Сменив во Вручеве подбившихся лошадей, гридин Лука одвуконь скакал гонцом в Туров. У гридня шапка надвинута на самые брови, ноги в теплых катанках, шуба на волчьем меху. Но холод все равно лезет за воротник. Усы и борода у гонца заиндевели. Мороз ударил враз и взялся люто. Приподнимаясь в стременах, Лука смотрит по сторонам, нет ли поблизости жилья обогреться, но кругом заснеженное поле и редкие раздетые леса.

Рука в рукавице придерживает на боку тяжелый обоюдоострый меч, другая — повод. К седлу приторочены лук с колчаном и сума с провизией.

Везет Лука запрятанное на груди письмо князя Владимира к Святополку. Пишет он, что болен тяжело и желает при последнем дыхании увидеть Святополка. Такова его княжья воля…

Скачет гридин и не знает, что другой, кружной, дорогой через Искоростень выехала в Туров сотня дружинников. Эти едут не торопясь, делая долгие привалы. У сотника тоже тайный наказ, дождаться, когда Святополк покинет Туров, забрать княгиню Марысю с ее латинским духовником.

На третьи сутки за полночь Лука добрался до Турова. У закрытых ворот осадил коня, крикнул:

— Эгей, дозорные! — и застучал рукоятью меча по доске.

По ту сторону раздался скрип шагов на снегу, сердитый голос спросил:

— Кто будешь и зачем?

— Гонец великого князя Владимира к князю Святополку!

За воротами принялись совещаться. Лука не выдержал:

— Что мешкаетесь, отворяйте!

Дозорные с шумом откинули засов, распахнули одну створку, впустили гридня. Старший сказал:

— Поезжай за мной.

И, взяв коня за уздцы, повел на княжий двор. У людской остановился.

— Заходи, обогрейся, а я князю скажу…

Узнав о приезде гонца, Святополк накинул шубу на исподние порты и рубаху, прошел в людскую. Лука угрелся в тепле, задремал, сидя на лавке.

— Пробудись! — Святополк положил руку на плечо гридню.

Тот подхватился, протер глаза. Увидев князя, полез за письмом. Святополк отшатнулся, настороженно следил за гриднем. Наконец, Лука протянул свернутый в трубку лист пергамента.

Святополк поднес к свече, прочитал бегло, задумался. Лука не сводил с него глаз. Вот Святополк свернул лист, спросил, уставившись на язычок пламени:

— Послал ли князь гонцов в иные города?

— Того не ведаю, — ответил Лука.

— А князя Владимира ты, гридин, самолично видел?

— К хворому князю вхожи лишь лекарь да воеводы с иереем Анастасом. Приходит и владыка. Меня же князь призывал к ложу и передал сию грамоту. А воевода Попович, коего великий князь позвал из Переславля, по выходе из опочивальной велел сказать те: «Владимир Святославович к смерти изготовился, поспешай, князь Святополк».

— Хорошо, передохни, гридин, прежде чем в обратную дорогу тронешься. А у меня же сборы недолгие — и дня не займут.

Из людской Святополк направился в опочивальную жены. Хоромы темные, через гридницу переходил, чуть не стукнулся лбом о притолоку. Путь ему казался слишком длинным, не терпелось поделиться радостной вестью с Марысей. Одна мысль в голове: «Поспешать, покуда другие братья не явились… С Борисом уговориться… Бояр одарить… Особливо тех, какие Владимиром недовольны… Они моя опора…»

Заслышав его быстрые шаги, Марыся оторвала голову от подушки, спросила удивленно:

— Чем ты встревожен, Святополк?

Он остановился у ее постели, ответил, не скрывая радости:

— Князь Владимир умирает. Мне в Киев ехать надобно!

Марыся уселась, поджав под себя ноги.

— Ты едешь, чтоб стать великим князем над всей Русью?

— Мое право на то. Отец мой Ярополк сидел на этом столе.

— Тогда отправляйся, не теряй времени.

* * *

Покинул Святополк Туров и не мог знать, что приехали в город дружинники князя Владимира и увезли Марысю с ее духовником Рейнберном.

Святополку не терпится в Киев, власть великого князя покоя не дает. Вот она, совсем рядом, бери ее…

И Святополку видится, как он сядет на киевский стол, станет дела вершить: Новгороду и Ярославу дозволит не платить дань, Бориса вернет княжить в Ростов…

Сладко мечталось Святополку. Но неожиданно за Вышгородом перекрыли ему гридни великого князя киевскую дорогу и повезли в Берестово.

* * *

И день и два держат Святополка в Берестове за крепким караулом. Мечется туровский князь, себя бранит, что поверил великому князю. Письму его, болезни веру дал. Уж-ли не знал коварства князя Владимира? Не он ли брата своего, а Святополкова отца, Ярополка, убил коварно? Теперь вот его, Святополка, та же участь ждет.

В клети полумрак, но тепло, печь горит. Присядет князь на корточки, на пламя глядит, как оно пляшет, и о своей участи размышляет. Святополк себя винит, уехать бы ему к Болеславу, укрыться от гнева великого князя, а выждав смерти его, пришел бы с ляхами власти искать.

Как поступит с ним князь Владимир, ведь неспроста бросил его в поруб. Вспомнил Марысю, гадал, удалось ли ей бежать к отцу? Неужли король не встанет в защиту его, Святополка?..

Месяц грудень огородил Берестово снеговыми сугробами. Святополку слышно, как холопы отбрасывают снег, расчищают дорожки, и он думает, что по таким заносам Владимир не явится в Берестово и сидеть ему в клети до тепла. От таких нерадостных мыслей хоть волком вой. И неведомо туровскому князю, что в Вышгороде тоже в поруби держат Марысю и епископа…

Иногда он подумывал, что, кинув его в клеть, великий князь забыл о нем. Но Владимир помнил, он пришел, когда туровский князь перестал ждать. Сначала Святополк услышал его грузные шаги, потом лязгнул засов, и распахнулась дверь. На пороге встал великий князь.

— Зажги свечу, — велел он гридню.

Отрок внес свечу, удалился. Владимир вошел, уселся на лавку. Суровым взглядом впился в стоявшего у стены Святополка:

— Такой ли я встречи ждал?

Святополк голову потупил, а Владимир свое:

— Почто к ляхам потянулся, короля выше меня чтил?

— Не приемлю попреки твои! — воскликнул Святополк. — Оговорили меня недруги.

— Так ли?

— Ты меня обманом заманил!

Владимир спрятал ухмылку в бороду:

— Нет, Святополк, ты меня предал, но коли бы в Польшу сбежал, Русь предал бы.

— Не предавал я!

— Но ты, сыне, к ляхам льнешь и к вере латинской тянешься. С их голоса говоришь.

— Ты меня сыном назвал, но сын ли я тебе?

Насупил брови Владимир:

— Вот как ты заговорил!

— Аль не правду сказываю?

— Пусть будет по-твоему, не отец я тебе. Но разве посадником посылал тебя в Туров, обделен ты мною был? Знаю, ты великого княжения алчешь, но я волен отдать его тому из вас, кого сам изберу.

— Слышал, ты Борису Киев отдать вознамерился.

— Далеко же слух тот разнесся.

— Ужли не так?

— Может, и верные те слухи.

— Однако по старшинству мне в Киеве сидеть.

Встал Владимир:

— По старшинству, сказываешь? Нет, кому в Киеве сидеть — мое желание, а воля — Божья. Ты же, Святополк, в Туров боле не воротишься, будешь в Берестове, покуда я укажу.

* * *

Путша в Туров не торопился, в Вышгороде задержался. Здесь у боярина хоромы и ключница, молодая, пышнотелая. Славно живется Путше в Вышгороде. Но вот ворвался к боярину Тальц с недоброй вестью. По горнице мечется, шуба нараспашку, шапка, того и гляди, с лысой головы свалится. Брызжет боярин слюной, говорит взахлеб:

— Князь Владимир Святополка из Турова выманил, в Берестове в клети за крепким караулом держит.

Путшу мигом страх пронял, руки и ноги будто чужими сделались. Ну как прознает Владимир, что он Святополку от киевских бояр письма передавал и всякие вести, что он, Путша, заодно с доброхотами туровского князя.

А Тальц к Путше склонился, шепчет:

— Еще известно, жену Святополка с латинянином везут.

И снова по горнице забегал, бородой затряс:

— Ну как Святополк на нас покажет? Надумал бы ты, боярин, как князя Святополка из беды вызволить. Ума-то у тя палата!

Но Путша Тальца плохо слушал, он о своем думал. У него уже первый страх исчез. Он не таил от великого князя ничего, что в Турове делалось, и о том пресвитер Илларион подтвердит, а потому сказал Тальцу:

— Ты, боярин, не семени, послушал бы совета воеводы Блуда. А Святополку бежать надобно к Болеславу.

— И, плетешь такое, — замахал на него Тальц. — Как побежишь, коль караул к нему приставлен.

Почесал Путша затылок, промолвил:

— Надобно иерею Анастасу челом бить, пусть слово за Святополка замолвит.

— Разумно мыслишь, боярин Путша, мы с Еловитом седни и отправимся к иерею.

В горницу вплыла пышнотелая ключница:

— Велеть ли девкам повеселить боляр?

Голос у нее мягкий, не говорит, кошкой мурлычет.

— Не до них, — прогнал ключницу Путша и снова поворотился к Тальцу: — С Анастасом поговорить надобно, к его голосу великий князь прислушивается.

— Да уж так.

— Коли же Владимир княгиню Марысю в клеть заточит, то уж тут король за свою дочь вступится.

— Вестимо!

— Значит, ты, Тальц, с Еловитом иерея Анастаса улещите, а я удумаю, как Болеслава оповестить. Да к боярину Блуду загляну. Еще, боярин Тальц, как-либо дай знак Святополку, в беде его не оставим.

* * *

В Берестово Александр Попович отправился, даже не передохнув с дороги. Накануне приехал в Переяславль гонец, передал наказ великого князя немедля ехать в Киев.

Сытые кони легко несли легкие санки. Кутаясь в шубу, Попович гадал, что за надобность у Владимира Святославовича к нему. Однако, зная великого князя, решил попусту не покличет.

* * *

Где день, где ночь — Святополк уже не замечает. Прошло немало времени, как он оказался в клети. Опустившись на сколоченное из грубых досок ложе, покрытое конской попоной, Святополк дерет пятерней неухоженную бороду. Она отросла, взлохматилась. Длинные волосы, не перехваченные ремнем, рассыпались, а под измятой грязной одеждой тело в баню просится, чешется.

От стражников князю уже известно, что из Турова привезли в Вышгород Марысю с епископом и держат в порубе.

Приходил к Святополку иерей Анастас, просил покаяться в грехах, открыться великому князю, но у Туровского князя ответ один, нет на нем никакой вины. Покидая клеть, Анастас шепнул, что бояре о нем не забыли и на их помощь пусть он, князь Святополк, надежду имеет.

Но чем могли помочь ему бояре?

Зима на весну повернула. На выгреве уже звенела капель, а шустрые воробьи затеивали драки. Святополк ждал прихода Владимира, туровский князь еще не терял надежды на свое освобождение…

И великий князь явился. Следом отрок внес зажженную свечу. Поморщился Владимир:

— Дух от тя зловонный… Садись. Что молчишь? Либо речь нам вести не о чем? Заступников у тя, Святополк, много. Борис просит, Анастас оправдания находит, и даже воевода Блуд ратовал. Ему бы с чего?

Сказал и направился к выходу. У самой двери остановился:

— Ты Борисом в прошлом разе попрекнул меня. Так Борис не токмо нрава кроткого, но и разумом не обижен. В нем кровь византийских императоров. А Русь с Византией соседи. Тебя же отпущу, но не в Туров, в Вышгород. В вышгородских княжьих хоромах жить станешь.

Не успел Владимир клеть покинуть, как Святополк взмолился:

— Вели, чтоб баню мне истопили. Да вместе с княгиней поселили.

— Ин быть по-твоему. Но и в Вышгороде надзор за тобой учиню.

Выбравшись и клети, Владимир закрыл глаза от яркого солнечного света. Долго дышал всей грудью. Потом медленно пошел к воротам. Увидев шедшего через двор воеводу Поповича, остановился:

— Ну вот, Александр, чую, надобно тебе рать вести к Червенским городам. Поведет Болеслав полки на Русь. Непременно поведет!

* * *

Корчма — на бойком месте у шляха, что. тянется из Кракова. Никто не знает, кем и когда построена, поговаривают, будто она здесь с самого сотворения мира, как и ее стареющий хозяин, рыжий, костлявый Янек, с бритым подбородком и пейсиками до самых скул, в грязной, никогда не сменяемой поддевке.

Едет ли кто в город, возвращается, не минет корчмы, заглянет на шум голосов, запах жареного мяса и лука. А в ненастье или в ночь пану и кметю найдут при корчме ночлег и корм коню.

Крытая тесом корчма вросла в землю. От солнца и дождя, мороза и ветра тес потрескался, местами покрылся зеленым мхом. На краю крыши длинноногий аист свил гнездо, привык, не боится людей.

На восход солнца влево от корчмы течет Висла, направо — заросшая кустарником равнина, под снегом белая, в слякотную погоду унылая.

В один из дней, когда небо, сплошь затянутое тучами, сеяло мокрым снегом и дождем и вода мутным потоком растекалась по равнине и шляху, к корчме подходил одинокий монах. Не только сутана, но и кожушок и сапоги его давно уже промокли насквозь, и теперь он брел, не выбирая дороги. Поравнявшись с корчмой, монах остановился, будто решая, продолжать ли путь, либо завернуть, и наконец, надумав, шагнул внутрь.

Остановившись на пороге, монах откинул капюшон, присмотрелся. В корчме безлюдно, лишь в углу за длинным дубовым столом сидели два кметя. Видно, их тоже загнала сюда непогода. У топившейся по-черному печи колдовал над огнем хозяин. Увидев вошедшего, он заспешил к нему, приговаривая:

— О, святой отец, прошу. — Схватив монаха за рукав кожушка, он не умолкал: — И что за скверная погода, святой отец!

Умостившись у огня, монах стащил сапоги, поставил рядом с собой, потом сказал:

— Неси, Янек, корчагу пива и холодный поросячий бок.

Хозяин положил на стол кусок мяса и ржаную лепешку, метнулся во двор и вскоре воротился с корчагой пива.

Монах ел жадно, как едят изголодавшиеся люди. Бросив в рот последний кусок, он осушил корчагу, с наслаждением вытянул ноги и, прислонившись к стене спиной, захрапел. Спал недолго. Ругань и возня разбудили его. Открыв глаза, увидел четыре дюжих шляхтичей, они взашей толкали к двери двух кметей, что пережидали непогоду. Кмети упирались, но шляхтичи пинками выгнали их из корчмы.

Рыжий Янек, заметив, что монах проснулся, успел шепнуть:

— То королевские рыцари, скоро сам круль заявится.

— Эгей! — позвал Янека усатый шляхтич. — Зажаривай каплунов да живо бочку бражки!

Хозяин заметался по корчме, и не успел монах натянуть сапоги и зашнуровать их, как жирные каплуны, нанизанные на вертел, уже лежали над угольями, а рыжий Янек тем часом с грохотом вкатил замшелый бочонок с вином. Усатый шляхтич высадил коленом днище, зачерпнул корчагой, выпил, гикнул:

— Добре! — и тыльной стороной ладони вытер усы.

Издалека донеслись голоса, зачавкали по грязи конские копыта, зазвенели стремена. Кто-то громко И отрывисто заговорил, а вслед за этим в корчму со смехом и гомоном ввалилась толпа шляхтичей. Монах без труда узнал в толстом пане, одетом в кожаный плащ, короля. Болеслав вразвалку подошел к огню, скинул плащ на лавку, поманил хозяина:

— Але не рад?

Янек изогнулся в поклоне:

— Как не рад. Коли бы не так, жарил бы я каплунов. Ай-яй, как мог мой круль помыслить такое?

Пока король переговаривался с хозяином, монах подпорол край сутаны и извлек помятый пергаментный лист. Выступив из темного угла, он с поклоном протянул Болеславу:

— Туровский боярин Путша письмо шлет.

Болеслав вырвал лист, поднес к огню.

«Королю Ляхии боярин Путша челом бьет и спешит уведомить тя, что княгиня Марыся, а с ней князь Святополк князем киевским увезены и в темнице содержатся…»

Отбросив лист, Болеслав со стуком опустил тяжелый кулак на стол, загрохотал:

— Пся крев! Дьяволы!

Голос его гремел по корчме.

— Казимир!

Стоявший у двери воевода повернулся.

— Созывай воинство, порушим Червенские города!

Забыв о монахе и еде, Болеслав вскочил.

— Але не знает князь Владимир мое рыцарство? О, Езус Мария! Точите же ваши сабли! Казимир, ты поведешь славное ляшское воинство на Русь!

И, грузно переваливаясь, заспешил к выходу. Остальные повалили за ним. Усатый шляхтич воротился, оттолкнул хозяина корчмы от печи и, подхватив петухов вместе с вертелами, бегом пустился догонять своих.

— Ай-яй, — всплеснул руками рыжий Янек. — И что за скверный рыцарь у такого почтенного круля? Все-то ему надо! Ай-яй, какие каплуны были… — Ян закрыл глаза и причмокнул.

Монах засмеялся. Янек приоткрыл один глаз, глянул с прищуром:

— У ксендза есть такие жирные каплуны и он надумал подарить их мне? — И обиженно отвернулся.

Но монах оставил его слова без ответа. Стащив сапоги и откинув капюшон, он снова улегся тут же у огня…

* * *

На левобережье Буга в земле волынян — город Червень. Обнесенный земляным валом и бревенчатой стеной, он стоит на пути из Сандомира в Киев. Не раз развевались над Червенем вражеские стяги, сгорали в пожарах его деревянные терема и избы, но город снова строился, поднимался сказочно быстро.

В месяц березозол весне начало, в лето от Рождества Христова тысяча пятнадцатое послал короле Болеслав на Русь воеводу Казимира с двумя тысячами рыцарей. Осадили они Червень, нет в город ни въезда, ни выезда. Подойдя к городу, поляки бросились на приступ, но дружина посадника Ратибора и городской люд отбили первый натиск.

Ратибор, невысокий жилистый старик, поднялся на стену, внимательно осмотрел, что делается в стане врага. Вчерашнего дня воевода Казимир посылал к нему своих послов с требованием открыть ворота. На что Ратибор ответил: «Коли у Казимира силы достаточно, пусть сам отворяет».

Посадник знал, польский воевода будет готовиться к решительному приступу. То и видно, вон как суетятся ляхи, носят из леса жерди, вяжут лестницы, оковывают железом конец толстого бревна, прикручивают к нему цепи. «Таран мастерят, — подумал Ратибор. — Подоспеет ли в срок воевода Попович?»

Никому не было известно, один червенский посадник знал, что послал червенцам в подмогу полки киевский князь. Еще до появления рыцарей прискакал в Червень от Александра Поповича гонец и передал Ратибору изустно, чтоб город ляхам не сдавал, а держался до прихода киевских полков.

Сойдя со стены, Ратибор остановился возле мастеровых, навешивающих на всякий случай вторые ворота.

— Запоры крепче цепляйте! — сказал он и зашагал дальше.

В чанах булькала смола, кипятилась вода. Детишки и бабы подносили дрова, камни. В кузницах не умолкал перезвон, куют стрелы, копья.

Весенний день близился к концу. Смеркалось медленно. Подозвав сотника, Ратибор сказал:

— На ночь дозоры удвой, с недруга глаз не спускайте, да у костров баб оставь, чтоб огонь не перегорел, остатный люд пусть отдыхает, время многотрудное предстоит.

* * *

Они возвращались вдвоем, отец и сын, великий князь и княжич Борис. Ехали стремя в стремя. Далеко за Киев проводили воеводу Поповича. Ушел полк, не связав себя обозом, грузы везли вьючными лошадьми. Малое войско у воеводы, но Владимир сказал ему:

— Не пошлет Болеслав на Русь силу большую, он хоть и замирился с германцами и чехами, да простят ли они захваты ляшские?

Борис по сторонам посматривал. Сосновый лесок сменил лиственный. Деревья еще обнаженные, сиротливые. Поле в редких снежных латках. Весна уже взяла свое, но ночами иногда подмораживало.

Замолчал отец, помалкивал и Борис. Неожиданно великий князь сказал:

— Теперь, сыне, суди, кто прав.

Княжич понял, о чем отец речь ведет, но ничего не ответил, а великий князь вдруг рассказал притчу, слышанную им в далекой молодости о льве, какого в старости, немощного, осел лягнул, и подумал, что он, Владимир, еще в силе держать сыновей в узде, а тех, кто попытается Русь на уделы рвать, карать будет.

— Знаешь, сыне, — промолвил Владимир, — может, и лишку на Святополка наплели, но то, что Болеслав на него расчет держал, истинно.

— Я, отец, и помыслить не хочу, что Святополк обещал королю Червенский край.

— Как знать. Не ведаю, честен ли был со мной Святополк, да и не во всем верил я ему, оттого в Туров нет ему дороги, а где ему в посадниках быть, время укажет… А великому князю надлежит быть сильным духом. И воином, как Мстислав. Он и хазар одолел, и печенегов сдерживает, и касогов…

— Мстислав — князь достойный. Не призвать ли те, отец, его в Киев?

Владимир придержал коня:

— Ты сказываешь, в Киев? Но кого в Тмутаракани посадить? Прежде мыслил, Глеба, но нет. А Киев, сыне, Киев на тя, Борис, оставлю, на тя надежду держу. Ко всему ты от Анны рожден, Порфирогениты. А Киевской Руси не только князь-воин нужен, чтобы меч в руке держал, но и правитель. Слышишь, муж государственный, и верю, ты таким будешь…

Солнце пригревало, и Борис расстегнул корзно. Владимир Святославович сказал:

— Весна ранняя, вишь, скворушки березу обсели, свистят. Люблю весну, телом и душой отогреваюсь. Весной здоровье прибывает.

— Ты, отец, говоришь, Святополка в Туров не пустишь, но не сидеть же ему в Вышгороде?

— Говорил уже, время укажет.

Потом вдруг посмотрел на Бориса насмешливо:

— А не послать ли Святополка княжить в Ростов? Ты, сыне, туда уже не воротишься. — И тут же серьезно: — А в Ростов ни король, ни латиняне не дотянутся.

Борис ничего не сказал, а Владимир тронул коня, пустил его в рысь.

* * *

Ночью посаднику не спалось, бодрствовал, обходил дозоры. Иногда бросит под стрельницей плащ, вздремнет чутко — и снова на ногах. На заре ополоснулся у колодца, отерся рукавом. Голосисто, на все лады перекликались утренние петухи в Червене. Ратибор прислушался. Распознав среди других крик своего кочета, усмехнулся, потом, взойдя на стену, принялся вглядываться в ляшский стан. Небо светлело. Во вражеском лагере послышались голоса, ярко заполыхали костры, запахло варевом. Посадник глянул в сторону леса. Там, в двух полетах стрелы от крепости, шатер воеводы Казимира.

«Спит еще воевода», — подумал Ратибор.

Позади раздались шаги. Посадник обернулся. Подошел отрок, протянул узелок с хлебом и молоко в кринке. Не присаживаясь, Ратибор поел, отер бороду.

— Скажи боярыне, обедать домой не приду.

Отрок удалился, а воевода подумал: «Видать, неведомо Казимиру, что к Червеню идет воевода Попович».

На стену один за другим поднимались дружинники в доспехах, горожане, вооруженные кто чем, становились к бойницам. К самому рву подошел рыцарь, плащ внакидку, лик нахальный, задрал голову, крикнул:

— Эгей, кмети, добром сказываем, отворяй ворота. Але силой возьмем и кожи ваши на чоботы выдубим! — И, захохотав, погрозил кулаком.

Стоявший с посадником рядом гридин поднял лук, натянул тетиву. Стрела взвизгнула, впилась в горло рыцарю. Закачался он, поднял руку, видно хотел выдернуть стрелу, и рухнул. Дружинник промолвил:

— Не бахвалься, не храбрись попусту.

Ляшский лагерь пришел в движение. У Казимирова шатра заиграла труба, и рыцари устремились к крепости. Раз за разом застучал в ворота таран. Со стен в осаждающих полетели стрелы, камни. Рыцари ставили лестницы, лезли на стены. На головы им лили кипяток, смолу.

— Держись, молодцы! — подбадривал червенцев Ратибор, но его голос тонул в звоне мечей, треске копий, людских криках.

Кое-где уже рубились на стенах. Перед посадником выросло лица усатого рыцаря. Ратибор ударил наотмашь, и ляшский воин сорвался со стены, но на его место уже лезли новые. Все трудней и трудней приходилось червенцам. Затрещали первые ворота, победно заорали ляхи. И чуял посадник — не выстоять его дружине и горожанам. Но тут, совсем неожиданно, в польском стане прерывисто и тревожно заиграла труба отход. Попятились рыцари, полезли со стен. Стихла сеча. Глянул Ратибор вниз и понял, почему отходят польские воины. Вдали показались передовые дозоры воеводы Александра Поповича.

Не дожидаясь, пока русская дружина развернется, Казимир поспешил снять осаду. Однако воевода Александр не преследовал ляхов. Бросив обоз, рыцари поспешно отходили.

— Наши кони притомились, не станем надрывать их, — сказал воевода.

Получив известие о бегстве рыцарей, князь Владимир велел Александру Поповичу землю волынян не покидать.

Понимал, король Болеслав еще не раз будет пытаться завладеть червенскими городами.

* * *

Едва пахнула весна и почки на березе сделались клейкими, дворский туровского князя Онфим сказал жене, печенежке Фатиме, в крещении Аглае:

— Пора, Аглаюшка!

Недолги сборы — взвалили на вьючных лошадей мешки кожаные с крупой и мясом вяленым, всем необходимым в далеком пути, овсом для лошадей и тронулись.

Дорогу Онфим избрал объездную, минуя Вышгород и Киев, на Мозырское поселение и Белый городок, а оттуда, объехав Канев, попасть в запорожскую степь. Путь неблизок и малоезжен, по дворский думал, что на этой дороге его не перехватят гридни великого князя. Говорил Онфим жене:

— Нам бы, Аглаюшка, в степь выбраться. Седни нам свои, русичи, пострашней печенегов.

Онфим печенегов не опасался, он к Боняку ехал, к брату Аглаи. С ханом у дворского давняя дружба, скрепленная женитьбой на его сестре.

Сейчас Онфим пробирался к Боняку просить помощи Святополку. Дворский наставлял жену:

— Ты, Аглаюшка, коль чего со мной приключится, кланяйся хану, орда в силе великой…

Пока в степь выбрались, неделя минула. Пробирались глухими тропами, где и конь едва проходил, бездорожьем. В иной день и жилья человеческого не встречали. И только за Каневом Онфим вздохнул:

— Слава Те, Осподи, кажись, самое страшное позади.

Степь встретила их первой зеленью, робкими цветами, степь пробудилась от зимней спячки. Теплый ветер гулял по степи вольготно. Путники скинули полушубки, приторочили к вьюкам.

Бегут кони, топчут копытами весеннюю запорожскую степь, холмистую, с редкими островками рощиц, кустарников, тихих степных речушек, синими далями и гомоном перелетных птиц.

А на бродах в эту пору полноводный Днепр пенился, бурлил. Онфим долго выбирал место переправы, и когда они оказались на левом берегу, перекрестился.

— Теперь, Аглаюшка, твоими землями поедем.

Перед ними лежала Дикая степь, Дикое поле, непредсказуемое печенежскими опасностями. Но не для дворского и Аглаи. Они ждали встречи с печенегами.

Чем дальше на юго-восток удалялись Онфим с Аглаей, тем выше становились травы, степь разукрасилась цветами, солнце сделалось жарким и поднималось высоко. Иногда над степью парили орлы. Зоркими глазами они высматривали добычу.

Ночами, сидя у костра, дворский слушал степь. Вот прошуршала в траве какая-то живность, низко над землей, со свистом рассекая воздух, пронеслась стая уток, где-то вдали застучали копыта диких лошадей-тарпанов. Взволновались, заржали тревожно стреноженные кони. Онфим подошел к ним, успокоил.

Мысль на Святополка повернула. Сколько раз упреждал его Онфим не верить Владимиру Святославовичу. И когда приехал гонец с вестью о болезни великого князя, Онфим молил Святополка бежать к королю и вместе с ляхами идти на Киев.

Под утро стало прохладней, и дворский накинул на жену полушубок. Он любил ее с того самого часа, как впервые увидел. Тогда Боняк велел Булану привезти сестру из улуса и показал дворскому, приехавшему в орду послом от князя Владимира. Тому минуло двадцать лет, но Онфим помнит, как все было. Боняк восседал на стопке войлочных чепраков, скрестив ноги. Взяв сестру за руку, хан сказал:

— Возьми, боярин, ее. Дзе! — И растянул рот в улыбке.

Онфим согласился, ибо была Фатима красотой и свежестью подобна омытой дождем степи.

По прошествии многих лет Онфим продолжал любить Аглаю. И хотя не было у нее детей, дворский мирился и с этим. Он говорил:

— Не послал Бог чада, значит, так угодно…

Утрами, когда дворский занимался лошадьми, Аглая варила кашу, приправленную салом вепря, а поев, отправлялись в дальнейший путь. Иногда Аглая, всматриваясь в степь, узнавала знакомые места, где когда-то кочевала с улусом.

На Донце увидели вежи, становище печенежское. Отсюда Онфима и Аглаю до самого низовья Дона, где расположился Боняк, сопровождали печенежские воины.

* * *

С каждым годом растет Тмутаракань. Во все три стороны разбегаются посадские избы. Особенно много их понастроили касоги, что переселились в Тмутаракань с гор. Из касогов торговых людей и ремесленников мало. Все больше в дружине князя служат. Подковой изогнулся посад вокруг города, прижался к крепости, а концами крыльев к морю прильнул.

От восточных ворот, сразу же за посадом, в низине, немалое озеро. Вода в нем из дальних и ближних ключей собирается. Всю Тмутаракань озеро поит.

Из озера по гончарным трубам вода поступает в крепостную подземную цистерну. Вход в хранилище прикрывает тяжелая решетчатая дверь, запертая пудовым замком. Это вода на тот случай, если враг осадит Тмутаракань и придется отсиживаться за крепостными стенами. Где и как заложили строители водопровод, никто не знает. Мстиславу сказывали, что Святослав велел мастерам класть трубы не по траншее, а по подземному ходу, чтобы о том не проведали жители. А когда водопровод был готов, по приказу князя мастеров вывезли в море и утопили. С ними сгинула и тайна подземных труб. Так ли, не так, но людская молва живуча. И об этом думал Мстислав, пока тиун Дмитрий отмыкал замок.

Массивная дверь открылась со ржавым скрипом. По каменным винтовым ступенькам князь спустился вниз. Здесь, в хранилище, у глубокого каменного чана с чистой прозрачной водой сыро и холодно. Сверху через дверь проникает блеклый рассвет. В полумраке влажно блестят поросшие мхом стены подземелья. Мстислав наклонился над чаном, выпил глоток. Ледяная вода перехватила дыхание.

— Студеная? — спросил за спиной тиун.

— Угу, — удовлетворенно ответил Мстислав. Холод лез под тонкую рубаху, морозил тело.

Постояв еще немного, князь вышел из хранилища.

Солнце ярко ударило в глаза. Мстислав зажмурился. Тиун навесил пудовый замок, удалился. На ступенях хором появился Усмошвец. На воеводе рубашка нараспашку, широкие порты вправлены в мягкие сапоги. Заметив князя, подошел к нему:

— Нынче полки вывожу в степь, ученье устроить.

— Ты, Ян, особливо посмотри, чтоб касогов русскому бою обучить, — ответил Мстислав.

— О том и мыслю. Они-то с нами еще в деле не были.

— Скоро доведется побывать.

Усмошвец заторопился, а вскоре через распахнутые настежь южные ворота выходили полки. А из ближних, восточных, покидала крепость дружина. На застоявшихся конях, ряд за рядом, блистая оружием, проезжали воины. Прогарцевал на тонконогом жеребце тысяцкий Роман. Из хором в накинутом поверх кольчуги синем плаще вышел Усмошвец.

— Коня мне и доспехи!

* * *

С теплом докатились до Новгорода слухи о туровском князе, которого Владимир держит в клети. Кто привез эту весть, неведомо, но Ярослав услышал ее от епископа Теофила.

Встревожился Ярослав: расправившись со Святополком, отец непременно возьмется за него. Теперь жди прихода киевских полков. Тем паче было известно, что еще в прошлом году Владимир велел воеводам стлать гати и наводить мосты. Но в то лето помешали печенеги. Теперь же ничто не предотвратит поход великого князя.

В тот день Ярослав сказал жене:

— Иринушка, тебе лучше перебыть это смутное время у твоего отца. Кто ведает, не придется ли и мне искать у него защиты….

Вскоре явился к Ярославу епископ и долго уговаривал его жить в мире с великим князем. На что Ярослав отвечал:

— Владыко, во мне ли зло? Я Новгороду служу, стану ли ему перечить? Да и устали новгородцы дань Киеву платить. Две тысячи гривен аль сумма малая, где брать ее?..

Не успел Ярослав грека Теофила проводить, как пришел воевода Добрыня и в коий раз принялся усовещать, не поднимать руку на великого князя. А коли у Ярослава память отказала, что Владимир Святославович его отец, так он, Добрыня, того еще не запамятовал.

Дрогнул было Ярослав и, может, послал бы в Киев посольство, не прознай о том тысяцкий. Подговорил Гюрята кончанских старост, а те уличанских созвать вече.

На Троицу, едва утренняя закончилась, как ударил вечевой колокол. Его подхватили на всех четырех концах новгородских кожаные била, и заспешил люд к детинцу на вечевую площадь.

Сходились, подстрекаемые своими старостами, возбужденные, готовые к кулачному бою. И едва Ярослав с Гюрятой и владыкой на помост поднялись поклоны на все четыре стороны отвесить, как вече взорвалось криками:

— Не дадим дани Киеву!

— Истощали!

Ярослав руки воздел, взывая к тишине, но его слушать не стали. На помост взобрался староста Неревского конца, рыжебородый, глазастый, шапку скинул, тряхнул кудрями:

— Ты, князь Ярослав, в нашу скотницу не лезь, гривнам своим мы сами счет ведем. Ты варягов зачем призвал? Чтоб Новгород стеречь, и им нашими гривнами платишь, так и стереги. А коли чего, мы те путь из Новгорода укажем!

Старосту Неревского конца люд поддержал, свистят, дерут горло:

— Аль мало мы Киеву платили?

— Не наши ли отцы Владимира на великое княжение подсаживали? Чать, Новгород того не запамятовал!

, Ярослав в толпу всматривался, ни одного доброго лица, все озлобленные, ревут:

— Не хотим мира с Киевом!

— Не дадим скудеть новгородской скотнице!

Епископ крест поднял, но вече не затихало.

— Не взывай, владыка, ино с престола сведем!

— Ты, поп, своей казной владей, а до нашей те дела нет!

Безнадежно махнул рукой епископ, а Ярослав на тысяцкого покосился. Но тот стоял невозмутимо.

— Не хотим князя Ярослава! — раздавались голоса. — Он Киеву намерился служить!

— Призовем иного посадника!

И вече забурлило, воспаляясь. Тут Гюрята понял, быть побоищу. К самому краю помоста подступил, гаркнул:

— Уймися, люд!

Тут и кончанские, и уличанские старосты зацыкали, и постепенно затих народ. И тысяцкий заговорил:

— Дани давать Киеву не будем, как и в прошлое лето, и князь Ярослав ли тому супротив?

— Не будем!

А Гюрята продолжал:

— Князю Ярославу мы ль не верим, он Новгороду служит, и коль чего, рази новгородцы не поддержат его?

Но вече прокричало недружно жидкими голосами:

— Поддержим!

Однако к вечеру того же дня пришедшие к Ярославу новгородские люди столпились в горнице, держатся надменно.

— Князь, — сказал рыжебородый глазастый староста Неревского конца Горислав, — нет у нас к тебе веры, а потому явились, чтобы указать путь из Нова Города.

На губах старосты ухмылка хмельная, а товарищи его головами качают, посмеиваются. Злость разобрала князя Ярослава, едва сдержался. Сказал с виду спокойно:

— Не стану перечить, люди именитые, и завтра покину город. Однако по доброму обычаю прошу в горницу, выпьем на прощание и оттрапезуем сообща.

Расселись незваные гости за стол, пьют, веселятся, а когда захмелели, вышел Ярослав из горницы, Глазами указал ярлу Эдмунду на дверь. Обнажив мечи, варяги ворвались в горницу, Ярослав даже криков не слышал. Когда к нему в опочивальную заглянул ярл, князь только и сказал:

— Уложите тела на повозки, развезите по домам…

На рассвете Ярослав с дружиной и варягами покинул Новгород и остановился за валами и крепостными сооружениями Старой Русы, а новгородцам отправил письмо. В нем князь писал, коли я вам неугоден, то поищите себе иного посадника.

* * *

Боняк сидел на ковре у шатра, скрестив ноги, и, щурясь, смотрел, как дюжие печенеги, засучив рукава, свежевали забитую молодую лошадь. Сняв шкуру, ловко разделывали на куски окровавленное мясо. Отделив жирную часть, резали на пласты тонкими слоями, солили и пересыпали их сухими душистыми травами, заготовленными впрок еще с осени. А в стороне печенег перебирал кишки, мыл, чистил.

Хан любил смотреть, как печенеги начиняют кишки мясом слой за слоем, перемежая жирный пласт с нежирным. Потом повесят на ветру, а когда они привянут, прокоптят на угольях. Печенеги готовили казылык. Боняк любил его, как любил отец и дед. Он ел казылык по утрам, запивая холодным кумысом.

С восходом солнца вокруг становища хана по всей степи, где паслись табуны лошадей, стада быков, коров, коз и овец, возле юрт и кибиток задымились костры. Степь огласилась говором и криками, ржанием лошадей и ревом скота.

Боняк поморщился. С годами он сделался раздражительным и не сдерживал злобы. Жизнь доставляла ему мало радости. Даже юрты своих жен он сначала запретил ставить рядом со своим шатром, а потом велел разослать жен по дальним улусам, оставив при себе самую старшую, заменившую ему мать, и самую юную, совсем еще девочку, которая временами растапливала его зачерствелое сердце.

Во гневе Боняк искал успокоения в дикой скачке, и нукеры едва поспевали за ним. Хан осаживал коня у табуна, и при виде лошадей, еще не объезженных, полудиких, его сердце отходило…

Пригревало солнце, и Боняк велел рабу стащить с него теплый халат. Выпив чашу кумыса, облизнул губы. Кумыс был холодным, освежающим. Достав с серебряного блюда кусок жареного мяса, хан принялся жевать лениво. Баранина сочная, пропахшая дымом. Глядя на блюдо, он вспомнил, оно досталось ему в один из набегов на Урусию.

Но вот хан обратил взор на нукеров, стоявших у входа в шатер. Ему показалось, что один из них зевает. Поманив сидевшего на корточках начальника стражи, Боняк бросил раздраженно:

— Разгони сон Мамишу.

Начальник стражи легко вскочил, огрел караульного плетью, после чего снова сел на прежнее место, а Боняк, прикрыв глаза, задумался.

Топот и ржание промчавшегося вдали табуна напомнили хану то время, когда водил орду на Русь. То было время его молодости, когда кровь горячила. Но разве не доставляли радости ему те набеги, какие совершал и позже?

Теперь Боняк считал, что настала самая пора послать орду на Русь. Инвер сообщил, что переяславский воевода Попович отправился в землю ляхов, а конязь Владимир готовится к войне с Новгородом…

Повалившись на ковер, хан захрапел и не слышал, как в становище приехали дворский Онфим с женой. Боняка не стали будить, поостереглись, дождались, когда проснется, начальник караула доложил о приезде его сестры. Боняк зевнул:

— Поставьте им юрту, а завтра я спрошу, зачем они проделали столь длинную дорогу.

* * *

На правом берегу Днепра верстах в тридцати от Киева красуется крепостными укреплениями городок княгини Ольги, бабки князя Владимира Святославовича — Вышгород.

Деревянные стены детинца на возвышенности, ров и вал служили надежной защитой от печенегов. За крепостными стенами старые Ольгины хоромы, терема бояр вышгородских, кичливых, мнивших себя не ниже киевских. А за детинцем селился ремесленный люд: городенцы, строители укреплений, древоделы, искусно возводившие терема, гончары. Своей слободой жили знатные мастера цветной кровли, державшие свое умение под великим секретом.

Ходили о Вышгороде мрачные слухи, что есть в детинце яма, куда бросают княжьих ослушников. И нет из нее спасения. Когда везли Святополка в Вышгород, страх душу леденил, ужли навек в яму упрячут?

Ан нет. Поселили князя с Марысей в старых хоромах, караул сняли. Захаживали к Святополку бояре вышгородские. Чаще всех Тальц и Еловит. От них стало известно ему, что Путша дал знать королю. Однако Святополк на Болеслава надежды не держал. А княгиня Марыся не раз нашептывала:

— Сбежим к королю.

Святополк пугался, просил:

— Не доводи до греха, Марыся, изловят, в яме сгноят…

В Вышгород Владимир Святославович не наведывался, будто забыл о Святополке. Но однажды появился в Вышгороде княжич Борис и сражу же направился к Святополку. Опальный князь его приходу не слишком обрадовался. Спросил, хмурясь:

— Уж ли разделить мои страдания намерился?

И в смешке закашлялся. Борис головой покачал:

— Брате мой старший, как мог ты в дурном меня уличить? Я ль не упрашивал великого князя, к милости его взывал?

— Так почему в Туров не воротит?

— Аль сам не догадываешься? Короля и латинян опасается. Они тя подстрекать начнут.

Святополк усмехнулся:

— Так что же мне, в Вышгороде сидеть?

— Зачем же, великий князь намерился Ростов дать те.

— В Ростов? Вишь! А тя, Борис, в Киеве?

— Те ли, брате, не знать мое желание?

— Откажись.

— Сказывал, но великий князь неумолим.

— Не признает великий князь моего старшинства. А коли бы я сел в Киеве, то дал бы те, Борис, любой город.

— Об этом ли речь, брате.

Ушел Борис, а Марыся в горницу заглянула. Разговор братьев слышала.

— Але не я те сказывала? О Матка Бозка, Борис на твоем шляхе встал.

Вскинул брови Святополк:

— К чему слова твои, Марыся?

Та недовольно поджала губы:

— Аль не разумеешь? Живой Борис нужен ли те?

Святополк вспылил, затряс кулаками:

— Не ищу крови брата, не принуждай к этому! Полюбовно жить намерился…

Марыся фыркнула:

— Але я в том помеха?

Присел Святополк к столу, обхватил руками голову.

— Все, все мне зла хотят! Кто друг, кто враг?

Марыся прижалась к нему:

— О Езус Мария, услышь меня!

* * *

Недвижимо сидит Боняк. Грозно сдвинул брови хан, думал. И никто не смел нарушить его мысли. Онфим и Фатима привезли ему добрую весть, в Кии-городе конязь Володимир в печали, сыновья против него выступили. Одного конязя Святополка он в клети держит, а Святополк королю Ляхии зять. Сам конязь Володимир на другого сына войной идет. Хе! Самое время для печенегов. Ко всему мурза Инвер сына присылал с известием, воеводы Поповича нет в Переяславле, он на ляхов пошел…

Боярин Онфим и Фатима просят освободить конязя Святополка. Но почему этого не сделает король Болеслав? Хе, он, Боняк, пошлет Булана, и орда привезет из Урусии много добра и пригонит рабов, которых продадут в Кафе. Тогда настанет час его, хана Боняка. Со всей своей ордой он покинет Придонье и поведет ее на Урусию. Боняк возьмет Кий-город, разрушит и сожжет его. Все богатство урусских бояр и конязя Володимира достанется ему. А если Онфим и Фатима просят, он посадит Святополка в Кии-городе, и пусть этот конязь присылает Боняку столько золота и серебра, сколько укажет он, великий хан.

Подозвав начальника стражи, Боняк сказал:

— Позови мурзу Сатара.

Начальник стражи кинулся исполнять ханское повеление. Вскоре мурза стоял перед очами грозного хана.

— Мурза Сатар, — сказал повелитель всей огромной орды печенегов, — отправляйся в улус моего брата и передай, я жду его!

* * *

Мятется Борис, нет ему покоя, как нет тишины на Киевской Руси. Братья мечи точат, как бы крови не пролиться. Отец недомогает и терзается, удержит ли Борис великокняжескую власть. Нет у Бориса желания брать ее, ему бы и Ростовского княжества достаточно, однако он и так и этак прикинет, и приходится согласиться с отцом.

С той поры как женился Святополк на дочери польского короля, он к Болеславу тяготеет, можно ли ему великий стол доверить, когда ляхи на Червень и Перемышль посягают, а вокруг Туровского князя латиняне гнездо свили…

Отдать Киев Ярославу, да тот не ко времени независимости возалкал.

Сидит еще в Древлянской земле Олег, будто и на власть не зарится, да поди в том разберись…

А вот Мстислав воин, прочно осел в Тмутаракани, но не пробудится ли в нем страсть сесть великим князем?

И только Глеб, его любимый брат, ведет себя тихо в своем Муроме, ни на что не зарится…

Борис думает, что после смерти отца может разразиться такая же кровавая распря, какая случилась после смерти деда Святослава между его сыновьями Ярополком-, Олегом и Владимиром. Но как предупредить усобицу, чьей помощью заручиться, Борис не знал, как и не знал, с чего он начнет, когда станет великим князем.

* * *

Отрок, карауливший тюремную яму, однажды рассказал Марысе, что епископ просит ее замолвить слово перед великим князем. Жаловался Рейнберн, сутана его изорвалась и тело гноится, а зубы, какие еще есть, кровоточат. И ни лечь епископу, ни помолиться.

Принялась Марыся уговаривать Святополка, чтоб отписал или передал через бояр князю Владимиру, пусть сжалится над епископом. Однако Святополк от нее отмахнулся.

— Не желаю слышать! — прикрикнул Святополк. — Либо мы не до конца изведали гнев великого князя?

— О Матка Бозка, але Владимир не сжалится над старцем?

— Почто старец на Русь ехал? — насмешливо спросил Святополк.

— Он мой духовник, але тебе то не ведомо?

— Он твой католический духовник, но не пора ли те креститься в веру православную? Тогда бы великий князь ко мне справедливей был, латинянством не попрекал… Либо ты мыслила, я не догадывался. Что у твоего латинского попа на уме? И отец твой отчего с германцами замирился? Ему покоя земля полынян не дает. Эвон, уже пробовал Казимира насылать… Нет, за епископа не проси… Коли объявится в Вышгороде Борис, умоляй его, но я ни слова в защиту латинянина не оброню.

* * *

Временами Борис думал, как сложится его жизнь, когда Росинка станет его женой. А случится это нынешней осенью, на Покров. Так решил великий князь Владимир.

Редко удавалось княжичу видеть Росинку, когда же случалось, она была не одна, либо с матушкой-боярыней, либо с ключницей. Пройдет, поднимет глаза на князя, покраснеет. А Борису о многом хотелось поговорить с ней, и паче всего сказать, как любит ее и с нетерпением ждет того дня, когда назовет княгиней…

Почему-то, думая о Росинке, Борису приходит на ум тот праздничный день, когда отец вывел его, разодетого в длинные одежды, в шапочке, отороченной мехом, и в мягких сафьяновых сапожках на галерею дворца и, подняв, показал толпившемуся во дворе народу. Люди радостно приветствовали ребенка, после чего великий князь вручил малолетнего Бориса боярам, и те передавали его из рук в руки. Но вот взял его воевода Свенельд и, прицепив к пояску Бориса детский меч, спустился с ним с крыльца. Воеводе подвели белого коня, и он, посадив малолетнего княжича в седло, провел коня по двору под довольные крики киевлян. Борис отыскал глазами мать. Она сидела на галерее среди бояр, и лицо ее сияло. Мать даже привстала, чтобы лучше видеть сына…

В тот вечер великий князь дал большой пир, на котором гулял весь Киев…

Об этом Борису хотелось поделиться с Росинкой и еще сказать, когда у них появится сын, то назовут его Владимиром, а потом Борис непременно исполнит тот обряд, какой проделал с ним отец. А Росинка будет сидеть в том же высоком кресле, в каком восседала мать, Порфирогенита, и любоваться происходящим.

Когда Борис мечтал об этом, в душе его наступали тишина и покой.