День начался как обычно: Матвей, едва сполоснув лицо, отправился в свой комитет, Савелий Антипыч затемно ушёл на завод, а Иван, съев кусок хлеба с воблой и выпив вместо чая кружку горячей воды, зашагал в госпиталь на перевязку. В прошлый раз сестра милосердия Сняла бинты и заметила:
— Совсем скоро рана затянется. Однако ни о каком фронте не думайте. А вот работать — ещё немного, и мы вам позволим. Домой, на Дон — не те сейчас условия, чтобы добираться. Сами видите, что творится...
Шандыба брёл, глядя по сторонам. Хотя утро было раннее, народ уже собирался небольшими группками. Особенно людно было у булочных. Повсюду сновали ораторы: слышалось одно: «Хлеба!»
Проехал отряд драгун. За спинами болтались винтовки, сабли в ножнах били о стремена. Сытые кони шли лёгкой рысцой. Иван подумал: хорошо бы поговорить с ними. Может, кто с Дона, земляки.
До госпиталя было далековато. Шандыба шёл, задумавшись. Сейчас бы в родной курень, то-то радости было бы. Отец, поди, и не знает о ранении сына, думает, погиб Иван. Мать все глаза выплакала. А может, и в поминальник его вписала. Хотя нет, не должна...
Чем ближе подходил Иван к госпиталю, тем становилось люднее. Вот бравый прапорщик провёл юнкеров. Покрикивал весело:
— Равнение! Равнение!
А юнкера и без того чётко печатали шаг. Винтовки на ремне, гранёные штыки покачиваются.
«С какой стати юнкеров на улицу вывели?» — подумал Шандыба.
В госпитале Иван задержался надолго. Медицинская сестра была занята в операционной. Врач, который делал операцию, ещё не появлялся.
Время подбиралось к полудню, когда улицы неожиданно заполнили толпы народа: несли транспаранты и пели «Марсельезу». В окно Иван видел — демонстрация мирная. Но почему столько войск?
Офицер, рука на перевязи, быстро прошагал по коридору госпиталя, резко бросая:
— Предатели! Бунтовщики!
Кого он бранил, Шандыба не понял. Неожиданно раздались беспорядочные выстрелы. Народ побежал. Особенно частая слышалась стрельба ближе к Невскому. Зацокали копыта по мостовой, проскакала сотня казаков-уральцев. Где-то затрещал пулемёт. Улица очистилась, бежали редкие прохожие. Вскоре стрельба начала стихать.
Появилась сестра милосердия и принялась перебинтовывать Ивана. Руки у неё дрожали. Шандыба спросил:
— Что случилось?
Сестра бросила в сердцах:
— Антиправительственная демонстрация. Смутьяны подбивают людей к неповиновению.
— Но кто стрелял?
Сестра отвечать не стала, закончила перевязку, после чего сказала:
— Ехал бы ты, казак, к себе на Дон, любыми путями. Смутные дни наступают...
На квартиру к Савостиным Иван добрался лишь к вечеру. Савелий Антипыч был уже дома, сидел у стола, обхватив голову руками. Рассказал коротко, зло:
— Народу собралось. Шли с требованием отставки правительства. Передачи власти в руки Советов. Довольно воевать, нет проку. В люд стреляли... Из пулемётов, из винтовок. Мирно ведь шли...
Вбежал Матвей, припав к кружке с водой. Пил долго, большими глотками. Отёрся рукавом, вытащил табурет, сел.
— Коли они так, то и мы тем же ответим. А твоих земляков, Иван, повидал я в деле. Лихо орудуют нагайками...
Шандыба промолчал, за него Савелий Антипыч ответил:
— Ты Ивана не тронь. Те казачки в Питере с народом воюют, а он на фронте. Чуешь, Матвей, разницу...
* * *
Той ночью Иван долго не мог уснуть, слышал — и Савелий Антипыч ворочается с бока на бок. Наконец сел на койке и, свернув самокрутку, закурил. Едкий дым разошёлся по комнатке.
Матвей ушёл с вечера, даже не сказав куда. Такое с ним случалось часто.
Старший Савостин, видя, что квартирант не спит, сказал:
— Ты, Иван, на Матвея не серчай. Это в нём злость заиграла.
— Да я не злюсь. Казака послали усмирять, он приказ исполняет.
— А ведь он думать должон, что за приказ. Приказ приказу рознь. Казак тоже человек, головой соображать надо.
— Надо, — согласился Шандыба. — Да казаку понятия такого не дано. Он всю жизнь был слугой царю и отечеству.
А кто правит в отечестве, казаку разве безразлично? Вот и тебе, Иван, не грех подумать...
Шандыба заснул перед утром. И приснилось ему, что сотня их прибыла в Петроград. Гаража людей ведёт с песней. Но почему-то донцы поют «Марсельезу»? Это же песня революционная...
Тут из-за поворота на Литейном появилась толпа. Скомандовал Гаража, и казаки на народ поскакали, топчут конями, секут нагайками. И вдруг видит Иван Савелия Антипыча. Тот укоризненно качает головой и говорит:
— Теперь своими глазами погляди, Иван, на своих казаков в деле. Это твой взвод, ты его обучал.
А Шандыбе и ответить нечего. Правду говорит Савелий Антипыч — это его односумы.
Стыдно стало Ивану, направил коня в сторону. За ним хопёрец выехал, остановил лошадь, голову опустил, молчит. Шандыба хотел время узнать, спросил у хопёрца. И увидел у него часы в руке. Ту самую луковицу, что принёс в пятом году отец Варьки...
Проснулся Иван, голова тяжёлая, как с похмелья. Матвей не появлялся, а Савелий Антипыч, судя по всему, на свой завод ушёл...
Встал Шандыба, умылся. Солнце краем заглянуло в комнату. Уж не привиделся ли и вчерашний день как сон? Может, и расстрела никакого не было?
Иван отёр лицо серым рушником, висевшим тут же, у умывальника. Нет, был и день, был и расстрел. И сон ночной был. Неспроста, пророческий сон. Долечиваться надо и домой, на Дон как-то добираться...
* * *
— Нет армии — нет победы, — не раз говорил генерал Краснов. И в правильности этих слов он ещё раз убедился, когда принимал 1-ю Кубанскую казачью дивизию, что стояла под Мозырем. Уже первое знакомство оставляло желать лучшего: казаки оборваны, голодают, лошади от бескормицы истощены.
К счастью, полковые деньги оказались в целости. Краснов немедленно отправил представителей комитетов и хозяйственников в Киев, поручив им срочно заказать башлыки и черкески, а сам обратился к командующему Особой армией с просьбой выделить для дивизии обмундирование и продовольствие. Краснову не было отказано, и вскоре в цейхгаузы начали поступать сапоги и шаровары, рубахи и шинели.
Задымились землянки-бани, закурились походные кухни.
Повеселели казаки.
— Кажись, хлопцы, над нами командир нашёлся.
— Настоящий генерал, за дивизию болеет...
А генерал явился в Мозырскую земскую управу и обратился к земцам с просьбой оказать помощь в размещении дивизии и в кормах для лошадей.
И в этом Пётр Николаевич получил у земцев поддержку.
Вскоре из Киева возвратились интенданты. Они привезли всё, что заказывали. Кубанцы обрели прежний вид.
Генерал Краснов собрал совещание полковых командиров и потребовал проведений занятий, чтобы вернуть дивизии её боевые качества.
Казаки от занятий не уставали. Особенно довольны были 2-й Успенский, 2-й Полтавский и 2-й Запорожский полки. Однако стоило Краснову заговорить об отправке на фронт, как в полках поднимался ропот. Казаки воевать не хотели. Одно в мыслях: скорей бы на Кубань, в станицы...
В августе генерала Краснова вызвали в Домбровичи в штаб армии. Дорога изрыта снарядами, ехать долго и утомительно.
Пётр Николаевич дремал на заднем сиденье, откроет иногда глаза, посмотрит по сторонам. Он не задумывался, зачем его вызвали в штаб. Раз вызвали, значит зачем-то понадобился.
Краснов знал: Особой армией командует уже не генерал Балуев, её временно принял генерал Эрдели. С ним-то и предстояла встреча.
Домбровичи — городок небольшой, но чистый, не то что те сёла, где стояли казачьи полки. У штаба выставлены часовые, дежурят адъютанты. Но во всём видна какая-то нервозность, необычная суета.
Едва Краснов появился на пороге, как о нём немедленно доложили командующему. Эрдели тут же пригласил гостя к себе.
Разговор был недолгий: Пётр Николаевич даже удивился, что по такому вопросу его вызывали в штаб. Достаточно было переговорить по аппарату. Эрдели сразу спросил:
— Генерал, можем ли я и штаб армии рассчитывать на помощь казаков?
Вопрос был прямой, и отвечать на него надо было прямо. Но Краснов не был к нему готов. Да и как мог он говорить за всю дивизию? Скорее всего казаки против солдат не пойдут. В этом Краснов убедился, когда сам подвергся аресту. Тогда за него казаки не вступились...
Поэтому на вопрос генерала Эрдели Пётр Николаевич ответил уклончиво. Если потребуется, он пошлёт казаков на помощь штабу армии и его командующему, но в бой с солдатами казаки 1-й Кубанской дивизии ввязываться не станут...
С тем генерал Краснов и покинул Домбровичи.
* * *
Осунулся, замкнулся в своём горе Захар Миронович. Затих курень старого Шандыбы. Даже меньший сын Мишка не радовал: ведь и его будущим летом на службу отправлять. Мать уже давно сундучок к сборам подготовила: и рубахи, и бельё, и три комплекта портянок на смену...
Привезли казаки из 10-го Донского полка Воронка, рассказали, как пуля в Ивана угодила, как его с ранеными в эшелон грузили, а он ничего не помнил, не разговаривал. Кабы живой был, давно бы весть подал. Значит, помер Иван...
Редко теперь и Сергей Минаевич кума навещал. Ему ныне не до друга. У него всё как у людей: Стёпка в атаманах ходит, Варька по дому. По молодости к девке, бывало, и на козе не подъедешь, а ныне весь Усовский курень на ней держится.
Захар Миронович совсем сник. Жена — и та лучше. Мужа поддерживает:
— Жив, жив наш Ванька, не таков он, чтобы помирать. Ты бы лучше, Захар, ему невесту подыскивал. Чует моё сердце, воротится сынок.
Но Захар Миронович был уверен: с такой раной, как у Ивана, не выживают. Казаки, что Воронка привели, говорили: пуля полчерепа снесла. Может, конечно, преувеличивают, но голова — дело серьёзное.
Захар Миронович всё хозяйство на Мишку переложил. И на паевой земле он с матерью управляется, и на жнивье. Встряхнуться бы старому, да сил нет. Временами сердце стал чувствовать. Сказал сам себе: кажась, пожил ты своё, Захар, пора и на покой...
И вдруг в конце июня пришёл к Захару Мироновичу Стёпка Ус, сказал с порога:
— Дядька Захар, новостью с вами зашёл поделиться. Ванька-то живой, его в Питере в госпитале лечат.
* * *
Они случайно встретились в Домбровичах накануне отъезда. Давыдов, получив звание генерала, возвращался из Ставки в Могилёве. Сейчас они с Красновым ищете добирались до Мозыря. Автомобиль Давыдова следовал сзади, а генералы, сидя на заднем сиденье, разговаривали. Речь шла об обстановке в Ставке и в Петрограде: все с нетерпением ожидают, когда приедет новый главкомверх Корнилов, но тот задерживается на Юго-Западном фронте.
Краснов больше спрашивал, Давыдов отвечал.
— Вот вы, Пётр Николаевич, меньшевиков упоминали, всяких там социалистов. Так они только начали разложение армии и страны, а заканчивают его Ленин и его сторонники, большевики. Ленин и его партия в основном состоит из евреев.
— Так ли, Владимир Андреевич?
— Да, Пётр Николаевич, не извольте сомневаться. Что вы слыхали о Троцком? А ведь его фамилия Бронштейн. А о Свердлове? У него папа был Израилевич, а мама Соломоновна. Каменев и Зиновьев тоже евреи, правят миром.
— Тут вы немного перегнули. Что не русские, согласен, но что миром правят, позвольте с вами не согласиться.
— Ничего, придёт время, и вы меня вспомните. Мы с немцами и австрийцами дерёмся, а к чему? Чтобы явился Ленин с евреями и тыл, и армию развалили. Россия на краю гибели...
— И здесь вы неправы. Россия не погибнет, она выстоит, как не погибла в Смутную пору...
— Не о России речь, Пётр Николаевич, о её государственном устройстве. Вот что мы теряем.
— Если речь о государственном устройстве, то я остаюсь монархистом. Всё остальное анархия.
— А если диктатура?
— Для этого нужна очень сильная личность.
— Да, Пётр Николаевич, нужна личность. Думаю, Лавр Георгиевич ею является.
— Хорошо бы.
— Я разделяю его требование восстановить военно-полевые суды.
— С военно-полевыми судами мы опоздали. Временное правительство и провозглашённая ими демократия разложили солдат. Для них лучше Керенский, чем Корнилов. Помяните моё слово.
— В этом их спрашивать не будут.
— Но они сила, Владимир Андреевич.
Давыдов промолчал. Краснов, поправив воротник кителя, сказал задумчиво:
— Хотя знаю, и вы знаете, что начинать всегда надо с дисциплины...
На развилке генерал Давыдов пересел в свой автомобиль. На прощание крепко пожал Краснову руку.
— Рад буду, если вам, Пётр Николаевич, кубанцы не доставят таких огорчений, какие причинили донцы...
Разъехались, а у Краснова на душе горький осадок. С Давыдовым год провели вместе, да какой год — фронтовой, а расстались почти как чужие. И ведь правду сказал — не радовали донцы. А как он, Краснов, Дон любил, писал о нём, жизнь казаков прославлял! Но с действительностью столкнулся, и всё по-иному пошло...
— В штаб дивизии.
Приняв рапорт дежурного, Краснов велел вызвать командира 2-го Уманского полка. Хотелось выяснить, как отнесутся уманцы к тому, что им придётся принять от солдат охрану штаба Особой армии.
* * *
Беседа затянулась. Краснов с командиром 2-го Уманского полка пообедал, выпил чаю и только потом заговорил о деле.
Войсковой старшина Агрызков был дальним родственником наказного атамана Бабича. Командовать ^полком начал со дня его формирования в Уманских лагерях, побывал в боях с австрийцами на Юго-Западном фронте, затем после переформирования месяц провёл в окопах.
Из беседы с войсковым старшиной Краснов убедился, что его уклончивый ответ генералу Эрдели имел под собой основание. Войсковой старшина сказал: уманцы службу будут нести исправно, но против солдат, если те взбунтуются, не пойдут...
Штаб дивизии находился в глухой деревне вдали от железной дороги. Краснов снимал домик у самого леса, где деревья подступали к сеням. По утрам генерала будили певчие птицы. Денщик приносил из родника чистой воды, грел чай, на плите пек лепёшки.
По окрестным домишкам жила охранная полусотня, и когда генерал выезжал в полки, казаки сопровождали его.
Краснов не хотел, чтобы казаки знали, что творилось в России. Чем меньше будут знать, тем лучше.
Он опасался, что рано или поздно дивизию пошлют на фронт. Знал, что казаки на передовую не пойдут, хотя им и был зачитан приказ Верховного главнокомандующего генерала Корнилова, требующего полного восстановления дисциплины в армии. Отныне офицерам и урядникам предоставлялась прежняя власть. Более того, восстанавливались военно-полевые суды и вводилась смертная казнь за целый ряд армейских преступлений.
Приказ главнокомандующего читали во всех полках. Казаки взволновались:
— Это, значит, опять к старому режиму?
— Нас свободы лишают!
— Нам по станицам пора!
— Не бывать такому! Пущай этого Корнилов хочет, а мы не желаем!
— Довольно, навоевались!
Пошумели казаки и затихли. А Краснов думал: если уж казаки взроптали, то как то солдаты воспримут корниловский приказ?
* * *
Старая Матрёна была крайне удивлена, когда, затемно выйдя на баз к скотине, увидела мужа, выводившего лошадей с конюшни. Захар, покашливая, нёс на плече сбрую.
— Ты куда это спозаранку собрался?
— Куда, куда, на кудыкину гору.
И принялся закладывать коней в бричку, ворча:
— Бабу слушай, а своё исполняй...
После сказал:
— Вот чего, Матрёна, собери еды дня на три. В Миллерово на станцию поеду. Чуется мне, Ванька должон приехать.
— Ты, старый, белены никак объелся. Откуда Ивану нашему в Миллерово взяться? Он, поди, из гошпиталя не вылазит.
— Из гошпиталя, из гошпиталя, — передразнил Захар Миронович жену. — Приснился мне Ванька, на Воронке будто приехал, я ему ворота открываю. Не иначе, воротится он нынче, потому и встречать надо в Миллерово на станции. А то приедет, как добираться? Думать надо, старая...
Захар Миронович выехал из хутора, когда солнце ещё не поднялось. Разгоралась утренняя заря, и оттого Дон казался красно-кровяным. По Захар Миронович на реку не глядел — за свою долгую жизнь насмотрелся.
Кони бежали весело, а он всё продолжал думать своё. Вот Ивана встретит, потом косовица подоспеет. Овёс сжать надо, а там и с пшеницей управиться...
Давно, очень давно — это Захар Миронович знал от деда, а тот от своего отца — пришли Шандыбы на Дон после Кондрата Булавина. Сначала жили близ станины Кагальницкой, потом к Вёшенской, на хутор перебрались... Но это уже на памяти Захара случилось. Он тогда совсем мальцом был, коней гнал, а позади на «бричке плужок лежал и борона зубьями прижалась к брошкам. Отец с матерью корову подгоняли, она к бричке была привязана.
Тогда, верно, и дед, и отец о хорошей доле мечтали... Оно и правда, на новом месте построились, мазанку слепили. Урожайные годы выдались, как на хуторе нажили... Дед с Балканской Георгия принёс, а вот Ванька аж при креста заработал. Слава богу, что хоть раненый, а живой... Как-то он до Миллерово добираться будет? Ноне все поезда забиты. Одни на Кавказ едут, другие в Москву попасть норовят... А у Ваньки рана особая, тяжёлая, Захар Миронович даже и представить не может, как это полчерепа снесло, а жив остался.
И так старику захотелось сына увидать, что он даже коней подстегнул, в рысь пустил. Захар Миронович ещё ночью сказал себе: приедет Иван, непременно приедет. Оттого и на станцию торопился.
* * *
Эшелоны шли из Ростова через Миллерово на Москву. Составы следовали один за другим. В распахнутых дверях теплушек виднелись хмурые лица кавказцев и туркменов в засаленных халатах, в мохнатых шапках-тильпеках. В других вагонах — кони, прессованное сено и снова кавказцы.
Туркменская дивизия, личная охрана Верховного главнокомандующего генерала Корнилова двигалась в Ставку.
Захар Миронович выпряг коней, привязал их у брички и вышел на перрон. Мимо ползли эшелоны. Провожая их долгим взглядом, Захар Миронович присел на лавку. На перрон вывалилась толпа цыган, потопталась и так же толпой удалилась.
А старый казак всё сидел и смотрел туда, откуда должен был прибыть поезд из Москвы.
День клонился к вечеру. Вот и появился наконец московский поезд. Пробежали вагоны первого, второго, третьего класса, сплошь облепленные, как виноградные гроздья, солдатами: демобилизованные, дезертиры, но все при оружии.
Поезд постоял и снова отправился дальше на Ростов. Только немногие сошли в Миллерово. И никто не обратил внимания на Захара Мироновича, а он — ночь миновала и другой день наступил — всё не покидал лавку.
Только с приходом нового дня, когда солнце взошло над станцией, Захар Миронович понял, каким наивным оказался его приезд в Миллерово. Он поднялся, медленно направился в станционный дворик, где его ожидали кони и бричка. Захар Миронович заложил лошадей, уселся на переднюю скамью и, теперь уже не понукая лошадей, медленно поехал на свой хутор.
* * *
24 августа Краснову передали по телефону, что полки пехотной дивизии, стоявшие у селения Духче, под влиянием агитаторов отказались выполнять приказ идти на позиции.
Со 2-м Уманским полком генерал Краснов выехал в селение Славитичи. Пётр Николаевич встретился с членами солдатского комитета и после недолгих переговоров убедил их в том, что комитету необходимо повлиять на солдат. Но Краснов не учёл: именно в этом полку было больше всего солдат, которые не повиновались командованию.
В Духче пехотный полк расположился на площади. Краснов велел уманцам незаметно окружить мятежников.
Подъехал начальник пехотной дивизии генерал Гиршфельдт:
— Из штаба сообщили, что с Северного фронта к нам едет комиссар Линде. Он должен убедить солдат.
Краснов пожал плечами. Гиршфельдт добавил:
— Это тот самый вольноопределящийся, который ещё 20 апреля вывел лейб-гвардии Финляндский полк к Мариинскому дворцу и потребовал отставки министра иностранных дел Милюкова.
Краснов поморщился:
— Но это ещё не значит, что солдаты его послушаются.
— Говорят, он умеет выступать. Идёт из города.
Посмотрев на часы, Краснов сказал:
— Тогда ждать недолго...
Комиссар Линде оказался латышом, самоуверенным, подтянутым, в ладно пригнанном френче, в зелёных галифе и коричневых ботинках с обмотками до колен. Краснов напомнил комиссару печальный результат выступления другого комиссара — князя Долгорукова. Линде иронически заметил, что он-то не князь, и потребовал не мешать ему разговаривать с солдатами.
Пехотный полк построили. Линде прошёлся вдоль строя в сопровождении заместителя командира части.
Остановившись перед второй ротой, зачинщиками неповиновения, комиссар бросил резко:
— Вы не революционные солдаты... Вы сволочь, которую надо уничтожать... Я требую выдать агитаторов и зачинщиков...
Урядник, сопровождавший Краснова, шепнул генералу:
— Ваше превосходительство, этот комиссар ещё больше распалит солдат. Быть беде.
Краснов и Гиршфельдт видели, как Линде шёл вдоль строя, тыкая пальцем в солдат.
Подозвав ротного командира, он приказал:
— Этих подлецов забрать и при попытке к бегству расстрелять.
Рота двинулась на комиссара. Послышались выкрики:
— Не позволим!
Спешившаяся сотня казаков в свою очередь двинулась на роту. К Краснову подбежал командир пехотного полка:
— Ваше превосходительство, только что получено сообщение: с фронта снялся 443-й полк. Стрелки идут сюда.
Краснов тронул Линде за рукав френча.
— Господин комиссар, вам лучше уехать.
— Как уехать? Сейчас главное — разъяснить бунтовщикам их ошибки. Генерал, полк должен выступить и сражаться.
Краснов понимал, что в этой ситуации казаки не пойдут против солдат. Да и численность не позволяла им оказать сопротивление пехотинцам.
— Уезжайте. 443-й полк идёт сюда с оружием.
— Но я должен поговорить с солдатами! Я должен вырвать из них заразу неповиновения. Вы слышали, солдаты обвиняют вас, командиров, в том, что вы продали позиции немцам за сорок тысяч. Это нелепая басня о генеральской измене...
В лесу раздались выстрелы. К Краснову подскакал казачий офицер:
— Ваше превосходительство, пехота наступает на нас. Я приказал открыть по ней пулемётный огонь, но казаки отказались.
Краснов взглянул на Линде.
— Господин комиссар, я повторяю, вам необходимо уехать. Вы слышали, что говорил казачий офицер.
— Не господин, а товарищ комиссар, — сердито оборвал Краснова Линде. — И то, что я услышал от казачьего офицера, это ещё один бунт. Я поеду туда.
— Мой долг сопровождать вас, товарищ комиссар.
Краснов тронул коня, поехал рядом с автомобилем.
Увидел впереди: толпа солдат запрудила поляну. Ехать пришлось медленно. Вдруг послышалась команда:
— В ружье!
Толпа словно только этого и ждала, солдаты развеивались по сторонам и вновь собирались с винтовками. От леса застучал пулемёт, поднялась ружейная пальба. Казаки стали поворачивать коней. Напрасно Краснов призывал их к порядку.
— Стреляют вверх! — кричал он. Урядник перебил генерала:
— Сейчас вверх, а потом по нам!
Автомобиль с комиссаром резко развернулся и поуехал обратно, за ним поскакали Краснов с сопровождавшими его штабными работниками. Линде вжался в сиденье. Пули щёлкали о машину. Шофёр затормозил, открыл дверцу и бросился в лес. За ним выпрыгнул из машины Линде, но почему-то побежал не к лесу, а в обратную сторону. Какой-то солдат ударил его Прикладом. Комиссар упал, и сейчас же на него с дикими криками налетела толпа солдат.
Краснов со своими штабными работниками погнали коней, не дожидаясь, пока дойдёт очередь и до них. За лесом они настигли скакавших казаков, остановили их. Краснов стал выговаривать:
— Как не стыдно, уманцы? Пехоты испугались? Ведь все целы, никого не тронули...
— Их сила, ваше превосходительство: почитай, наших пол полка разбежалось...
За лесом нашли двуколку, усадили на неё генерала Гиршфельдта и с ним двух офицеров, велели им уезжать в штаб дивизии.
К Краснову подъехал урядник-вестовой, сказал сконфуженно:
— Мы думали, вас убили, ваше превосходительство.
— Дурень ты, братец, — только и ответил Краснов.
Вечером Пётр Николаевич сообщил о случившемся Командиру 4-го кавалерийского корпуса. Тот попросил Приехать к нему с уманцами и 2-м Полтавским полком.
Когда Краснов прибыл в Пожары в штаб кавалерийского корпуса, там уже ходили слухи об уходе с фронта 3-й пехотной дивизии и что она идёт на Пожары. Приезд Краснова в штаб корпуса всех успокоил: 3-я пехотная дивизия пока оставалась в Духче.
* * *
Начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Лукомский получил предписание срочно перебросить из резерва Румынского фронта 3-й конный корпус и «Туземную дивизию», сосредоточив их в районе Невеля — Н. Сокольники — Великие Луки.
Остановившись у занимавшей полстены карты, Лукомский, пощипывая седеющий клин бородки, задумался. Если Корнилов вознамерился оказать поддержку Северному фронту, то лучшее место расположения указанных сил — Псков. Однако дело, вероятно, не в Северном фронте. Отсюда, пожалуй, удобнее двинуть войска на Петроград или даже на Москву.
Лукомский направился к главкомверху. Корнилов за что-то отчитывал помощника комиссара при Ставке фон Визина.
— Я не желаю слышать об этом. Вернусь, тогда и поговорим, — говорил Корнилов.
Когда фон Визин вышел, Лукомский попытался выяснить причину столь неразумного, по его мнению, расположения 3-го конного корпуса и «Туземной дивизии».
Корнилов, невысокий сухощавый, с монгольским разрезом глаз, вперился в начальника штаба долгим взглядом. Сказал, смягчив тон:
— Ваша правда, Александр Сергеевич. Но обстановка заставляет меня видеть во Временном правительстве тех, кто заносит меч над Россией. И один из таких! людей — господин Керенский. В его лице я вижу человека, для кого Россия не представляет ценности.
Лукомский одёрнул тёмно-зелёный френч.
— Лавр Георгиевич, а разделяю ваши взгляды, и я с вами до конца.
Корнилов подошёл к окну, откинул штору.
— Обидно, Александр Сергеевич, что сегодня страной правят не государственные деятели, а слизняки. Но эти слизняки могут доставить нам много неприятностей. Оттого и прошу вас не медлить с переброской указанных частей.
— Я уже послал телефонограммы.
— Проследите: пусть генерал Краснов начинает передислокацию незамедлительно.
Лукомский кивнул:
— Лавр Георгиевич, Краснов исполнит ваше предписание, но его действия могут вызвать негативную реакцию у Керенского.
— Меня это не интересует.
Когда Лукомский покидал кабинет Корнилова, он думал, что главкомверх правильно делает: на силу Керенского и Временного правительства надо ответить силой армии.
* * *
Александровский вокзал в Москве был запружен многочисленной толпой: дамочки с цветами, офицеры, казаки, важные господа. Здесь же находились члены Государственного совета, представители иностранных миссий.
На перроне в ожидании прибытия поезда выстроился почётный караул Александровского военного училища. Подошёл, печатая шаг, женский батальон смерти, встал у виадука.
Поезд пришёл в три часа пополудни. Из сияющего блеском вагона вышел Лавр Георгиевич Корнилов, Верховный главнокомандующий.
Оркестр грянул «Боже, царя храни...», Корнилов замер, приложив ладонь к козырьку фуражки. Потом медленно обошёл почётный караул, остановился на короткое время у строя текинцев. Одетые в мохнатые шапки и красные шёлковые халаты кавказцы не сводили глаз со своего кумира.
Затем Корнилов подошёл к министрам, иностранным представителям, остановился, перебросился словами. Но тут прорвавшаяся толпа подхватила его на руки и вынесла на площадь...
Августовскую патриархальную Москву огласил колокольный перезвон. Сорок сороков Москвы возвещали об окончании происходившего в Большом театре совещания.
Совещание было необычным. В Москву съехались члены Временного правительства с Керенским во главе, министры, банкиры, промышленники. У всех них были свои планы спасения России, вывода её из кризиса. Но не эти люди были главными, а прибывший под усиленной охраной из Могилёва из Ставки главкомверх генерал Корнилов.
Выступавший Керенский продолжал играть в российского Наполеона. Он считал, что только соблюдение преданности Временному правительству и созыв Учредительного собрания спасут русскую демократию.
Слова главы Временного правительства не могли не вызвать усмешек у большинства собравшихся. Они перешёптывались, говорили о демагогии, которая правит страной.
Всех поразил своей речью главкомверх Корнилов. Он потребовал от совещания признать диктатуру.
— Только сильная власть, только дисциплинированная армия в состоянии вывести Россию из кризиса, — заявил Корнилов.
Верховный главнокомандующий закончил свою речь следующими словами:
— Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, её былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни минуты. Нужны решимость и твёрдое, непреклонное проведение намеченных мер.
Корнилов сошёл с трибуны под бурные овации. Особенно неистовствовали присутствующие в зале офицеры. От группы промышленников отделился Родзянко, подошёл к главкомверху:
— Мы с вами, Лавр Георгиевич. С вами разделяем пути спасения России. Нам претит позёрство и пустословие. России необходима диктатура, и вы её, Лавр Георгиевич, получите.
Корнилов, внимательно глядя на Родзянко своими узкими глазами, произнёс:
— У нас одна родина. Я предлагаю путь, в котором Россия найдёт выход из тупика...
Затем выступил атаман Войска Донского генерал Каледин. Он сказал слова, которые по сути совпадали со словами генерала Корнилова:
— Россия должна быть единой. Всяким сепаратным стремлениям должен быть поставлен заслон в самом зародыше.
Скрестив на груди руки, Керенский наблюдал за Корниловым. Ему, главе Временного правительства, было неприятно столь повышенное внимание к главкомверху. Претили восторженно-влюблённые взгляды офицеров и их дамочек к этому потомку Чингизхана. Глава Временного правительства был убеждён, что настала пора провозгласить себя Верховным главнокомандующим. Но как это сделать? Ведь Корнилов будет держаться за власть.
А главкомверх вёл атамана Войска Донского по широкому коридору театра, у них шёл свой разговор. Публика расступалась, приветствовала их, но ни Корнилов, ни Каледин никого не замечали.
Они шли не торопясь и разговор вели неторопливый:
— Вы утверждаете, Алексей Максимович, что Дон всегда готов нас принять?
— Лавр Георгиевич, казаки знают, за кем правда. Разве нам нужна блудливая демократия господина Керенского? Мы нуждаемся в крепкой руке и верим вам.
— Я полагаюсь на вас, Алексей Максимович, и на Войско Донское.
...Но августовское совещание в Большом театре не дало желаемых результатов. Общество осталось расколотым. А в жизнь России властно вмешалась ленинская партия...