговля. Посетив на пароходе несколько марокканских портов, Миклухо и Фоль прибыли в Испанию. Здесь они побывали в ее основных историко-культурных центрах — Малаге, Гранаде, Кордове, Севилье и, конечно, в Мадриде. Как и во время путешествия по Марокко, Николай сделал в Испании много зарисовок, часть которых сохранилась до наших дней.

По словам его младшего брата, Николай в Мадриде решил подвергнуть себя серьезному испытанию. «На другой стороне реки, — сообщает Михаил, — располагался цыганский табор, и редко возвращался смельчак, который желал переночевать в таборе». Николай оставил в гостинице ценные вещи и деньги, за исключением нескольких монеток, и отправился поздно вечером в табор. Цыгане не тронули бедного студента, который вывернул перед ними все карманы, и разрешили переночевать в «облюбованном месте». На следующее утро он спокойно вернулся в гостиницу.

Никаких других подробностей Михаил не приводит. Но известно, что после ночевки в таборе Николай серьезно простудился. Все еще больной, он приехал из Мадрида в Париж, а оттуда в начале мая 1867 года вернулся в Йену. 10 мая Геккель сообщал родителям: «Мой ассистент Миклухо опять на своем старом месте». Однако недолеченная болезнь дала о себе знать, и Николаю пришлось несколько дней отлеживаться в комнате, снятой им на летний семестр в трактире Форста. 22 мая он написал Геккелю, что чувствует себя «намного лучше», собирается «завтра или послезавтра» прийти в университет и благодарит профессора «за проявленную обо мне заботу».

Так завершилась первая экспедиция, в которой участвовал наш герой. По возвращении в Йену он твердо решил стать не кабинетным ученым, а путешественником-исследователем.

 

Снова в Йене

Пока Геккель семь месяцев отсутствовал в Йене, там накалились страсти вокруг его монографии «Общая морфология организмов», опубликованной летом 1866 года. Похоже, немногие полностью осилили этот двухтомный капитальный труд, который изобиловал новыми научными терминами и понятиями, в большинстве своем предложенными самим автором, и поднимал как узко специальные вопросы, так и сложнейшие теоретические проблемы мироздания. Но книга приобрела громкую, даже скандальную известность, так как достаточно было беглого ознакомления, чтобы понять, что она написана в основном с позиций естественно-научного материализма и имеет неприкрытую антиклерикальную направленность. Профессора и студенты теологического факультета и многие другие консервативно настроенные представители университетского сообщества недружелюбно встретили возвратившегося Геккеля и за глаза называли его «обезьяньим профессором». Впрочем, среди профессуры были и такие, кто подобно К. Ге-генбауру и Б. Гильдебранду демонстративно поддерживали «еретика», хотя не всегда понимали и не во всем принимали его учение. Однако наибольшую поддержку Геккелю оказывала университетская молодежь — молодые приват-доценты и студенты. К ним принадлежал, разумеется, и наш герой. «Он теперь вдвойне привязан ко мне, — писал Геккель родителям о русском студенте, — и проявляет такую любовь, которая меня поистине трогает».

Николай опять ассистировал Геккелю, возобновил слушание лекций на медицинском факультете, но главное внимание уделял обработке материалов, собранных в Арресифе, чтобы подготовить на их основе первые публикации. В Йену вернулся другой «господин фон Миклухо». Геккель по-прежнему относился к нему как к любимому студенту, но Николай больше не хотел быть всего лишь студентом Геккеля. После экспедиции на Канары у него выросла самооценка, появилась вера в свои силы, возникло желание приобрести известность в ученом мире.

Теперь Николаю было уже недостаточно досконального знания научной литературы по разрабатываемой им проблематике. Перед началом зимнего семестра 1867/68 года, снабженный рекомендательными письмами Геккеля и Гегенбаура, он отправился из Йены в поездку по Европе, чтобы ознакомиться с зоологическими коллекциями в крупнейших музеях, получить консультации у специалистов по губкам и селахиям (акулам, скатам и химерам). 22-летний исследователь не вел дневник, но из отрывочных упоминаний в его статьях известно, что он побывал в Дании, Норвегии, Швеции и Франции. Так, в Париже он посетил знаменитый Jardin des Plants — старинный ботанический сад, который к середине XIX века превратился в многопрофильный научный центр, включающий Музей естественной истории, зверинец, виварий и т. д. По мере возможности Николай знакомился с достопримечательностями этих стран. На его рисунках, сделанных во время поездки, — средневековые крепости, замки, гавань со стоящими в ней судами.

Осенью 1867 года в «Йенском журнале медицины и естествознания» появилась статья «Рудимент плавательного пузыря у селахий» — первая публикация Николая. Как указано в конце статьи, она поступила в редакцию еще 6 июля, но молодой ученый вносил в нее уточнения и дополнения. С позиций дарвиновской теории автор рассмотрел в статье значение и функции «кармана» в пищеварительном канале акул, которых он вслед за Гегенбауром считал исходной формой для остальных рыб и амфибий. Николай счел этот «карман» рудиментом плавательного пузыря. Геккель и Гегенбаур дали высокую оценку статье. В письме Хаксли, отправленном в январе 1868 года, Геккель писал, что работа «талантливого молодого русского <…> представляется важной для изучения филогении позвоночных и обоснования раннего происхождения плавательного пузыря». Однако следующие поколения исследователей не согласились с гипотезой Николая и приурочили возникновение плавательного пузыря у рыб к появлению у них тяжелого костного скелета, еще отсутствующего у акул. В наши дни эта статья, как и другие работы Николая по зоологии и сравнительной анатомии, заслуживает внимания главным образом с точки зрения истории науки. Для нас же наиболее примечательно то, что статья была подписана двойной фамилией — Миклухо-Маклай (Miklucho-Maclay), которой с этого времени начал пользоваться Николай, и так мы будем впредь его называть.

Вопрос о происхождении второй части фамилии до сих пор не может считаться решенным. В конце XIX — начале XX века докопаться до истины попытался Д.Н. Анучин. Он обратился за разъяснениями к секретарю РГО А.В. Григорьеву и барону Ф.Р. Остен-Сакену, который службу в Министерстве иностранных дел сочетал с активной деятельностью в РГО и, как мы увидим ниже, на протяжении двух десятилетий поддерживал тесные контакты с Миклухо-Маклаем. Григорьев отыскал «сведущее лицо» — библиотекаря РГО Ю.В. Бруннемана, который был гимназическим приятелем Николая, — и в 1898 году сообщил Анучину, что, по словам Бруннемана, будущий путешественник «и в гимназии <…> был известен под двойной фамилией». Теперь уже не только автор, но и читатели этой книги могут оценить обоснованность этого утверждения.

Остен-Сакен обратился к Г.Ф. Штендману, который сыграл серьезную, притом трагическую роль в истории семейства Миклух. В 1901 году Штендман пояснил, что «прибавка "Маклай" совершенно произвольная: сокращенное малороссийское Миколай (Николай), поставленное после фамилии священником в церковной книге». Эта версия показалась мне сомнительной при первом же ознакомлении с ней. Но на всякий случай я обратился в 1982 году в архив Новгородской области с просьбой прислать копию записи о крещении Миклухо-Маклая. Ответ был неутешительный: метрические книги Шегринской церкви за 1846 год погибли в войну. Однако сравнительно недавно мне стало известно, что выписку из них перед началом Отечественной войны сделал племянник ученого Д.С. Миклухо-Маклай. В этой выписке, как и в свидетельстве, выданном в 1857 году Новгородской духовной консисторией по запросу Е.С. Миклухи, говорится о рождении и крещении Николая и его родителях. Имени «Маклай», якобы поставленного священником после фамилии Миклуха, в этих документах нет да и не могло быть при строго соблюдавшейся формуле записи. Удивительно, что эту явную небылицу сообщил как непреложный факт не кто иной, как Штендман, известный историк-источниковед и публикатор архивных документов.

Новый всплеск интереса к происхождению второй части фамилии пришелся на послевоенные годы, когда резко возрос интерес к жизни и деятельности Миклухо-Маклая, развернулась подготовка пятитомного собрания его сочинений. Директор Боровичского краеведческого музея С.Н. Поршняков, который первым установил точное место рождения путешественника и собирал материалы о его жизненном пути, обратился к его племяннице Серафиме Михайловне (дочери его младшего брата) с просьбой прокомментировать легенду о шотландских корнях рода Миклух. Эта легенда иногда мелькала в прессе, особенно в Великобритании и ее колониях, еще при жизни ученого. 28 сентября 1948 года Поршняков получил такой ответ:

«Что же касается "шотландской легенды", то о ней я в детстве слышала. Не подтвержденная никакими официальными документами, "шотландская легенда" существовала в семье Николая Ильича (отца путешественника. — Д. Т.) в таком виде: как известно, в польской армии, боровшейся с Богданом Хмельницким, были отряды наемной шотландской пехоты. Шотландец, по имени Микаэль Маклай, был тяжко ранен и попал в битве при Желтых Водах в плен к казакам. В те "варварские времена" к раненым пленникам относились снисходительно. Взявший его в плен казак вылечил Микаэля; у казака была единственная дочка; Микаэль принял православие, женился на дочери своего победителя и из Микаэля превратился в Миклуху. Этот рассказ я слышала неоднократно и от отца и от тетки, вдовы Сергея Николаевича. <…> Конечно, эта легенда не может быть популярной (намек на развернутую властями кампанию борьбы с космополитизмом, «преклонением перед иностранщиной» и т. п. — Д. Т.). <…> Я сообщаю об этом только лично вам, а не для распространения».

Более «политкорректную» версию Серафима Михайловна изложила Н.А. Бутинову, готовившему биографический очерк для собрания сочинений ее дяди. «Слово "Маклай", по словам живущей ныне его внучатой (явная неточность. — Д. Т.) племянницы С.М. Миклухо-Маклай, — писал Бутинов, — происходит, возможно, от "Махлай" — фамилии, которую носил один из предков в разветвленном роде Миклухо». Эта версия допускает достаточно широкое толкование, а само слово «Махлай» заставляет предполагать скорее казацкий, малороссийский, но отнюдь не шотландский след. «Махлай» можно трактовать, например, как видоизмененную форму слова «малахай» (треух, шапка-ушанка).

Возможно, «шотландская легенда» родилась не в семейном кругу российских потомков инженер-капитана Миклухи, а была привнесена туда извне, из конгломерата легенд, преданий, анекдотов и других фольклорных текстов, возникавших по мере мифологизации образа «белого папуаса».

В письме Преснякову Серафима Михайловна признавала: «Документов, подтверждающих это («шотландскую легенду». — Д. Т.), по-моему, никто из семьи не имел». Не существует и исторических свидетельств о пленении в сражении при Желтых Водах (1648) шотландского наемника «Микаэля Маклая» и его растворении в казачьей среде. Зато имеются достоверные факты иного рода, уже известные читателям: прадед, дед и отец нашего героя носили фамилию Миклуха. Выйдя замуж, эту фамилию приняла и сохраняла до конца своих дней его мать Екатерина Семеновна, как и ее старший сын Сергей. Другой сын, Владимир, судя по архивным документам, вплоть до своей героической гибели в Цусимском сражении официально именовался Миклухой, хотя со временем стал известен как Миклухо-Маклай. Лишь сестра путешественника Ольга и младший брат Михаил после отправления Николая в экспедицию на Новую Гвинею стали все чаще называть себя Миклухо-Маклаями, хотя, во всяком случае на первых порах, это не было официально санкционировано. Характерно, что из четырех детей Сергея Николаевича Миклухи лишь Дмитрий стал Миклухо-Маклаем, тогда как его братья Сергей и Юрий и сестра Майя до самой смерти сохраняли отцовскую фамилию.

Ввиду явной недостоверности или фольклорного характера рассмотренных нами версий происхождения второй части фамилии Миклухо-Маклай определенного внимания заслуживает гипотеза, предложенная в 1998 году Н.А. Бутиновым, много лет изучавшим эту проблематику: Миклуха обнаружил на Канарских островах новый вид губок, назвал его Guancha blапса и по традиции добавил к этому названию сокращенную фамилию первооткрывателя (Mcl); из этих трех букв он составил себе новую фамилию, которую присоединил к исконной. Добавим, что Николай тяготился своей непрестижной казацкой фамилией и худородством своей семьи, с трудом добившейся причисления к потомственному дворянству. Двойные же фамилии были характерны для многих известных дворянских родов (Грумм-Гржимайло, Лаппо-Данилевские, Доливо-Добровольские и др.).

Поселившись в 1865 году в Йене, Николай распускал или во всяком случае не опровергал слухи о своем княжеском достоинстве. Херберт Вотте, немецкий биограф Миклухо-Маклая, считает, что юноша старался таким образом сохранить уважение студентов и обывателей Йены: заношенный донельзя сюртук и другие признаки крайней бедности они воспринимали как блажь богача-аристократа. Но, оказывается, Николай не раскрыл мистификации и перед своим учителем Э. Геккелем, так как профессор в письмах родителям называл его в 1866 году «русским князем» и «князем из Киева». Мы не знаем и едва ли когда-нибудь узнаем, как объяснил Николай Геккелю внезапное «удвоение» своей фамилии. Но если в мае 1867 года, сразу по возвращении из экспедиции, Геккель все еще именовал своего ассистента Миклухой, то уже через несколько месяцев в статье о поездке на Канары, опубликованной в том же номере журнала, где появилась первая статья Николая, профессор написал, что его сопровождал «студент-медик Николай Миклухо-Маклай».

На этом не заканчивается история с изменением фамилии Миклухо-Маклая. Став видным путешественником и исследователем, Николай вдали от родины нередко предпочитал пользоваться только второй частью своей фамилии, звучащей «по-английски». Более того, с 1874 года бывший «князь» стал известен за рубежами России, особенно в Британской империи, как «барон Маклай». Д.Н. Анучин, который в отличие от большинства биографов Миклухо-Маклая стремился сохранять объективность, снисходительно отнесся к этой «слабости» нашего героя, указав, что «в этом отношении Н.Н. представлял аналогию со знаменитым ученым и путешественником А. фон Гумбольдтом, которому также, еще со времени путешествия в Америку, придавали нередко титул барона, хотя в действительности он им никогда не был». Можно понять снисходительность мудрого и многоопытного Дмитрия Николаевича. В жестко стратифицированном британском обществе, с четко выраженными сословными предрассудками и привилегиями, титул барона не просто удовлетворял тщеславие Миклухо-Маклая, а помогал ему добиваться своих целей — не личной выгоды, а исполнения благородных научных и общественных замыслов.

 

Врач без диплома

К лету 1868 года Николай завершил обучение на медицинском факультете Йенского университета, прослушав три последних обязательных курса лекций — «Растения-паразиты у человека», «Учение о лекарственных средствах», «Специальная патология и терапия». В те годы в Германии студенты-выпускники медицинских факультетов должны были сдавать государственные экзамены для получения диплома врача. Миклухо-Маклай решил не тратить время и силы на подготовку к этим экзаменам, так как не собирался быть практикующим врачом, а медицинские познания могли пригодиться и без диплома во время дальних экспедиций, о которых он все более настойчиво мечтал.

Продолжая ассистировать Геккелю, Николай в то же время углубился в разработку двух больших проблем — морфологии и систематики губок и эволюции нервной системы животных, от древнейших рыб до млекопитающих. Летом 1868 года в «Йенском журнале медицины и естествознания» появилась его вторая публикация — статья «Материалы к познанию губок», в которой молодой автор рассказал о новом их виде, обнаруженном им в Арресифе. Открытие Николая прочно вошло в науку. Согласно принятой в настоящее время классификации известковых губок вид Guancha blanca относится к роду Clathrina и именуется Clathrina blanca Mel. Нужно, однако, учитывать, что Миклухо-Маклай выделил в статье четыре сильно отличающиеся друг от друга формы этой губки. Лишь одну из них последующие исследователи отнесли к данному виду, тогда как другие — как заявил уже в 1870 году Э. Геккель — следует рассматривать в качестве самостоятельных родов.

В июле 1868 года Николай завершил и принес в редакцию того же журнала свою третью статью — «К сравнительной анатомии мозга (Предварительное сообщение)». В ней он не только использовал собственные полевые материалы по мозгу акул, но и подверг критическому анализу концепции ведущих сравнительных анатомов того времени, включая идеи петербургского академика К.М. Бэра. 22-летний исследователь смело выступил против наиболее распространенного тогда истолкования морфологического значения отделов мозга различных позвоночных. Влияние Геккеля проявилось в статье в том, что Николай воспринял его метод «мозгового штурма». Работа изобилует широкими теоретическими обобщениями и смелыми, порой скоропалительными гипотезами. Некоторые ведущие сравнительные анатомы, в том числе Гегенбаур и Бэр, вначале с симпатией отнеслись к новаторской высокоинтеллектуальной статье начинающего ученого, но ее основные положения — как о значении различных отделов мозга, так и его версия теории дифференциации — не удержались в науке.

Между тем Эрнст Геккель решил опубликовать более популярное изложение своих идей, впервые сформулированных в 1866 году в трудночитаемом двухтомном труде «Общая морфология организмов». На протяжении зимнего семестра профессор прочитал в переполненной университетской аудитории расширенный курс лекций о дарвиновской теории. В январе 1868 года он сообщил Хаксли, что на лекциях регулярно присутствуют до двухсот человек, четверть из которых — теологи. По поручению Геккеля два студента стенографировали его лекции. Эти стенограммы были положены «йенским еретиком» в основу книги «Естественная история миротворения», опубликованной в Берлине осенью 1868 года. Книга неоднократно переиздавалась — с уточнениями и дополнениями — в Германии, была переведена на многие европейские языки и принесла автору поистине мировую известность. Как и предполагал Геккель, «Естественная история миротворения» привлекла внимание не только ученых разных специальностей, но и широкой публики, особенно молодежи.

Всегда нуждаясь в деньгах, Миклухо-Маклай еще до выхода в свет первого немецкого издания книги Геккеля вознамерился перевести ее на русский язык и запросил своего школьного приятеля Василия Суфщинского, найдется ли в России издатель, готовый уплатить вознаграждение за перевод. Само письмо Николая не сохранилось, зато известен ответ, датированный 28 апреля 1868 года. Суфщинский сообщил, что издатель отыщется, и попросил прислать на пробу перевод одного из разделов книги.

В 1938 году, когда в нашей стране широко отмечали пятидесятилетие со дня смерти «белого папуаса», его племянница Серафима Михайловна передала в архив Географического общества реликвию, которая долгие годы хранилась в ее семье, — пробный перевод, присланный дядей из Иены. И вот перед нами 11 страниц, исписанных убористым, легкоузнаваемым почерком Миклухо-Маклая. Николай выбрал для перевода начало «Первого чтения» (первой главы) книги, где Геккель сформулировал основное содержание и значение дарвиновского учения и изложил свои мировоззренческие позиции. Приведем несколько отрывков из этого перевода.

«Истинное познание самых общих законов природы, высочайшее торжество человеческого ума должно не оставаться частною собственностью привилегированной ученой касты, но стать общим достоянием всего человечества. <…> Необходимо выводить происхождение человеческого рода сперва от обезьянообразных млекопитающих, а далее от низших позвоночных животных. <…> Естествознание считает материю вечною и неувядаемою. <…> Представление о нематериальной силе, творящей материю, будет членом веры, не имеющим ничего общего с человеческою наукою. Где начало веры, там конец знанию. Обе эти деятельности человеческого духа надобно резко отделять друг от друга. Происхождение веры коренится в поэтической силе воображения, знание же, напротив, — в познающем разуме человека».

Полагаю, что Миклухо-Маклаю были близки и понятны мысли, которые содержатся в этом тексте. Его сравнение с немецким оригиналом показывает, что Николай достаточно точно передал содержание, хотя стиль местами неряшлив. Неизвестно, как был принят пробный перевод в Петербурге — скорее всего, ответ был благоприятный. Но молодой ученый едва ли всерьез взялся бы за такую кропотливую, требующую затраты уймы времени работу, как перевод шестисотстраничной книги: к лету 1868 года, говоря словами поэта, «им овладело беспокойство, охота к перемене мест».

Импульсивный, устремленный в будущее, порой распылявший свои силы работой сразу в нескольких отраслях знаний, Миклухо-Маклай, как увидит читатель, не всегда доводил до конца свои начинания. Но в данном случае вышло к лучшему, что он не «впрягся» в перевод: книга Геккеля «Естественная история миротворения» была неприемлема для российских властей. В 1873 году ее русский перевод, выполненный А. Гердом и напечатанный в типографии В. Демакова, был уничтожен «за колебание основ религии» по представлению Главного управления по делам печати, утвержденному Комитетом министров. В отличие от других сочинений Геккеля «Естественная история миротворения» смогла появиться в переводе на русский язык лишь в 1908 — 1909 годах.

В апреле 1868 года Миклухо-Маклай посетил Готу, расположенную вблизи от Йены. В этом городе находилось знаменитое картографическое предприятие Пертеса, которое не только выпускало карты и атласы, но и издавало географический журнал, известный во всем мире по фамилии своего редактора Аугуста Петермана. В журнале публиковались статьи и обзоры, а также обильная информация о только что проведенных, продолжающихся и находившихся в стадии подготовки экспедициях во все регионы земного шара. Петерман — видный географ и картограф, не путешествуя сам, выступал в роли организатора и вдохновителя многих, преимущественно немецких научных экспедиций. Познакомившись с высокочтимым редактором, Николай попросил рассказать ему о перспективных направлениях географических исследований и наименее изученных регионах мира, где возможны крупные открытия.

В Йене возвращения Николая с нетерпением ожидал Александр Мещерский. «Я на днях — не сегодня, так завтра — жду сюда Миклуху, — писал он матери 26 апреля 1868 года, — и для меня приезд его будет большим праздником, потому что, откровенно говоря, я этого человека люблю больше всех на свете». Друзья снова поселились вместе, в доме Бёме при кирпичном заводе, затем переехали в более дешевое жилище — в дом Вернера в предместье Камсдорф.

Личный архив А. Мещерского, лишь недавно ставший доступным исследователям, позволяет составить о нем значительно более полное представление, чем то, которое сложилось у биографов нашего героя главным образом по письмам Миклухо-Маклая. Александр получил прекрасное домашнее образование, хорошо знал отечественную и зарубежную художественную литературу, увлекался концертами, оперными спектаклями (и оперными певицами), регулярно выписывал ноты с новыми произведениями известных композиторов того времени, часами музицировал на фортепьяно. Не чуждый светских условностей, молодой князь вместе с тем ценил дружбу с интересными, незаурядными людьми и готов был протянуть им руку помощи. Нерешительность, граничащая с безволием, неумелость в житейских делах уживались в нем со склонностью к авантюрам. Мария Валериановна, мать Александра, писала ему в 1868 году: «Не может не быть грустна твоя совершенная бесхарактерность, а в последнее время даже и непрямота».

Как мы уже упоминали, революционный настрой исчез у Мещерского после 1863 года. Мать неоднократно призывала его вернуться в Россию, чтобы завершить там высшее образование, подчеркивая, что ему больше не грозят преследования. Но сын всячески оттягивал возвращение, предпочитая полубогемную студенческую жизнь в Германии, хотя ему порой приходилось несладко из-за нерегулярных денежных поступлений от живших врозь родителей.

Получив деньги от дяди, крупного государственного чиновника, Александр по окончании летнего семестра 1867 года отправился в путешествие по Европе. Он посетил Париж, побывал в Бельгии и Голландии, проехал на пароходе вверх по Рейну через всю Германию до Швейцарии, откуда предполагал вернуться в Йену. Но вместо этого — как-то неожиданно для самого себя — перебрался через горы в Италию и почти на полгода застрял во Флоренции. Объясняя матери причины своей «флорентийской зимовки», Александр писал, что изучает итальянский язык, знакомится с памятниками архитектуры, посещает «русские кружки разного свойства». Но подлинная причина была иной: он познакомился с Наталией (Татой) Герцен — дочерью писателя, 23-летней умницей и красавицей, которая жила во Флоренции в принадлежавшей ее семье «Вилле Герцен». Во время дальних прогулок Александр обсуждал с Татой интересующие ее политические и научные проблемы, рассказывал о своей жизни, особенно выделяя кратковременное заключение в Петропавловской крепости. Между молодыми людьми возникла симпатия, переросшая в серьезное чувство. Мещерский пропустил зимний семестр 1867/68 года. Уезжая в Йену к началу очередного летнего семестра, он загадочно и неопределенно говорил Тате об ожидающем их будущем.

Встретившись в Йене после восьмимесячной разлуки, во время которой они обменивались лишь короткими записками, друзья откровенно рассказали друг другу о своих чаяниях: Александр — о глубоком чувстве к Наталии Герцен, которое он скрывает от своих консервативно настроенных родителей, Николай — о желании расстаться с Йеной и отправиться при первой же возможности в научную экспедицию в неизведанные районы земного шара. К этому времени у Николая уже появилась привычка многократно повторять на полях своих рукописей и корректурах статей некие ключевые слова или важные для него имена. В бумагах, относящихся к весне и лету 1868 года, наряду с отработкой разных вариантов подписей «Миклухо-Маклай», «N. de Maclay» и «N.M. Maclay» встречается риторический вопрос «Куда?», написанный то «под готику», то славянской вязью чернилами, тушью и акварельными красками. Действительно, этот вопрос был тогда ключевым для Миклухо-Маклая.

Николаю была знакома история изучения Арктики, овеянная суровой романтикой и включавшая немало трагических страниц — вынужденных зимовок, гибели отдельных путешественников и целых экспедиций. Когда Петерман в Готе рассказал ему о подготовке первой немецкой полярной экспедиции, Миклухо-Маклай решил: «Вот мое призвание!» — и принялся уговаривать почтенного географа включить его в состав участников этого плавания. Но Петерман остудил пыл молодого ученого: мореходы отправляются на маленьком парусном судне, на котором не найдется места для русского зоолога.

Однако Николай не отказался от внезапно вспыхнувшего желания связать свою судьбу с Арктикой, так как романтика подвига уже свила гнездо в его сознании. Из сообщений газет и информации в журнале, выпускаемом Петерманом, он узнал, что известный полярный исследователь Адольф Эрик Норденшельд готовит новую экспедицию, на сей раз на пароходе «София», предоставленном в его распоряжение шведским правительством, и собирается взять с собой восемь ученых разных специальностей. Миклухо-Маклай написал Норденшельду письмо с просьбой принять его на борт «Софии» в качестве специалиста по морской фауне. Текст письма нам неизвестен, но ответ сохранился в бумагах Миклухо-Маклая. «Мне очень приятно узнать, с каким интересом было встречено Вами наше предприятие, — писал Норденшельд 11 июня 1868 года, — но, к сожалению, штат нашей экспедиции уже укомплектован. <…> Поэтому я не имею чести принять Ваше предложение».

Говорят, что у истории нет сослагательного наклонения. Но если бы Петерман или Норденшельд положительно откликнулись на просьбу Миклухо-Маклая, он, возможно, был бы теперь известен не как этнограф и антрополог, первым начавший стационарное изучение коренного населения тропических стран, а как ученый-полярник, основавший первую научную станцию за полярным кругом.

Двойная осечка не изменила долговременных устремлений Миклухо-Маклая. Но пока не было возможности отправиться в дальнюю экстремальную экспедицию, он решил продолжить изучение морской фауны в более комфортных условиях — в облюбованной зоологами сицилийской гавани Мессина, где из-за эпидемии холеры ему не удалось поработать вместе с Геккелем в 1866 году. Инициатором этой поездки был один из учеников «йенского еретика» зоолог-дарвинист Антон Дорн (1840 — 1909), который уже имел опыт биологических изысканий в Балтийском и Северном морях. После защиты докторской диссертации о строении и развитии членистоногих Дорн весной 1868 года стал приват-доцентом Йенского университета.

Миклухо-Маклай был готов выехать «из Йены, где мне нечего было делать», уже в середине июля, сразу после сдачи в журнал рукописи статьи «К сравнительной анатомии мозга». Однако у него не было денег не только для поездки в Италию (университет не финансировал эти исследования), но и на уплату долгов, на удовлетворение элементарных жизненных потребностей. От безденежья страдал и Мещерский.

Не получая от матери ответа на свои настоятельные просьбы о присылке денег, Николай отправлял письмо за письмом старшему брату Сергею, умоляя его повлиять на Екатерину Семеновну. «<…> Более недели у меня нет ни гроша, — сообщал он Сергею 24 июля. — Мещерский тоже в том же положении». «Если надо, напиши еще матери, что пришел последний срок к высылке денег, — писал он брату 15 августа. — Я нахожусь в очень незавидном положении. Постоянно нездоровится, каждый день присылают новые счета, хочу выехать и нет давно ни гроша».

Наконец в конце августа 1868 года Николай получил долгожданный перевод и отправил матери благодарственное письмо: «Спасибо за деньги, благодаря им я выеду на днях из Йены. <…> Почти весь присылаемый капитал я раздам завтра, останется у меня maximum 30 тал., так что я около месяца смогу пробыть вне Йены и где-нибудь, где житье недорогое. <…> Напишите мне, может, я трачу слишком много, живу не по нашим средствам, пожалуйста, напишите! Я такой человек, которому надо много, но который может стеснить свои потребности. Я думаю, что Вы скоро узнаете результаты моих работ и увидите, что я не трачу даром время и деньги (выделено автором письма. — Д. Т.). Зиму я должен быть в Италии, опять Вам новый расход. <…> Но об этом буду писать подробнее».

Миклухо-Маклай едва ли знал общий размер своей задолженности, а потому не мог судить, хватит ли для ее погашения присланных денег (точная сумма перевода нам неизвестна). К тому же Николай решил оставить себе больше, чем 30 талеров, зная нерегулярность финансовой помощи, поступающей от Екатерины Семеновны. Как предупредил свою мать Александр Мещерский, друзья решили улизнуть из Йены, не расплатившись с кредиторами. По подсчетам студента К.Н. Модзалевского, которому Николай и Александр после отъезда из Йены поручили вести свои финансовые дела, Мещерский остался должен 504 талера (около 450 рублей серебром), а Миклухо-Маклай — 463 талера, из которых половину он задолжал самому Мещерскому. Модзалевский сумел удовлетворить кредиторов после того, как от родителей обоих беглецов поступили деньги для оплаты их долгов.

В конце августа или самом начале сентября Мещерский тайно перебрался на некую «конспиративную квартиру», а затем уехал в Берлин, чтобы прослушать курс статистики в тамошнем университете, а Миклухо-Маклай отправился в Италию.

 

Полгода в Италии

Антон Дорн мог приехать в Мессинулишь в октябре 1868 года, по окончании летнего семестра в Йенском университете. Поэтому сентябрь Николай посвятил знакомству с Италией. Он посетил местных спонгиологов (специалистов по губкам), в частности Дж. Нардо-старшего, осмотрел естественно-научные коллекции в университетах и музеях. Наука пока что оставалась у него на втором плане. Переезжая из города в город, пока еще не кончились деньги, присланные излому, Миклухо-Маклай знакомился с природными красотами и античными руинами, любовался всемирно известными образцами итальянского зодчества, картинами и скульптурой в художественных галереях. Посмотреть на все это мечтал его отец инженер-капитан Миклуха, который срисовывал памятники культуры из книг, создавал собственные композиции на итальянские темы. Пораженный богатством и разнообразием увиденного, Николай запечатлевал его в своей памяти, но не на бумаге — нам известна лишь пара набросков, сделанных им в Венеции.

«Я очень хорошо использовал этот месяц, — сообщал Миклухо-Маклай Геккелю 2 октября, — провел 10 дней в Венеции, 2 дня во Флоренции, 1/2 дня в Пизе (до этого 21/2 дня в Виченце), 5 дней в Риме, 8 дней в Неаполе. Здесь я обегал довольно много, побывал на <о.> Искья, на <о.> Прочида, в Сорренто, на <о.> Капри, носился вверх и вниз по Везувию. <…> В Венеции я посетил Нардо-старшего. <…> Он уговорил меня отправиться на съезд естествоиспытателей в Виченцу, куда я действительно поехал и где познакомился со многими людьми. О науке говорилось немного. Зато мы совершили довольно прелестные экскурсии по окрестностям, посещали различные виллы, нас встречали музыкой и т. д.; кроме того, мы имели свободный доступ в театр».

2 октября Миклухо-Маклай перебрался из Неаполя в Мессину, расположенную на северной оконечности Сицилии. Хорошо отдохнув и набравшись впечатлений, молодой ученый снял комнату в третьеразрядном отеле и с радостью принялся за работу. Он часами бродил во время отлива по обнажившемуся морскому дну, собирая среди камней и расщелин маленьких морских губок, и приносил их в стеклянном сосуде в свою не приспособленную для научных исследований комнату. Добыча была довольно скудной, но Николай обнаружил, как ему показалось, новый вид известковых губок и назвал его в честь своего йенского учителя Astrospongia Heckeli.

В середине октября в Мессину прибыл Антон Дорн. В отличие от Миклухо-Маклая он происходил из состоятельной семьи, не испытывал недостатка средств и потому снял две большие комнаты в старинном дворце палаццо Витале, расположенном на набережной. Увидев, в каких стесненных условиях находится его коллега, Дорн пригласил Миклухо-Маклая переселиться к нему во дворец. Николай принял это предложение, так как ему нравился Дорн — человек творчески одаренный, увлекавшийся музыкой и театром, притом свободомыслящий, называвший себя «безудержным и беспощадным республиканцем». Дорн, в свою очередь, благоволил к Миклухо-Маклаю, хотя не одобрял его юношескую нетерпимость. «Мой русский товарищ, — писал он друзьям 17 октября 1868 года, — отнюдь не плох, но он развит не по летам, будучи двадцати одного года от роду (на самом деле двадцати трех. — Д. Т.), как и другие люди в прошлом, очень категоричен, очень скор в суждениях. <…> Не смейтесь надо мною, что я критикую те самые недостатки, от которых сам едва избавился».

Зоологи оборудовали в одной из комнат подобие лаборатории и начали интенсивные исследования, причем Дорн занимался излюбленными им ракообразными, а Миклухо-Маклай вел изыскания по двум избранным ранее направлениям — морфологии и систематике морских губок и сравнительной анатомии мозга рыб. Прослышав, что «синьоре руссо э пруссиано» изучают рыб, раков и других обитателей моря, местные рыбаки стали приносить на продажу множество нужных и ненужных зоологам морских животных. Однако выбор был невелик и не мог удовлетворить исследователей, а в штормовую погоду поступление нового материала вообще прекращалось. К тому же Дорн и Миклухо-Маклай все более ясно сознавали, что недостаточно фиксировать, высушивать или препарировать полученный материал с целью его более глубокого изучения в университетских и иных лабораториях: для прогресса зоологической науки необходимы длительные наблюдения за живыми организмами в среде их обитания.

Дорн попытался частично решить эту проблему. По его чертежам был изготовлен большой аквариум с проточной морской водой, который установили в комнате, превращенной в лабораторию. Вскоре Дорн сумел найти ответ на вопрос, вызывавший разногласия среди зоологов: создав в аквариуме условия, близкие к естественным, он проследил в нем процесс возникновения лангуст из личинок — маленьких прозрачных плоских рачков.

Этот успех заставил Дорна и Миклухо-Маклая задуматься о новых формах организации исследований. Они пришли к выводу о необходимости создания зоологических (морских биологических) станций, желательно с аквариумами, на берегах Средиземного, а затем и других морей для наблюдения за морскими организмами в среде их обитания и углубленного изучения на месте собранных материалов.

В дальнейшем друзья по-разному подошли к выполнению этой задачи. Дорн — человек более практичный, приземленный и целеустремленный, чем его русский коллега, — основал в 1873 году зоологическую станцию в Неаполе. На первом этаже ее нарядного, похожего на дворец здания разместился большой морской аквариум, привлекавший тысячи туристов; плата за осмотр стала одним из основных источников финансирования станции. На втором этаже находились рабочие кабинеты и лаборатории.

Миклухо-Маклай — мечтатель, устремленный в будущее, путешественник, который, по его собственным словам, на протяжении многих лет вел «кочевой образ жизни», — ограничивался в основном призывами основывать морские биологические станции в России и других странах мира. Две его попытки начать создание такой станции в Юго-Восточной Азии были предприняты как бы экспромтом, попутно с проведением других исследований, имели сомнительные юридические и финансовые основания и окончились неудачей. Как мы увидим, лишь в 1881 году Миклухо-Маклай смог осуществить свой замысел, основав морскую биологическую станцию в окрестностях Сиднея.

Николай препарировал и исследовал в Мессине мозг химеры — хрящевой рыбы, относящейся, как и акулы, к подклассу селахий. Свои соображения о строении мозга химеры он сообщил письмом Гегенбауру. Известного анатома настолько заинтересовали эти соображения, что он поместил их в виде краткого сообщения в «Йенском журнале медицины и естествознания». Так у молодого ученого появилась четвертая публикация.

В Мессине Миклухо-Маклай познакомился с соотечественником, в биографии которого отразились некоторые существенные черты российской истории второй половины XIX века. Егор Иванович Барановский (1821-1914) достиг высоких ступеней в чиновной иерархии, имел чин тайного советника, был саратовским губернатором. В знак протеста против жестокого подавления Польского восстания 1863 года Барановский подал в отставку и уехал с семьей за границу. Такой шаг был вызван, по крайней мере отчасти, тем обстоятельством, что его мать и жена были польками. В Мессине Егор Иванович являлся представителем русской судоходной компании — Общества пароходства и торговли. Барановские радушно приняли Николая, который разделял их взгляды по польскому вопросу, имел бабушку-польку и много друзей среди поляков. Миклухо-Маклай ввел в дом Барановских Антона Дорна. Молодой немец понравился этому семейству своим свободомыслием, учтивостью, веселым нравом, увлеченностью музыкой и театром. В 1874 году Мария, старшая дочь Егора Ивановича, вышла замуж за Дорна. Мы еще встретимся с Е. И. Барановским в тех главах книги, где говорится о пребывании Миклухо-Маклая в России.

Для развлечения и отдыха Дорн и Миклухо-Маклай совершали экскурсии по северной части Сицилии. В нескольких часах езды от Мессины находится Этна — самый высокий вулкан Европы (3340 метров над уровнем моря). 7 января 1869 года друзья решили взобраться на ее вершину. Если для Антона это было просто интересное приключение, то для Николая покорение Этны имело символическое значение: он не забыл неудачного восхождения на Пико де Тейде, которое нанесло сильный удар по его самолюбию, и хотел реабилитировать себя в своих собственных глазах. Между тем время года для восхождения на Этну было столь же неблагоприятно, как тогда на Тенерифе. В разгар зимы вершина и прилегающие к ней части склонов были покрыты снегом и льдом. Проводники отказывались сопровождать двух неопытных молодых людей, не имевших даже простейшего альпинистского снаряжения, и тогда друзья с присущей им самоуверенностью решили совершить восхождение самостоятельно. Поначалу подъем происходил успешно, и они почти достигли верхнего плато, откуда до вершины (жерла вулкана) оставалось не более 300 метров. Но Николаю и Антону надоело взбираться по лавовым полям, и они решили сократить свой путь, вскарабкавшись по крутому заснеженному скалистому склону. Тут произошло несчастье. Антон поскользнулся и скатился на несколько десятков метров вниз по ледяному, усеянному скалистыми выступами полю. Он отделался сравнительно легко — получил многочисленные ссадины и ушибы, в том числе лица. Спустившись к товарищу и осмотрев его, Николай уговорил пострадавшего подняться на ноги и, бережно поддерживая его, помог добраться до подножия вулкана. Здесь Дорну оказали первую помощь и в экипаже отвезли на железнодорожную станцию. Лечение, занявшее несколько недель, происходило вне Мессины, о чем свидетельствует письмо Дорну, отправленное Миклухо-Маклаем из этого города. В письме, в частности, говорилось, что Николай отчаянно мерзнет в неотапливаемых апартаментах палаццо Витале и почти не получает материал для исследований. «Добыча ничтожна, — жаловался Миклухо-Маклай в январе 1869 года, — совсем ничего не приносят».

Между тем в европейских газетах и журналах появилось множество статей и корреспонденции о подготовке к открытию Суэцкого канала. Этот канал протяженностью в 161 километр, соединив Средиземное и Красное моря, сократил почти на месяц — при тогдашней скорости пароходов — путь из Западной Европы в Южную и Юго-Восточную Азию. Сооружение канала продолжалось десять лет и стоило жизни многим тысячам египетских крестьян-феллахов, которых власти принуждали участвовать в этой огромной стройке, но самому Египту принесло не благосостояние, а усиление зависимости от англофранцузского капитала. Как сообщали газеты, строительные работы были завершены в марте 1869 года, а торжественное открытие канала ожидалось в ноябре того же года.

Сообщения о завершении строительства Суэцкого канала не укрылись от внимания Миклухо-Маклая. Морская фауна Красного моря — в частности, губки — оставалась в то время очень слабоизученной, и молодой ученый вознамерился один безотлагательно предпринять «научную экскурсию» на Красное море, чтобы изучить его животный мир до того, как он начнет подвергаться воздействию средиземноморской фауны. Впрочем, не одни лишь губки и другие низшие морские животные влекли Николая на берега Красного моря; другим стимулом к этому путешествию была проснувшаяся в нем страсть к опасным предприятиям. Конечно, это была не та большая экспедиция в незнаемое, которой грезил наш герой, но здесь, в экстремальных условиях, он мог испытать свою выносливость и силу воли, а исследование будет вкладом в науку и, возможно, принесет ему известность в ученом мире.

Миклухо-Маклай собирался выехать из Мессины в Египет уже в феврале 1869 года, но мешало полное отсутствие денег, которые ему, как школьнику, приходилось выпрашивать у матери. Зная отрицательное отношение Екатерины Семеновны к его ученым занятиям, Николай снова попытался заручиться поддержкой старшего брата. «Я опять прошу мать о деньгах, — писал он Сергею в начале января, — не более, чем я уже писал, но только о высылке их сразу к концу января. Я не очень доволен фауной Мессины и хочу для некоторых исследований перебраться к Красному морю. <…> Мне надо около 500 руб. (minimum). Если бы поездка была бы только фантазия туриста, то я бы не заикнулся об деньгах, но я знаю, что я там должен найти объекты, которые очень важны для моих исследований». Не получив ответа, Николай через три недели снова послал Сергею письмо с просьбой повлиять на мать. «Поездка моя очень важна для моих исследований, — писал он, — и поэтому прошу тебя очень помочь, чем и как можешь, чтобы она состоялась бы».

Наконец в начале марта Екатерина Семеновна прислала сыну деньги, но не 500, а 300 рублей (тысячу франков). «Конечно, при последней присылке, — сообщил он 6 марта Мещерскому, — не обошлось без негодования на мои занятия, которые стоят деньги, портят глаза и не приносят никому пользы. Но все же спасибо матери, что прислала столько, что можно рискнуть — что я и сделаю». Поблагодарив Екатерину Семеновну за полученные деньги и предупредив, что их не хватит на задуманную поездку, Николай с достоинством ответил на ее нотации: «Я убежден, что докажу когда-нибудь Вам, что Вы очень ошибаетесь, считая мои работы бесполезными; доказывать словами не буду».

Простившись с Дорном, Миклухо-Маклай 12 марта 1869 года выехал пароходом из Мессины в египетский порт Александрию.

 

«Научная экскурсия» на Красное море

Прибыв в середине марта в Александрию, Миклухо-Маклай выехал в египетскую столицу, где задержался на несколько дней. Похоже, только в Каире, из разговоров с живущими там европейцами, он полностью осознал, сколь трудным и рискованным будет задуманное им предприятие.

«Я уже около недели или более в Египте, — писал он Сергею из Каира 21 марта. — Завтра еду в Суэц, а оттуда в Джедду (на Аравийском берегу), где останусь недели 2, оттуда отправлюсь в Суакин, что далее будет — не знаю. Путешествие не совсем безопасно. В Джедду (правильнее: Джидду. — Д. Т.) наезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку (2 дня от Джедды). В это время они особенно фанатичны и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не имеют и не терпят сношений с европейцами.

Другие две мои станции, Суакин и Массауа (на африканском берегу. — Д. Т.) отличаются страшною жарою (Массауа — самый жаркий город вообще) и нездоровым, особенно для новоприезжих, климатом <…> с прибавкой скверных и неверных путей сообщения, с моим незнанием арабского языка <…> все это делает мою экскурсию в высшей степени зависимой от случая (даже не рационального)». Поэтому Николай просил брата деликатно подготовить мать к тому, что с ним всякое может произойти.

По-видимому, Миклухо-Маклай заранее не знал, что неудачно выбрал время для посещения Джидцы: оно пришлось на месяц зу-л-хиджжа по мусульманскому календарю, когда совершается паломничество (большой хадж) и через этот порт в Мекку устремляются сотни тысяч паломников; в 1869 году зу-л-хиджжа пришелся на период с 15 марта по 13 апреля. В надежде обеспечить свою безопасность, наш герой выучил несколько арабских выражений, обрядился в белый арабский плащ с капюшоном, до блеска обрил голову, вымазал лицо коричневой краской, для вида исполнял мусульманские религиозные обряды. Но эта наивная маскировка скорее создавала для него дополнительную угрозу, так как не могла не вызвать подозрительности у мусульман. Как отмечали европейские путешественники, «в Аравии гораздо доброжелательнее принимали тех, кто прямо заявлял о своем христианстве, чем тех, кто выдавал себя за мусульманина, притом неумело». И действительно, по крайней мере в одном случае — на египетском пароходе, переполненном паломниками, — романтический маскарад едва не стоил Николаю жизни.

«Один из спутников, — сообщает его брат Михаил, вспоминая, очевидно, устный рассказ самого путешественника, — узнав, что брат не мусульманин, стал проповедовать, что его присутствие оскверняет их святое паломничество, что его надо выкинуть вон с парохода; положение становилось критическим. Тогда брат обратился к капитану, который дал ему несколько матросов, которые были мусульманами. Брат, улучив момент, скинул агитатора в трюм и приказал закрыть его. Энергичное действие подействовало на остальных и возбуждение улеглось. Брат спустился к агитатору; оказалось, что он поломал при падении руку. Брат положил ему руку в лубки — и подружился с ним».

Как видим, Миклухо-Маклая спасли выдержка и решительность в чрезвычайной ситуации, сопряженные с доброжелательным отношением к «туземцам», — черты характера, которые будут еще не раз выручать ученого во время его путешествий.

22 марта Миклухо-Маклай выехал из Каира к трассе Суэцкого канала и, продвигаясь на юг вдоль его берегов, прибыл в город Суэц, расположенный у выхода канала в Красное море. «Температура в полдень временами совсем ужасающая, — жаловался он Дорну. — <…> Несколько дней у нас хамсин (нечто вроде сирокко); этот ветер очень неприятен, в 10 шагах от пыли ничего не видно; устаешь, болит голова <…> из-за постоянного напряжения непривычных к этому глаз впадаешь в странное состояние, мысли исчезают из головы, чувствуешь себя ужасно усталым и ни о чем не хочется думать <…> 5 дней тому назад я почувствовал легкий приступ лихорадки, третьего дня и сегодня тоже — потеха начинается!» Так Миклухо-Маклай заболел малярией. Учитывая инкубационный период болезни, можно предполагать, что он заразился еще на острове Сицилия, где в XIX веке малярия была широко распространена. В том же письме Николай сообщил, что у него уже кончаются деньги, и попросил выслать ему в Джидду 400 — 500 франков. Малярия — как и столь же хроническое безденежье — стала неразлучной спутницей путешественника на всю его оставшуюся жизнь.

На «мерзейшем», по выражению путешественника, египетском пароходе Миклухо-Маклай прибыл в начале апреля в Джидду, где оставался 18 дней. Город был переполнен паломниками, но бурлящий людской поток обтекал квартал добротных домов, где находились консульства, а также конторы и жилища богатых европейских и египетских купцов. В Джидде проявилось еще одно свойство Миклухо-Маклая, которое получило развитие в его дальнейших экспедициях, — в трудных условиях быстро знакомиться и завоевывать симпатии «добрых людей», которые, как писал сестре Николай, «готовы и за честь считают помочь ученому». Зажиточный французский негоциант пригласил поселиться в своем доме несколько странного молодого европейца в арабском одеянии, который готов был рисковать жизнью и здоровьем ради изучения каких-то морских тварей. Обретя, как он сообщил сестре, комфортабельное пристанище и получив денежный перевод от Дорна, Миклухо-Маклай смог приступить к своим исследованиям.

По утрам он нанимал парусную плоскодонку с лодочником и двумя ныряльщиками, обычно занимавшимися сбором жемчужных раковин, и отправлялся на коралловые рифы, которые тянулись параллельно берегу примерно в двух-трех километрах от гавани. «Великолепная вещь — коралловый риф, и лов здесь в высшей степени удобен», — сообщал он Дорну. Поочередно ныряя, «живые машины» быстро доставляли в плоскодонку большие куски кораллов, облепленные губками и другими простейшими организмами, так что ученый едва успевал осмотреть добычу и поместить нужные ему образцы в стеклянные сосуды с морской водой. Вечерами в комнате, предоставленной негоциантом, Миклухо-Маклай консервировал и препарировал собранный материал, делал краткие записи. Исследователь работал с полной самоотдачей, ценой напряжения всех сил организма, несмотря на изнуряющий зной и регулярно повторявшиеся приступы малярии.

Из Джидды Миклухо-Маклай отправился на две другие намеченные им «станции» — Массауа и Суакин, посетив по пути несколько островов. Условия для работы здесь оказались еще более трудными, чем в Джидде. В Суакине ученый пользовался гостеприимством губернатора, «очень любезного египетского бея», но чаще ему приходилось ночевать в убогих хижинах или под открытым небом. «Я принужден был проводить ночи под открытым небом с арабами, — писал он Дорну, — и очень часто страдал от голода, да еще лихорадка (малярия. — Д. Т.) и очень сильный конъюнктивит, температура ночью около 35°С (Суакин), насекомые, невозможно отдохнуть». Но именно в Суакине и Массауа Миклухо-Маклаю удалось за несколько дней обнаружить с помощью ныряльщиков несколько интересных разновидностей морских губок.

В конце апреля ученый вернулся в Джидду — истощенный, больной, без копейки денег. Все тот же сердобольный французский негоциант «одолжил» Николаю 200 франков, чтобы он мог добраться до Суэца, куда наш герой прибыл на пароходе, переполненном паломниками, возвращавшимися из Мекки. Здесь, вблизи от Суэца, Миклухо-Маклаю пришлось выдержать пятидневный карантин, во время которого он писал письма родным, друзьям и Геккелю и подводил первые итоги своей «научной экскурсии» на Красное море. «Мое путешествие в научном отношении удалось, — сообщал Николай сестре, — но я никак не ожидал всех трудностей и неудобств, которые пришлось встретить как необходимые аксессуары интересных исследований».

Как уже упоминалось, Миклухо-Маклай задумал эту поездку главным образом для изучения красноморской фауны губок накануне соединения Красного и Средиземного морей. Экстремальные условия негативно повлияли на продолжительность и результативность проведенных работ. Однако путешественник все же сумел собрать интересную коллекцию роговых, кремневых и известковых губок, которая по сей день бережно хранится в Зоологическом музее Российской академии наук в Петербурге. Миклухо-Маклай считал, что ему удалось обнаружить во время этой экспедиции девять новых видов губок, но оставленные им описания настолько кратки, что их едва ли можно считать диагнозами. Современные ученые-спонгиологи не в состоянии установить, какие виды красноморских губок были действительно впервые описаны Миклухо-Маклаем.

Впрочем, Николай занимался на Красном море не только изучением губок. Молодой ученый, получивший медико-биологическое образование и специализировавшийся на проблемах зоологии и сравнительной анатомии, продемонстрировал необычайно широкий научный кругозор, сумев — несмотря на трудности и непродолжительность поездки — сделать интересные наблюдения физико-географического и страноведческого характера. Так, он провел измерения температуры морской воды на рифах между Суакимом и Массауа, пришел к выводу о недавнем и еще продолжавшемся поднятии обоих берегов Красного моря, дал краткую характеристику его важнейших портов и путей сообщения между ними. Но еще важнее было то, что в круг научных интересов Миклухо-Маклая прочно вошли условия жизни, культура и антропологический состав местного населения. Не случайно в протокольном отчете о его докладе, сделанном в РГО в сентябре 1869 года, отмечается, что к краткому очерку Красного моря и его берегов ученый прибавил «несколько любопытных замечаний касательно этнографии этой местности».

Интерес к образу жизни и культуре неевропейских народов возник у Николая еще в 1867 году, когда, возвращаясь в Европу с Канарских островов, он посетил вместе с Германом Фолем столицу султаната Марокко. Теперь, по-прежнему считая своей главной задачей добычу и первичное изучение губок, ученый не упускал возможности поближе познакомиться с культурой и бытом арабов и других народов, населяющих берега Красного моря. Возможно, интерес Миклухо-Маклая к этнографической проблематике был подогрет пребыванием в Джидде, переполненной паломниками. «Джедда — один из самых оригинальных восточных городов, — подчеркивал он в докладе, сделанном в РГО, — в нем в одно время можно встретить всех представителей ислама, с особенностями их физиономий, костюмов, языка и обычаев. <…> Среди этого города можно встретить рядом жителя Индии и Марокко, Стамбула и Судана, Персии и Алжира; татарин с берегов Волги творит намаз с новообращенным негром с берегов озера Чад».

Миклухо-Маклай не ограничился фиксацией этих наблюдений. Максималист по складу характера, склонный в те годы к самым широким обобщениям, он попытался вскрыть причины экономической и культурной отсталости местного населения. Она объяснялась, по его мнению, неблагоприятными климатическими условиями (преувеличение роли географического фактора было широко распространено в науке того времени) и негативным влиянием ислама, который «приучает смотреть на все, как на предопределенное свыше и изменить которое человек не в силах». Миклухо-Маклай забыл или не принял во внимание, что фатализм присущ не только исламу, но в той или иной мере почти всем религиям и их толкам, а потому едва ли правильно усматривать в исламе причину тогдашнего застоя арабской культуры. Свои суждения он почерпнул из разговоров с европейцами в Египте и красноморских портах, а также из книг нескольких европейских путешественников — тех, кто, как он признал в докладе, сделанном в РГО, «опирается в своих заключениях на незначительное количество дурно проверенных фактов и часто натягивает эти факты для доказательства каких-нибудь предвзятых идей».

Но чего не было в этом первом, явно незрелом экскурсе молодого ученого в область этнографии и антропологии, так это расистского, высокомерного отношения к арабам и другим народам этого региона. Наоборот, Миклухо-Маклай подчеркивал, что в иных, более благоприятных климатических условиях арабы «представили ясное доказательство своей способности к умственному и культурному развитию», создав в Средние века в завоеванных ими Испании и Сицилии государства с высокой и богатой культурой.

Миклухо-Маклай тяжело переживал недостаточность своих познаний в области географии, этнографии и смежных наук. «Дорогой Дорн, — писал он вскоре после окончания «научной экскурсии» на Красное море, — когда я сейчас еще раз спокойно обдумываю свое путешествие, меня особенно поражает одно: это печальное открытие, которое, однако, ежедневно много раз повторяется и в самом деле становится кошмаром. <…> Это осознание недостаточности своих знаний (я не говорю о зоологии). <…> Мне всегда бросалось в глаза, что знаменитые путешественники (по Африке. — Д. Т.) Ливингстон, Бейкер, Спик, Грант, Рольфе, Маух и т. д. обладали столь незначительным научным образованием и что они так добродушно этого совсем не замечали. <…> Я сожалею об этих хороших людях, но прежде всего о себе самом, как-нибудь надо пытаться себе помочь».

Путешествие на Красное море — важная веха в биографии Миклухо-Маклая. Здесь, в частности, впервые проявились некоторые характерные особенности деятельности будущего выдающегося путешественника: склонность работать в одиночку, предпочтение стационарных методов исследования (в упоминавшемся письме Сергею от 21 марта 1869 года он сообщал о намеченных «станциях»). Начался процесс превращения Миклухо-Маклая в натуралиста широкого профиля, поставившего в центр своих исследований человека и проявления его культуры в рамках географической среды.

Отбыв пятидневный карантин, ученый пересек Суэцкий перешеек и прибыл в Александрию. Здесь «агент Общества пароходства и торговли, некий Пашков» — сослуживец Е. И. Барановского, предоставил нашему герою бесплатный проезд на русском пароходе «Эльбрус» до Константинополя и Одессы. Выйдя 15 мая из Александрии, «Эльбрус» по пути заходил в Бейрут, а затем в Смирну (Измир). Из этой старинной гавани, центра Леванта, Миклухо-Маклай послал очередное письмо Дорну: «Довольно милый город, очень красивые девичьи лица, но некрасивые фигуры. Все время болен — лихорадка меня не оставляет».

Путешественник сообщил родным, что возвращается в Россию и надеется вскоре их увидеть. Но в письме Геккелю, написанном во время прохождения карантина, он более неопределенно изложил свои планы: «Отправляюсь вдоль побережья Малой Азии в Константинополь, а куда дальше — пока не знаю». Загадочность была не случайной. Еще до отправления на Красное море Миклухо-Маклай узнал, что Петерман готовит вторую немецкую экспедицию в арктические моря. Знойными бессонными ночами, во время приступов малярии в его воспаленном лихорадкой воображении нередко возникало полярное сияние над нагромождениями ледяных торосов. В письме Николая Дорну, написанном из карантина, мы находим такие строки: «Кто отправится в экспедицию к Северному полюсу? Отправимся!»

По прибытии из Суэца в Александрию Миклухо-Маклай сразу же послал письмо маститому географу. «Я прошу как можно скорее ответить, — писал он Петерману, — есть ли у Вас еще одно-единственное место для зоолога на борту какого-либо из судов Северной Полярной экспедиции. Я только вчера вернулся из Суакина, Массауа и Джедды, где находился ради своих работ, и готов немедленно пуститься в путь, чтобы сесть на судно. <…> В прошлый раз Вы мне отказали и не без причины, так как судно было слишком мало; в этот раз у Вас, как говорят, 2 или 3 судна, и зоологу было бы много работы в Вашей экспедиции». Миклухо-Маклай просил прислать ему ответ в дипломатическую миссию Северо-Германского союза в Константинополе.

Как видим, Миклухо-Маклай, усталый и больной, готов был, даже не заезжая в Россию, сразу же пуститься в новую, по-своему не менее изнурительную и опасную, но во всяком случае более длительную экспедицию. Прибыв в Константинополь, он тотчас же явился в немецкую дипломатическую миссию, где его ожидал ответ Петермана, датированный 22 мая 1869 года. Привожу в переводе основной текст этого письма:

«В ответ на Ваше почтенное послание от 12 сего месяца я должен, к моему сожалению, сообщить Вам, что уже все места в предстоящей экспедиции заняты, включая места обоих зоологов, один из которых — д-р Р. Буххольц из Грейфсвальда, который предлагал свою кандидатуру для участия в экспедиции уже четыре года тому назад. Третьего зоолога, который еще с прошлого года рассчитывал на то, чтобы участвовать в немецкой северо-полярной экспедиции, д-ра Эмиля Гемльса из Гейдельберга, мне удалось пристроить в частную экспедицию на принадлежащем господину Розенталю из Бремена пароходе "Альберт", который сегодня отбывает на север. Мне было бы чрезвычайно интересно узнать в скором времени подробности о Вашем путешествии на Красное море».

Возникает вопрос: почему Миклухо-Маклай промедлил с заявкой на участие в экспедиции? Сказались ли тут его неорганизованность, непрактичность, возможно, излишняя самоуверенность или, как ему казалось, он мог надеяться на благоприятный ответ после встречи с Петерманом в Готе весной 1868 года? Не исключено, что прусские власти, финансировавшие экспедицию, предпочли, чтобы в нее отправились только немецкие ученые. Несомненно одно: после этого отказа мечты нашего героя об участии в покорении Арктики развеялись, говоря словами поэта, «как дым, как утренний туман», на сей раз — навсегда.

«Эльбрус» простоял трое суток на рейде Константинополя. Николай осмотрел главные городские достопримечательности. «Константинополь очень, очень, очень красив», — написал он Дорну. Если верить не слишком достоверному преданию, записанному П.А. Аренским, Миклухо-Маклай выместил свою досаду на русском консульстве. Когда консул пожелал узнать, чем он может помочь путешественнику, тот «послал в консульство свое белье с просьбой его выстирать. Деликатное учреждение <…> было скандализировано и обижено».

В начале июня 1869 года молодой ученый прибыл на «Эльбрусе» в Одессу. После пятилетнего отсутствия в Россию вернулся не студент-бунтарь Миклуха, а натуралист и путешественник Миклухо-Маклай.