Пахнуло весенним теплом, стаял снег, и оголилась степь. Начал Георгий готовиться к побегу. От скудной еды отрывал по крохам то кусочек лепешки, то ломтик сыра.

Зимой, ломая сухостой на топку, приметил дупло в одном из деревьев, в нем и припрятал запас.

А степь менялась на глазах. Утром откроет печенег овчарню, выпустит Георгия, и тот гонит овец в степь.

Трава едва поднялась, и овцы больше губами землю толкли, чем зелень щипали. Бродит отара по степи, а Георгий приглядывается, в какую ему сторону бежать. Как-то подогнал отару к обрыву, вниз заглянул, море почти к берегу подступило. К лазу по воде брести, но это не испугало Георгия, ему бы преследователей с толку сбить…

А однажды увидел отрок, что степь зазеленела и расцвели подснежники, потом зажелтели одуванчики. Теперь печенеги угоняли табун далеко в степь, где, как понял Георгий, был хороший выпас.

Отныне у Георгия одна мысль: не прозевать, когда хозяин начнет в дорогу собираться…

С первым выгревом печенегов в вежах не удержать, разве только в ненастье. Печенежки костры жгли под небом, казаны на таганках подвешивали, варили конину, и если лошадь оказывалась старой, мясо пенилось, они деревянными лопаточками отбрасывали пену на землю.

Ели печенеги тут же у костра порознь, кто когда появится. Позже всех появлялись табунщики, усаживались у казана, ели с ножа, отрезая мясо от кости, запивали его наваром.

Иногда какой-нибудь из печенегов бросал Георгию кость. Он обгладывал ее, и если там попадалось мясо, Георгий припрятывал его в запас…

Но вот лопнули клейкие тополиные почки, и Георгий заметил, как хозяин, наклонив ветку, разглядывает едва проклюнувшуюся листву.

«Скоро отправится в Кафу, соображает, в какой день», — подумал Георгий.

А время действительно близилось. Солнце нагревало землю, и трава поднялась выше конского копыта, неделя-другая, и она заволнуется на ветру зеленым морем, раскроются многочисленные цветы, и степь превратится в живой многокрасочный ковер.

Теперь Георгий принялся за лаз. Ночами острой палкой, которой гонял овец, он расковыривал землю, рассылал ее овцам под ноги, а лаз на день прикрывал сгнившей травой, на которой спал. Вскоре дыра была почти готова, оставалось лишь расковырять выход, но это Георгий оставил на последнюю ночь. Опасался, что кто-нибудь случайно наткнется на лаз, и тогда быть беде, набьют на него колодки, а с ними не убежишь…

Но вот увидел Георгий, печенежки принялись печь лепешки, коптить сыр и вялить мясо, а хозяин отбил косяк лошадей, и табунщики пасли его рядом с улусом. «Пора!» — решил Георгий.

Ночью он пробил лаз за стену овчарни. Собаки учуяли; но лай не подняли, Георгий был для них свой. Небо в тучах, и луна не освещала землю. Отряхнувшись, отрок побежал к обрыву. На ходу вытащил из дупла запас, сунул под рубашку. Осторожно, цепляясь за кусты, спустился к морю и по колено в воде побрел к норе. Дыра была не большая, и он едва протиснулся внутрь, затаился. Перед самым рассветом начался дождь, и Георгий задремал…

Пробудился он от голосов, гомонили в улусе. Понял, его ищут. Раздался топот копыт, печенеги поскакали в погоню. Георгий потрогал сверток, запас был в целости. Но он не стал есть, впереди много дней, и еду надо беречь.

Теперь, как Георгий и замысливал, надо было дождаться возвращения печенегов. Потом они поскачут в другую сторону, а уж когда не отыщут беглеца, поиски прекратят. Вот тогда и наступит час Георгия.

* * *

Приезд гонца с письмом от великого князя явился для Бориса неожиданным. Сердцем почуял неладное. Попусту отец не потребовал бы его возвращения в Киев.

Еще велел Владимир Святославович оставить посадником в Ростове воеводу Свенельда, и не на время, навсегда. Такая приписка настораживала, ужли отец намерился держать Бориса при себе, чтоб взвалить на него потом киевский стол? А может, вздумал дать Борису иной город?

Пуще всего опасался болезни отца, за ней таилась неопределенность.

Собирался поспешно. Сначала думал заехать к брату в Муром, но потом решил, время не терпит. Свенельд не столько огорчился предстоящим расставанием с князем Борисом, сколько тем, что его оставляют посадником. Говорил тиуну:

— Какой из меня посадник. Погляди на мои руки, Матвей, они привыкли меч держать, а теперь я должен в скотницу заглядывать, в голове учет вести, дань собирать, суд вершить. — Вздыхал. — Эк что удумал князь Владимир…

Тиун с воеводой хотя и согласен, но ответ один:

— Аль великому князю наперекор пойдешь?

Накануне отъезда Борис сказал тиуну:

— Ты, Матвей Иванович, Ольгицу побереги, я весточку подам, пусть дожидается.

— Воля твоя, князь, те решать.

* * *

В пещере сыро и холодно, она малая, и лежать приходилось согнувшись. Ворочался Георгий с боку на бок. Будто угреет одну сторону, другая колеет. Трое суток провел он здесь в ожидании возвращения печенегов в улус и, когда наконец услышал топот копыт и голоса, понял — пора уходить.

Ночью, когда улус затих и печенеги, укрывшись от дождя по вежам, спали, Георгий выбрался и с трудом, цепляясь за кустарники, влез на обрыв, осмотрелся. В темени растворился улус — не брехали собаки и не слышалось голосов караульных.

Георгий побежал сначала вдоль моря, потом все больше и больше забирал в степь.

К рассвету он удалился от улуса верст на десять. Увидев овраг, забрался в кусты, заснул.

И привиделся ему сон, будто настигли его печенеги и ведут на аркане в плен. Проснулся в страхе. День клонился к вечеру, но дождь все еще моросил.

Выбрался Георгий из оврага, пошел дальше.

* * *

В то время когда Георгий пробирался на Русь, Борис возвращался в Киев. Ехал князь и в мысли не держал, какие страдания выпали на долю его товарища.

Брел Георгий ночной степью усталый и голодный, запас давно закончился, и он перебивался тем, что в пути добывал: то на гнездо перепелиное наскочит, яйца попьет, однажды дрофу изловил, разорвал и съел сырое мясо, но чаще и день и два, а то и больше, шагал голодным.

Случалось, путь ему пересекали степные реки. Извилистые, едва катившие свои воды, а куда, Георгию неведомо. В жару степные речки пересыхали, и рыба и раки зарывались глубоко в ил, чтобы выжить. Вот так и Георгий, чтобы спастись, отлеживался в укромных местах. Иногда прятался в камышах. Весной они еще не гудели и не звенели назойливым комариным гулом. В камышах Георгий ловил раков, ел их слизистое мясо, морщился, но голод понуждал.

Как-то увидел печенегов. Их было человек пять. Они рысили от Днепра. Печенеги не заметили в камышах Георгия и вскоре удалились в степь.

Который день находился Георгий в дороге, и сам не знал, а когда увидел вдали Днепр, хотел заплакать, но слез не было. Только теперь понял, свобода близка.

* * *

В степи выпадали частые дожди, а Киевской Руси грозила засуха. Кончался май, а небо не обронило на поля ни одной капли. Рожь пока пила воду стаявших снегов.

Где бы ни проезжал Борис, повсюду озабоченные смерды боялись, что выгорят хлеба. Тучи гуляли, собирались в дождевые, чтоб уплыть на юг, в степь, а над землей русичей светило солнце да где-то в отдалении сверкали молнии и погромыхивал гром.

Ночевал князь не в избах, а на воздухе, умащивался на войлочном потнике, подложив под голову седло. Было не до сна, мысль, что ожидает его в Киеве, дополнялась крестьянскими тревогами. Ужли грядет недород и год закончится голодом и мором? Не доведи Бог!

На памяти Бориса такое уже случалось, и не один раз… Дождь застал князя с гриднями верст за сорок до Чернигова на ночевке. С вечера дождя не предвиделось, и когда он хлынул, едва успели укрыться под разлапистыми елями.

Дождь прошумел и тут же удалился, но тучи висели низко. Борис распорядился седлать лошадей и выезжать до рассвета. Копыта стучали по сухой земле, дождь едва прибил ее верхний слой, смыл пыль с листвы. Дорога лежала между лесом и Десной. Ближе к Чернигову река сделалась полноводной, чистой от зарослей. Только иногда в самой реке жался тальник да редкая ива полоскала в воде ветки.

День начался, и упали редкие дождевые капли, а вскоре дождь стоял стеной, но Борис велел продолжать путь. Одежда намокла, сделалась тяжелой.

— В Чернигове передохнем, — сказал князь. — А дождь во благо, подоле бы лил. Все сущее его просило.

Дождь не прекращался весь день. По дождю и в Чернигов въехали. Здесь Борис сделал трехдневную остановку, выгнали лошадей на выпас, а для гридней истопили баню, какие лепились одна к другой по берегу Десны.

На другой день князь ходил по городу. Многолюден Чернигов: со слободами мастеровых, торговая площадь с лавками, пристань с ладьями и кораблями гостей торговых, боярскими теремами и церквами, а дворец мало чем уступал киевскому.

И вся земля Черниговская по Десне и Сейму обширная, лесистая, озерная. Десна связывала Черниговщину с Днепром, а города в этом краю приметные: Новгород-Северский с Любечем да Брянск с Путивлем и еще Трубчевск…

Рубили древние славяне города, детинцы ставили, а к ним предгородье льнуло. Так и Чернигов родился. О нем еще от времен князя Олега известно, что ходили с ним черниговцы на Царьград…

Приглянулся Чернигов князю Борису. За вечерней трапезой говорил черниговскому посаднику:

— Чернигов не Ростов, в Чернигове жизнь полная. Эвон, весна едва в лето повернула, а у черниговских причалов иноземные корабли уже якоря бросили. Отсюда и торг ростовскому не чета. В Ростов редкие купцы зарубежные заглядывают.

— То так, — согласился посадник, — но кто ведает, не случится ли такое, что гости торговые в Ростов повернут? Кому неведомо, что уже ныне люд в той Руси убежище от степняков ищет. Бегут особливо из Переяславля, случается и из Киева…

— Истинно, до Чернигова редко в какой набег печенеги дотягиваются, а Переяславль и Киев разоряют.

— Бог миловал, в бытность мою посадником орда не подступала к черниговским стенам.

— До Ростова тоже не доставали, однако до Чернигова и Киева ему не дорасти.

— Кто знает, как оно в жизни обернется: седни к Киеву всё дороги ведут, завтра к Ростову либо иному городу…

Борис из-за стола поднялся:

— Спасибо, боярин, за угощение. Пойду, поутру тронемся.

* * *

Георгий вышел на броды. И надо же такой удаче? Но переходить Днепр, однако, не решился, была слишком большая вода, а силы отрока на исходе.

И решил он идти левобережьем, а там, у Киева, перевоз.

Степь переходила в лесостепь, чаще встречались дубравы, заросли кустарников. И хотя степь была позади, Георгий не осмеливался идти днем.

За долгую дорогу отощал отрок, оброс, но чем короче становилась дорога к Киеву, тем больше появлялось надежды на спасение. Шагал, а мысли в Киеве. И не в родительском доме, а у Ульки. Повстречай он ее сейчас, рассказал бы, что она виделась ему постоянно: и когда брел по ночной степи, и когда прятался днем, и даже когда чуткий сон морил его…

Однажды перед самым утром проходил Георгий мимо зарослей и услышал, как защелкал, запел соловей. Остановился, слезу отер, давно не слышал он соловья. Лег за кустами, вдохнул полынный аромат степи. Намерился день переждать. Но каково же было его удивление, когда с восходом солнца увидел совсем рядом, в сотне шагов острожек, бревенчатый частокол, сторожевую вышку с маячным шаром и караульного.

— Эгей-гей! — заорал Георгий и побежал к острожку. А навстречу ему торопились ратники…

* * *

Недели отсыпался и отъедался Георгий в острожке у десятника Савелия. Подчас сам не верил в свое спасение, не но разу рассказывал о своих мытарствах, и ратники удивлялись:

— Везучий ты, парень!

А Савелий предложил:

— Оставайся с нами, отрок, ты удачливый, нам такие нужны.

Отказался Георгий, не мог он сказать Савелию, не мог признаться, что ждет его в Киеве девчонка, которой нет ему дороже…

Покинул Георгий острожек. Дал ему Савелий в дорогу хлеба и сала, напутствовал:

— Надумаешь, возвращайся. Жизнь наша хоть и тревожная, да веселая, печенег заснуть не дает.

И пошел Георгий не таясь. По своей земле шагал, по Киевской Руси…

Подходил к Киеву с юга, от Дикой степи, а от Чернигова в ту пору подъезжал к Киеву князь Борис с гриднями.

* * *

У боярыни Настены праздник, сын объявился. Блуд с ним едва поговорить успел, недовольство выказал, что валку погубил, а Георгий уже в бане попарился, приоделся и со двора подался.

Блуд с Настеной решили, что к князю Борису направился, тот намедни в Киев вернулся из Ростова, а Георгий на Подвальную улицу направился.

* * *

— Догадываешься, сын, зачем позвал я тебя из Ростова? — спросил Владимир, когда они с Борисом уединились в горнице.

— Нет, отец.

Откуда было знать Борису, какие мысли у великого князя. Догадывался, но точно ли?

— Хочу, сын, жизнь скоротать с тобой, на тебя в староста опереться.

— Те ли, отец, о старости речь вести? Душа у тебя молодая.

— Не люблю утешений. А душа старится позже тела.

Прошелся по горнице, положил руку Борису на плечо:

— Помни, в старости и убогий и именитый в поддержке нуждается. Этого от тебя жду.

— Ты — отец, и мне ли то забывать? Даже блудный сын возвращается к отцу своему. Не так ли в Библии записано?

— Хорошо, что понимаешь меня. И еще скажу, мятусь я, кому в Киеве сидеть. Давно знают бояре, тебя хочу оставить после себя.

— Прости, отец, от первых князей киевских повелось, соблюди старшинство.

Нахмурился Борис.

— Довольно, поживем — увидим. Я же пока в своем княжестве волен поступать по своему усмотрению.

Походил, помолчал, потом снова сказал:

— Решительности в тебе недостает, сын, а власть крепкой рукой берут. Я в твои лета это хорошо знал. А сегодня и новое в тебе увидел, совесть. По заповедям Божьим жить хочешь…

* * *

В тридцати верстах от Киева, выше по течению Днепра на его правом берегу городок Вышгород, любимое место бабки Владимира княгини Ольги. Здесь ее дворец, куда часто наведывался и отец Владимира, храбрый князь Святослав, возвращаясь в Киев из частых походов.

Город хоть и мал, однако на Руси славился своими мастеровыми. Здесь жили «древоделы» — строители боярских и княжеских хором. Уж коли они поставят терем, то всяк их работу определит. А еще целой слободой селились «градники». К этим на поклон даже князья не гнушались приезжать, потому как никто лучше их не знал, как возвести стены детинцев, чтоб были они с хитростями всякими и для врага загадочнее.

Вышгородские бояре кичились, и неспроста их на Руси «боярцами» именовали. Эти друг за дружку держались, и даже хоромы у них почти не отличались, ровно близнецы: о двух ярусах, на подклетях, не подслеповатые оконца слюдой на солнце поблескивают, а балясины крыльцовые точеностью удивляют. Постройки не чета берестовским, да и в Киеве не у всех бояр такие.

Боярцы вышгородские, наезжая в Киев, бахвалились:

— Мала деньга резана, да без нее гривна не гривна…

Приехав в Киев, Еловит заглянул к воеводе Блуду. Едва за стол уселись, как Блуд с известием:

— Бориска-то под отцовское крыло прикатил, не иначе места своего дожидается.

— Да уж по всему.

— Нам-то с того какой прок?

— От Бориски никакого не жди, а Святополк землицей наделит.

— Поторопился бы туровский князь.

— Уведомить его.

— Ныне у нас в Вышгороде Путша гостит.

Блуд ощерился.

— Известно!

— Ты, Еловит, Путше обо всем накажи.

— Да уж не забуду.

— Как бы Владимир не догадался бояр к присяге Бориске принудить.

— А что владыка?

— Митрополит служить станет тому, кто сядет на великое княжение.

* * *

В полночь заявился Блуд в опочивальную к Настене, сел на кровать:

— Помоги, боярыня, чоботы стащить.

— Спал бы ты, боярин, — недовольно проворчала Настена, — чего тебе от меня надобно, чать, не запамятовал, как в прошлый раз попусту старался.

— Видать, умчалось с годами мое умение.

— Поведай лучше, боярин Блуд, о чем вы с грибом-поганкой Еловитом шептались?

— Те то к чему? — насторожился Блуд.

— Любопытствую.

— Не в меру оно. За сыном доглядай, часто к Бориске похаживает.

— Чать, товарищи.

— Не дети.

— Чем тебе, Блуд, молодой княжич не угодил?

— Аль он девка, чтоб я его любил?

— Ты, боярин, и девки молодой не полюбишь.

— Кто соки мои, Настена, выпил?

Боярыня хихикнула:

— Были ли они у тя, воевода. Соки, эвон, у Владимира Святославовича, они и поныне бродят.

— Те откуда знать? — удивился Блуд.

— По догадке.

— Гляди, Настена, отобью те догадки.

— Ужли тем соки свои взбодришь? — И снова у Настены голос насмешливый.

— Тьфу, — сплюнул Блуд, — и за что тя князь Владимир любит?

— Те откуда ведомо?

— От доброхотов.

— Кабы любил, аль я против?

Кровать под Блудом скрипнула, он поднялся:

— Ладно, Настена, спи ужо, пойду и я ночь доглядать.

— Так-то оно лучше, воевода.

— Великого князя при мне не упоминай, не зли.

— Я ли разговор начала?

— Да уж не я.

— Ступай, боярин, ино ночь в пререканиях минует. А ты уж, воевода Блуд, не шушукайся с грибом гнилым, Еловитом, не плетите паутину. Меня от этого боярина вышгородского в тошноту вводит.

— Ты, Настена, не сунь нос куда не просят.

* * *

С теплом в туровских лесах озоруют лихие люди. Гость ли торговый плывет, боярин ли какой едет, коли не проскочит, всего лишат, а то и живота не пощадят. Особенно опасен путь между Туровом и Мозырским поселением. Густой вековой бор, через него одна дорога да звериные тропы. Мужики поговаривали, поди, здесь сами мозырцы шалят, а на пришлых грех валят…

Но Путша сколько ни ездил, Бог миловал. Боярин бахвалился:

— Меня разбойники боятся, ино нашлю на них челядь оружную.

Этого ли остерегались лихие люди, удачлив ли был боярин, кто знает, однако Путшу не трогали.

Возвращался боярин из Вышгорода довольный, хорошо время провел с голубицей своей, намиловался. Настроение Путши портила лишь предстоящая встреча с женой. Вспомнит ее постный лик и морщится будто от оскомины.

И Путша мечтал о том, когда сызнова выберется либо в Киев, либо в Вышгород…

Вспомнил наказ Еловита, то-то взволнуется Святополк. Оно и есть отчего. Уплывает от туровского князя киевский стол, а Святополк о нем мечтает, себя великим князем мнит. Особливо Марыся, все ему о том нашептывает. И чего в этой католичке больше, красоты либо коварства? А все ляхи заговаривают, король из Гнезно на Русь зарится, латиняне на веру православную посягают.

— Ох-хо, — вздохнул Путша. — Святополк смерти Владимира выглядывает, не рано ли?

Путше кажется, великий князь еще долго жить намерен. Здоров он, да и кто знает, сколько он еще землю топтать будет? А случается и такое с дряхлым деревом, подгниет, но стоит. И не один год. Так и человек…

И снова мысли к вышгородской зазнобе повернули. Подумал: «Поди, киевская купчиха-вдова хоть летами и моложе, а похуже, мясиста и сонлива».

Заходящее солнце с трудом пробивалось сквозь листву деревьев, сгущались сумерки, и Путала подумал, что ночевать придется в лесу…

Кто знает, куда бы повернули Путшу греховодные мысли, коли бы не засвистели совсем рядом, не ухватили боярского коня под уздцы и не закричали:

— Приехали, боярин, скидывай его с седла, а то от него дух тяжелый на весь лес повалил. — И захохотали.

Путша даже руку к мечу не успел протянуть, как очутился на земле, а мужик у него по карманам шарит, на груди под кафтаном. Вытащил сверток с деньгами, заорал:

— Тут не мене гривны!

— Богат гусь, добрый улов!

— По сумам поищи!

— Еда в них знатная, лепешки, мясо копченое и сало! Гляди, даже мед с собой прихватил боярин.

— Бери все, оно ему не потребуется.

— Что с боярином делать, голову долой аль повесить на просушку?

Мужики засмеялись.

— Надо ли? Коня расседлай, в лес уйдет, меч в воду кинь, а одежды сними, дойдет домой — его счастье, зверь хищный сожрет, нам спасибо скажет. Уходим, ребята!

Ушли, только ветки под ногами затрещали. Посидел Путша под деревом, тело болит, побили изрядно. Нет ни кафтана, ни корзно, ни шапки и сапог. Где теперь коня искать? Босым ногам с непривычки и колко и холодно, а до Турова не мене двух дней добираться. А коли зверь хищный встретится?

И пошел боярин, проклиная разбойный люд. Только на третьи сутки добрался до Турова.

Дома на жене зло сорвал, тиуну велел челядь на коней сажать, сыскать тех воров.

Вернулся тиун через неделю, весь лес объездил, в Мезыне допрос снял, да разве лихих людей изловишь?

* * *

Вконец потерял Святополк покой, осунулся, под очами тени черные. К жене с одним и тем же вопросом подступал:

— Что делать, Марыся?

А у той один ответ:

— К отцу ехать. Пусть повернет полки на Владимир.

— Поведет ли?

— Не откажет, але я не дочь его?

— Нет, не поведет, поостережется. Не поеду я к королю…

— Але у тебя, Святополк, иное есть, чем Владимира одолеть?

— Либо тебе не ведомо, что ничего не имею и никто за меня не вступится?

— О, Матка Бозка, почему ты дал мне такого мужа?

— Разве не король хотел нашего брака?

— Он не мыслил, что ты уступишь великий стол Борису!

— Я не желаю уступать, но что поделать?

— Если хочешь обрести Киев, отправляйся к королю. Нет, тогда пошли Онфима к печенегам, обещай щедро заплатить им, когда сядешь великим князем.

— Что я слышу, наслать печенегов на Русь, разорить ее? Но люд проклянет меня!

— Езус Мария, мой муж потерял голову либо не имел ее совсем. Он не желает помощи печенегов и не думает о себе! Но почему должна страдать я и закончить жизнь княгиней туровской? Нет, нет, если не поедешь ты в Гнезно, я отправлюсь к королю. Слышишь, Святополк? Але я не дочь короля Болеслава?

* * *

Почувствовав усталь, князь Владимир прилег на широкую лавку, расслабился. Сначала намерился Бориса позвать, но передумал. Кликнул отрока:

— Анастаса-иерея сыщи!

Прикрыл глаза, подумал, к чему позвал Корсунянина, и сам не знал. Верно, захотелось поговорить с иереем о тех далеких теперь летах, когда осадил он, киевский князь, Херсонес и требовал Анну… От кого слышал Владимир что добрые воспоминания скрашивают жизнь человеку? Кажется, это говорила его бабка, княгиня Ольга. Когда она пускалась в воспоминания, в ее очах зажигался огонь и на губах появлялась улыбка. Особенно вспоминая великого князя Олега. Добрыня Никитич говорил, в молодые годы Ольга любила Олега, и стареющий князь платил ей взаимностью.

Удивительно, но даже десять — пятнадцать лет назад Владимир редко обращался к воспоминаниям, но теперь они нахлынывают часто. Видимо, так устроена жизнь, что отдаленное видится лучше. Уж не потому ли, что прошлое не воротишь.

— Звал, княже? — Анастас остановился у двери.

Владимир открыл глаза.

— Садись, иерей. Позвал, а теперь и гадай зачем. Видать, давно не бывало у меня с тобой разговора о нашем прошлом. Когда исповедаюсь, как с духовником, жизнь свою выкладываю, а вот чтобы так… Нынче зазвал поговорить не как великий князь с иереем, а как человек с человеком, года прошлые вспомнить.

Анастас уселся в обтянутое бархатом кресло, подался вперед. Черная ряса оттеняла его бледный лик, изрезанный мелкими морщинами. Из-под клобука выглядывали редкие, побелевшие от седины волосы.

Владимир разговор повел:

— Помнишь ли ты, Корсунянин, нашу первую встречу? Спросил я тогда тебя, будешь ли ты служить мне верой, и ты ответил: «Да!»

— Как забыть такое, князь? Я покинул Херсонес, потому что боялся стать изгоем.

— Не сожалеешь ли ты о случившемся?

— Нет, князь. И, преступивши через себя раз, повтора на допущу. Те, великий князь, я служу верно, не так ли?

— То ценю в тебе, и ты не слышал от меня попреков. Чать, не забыл, я поручил тебе воспитание моих сыновей, детей Анны.

— Разве у тебя есть замечания?

— О чем спрашиваешь, Анастас, я тобой доволен и неслучайно посылал тебя с Борисом в Царьград.

— Я старался исполнить все твои пожелания, но я был несказанно удивлен тем, что император Василий не пожелал увидеть своего племянника. Борис хотел этого и был обижен. Его удивила надменность базилевса, и он даже приписал ее всем грекам. Но я пояснил молодому княжичу, что надменность и глупость суть родные сестры.

Владимир рассмеялся:

— Ты умно заметил, и я запомню это. А знаешь, Корсунянин, чего бы я пожелал, верни мне молодость?

— У человека много желаний;

— У меня оно одно, я хотел бы повторения того мига, когда подал руку Порфирогените, сходящей с дромона, и повел ее в шатер. Это была самая сладкая минута в моей жизни, иерей. И не обладания ради, нет, я держал руку самой красивой женщины в мире и чувствовал, как моя кровь сливается с ее кровью…

— Сказывали, Порфирогенита не хотела плыть в Скифию, но умом понимала свое предначертание. И то, что сейчас я услышал от тебя, князь, убеждает, что Анна выполнила Богом ей начертанное. Помянем же ее словом добрым, а владыка отслужит по ней заупокойную.

Вздохнул Владимир:

— Если бы можно было вернуть ее к жизни и отслужить о ее здравии, как счастлив был бы я…

Иерей пристально посмотрел на князя:

— Ты мечтаешь о несбыточном. Всевышний призвал ее к себе, и не кощунствуй.

— Когда я уйду в мир иной и встречу Анну, то скажу ей: я исполнил все, что обещал тебе… Прошу, Анастас Корсунянин, служи Борису, как и мне служил.

Иерей молча взял в руку висевший поверх рясы серебряный крест, поднес к губам.

— Благодарствую, Анастас, успокоил мою душу, — промолвил Владимир, — мятется она.

* * *

В городе Борис повстречал митрополита. Поддерживаемый юным черноризцем, Иоанн шел медленно, гордо неся голову, покрытую скромным монашеским клобуком. Да и вся одежда на владыке была весьма скромной.

Увидел Иоанн молодого князя, остановился. Борис подошел, встал под благословение.

— Владыка, радуюсь, когда зрю тебя во здравии.

— Господь хранит меня, сыне, яз же молю Бога, чтоб послал здравие великому князю. Много огорчений доставляют ему сыновья старшие, Святополк и Ярослав. Не к голосу отца прислушиваются, по уму иноземцев живут. Особливо Святополк. Великий стол делят при отце живом, Бога забывают.

— Я, владыка, мыслю, киевским столом владеть старшему из рода Рюриковичей.

Настороженно посмотрел митрополит на князя, будто хотел убедиться в правдивости его слов.

— Яз о том сказывать отцу твоему не стану, великий князь волен поступать, как ему разум подсказывает, а сыновьям слову великого князя повиноваться. — И тут же разговор о другом повел: — Ныне приглядывался, где храм новый заложить, да чтоб был он каменный, и когда поставим, имя ему будет Святой Софии, как в Константинополе. Оденем его в мрамор, искусные богомазы распишут его стены… Проведывай меня, князь Борис, яз поучениями тя не одолею…

И пошел, опираясь на посох, высокий, худой.

* * *

Князю Владимиру Гурген пускал кровь. Темная, вязкая, она томной струйкой стекала в медный таз. Врач брал ее на палец, нюхал, шептал что-то на своем языке, а Владимир посмеивался:

— Язык мне твой непонятен, Гурген, о чем бормочешь. А кровь у меня что у коня старого, тащит воз тащит, а жизни уже нет.

Врач насупил косматые брови:

— Ты не конь, ты великий князь, а кровь твоя в застое. Я сварю тебе настой из многих трав, и кровь сделается алой и станет играть в твоих жилах.

Однако сколь ни пил Владимир настоя, кровь оставалась прежней, и великий князь сказал:

— Не обновляется кровь, и нет в том вины на тебе, Гурген, молодость не возвращается. — Великий князь, чуть повременив, добавил: — О прожитых годах не сожалею, что судьбой предопределено, исполнил, а как после меня, то Господу решать. — И повел рукой. — Молодость и старость — закон жизни. Тебе ли то не ведомо, Гурген?

* * *

Вторая неделя, как Георгий дружинник. Вместе с другими отроками проводит время на ристалище — обучается владеть мечом и копьем, стрелять из лука и держать щит, то, чему Бориса обучали год назад. День у Георгия занятый, и ему редко удается побывать на Подвальной улице. Разве когда с караула сменится либо с дозора вернется и едва коня расседлает, на конюшню отведет, спешит к Ульке. А она его уже выжидает. Выскочит из калитки, перемолвятся — и назад в дом, ино пойдет злой слух, и не очистишься…

Борис говорил товарищу:

— Дай срок, Георгий, скажем великому князю, и женишься. Поставим тебе хоромы, я буду к вам в гости ходить, сына твоего первого пестовать…

Говорил так князь, а сам о своем думал, Ольгицу вспоминал. Верно мыслит, позабыл ее Борис, ан не так. Все не решится поведать отцу о ней, какая она и чья дочь. Что ответит ему великий князь? Борис знает, Владимир Святославович задумал породниться с германским императором Генрихом, там невест искать младшим сыновьям, а против воли отца не поступишь.

Как-то завел князь Владимир при митрополите разговор о женитьбе Бориса.

— Близится время, когда привезут Борису невесту из страны Германской.

Борис промолчал, а митрополит заметил:

— Святополку латинянка досталась, Ярослав из варягов везет, а Бориса тоже католичкой наделить хочешь, как и Святополка?

Обрадовался Борис, в митрополите защитника своего увидел, но тут Владимир голос возвысил:

— Те, владыка, невдомек, в браке княжеском не одна любовь надобна, но и расчет государственный…

Так и не осмелился Борис завести разговор с отцом об Ольге.

* * *

Великий князь суд вершил нередко: то торговые люди свару меж собой затеют, то взаимодавец с ответчиком требуют рассудить их, то тут двух разбойников на торгу изловили, продавали корзно боярское и шапку меховую. Суд собрался на княжьем дворе. Владимир Святославович сидел на помосте, а вокруг гридни толпились и народ киевский.

Привели воров. Те по сторонам глазищами зыркают зло. Люд гудит, требуют смерти разбойникам.

— Ты погляди, князь, на рыла воровские!

— Поспрошай, сколь душ загубили?

Тут Владимир Святославович голос подал:

— Каково, молодцы, догулялись?

Седой разбойник ответил:

— Как знать, князь великий, коли отпустишь, подышим еще.

— Сызнова за кистени?

— Кистень ли, топор, все одно!

Тут второй разбойник в разговор вступил:

— Погляди на корзно и шапку боярскую, великий князь, у мужика есть ли такое? Ужли боярин трудится боле?

— Смело ответствуешь, вор, а за то облегчу смерть вашу. Не забьют вас батогами, не повесят на страх другим, а изопьете вы сполна днепровской водицы.

Поклонились воры:

— За милость твою благодарствуем, великий князь, а нам все едино, на суку висеть, водицу ли днепровскую глотать.

Поволокли гридни разбойников к днепровской круче, а народ разошелся довольный.

— По справедливости суд, другим в науку…

* * *

Вот уже месяц, как Борис в Киеве, и все без дела, подчас о Ростове вспоминает с сожалением, там хозяином был, а здесь под рукой великого князя, и не поймет, чем ему заниматься.

Завидовал Ярославу, хорошее княжество получил в удел. Пятины новгородские распростерлись на север и восток, разбросал Новгород свои крылья. Богатое Новгородское княжество, не только с пятин богатеет, но и торговлей. Ярослав цепко держит власть, теперь с конунгом Олафом в родство вступает.

И Мстислава вспоминает Борис. У этого княжество беспокойное, Хазарский каганат о себе напоминает, печенегов у Белой Вежи остановил, и теперь они к Тмутаракани подступать не решаются…

А что ему, Борису, начертано? Нет, он не ждет смерти отца, в чем пенял митрополит Святополку и Ярославу. Ему бы хоть малое княжество, пусть оно будет таким же беспокойным, как Переяславское, но там он будет чувствовать себя князем.

Подчас выезжал из города и давал коню волю. Побывал в ските у старцев. Разросся он, отшельники несколько пещер уже обжили. Здесь же под землей молельня, а наверху на холме церковь поставили, и кто бы ни плыл по Днепру, всяк ее видел.

Нередко проводил Борис дни с артелью строителей, городни укреплял. Староста артельный шутил:

— Те, княже, прямая дорога с нами, городенцами!

— Великий князь не отпустит, а я бы рад.

— А из тебя знатный городенец выйдет…

Понимал Борис шутку, однако думал, не родись он князем, пошел бы с артелью строителей, глядишь, полней жизнь была бы, не то что ныне, не ведает, куда приткнуться.

* * *

В середине лета с верховий Днепра спустился караван царьградских торговых людей. В Ладоге и Новгороде сделали удачные закупки и теперь возвращались домой в Константинополь.

В Киеве пришли купцы к великому князю, взмолились:

— Выдели нам, Владимир Святославович, гридней, обезопась нам переход к морю, засад печенежских опасаемся. Мы же, что нам мытник укажет, оплатим сполна…

Позвал великий князь сына:

— Когда был на засечной линии, на валы земляные обратил внимание?

Кивнул Борис.

— Они славянами еще до князя Олега насыпаны, а засечная линия — дело рук Олега. Однако печенеги не унимаются. И коли не набегами, так засадами на Днепре одолевают. Вот и нынче жалуется люд торговый. Потому и говорю тебе, возьми гридней, сопроводи караван, а ежель увидишь печенегов, отбрось их в степь.

Борис и рад, позвал с собой Георгия. Из младшей дружины выделил ему воевода сотню гридней, и, как только корабли гостей снялись с якорей, Борис повел свой отряд.

Идут гридни, по бокам и наперед дозоры князь выставил, чтоб внезапно печенеги не наскочили.

Рядом с князем стремя в стремя Георгий рысит, вспоминает места, где с валкой проходил, как на бродах переправлялись.

— Я, Борис, степь почуял, когда из плена бежал. Лежу днем в кустах, солнце выгревает, а запах от степи дурманит…

Вечерами, бывало, приставали корабли к берегу, купцы разминались, передыхали, а гридни их покой оберегали…

На печенегов наскочили, когда ко второму порогу подъехали. Издалека клекот и рев воды на камнях разносился. Не успели печенеги в степь уйти, как гридни бой завязали, много зарубили, а другим скрыться удалось, ночь спасла…

До устья Днепра сопроводили дружинники гостевой караван, и, только когда корабли вышли за днепровские лиманы и, распушив паруса, взяли к морю, Борис повернул гридней.

* * *

Подобно шее гордой птицы изгибается речка Лебедь, Лыбедь. Стояло на Лыбеди село Предславино, место живописное, леса сосновые, грибные, луга пойменные, заливные.

Еще князю Олегу приглянулось Предславино, и он поставил на холме княжий двор и хоромы, обнес их высоким частоколом. Дом рубленный о двух ярусах, с сенями и переходами, окруженный хозяйственными службами с тиуном и холопами.

Однако, несмотря на красоту здешних мест, Владимир редко появлялся в Предславине. Прежде бывал чаще. Но с той поры, когда отдал Предславино Рогнеде и в один из приездов сюда великого князя Рогнеда едва не зарезала его, Владимир невзлюбил Предславино.

Но Борис не знал всего этого и места здешние полюбил. Бывая здесь, ночевал в старом княжеском доме, спал на кровати, на которой, по преданиям, спал князь Олег, и мысленно переносился в то далекое время. Ему виделся мужественный образ бывшего конунга варягов, ставшего великим князем киевским, опекуна князя Игоря, положившего начало дому Рюриковичей…

Но не только Олег виделся Борису, являлась к нему и княгиня Ольга, его прабабка. По рассказам Добрыни, она была красивой и властной. Мстя за смерть мужа, она сожгла столицу древлян, а их вождей живыми зарыла в землю.

Привиделось как-то Борису, что явилась к нему старая княгиня, берет за руку и говорит:

— Ты забыл меня, Борис, а ведь я Ольгица, дочь ростовского тиуна.

Пробудился князь, к чему приснилось такое?..

Всю дорогу в Киев не покидал сон, все думал, видно, вспоминает его Ольгица.

* * *

Навестил Борис и рыбацкий стан, выбравшись из города, намерился побывать у стариков. Попустил повод, дорогой видел, как на лоскутах рожь созревает, а за ней лес светится. По правую руку Днепр замер, а впереди у поворота изба и на столбах сети. А у берега старики рыбу в корзину выбирают. Заметили князя, обрадовались:

— Думали, забыл нас!

— К ухе поспел, эвон, варится!..

Уселись вокруг казана. От ухи густой пар валит. Ел Борис и стариков слушал:

— Я, княже, с твоим отцом из Новгорода в Киев явился, когда он на Ярополка войной пошел. Давно это было, и я тогда молодым был. Когда же новгородцы домой ворочались, здесь остался.

— Чего так?

— Стрела угодила, и покуда выхаживали, к Киеву привязался, на тоню попал. Любил ловы рыбные.

— Здесь и свела судьба с Ермолаем? — спросил Борис.

— Ермолай не любит сказывать, как в холопы угодил.

Глуховатый Ермолай, кажется, не слышал, о чем товарищ говорит, он в то время доставал князю рыбу, а когда Борис уже на коня сел и со стариками прощался, Ермолай вдруг сказал:

— В холопах я, князь, оттого, что лошадь княжескую на пашне загубил. Вот и закабалили меня. Спасибо, на тоню отправили.

Отъехав от стана, Борис оглянулся, старики возились у лодки. Вот они подняли сеть, потащили на просушку. Тронув коня, Борис пустил его в рысь.

* * *

Запоздалые дожди успели выправить зеленя, они подеялись, заколосились в срок. Наливалось зерно, желтело, радовала и греча, а на огородах удался лук и капуста, репа и просо. Год, грозивший неурожаем, обещал быть щедрым. Смерды говорили:

— Дай Бог ведро, управиться в срок…

Княжий тиун Авдей уже подсчитывал, сколько возьмет в полюдье зерном и мясом, мехами и скорой, медом и гривнами.

Этим летом на торгу Авдей продал византийским гостям большую часть прошлогодней скоры и меха, а то, что еще осталось в княжеской скотнице, на солнце просушили, не доведи до греха, поточит метелица-гусеница.

Купцы иноземные неделю грузили связки с товарами на корабли. У причалов шумно: крики, споры. Тут же на земле корабелы паруса меняли. Те, у кого от времени ветер побил холстину, получали из княжьих запасов новые, закупали на торгу продукты в дальнейший путь.

В порту Борису повстречался кормчий Иван Любечанин. Плыл он нынче в страну свевов. Увидев князя, обрадовался:

— Поплывем, княжич, чать, не запамятовал, как нас море Русское едва не прибаюкало? Теперь поглядишь море Варяжское. А как там иерей Анастас?

Борис едва успевал на вопросы отвечать, как у Любечанина новые:

— Сказывают, ты, Борис, великим князем станешь?

— Аль я великого княжества жажду, Любечанин? Здесь Святополка место.

— Вы братья, вам и разбираться, а мое дело кормило в руках держать да на воду смотреть. Коли же вздумаешь в Царьград плыть на будущее лето, с радостью возьму, и Корсунянину на ладье место сыщется…

* * *

Ивану Купале на Руси всегда отдавали должное. До крещения в русалочью ночь люд шел в леса, к рекам, ждал Ивана Купалу: прыгали через костры, очищались от скверны, собирали травы целебные, водили хороводы…

В Муроме и Ростове Ивана Купалу и после крещения продолжали отмечать так же широко, как и в языческие времена. На празднование приходили к народу волхвы, вещали, звали к прежней вере.

В ночь на Ивана Купалу вышел Глеб за городские ворота, лес огоньками светился. Горели плошки и лучины, слышались голоса и смех, пели:

Глеба окликнули. За спиной стояла Василиса, молодая, крепкотелая холопка, годами постарше князя.

— Нет ли, княже, желания клад поискать?

Голос у Василисы веселый, зазывной.

— Ты в клад веришь? — спросил Глеб.

— Мне одной ведомо, где он. Коли хочешь, покажу. Там жар-цвет, княже, поищем вдвоем. Пусть они через костер прыгают, «купаленку» находят, а мы с тобой за кладом отправимся.

И повела Глеба в лес, но не туда, откуда доносились голоса, а в иную сторону.

Вот она остановилась, прислушалась.

— Приглядись, княже, папоротник темнеет. — Потянула Глеба в самую чащу, прижалась к нему горячим, упругим телом, прошептала: — Обними меня, князь Глеб.

* * *

Силен искуситель!

Наутро Глеб проснулся и долго не выходил из опочивальной. Было сладко и вместе с тем стыдно за приключившееся с ним вчерашней ночью, не знал, как посмотрит В глаза Василисе, что скажет ей. Она была у него первой, и Глеб чувствовал к ней благодарность.

Он встал, оделся. Отрок, одногодка князю, внес тазик с водой. Глеб умылся, причесался костяным гребнем, направился в трапезную. У двери повстречалась Василиса. Она поклонилась князю.

— Как спалось, княже? — Глаза у нее насмешливые. — Отыскал ли клад?

— Ты прости меня, Василиса.

— О чем речь твоя, княже?

— За случившееся.

Василиса подняла брови, сказала удивленно:

— А ничего и не было, князь Глеб, не упомню.

И удалилась, озадачив Глеба.

* * *

В избе тихо и сумрачно, хотя во дворе еще светило солнце. По избе бродил поросенок, чесал бок об угол печи. Уперев локти в стол, Борис слушал горькую исповедь угрюмого смерда.

На избу Борис вышел случайно, когда неделю жил в Предславине.

С весны и до зимы смерд пахал землю, сеял и убирал хлеб, а с первым снегом, когда работы у смерда поубавлялось, он отправлялся на охоту: ставил капканы на зверя, стрелял белок, а если находил берлогу, ходил с рогатиной на медведя.

А однажды повстречался с медведем-шатуном. Лютый был медведь, злился, что не взяла его зимняя спичка. Тот шатун вдосталь изломал смерда, выручил нож. Изловчился смерд, угодил медведю в сердце.

Поведал смерд, как водил на медведя великого князя, и был тот охотник удачливый, без добычи не уезжал. А еще рассказал смерд, что живет один, жену угнали печенеги, маленького сына убили, а дочь умерла в моровой год.

Они просидели дотемна, и когда смерд намерился зажечь лучину, Борис простился с ним.

* * *

Тянулись дни за днями.

Борис почти смирился с такой жизнью. Однако временами накатывалась прежняя неудовлетворенность, и тогда искал какое-нибудь дело: колол дрова, носил бадейками воду и поил лошадей, а то за хозяйственными постройками поднимал голубей. Вечерами при свечах читал.

Владимир понимал сына, но ему было известно и другое, случись его смерть, кто первым в Киев ринется? Святополк, Ярослав, но не Борис. Не станет Борис идти против братьев. О Мстиславе Владимир даже не помыслил. Тмутараканский князь прочно сидит на южном рубеже…

Так рассуждал великий князь: если Борис в час его смерти окажется в Киеве, то бояре и митрополит остановят свой выбор на нем. Тем паче им известно его, великого князя, желание.

Но Борис не был тщеславен, он хотел довольствоваться малым. Пойми его братья, и, может, не случилось бы того, что произойдет вслед за смертью великого князя Владимира Святославовича…

* * *

Из Переяславля воевода Александр Попович прислал гонцов с известием утешительным: печенеги, от которых ждали набега, ушли в низовья Днепра и там разбили свои вежи, а улус Булана, брата хана Боняка, по слухам, остановился у горла Дона.

Слухи слухами, а Владимир нарядил в Переяславль Бориса: и с Поповичем повидается, и еще раз на засечной линии побывает, убедится, как острожки укрепили…

Взял Борис с собой Георгия, десяток гридней и отправился исполнять повеление великого князя.

Выехали налегке, что необходимое, везли вьючными лошадьми.

Переяславль после Киева и Чернигова третий город в Киевской Руси. Под его стены люд со всего южного порубежья стекается, селятся слободами, посадами.

Во времена Олега и Владимира стоял Переяславль при впадении Трубежа в Днепр, но впоследствии разросся и вдвинулся чуть выше по Трубежу. Но это уже в веке двенадцатом.

О первом Переяславле известно, что окружали его бревенчатые стены детинца и срубы, наполненные землей, а с наружной стороны обложенные кирпичом-сырцом. Сверху стен возвышались деревянные «заборалы», заборы.

В детинце возвышался над всем храм, Михайловская церковь, а рядом с ней дом посадника-воеводы.

Слободы и посады окружали земляные валы, и назывались они «окольным городом», или острогом.

С северной стороны Переяславль ограждал глубокий ров, через который переяславцы проложили мост к Северным воротам города. А у ворот Кузнечных несколько кузниц, и отсюда звон молотов и чад разносился по всей округе…

Таким и предстал Борису Переяславль в летнюю пору. Стоверстую дорогу от Киева до Переяславля покрыли в два дня. Борис гридней не торопил, жалел лошадей, да и спешить было не к чему.

О приезде княжича воеводу упредили дозорные, и он выехал ему навстречу по-домашцему: в рубахе, без шапки, редкие волосы взъерошены. Издали завидев князя, соскочил с коня, но Борис опередил его, он уже шел к Поповичу. Обнялись.

— Возмужал, княже, за год, что тебя не видел. А давно на на коня сажал…

Борис посмотрел на воеводу, промолчал. Улыбнулся Александр:

— Видать, старость мою узрел? Есть такое. Но меч еще твердо держу. Степнякам то известно… Однако чего стоим, нас Переяславль ждет…

Ужинали в трапезной вдвоем. Весь вечер вспоминали, от того речь их перескакивала с одного на другое. А то, вдруг замолчат, кажется, обо всем переговорили — и снова разговор заводят.

Не мог Борис не посетовать, что вот держит его великий князь при себе. Сказал, потому как уважал воеводу, немало возился тот с Борисом в детские годы княжича.

Выслушал его Попович да и скажи:

— Ты, Борис, на отца обиды не держи, у тебя своя жизнь, а великий князь за всю Русь в ответе. Владимира Святославовича забота одолевает, кому великое княжение наследовать. Он на тебя надежду возлагает, от него слышал. Но коли бы спросил меня Владимир Святославович, кому по плечу стол великокняжеский, ответил: Ярославу либо Мстиславу. Ты прости меня, Борис, но против чести не поступлю. Станешь ты великим князем, тебе буду служить, ибо за великим князем вся Русь стоит.