Глава 1
хала Софья заснеженными полями и лесами, мимо сел и деревень, и казалось ей, что земля руссов бесконечна.
О многом передумала будущая великая княгиня Московская. Думала и о том, чего ждут от неё папа и Ватикан. Но здесь, на бескрайних просторах Русского государства, твёрдо решила, что не станет проводником унии. Если кардинал Антоний станет напоминать ей о том, Софья ответит: принятие унии - дело православного Собора, а коли кардинал уверен в своей правоте, то пусть вступит в диспут с православными священниками…
В окошко византийская царевна видела русских женщин в кожаных тулупчиках, любопытных ребятишек, бежавших за поездом, мужиков, кланявшихся невесте великого князя.
- Твои подданные, дочь моя, - заметил кардинал. Но Софья оставила без ответа слова Антония. Под Можайском поезда с невестой дожидался архиепископ Благовещенского собора со строгим наказом кардиналу Антонию крыж свой в Москву не вносить, понеже митрополит Филипп, владыка церкви православной, в таком случае покинет город и папского посла с позором вместе с латинским крестом выдворят за рубеж.
Круто сказано, но Софья согласна с великим князем и митрополитом и убеждена: в надёжные руки передаёт она право распорядиться гербом Византийской империи, а великому князю именоваться покровителем всех христиан…
Удалился архиепископ Благовещенского собора, а Софья позвала кардинала в карету. Поскрипывал по снегу санный поезд, скакала обочь оружная стража. Храпели кони, разбрасывая копытами снежные комья. Ловко сидели в сёдлах дворяне, молодые, крепкие, зорко следили по сторонам, не созоровали бы лихие людишки…
Не стала ждать Софья, когда Антоний заговорит первым, передала повеление великого князя и митрополита.
- Вижу, - сказала она, - не станет православная церковь признавать Флорентийскую унию. Но если будет желание, ваше святейшество, то отстаивайте решение Собора на диспуте с православными попами, и да восторжествует истина. - Софья насмешливо посмотрела на кардинала. - В спорах рождается истина - так, кажется, говорили древние?
Лицо Антония покрылось красными пятнами.
- Дочь моя, ты отринула всё обретённое в Ватикане, забыла, что воспитана в духе Флорентийской унии, забыла, какой наказ получила перед святым престолом.
Софья нахмурилась:
- Святой отец, отныне становлюсь я великой княгиней Московской. Православная я, и если православная церковь не примет унию, то не приемлю её и я.
- Я передам это папе, и он будет огорчён. Папа питал надежды на тебя, дочь моя. Ты развеяла наш миф. Папе горько будет услышать слова твои.
Воля ваша. Если вы, святой отец, отказываетесь от диспута, чем я могу помочь вам?
Кардинал пошевелил бровями. Софья знала, как больней ударить по папскому посланнику. И Антоний отвернулся.
- Я не имею для диспута ни книг церковных, ни решений Флорентийского собора, - покидая карету, бросил папский посол.
Для Саньки, следовавшего в последнем возке поезда, не осталось незамеченным, как выбрался кардинал из кареты невесты и побрёл в свою колымагу. Санька сказал Фрязину:
- Смотри-ка, Иоанн, святой отец не в духе. Чем же его царьградская невеста озадачила?
- С чего ты взял, Александр? Кардинал своё исполнил, скоро передаст Софью государю и небось получит от него богатые дары.
- Может, и так, но опасаюсь, не заставил бы нас великий князь ответ нести, исправно ли мы вели посольство?
12 ноября 1472 года.
Полдень. Стихла вьюга, и проглянуло солнце. Сначала робко оно показалось в просвете туч, а вскорости небо очистилось, и солнце заиграло совсем не по-зимнему.
С самого утра московский люд запрудил улицы, толпился на Красной площади у кремлёвских соборов. Гомон, выкрики неслись отовсюду.
Но вот враз заблаговестили во всех московских храмах. Басовито гудели именитые многопудовые, им торжественно отвечали разной величины колокола и колокольца.
Москва встречала византийскую царевну, невесту великого князя Московского Ивана Васильевича.
Кремль Софья и взглядом не успела окинуть, как её со спутниками провели в собор, заполненный людьми. Все они были в дорогих нарядах, шубах неизвестного Софье меха, в украшениях из золота и сияющих камней в оправе.
Подошёл седой митрополит, заговорил, и голос его был успокаивающий. Софья поняла: он благословляет её. Постепенно речь его сделалась строгой, и Софья не спускала глаз с митрополита.
А как ей хотелось посмотреть на женщин, на великого князя, который стоял с ней рядом! Улучив мгновение, она повернула голову и обомлела. Она не ожидала увидеть такого. Перед ней стоял высокий статный мужчина с внимательными глазами под тёмными бровями и аккуратно подстриженной бородой.
Он взял её руку, чуть прижал, и была та рука горячей, так что кровь вдруг прихлынула к сердцу Софьи. Она покачнулась, но князь Иван поддержал её.
Всю службу правил митрополит. Когда Софья пришла в себя и чуть повела очами, она заметила в стороне братьев великого князя и здесь же, ближе, увидела его сына, Ивана Молодого, разительно похожего на отца, разве только без бороды. Он внимательно разглядывал будущую мачеху. Она почувствовала этот изучающий взгляд и поёжилась.
Отстояв службу, Софью провели к матери великого князя. Невеста государева остерегалась этих смотрин больше всего. Ещё по дороге в Москву приставленная к ней боярыня рассказала, что великий князь любит мать и послушен ей.
Когда Софью ввели в покои княгини-матери, она ожидала увидеть старуху. Но перед ней предстала женщина с царственной осанкой, которую и старой не назовёшь. Её глаза смотрели по-доброму.
Софья заметила румяна на её щеках и улыбку. Она что-то говорила, но Софья не поняла. Потом ей перевели. Старая княгиня сказала:
- Эта византийка недурна, была бы лишь умом достойна великого князя…
Когда Иван Молодой увидел царьградскую царевну, он сразу понял, что отец получил достойную невесту. Она была не то что красива, но властна и потому не могла быть доброй к нему, молодому великому князю…
Иоанна Фрязина великий князь не судил. Он предал его на собор священников.
Всего один вопрос задал итальянцу митрополит Филипп:
- Как мог ты, Иоанн, опуститься на колени перед латинянином?
Ничего внятного не ответил Фрязин.
Суров был приговор: дом монетного мастера Иоанна Фрязина разрушить, а его самого, заковав в железы, с женой и детьми сослать в Коломну на поселение…
И было у неё, Софьи, венчание, и был свадебный пир с обильными столами и множеством гостей, когда молодые красивые девушки пели застольные песни.
А ещё утром, на рассвете, её водили в баню, купали в душистых травах, гребнем расчёсывали распушённые волосы, и боярыня, одевавшая её, поведала, что невеста обязана перед первой брачной ночью разуть мужа.
Всё выдержала греческая невеста, и когда в спальню вели, и когда раздевали, снимали с неё всё, обнажая бесстыже, а когда вошёл великий князь Московский Иван, она встала на колени, стащила с него мягкие, расшитые жемчугом сафьяновые сапоги и отдалась его ласкам.
А утром за трапезным столом слегка разрумянившаяся Софья покосилась на великого князя Ивана Молодого. Тот вспыхнул под её взглядом и отвернулся.
Мысленно сказал князь Иван, обращаясь к Всевышнему: «Господи, не введи мя во искушение, но избави от лукавого…»
Встал и вышел из-за стола, чуть слышно прошептав:
- Прости мысли мои греховные…
В полночь над Москвой повис тревожный набатный гул. Его подхватили малые звонницы, понесли через ближние леса, будоража окрестные сёла и деревеньки.
Этой ночью случился в Кремле пожар. Началось у церкви Рождества Богородицы. Не успели загасить, как огонь перебросился на митрополичий двор. Деревянные строения горели ярко. Сбежался весь московский люд. Трезвонили колокола, а пламя бушевало.
Великого князя Ивана Молодого пробудил набатный гул и крики:
- Москва горит!
Иван знал, много бед причинили пожары Руси. В сутки-другие огонь сжигал целые города. Дотла сгорали рубленые княжеские и боярские хоромы, ремесленные посады, в пламени рушились бревенчатые крепостные стены. Но едва уляжется дым и не успеют просохнуть бабьи слёзы, как на пепелище люди рубили новый город…
Натянув сапоги, князь выскочил из дворца. Пылали палаты митрополита. Из палат, из боярских хором, что в Кремле, челядь волокла кованые сундуки, лубяные коробья.
Князь Иван кинулся на пожарище. Услышал голос князя Холмского:
- Торопись, мужики, эвон, огнище перекидывается! Рушь, не давай пламени волю!
Иван увидел митрополита. Тот стоял, воздев руки. Князь крикнул топтавшимся рядом с Филиппом чернецам:
- Уведите владыку с пожарища! К утру справились с огнём.
Митрополит так и не ушёл с пожарища. Только к рассвету вернулся он в покои, долго умывался над тазом, чернец поливал. Владыка тёр подгоревшую бороду, думал, отчего гневен Бог на Москву, что карает её огнём?
Позвал служек, попросил отвести его на Троицкий двор. Так владыку причастили и соборовали.
Он лежал на широкой лавке, и в очах у него бушевало пламя.
К утру вошедший чернец увидел скончавшегося митрополита…
На Вербной неделе съехались в Москву епископы со всей русской земли и на соборе был возведён на митрополичий стол епископ коломенский Геронтий.
Боярская дума тихая, благостная. Сошлись бояре степенные, расселись по своим местам на скамьях вдоль стен, споры до поры не затевали.
Иван Васильевич с сыном Иваном Молодым сидели в креслах, что на помосте, на бояр поглядывали.
Наконец Иван Третий заговорил:
- Ахмат во гневе, дань требует, через посла спрашивает, аль забыл великий князь Иван Васильевич, что Московская Русь данница ордынская?
Бояре сначала робкие голоса начали подавать, потом зашумели:
- Сколь веков платить? Аль Ахмат мыслит, что Золотая Орда на веки вечные на шею нам села?
- Доколь унижаться?
Иван Молодой прикрыл ладонью глаза, слушал. Бояре распалялись, одни кричали - платить, не доводить до греха, другие - против.
Государевы братья долго выжидали, отмалчивались.
Князь Холмский подскочил, взмахнул рукой:
- Да, было время, собирали дань, но ныне не позволим!
Иван Третий повернул голову к молодому великому князю Ивану, будто совета ждал. А тот недоумённо заметил:
- Разве Русь Московская всё ещё та, какой её татары видели двести лет назад?
Мялся государь: и те правы, и эти. Но ведь Золотая Орда в силе. А что воевода Юрьев в Сарае побывал, так то случайный набег, татары не ожидали. Но воевать с Ордой?..
Но Дума, кажется, уже определилась: дань в Сарай не давать, повременить, посмотреть, что Ахмат предпримет.
Приговорили бояре, однако не расходились, выжидали, что государь скажет. А Иван Васильевич по палате очами повёл и сказал:
- Бояре думные, с того дня, как вступили мы в родство с византийским домом Палеологов, высоко вознеслась Московская Русь. Чую, настанет время и великие князья московские цесарями назовутся.
Насторожились бояре: что ещё вздумается государю? А Иван Молодой на них с любопытством и насмешкой взирает.
Государевы братья ровно на дичь стойку сделали, склонны кинуться на старшего брата: чего ещё взалкал? Угличский Андрей и Волоцкий Борис готовы выкрикнуть: «И так всю власть под себя подмял, аль того мало?»
Видно, учуял это Иван Третий, смягчился:
- Что цесарями зваться, так то ещё впереди, а вот печать наша и герб византийскому должны соответствовать, с двуглавым орлом византийским быть. И будут они означать величие Руси Московской.
Иван Молодой смотрел на отца с уважением. С той поры, как тот связал себя браком с греческой царевной, молодой великий князь Иван знал, что отец свою власть, величие князя Московского приумножит властью Палеологов…
Первым подал голос князь Даниил Ярославский:
- Слова твои, государь, истинные. Земля русская превыше иных государств, так почто там цесари правят, а у нас великие князья? Негоже достоинства наши умалять!
Бояре одобрительно зашумели:
- Прав князь ярославский!
- Кому как не Москве великолепие Царьграда принять? И герб и печать наши должны соответствовать византийским!
Воеводы Беззубцев с Нагим-Оболенским крикнули в один голос:
- Тем паче что дочь последних Палеологов Софья Фоминична в Москве ныне! А она единственная наследница величия империи Византийской!
Тут молчавший до этого митрополит Геронтий посохом пристукнул:
- Яко ты государь Руси православной, то и брать ей под своё крыло всех христиан, на каких иноверцы замахиваются!
- Воистину! - загудела Дума. На том и порешили.
Великий князь Иван Молодой намерился выехать в Торжок, когда вдруг случилось событие, изменившее его планы.
В один из майских дней 1474 года стали рушиться стены нового Успенского собора, уже возведённые до второго яруса.
Что было тому причиной, Бог ведает.
Иван Третий дознание самолично вёл. Зодчие на камнетёсов валили, те на зодчих. И когда государь, окончательно запутавшись в поисках виновных, спросил сына, что делать, великий князь Иван возьми и посоветуй:
- Надобно италийского мастера поискать, в той стране зодчие славные. Эвон какие дворцы и храмы возвели!
В то время в Венецию отправлялся к дожу русский посол Семён Толбузин, человек рода честного.
Дед его воеводой у великого князя Василия Дмитриевича служил.
Позвал его Иван Третий и поручил сыскать такого мастера, какой бы на века строил.
Ответственное и деликатное поручение Семён Толбузин выполнил с трудом. За большие деньги, десять рублей в год, согласился приехать в Московию знатный архитектор Аристотель Фиораванти, проложивший впоследствии дорогу на Русь великим иностранцам.
Глава 2
Как-то повстречался на княжьем подворье Ивану Молодому Санька. Князь спросил насмешливо:
- Поди, вспоминаешь, как в отрочестве голубей пугали?
- Нет, княже, недосуг мне о голубях думать. Я ноне насилу вину с себя скинул за Фрязина.
Молодой великий князь пристально посмотрел на Саньку:
- То так. Мог бы и ответствовать за грехи, в каких неповинен.
Промолчал Санька. Встреча с бывшим товарищем не слишком обрадовала его. Видел, в какой власти князь ныне. А Иван Молодой продолжал:
- Время настало, Александр, сын Гаврилы, суетное. Ровно тучи какие-то сгущаются и грозой пахнет. Ну как громыхнёт? Смекаешь ли?.. Как ту грозу отвести? Вот и думаю. - Взглянул на Саньку. - И мыслится мне, к посольской избе надобно поворотиться. Послам ноне следует за рубеж больше выглядывать… Решили посла к Ахмату нарядить. Задумал государь и с крымским ханом Менгли-Гиреем урядиться. А с посольством к нему тоже надобно слать боярина и дьяка необычного, такого, чтоб сумел Крым с Москвой заодно связать. Как видишь, Александр, сын Гаврилы, ноне не то время, когда Дмитрий Донской или Александр Невский полчищами на полчища вставали и бились. Теперь на воевод равняться должно. С разных сторон над недругом нависать, как на Казань ходили…
Великий князь Иван Молодой выговорился, уже отошёл, однако повернулся:
- К Настёне заходил я, сына твоего Саньку поглядеть. Проворен он!
Иван Третий озадачил Посольский приказ, велев найти дьяка разума недюжинного и на язык воздержанного. И чтоб мог без толмача с татарами общаться.
Долго подбирали, наконец остановились на Никите Васильевиче Беклемишеве. Хоть годами ещё и молод, но разумен от Господа. А уж на язык воздержан!
Повстречал его как-то молодой великий князь Иван, посмотрел да и скажи:
- Как мыслишь, Никита? Ахмат Москве враг - то известно, но друг ли ей Менгли-Гирей?
Дьяк Беклемишев враз понял, на кого пал выбор, его в Орду пошлют, и исполнить поручение великого князя будет мудрено. Москва попытается искать сторонника против Ахмата, а таким может быть только крымский хан.
Путь послу московскому избрали необычный, степью. Доном опасались: ордынские татары перехватят. Оно, правда, и в степи небезопасно. В степи разгульные казаки подстерегают…
Перед самым отъездом дьяка привели к государю. Посмотрел он на Беклемишева изучающее, брови поднял:
- Не молод ли, поручение-то необычное?
- Я, государь, на то и дьяк приказа Посольского.
- Коли так, то слушай и запоминай. Хан Ахмат орду на Москву пошлёт и захочет князя литовского Казимира в союзники заполучить. Ты, Никита, разумен и знать должен, как вести себя перед ханом крымским. Нам бы с ним урядиться в дружбе жить. Уразумеешь, дьяк? И ещё: коли случится лиху на Русь пойти, то стоять бы нам на врага заодно с ордой крымской. Друг другу другом быть, а недругу недругом…
Поклонился Никита Васильевич, а Иван Третий продолжил:
- Подпиши, дьяк Беклемишев, с Менгли-Гиреем такую ряду, чтоб не бывать мира между ордой Ахмата и крымцами…
С тем и отправился дьяк Беклемишев, посол московский, к хану Менгли-Гирею.
Далека степная дорога в Крым.
Ехали с остановками и ночлегами. Костров не разводили, чтоб не привлечь лихих людей.
Всё продумал дьяк Никита Васильевич: как станет убеждать Менгли-Гирея, чтоб заодно быть, а коли не согласится, так хотя бы короля польского и великого князя литовского в страхе держал. Крымцы своими набегами страшны.
Уже до Перекопа добрались московские послы, когда узнали, что Менгли-Гирей свергнут и брошен в Манкуйскую крепость. Не успели послы московские одну новость переварить, как прослышали, что к крымским берегам причалили турецкие корабли, освободили Менгли-Гирея и снова посадили на ханский стол. Менгли-Гирей признал себя вассалом Турции…
А московского посла дьяка Никиту Беклемишева, ограбив и избив, татары отпустили на Русь, пригрозив вдругорядь продать его в рабство…
Басенкова, посла государева, в Сарае бесчестили. Хан Ахмат даже на порог дворца его не пустил, узнав, что он не привёз требуемой дани, да ещё сказывал, что о ней ему ничего не ведомо.
Озлился Ахмат и велел кинуть посла в темницу и держать, пока великие князья московские не одумаются и не вернут долги.
Сидит посол в темнице, а за глинобитной стеной базар шумит, мулла с минарета на утренний и вечерний намаз правоверных скликает.
В первый месяц дьяк всё себя успокаивал, что хан вспомнит посла и освободит. Но Ахмат забыл о нём.
Три месяца томится Басенков, надежду потерял, никто не является к нему. Только раз в сутки откроется дверное оконце, кинут дьяку лепёшку засохшую или кость голую, и снова захлопнется оконце. Даже во двор не выпускают. Оброс он, в теле сдал, одни кости да кожа. Мысленно к смерти готовится.
Часто задумывался о нелёгкой судьбе дьяка Посольского приказа. Никто в защиту не выступит, а на чужбине как пса бездомного пихают…
Однажды, открыв дверь, в камеру к нему заглянул мурза Гилим, поморщился, насмешливо спросил:
- Когда твой конязь Ванька дань вернёт? Не знаешь? Вот и подыхай тут!
Дьяк и сам думал, зачем послали его великие князья к Ахмату, аль не ведали, что хан не станет его миловать?
Уж казнили бы за дело какое, что Москве на пользу, а то так, вроде мыши в мышеловку полез. И тут же на свой вопрос и ответил. Почему сам? Ведь по государеву указу в Орду отправился…
А за стеной шумит, гудит базар голосами многими. Кони ржут, верблюды и ослы кричат, с минарета мулла голос подаёт. И никому до него, посла московского, дела нет…
«Суета сует, - говорит себе дьяк, - для чего живёт человек? Родится, крестится, в делах, ему свойственных, срок жизненный отмеряет и уходит из жизни в мир иной…»
И тут же сам себе возражает:
«Ан нет, всё сущее из труда человека, даже самого малого, создаётся и из века в век к человеку переходит. Этим земля красится!..»
Такие мысли нет-нет да и забредут в голову дьяка, но чаще тоска по дому одолевала. Избу деда вспомнил.
Редко навещал он её, всё больше в хоромах отцовских жил…
Прилежным школяром числился он, хотелось всё познать. Вот и познал! Теперь сидит во мраке, насекомыми съедаемый, смерти у Всевышнего просит…
На подворье караван-сарая первый ярус - жильё.
Комнаты тёмные, освещаются плошками, заправленными рыбьим жиром, и потому караван-сарай пропах рыбой.
Рыбой и кониной кормился весь Сарай, рыбу и конину ели все. Еду варили во дворах под навесами в больших медных казанах, мясо жарили на угольях. Здесь же пекли лепёшки из проса, реже из муки.
Прислонив к стене зеркало, приобретённое в лучшие годы жизни, торговый гость Дмитрий Лазарев, оказавшийся в столице Золотой Орды, костяным гребнем расчёсывал густые волосы и бороду.
Сняв пук волос, он бросил его под ноги. Дмитрий Лазарев терялся в догадках, зачем позвали его, торгового гостя, к самому хану. Накануне разыскал его на базаре мурза Гилим, велел приготовиться.
Дмитрий не на шутку испугался. В Сарай он попал случайно. Намеревался в Нижнем Новгороде торг вести, да соблазнился товарами бухарскими, каких, сказывали, в Сарае на торгу великое множество.
Узнав, что поведут его к самому хану, струсил. Боязно, однако захотелось лицо русского торгового человека показать, вот и решил приодеться понарядней. Натянул длиннополый кафтан, нахлобучил отороченную соболем шапку, ногой притопнул и промолвил:
- Знай, царь татарский, что есть торговый человек московский!
Выйдя из караван-сарая, Дмитрий Лазарев подождал мурзу Гилима и, перейдя площадь, где толпились ордынцы, вступил во дворец.
- Почто хан кличет меня? - спросил Лазарев. Гилим хитро прищурился:
- Торговый гость подобен девке брюхатой, любопытно ему, кого родит.
Купец больше не спрашивал. Они миновали стоявших мурз и беков, пошли коротким мраморным переходом с низкими кирпичными сводами и остановились перед железной кованой дверью.
Не успел Дмитрий дух перевести, как дверь раскрылась, и он увидел хана. Ахмат сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте, окружённый верными придворными.
Изогнулся гость торговый в поклоне, промолвив:
- Да продлит Аллах жизнь твою, великий хан, и жён твоих, и детей твоих на многие лета.
- Аллах милостив ко мне, урус. Но почему ты не спросишь, зачем я велел позвать тебя?
- Великий и мудрый хан, как неведомы мне мысли Всевышнего, так неведомо то, о чём говорить будешь.
- Дзе, ты хитрый урус. Московский великий князь дань от Орды утаивает, и за то я бросил в клеть посла московского. Он будет сидеть, пока конязь Иван не пришлёт мне дань. Я отпускаю тебя, урус, в Москву, и ты передашь мои слова великому князю Ивану… А ещё передашь, чтоб не искал дружбы у врага моего, крымского хана Менгли-Гирея.
Кланяясь, торговый человек Дмитрий Лазарев покинул ханский дворец и в тот же день поспешил выбраться из Сарая, моля Бога, чтобы помог ему в опасном многодневном пути на Русь.
Купчиха Лазарева билась в слезах, на московском торгу припадками исходила. Окружившему люду выкрикивала:
- Заморочил, окаянный! От татарвы вырвался в чём душа держится. А всё из-за князя великого Ивана Васильевича!
Приставы купчиху допросили, она и поведала, что её мужика Митрия Лазарева Ахматка-хан принудил, едва жизни не лишил, а дьяка Басенкова в клеть заточил.
Те слова приставы донесли молодому великому князю Ивану, а тот государю. Весть бабы с базара по Москве понесли, заговорили:
- Ахматка на Москву двинулся!
- Орда Дон перешагнула!
Зловредные слухи быстро наводили панику. Торговые ряды пустели, лавки закрывались.
Бояре собрались в думную палату, у всех один вопрос: когда хана Ахмата в Москву ждать?
А кое-кто похрабрее выкрикивали:
- Веди, государь, полки на Ахмата! Доколь Орде над Русью стоять?
У таких сомнений в превосходстве Москвы над татарами нет. Эти князья высказывали, сколько конных и пеших ратников они готовы выставить и в какую броню их оденут…
Молчал государь на Думе, чуть сгорбившись, слушал бояр. Иногда удивлённо поднимал брови или хмурился, реже улыбался. Когда, казалось, все уже унялись, неожиданно раздался голос Ивана Молодого:
- Ахмат на Русь ещё не пошёл, и у Москвы сил на Ахмата достаточно.
Враз притихли бояре, а молодой князь повторил:
- У Московской Руси сил достанет, однако ту силу поднять надобно. Ополчение скликать!
- То так, - кивнул князь Даниил Ярославский. - Эвон сколь у нас ратников!
- Клич подай, государь, - проронил Слепец-Тютчев.
- Борис Матвеевич истину сказал, государь, ополчение скликай!
Дождавшись тишины, Иван Третий спросил:
- А что делать с послом нашим, какой в Орде томится?
Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский совет подал:
- Послать с татарином Касимом, что в Коломне живёт, выкуп за Басенкова!
- Разумно сказал князь Фёдор, - поддержала Дума.
Разъехались бояре, а государь сидел, о своём думал. Иван Молодой с ним остался. Наконец Иван Третий промолвил:
- В словах твоих, Иван, я услышал голос мужа государственного. К отражению Ахмата готовиться надобно. И в том, что хан набег на Москву совершит, я уверен. Не был бы он таким же неожиданным, как набег Тохтамыша после Куликовской битвы.
- Каков совет, отец?
- Предстоит тебе поездка в земли северные, ополчение скликать.
Государь потёр лоб.
- Знаю, и Ахмат готовится… - повторил он.
Великие князья, отец с сыном, ещё долго продолжали разговор о татарах, о том, что усобица разъедает их, а это во благо Москве, потому как, слава Богу, русская земля, кажется, преодолевает разброд, начинает сплачиваться, где миром, а кого и мечом усмирять приходится.
- Нам бы только с Ахматом совладать, - сказал Иван Третий. - Опасен он для Москвы.
Иван Молодой усмехнулся.
Иван Васильевич удивлённо поднял брови:
- Ты чему?
- Бабушка, великая княгиня, учила меня; «Ты, внучек, на Бога надейся, да сам не плошай».
- Истинна речь её. Вот и будем, сыне, на себя рассчитывать, на силы свои.
Лето в самую середину вошло, жаркое, безводное, с чахлой растительностью, и лишь морем по всей степи волновались ковыли…
Днями было знойно, пахло полынью, а на краю степи висело марево. Чудилось, там начало морю и берег с редкими деревьями. Но то было наваждение, за маревом лежала такая же степь. Она тянулась от нижней Волги до самого Дона.
Всю северо-западную степь от Сарая и берега Волги, покуда видит глаз, усеяли тысячи кибиток и шатров.
Днём это напоминало человеческий муравейник, а вечером в зареве костров казалось, что горит вся степь и река.
На выпасах табунщики выгуливали мохнатых лошадей, низкорослых и выносливых в дальних переходах, свирепых - такие врага в бою, ровно псы злые, грызут до мяса.
Тысячи и тысячи татар разбили лагерь. Голодные и оборванные, они ждали сигнала, чтобы пуститься в набег на Московскую Русь.
Привели в эту степь свои тумены темники Абдула и Селим - два тумена жадных до добычи воинов. Давно уже не ходила Орда в походы на чужие города и сёла, оскудели татарские вежи .
Воины знали, что они воротятся из похода обогащённые. Так учили их сотники и тысячники.
Развеваются на ветру у шатров военачальников хвостатые бунчуки - бунчуки воинственного народа.
Скопище алчного люда готово двинуться на Московскую Русь, повторить подвиги темников Джебе и Субэдэ, великих полководцев бессмертного Бату-хана.
Со степи тянуло кизячным дымом, запахом варёной конины, слышались голоса, смех. Воины довольны, кровь предстоящих сражений пьянит…
Лагерь, казалось, жил беспорядочно, но так до поры. Стоило протрубить сигнальным трубам, и всё приходило в движение. Седлались кони, воины, подпоясанные саблями, с пиками и луками строились в десятки и сотни, сотни в тысячи, а тысячи в тьму , в силу грозную и беспощадную.
Под её ударами будут рушиться города, гореть дома, и вереницы пленных погонят на невольничьи рынки…
Так было всегда со времён непобедимого Чингисхана, чья орда проложила дорогу к последнему морю…
Проделав утренний намаз, Ахмат вышел из белоснежной юрты, круглосуточно охраняемой рослыми сытыми нукерами, застывшими как изваяния.
Сквозь узкие щёлочки глаз хан оглядел уже проснувшийся стан, разбросавшийся в глубину и в ширину до бесконечности, гудевший многоязыко. Поднимались дымки костров, суетились воины.
Первые лучи солнца пробежали по степи, а вскоре всё оно огненным диском выкатилось из-за горизонта. Ахмат лениво зевнул, вернулся в юрту, уселся на ковёр, поджав ноги.
Через приподнятые края войлочной юрты пробегал утренний ветерок. Глаза блуждали по таинственным узорам ковра. Думал ли неизвестный мастер, что на этом ковре будет восседать он, хан Ахмат, повелитель великой Орды?
Чуть сутулясь, в юрту вступил слуга Теймураз - старый евнух из страны Колхиды. Он был в тёмном лоснящемся халате. Теймураз принёс казан горячей конины, поставил его перед ханом, а затем внёс бурдюк с кумысом.
Ахмат ел неохотно. Вскоре он поднял на Теймураза взгляд, и слуга поспешил унести казан. В юрту заглянул верный мурза Гилим. Хан подал знак, и мурза, изогнувшись в поклоне, встал перед Ахматом.
- Гилим, ты упоминал вчера, что нукеры изловили лазутчиков казанского хана. Зачем они пробрались в Орду? Только ли для того, чтобы убить темника Абдулу?
Мурза наклоном головы подтвердил слова хана.
- Вели нукерам поломать им хребты. А скажи, Гилим, какие ещё вести ты принёс мне сегодня?
- Великий хан, Ивак, хан Сибирской орды, который в переписке с московским князем, слал к тебе своих послов. Но в степи на них напали разбойные люди и, ограбив, убили. Лишь один воин спасся, бежав.
- Он не воин. Воины сражаются, не бегут. Трус недостоин жить… Распорядись, Гилим, чтобы он не вернулся к хану Ивану…
Глава 3
«Коран - великое учение», - утверждают окружающие Ахмата муллы. Для мусульманина Коран - книга жизни. И хотя хан ни одной суры Корана не читал, он в этом уверен.
Ахмат любил, когда входившие к нему его советники мурзы и беки, приложив ладони к груди, благоговейно произносили:
- Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Хан, прикрыв глаза, кивал согласно.
Ахмат готовил карательное вторжение в Московию основательно. Он говорил, что удар должен быть стремительным, как полет стрелы из тугого лука, и сильным, как удар копья в руке батыра.
- Конязья Иваны спят, - хитро щурился хан, - и не ждут, когда петля ордынца затянет им шеи. Ох-ох, грядёт это, и грядёт скоро, - продолжал он.
Во дворце Ахмата сидели на ковре по-походному, скрестив ноги. Теймураз внёс казан с варёной кониной, бурдюк с кумысом и гору лепёшек, сваренных в кобыльем жиру. Расставив всё это посреди ковра, Теймураз удалился.
Сидевшие задвигались, не ожидая приглашения, потянулись к казану. Подпёртый подушками Ахмат восседал гордо, подняв голову. Он поглядывал на окружавших его мурз и темников, уверенный в них. Они его боевые товарищи, и двое из них, темник Абдула и темник Селим, поведут свои тумены на Урусию в ближайший месяц.
Абдула и Селим сломят сопротивление урусских воевод, дойдут до Москвы. Они посеют панику и нагонят страх на урусов. Но они не будут брать город: зачем терять воинов? Великие князья московские сами потащат дань в Золотую Орду. А темники Абдула и Селим привезут Ахмату слитки серебра и горы пушистого меха соболей и чернобурок…
Хан потирает от удовольствия ладони, представляя, какой неожиданностью будет для великих князей московских набег ордынских туменов.
Сквозь узкие щёлочки глаз Ахмат смотрит на гостей, которые жадно поедают мясо из казана, пьют кумыс и зубами рвут жирные лепёшки.
И ему вдруг стало страшно. Он подумал, что эти верные ему мурзы и темники могут предать его, как предал Менгли-Гирей, отколовшийся от Золотой Орды и провозгласивший себя крымским ханом.
Если это так, то Золотая Орда погибнет, погибнет её единство. Погибнет то, чем жила она, в чём её сила с тех лет, когда её основал Бату-хан!
Ахмат хлопает в ладоши, и все эти мурзы и темники перестают жевать, вскакивают и пятятся к выходу, оставляя хана в душевном смятении…
Он закрывает глаза, и картины одна страшней другой видятся как наяву. Заговоры вспомнились, как убийц к нему подослали. На охоте в его юрту пробрались. Тогда он закричал, успели вбежать нукеры. В него пустили стрелу, но Аллах отвёл её полет…
Ахмат осмотрелся. Под бухарским пестроцветным халатом по коже пробежала дрожь. Почудилось, что кто-то из тех, сидевших во дворце, крадётся, чтобы убить его.
Но всё было тихо.
Вошёл Теймураз, унёс казан. Вернулся за бурдюком. Хан прогнал закравшееся подозрение, велел внести жировую плошку.
Обхватив голову, сидел, раскачиваясь. Мысли накатились. Вспомнились юные годы, как ночевал в отцовской юрте. Их род хоть и принадлежал к царскому, однако нищему. Нередко случались зимы, когда у них и есть было нечего…
Но то давно миновало. Потом он вспомнил себя воином, водил сотню и тысячу багатуров. Возвысился до темника. Взял в жены дочь хана. А когда хана убили с его, Ахмата, помощью, он стал ханом.
- Аллах всемилостивейший, - шепчет Ахмат и проводит по лицу ладонями сверху вниз, будто снимая с глаз усталость. Взгляд делается насторожённым, злобным.
- О Аллах, прошу, покарай врагов моих явных и скрытых!..
И двинулись тумены Абдулы и Селима…
Будто стена многовёрстная, состоящая из людей и коней, качнулась, пошла в шаг, затем в рысь. Степь огласилась визгом и воем.
Ухнула и задрожала земля под топотом тысяч копыт. За воинами табунщики погнали косяки коней, запасных и обречённых на убой для кормления двадцати тысяч воинов.
Дикая степь - мать кочевых народов - вздрогнула от воинственного клича своих сыновей. Они горячили коней, неслись, не ведая устали, их неумолимо манила предстоящая битва и кровь врага…
Въехав на пригорок, Абдула и Селим смотрели, как мчатся тысячи багатуров. Подобно тарану, они разрушат всё на своём пути. Так было всегда, и так будет, пока есть степной народ татары…
Абдула оглянулся. Позади замерли сотни верных нукеров. Покачивались бунчуки, позванивали, ударяясь друг о друга, стремена.
Настаёт время, когда Абдула и Селим поведут свои тумены, соприкасаясь крыльями. Они как бреднем захватят урусов, и тем будет трудно укрыться в своих лесах.
Абдула вздрогнул. Он страшится урусских лесов: в них не угадаешь, из-за какого дерева караулит смерть.
Темник перевёл взгляд на Селима. О чём он думает? Тот продолжал смотреть на мчавшуюся массу. Абдула хотел окликнуть темника, но раздумал. Селим немногословен и ко всему недоверчив. Он считает Абдулу отступником, предавшим казанского хана.
«Ну что же, - решает Абдула, - там, в Урусии, мы ещё посмотрим, кто больше верен Ахмату, я или Селим…»
Абдула делает жест и велит подъехавшему тысячнику следовать за собой. Не прощаясь с Селимом, он уводит свой тумен. Теперь он пойдёт на Урусию иной дорогой.
От Дикого поля, от Елецкой заставы скакали гонцы. Загоняя коней, они выкрикивали:
- Орда Дикое поле заступила!
- Она к рубежу подходит!
Всё ближе и ближе, всё тревожнее вести…
- Орда идёт! - орёт всадник на запалённом коне.
Докатились тумены до Новосиля, на Москву повернули. Люд городской стены крепит, к обороне готовится. А из сел и деревень народ в леса уходит.
Обеспокоенный тревожными известиями, великий князь Иван Васильевич на Думе велел боярам поднимать своих ратных людей, готовыми быть.
- Что Ахмат на Москву пойдёт - знал я, но что в зиму - не думал, - говорил государь. - А великий князь Иван Молодой уведомил, что северные земли ополченцев скликают. Только ждать их по весне можно.
Боярская дума решила: выставить против ордынцев полки дворянские, ополчение московское да ратников из детей боярских. А вести их всех надо воеводе князю Даниилу Холмскому.
Саньке великий князь Иван Васильевич поручил охранять поезд великой княгини Софьи с боярынями и митрополита со служками до самого Ростова Великого и там отсидеться, пока Орда не покатится с русской земли…
Заступили московские полки дорогу туменам, к бою изготовились. Но темники Абдула и Селим ввязываться в долгое сражение побоялись и, обогнув Козельск, повернули на обратную дорогу.
Грабя и разоряя всё на своём пути, отходили тумены. Абдула и Селим торопились. Осень давала о себе знать, а темники опасались зимних холодов и морозов.
Орда уходила в Дикую степь…
С дубовых высоких стен Ростова Великого открывалось озеро Неро. Зеркалом просторным легло, гладью разлилось, рыбой люд радовало.
В непогоду хлещут его холодные волны, бьют о стены ростовские, и покачиваются у причалов рыбацкие лодочки.
С той поры как Санька сопроводил в Ростов поезд великой княгини, не велено ему отлучаться из города. Единственная утеха - подняться на башню, посмотреть вдаль, где озера край и лес начинается. И такая тоска грызёт Саньку! В Москву бы податься, где остались жена Настёна и сын.
Сердцем чуял Александр, сын Гаврилы, не своё дело он сейчас исполняет. Дворянин он, а дело дворянское - службу нести.
Вот и собрался он с полком и другими ратниками Москву боронить от ордынцев, а тут позвали его и велели исполнить повеление великого князя Ивана Васильевича. Государь сказал:
- Ты, Санька, великую княгиню из Рима привёз, ты её и постереги от ордынцев. Вишь, какая напасть приключилась, татары к Москве подходят…
В Ростове Александру стало известно, что за Серпуховом воевода Холмский перекрыл дорогу ордынцам и те, не дав боя, поворотили назад, не дойдя до Москвы.
Теперь Санька считал, что великую княгиню скоро повезут в Кремль, и ждал этого дня. Давно уже уехал митрополит, увезли казну государеву, а Софья всё ещё оставалась в Ростове.
В Ростове Саньку застал Иван Молодой. От него узнал Санька, что в северных землях собираются отряды ополченцев и по весне готовятся подняться на защиту Москвы.
Услышав, что дворянина Александра, сына Гаврилы, приставили беречь великую княгиню Софью, молодой князь долго хохотал. Наконец угомонился, сказав:
- Не ведал я, в чём честь дворянская. Ты, Санька, учудил. Аль дело дворянина покой великой княгини оберегать? Ты не рыцарь при дворе европейском!
Обидно Александру. Однако, может, и прав молодой великий князь? И сам себе вопрос задавал: его ли в том вина?
А как возразить князь Ивану? Что ответить? И так до Саньки слухи доходили, что кое-кто из бояр великой княгиней недоволен: государь много воли ей даёт. За то, что в ней кровь царская, так и почёт ей такой? За ней приданого ни земли, ни царства! Доведись до греха, поимеет она власть, сладу с ней не будет. То-то ещё случится, когда она сына родит!..
А власть-то должна быть у великого князя Ивана Молодого - так и государь решил на Думе…
И снова вспомнилась Саньке жена, Настёна. Вот ведь повстречалась ему такая заботливая. Подумал: «Наградил бы Господь и великого князя Ивана Молодого такой. Знамо дело, выберут из княжон какую-нибудь, ко всему нелюбимую… Либо прыткую, проворную, как Глашка, девица дворцовая…»
Они долго сидели вдвоём, отец с сыном. Уже свечи одна за другой догорали, стекали по поставцам лужицей. Потом остались при лунном свете. Великий князь Иван Молодой рассказывал о поездке на Север, что по весне воеводы начнут готовить ополченцев-доброхотов и немало их сыскивается в тех землях, какие от Новгорода сторону Москвы приняли.
Речь о Золотой Орде пошла, и молодой великий князь удивился, что Ахмат решился послать в набег тумены, когда лету конец.
- Отсюда, - сказал Иван Третий, - исхожу, хан пробует Москву на твёрдость. И он не уймётся. Со временем Ахмат пойдёт на землю русскую силой огромной, нам готовыми надобно быть. И думается, накануне хан попытается урядиться с Казимиром, чтоб тот с западного рубежа нам угрожал.
- К тому времени должно быть готовым, - согласился Иван Молодой, - заставы на рубежах усилить.
- Одних застав мало. Хорошо бы своих людей иметь в Сарае, лазутчиков верных.
- Через торговых гостей действовать…
- Торговые гости одно, а вот таких бы, кто к Ахмату вхож. Хан задумает орду собирать, а нам о том уже ведомо. К тому времени мы ополчение соберём, рать, дворянские полки. Братьев моих с дружинами выставим…
Думается мне, государь, что Ахмат пошлёт к Казимиру письмо с верным человеком.
- То так.
- Его он постарается сыскать среди гостей торговых. Нам надобно следить, кто из них через земли наши проезжать вздумает.
Такой гость торговый может в Литву через Крым попасть. Однако ты прав, сын, тут глаз да глаз нужен…
Разошлись, когда первые петухи пропели.
В ханском дворце холодно, и жаровни с углями не греют. Ахмат кутается в лисий халат, а ноги прячет в высокие, шитые из соболиного меха туфли.
Зимняя степь часто лютует. Понесёт, неистовствуя, метель, и негде укрыться. Ворчит зло, беснуется непогода, пуржит, и то ли ветер, то ли волки голодные воют. Ночами их стаи подходили к юртам и кибиткам, резали скот. Волков отгоняли факелами, но они снова возвращались.
Зима в Сарае неровная, малоснежная, но с морозами и обжигающими ветрами. Однако случались и слякотные зимы, когда небо плакало мелким дождём вперемежку с мокрым снегом, а лужи не покрывались ледяной коркой.
В зимнюю пору в Сарае уныло, до весны замирал город. Пока не появятся торговые гости, базары малолюдны.
Караван-сарай - дома для приезжего люда стоят у самой Волги-реки над обрывом, обнесённые каменными стенами. Направо и налево от ворот на подворье - хранилища для товаров и тех даров-выходов, какими Московская Русь откупалась от прежних ханов.
Но минуло немало лет, как Москва не присылает дары, и это заставляет Ахмата думать над тем, как возвратить её к положению данника.
Абдула и Селим вернулись ни с чем. Им не удалось повторить подвиг своих предков. Урусы оказались хитрее, чем считал хан. Они выставили воинов, готовых оказать стойкое сопротивление туменам, а, отправляя темников в поход, Ахмат велел в большое сражение не ввязываться.
Это была разведка, которая показала хану, что требуется сосредоточить силы всей Орды. Пусть это будет второй поход Батыя на Русь.
А ещё хан думал, что необходимо заручиться поддержкой литовского князя. Великие князья московские лишили Литву новгородских торговых путей, отняли у Казимира надежду на Новгород.
Сам Батый не мог овладеть Новгородом, спрятавшимся за лесами и болотами.
Когда он, Ахмат, возьмёт Русь Московскую, то отдаст Новгород Казимиру, если тот пойдёт на Московию с западных рубежей.
Ахмат трёт ладони, сует руки к жаровне. Но тепла совсем мало. Хану удивительно, как в лютые холода урусы, жарко истопив бани и распарившись, голыми выскакивают на мороз, ныряют в снежные сугробы и, побарахтавшись, снова отогреваются в своих банях…
«Может, и бабы у урусов потому такие сладкие», - подумал Ахмат.
Хан велит Теймуразу позвать Гилима и, когда тот появляется, смотрит на него внимательно. Наконец говорит, и голос его, скрипучий, но властный, заставляет Гилима вздрогнуть:
- Мурза Гилим, ты много лет живёшь в Сарае, и здесь твои жены и дети. Ты познал обычаи урусов и гостей торговых. Тебе знаком язык неверных, и ты должен выполнить то, что я тебе велю. Под видом гостя торгового ты проедешь через Московию, попадёшь в земли Великого княжества Литовского и вручишь мой ярлык королю польскому и великому князю литовскому.
Ахмат опускает глаза, о чём-то думает и наконец продолжает:
- Велик Аллах, и велики дела его. Ты, Гилим, маленькая песчинка в море слуг Аллаха. И ты исполнишь моё поручение во славу Аллаха, и да будет Аллах милостив к тебе.
Глава 4
Алела рябина на морозе, и ягоды её падали на снег каплями крови.
Молодой великий князь, выехав за городские ворота, поскакал дорогой на Троице-Сергиеву лавру. Осадив коня, осмотрелся.
Впереди заснеженное поле искрится блёстками, лес в стороне в шапках пуховых.
Пустынно.
Князь Иван прищурился.
Он отправился навстречу отцовскому поезду, пятый день как выехавшему в Троице-Сергиеву лавру на богомолье.
Конь перебирал копытами, рвался с поводьев, но Иван оглаживал его горячую холку.
- Охолонь, охолонь!
Пустил коня в рысь, и тот пошёл, приплясывая.
Иван Молодой любил такую пору. Дышалось легко, и молодость гоняла кровь. Забывалась ордынская угроза и новгородская смута…
Подумал о Глаше, тёплой, ласковой. Стоит шепнуть, и она придёт. Иван не задумывался, что он великий князь, а у Глаши кровь крестьянская. Любовь всё пересиливала…
«А может, это и не любовь? - спрашивал иногда он себя. - Тогда что же?»
Молодой князь Иван здесь, в заснеженном поле, был один. Ему хотелось кричать во весь голос и с этим криком взлететь. Он был счастлив…
Посмотрел вперёд, но там было пустынно. Иван уже намерился повернуть коня, только доскакать вон до того перелеска.
Приподнимаясь в стременах, скакал, и из-под копыт по накатанной дороге разлетались брызги снега.
Неожиданно вдали показалась санная карета. Она насторожила молодого великого князя. Это была карета великой княгини, но она не катилась, она неслась. Вспугнутые кони несли карету. Упряжь рвалась, и Иван понял, что кони не остановятся сами. Они будут нести карету даже тогда, когда она опрокинется.
Те, кто в карете, - а в ней, наверно, великая княгиня, - разобьются. Кони остановятся тогда, когда сорвутся с постромков.
Ездовые на первой упряжи что-то кричат в испуге. Кричат и скачущие оружные дворяне. И это ещё больше подхлёстывает лошадей.
- Матерь Божья! - только и вскрикнул молодой великий князь и рванул коня навстречу мчавшейся карете…
И когда казалось, что кони вот-вот сомнут великого князя с лошадью, он развернул её поперёк передней упряжи. Кони вздыбились и остановились.
Подъехали испуганные оружные рынды. Кричали ездовые. В открывшуюся дверь вывалилась из кареты великая княгиня Софья. Она пыталась что-то крикнуть молодому великому князю, но тот уже, повернув коня, поскакал к Москве…
Вечером воротившийся из Троице-Сергиевой лавры Иван Третий сказал Ивану Молодому:
- Что остановил коней, спасибо. Но не могу понять, почему ты не захотел выслушать Софью?
Между ним, Иваном Молодым, и Софьей намечалась невидимая трещина. Она сама по себе ширилась, грозила перерасти во вражду.
Пока был холодок в отношениях. Его замечали не все. Но те, кто уловил, занимали одни сторону великой княгини, другие - молодого князя.
Изредка, улучив момент, Софья говорила государю:
- Сердцем чую, неугодна я Ивану Молодому. Но чем?
Иван Третий мрачно усмехался:
- Нет, княгиня, тебе мнится.
Однако капля за каплей слова Софьи копились в душе князя водицей озёрной. Не жаловалась Софья по мелочи, роняла государю слова весомые о молодом великом князе.
Не думал Иван Третий обращать на это внимание, но сам того не уловил, когда стал замечать отчуждение сына от мачехи.
А кто из них прав?
Заснеженная Москва сугробами огородилась. Сугробы на улицах вдоль ветхих плетней и высоких заборов. Избы и домишки по оконца в снегу зарылись. Только хоромы боярские двухъярусные с высокими ступенями в расчищенных подворьях красуются.
Домик Саньки бревенчатый, островерхий. Сени просторные и комнаты светлые. Одна - кухня с полками у стены для посуды глиняной, обожжённой, ложек деревянных, чугуночка для варки стряпни всякой. А вторая горница - постель, рядном крытая, лавки и стол, да ещё сундучок, скованный полосовым железом.
На столе поставец для свечи, а на стене подставка для плошки. Но Настёна больше на кухне лучинки жжёт, обгоревшие остатки в глиняный тазик с водой плюхаются.
Домик у Саньки светлый, оконца в рамах, переплёт мелкий, не бычьими пузырями окна затянуты, а в италийских стекольцах.
Придёт Александр, сын Гаврилы, из Кремля, где стоит их полк дворянский, - а служба у него хоть и не хлопотная, но в отъездах частых, дома гостем редким бывает, - сядет на кухне за столом, Настёной любуется. Она у него ладная, сноровистая, на подворье успевает и в доме: хлебы выпечет, щи и кашу гречневую сварит.
У печки зыбка, в ней до поры малец Санькин, тоже Санька, качался. Теперь Санька подрос, и Александр ему кроватку со стенками соорудил, чтоб во сне не вывалился.
Ест Александр за чистым столом, Настёна его добела каменьями отчищала. Не снуют по столешнице тараканы, а в подполье не шебуршат мыши.
Привадила Настёна бродячего кота. Отъелся он, отоспался и день-деньской ходит по дому к удовольствию маленького Саньки.
Так и протекает жизнь у Александра из рати полка дворянского.
С Чудского озера дуют на Псков ветры: зимой пронзительные, с весны влажные. Они ударяются о замшелые башни и крепостные стены, хозяйничают в посаде и городе. Ветры ворошат соломенные крыши рубленых изб, вращают тесовых петушков на боярских теремах. Зимой ветры скользят по льду реки Великой, в иную погоду будоражат воду.
Стоит Псков на пути вторжения немцев на Русь, перекрывает дорогу и князьям литовским.
Всегда утверждали, что Псков - младший брат Новгорода, и коли грозила Пскову вражеская сила то поднимался на рать старший брат. Новгороду угрожали - псковичи за оружие брались.
Миновали годы, и так было.
Но вот пошли на Новгород великие князья московские, подступили их полки к стенам городским, и не поднялись псковичи в защиту новгородцев, на сторону Москвы переметнулись и даже ратников своих на Новгород выставили.
Покорен Псков, у Москвы защиты ищет от немецких рыцарей. Последний год они начали тревожить псковичей. Того и гляди, к Пскову подступят.
Неймётся немцам, давно на земли псковские покушаются. Вот и шлют псковичи в Москву великим князьям грамоты, чтоб встали с полками на западном рубеже…
Боярин псковский, посол города Пскова, Ивана Третьего и Ивана Молодого застал в подмосковном селе Острове. Великие князья сидели на лавках за дощатым столом, ели из одной миски крутую кашу. Тут же и грамоту псковичей прочитали.
Иван Третий бровями шевельнул, рукой по столешнице пристукнул:
- Обиды чинить псковичам не позволим. Псков наша земля. Поди запамятовали рыцари, как предков их Александр Невский на Чудском озере бивал?..
В ноябрьскую стужу, когда надвигались рождественские праздники, из Москвы ушли полки князя воеводы Даниила Холмского, чтобы встать в Пскове лагерем на Заваличье.
Смотрит Александр, сын Гаврилы, как сходятся в Псков ратные люди из многих городов русских: из Юрьева и Мурома, Переяславля и Коломны, Костромы и Ростова, Дмитрова и Ярославля. Всех принял Псков.
И подумал Александр, что не Москва и не Великое княжество Московское встали на защиту псковичей, а вся русская земля поднялась!
Расположились полки Даниилы Холмского на западном порубежье, и притихли немецкие рыцари. А вскоре и «Данильев мир» подписали с Псковом и Новгородом…
Весна приходит на Русь позже, чем в степь. Ещё стоят морозы в Москве и леса не стряхнули снег с вершин деревьев, а степь уже оголилась, пробились первые полевые цветы, и зелёным покровом начала прорастать отпаровавшая земля.
Могучая Волга, древний Итиль, вздыхала долго, будто с зимней устали, потом покрылась змеевидными извилинами и враз с треском задвигалась, полезла глыбой на глыбу и огромными льдинами поплыла в низовья…
С первым теплом мурза Гилим начал готовиться в дальнюю дорогу. Закупил у гостей торговых редких пряностей из жарких стран, они места в багаже не занимают, а торговому человеку веры с ними больше, закупил камней всяких, украшений дорогих.
Путь избрал Волгой до Нижнего, а оттуда через разные городки сушей до Москвы. А там, если удача выпадет, Гилим подастся в Новгород.
Из торгового Новгорода мурза Гилим под личиной купца сараевского уж как-нибудь доберётся до княжества Литовского…
Проходили дни за днями. Пригревало солнце, и сходил снег с земли Московской. Из-под таявших сугробов бежали ручьи, незаметно открылся лес, набухли почки, скоро деревья оденутся в зелень.
По Волге за глыбами льда кашицей поплыла шуга, потянулась в низовья. Вскорости и первые торговые гости начали собираться в дорогу, грузили связки с товарами на корабли. У причалов шумно: крики, споры…
Настал день, и потянулись из Сарая торговые корабли в Нижний Новгород.
С ними отправился и мурза Гилим.
В первый набег Ахмата великая княгиня Софья родила дочь. Государь огорчился, сына хотел, наследника от Палеологов, но вида не подал. Смирился быстро. Пока есть преемник на великое княжество Московское - Иван Молодой…
Ивана Третьего ордынская опасность заботила. Да и Новгород Великий как саднящая рана. Неспокойно в городе, зреет гнойник, чуть что - и прорвёт.
Если бы не Ахмат, повёл бы сызнова рать на новгородцев. Или послал бы великого князя Ивана Молодого.
Ан нет, Золотая Орда нависла над Московской Русью. Только стоит отправить полки на Новгород, как Ахмат вторгнется.
И у государя мелькнула мысль: а не отвезти ли в Сарай требуемую дань?
Но тут же он отбросил прочь чёрную думу. Раз поступишься, вдругорядь, а потом и станешь сызнова ордынским данником…
Из покоев Иван Третий заглянул к сыну, присел на край лавки, устланной медвежьей шкурой. Спросил:
- В голову не возьму, сыне, как с Ахматом быть? Настырный он, от дани не отступает.
Иван Молодой сел с отцом рядом, хотел обнять, да поостерёгся: как бы гнев отцовский не накликать.
- Государь, порви ярлыки Ахмата. Да на Думе разорви и выгони гонцов татарских. Чтоб знал хан, кто мы есть. Лют он, да мы его лютость осилим. Иначе ордынцы нас холопами звать будут…
Оставив слова сына без ответа, Иван Третий молча поднялся и, насупив поседевшие кустистые брови, ушёл на половину великой княгини Софьи.
Догорала последняя звезда, а сараевского священника сон не брал. Мысли беспокойные одна за другой голову лезли. Дома, на Руси, когда такое случалось, выйдет он на свежий воздух, на небо посмотрит, вдаль лаза переведёт, туда, где леса и луг приречный, - легко станет. За городской стеной хоромы и избы. А здесь, в Сарае, чужбина.
О московском великом князе Иване Васильевиче вспомнил, о государе, какому Господь повелел Русь собирать, удельщину ликвидировать. Нелёгкую ношу взвалили на себя государи московские, помоги им Боже! Священник вздохнул:
- О-хо-хо, неисповедимы пути твои, Господи, об одном прошу - единения Руси, величия земле русской!..
Православная церковь в Сарае располагалась поблизости от иудейской синагоги.
Церковь бедная, в прежние лета, когда удельные князья приезжали на поклон к ханам, они жертвовали на приход. А ныне, бывает, по неделям никто в церковь не заглянет.
Разве что приходил исповедаться Теймураз, верный слуга хана Ахмата. Пошепчется со священником, получит отпущение грехов и исчезнет, будто его и не было.
В прошлую зиму поведал Теймураз о неудачах темников Абдулы и Селима и как бы невзначай заметил, то года два-три хан не намерен идти походом на Москву. Ахмат соберёт всю Золотую Орду, и с казахских степей, и с предгорий Кавказа. А ещё говорил Теймураз, что хан пошлёт верного ему человека с ярлыком к литовскому великому князю Казимиру.
Удалился Теймураз, закрыл священник церковь, шёл к себе в домик. А поутру заглянул в лавку купца Геворка, рассказал, что услышал от слуги хана Ахмата.
Знал священник, купец Геворк на Русь по торговым делам собирается.
Из Новгорода Великого в Москву к великим князьям явились челобитчики. Жаловались, именитые люди новгородские притесняют народ, обиды чинят. Москву ни во что не ставят. Новгород вольный город, сказывают, вечевой. Хотят под Казимиром жить.
Иван Третий гнев копил до поры. Всё на Золотую Орду поглядывал. Но когда от верных людей получил известие, что хан в ближайшие годы на Русь походом не пойдёт, решил: отправиться в Новгород не войной, миром, как ходят в отчие земли, суд вершить по справедливости…
Глава 5
Марфа Исааковна Борецкая от очей вражеских подалась на Север, на Двине жила, в Поморье. В своих землях глаз свой хозяйский казала. До всего сама доходила, нерадивых собственноручно наказывала, работящих одаривала, привечала.
Её лёгкую кошёвку знали по деревням, а туда, куда и в кошёвке не добраться, верхом ехала в сопровождении верного дружинника из холопов.
В разорённые московитами деревни наезжала, приглядывалась, утешала погорельцев. Как могла, помогала: кому коня даст, кому корову на обзаведение.
Одаривая, приговаривала:
- Не скулите, не войте, Москву эвон как татарин грабил, а поднялась. Вишь, как вознеслась! Так и вас Москва разорит, да не сломит! Рубите новые избы, леса дам, а руки у вас есть… Соль надобна, и соли отпущу, чтоб сёмушки либо трески да иной рыбицы засолили в холода…
Крута была Марфа-посадница и уж никак не миловала, кого в безделье уличала. Самолично глядела, как нерадивца секли. А уж коли татя аль душегуба изловят, тут же велела на осине вздёрнуть. И сама той казнью любовалась, приговаривала:
- Нет у меня милости к такому люду, не новгородского они семени, московитами попахивает. Новгородские ушкуйники хоть и ватажники разгульные, а эвон какие города строили!.. А московиты тьфу! - И плевалась.
И тут же утверждала:
- Нашим людом севера поднялись, обжиты, обихожены…
Сольницы свои Марфа Исааковна в первую очередь подняла, в путину на лов со всего Поморья рыбаков-промысловиков согнала. А амбары у неё жита полны, да зерно к зерну, за сорное не жаловала, корила:
- Не мякиной, хлебом сыт человек. Хлеб - имя сущее…
В делах и хлопотах моталась Марфа Исааковна по северным землям, о Новгороде вспоминать не хотела… А ночами сына Дмитрия вспоминала, в подушку горько плакала. Когда молодой великий князь в Новгород приезжал, а юродивый Марфе в душу плюнул, тогда и удалилась она в свои земли северные, чтоб не видеть лиха, творимого великими князьями московскими…
Сердцем чуяла Марфа, из молодого волчонка в зверя лютого обратится Иван Иванович, заматереет. Не о том ли она бояр новгородских упреждала?
Случалось, ночами выла Марфа Исааковна, кары небесные просила ниспослать на Ивана Третьего. Почто, на смерть послав Дмитрия, молодость его не пощадили?..
Видит Бог, и его сыну, Ивану Молодому, не миновать кары Божьей.
Крестится Марфа истово, юность свою слезами обмывает. Не довелось ей в жизни видеть утешителя достойного, чтоб в деле горел и мужиком настоящим оставался…
Гудели трубы, и стучали барабаны. Вытянувшись лентой, из Москвы выступала московская рать. Первыми, по трое в ряд, поехали конные дворяне. Дворянский полк следовал за хоругвью со своим командиром из бояр.
За дворянами пошли пешие ратники, ополченцы, а за ними бояре со своими дружинами.
Накануне великие князья боярской рати смотр устраивали с пристрастием, особливо конному составу.
Из Москвы государь выехал, окружённый боярами-воеводами, какие у него в почёте были.
До городских ворот проворный отрок вёл княжьего коня в поводу. Буланый иноходец косил глазом, прядал ушами.
Отъезжая, Иван Третий только и сказал Ивану Молодому:
- Москву и Кремль на тебя оставляю… Покидали Москву по первому снегу. Он срывался редко, кружась, таял на лету. Холмский промолвил:
- Доброе предзнаменование - снег в дорогу. Государь промолчал, подумал: «Коли бы в гости, а то в город, где тебя, ровно недруга, встретить готовы».
За Москвой пустил повод, и конь пошёл, пританцовывая. Следом застучали копыта боярских лошадей.
Вскорости настигли обоз. Скрипели колеса гружёных телег, крытых рогожами. Ездовые, собираясь малыми кучками, шли обочь, переговариваясь. Завидев великого князя с боярами, снимали шапки, кланялись. Иван Третий на них внимания не обращал.
Стороной, по мёрзлой земле, шли ополченцы, пешие ратники из Московской земли. Довольны мужики: не с пустыми руками воротятся, чай, в Новгородскую землю идут.
За пешими полками, каждый со своей хоругвью, по трое в ряд, снова проехали дворяне, ребята молодые, крепкие, один к одному.
Приглядываясь к ним, государь подумал: «Хорошие воины, и верно, что не боярам доверил дружины из них собирать. Вот лишь бы землёй их наделить, на землю посадить для крепости и духа воинского…»
Оставив позади дворянскую сотню, Иван Третий сравнялся с боярскими пешими и конными дружинами. При каждом боярине слуг оружных столько, сколько земли за ним числится.
Князь Иван морщился. Накануне, когда смотр боярским дружинам устраивали, стыдно было смотреть - что оружие, что кони!
Миновали Торжок, а через неделю полки подошли к Вышнему Волочку, стали табором, ждали команды двигаться дальше.
В Вышнем Волочке государя встретил посланец архиепископа Феофила архимандрит Николай с подарками. Однако Иван Третий дары не принял, ответил резко:
- Я поминки от ослушников не беру. Почто Феофил недругов моих не осудил, ко всему в Литву пускал?
Уехал архимандрит. Не улёгся ещё гнев государев, как явились люди новгородские выборные. Жалобу принесли на именитых. Говорил новгородец Кузьма Яковлев:
- Обиды терпим от бояр и иных лиходеев!
Иван Васильевич жалобщиков выслушал да и ответил:
- А почто вы своим боярам слова супротив не молвите? - Пожевал губами. - Передайте люду новгородскому, в город приду, судить буду по справедливости. Вины боярские не утаивайте.
Повернулись жалобщики и, не надевая шапок, покинули шатёр…
Под Новгородом Ивана Третьего встречал владыка Феофил с духовенством: игумены монастырские, посадники уличанские, тысяцкий и бояре. Кланялись низко, дары поднесли.
Государь смотрел на городских представителей властно. Сказал:
- Владыка, не в республику боярскую приехал я, а в отчину свою. Коли именитые господа новгородские знать того не хотят, напомнить им должен… И то, владыка, тебе пусть ведомо…
Отпустив представителей, Иван Третий въехал в Новгород, расположился в Городище на правом берегу Волхова, в хоромах великокняжеских.
Не успел государь передохнуть с дороги, как новые послы пожаловали с обидами на именитых людей. Иван Третий и им обещал разобраться с обидчиками…
А в конце ноября он в присутствии архиепископа и некоторых посадников судил жалобу двух улиц на своих старост, степенных посадников и некоторых бояр.
Суров был приговор: виновные были закованы в железа и отправлены в Москву. Туда же увезли и боярина Ивана Афанасова с сыном, какие за Литву ратовали. Брали и иных бояр и господ из именитых. И всем им говорили:
- Взяты вы именем государя и великого князя Московского!
Явились к Ивану Третьему бояре новгородские, слёзно взмолились:
- Помилуй, государь, этих бояр, не по злому умыслу их речи!
Но великий князь Иван Васильевич им ответил:
- Государь я воистину, и не токмо новгородскому люду, но и всей земле Русской…
А архиепископа Феофила, попытавшегося вступиться за арестованных преступников, Иван Третий оборвал:
- Ведомо ли тебе, владыка, сколь лиха те бояре народу причинили? Ужели их за то мне миловать?
С Двины Марфа Исааковна поспешила в Новгород. Сердце почуяло неладное. А когда из Ладоги Волховом плыла, ладейщиков торопила, втройне вёсельщикам платила. Опасалась, как бы в её отсутствие московиты не разорили родовое гнездо.
Чрез заслоны, выставленные повсеместно княжескими оружными людьми, пробиралась правдами и неправдами. Больше на деньги полагалась.
Когда в улицу Неревского конца вступила и сияющие стекла хором увидела, перекрестилась. Вздохнула: не пограбили, проклятые, не разорили.
Место дворского, отправленного Иваном Третьим в Москву, заняла домоправительница Пелагея. Хозяйку увидела, в ноги повалилась. Отчёт по каждому дню давала.
Долго слушала Марфа, чем московиты в Новгороде занимались и как Иван Третий суд вершил. А ночью всё думала и ответа не находила: чем взял окаянный Иван, великий князь Московский? И смерть жены, Марьи Тверской его не сломила, на царевне византийской женился…
Утром поднялась, оделась во что ни на есть простые одежды домотканые, сверху тулуп накинула нараспашку, а волосы под куколь, колпак монашеский, запрятала. Захотелось ей поглядеть на этого проклятого Ивана Третьего, какой её сына Дмитрия сгубил. Преодолев страх, отправилась с Пелагеей в Городище, к выезду княжескому.
Издалека увидела князя, когда тот на коня садился. Крупный, борода стрижена коротко. А взгляд орлиный. На толпу с высоты посмотрел, слегка поклонился. Мысль Марфу обожгла: «Уж не разглядел ли её? Скорее, нет».
И почувствовала Марфа Исааковна, как дрогнуло сердце, толкнуло в груди. Побледнела, пошатнулась. Пелагея поддержала.
Враз поняла, тот он, за каким бы пошла не глядя на край света…
Уже дома позвала Пелагею:
- Принеси мёда хмельного. Да полон ковшик нацеди.
Хоть и не пила много, а здесь, едва Пелагея принесла, опрокинула и, пока весь ковшик не опростала, не оторвалась.
В постель легла под одеяло пуховое, но дрожь всё пробирала…
Но нет, он не забыл её. Глаза, эти глаза, их он почувствовал, они прожгли его, когда на коня садился.
Поманил ближнего боярина Ивана Юрьевича Патрикеева:
- Борецкую Марфу заберите. Вот кого первой на поселение из Новгорода удалить.
И снова пришла зима в Дикую степь. Ветрами холодными с морозами и редким снегом подуло на Золотую Орду. Ветер врывался в рукава Волги-реки, гнул камыши, будоражил воду. Он озоровал в тесных улочках Сарая, гнал песок, сметал снежный покров, а утихомирившись, ложился под плетнями и редкими деревьями. А за плетнями прятались глинобитные домишки и постройки.
В татарских домишках нет печек, и в них стыло. Нет тепла и в ханском дворце, и Ахмату зябко. Не спасают его и меховые халаты. Он ёжится, садится на ковёр в просторном полукруглом зале, напоминающем кочевую юрту. Он не любит восседать на помосте, на низком, отделанном перламутром троне. Усаживаясь на ковре, калачиком подворачивает ноги, искривлённые за многие годы жизни в седле.
Он чаще сидел в одиночестве, пил из большой чаши кумыс, отдающий запахом кобылицы, и ел мясо молодого коня. Оно сальное, и жир стекал по кончикам пальцев, лоснилось лицо хана, чуть тронутое оспой.
Ахмат отёрся полой халата. В прошлом, в ранней молодости, он мечтал о том дне, когда вдоволь напьётся кумыса и наестся конского мяса. Но то было так давно, что Ахмат о нём и думать забыл.
Теперь он пьёт кумыс от лучших кобылиц и ест мясо сытого жеребёнка.
Хан вспоминает время первых его набегов, когда он, десятник, привёз себе рабыню, первую наложницу из земель булгар, что за Камой-рекой.
Потом появятся ещё и ещё, и будущий хан с ними легко расставался. Он любил покорных, безропотных наложниц…
Вспомнилось хану, как в бытность его тысяцким притащил он из Хорезма красавицу жену, черноглазую, и с косой до колен.
Но она оказалась бездетной, и через два года Ахмат, теперь уже темник, подарил её своему сотнику, а сам взял в жены родственницу тогдашнего хана орды…
В зал, тихо ступая, вошёл Теймураз:
- Хан, там ждёт мурза Гилим. Ахмат встрепенулся:
- Введи!
Гилим тут же появился, всё такой же угодливый, склонился в низком поклоне:
- Великий хан, я вернулся, исполнив твоё повеление.
Ахмат сделал повелительный жест, указав на ковёр:
- Гилим, я посылал тебя к князю Казимиру?
- Великий хан, как ты сказал, я гостем торговым приплыл в Нижний Новгород, а оттуда поехал в Москву.
Ахмат немигающе уставился на мурзу. А тот гнёт своё:
- Из Москвы я отправился в город Новгород. Новгород - город великий, и люда в нём полно. Это богатый город, в нём огромное торжище, и приплывают туда гости из разных стран…
- Мурза Гилим, разве я просил тебя описывать прелести Новгорода? Или тебе надо укоротить язык? Ты скажи, довелось ли тебе побывать у великого литовского князя Казимира? А может, ты как пёс бездомный валялся под новгородскими харчевнями?
- Великий хан, прости мою дерзость и мой длинный язык, что утомил тебя моим рассказом. Я пробрался в земли литовские, побывал в городе Вильно и жил там, пока не попал в замок самого князя. Эти собаки, его рыцари, гнали меня из замка и не пропускали к князю Казимиру. Наконец, когда я сказал, что имею ярлык от самого великого хана Золотой Орды, меня впустили. С князем у трона была толпа придворных шакалов. Казимир выслушал меня и тут же велел прочитать твой ярлык. Когда ярлык свернули, он спросил: «Много лет назад я знал непобедимую Золотую Орду, но почему темники хана Ахмата Абдула и Селим бежали из Московской Руси?»
- Хм, Гилим, ты говоришь мне о том, чего не хотят слышать мои уши. Расскажи, что обещал проклятый литовец?
- Великий хан, я уходил от князя Казимира удовлетворённым. Он сказал: «Передай своему хану, если он пойдёт на Московию, я помогу ему. Мои войска станут на рубежах Московского государства, и, когда я увижу, как побегут от туменов Ахмата урусы, я больно ударю по великому князю Ивану. Но я потребую от хана Ахмата Новгород, Псков, а ещё всю Западную Русь…»
Ахмат повеселел:
- Ты, Гилим, привёз радостное известие. Я хочу, чтобы Казимир со своими рыцарями грозной силой нависали над Урусией. Это обеспечит нашу победу над великими князьями московскими. Мы заставим урусов ползать у наших ног и присылать в Золотую Орду такой же выход, какой они платили со времён Батыя… Я отпускаю тебя, Гилим, и позову, когда в тебе возникнет необходимость…
Мурза вышел, а хан ещё долго сидел, раскачиваясь и переваривая услышанное. Он думал: «Разве урусы могут выстоять, когда их зажмут с двух сторон?..»
И он с наслаждением представил себе склонившегося, униженного врага, великого князя Московского…
Пробуждение было страшным. Марфа Исааковна, кажется, и не спала, ровно провалилась, забылась в дрёме, когда Пелагея затрясла её, затормошила:
- Матушка, пробудись, там эти, московиты проклятые.
Марфа села на край мягкой кровати, прислушалась. В ворота настойчиво барабанили. Неожиданное спокойствие охватило её. Сказала домоправительнице:
- Чего орёшь-то! Не глухая, чать, слышу. Пока не оденусь, не вели впускать. Не господа, подождут.
Одевалась не спеша, всё первейшее потребовала. Натягивала на себя всё лучшее, в каком по великим праздникам в храм ходила. А в ворота били и кричали. Марфа поморщилась:
- Экое нетерпение, пря московская!
И величаво не вышла, выплыла лебедем из опочивальни, где уже толпились дети и внуки, челядь домашняя.
Поклонилась им Марфа Исааковна низко:
- Простите меня, люди добрые, коли была я к вам строга и чем обидела.
И тут же обратилась к Пелагее:
- Теперь зови коршунов этих, пускай клюют…
Той же ночью привели в Городище к великому князю Ивану Васильевичу Пимена, всесильного ключника владыки Феофила.
Склонился Пимен под строгим взглядом.
- Ответствуй, Пимен, какие козни творил владыка?
Распрямился ключник, на великого князя взглянул и обмер: взгляд сатанинский. Обомлел. А Иван Третий повторил:
- Так в чём вины Феофила?
- Государь, владыка к непокорству бояр взывал.
- А Марфу-посадницу?
И глаза на Пимена уставил. Всесильный ключник едва на колени не рухнул, устоял:
- Марфу Исааковну особливо. Государь знак подал, чтобы удалился, а ближайшему боярину Ивану Юрьевичу Патрикееву велел:
- Архиепископа в железы да в Москву, в Чудов монастырь, в монахи постричь… И ещё: завтра город из пушек обстрелять, после чего впустить по концам полки наши, пусть люд зрит силу московского воинства… Колокол вечевой снять, лишить Новгород его звона, чтоб не колготил попусту, не смущал народ. Посадникам новгородским не быть, править городом будут четыре посадника, на каких великий князь Московский укажет. Жить Новгороду не республикой, а обычаями Московской земли…
Настали для Великого Новгорода судные дни. Обстрел города из пушек, выселение Борецкой и непокорных дворян сломили упорство оставшихся новгородцев. Явились на поклон к Ивану Третьему новгородский князь Василий Васильевич Шуйский с оставшимися боярами, целовали крест и присягали на верность великим князьям московским. Подчинились они и нормам обложения земельных владений, согласились выплачивать в казну московскую за все вины, какие нанесли Московской Руси.
Беспощадно расправившись с изменниками и усмирив новгородцев, Иван Третий с войском покинул Великий Новгород.
Глава 6
Зимой на Масленицу по всей Москве пекли блины, катались на качелях, брали приступом снежные городки. Шумно, весело гуляли, забывая все огорчения, прежние слёзы.
Иван Молодой в первый день праздника был у отца, они принимали тверских гостей, бояр Тимофея Косого и Архипа Надеина.
Угощали знатно, поили медами, кормили блинами с икрой, с сёмужкой лёгкого засола.
А когда гости захмелели, принялись расспрашивать, какие обиды боярам чинит Михаил, князь тверской, да продолжает ли сноситься с литовским князем Казимиром.
К вечеру бояре засобирались в дорогу. Великие князья отговаривали их, просили хотя бы ночь в Москве пробыть, но Тимофей и Архип ни в какую не соглашались. А уходя, твёрдо обещали летом перебраться на жительство в Москву с чадами и слугами. Говорили:
- Князь Михаил Борисович обид нам хоть и не чинит, но и не честит. Ко всему тверской князь от Москвы отдаляется, а надобно заодно держаться. Хватит уделами жить, друг от друга рыла воротить…
Иван Молодой ехал конно за санями с боярами тверскими. Прощался тепло. Видать, помнил, что вполовину кровь у него тверская.
Долго смотрел, как в сумеречную даль удаляются сани и конные слуги. В Кремле его уже дожидался Санька. Принял повод, а великий князь Иван Молодой сказал ему:
- На блины к тебе завтра приду, примешь? Ночью к нему явилась Глаша, тёплая, улыбчивая.
Будто все душевные боли великого князя Ивана Молодого на себя приняла, душу облегчила. Князь Иван слова ласковые ей шептал, голову гладил:
- Глаша, свет мой, никто тебя не заменит…
Но ни в тот день, ни на всей Масленой неделе молодой великий князь к Саньке не приходил. Он явился лишь в Прощёное воскресенье, когда заканчивалась Масленица и князя уже не ожидали.
Они ели блины драные , кислые, вспоминали отроческие лета, раннюю юность, но всё больше молчали: каждый о своём думал…
Зима доживала последние дни.
По ночам ещё держались морозы, а днём выгревало солнце и звонко выстукивала капель.
А давно ли лес спал. В безветренную погоду деревья застывали в снеговых шапках, ветви покрывались инеем, будто мучным налётом. Хрустнет ли ветка под ногой, вспорхнёт ли птица - далеко слышно…
В преддверии весны лес встряхивался и стоял голый, мрачный.
Сиротливо жались берёзы, сникали осины, в высоком небе качали головами иглистые сосны, задумывались вековые дубы, и тепло было только разлапистым елям.
Весной из всех земель Московской Руси приходили обнадёживающие вести: ополченцы собираются и, стоит из Москвы знак подать - на подмогу придут.
Но Иван Третий всё тянул, хотел миром урядиться с великим ханом Золотой Орды. На то и расчёт держал.
На Думе государю никто не перечил. Почто в свару с Ахматом вступать, по зову государя свои княжеские дружины выставлять, челядь оружную?
Но как-то на одной из Дум молодой великий князь Иван вдруг взял да и вымолвил слово против государя:
- Не добром надобно с Ахматом рядиться. Он от выхода, какой Русь ему платила, не откажется. Одно и остаётся - мечом правду искать!
Выкрикнул князь, обмерла Дума: великий князь ещё молод, чтоб государю перечить. А тот своё продолжает:
- К чему ждать, когда Ахмат на нас пойдёт? Сами на него двинемся! Кто первым ударит, за тем и победа. Аль запамятовали игру ребячью - яйцами куриными стукаться?
Иван Третий прикрикнул на сына:
- На что толкаешь, на кровь? Не ведаешь, что плетёшь! Золотая Орда в силе великой!
И, как гром грянул в Думе, вспылил великий князь Иван Молодой:
- Мы ноне не лыком шиты, ратниками не бедны! Эвон какая Русь Московская, от моря Студёного до степей южных распростёрлась!
Дума загудела, и не понять, на чью сторону перетягивает. Даниил Холмский всех перекричал:
- Полноте, бояре, почто гомон подняли? Гудите ровно пчелиный рой! В одном истина: благостью Ахматку не улещишь, у него не рожки, рога уже давно выросли, и их обломать надобно. Великий князь молодой дельное сказал, к его совету прислушаться не грех. Как на Казань ходили, так и в низовья Волги пойдём. Хану урок преподадим, не иссякло русское оружие!
Сурово поглядел Иван Третий на князя Даниила. Не понравилось, что говорит воевода. Ему ли, государю, неведомо, что не настал час, чтобы с Ахматом языком оружия говорить… Слова сына Ивана неразумные, так его понять можно, ещё молод. Но Данила, муж зрелый, воевода опытный, что плетёт?
Ежели бы знал князь Холмский и иные бояре, о чём мыслит государь! Эвон, ещё Новгород не совсем уняли, вроде притихли бояре-супротивники, а надолго ли? Немцы-рыцари зубы скалят. А у них оскал волчий…
Но хуже всего братья себя ведут, Борис и Андрей… Не могут уняться, все помнят удел покойного Дмитрия, который Иван на Москву взял. Распри княжеские страшат. Коль дать им поблажку, снова порвут Русь на уделы…
Иван Третий по подлокотнику кресла пристукнул, голос возвысил. Притихли бояре, а он уже гремит на всю палату:
- Почто спор затеяли, аль я не государь? Вот моё слово, я за Московскую Русь в ответе. Ни о каком походе на Золотую Орду и речи не будет. Первыми не начнём, но, ежели Ахмат нас тронет, мы за себя постоим!
- Государь, - промолвил боярин Ряполовский, - как повелишь, по тому и быть!
И Дума решила: быть ей в согласии с великим князем Иваном Старшим.
В самом конце марта 1479 года, когда снег плющило и с крыш капель звенела, в великокняжеском дворце забегали, засуетились. Голоса радостные, к Красному крыльцу бояре съезжались в шубах дорогих, шапках высоких, горлатных. В сенях толпились, об одном и разговор: у государя Ивана Третьего и государыни Софьи Палеолог сын родился и назвали его в честь деда, великого князя Василия Тёмного, - Василием.
А в ту пору, когда на Думе в Кремле бояре гадали, как от орды уберечься, в дворцовые покои Угличского кремля съехались братья Ивана Третьего Андрей и Борис, друг на друга похожие и лицом и ухватками. Бороды с редкой проседью, брови супят, жалуются один другому. Борис Волоцкий говорит Андрею Угличскому:
- Всех нас обидел Иван. Когда отец уделы выделял, он княжество Московское захватил, а к нему уделы лучшие… Когда умер Юрий, так он ещё Дмитров к рукам прибрал.
Андрей головой вихрастой покачал:
- То так. А ноне нас попрекает: мы-де свары затеваем.
- Последнее норовит отнять, - сокрушался Борис.
На берег к пристани вышли. Воздух свежий, сырой. Андрей корзно запахнул, откашлялся.
- Ещё с зимы озноб бьёт.
- Ты бы молока козьего тёплого попил.
- Да уж пробовал, и с мёдом, - всё одно.
По течению щепки поплыли: мастеровые брёвна тесали, ладью ставили. Работали сноровисто, под песню.
- Трудно живётся, Андрей, не знаю, как и быть, - заметил Борис.
Андрей хмурился, бороду чесал.
- Одно и остаётся: с боярами и семьями литовскому князю кланяться. Пусть нас с Иваном рассудит.
- Стыдоба, от родного брата обиды терпим.
- Он нас готов ободрать, за холопов считает. Аль мы не князья, не дети великого князя Василия?
Прервали разговор. Смотрели, как ниже по течению угличские бабы полотна отбивали, переговаривались. Им до князей дела нет.
Полотна длинные - видать, всю зиму ткали. Расстилали их по берегу, топтались, подобрав юбки. Чему-то смеялись.
Кивнув на баб, Андрей промолвил:
- Эвон кому жизнь в радость.
- Им бы наши заботы.
- То так. Ох, Иван, Иван, не в чести ты держишь достоинства наши.
Где-то вдали заурчал гром.
- Первый в нонешний год.
Постояли князья у причала и воротились в дворцовые покои, к столу сели. Испили по чаше мёда хмельного, к прежнему разговору повернули:
- Коли великий князь за ровню нас не признает, то какой он государь? Мыслю, и Ивана Молодого он под себя делает, будто из глины лепит.
- Да не скажи, Борис: великий князь молодой Иван извернётся, когти покажет.
- Остерегаюсь, Иван его коли не подомнёт, так великого княжения лишит. Эвон, Софья-то приголубливает. Помянешь моё слово, она ему сына родила, теперь жди, молодой Иван, козни княгини.
В палате свечи зажгли, стряпуха пирог горячий с зайчатиной выставила. Андрей обронил:
- Повременим маленько. Не одумается Иван - отъедем. Не станем обиды терпеть.
- О-хо-хо, брате, ноне время наступает лютое. Иван на Новгород насел, как коршун на наседку, а того не видит, как татары коней седлают.
- Видать, приходит наш час сказать Ивану: либо по-доброму к нам, либо отправимся мы по миру доли лучшей искать.
- Что и остаётся, коли мы не вольны в своих уделах…
В Москву из далёкой южной страны Персии приехал венецианский посол Амброджо Контарини. Добирался он через многие земли, и нигде ему не чинили препятствий. Грамота венецианского дожа охраняла в неблизком пути. Когда заговаривали о Венецианской республике, вспоминали её могучий флот.
Из Персии ехал Амброджо через Дербент и Шемаху, степи Золотой Орды и город Сарай, любовался Казанью, её стенами из белого камня и мечетями. А когда до Москвы доехал, диву дался…
Не видел раньше он, посол венецианский, города, почти сплошь срубленного из брёвен, расположенного по обе стороны реки, с улицами запутанными, где по одной едешь и не ведаешь, на какую выберешься. А в Венеции дома каменные, на сваях, улицы в каналах и вместо карет лодки - гондолы…
У стен Кремля посол стоял долго. Виделись ему полчища конников-степняков, слышались их воинственные кличи. И поражался Амброджо, отчего называют Кремль каменным, когда во многих местах проёмы в стенах в латках бревенчатых.
Бродил Контарини по Москве, перепрыгивая через зловонные лужи, за голову хватался:
- О, Езус Мария!
И тогда вспоминались ему Рим и Флоренция, где мостовые одеты в булыжник.
В один из дней повели посла во дворец великих князей московских. Его принял князь Иван Молодой. В отсутствие отца он восседал на троне, стоявшем на помосте, чуть ниже трона отца, Ивана Старшего.
Иван Молодой справился у посла о здоровье венецианского дожа и спросил, не чинят ли Амброджо в Москве какие препятствия.
С тем и отпустили…
В Москве на Контарини первое время косились, бабы и детишки хихикали, тыкали пальцами в его камзол и короткие, до колен, штаны, чулки и башмаки, а на шляпу глядя, хохотали - широкополая, с пером страусиным.
Поражались лицу безбородому. Эвон, на Руси у мужика православного борода окладистая, ухожена, а уж такой камзол, как на Амброджо, не то что мужик не наденет, но и баба не напялит…
Месяц-другой живёт в Москве посол венецианский. Ожидал, когда с зимними морозами облегчится проезд по бездорожью.
Довелось повидать, как сопровождает великого князя Ивана Старшего его охрана из дворян. Сам князь показался послу красивым, высоким, стройным, и глаза его насквозь пронизывали. Не случайно бояре именовали его государем.
Всё в Москве удивляло Контарини, особенно торжище с обилием хлеба и зёрна, мяса и птицы, рыбы и скота в загонах, сена и дров.
В торговые дни торжище расползалось до Москвы-реки, выбиралось на лёд.
Приезжали на Русь в Москву гости из Ганзейского союза, ляхи из земли польской и торговцы с Востока.
До самого отъезда из Москвы любовался Амброджо русскими женщинами, их красотой: розовощёкие, глазастые, а уж такие весёлые, что послу венецианскому, глядя на них, самому хотелось смеяться.
Москву Контарини, посол дожа венецианского, покидал с сожалением…
Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Обнажаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.
В многоцветье лес: коричневый, зелёный, багряный.
В сентябре по деревням и сёлам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.
С утра и допоздна висит над деревнями и сёлами перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом.
Но в Угличе и Волоцке не этим жили. В княжеских и боярских палатах суетно укладывали в кованые сундуки меха и одежды, скатывали заморские ковры, прятали в ларцы драгоценности.
На хозяйственных дворах выкатывали из-под навесов кареты и колымаги. Кузнецы перетягивали шины колёс, проверяли телеги, перековывали коней.
Потом загружали телеги, увязывали, накрывали вычиненными шкурами. Наконец в один из первых морозных дней княжеские поезда тронулись в дальний путь.
А через неделю в сопровождении трёх сотен служилой челяди выехали и сами князья Андрей и Борис.
Направлялись братья великого князя в Новгород Великий, но в пути прознали, что государь московский уже вершит свой суд над крамольными новгородскими боярами.
И тогда Андрей и Борис повернули поезда в Великие Луки, поближе к литовскому рубежу. Здесь, они были уверены, получат покровительство Казимира, тем паче что он уже выделил на прокорм княжеских семей и челяди городок Витебск.
Едва тревожная весть докатилась до Москвы, Иван Третий созвал Думу.
Бояре были озабочены, и никто не подал голоса в защиту мятежных князей. Только глуховатый старец князь Стрига-Оболенский, шамкая беззубым ртом, протянул:
- Токмо без крови, государь. Не надобно крови!
Подняв пять сотен отборных дворян и взяв с собой воеводу князя Холмского, Иван Третий выехал вдогон братьям.
Ехали спешно, коням и людям редко давали отдых, по многу вёрст не слезали с седел.
Впереди, рядом с трубачом, везли княжескую хоругвь, символ власти.
Скакали бок о бок кони великокняжеский и Холмского. Иван говорил редко, князь тоже больше молчал. Но мысли были одни: не упустить мятежных князей, чтобы рубеж русский не перешли. Иван Третий, качая головой, сказал:
- Унижение какое, князья русские за рубежом хлеба и милости намерились просить. Стыдоба! Прознал бы про это отец наш, великий князь Василий! Не довёл до этого Господь!
Не ответил ничего князь Даниил, но с государем согласен, хотя княжеские обиды ему понятны. Силён в русских князьях удельный дух.
А Иван Третий продолжал:
- Каков князь тверской Михайло Борисыч? Вишь, по своему уделу дозволил мятежникам проехать! Вот ты, князь Даниил, тоже тверич, как мыслишь, прав ли Михаил?
Холмский не ответил. А великий князь усмехнулся:
- Тебе и говорить нечего. Тверь завсегда с Москвой соперничала. Аль не так?
Солнце уже клонилось к закату, когда показались стены и церковь.
- Настигли, избавил Господь от позора! - промолвил Иван Третий.
В открытые ворота въехали на рыси. У двери дома посадника стояли братья Андрей и Борис. Великий князь соскочил с коня, холодно обнял братьев, сказал с укором:
- В Литву торопились? Аль чужбина сладка? Борис прервал великого князя:
- Ты нас, брате, не кори. Мы при тебе и в своих уделах чужаками живём!
- В чём же?
- Обид наших не ведаешь? - вмешался Андрей.
- Коли так, братья, тогда ведите в хоромы да за столом и выскажетесь, - ответил великий князь и первым вошёл в трапезную.
Когда уселись, Иван разлил мёд по чашам.
- Вот теперь я вас слушать буду, какие обиды чинил и в чём грехи мои? - спросил чуть охрипшим голосом. - Всё, всё высказывайте, братья мои единоутробные, и пусть Господь нам судьёй будет.
В трапезной мрачно и темно. Девка внесла зажжённую свечу. Воск оплавлялся, стекал в поставец. Огонёк выхватывал лица князей, бородатые, насупленные. Иван провёл по волосам пятерней.
- Так кто из вас начнёт, ты, Борис, или ты, Андрей?
Отрезав от куска вяленой солонины краешек, князь Иван сосредоточенно пожевал.
- Доколь, государь, ты на нас свысока глядеть будешь, в скудости нас морить? Аль мы безродны? - не сказал, выкрикнул Андрей.
Борис вмешался:
- А что и говорить, разве не ты нас обидел, когда удел брата Юрия на себя брал, нас ни во что не посчитал?
- Истинны слова Андрея. Москва всё на себя взяла, нас подмяла. Углич и Волоцк обидела. Аль мы чужие?
- О-хо-хо, братья мои разлюбезные. - Иван руками развёл. - Ежели только в этом ваши обиды, готов повиниться и от удела Юрия земли вам передать. Но я правом великого князя пользовался.
- А ещё и в том, что ноне Новгород Великий на себя берёшь как отчину! - снова прокричал Андрей. - Коли так, от отчины той и к нашим уделам не грех прирезать!
- О Новгороде Великом говоришь - так хочу сказать вам, братья, того медведя мы ещё не убили. Почто же делим шкуру живого?..
К полночи споры унялись, князья успокоились. Не раз дворовые свечи меняли, по Великим Лукам первые петухи проголосили.
- Брат наш великий князь Московский, государь, - потеребив растрёпанную бороду, примиряюще промолвил Андрей, - мы, князья удельные, и наши дружины с тобой и с твоими полками и в радостные, и в горестные дни завсегда заодно будем. А что вина наша, так ты уж прости. Эвон, конь о четырёх ногах и тот засекается.
Из Пскова велено полкам ворочаться в Москву. Стояли они на западном рубеже, прикрывая горожан от немецких рыцарей, - замахнулись те на земли псковские. А когда подписали немцы мирный договор с Псковом, наступила пора уходить московским ратникам. Двинулись конные и пешие полки. Качались на ветру стяги и хоругви. Отряд следовал за отрядом, подминая подмороженную землю, разбивая её в грязь конскими копытами.
Благодарили псковичи московских ратников, и долго ещё слышался звон псковских колоколов.
Растянулись полки на версты. Первые за четыре версты от города удалились, а последние ратники ещё из Пскова не выступили.
Гудение труб и барабанный бой далеко разносились. Скрипели колеса многочисленного обоза, стучали барки и кричали ездовые, перекликались конные, переговаривались ополченцы. И только боярские дружинники из дворовой челяди особняком держались.
Много вёрст предстояло прошагать ратникам, в сёдлах высидеть, пока до Москвы дойдут. По бездорожью широкой лентой тянулись полки, а когда на отдых становились, костры разжигали и обед в казанах варили, ордой пахло.
Воеводы хозяйственников вперёд слали - новые места для отдыха готовить, бани топить.
К первому теплу подходили полки к Москве. Ополченцы воздух нюхали, радовались:
- Успеем семя в землю-кормилицу кинуть, отсеяться…
- Пора. Тоска по избам душу рвёт.
- А сколь лаптей износил я, мужики?..
- О чём печаль, аль нового лыка не надерёшь? И смеялись озорно.
Никто ни слова не говорил о страшных татарах, какие два лета тому назад Москве грозили, до Калуги достали, ни о немецких рыцарях речи не заводил - мужиков крестьянские дела заботили…
Глава 7
Из главного города Золотой Орды Сарая ехал в Москву ханский посол Бочюка. За его кибиткой, крытой белым войлоком, тянулись кибитки трёх жён, детей и слуг. А за ними табунщики гнали косяк лошадей. Бочюка лежал на кошме в кибитке, напевал придуманную им песню и радовался жизни, молодости и отличному здоровью.
Вот скоро степь зацветёт, и весело Бочюке: трава поднимется, кони разъедятся, кобылицы жеребиться начнут, молока прибавят. Ну разве не радость в этом?
А ещё веселится Бочюка потому, что недавно в одном из становищ он приобрёл себе и новую жену, совсем девочку. И всего-то отдал за неё трёх кобылиц…
Радуется Бочюка и тому, что выбор ханского посла на него пал, Ахмат доверяет ему.
С послом едут десяток верных ему воинов. Они скачут вокруг кибитки посла, какой везёт московскому князю ярлык от великого хана.
Ахмат зовёт Ивана Третьего в Сарай и требует привезти дань за все годы, в какие Русь не платила Орде…
Бочюка задремал, и под стук колёс, конское пофыркивание привиделось ему далёкое детство. Орда отца, темника Бочюки, совершила набег на страну болгар, что в горах Балканских.
Короткий бой, крики, и вот уже гонят татары пленниц. Они связаны друг с другом длинными волосами. Женщины не плачут, они покорились судьбе. Но там, где были их жилища и храбро сражались болгарские мужчины, остались порубленные тела…
Доволен маленький Бочюка, он визжит, хлопает в ладоши. Кто может сразиться с татарскими воинами, разве только Аллах?
Открыл глаза посол, приподнял полог кибитки. Земля уже местами покрылась первой зеленью. Поезд тянулся вдоль какой-то речки. Камыши пускают зелёные побеги. На плёсе плавают утки. Табунщики подогнали коней на водопой, и Бочюка дал знак остановиться на отдых.
Выбравшись из кибитки, посол прошёлся по земле, размял ноги и подозвал слугу-татарина. Тот побежал исполнять повеление хозяина.
Бочюка пожелал, чтобы дальше в его кибитке ехала молодая жена. Посол даже имя её не успел запомнить. Да и к чему?
Молодая жена должна быть послушной и исполнительной…
От Ельца посла сопровождали конные разъезды великого московского князя. В Новосиле их сменили другие, и так до самой Калуги. А от Калуги до Серпухова, а потом и Москва…
В Москве Бочюка поставил шатры на Таганке. А за Земляным городом, где на сочных лугах трава поднялась, табунщики коней на выпас пустили.
Неделю и другую живёт ханский посол в Москве. Побывал у него боярин Борис Матвеевич Слепец-Тютчев, грамоту Ахмата принял, а когда великие князья посла примут, не сказал.
Запоздалые дожди успели выправить зеленя, они поднялись, заколосились в срок. Наливалось зерно, желтело, радовала и греча, а на огородах удался лук и капуста, репа и просо. Год, грозивший неурожаем, обещал быть щедрым.
В то утро великий князь Иван Молодой намерился съездить на заимку, где уже много лет живёт отпущенный на волю великим князем старый холоп Матвей.
День сулил быть ясным и по-весеннему тёплым.
Санька подвёл коня, намерился сопровождать, но Иван отказался.
Едва проторённая дорога вела лесом. Молодой великий князь ехал один, и ничто не мешало ему думать. Вернул отец братьев. С виду будто помирились князья Андрей и Борис, признали власть великого князя, а так ли на самом деле? Может, до первой обиды?
Лес ожил, зазеленел. Огласился криком птиц, щебетом и какими-то таинственными звуками, неведомыми Ивану.
Посла ханского Бочюку вспомнил. Видать, понимает Ахмат, с Москвой лучше в мире жить…
От главной дороги, что вела к Троице-Сергиевой лавре, в лес сворачивала редко хоженная тропинка. Великий молодой князь свернул на неё.
Ветки деревьев опускались низко, то и дело хлестали по лицу. Иван отводил их, попускал повод. Конь знал дорогу.
Придерживая сумку с едой, молодой великий князь всё думал о ханском после. По всему, долго намерился тот жить в Москве, эвон, целый табун пригнал с собой!
Выехав на просторную поляну, князь придержал коня. Бывая здесь, он всегда любовался этим местом. Вокруг лес, а тут тишина, солнце светит. Изба Матвея и борти, колоды лесные. Пчелы гудят, облёт идёт. Скоро и взяток начнётся…
Завидев князя, старик направился к нему. Сойдя с коня, Иван подал Матвею сумку, а сам накинул повод на сук.
Старик по-доброму улыбнулся, спрятав улыбку в седую бороду.
- Небось ключница Аграфена ковригу хлеба передала? И пирог? То-то добрая женщина!..
Они уселись у вросшего в землю одноногого столика. Матвей принёс соты с прошлогодним мёдом, подвинул их к Ивану.
Князь ел не торопясь, рассказывал пасечнику новости, делился своими сомнениями. А было о чём поведать старому Матвею. Всю зиму Иван не был на заимке. О Новгороде рассказал, что с западных рубежей ждут прихода ополченцев и боярских дружинников. Но больше всего привлекло внимание старика появление в Москве ханского посла.
- А что великий князь?
- Государь посла ещё не принимал. А в ярлыке хан зовёт великого князя в Орду, а ещё дань за все лета требует.
Старик взметнул седые брови.
- Государь заколебался, - сказал Иван, - а Дума против.
- Ты-то, княже, как?
- Я как и Дума.
- На том и стой.
Старик долго молчал, жевал бескровными губами.
- Много лет прожил я, княже, немало повидал. Но вот одно запомнил: не ронять честь свою. Коли не убережёшь, ничем её не поднимешь… Довелось мне повидать князя Шемяку.
Как бы раздумывая, рассказывать или нет, Матвей заговорил:
- Так вот, появился князь Юрий со своими дружинами, боярами-отступниками. О чём-то говорили долго. Понял я, чёрное дело замыслил князь Шемяка. Потом только узнал, деда твоего, князь Иван, ослепить намерились.
Молодой великий князь слушал внимательно. А старый Матвей продолжал:
- Человек делом своим красен либо позор на себя и на род свой навлечёт. Как тот князь Шемяка… Тебя, княже, судьба высоко вознесла, а может, так Богом указано, но гляди, великий князь Иван, не оступись…
Снова придвинул к князю чашу с кусками сот, облитых янтарными каплями мёда.
- Ешь, княже. А ты хошь меня слушай, хошь пропускай слова мои мимо ушей… Много вам ноне, князьям великим, в жизни начертано, сам же сказывал, Новгород мыслил по старине жить, немцы руки к землям русским тянули, а теперь вот ордынцы! Привыкли с Руси кормиться, не уймутся, пока им место не укажут…
И замолчал. Долго сидели не разговаривая. Вдруг Матвей спросил:
- С великой княгиней-то как? Уловил кислую усмешку на лице князя.
- Ты, князь Иван, с мачехой, с царевной византийской, поосторожней будь. Она ведь у великого князя, государя, завсегда перед очами… Так ли, нет, один Бог знает. Ты уж прости, князь, коли что не то молвил.
Поднялся молодой великий князь и в сопровождении старого Матвея направился к коню. Уже поставив ногу в стремя, сказал:
- Хорошо здесь у тебя, дед Матвей. К чему мне заботы княжеские дадены?
- Нет, князь, каждому Господь свою дорогу определил, иному тропку, а кому шлях широкий. Только ты не сбейся с него.
Обратная дорога всегда короче. Пока ехал, слова старого Матвея голову не покидали. И прежде замечал, что холодеет к нему отец. Не иначе, Софьино влияние сказывается.
Крымчаки, как саранча ненасытная, промчались по западному окоёму, Десну перевалили, Чернигов и Гомель пограбили и, переправившись через Сож, ушли в земли Литовского княжества, оставляя после себя дым пожарищ.
Ушли татары, а пожары продолжались. Горела и Москва в суше великой.
Сгорели подворья Андрея Меньшого, огонь сожрал и хоромы Андрея Большого.
Доселе Бочюка таких пожаров не видывал. Ежели степь горела в суховей, так ветер уносил огонь, а тут бревенчатые строения пламя лизало весело.
Москвичи на огонь кидались дружно, все выходили, даже великие князья брёвна растаскивали, жар сбивали.
А едва с пожарами справлялись, как тут же стучали топоры, везли кругляк из лесов, ставили хоромы заново.
Всё лето великие князья ханского посла не принимали. Боярин Патрикеев говаривал Бочюке:
- Недосуг, вишь, полыхает!
Только осенью повели посла в Кремль во дворец великокняжеский.
Бочюка всё удивлялся, идя по коридорам в палату, где расселись по лавкам бородатые бояре. На помосте восседали Иван Третий и сын его Иван Молодой.
С ханским послом разговор в Думе был короткий. Государь через переводчика, дьяка Василия Далматова, Бочюку выслушал, за приглашение посетить Орду поблагодарил, однако выплачивать дань отказался, заявив:
- Казна наша скудна. Обедняла земля Московская…
И сызнова предстояла Бочюке дорога. Заторопился он, хотелось до морозов и снегов из Урусии выбраться…
Едва кибитки потянулись дорогой на Серпухов, а табунщики погнали изрядно поредевший косяк коней, как из Золотой Орды выехал новый посол Ахмата с грозным предписанием, чтобы в Москве не медлили с выплатой дани. Если же великие князья не пожелают выход возить, то хан к тому силой принудит.
Грозный ярлык. В прежние лета при получении такого предписания дрожь пробирала великих князей, и они спешили в степь на поклон к повелителю. Даже такие, как Александр Невский, бивший шведов и немцев, торопился к Бату-хану, или Даниил Галицкий, заявлявший, что злее зла честь ордынская, и тот спешил в Сарай.
Везли русские князья дары обильные, и не одному хану, но и жёнам его, и царевичам, и иным вельможам, какие на хана влияли.
Посылая такой ярлык, Ахмат был уверен, что великие князья московские дрогнут и поторопятся в Сарай. Если не сам государь Иван, то пошлёт сына своего Ивана Молодого. Или, наконец, отправит в Орду кого-то из своих князей.
А накануне, перед тем как вручить послу этот грозный ярлык, Ахмат созвал своих вельмож, мурз, темников и спросил:
- Все ли готовы к походу на Урусию? Вельможи склонились в поклоне:
- Аллах всемогущ! От времён великих Чингиса и Батыя мир повиновался законам Ясы . И только ныне урусы посмели его нарушить.
- Мы поставим их на колени! Подай знак, великий хан, и именем Аллаха мы приведём урусов к повиновению…
Новый посол хана Ахмата не кибиткой добирался до Москвы, верхом, и с ним оружные воины с запасными конями.
Через Дикое поле перебрались - морозы землю и траву прихватили, мучным налётом посеребрили.
Молчалив посол, со строгим наказом спешит. Велел Ахмат урусов к покорности вернуть.
Небо холодное, всё в звёздах.
Зябко Саньке. Из дворцовых покоев вышел, вроде не холодно, а пока в седло садился, дрожь пробрала. Под короткополый тулупчик забралась и шебуршит, роется в рубахе.
Поднял Санька голову - будто россыпь в небе. То все души покойников. Где-то там отец Александра и родственники. У каждого своя звезда. Уйдёт Санька на тот свет, появится и его светлячок мерцающий.
У ворот Фроловской башни караульные развели костёр, руки греют, сказками друг друга потешают.
На Саньку внимания не обратили. Что им Санька, ратник полка дворянского!
Позванивая удилами, конь шёл широким шагом, вскидывая головой. Александр о князе Иване подумал. Видел намедни, чем-то он озабочен. По всему, несладко ему живётся.
Миновав Лубянку, Санька свернул на Кузнецкий мост. Москва ночная, тёмная, рогатками огородилась. Собаки пребрехиваются. Редко в каком домишке плошка светит. Даже в окнах боярских хором не блеснёт огонёк свечи…
К своему домишку подъехал, Настёна его дожидалась. Ворота отворила, коня приняла. Пока Александр в комнате раздевался, на конюшне управилась, корм коню задала.
Отогрелся Санька, горячих щей похлебал, на душе потеплело. Подумал, нет у молодого князя того, чем его, Александра, Бог наделил.
- Власть не всегда сладкая, иногда полынная!
Возвращался Иван Молодой, миновал село Воробьёво. На взгорке стояло огороженное высоким тыном княжеское подворье с бревенчатым дворцом, тесовыми крылечками, слюдяными оконцами и резными наличниками.
В детские годы, летом, Иван с матерью не раз отдыхали здесь. Вблизи села охотничьи гоны добрые, леса сосновые и берёзовые. Чуть в стороне озеро, карасями богатое. Раз невод затянут - полный куль…
Под теми впечатлениями в Кремль въехал. Санька принял повод, сказал:
- Ох, княже, и говорить остерегаюсь. Иван поднял брови, а Санька продолжил:
- Гневен государь. От ключницы известно ему стало, Глафира к тебе, великому князю, повадилась…
В обед, едва Иван Молодой из трапезной вышел, государь спросил его:
- Верно сказывают?
Покраснел Иван, а государь промолвил:
- Жениться надобно, род продолжить. По себе сужу. Дед твой, великий князь Василий, лучше нас то понимал, хотя и слеп был… Мне едва за десять перевалило, как обручили с Марией Тверской… И счастливы были, сам небось видел. Никогда никого за то не попрекнул. А Глафиру в Коломну отправим…
У Ивана сердце хоть и защемило, но голос в её защиту не подал: язык не повернулся…
Молодой великий князь расхаживал по комнате, тёр первую курчавившуюся бородёнку, хмыкал.
Не о Глаше думал, не она его тревожила. Так, иногда вспомнит её, и тут же свои заботы наваливаются.
Едва убрался из города ханский посол Бочюка, как явились татары с мурзой, рвались во дворец, ханским ярлыком размахивали. Санька им дорогу заступил, а дьяк Фёдор Дал матов намерился грамоту принять. Но мурза бесился, Ахматом стращал. Кричал, что велено в руки Ивану Третьему вручить.
Холмский заметил:
- Не иначе, войну привёз татарин.
Молодому Ивану и самому понятно, что не с добром прибыл мурза. Орал, чуть крыша не поднималась. С саблями рвутся ордынцы в Московскую Русь…
Воротившиеся с западного рубежа полки Иван Третий велел выдвинуть к Калуге. На Думе бояре приговорили: молодому великому князю, не мешкая, отправляться в северные земли, готовить ополченцев, чтобы шли оборонять Москву…
Отъезжал Иван Молодой по первому снегу, не дожидаясь, когда накатают дороги.
Карету, больше напоминавшую колымагу, поставили на санный полоз. Малый поезд, в десяток розвальней, с поклажей и ратниками взял князь с собой в дорогу…
А на Рождество, едва отслужили молебен, велено было великой княгине Софье с чадами и приставленными к ней боярынями отъехать из Москвы в город, что на озере Белом. С ней вместе должен был покинуть Москву и митрополит Геронтий.
Карета княгини Софьи катила вдоль Москвы-реки. Чернели на берегу вытащенные с осени лодки. Слежавшиеся сугробы грязны. От закованной в лёд реки неровными улицами разбегались дома, а позади остались каменные кремлёвские стены с круглыми башнями, маковки церквей, великокняжеские и митрополичьи палаты.
День на исходе, и солнце прячется за дальними лесами. Софья кутается в дорогую шубу, ёжится. Ох, как же неохотно покидает она Москву! Но её страшит и ордынское нашествие.
Глава 8
Хан Золотой Орды Ахмат восседал на низком, отделанном дорогими каменьями троне, а вокруг толпились мурзы, беки, темники и многочисленные советники.
В обычные дни он любил сидеть на ковре, но сегодня собрал всех сановников, чтобы сообщить им о принятом решении, походе на Урусию.
Но он отдаст приказ выступать, когда из Москвы возвратится мурза с ответом Ивана Третьего, если тот откажется признать себя данником Золотой Орды.
Ахмат знает, что он потомок Чингисхана, могучий воин и все татарские племена ему покорны. О величии Ахмата говорят его дела. Он посылал ясу могучему покорителю Царьграда султану Мухаммеду Второму, и тот признал Ахмата своим союзников.
Кто из ханов Золотой Орды мог оспорить величие Ахмата, когда его тумены прошли зелёными тенистыми садами Самарканда, плодородными землями, где произрастают сочные фрукты? Сам самаркандский хан Хайдар с ремнём на шее ползал перед ханом Ахматом.
Тихо во дворце, будто и не толпятся советники, и только слышно, как прерывисто дышат темники Ильяс и Люман, покорители Самарканда.
Теперь хан пошлёт на Урусию всю орду. Она будет двигаться всей своей массой медленно, пока ордынские кони не выщиплют всю траву в Диком поле. Тогда орда станет продвигаться всё дальше и дальше, нагоняя страх на урусов…
Молчат окружившие хана советники. Они согласны с Ахматом, и лишь безмозглый, выживший из ума мурза Ментемир вдруг визгливо выкрикивает что-то.
Хан вслушивается и вдруг взрывается диким хохотом. Безумец Ментемир спрашивает, где будут жить татары, когда покорят Урусию и придёт зима?
Во дворце оживились, и снова воцарилась тишина, затем раздался голос хана:
- Мы уничтожим всех урусских мужчин выше колёсной чеки, а их жён и молодых баб возьмём в жены или продадим в рабство. Урусские бабы нарожают нам детей, будущих бесстрашных воинов. А когда наступят холода и ударят морозы, татары, потомки великих моголов, станут жить в хоромах урусов.
Советники хана Ахмата дружно закивали:
- Якши! Якши!
Но хан Золотой Орды умолчал, почему он смирился с шакалами, казанским ханом Ибрагимом и крымским Менгли-Гиреем.
Нет, Ахмат не смирился с этими подлыми отступниками. Он дождётся дня, когда поставит на колени урусов, и тогда настанет последний час неразумных казанцев и крымцев.
И ещё Ахмат умолчал, что, собираясь на Урусию, он заручился поддержкой Казимира. Хан Золотой Орды уверен, когда его тумены войдут в Урусию, на западном рубеже на Псков надвинутся рыцари, а на Новгород Литва…
Пусть берут немцы и литовцы эти города, какие прячутся в лесах и болотах. Там не место татарской коннице…
Ахмат делает повелительный жест, и все эти мурзы, беки, темники, советники бесшумно покидают дворец, оставив хана наедине со своими раздумьями… Он опускается на коврик и совершает намаз. Хан едва не падает ниц, отбивая поклоны. И хотя он верит в удачу предстоящего похода, но молит Аллаха быть к нему милостивым и беспощадно карать неверных. А ещё где-то там, в глубине его души, таится надежда, что конязь урусов Иван упадёт к ногам хана Золотой Орды и будет просить пощады. Тогда урусы повезут в Сарай дань за все лета, какую задолжали…
Далеко на Север забирался молодой князь, бывало, кони по брюхо в снегах плавали. До моря Студёного доходил князь Иван. Исколесил всё побережье. Побывал на Онеге и в Каргополе, в Белоозере и на Северной Двине, заезжал в Олец и в Мезень.
Начал с Вологды и Костромы, Галича и Великого Устюга, а с дороги, что вела на Соловецкие острова, свернул и направился вдоль побережья. На ловах бывал, где рыбаки сёмужкой промышляли, засаливали.
Принимали князя в монастырях и скитах, все готовы были встать на защиту Московской Руси.
Как-то довелось великому князю Ивану Молодому попасть в монастырь. Был он малый, всего четыре старца в нём. Срубили себе часовенку-молельню, трапезную и две кельи.
Встретили они князя доброжелательно, у них Иван больше суток жил, непогоду пережидал. От старого монаха узнал, что рода тот боярского, новгородского. В юности постриг принял, скит срубил. К нему и остальные старцы прибились.
Всё хорошо здесь, никто в молитвах препятствий не чинит, рыба есть, а хлеб иногда паломники приносят.
Рассказал монах, что однажды заезжала к ним боярыня Марфа Исааковна Борецкая, вклад в монастырь пожертвовала. Её стараниями и часовенку срубили.
Пожаловался, что летом гнус, мошка всякая заедает. Ну да это до морозов…
Ещё вспомнил старый монах, как много лет назад завернул к нему ключник владыки новгородского Пимен. Очень бранился, старцев стыдил, что не так, дескать, молятся, как того устав церковный требует. Что в монастыре находят приют всякие воры и душегубы.
За тот крик и обиды невзлюбил Пимена старый монах, а когда тот уезжал и намерился вклад внести, отвёл его руку:
- Откупиться хочешь, Пимен? Нет, молиться надобно! Сильно молиться и не грешить.
Вскипел владычный ключник, люто бранился, даже посох поднял…
Много всякого наслушался молодой великий князь, пока по дальним краям ездил, многое повидал, особенно на ловах и тонях, где пришлый люд собирался.
Весь Север поднял молодой князь, отовсюду сходились в ополчение мужики.
Направляясь в Думу, Иван Третий в который раз вспомнил слова сына, сказанные в день отъезда на Север:
- Ты, государь, ярлык ханский порви, не принимай. Не данники мы, силы у нас ныне достаточно, коли чего, отобьёмся от ордынцев.
В палату Иван Васильевич вошёл, кресло тронное занял, по Думе глазами повёл. Выжидающе смотрят на него бояре, ждут, что ответит он ханским посланцам.
Увидел Иван Третий лица бояр, и спокойствие охватило его. Понял: час настал.
Ввели мурзу с сопровождающими его татарами. Мурза к трону шагнул, ханский ярлык протянул.
Взял государь грамоту и, тут же разорвав её, швырнул мурзе.
Завизжали ордынцы, кинулись к княжескому креслу, но служилые дворяне их перехватили, из палаты выволокли, из Кремля вышибли.
Долго ещё разносились по городу их визги и крики.
- Яман! Яман!..
В тот же день послы Ахмата покинули Москву. Домой, в Сарай, ордынцы пробирались, когда ещё снег лежал. На кордонах их не задерживали: едут домой татары и пусть себе едут.
Худую весть ни мечом не одолеть, ни стрелой калёной не убить.
Известие о том, что урусы отказались выплачивать дань, разнеслось по всей Золотой Орде, и отовсюду улусами потянулись татары, темники вели свои тумены. От гор Кавказских, из плодородного Узбекистана съезжались в степи, ставили вежи вокруг Сарая-города.
Сколько их было, три-четыре тьмы? А может, и все двадцать? Ни конём не объехать все стойбища, ни взором не окинуть. Такую Орду впору Чингисхану водить на Урусию и ему, хану Ахмату, потомку великого Чингиса.
Так думал Ахмат, так думали его сподвижники, верившие в счастливую звезду своего полководца…
В один из пасмурных весенних дней, когда степь едва задышала, от огромного становища отделился тумен темника Ильяса и Диким полем, рубежами Урусии понёсся на Москву. Хан отдал приказ этим набегом выяснить расположение полчищ урусов. Между Калугой и Серпуховом, разорив волость Беспугу, тумен Ильяса повернул назад и Диким полем в двухнедельный срок, проделав путь более чем две тысячи вёрст, воротился к Сараю. Ильяс доложил Ахмату, что "русы не имеют войска до самой Коломны, великие князья московские оборонять город не смогут.
И тогда на военном совете хан и его советники прияли решение двигаться на Урусию.
Оглашая небо и Дикую степь криками, рёвом скота скрипом кибиток, тронулась Золотая Орда, чтобы потрясти страхом Урусию во славу Поднебесной.
Подобно ползучей гусенице на стволе дерева, двигались улусы на колёсах, делали бесконечно долгие остановки, и их продвижение напоминало великое переселение народов.
От Дикой степи, от русских кордонов поскакали дозорные с тревожной вестью:
- Орда стронулась! Орда пошла!
Из древних русских городов, из северных земель потянулись в Москву ополченцы, князья и бояре со своими дружинами. Шли и ехали пешие и конные, катили розвальни, облепленные мужиками с допотопным оружием, в лаптях и сермягах, провожаемые стариками и бабами.
Звенели колокола, и по церквам служили молебны. Покидали ратники родные края, чтобы сразиться с вековым недругом. Одно и знали: не всем воротиться с этой битвы.
С шутками и прибаутками добирались до Москвы. Ночевали у костров, обогревались, варили щи, кашу. Печорские рыбаки, молодцы дурашливые, друг над другом посмеивались, просили:
- Мирон, а Мирон, расскажи, как ты боярыню обхаживал.
Мирон усмехался, однако просить себя долго не заставлял. В какой раз одно и то же баял:
- Со мной то случилось. Жил у нас боярин один. Боярин как боярин, только подслеповат и головой страдал, умишка, значит, у него было маловато… А боярыня была ух какая боярыня, что в теле, что до отроков молодых охоча…
У костра рассмеялись, кто-то пошевелил огонь, и искры роем взметнулись ввысь.
- Так вот приметила боярыня одного отрока, здоровый был бугаёк, в опочивальню к себе затащила и давай соблазнять…
Мирон замолчал, а у мужиков нетерпение:
- Сказывай дальше, Мирон!
- Ну, так вот. Боярыня отрока смущает. Едва он порты скинул, как откуда ни возьмись боярин заявился. Кричит: «Ты почто, охальник, в опочивальню боярыни впёрся и топчешься, ровно на угольях!» Отрок, не будь дурнем, отвечает: «Я, боярин, жар у боярыни гасить намерился…»
Посмеялись ополченцы, а Мирон уже серьёзно промолвил:
- Я, мужики, как услышал великого князя молодого, что Орда на Русь сабли обнажила, взял топор в руки и сказал сам себе: «Пойду за Москву биться…» А сам робею, мужики: ну как голову сложу? Ведь у меня на полатях ребятки, шесть душ, мал мала меньше…
- Не боись, Мирон, - успокоил его один из ополченцев. - Бог милостив, он, поди, из троих одного избирает. Авось тебя минует…
А с утра, едва рассвет забрезжит, снова в дорогу. Все гадают, где татарина дожидаться, одни говорят - у Калуги, другие - у Серпухова. А какой-то мужичонка выпалил:
- У Москвы!.. Тут все загалдели:
- Кой ты, у Москвы! Коли мы Ахматку до Москвы допустим, почитай, он нам аркан на шею накинул!
- Нет, до Москвы ни шагу!..
Москва ратников собирала, воеводы по дружинам определяли: кого в полк правой руки, кого в полк левой, а кому в челе стоять и в засадном выжидать…
На Думе государь уже назвал воевод. Ивана Молодого да Андрея Меньшого, Даниила Холмского и Даниила Ярославского. А в засадный полк послал великий князь боярина Ивана Патрикеева, на лучников боярина Тютчева.
Глава 9
Собрались воеводы, совет держать, где Орду встретить.
Во дворцовых покоях тишина, только и слышится Перестук молотков камнетёсов, заканчивающих кладку Успенского собора.
Подавшись вперёд, насупившись, сидит на троне Иван Третий. Вперивается очами в каждого говорящего. У государя мысли двоятся: с одной стороны, он давно уже хочет освободиться от ордынской зависимости, с другой - боязно. Ну, как Ахмат осилит?
Даниил Холмский говорит:
- У Козельска! Городок этот древний, былой славой покрыт. Орды Батыя не одни сутки об его стены шишки набивали!
Князь Ярославский с Холмским согласен:
- Козельск наших ратников вдохновлять будет! Иван Молодой включился со своим планом:
- На Угре-реке надобно дорогу Ахмату перекрыть. У Угры берега обрывистые, коли переправляться начнут, тут мы на них и насядем.
План молодого великого князя государю понравился, согласились и воеводы. И многочисленное конное и пешее воинство, гремя оружием, под трубные звуки и бой барабанов, под хоругвями и святыми иконами, по полкам и дружинам начало выдвигаться в сторону Калуги - занимать оборону на Угре-реке.
Огневой наряд поставили на салазки, а за войском ехал бесчисленный обоз с пороховым зельем, ядрами, провиантом и одеждой про запас.
Растянулись полки, всем миром провожали воинство.
От села к селу, от городка к городку шли и шли обочь толпами старики и бабы. Плач редок, всё больше наказывали:
- Стойте же крепко, за землю свою бейтесь!
Иван Молодой с братом государя Андреем Меньшим в блиставшей броне ехали бок о бок, переговаривались. Говорил князь Иван:
- Биться будем до последнего. Не отойдём, не побежим.
Ежели отходить, так к чему сыр-бор затевали… Мирон при виде молодого великого князя, проезжавшего мимо ополченцев, сказал поморам:
- Коли сам князь биться с татарами выехал, так нам и сам Бог велел!
Шагавший рядом с ним рыбак заметил:
- Ты же, Мирон, смерти боялся.
- То попервоначалу, пока в драку не встрял. На море в непогоду ревут волны, ладью кидают, и страх тебя одолевает. А как к снастям доберёшься, и страха нет. Одна мысль одолевает - рыбу бы взять…
Повернулся Мирон направо - народ движется, налево - тоже оружные мужики, назад оглянется - стена человеческая надвигается. Обочь на волокушах тянут пушкарный наряд, бочки с пороховым зельем, чугунные ядра. А впереди, сколько всматривается Мирон, всюду видятся отряды ополченцев. Подумал: «Ужели вся Русь поднялась на ордынцев? Коли так, то не осилят татары».
И неожиданная гордость вознесла Мирона. За Русь Московскую возгордился!
В Кременце Ивана Третьего дожидались братья-мятежники Андрей Угличский и Борис Волоцкий с дружинами. Обнялись. Великий князь сказал:
- Ахмат на нас тучей надвинулся, грозой запахло. На совете решили мы казну и Софью в Белоозеро отправить. С ней боярам Тучкову да Плещееву с дьяком Далматовым находиться…
А владыка и архиепископ из Москвы не уехали, воинство благословили, напутствовали стоять за веру православную.
- Коварен Ахмат, - обронил Борис.
- Сызнова ярлык прислал, покориться взывал. Сулит Русь не разорять, коли поклонимся.
- Сказки ханские. Аль впервой, - заметил Андрей.
- Я грамоту Ахмата без ответа оставил.
- Двести лет терпели, - промолвил Борис, - доколь? Пора ордынцам место указать.
Андрей вопросительно поглядел на государя:
- Ну, как хан к Москве прорвётся?
- На совете бояр решили, ежели что, посад пожечь, люду в Кремле отсидеться.
Вышли князья, направились к церкви. Иван Третий произнёс:
- Перед святыми образами обещаю вам, братья, обид вам не чинить, жить в мире.
- Ты нас, государь, не вини, коли же повинны в чём, то не со зла, - сказал Борис. - Ежели ты, государь, Москву не удержишь, то и нам на своих уделах не устоять. Орда сомнёт.
У паперти постояли, пока Санька коней не подал, и, сев в седла, тронулись. Санька рысил сзади, не слышал, о чём князья переговариваются. Да он на то без внимания. У него свои мысли в голове. Настёну вспомнил, как провожала его.
- Ордынцев страшусь, - говорила, - ну как Москву достанут?
- Что ты, Настёна, старая великая княгиня-мать Москву не покинула, верит великому князю. Эвон, сколь ратников Москву оберегают!..
Александр вспомнил сына своего, Саньку, и на душе потеплело. На третье лето мужику, отец ему уже и голубятню поставил. Подрастёт, голубей гонять будет. Как они с княжичем Иваном пугали. Бывало, поднимут стаю, она над Москвой кружит. А то какой оторвётся и давай до самой земли кувыркаться, падать. Вот-вот разобьётся, ан нет, снова взмывает…
За лесом Угра изгиб делала, и открылось огромное поле. Место, какое молодой великий князь облюбовал. Здесь встанут ополченцы и перекроют дорогу Орде. Выстоять бы!
Миновав Калугу, Санька поскакал к Серпухову. Иван Третий велел передать боярину Патрикееву, чтоб шёл к нему на Угру.
Темнело. Солнце уже давно спряталось за дальним лесом. Увидев у дороги избу, Санька свернул, решил заночевать под копёнкой сена. Расседлав коня и надёргав ему охапку сена, Санька собрался улечься у копны, когда подошёл хозяин, предложил:
- Может, в избу зайдёшь, мил человек, поешь, что Бог послал?
- Есть не хочу, - сказал Санька, - а вот от сна не откажусь.
- Меня Родионом кличут, а тебя-то как?
- Александром.
- Я, Александр, каждый день ополченцев провожаю, и тоска меня берет, совесть гложет.
- Так что мешает? Бери топор и ступай с ополченцами.
- И рад бы, да вот рука сохнет. Ты, Александр, когда спать надумаешь, приложись к земле, дрожит она. Это Орда идёт, и сила у неё несметная.
- Как думаешь, Родион, выстоим ли?
- Да уж надобно. Иначе пропадём. Впряжёт нас татарин в телегу.
- Коли так, то должно удержаться…
Ушёл Родион, а Санька припал ухом к земле. И точно: множество копыт бьют землю, гул слышится, будто вода с огромной высоты рушится. Санька вздрогнул от предчувствия надвигающейся опасности. Ужели случится то, что случилось во времена Батыя?
Медленно надвигалась Орда на Русь.
Широко раскинувшись, шли конные тумены Дикой степью. Раскачивались по ветру хвостатые бунчуки, дрожала земля под сотнями тысяч копыт, и всё живое, что было в степи, всё, что летало в небе, искало укрытия.
Дрожали в страхе звёзды, а днями небо затягивали пыльные тучи.
Дикая степь оглашалась многоязыким говором, криками.
Скрипели колеса кибиток, косяки лошадей выщипывали в степи травы, а ночами степь горела кострами, и кизячный дым тянуло по степи. Татарки в шальварах в казанах варили конину, сбрасывая серую пену стаям псов.
Орда шла на Московскую Русь…
Накануне похода хан Ахмат собрал десятка полтора темников в просторной юрте из белого войлока и в какой раз сказал:
- Мы потрясём Вселенную и первыми разорим землю урусов…
Усевшись на ковре полукругом, темники слушали, одобрительно кивали. А Ахмат продолжал:
- Урусы собираются выставить против нас дружины, но мы сомнём их. Когда они побегут, половина наших туменов будет добивать их, она станет тараном орды, другая же часть туменов растечётся по земле урусов и будет угонять молодых мужчин в рабство, а красавиц и богатство урусов повезут в Орду, в Сарай.
Ахмат провёл ладонями по лицу и промолвил:
- Во имя Аллаха, милостивого и милосердного… И темники повторили:
- Во имя Аллаха!..
Стояло раннее утро. Едва поднялось солнце, краем коснулось степи и побежало. В окружении тысячи верных нукеров Ахмат пробирался в головные вежи, где сосредоточились боевые тумены. Их множество, хан знает им счёт. Они сломят ратников великого князя, и в эту дыру ринется вся орда. Она затопит Москву, зальёт города и удельные княжества…
Миновав Новосиль, городок на окраине Московской Руси, и оставив его в стороне, орда двинулась на Белевск и к Козельску.
Хан ожидал известий из Литвы. Войска Казимира уже должны были встать на западном рубеже Руси. Литовский князь обещал Ахмату союз против великих князей московских…
В стороне остался Владимир-на-Клязьме. Прежде это был главный город удельной Руси, где жили великие князья и был двор митрополита.
Но то было до Ивана Калиты. Став великим князем, Калита перевёл владыку православной церкви в Москву…
За Серпейском Ахмат остановил орду. Впереди была река Угра, а за ней встали полки великих князей московских Ивана Третьего и Ивана Молодого.
Москва ожидала этого удара двести сорок лет. Двести сорок лет после Мамаева разорения русской земли…
Многими рукавами вырвались из Дикой степи конные орды, чтобы слиться в единый мощный поток на берегу русской речки Угры.
Опытные татарские военачальники давно распределили воинов по сотням и тысячам, и они становились на заранее указанные места, чтоб по мановению великого хана лавой обрушиться на врага.
А когда ордынцы направят своих коней на противоположный берег, где сосредоточились русские полки, запрудят татары воды Угры, река будет кипеть людьми и конями. Сотни, тысячи их запрудят Угру. В диком хохоте сотрясутся угрские горы, закачаются вековые русские леса.
Выйдут татары из воды и в кровавой пляске сойдутся с русскими, сшибут их, погонят, будут колотить пиками, рубить саблями…
Так представляли себе будущее сражение ордынцы на этой пока ещё малоизвестной речке Угре.
Столпились темники за спиной хана на возвышенности, молча взирают на тот берег реки, где их уже ждут русские полки.
Недвижим и молчалив хан, никто не смеет нарушить покой и размышления хана. Темники выжидают, кому из них хан прикажет начать первому.
Но Ахмат пока безмолвен, и темники не роняют ни слова. Они знают, хан не труслив, он что-то замысливает. А Ахмат думает, как же русские князья успели собрать такое войско?
В зарослях кустарников хан разглядел блеск орудий огненного боя. Пушек было несколько. Солнце отражалось в них, а вокруг топтались ратники с зажжёнными факелами.
Огненного боя Ахмат остерегался больше всего.
Сейчас как никогда Ахмат понимает, как вовремя пришёлся бы удар литовцев по Руси с западного рубежа. И он ожидал известия от Казимира.
Хан подзывает темника Абдулу. Того ровно ветер сбрасывает с седла. Он падает на колени под ноги ханского коня.
- Абдула, когда тебе станет известно, что литвины напали на урусов, ты первым переправишься через Угру и отрубишь левую руку московскому князю. С тобой будут темники Агиш и Кизим.
Абдула снова птицей взлетает в седло и уезжает, чтобы передать повеление хана. А он устремляет свой взор на урусов. Хан стремится разглядеть, где ставка Ивана Третьего, но кроме княжеской хоругви не видит ничего.
Ахмат отъезжает к своему белоснежному шатру, где на высоком шесте повис его ханский бунчук, а позади шатра стоят шатры его жён.
Под тенью белого полога Ахмата ждёт варёная конина, чаша кумыса и сон, который так успокаивает хана.
В Вильно в замке, где большую часть своей жизни проводит великий князь литовский и король польский Казимир, в эту пору года малолюдно и тихо. Лишь иногда его залы оглашаются музыкой и гомоном гостей.
Это случается, когда в замок съезжается знать из многих земель Польши и Литвы.
Издавна повелось, что Казимир редко бывает в Варшаве и Кракове. Разве что на сеймах, которые он не любит, считая, что поляки, кроме бестолковых драк и бесплодных споров, ни на что не способны…
Ещё в начале лета до Вильно долетели слухи, что из Дикого поля надвинулась на Московскую Русь орда Ахмата.
Возликовал Казимир: близится время, о котором он всегда мечтал. Настаёт час, когда литовцы и поляки вступят в Новгород и Псков. Эти земли отойдут к Речи Посполитой, и он, Казимир, не будет ждать, когда новгородцы призовут его. Великий князь литовский не станет опасаться власти великих князей московских.
Казимир знает, теперь он направит польских жолнеров в Псков и посадит в нём своего воеводу, опередит прожорливых немецких рыцарей, чтобы они не посягнули на псковские земли.
Из Дикого поля Казимира постоянно уведомляют о продвижении орды. Великий князь литовский удивляется, почему они идут так медленно?..
Ещё зимой Казимир решил послать на границу с Новгородом свои полки, но Иван Третий опередил его. Он совершил карательный поход на Новгород и сломил сопротивление бояр…
И вот теперь, когда Орда пошла на Московскую Русь, часы Казимира стали отсчитывать время в пользу Речи Посполитой. Он, великий князь литовский и король польский, будет пожинать плоды успеха. Плоды созрели, и, когда Ахмат тряхнёт дерево, их соберёт великий князь литовский и король польский Казимир.
В этом он был уверен. Но случилось то, чего Казимир не предвидел. Из-за Перекопа на Польшу и Литву устремились свирепые крымцы. Менгли-Гирей послал в набег почти всю свою орду.
Она пронеслась по Речи Посполитой, наводя ужас на польских панов, сковала их страхом и сделала невозможным созвать посполито рушение…
Казимир часто вспоминает тот сейм. Он волновался и шумел. Шляхта спорила до хрипоты. Вельможные паны показывали друг другу кукиши, обзывали бранными словами.
Король польский и великий князь литовский так и просидел на сейме насупившись, слова не вставил, а уж о посполитом рушении какую речь можно было вести, если крымцы могли повторить свой набег?
Глава 10
Ночь едва только начиналась, когда Иван Молодой выехал из Москвы и в сопровождении десятка конных направился по Коломенской дороге.
Где-то пошли дожди, и воздух был чистый, но прохладный.
Проснулся сыч, закричал, заплакал. Кто-то из ратников заметил:
- Проклятая птица, ровно дитя слезу роняет. Ехавший рядом с молодым князем воевода Холмский сказал:
- На рассвете Коломну минуем.
- Завтра на Угре надо быть. Орда на подходе.
- Перехватим! Огромную силу хан на Русь двинул. Выстоять надо.
- Выстоим, князь Даниил. Иначе не жить нам.
- У хана сила изрядная, да и мы не лыком шиты. Великий князь Иван Молодой согласился с ним:
- Бой решительный предстоит. Одолеем Орду, скинем ярмо…
- Предвижу, кровушки много прольётся… Добрались до Угры и уже издали увидели, как от края и до края орда укрыла степь. Стройными порядками расположились тумены, ждут властного взмаха ханской руки.
Иван Молодой придержал коня, поднялся в стременах. Его зоркие глаза разглядели на противоположном берегу Угры в толпе татар хана Ахмата.
Он сидел на коне в окружении своих темников, а позади замерли нукеры - тысяча бессмертных.
На хане простой чапан и лисья бурая шапка, и, если бы не столь значительные воеводы толпились вокруг Ахмата, его вполне можно было бы принять за рядового татарина.
«О чём думает этот грозный хан? - спрашивал себя молодой князь Иван. - Вероятно, он не ожидал, что здесь, на Угре, ему перекроют дорогу».
Великий князь был доволен выбором места…
За ханом уже изготовились в боевом порядке бесчисленное множество воинов. В ширину и в глубину своего построения они выглядели устрашающе. И молодой князь вновь спросил себя: «Сколько же ордынцев привёл Ахмат на Русь? »
Даже мысленно не мог представить себе великий князь Иван, какое разорение принесут ордынцы русскому люду, как будут гореть города и сколько прольётся крови.
Повернувшись к воеводам полков и ополчения, он громко крикнул:
- Вознесите хоругви! Поднимите ввысь наши святыни, пусть зрят ордынцы, что встала на врага православная Русь!
Подозвав воеводу пушкарного наряда, худого, как жердь, иноземца, наречённого русичами по православному Савелием, князь коротко бросил:
- Покажите басурманам, чем наши пушицы им грозны!
Савелий побежал исполнять приказание, а над полками взметнулись знамёна с ликами святых. Лучники пустили стрелы и отогнали от противоположного берега конных ордынцев…
Пушкари направили «пушицы» зевами на врага, заложили в стволы мешочки с пороховыми зарядами, затолкали ядра, ждут, когда Савелий подаст команду. А тот высматривает, когда ордынцы скучатся.
Увидел, поднял руку в кожаной рукавице, взмахнул ею и крикнул по-русски:
- С Богом!
Одна за другой выпалили пушки, выплюнули ядра. Обволокло всё вокруг пороховым дымом, а когда развеялось, увидели ратники, как взрыхлили землю на том берегу ядра, вздыбились ордынские кони и татары стали отъезжать от берега.
Торжествующе закричали ратники:
- Что, аль не по нраву?
- Айда на наш берег!
Князь Андрей Меньшой сказал боярину Тютчеву:
- Пусть лучники поберегут стрелы, не то колчаны быстро опустеют!
Ополченец Мирон голос подал:
- Рак клешнёй пугает, пока в кипятке не окажется. А конные ордынцы от берега не отъехали, русских ратников продолжали задирать:
- Эгей, урусы, долг везите! Им ответно:
- Приходите, берите! Наши пушкари вам вернули!
- В рабство угоним!
- Ещё одолейте! Улусники немытые! Иван Молодой сказал Холмскому:
- Надобно караулы усилить. Ненароком татары в потёмках через Угру переправятся.
- Навряд ли, берег обрывистый, - ответил князь Даниил. - Однако татарин хитрый, чего-нибудь примозгует.
Увидев, что Ахмат уезжает, молодой великий князь промолвил:
- Не грех полки и ратников кормить, время к обеду подбирается.
Весь август и часть сентября стояли рати в бездействии. Ни татары Угру не переходят, ни русские. Тем и другим уже и задирать друг друга надоело. Лишь иногда пушкари залп дадут, если татары близко к берегу Угры подступят, либо лучники примутся стрелы пускать, а так всё больше тишина среди ордынцев и русского воинства.
Выставив надёжные заслоны, ополченцы только и знают, что едят и спят.
Мирон зло подшучивал:
- Во сне и рать окончим!
К вечеру, едва спадала жара, государь с Холмским объезжали ратное поле. У берега придержали коней. С высоты седла видели, степь загоралась огнями. Там недосягаемые глазу кибитки и вежи, бесчисленные табуны. А чуть ближе тумены. Сколько же ордынцев привёл Ахмат, двести, триста тысяч? А может, и того больше? Что будет, если они ворвутся на Русь?
Эта мысль засела в голове Ивана Третьего. Иногда он думал, не лучше ли было по-мирному урядиться. Эвон, Ахмат сызнова ярлык прислал, дань требует и отправки к нему если не сына, то кого-нибудь из братьев или хотя бы боярина Холмского…
Тронули коней. Холмский поехал чуть поодаль. Не обронив ни слова, у великокняжеского шатра сошли с коней. Уже откинув полог, Иван Третий бросил:
- Скажи великому князю молодому, жду его.
В шатре горела свеча, жужжала последняя муха. Государь сел на широкую лавку, потёр лоб. Мысль точит, как быть? У кого совета спросить?
Иван Молодой явился вскоре, в шатёр вошёл, сел с отцом рядом.
- Ахмат желает миром разойтись. Ярлык шлёт, дань требует.
- Аль от сражения ты отказался, отец? Не данница Русь, на мир с Ахматом не пойдём!
- Но ты, сын, видишь, какую силу привёл на нас хан?
- И мы готовы с ним сразиться! Нет, не хотим и не будем выход давать!
- Я в Москву отъеду, совет на Думе держать. На тебя, Иван, рать оставлю.
От Ивана Третьего молодой князь отправился к князю Андрею. Тот к столу садился. Позвал молодого великого князя.
Ели молча, запили квасом, после чего Иван сказал:
- Только что от государя. В Москву намерился. Мысль у него - с Ахматом мириться.
Андрей усмехнулся:
- Догадывался, зачем позвал. Мрачный все эти дни государь. Однако я с ним не согласен. А как ты, Иван?
У молодого великого князя зло блеснули глаза:
- Если государь вздумает мир с Ахматом заключить, я против воли отца пойду. Не бывать мира с Ордой!
Князь Андрей приобнял Ивана:
- В таком разе стоять будем до конца. Верю, иные воеводы с нами согласны… Спасибо тебе, великий князь Иван, ратников не покинем, заодно держаться будем и гнева государева не страшиться.
В тишине дворцовых покоев Ивану Третьему совсем тяжко. В Москве надеялся успокоение найти, ан нет. Велел позвать князя Холмского.
- Воротись на Угру, Даниил, скажи молодому князю Ивану, чтобы срочно ехал в Москву. Будем сообща думать, как с ханом урядиться…
Весь оставшийся день и ночь Холмский провёл в седле. Устал, и сон морил. Когда в шатёр Ивана Молодого вошёл, едва не упал.
Князь открыл глаза - перед ним стоял воевода Холмский. У князя Ивана мысль одна: ведь Холмский с государем в Москву отъехал!
Спросил:
- Что стряслось, князь Даниил?
- Княже Иван, государь велит тебе в Москву ворочаться.
Иван недоумённо поднял брови:
- Зачем, князь?
- Воля государя.
- Аль государь запамятовал, что я не токмо молодой великий князь, но ещё и воевода? А рать моя в челе встала. И никуда отсюда я не отъеду. Таков мой ответ государю. Это же тебе, Даниил, и князь Андрей скажет, и иные воеводы, какие татарам дорогу заступили. Уйдём мы, орда того и ждёт, разорит Русь!
- Ох, княже, во гневе государь, как бы всё лихом не обернулось.
- Мне, князь Даниил, ответ держать. И ещё скажи: ноне Русь не та, что в прежние года. Не данница она…
- Что же, князь, твоя правда. Коли бы мне решать, я бы с тобой и князем Андреем был…
Затихли к ночи княжьи хоромы. Гулко. Заскрипят ли половицы под ногой либо застрекочет сверчок за печкой - по всему дворцу слышится.
Накинув на плечи кафтан, Иван Васильевич, великий князь и государь, намерился было на половину жены направиться, да вспомнил, что Софью с боярынями в Белоозеро отправил.
Встал у окна. Темень во дворе, и только слышно, как перекликаются дозорные. Обо всём передумал государь. Упрям сын Иван, через Холмского прислал дерзкий ответ. Холмский не утаил, передал, как было сказано. В первые минуты Иван Третий хотел послать на Угру караул из дворян, в железах доставить Ивана, а чуть погодя решил: осудят бояре его, великого князя Ивана Васильевича. Ведь молодой князь против Ахмата поднялся и на мир с Ордой не согласен. И ежели он, Иван Третий, сына в клеть заточит, то все станут его осуждать.
Хоть гневен был государь на молодого великого князя за самоуправство, однако решил во всём положиться на волю Думы: он её на утро созвал…
На Думе Иван Третий нервничал, срывался на окрики. Особенно когда архиепископ Вассиан попрекнул его:
- Ты, великий князь, за веру русскую, православную в ответе, за Русь. И как мог ты воинство покинуть, дорогу неверным открыть?
Вскипел государь, брови насупил:
- Облыжник ты, Вассиан, не мира я искал с татарами, а полюбовного уговора. Сегодня казной нашей не поступимся, ордынцы землю нашу разорят, города наши!
Бояре вразнобой загорланили, принялись винить Ивана Третьего, что в Москве убежище ищет. А когда выкричались, сидели нахохлившись. Иван Третий заговорил сурово:
- Я вам, бояре, и тебе, владыка, не токмо великий князь, но и государь Московской Руси, хозяин её и за неё в ответе! А коли кто того не уразумеет, не миловать буду, а карать. Слышите, вы?
Замерла Дума. И никто не возроптал. А великий князь Иван Васильевич будто очнулся, спокойным голосом сказал:
- Одно знаю, бояре: я земле моей не враг. Второго Батыева вторжения страшусь. Воочию видел я, какую силу привёл Ахмат. Потому и дрогнул я. Поди, запамятовали, как три десятка лет назад татары Мазовши под стенами Москвы появились. Конница их до самого Кремля дошла. А как Алексин погубили? Кого тогда татары помиловали? Ноне мы Ахмата встретить готовы, правобережную Каширу выжгли, а люд переселили. И с иными городками, над какими опасность нависла, так же поступили. А конные татары в три перехода Москвы смогут достичь. Что тогда будет? Они всё мечу и пламени предадут… Оттого я с вами здесь и совет держу.
Поднялся и покинул Думу.
Мирон в дозоре стоял. Увидел, на татарском берегу от тумена отделилась тысяча, поскакала вдоль Угры. Подумал, не иначе татары, броды искать поехали.
Поднял тревогу.
Великий князь Иван Молодой велел разбудить дворянский полк. На бегу крикнул Саньке: - Поспешать надобно!
Взлетел в седло, повёл полк.
Татар застали на переправе. Издалека услышали шум, говор. А вскоре увидели ордынцев. Они уже садились на лошадей.
Князь голову повернул, Саньку увидел. Ничего ему не сказал. Приподнялся в седле, руку поднял. Развернулись дворяне, коннице вольготно: берег широкий, до леса далеко.
С шорохом обнажили сабли, а татары уже заметили их, завизжали, загалдели.
Лавой понеслись дворяне на ордынцев. Гикая, вращая над головами кривые сабли, поскакали татары навстречу русским.
Ордынцы сразу заприметили молодого князя. Рванулись к нему. Лихо бьются татарские воины. Особенно один из них. Князь Иван хорошо разглядел его. Широкоскулый, безбородый, рот в оскале, а глаза с прищуром.
Пробился к князю, на саблях бьётся ловко, удары Ивана отражает легко. И конь у него под стать всаднику, будто для конного боя обучен.
Понял молодой князь Иван: ещё несколько ударов отразит он, и настанет мгновение - срубит его татарин.
Разглядел Санька: князь в беде! Кинул коня в сечу и вовремя поспел. Отразил удар татарской сабли, достал ордынца, выбил его из седла…
Звенела сталь, кричали воины. Лилась кровь, и падали первые убитые.
- Не щади! - раздался голос князя Ивана.
А о какой пощаде могли подумать дворяне, когда бились на этом пятачке русской земли? Здесь они были в большинстве, чувствовали своё численное превосходство. Настигали ордынцев, секли с азартом и злостью. Бились упавшие лошади, и множество человеческих тел, неподвижных и дёргающихся, было разбросано по земле. Мало кто из тысячи успел кинуться в Угру, переправиться на другой берег.
Великий князь кинул саблю в ножны, промолвил:
- Пусть уходят и скажут, как мы недругов потчуем…
И отца, Ивана Третьего, мысленно представил - такого, как в тот вечер, когда он в Москву отъезжал, нерешительного, ослабленного духом. Что бы он сейчас сказал, увидев посеченных ордынцев?..
Подъехал Санька, положил ладонь на холку княжеского коня, ни слова не обронил. Однако молодой князь понял его:
- Так, Санька, свободу добывают: не золотом откупаются, её мечом берут.
На Угру государь воротился после схватки с ордынцами на переправе. Ничего не сказав молодому князю, он собрал воевод в своём шатре. Оглядев присутствующих, промолвил:
- Стоять будем до конца!..
Когда воеводы покидали шатёр, Иван Третий задержал сына:
- После того, что ты с ордынцами сотворил, о каком мире с Ахматом говорить можно?
Чуть погодя, будто пересиливая себя, добавил:
- И бояре на Думе с владыкой требуют сразиться с ордынцами… Когда на Угру ехал, видел, как пустеют деревни и люд города покидает, в лесах укрытия ищут… Татар боятся.
Иван Молодой глаз с отца не спускал, жалел его.
- Государь, не так страшны ордынцы, как они нам видятся. Предок наш, Дмитрий Донской, на Куликовом поле бивал их. Нам ли то в науку не пошло?.. Запугали они нас. Вот ты говоришь, люд по лесам хоронится. А не стыдно ли нам, что мы народ наш недругу на поругание отдаём?
Иван Третий поглядел удивлённо на сына, а тот продолжал:
- Аль у мужика русского сила иссякла? Ты бы, государь, на дворян в бою поглядел. Эвон как Санька удал! Меня от ордынца оборонил. Едва тот не срубил.
Промолчал Иван Третий, а молодой князь смотрел на отца испытующе. И был он в эту минуту так удивительно похож на свою мать, тверичанку Марию, что государю захотелось обнять сына, погладить его, как в давние детские годы, сказать слово доброе.
Однако нахмурился, бороду потеребил, а молодой князь тихо вышел из шатра.
Глава 11
Давно князь Холмский к молодому великому князю приглядывался. По всему видно, Господь умом его не обидел да и хваткой воеводы наградил. Хоть и молод, а государю посмел перечить, не согнулся, когда Иван Третий вздумал мириться с Ахматом и к тому сына звал…
Срывался мелкий дождь, и Холмский кутался в корзно. Началась непогода, и стояние на Угре всех утомило. Надоело бездействие и неопределённость. А сентябрь принёс к тому же и первую изморозь.
Ополченцы-крестьяне смекалистые, давно уже землянки отрыли, навесы поставили. Татарам что, у них всегда кибитки и вежи за ними следуют, кони на подножном корму, эвон какие табуны по всей степи играют…
Смотрит на всё это князь Даниил и никак в ум не возьмёт, как из этого стояния на Угре выпутаться? У Ивана Третьего не единожды собирались воеводы совет держать, а к согласию так и не пришли. Кому первому через Угру перебираться, кому первому начинать?
Видел князь Даниил, как уходили тумены Ахмата в набег на Речь Посполитую. Понимал, это хан совершает в отместку, что литовцы не выступили против Москвы. Но Казимир опасался крымцев. Менгли-Гирей держал Речь Посполитую в страхе…
И князь Даниил думал, что Иван Третий не напрасно посылал московского боярина и дьяка в Крым с дарами, поддержкой Менгли-Гирея заручился.
А может, не оттого крымцы не совершают набеги на Московскую Русь? Может, Менгли-Гирей зло на Ахмата держит за то, что тот пытался его с ханства согнать, да султан турецкий вступился?
Когда Холмский думает о стоянии на Угре, он находит оправдание Ивану Третьему. Может, и прав государь, когда хотел миром урядиться с Ахматом? Грозен хан, и великую орду привёл он, чтобы разорить Московскую Русь…
Даниил Холмский смотрел на противоположный берег, когда подошёл князь Андрей Меньшой. Сказал:
- Когда я вижу бесчисленное множество туменов, думаю, какая же сила на Русь надвинулась?
- Меня дрожь пробирает. Что было бы с Московской Русью, коли бы казанский и крымский ханы заодно с Золотой Ордой были…
- Как из этой воды сухим выйти, князь Даниил? Нам ли, ордынцам ли Угру переходить?
- Думаю, ордынцам. Они давно в сечу рвутся. Вот только отчего Ахмат их сдерживает?
- Верно, хан тешит себя надеждой, что наш государь к нему на четвереньках приползёт.
- Он, может, давно бы руку ханскую целовал, кабы не молодой великий князь Иван и владыка с боярами. Гляжу я на Ивана Молодого - мудрый государь для Руси зреет.
- Поглядим, время укажет…
Зима пришла на землю морозная, но пока малоснежная. Ледяной корой покрылась Угра. День, другой, и закуёт реку в лёд, мостом свяжет оба берега. Укроет первый снег прихваченную морозом траву в Диком поле, а ветры будут насквозь продувать войлочные кибитки и вежи.
Мечется в ярости Ахмат. Иван Третий отказался платить дань. Его полки на Угре готовы к сражению.
Хан мог подать знак, и конная орда ринулась бы через Угру и, подобно половодью, разлилась бы по всей Московской земле. Но прежде требовалось сломить заслон.
Урусы непредсказуемы, они даже огневой наряд на Угру притащили. Вдруг они бросят в степь конных дворян и сожгут, уничтожат кибитки и вежи, какие движутся за туменами?
Приход зимы Ахмат рассчитывал встретить в земле урусов и там, в их избах, переждать холода. Но морозы тоже непредсказуемы, как и урусы.
Ахмат хотел услышать, что будут говорить темники, но они молчали. Никто из них не хотел носить обидное клеймо труса. Им известно, как поступали великие Чингисхан и Батый с теми, кто зарабатывал это прозвище. Их посылали к женщинам собирать курай и доить кобылиц.
Темники молчали. Они ждали решительного слова Ахмата, и тогда вся эта конная громада ринется на противоположный берег. Взламывая лёд, устремится на урусов, презирая собственную смерть. Грозно орущий конский вал вкатится на крутой берег Угры и втопчет этих ощетинившихся мужиков в землю.
Пусть хан подаст сигнал.
Но Ахмат думает и не решается. Ну орда ворвётся в Московскую Русь, а что сделает Менгли-Гирей? Не бросит ли он в набег свою крымскую орду и не схлестнутся ли в отчаянной рубке две орды?
И снова в неопределённости хан Ахмат. Он только думает: «Аллах мудрый, знающий».
Стояние на Угре никого не оставляло равнодушным. За ним следили по всей русской земле. Затаилась Москва и иные города. Следили и в Речи Посполитой, наблюдали в Крыму, в ханском дворце Бахчисарая.
Ожидала и вся огромная кочующая Золотая Орда, сдвинутая из южных степей к границам Московской Руси.
«Что делать?» - задавали вопрос воеводы, собравшиеся в шатре Ивана Третьего. Оставаться ли зимовать этому более чем стотысячному воинству, дружинам, дворянским полкам, ополченцам здесь, на берегу реки, зарывшись в землю, или отходить за Москву, к дальним городам?
Но это будет бегством и откроет дорогу орде.
В который раз государь приходил к мысли, что он был прав, соглашаясь на требования Ахмата…
А князь Даниил Холмский предлагал свой план - дождаться морозов и всеми силами перейти по льду на противоположный берег, сразиться с ордынцами.
Но его не слишком поддержали: сражение не получится, полки не построятся, и татары сомнут, станут избивать ратных людей, погонят их, как стадо.
Братья, удельные князья Андрей Угличский и Борис Волоцкий, отмолчались, будто стояние на Угре их не касается. А Иван Третий на воевод смотрел изучающе, ждал, каков совет подадут.
Развёл руками Андрей Меньшой. Иван Третий хотел сказать ему: «Ты же с молодым великим князем к моему голосу не прислушались, всё это стояние затеяли ».
Кто знает, может, и высказал бы государь ему и сыну Ивану свои обиды, если бы молодой великий князь не заговорил:
- Вижу, воеводы, стояние вам в тягость, а особенно ополченцам. Вьюга не заставит ждать, крестьянину пашню надобно поднимать. И намерен я предложить, воеводы, не нам самим Угру переходить, а отойти от берега версты на две. Изготовиться и ордынцев дождаться… Потемну пойдём. Я в челе с дружинами стоять буду, а правым и левым крыльями конных ордынцев охватим. Как увидим, что сражение в разгаре, засадный полк бросим…
Воеводы поддержали Ивана Молодого.
А на рассвете дозор ополченцев сообщил, что ордынцы снялись, в Дикое поле откочевали. Не стал Ахмат Угру переходить, отказался от боя…
От Угры-реки до самого Серпухова растянулись обозы. Санный поезд скрипел по первопутку, скользили розвальни. Кому из ратников места в санях не нашлось, шли нестройными колоннами, малыми отрядами, всё больше по землячествам делились.
Весело шли, с песнями и прибаутками, посмеивались:
- Мирон, а Мирон, не помер?
- Ты, Мирон, шерстью оброс, ровно пёс дворовый. Тебя, поди, и детишки не признают.
- А зачем ему детишки, признала бы боярыня!
Радостно было ополченцам. На Угру шли, не рассчитывали живыми воротиться. Ан счастье выпало, Бог пожить ещё даёт!
Проходили через Коломну, люд улицы запрудил, перекликается с ополченцами, знакомцев выискивает:
- Ты, Родя, Кузьму не встречал? Кто-то за Родиона ответил со смехом:
- Ты его, молодка, не жди, твой Кузьма в Калуге другую сыскал, пригожей тебя!
- Ах ты, кобель рябой, твоя жёнка тебя в конуре псиной ждёт!
- Ему, проклятому, и конуры много!
Коломной проезжали, великий князь Иван Молодой броню скинул, шуба нараспашку, шапку соболиную лихо заломил, по сторонам глазами зыркает.
Встрепенулся вдруг, в стременах приподнялся. Показалось, в толпе Глашу заприметил. Коня придержал, а Санька рядом с Иваном Молодым ехал, сказал:
- Поздно вспомнил о Глаше, князь. Нет её уже в Коломне. Постриг монашеский она приняла.
Сник молодой великий князь. Уж как он хотел, чтобы Глаша увидела его! Понял, не хватает её сейчас. Ласки вспомнились, слова добрые, сердечные. Одна она и была у него утеха. Вот Санька вернётся в Москву, Настёна его будет ждать, сын Санька. А кто его, князя, встретит?
Потекут дни, один на другой похожие: сидение в Думе, разборы боярских жалоб, писания дьяков, отъезды в города дальние…
Сейчас пожалел, что не напросился с Холмским в Дикое поле с полком дворянским - разведать, куда хан Ахмат с ордой отправился…
Солнечным днём, когда Москву засыпало первым снегом, звоном колоколов и шумом людским встречал город своих ратников.
От Кремля потянулась церковная процессия во главе с владыкой митрополитом Геронтием, архимандритами, благочинными и иными священниками и дьяконами.
Подошли великие князья Иван Третий и Иван Молодой под благословение митрополита. Отслужили молебен в Благовещенском соборе и по другим церквам, после чего разъехались ополченцы и воеводы по своим землям.
Глава 12
Ветер со Студёного моря завывал, бил в оконца княжеских хором, гнал тёмную волну по Белому озеру.
Великая княгиня Софья поднималась поутру от этого грозного рёва, садилась к столику, прислушивалась. Так ревело и бурлило её море там, в далёкой тёплой Италии.
Софью часто возили к морю из Рима в Неаполь.
Море и небо Италии ласковые, а здесь, в княжестве Московском, всё студёное.
В Белоозере, в княжеских палатах Михаила Андреевича, все ночи горели печи, и их жар ровно растекался по бревенчатым хоромам.
Вот уже скоро три месяца, как великая княгиня Софья с приставленными к ней боярынями и новорождённым сыном Василием нашла приют от ордынцев в Белоозере.
Редкие гонцы от государя уведомляли о стоянии русских полков на Угре. Писал и митрополит Геронтий, успокаивал, что татар остановили и, даст Бог, погонят в Дикую степь, а ей, княгине, покуда в Москву не ворочаться…
Под рёв ветра Софья вспоминала синь италийского моря, белые паруса военных кораблей неаполитанского и венецианского флотов, рыболовецкие судна и рыбаков со своими шумными базарами у причалов.
Но Софья хотя и вспоминала об этом, и сжималось у неё сердце, всё же никогда не пожалела, что приехала на Русь и стала женой великого князя Московского, надежды православного мира, богатству и могуществу которого завидовали многие европейские князья.
Она верила, что Иван Третий отразит нашествие Ахмата и ему не страшны внутренние враги. Он справится с ними, как покорил, подчинил себе гордый и заносчивый Великий Новгород…
Ждала Софья известий из Москвы, чтобы возвратиться в большой, весь из дерева город, имя коему Москва, где живут по своим законам, столь разнящимся от римских.
Живя в Белоозере, Софья иногда выходила на берег, если позволяла погода. Холодные воды волнами накатывались на гальку и ракушечник. Бывало, к берегу приставали рыбаки, выносили из ладей сети, выгружали серебристую рыбу. Чаще всего это была жирная сёмга. Великая княгиня любила её в лёгком засоле. Нравились ей и пироги с сёмгой.
Там, в Риме, во дворце папы римского Софья не знала, что такая рыба ловится в далёкой Руси…
Но есть у княгини тайные мысли. Она не подпускает к ним никого. Даже мужа, государя, Ивана Третьего. Софья пока не готова дать своим замыслам ход. Настанет её час, и тогда о ней, порфирородной царевне Древнего византийского рода Палеологов, заговорят все те, кто совсем ещё недавно не хотел её замечать. Она даст понять, где её истинное место и место её сына, Василия, кому быть великим князем Московским. Весна ещё не вошла в свои права, но днями звенела капель, а ночами снег подмораживало.
Приехал в Коломенский монастырь молодой великий князь, у ворот с коня соскочил, отдал повод Саньке.
Монастырь маленький, бревенчатый. Князь лишь в калитку вступил, как навстречу игуменья направилась. Перекрестила. Видать, догадалась, зачем он приехал, скорбно поджала губы.
Молодой князь сказал:
- Мать Варвара, не обижу и грех свой знаю.
- Зачем явился? Во искушение не вводи, она только недавно чин приняла, покой в её душу пришёл.
- Я, мать Варвара, лишь погляжу на неё и уеду. Игуменья чуть помедлила:
- Пройди, княже, в мою келью. И помни, грешно обиды ей чинить. Её обидишь, Божьему человеку раны нанесёшь.
И удалилась. А князь в келью игуменьи направился. Келья маленькая, несколько метров в длину и несколько в ширину. Сел на лавку, осмотрелся. Столик у оконца, в углу образ Пресвятой Богородицы, написанный красками по доске. Лампадка на подвесах тлеет.
Не успел глаз от иконы оторвать, как едва слышно скрипнула дверь, и вошла она, Глафира, в монашеском одеянии. Спросила тихо:
- Что привело тебя сюда, княже, зачем?
Иван в очи ей заглянуть намерился, но за приспущенным капюшоном не увидел их.
- Тебя проведать. Душа болит. Я ведь, Глаша, ничего не забыл.
- Поздно ты вспомнил, князь. Я Богу себя отдала. Не в укор тебе говорю. Раньше надобно было думать, а ты меня на расправу государю отдал… Прощай и прости меня, вины мои не суди.
У двери кельи обернулась и промолвила:
- Молись за меня, княже…
Покинул монастырь молодой князь и, уже отъехав, оглянулся. Но ничего, кроме стен бревенчатых и такой же бревенчатой часовенки, не увидел.
Обратной дорогой ехали, молчал угрюмо. Не заговаривал и Санька, следовавший позади…
Это был поединок. Короткий поединок взглядов.
Однажды молодой князь Иван заглянул в детскую комнату, где в плетённой из лозы кроватке лежал его маленький брат Василий.
Обычно приглядывавшей за ним боярыни в комнате не было. Князь остановился около кроватки и долго смотрел на брата.
Василий был на удивление серьёзным ребёнком. Никто никогда не слышал, чтобы он плакал или смеялся. Он только начинал своё первое хождение и, даже падая, не звал на помощь.
Иван усмехнулся. Ужели и он был таким маленьким, спал в такой же лозовой кроватке и за ним приглядывала какая-нибудь боярыня?
Но когда он подрос, то был предоставлен сам себе. Может, оттого, что долго болела мать?
Не вспомнил, когда судьба свела его с Санькой. Наверно, их дружбу связывала страсть к голубям, каких на заднем дворе водилась тьма.
Их голубиная дружба враз закончилась, когда Иван стал великим князем Иваном Молодым, а Саньку причислили к дворянам и началась его служба…
В последние годы князь Иван к голубям не наведывался. Так, иногда, поднимет голову к небу - летают. И снова мысли овладевают им…
Смотрел молодой великий князь Иван на маленького Василия и думал, какую жизнь он проживёт? Станут одолевать его свои заботы, волнения и тревоги. Счастлив ли будет?
Иван хотел отойти уже от кроватки, как вздрогнул от голоса Софьи. Она стояла совсем рядом. Стоило Ивану протянуть руку - и вот оно, её тело, горячее, жаркое.
- Что, великий князь Иван, приглядываешься? Их взгляды встретились: Софьин - напряжённый, князя Ивана - виноватый.
От великой княгини исходил призывный запах - запах молодого тела.
Иван чувствовал: протяни руку - и Софья не устоит.
И молодой князь отпрянул, словно очнулся:
- На брата гляжу, на будущего великого князя Василия.
- Так ли уж?
- Воистину, великая княгиня Софья Фоминична. Софья уловила в его голосе нотки насмешливости.
Ответила теперь уже спокойно:
- О каком великом князе речь ведёшь ты, Иван? В Московском государстве два великих князя: Иван Васильевич, государь, и ты, Иван Молодой.
- То так, Софья Фоминична, но жизнь и судьба человека непредсказуемы. Всё в воле Господа.
- Ты, князь Иван, истину сказываешь: пути Господни неисповедимы, как говорят кардиналы в Ватикане.
- По Ватикану скучаешь, великая княгиня?
- Нет, князь Иван. Рим забываю. Одно знаю: в Москву меня привезли, в Москве в жены взял великий князь Иван Васильевич и Московская Русь - моя родина.
- Вижу, великая княгиня Софья Фоминична, прижилась ты здесь, корни пустила. А что до брата моего Василия, сына твоего, то сегодня он князь, это ты истину изрекла, а завтра он князь великий. Тут уж, Софья Фоминична, как Бог укажет.
Разговор с Софьей имел продолжение. Иван Молодой с братом государя Андреем Меньшим по весне с дворянскими полками и княжеской дружиной отправились в степь, в Дикое поле.
Накануне с дальнего рубежа прискакал гонец: уведомляли с заставы, что ордынцы объявились. Целым туменом прошли.
Князь Иван Молодой рассчитывал, что после Угры ордынцы утихомирятся, ан нет, пошли в набег.
По первому теплу, едва степь задышала, пронеслись малой ордой, и запылали пограничные городки. Только воеводы силы соберут, а татар и след простыл.
Шли полки дворянские и княжья дружина конно. Поблескивали под солнцем броня и шлемы, ровно лес щетинились длинные копья на увесистых древках. Воины саблями опоясаны, у седел колчаны с луками приторочены.
За Козельском и Белёвском следы ордынцев обнаружились: сожжённые дома и избы, разруха.
Шли полки по следу несколько суток, ночёвки в степи делали, выставив сторожевые охранения и выслав передовые дозоры.
После привалов кони шли резво, ратники были настороже, но ордынцы не появлялись, и давали знать о них лишь разграбленные деревни.
Весна в степи заявляла о себе зеленью трав, многоцветьем, пением жаворонков по утрам.
На десятые сутки, так и не встретив ордынцев, решили ворочаться. Великий князь Иван Молодой говорил князю Андрею Меньшому:
- Ордынца в степи искать - что иголку в стогу сена.
- По всему видать, к себе в Дикое поле ушли.
- Татары своей неожиданностью опасны. Ты их не ждёшь, а они ровно из-под земли вылезают.
- Татарина степь рожает…
Ехали князья бок о бок, переговаривались. Далеко позади растянулись сотня за сотней. Покачиваются на древках хоругви, скачут трубачи, каждую минуту готовые протрубить сигнал.
Иван Молодой зорко вглядывается в степь.
- Была у меня надежда, что ордынцы после Угры присмиреют, но, видно, ошибался.
- Елец и Новосиль надобно ратниками подкрепить.
Надолго замолкли князья и только к ночи, когда отроки им шатёр ставили, разговорились:
- Не кажется ли тебе, князь Иван, что Софья Фоминична на государя нет-нет да и норовит повлиять?
- Не приглядывался.
- А ты приглядись. Ты ведь великий князь, а ей это не безразлично. У неё свой сын растёт.
Иван не стал рассказывать Андрею о том разговоре в комнате княжича Василия.
- А среди бояр есть и такие, какие руку Софьи Фоминичны готовы держать. Ну, как государь на её сторону перекинется?.. Знай, князь Иван, мы, твои дядья, тебя поддержим. Ведаем, ты, великий князь, нас в обиду не дашь. Да и тверской Михайло тебе не чужой…
- Ужели до того дойдёт?
- Как знать, Иван. Бона как Софья Фоминична своих привечает! Племянницу свою норовит отдать за князя Василия Михайловича Верейского.
- Известно, князь Василий наследник удела Верейского… Но на него государь зубы точит.
- Он зарился и на удел покойного брата Дмитрия, да разлада не избежал… А ты, Иван, гляди, не упустить бы момент, когда Софья Фоминична на великое княжение своего Василия двигать начнёт…
Уже в Москве докатилось до великого князя Ивана Молодого известие. Под Сараем уходившую от Угры Золотую Орду настигли тюменские татары хана Ивака. Врасплох застали, убили Ахмата, и с его смертью окончательно разрушилась большая Орда. Об этом хан Ивак уведомил московского государя Ивана Третьего.
В один из весенних дней из Белоозера в Москву возвращалась великая княгиня Софья. Ехали двумя конными колымагами. Следом тянулись несколько розвальней с поклажей под охраной десятка дворян, скачущих за поездом.
Стоял тёплый апрель, и снега уже были готовы сойти с земли, а по лесам с деревьев то и дело сыпались снежные сырые шапки.
В оконце колымаги видится Софье ещё заснеженное поле, оно горбится холмами, изрезано темневшими оврагами, поросшими оголёнными кустарниками.
В другое оконце великая княгиня видит лес, и в какой раз она убеждается, что русская земля не имеет конца. Видит Софья бревенчатые городки, рубленые домики, избы.
Прикроет глаза Софья, и чудится ей Италия, вся в камне, зелень садов, оливковые рощи, деревья гнутся под тяжестью апельсинов.
Позади Софьиной колымаги, во второй такой же, едут боярыня Степанида с княжичем Василием и матушкой Матрёной, дородной бабой.
Третьи сутки, как Софья в пути. Но это только начало, впереди Вологда, а дальше ещё города и городки - пока-то до Москвы доберётся…
Когда, живя в Ватикане, Софья ехала из Неаполя в Рим и проезжала через крестьянские деревеньки, видела домики каменные, такие же хозяйственные постройки, а здесь, на Руси, если встречались дворы крестьянские, то это были бревенчатые избы под потемневшей от времени и непогоды соломой, хозяйственные пристройки, и не понять, где изба, а где пристройка.
Выглянула Софья в оконце колымаги и увидела собаку, серую, большую. И не одну, бежали след в след ещё две. Подумала, откуда они взялись? И вздрогнула, догадавшись: волки! В русских лесах их много.
Испуганно заржали кони, закричали ездовые. А волки бегут трусцой, будто и голосов людских не слышат. Софье хорошо видно, как, вывалив язык И пригнув голову, бежит первый волк. Им люди не во внимание, их кони манят, мясо конское.
Софье страшно, она представила: если они набросятся на упряжку, что случится?
Но конные дворяне уже скачут волкам наперерез однако те лишь удалились и вскорости возвратились* снова бегут трусцой.
И только когда показались бревенчатые стены Вологды и распахнулись створки ворот, стая убежала…
Великая княгиня Софья Фоминична въехала в город.
Глава 13
Лишь в Москве великая княгиня поняла, что её отъезд в Белоозеро москвичи судили по-разному.
Едва она из колымаги выбралась, как за спиной злой шепоток расслышала:
- Далеко же великая княгиня от татар схоронилась. Знала, ни один ордынец туда не достанет.
Покосилась Софья, старую боярыню Мамриху узнала. И обеспокоилась: ни государь её встречать не вышел, ни Иван Молодой, только дворяне суетились.
«Уезжала из Москвы в Белоозеро мало кем провожаемая и приехала мало кем встречаемая», - подумала Софья.
В дворцовых покоях, на половине великой княгини, оживлённо. Суетятся молодки, палаты освежают, обметают берёзовыми вениками стены, полы загодя речным песком натёрли и печи натопили, чтобы тёплый дух по комнатам растекался.
Боярыня Степанида с матушкой Матрёной княжича Василия в детскую комнату увели, а Софья велела в своей палате из большого кованого сундука рухлядь на свежий воздух вынести и перебрать на случай, если моль завелась.
В суете, так и не дождавшись государя, отправилась на исповедь в Благовещенский собор. Исповедовал великую княгиню митрополит Геронтий, её духовник, ласковый старик.
В тени храма светили редкие свечи, и глаза святых строго смотрели на великую княгиню. Софья чувствовала, много грехов на её душе, но не всё она намерилась открыть духовнику. А когда он спросил княгиню, в чём её вины, она призналась: гнетёт её догадка страшная, власть великого князя Иван Молодой на себя излишне принимает, государя-отца не всегда чтит, как то было на Угре. Отчего государь терпит?
Митрополит руку ей на голову возложил, ответил сердечно:
- Дочь моя, отец сына судить и миловать волен, а Бог прощает… Отпускаю я грехи твои…
Покидала Софья собор, а на душе тяжесть осталась. Не все тайны, что хранила душа её, могла она открыть владыке. Не скажет она, как влеклось её тело к молодому князю Ивану, и тайную мысль видеть великим князем Московским сына Василия скрыла…
Сможет ли Господь отпустить ей грехи эти тяжкие?..
А ночью пришёл к ней государь Иван Васильевич, ласков был, о дороге расспрашивал, о княжиче Василии.
Великая княгиня взглянула в глаза великому князю и промолвила:
- Крепок княжич и умом разумен, ибо происходит он от двух великих родовых корней - Рюриковичей и Палеологов!
Иван Третий метнул взгляд на великую княгиню:
- Может, и так, Софья Фоминична, кровь у него истинно царская. А коли историю помнишь, святой Владимир, киевский князь, род Рюриковичей возвеличил и высоко вознёс порфирородную царицу Анну, византийку…
Потом Иван Третий долго рассказывал Софье, как стояли на Угре, в Кременце, как, не приняв боя, Ахмат бежал и где-то на Дону, а может, уже близ Сарая тюменские татары хана Ивака напали на Ахмата и убили его…
В ту ночь государь ни словом не обмолвился о молодом великом князе Иване, будто и не было его…
На церковном соборе приглянулся Ивану Третьему игумен Волоцкого монастыря Иосиф. С виду неказист но мысли дерзкие, и владыки церковные, митрополит, архиепископ и епископы, к его словам прислушиваются, седобородыми головами в знак согласия покачивают.
А говорил игумен о том, что давно волнует Ивана Третьего.
От царевны Софьи гуляет по Московской Руси понятие, что от Византии Москва приняла на себя жезл и корону царьградскую и на неё взирают православные всего мира. Что пал первый Рим, пал второй Рим - Константинополь, но Третьему Риму - Москве стоять во веки веков.
А ещё Иосиф говорил, что Москва встанет на пути неверных, какие продвигаются на Балканах и намерены вступить в Европу.
В том, что на Москву смотрят все европейские государи и папа римский, Ивану Третьему известно, а в том, что Московская Русь силу обрела, великий князь Иван Васильевич убедился, когда на Казань походами ходили и на Угре Ахмата одолели…
О великой значимости Московской Руси Иван Третий вёл с игуменом Иосифом долгий разговор, позвав его к себе, в думную палату.
На праздник Вознесения, отстояв позднюю обедню, великие князья уединились в покоях Ивана Третьего. Говорили об Иосифе Волоцком.
- Настоятель обители, что на Волоке, истинный радетель земли русской, - высказался Иван Третий. - Ему бы владыкой на Москве сидеть, а не митрополиту Геронтию, который не всегда понимает подлинное место великого князя. Ты, сыне, хорошо слышал Иосифа на соборе?
Великий князь Иван Молодой кивнул:
- Мне ранее довелось слушать его у митрополита Филиппа. Зело разумен поп, воистину. Но всегда ли согласен я с ним?
Великий князь поднял брови:
- Договаривай, сыне.
- О государстве ратует, но и обитель не забывает.
- В том польза великая.
- Я, государь, с тобой согласен, однако мнится мне, игумен слишком зарится на земли, алчет боярские и княжеские владения в монастырские обратить. Эвон как Волоцкий монастырь землями оброс! Крестьяне на монастырской земле себя монастырскими мнят.
- Что из того?
- Я, государь, чуть дальше, на десяток-другой лет заглянуть хочу.
Иван Третий повернул голову к великому князю Ивану, слушал, улыбался иронично.
- Настанет час, отец, когда мы лицом к служилым дворянам обратимся. Ноне эти служилые дворяне только цветики. А придёт время, они в ягодки обратятся, защитниками отечества будут. Сядут они по городам нашим русским, порубежным.
- То, сыне, и отлично! Я ль того не понимаю?
- Тогда настанет час, государь, уделы им выделять, а многие земли под монастырями. Осмелишься ли ты взять их? Земля та уже собственность церковная…
- Ты, сыне, о далёком будущем речь повёл…
- Ой ли? А не взыграет ли у монахов ретивое, не возропщут ли?
- Коли возропщут, так мы их уймём.
- Гляди, отец, ты не токмо великий князь, ты и государь!
Нет, молодой великий князь Иван хоть и не разделял многие взгляды игумена Волоцкого монастыря, но и не собирался принимать поучения старца Нила Сорского и его заволжских братьев, их жизнь в нищете.
Иван Молодой слышал у митрополита, как эти два старца каждый к своей проповеди владыку склоняли.
С речью о величии Московской Руси молодой великий князь согласился и был склонен размышлять, как игумен Иосиф, но почему он и государь Иван Третий считают Палеологов могучим родом? Добро бы Софье так судить, но великому князю, государю? Стоит обратиться к истории князей славянских, киевских и московских. Владимир и Ярослав, Мстислав и Мономах, Невский и Донской, Калита - и несть им числа… Эвон сколько великих имён насчитывает род Рюриковичей!..
Чем же род Палеологов именит, что им так возгордилась Софья и государь с ней в согласии?
Ужели древо византийское его прельстило? Верит тому, что через Софью роднится с царственной славой древнего Царьграда?
По всему видать, запамятовал, как славяне великого Олега держали свой щит над вратами Царьграда?
Так в чём же гордость Царьграда, какой вознеслась Софья?
И молодой великий князь Иван усмехается. Разве тем, что турки-сельджуки его одолели?
От кремлёвского пожара выгорело подворье князя Андрея Меньшого. Срубили новое из леса елового. Невелики палаты, свежей елью пахнут, на фундаменте каменном, с крыльцом высоким.
Всё бы хорошо, но никак не оженить князя Андрея. Сколько ни пытались сыскать ему невесту, все ему не приглянулись.
Так и живёт князь Андрей в одиночестве. У себя в Вологодском уделе редкими наездами бывает, всем посадник ведает…
Из последнего похода в степь, в какой ходили с Иваном Молодым, воротились, и занемог Андрей. Сам не мог понять, отчего хворь приключилась, и доктор не помог.
Позвал дьяка, волю свою записал.
А жил князь Андрей скудно. От Вологодского удела денег получал мало. Когда Русь Орде в прежние лета выход платила, попросил Андрей Ивана Третьего:
- Ты уж, брате, вноси и за меня.
И насчиталось того долга за все годы больше тридцати тысяч рублей. А когда Андрею на что-то нужны были деньги, он их у гостей сурожских занимал.
Так и жил князь Андрей. Тихо жил, против государя редко голос возвышал. С Иваном Молодым дружбу водил, особенно после стояния на Угре…
Почуяв, что смерть надвигается, он сказал митрополиту Геронтию:
- Удел мой Вологодский, чтоб распрей между братьями не было, отписал я старшему брату, государю Ивану Васильевичу…
После похорон собрались за трапезным столом братья да молодой великий князь. Иван Третий промолвил:
- Братья мои, не стало брата нашего князя Андрея, и нет у него никого, кому удел наследовать, ни детей, ни жены. Завещал он Вологодский удел Московскому государству.
Замолчал, повёл очами по сидевшим за трапезой. Смурные лица. Иван Молодой чует, недовольны дядья…
Государь с братьев глаз не спускает, то на одного поглядит, то на другого и спрашивает:
- Ты, Андрей Угличский, готов ли долг брата Андрея возместить?
Отмолчался тот. Иван Третий к Борису Волоцкому повернулся:
- А ты, князь Борис?
- Государь, ты ведь ведаешь, казна наша пуста, так почто вопрошаешь?
- Потому и вопрошаю, что возмещать вы не намерены. Не намерены вернуть долги гостям сурожским? И чтоб не было обид, Вологодский удел на великих князей московских беру…
Разъехались удельные князья Андрей и Борис, Москву покинули, смирились с духовной брата Андрея Меньшого…
Из думной палаты старый князь Михаил Андреевич Верейский, последний внук Дмитрия Донского, выходил вместе с молодым великим князем Иваном.
Шли по переходу медленно. Князь Михаил Андреевич часто останавливался, задыхался. Иван к нему подстраивался, иногда поддерживал.
Несмотря на годы, старый князь юмора не терял:
- Вот же князь Иван, был и я конь боевой, а ныне кляча. На таких, помню, на нашем подворье только воду возили. Вишь, еле ноги переставляю… А бывало, в молодые лета в Малом Ярославце не одну молодку охаживал.
И тоненько хихикнул, своё вспоминая.
- В Верее была у меня зазнобушка разлюбезная. Сейчас уже не упомню, то ли вдовушка, то ли девица одинокая… Я к ней повадился. Ночи не пропускал. Да кто-то из молодцов-удальцов меня и подкараулил. Пока я со своей ненаглядной миловался, у моего коня подпругу подрезали… Вышел, только ногу в стремя, а молодцы как засвистят, конь понёс, я ногу над седлом занёс, а оно перевернулось, и я под конским брюхом оказался, на земле…
Улыбнулся князь Иван, а Михаил Андреевич долго откашливался, отирал набежавшую слезу. После чего заговорил уже о другом:
- Ведаю, удел свой твой дядя, князь Андрей, государю отписал, а дядья твои Андрей и Борис не оспорили. Да и как с духовной не согласиться?
Помолчал, будто с мыслями собирался.
- Я вот, княже Иван, давно помысливаю об уделе своём Белоозёрском. Хоть и хорош он и люд меня не обижает, но пора и честь знать. Намерен я Белоозеро и весь удел свой государю Московской Руси передать. В уме трезвом я говорю тебе, князь, ибо понимаю, в единении всей земли русской её сила. Не так ли? Порознь разве выстояли бы против Ахмата? Одолели бы ордынцев?.. Я своего деда Донского Дмитрия не помню, но много о нём наслышан. Так вот, сумел бы он побить Мамая на Куликовом поле, ежели бы князья порознь держались?
И снова помолчал князь Михаил Андреевич. Молодой князь Иван спросил:
- Весь Белоозёрский удел Москве отписать?
- Весь, князь. Разве только Верею да Малый Ярославец за собой оставлю. Много у меня с этими городками в жизни связано, больно расставаться.
И глаза закрыл, улыбнулся в бороду.
Глава 14
Ещё со времён Ягайлы Великое княжество Литовское было связано с польским королевством унией. В 1386 году великий князь литовский Ягайло, приняв католическую веру, женился на польской королеве Ядвиге и получил польскую корону.
Унией поляки пытались лишить Литву самостоятельности.
В битве при Грюнвальде в 1410 году русские и литовско-польские полки разгромили немцев-рыцарей, намерившихся поработить славян.
Выросло и усилилось Великое княжество Литовское. На юге оно подступало к чёрному морю, на севере - почти к Балтийскому, на востоке выдалось за Торопец, Вязьму и Мценск, Минск и Киев, Оршу и Смоленск - искони русские города и земли захватили литовские князья.
Овладев Великим Новгородом и одержав победу над Золотой Ордой, великие князья московские устремляют свои политические взгляды на земли, захваченные польско-литовским государством.
А в городах, оказавшихся под властью Литвы и Польши, русские князья стремятся выйти из-под влияния Речи Посполитой и принять власть великого князя Московского. Смуту начал киевский князь Михайло Олелькович, который отказался править в Новгороде Великом.
Киев, мать славянских городов, красовался на холмах днепровского правобережья. С весны и до первых заморозков, когда осыпался лист, Киев утопал в зелени. Здесь, в стольном городе, жили первые великие князья Киевской Руси. К стенам этого города накатывались из Дикой степи печенеги и половцы. И тогда горели Подол и всё вокруг, бились в смертельной схватке с недругами княжеские дружины и киевский люд. Роем летели на город огненные стрелы, и стучал порок - огромное бревно било по Золотым воротам.
Устоял Киев, отражая частые приступы. Водили великие князья в степь свои дружины, карали степняков…
То, что не удалось печенежским и половецким ханам, исполнил хан Батый, внук великого Чингиса и сам не менее великий основатель Золотой Орды, потрясатель Вселенной. Карающим языческим мечом прошлась татаро-монгольская орда по землям славян, и никто не ведал, где остановят своих скакунов воины Батыя. А он, идя на Европу, овладел Киевом, пожёг и разрушил город, а возвращаясь в низовья Волги, довершил начатое.
С той поры много киевского люда ушло в Северо-Восточную Русь, в Московское государство, а Киеву уже не суждено было именоваться стольным городом…
Миновали годы, и, пользуясь разрухой и неустройством Московской Руси, Речь Посполитая захватила многие порубежные русские княжества.
Киевский князь Михаиле Олелькович ждал гостей издалека. Должны были собраться близкие ему князья из Орши и Смоленска. Давно уже условились они приехать к князю Михаиле и сообща договориться, кого послать в Москву к Ивану Третьему и Ивану Молодому просить их принять под свою власть старые русские города, какие оказались под властью Литвы и Польши.
Тяжко сделалось русскому люду под властью шляхты и литовцев: к католичеству склоняют, холопами именуют.
У князя Михаилы убеждение твёрдое: не по дороге русскому люду с Речью Посполитой…
Казимир, король польский и князь литовский, подчас и сам со шляхтой не мог совладать: сеймы буйные, драчливые…
Михайло думает, что в Москву надо послать Фёдора Вельского. Он и умён, и говорить сумеет. Да и летами ещё молод, эвон, намерен вторую жену под венец вести…
Михайло Олелькович сидел князем киевским. Это старый славянский город с домами на холмах, в зелени, с церквами и Горой, где все годы жили великие князья. Здесь, на Горе, и его, князя Михаилы, хоромы.
Говорят, Киев был ещё краше, когда в нём процветал торг и Днепр был судоходен. Плавали по Днепру ладьи из многих земель. Но пришёл хан Батый и разорил, опустошил город…
От высокого крыльца хором донеслись крики, голоса, топот ног. Князь Михайло ринулся на шум. Сердцем почуял: недоброе затеялось. Давно догадывался, что паны вельможные косятся на него, знают, он русских князей против Речи Посполитой подбивает, в вере православной строг. Против унии речи ведёт…
Выхватил князь Михайло саблю, в сени вбежал, а ему навстречу толпа шляхтичей.
Хотел князь кликнуть слуг, да не успел. Окружили его шляхтичи, зазвенели сабли, да силы неравные. Зарубили старого князя Михаилу Олельковича…
Князь Фёдор Вельский в эти часы под венцом стоял. Вскочил верный слуга, заорал, что Михаилу Олельковича паны убили…
Не стал время на сборы терять, от венца в Москву со стражей бежал - защиты искать.
Сейм бурлил, ревел, готовый начать драку. Со всей Речи Посполитой съехались вельможные паны, задиристая шляхта решать государственные дела. Казимир сидел в высоком кресле, смотрел в зал, но видел только киевского наместника, пана Хоткевича, обрюзгшего, со свисавшими сивыми усами и кустистыми бровями, инициатора этого буйного сейма.
Явился киевский наместник к Казимиру в Варшаву и сообщил о зреющем в Киеве заговоре русских вельмож, которые хотят уйти из-под власти Речи Посполитой и перекинуться под крыло великих князей московских. Их вдохновляли князь Михайло Олелькович и князь Фёдор Вельский.
Шляхтичи убили Михаилу, а Фёдор успел бежать в Москву…
Сейм орёт, беснуется:
- Скликать посполито рушение! Скликать! Может, Казимир и прислушался бы к требованию панов вельможных, но хорошо их знал. Кроме шумных потасовок на сейме, они ни к чему не способны.
Слушал Казимир и ухмылялся. Он уже принял решение и, когда паны выкричатся, его объявит.
Неожиданно вперёд всех сидящих в зале выскочил тучный, как кормленый боров, князь Глинский, отец юного задиристого Михаилы Глинского.
Тряся обвисшими губами, выбритый до синевы князь закричал:
- Ясновельможный круль, скликай посполито рушение, все пойдём!
Старый Глинский повернулся к сыну:
- Бери, Михайло, наш древний родовой меч! Мы славяне, в наших жилах течёт русская кровь, отчизна наша Речь Посполитая. И помните, вельможные паны, ещё Польска не сгинела!
- Не сгинела! - заорал сейм.
Казимиру смешно: Адам Глинский сейм в балаган превратил. Король поднял руку. Все стихли.
- Ясновельможные Панове, москали одолели татарскую Золотую Орду, но нам грозят крымцы. Мы созовём посполито рушение на хана Менгли-Гирея, а в Москву пошлём князя Адама Глинского…
На выходе из сейма молодой Михайло Глинский потянул отца за кунтуш :
- Сто чертей и ведьму в зубы нашему крулю. Отчего ему вздумалось слать в Московию тебя, отец?
Бежавшего из Речи Посполитой князя Фёдора Вельского в Москве встретили приветливо, на Думу позвали. А накануне князь Холмский водил его к молодому великому князю. Приглянулся князь Иван Вельскому: серьёзен и обличьем в отца. К речам князя Фёдора прислушивался, помощь обещал…
Бельский к шумным сеймам привык, а тут, на Думе, бояре чинно сидели, бороды дорогие в шубы уткнули, высокими горлатными шапками покачивают, внимают Фёдору.
Иван Третий на троне восседал, рядом молодой великий князь. Вельский рассказал, как живётся в Литве и Польше князьям Одоевским, Вяземским и иным русским князьям. Что требуют от них в Речи Посполитой? Верности королю и принятия унии. А православную веру притесняют, и церкви в костёлы намерены обратить…
Что тут на Думе поднялось! Зашумели бояре и, кто бы ни выступал, речь к одному сводили, к требованию воротить исконно русские отчины, захваченные Польшей и Литвой города, какие за Русью числились.
А когда шум чуть улёгся, Иван Третий уведомил бояр, что дал он князю Фёдору Вельскому на прокорм часть новгородских земель с городками и сёлами и что великие князья московские рады будут тем князьям и боярам, какие перейдут под руку Москвы.
Гулом одобрения встретила Дума слова государя.
Посол великих князей московских Михаил Васильевич Кутузов до Крыма добрался с деликатным поручением - уговорить хана Менгли-Гирея пройтись с крымской ордой по землям Речи Посполитой, отвлечь короля и великого князя Казимира от приготовлений к войне с Москвой.
Каменистая крымская земля встретила московского посла горячим воздухом и безводьем. Даже на перешейке вода была гнилой и мутной, кони её не стали пить.
Въехало посольство в Бахчисарай, пропылило по узким улочкам, в беспорядке застроенным саклями с плоскими крышами, остановилось у глинобитного тёмного караван-сарая.
Вылез князь Кутузов из колымаги, перекрестился:
- Помоги мне, Боже, выбраться из этого ада и вживе в Москву воротиться.
И, вздохнув, проследовал в гостевую конуру караван-сарая…
Второй месяц живёт посол в безводном Бахчисарае, жарится под горячим крымским солнцем. Однажды сказал он посольскому дьяку:
- Ежели есть преисподняя, где грешников на сковороде пекут, так это здесь, в Крыму.
По утрам посла будили зазывные крики муллы с высокого минарета, что стоял в верхней части святой улицы. Князь выходил из тесного, зловонного караван-сарая, дышал чистым, ещё не раскалившимся воздухом и сворачивал в плетёную из лозы харчевню, где старый татарин жарил баранье мясо и лепёшки на курдючном жире. Посол съедал несколько штук, запивал мутной водой, привезённой бог весть откуда, потому как во всём Крыму Кутузов не видел ни речек, ни колодцев, и отправлялся к ханскому дворцу в надежде, что Менгли-Гирей его примет.
Посол стоял на пыльной улице в ожидании ханского выезда.
Иногда хан проезжал мимо, подтянутый, горбоносый, с бритым лицом, и никогда не смотрел по сторонам. На Менгли-Гирее были зелёная чалма и шёлковый зелёный халат.
Конь под ханом не шёл, перебирал копытами, пританцовывал, а за Гиреем следовали верные телохранители.
Московскому послу казалось, что стоит сделать два-три шага, и он заступит хану дорогу. Но князь Кутузов был уверен: охрана тут же зарубит его.
Знал Михаил Васильевич, что Гирей коварен и хитёр, поступки свои он нередко соразмеряет со звоном серебра и золота. Дружбу свою с великим московским князем он сохраняет до поры.
С того дня, как хан Ахмат после стояния на Угре как побитый пёс, поджав хвост, полез в степи и там нашёл свою смерть, Менгли-Гирей не опасался Золотой Орды. Теперь он делает вид, что верно служит турецкому султану и готов слушаться его крымского визиря.
Так длилось уже второй месяц после приезда московского посла в Крым.
Наконец хан принял его. Князя ввели в тихий полумрачный дворец. В зале, где восседал Менгли-Гирей, никого не было. Только в стороне сидел тощий маленький турок тоже в зелёной чалме. Михаил Васильевич догадался - это советник султана при крымском хане.
Он молчал и, казалось, не слушал, о чём говорит русский посол. Менгли-Гирей изрекал, а турок кивал, соглашаясь. Хан ничего не обещал. Но князь был уверен: едва он покинет дворец, как хан прислушается к совету турка и поступит так, как скажет советник султана…
Прошёл ещё долгий месяц. Спала жара, и московский посол намерился отъехать домой, но ханского ответа он так и не услышал.
Но в один из дней начали стягиваться к Перекопу конные татары. Они стекались к хвостатым бунчукам под звуки рожков и гортанные, визгливые выкрики тысячников.
Крымская орда собиралась в военный поход.
В тот день, когда московский посол покинул ханский дворец, Менгли-Гирей, обложившись подушками, ещё долго сидел молча. Безмолвствовал и визирь, советник султана.
Перед ханом стояло блюдо с бешбармаком, жареная баранина, обжигающие губы румяные чебуреки и нарезанный ломтями холодный овечий сыр.
Ни хан, ни советник султана к еде не притрагивались. Слышно было, как в тишине журчит вода фонтана да набежавший ветерок играет листьями в саду.
Но вот хан спросил:
- Достойный визирь, ты слышал, о чём говорил этот московский гяур?
Советник султана кивнул.
- Скажи, мудрый визирь, какой мне дать ответ московскому великому князю? Московиты шлют мне дары, их послы ждут у моего порога моего слова.
Визирь огладил бороду, заговорил чуть хрипло:
- О Аллах! Велик ты, хан Менгли-Гирей, и безгранична твоя сила. Твоя орда подобна урагану, сметающему всё на своём пути. Уж не потому ли падают ниц перед тобой московиты и литвины? В твоём славном Бахчисарае, великий хан, достаточно места для тех послов, и да пусть они выжидают твоей милости. И пусть гяуры надеются, надежда - утешение слабых. Ты же веди орду в Литву, но настанет тот день, когда копыта коней твоих воинов застучат и по Московской земле. И тогда двумя рукавами неиссякаемой реки польются в твоё могучее ханство золото и невольники. Зачем тебе, великий хан, закрывать один из твоих рукавов?
Улыбка мелькнула на тонких устах Менгли-Гирея.
- О мудрый визирь, ты прочитал мои мысли. Могучий султан, чья милость ко мне безгранична, оторвал от сердца своего такую жемчужину, как ты, советник. Аллах да продлит годы нашего султана.
- Аллах!
Визирь, склонив голову, приложил руки к груди.
День был на исходе, и молодой великий князь Иван уже изготовился ко сну. Уныло ему. Накануне Саньку повстречал, тот жизнью похвастался, Санькой-сыном, Настёной…
А о чём он, Иван, поведает? Намедни, после приезда посла из Речи Посполитой, Иван Третий и слушать пана Глинского не стал, а на требования Казимира отдать Литве Новгород и Великие Луки со смехом заметил:
- Надежды бесплодные. Войны ищет Казимир - так мы к ней готовы…
На ум молодому князю Глафира явилась, и горько ему стало. С той поры, как в монастыре её повидал, больше не встречал…
Бесшумно открылась дверь, вошёл отец, Иван Третий, в лёгком опашне и мягких цветных сапогах, присел на лавку и, пригладив волосы, сказал довольно:
- Казимир войны с Москвой искал, походом на Новгород готовился, а Менгли-Гирей ему всю обедню испортил.
И, не став дожидаться вопросов, поведал:
- От Путивля и Рыльска, от рубежей наших южных гонцы с радостной вестью прибыли: крымцы войной на Литву и Польшу бросились.
Не успел Казимир объявить посполито рушение, ещё не заорали паны вельможные и буйная шляхта «патрия и гонор», что означало «честь и отчизна», как с визгом и воем ворвались в польско-литовское государство крымские татары, вихрем понеслись по землям Речи Посполитой. И заполыхали её городки и сёла, погнали первых пленных, и заскрипели гружёные арбы…
- Кара Божья, испытующий жест Господний, - говорил Иван Третий, - отвёл от нас угрозу Казимира… Об одном жалею: под удары крымских сабель попали те русские, каких Речь Посполитая отняла у Руси, пользуясь её удельной слабостью. Вон сколько княжеств наших под властью Литвы и Польши: князья Вяземские, Одоевские, Вишневецкие, Глинские, да им и счета нет… Сказывали гонцы, татары Киев захватили, гетмана Хоткевича в Крым увезли… Теперь на два-три лета Казимир о войне с Москвой и мыслить позабудет.
Иван Третий довольно потёр руки.
- Я, сыне, о чём ещё думал. Заручились мы на сегодня помощью Менгли-Гирея, а у нас кроме татар крымских ещё есть добрый союзник Стефан, господарь великой Молдавии. Жена его Евдокия, киевская княгиня, в родстве с нами, Рюриковичами. Европа знать должна, Стефан друг нашему другу, а недругу - недруг… Великая Молдова что нож булатный в подбрюшье Литвы и Польши. Тронь нас Казимир - и Стефан ударит ответно…
Иван Третий долго и испытующе смотрел на сына.
- А что, Иван, приглядываюсь я к тебе, годы твои позволяют мне говорить с тобой. Друг твой Санька семьёй обзавёлся, не пора ли и тебе о том поразмыслить? Ведь плодоносящее дерево в сухости расти не может.
Князь Иван Молодой внимательно смотрел на отца, а Иван Третий ждал, что скажет сын.
- Не думал я о том, отец, да и невесты, кажется, нет такой.
- Отчего же? Мы вот о господаре великой Молдавии речь вели. А у Стефана дочь Елена. Чем не невеста, Иван? Красива и богата. И рода Елена знатного. Суди сам. Её дед Александр заслужил от Константинопольского императора Иоанна Палеолога титул самодержца и корону. А Стефан - сын Александра… Поразмысли, Иван, не заслать ли нам сватов к Елене? Да и Стефан такому родству рад будет.
День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Геронтий вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая посохом по булыжникам, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, смотрел на зелёные кустарники, трогал листья, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на его высохшем лице была печать благодушия и умиротворения.
У высокого княжеского крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступеням. А когда Геронтий скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:
- Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.
Второй возразил:
- Отчего? Почёт какой!
- Чести много, да ни семьи, ни детей.
- Этакому старцу к чему жена?
- Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал…
Иван Молодой встретил митрополита у дверей своей палаты и провёл его к креслу.
Геронтий сидел молча, ждал и князь, о чём митрополит разговор поведёт. Но вот Геронтий бороду седую пригладил, из-под кустистых бровей поглядел на князя.
- Ведомо мне, сыне, государь вознамерился посольство в Молдову слать и оттуда невесту тебе привезти. Добрая задумка. Земля там православная и люд в вере Христовой живёт. Пусть же твоя возлюбленная женой будет доброй, о том церковь наша станет Господа молить. И Господь не оставит нас без своей милости.
Геронтий перекрестился.
- Владыка, уповаю на волю Божью.
- Воистину так. - Митрополит поднялся. - Молись, сыне, и Всевышний услышит молитвы твои.
- Спасибо, отче, за память, за то, что навестил меня, за поддержку душевную.
Геронтий ответил:
- Ты сын мой возлюбленный, к тебе моё благоволение! Помни слова Господни, князь Иван. Господу Богу своему поклоняйся и ему одному служи…
Ушёл владыка, а Иван Молодой ещё долго думал, что означал приход Геронтия.
Глава 15
Из Москвы на Новосиль и Курск, порубежными землями, от села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд.
Вековой лес давно остался позади, уступив место мелколесью. Всё чаще и чаще попадались дороги, изрезанные оврагами и перелесками, пока наконец поезд выбрался в запорожскую степь.
Впереди предстояли посольству переправы через Днестр и Буг.
Знатное посольство нарядили великие князья московские к королю великой Молдовы Стефану Третьему за невестой для молодого великого князя Ивана.
Править посольство было поручено князю Холмскому да боярам Берсеню и Ардову и ещё дьяку Фёдору Топоркову, а с ними в охране Санька с полусотней оружных дворян.
Холмский с боярами в колымагах едут, а Санька с дворянами конно, весь путь начеку: ну как наскочат татары или казаки разгульные!
Скрипит обоз посольский, угрюмы возчики, глухими дорогами пробирается поезд.
Молдова для Саньки край неведомый, где-то там, на юго-западе Причерноморья, земля со многими реками и горами с чудными названиями: Трансильвания, Бессарабия… Где живёт народ гордый, от нашествия турок отбивается и ляхам да мадьярам не покоряется…
Казачьими краями проезжали, Санька поучал дворян держать ухо востро: казаки народ разбойный, зазеваешься - выскочат из какой-нибудь низины или травами высокими подберутся, и тогда прощай поклажа, какую от великого князя господарю в подарок везут.
Санька хорошо знает великих князей московских, и Ивана Третьего, и Ивана Молодого, а какой из себя Стефан? Он чудится ему этаким сказочным богатырём, под его ногами земля гудит и горы дрожат. Взглядом своим он врагов жжёт. Эвон как дьяк Фёдор Топорков о его удали пел:
Через Днестр переходил я,
Мост широкий проложил я,
Чтоб вернуть в свой край родной
Из неволи тяжкой, злой,
На каруцах, на моканских,
Всех невольниц молдаванских,
Молодых наложниц ханских.
Что такое «на каруцах, на моканских», Санька не знал. Но теперь пробирается он в земли Стефана, в страну, где живёт этот господарь, сделавший Молдову могущественной…
Санька думает: «Какая же у него дочь Елена, коей суждено стать женой московского великого князя Ивана Молодого?»
Долгий и опасный путь проделает посольство, пока доберётся до Молдавии. Но Санька доволен: сколько нового увидел он и сколько ещё предстоит увидеть! Особенно не терпится ему поглядеть, что же такое горы, какие они. Говорят, высокие, лесом поросли и небо подпирают. Какая там земля и какие хлеба растут? Что за войско у Стефана, что турок бьёт? Вон император Палеолог за стенами могучего Царьграда не удержался!
На привале у Днестра дьяк Фёдор поведал, как Стефан с сорокатысячным войском победил стодвадцатитысячное полчище султана Мухаммеда Второго, захватившего Царьград.
Кто-то из дворян спросил удивлённо, как ему это удалось. Дьяк ответил:
- Умом! Хитрый Стефан и полководец отменный!
И пояснил: когда увидел, какой силой идёт султан, то послал в тыл турецкого войска несколько сотен трубачей. Затрубили те разом, а Мухаммед подумал, что у Стефана огромная армия и она с тыла зашла. Побежали турки, а Стефан преследовал их и избивал…
На переправе через Десну посольский поезд сделал последнюю передышку, прежде чем двинуться землями Молдавии.
От Десны посольский поезд сопровождали слуги Стефана, его охрана. В деревнях и по городкам у небольших церквей, каменных либо деревянных, собирались люди, наслышанные о братьях православных. Санька воочию увидел, как в Молдавии любят русских, угощают их хлебом горячим с коровьим маслом, поят виноградным вином, зеленоватым, хмельным.
Домики в деревнях и городках за кустами винограда прячутся. А на небольших клочках земли крестьяне выращивают пшеницу, ячмень, просо.
Пока до реки Прут добрались, Санька всё диву давался, как чудесен мир и как люди всяк по-разному живут. А больше всего поразили Саньку горы, поросшие лесом, вершины тёмные, скалистые…
Через Прут переправились, и через день пути показались Яссы. Городок молодой, королём Стефаном основанный. Прежде здесь мельница стояла да усадьба хозяина.
Приглянулось место Стефану - центр Молдавии, велел хутор застроить, в столицу государства превратить, а название именем мельника Яссы оставить…
Издалека увидел Санька большой храм, дворец Стефана, усадьбы боярские, домики ремесленников и городского люда, мельницу-ветряк на холме. Красуется, крыльями машет.
Гостевой двор рядом с торговой площадью. Холмский с боярами и дьяком в хоромах разместились, а дворяне шатры походные поставили.
Князя Холмского с боярами Стефан во дворце принимал, а Саньку однажды усатый винодел Дмитрош в гости зазвал. Хозяин отмечал какой-то праздник.
Гостей собралось много, женщины, мужчины, шумно, весело. Все расселись за длинными столами. Из каменного подвала то и дело выносили бочоночки с вином. А на столах еды всякой полно: тут и свинина с мамалыгой, и бараньи окорока копчёные, говядина с луком, вином залитая, и сыры разные с зеленью.
Дмитрош русского дворянина потчует, что-то приговаривает. Санька уже от третьей чаши отказался: в голову вино вступило.
Тут гости петь стали, танцевать начали. Один к одному встали в круг, за руки взялись и пошли мерным шагом слева направо, раскачиваясь.
Хозяин Дмитрош что-то пояснял по-молдавски. Но что он говорил, не понять. Об одном догадался Санька: танец этот хоро называется…
Из гостей Санька выбрался далеко за полночь. Светила луна, и её серебристый свет повис над Яссами, над дворцом и боярскими хороминами, над домиками люда, над храмом и ветряком на холме…
Едва добрался Санька до шатра, только и подумал, что хмельно пиво дома на Руси, а здешнее вино крепче. С третьей чаши знать дало…
Из Нижнего Новгорода прислал посадник тревожную весть: казанский хан Ибрагим своими кораблями торговым гостям путь на Волге перекрыл.
Получив такое письмо, Иван Третий созвал Думу. Собрались бояре, пришли государевы братья Борис и Андрей. Молодой великий князь Иван по правую руку от отца сел.
Полуденное солнце пробивалось через верхние стекольца окон. Бояре насторожённо ждали, когда Иван Третий говорить начнёт. А тот по Думе очами повёл и сказал:
- Нижегородский посадник сообщил, Ибрагим озорует, кораблями своими торговле норовит помешать.
И смолк, дожидаясь, что скажут бояре. Оболенский резко выкрикнул:
- Мы Ахмата побили, не грех и Ибрагима наказать!
- Послать воинство на Казань, указать казанцам их место! - поддержал Оболенского Щеня.
Боярин Морозов, откашлявшись, заговорил:
- Мнится мне, Казимир после набега крымцев хвост подожмёт, а мы тем часом Казанью овладеем.
Иван Третий не выдержал:
- Ужели ты, боярин Морозов, мыслишь, что коли мы к Казани подходили, то и одолеть готовы?
Иван Молодой поддержал отца:
- Мы хана Ибрагима на кончик меча попробовали, а о стены казанские лбами стукнулись. Вот и ноне: подойдём к Казани и уйдём, несолоно хлебавши, и тогда воспрянет Золотая Орда и вместе с казанцами задавит нас.
На время замолчали бояре. Оболенский поддержал молодого князя:
- То так.
Тут и государевы братья голос подали, а вслед и вся Дума:
- Погодить надо!
- Сколько?
- Как Бог укажет!
- Какие вести князь Холмский из Молдовы шлёт? - спросил князь Ярославский.
- Князь Даниил уведомил, Стефан-господарь к посольству благоволит.
Бояре довольно покачали головами.
- Стефан не Менгли-Гирей. Хан крымский коварен, сегодня он Литву пощипал, завтра нам нож в спину вонзит.
И снова Иван Третий по Думе очами повёл.
- Так что, бояре, согласны вы со мной? Повременим с Казанью?
- По тому быть! А вот воеводу на Волгу послать, чтоб дорогу речную почистил!
- Мыслится мне, бояре, послать в подмогу Нижнему Новгороду воеводу Беззубцева, - предложил Иван Третий.
- Беззубцева в самый раз, он уже хаживал к Казани! - поддержали другие.
Хоромы ставили ближе к Троицким воротам Кремля. Ставили всеми умельцами плотницкой Руси. Сначала сруб из камня сложили, почти в сажень, потом за стены принялись. В два яруса хоромы срубили. Да не обычно срубили, а каждый брус точили. Крыша чешуйчатая, будто рыба сказочная, и все палаты получились на загляденье.
Будто вся Москва готовилась встречать будущую государыню, великую княгиню. Ну если не Москва, то уж Кремль, а точнее, Иван Молодой. Не терпится ему поглядеть, что за невесту ему везут из далёкой Молдовы.
Однажды дьяка Мамонова спросил, не довелось ли ему дочь Стефана повидать. Мамонов с посольством три лета назад в Молдове бывал. Дьяк головой завертел: Стефана-де разглядел, а Елену не упомнит…
У великой княгини Софьи суета вокруг строительства хором для молдавской невесты ревность вызвала. Для неё, царевны византийской, таких палат не воздвигали!
Зависть копилась, постепенно обращалась в ярость к молодому князю Ивану. Ему ли имя великого князя носить, коли есть Василий, наследник Палеологов?
И случай искала, как через государя Ивана Третьего удар нанести.
А молодой князь Иван хоть и догадывался о нелюбви к нему Софьи, однако о том, что она мыслит лишить его великого княжения, и не думал.
Так и катились дни за днями, отсчитывали время тревог и выжиданий. Ночами в мыслях виделась Ивану Елена в образе Глафиры, а на женской половине великокняжеского дворца Софья молилась, чтоб Господь положил гнев на молодого князя Ивана…
Из Москвы реками пошла на Волгу судовая рать воеводы Беззубцева, чтобы помочь Нижнему Новгороду отразить корабли казанского хана Ибрагима.
Солнце низко встало над столицей Молдавского государства, но уже с темноты толпился народ у королевского дворца. Яссы прощались с дочерью господаря Стефана. На далёкую чужбину, в Московскую Русь, отъезжала Елена Стефановна.
Под звуки молдавского оркестра вывел Стефан дочь, поддерживая, усадил в карету, что-то сказал, и поезд тронулся. Отправился в путь под напутственные крики люда.
Первой покатила карета с невестой в окружении конных слуг Стефана, потом тележки молдавских бояр, а затем карета князя Холмского, колымаги бояр московских, конные дворяне.
Санька добром невесту не разглядел. Красива, стройна. Совсем юная. Волосы - копна чёрная, а на белом лице брови, будто сурьмой наведённые…
До Прута и Десны сопровождали молдаване свою Елену. Через реки на плотах переправляли, а когда настал час прощаться, вышла Елена из кареты, и бояре и слуги Стефана низко склонились перед ней.
Видел Санька, как плакали они, плакала и Елена.
Видно, тяжко было прощание с родиной. Стояла до последнего, пока провожавшие не скрылись вдали. Только после этого возвратилась в карету…
И потянулся посольский поезд Диким полем, степью, уже прихваченной ранней осенью, с травами пожухлыми. На блюдцах озёр, в поймах собиралась в стаи перелётная птица, нагуливала жир перед дальней дорогой.
Глава 16
Темна южная ночь. Пахнет чабрецом и полынью. Звонко стрекочут кузнечики, с хрустом пощипывают траву стреноженные кони. Положив седло под голову, Санька разбросался на шелковистом ковыле, дремлет. От земли тянет свежей прохладой, густым травяным настоем. Гридни меж собой переговариваются:
- Здесь и звёзды не такие, как у нас. Эвон, крупные, а у нас небо словно просом усеяно.
- Ин верно приметил.
- В такую бы ночь да не на чужбине, а дома с девкой на опушке миловаться.
- Чего взалкал, забудь о том.
Ночами над шатрами, курлыча, пролетали журавли, кричали дикие гуси и утки. Санька слушал и думал: «Что предстоит этим птицам увидеть в пути, в каких странах отдыхать и зимовать будут?»
А небо над головой звёздное. Крупные звёзды на юге. Белеет Млечный Путь, татарский шлях, им крымчаки орду в набег водят…
И представил Санька, как этой Дикой степью во все прошлые века накатывались на землю русскую скифы и печенеги, половцы и ордынцы. И от всех отбиваться доводилось русичам. Сколько же бед они Руси причинили!..
На рассвете, в ожидании солнца, степь ненадолго смолкает. Но вот забелело небо, заалел восток. Радостно вскрикнула пробудившаяся перепёлка, вспорхнул и затрепетал в воздухе маленький жаворонок, и над степью полилась его звонкая песня.
С утра снова дорога и степь до самого горизонта. Утомительные дни, короткие ночи. Не успеет Санька глаза сомкнуть, как трубач будит. И снова в седле качается, а глаза зорко по степи шарят.
- Гля-ди-и! - кричат дозорные.
Уж и до Путивля, городка сторожевого, казалось, недалече, как увидели московские люди, что ордынцы скачут. Рядом с бунчужным молодой татарин в зелёном халате и чалме. Отделился с толмачом от отряда, к князю Холмскому подъехал, царевичем назвался. Сказал, что хан Менгли-Гирей велел передать дары невесте московского князя.
Вышла Елена из кареты, а царевич спешился. Взял из рук толмача шкатулку, протянул её невесте, после чего вскочил в седло и направился с отрядом в степь, а посольский поезд продолжил путь…
Под самой Москвой с высоких деревьев закричали, засемафорили дозорные:
- Едут! Едут!
И по всей Москве из двора во двор торопливо понеслось:
- Невесту везут!
Ударили, зазвонили колокола, и потянулся люд в Белый город, а из Кремля вышла торжественная процессия со святыми иконами, митрополит со священниками, великие князья и бояре.
Завидев выходивших из Кремля, Елена торопливо выскочила из кареты, встала под благословение Терентия, смиренно склонила голову, выслушала его напутственное слово.
- Благословенна буди в невестах, дитя! - закончил напутствие митрополит.
Сопровождаемая священниками, Елена направилась в Вознесенский монастырь к инокине Марфе, где ей было определено жить до свадьбы.
Молодой великий князь улыбался, пряча улыбку в первую кудрявую бородку. Было ему радостно, жизнь казалась прекрасной, ничем не омрачённой. Хотелось, чтобы и всем она была такой же. Замечательную жену привезли ему из Молдовы!
Но увидел он её близко только в Благовещенском соборе на венчании. Она стояла с ним бок о бок, и князь Иван, кажется, слышал, как стучит её сердце.
И эта Елена, одетая в белое атласное платье с серебряными расшивами, с золотой короной надо лбом, станет после венчания его женой, его женщиной…
Молодой князь держал горящую свечу, такую же, какую держала она, Елена. Рука его подрагивала. Иван покосился на её руку, но она была тверда.
А вокруг во всём храме горели свечи, множество свечей, и лики святых с икон смотрели на них, внимающих тайне венчания, тайне слияния двух сердец, двух душ, дающих обет Богу.
Душно в храме от набившегося люда. Но ни князь Иван, ни Елена не замечали этого. Они смотрели на архиепископа Вассиана, слышали его голос, но слов не понимали - Иван от счастья, Елена от незнания языка.
А ещё Елена видела митру архиепископа, его седую бороду и крест. Золотой крест в руке Вассиана.
Чудилось Елене, что она у себя дома, в ясском храме, слушает своего митрополита, а позади неё стоят её родные, отец Стефан, великие бояре…
Она ожидала конца венчания, знала, что рядом с ней молодой московский князь, теперь уже её муж. И когда ей поднесли хрустальный кубок, она отпила несколько глотков церковного вина и резко бросила кубок на каменный пол. Он разлетелся на осколки, а Елена уверенно наступила на них. Осколки захрустели под её ногой.
В соборе разнёсся шёпот, и будто ветром зашелестело:
- Властна будет!
- Ох как властна!
Однако Елена этого и слышать не хотела. Зачем? Она знает, что будет властна, и эта власть завещана ей отцом, господарем Молдавии, великим Стефаном!..
Молодой великий князь взял её за руку и повёл из собора.
Обряд венчания закончился.
Предстояла свадьба с её пышным и шумным застольем во дворце, с выставленными на потеху московскому люду бочонками вина и пива, с окороками жареными и рыбой запечённой.
В новые, пахнувшие елью хоромы ввёл молодой великий князь молодую жену. Не в отцовский дворец вводил, где была уже одна великая княгиня - Софья, а во вновь срубленный.
В московском народе разное судачили. Одни говорили, что государь сына от великого княжения отстранить задумал, для того, дескать, и в большом дворце не поселил, хоромы малые в стороне возвёл, другие - что молодой князь Иван на власть отцовскую замахивается, государя подмять вздумал.
И в тех слухах на Софью, гречанку, кивали: её рук дело козни творить.
Но Иван Молодой к людской молве не прислушивался, будто не его те разговоры касались. Он голос Елены слышал, её красотой упивался.
Даже когда хрустнул под её ногой хрусталь и в храме зашептали: «Властна!» - мысль мелькнула: «Пусть властна, да его!..»
Свадьбу справляли во дворце и по всей Москве. Невесту с зоренькой ясной сравнивали, видели в ней всё лучшее, что привезла она со своей далёкой родины: свежесть её вод, зелень садов и белизну снега её горных вершин. Блеск очей Елены сравнивали со зрелыми сливами, а алые губы - с вишнями.
Ну, как было не восхищаться князю Ивану красотой невесты! Забылась Глафира, и уж давненько стёрлась в памяти та мимолётная встреча в дворянском поместье…
Гремел пир во дворце, гуляла Москва.
Гудочники и гусляры из боярских хором в избы деревенские хаживали и из них сызнова в боярские терема.
Бродят гурьбой, песни орут, да так накуролесятся, что к утру кто под плетнём очнётся, а кто и в яме сточной…
Звенит песнями и гудит под топотом ног княжеский дворец. Съехались на свадьбу князья и бояре, братья великого князя Ивана Васильевича, приехал даже тверской князь Михаил Борисович - поздравить племянника, молодого Ивана.
Дворский, улучив момент, жаловался государю:
- Вестимо, одних свечей сожгут на сто рублей, а уж попьют и съедят несчётно!
Иван Третий рассмеялся:
- Знаю, Хрисанф, твою рачительность, но ты в понятие войди, то свадьба и сын женится, Марьюшки нашей, великой княгини сынок!..
В палатах ревел и стонал пир. За одними столами сидели мужчины, за другими женщины. А в красном углу молодые, Иван и Елена.
Столы уставлены дорогой посудой, ломятся от разнообразия яств. Речи произносятся всякие, да кто их за общим гомоном слышит!
Однако кто бы свою речь торжественную ни держал, молодых поднимали, и ничего, кроме общего гвалта и гомона, Иван и Елена не слышали.
Но вот встал из-за стола государь Иван Васильевич, и все разом смолкли. Посмотрел он на молодых мудрым взглядом и, чуть улыбнувшись, пожелал им здравствовать долгие годы, наследников иметь и паче ока беречь то, что даёт им русская земля.
Краткой была его речь, но редко кто из гостей не внял ей. Садясь, великий князь Иван Васильевич сказал с чуть заметной горечью:
- Жалею, гости дорогие, что не видит мать Ивана Молодого, великая княгиня покойная Мария, сына своего во цвете лет.
В палате наступила минутная пауза. Затем взорвались хоромы общим шумом. И потянуло всех в веселье. Никто не заметил, как за женским столом лёгкая тень недовольства скользнула по лицу великой княгини Софьи.
Но она подавила это недовольство, улыбнулась, и свадьба с её весёлым и радостным застольем не прекращалась. Она растянулась на долгую неделю…
А жизнь продолжалась. Продолжалась в Кремле, продолжалась и во дворцовых палатах, продолжалась и в избах смердов, и в домишках ремесленного люда. Всё вошло в обычное русло. Сходились бояре на Думу, воеводы и посадники слали известия, князья удельные к великим князьям Ивану Третьему и Ивану Молодому со всякими жалобами обращались. Плакался князь Михаил Андреевич Белоозёрский, что малый доход получает от Белоозера, просил помощи. А однажды пожаловался на племянника, князя Василия Верейского, что тот, дескать, его признавать не желает, а сам, подлец, в родство к великим князьям подлезть надумал, на племяннице великой княгини Софьи жениться…
Не успели великие князья Иван Большой и Иван Молодой со всем этим разобраться, как тверские бояре от слов к делу перешли. Два боярских рода с семьями и дворовыми таборами потянулись под покровительство московского великого князя, чем накликали гнев тверского князя Михаила Борисовича.
Иван Третий на Думе хохотал до слез.
- Пора бы Михайле понять, он князь моей милостью. Захочу, лишу его княжества, удел заберу. Михайло живёт старыми понятиями о Твери, когда она с Москвой за великое княжение соперничала…
Иван Молодой слушал отца и соглашался. Кивали и думные бояре. Негоже князю Михаилу Борисовичу усобничать. Не распри нужны, а покорность. Ужели он мыслит, что даже с Борисом и Андреем вкупе смогут противостоять Московской Руси? Понять надобно, не Москве супротивничает, а Руси Московской!
Перебрались в Москву тверские бояре, Иван Третий принял их под свою защиту. Сообщили они, что ещё несколько боярских семей попадутся в Москву.
Снова прислал тверской князь письмо в Москву, в каком обиды свои перечислял: зачем привечает великий князь бояр-изменников?
Однако Иван Третий тем слёзным мольбам не внял, продолжал тверских перебежчиков миловать, землями наделял, местами в Боярской думе жаловал да ещё и приговаривал:
- Коли князь Михайло мне ещё перечить станет, пойду к нему с войском, заставлю силой признать себя моим младшим братом.
Попытался молодой великий князь Иван слово в защиту дяди вставить, но государь, на Думе смолчав, явился к Ивану Молодому в его хоромы, по палате прошёлся, окинул всё оценивающим взглядом, потом на лавку сел и заговорил:
- То и худо, сын, что дядька твой Михаил забыл, что сестра его Мария моей женой была. А кому как не ему помнить надобно, что, когда Тверь с Москвой заедино стояли, никто из князей не мог их сломить…
Посмотрел на сына, усмехнулся:
- Поди, карта у Михаила имеется, поглядел бы, что из себя Московская Русь представляет. От Студёного моря до поля Дикого и от земель Литвы и Польши до Каменного хребта…
И прищурился хитро:
- Вот, Иван, когда намилуешься с Еленой Стефановной, пошлю тебя, чтоб северной окраиной земли Московской прошёлся с ратными людьми к самому верхнему углу Каменного пояса, что отделяет Европу от Азии. Пусть знают все государи: настанет время - и перешагнём мы Каменный хребет, в Азию явимся. Повременив, добавил:
- Не я, так ты, сын, либо кто из нашего рода Рюриковичей, кто на московском столе сидеть после нас будет, завет этот исполнит…
Она вошла в церковь Успения Богородицы так тихо, что никто и не заметил. Зажгла свечу от другой, горевшей в высоком поставце, и встала, где место великим княгиням указано.
Иван Третий скосил глаза, увидел её. Елена молилась, не ведая, что государь смотрит на неё, смотрит внимательно.
Зоркие глаза великого князя разглядели, что Елена непраздна. Другой, может, и не понял бы, но он знает: так аккуратно первые месяцы ходила Марьюшка. Тепло подумал: «Надобно ждать внука».
Покосился на сына, Ивана Молодого. Он стоял на молитве рядом. Знает ли Иван, что великая княгиня в тягости?
А ему предстоит надолго отлучиться из Москвы. После Крещения отправиться в Вологду и по первому теплу добраться до северного края Каменного пояса…
Может, повременить слать Ивана? Ведь Елена - его забота.
Но тут же напрочь прогнал сердобольную мысль. Ежели бы он, Иван Третий, каждый раз обращал на жену внимание, когда бы дела государственные вершил? Один Новгород сколько заботы придаёт.
Вчера явился новгородец Агафон, посадник Неревского конца, с вестью неприятной. По слухам, казначей архиепископа новгородского грамоту от Казимира получил, что сызнова Новгород к Литве склоняет…
«Проверить надобно, - подумал Иван Васильевич, - и, коли всё правда, по возвращении Ивана Молодого слать его в Новгород, пускай суд учинит…»
Самому нельзя ехать: Тверь ровно рана болезненная открылась…
Священник молитву читает, мысли государя отвлекает, а хор слаженно, красиво поёт.
Ну почему новгородцам снова неймётся? Будто и карал их сурово, сколько бояр выселил, самую главную заводчицу Марфу Борецкую в Московскую волость переселил, вечевого колокола новгородцев лишил, - ан им всё не в урок?..
По всему видать, вскорости и Тверь к рукам прибрать придётся. Много мнит о себе Михайло, памятью Марии не дорожит…
А что с братьями-удельщиками поделать - Иван Третий на этот вопрос ответить не смог. Того и жди, они норов свой показывать начнут…
Из церкви вышли молча. С паперти спустились, Иван Молодой намерился к своим хоромам повернуть. Иван Третий остановил его, о Елене не спросил, сказал:
- На прожилое тебе, Иван, с княгиней Еленой город Суздаль жалую. Знаю, нуждаешься.
Глава 17
Санная карета катила вдоль дремучего леса, засыпанного снегом. Казалось, нет там ничего живого, но это с виду.
Иван Молодой знает, в лесах живут волки и бурые медведи, рыси и шакалы, лоси и лисицы да ещё много всякого зверя.
Лет сто пятьдесят тому назад в этих глухих лесах, в десяти вёрстах от Радонежа, поселился молодой инок Сергий и основал свою обитель.
Два года прожил он в одиночестве. Всякие видения и страхи преодолел, разные крики его искушали, но всё пережил преподобный Сергий.
Потом стали приходить к нему люди, ищущие спасения, просили позволить жить подле него. А когда Сергий рассказывал им о трудностях, какие ждут их, они соглашались терпеть.
Братия построила кельи и обнесла обитель оградой, но не было у неё священника и игумена. И тогда Сергия уговорили принять на себя эту ношу. Переславль-Залесский епископ сказал ему: «Я слышал о тебе, тебя избрал Господь, ты будешь игуменом в обители Святой Троицы».
И преподобный Сергий принял посвящение в сан пресвитера и игумена.
Много чудес связано с его именем, много святых дел творил он во имя Руси. В трудную годину, когда князь Дмитрий вёл полки на Куликово поле, он просил благословения у Сергия Радонежского, и тот напутствовал его на битву с ханом Мамаем и послал с ним для единоборства с татарскими богатырями двух своих иноков - Ослябю и Пересвета. А накануне сражения он прислал князю Дмитрию письменное благословение. «Иди, иди смело, князь, надейся на помощь Божию», - писал Сергий.
Нет уж в лавре преподобного Сергия, почти сто лет прошло, как скончался он, но князья московские, начиная новое дело, ездили в лавру за благословением.
Легко катится санная карета, скачут рынды, щёлкают бичи ездовых.
Иван Третий заговорил:
- Трудный тебе предстоит путь, сын, на нелёгкое дело я тебя отправляю. И непогоду преодолеть, и инородцев всяких уломать. Но исполнишь, Московскую Русь возвеличишь. Земли новые присоединишь, а всё то нам ох как надобно! Враги лютые вокруг нас. От Орды вроде бы отбились, с Казанью вроде бечеву тянем-потянем, кто кого перетянет, а вот на западном рубеже литва, поляки, немцы. Сколь князей наших с городами под ними, и всё вернуть должно.
- Мне ли того не знать, отец!
- Но прежде своих недругов смирим…
Откинув шторку, глянул в оконце.
- Вон и лавра завиднелась…
В Москве конями любовались. Статями их, хоть под седоком, хоть без него свободно ходят. Головы красиво вскидывают, в крупах широкие. Выносливы и в ходьбе и в рыси. Намётом и в галопе не один десяток вёрст держатся.
Кони - гордость Молдавии, зависть казаков и татар. За доброго коня всё состояние готовы отдать.
Со всей равнинной Молдавии пригнали пять красавиц. Сам господарь Стефан отобрал их в табунах. Хотел зятя Ивана Молодого порадовать.
И угодил. Князья и бояре на просмотр собрались, восхищались. На выводке ехали: что за сказочные кони!
А ещё удивлялся московский люд старому табунщику, молдаванину Ласко. Длинноусый, безбородый, лицо как из камня высечено.
И было чему поражаться московскому народу: сколько лет живёт Ласко на свете, усы отрастил, а щёки бреет. Русскому мужику борода в честь и в похвальбу, а этот ровно немец какой…
Долгую дорогу проделал Ласко, пока коней в Москву не пригнал. Лихих людей опасался: ну как каневские казаки наскочат либо татары крымские? Угонят лошадей, господарь Стефан шкуру спустит.
И только когда в Москву въехал, выкрикнул:
- Ой-ля!
Что на языке старого табунщика означало удовлетворение. Исполнил наказ Стефана.
Неделю пробыл Ласко в Москве, мало кто заметил, как уехал он в свою Молдавию.
Далёкая северная окраина Московской Руси. Где её начало, где конец? Одни говорили, что у моря Белого, а иные утверждали, что у Студёного океана.
Но молодой великий князь знал, государь велел ему пройти до неведомого Каменного хребта, до его северной оконечности.
Едва теплом пахнуло, а Иван Молодой уже ратников скликал, охочих людей, чтоб с ними проделать этот нелёгкий путь. Подбирал людей бывалых, знающих.
Первые дни жил у посадника Великого Устюга. Город сплошь из дерева. Из дерева и церковь, и терема, и избы посада. Всё щепой крыто. А стены городские приземистые и башни угольчатые, бревенчатые.
Река Северная Двина подмывает город, пристань небольшая, лодки рыбацкие на холодной воде покачиваются.
Мал городок Великий Устюг, да весь север Московской Руси стережёт.
Отсюда с ратными людьми и воеводой, крепким, кряжистым мужиком Силантием, пошёл князь Иван по задуманному пути.
Местные жители показывали дорогу, великий князь нанимал проводников, знающих край.
Первое время шли рекой Вычегой. До самого малого городка Соль-Вычегодская легко добрались. Здесь пополнили в дорогу запасы мороженой оленины и рыбы.
Передохнули ратники, в баньке попарились. Знали: дальше, где ещё такое блаженство испытаешь, вот так на полке лежишь, веничком берёзовым похлестаешься, попаришься вдосталь.
Городок Соль-Вычегодская - всего-то пять просторных рубленых палат да церковка. А за острогом избы одна к другой лепятся.
Дальше ратники санями-розвальнями ехали. Князь Иван с воеводой в лёгких санках умащивались, впереди всего поезда дорогу прокладывали.
Пробирались землями народа зырян. От чума к чуму путь молодого князя пролегал.
Мирный народ зыряне, охотники, рыбаки. Гостям рады. Князь Иван говорил им:
- Вы теперь в государстве Московском живёте.
Зыряне улыбались, а как им понять, что такое Московское государство, у них своя жизнь, свои заботы. Если за данью доберутся к ним, то они отдадут, что от них потребуют.
По пятнадцать-двадцать вёрст шли ратники князя Ивана лесами, переправлялись через реки и притоки, брели по грудь в снегах, санями поклажу тащили, и молодому князю казалось, что не будет конца их пути.
Но однажды воевода Силантий остановился и долго смотрел на темневшие вдали угрюмые скалистые утёсы. Наконец повернулся к молодому великому князю, посветлел лицом:
- Вон тебе, князь Иван, и кряж верхнего конца Каменного пояса. За ним леса вековечные, и живут там народы разные, одним словом - инородцы…
Великий князь велел охочим людям сделать привал, лагерь устроить. Объявил:
- Здесь, у гор каменных, что поделили землю на две половины, Европу и Азию, и будет конец нашему пути. В этом месте срубим городок сторожевой, поставим избы и терема, людом заселим, чтоб всему свету стало ведомо, земля эта государства Руси Московской, Русь!..
Только в августе вернулся Иван Молодой в Москву. К тому времени княгиня Елена сына родила, Дмитрия.
Глава 18
В последние годы сдал Иван Лукинич, бывший новгородский посадник. В росте будто уменьшился, совсем облысел, один череп, а козлиная борода жидкая, белая. И лишь глаза, глубоко запавшие, насторожённые, из-под седых кустистых бровей посматривают.
Выберется Иван Лукинич из своих хором, что на правом берегу Волхова, пройдёт мостом волховским на левую сторону, на Детинец поглядит. Стоит, да и что с ним станется? От времён Ярослава красуется. Заглянет в Софийский собор. Малолюден. Только на паперти нищие и убогие мисками деревянными постукивают, руки тянут. Ну, они во все времена попрошайничали.
Иногда на торг заходил. Захирело торжище, редкий немец объявится, да и то не понять, своё продаёт либо скупает.
Из собора Иван Лукинич на вечевую площадь выбрался. И она пустынна. Прежде бывало, ударит колокол, сбежится народ, со всего Новгорода привалит и спорит, ругается, до кулаков дело доходило. Судьбу города решали. Одним словом, республика была. А ноне?
Нет, не тот Новгород Великий!
И вздохнёт Иван Лукинич.
Иван Третий своими походами всю жизнь сломал. Разве мог забыть бывший посадник, как снимали вечевой колокол или как увозили опальных бояр? Как гордо отправилась в ссылку Марфа Исааковна, не сломленная, не униженная!
Его, Ивана Лукинича, на поселение не отправили, посчитали, что он против Москвы голоса не подавал, а тем паче ничего дурного не говорил о великих князьях московских…
Тихо жил Иван Лукинич.
Но так ли? Он, посадник, всегда к Литве тянул, но делал это осторожно, чтоб, не доведи Бог, заметили…
А вот владычный ключник, всесильный Пимен, ненавистник московский, сколько раз бояр на Ивана Третьего подбивал, Марфу Исааковну Борецкую настраивал за Казимира ратовать, письма в Литву посылать, сына туда она наряжала. А когда Пимена на суд и расправу к Ивану Третьему потащили, распустился, слёзы ронял, бояр и саму Марфу Исааковну выдал да ещё многих иных оклеветал, жизнь свою спасая.
Ох, грешен он, грешен. А ведь в сане ходит!
Много раз после того видел его Иван Лукинич - всё такой же стремительный в движениях, глазки лукавые, по сторонам так и зыркают.
Надежду ключник питал, что изберут его во владыки новгородские, Марфа Исааковна руку к тому прикладывала, деньги жертвовала немалые. Спас Господь, не избрали…
Поднял глаза Иван Лукинич туда, где прежде вечевой колокол висел, тревожно забилось сердце. Пустынно вокруг, сиротливо. Нет помоста, на котором в добрые времена он, тысяцкий, архиепископ стояли. Всё кануло навечно…
Закрыл глаза на минуту - и вдруг наваждение: Марфа Исааковна перед ним явилась. Смотрит строго и голосом властным вопрошает. Точнее, не вопрошает, а укоряет:
- Всё руку Москвы держишь, посадник?
Иван Лукинич даже шарахнулся в сторону, глаза открыл, прошептал:
- Окстись, Марфа! - Головой повертел. - Почудится же такое!..
И посеменил в свои хоромы.
Он пришёл к Ивану Лукиничу, когда тот его не ожидал. Прежде Пимен к нему не захаживал, а тут на тебе, явился. К чему бы?
В горницу вступил, на высокий посох опираясь, рясу дорогую поправил и, не снимая клобук, присел к столу.
Иван Лукинич не спросил, зачем владычный ключник пожаловал, ждал, что сам скажет.
Тот долго молчал, большой нагрудный крест теребил. Неожиданно Иван Лукинич обратил внимание на руки Пимена - они дрожали. Да и сам он осунулся, нет той прежней величавости, когда во владыки новгородские метил.
Наконец Пимен сказал:
- От былого величия новгородского следа не осталось. Куда подевалось? А ведь был Господин Великий Новгород!
Иван Лукинич разговор не поддержал, а Пимен своё:
- Ты был посадником, боярин, аль у тебя душа не болит?
- Болит не болит, святитель, но помнить должен, всё в руце Божией.
- Воистину! Надобно Бога молить и вины наши замаливать, тогда Господь помилует нас.
- Что можешь ты предложить?
- Виделся я с Богданом Есиповым и Лукой Фёдоровым, все бояре намерены бить челом великому князю Казимиру, чтоб он Новгород на себя взял.
Иван Лукинич прищурил один глаз:
- Святитель, а не ты ли непотребное говаривал о многих боярах великому князю Ивану?
Пимен дёрнулся, искривил рот:
- Ужели ты, бывший посадник, забыл, что и владыку Феофила в Чудов монастырь увезли и там в монахи постригли?
- Мне ли то забыть!
- Намедни повстречал Офанаса Остафьевича, он говорит: «Шлите к Казимиру верного человека, он его примет и услышит наши стенания».
- А не он ли, Офанас, первым присягнул Ивану Третьему?
- Под угрозой ту присягу принимали, и он, и я, и ты, Иван Лукинич. Весь Новгород. На казни нагляделись новгородцы, казнями сыты. Эвон, Марфу Исааковну всех владений лишили, всё Поморье великие князья московские на себя взяли. А сколько она билась, добро наживала?
Иван Лукинич поддакнул:
- Не жалела себя Марфа, нам ли того не знать. Первой сына не пощадила, на войну с Москвой благословила, на смерть послала.
- А кто повинен, что владычный полк против Москвы меч не обнажил? Владыка Феофил! За то и наказание понёс.
- Ты, Пимен, хорошо говоришь, но я не стану созывать бояр, чтоб сообща думать, как дальше жить.
- Я, Иван Лукинич, сам их оповещу. Но ты непременно приди. К голосу твоему бояре прислушиваются…
В один из воскресных дней Иван Третий призвал к себе сына и голосом, не терпящим возражения, сказал:
- Сыне, Иван, знаю, в какой раз тебя от дома отлучаю, но на то ты и великий князь. Ты и на Север ездил, и в Новгород, и в походе на Казань в стороне не остался, а ноне час настал в Тверь отправиться. С дядькой твоим, князем Михайлой, полюбовно уговориться, чтоб он на Москву не замахивался. Ужели крови взалкал?
- Добро, отец. Но почто ты так на князя Михаилу ожесточился?
Иван Третий встрепенулся, насторожённо посмотрел на сына:
- Зачем говорить такое посмел? Я ведь его добром прошу не поступать наперекор Москве. Пора ему не о своём печься, об общем заботиться. А он ровно курица-наседка кудахчет вокруг выводка да ещё норовит чужое зёрнышко ухватить.
- Не мыслит князь Михайло такого.
- Не перечь! - прикрикнул великий князь. - В тебе ноне ретивое взыграло. Кровь тверская выплеснулась.
- Не перечу я, отец, к справедливости взываю. Ужели князь Михайло станет оспаривать наше великое княжение, против Москвы слово молвит? Ты, государь, это знаешь.
- Может, может, - насупился Иван Третий. - Ты вот поедешь к нему и убедишься, как он тебя обхаживать начнёт. Не поддавайся на его искушение. Он станет матерью твоей тебя смущать. Она, праведница, хоть и тверичанкой была, но за Москву радела. Голубица наша, всегда чую её рядом с собой. Никого я так не любил, как Марью. Всё, что ноне имею, преходяще. А она весь белый свет затмила. Опутала она меня, приворожила да и ушла из жизни…
Иван Молодой подошёл к сидевшему на лавке отцу, положил руку ему на плечо. Тот сидел, чуть сгорбившись. Домашний кафтан обхватывал его широкую крепкую спину.
- Когда выезжать?
- В конце месяца. Побудь ещё с Еленой. Как она?
- Всё ладно, отец. Дмитрий на тебя смахивает. Усмехнулся Иван Третий:
- Так ли уж? Разум ему бы мой.
- Скоро ходить начнёт. Ручки цепкие.
- Наша порода. Рюриковичи всегда к власти цепки.
- У него и молдавская кровь добрая. Эвон, деда его Стефана сколь турки ни гнули, ан не на того насели.
- Стефан-господарь огнём пытанный. То не только султан познал, вся Европа признала… Так ты, сыне, уразумел, что ноне в Твери ты Москву представляешь? И не у своего дядьки Михаилы в гостях, а посол. Посол, слышишь? Какие бы слёзы Михайло тебе на грудь ни ронял, не разжалобись.
Поднялся государь. Бороду в кулаке зажал, на сына глаза уставил.
- Понимаю, нелёгкую ношу на тебя возлагаю, но знай, ты великий князь и без единения всех княжеств Москве не быть великой. - Чуть повременил. - Коли не возражаешь, на днях я внука Дмитрия проведаю.
У ступеней митрополичьих хором уже с утра толпилась кучка любопытных прихожан. Отстояв заутреню, митрополит Геронтий с архиепископами и другими церковными служителями удалились в покои, чтобы избрать новгородского архиепископа.
Топчутся московские бабёнки, переговариваются:
- Уж кого назовут-то?
- Поди, Варсонофия!
- К чему бы?
Бабёнкам московским не к надобности гадать, кого пошлют владыкой в Новгород, однако страсть как интересно.
Вышел митрополичий служака, только руками развёл и направился к храму Успения Богородицы. И снова зашептались:
- Долго сидят.
- Пока удумают, это вам не блины печь!
- Новгородцам надобно могучего владыку, под стать Илье Муромцу, сам-то город во какой!
- Наша-то Москва не таким рога ломала.
- Тихо, выходит!
На крыльце появился владычный секретарь и в мёртвой тишине произнёс:
- Отец Сергий! И враз зашептали:
- Сергий!
- Это какой же?
Разошлась толпа, из Кремля разбрелась по московским улочкам. А не прошло и часа, как с узелком и посохом, одетый в бедный иноческий наряд, вышел из хором митрополита новый архиепископ новгородский Сергий, умостился в повозке на охапке сена, и монах-возчик тронул мохнатую, вислобрюхую лошадёнку. Она потрусила рысцой из Кремля, из Москвы, направляясь на Новгородскую дорогу.
Лошадёнка не то что ленивая, а так себе, к быстрому бегу непривычная. Подхлестнёт её монах, пробежит она десяток-другой метров и снова плетётся, а отец Сергий о превратностях своей судьбы думает.
Много-много лет назад принял он постриг на Валааме и там же, в монастыре, провёл все годы. Уважала его братия монастырская, игуменом избрали. И вот надо же, теперь назвали его архиепископом и в Новгород владыкой отправляют.
С опаской едет Сергий: великий сан и велик город. Пугает Сергия люд новгородский своевольный, боярство коварное.
Трясётся в телеге архиепископ. Устанут ноги, вытянется на сене, а оно лугом пахнет, цветами сухими.
Там, на Валааме, Сергий с монахами каждый год на сенокосе лето проводил. И коню накашивали, и козам.
Не может забыть Сергий обитель свою, Валаам, остров родной. Будто пуповиной сросся он с ним, и вот оторвали… И видятся Сергию кельи бревенчатые, церковка, трапезная. За длинным столом монахи рассядутся, трапезуют, прежде чем на работы отправиться: кто дрова рубить, кто воду на кухню таскать, кто на скотный двор. А самая важная - хлебы печь. На Валааме в монастыре они отменные, высокие и духмяные, на всю трапезную разносятся их запахи…
А ещё на острове озера, рыбой обильные. Рыба - кормление монахов.
Служба церковная не покидает Сергия, священник у них отец Виктор, и церковный хор небольшой, но монахи подобрались голосистые…
Днями трясётся владыка Сергий в повозке, а ночь наступит, приют сыскивает в чьей-либо крестьянской избе. В ней и покормят, и спать уложат…
Чем ближе подъезжал Сергий к Новгороду, тем тревожнее становилось у него на душе.
Глава 19
В избу посадника, что в Детинце, куда прежде собирались люди именитые, сегодня сходились с опаской. Первым пришёл боярин Богдан Есипов, гордящийся внуками, за ним с оглядкой прокрался великий молчальник Лука Фёдоров, у которого слово на вес золота, прошагал, выпятив живот, Офанас Остафьевич, похвалявшийся наследством, вбежал взъерошенный, что воробей после драки, Феофил Захарьин, завертел головой, зачирикал:
- Почто же нет святителя? Не получив ответа, успокоился.
Степенно, будто делая одолжение, в избу вступил Иван Лукинич. На бояр посмотрел несколько удивлённо, будто спрашивая, зачем собрались?
Наконец появился владычный казначей и секретарь Пимен в полном облачении, будто службу в соборе правил, в рясе шёлковой, в клобуке. На образ, что в углу посадской избы, перекрестился, пророкотал:
- Из Москвы прислали архиепископа Сергия. Бояре к Пимену головы повернули.
Пимен поморщился:
- Так себе, с виду никудышный, без осанки. Из Москвы, видать, негожего вытолкнули, сказывают, игумен валаамский.
- Князей московских человек, - заметил Богдан Есипов. - Око государя Ивана.
Офанас Остафьевич вставил:
- Аль мы тут своего не могли избрать?
- Митрополит Геронтий расстарался, - сказал Иван Лукинич.
Пимен бровью повёл:
- Однако что клещ настырный этот архиепископ, едва на порог, руку к казне протянул. Сказывает: «Хочу ознакомиться, чем сума богата».
Феофил взлохмаченной головой встряхнул:
- А велика ли казна?
- Откуда ей быть, - горько изрёк Пимен. - Её великий князь Иван изрядно пощипал.
- Ох-ох, беды неисчислимые принёс нам Иван, великий князь Московский, со своим сыночком Иваном, - вздохнул Офанас.
- Подобно ястребам налетели на птицу и щиплют, - снова подал голос Богдан Есипов. - Стервятники, истые стервятники князья московские.
Вдруг открыл рот великий молчальник Лука Фёдоров:
- На шею нам сели.
И замолчал, словно сам испугался сказанного. Иван Лукинич кашлянул:
- Так что скажете, господа, люди именитые?
И осмотрелся, будто проверил, не слышит ли его кто из посторонних.
- А что тут говорить! - зашумели разом. - Надобно литовскому князю кланяться, подмоги просить!
- Письмо писать!
Пимен молчал, только головой покачивал, соглашаясь.
- Казимира уведомить, - промолвил Офанас. Иван Лукинич тихонечко, голоса своего пугаясь, спросил:
- Кого с письмом-то слать?
Бояре переглянулись. Наконец Богдан Есипов сказал:
- Есть у меня на примете верный человек.
- Вот и ладно, - заметил Иван Лукинич, - только надобно и других бояр поспрошать.
- А чего их пытать, - во второй раз открыл рот Лука Фёдоров и изрёк: - Все согласятся. - И на бояр поглядел.
Иван Лукинич покосился на Пимена:
- Ты-то как, святитель?
- Я, как и Лука, - пророкотал Пимен.
- В чём сомневаемся, бояре? - взвизгнул Феофил. - Москва нас в своё ярмо впрягла, скажет «цоб», и потянем.
- Мы уже и так тянем, - кивнул Иван Лукинич и встал, намереваясь выйти.
За ним и другие встали. Но Пимен остановил их:
- У меня, бояре именитые, мысль закралась: негоже нам мириться с новым архиепископом. Он нам московские порядки установит.
Иван Лукинич подумал: «Хитрый лис Пимен, на место владыки новгородского мостится». Однако спросил:
- Что предложить хочешь?
- Надобно люду новгородскому шепнуть, что за владыку нам Москва прислала, кому он служить будет? Не слуга ли он Великому Новгороду!..
Вот как не будет у Сергия прихода, тогда и помыслит он, оставаться ему в Новгороде либо на Валаам подаваться, в монахи. Не ко двору он нам, не ко двору…
Дождь начался задолго до Твери, а когда молодой великий князь в город въехал, косые струи били в кожаную крышу колымаги, брызгали в оконце.
Трудность предстоящего разговора Иван знал. Князь Михаил был своенравным, и молодой Иван боялся, что гнев дядьки не приведёт к добру.
Иван Третий одного добивался: полного подчинения Тверского княжества Московскому. Но с этим не смирится князь Михаил.
И молодой князь думает, как унять гнев дядьки.
Нет, не быть миру между Тверью и Москвой…
Лентой блеснула Волга. В такую дождливую погоду она была серой и холодной.
Ивану вспомнилось детство, когда они с матерью, великой княгиней Марией, приезжали в Тверь и он с дворовыми мальчишками бегал на Волгу купаться, а однажды, расхрабрившись, пообещал переплыть реку и едва не утонул. Рыбаки заметили, вытащили.
В тот день он ел у рыбаков на берегу уху из волжской красной рыбы. Уха была наваристая, сытная. Молодой княжич Иван хлебал её из деревянной миски, и казалось, нет ничего вкусней этой ухи…
Колымага покатила улицей с редкими домишками, избами огородников и ремесленников.
Где-то тут должна жить та белокурая девчонка, которая приглянулась маленькому княжичу Ивану в тот приезд с матерью в Тверь. Какая она ныне взрослая, поди, детьми обзавелась и о нём, Иване, даже не помнит!
Тверь, родина матери и деда, родина тверских князей, каким довелось и великими побывать, и головы положить в ханской Орде.
Чем-то далёким, родным пахнуло, и защемило в душе у Ивана. Сейчас как никогда ему захотелось мира между отцом и дядей, князем Михаилом.
Отец говорил, что мать, великая княгиня Мария, при жизни за Москву больше ратовала, чем за Тверь. Может, и так, но могла ли она не думать и не вспоминать Тверь, где прошли её юные годы…
Колымага миновала улицы тверского люда, потянулись просторные подворья бояр и купцов, площадь торговая с лавками и навесами, полками и стайками.
В эту пору торг был пустынным.
Через распахнутые настежь ворота тверского каменного острога колымага подкатила к княжеским хоромам. На ступенях уже стоял князь Михаил.
Едва молодой великий князь выбрался из колымаги, как оказался в объятиях дяди.
Они сидели за столом вдвоём. Блекло горели свечи в серебряных поставцах, и ярый воск стекал в чашечки. Разговор вели не торопко, понимали - главное ещё впереди.
Князь Михаил расспрашивал о походе через земли зырян, о северной окраине Московского княжества, но, когда молодой великий князь заговорил, с чем приехал, тверской князь насторожился.
- Государь мира ищет? Но о каком мире он речь ведёт? - спросил Михаил. - Разве Москва с Тверью уже воюют? А может, Иван Третий живёт временем Ивана Калиты, когда московский князь Тверь пожёг? Нет, великий князь Иван Молодой, Москве Тверь нужна покорная… Ан нет, мы, тверичи, не такие. Коли же некоторые бояре в Москву потянулись, ну и Бог с ними. Они о том горько пожалеют. Я у тех бояр вотчины забрал, а усадьбы огню и анафеме предам. Мы их как предателей поминать станем…
Немного погодя сестру Марию вспомнил: - Ангельской души была. Ивану бы в память о ней на Тверь цепным псом не кидаться. Помнить должен, Василий Тёмный только с помощью отца моего, князя Бориса, Москву от Шемяки освободил, великий стол князю вернул. Так к чему Иван взалкал Тверь проглотить? И не остерегается, что кусок большой, подавится… А может, это Софья, заокеанская невеста, его науськивает? Эвон, гербом двуглавым и скипетром обзавёлся - так мнит себя преемником царьградским?.. Нет, молодой Иван, я уже сказывал тебе давно, что люблю тебя, но покориться Ивану Третьему, Тверь в московском квасе растворить не позволю. Так и передай отцу.
Ушёл из горницы, не попрощавшись.
Наступала та пора года, когда замирала жизнь на Волге. Редкие купеческие суда поснимались с верховья, закупали пушнину и кожи, воск и мёд, а иные осмеливались пуститься до самого низовья, к устью Волги, к Ахтубе, скупали у рыбаков красную рыбу - иные ханской её величали, - чёрную икру лёгкого засола.
Прорвутся такие гости, посчастливится проскочить мимо разбойных татар - оживёт новгородский торг.
Но давно уже не заплывали в Нижний Новгород торговые гости из далёких восточных стран, из земли древнего Айрастана: закрыли им дорогу казанцы…
От Нижнего Новгорода до дощатых причалов отошли гружённые ратными людьми несколько судов, подняли паруса. И тут же сотни лодок с воинами отвалили от берега.
На судах паруса поймали попутный северный ветер, вздулись легко, не хлопали, вынесли корабли на среднее течение Волги.
А ладьи отходили от стоянок на вёслах. Слышно было по всей Волге, как ахали гребцы:
- И-ах! И-ах!
Флотилия пошла веером. По стрежню большие суда, мелкие, раскинувшись, жались к берегам.
На головном судне, какое шло под главной хоругвью Московской Руси, в носовой части, накинув корзна, стояли несколько воевод. Князь Константин Андреевич Беззубцев говорил им:
- Пойдём до Ветлуги-реки. Ежели не встретим флот казанцев, поплывём дальше. Мы должны показать ордынцам, что время их вольных грабежей закончилось.
Воеводы предложение главного воеводы приняли.
Идёт речная флотилия пустынными берегами, не чувашских поселений, не черемисов опасаются - татар стерегутся. Но на Волге нет не то что казанских кораблей, даже судёнышка утлого не видно.
Однако Беззубцев вперёдсмотрящим матросам то и дело наказывал:
- В оба, в оба гляди! Чтоб татары хитростью нас не взяли!
Леса по берегам, луговины, ни огонька, ни дыма. Дивно ратникам: куда люд подевался?
- Прежде тут их становища попадались!
На ночь суда бросали якоря, а ладьи к берегам причаливали. Ратники жгли костры, передыхали, чтобы с рассветом продолжить путь.
- Не иначе казанцы свой флот прячут в устье Камы, - говорил Беззубцев. - Ну так дойдём и до Камы!
У самой Казани неожиданно спал ветер, паруса обвисли, и гребцы сели на весла.
И снова понеслось по Волге с выдохом:
- И-эх! Да! И-эх!
Город миновали засветло. На стенах казанцы толпились, кричали что-то. Им отвечали с судов и ладей, и тоже, видать, непристойное.
Так под крики и угрозы миновали Казань. Дождавшись попутного ветра, подошли к устью Камы.
Но и здесь ханского флота не обнаружили. Видно, ушёл он в самое низовье Волги.
Тогда Беззубцев принял решение возвращаться в Нижний Новгород.
А воеводам сказал:
- Пока Казанью не овладеем, ханские люди на Волге разбойничать будут.
Из Валаама да в огромный шумный город Новгород Великий.
Торг суетный, концы ремесленные, с моста та и другая сторона Новгорода как на ладони.
Выйдет владыка Сергий, глотнёт морозного воздуха - нет, не такой, как там, на островах.
Мощённые дубовыми плахами улицы завалены снежными сугробами. Сухой снег шапками лежит на крепостных стенах, маковках церквей и шатровых звонницах, укутал зелёные разлапистые ели, рваными клочками повис на голых ветках.
Архиепископ окинет старческим взглядом красоту, созданную Господом, и скажет чуть слышно, одними губами:
- Дивен мир, тобою созданный, святый Боже. И уйдёт служить утреню.
А в соборе прихожан мало, можно сказать, почти никого. Недоумевал владыка Сергий: зима на вторую половину перевалила, а в собор Святой Софии, когда он проповеди читает, никто не ходит его слушать.
Подолгу думал о том архиепископ, пока не услышал однажды, как одна из богомолок сказала:
- Москвой он нам даден!
- Не Новгороду Великому он служит, князьям московским, - поддержала её другая.
Больно было слышать такое архиепископу. Как? Значит, он, проповедник, служит не Богу, а князьям новгородским либо московским?
Душевный покой потерял Сергий. Подавленный ходил, часто Валаам вспоминал, монастырь, церковь свою…
Задумывался, ко всему приглядывался. Замечать начал, как приходили к владычному казначею и секретарю Пимену какие-то люди, говорили о чём-то.
Понял архиепископ Сергий, заговор плетут бояре новгородские. Добро бы только против него, но ведь против Новгорода Великого! Хотят город отдать великому князю литовскому.
И не выдержал владыка Сергий: отслужил службу в соборе Святой Софии и, принародно попросив прощения, снял с себя мантию архиепископа новгородского.
После чего под плач и вопли прихожан сел в ту же телегу, на какой в город приехал, и покинул Новгород.
Гроза разразилась в дворцовых покоях. Ничто не предвещало её.
Воротился Иван Молодой из Твери, разговор с князем Михаилом передал, но, к его удивлению, гнева он у Ивана Третьего не вызвал. И Иван Молодой успокоился за судьбу Тверского княжества.
Гнев Ивана Третьего вызвало исчезновение колтов и ожерелья покойной жены, княгини Марии. Государь вспомнил о них с приходом в великокняжескую семью невестки Елены.
Кроткая, к государю Ивану Васильевичу уважительная, во всём честь блюла. А уж за собой следила, не чета Софье.
Софья в последние годы совсем раздобрела, сделалась рыхлой, неухоженные волосы даже повойник не скрывал.
И захотел Иван Третий подарить драгоценности покойной жены невестке Елене. Вызвал старую ключницу, велел принести ларец, и покаялась ключница, что те колты и ожерелье забрала великая княгиня Софья.
Той же ночью государь отправился на женскую половину дворца, в покои Софьи. В последний год он редко появлялся здесь, и Софья была обрадована его приходом. Улыбнулась:
- Почему не упредил, государь?
Но Иван Васильевич охладил её пыл вопросом:
- Где ларец великой княгини Марии? Софья подняла брови:
- Я отдала его как свадебный подарок своей племяннице. Разве я не великая княгиня и не вольна распорядиться тем ларцом?
- Ты великая княгиня, но то, что в ларце, должно принадлежать жене сына Ивана Елене.
Лицо Софьи исказилось, покрылось пятнами.
- Почему ты думаешь о князе Иване как о великом князе? Почему не Василий великий князь? Он Палеолог! Твой сын Иван тебе непокорен, он ослушался тебя на Угре!
Иван Третий подступил к Софье, выкрикнул гневно ей в лицо:
- Кому быть великим князем - моя воля, а ларец верни!
Глава 20
Четвёртые сутки смиренно стоит отец Сергий у митрополичьего крыльца, шепчет слова молитвы, ждёт решения своей судьбы.
Нелюбезно встретил его Геронтий, посохом на него замахнулся, ногами затопал.
- Как мог ты, Сергий, высоким саном облечённый, прилюдно мантию архиепископа скинуть и епархию покинуть? Не будет тебе моего прощения. Отправляйся, жди моего слова!
И прогнал отца Сергия.
Теперь стоит, ждёт он, когда митрополит милость свою явит.
Служки владычные, чернецы ходят мимо отца Сергия, снуют, будто не замечая его.
Ночи опальный проводит тут же, на ступенях митрополичьих хором. Запахнет свой старый кожушок, чуть вздремнёт и снова стоит, молится, грех тяжкий отмаливает. А ему бы, Сергию, вины свои не признать, в чём они, он и сам не знает. Видать, не по своим заслугам он на епархию Новгородскую поставлен, сломился. А должен был паству наставлять в смирении и послушании.
Но его, Сергия, видно, гордыня одолела. Оттого слух, кем-то пущенный, воспринял как обидное.
- Нет, отец Сергий, вознёсся ты непомерно. Смирись, в послушании живи, ибо ты есть слуга Божий. Покорись Господу и надейся на его милость… «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твоё есть царство, и сила, и слава, во веки», - шепчет опальный Сергий.
Прикрыл он глаза, не спит, не дремлет, а губы слова молитвы шепчут.
От мысли оторвал голос чернеца.
- Отец Сергий, владыка зовёт.
Поднялся Сергий в покои митрополита. Владыка строго смотрел на него.
- Принёс ли ты, нечестивец, своё покаяние? - спросил Геронтий.
- Прости, владыка, грешен я.
- Не на Валаам отправляю тебя, Сергий, а монахом-страдником в Чудов монастырь…
В Чудов монастырь в келью отца Сергия явился Варсонофий.
Тлеет лампада под святыми образами, тяжко вздыхает старец. Перекрестился Варсонофий:
- Исповедуйся, Сергий, сними грехи с души своей…
Встал старец Сергий под причастие. В чём каялся, что говорил, - о том, кроме исповедавшего, никто не знает. В том тайна исповеди…
Неделю спустя пришёл в келью Иван Третий. Склонился под притолокой, закрыв собой весь проем. Присел на край ложа, долго не начинал разговора.
По сторонам глазами повёл. Крупный, борода щедро серебром усыпана.
Наконец промолвил:
- Отче Сергий, неспроста ты Новгород покинул, чую, не по-доброму живут новгородцы. Крамола зреет… Что о ней тебе известно, отче?
Сергий пожевал бескровными губами, ответил, переводя дыхание:
- Сыне, исповедался я и не хочу огорчать тебя. Не по мне ноша, возложенная на меня святой церковью. Прости меня государь.
И закрыл глаза.
Выбрался Иван Третий из кельи Сергия, за ворота Чудова монастыря вышел и у самого дворца встретил молодого великого князя.
- Иван, - позвал государь сына, - от отца Сергия я. Таит старик что-то, а ведь перед Богом скоро ответ держать… Чую, назрело время, не по-доброму говорить надобно с новгородцами, а допрос повести с пристрастием… Призову я именитых людей Новгорода в Москву на суд и расправу. Пора смуте конец положить…
В постоянных молитвах отец Сергий не замечал, как летело время…
На Масленой провожали зиму. Где-то там, за стенами кельи, праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают.
А Сергий от всенощной в келью удалился, подальше от искуса. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, тревожило. Постарался прогнать воспоминания.
Поднялся Сергий с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, нахлобучил клобук и выбрался из кельи. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.
Через Фроловские ворота Сергий выбрался на Красную площадь, остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Сергия бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник-плясун по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.
- Бес обуял, - шепчет Сергий и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочник на рожках наигрывает, в бубён выстукивает.
Топчет Сергий лаптями снег, снова шепчет:
- Представление сатанинское.
Подобрав полы своих одеяний, старец потрусил к монастырю.
Из Спасских ворот намётом и с присвистом вынеслись верхоконные дворяне, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами топчут, плётками машут. А следом государева карета выехала…
- Избави меня от лукавого, - вздохнул Сергий и поплёлся дальше.
Дождь застал Саньку вёрстах в двадцати от Твери. С вечера дождя не предвиделось, небо было чистое, тучки редкие. А когда он хлынул, Санька не успел даже укрыться под разлапистыми елями.
Когда упали первые крупные капли, Санька лишь на небо взглянул. Зашумел дождь, встал стеной. Одежда мигом намокла, сделалась тяжёлой.
Махнув на всё рукой, Санька решил продолжить путь. Сначала конские копыта били сухую землю, но вскоре она зачавкала под ногами.
Саньку послали в Тверь великие князья. Он вёз письмо тверскому князю, и в нём они уведомляли, что у Ивана Третьего родился внук, а у Ивана Молодого сын и назван он Дмитрием, Дмитрием Ивановичем.
Санька догадался: ребёнка назвали именем далёкого предка, героя Куликовской битвы…
А дождь не прекращался. Всё стало мокрым: и деревья, и зеленя. Обмыло дождём избы крестьянские, стожки и овины. Даже хозяева изб укрылись от дождя.
Санька ёжился, когда холодная вода с шапки затекала за воротник кафтана и расползалась по спине.
Такого дождя он не ожидал. Когда Москву покидал, светило солнце. С пушкарного двора волокушами тянули пищали. В последний год несколько штук пищалей уже установили на кремлёвской стене. Их стволы и лафеты отливали на солнце бронзой.
За всем пушкарным нарядом досматривал молодой великий князь Иван. От него Санька узнал, что скоро на пушкарном дворе станут лить и рушницы . Они сменят оружие ратников - луки.
Как это будет, Санька пока не представлял. Для него лук и стрелы ещё надёжное оружие.
А теперь Кремль пушками ощетинился. Пусть орда только подступит, как по ней ударит огневой наряд. Начнут ядрами метать - какая конница устоит!..
Дождь не прекращался весь день и лишь к вечеру, когда Санька въезжал в Тверь, прекратился.
На княжьем дворе, едва он с коня сошёл, появился дворецкий, невысокий рыжий боярин Самсон. Узнав, что Санька привёз письмо для князя Михаила, пошёл в хоромы. Но вскоре воротился и, взяв письмо, велел отроку отвести Саньку в поварню, согреться и обсушиться.
За ночь Санька отдохнул, а наутро появился дворецкий и сказал, что князь Михаил Борисович ответ писать не будет, велел изустно передать, что рождением внука доволен…
С тем Санька и покинул Тверь, а дорогой всё думал, что великие князья московские таким ответом останутся недовольны. Иван Третий ждал от князя Михаила, что он городком каким либо сельцом внука одарит…
Переполошились новгородские бояре: такого в Великом Новгороде ещё не бывало, чтобы владыка сакос, свою мантию, принародно скинул и в Москву отъехал.
- Быть беде! - говорили.
И она нагрянула к концу весны, когда сошли снега и открылись болота. В зелень оделись леса, и поднялась, ощетинилась рожь.
Прибыл в Новгород дьяк Щетинин, привёз грамоту великих князей: ехать в Москву боярам Феофилу Захарьину, Луке Фёдорову, Офанасу Остафьевичу да Ивану Лукиничу.
Сошлись у бывшего посадника, недолго гадали, зачем зовут, верно, донос поступил. Бежать бы в Литву, да боязно: ну как не примет их Казимир? Вон как поступил он с боярином Иваном Кузьминым, когда тот со слугами в Литву подался. Казимир от него отвернулся, и пришлось боярину в Новгород ворочаться.
И порешили бояре, будь что будет, целовали крест друг за друга стоять и, усевшись в громоздкий рыдван, двинулись в Москву.
На разговоры их не тянуло, не на блины званы, сидели тесно. Офанас Остафьевич животом страдал, часто приходилось рыдван останавливать.
Иван Лукинич рядом с боярином Лукой сидел, нос от него воротил: дурно пахло от боярина.
А Феофил всё товарищей уламывал в Литву свернуть. Иван Лукинич осадил его:
- Смолкни, Феофил. Ты в Литву тянешь, а забыл, что в Новгороде семейство своё оставил? Нет уж, чему быть, того не миновать. Снявши голову, по волосам не плачут.
У Торжка их встретил конный наряд дворян и сопровождал до самой Москвы. Офанас горько заметил:
- Только что не в железы закованы…
Так и добрались новгородские бояре до Москвы, здесь их принял пристав, в клеть посадил, проворчав:
- Знай сверчок свой шесток. Допрыгались, доигрались. Знатно же вас государь принимает.
А на вопрос Ивана Лукинича, доколь их держать в клети будут, ответил:
- Покуда государь не укажет.
Поначалу следствие повели не круто. Допросы снимал боярин Онуфрий, а дьяк Третьяк вёл допросные листы. Каждое показание новгородцев записывал, а боярин Онуфрий вечером Ивану Третьему прочитывал.
Новгородцы от крамолы отрекались, но никого не винили, а уж о том, что к Казимиру тянули, наотрез отказывались.
Молодой великий князь Иван советовал отцу отпустить бояр. О том же говорил и князь Холмский:
- Облыжное завели на новгородцев. Однажды Иван Третий явился в допросную избу, на лавку сел. Дьяк в ту пору с Ивана Лукинича дознание снимал.
Тот своё плёл, слёзно молил:
- За что муки претерпеваем, государь?
Иван Третий уставил глаза на бывшего посадника, спросил неожиданно:
- Так, сказываешь, вы, бояре новгородские, безвинны? А вот поглядим.
Повернулся к дьяку:
- Покличь-ка, Фёдор, ката, послушаем, что Иван Лукинич с дыбы вещать станет.
Вошедшему палачу рукой махнул:
- Подыми, Степан, его на козу!
Едва палач за Ивана Лукинича взялся, как тот дурным голосом взвыл:
- Государь, Пимен во всём повинен! Пимен, ключник владычный!
Иван Третий усмехнулся, кинул дьяку:
- Теперь пиши, Фёдор, что посадник говорить станет.
Встал, намереваясь выйти:
- Впредь с пристрастием допросы чини!..
К Рождественским праздникам завершили следствие дела. Всех бояр новгородских, каких в клети держали, и тех, каких в Новгороде забрали, Иван Третий судил по-доброму: отчин лишить и в Подмосковье переселить, выделив им поместья, чтобы отныне на государственной службе числились.
А всесильного Пимена, заковав в железа, доставили в Москву и навечно заточили в Чудов монастырь.
Армянские купцы с шелками и парчой, с персидскими коврами и аксамитом, с восточными пряностями через Хвалисское море выбрались на волжский речной путь и из низовий Волги, минуя Казань, появились на нижегородском торжище.
Не довольствуясь Нижним Новгородом, они добрались до Москвы, намереваясь побывать на торгу Великого Новгорода и там с помощью Божией завязать торговые отношения с городами Ганзейского союза.
На московском торгу им стало известно, что великий князь Иван Васильевич закрыл гостям путь в Новгород, а через приставов купцам было сказано, что государь на Великий Новгород опалу положил.
- Торгуйте, - говорили гостям, - по всем городам Московской Руси торг ведите, но казну новгородскую обогащать не дозволено…
Конец сентября, в великокняжьих хоромах прохладно, и дворецкий велел топить печи.
Иван Васильевич смотрел, как пламя лижет поленья, а сам размышлял о запрете купцам ехать в Новгород. «Поделом, - решил, - пусть знают новгородцы, что они не какой-нибудь вольный город Брюгге, а городок Московской Руси… Настаёт время, когда после разбоев ордынских откроется волжский путь и в Москву потянутся торговые люди из многих земель…»
Великий князь Иван Васильевич мечтал о том времени, когда не только из стран Востока, но и с Запада, из Кракова и других земель будут привозить товары на московский торг.
Он смотрел на огонь, а сам думал о своём. Новгород к рукам прибрали, к Казани подбираются. Недалёк тот день, когда ханству казанскому конец наступит… А затем придёт время Смоленск воротить, Киев и иные города, кои за Литвой и Польшей числятся…
Нелёгкая ноша ляжет на великих князей московских, какие после него, Ивана Третьего, и Ивана Молодого княжить станут.
Вон хотя бы на Смоленск полки вести. Его надобно брать пушечным боем, с подкопами…
Кто они, те князья, будут? Внук ли Дмитрий, сын ли Василий, коего Софья в великие князья прочит…
Неожиданно мысль к сыну Ивану перебросилась. Встревожила. С возвращением его с дальних северных земель и с Каменного пояса жалуется он на ноги. Болеть начали, будто изнутри жилы рвут. Врач Софьи сказывает, болезнь та камчугой зовётся и лечить её следует водой огненной…
Пламя перегорало, долизывало последние поленья. Постреливало…
«Вот так и жизнь человеческая перегорает, как этот огонь в камине», - подумал Иван Третий. Давно ли в Твери обручали его с Марьюшкой! Детьми то было. И вот уже нет Марьюшки. Софья место её заняла. А заняла ли? Нет, место Марьюшки никто не займёт, даже царевна царьградская… Эвон, детишек рожает, не чужих ведь, а отчуждение к ней он чует…
И снова мысль на сына Ивана перекинулась. Кажется, его болезнь Софье в радость. Надеется, больной великий князь не великий, рано или поздно Василию место уступит!
Иван Третий хмыкнул. А так ли, что Василию быть великим? Почему не Дмитрию? Дмитрию Ивановичу…
Государь сжал губы, нахмурился. Тяжёлая складка перерезала его высокий лоб, и он просит Господа, чтобы оглянулся на муки великого князя Ивана Молодого. Ведь он сын Марьюшки, а Дмитрий продолжение её рода от тверских кровей.
Уйдёт тверской князь Михаил из жизни, быть на княжестве в Твери либо Ивану, либо Дмитрию.
От раздумий очнулся, когда перегорели поленья в камине, рассыпались уголья. Иван Третий вытянул ноги и задремал.
Глава 21
Бояре тверские, какие перекинулись к московским великим князьям, доносили: Михаил с Казимиром списывается. О чём, никому не ведомо.
Молодой великий князь Иван убеждал отца, что бояре эти поклёп на Михаила возводят, хотят поссорить московских князей с тверским. Однако Иван Третий отмахнулся: он давно замыслил Тверь к рукам прибрать.
Коломенскому и серпуховскому воеводам повелел полки к Москве привести, а воеводе полка московских дворян быть наизготове.
До поры князя Холмского и Ивана Молодого в планы свои не посвящал, хотел самолично сломить Михаила, увидеть, как признает он себя младшим братом Москвы. А Ивану Молодому государь говорил:
- Ужели не видишь, как Михайло вознёсся? На письмо моё о Дмитрии чем ответил? Вроде соседу через забор кивнул. А ведь я ему весть добрую послал! С чем Санька из Твери воротился? Разве мать твоя Мария довольна была бы Михайлой? Нет, Иван, по всему вижу, у тверских князей гордость разум затмила. Не хотят забыть, что Тверь давно уже ниже Москвы стоит…
Ты, Иван, разверни пергамент, на карту погляди, как Тверь у Москвы поперёк дороги легла, сколь земель она от нас норовит отхватить, но только близок локоть, да не укусить, сил нет. Тверь всё ещё хочет над нами главенствовать…
Вот и хочу я, чтоб Михайло покорился, вроде князя служилого стал. Вон погляди, пока мы гордость бояр новгородских не уронили, в бояр поместных не обратили, Новгород всякий раз зубы показывал. Ан дождались, чтоб повыбили…
Тебя, Иван, с полками на Тверь не пошлю. Негоже, чтоб будущий летописец в укор Москве ставил, что племянник на дядю войной хаживал. Славы окаянной тебе не желаю. И так на род Рюриковичей грязь чёрная вылилась. На Святополка и на Шемячича, сам ведаешь, на всё в летописях своя отметина.
- Ты, государь, с князем Михаилом подобрее будь. Не чужой он нам.
Иван Третий пристально заглянул в глаза сыну. Вздохнул:
- Ох, Иван, Иван, как бы добро твоё Михайло во зло не обратил… Ну да ладно, кажется, мы с тобой урядились: ежели тверской князь уймётся, то мы его и не тронем. Но коли гордыня очи ему застит, то быть беде.
На Тверь двинулись двумя колоннами: одна из Ржева, другая от Волоколамска.
Что московский великий князь Иван Васильевич на Тверь пойдёт, для Михаила Борисовича не явилось неожиданностью, но вот что войска его начнут наступать с двух сторон - этого князь Михаил не предвидел.
Рассчитывал, что, когда московские полки вступят на землю Тверскую, дружины тверичей и ополченцы сумеют отразить московскую рать.
Но случилось непредвиденное: Москва наносила Твери удар там, где горожане не ожидали. Авангард донёс, что Москва идёт большими силами, не встречая сопротивления.
Созвал князь Михаил Думу, но какой совет бояре могли дать?
И порешила Дума: мириться надо князьям…
Широко раскинулись московские полки по Тверской земле. Шли с хоругвями, играли трубы и били бубны. Под осенним солнцем блестели шишаки и броня.
Выехал князь Михаил из городских ворот, поскакал навстречу московским полкам. На тверского князя московские ратники внимания не обращали. Сотник из московских дворян встретил князя Михаила Борисовича, сопроводил его до шатра Ивана Третьего.
Михаил сошёл с коня, отдал повод гридню.
У самого входа в шатёр государя, скучившись, стояли дворяне. К коновязи были привязаны сытые кони. На волокушах протащили огневой наряд из трёх мортир…
«Ровно на врага идут московиты», - подумал князь Михаил и откинул полог.
Иван Третий уже шёл ему навстречу. Они обнялись. Михаил сказал:
- Уводи полки, великий князь Иван Васильевич. Чать, не на недруга ополчился. Признаю, Москва выше Твери, а князь Московский для меня великий князь. Коли велишь, присягу приму.
На третье лето перевалило, как привезли Елену в Москву. Будто вчера это было. Как везли её и как через реки плотами переправляли…
А однажды сон увидела. Себя в замке отцовском усмотрела и старика гусляра услышала, что поёт о родине. Эти горы и леса, зелёные поля и сады, домики крестьян и дома великих бояр - всё узрела во сне. И женщин, какие наряжали её в далёкую Московию, повидала…
Там, на родине, Елена не видела своего суженого. Только и знала, это молодой великий князь Московский. Но, увидев, полюбила его.
Своим проницательным умом она сразу разобралась в той сложной обстановке, какая царила в семье великих князей.
Софья - вот кто встанет на пути молодого князя. Она коварна, и Елена с ней осторожна. Софья поведёт ожесточённую борьбу за великое княжение для своего сына Василия, и не доведи Бог заручиться ей поддержкой Ивана Третьего…
Сколько помнит себя Елена, Молдавия вела войны. Её отца Стефана народ назвал Великим, потому как он отражает наступление турок. И она, дочь Стефана Великого, сразу же здесь, в Москве, встала на сторону Ивана Третьего, стремившегося объединить удельные княжества. Елена никак не может согласиться с Иваном Молодым, почему он вступается за тверского князя? Отец, Стефан, не жалел великих бояр, он был уверен - они готовы на предательство.
Великая княгиня замечала, Иван Третий благоволит к ней, он подарил ей драгоценности своей первой жены, государь доволен рождением внука, но Софья!
Елена предупреждала мужа, что Софья коварна, однако Иван Молодой не слишком внимал её словам… А болезнь молодого великого князя насторожила Елену. Откуда она появилась, чем её лечить?
Там, в её родных горах, лечат горы, а горные источники укрепляют тело.
И снова вспомнила Елена, как из оконцев ясского замка виделись ей мельница и сыродельня, а внизу, у самой реки, вычиняли воловьи кожи. Их отвозили в порт на Дунае - в Килию. Сюда прибывали корабли из Египта, Венеции…
По осени Елена видела, как на винный завод великого боярина Думитрашки крестьяне свозили виноград. Здесь его давили, а вино хранили в глубоких каменных подвалах…
Елене не забыть крестьянские весёлые праздники, пожинки, когда сжинали последний сноп, заканчивали сбор винограда и убирали сады…
То всё была её родина, её Молдавия.
Знает Елена о том, что когда-то Молдавия была частью великого Галицко-Волынского княжества, а Киевская Русь простиралась от устья Дуная до далёкой прибалтийской Ладоги. И от тех славных времён живут братские народы славян и молдаван, и у них одни обычаи, одни верования.
Но могучая Киевская Русь потеряла свою силу, сломилась в усобице, прежде орда её мяла, потом Литва и ляхи, крымцы, а теперь удельные князья норовят Московскую Русь в клочья порвать. Вот почему Елена, дочь своего славного отца Стефана Великого, приняла сторону Ивана Третьего и желает, чтобы великий князь Иван Молодой руку отца держал.
Не доводилось Елене рассмотреть тверского князя Михаила. Лишь однажды разглядела, когда он гостем побывал в хоромах на половине великого молодого князя Ивана. Государь за тем столом не присутствовал и в угощении своего родственника участия не принимал, давая понять, что тверской князь отныне в меньших братьях ходит.
Елене князь Михаил Борисович не приглянулся: угрюм, взгляд насторожённый.
Но Ивану Молодому Елена ничего не сказала, только и подумала: «Князь Михайло зло таит, не смирится, что Тверь ниже Москвы поставлена».
Как-то молодой великий князь заметил:
- Слух есть, тверской князь Михаил Борисович жениться намерен и просит руки внучки Казимира.
Усмехнулась Елена:
- Вот в союзе с Литвой и намерен усилиться князь Михаил.
Чуть погодя добавила:
- А государь допустит это?
- Разве на брачные союзы есть запрет?
- Запрета нет, но для Москвы такой брак означает противостояние Твери. Казимир всегда был недруг Москве. За Литвой и Польшей вон ещё сколько наших городов и земель…
Бревенчатый город Ростов Великий тесно прижался к ледовому полю озера. Застыло озеро Неро до весенней оттепели. В зимнюю стужу ветер подгоняет к его обрывистому берегу снег, ставит сугробы. Ветер свистит по-разбойному, вольготно гуляет на его сторожевых башнях, проносит порошу по городским стенам.
В такую пору караульные, что на городских стенах, одевались в овчинные тулупы до пят, нахлобучивали волчьи шапки-ушанки, а руки прятали в меховые рукавицы. Ноги обували в высокие валяные катанки. Они топтались, пританцовывали, с высоты стен с завистью поглядывали, как воротные мужики отогревались у костра.
Лютые морозы навалились на землю, и это в феврале какой на Руси бокогреем кличут.
Посмеивался народ:
- Вот тебе и бокогрей, береги носы и уши. Мужики переговаривались:
- Долго такие морозы не продержатся, выдохнется зима. Лютуй не лютуй, а конец ей, на то и Сретение, чтоб весна зиму поборола…
И впрямь, неделя минула, стих ветер, и потеплело.
В тёплую пору явился в Ростов Иван Третий в сопровождении конных рынд из дворян. Государев поезд остановился у городских ворот. Вылез Иван Третий из санной кареты и, велев князю Холмскому и городскому воеводе дожидаться внизу, вместе с тверским князем Михаилом поднялись на угловую башню.
Великий князь Иван Васильевич и тверской князь встретились как чужие.
С башни, что смотрит на запад и на озеро Неро, даль лесная чернела. Неподалёку от берега мужики столпились, пешнями лёд прорубали, сети в полынью завели. Государю видно, как темнеет вода и суетятся рыболовы. Вот они принялись вытаскивать невод, и вскоре на льду засеребрилась рыба. С берега подъехали сани с корзинами, мужики забросили в них рыбу и сети и направились в город.
Первым молчание нарушил Иван Третий:
- Я, Михаил, тебя сюда зазвал не рыбной ловлей любоваться.
- Догадываюсь.
- До меня слухи дошли, ты жениться намереваешься?
- Слухами земля полнится. Аль мне жениться запрещено?
- Отчего же!
- Ты вот, Иван, сестру мою Марью, сказывают, любил, но кто помешал тебе взять царьградскую царевну?
Нахмурился Иван Третий:
- Я, Михаил, не укоряю тебя. В выборе укоряю.
- Отчего же? Когда ты, государь, сына Ивана Молодого женил и невесту ему искал, я ведь не противился. И ты не случайно Елену Стефановну нашёл. Знал, господарь Стефан крепкая опора Москве.
Князья спустились с башни, прошли мимо караульных у ворот. От ближних кузниц тянуло окалиной, стучали молоты. Михаил сказал:
- Ты меня в выборе укоряешь, а ведь любовная страсть не нами дадена, Господом!
- Ох, Михайло, да видел ли ты ту невесту? Тверской князь промолчал.
- Избрал бы невесту по себе, такую, какая твоему княжеству подпоркой служила бы. Аль забыл, сколько зла причинил Руси Казимир?
- Ты, великий князь, меня не укоряй. Мы полюбовно с тобой речь ведём, для того и уединились в другой город от московских и тверских бояр.
- Это ты, Михаил Борисович, верно заметил: от людских глаз. Но почему же ты, выбирая себе невесту, не посоветовался со своими боярами? Да и со мной мог поговорить.
- А когда ты с Софьей в брак вступал, разве ты меня спросил? Мы ведь с тобой в родстве состоим.
Иван Третий остановился, долго смотрел на тверского князя:
- Ну, Михайло, кажется, мы и договорились… Открыв дверцу кареты, уселся.
Санька дверцу закрыл, рукой махнул:
- Трогай!
Кони взяли в рысь. Скакали по бокам кареты рынды. Иван Третий откинулся на сиденье, повернулся к князю Холмскому:
- Видит Бог, хотел добром убедить Михаила, ан не внемлет. А ведь знает, повяжет его Казимир и поведёт в омут…
Тверь стороной миновали. Холмский было заикнулся:
- Может, свернём, государь? Глядишь, поостыл Михайло. Не чужой ведь, понимать должен, время разбрасывать камни кончилось, пора и собирать. Эвон сколько земель наших под чужими властителями.
- Нет, Даниил, у князя Михаилы ретивое взыграло. Да как ему умалиться? Ведь он меня прежде за ровню считал.
Холмский вздохнул:
- Как-то великую княгиню Елену Стефановну повидал, лебедем плыла. Огорчалась, что тверской князь с Москвой в мире не живёт.
- Разума великого Елена Стефановна, Ивану добрая помощница будет. Она мне Марью в молодые лета напоминает.
И государь вытянулся в санной карете. Холмский разговор прервал.
У великих государей московских Ивана Третьего и Ивана Молодого с боярами сидение. Съехались именитые со всей Москвы. Площадь, какая перед дворцом и вокруг неё, запружена: кареты, колымаги, челядь и слуги конные и пешие. Гул голосов и конское ржание.
По высоким ступеням дворца степенно поднимались важные бояре, бородатые, в дорогих шубах, в высоких шапках, хоть и дни тёплые, направлялись в думную палату.
Знали, зачем званы, однако до поры молчали, ждали слова государева. И едва Иван Васильевич промолвил, что тверской князь Михаил намерился жениться на внучке великого князя литовского Казимира, палата загудела. Никто на Думе не подал голоса в защиту тверского князя. Все шумели, Михаила обвиняли.
- Ладно, задумал жениться, но почто в родство с Казимиром входит?
- Аль мало ему своих княжон и боярышень?
- Внучку недруга нашего в Тверь привезёт. Аль забыл историю славян? Когда князья славянские половецких княжон в жены брали, к чему то привело? Мельчал род славянский!
- В распри князья ударились!..
На Думу Иван Третий созвал бояр сразу же, как из Ростова Великого явился. Ивану, сыну, сказал:
- Князь Михайло своенравен. Он на всё готов, дабы Тверь выше Москвы поднялась. Жениться, видишь ли, ему надобно! Внучку Казимира в жены взять решил, на воинство князя литовского расчёт держит.
Молодой Иван промолчал. А Иван Третий продолжал:
- Знаю, Иван, разум в тебе трезвый, ты бы рассудил Михаилу разумом жены своей Елены, Елены Стефановны…
Дождался государь, когда бояре на Думе выговорятся, и спросил:
- Какой же совет подадите, бояре думные? Князь Константин Беззубцев, только в начале зимы воротившийся с Волги, сказал резко:
- Государь, для того ль мы рать нашу к Нижнему Новгороду водили, чтобы тут, под боком у Москвы, недруг извечный, Казимир, полки свои держал? Аль у Москвы рати недостаёт? Веди воинство на Тверь, государь!
Бояре поддержали Беззубцева:
- Доколь князь Михайло слово нарушать будет, обещал ведь дружбу Москве?
- Бояре тверские не от жиру в Москву подались! Иван Третий слушал, хмурился, на Холмского поглядывал:
- Князь Даниил, ты был, когда я с Михайлой разговор вёл?
Холмский хотел возразить, не присутствовал-де он, но Иван Третий продолжил:
- Ты видел, что князь Михайло мой мир не принял. Когда я пойду на него, ты в Тверь отправишься. Передай боярам и Михаиле мой сказ: когда полки московские к городу подступят, ворота бы тверские открыли, а князю Михаиле с епископом вины свои принести.
- Озлился государь на князя Михаила, - говорил молодой великий князь Иван Елене. - Грозит войной пойти, и не токмо конно и пешим, но и с нарядом огневым. Пушками Тверь хочет брать.
Елена взметнула брови:
- Пора бы одуматься тверскому князю. Ужели не разумеет, что не может тело с двумя головами жить… А как ты, великий князь Иван, мыслишь: можно ли дозволить Твери усилиться за счёт Казимира? - спросила великая княгиня и сама же ответила: - Чем раньше государь копьё обрушит на тверского змия, тем быстрее возвеличится Московская Русь… У нас, в Молдавии, на боевых знамёнах Георгий Победоносец пронзает копьём дракона. Под этими знамёнами наши воины победы над турками одерживали…
Елена пристально посмотрела на мужа.
- Я сказываю тебе, великий князь Иван, что ты и сам знаешь. Душа твоя к князю Михаилу добрая. Но ты не жалей его. Государственные дела не имеют жалости. В этом ты убедишься, когда возьмёшь все бразды правления в свои руки.
Иван усмехнулся, и была в той усмешке горечь:
- Ох, Елена, хворый князь не великий князь. Чую, ноги мои сдают. Не назовут меня ни бояре, ни народ государем…
Елена укоризненно покачала головой:
- С твоими мыслями, Иван, подомнёт тебя Софья. Она за власть великокняжескую цепко станет держаться.
Глава 22
С той ночи, как положил Иван Третий опалу на Софью, не бывал он на женской половине дворца.
Тревожно у государя на душе. Причина известная. И не в походе на Тверь она. Война с Тверью предопределена, и Дума согласна. Здоровье молодого великого князя Ивана волнует. В прошлый раз сидел на Думе, заметил, как болезненно искажалось лицо сына.
Сегодня государь снова задаёт вопрос: когда не уберёг Ивана? Он не забыл, как у постели умирающей Марии обещал отвечать за судьбу сына. И всё, кажется, складывалось хорошо: рос Иван Молодой под отцовской рукой, в Новгород Великий ездил, бояр усмирял, Москву от ордынцев стерёг, на Угре достойно стоял, по студёному краю земли Московской ходил, до верховий Каменного пояса достал…
А уж жену взял ума государственного, сразу видна дочь господаря Стефана!.. Когда же к Ивану хворь прицепилась?
Иван Третий к Софье за советом отправился. Переход жировыми плошками освещён. Изредка гридень встретится, покой дворцовый стережёт. А над спящим Кремлём редкий окрик разнесётся, да скрипнет под мягким сапогом какая половица.
У двери Софьиной опочивальни Иван приостановился, поморщился, вспомнив, в каком неприглядном виде в прошлый раз предстала пред ним Софья.
Однако толкнул дверь, вошёл, чуть пригнувшись под притолокой. Горели свечи в опочивальне, пахло топлёным воском. Софья сидела у края широкой постели, пышная, сдобная, в парчовой душегрее.
Приходу Ивана Третьего обрадовалась. Разговор повела, будто и не было той, прошлой ночи, когда Иван за ларцом приходил.
Государь сел в низкое креслице, бороду на грудь опустил. Зоркие глаза смотрели на Софью оценивающе. Чуть не сказал: «Эко раздалась вширь, голубушка!»
Софья промолвила:
- Давно ты, великий князь, не появлялся у меня в опочивальне. Поди, и дети вырастут, а я тело твоё забуду.
Иван Третий её вопрос оставил без ответа. Наступило долгое молчание. Софья снова не выдержала:
- Неспроста ведь пришёл?
- Да уж не жалобы твои выслушивать.
- Так чем обеспокоен, государь? - изменила тон Софья.
- Тебе, великая княгиня, ведомо: болезнь Ивана Молодого тревожит.
Софья кивнула:
- Болезнь молодого великого князя от меня не укрылась. Она камчугой именуется. В Риме живёт врач мистро Лион. Шли гонца за ним. Но только ли хворь гложет молодого великого князя? - Софья встряхнула головой. - Иван Молодой под твоим крылом ходит, государь, а надобно ему в Твери покняжить. Ты бы поглядел, крепко ли он узду в руках держит. Настанет время, и тебе, государь, определять, кому великое княжение наследовать: Ивану или Дмитрию, а может, и Василию, рода-то он не токмо Рюриковичей, но и Палеологов! С решением не поспешай. Знаю, ты к Ивану благоволишь, а его лечить должно.
Князь тверской Михаил Борисович ехал из Ржева в Тверь. Дорога петляла по траве, вилась вдоль берега Волги. На том берегу в полуденном зное дремал берёзовый лес. Ни ветерка, лишь вдали, между небом и землёй, чуть колеблясь, висела струя горячего воздуха. Пушистое облачко лениво застыло на небе, не шелохнётся.
Из-под самых копыт иногда тяжело взлетала дрофа, лениво выпархивал перепел и тут же снова падал в высокую траву, вскрикнув жалобно: «Пить-пить!» Даже юркие стрижи и те забивались в свои норы под обрывом.
От жары сонно, даже губы пересохли. Бок о бок с князем скачет дворецкий, чуть поодаль дружинники. Сдерживая горячего коня, князь поминутно вглядывается вдаль. Вон за тем поворотом село, можно и молока козьего испить.
Вдруг конь остановился, встал на дыбы, захрапел. Натянув поводья, князь привстал на стременах. Успел заметить лобастую голову с прижатыми ушами и широкую тёмно-серую спину протрусившего невдалеке волка.
Засвистели, заулюлюкали дружинники, и волк ушёл от людей большими прыжками…
Князю Михаилу припомнился зимний разговор с московским князем. Неприятный разговор. Непрошено в душе ковырялся князь Иван Васильевич. Как мог он повести разговор со своими советами, на ком жениться ему, тверскому князю?..
Давно уже отписал князь Михаил Борисович литовскому Казимиру, просил в письме руки его внучки. Но почему Казимир отмалчивается?
Князь Михаил подумал: миновало сорок лет, но как изменилось положение московских князей! Тогда отец Ивана Третьего Василий, ослеплённый Шемякой, искал с десятилетним Иваном спасения у князя Бориса в Твери.
Именно в ту пору князья Василий Тёмный и Борис Александрович устроили помолвку малолетних Ивана и Марии…
Миновали годы, и он, тверской князь Михаил, должен искать у литовского князя Казимира поддержки от Москвы…
Иван Третий грозил осадой Твери, но Михаилу в это не очень хочется верить. Не враги же они с московским князем, кровь Ивана Молодого роднит. И сестра, покойная княгиня Мария, тверичанкой была.
Ныне Софья, царевна византийская, вмешалась. Уж не её ли происки? Возомнил себя Иван наследником императоров византийских? Михаил хмыкнул: экая блажь!
За поворотом открылось сельцо, избы соломой крыты, стожки свежего сена стоят. Старик с клюкой низко поклонился князю.
Михаил Борисович сошёл с коня, подал дружиннику повод. Сказал старику:
- Всё землю топчешь, дед Максим? Сел на поваленное дерево.
- Топчу, княже, топчу. Пока Господь не прибрал.
- Ты, дед, поди и отца моего не забыл?
- Отчего забыть, властен был. А тиун у него лютый.
- Порядок любил, знаю.
- То как сказать.
- А ответь, дед: что делать, когда Москва Твери грозит?
Старик посмотрел на князя из-под седых бровей:
- Ты истины от моего ответа ждёшь, княже?
- Сказывай, что думаешь.
- Только ты, княже, меня не вини. Москва завсегда Москва, её остерегаться надобно!
Князь поднялся, заметил недовольно:
- Отчего так? Аль Тверь не была великой? Была, княже, была, токмо я не упомню когда.
- Ты, дед, тверич, а рассуждаешь, как московит.
- Я немало прожил и много повидал. Всяку Тверь и всяку Москву помню.
Тверскому князю подвели коня, он ступил в стремена, тронул повод.
Во второй половине сентября выступили московские полки.
Крестьяне уже сжали рожь, и стерня золотисто щетинилась. Окружённые слугами, ехали московские бояре, в броне либо рубахах кольчужных, в шлемах боевых. Толпами следовали ополченцы.
А по ополью скакали конные дворяне - под святыми образами, под хоругвью. Звучали сопелки, били бубны. Пыль стлалась по полю, клубилась.
Санька ехал впереди своей сотни, сдерживая коня.
Жарко! Палило солнце, и пыль скрипела на зубах. Так хотелось Саньке броситься в Волгу, смыть усталость! А она, река, вот, совсем рядом.
Прикроет глаза Санька, и чудится ему плеск волны, её шорох по гальке. Но это мнится, а наяву шаркают множество ног и стучат копыта. А позади несколько волокуш тянут пушкарный наряд, ящики с зельем, ядра.
Покрикивают ездовые, щёлкают бичи.
Привстал Санька в стременах, оглянулся. Огромное войско ведёт на Тверь государь Иван Васильевич.
А вторую колонну ратников повёл князь Беззубцев…
Над Тверью беда нависла. Часто, тревожно забили колокола. От дикого крика московитов, от конского топота раскололось небо, задрожала земля. А набатные колокола в Твери гудели и гудели…
Подступила московская рать к Твери, встали полки под крепостными стенами. Оружейный наряд поставили напротив главных ворот в версте от города. На краю леса шатёр государя, полк дворян, рать государева расположилась.
Иван Третий подозвал немца, ведавшего пушкарным нарядом, и велел обстрелять город. Едва раздались первые орудийные раскаты и пороховые тучи окутали стены, как из тверских ворот выступили бояре и епископ со священниками, а с ними князь Даниил Холмский. Они направились к Ивану Третьему, стоявшему в окружении воевод.
- Государь, - сказал подошедший князь Даниил, - не вели город обстреливать, бояре тверские и владыка тебе присягнуть готовы. А князь Михайло город покинул, в Литву бежал.
Иван Третий насупился:
- Почто же Михайло испугался? Сам кашу заварил, а бояр расхлёбывать оставил?
Тверь присягала великим князьям московским. Били колокола праздничным, красным перезвоном, гудел большой медный, гудевший ещё во времена великого князя Александра Михайловича.
Бояре по церквам присягали, вслед за ними народ тверской к иконам прикладывался.
За всем московские бояре догляд вели, чтоб было без хитрости и обмана.
А Иван Третий, собрав тверских бояр на Думу, сказал:
- Ин быть по-вашему: в Твери великим князем оставлю сына Ивана Молодого. Он тверич по матери и город в обиду не даст. Знайте о том, бояре! Да только уговор блюсти честно, крамолы не заводить, как князь Михайло Борисович. Чтоб мир между нами был на вечные года и руку врагов моих чтоб вы не держали. А будете с врагами моими знаться или слово нарушите, сотворю пустой вашу землю…
Над Тверью сгущались сумерки, когда молодой великий князь Московский, а отныне ещё и тверской, въехал в город.
Всю неделю дули западные ветры, лили дожди, и земля больше не принимала влагу. Но потом небо прояснилось и потеплело. Открылось заходящее солнце.
Вышедшая из берегов Волга вступила в своё русло, но ещё продолжала нести коряги, ветки и разный мусор, который река, взбесившись, вывернула на своём пути.
Дорога тянулась вдоль Волги, и Тверь начиналась избами и домишками. Здесь люд занимался огородничеством, держал скот, славился ремёслами. Плотницкие и гончарные мастерские сменились кузницами. А дальше, ближе к Детинцу, стояли боярские и купеческие терема и хоромы.
Строились в Твери беспорядочно, и чем ближе к центру, тем кучнее.
Как и в Москве, нередки были пожары, потому как Тверь тоже строилась из дерева, а крыши крылись соломой и дранкой. И только боярские дома, да и то не все, темнели черепицей.
Ездовые направили возок молодого великого князя к каменному Детинцу, к хоромам бежавшего в Литву Михаила Борисовича.
Теперь эти хоромы станут его, князя Ивана, хоромами.
Чем ближе подъезжал он к Твери, тем тревожнее становились у него на душе.
Нет, не таким он представлял своё появление в Твери. Не с изгнания князя Михаила. Да он, Иван, и не думал, что его удел - Тверь. Он считал, что великому князю Московскому надлежало находиться в Москве. Но теперь, когда Тверское княжество стало частью Московского, Иван Третий велел сыну переселиться в Тверь…
Возок вкатил в Детинец, остановился у крыльца хором. Тех, в каких жили дед Ивана Молодого и прадед по материнской линии и из которых изгнали его дядю, князя Михаила Борисовича…
Как-то примут его тверские бояре?
Иван подумал, что те, какие перебрались в Москву под её покровительство, наверно, довольны его приездом, ну а те, какие служили князю Михаилу? Примут ли они?
Для себя князь решил, что в конце недели он созовёт Думу. Но о чём будет первый разговор с боярами, ещё не знал.
Там, в Москве, когда Иван Третий собирал думных бояр, обсуждались вопросы Новгорода Великого или Казани, похода Ахмата или иные, государственные, но здесь, в Твери, какой совет испросит он, Иван, у бояр?
Так и не определился князь по первой Думе, положился на мудрость утра.
Болели ноги, палили огнём. Когда жжение отступало, дёргало жилы, рвало изнутри.
Лекарь-иноземец лечил горячей водой, пиявками, но боль не отпускала, ходить было тяжко и в седле не усидеть. Не было покоя…
Едва ездовые остановили коней и Иван выбрался из возка, как подскочил старый дворецкий, боярин Самсон, служивший ещё у князя Михаила Борисовича, и сказал с поклоном:
- Вот ведь как оно получается, княже: из отцовских палат московских в тверские палаты материнские, покойной матушки Марьи Борисовны…
Князь Иван поднялся на крыльцо и, не задерживаясь, вошёл в хоромы. Горевшие плошки освещали палаты.
Всё здесь было ему известно по его приездам к князю Михаилу, здесь в юности бывал он с матерью…
Сумеречные тени просачивались в коридор. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высоко прорезанные узкие оконца, взятые в кованые решётки. И тишина, будто вымерли хоромы.
Только и слышны шаги его, князя Ивана, и дворецкого Самсона.
Снова мысли вернули его к последним событиям в Москве. Это дело рук Софьи, она, лишь она убедила мужа отправить молодого великого князя Ивана в Тверь на княжение.
Теперь у Софьи большие возможности уговорить государя сделать Василия великим князем Московским.
И князь Иван Молодой говорит вслух:
- Она добилась своего!
Шедший позади дворецкий переспросил:
- Ты это о чём, княже?
- Так, Самсон, своё я.
И тут же подумал: «Неужели государь назовёт Василия великим князем Московским?»
У входа в опочивальню дворецкий спросил:
- Аль ты, княже, в трапезную не зайдёшь? Прости, Самсон, утомился в дороге, да и не проголодался я.
В опочивальне горели свечи. Они освещали ложе, покрытое накидкой из объяри, шёлковой ткани с золотой нитью, лавки, обтянутые бухарской пестроцветной тканью, столик и кованый сундук у стены. Ни оружия на стенах, ни брони…
Князь Иван присел у столика, положил руки на столешницу и задумался. Месяца не минуло, как за этим столиком сидел князь Михаил Борисович, его дядя. Какие мысли осаждали его? Может, здесь явилось к нему решение взять в жены внучку Казимира? А может, думал он, как отвести московскую угрозу от Твери?..
Спать не хотелось, беспокоили ноги. Никак не ожидал Иван, что в свои молодые лета он ходить будет с трудом и в седло не сядет…
И снова пришла мысль о князе Михаиле Борисовиче.
Он винит в своём изгнании Ивана Третьего. И то так. Но ужели он думает, что и Иван Молодой виновен?
Видит Бог, нет на нём вины, не хотел он зла князю Михаилу. Тем паче изгонять его в Литву… Не он ли, великий князь Иван Молодой, ратовал за тверского князя…
Снял сапоги и рубаху, но не стал ложиться на кровать, умостился на лавке.
Долго не брал сон, а к утру вздремнул и Елену увидел. Говорила она ему с укором:
«Вот видишь, Иван, упреждала я тебя: коварна Софья, остерегайся её».
Елену сменил воевода Беззубцев. И тот тоже говорил:
«Заматерела на Москве византийка, вишь, как государем вертит…»
Глава 23
На месте впадения Твери в Волгу много лет назад новгородцы срубили городок и нарекли его по имени реки Тверью. Входила Тверь в состав Переяславского княжества, но вскоре город вырос, окреп и стал самостоятельным княжеством, а удобное положение на торговом пути сделало Тверь богатым городом.
В посадах тверских укреплений селился мастеровой люд. Особую славу города составляли каменщики-строители.
Пробуждалась Тверь под перезвон колоколов. Звонили к заутрене.
Вскорости заиграл рожок пастуха, захлопали калитки, замычали коровы и заблеяли козы. Со слободы на высокие луговые травы выгоняли стадо. Коровы запруживали улицы, вперемежку семенили козы. Позади шёл пастух, наигрывая на свирели. Подгоняя отставших коров, то и дело щёлкал кнутом босоногий пастушок.
И перезвон колоколов, и мычание коров, и хлопанье бича, и игра на свирели успокаивающе подействовали на молодого великого князя.
Он поднялся, надел сапоги. Вошёл приставленный к нему отрок, внёс таз и кувшин с водой. Иван умылся, отёрся льняным рушником и до завтрака вышел на красное крыльцо.
Дворня уже суетилась. От поварни валил дым печей, неподалёку мужик колол дрова, под навесом гридни чистили, скребли коней.
Издалека донёсся перестук молотков в кузнице, затарахтели колеса телеги по плахам мостовой. От торжища послышались первые зазывные голоса торговок, пирожниц, сбитенщиков. Тверской торг такой же суетный, как и московский…
Трапезовал князь Иван в одиночестве: великая княгиня Елена была ещё в Москве. Ел нехотя кашу гречневую с молоком да творог со сметаной и мёдом. В сени направился, с трудом переступая от боли в ногах.
В просторных светлых сенях его уже дожидались бояре, переговаривались, один вопрос беспокоил: пора выплачивать Москве по уговору. На Думе порешили собрать деньги по дворам. Однако тверской люд взволновался, потребовал переложить долг на бояр и купцов…
С появлением князя бояре стихли. Иван сказал:
- Не станем доводить люд тверской до бунта, бояре, подумайте, чем всё обернуться может.
Известный на всю Тверь скандалами боярин Брешко заверещал:
- На всех подворно разложить! Силой собрать! Его оборвал старый боярин Семенов. Поглаживая седую бороду, заметил:
- Поди, запамятовал, боярин Брешко, как десяток лет назад народ вотчины наши крушил и ты от гнева людского в Ржеве укрытие сыскал?
- Так то когда было! Смерд есть смерд.
- Не будем спорить, бояре, - прервал их великий князь, - сойдёмся на Думе, сызнова порешаем, как лучше, чтоб и волки были сыты, и овцы целы.
- Москве с кого бы шкуру ни снимать, лишь бы своё взять! - снова завизжал боярин Брешко. - Тверь не Литва! Хорош мир!
Расходились бояре, недовольные Иваном Третьим: ишь что удумал, за счёт Твери обогащаться. Старый боярин Семенов снова заметил:
- Благо, не разорил, данью отделаемся.
Молодой великий князь Иван отправился в опочивальню, где его уже ожидал лекарь из Рима мистро Лион.
Напарил Иван ноги, лекарь пиявки поставил. Вдруг у князя голова закружилась, сам не упомнил, как на полу очутился. Лекарь с отроком подхватили князя, уложили на лавку…
Очнулся великий князь, глаза открыл - перед ним Санька стоит. Иван не удивился, только спросил:
- Ты ли, Санька?
- Я, княже. Государь сказал: «Великий князь Иван Молодой в Твери, и тебе там надлежит быть!»
- А Настёна?
- Что Настёна, в Тверь переберётся.
- Вот и ладно. А я вот вишь, Санька, будто сам не свой. Враз от головокружения свалился. Лишь сейчас очнулся.
Промолчал Санька, а Иван продолжил:
- Да кабы польза была от лечения, а то вред один от этого мистро Лиона, врача римского.
Князь поднялся. Его зашатало. Санька подскочил, подхватил:
- Потерпи, княже. Усадил.
Иван головой покачал:
- Вот уж не ожидал…
От Тайницкой башни, что в Московском Кремле, повелел Иван Третий прорыть тайный лаз на случай вражеской осады.
С великим бережением копали, а где земляные работы вели, огородились забором высоким с выездными воротами. У тех ворот днём и ночью стояла стража зоркая. А самих мастеров, какие подкоп вели, из Кремля не выпускали, чтоб никому не рассказали, куда ход подземный поведёт и в каком месте закончится.
О тех земляных работах одному государю было известно.
Никто под страхом смерти не помышлял проникнуть к Тайницкой башне. Святая святых была она для всех: ни говорить о том лазе, ни расспрашивать, коли не желаешь познаться с пыточной избой.
Землю за Китай-город вывозили, те же обозники подвозили лес крепёжный и кирпич - стены обкладывать.
Часто приходил к Тайницкой башне Иван Третий, молча спускался в лаз вслед за главным мастером. А куда он водил государя, одному Богу известно.
Редко появлялся в Москве великий князь Иван Молодой. Как-то спросил у отца о Тайницкой башне, о её секрете, но Иван Третий разговор оборвал, сказав сыну:
- Когда нужда будет, поведаю, а покуда жив я, и знать никому не надобно. Станешь ты вместо меня государем московским, тайну тебе передам…
Не пыталась познать секрет и великая княгиня Елена. Лишь однажды случилась у неё с Иваном Третьим такая беседа.
Зашёл государь в московские палаты Ивана Молодого - сноха с внуком в Тверь собиралась. Присел к столу, на Елену испытующе поглядел:
- Не обижает ли тебя муж твой, Елена? Великая княгиня глаз не отвела, не потупилась, посмотрела смело:
- Нет, государь, Иван добр ко мне и обид не чинит.
- И то ладно, коли мир и согласие между вами.
- На всё воля Божья.
- Вот ты меня, Елена Стефановна, о башне Тайницкой ни разу не спросила, о том, какие работы там ведутся. Тебе, Елена, верю, как никому. Знаю, с тобой любая тайна умрёт. Лаз этот на случай, ежели враги к Москве подступят и защитникам Кремля в осаде доведётся отсиживаться.
Замолчал великий князь, снохе в глаза заглянул. Что он в них прочитал? Нет, не любопытство праздное и не женское удивление таили очи её - взгляд строгий и волевой.
Государь продолжил разговор:
- Врагов у Московской Руси много, Елена. Князей удельных усмирили, братья мои пока замолчали, поджали хвосты, Орда Золотая, какая грозила нам до смерти своего хана Ахмата, тоже скончалась. Но вот угроза нам постоянная с западных рубежей, от ляхов и Литвы. Речь Посполитая - вот кого остерегаться надобно… Потому, Елена Стефановна, и лаз строю. А выход ему не к Москве-реке будет, а совсем в иную сторону, к лесам подмосковным.
Слушала княгиня, ни разу свёкра не прервала. Мысль ворохнулась: одиноко государю, коли к ней, невестке, пришёл выговориться. Сжалось сердце: ведь Софье не открылся, никому из бояр не проговорился, даже от сына Ивана всё таил. Елена положила ладонь Ивану Третьему на руку и сказала:
- Хворь, государь, одолевает великого князя Ивана Молодого. - Она продолжала удерживать руку Ивана Третьего в своей руке. - Тяжкая хворь, чую. И не только ногами, душой мается он.
- На итальянца-лекаря надежда, Елена. Московской Руси великий князь здравым надобен. Слышь, Елена Стефановна, здравым! Ты уж, княгиня, проследи за ним. Виновен я. Может, в борозду государственную преждевременно поставил его, повременить надобно было. Но уж слишком сгущались тучи над Русью Московской!
- Государь, в чём вины твои, не мне судить. Одно знаю: власть ему тобой дадена, но не по твоей воле у него пытаются отнять её…
У Ивана Васильевича взметнулись брови:
- Ты кого имеешь в виду?
- Господа нашего Всевышнего! - нашлась с ответом Елена.
Государь вздохнул:
- Мудра ты, Елена. Ох, как мудра. Тебе бы не бабий сарафан носить, а рубаху кольчужную и меч. Сына бы мне такого!
Елена усмехнулась:
- Внук Дмитрий растёт, Рюрикович!
Дай-то Бог, дай! А Ивану скажи, пусть поправляется. Никто у него великого княжения не заберёт. В Тверь я его на поправку послал. - Уже уходя, от двери повернулся: - На Думе решать будем о стене кремлёвской. Обветшала она…
На Думе Иван Третий сидел задумчивый. Уехала сноха с внуком в Тверь и будто занозу в душе оставила, рану душевную.
Что бояре на Думе говорили, о чём спорили, не слышал. Слова Елены будоражили сознание. О власти Ивана Молодого она говорила. Догадывался тогда ещё, что сноха на Софью намекала. Да Софья и не скрывает, что хочет видеть на великом княжении своего сына Василия. Сколько раз она государю внушала, что у Василия кровь от царей византийских!.. И больной Иван Молодой-де не великий князь. Государь понимал, но объявлять, что передаст великое княжение от Ивана Молодого Василию, не собирался. Память хранила обещание, данное жене, покойной Марии.
Есть ныне жена Софья, но та, Мария Борисовна, Марьюшка, всегда стоит впереди этой, царьградской…
Мысли на прошлое перекинулись. Недалёкое, но прошлое… Поход на Новгород Великий вспомнил. Торит Торжок, пылают пограбленные новгородские деревеньки, льётся кровь именитого новгородского боярства…
Сын Иван ёжится, но мысль работает чётко. Так надобно было, иначе как государство воедино собирать, ежели у новгородских бояр думы волчьи. Сами на войну с Москвой люд подбивали…
Очнулся Иван Третий от раздумий, когда митрополит посохом пристукнул и выкрикнул:
- Смолкните, бояре, послушаем, о чём государь сказывать станет! Я взываю вас к разуму!
Повёл великий князь Иван Васильевич очами по палате, и бояре насторожились.
- Бояре думные, лаз под Тайницкой башней строить завершаем. И то для пользы государственной. Но не о том речь моя. Не хочу я вас, бояре, одолевать словами излишними о недругах наших, какие над Русью Московской нависли, - вам и без меня то ведомо. О стене кремлёвской совет ваш хочу услышать.
Чуть повременил, на бояр посмотрел.
- Не оговорился я, о стене кремлёвской речь моя будет… Со времён прадеда нашего, светлой памяти героя Куликовской битвы великого князя Дмитрия Ивановича Донского, Кремль каменный стоит. Но вы, бояре, понимаете, старость не красит человека, так и стена кремлёвская обветшала, в негодность пришла. И надумал я, пора её заново возводить из кирпича добротного.
И снова на бояр посмотрел.
- Знаю, о деньгах вы сейчас думаете, о затратах. Согласен и трудности предвижу. Однако новый Кремль возведём, и будут враги наши о него лбы разбивать.
Откинулся в кресле. Митрополит вновь голос подал:
- Зрю я, об отечестве печёшься ты, государь. Не мыслю Русь православную ни под татарином, ни под немцем, ни под ляхами. Не католическая она, искони от Владимира Крестителя православная. В новом, каменном обличье стоять Москве!
- Истинны слова твои, владыка! - выкрикнул Холмский. - С тобой, государь, мы в согласии. А что до денег, так не на паперти же стоим. От земель наших, от вотчин смерды выход нам давали. Так потрясите, бояре, казной своей!
- С моей калитой я скоро по свету пойду! - взвизгнул старый боярин Труш.
Холмский насмешливо посмотрел на него:
- Гляжу я на тебя, боярин, не слишком ли часто ты на паперти стоишь? Постыдился бы!
- А ты меня, Даниил, не совести! Я такой, как есть.
Дума заглушила их перебранку:
- Мы, государь с тобой в согласии!
- Коли надобно, сыщем деньги!
Глава 24
Тёмная ночь обняла Тверь. И ни огонька, разве что в каком-нибудь домике или избе на посаде зажгут лучину и её скудный свет просочится через затянутое бычьим пузырём оконце, чтобы вскорости погаснуть.
Лежит великий князь Иван Молодой в темени опочивальни, весь в мыслях. Ноги под тёплым, гагачьего пуха, одеялом угрелись, меньше болят.
Приехала из Москвы Елена, рассказала о беседе с отцом. Говорил он, что намеревается кремлёвскую стену переделать, заново отстроить.
Иван с отцом согласен. Он давно уже видел, что кремлёвская стена не ремонта требует, а возведения новой. И отец правильно решил: надобно начинать с башен. Они настолько обветшали, что не выдержат долгой осады.
Государь сокрушается о его хворях. Ивану Молодому и самому болеть надоело. Ждёт, когда лекарь на ноги его поставит…
Сглотнул пересохшим ртом, позвал отрока, дежурившего у двери опочивальни:
- Вздуй огня!
Отрок метнулся и вскоре внёс горящую свечу.
Уставился Иван в подбитый тёсом потолок, лежит, мыслями одолеваемый.
Посланный отцом в Тверь, он лишь на словах именуется великим князем. Теперь Софья станет выжидать момента, когда нанести второй удар по Ивану. И тогда отец назовёт великим князем Василия.
А он, Иван Молодой, так надеялся, что после него великим князем будет назван Дмитрий!
Софья оказалась коварней, чем он предполагал. Права была Елена, когда предупреждала, что не следует доверять Софье, её изощрённому византийскому уму.
Как он может, живя в Твери, противостоять Софье? Ко всему его одолевают болезни.
Каждый вечер иноземный лекарь приходит к нему, но его лечение не приносит облегчения.
Князь Иван ворочается с боку на бок. Неожиданно вспоминает, что это ложе принадлежало князю Михаилу. Как он там, в Литве, без Твери, где прошла большая часть жизни с каждодневными заботами?
И защемило сердце. Непредсказуем путь человека. Кто знает его, кроме Господа?
Вот и его, князя Ивана, путь как было предсказать? Когда отец, Иван Третий, на Думе провозгласил его, юного, великим князем Московским, мог ли он, княжич, предвидеть своё изгнание в Тверь?
Память вернула князя Ивана к первой поездке в Великий Новгород, куда государь послал его с дьяком Топорковым править посольство.
Они с Санькой, любопытствуя, глазели на жизнь новгородцев. Дивно им было, всё не так, как на Москве: и концы ремесленные, и торг, где иноземные товары не редки. А уж Софийский храм поразил. Да и хоромы знати новгородской удивили, многие из камня, со стекольцами италийскими…
Чудно устроена память человеческая. Она вдруг перекинула молодого великого князя к тому времени, когда жизнь забросила его на северный окоём Московской земли, где стылые дни бывали даже весной. Тогда работники тащили гружёные сани, тогда он, князь Иван, спал в дымных чумах…
Может, с того студёного края привёз он хворь свою?..
Князь Иван взглянул на оконце. Небо начало сереть. Верно, за полночь перевалило, к рассвету ночь пошла…
Новый день, новые тревоги.
Вздохнул, припомнив, как в день свадьбы отца с Софьей князь Холмский говорил ему: «Зрю я, княже, подомнёт она государя. Не сразу подомнёт, а исподволь».
Не отрывая головы от подушки, перекрестился.
- Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй нас!
И тут же закружилось в голове, всё померкло. Будто душа с телом вздумала проститься. Князь упал на разбросанную по полу медвежью шкуру.
Всё бы хорошо было, утихомирилась на время земля Московской Руси от диких степей до студёных морей, от гор Каменных до Смоленска и Киева. Бежал из Твери князь Михаил.
Враг он не великому князю Московскому Ивану Васильевичу, недруг Руси Московской. Коли бы породнился с великим князем литовским и королём польским Казимиром, сколько бы бед могла ждать Московская Русь от Тверского княжества!
Не раз задумывался Иван Третий об удельных княжествах, оказавшихся под властью Речи Посполитой. За них ещё Москве повоевать придётся, как и за Смоленск, за Киев, за другие города славянской Руси…
Пала Золотая Орда, крымцы хана Менгли-Гирея пока не совершают набега на южные городки Московской Руси, но вот Казань встревожила великого князя Московского Ивана Третьего.
Умер казанский хан Ибрагим, и началась жестокая вражда между его сыновьями Али-ханом и Мухаммед-Эмином. Али-хан изгнал Мухаммеда, сел на казанский трон, а Мухаммед-Эмин бежал в Нижний Новгород, а оттуда в Москву, клялся Ивану Третьему в дружбе.
Государь спешно созвал Думу, и решили бояре: поскольку Мухаммед в дружбе Москве клялся, то оказать ему помощь и вернуть его на ханский стол.
Для того велел Иван Третий князьям Холмскому и Беззубцеву готовить на Казань рать.
Пробудился князь Иван Молодой и, едва глаза открыл, увидел жену Елену, а за ней дворецкого, рыжего боярина Самсона.
Вспомнил, как ночью сознание терял, и начисто не помнил, как уложили его на кровать и позвали великую княгиню.
Иван усмехнулся:
- Поди, думали, смерть за мной приходила? Ан нет, ещё пожить дадено.
Великая княгиня положила руку ему на лоб:
- Рано, государь, о смерти думать. Разве такой удел Господь тебе заповедал?
Князь Иван с грустью посмотрел на неё:
- Неисповедимы пути Господни, Елена. Дворецкий голос подал:
- Пойду-ка я, великий князь, накажу стряпухе стол накрыть.
- Добро, боярин, и скажи отроку, пусть облачиться поможет.
Дворецкий вышел, следом удалилась и Елена.
Иван Молодой уже кончал трапезовать, когда явился тверской епископ Савватий, духовник князя в Твери.
Они сидели за столом, пили тёплое молоко с мёдом, вели мирской разговор о бренной жизни. Князь Иван говорил:
- Суета сует жизнь наша. Думаю я, для какой надобности человек копит богатства? В чём мать родила на свет появляется, наг и бос, в иной мир уходит - перед Господом отчёт жизненный даёт.
Епископ с прищуром уставился на князя, а тот продолжал:
- Как-то довелось мне быть у владыки Филиппа и слушать перебранку двух преподобных старцев - Иосифа и Нила. Спорили они о богатстве и нищете. Что до меня, так не приемлю я ни богатства монастырского, ни нищеты заволжских старцев. Где же истина, владыка, в чём она?
- Велик Бог, велики дела его и творения. Ему судить старцев Иосифа и Нила. Ты же, сыне, молись, и Господь укажет истину. Коли будешь блуждать во тьме их размышлений, недалеко и до ереси. Избави от того, Боже!
Накануне выступления из Москвы воевод Холмского и Беззубцева сошлись князья и бояре на Думу, расселись вдоль стен палаты, как всегда, дородные, важные, в шубах и шапках высоких, хоть дни стояли тёплые.
На посохи опираются, на Ивана Третьего поглядывают. А он в дорогих одеждах сидит в высоком кресле, ждёт тишины. Вот поглядел на пустующее место заболевшего митрополита и заговорил:
- Ведомо вам, бояре, что не ради пустословия созвал я вас, пора Казань утихомирить, указать место Али-хану: он на место отца, Ибрагима, решил сесть и брата своего Мухаммед-Эмина из Орды изгнать.
Чуть передохнул и продолжил:
- И тот Али свои злобствования к Руси выявил, корабли на Волгу вывел, путь торговый норовил закрыть.
Боярин Труш ладонь к уху приложил и выкрикнул:
- Русь и без Казани велика!
Иван Третий метнул на боярина недовольный взгляд, слегка посохом пристукнул:
- О княжестве Казанском, дружественном Руси, пекусь я. А ты бы, боярин Труш, слушал с понятием.
И уже спокойно ко всей Думе обратился:
- Возвысилась Москва потому, что Русь земли свои в единство привела, а Казанскую орду ржа разъела, брат на брата пошёл. И нам бы её урок в урок.
Поглядел на братьев своих, Андрея и Бориса, и добавил:
- Надобно впредь казанцам с Москвой в мире жить, в дружбе, гостям торговый путь не закрывать и Нижний Новгород разбоями не разорять. О том мы с Мухаммед-Эмином уговорились.
- То так, - подал голос брат великого князя Борис Волоцкий. - Но мнится мне, что, когда мы с Казанью дружбу завяжем, крымскому хану то в злобствование обернётся.
Иван Третий кивнул согласно:
- И я то понимаю, князь Борис. Хоть мы сегодня с Менгли-Гиреем, но от него каждодневно ждём разбойного удара, набега ордынского. А в дружбу с Мухаммед-Эмином поверим. Надолго ли, поглядим. А потом что Бог даст.
- Мудры слова твои, государь. Попробуем, чем нас хан Мухаммед-Эмин радовать будет, - промолвил князь Нагой-Оболенский. - Глядишь, мир на Волге будет.
Боярин Григорий Морозов усмехнулся в седую бороду:
- С паршивой овцы хоть шерсти клок…
На второй день православного праздника великомученика и целителя Пантелеймона из Москвы повели полки воеводы Даниил Холмский и Константин Беззубцев. А судами по рекам на Волгу переправляли огневой наряд.
Глава 25
Государь изготовился ко сну, когда пришла Софья. Он её не ожидал, она сама явилась, раздобревшая телом, грудастая, волосы повойником покрыла.
Великий князь посмотрел на неё удивлённо. А Софья остановилась у двери, закрыв собой пол проёма.
- Проходи, княгиня, садись, - промолвил великий князь.
Софья села на постель, спросила:
- Не рад?
Её большие, чуть навыкате глаза блеснули.
- Отчего же. Сказывай, с чем пришла?
- Может, раздеться дозволишь, государь? Иван Васильевич криво улыбнулся:
- Ежели лишь для того, так я ведь мимо твоей опочивальни не хаживаю. Ты ко мне по другому делу, княгиня? Чую!
Теперь Софья улыбнулась:
- Долго я тебя, государь, ожидала, да ты мимо моей комнаты проходишь.
Иван Третий лукаво прищурился:
- Хитра ты, Софья, однако я твою византийскую хитрость чую. Не иначе замыслила что-то.
А она принялась расстёгивать саян, медленно перебирать яхонтовые пуговицы.
- Погоди, не торопись. Прежде о деле говори. Ведь не для того ты здесь, чтоб саян скинуть.
Софья замерла, лицо её стало холодно-отчуждённым.
- Может, уйти?
- Отчего же, не гоню. Токмо допрежь услышать хочу ещё, по какой надобности ты здесь? Ведь не для того, чтоб на ложе моём сидеть.
- Уму твоему, государь, поражаюсь, но не догадливости. Что тебе об Иване Молодом ведомо?
Сник Иван Третий:
- Худо ему, боли его гложут. Не помогает ему твой лекарь, Софья.
- Отчего же лекарь мой? Ты ведь, государь, сам его просил у меня.
Софья встала. Не дождавшись, что скажет великий князь, промолвила:
- Болезнь Ивана Молодого непрошеная, в его годы только бы жить, тебе, государь, опору свою в нём видеть, ан не радует тверской князь.
Иван Третий, слушая Софью, глаз с неё не сводил. А она своё вила:
- Ты бы, государь, подумал, не тяжела ли Ивану Молодому власть великого князя Московского, не достаточно ли ему Твери?
Поднялся Иван Третий, кресло ногой отодвинул, к Софье подошёл. Взяв её за подбородок, голову приподнял. Голосом властным, не терпящим возражений изрёк:
- Я, Софья, тебе уже говорил прежде и сегодня в последний раз сказываю. Иван Молодой мой сын. Я его великим князем назвал, и он им останется, пока жив будет. Слышишь, Софья, князем великим! Самодержцы мы, са-мо-держ-цы! Я Марье, матери его, обещание давал и исполню… Бога молю, чтоб отступила от него болезнь. Ужели это кара небесная?
Софья резко отстранилась и вышла из опочивальни.
На кривых пыльных улочках Казани, где за глинобитными дувалами прячутся слепые, без оконцев домишки, на грязных базарах и у мечетей горластые глашатаи осипшими голосами орали:
- Слушай, люд казанский, слушайте, правоверные! Князь Московский Казань воевать собрался, войско у Нижнего Новгорода собирает. Готовьтесь, достойные сыны великого Чингиса и Бату-хана! Али-хан к вам, правоверные, обращается!
Им вторили другие глашатаи:
- Правоверные, слушайте, что повелел Али-хан! Хватайте всех, кто согнулся перед Мухаммед-Эмином, тащите их, бросайте в яму или сажайте в железные клети. Они ослушники Аллаха!
А в великолепные покои ханского дворца после утреннего намаза сходились мурзы и беки, муфтии и темники, рассаживались полукругом на дорогом персидском ковре, поджав ноги и уставившись на обложенного подушками Али-хана, ждали, о чём он будет говорить.
Недвижимы их лица, и Али-хан, широкоскулый, безбородый, с щеками, побитыми оспой, заговорил, и речь его, прерывистая, гневная, подобная ударам хлыста, била по вельможам.
- Кто из вас достоин называться сыном великого Чингиса? - Али-хан повёл взглядом по сподвижникам. - Кто из вас назовёт себя сыном Орды, служителем пророка? Ваши воины на хвостах лошадей ведут сюда урусов!
- Великий Али-хан, разве у воинов твоей орды притупились сабли и опустели колчаны? - спросил мурза Шарук.
- Не оскудели наши колчаны, и сабли наши остры! - выкрикнул Али-хан. - Мы разобьём урусов, когда они появятся у стен Казань-города. Ты, Аль-Гази, потомок самого Батыя, и тебе я поручаю вот что: ты будешь своими постоянными набегами угрожать урусам, они потеряют покой. А вы, мурзы и беки, темники и тысячники, будете биться на стенах города.
- Якши, якши! - загалдели все разом. Тут муфтий Сагир голос подал:
- Великий хан, что мы будем делать с нашими ослушниками, какие сидят в яме и за решётками?
- Муфтий Сагир, эти собаки недостойны жить. Они верны Мухаммед-Эмину, и, когда он появится с урусами, мы поломаем им хребты и сбросим со стен. Мы расправимся с ними так, как поступал с предателями и трусами великий Чингисхан.
- О, Аллах, - воздел руки муфтий, - ты справедлив, Али-хан, такова воля Пророка.
- Пусть явятся урусы, и покарает их Аллах всемогущий! - зашумели все, и их ладони заскользили по лицам сверху вниз.
- Смерть гяурам!
- Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Дума была скорой. Иван Третий вёл её, пребывая во гневе великом. Бояре замерли, опасались слово обронить. И не потому, что не решались прервать великого князя, перечить ему, - прав был Иван Третий.
А он распалился, очами по Думе молнии мечет, вятичей поносит.
Да и как было их не бранить, если Вятка вздумала от Москвы отделиться! Им, вятичам, Москва-де не указ и государь не государь. У них свои бояре и свои люди торговые, не хуже московских.
Нашлись среди вятичей и зачинщики. Их не так уж и много, но они вятичей взбунтовали, купцов московских, какие у вятичей меха и кожи скупали, изгнали из города.
Разошёлся Иван Третий, голос возвысил: - Я, государь, Русь собираю, а вятичи намерены рвать её на уделы? - Уставился на бояр. - Слать к Вятке войско, привести вятичей к покорности. А тех, какие намерились от дани уклониться, карать сурово! Да к крестоцелованию их всех до единого привести!
И Дума в один голос приговорила вятичей не миловать, а воеводой на Вятку пойдёт князь Даниил Васильевич Щеня…
Угличский удельный князь Андрей в последние годы душой извёлся. Хоть великий князь Московский и брат ему, но покоя от того нет. Подбирается Иван к Угличу. Новгород смирил и заставил его, Андрея, и Бориса идти на Новгород в поход. Белоозёрское княжество проглотил. Удел умершего брата Юрия к Москве присоединил, земли Андрея Меньшого забрал на себя. Теперь Тверское княжество подмял. Виданное ли дело, походом на князя Михаила ходил, принудил того в Литву бежать, а Ивана Молодого на тверское княжение посадил…
Угличское княжество Иван Третий ровно медведя в берлоге обложил. Княжество слёзное, маленькое, однако прибрать замыслил. От таких братних нападок князь Андрей даже в Литву податься замысливал.
Как-то поделился думами со своими угличскими боярами, а кто-то из них возьми и передай о том великому князю.
Немного и времени минуло, как сам государь в Углич явился, стыдил, попрекнул, что Андрей раздор в семье затеял, и клятвенно пообещал не трогать Угличское княжество.
Успокоился князь Андрей, да ненадолго. Сердцем чуял, замышляет великий князь на него недоброе. Андрей созвал на Думу угличских бояр и по их совету намерился в Москву отправиться, с братом, великим князем, полюбовно урядиться.
Однако Иван Третий опередил угличского князя…
Приехал в Углич великокняжеский дворецкий, князь Пётр Шестунов, а с ним оружные дворяне.
Тревожно стало князю Андрею. И хоть добр был великокняжеский дворецкий, от имени государя звал его на пир в Москву, но тревога не отпускала князя. С нею и в Москву отправился…
Недалёк путь от Углича до Москвы, в прошлые лета угличский князь в поездке подрёмывал, а ныне сидел, ровно сыч, насупился. Не верилось ему, что брат на обед его позвал. Ох, недоброе задумал великий князь!
С тем князь Андрей и в Кремль въехал, к Красному крыльцу подкатил. Тут его дворецкий, князь Шестунов, встретил и повёл в палаты.
Смотрит князь Андрей - не в трапезную направляется Шестунов, а в малую государеву палату, где его уже дожидался великий князь.
Не обнялись, как прежде, братья, уселись в креслах друг против друга. Андрей насторожённо глядит, а государь сурово на брата смотрит, бороду теребит.
- Что же ты, Андрей, волком косишься? Поди, так и сыновей своих научаешь?
- Облыжное на меня возводишь, государь.
- Так ли? Не ты ли, Андрей, братьев Юрия и Андрея Меньшого на меня подбивал? Молчишь, ровно в рот воды набрал… Не вы ли крест целовали противу меня, великого князя, грамоты к Казимиру слали? Не я ли тебя, Андрей, с Борисом от рубежей литовских воротил? Да ещё много чего ты, Андрей, замысливал.
- Государь!
- Я всей земли Московской государь, и казнить и миловать в моей власти.
Вскочил, сделал повелительный жест:
- Здесь погоди!
Удалился, оставив Андрея в замешательстве. Мысль горькая одолевала: зачем Углич покинул?
Не слышал, как вошёл князь Семён Ряполовский, а с ним бояре.
- Князь Андрей Васильевич, - промолвил Ряполовский, - государь и брат твой, великий князь Иван Васильевич, повелел тебя в клети держать до его указа. А с тобой и бояр твоих, и казначея, и дьяка, и детей боярских от мала до велика… Не обессудь, князь Андрей, не вольны мы…
А вскоре из Москвы в Углич отправился великокняжеский дворецкий Пётр Шестунов со строгим наказом взять под стражу сыновей князя Андрея - Ивана и Дмитрия…
В Москве на Казённом дворе несколько месяцев томился князь Андрей Угличский. Здесь и смерть принял.
С половины дороги отходили ордынцы, огрызаясь, навязывали конные схватки, рубились жестоко.
К Казани московские полки подошли с боями. Первыми пробились ратники Беззубцева. Шли, переговариваясь:
- Ордынцы и в прошлый раз цепко держались.
- Так вы берегом продвигались, а мы судовой ратью!
За полками воеводы Константина Беззубцева двигались полки Даниила Холмского.
От Волги до лесов, что версты за две от Казани, стеной встало московское войско. Ратники принялись рубить деревья, копать рвы, строить ограждения.
Вдали поставили шатры воевод и тут же шатёр Мухаммед-Эмина.
Не успели изготовиться, как наскочила конница темника Аль-Гази. Ворвалась с воем и визгом, потеснила полки Беззубцева.
Ему в помощь ринулись конные дворяне воеводы Холмского. Сшиблись. И те и другие дрались остервенело. Звенела сталь, храпели кони. Крик и вой разносились под стенами Казани…
Отошли ордынцы Аль-Гази, а московские воеводы велели обед варить, кормить ратников…
Тем часом Холмский с пленным ордынцем отправил письмо к Али-хану, потребовал сдать город.
Но ни на второй день, ни на третий казанцы не сложили оружия, а орда темника Аль-Гази снова попыталась навязать бой московским полкам.
Подтянулись баржи с пушкарным нарядом. Разгрузились. Пушки подтащили к крепости, поставили на позиции. Подкатили бочки с пороховым зельем, поднесли ядра.
Ждали воеводы, когда Али-хан ответ даст. На исходе второй недели, когда особенно участились набеги темника Аль-Гази, на казанские стены выгнали закованных в цепи невольников. Их поставили у края стены, и горластый бирюч, перевесившись с башни, заорал:
- Великий и справедливый Али-хан ответ на вашу грамоту шлёт! Уходите, неверные урусы! Под Казань-городом вас ждёт смерть. Слышите, урусы? И ты, Мухаммедка, предатель! Смерть получат сейчас те изменники, кто был с Мухаммедкой!
Тотчас раздался звон цепей невольников. Беззубцев заметил Холмскому:
- Догадываюсь, сейчас ордынцы будут сбрасывать невольников со стен.
- Нет, князь Константин, Али-хан задумал для невольников смерть лютую, какую ордынцы чинили со времён Чингиса и Батыя. Хребты невольникам станут ломать.
Дикие вопли раздались на стенах. Замерли ратники, глядя, как люто расправляются ордынцы с невольниками, сталкивая их со стен с криками:
- Принимай, Мухаммед, ослушников! Загремели пушки, и будто враз снесло ордынцев с крепостных стен. Ядра били в башни и в стены, падали в городе, ломая домики ханского дворца.
Обстреливать город пушкари прекратили, только когда начало темнеть…
А перед рассветом открылись городские ворота, и из них выехал Али-хан с верными ему нукерами.
Под удары бубнов и вой труб они прорвались через ограждения московских ратников, пытавшихся закрыть им дорогу. Али-хан бежал из Казани.
В то же утро московский дворянский полк вступил в город, и на ханский стол в Казани сел Мухаммед-Эмин.
Глава 26
Из Москвы проездом в Вышний Волочёк в Тверь заехал князь Семён Ряполовский.
В хоромах забегали, засуетились. Дворецкий намерился баню топить, да Ряполовский отказался: спешил по государеву делу. Даже платье дорожное не переодел, так и в трапезную явился.
Ели вдвоём с великим князем Иваном Молодым. Стряпухи расстарались: кабанчика гречневой кашей начинили, в печи запекли, пирог с клюквой выставили и квас медовый.
Смотрит Ряполовский на великого князя и, хоть ничего не говорит, удивляется: похудел Иван, глаза запали, а бородёнка редкая и залысины высокие.
Сам Семён мужик крепкий, мордастый, борода лопатой. Отломил кабанью ногу, обгладывает, рассказывает, что князь Холмский с Беззубцевым в Казани помогли Мухаммеду на ханство сесть, а на Москве всё тихо.
Отложив кость, Ряполовский перегнулся через стол, зашептал, как государь повелел брата своего князя Андрея Угличского в темницу кинуть и он, Семён, то исполнил, а в Углич с дворянами ездил дворецкий, сыновей Андрея привёз, и их тоже в темнице держат…
Великий князь Ряполовского слушал, глаза щурил. О том, что государь Угличское княжество на себя забрал, ему давно известно, но вот как это было, от князя Семена узнал. Спросил:
- Что же, так ли виновен князь Андрей, чтоб и семью его в темнице держать?
Ряполовский принялся за пирог, ел основательно, квасом запивал.
Прожевал и ответил:
- Государю видней. Одно знаю: вины своей угличский князь не отрицал.
И снова принялся за пирог.
Великий князь расстегнул ворот рубахи, будто душит его. Прохрипел:
- Вот что скажу, князь Семён: нет вины за государем. Много думал я, нередко считал отца жестоким, а ноне иначе не мыслю. И коли доведётся встретиться с государем, так и скажу: «За тобой правда, отец, по-иному крепить Русь нельзя…»
Ряполовский крошки с бороды стряхнул, на великого князя уставился.
- Сам зри, Семён, усобица и удельщина земле русской много горя принесли. Ещё и поныне народ славянский слезами умывается. Знаешь, от Ахмата насилу отбились, Менгли-Гирей над нами завис…
Я в Твери княжу, и больно мне было вспоминать князя Михаила, что на чужбине он. А чего взалкал? Литвой княжество Тверское укрепить, нож к сердцу русскому - Москве приставить…
И ныне ты, князь Семён, об Андрее говоришь. Ведь признал он, признал, что хотел удельщину упрочить, на Москву замахивался, с Литвой уговаривался. Тому и сыновей своих научал… Я с государем Иваном Третьим ныне заодно и сомнения свои отбросил. А коли ещё пожить доведётся, дело его продолжу.
Ряполовский побледнел, будто иного великого князя увидел, у этого глаза злые, колючие.
Поднялся:
- Я, великий князь Иван, с государем в согласии. Не перечу ему. Да и не мыслю по-иному… Не обессудь, мне в Волочёк надобно торопиться. Прощай.
И ушёл. А Иван Молодой ещё долго оставался в трапезной. Сидел, обхватив ладонями голову. Всё думал. Жестоко станет судить история время великого княжения Ивана Третьего. Будет ли ему прощение за Тверское княжество, за Угличское?
Шумела вечнозелёная хвоя, и под ногами вжимались в землю прошлогодние высохшие иголки.
Оставив на опушке Саньку с конями, Иван Молодой ушёл в лес, раздвигая колючие ветки.
Здесь, в чаще, казалось, ветер затихал. Князь брёл, и ему чудилось, что стоит пройти самую малость и он выйдет на поляну, где стояли борти деда Матвея. Они сядут с ним за вросший в землю одноногий столик, на котором будет стоять глиняная чаша с янтарными кусками сот, облитых мёдом. А вокруг станут жужжать пчелы…
Понял великий князь Иван Молодой, что разумный человек не может жить без боли душевной. Рано или поздно эта боль у него пробудится. Сопричастный природе, окружающему миру, он примет близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний. В ней живёт лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает её жизни или жизни её детёнышей.
Человеку разумному свойственно переосмысливать свои дела и поступки, но для того ему требуется время, подчас немалое…
Годы, как же они неумолимы! Если бы он, Иван, начинал жить заново, разве терял бы напрасно время?..
Его первая поездка в Новгород с дьяком Фёдором. Почитай, попусту съездили.
А ведь мог же он тогда понять, как враждебны были новгородцы к Москве! Но молодость закрыла ему очи. Вот и пожали бесполезную поездку. Потому войной ходил отец на Новгород и суд ездил вершить, пока не покарал боярскую верхушку и не снял вечевой колокол…
Прошёл князь Иван ещё немного, присел на сваленное дерево. Оно упало уже давно, и ствол порос зелёным мхом.
На нём выросли несколько одиночных опят на крепких ножках, с тугими шляпками. Обычно опята растут семейками, тесно прижимаясь друг к другу, под пнями, на лесных вырубках, а эти вот где примостились.
Где-то застучал дятел, видно, завис на сухостойном дереве.
Князь задумался. Вспомнилась стоянка на Угре. Противостояние двух огромных полчищ. И он, Иван, по молодости, наверное, не мог понять той угрозы, какая таилась в походе Ахмата. И не потому ли у них с отцом был такой острый разговор? Отец хотел откупиться от хана, опасался за судьбу Московской Руси…
Да, он, молодой великий князь, преодолел отцовские сомнения, и Иван Третий впоследствии молчаливо признал его правоту…
Но в целом отец, как всегда, был мудр, и теперь Иван Молодой понимал это.
В лесу начало темнеть, кончался день, и молодой великий князь подумал, что пора возвращаться.
Покорили Вятку одним походом. Подошли полки к городу, осадили его со всех сторон. Воевода Щеня велел ратникам плетни вязать, смолу топить, а пушкарному наряду пушки выкатить, изготовиться к обстрелу города.
Вятичи на стены поднялись, лучники стрелы мечут, московитов задирают:
- Эй, варнаки, за полы держитесь! А ратники им в ответ:
- Вятка малорослая, жарить вас будем хватских!..
Созвал Щеня полковых воевод и сказал:
- С приступом повременим, дадим вятичам время на обдумывание. А что до ратников наших, так пусть передохнут с дальней дороги…
Неделю стояли московские полки без дела, а на вторую велел Щеня обстрелять город.
Едва обрушились на Вятку первые ядра, как из городских ворот вышли послы, люди именитые, и запросили мира.
Воевода князь Щеня их хоть и принял, но потребовал, чтоб вятичи целовали крест на верность московскому государю да зачинщиков бунта выдали. И надлежало их на суд в Москву отправить: пусть государь сам рассудит, кто чего достоин.
- Вы, - говорил послам воевода Щеня, - обиды причинили Московской Руси, так и ответ держите!
Снова повинились вятские именитые люди, изъявив готовность платить дань и служить государю и великому князю Московскому, а земля Вятская навеки входит в Русское государство. На том вятичи крест целовали…
К концу осени, когда лист начал падать и пожухла трава, от Вятки на Москву двинулась рать воеводы Щени. А позади в большой железной клети под охраной ратников везли закованных в цепи виновников вятского бунта.
Глава 27
Кончились тёплые дни, и подули холодные ветры. А вскоре взялись морозы. Сорвался первый снег. Он падал на сухую землю, вызывая озабоченность смердов.
- Ужели к неурожаю?
- Когда бы на грязь!
- Аль такого не бывало, и Бог миловал! На Покров снег лёг крупный, плотный.
С морозами встала Тверца. Накануне рыбаки вытащили на берег ладьи, чтоб лёд не повредил днища, унесли весла до следующей путины.
Зимой замирало тверское торжище. Не наезжали с товарами гости заморские, не пахло пряностями восточными, и не слышалась чужеземная речь.
В последние годы молодой великий князь Иван невзлюбил зиму. В холода обострялись боли. Когда за оконцами хором выла метель, ему чудилась волчья стая либо иные грустные мысли навещали.
Вспоминалось раннее детство, когда они с отцом ехали из Коломны, а обочиной трусила волчья стая. Кони пугливо храпели, сани дёргались, а отец, прижимая его, успокаивал:
- Знай, Иван, на Руси волчьи стаи нередки. Но ты не волков остерегайся, злых людей бойся…
Иногда великий князь Иван Молодой повелевал заложить сани и выезжал в поле или к лесу. Выбирался из саней, подолгу смотрел на ледовую дорогу по Тверце-реке. По ней ветер гнал снежную порошу, вертел снег, завивал.
Частые думы начали одолевать князя Ивана. Нет-нет да и ворохнётся в душе тревожное: ужели жизнь на вторую половину перевалила? А кажется, и не жил. И всю, месяц за месяцем, день за днём, жизнь свою перебирал князь Иван. Вспомнил, как святой апостол Павел в послании поучал, что всем должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое.
Князь Иван потёр лоб и снова ушёл в мысли.
Каждое мгновение на земле рождаются и умирают люди, происходит обновление жизни. За всем следит Всевышний. Он Хозяин в огромном, необозримом человеку доме, Вселенной. Он отводит всему живому минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы. Человеку он велит жить по совести и по разуму, ибо ничего нет вечного и за всё ответ придётся нести.
Князь Иван хотел жить по этой заповеди, но всегда ли удавалось, то Всевышнему судить…
Как-то воротился великий князь Иван Молодой в город и увидел карету отца, оружных дворян.
Выбрался князь из саней, а с крыльца к нему уже дворецкий Самсон спешит.
- Государь в малой палате!
Князь Иван в сенях корзно, подбитое мехом, на руки отроку кинул и торопливо вошёл в палату.
Отец сидел, откинувшись, в кресле. Он пристально уставился на сына.
- Здрав будь, государь.
- И ты, сыне. Мне Самсон говорил, ты за город выбирался. Означает ли это, что тебе лучше?
Князь Иван развёл руками:
- Как сказать, отец. Иван Третий нахмурился:
- Ты, сыне, болезнь преодолей. Негоже тебе, великому князю Московскому, болеть. Настанет время, и на тебя ноша великая ляжет.
Иван Молодой улыбнулся:
- Постараюсь, отец.
- От воеводы Щени прискакал гонец. Он крамолу вятичей задавил, бунтовщиков в Москву в цепях везёт.
Глаза прикрыл, помолчал. Князь Иван Молодой посмотрел на отцовскую бороду. Как же её посеребрило! А Иван Третий заговорил:
- Тебе, сыне, уже известно, я брата Андрея в темницу заточил. Неправдами он жизнь промышлял.
И заглянул в глаза сыну.
- Не сужу я тебя, государь. Ты Русь крепишь, по клочкам, по уделам собираешь в государство единое, чтоб навеки оно стояло. А меня прости, ежели когда не прав был. Ныне жизнь свою пересматриваю. Иной мерой соразмеряю. Труден путь твой, отец, но он правильный. По-иному русскую землю не собрать. Я с тобой, отец, рядом был. Порой сомневался, иногда жалость меня одолевала. Но коли бы как сегодня мыслил, с тобой заедино бы стоял. Не колебался.
Иван Третий улыбнулся:
- Знаю, ты всё понимаешь, в тебе моя уверенность. Ты не оступишься. В вере в своё предназначение живи. Что такое вера? Помнишь, как в послании апостола Павла сказано о вере? Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом.
Чуть погодя сказал:
- Я в полдень в Тверь приехал и успел сноху с внуком повидать. Вырос Дмитрий, на деда Стефана Молдавского похож.
- Обличьем да, а кровь наша, Рюриковичей.
- Вот и ладно. Рюриковичи князья властные… О чём я тебе, сыне, поведать хочу. Сыновья хана Ахмата зашевелились, Менгли-Гирею грозят… По весне пошлём на Сарай воевод, поможем Менгли-Гирею. Хоть и знаю, коварен крымский хан, он из тех, кто нож в спину вонзить может… Кажется, засиделся я. И тебе, и мне отдохнуть пора.
Ушёл Иван Третий, а Иван Молодой задумался. Значит, не затем приехал государь в Тверь, чтобы уведомить его, что великое княжение у него забрать намерился…
На следующий день государь покинул Тверь, но прежде они долго сидели в трапезной. С ними была и великая княгиня Елена.
Пока Иван Молодой не подошёл, Иван Третий всё сноху расспрашивал, чем лекарь молодого великого князя лечит.
Вздохнув, промолвил:
- Не оказался бы этот мистро Лион шарлатаном. Ты уж, Еленушка, проследи за Иваном, мне сын здравым нужен. В другой раз приеду и, коли увижу, что нет от лекаря пользы, в пыточную его кину. Как смел он взяться за лечение, не познав суть врачевания?
Появился князь Иван, и государь о другом речь повёл:
- Ты, сыне, с тверских княжеств очей не спускай. Они рады Тверь на уделы порвать, да Москвы остерегаются. А ты великий князь Московский, и они твою руку чувствовать должны.
Усмехнулся:
- Поди, думал, зачем я в Тверь приезжал? Не так ли?
Иван Третий пристукнул по столешнице:
- Мы Русь на дыбы подняли, с Новгорода начали, Угличем закончили. На север до великого Студёного океана добрались, казанские татары в силе нашей убедились. Тверь с Москвой сегодня воедино. Не мы Орде ныне дань платим, а их вскоре у себя на паперть поставим… Однако, сыне, западные рубежи меня давно тревожат. Теперь они погрознее, чем Орда. Они и огневым боем оснащены, и выучка у них. Оттого и Москву крепить надобно. Ты, великий князь, на Думе тверским боярам напомни, они в казну государеву дани не донесли, а Кремль, коли помнят, всем миром возводить будем и оружие новое ковать…
Иван Молодой провожал отца до самой кареты, а прощаясь, сказал:
- Боярам тверским слова твои, государь, передам, и исполним всё, как велишь.
Смутно на Москве, недобро. Слухи разные гуляли, нередко крамольные. Ивана Третьего ругали, редко кто хвалил. Говорили, Софья-де искусительница, великого князя Ивана Молодого, какой на Угре Ахмата от Москвы отбросил, съела поедом, государя на сына подбила. Эвон, в Тверь упекли! Болезни на него всякие напустила!
А ещё поползли речи злобные, подчас таинственные: воевода Щеня привёз из вятского похода в железной клетке мятежников, какие на бунт народ подстрекнули. Теперь с них в пыточной допросы снимают…
От пыточной избы народ шарахался. Поговаривали, что самолично видели, как кровавят вятичей и кричат бунтари…
На торгу и у кабаков, где заезжие мужички собирались, разговоры тягостные велись:
- Видать, огнём жгли. Воют!
- Ровно с вепря шкуру сдирали. Истинный Бог, слышал!
- Господи, спаси и сохрани! Страх какой! Усаживаясь по розвальням, крестились.
Ещё в Москве говорили, что государь с мужиков шкуры снимал, а бояр вятских привечал, честь им выказал, земли давал, по городам разным поселил. И купцам вятским пошлины умалил, всякие торговые послабления сделал.
Говорили:
- Так то вятичам, не Москве же! С завистью исходили…
А зиме наступал конец. Но она вдруг повернула, студёная, запорошила, завьюжила. Сызнова сизые дымы встали над Москвой столбами.
Мужики, вознамерившиеся скидывать бараньи тулупы, вновь плотнее кутались, бечёвками подпоясывались, заячьи треухи поглубже на головы нахлобучивали.
Нищие и юродивые на папертях колели. На великие праздники, и то не всегда, в храмах многолюдно.
Редко какие бояре московские на Думу пешком хаживали, всё больше в колымагах ездили. Тот же, какой улицей идёт, бороду распушит, лик красный, ровно баню накануне принял. Встречные боярину кланяются, дорогу уступают.
Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.
С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…
Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.
Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:
- Берегись!
И пугают народ:
- Сторонись!
На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.
За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:
- Как бы непогода не разгулялась.
Великий князь не ответил, но погодя промолвил:
- Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.
Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.
Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:
- Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдём.
Повернулся к Холмскому, спросил:
- Как мыслишь, откуда начнём?
Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:
- Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!
Холмский речь на иное перевёл:
- А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?
- За ересь?
Иван Третий нахмурился.
- Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.
- Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.
Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.
И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:
- Воров сечь будут!
- Ой ли?
- Бунтовщиков вятских.
- А сколь их?
- Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!
Шли мимо усеянных вороньими гнёздами вётел. Неистово каркало вороньё, взвивалось и летало, кружась, тучами.
- Проклятая птица, кровь чует!
- Будет им пожива!
На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.
Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:
- Знатно вятичей потчевать будут!
- Чтоб другим неповадно было смуту заводить!
- Они тоже, поди, люди…
- Везут! Везут!
И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.
Три окровавленных, заросших мужика стояли на телеге, закованные в цепи, озирались затравленно.
Палач в одной красной рубахе до колен, задрав бороду, скалился:
- Ну-тка, кого батогом попотчевать?
И звонко стрелял сыромятным кнутом толщиной в руку.
Толпа ахала. Кто-то вскрикнул:
- Напился палач кровушки, ровно пиявица!
- Но-но, не озоруй, ино в Разбойный приказ сволокут!
Замерла площадь, а помощники палача уже стаскивали преступников, на помост волокли, цепи снимали. Лихо сёк палач, с оттягом, кровь из-под кнута брызгала на помост. А когда катовать закончил, всех троих под виселицы подтащили, скамьи из-под них вышибли…
Управился палач, на люд поглядел озорно, выкрикнул громко:
- Повеселились люди, и довольно! Не смей противу великого князя восставать!
Три дня висели вятские мужики на московском торгу. Три дня кружилось, каркая, вороньё над казнёнными. Стражники устали отгонять от виселиц назойливых птиц.
Глава 28
Легко ступая по мягким половицам перехода тверского дворца, Елена величаво несла своё молодое тело.
В летнике, по-девичьи простоволосая, тёмные волосы по крутым плечам рассыпались, она шла уверенно, властно. Знала, если кого из слуг встретит, кто ей что скажет? У дверей княжеской опочивальни дежурит верный друг князя Санька, Александр Гаврилыч, тот не раз видел её полуодетой. Елена своей красоты не стыдилась.
Сейчас она торопилась к великому князю не для того, чтобы сказать ему о своей любви. Об этом он уже слышал не раз…
Она думала, как давно это было, а будто вчера привезли её в Москву, и она впервые увидела своего суженого, молодого, высокого князя, голова в кудрях, а борода едва пробивалась.
Красив был Иван, сильный, казалось, никакие хвори к нему не пристанут. Но вот напасть! И откуда она объявилась?
Однако великий князь Иван волевой, и годы у него молодые, преодолеет болезнь.
Шла Елена к нему, чтобы услышать, что известно ему о замысле отца.
Вчерашним вечером побывал в Твери князь Даниил Холмский и, отстояв вечерню в храме, дождался, когда Елена сошла с паперти. Низко поклонился, сказав ей, что государь намерился послать Ивана Молодого на княжение в Новгород.
Об этом Елена и хотела спросить у князя Ивана. Ужели Иван Третий решил передать великое московское княжение Василию, сыну Софьи?
А ведь Елена давно уже мыслит о том, что настанет время и великим князем Московским будет её сын, Дмитрий.
У опочивальни сидел на скамье Санька. Увидев Елену, молча встал, удалился по переходу. Княгиня толкнула дверь. Она отворилась бесшумно.
В опочивальне горела свеча. Иван лежал на широкой лавке в рубахе и портах. Заметив Елену, спустил ноги, сел. Она взяла в руки его исхудавшую ладонь, погладила, присела рядом.
- Ответь, Иван, виделся ли ты с Холмским? Говорил ли он тебе о замысле отца?
- Да, Еленушка, мне всё известно.
- Но что сие означает? - Княгиня заглянула в очи великому князю. - Не зародилось ли у тебя подозрение, что государь отстраняет тебя от великого княжения московского с намерением посадить на это место Василия?.. Потому и задумал отправить тебя подальше от Москвы?
Иван поднял брови, провёл ладонью по вспотевшему лбу:
- Не думаю, Елена Стефановна, не плетёт государь против меня козней. Новгород многие годы тревожит отца. Вот и ныне, покорили его, а он подспудно так и готов взорваться. Моё место там, Елена. Необычный этот город: Литва и ляхи, орден немецкий воинственный. Они ровно нарыв у Руси постоянный… В Новгороде я должен княжить.
- А может, всё-таки Софья? Иван покачал головой:
- Не верю. Государя западные рубежи заботят. Эвон, сколько нашей земли под Речью Посполитой! Непредсказуема шляхта…
Елена ещё долго оставалась в опочивальне великого князя. Уходила довольная. Ответ Ивана Молодого успокоил её.
Удалилась Елена, и он снова улёгся на лавку, посмотрел на блеклый свет луны. Время далеко за полночь перевалило…
Он, Иван Молодой, великий князь с отроческих лет. Но таким ли хотел видеть его отец, государь всея Руси, как именуют отца князья и бояре?
Великий князь Иван Молодой жизнь свою в последние годы судил сурово. Отец ему во всём примером служил. В действиях своих, если и видел в чём упущения, списывал на мягкость характера или на неопытность. Но сейчас он уже познал отцовские уроки и там, в Новгороде, когда сядет на княжение, будет беспощаден к тем, кто попытается возвысить голос против Москвы. Станет надёжно оберегать западные рубежи. А придёт время, он вернёт Руси Смоленск. Иван Молодой не забыл, каким увидел этот укреплённый город…
Великий князь вытянулся на лавке, и то ли в забытьи, то ли во сне ему привиделись мощные стены и башни, блеск меди смоленских пушек. А он, Иван, ведёт на город московские полки. Они идут и идут, и нет им конца. Великий князь Иван Молодой уверен, он овладеет Смоленском…
Неожиданно видение исчезло, не стало ни стен городских, ни башен. Куда-то подевались войска, и только одна назойливая мысль осталась: отчего ему суждено было родиться великим князем, какая же это нелёгкая ноша?!
И ещё мысль, кажется, из Библии: «Смерть! Где есть твоё жало? Яд! Где твоя победа?»
Вдруг острая, режущая боль охватила грудь, исчезла мысль…
Когда утром Санька вошёл в опочивальню, великий князь Московский Иван Молодой был уже мёртв…
Минуло десять лет, десять лет без Ивана Молодого…
На исходе лета, когда осень уже начинала заявлять о себе, в ночном небе нет-нет да и полыхнут зарницы, а по низинам и падям утрами стлался густой и липкий туман, из далёкой Печоры возвращался в Москву верный государев дворянин Александр, сын Гаврилы.
Высокий, широкоплечий, с огрубевшими чертами лица и крепкими руками, он совсем не походил на того, прежнего Саньку, какой с молодым великим князем Иваном гонял голубей.
Да и немудрёно. Почитай три десятка лет минуло, как взят был Санька в дворянский полк…
Он утомился в дороге. За Торжком настигла его грозовая туча. Едва успел Санька укрыться на ямском дворе.
Всю ночь сверкала молния и гремел гром. Санька ворочался на лавке в ямской избе, и казалось ему, дождь будет лить бесконечно. Однако к утру непогода унялась, ветер стих, и дождь постепенно прекратился. А когда Санька вышел во двор, уже светало и небо очистилось.
Было свежо, и он, умостившись в возке, закутался в корзно. Кивнув бородатому смотрителю, Санька велел трогаться, и возок выкатил со двора.
Ям - изба на тракте, приземистая, подслеповатая, рядом конюшня бревенчатая на три пары лошадей. В стороне несколько стогов сена, колодец с журавлём, водопойная колода, и всё это обнесено плетнём.
Ямы - затея ордынская, но на Московской Руси они появились в конце княжения Ивана Третьего. В них на ночь находили приют послы и всякие государевы гонцы.
Вот и сейчас возвращался Санька, верный государев человек, из далёкой Печоры, где на реке Цильне обнаружили медную и серебряную руду. Там её плавили, медь отправляли в Москву на пушкарный завод, из серебра чеканили монеты. Крепла Московская Русь…
Десять лет, как не стало великого князя Ивана Молодого. Санька помнит, как в день смерти в Тверь приехал Иван Третий, всю ночь просидел он у гроба сына. О чём он думал? Может, вспомнилось ему, как много лет назад сидел у гроба жены Марьюшки или как давал слово видеть сына великим князем?
Санька одно только и расслышал: когда Иван Третий к одру подошёл, прошептал:
- Ты сын мой возлюбленный…
Годы, как же они мгновенны! На ум пришло Саньке, как ездил он с посольством в далёкую Молдавию за невестой молодому великому князю Ивану, его венчание, как в Тверь он отъехал, а вскорости и Санька там оказался…
Теперь вот забрал его в Москву великий князь Иван Третий, приблизил, доверенным человеком сделал. И всё потому, что был Санька товарищем юности его сына Ивана.
С той поры не только дворовые, но и служилые дворяне и даже кое-кто из бояр, зная близость Саньки к государю, именовали его не иначе как Александром…
Ехал Санька, и мысли его блуждали. Память человеческая подобна скрижалям, доставай и читай. Их множество, и все исписаны…
«Будет ли покой на русской земле?» - думает Санька. Сколько он помнит, великий князь Иван Третий в суете жил. И та суета сует была не чем иным, как собиранием русских земель, какие по клочкам за удельными князьями числились. Того же от сына Ивана Молодого ждал…
И собрали-таки, с Новгорода Великого начали. Ярмо ордынское скинули. Отныне Московская Русь не только удел Московский, эвон в какое государство обратилась, каких земель, каких вод студёных достала…
Нет тех князей, какие в прежние лета по уделам отсиживались, подобно сверчкам запечным, все они отныне великому князю и государю Ивану Третьему служат. Для всех он государь всей земли русской…
И мысль до боли пронзила: не о том ли мечтал великий князь Иван Молодой?
На прошлой неделе остались позади леса вековечные, а от Торжка лес совсем поредел.
От Торжка дорога Саньке хорошо знакомая, ещё в юности с великим князем Иваном Молодым в Новгород Великий ездили, а с ними ещё был посольский дьяк Фёдор Топорков. Как-то до отъезда на Печору повстречал в Москве дьяка, постарел тот, сдал, только и осталось, что глаза живые, светятся.
Трудной была нынешняя поездка у Саньки, и не потому, что дальняя, - душой чуял, что боярин, какой на серебряном руднике все дела вёл, лукавит, нечист на руку, да как его ухватишь?
А государь строг, с него, Саньки, ответ спросит.
В последние десять лет Иван Третий стал крут и своенравен, никого не милует. Иностранных мастеров привечает. Эва, едва венецианский архитектор Маркони Грановитую палату возвёл, как государь повелел поставить себе каменный дворец.
Лили иностранные мастера и пушки, и утварь всякую…
По пути река невеликая. Пока кони на бревенчатый мосток не вступили, Санька из возка выбрался, разминая ноги, пошёл вдоль берега. Издалека разглядел рыбака в лодке, тот сети поднимал, в ячейках рыба серебрилась.
И снова дорога и мысли всякие…
После смерти сына, Ивана Молодого, государь долго благоволил к невестке Елене Стефановне и внуку Дмитрию. И хоть продолжали они жить в Твери, но Иван Третий Дмитрия на великое княжение венчал. А потом псковским и новгородским княжениями наделил. Софью же и сына Василия не честил. Про неё князья Иван Юрьевич Патрикеев с зятем Семёном Ряполовским нет-нет да и пустят недобрый слушок либо настроят государя на её ближних людей: Хрулёва, Налецкого, Яропкина и иных. А Иван Третий Патрикееву и Ряполовскому верил, ибо были они его верными слугами…
Как-то шепнули они государю, что к Софье Фоминичне бабки с зельем захаживают. Тех бабок схватили, головы и ноги им отрубили, в Москву-реку кинули…
Ныне непредсказуем великий князь. Недавно - Санька даже не понял, как то случилось, - охладел государь к невестке и внуку, велел посадить их в тюрьму, а в Кремле начались казни лютые, князьям и боярам, какие прежде к великому князю близки были, головы рубили.
Сказывали, Софья Фоминична нашептала великому князю, что и Патрикеев, и Ряполовский, и иные бояре за государя всё решают, власть у него пытаются забрать…
Софья снова в силе, государь ей расположение выказывает. Сына её Василия великим князем назвал…
А совсем недавно непредвиденное случилось. Дал Иван Третий в княжение Василию Псков и Новгород, а псковичи послали в Москву своих послов, и те били государю челом, чтобы оставил он им на княжение внука своего Дмитрия Ивановича.
В гневе неистовом пребывал Иван Третий. Услышав псковских послов, велел кинуть их в темницу. А одного псковича отпустил, наказав, чтобы он воротился в Псков и люду псковскому передал:
- Разве я не волен в своих детях и внуках? Кому хочу, тому и даю княжение…
К Москве Санька подъезжал далеко за полдень. Косые лучи солнца падали на купола церквей, отражались в княжеских и боярских оконцах. Солнце играло на вершинах Благовещенского и Успенского соборов, на крышах Грановитой палаты и великокняжеского дворца.
И подумал Александр, сын Гаврилы, как споро отстраивается город. Вон уже и новые кремлёвские стены местами стоят…
Усталые кони, почуяв скорый отдых, побежали резвее, а Санька, набрав в себя как можно больше воздуха и приподнявшись в возке, закричал:
- Мос-ква-а!