У боярина Путши мысли двоятся: Святополку ли служить, Владимиру, поди угадай. Наяву видел, Святополк Владимиру недруг, да с его ли туровской дружиной на киевского князя злоумышлять? Значит, надо к Владимиру льнуть, ко всему князь киевский богат, одарит щедро. Ну ежели туровскому князю польский король поможет и они вдвоем одолеют Владимира? Тогда быть Святополку великим князем киевским…

Гадает Путша и как в думах теряется, так и в делах тайно мечется от одного князя к другому.

Вслух говорит сам себе:

— Не доведи проведать о том Владимиру или Святополку. — И пугается уже одной этой мысли, смахивает рукавом пот со лба.

А в боярской поварне стряпуха жарила и парила с ночи, Путша поесть горазд. Ко всему вышгородские Путшины знакомцы бояре Еловит с Тальцем в гости обещали пожаловать.

Боярская ключница, молодая, румяная, велела столы в трапезной накрывать, а девкам-холопкам гостей потешать. Чад с поварни по всему дому разносится, щекочет Путше ноздри. Принюхался — мясо баранье парят… А это, никак, грибами потянуло, видать, с ночи сухие размачивали, а теперь жарят на сале. Путша доволен, знает ключница, как ему угодить…

Бояре Тальц с Еловитом к обеду пришли, оба росточка малого, сущие поганки высохшие. У Путши за столом засиделись, все плакались, на великого князя жаловались:

— Князь Владимир зазнался, на бояр не глядит, в советчиках у него любимцы — Свенельд, Попович, Светозар, ныне покойный, прибрал Господь, да еще несколько, — прогундосил Тальц.

Еловит поддакивал:

— Нас, бояр, слышать не желает, а то запамятовал, что нас большая дружина, мужи старейшие… Пиры ныне в редкость… Раньше, бывало, нам почет…

— Бориску наперед выставляет, а почто так? Оттого, что сын гречанки.

— Одряхлел князь Владимир, помрет, Святополку в Киеве место, он бы нас, старейших, в чести держал.

— А Блуд-то как? — спросил Путша.

— Воевода хитер, себе на уме, — в один голос сказали оба боярина.

Путша с ними согласен. В один из приездов в Киев повстречался с Блудом, на старость посетовали, о великом князе разговоры повели, вокруг да около, и не понять, то ли ругали его, то ли хвалили, в одном сошлись, после Владимира в Киеве место Святополка, молод Борис…

Проводил Путша гостей, мясистый нос потер, сказал:

— Время-то какое, не ведаешь, к какому берегу прибиться, кому служить.

* * *

Между реками Вислой и Вартой — маленький городок Гнезно. С десяток узких мощенных булыжником улиц, площадь торговая, костел, рядом — дворец архиепископа. Гнезно — столица польских королей. В городке мрачный, сложенный из камня, замок. Его ворота, обитые толстым полосовым железом, всегда на запоре. Через наполненный водой широкий ров подъемный мост на цепях. Городок и замок обнесены высокой стеной.

Польское королевство молодое. Двух королей знала польская земля — покойного Мешко и сына его, нынешнего короля Болеслава.

Королю Болеславу лета за полвека перевалили, он тучен и неуклюж, даже на коня с трудом взгромождается…

Запахнув теплый суконный кунтуш* Болеслав, грузно ступая, поднялся по шаткой лестничке в угловую башню замка. Через окна-бойницы видны за крепостной стеной поле и хаты кметей. Снег уже сошел и только кое-где лежал грязными латками. Болеслав поймал себя на мысли, что и отец его Мешко часто искал здесь уединения.

Подумав об этом, он потер ладонью голый подбородок, разгладил пышные поседевшие усы.

Отец! Не он ли был Болеславу примером? Отцу удалось объединить ляшские племена, сделать границами Польского королевства на юге Чехию, на востоке Русь, на севере прусов и поморян, на западе по реке Одру — Германскую империю…

Не раз отец твердил Болеславу: «Нет врага опаснее для нас, ляхов, как германцы».

В поисках союзников отец женился на дочери чешскоro короля Дубравне. От нее и родился Болеслав да еще Владивой. С матерью пришло на польскую землю христианствo латинского обряда. Из Германской империи нахлынули монахи-католики, строятся монастыри, в церковных школах учат на латинском языке. Болеслав не противится этому. Разве монахи не молятся за него и не взывают к смирению?

От села к замку приближалась крытая рогожками груженая телега. Рядом с лошадью шагал кметь. Королю видно, как его лапти по щиколотку тонут в грязи.

И снова мысли Болеслава обращаются в давнее…

После смерти Дубравны отец вывез из монастыря дочь маркграфа Оду. От нее родились еще три сына. Когда же отец умер, Болеслав изгнал мачеху с ее сыновьями из Польши и стал единым королем. Отец, наверное, одобрил бы его. К чему делить королевство на уделы…

Немало пришлось Болеславу повоевать и с чехами. С Русью мир заключил в первый же год своего княжения. Да и как было не сделать этого, когда еще его отец, Машко, был побит Владимиром?

Болеслав дал слово князю Владимиру, что не будет зариться на Червенские города, но слово то трудно держать. Слишком лакомый кусок. Теперь вся надежда на Святополка…

Болеслав мечтает о походе на восток, о расширении королевства от Буга за Червень и Перемышль, но ему мешают германцы. Их император Генрих уже ходил дважды на Польшу. О первой войне Болеславу не хочется и думать. Едва германцы перешли польскую границу, как восстали чехи. Чешский король Ольджих принудил Болеслава отказаться от Чехии.

Но зато, когда император Генрих начал вторую войну, польское войско разбило германцев и заняло земли лужичан и мильчан…

Стемнело. Болеслав не спеша спустился вниз. Здесь его уже поджидал воевода Казимир, недавно назначенный каштеляном. Сухопарый, с черной как смоль, шевелюрой и длинными, отвислыми усами, он сказал отрывисто, резко:

— Воротился жупан из ополья. Не собрал дани и половины. Кмети голодные, мор начался.

— Пся крев! — выругался король и недовольно оборвал каштеляна. — Излишняя жалость к кметям. Жупан тот негоден. Объяви ему об этом, Казимир.

И, не задерживаясь, прошел в просторный зал, где жила королевская стража, верные рыцари-отроки, отцы которых жалованы им, Болеславом, шляхетством и холопами. Минует время, и эта молодшая дружина получит от него лены, построит замки, обзаведется своей небольшой дружиной, кметями, конюхами, ловчими, скотниками. За все это шляхтичи по зову короля обязаны являться к нему на помощь со своей дружиной.

Рыцарский зал примыкает к королевским покоям. Болеслав обошел разбросавшихся на соломе воинов. В углу, у жировой коптилки, несколько рыцарей переговаривались вполголоса. Здесь же навалом лежат броня, мечи.

Миновав бодрствующую у двери стражу, Болеслав вошел в опочивальню, скинул кунтуш и шапку, уселся на мягкое ложе, позвал:

— Эгей!

Приставив к стене копье, рыцарь опустился на колено, расшнуровал сапоги. Разув короля, покинул покои. Оставшись босой, Болеслав долго еще сидел задумчивый. Мысли перекочевали на иное… Нежданно скончалась жена. Оно и печали в том нет, стара и неласкова была. Но вот что Владимир ответит? Давно письмо ему послано… И Рейнберн что-то вестей не подает. А сказывают, Предслава молода да пригожа…

Ко всему отдал бы князь Владимир за дочерью Червенские города, то-то ладно было бы! Ну да станет либо не станет Предслава его женой, а Перемышль да Червень все едино он, король Польши, возьмет на себя. Тогда и Предславой овладеет, но прежде поглядит, так ли уж красива она, как ее расписали, и стоит ли брать ее в жены?..

Такая пора наступит, когда Святополк сядет вместо Владимира великим князем киевским…

* * *

Холопка, девчонка проворная, пронеслась по дому вихрем, отыскала боярина, когда тот, удалившись в опочивальную, намерился улечься на лавке передохнуть после обеденной трапезы.

— Боярин-осударь, — зачастила девка, — к те боярин Еловит.

Блуд недовольно поморщился, мала девка, а голосиста.

— Чего орешь, чать, не глухой я. — И уже в адрес Еловита проворчал: — Принесла нелегкая, полежать не дал.

Перебрался из опочивальной в малую горенку. Еловит, скинув шубу в сенях, мелкими шажками вкатился, кивнул:

— По здорову ли, воевода-боярин?

— Твоими молитвами, боярин. Аль стряслось чего, что сон мой послеобеденный нарушил?

— Особого-то и нет, вот разве князь Святополк велел те кланяться.

— Уж ли в Киев приехал, а я того не ведаю?

— В Турове я намедни побывал, нелегкая погнала, поверил сказкам, там-де овес за так дают, ан воротился несолоно хлебавши.

Блуд сделал вид, что поверил Еловиту.

— Так, сказываешь, вспомнил обо мне Святополк, и по какому случаю?

— Сказывал, чтит тя как отца родного.

Усмехнулся воевода:

— Аль он отца помнит?

Еловит руки развел:

— О чем ты, воевода, Владимир пока жив.

— Владимир? Коли так, пускай Владимир.

— На что намекаешь, воевода?

— Я ль намекаю? К слову пришлось, намеки впереди.

— Турова слухи не миновали о хворях Владимира Святославовича.

— Да как им миновать, коли у Владимира столько доброхотов.

— Князь Святополк любопытствует, до сих пор ли гневен на него великий князь? Поспрошай у Блуда, к нему Владимир Святославович благоволит.

— Это с какой стати ему ко мне благую волю выражать? — Блуд брови насупил.

— Мне того неведомо, только ты, воевода, зла на меня не держи, коли вопрос не по нраву.

Блуд хмыкнул:

— Коли, боярин Еловит, сызнова за овсом в Туров отправишься либо кого пошлешь, то князю Святополку передай, что Блуд завсегда услужить ему горазд. И иные бояре Святополка в Киеве рады встретить…

Сказал так Блуд и подумал, уж не совесть ли в нем заговорила, что хотел помочь сыну Ярополка? Однако Блуд не понимал, что такое совесть, христианского учения он не признавал, а Перун не имел жалости. Корысть толкала Блуда, и о конце жизни воевода не задумывался.

Потер глаза воевода, а Еловит продолжая:

— Так оно лучше, воевода, а то я уж твоего зрака испугался. Ну как, думаю, к Владимиру поспешит с оговором?

— Какая мне, Еловит, прибыль? Да коли бы ты и впрямь на великого князя злоумыслил?

— Помилуй Бог, с чего бы? Однако, мыслю, ты, Блуд, не запамятовал, кто старший из сыновей великого князя.

— Мне ль не знавать. Кого бы Владимир ни мостил на киевский стол, а быть по старшинству.

Еловит головой вздернул:

— О том, воевода, князю Святополку и хотелось от тя услышать.

* * *

Когда Блуд остался один, ему вдруг сделалось страшно: ну как прознает Владимир о кознях Святополка, схватят его, а тот на бояр покажет, и на Блуда выйдут. Тогда кинут воеводу в поруб, где недругов великого князя держат, и жди смерти лютой.

А Блуд жить хочет. Эвон у него богатства сколько, его на тот свет не возьмешь. И Настена у него в соку. Владыка проповедь читал по Библии, и в ней сказано: жена твоя как плодовитая лоза в доме твоем…

А какой прок с Настены? Что в соку, так только другим на зависть.

И воевода представил, как после его смерти князь Владимир повадится к Настене. Ему ли впервой чужими женами обладать. Блуд от злости зубами заскрежетал. Нет, он великого князя переживет, Перун не допустит, чтобы Владимир глумился над Настеной. Он, великий князь, думает Киев сыну гречанки оставить, ан нет, Блуд с боярами сына Ярополка на великий стол посадит. Пусть Владимир на том свете от гнева и досады корчится.

От такой мысли Блуд удовлетворенно потирал руки, и страх покидал его. Он кликнул девчонку-холопку, сказал ей:

— Мотнись к ключнице, пускай несет вина и груздей, да еще пирог на меду…

Тут же в горенке, выпив ковшик вина хмельного и похрустев грибами солеными, принялся за пирог, и жизнь ему казалась такой же сладкой, как мед, каким пирог, приправлен…

Вспомнил, что вскорости предстоит наряжать валку, начал рассуждать, сколько мажар он пошлет. Мало — прока не будет, много — а вдруг степняки наскочат, урон понесешь?

Однако Георгий удачлив. И воевода решает, пошлет мажар семь, а холопов нарядить, какие постарше, от них в хозяйстве толку уже никакого…

* * *

В тот день, когда великий князь отлеживался после неудачной охоты, его навестил митрополит Иоанн. Разговор у них состоялся без бояр.

— Не допустил Господь до беды, — сказал митрополит.

— Не случись рядом Борис, загрыз бы пардус. Митрополит согласился:

— Зверь коварный.

— Случается, человек хищника коварней, — заметил князь. — Чую, владыка, Святополка король ляхов подогревает. Моей смерти Болеслав выжидает.

— Не допусти, сыне, за Болеславом католики, а Святополк неустойчив. Как допустил ты, великий князь, не обратив латинянку в веру греческую, сделать ее женой Святополка?

— Я, владыка святый, вину эту с себя снимаю. То ваша забота, ко всему нунций папский при ней.

— Возлагаю яз надежду на пресвитера Иллариона. Митрополит откинулся в кресле, пронзительным взглядом уставился в князя:

— Яз сыном твоим любуюсь, великий князь. Воистино достойным княжичем наградила тя Порфирогенита.

Владимир довольный. Улыбнулся:

— Годы, с ней прожитые, владыка, поистине дар Божий, мне посланный. И я воздам за них. Ты прав, Борис — сын достойный. Не скрою от тебя, владыка, намерен киевский стол ему оставить. Ты спросишь, отчего нарушу устоявшееся право старшинства? Отвечу твоими словами, владыка, неустойчив Святополк, тем латиняне воспользуются. Коли Ярославу дам, так Новгород себя равным Киеву возомнит, дань платить откажется. А Борис, надеюсь, где умом, где добротой от распрей братьев удержит.

— Мудро рассудил, княжич Борис в вере воспитан. Яз мыслю, Церковь наша ему опорой будет…

* * *

На высоком обрывистом берегу узкого рукава, что соединяет море Русское с Сурожским, стоит древний город Тмутаракань. Темнеют крепостные стены, возвышается церковь с тесовым куполом, белые дома посада из ракушечника. В крепости княжьи палаты. К посадским домам вплотную подступили виноградники и сады. В конце посада пристань с большими торговыми ладьями со спущенными парусами, небольшие рыбацкие челны. По берегу на кольях сушатся сети. За Тмутараканью подслеповатые, выбеленные мелом мазанки, крытые морской травой или мелким камышом, а рядом огороженные плетнем огороды. Выселок тянется вдоль Тмутараканского залива.

Издавна селились здесь русы — то броднику край приглянется, то смерда судьба занесет. Жались к морю. Море кормило обильно даже в самый засушливый год.

Ранними веснами ратаи сеяли рожь-ярицу, по осени — сурожь. Оттого и море стали прозывать Сурожским.

А на той, противоположной стороне рукава, на земле Таврии городок Корчев, западная часть княжества Тмутараканского.

Беспокойное княжество у князя Мстислава, хазар сдерживает, отбросил в степь печенегов, одолел касожского князя Редедю…

Считалась с Тмутараканью империя ромеев и ее владения в Таврии — Херсонес.

Наделяя Мстислава этим отдаленным княжеством, Владимир Святославович говорил сыну: «Тмутаракань — южный щит Киевской Руси…»

Докатилось до Тмутаракани известие, великий князь Владимир Святославович намерился оставить Киев Борису. Мстислав понимал, это вызовет неудовольствие братьев. Встретив однажды воеводу Яна Усмошвеца, своего старого наставника, Мстислав сказал:

— Отец еще жив, и судить, прав ли он, не берусь. Но коли братья за стол Киевский начнут тягаться, то я своего не уступлю.

Крепкий, словно дуб вековой, воевода посмотрел в глаза князю:

— С тобой, княже, пришел я на землю Тмутарканскую.

С тобой, Мстислав, водили полки и побеждали, так послушай мой сказ, сказ воина, сед я, и руку мою печенеги познали, еще когда у Переяславля в дружине князя Владимира одолел печенежского богатыря. Ныне кровь братнюю чую. Так не лучше ли вам, сыновья Владимира Красного Солнышка, собраться на съезд да полюбовно споры решить, не обнажая мечей? И еще, о чем прошу, князь Мстислав, ты ведь тоже не юн, не начинай первый, не бери позор на себя…

* * *

Дождь монотонно барабанил по тесовой крыше, хлестал в подветренную, сложенную из вековых бревен стену. Ветер налетал рывками, разбивался о княжеский дом.

В пустой трапезной у горящей печи сидит в низком креслице княгиня Марыся. Бледные тонкие черты лица печальны. Из-под полуприкрытых длинных ресниц она следит за шагающим по-журавлиному из угла в угол Святополком. Движения у него быстрые, суетливые, а рот не знает улыбки. Сросшиеся на переносице брови делают князя постоянно суровым. Вот он остановился напротив пресвитера Иллариона, хрипло заговорил:

— В Святом Писании сказывается: позвал Господь Моисея на гору Синайскую и дал ему заповеди, записанные на скрижалях, и дошли они до наших дней. Одна из них гласит: «Не убий!» Так ответствуй, отче, как же вяжется это с деяниями великого князя Владимира? Знаю теперь, что на нем кровь брата его, а моего отца Ярополка!

Черный лохматый Илларион скрестил руки на груди, пророкотал:

— Делами диавола, сын мой. Коли и случилось такое, так во времена идолопоклонства на Руси.

Святополк отскочил, замахал руками:

— Так ли? А заповедь — не желай жены ближнего своего? Князь-то Владимир, Ярополка смерти предав, добро и жену его на себя взял!

— С грехопадением Адама диавол искушает человека. Пресвитер поднял палец. — Ты же, сын мой, прими разумом: плотские наслаждения — суть разврат.

Княгиня Марыся незаметно улыбнулась. В трапезную вошел епископ, откинул мокрый капюшон. Марыся подняла на него глаза, сказала вкрадчиво:

— Рассуди, святой епископ, спор князя с духовником своим. Поп Илларион в злых делах князя Владимира узрел наущение дьявола.

Рейнберн метнул на пресвитера ненавидящий взгляд, заговорил горячо:

— Князь Владимир и вы, кои ему служите, продались диаволу, погрязли во блуде и чревоугодии. Ваши попы греческие жен поимели и о делах мирских боле радеют, нежели Богу служат.

— Мирские дела угодны Богу, — вставил Илларион. — Не для того ли он создал человека во плоти?

— Нет, нет! Вам, грешникам, Господь не уготовал место в чистилище! Вы избрали себе путь в ад. Не ведите же за собой паству неразумную!

Пресвитер Илларион выпятил губы, спросил насмешливо:

— Верую в ад и рай, но есть ли чистилище?

— Есть!

— К чему быть третьему?

— Для тех грешников, коим еще дано искупить вины свои! Ваша греческая вера стоит на ложном толковании Святого Духа.

— Заблудшие во Христе, паства неразумная, — пророкотал Илларион. — Как может Святой Дух исходить от Отца и Сына! Дух Святой исходит от Отца Единого.

— Апостол Петр был первым епископом в Риме. Папа — его преемник и наместник Христа на грешной земле. Вы со своим патриархом отреклись от истины. Проклинаю, проклинаю! — брызгая слюной, выкрикнул Рейнберн и засеменил к выходу.

Вдогон ему Илларион пробасил:

— Христос на кресте страданиями своими спас тя, человече. Молюсь о те терпеливо и усердно, а гнев твой не принимаю.

Княгиня поднялась, проговорила раздраженно:

— Поп Илларион, утомил ты князя, дай роздых ему.

Святополк, молчаливо слушавший перебранку двух попов, согласно кивнул Марысе.

Илларион поклонился с достоинством, напялил черный клобук. Под длинной, до пят, рясой колыхнулся большой живот.

— Не я речь повел первым, княгиня, а латинянин, прости. — И вышел вслед за Рейнберном.

Проводив злым взглядом пресвитера, Марыся повернулась к мужу:

— Поп Илларион не твой духовник, а слуга князю Владимиру! К чему он здесь, в Турове? Что ты молчишь, Святополк, или не князь ты? Так зачем тогда брал в жены дочь короля? А, вижу, ты боишься отца своего, князя Владимира…

— Пустое плетешь, княгиня! — вскинул голову Святополк. — Ведь знаешь, не отец он мне, но что я поделаю против Киева со своей малой дружиной? Отец же твой, король Болеслав, не даст мне свои полки.

— Князь Владимир немощен, умрет, великим князем сядет Борис. А почему не ты? Ты старше всех братьев, тебе и стол киевский принимать. — Марыся подошла к мужу, подняла на него глаза. — На это отец мой полки даст, Изъяви согласие.

— Цена, какую я должен заплатить королю, высока, он требует Червень и Перемышль.

— Делай, как велит тебе мой отец, и ты станешь великим князем.

— Но я не желаю убивать, Марыся, не хочу, чтобы меня называли убийцей!

— Кто заставляет тебя это делать?

— Твой отец, король Болеслав.

— Но ведь ты мнишь себя великим князем, не так ли?

— Но разве я достигну этого через убийство своих братьев?

— Але иное видишь? Кто сядет в Киеве, тот твой враг! Или не Борису великий стол Владимир отдает? Значит, он, твой враг!

— Но я не убью его, Марыся, но дам ему удел и пошлю с ним верных мне воевод. Путшу или Блуда.

Длинное лицо Святополка с залысинами на висках покрылось красными пятнами.

— Однако не время о том речь вести, княгиня, и не так уж немощен великий князь. Стар, верно, но смерть от него далеко бродит. — Святополк насупился. — Третьего дня боярин Путша из Киева воротился, сказывал, Владимир громогласил: «Святополку доверия не имею, к Болеславу он льнет».

— И пусть его, — усмехнулась Марыся. — Не желают тебе добра князь Владимир и братья. Одна я у тебя. — Марыся приподнялась на цыпочки, поцеловала Святополка в холодные губы. — Хочу великой княгиней быть.

Святополк вымолвил глухо:

— Сбудется, Марыся, сбудется, дай час.

* * *

Теплая весна щедро согрела киевские холмы, дружно стаял снег, и оголилась земля, отпаровала. Поля смердов ощетинились зеленями, а дожди, обильно выпавшие в мае, развеяли тревогу смердов, что снег, выпавши на сухую землю, грозит неурожаем.

Озимая рожь поднималась на глазах, а сады оделись в листву. На выпаса выгоняли стада…

Борис поднимался рано, едва загоралась заря. Еще дрожала в небе утренняя звезда, а княжич садился на коня и через открывшиеся ворота, что вели к перевозу, рысил к Днепру. Колченогий перевозчик косился вслед молодому княжичу. Перевозчик не Бориса не любил, перевозчик ненавидел всех, кто ходит на собственных ногах, а не елозит задом, как он. Ко всему, княжич Борис молод и пригож.

Княжич миновал множество ладей, частью спущенных на воду, а частью стоявших на катках и ждавших своего чaca… Берегом Днепра добрался до рыбачьего стана, привязал коня к шесту с сетями и присел на выброшенную волнами корягу. Коряга служила старикам скамьей, здесь они по теплу коротали время после зимних холодов. В эту утреннюю пору на тоне никого не было. Оба старика снимали сети, и Борис видел на середине реки их челн.

К старикам Борис привязался еще в юные годы. Бывая здесь, он слушал их рыбацкие истории, ел с ними запеченную в костре рыбу и пил наваристую уху…

Челн пристал к берегу, и старики заговорили:

— Ко времени, княжич, мы тя вспоминали.

— Будто учуял, мы ныне раков наловили, сейчас сварим.

Борис подошел к коню, достал из притороченной к седлу сумы торбочку с солью, отдал рыбакам…

Потом он сидел на берегу, ел сваренных стариками раков, и было ему здесь хорошо и спокойно.

* * *

С началом весны Блуд напомнил сыну:

— А не забыл ли ты, Георгий, что за солью ехать? Пора собираться.

Георгий помнил, но ему никак не хотелось вести валку, шагать рядом с мажарой, слышать назойливый скрип колес и ждать печенегов. Он не боялся степняков, авось беда минует, его огорчало, что с валкой не пойдет Улька. В конце зимы заболел Аверкий, думали, конец ему настал, ан оклемался, но для дальней дороги еще не годился…

Выслушал Георгий отца, не стал перечить попусту. Коле Блуду что взбредет в голову, откуда разве что колом вышибить.

Готовился в дорогу основательно, делал так, как прежде Аверкий. Попросил отца пустить с ним человека три помоложе, какие на случай встречи с печенегами помогли бы отбиться, но Блуд отрезал:

— Молодые и здоровые тут нужней…

Валка покинула Киев сразу же после великого праздника Пасхи, Светлого Христова Воскресения. Мажара за мажарой поднялись на пригорок, и, как Аверкий, Георгий оглянулся. Стены Киева, Гора, княжеские палаты и боярские дома, церковь и Подол, ремесленные слободы и улицы, кривые, с вольно разбросанными постройками. Где-то там и Улькин домик.

Перекрестился Георгий и, подражая Аверкию, промолвил:

— Жди нас, Киев.

Вскоре город исчез с глаз. Задумчиво шагал Георгий. Неожиданно его окликнули. Оглянулся, увидел Бориса. Тот догонял валку. Княжич с коня соскочил, обнял товарища:

— Почто не упредил, когда уезжал?

— К чему беспокоить, княжич?

— Аль в дружбе нашей разуверился?

— Как можно. — И обнял Бориса. — Не ведаю, доведется ли свидеться.

— Доведется! В степи поостерегись.

— Прошу тя, княжич, коли Ульку встретишь, передай, пусть меня дожидается, а я о ней каждодневно помнить буду…

* * *

Лениво идут волы. Слышны голоса погонщиков.

— Цоб-цобе!

Гнут волы шеи, натирают в ярмах, отгоняют хвостами докучливых слепней и оводов.

Соляной торный шлях, и кем только проложен, Бог знает. Протянулся он от Роси-реки на юг. Весной порастет молодой травой, и волы бредут в ней по колено.

Хорошо в степи в весеннюю пору, в сочной зелени, в краске цветов. Солнце незнойное, греет, но не палит. Шагай себе, дыши травяным настоем, любуйся миром, созданным Творцом. И если бы не опасности, которые каждодневно подстерегают путников, так бы шел и шел Георгий, покуда несли ноги.

Дивился он мудрости и чудесам, какие окружали его.

Все предусмотрел Господь. Куда ни посмотрит Георгий, везде своя жизнь. Вон поднялись над травой воронцы. Они едва распустились, но их розовый цвет уже привлек шмелей и бабочек, порхают, перелетают с одного бутона на другой, вьются над клевером, видно, дразнит медовый дух…

За скрипом колес Георгию не слышно, как звенит степь, он чует это, когда валка останавливалась на ночной отдых и начинали подавать голоса обитатели степи передела, стрепеты, дрофы и иная птица. А в малых дубравах, что разбросаны по степи, свистят в предутренние часы соловьи, рассыпаются трелями.

Взойдет солнце, затрепыхает в выси невидимый жаворонок, и разольется над степью его песня. Движется валка, задержится у одинокого дерева, где из-под корневища пробивается родник, сочится чистый, как слеза, растекается по траве. Припадет Георгий к роднику, напьется, умоется, и холодная вода скинет усталь.

Дивность мира поражала отрока, все ему хотелось познать, но дано ли такое человеку? Господь сотворил человека во плоти, наградил его разумом, но действия человека не всегда угодны Богу. Хотя бы взять разбои печенегов, уж ли они живут по заповедям Господа?

Георгий слаб в заповедях. Науки, каким обучал боярского сына Варфоломей, плохо лезли в его голову. Георгия часто выручал княжич Борис.

Однако годы учебы отрок теперь вспоминал как светлые. Все дни он проводил с Борисом. До обеда просиживали за столом в классе под бдительным оком Варфоломея, бубнили азбуку, читали нараспев, царапали по вощеной дощечке костяной палочкой буквицы, слова разные. А едва учитель отпускал их, как они мчались на Днепр, а зимой, привязав к сапогам коньки, скользили по льду, спускались с горок на санках или строили снежные крепости.

Вспомнил Георгий Киев — и Улька перед глазами, голос ее слышит, смех. И представил Георгий, как возвратится в Киев и явится к ней. Пусть грозится Аверкий, но он поступит по-своему. Интересно, передал княжич его просьбу, чтобы Улька дожидалась, помнила о нем…

Канев встретил валку дождем. Сторожевой городок, укрепленный валом и рвом, частоколом и вышками. Каневское укрепление, каких немного на южном рубеже Киевской Руси, где ратники жили семьями в чистых, выбеленных глиной хатках, вокруг которых росли сады — вишни, яблоки, груши.

В пору, когда валка остановилась на отдых, сады цвели и ровно гудели пчелы. Здесь, в Каневе, что ни двор, своя борть, колоды две-три.

Все казалось мирно у каневцев, однако не всегда. Прорывались печенеги через бедную ратниками засечную линию, разоряли Канев. Но чаще с передовых острожков оповещали огнями, и каневцы отражали степняков. Случалось, печенеги спешили к Киеву и обходили Канев стороной…

В Каневе валка задержалась, каневский кузнец перетянул на одной из мажар ободья, артельные истопили баню, смазали ступицы дегтем от излишнего скрипа и на третий день, покинув городок, выбрались на соляной шлях, нелегкий, опасный…

— Цоб-цобе! — слышала степь.

Переступая клещастыми ногами, волы тянули мажары к бродам.

* * *

Из шестидесяти митрополий Константинопольской патриархии Киевская самая обширная, целое государство Русь, но в то же время и самая бедная. Не было у нее своих земель, и жила Церковь Русская с того, что ей великий князь подаст.

Киевская митрополия от времен крещения Руси, и Иоанн — продолжатель дела первых митрополитов Михаила и Леона. Десять лет назад призвал патриарх епископа Иоанна и, посвятив в митрополиты, рукоположил на Киевскую митрополию.

— Неси, — сказал, — слово Божие миру. Вместе с князем Владимиром обращайте язычников в христиан, доводите начатое, стройте храмы, дома Божьи.

Была для Иоанна Русь страной неведомой, но познал, видел, как не все охотно принимали веру христианскую, и еще живы были языческие привычки, вековое подчинение идолу Перуну. И понимал, прав был великий князь, когда намекнул, что русичам трудно уяснить веру через греческий. Сначала обидными показались Иоанну слова Владимира Святославовича, однако потом в душе согласился.

По воскресным дням и на праздники митрополит служил в храме Благовещения, и даже в такую пору люда являлось мало. На Троицу, скинув облачение и оставшись в одной шелка черного рясе, вышел Иоанн из алтаря. Пусто в храме, только княжич Борис у иконы Спасителя. Подозвал его митрополит:

— Отрадно видеть тебя, сыне, здесь, на молитве.

— Тщусь, владыка, в меру ума своего познать суть своего бытия.

Внимательно посмотрел митрополит на княжича.

— Что таишь в душе своей, сыне, поведай, и легче станет.

— Владыка, скрывать мне нечего, сомнения одолевают, так ли живу?

— В чем терзания твои?

— Не ведаю, как поступать. Великий князь удел мне ростовский выделил, ныне же, чую, намерен посадить меня на княжение в Киеве после себя.

— Судьба великого княжения, сыне, беспокоит Владимира Святославовича. Отчего желания отца смущают твою душу?

— Братья мои старшие. Как могу пойти против них?

— Они, сыне, должны покориться воле отца.

— Но вправе ли я, владыка, встать над ними, быть великим князем вместо отца?

— Трудный вопрос, сыне, не ведаю яз, что и ответить. Полагайся на Господа.

— Намерился я челом бить великому князю отпустить меня в Ростов.

Митрополит не долго думал, сказал:

— В твоих словах ответ на вопрос. Положись на разум Господний, яз же, княже, просить стану отца твоего.

* * *

За обеденной трапезой Владимир сидел смурый. Борис нe ведал отчего, хотел спросить, да не посмел. Но вот великий князь чашу отодвинул, сказал:

— Владыка со мной речь вел. Ты, говорит, ростовского княжения алчешь. Так ли?

Борис голову опустил. Владимир нахмурился:

— Иное я те готовил, ан ты упорствуешь, хоть с виду и тих. Вздумал в Царьград, настоял. Смиренно вел, но я сдался. Ныне в Ростов заблажал.

Княжич хотел слово вставить, что не желает вражды с братьями, да побоялся, вспылит отец. Только и промолвил:

— Воля твоя…

— Воистину, моя воля, да коли бы ведать, что завтра грядет, отказал, ан со Свенельдом совет держал и порешил: отпущу. Но ведай, коли призову, поспешай немедля. В Киеве на княжение сядешь. Трудно будет, но помни, ты — мой сын любимый.

Замолчал Владимир, а Борис на отца посмотрел. Тот губы поджал, глаза строгие. Выбрался из-за стола, покинул трапезную. От двери бросил коротко:

— После Ивана Купалы с Богом.

Поднял Борис глаза, прошептал:

— Услышал ты меня, Господи, не довели до вражды с братьями, согласия с ними ищу.

* * *

А жизнь в Киеве текла своим чередом, утро начиналось, как всегда, со звоном колокола в Благовещенском храме, ударами молотов в кузницах, с криками возчиков, тарахтеньем колес на мостовых, со смехом и визгливой бабьей руганью у колодцев.

К утру затихали караульные на стенах, а вскоре город, оглашался ревом стада, щелканьем бичей и возгласами пастухов.

Днем шумно жил Киев и не стихал до самой ночи.

В воскресный день Борис сказался на торгу. Не потолкаться ради выходил он сюда в коий раз, а в надежде повидать Ульку, наказ Георгия передать. Да Улька, по всему, на торге не бывала. Заметил как-то Аверкия, но не подошел. Вот и нынешний день не появилась Улька. Борис уже домой собрался, как вдруг заметил ее. Улька шла с плетеной корзиной, покрытой холстиной, из рядов с битой птицей. Окликнул ее княжич, Улька повернулась на зов, удивилась:

— Буди здрав, княжич. В коий раз выбралась на торг, и ты здесь. А Георгий валку повел. — Вздохнула.

— Ты, Улька, Георгия жди, так он велел. В час отъезда ни о ком речи не вел, только тя вспоминал.

— Свыклись мы с ним.

— Может, ты и свыклась, да только у Георгия сердце к тебе прикипело.

Будто не слышала этого Улька, подняла глаза на Бориса:

— Я пойду, княжич?

* * *

Иногда вспомнит Владимир Святославович, как в Киев из Новгорода пришел, и тех бояр, какие с ним в ту пору были — Илья в Муроме с Глебом, Добрыня у Ярослава, Светозар пал на засечной линии, остались Свенельд да еще Блуд. Потом из младшей дружины перешли Путша, Еловит и другие…

После разговора с Борисом созвал князь Владимир бояр Свенельда с Блудом да еще несколько, и хоть не пир устроил, но угощение знатное, без блюдонош, отроки на стол подавали, не было и гусляров.

Чего только на столе не было: мясо жареное и вареное, рыба всякая, окорока запеченные и холодного копчения, а уж пирогам счета не было.

Пили не вино заморское, а меды хмельные, в бочоночках на цепях закачанные. Разговор вели ровно, говорили как уже о решенном. Владимир поведал о намерении отправить Бориса со Свенельдом в Ростов, печалился о предстоящей разлуке, но таково, утверждал великий князь, желание сына.

Бояре кивали согласно, поддакивали.

— Пора, — говорил Блуд, — иных сыновей совсем в ранние года на княжение посылал.

— Что же, — заметил Свенельд, — я с князем рядом буду, а ты меня знаешь, Владимир Святославович, тем паче Бориса пестовать не надобно, разума у него достаточно.

У Блуда любопытство проснулось:

— А что, Владимир Святославович, ты ведь намеривался Борису киевский стол завещать?

— Мнение свое не изменил, и, ежели смерть учую, Борису присягнете.

— О чем речь, великий князь, не мы ль твои товарищи?

Вернулся Блуд домой, первым делом кликнул девку:

— Мотнись на перевоз к колченогому, пусть хоть из-под земли сыщет мне Лешко, и пусть тот незамедля ко мне явится.

Лешко пришел к вечеру. Посмотрел на него Блуд, рыло воровское, за бородой и космами морды не видать, только глазки, глубоко запавшие, бегают да нос мясистый торчит.

— Ты, вор, слушай и запоминай, в Туров отправишься. Скачи, коня по пути не пропей. В Турове явишься к боярину Путше, челом ударишь, передай, великий князь Бориса отправляет в Ростов Великий, но после себя оставит Киев за сыном гречанки… Как о том скажешь, тут все и забудь, ино навеки память отшибут.

* * *

Каждый раз, проходя мимо подворья боярина Блуда, Борис задерживал шаги. Ему все казалось, сейчас появится Георгий. И никуда он не подался, ни за какой солью, а гоняет голубей. Поднимет голову княжич, парит стая, но не Георгием вспугнутая.

Теперь, когда Борису известен день своего отъезда в Ростов, ему особенно жаль, что нет в Киеве Георгия. Уж он-то непременно отправился бы с ним в Ростов, а захотел бы, взял с собой и Ульку.

В тот день, когда Борис наконец-то встретил Ульку и передал ей слова друга, он возвращался домой довольный.

Борис думал, что сыскал-таки Георгий свою любовь. Настанет время — женится Георгий, будет у него свое подворье, своя семья и непременно таков же рыжеголовый отрок, как Георгий…

Мысли на свою жизнь перебросились. К тому времени и у него будут жена и дети. Ужли случится такое, думает княжич, ведь он еще не встречал той девицы, какую бы полюбил. А может, отец найдет ему жену, как Святополку? Привезли Святополку невесту из земли ляхов, а Ярославу у свевов невесту сыскали. А была ли у них любовь?

О том у Бориса разговор с Анастасом случился, на что иерей невозмутимо ответил:

— Стерпится, слюбится…

А еще поговаривали, у Ярослава невеста красоты неописанной, но гордостью обуреваема. Злые языки сказывали, Ингигерда будто бы называла Ярослава хромцом.

Размышлял о том княжич, и хотелось ему, чтобы везли ему невесту из иного государства. Борис хотел, чтоб досталась ему жена по любви, как у Георгия к Ульке…

Проходил Борис мимо подворья воеводы Блуда, воротний мужик колпак войлочный скинул:

— Здрав будь, княжич. Нет молодого боярина, и мимо проходишь?

— Что мне у воеводы без Георгия?

— И то так. Вона и сам Блуд идет, легок на помине.

И мужик отступил за ворота. А воевода уже подошел, отдышался.

— Жарко! — Отер пот.

На Блуде кафтан суконный, шапка низкого меха, порты в легкие сапоги вправлены.

— Не зайдешь ли, княжич? Ты, поди, без Георгия и дорогу к нам позабыл. А мы-то тя любим. Георгий, даст Бог, к морозам вернется, а ты в ту пору в Ростове уже княжить будешь. — Блуд спрятал усмешку в бороде. — Звучит-то как, ростовский князь! — Воевода палец поднял. — Надолго ли?

— О чем речь, боярин?

— О том, сказываю, надолго ли в Ростов отправляешься?

— То как великий князь укажет.

— Воистину. Ярослав отсидел в Ростове, ныне в Новгороде хозяин. Ты же, глядишь, в Киеве на великом княжении окажешься.

— Речь твоя непонятная, воевода. Аль хоронишь великого князя? Так Владимир Святославович еще в теле.

— Помилуй Бог, княжич, я ведь к слову.

— Такие слова мне слышать больно, и я не жду смерти отца.

— Винюсь, не подумавши брякнул. — И разговор перевел: — Так зайдешь?

— Нет, воевода, вдругорядь. Ты же боярыне Настене поклонись. А когда Георгий воротится, пусть в Ростов собирается. Ждать буду.

Направился Борис вверх, в Гору, а Блуд ему в спину посмотрел с угрюмым злорадством:

— Поди, незнамо те, сыну гречанки, доли своей…

На следующее утро припомнился Борису разговор с воеводой и на душе осадок неприятный. Петляет словесами боярин Блуд, нет в них ясности. К чему Ярослава приплел, о великом княжении намекал…

Однако разговор тот Борис в себе оставил, Владимиру о нем не обмолвился..

* * *

Недели не минуло, как Лешко подъехал к Турову.

— Эге, — сказал сам себе, — не город Туров, городок…

Оставив позади посад, по бревенчатому мосточку въехал в крепость, где хоромы княжеские бревенчатые, дома боярские, здесь же церковь, недавно поставленная, бревна и потемнеть не успели.

У бояр Путши и Онфима двор с двором сходятся, может, оттого они друг у друга гости частые, то трапезу вместе делят, а иной раз о чем услышат, друг с другом делятся.

В последние годы, особенно когда Святополк из Киева возвратился, разговор к одному поворачивало, кому великое княжение достанется.

Привязал Лешко коня, к крыльцу направился. Тут на него попер ратник в тигелее, копье выставил, орет:

— Прешь куды, рыло волосатое!

Лешко копьем не испугать, он его отвел рукой:

— Сбегай-ка, воин, скажи боярину, из Киева, Блудом послан.

— Так бы сразу, а то на рожон лезешь!

И загрохотал чоботами. Вскоре показался в дверях, рукой махнул:

— Давай заходи!

Пока ратник бегал к боярину, Лешко осмотрелся, подворье — что у Блуда.

Впустили Лешко в горницу. Путша с Онфимом вдвоем пиво пили, яйца, варенные вкрутую, чистили, ели. Переводит Лешко глаза с одного боярина на другого, кто из них хозяин? Путша догадался, рыкнул:

— Чего головой вертишь, сказывай, от него не таюсь!

— Воеводой Блудом послан я.

— С чем прислал боярин?

— Велел Блуд передать, Владимир Бориса хоть и послал в Ростов на княжение, однако киевский стол за ним оставит.

— Все?

— Боле ничего.

— Хм! Коли так, пойди на поварню, стряпуха тя накормит — и в обратную дорогу.

Вышел Лешко, переглянулись бояре.

— Смекаешь? — Путша Онфима за рукав тронул. — Упреждает Блуд, Святополку, дескать, нечего надеяться, Киев Бориске достанется.

— Надобно королю отписать, он Святополка под защиту возьмет.

— Да уж как ни взять. Коли Святополк на великое княжение усядется, Болеславу от того польза немалая.

— Святополк и великого княжения алчет, и страхом одолеваем.

— Страсть князя подогревать надобно.

— То Марыси забота. Одно знаю, без бояр киевских Святополку не видать великого княжения.

— Не столкнуться бы с хромцом, за ним сила новгородская.

— Святополку опередить Ярослава надобно.

— А Борис?

— Что Борис, ему подобру отступиться бы, великий стол по старшинству Святополку принадлежит.

* * *

В княжьих хоромах все в хлопотах, княжича Бориса собирали в дорогу. Путь не близок, верст в тысячу преодолеть придется. Решено, тяжелые грузы переправят водой. Из Днепра по Десне, а там волоком в Волгу и до Угличева Поля. Оттуда до Ростова Великого рукой подать, верст пятьдесят. Сам же княжич Борис с дружиной сушей пойдет…

Из Киева выбрались ранним утром, когда погасла утренница и город еще только-только начал пробуждаться.

Первые огородники потянулись на огороды: время прополки и вырывать овощи на продажу.

Начался месяц-грозовик, лету середина. По селам и деревням смердам дохнуть некогда. Доходили озими в наливах, греча в кафтане красовалась, овес поднялся и вот-вот начнет голову гнуть…

Часто по небу мчался Илья Пророк на огненной колеснице, метал стрелы каленые, гремел громом.

— До зажинок дома в Ростове будем, — говорил Свенельд.

А Борису такое слушать непривычно, он все еще не мог свыкнуться, что теперь в Ростове его дом…

Переправились у Любеча, а оттуда, обойдя стороной Чернигов, взяли на Брянск. Несколько раз их накрывали дожди, ливневые, короткие. Обсыхали на ходу, не слезая с седел. Если дело было к вечеру, то разводили костры.

Первые дни в дороге Борис уставал и на ночных привалах спал крепко. Вскоре сон уступил бессоннице, и тогда, лежа на войлочном потнике, пропахшем конским потом, Борис вспоминал отроческие годы и удивлялся, как незаметно промчалось детство. Глеб на память пришел. Год минул, как с братом расстались. Подумал, как в Ростове обживется, непременно в Муроме побывает…

В Муром Глеб добирался иной дорогой, через Путивль на Коломну… Она чуть короче, чем на Ростов Великий, но такая же лесистая, реками перекрытая, край тревожный, малолюдный. В прежние лета при первых князьях причиняли муромчанам беспокойство хазары, булгары, теперь достают печенеги. И хоть редко появляются они здесь, но разор несут.

Стой поры, когда великий князь Владимир не только отражал печенежские набеги на Киев, но и ходил на них в степь, печенеги не появлялись в Муромском краю…

Из муромских земель пришел в Киев в дружину Владимира богатырь Илья Муромчанин. Много лет служил он киевскому князю. Теперь пестует Глеба, наставляет его в делах ратных.

Борис хорошо знал отцовских воевод Илью Муромчанина, Александра Поповича и уж, конечно, Добрыню, который был родным братом Малуши, матери отца, той самой Малуши, ключницы княгини Ольги, какую звали рабыней. Добрыню князь Ярослав оставил в Новгороде пестовать Ярослава.

Несет конь княжича полями, лесами, и мысли его о бескрайности Русской земли.

Велика она, от озера Ладожского, от земли корел и до реки Вычегды на севере, а на юге от Альты-реки и Роси до среднего течения Дона, с востока на запад от могучей Волги до горбов Угорских, все то земля русичей.

Еще своей землей русичи считают все, куда ступает их нога. Вздумает смерд сойти с боярской земли, да не сам, а деревней, и отправляются в поисках лучшей доли в края, доселе неведанные, и теперь где они обоснуются — Русская земля. Собьются в ватаги новгородские ушкуйники и отправляются покорять инородцев. Идут на восток либо на север, где день и ночь спутались, и отныне те края также земля русичей, берут они с нее дань в княжескую скотницу либо в скотницу города, снаряжавшего ушкуйников.

В августе, который на Руси зорничником зовут, издалека увидел Борис Ростов, стены бревенчатые кремлевские, с башнями и стрельницами, церковь и огромное озеро Неро.

Город его княжества.