лето шесть тысяч пятьсот двадцатое от Сотворения Мира, а от Рождества Христова одна тысяча двенадцатое по первому раннему снегу из Вышгорода в Киев выехал великий князь Владимир Святославович. Отправился он не в громоздкой колымаге на полозьях, а в легких, плетенных из лозы саночках, которые тянули три впряженные цугом лошади.
Погода — не морозы лютые, дни теплые. Пушистый снег легко опускался на землю, таял на разгоряченных конских крупах. Днепр, еще не закованный в лед, катил свои темные воды. Обочь дороги леса, сосновые и березовые, редкие деревеньки в две-три избы с пристройками, копенками сена, ровно шишаки боевые, поля озимой ржи, едва припорошенные снегом. И все это, и дворы, и зеленя обнесены от дикого зверя бревенчатой изгородью.
Лошади бежали резво, поскрипывал полоз. Великий князь в шубе бобровой, в собольей шапке, сползшей на кустистые брови, сидел молча, молчал и молодой князь Борис, предпоследний сын Владимира Святославовича. Каждый о своем думал.
На чембурах приторочены к саням княжьи кони, а чуть отстав, рысили десяток гридней.
Прикрыл Владимир глаза, однако не дремлет. Мысли у него одна другую сменяют. И немудрено, жизнь-то эвон какая прожита. В юные годы на княжение в далекий Новгород был отправлен, а Ярополка и Олега, сыновей любимых, отец Святослав под крылом своим оставил. А все потому, что он, Владимир, рожден был рабыней Малушей. Тем его не раз попрекали. И даже тогда, когда задумал взять в жены Рогнеду, дочь полоцкого князя, та, отказав, укорила, не желаю, мол, разувать сына рабыни.
Но он, Владимир, князь новгородский, после смерти отца выступил на Киев против Ярополка, убившего Олега. Разорив Полоцк, силой овладел Рогнедой, заняв Киев и предав смерти Ярополка, взял в жены и его жену…
Потом не раз сомнениями терзался, правильно ли поступил, ведь непраздна она была, под сердцем носила сына Ярополкова, Святополка…
Господи, сколько же жен у него было и сыновей! Всех детей разослал по уделам. Сидят они князьями в Турове, Новгороде, Тмутаракани и по иным городам, а вот последышам Борису и Глебу княжества пока не выделил. Любит он их за нрав добрый. А может, еще и оттого, что рождены они в браке христианском, от жены любимой, красавицы Анны, крови византийских императоров?
Ох, сколько же ему пришлось воевать за нее! В Малой Азии усмирял врагов Византии, поднявших восстание против императоров византийских, а когда братья, цари империи Греческой Василий и Константин, отказались исполнить обещанное ему, князю киевскому, отдать в жены свою сестру Анну, Владимир осадил Херсонес и взял его. В том помог ему монах Анастас Корсунянин, пустивший стрелу с запиской в русский лагерь и в ней указав, где зарыта труба, по которой течет вода в Херсонес…
Там, в Херсонесе, Корсуни, как его называли русичи, он отрекся от язычества и принял христианство…
В Киев Владимир возвратился с царевной Анной, священнослужителями и крестил Русь. Сколько же тому лет минуло?
Князь пошевелил губами. Чуть боле двадцати, а поди ж ты, мгновением пролетели. Все прошлое у него перед очами: как по его повелению опрокидывали идолов, рубили их боевыми секирами, жгли, и сухое дерево горело с треском. Когда поленья трещали, лопались, люд выл, причитая по своим языческим богам…
А главного бога Перуна привязали к хвосту коня, волочили с горы по Боричеву свозу, а воины из боярской дружины палками колотили Перуна. Потом бросили в Днепр, и он поплыл вниз по течению…
Владимир наказал людям: «Коли пристанет где к берегу, отпихивайте его».
Бежал народ вслед за идолом, кричали: «Выдыбай, боже!»
Долго еще в лесных дебрях огрызался от несущих крещение духовников серебряноглавый Перун. И по глухомани народ стоял за своего языческого бога. Ждал, он придет и отомстит за свое поругание.
Вздохнул Владимир, приоткрыл глаза, покосился на Бориса. Тот на Днепр смотрел, взгляда отцовского не заметил.
В мать удались, подумал князь, что Борис, что Глеб. Лица тонкие, смуглые, очи серые… Растут сыновья Анны. Борису вон на шестнадцатое лето повернуло, а Глебу на тринадцатое…
Родила ему Анна сыновей, радовалась, да вот два лета тому назад умерла, а Владимир поручил сыновей иерею Анастасу. Нынче сомнение одолевает, замечает, у Бориса и Глеба не к военному делу тяготение, а к книжной премудрости. Настает пора напомнить им об уделе князя. Им дружины водить, беречь землю. Прошлым летом Борис с гриднями уже показал себя, когда отразил печенегов. В зиму степняки не опасны, а случится по весне либо в летнюю пору печенежский набег, снова пошлю на них Бориса, а с ним и Глеба.
Мысль на другого сына, Мстислава, перекинулась, какого в Тмутаракань послал. Крепко держит он в своих руках княжение тмутараканское, храброго сына родила ему Рогнеда. Да и Ярослав в Новгороде закрепился, только вот к варягам зачастил, к чему бы? Не замыслил ли чего конунг свевов Олаф? Уж он-то, князь Владимир, варягов знает, не с ними ли на Ярополка ходил? Варяги по его указанию и Ярополка убили. Терзался ли он, Владимир, случившемся? Нет! Разве Ярополк пощадил бы его?
Встряхнул князь головой, прогоняя непрошеные мысли. Вспомнил дядьку своего, наставника, брата матери Малуши. Сколько знает Владимир, Добрыня Никитич всегда при нем был, уму-разуму наставлял, военным действиям обучал. Поди, кто и любит его, Владимира, так это дядька… Матери Малуше и приласкать сына не довелось, бабка, княгиня Ольга, отобрала его у рабыни, а саму Малушу в Берестово отправили…
Не испытал Владимир материнской ласки, как и Борис с Глебом… И сызнова Анна на ум явилась, красавица греческая, Порфирогенита, сестра архонтов Василия и Константина. Не желала она идти в жены к вчерашнему язычнику в землю Великую Скифь. Однако сломилась, да только прибрал ее Бог…
Разве мог забыть Владимир, как на огромном дромоне привезли Анну в Херсонес и гридни киевского князя, все в красных корзно, пришли на пристань. Встала боярская дружина коридором, на щиты оперлась, преклонила колени перед будущей великой княгиней. Радостными криками огласился берег. Ликовали русичи, ликовали греки. Когда увидел Владимир неземную красоту Порфирогениты, он, повидавший не одну сотню наложниц, даже оробел. Но это на мгновение. Вскоре Владимир уже вел Анну к своему княжескому шатру. Никогда прежде не случалось такого, в эту первую ночь он, великий князь Киевской Руси, снял легкие сандалии с ножек гречанки. Она покорила его, и словно не было отворившего ворота Херсонеса и дани, какую затребовал Владимир с гордых херсонесцев…
Потом они плыли по Днепру в Киев, переправлялись через бурные опасные пороги, и Анна испуганно жалась к нему… Анна, Анна, была ли ты и почему покинула его?
А в Киеве, едва княжеская ладья бортом коснулась причала и ладейщики проложили зыбкие сходни, Владимир легко, на вытянутых руках перенес Порфирогениту на берег и под взглядами замершей толпы киевлян понес ее в Гору, в княжеские палаты.
Ту любовь к Анне Владимир переложил на сыновей, Бориса и Глеба. Даже в тонких чертах их лиц ему проглядывалась Анна.
Кони замедлили бег, ездовые взяли их за поводья, перевели через овраг. Прошлой зимой в этом месте опрокинулись сани вышгородского посадника, и тот поломал руку. Владимир оглянулся. Осаживая коней, дружинники перебрались через овраг, поспешая за санями, перевели лошадей на рысь. Впереди деревья подступили к самой воде, теперь княжий малый поезд ехал лесом. Высокие сосны с янтарными стволами и вечнозелеными шапками, казалось, доставали небо. Владимир любил это гордое осанистое дерево. Нравились ему и березы, они напоминали ему прекрасных женщин в белых сорочках…
В лесу тихо, и снег еще не засыпал многолетний хвойный настил. Оттого здесь пахло грибами.
Владимир набросил на ноги войлочную полость, в последние годы что-то стал мерзнуть, видно, подобралась к нему старость. Да и немудрено, скоро полсотни за спиной. В прошлые лета даже в самые лютые морозы не надевал катанки. Утро начинал, выбегая босым на снег, в одних портках, растирался докрасна, и никакие хвори не брали.
Господи, подумал великий князь, как скоротечно время, неуловимо оно, и всяк сущему не остановить его. Где начало бытия?
В отдалении в чащобе заревел тур. Князь встрепенулся, приложил ладонь к уху:
— Пора охоты наступает! — Повернулся к Борису: — Дивлюсь, не влечет тебя она.
— Да уж нет желания убивать. Живое хвалит Господа.
— Крепко же у тя, сыне, учение Божие. — Суровая усмешка тронула уста Владимира. — Этак ты и печенежина пожалеешь.
— Чего нет, того нет. Печенежин разбой несет. Тут не ты его, так он тебя.
— Истину сказываешь, там, где орда пройдет, смерть и разор. В последние годы будто поумерили мы пыл степнякам, реже их набеги. А все потому, как рубежи возвели; на Суле крепостица наша, на Трубеже заслоны, а паче Переяславль-город, и о стены его печенеги лбы разбивают. Чернигову защиту по Ос тру и Десне поставили, на Стручне-реке чьи крепостицы стоят? А валы, они ль не преграда конным степнякам и не со стен ли Белгорода калеными стрелами в печенегов метят? Мыслю, немало стараний к обороне земли Киевской и Мстислав приложил. Не ошибся, в Тмутаракань его отправляя. Город-то и княжество Тмутараканское ровно щит у Руси Киевской.
Говорил отец, а Борису припомнилось, как провожали Мстислава. Большим поездом отъезжал брат: гридни, обоз. Обнял Мстислав меньшего брата, промолвил:
— Настанет час, и ты, Борис, получишь свой удел, покинешь отцовский дом, в том суть жизни…
К словам отца прислушался, а Владимир говорил:
— …Сердца у вас с Глебом добрые, не по временам нынешним. А иногда мыслю, может, тем лед вражды между братьями растопите?.. Ведь чем мать ваша брала? Кротостью своей всех покоряла.
Саночки выскочили из леса, и снова дорога повела берегом Днепра.
— Скоро лед закует, — заметил князь, — тогда до тепла станет великий торговый путь. Днепр, как добрый батюшка для всех русичей, от племен словен до полян: тут тебе и мастерство, и хлеб, и торговля — все богатства происходят. Ведь отчего нас греки Великой Скифью именовали, только ли за славу воинскую? Нет, за богатства наши! Я это уразумел, когда князем новгородским сидел, чьи только корабли к нам не причаливали! И сказал я себе, если такое в Новгороде, так что же в Киеве? Да и пустился добывать стол киевский…
Снег прекратился, но подул ветер от моря Варяжского, холодный, с морозом.
— К утру заберет, не слишком ли рано, только Покров, — заметил Владимир и прикрикнул ездовым: — Поторапливай!
Защелкали кнуты, и кони взяли в крупную рысь. Князь смежил веки, его начало клонить в сон. Борис всмотрелся в даль, но до Киева еще было не менее часа езды, и молодой князь предался размышлениям.
Отчего его братья так не дружны? Сколько он помнит, по разным городам сидят сыновья Владимира, друг от друга не зависимы князья, но нет мира меж ними, а пуще всего неприязнь между Святополком и Ярославом. Они и к Борису отчего-то недобры, в этом он убеждается в редкие наезды братьев в Киев.
Борис не таил зла на них, он говорил «не ведают, что творят». По-настоящему Борис сердцем прикипел к Глебу. Еще о Мстиславе вспоминал с теплотой. Пока тот жил в Киеве, ничего худого не сделал он ни Борису, ни Глебу и никому из других братьев не позволял обижать их.
Борис подумал, какой же удел выделит ему отец? Однако куда бы ни послал его великий князь, он будет доволен. Была бы тишина и покой на земле. Не родись он князем, стал бы священником, утешал бы людей в горе, напутствовал словом Божьим.
Но об этом Борис отцу не говорил, знал, тем вызовет недовольство великого князя. А великий князь во гневе страшен, Борису хорошо известно. Разве не был его отец язычником? Христианство повернуло злое сердце князя Владимира к добру, думал Борис и мысленно благодарил за то свою мать. От многих слышал он о кротости Порфирогениты, но чаще всех рассказывал им, Борису и Глебу, о матери иерей Анастас. Здесь, в Киеве, он был ее духовным наставником.
Под топот копыт и покачивание саней вздремнул княжич. Вдруг послышался ему женский голос. Чей и почему такой знакомый? Да это же мать говорит ему, Борису.
— Мама, — шепчет княжич.
Он хочет открыть глаза, увидеть ее, но понимает, что все это чудится ему во сне. Анна говорит ему ласково:
— Сын, Богу ведомо, как не желала я отправляться в землю языческую, к варварам, где все не так, как там, на родине- Но я исполнила судьбой предначертанное и в вознаграждение я увидела Русь крещеную. Вы, Борис и Глеб, мои дети, родились не язычниками, православными… И еще воздаю я хвалу Господу, что вера во Христа сильна в вас, княжичи…
Сказала, и исчез ее голос. Открыл глаза Борис и еще ждал долго, пока мать снова заговорит, но все напрасно, только стук копыт, щелканье кнутов и окрики ездовых.
Княжич покосился на отца, тот тоже не спал.
— Я мать слышал, — сказал Борис.
— Речь о ней вели, — насупился Владимир. — На коленях перед ее ложем стоял, молил, не умирай.
Скупая стариковская слеза затерялась в седой бороде. Великий князь отер глаза, вздохнул тяжко.
— Все в руце Божьей. — Борис снял рукавицу, положил ладонь отцу на колено.
«В руце Божьей, — мысленно повторил Владимир, подумав с огорчением. — Не воина, голос пресвитера Варфоломея слышу. Нет, надобно ему удел выделить, на княжение послать. Повременю маленько и дам им с Глебом города. Засиделись при отце, не обернулось бы во вред… Кому Киев наследовать, кому великим князем сидеть? Старшему Святополку, но злобен он. Ярославу, Мстиславу? Оставить бы Бориса, да опасаюсь кровавой вражды между братьями…»
Борис, словно прочитав мысли отца, промолвил:
— Не алчу власти я и не для нее рожден.
— Забудь о сказанном, — резко осадил его Владимир.
— Ты сын великого князя, чью руку познали многие враги, ты внук храброго Святослава. Не для иночества рожден ты, а для славы воинской.
— Я ли таился, когда орда на Русь ходила? — обиделся Борис.
— О том ли речь? На тя уповаю, коли на великое княжение сядешь, и не мысли, что княжить легко, князь не только меч обнажает, князь о других думает, о государстве!
— По старшинству в Киеве Святополку место.
— А то как я укажу! — оборвал сына Владимир и замолк надолго.
Борис помнил, как в прошлый набег орда угнала большой полон. Тогда он с дружиной догнал печенегов, отбил невольников и преследовал недругов до самой Дикой степи. Что же, если отец решил выделить ему удел, на то воля великого князя. Да и пора, эвон, его братья давно уже самостоятельно княжат, в Киев дань шлют.
У самого леса изба, топится по-черному, дым через дыру в крыше валит. У мякинника смерд закладывал коня в дровни. Заметив санки великого князя, отвесил поклон. За княжескими санями увязался с лаем пес. Ездовой хлестнул его кнутом, и пес, взвизгнув, отскочил. Княжич поморщился.
— Чем он те мешал? — укорил Борис ездового.
Вспомнилось княжичу слышанное от учителя, пресвитера Варфоломея: и, сотворив мир, Господь создал все живое… Но отчего поднимает руку сильный на слабого? Где ответ тому?
Учитель, пресвитер Варфоломей, был терпелив к своим школярам, редко наказывал. Всего раз и высек Георгия, сына боярина Блуда, когда тот заснул на уроке. Визжал Георгий, ужом извивался, но поделом, розга нерадивому в науку.
С Георгием у Бориса дружба, в жаркие дни бегали на Днепр, в лесу слушали певчих птиц, искали ягоды.
Георгий — озорной, лет пять назад затащил его, Бориса, к бане, где девки мылись, а те укараулили да и высекли их крапивой. Борис с Георгием долго в днепровской воде жар остужали.
Вспомнив о том, княжич улыбнулся. В науку пошло, не глазей запретного.
Неожиданно великий князь промолвил, то ли свое вспомнил, то ли к Борису обращался:
— Мы с Анной единожды в Смоленск плавали… Берега в зелени, по утрам тишина, и только всплеск весел да какая рыба, играя, хвостом ударит, вскинется…
В последние месяцы отец часто вспоминал мать, и невдомек ему, шестнадцатилетнему княжичу, что это старость подобралась к великому князю. Спросил:
— Отец, мать никогда не просилась в Царьград, не хотела побывать там, где ее родина?
Владимир долго не отвечал, наконец сказал:
— Она грустила, и я старался отвлечь ее. Для нее я устраивал пиры, брал на охоту… Но однажды, когда она сильно затосковала, меня одолела жалость, и я обещал, что снаряжу корабли и она поплывет на родину в Константинополь на целый год. Но я опоздал, она не дождалась того дня… — Помолчал, будто собираясь с мыслями, снова. сказал: — С Анной явилось на Русь христианство и грамотность. Отныне кто упрекнет нас в варварстве? Мы построили палаты из камня и Десятинную церковь, настанет день, когда по красоте Киев сравнится с Царьградом, но для того великим должен сидеть не варвар…
— Как то понять, отец? — поднял брови Борис. — Разве князь русов, принявший христианство, варвар?
— Варварство, сыне, не верой определяется — действиями. — И добавил: — Не застучат в Киеве молотки строителей, не поднимутся золотые главы церквей, егда у великого князя киевского не достанет сил набросить узду на степняков, и они будут угонять русичей в неволю и торговать ими на рынках Кафы. Ох-хо, не доведи Бог видеть, как продают людей.
Борис с отцом согласен, вражда между удельными князьями печенегам на руку. Но когда наступит тот мир и согласие? Княжич понимает, сегодня братья опасаются великого князя, а что будет завтра?
Чем ближе к Киеву, тем деревни чаще, многолюдней. Это земли великого князя и смерды, живущие на них, платят ему дань в полюдье. По санному пути князь и его бояре объедут деревни, соберут дань и свезут в клети. Зерно и крупы, мясо и мед на питание князя и его дружины, а пушнину и холсты, воск и кожи по весне продадут гостям торговым, и повезут они те богатства к грекам и в земли германские…
Борис прошептал:
— Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой.
Это из псалома, читанного ему, княжичу, учителем и духовником Варфоломеем. Отчего же он прочно засел в его памяти?
Поглощенный своими мыслями, великий князь не услышал слов сына, а Борис подумал, одному Богу ведом конец земного бытия человека. И сам для себя княжич решил: Господи, во всем я зрю мудрость Твою и Тебе поклоняюсь…
Всматриваясь в даль, Владимир близоруко щурился. Там вдали, за поворотом Днепра, лес отступит, и откроется Киев на холмах во всем величии. Мать городов русских, его, великого князя Владимира, стараниями отстроился, разросся, стенами прочными огородился, башнями стрельчатыми устрашает. Зорко стерегут город дружинники князя. Льнут к Киеву Подол и пригороды ремесленные. Звонят колокола Десятинной церкви, золотом отливают обитые медными пластинами киевские ворота. А на Подоле у пристани торжище по субботним и воскресным дням, шумное многоголосье, куда съезжается люд не только из ближних и дальних мест, но и гости иноземные, чьи корабли бросают якоря в днепровские воды.
Киев! Случались годы, когда набегали печенеги силой немалой, жгли посад и Подол, их отбивали, преследовали, пока тех не укрывала Дикая степь. Слободы сызнова отстраивались, ремесленный люд ставил на торгу мастерские и лавки, и жизнь продолжалась.
Здесь, на торжище, стояли и его, Владимира, полки, когда он явился из Новгорода отнять великое княжение у брата Ярополка. То время Владимир рад был забыть, да не в его силах.
Оправдание себе Владимир ищет в последующих деяниях. Это при нем Киевская Русь крыльями своими коснулась горбов угорских и земель пруссов, великой державой именуют ее чужеземцы, богатством и могуществом славна…
Подумал о том великий князь, и вроде легче на душе стало. Но тут же другой голос нашептывает: а что с Русью Киевской станется после тебя, Владимир Святославович? И сердце сжалось недобро.
— Господи, — едва слышно обращается великий князь к Богу, — вразуми сыновей моих! Ужли допустишь, чтоб разорили они содеянное мной? Услышьте, дети, голос мой, смирите гордыню свою…
— Киев! — воскликнул Борис, едва за поворотом леса открылся на холмах стольный город. Ездовые хлестнули кнутами, и кони ускорили бег.
* * *
Санки проскочили под воротней аркой, не сбавляя хода, подкатили к высокому крыльцу. Ездовые осадили коней, и великий князь выбрался из саней, размял затекшие ноги. Окинув взглядом двор и постройки, Владимир поднялся в хоромы. Следом вошел и княжич. Скинув шубу и шапку, Борис отправился на поиски брата. Время далеко за полдень, и молодой князь отыскал Глеба в малой горенке, где пресвитер Варфоломей прежде вел с княжичем занятия.
Осторожно открыв дверь, Борис прислушался. Глеб сидел за длинным столом, обхватив голову ладонями, а Варфоломей рассказывал ему.
— Прошло много лет, целые столетия, — говорил пресвитер. — Множество людей появилось на земле, и пока они боялись Бога, служили Ему, Господь не гневался на них.
Борис вспомнил, это он слышал от учителя в прежние лета.
Варфоломей поднял голову и, увидев Бориса, прекратил рассказ, сказал:
— Зайди, князь, не таись.
Борис низко поклонился пресвитеру, поцеловал руку. Варфоломей указал на лавку:
— Садись, сыне, поведай, доброй ли дорога была?
— Отче, учитель, позволь мне послушать твое повествование.
— Не надоел ли яз тебе, княжич. Эвон Георгий, друг твой, в школу носа не кажет. Меня стороной обегает. Поди, кириллицу успел позабыть, чать, помните, как он молитву ангелу-хранителю в голову не мог взять. Уж как я с ним ни бился. — Й Варфоломей улыбнулся. — Ну так на чем мы, Глеб, повествование закончили?
— Что Бог разгневался на людей, — напомнил Глеб.
— Да, так вот, увидел Господь, что сердца людские во злобе и деяния человеческие и помыслы суть развращения. И сказал Бог: «Истреблю с лица земли всех людей, которых я сотворил…»
Глеб удивился:
— Ужли Господь не мог простить им, учитель?
— Нет, ибо жизнь их была во злодеяниях.
— Но как в таком разе жизнь продолжилась? — спросил Глеб.
— А вот ты, княжич Борис, напомни брату, ты ведь Святое Писание чтишь…
Борис вспомнил:
— Перед очами Господа обрел благодать Ной. И Бог велел ему: сделай ковчег и войди в него с женой и сыновьями с женами. А еще возьмешь с собой, когда я напущу потоп на землю, всякого скота и птиц небесных, чтобы сохранить племя…
Посмотрел Борис на Варфоломея, будто спрашивал, так ли рассказывает.
— Ты был прилежный ученик, князь Борис. Не чета тебе, озорнику, Глеб… Особенно шалостями донимал меня, когда приходила на уроки дочь воеводы Светозара, Росинка. Ты, княжич Глеб, все норовил ее за косичку ухватить… Ну да ладно ужо, не стану держать вас боле. Пресвитер махнул рукой.
Когда братья покинули горницу, Глеб сказал:
— Инок Григорий в скит удалился.
Инок Григорий свой век доживал в Десятинной церкви, и сказанное Бориса удивило.
— Где скит тот?
— В нижних пещерах. Там, где разный люд пристанище находит.
В Киеве инок появился с первыми священниками да так здесь и задержался…
На поиски скита княжичи отправились на следующий день, едва отстояв заутреню. На братьях — подбитые мехом красные плащи-корзно, шапки круглые, соболем отороченные, на ногах мягкие сапоги зеленого сафьяна.
Дорога, верст пять, поросла деревьями и густым кустарником. Немудрена, люд разбойный нередко отсиживался в этих местах от приставов.
Ехали настороженно, положив руки на мечи. Накануне Георгий разбойниками стращал, а еще сомневался: где там отшельника своего сыщите?
У дьякона церковного спросили, ответил — в пещерах, а в какой, плечами пожал:
— Ищущий обрящет…
Солнце выбралось из-за туч, когда впереди показался Днепр.
— Тут пещерам начало, — сказал Борис. — Смотри, Глеб, может, тропинку приметишь.
Они спешились и, передав поводья гридину, принялись за поиск. Бродили долго, всматривались, надеялись увидеть вход в пещеру либо речь человеческую услышать. Но все напрасно. И когда потеряли надежду, Глеб вдруг воскликнул:
— Гляди, Борис, там внизу не лаз ли?
— А и впрямь.
У днепровского обрыва виднелся вход в нишу. Княжичи долго стояли у лаза. Наконец увидели инока.
Братья вернулись к гридню, взяли кожаные сумки с гречкой и салом, по крутой тропинке спустились к пещере. Когда подошли, отшельник возился у огня. Над небольшим костром висел закопченный казанчик.
Приезду княжичей инок не удивился.
Княжичи склонились в поклоне:
— Благослови, святой отче.
Инок осенил их двуперстием. Братья сложили приношение:
— Святой отче, прими наш скромный дар.
Опершись на посох, Григорий встал. На непокрытой голове ветер раздувал редкие, подобно пуху, волосы. Ветер забирался и в белую бороду. Выцветшие от времени глаза смотрели на княжичей.
— Господь воздаст вам за доброту вашу, — промолвил инок. — Заботами смердов, окрест живущих, сыт яз.
— Ужли от мирской жизни удалился ты, отче? — спросил Борис.
— В уединении покой обрел, ино воя жизнь в суете. В ските человек одному Богу служит.
Краем бескровных губ улыбнулся едва приметно.
И замолчал. Княжичи ждали, о чем еще скажет отшельник. Наконец тот снова заговорил:
— Скудная пища и молитвы удел мой. Радуюсь яз, у великого князя сыновья достойные.
— Не страшишься ли ты, отче, разбойного люда, поди, здесь их пристанище? — спросил Глеб.
Инок пристально посмотрел на него:
— Сыне, разбойник тоже человек, а Господь отпускает грехи всякому покаявшемуся. Кто висел на кресте рядом с Иисусом, кто мучения принял на Голгофе?
Княжичи молчали, а старец продолжал:
— Зрю яз, великие испытания ждут вас, примите их смиренно, ибо Бог любит вас, а кого любит, тому должное воздает…
Обратную дорогу братья ехали задумавшись, и, только подъезжая к Киеву, меньший спросил:
— Как мыслишь, о каких испытаниях сказывал Григорий?
— Жизнь, Глеб, свече горящей подобна, дуновение ветра — и погасла. Об этом напомнил нам отшельник. Мудрость инока от Бога.
— Господу все ведомо.
— Вспомнил я, как духовник Варфоломей читал на уроке похвалу Господу. Да славят Господа за милость Его…
— …И за чудные дела Его, — подхватил Глеб.
Братья с улыбкой переглянулись.
— Достойного учителя имеем, Глеб.
— Чать, и ученики прилежны. То-то возрадовался бы Варфоломей, услышав слова сии. А скажи, Борис, не заезжали ль вы в Берестово? Не повидал ли ты Предславу?
Предслава чуть старше Бориса. Мать ее, болгарка Милолика, последняя наложница князя Владимира. Она жила в Берестове и скончалась от родов, оставив девочку, названную князем Предславой. Холопка выкормила Предславу, и когда та выросла, то не захотела покидать село… Владимир тем даже был доволен. Княгиня Анна с Предславой общего языка не нашла, ей было совершенно безразлично, где живет Предслава…
На вопрос Глеба Борис ответил отрицательно. Княжич огорчился, но тут же напомнил:
— Поспешаем, Борис, ино неудовольствие у отца вызовем.
Великий князь ждал сыновей в трапезной.
— Почто задержались? — спросил хмурясь.
— У инока Григория были, он в скит удалился, — ответил Борис.
Потер лоб Владимир:
— А Григория я еще с Корсуни помню. В Киеве люд крестил на Почайне. До того, как храм Богородицы срубили, в церкви Василия службу правил. Ту церковь на месте идола Перуна поставили. Инок Григорий хоть годами и стар, но еще крепок. Надобно митрополиту гривен выделить на устройство скита, глядишь, и монастырь там вырастет. В тех пещерах множество ходов потаенных, где и потеряться немудрено. Сказывают, когда князь Святослав на Дунае воевал, а в Киеве мать его, бабка моя, княжила, нахлынула на Русь орда печенежская силой великой, осадила город. Послала к сыну княгиня Ольга гонцов, чтоб шел в подмогу. И пока князь Святослав явился, в тех киевских пещерах много люда спасение от поганых нашли…
Стряпуха разлила по серебряным мискам щи из кислой капусты, и, пока князь с сыновьями неспешно ели, редко переговариваясь, отрок поставил на серебряном подносе поросенка, жаренного до румяной корочки, внес горшок с кашей гречневой, томленной в масле. Поросенок и каша духмяно пахли на всю трапезную. А когда покончили с обедом и запили киселем из сушеных ягод, Владимир сказал сыновьям:
— После Рождества на лов подамся.
* * *
На Рождество привиделся Борису сон, будто Глеб умирает, а он Бога молит не забирать его. Даже во сне чует Борис, как ему жалко брата и слезы стекают по щекам.
Борис пробудился в страхе, сел, свесив ноги с широкой лавки. Подумал о сне, к чему он?
Поднял очи к высокому оконцу из италийского стекла. Лунный свет проникал в опочивальню, и на бревенчатой стене вырисовывалась причудливая тень, напоминавшая диковинное чудище.
Обув катанки и накинув на плечи подбитый мехом плащ, Борис вышел в гридницу. У стены на войлоке спали гридни из младшей дружины. Через просторные сени Борис выбрался на крыльцо, и дыхание перехватил мороз.
Ночь лунная, звездная — и тишина. Даже псы молчат, и только слышно, как перекликаются на стенах караульные. Со стрехи крыши сорвалась сосулька, разбилась со звоном.
Искрами блестел снег, и Борис подумал, что стоит ему пройтись по тропинке, как скрип под ногами пробудит весь Киев. Княжичу стало холодно, и он возвратился в опочивальню. Спать не хотелось, и мысль вернула к увиденному сну. Слишком необыкновенным он был. Борис решил, что он никому не расскажет о нем, разве что духовнику Варфоломею, может, он истолкует.
Княжич повернулся к столику-налою, на котором стояла маленькая икона, на ней лик Спасителя на пальмовой доске, написанный безымянным мастером. Иконка — память матери Анны. Она привезла ее из Константинополя, и, со слов Варфоломея, иконой этой Анну благословил сам патриарх.
Борис не забыл, Анна дала ему эту иконку, когда смерть начала наведываться к ней.
В опочивальне, куда Анна позвала Бориса, она взяла иконку с налоя и, протянув Борису, сказала:
— Пусть она оберегает тебя…
Княжич думал о том, что в нем течет кровь русича и гречанки, рожденной в царском дворце. Мать пела на родном ей языке. О чем? Прежде у него не было делания познать язык, на котором говорят там, в Византии, но теперь Борис решил выучить греческий еще и потому, что на нем писаны церковные и иные книги, из каких стало известно о Великой Скифи и о иных государствах.
Прилег княжич на лавку, поглядел на оконце. Луну туча накрыла, и тень на стене исчезла. В гриднице отроки зашумели, заговорили, в караул собирались.
Утро близилось, скоро к заутрене зазвонят. Бориса в сон потянуло. Пересилив себя, поднялся, принялся одеваться.
* * *
С годами память возвращает человека в прошлое. Великому князю она временами напоминает о молодости. Вот он с малой дружиной бежит от Ярополка из Новгорода к скандинавам. С варягами ходит в набеги в землю франков, высаживается к англам. Его дракар режет воды моря Варяжского, наводит страх на норманнов. Товарищи звали его конунгом. Холодная земля скандинавов дала язычнику Владимиру приют и одарила первой любовью. Потом были и другие женщины, но крепкотелая скандинавка споро управлялась с парусами и так же уверенно держала в руке меч.
Когда Владимир решил возвращаться в Новгород, варяги уговаривали его:
— Оставайся, с нами, конунг. В фиордах моря Варяжского стоит твой дракар, а на высокой скале мы поставим тебе дом.
Но Владимир отказался, у него иной план. Он поведет полки на Киев против Ярополка и сядет на великое княжение…
Подошел Владимир к печи, приложил ладони к камням. Огня мало, и камни едва теплые. Владимир кликнул отрока:
— Принеси взвара да подбрось дров, звон, огонь едва дышит.
Отрок метнулся на поварню, принес ковшик с горячим взваром. Владимир пил малыми глотками, прихлебывая, а отрок тем часом внес поленья, бросил в печь. Пламя разгорелось, и по горнице потянуло жаром.
Едва отрок удалился, как в горницу вошел воевода Блуд. Боярин роста невеликого, глазки маленькие, ровно у кабана лютого. Прежде Блуд Ярополку служил, а в трудный час предал, к Владимиру переметнулся.
Поклонился боярин князю, Владимир кивнул ответно:
— На той неделе в полюдье отправляюсь, — сказал Блуд. — Ноне тиун сани ладит.
— Авдей исправно службу несет. Ты, Блуд, за смердами недоимок не оставляй. Особливо проследи, какую бабы толстину изготовили. Сам ведаешь, что ни однодревка — так двести локтей на парус. А флот наш за две тысячи перевалил. А еще ужицу, канаты добрые привези.
— Аль не знаю. Где добром, где силой, а княжье заберу.
С уходом Блуда Владимир прошелся по горнице. Пушистый ковер, привезенный из Византии, скрадывал шаги. Лицо у великого князя озабоченное, одиночество гложет его, и нет тому лечения. Подчас словом не с кем перекинуться. Дети? Взрослые по уделам сидят, младшие тоже скоро разъедутся. Киевляне зовут великого князя Красным «Солнышком», а ведомо ли им, как одинок он? В прежние лета пиры частые давал, ныне нет желания. Даже гусляры не радуют.
Позвал тиуна:
— Завтра на лося отправлюсь. Только и возьму с собой ловчего Пантюшку. Вели ему, Авдей, изготовиться.
* * *
Выбрались налегке. На санях-розвальнях спина к спине сидели великий князь с ловчим. В задке саней луки, колчаны со стрелами тяжелыми, ковки особой, на крупного зверя.
Дорогу взяли на ближнее сельцо Берестово, издавна любимое Владимиром. Последние годы в нем доживала мать Малуша. Но когда Владимир сел на великое княжение, мать уже умерла.
Вдали на пригорочке стояли хоромы, часовенка, постройки хозяйственные. И все тыном высоким, крепким обнесено. А вокруг избы смердов и холопов.
В Берестове Владимир заночевал. Берестовский тиун велел печь истопить, постель князю чистую постелить.
Ночь Владимир провел бессонную, сколько ни смеживал веки, сон не брал. Все ворочался, припомнил, как с Анной в Берестово наезжал и подолгу живал здесь. Анне в Берестове летом нравилось и, когда Владимир добывал вепря и отроки жарили на угольях мясо, сидела у костра, слушала рассказы великого князя…
Здесь, в Берестове, в этих хоромах живет и дочь его Предслава. Сказать, что Владимир любит ее, пожалуй, нет. Равнодушен он к ней. Не пожелала перебраться в Киев, не настаивал. Сюда, в Берестово, для обучения Пред-славы грамоте присылал учителя Варфоломея…
В этот приезд, как и всегда, позвал Владимир к себе дочь, поговорил с ней о том о сем, а отпуская, подумал, что выросла она, эвон какая статная и пригожая, пора и замуж. Хорошо бы за какого-нибудь иноземного короля. Вон Ярослав породнился с королем свевов, Святополк с ляшским королем…
Странное дело, увидит Владимир дочь, а о матери ее, Милолике, даже не вспомнит. Но Анна, Анна у него из головы не выходит…
Как-то Анастас Корсунянин, уловив, что творится в душе Владимира, сказал:
— Женись, княже.
— Тебе ли, иерей, речи подобные вести, — возмутился Владимир…
В Киев великий князь воротился на третий день и на редкость без добычи. И не потому, что зверя не обнаружили, наряженные накануне берестовским тиуном холопы и смерды погнали на князя лосиху. Она вышла из чащобы в нескольких шагах от Владимира, молодая, стройная. Большими глазами смотрела на князя, будто ждала, когда он пустит в нее стрелу. А он так и не поднял лук. Впервые пожалел. Постояла лосиха и удалилась в глубину леса.
Не спросил ловчий Пантюшка, отчего отпустил лосиху, да и что бы ответил ему великий князь?
* * *
Киевское строительство на глазах у Бориса. Сколько помнит, то боярин какой хоромы возводил, то плахами сосновыми улицы устилали… Мостовое покрытие — чтобы грязи меньше было, а уж сколько домов и изб люд ремесленный ставил, тому и числа несть.
В редкий год, когда бы артели плотницкие со стенами городскими не возились, то подновляли, то надстраивали, иногда какие-либо ворота заново навешивали. А теперь вот храм на Подоле у самого торжища ставили.
Дорога к храму шла через площадь, где прежде во времена языческого Киева стояли идолы, а теперь высились мраморные колонны, а на них греческие статуи и четверка медных коней, удерживаемых воином.
И колонны и коней князь Владимир вывез из Корсуни вместе с Анной, и тому минуло больше двух десятков лет…
Через Бабий Торжок Борис вышел на Подол. Был ранний час, однако ремесленный люд уже приступил к работе: звенели молоты в кузницах, курились гончарные печи, веселый перестук и голоса слышались повсюду. Над обрывом две молодки доставали воду из колодца, переливая ее из бадейки в ведра. Вокруг замшелого сруба лед наростом.
Молодки внимания на княжича не обратили, а Борис, обойдя пустынный торг, день воскресный, оказался на пустыре, где бригада артельщиков ставила церковь. Работали споро. За неделю подняли стены в три человеческих роста, а теперь готовили бревна под крышу и звонницу.
Площадка усеяна щепками, пахло сосной. Над костром булькал в чане смоляной вар. Бородатый артельщик встретил Бориса как старого знакомого:
— Припоздал, княже, крепок сон твой. Ну-тко держи топор.
Поплевав на ладони, Борис сделал на бревне несколько насечек, принялся тесать. Острый топор откалывал щепу ровными пластами.
Нравилось княжичу плотницкое мастерство. Прошлым летом стрельницу перекладывали, так Борис и бревна рубил, и венец вязал.
Княжичу весело, работалось легко. Вскоре сделалось жарко, и он сбросил суконный кафтан.
— Взопрел? — озорно выкрикнул мастер, годами не старше Бориса.
— Маленько есть…
К полудню, когда в медном закопченном котле бородатый артельщик доваривал щи, Борис воткнул топор в бревно, надел кафтан, уходить собрался. Артельный староста остановил его:
— Э, княже, не дело, артелью работали, артелью и щи хлебать будем. Ну-тко, мужики, дайте княжичу ложку нашенскую, не серебряную, деревянную, да поболе.
— Аль я отказываюсь? — Борис рукавом вытер лоб. — Щи у вас наваристые, с потрохом. расселись мужики на бревнах, за еду принялись степенно. Поочередно черпали из котла. Похрустывая луковицей, Борис жевал ломоть ржаного хлеба, и у него было радостно на душе, чувствовал удовлетворение.
Старый артельщик сказал:
— Храм возводить — благое творить во славу Божью…
Проходил мимо воевода Свенельд, увидел, как молодой князь ловко топором орудует, сказал Владимиру:
— Борис-то в плотницком деле преуспел.
— Князю все сгодится, — ответил Владимир. — Чать, не забыл, как на Киев шли, дорогу гатили и мосты ставили?
— Помню, хоть и время тому минуло. Молоды были, кровь играла, и как Рогнеду на щит брали, тоже не забыл.
Владимир глазами сверкнул:
— Было такое, а ныне вот гадаю, какой удел Борису выделить. Я в его лета в Новгороде хозяином был.
— Так то ты, великий князь.
— Одиночества страшусь, Свенельд, покинет меня Борис, тоска вконец одолеет.
Воевода брови поднял:
— С тобой мы — бояре, дружина верная.
— То так, но кто душу отогреет?
— А не правду ли говорил иерей Анастас, те жениться надобно.
Усмехнулся Владимир:
— Много женщин повидал я, воевода, и они во мне не великого князя видели, а мужчину. Слышь, мужчину!
Так к чему на склоне лет мне, Владимиру, на брачном ложе позор испытывать?
Свенельд не возразил, видать, почуял Владимир, лета подкрались, а прежде сколько наложниц имел! Жен менял не единожды… А поди ж ты, Анна, гречанка, всех затмила…
И воевода на иное речь перевел:
— В Гору поднимался, и ровно весной пахнуло.
— Не рано ль, еще ползимы впереди.
— То так, да сколь ни морозь, а тепло переборет.
— Весна, время печенежина, надобно засеки усиливать.
Ушел Свенельд, седой, грузный, а Владимир вспомнил, каким он был в молодости стройным, в движении быстрым, в бою страха не ведал, отвагой гридней в сечу увлекал… И для себя великий князь решил: когда пошлет Глеба на княжение, воеводой ему дать Свенельда, лучшего советника Глебу не сыскать.
* * *
Верхняя горенка, куда вела скрипучая лесенка, прежде служила для малых княжат школой, где они обучались письму и грамоте, ныне пустовала. Княжата выросли, и теперь редко когда меньший Глеб желал послушать учителя. И тогда пресвитер Варфоломей, живший в пристройке Десятинной церкви, в келье, напоминавшей монашескую, являлся в княжеские хоромы и читал Глебу что-либо из истории Геродота или Плутарха и тут же переводил с греческого.
Горенка тесная и даже в зимнюю пору душная. О первоначальном назначении ее напоминал застланный пыльной бархатной скатертью стол да медная чернильница на нем, а еще длинная скамья, на которой сидели княжата.
Отслужив заутреню, пресвитер взял книгу в кожаном затертом переплете, покинул церковь. По протоптанной дорожке направился в княжеские хоромы. Вот уже месяц, как молодой князь Борис попросил обучать его греческому. Язык давался ему легко, и довольный Варфоломей считал, что к весне княжич уже будет говорить. Вообще же пресвитер убежден — рожденный от гречанки должен знать язык матери.
Дорогой повстречался Варфоломею воевода Судислав, поклонился духовнику княжескому, спросил:
— Слышал, князь Борис греческому обучается?
— Истино, боярин. Да и как не познать историю того народа, откуда пришла на Русь вера Христова. Ко всему Порфирогенита Анна — гречанка.
Поднимался Варфоломей на Гору, где высился, поражая красотой и великолепием, княжеский дворец, а вокруг боярские хоромы, и думал, что Судислав зря удивился. Молодой князь Борис не любопытством одолеваем, любопытство появляется и исчезает, а у Бориса желание познать. Он слушает Варфоломея, и тот рассказывает ему по-гречески о красоте Константинополя, проронив однажды, что величие этого города можно представить, лишь побывав в нем.
В сенях столкнулся с великим князем. Тот в шубе и шапке выходил из гридницы.
— Ждет тя Борис. — Нахмурился. — Кручинюсь я, пресвитер, Анну все в памяти держу.
— Молись, князь, и Бог не оставит тя.
* * *
На Сретенье, под самый вечер, вернулся из полюдья боярин Блуд. Не один десяток саней привез и зерна, и мяса, и масла, и меда в бочонках липовых, и кожи, й меха, да и мало ли еще чем платят смерды князю за то, что живут на его земле.
А по весне, как установятся дороги, пришлют в Киев дань удельные князья.
Принял тиун дань, что боярин доставил, велел холопам разнести но клетям, а Блуд отправился домой.
С юных лет одолевали Блуда жадность и зависть. В дружину к Ярополку попал из гридней, в бояре выбился, а потом и в воеводы. Все, казалось, было у Блуда, да привезли Ярополку жену, и боярину она приглянулась. Но что он мог поделать? А тут случай подвернулся, новгородский князь Владимир пошел на Ярополка войной. Прикинул Блуд, переметнись он к Владимиру, станет тот киевским князем, убьет Ярополка, и тогда его жена станет женой воеводы…
Изменил Блуд Ярополку, а Владимир не только киевским столом овладел, но и его жену взял силой.
И возненавидел Блуд Владимира, затаился. А тут появилась Анна, гречанка. Пуще прежнего злоба одолела воеводу…
Когда на Настене женился, не унялся Блуд.
Семья у воеводы — он, Настена, да еще сын Георгий, парень непутевый. А непутевый оттого, что ветер в голове. Воевода подумывал в гридни его определить, а то и на засеку отослать, глядишь, ума наберется…
Открыл Блуд воротнюю калитку, на подворье вступил. Хоромы у него рубленые, теплые в двух ярусах, с подклетями, в каких мастеровые холопы сапоги тачают, катанки бьют, из овчины шубы и тулупы шьют, а из холста одежды разные. За мастеровыми Блуд самолично доглядал, с нерадивых спрос скорый, батогами поучал.
В дороге озяб Блуд, в бане давненько не парился, домой спешил отогреться. Боярин роста среднего, головаст, годами чуть постарше великого князя, однако телом крепок, ударом кулака быка валил. А боярыня у него Настена, молодая, Богом красотой не обижена, лик белый, голубоглаза, идет, плывет лебедем. Сказывали, Владимир на нее заглядывался. И это распаляло Блуда, едва сдерживался, чтоб не сказать: княже, мою жену не тронь.
Но великий князь, того не замечая, звал:
— Ты, боярин, на пир с Настеной приходи…
И как же ликовал Блуд, когда умерла гречанка Анна и убивался по ней Владимир. Молился Перуну Блуд:
— Ты услышал меня, Перун, ты наказал великого князя.
Приняв христианство, в душе оставался язычником.
Едва боярин в воротах показался, наметанным глазом тут же узрел: у копешки сена ветер край разворотил. Взбеленился боярин, велел конюха сыскать, а сам тем временем наказал баню истопить…
Забегала, засуетилась челядь, а пока Блуд баню принимал, боярыня Настена стряпух торопила…
От стола, сытно оттрапезовав, Блуд удалился в опочивальню, и вскоре по всем хоромам раздался его могучий храп…
* * *
В самые холода появился в ските инока Григория инок Амвросий. Расширили они обитель, место под часовенку расчистили, на вход в скит дверь навесили. Отогревались отшельники у костра, на нем и пищу варили.
Слух о благочестивых Старцах распространился далеко по деревням, и потянулся в скит люд, одолеваемый заботами.
Наведался в обитель и великий князь, посмотрел, головой покачал:
— Скудно живете, иноки.
— Роскошь ли надобна, чтоб молитву творить, — ответил старец Григорий.
Уезжая, пожертвовал князь обители гривну серебра и еще обещал помочь в строительстве церкви на днепровской круче, чтоб было видно ее издалека и всяк мог в ней помолиться…
Бывал в ските и Борис, время даром не терял: хворост с кручи притащит, мудрых старцев послушает, трапезой их скудной угостится — и не раз думал, во истину, не в силе правда, а в вере.
* * *
Митрополичьи покои, срубленные еще для первого митрополита Михаила, от времени и непогоды потемнели, потемнел и тес на крыше. Покои просторные, здесь живут и те черницы, какие ухаживают за владыкой.
Все митрополиты из греков и рукоположены патриархом Константинопольским. Владыка Иоанн тоже грек и русским владел не так уж шибко и потому, читая проповеди, часто сбивался на греческий.
У великого князя киевского Владимира давно зрела мысль посадить киевским митрополитом епископа из русичей, да не получалось. Умер митрополит Леон, и не успел Владимир послать в Константинополь кого-либо из русских епископов для рукоположения, как патриарх уже Иоанна прислал.
Великий князь редко появлялся у митрополита, и, когда пришел, служки засутились, один веничком катанки обметал, другой шубу и шапку принял, а третий поспешил митрополита уведомить.
Владимир застал Иоанна в молеленке:
— Здрави будь, владыка.
— И тебе многие леты, великий князь. — Иоанн осенил Владимира двуперстием, указал на плетеные кресла.
Дождавшись, когда тот уселся, митрополит велел чернецу:
— Принеси молока горячего, да медку не забудь…
Пили молча, наконец Владимир сказал:
— Намедни побывал я в ските у иноков Григория и Амвросия, а когда воротился, осенила меня мысль, вот и пришел ею с тобой поделиться, владыка.
Митрополит ладошку к уху приложил, слушая внимательно. Владимир пояснил:
— Пора, владыко, монастыри на Руси ставить, а в оных место проповедникам, дабы веру Христову на Руси укрепляли.
— Задуманное тобой похвально, великий князь, Богу угодное, но готова ли к тому Русь? Русичи в церковь и то ходят неохотно, они на игрища бесовские тянутся. Созрела ль Русь для монашества?
— Созрела, владыка, созрела. Побывай в пещерах, там только ли Григорий с Амвросием? Монахи понесут по Русской земле учение Божье на родном русском языке, люду понятном.
Нахмурился митрополит, обидно, князь намек дает грекам на плохое знание языка русского.
— Истину сказываешь, великий князь, но наша церковь бедна, чтоб обители содержать, а на пожертвования проживет ли братия?
— Монастыри не одного митрополита заботы, но и великого князя.
— И то так, сыне, да и яз ли тому враг?
Встал, скрестив руки на груди.
Патриархию уведомлю о желании твоем, великий князь.
* * *
Как-то Владимир сказал Борису:
— На княжение пора те, но в посадники хорошо с женой отправиться. В своей ли земле невесту искать станем либо в странах зарубежных?
— Твоя воля, великий князь, но дозволь мне прежде Царьград повидать.
Удивился Владимир, однако ничего не произнес в ответ. А вечером того дня, оставшись один, долго взад-вперед мерил палату, потом присел к столу, обхватил ладонями седые виски, подумал:
«Неспроста, ох неспроста заговорил Борис о Царьграде. Уж ли голос матери услышал?»
Анна, пока жива была, Константинополь вспоминала…
Опасен путь в Царьград… Пороги днепровские коварны… Печенеги… И море бывает грозное, когда разъярится. Эвон князь Игорь, дед Владимира, в походе на Царь-град флот погубил… Каков ответ дать Борису, Владимир так и не решил.