О том, как разворачивались дальнейшие события, генерал Краснов часто впоследствии вспоминал.
Ночью, отойдя от Пулкова, на чьей-то покинутой даче он написал свой последний приказ по Третьему конному корпусу: «Усиленная рекогносцировка, произведённая сегодня, выяснила то, что... для овладения Петроградом... наших сил недостаточно... Царское Село постепенно окружают матросы и красногвардейцы... Необходимость ждать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти к Гатчине и занять оборонительное положение...»
На самом деле Краснов уже не верил в обещанную генералом Барановским помощь. Командующий Третьим конным корпусом рассчитывал, укрепив мосты, отсидеться в Гатчине за реками Прудостью и Ижорой, в крайнем же случае с боями отходить на Дон.
Пётр Николаевич срочно собрал командиров полков, батарей, сотен. Перед ним предстали удручённые, растерянные офицеры...
Закончив совещание, Краснов поехал в Царское, куда стекались полки. Отсюда, из штабной квартиры, он отправил автомобиль за женой. Затем, вопреки советам Савинкова, Пётр Николаевич принял решение начать переговоры с большевиками. Для этого в Петроград отбыл комиссар Временного правительства Станкевич. За помощью к полякам уехал рассерженный Савинков, а комиссар Войтинский направился в Ставку просить подкрепление.
Пока Краснов совещался с офицерами корпуса, казачьи комитеты провели своё совещание, на которое явились матросы-парламентёры. Матросы пообещали казакам немедленно отправить их на Дон, заключив мир без генералов.
После этого казаки-комитетчики пришли к Краснову, и он под их давлением составил текст договора с матросами, суть которого сводилась к следующему:
«Большевики прекращают бои в Петрограде и объявляют полную амнистию всем офицерам и юнкерам.
Краснов отводит свои войска, тем самым пригороды Лигово и Пулково становятся нейтральными. Кавалерия Третьего корпуса занимает исключительно в целях охраны Царское Село, Павловск и Петергоф.
Ни та, ни другая сторона до окончания переговоров между правительствами не переходит указанной линии».
Вечером из Ставки в Гатчину прибыл французский генерал Ниссель. В разговоре с ним Пётр Николаевич сказал:
— Если я получу иностранную поддержку, то силой заставлю Царскосельский и Петроградский гарнизоны подчиниться Временному правительству.
Однако никакой поддержки Краснов не получил. А ночью пришли тревожные телеграммы о боях и казнях офицеров и юнкеров во многих городах России...
* * *
О последующих событиях, находясь в эмиграции, генерал Краснов писал:
«...Ночь сливалась с днём, и день сменял ночь не только без отдыха, но даже без еды, потому что некогда было есть.
Разговоры с Керенским, совещания с комитетами, переговоры с офицерами воздухоплавательной школы и с юнкерами школы прапорщиков, членами городского управления, городской думы, писания прокламаций, воззваний, приказов и пр. и пр. Все волнуются, все требуют сказать, что будет, и имеют право волноваться, потому что вопрос идёт о жизни и смерти. Все ищут совета и указаний, а что посоветуешь, когда кругом стоит непроглядная осенняя ночь, кругом режут, бьют, расстреливают и вопиют диким голосом: «Чё, мало кровушки нашей попили?!»
В Гатчинском дворце все офицеры собрались в одну комнату, спать укладывались на полу, не раздеваясь. Казаки сидели в коридорах, не расставаясь с оружием. Никто не верил друг другу. Казаки видели в офицерах своё спасение. Офицеры же, ненавидя Керенского, надеялись на Краснова...
Наступило морозное ноябрьское утро. Стуча сапогами и ботинками, к генералу ввалилась группа казаков и матросов-переговорщиков во главе с громадного роста красавцем-матросом с вьющимися чёрными кудрями, чёрными усами и небольшой бородкой. Матрос сказал, будто старому знакомому:
— Я Дыбенко. — И заразительно засмеялся, сверкая белыми зубами. В нём чувствовалась сила. — Давайте нам Керенского, — усмехался Дыбенко. — Мы вам Ленина представим. Хотите, ухо на ухо променяем?
Казаки требовали согласиться обменять Керенского на Ленина.
Пётр Николаевич сказал резко:
— Пускай доставят сюда Ленина, тогда и будем говорить...
Узнав обо всём этом, Керенский попросил заменить казачий караул караулом юнкеров.
— Ваши казаки меня предадут.
— Не раньше, чем меня, — ответил Краснов. Но казачьи посты от дверей Керенского приказал убрать...
В три часа дня к Краснову пришёл комитет 9-го Донского полка во главе с войсковым старшиной Лаврухиным. Казаки хотели немедленной выдачи Керенского, обещая под своей охраной отправить его в Смольный.
— Ничего ему не будет. Волоса на его голове не тронут, — говорил Лаврухин.
Краснов нахмурился, заговорил спокойно:
— Как не стыдно, станичники. На Руси предателями казаки никогда не были. Вспомните, как ваши деды отвечали царям московским: «С Дона выдачи нету... Каков бы ни был Керенский — судить его будет наш русский суд, а не большевики...
— Керенский сам большевик! — выкрикнул один из казаков.
Это его дело, — сказал Краснов. — Но предавать человека, доверившегося нам, нельзя, и вы этого не сделаете.
— Мы приставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Выберем верных людей, которым доверяем.
— Хорошо, ставьте.
Казаки ушли. Краснов прошёл к Керенскому. Его он застал в дальней комнате.
— Александр Фёдорович, настало время, когда вам надо уйти.
— Но двор полон матросов и казаков, — побледнел Керенский.
— Часовые стоят только у парадного входа. Как ни велика ваша вина перед Россией, но мы не вправе судить вас...
Выйдя от Керенского, Краснов через надёжных казаков намеренно затянул сбор караула. Когда же караул явился и пошёл осматривать помещение, главкомверха уже не было...
Казаки страшно возбудились. Раздавались голоса об аресте Краснова, о том, что он предал их, дав возможность бежать Керенскому...
Но тут произошло событие, которое переменило в корне обстановку. К Гатчинскому дворцу в походном порядке подошла колонна солдат. Она двигалась по дороге, идущей от Петрограда. Это оказался лейб-гвардии Финляндский полк.
В комнату к Краснову вошло несколько вооружённых «финляндцев».
— Господин генерал, — сказал один из них. — Финляндский полк требует, чтобы вы вышли к нему на площадь.
— Как смеете вы, — возмутился Краснов, — чего-то требовать от меня, корпусного командира!..
Возникла тревожная пауза, но тут появился офицер с погонами капитана.
— Господин генерал, честь имею представиться: командир лейб-гвардии Финляндского полка. Где прикажете стать полку на ночлег?
— Становитесь в Кирасирских казармах... — Краснов не понимал, что происходит. За Финляндским волком показались матросы, за матросами красная гвардия. В их массе совершенно растворились казаки.
«Таково большевистское перемирие», — подумал Краснов.
В дверь постучали. Вошёл Лаврухин и сказал, что 9-й полк просит Краснова выйти и объяснить, как бежал Керенский.
Казаки были построены в шеренги. Их окружила густая толпа солдат, матросов, красногвардейцев и любопытных жителей Гатчины.
Генерал, подойдя к полку, крикнул, как кричал обычно:
— Здорово, молодцы станичники!
Привычка взяла своё. Громовой ответ:
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — раздалось из рядов.
Положение было спасено.
Краснов стал перед строем.
— Да, — заговорил он, — Керенский бежал. И это на наше счастье. Как мы охраняли бы его теперь, когда окружены врагами?
— Мы бы его выдали, — пронеслось по рядам.
— А Ленина вы бы получили? Вы бы выдали Керенского, чтобы позором покрыть своё имя, чтобы про вас говорили: казаки — предатели.
Ряды молчали...
— Казаки, — сказал Краснов. — Бог с ним, с Керенским. Не нам его судить. Я вас привёл сюда, я вас отсюда и выведу. Верьте мне, и вы не пропадёте, а вернётесь на Дон...
Во дворце царила суета. Матросы, красногвардейцы, солдаты шатались по комнатам, тащили ковры, подушки, матрацы... Начальник Уссурийской дивизии под шумок со своим штабом и комитетом уехал из Гатчины.
Становилось ясно, что красновцы были по существу в плену у большевиков. Правда, эксцессов почти не было. Кое-где матросы цеплялись к офицерам, но сейчас же являлся Дыбенко и наводил порядок.
Краснов присматривался к «новым войскам»: старая разбойничья вольница, смешанная с современным разнузданным хулиганством.
Пётр Николаевич ждал решения своей участи. Вопрос был исчерпан, когда пришёл Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов.
— Господин генерал, мы просим вас завтра приехать в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.
— Это арест? — поднял брови Краснов.
— Даю вам честное слово, что нет, — сказал Тарасов.
— Я ручаюсь вам, генерал, — вмешался Дыбенко, — что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 вернётесь обратно.
— В противном случае придётся арестовать и разоружить весь ваш отряд. Так не лучше ли вам отправиться с нами для переговоров?
Начальник штаба полковник Попов подал голос:
— Я поеду с вами.
— Хорошо, — согласился Краснов. — Но позвольте взять с собой моего адъютанта Чеботарёва, он знает, где находится моя жена, и уведомит её, если со мной что-либо случится...
А во дворце продолжались стихийные митинги. Слышались голоса:
— В России только и есть войск, что матросы да казаки, остальное одна дрянь!
— Соединимся, товарищи, вместе — и Россия наша.
— За Ленина пойдём!
— А хоть бы и за Ленина. Он войну обещает кончить и по домам всех отправить...
* * *
Перед рассветом выпал снег и тонкою пеленою покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Пахло морозом и зимой.
Автомобиль должны были подать к восьми часам, но подали лишь к десяти. Тарасов злился и нервничал. Он то и дело просил Краснова выйти, подождать в коридоре. Матросы собрались на внутреннем дворцовом дворике. Один из них, став на телегу, что-то говорил. У дворца скопилась громадная толпа солдат. Наконец все уселись в машину: впереди Попов и Чеботарёв, сзади Краснов и Тарасов. Автомобиль тихо выехал из дворцовых ворот.
Какой-то солдат у ворот схватил винтовку на изготовку и закричал:
— Стрелять всех генералов надо, а не на автомобилях катать!
Тарасов побледнел, но Краснов сказал:
— Этот не выстрелит. Тот, кто выстрелит, кричать не будет.
— Скорее! Скорее! — торопил Тарасов шофёров, но те и сами понимали, что медлить нельзя.
Автомобиль промчался мимо статуи Павла I, засыпанной белым чистым снегом, вывернул на шоссе...
Под Пулковым машину обстреляли.
— Скорее! — командовал Тарасов.
По обочине дороги были видны окопы, лежали трупы лошадей, убитые казаки-оренбуржцы: их Краснов определил по обмундированию...
За Пулковом Тарасов стал спокойнее. Он принялся рассказывать Краснову, сколько всего дадут русскому народу большевики.
— У каждого будет свой угол, свой дом, свой кусок земли.
— Позвольте, — прервал его Краснов, — но как же это у меня будет свой дом и своя земля? Разве большевики признают частную собственность?
Наступила пауза.
— Вы меня не так поняли. Всё вокруг принадлежит государству, но оно как бы ваше. Не всё ли вам равно: вы живете, наслаждаетесь жизнью, никто у вас не может ничего отнять, но собственность это действительно государственная.
— Значит, государство будет?
— О! Да ещё какое сильное!..
Машина въехала в Триумфальные ворота. Когда-то их построили для российской победоносной гвардии.
Краснов спросил:
— Я увижу Ленина?
Тарасов покачал головой:
— Думаю, что нет. Он никому не показывается. Очень занят.
В Смольном на каждой площадке лестницы стоял пропускной пост: столик, барышня, подле неё два-три красногвардейца. Проверка «мандатов». Все вооружены до зубов: пулемётные ленты, часто без патронов, крест-накрест перекрученные поверх потрёпанных пиджаков и пальто, винтовки, шашки, кинжалы. Но, несмотря на оружие, толпа выглядела довольно мирно.
Краснов невольно сравнил всю эту толпу с тараканами, вылезшими из щелей. Вооружённые люди бегали вниз и вверх по лестницам, требовали удостоверения. Им отвечали:
— Член следственной комиссии Тарасов, генерал Краснов, его адъютант, его начальник штаба...
В ответ:
— Проходите, товарищи!
Дальше снова спрашивали:
— Вы куда?
— К товарищу Антонову...
Так с рук на руки и передавали Тарасова, Краснова, Чеботарёва и Попова. Наконец их провели в комнату, у дверей которой стояли два часовых матроса.
Комната была полна народа. Краснов узнал капитана Свистунова, коменданта Гатчинского дворца, и одного из адъютантов Керенского.
— Но ведь это что, арест? — спросил Краснов.
— Это временно, — быстро ответил Тарасов. Нужно выяснить, кто может вас принять. Я скоро вернусь...
В два часа принесли обед. Суп с мясом и лапшой, большие куски чёрного хлеба, чай в кружках. Попов ухмыльнулся:
— Неплохо кормятся большевики...
Краснов поел и, положив под голову шинель, прилёг на мраморном полу, обдумывая своё положение. Было очевидно, что Тарасов обманул: заманил в западню.
Ближе к вечеру пришёл Тарасов и с ним матрос.
— Вот, — сказал Тарасов, — товарищ с вас допрос снимет.
— Позвольте, — заметил Краснов, — вы обещали мне, что через час отпустите, а держите меня в этой свинской обстановке целый день. Где же ваше слово?
— Простите, генерал, — ускользая в дверь, проговорил Тарасов. — Но хорошее помещение, где есть кровать, занято великим князем Павлом Александровичем; если его сегодня отпустят, мы переведём вас в его комнату. Там будет получше...
У матроса был усталый вид. Он дал бумагу, чернила и перо и попросил написать, по чьему приказу выступали казаки и как бежал Керенский.
Вдвоём с Поповым Краснов быстро составил безличный отчёт и подал матросу.
— Теперь мы свободны? — спросил Попов.
Матрос посмотрел на него, ничего не ответил и ушёл.
Сгущались сумерки, над Невою загорались огни на набережной и на мосту Петра Великого. Скоро тёмная ночь опустилась за окном. В комнате тускло горела одна электрическая лампочка. Иногда кого-то вызывали. Вызвали Свистунова, пронёсся слух, что он получает какое-то крупное назначение у большевиков, потом адъютанта Керенского, троих отпустили. Всего оставалось человек восемь.
Неожиданно в комнату шумно, в сопровождении Дыбенко, ввалились казаки-комитетчики 1-й Донской дивизии. Их возглавлял поручик Ажогин.
— Ваше превосходительство, — закричал он, — слава богу! Вы живы! Сейчас мы всё устроим. Эти канальи хотели разоружить казаков и взять пушки вопреки договору. Мы им покажем! Вы говорите, это зависит от Крыленко, — обратился Ажогин к Дыбенко, — ведите ко мне этого Крыленко. Я с ним поговорю как следует.
Он негодовал, и его волнением заражались другие члены комитета: сотник Карташев, не подавший руки Керенскому, фельдшер Ярцев... Все были при шашках, в шинелях, возбуждённые быстрой ходьбой и морозным воздухом.
Внешне Дыбенко был на их стороне. Казалось, он не прочь пристать к этой казачьей вольнице.
Вскоре Краснова вызвали в другую комнату. Он пошёл вместе с Поповым и Чеботарёвым. У дверей стояли два мальчика лет по пятнадцати, одетые в матросскую форму, с винтовками.
— Видно, у большевиков солдат не стало, что они детей в матросы записывают, — сказал Попов.
— Мы не дети, — ответил матрос и неуверенно улыбнулся.
В комнате сидел невзрачный человек в помятом кителе с погонами прапорщика, тёмным прокуренным лицом.
— Прапорщик Крыленко, — представился он. — Ваше превосходительство, у нас несогласие с вашим комитетом. Мы договорились отпустить казаков на Дон с оружием, но пушки должны забрать. Они нужны на фронте, и я прощу вас приказать артиллеристам сдать пушки.
— Это невозможно, — сказал Краснов. — Артиллеристы никогда своих пушек не отдадут.
— Но посудите сами, здесь комитет 5-й армии, и он требует эти пушки, — сказал Крыленко. — Каково наше положение? Мы должны исполнить требование комитета. Товарищи, пожалуйста, сюда.
В комнату вошли солдаты и с ними комитет 1-й Донской дивизии.
Начался долгий спор. В конце концов решили, что пушки останутся за казаками.
— Скажите, ваше превосходительство, — обратился к Краснову Крыленко, — вы не имеете сведений о генерале Каледине? Говорят, он под Москвой?
«Вот оно что! — подумал Краснов. — Вы ещё не сильны, а мы пока не побеждены. Значит, поборемся».
— Не знаю, — ответил он. — Каледин мой старый друг. Но я не думаю, чтобы у него были причины находиться здесь. Имейте в виду, прапорщик, меня обещали отпустить через час, а держат целые сутки.
— Отпустить мы вас не можем... но и держать вас здесь негде. Вы не могли бы где-то поселиться, пока прояснится суть дела?
— У меня есть здесь квартира на Офицерской улице.
— Очень хорошо. Мы отправим вас на квартиру, но раньше я поговорю с вашим начальником штаба.
Крыленко ушёл с Поповым, а Краснов отправил Чеботарёва с автомобилем в Гатчину сказать жене, чтобы она собиралась переезжать в Петроград. Вскоре вернулся Попов. Он широко улыбался.
— Вы знаете, зачем меня позвали?
— Нет, конечно.
— Меня спрашивали, как отнеслись бы вы к тому, если правительство, то есть большевики, предложили бы вам какой-либо высокий пост?
— И что вы ответили?
— Я сказал: «Предлагайте, генерал вам в морду даст...» — Вы знаете, ваше превосходительство, — продолжил Попов уже серьёзно, — мне кажется, что дело ещё не совсем проиграно. По всему тому, что мне говорили, они вас боятся. Они не уверены в победе. Эх! Если бы наши казаки вели себя иначе...
Поздно вечером пришёл Тарасов.
— Пойдёмте, господа.
В Смольном была прежняя суматоха. Бегали по лестницам вооружённые люди, стучали приклады, сапоги...
У выхода толпились матросы:
— Куда идёте?
Тарасов объяснил:
— По приказу...
— Плевать нам на приказ, — раздались голоса. — Кончать надо эту канитель, а не освобождать.
— Товарищи, постойте... Это самосуд.
— Ну да, своим-то судом правильнее и скорее.
Перебранка разгоралась. Матросы не хотели выпускать своей добычи. Вдруг чья-то могучая широкая спина ловко притиснула генерала к двери и открыла её. Краснов с Поповым и великаном в бушлате гвардейского экипажа оказались в маленькой швейцарской.
Краснов присмотрелся. Великан-боцман был типичным представителем старого гвардейского экипажа морского судна. Такие «гренадеры» обычно были на императорских яхтах.
— Простите, ваше превосходительство, — сказал боцман, обращаясь к Краснову, — но так оно спокойнее будет. Я не сильно толкнул вас? Ребята чего — пошумят и разойдутся. А то как бы чего нехорошего не вышло. Тёмного народа много.
Действительно, шум и брань за дверьми стали стихать.
— Вас куда доставить? — спросил боцман.
Краснов назвал адрес.
— Я отправлю вас на автомобиле «скорой помощи», так лучше. А людей дам надёжных.
Краснова вывели матросы гвардейского экипажа. Долго бродили по грязному двору, заставленному автомобилями, слыша перекличку между шофёрами.
— Товарища Ленина машину подавайте! — кричал кто-то из сырого сумрака.
— Сейчас, — отзывался сиплый голос.
— Товарища Троцкого!..
В это смутное время стоически несли службу, оставаясь на своих постах, железнодорожники и шофёры. Сегодня — эшелоны Корнилова, завтра — Керенского, потом Крыленко, после ещё чьи-нибудь. Сегодня машина Керенского, завтра Ленина...
Громадный автомобиль Красного Креста, в который влезли Краснов, Попов, Тарасов и шесть гвардейских матросов, тяжело покатил к воротам. Возле ворот у костра грелись красногвардейцы. При виде матросов они пропустили автомобиль, даже не заглядывая внутрь.
В городе было темно. Фонари горели редко, прохожих не было видно.
Через четверть часа Краснов был дома. Вскоре подъехала жена с Чеботарёвым и командиром Енисейской сотни, есаулом Коршуновым.
* * *
Когда в штабе походного атамана Краснову говорили, что на Дону не всё в порядке, Пётр Николаевич и не предполагал, чем завершится судьба генерала Каледина и какие события ожидают Донщину.
Подобно магниту Новочеркасск притягивал все контрреволюционные силы России. Противники новой власти пробирались на Дон, ехали под своими и вымышленными именами в теплушках, на крышах вагонов.
Уже 2 ноября в Новочеркасск прибыл генерал Алексеев. С вокзала он сразу же отправился в особняк атамана Войска Донского к генералу Каледину.
Одетый в солдатскую шинель и не узнанный охраной Алексеев долго добивался, чтобы пропустили.
Всю ночь длилась его беседа с Калединым. Никто не знал, о чём говорили генералы. Однако на вторые сутки в Быхов к Корнилову пошла телефонограмма: казачий Дон обещал дать мятежному генералу приют. С Дона выдачи нет: как говорили в старину, так и сейчас заверили Корнилова и других арестованных генералов. Заручившись согласием Каледина, быковские заключённые покинули гимназию-тюрьму и разными путями подались на Дон. Из всех только один генерал Корнилов отправился под собственным именем, сопровождаемый Текинским конвойным полком.
Генерал Корнилов ехал на юг, вынашивая большие планы. Донской край, казачья область должны, как считал Корнилов, стать не только его прибежищем, но и послужить основой для будущего похода на Москву и Петроград.
* * *
Слухи о свержении Временного правительства быстро распространились среди казаков. Хорунжий Любимов в кругу собравшихся разглагольствовал:
— Коли Керенский дерьмо, то и Ленин не лучше. Кто такой этот Ленин? Сказывают, его германцы подкупили и в Питер заслали.
— Не говори так, хорунжий. Керенский права дал, казак вон как живёт ноне, хочешь — честь офицеру отдавай, хошь — пошли его подале. Нет, Керенский нам по душе.
Казачок из хопёрцев чубом тряхнул:
— Ты вот, товарищ дорогой, в офицеры выбился, в хорунжии. Не на наших ли глазах? Генералу Краснову сапоги лизал. А нам ленинская правда глаза помогла открыть. Ведь кто, как не Ленин, снял нас с фронта, сказал, что хватит воевать... А? То-то!
Толпа одобрительно загудела:
— В окопах вдосталь поморили. Не, ребята, с вас довольно. Эвон нашего брата под Пупковым как потрепали.
— В науку... Пущай Краснов за нас ответ даёт...
— И даст, за какой надобностью его в Смольный повезли? Не иначе с самим Лениным разговаривать будет.
Алексей Любимов плюнул сквозь зубы. Сказал с пренебрежением:
— Тёмный вы народ, казаки. Поживёте — поймёте. — И покинул толпу...
* * *
Казаки возвращались с фронта. Потрёпанные войной, окопной жизнью. Многие были заражены большевистской агитацией. Возвращались десятками, сотнями, полками, с винтовками, пулемётами, батареями. Разъезжались по станицам и хуторам, сохраняя свои полковые хоругви.
Захар Мироныч допытывался о своём Ваньке: может, видали, встречали. Однако никто вразумительного ответа не давал.
Совсем сник Захар Мироныч. Жена убеждала: погоди, не всё ещё вернулись, бог даст, заявится и наш Иван.
Первый снег прикрыл землю и озимые всходы, затянул мороз ледком Дон по краям, оставив темнеть воды на стремнине.
По базам ревела скотина, и ветер гулял по хуторским улицам, выдувая тепло из куреней. Утром дым вставал над крышами, и по хутору пахло кизяками — извечной казачьей топкой.
Вечерами при свете каганца, Захар Мироныч шорничал, чинил сбрую или сапожничал, тачал сапога либо шил для лета чирики. Мишка, пристроившись на лавке у стола, ладил силки: скоро по снегу пойдёт заяц озоровать, сады портить.
Иногда перейдёт Захар Мироныч через дорогу, заглянет к куму. Посидит, помолчит и домой воротится. А что ему у Уса делать? Чужому счастью завидовать? Так Шандыба не из тех.
Совсем поседел Захар Мироныч. Ноги быстро уставать стали, и только голова ясной оставалась. Часто вспоминал, как на хутор перебирались, впервые землю пахали. Помнил запах перевёрнутого сошкой пласта... Рождение Ваньки, первенца, не забылось. И как тот на коня сел, за гриву держался...
Сына бы повидать, тогда и смерть не страшна. Хоть, однако, пожить ещё хочется. Эвон как жизнь ноне по-чудному заворачивает, дедовские заветы рушит. К старикам у молодых почтения нету. Стёпка Ус, едва в атаманы выбился, как говорить начал свысока. Да и Мишха порой отцу перечит.
На той неделе в Вёшки человек десять атаманцев воротились. Уходили ягнятами, а пришли волками.
Норов показывают, горлопанят. Управы на них нет. В прежние лета стариков побаивались, а теперь ни Бога, ни черта не признают. Да ещё права свои норовят доказать, каких-то большаков поминают, те, мол, за справедливость стоят. Мало им, сукиным детям, видишь ли, воли поболе захотелось...
Пробуждался Захар Мироныч затемно. Поворочается, поохает по-стариковски, к подслеповатому оконцу пришкандыбает, к стеклу припадёт.
В то раннее утро глянул он в окно и ахнул: от первого снега земля побелела. Снег Захар Мироныч любил — к урожаю, а с другой стороны — езда на санях-дровнях в радость. Особенно по морозу: тишина, только полоз поскрипывает...
Накинув кожушок на плечи и обув ноги в растоптанные валенки, Захар Мироныч вышел из сеней. Ветер распушил седую бородёнку, залез под полы. Но Захар Мироныч холода не ощутил: стоял, смотрел вокруг.
В курене через дорогу загорелся у Усова огонь. Видно, работник, какого Сергей Минаевич нанял, на базу управляется. А может, Варька стряпает?
О Варьке подумал Захар Мироныч, и на душе осадок горький появился. Раньше думал — Иван вернётся, Варьку в невестки возьмут. Ан Степан опередил.
Постояв ещё во дворе, старый казак медленно отправился в хату...