Василий III

Тумасов Борис Евгеньевич

Артамонов Вадим Иванович

Русь начала XVI века. Идёт жестокая борьба за присоединение к Москве Пскова и Рязани, не утихает война с Речью Посполитой. Суров к усобникам великий князь Московский Василий III, и нет у него жалости ни к боярам, ни к жене Соломонии - в монастырь отправит её. Станет его женой молодая Елена Глинская - будущая мать царя Ивана Грозного.

 

АСИЛИЙ ИОАННОВИЧ (1505-1533). Спор о престолонаследии, который возник в конце великокняжения Иоанна III и в котором бояре, из ненависти к супруге Иоанна III и матери Василия Иоанновича Софии Фоминичне Палеолог, держали сторону Дмитрия Иоанновича, отразился на всём времени великокняжения Василия Иоанновича. Он правил посредством дьяков и людей, не выдававшихся знатностью и древностью рода. При таком порядке он находил сильную опору в влиятельном Волоколамском монастыре, монахи которого назывались иосифлянами, по имени Иосифа Волоцкого, основателя этого монастыря, большого приверженца Софии Фоминишны, в которой он находил опору в борьбе с ересью жидовствующих.

К старинным и знатным боярским родам Василий относился холодно и недоверчиво, с боярами советовался только для виду, и то редко. Самым близким человеком к Василию и его советником был дворецкий Шигона-Поджогин, из тверских бояр, с которым он решал дела, запершись вдвоём. Кроме Шигоны-Поджогина советниками Василия были человек пять дьяков; они же были и исполнителями его воли. С дьяками и с незнатными своими приближёнными Василий обращался грубо и жестоко. Дьяка Далматова за отказ ехать в посольство Василий Иоаннович лишил имения и сослал в заточение; когда Берсень-Беклемишев, из нижегородских бояр, позволил себе противоречить Василию Иоанновичу, последний прогнал его, сказав: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне». Вздумал этот Берсень жаловаться на великого князя и на перемены, которые, по мнению Берсеня, произвела мать великого князя - и ему отрезали язык. Василий Иоаннович действовал самовластно вследствие личного характера, холодно-жестокого и крайне расчётливого.

Относительно старого московского боярства и знатных родов от племени св. Владимира и Гедимина он был крайне сдержан, ни один знатный боярин не был при нём казнён; бояре и князья, вступившие в ряды московского боярства, то и дело вспоминали старину и старинное право отъезда дружины. Василий брал с них записи, клятвенные грамоты в Литву на службу не отъезжать, между прочим, князь В. В. Шуйский дал такую запись: «от своего государя и от его детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой смерти». Такие же записи дали князья Вельские, Воротынские, Мстиславские. При Василии Иоанновиче только одного князя В. В. Холмского постигла опала Дело его неизвестно, и только отрывочные факты, дошедшие до нас, бросают на него некоторый слабый свет. При Иоанне III с Василия Холмского взята была клятвенная грамота не отъезжать в Литву на службу. Это не помешало ему при Василии занять первое место в ряду бояр и жениться на сестре великого князя. За что постигает его опала - неизвестно; но занятие его места князем Данилой Васильевичем Щеня-Патрикеевым и нередкая смена на этом месте княжат от племени св. Владимира княжатами из рода Гедимина дают повод думать о разладе в среде самого боярства.

К отношениям Василия Иоанновича к знатному боярству вполне приложимы слова профессора Ключевского, что великий князь в полковых росписях не мог назначить верного Хабара Симского вместо неблагонадёжного Горбатого-Шуйского, то есть не мог столкнуть с первых рядов известные фамилии и должен был подчиняться порядку, с которым вступил в борьбу его сын.

К родственникам при малейшем столкновении он относился с обычной суровостью и беспощадностью московских князей, на которую так жаловался противник сына Василия князь Андрей Курбский, называя «издавна кровопийственным» род Калиты Соперник Василия в престолонаследии, его племянник Димитрий Иоаннович, умер в заключении, в нужде. Братья Василия ненавидели людей, окружавших его, следовательно, и установившийся порядок, - а между тем, по бездетности Василия, эти братья должны были ему наследовать, именно брат его Юрий Близкие к Василию люди должны были опасаться при Юрии потери не только влияния, но даже жизни. Поэтому они с радостью встретили намерение Василия развестись с бесплодною супругою Соломонией из рода Сабуровых. Может быть, этими близкими людьми внушена была и самая мысль о разводе. Митрополит Варлаам, не одобрявший мысли о разводе, был удалён и замещён игуменом Волоколамского монастыря Даниилом Иосифлянин Даниил, человек ещё молодой и решительный, одобрил намерение Василия. Но против развода восстал инок Вассиан Косой-Патрикеев, который и под монашеской рясой сохранил все страсти боярства, к нему пристал инок Максим, учёный грек, человек совершенно чуждый расчётам московской политики вызванный в Россию для исправления церковных книг. И Вассиан и Максим оба сосланы были в заточение; первый умер при Василии, а второй пережил и Василия, и митрополита.

При Василии присоединены к Москве последние удельные княжества и вечевой город Псков. С 1508 по 1509 г наместником в Пскове был князь Репня-Оболенский, которого псковичи недружелюбно встретили с самого его приезда, потому что он прибыл к ним не по обычаю, не будучи прошен и объявлен, духовенство не выходило к нему навстречу с крестным ходом, как всегда делалось. В 1509 г великий князь поехал в Новгород, куда Репня-Оболенский прислал жалобу на псковичей, а вслед за тем явились к Василию псковские бояре и посадники с жалобами на самого наместника. Великий князь отпустил жалобщиков и послал в Псков доверенных людей разобрать дело и помирить псковичей с наместником; но примирения не последовало. Тогда великий князь вызвал посадников и бояр в Новгород; однако не выслушал их, а велел всем жалобщикам собраться в Новгород к Крещенью, чтобы всех рассудить разом. Когда жалобщиков собралось весьма значительное число, то им сказали: «Пойманы вы Богом и великим князем Василием Иоанновичем всея Руси». Великий князь обещал им оказать милость, если они снимут вечевой колокол, чтобы вечу впредь не быть, а в Пскове и пригородах править только наместникам. Дьяк Третьяк-Далматов послан был в Псков, чтобы передать псковичам волю великого князя. 19 января 1510 г. сняли вечевой колокол у Святой Троицы. 24 января в Псков приехал Василий. Бояре, посадники и житые люди, триста семей, высланы в Москву, а в Пскове введены московские порядки.

Василий домогался избрания в великие князья литовские. Когда в 1506 г., умер его зять Александр, то Василий писал к сестре своей Елене, вдове Александра, чтобы она уговорила панов выбрать его в великие князья, обещая не стеснять католической веры, о том же он наказывал через послов князю Войтеху, епископу Виленскому, пану Николаю Радзивиллу и всей раде; но Александр уже назначил себе преемника, брата своего Сигизмунда.

Не получив литовского престола, Василий задумал воспользоваться смутой, которая по смерти Александра возникла между литовскими панами. Виновником этой смуты был князь Михаил Глинский, потомок татарского мурзы, выехавшего в Литву при Витовте. Михаил Глинский, любимец Александра, был человек образованный, много путешествовавший по Европе, отличный полководец, особенно прославившийся победой над крымским ханом; при образовании и военной славе ему придавало значение и его богатство, ибо он был богаче всех литовских панов - почти половина Литовского княжества принадлежала ему. Князь пользовался громадным влиянием среди русского населения великого княжества, а потому литовские паны боялись, что он овладеет престолом и перенесёт столицу в Русь. Сигизмунд имел неосторожность оскорбить этого сильного человека, чем и воспользовался Василий, предложив Глинскому перейти к нему на службу.

Переход Глинского к московскому великому князю вызвал войну с Литвой. Сначала эта война ознаменовалась большой удачей. 1 августа 1514 г. Василий, при содействии Глинского, взял Смоленск, но 8 сентября того же года московские полки были разбиты князем Острожским при Орше. После поражения при Орше война, тянувшаяся до 1522 г., не представляла ничего замечательного. При посредстве императора Максимилиана! мирные переговоры начались ещё в 1517 г. Представителем императора был барон Герберштейн, оставивший записки о Московском государстве - лучшее из иностранных сочинений о России. При всём дипломатическом искусстве Герберштейна переговоры были вскоре прерваны, ибо Сигизмунд требовал возвращения Смоленска; а Василий со своей стороны настаивал, чтобы не только Смоленск остался за Россией, но чтобы возвращены были России Киев, Витебск, Полоцк и другие города, принадлежавшие князьям от племени св. Владимира. При таких притязаниях противников только в 1522 г. заключено было перемирие. Смоленск остался за Москвою. Перемирие это подтверждено в 1526 г. при посредстве того же Герберштейна, вторично приехавшего в Москву послом от Карла V.

В продолжение войны с Литвой Василий покончил с последними уделами: Рязанью и Северскими княжествами. Рязанский князь Иван, говорили в Москве, задумал возвратить самостоятельность своему княжеству при помощи крымского хана Махмет-Гирея, на дочери которого он намерен был жениться. Василий позвал князя Ивана в Москву, где засадил под стражу, а мать его, Агриппину, заключил в монастырь. Рязань была присоединена к Москве; рязанцев же целыми толпами переселили в московские волости. В Северской земле было два князя: Василий Иванович, внук Шемяки, князь новгород-северский, и Василий Семёнович, князь стародубский, внук Ивана Можайского. Оба эти князя постоянно доносили друг на друга; Василий допустил Шемячича изгнать стародубского князя из его владения, которое присоединено было к Москве, а через несколько лет заключил и Шемячича под стражу, удел же его в 1523 г. также присоединён был к Москве. Ещё ранее присоединён был Волоцкий удел, где последний князь, Фёдор Борисович, умер бездетным.

Во время борьбы с Литвой Василий просил помощи у Альбрехта, курфюрста бранденбургского, и у великого магистра немецкого ордена. Сигизмунд, в свою очередь, искал союза с Махмет-Гиреем, ханом крымским. Гирей, преемники знаменитого Менгли-Гирея, союзника Иоанна III, стремились соединить все татарские царства под властью их рода; поэтому крымский хан Махмет-Гирей становился естественным союзником Литвы.

В 1518 г умер бездетным казанский царь Магмет-Амин, московский подручник, и в Казани возник вопрос о престолонаследии. Василий посадил сюда на царство Шиг-Алея, внука Ахмета, последнего хана Золотой орды, родового врага Гиреев Шиг-Алея возненавидели в Казани за его тиранство, чем и воспользовался Саиб-Гирей, брат Махмет-Гирея, и захватил Казань. Шиг-Алей бежал в Москву. После этого Саиб-Гирей бросился опустошать Нижегородскую и Владимирскую области, а Махмет-Гирей напал на южные пределы Московского государства Он дошёл до самой Москвы, откуда Василий удалился в Волоколамск Хан взял с Москвы письменное обязательство платить ему дань и поворотил к Рязани. Здесь он потребовал, чтобы воевода явился к нему, потому что великий князь теперь данник хана; но воевода Хабар-Симский потребовал доказательства, что великий князь обязался платить дань. Хан прислал данную ему под Москвой грамоту, тогда Хабар, удержав её, разогнал татар пушечными выстрелами. Саиб-Гирей вскоре был изгнан из Казани, где вследствие борьбы партий крымской и московской происходили постоянные смуты, и Василий назначил туда ханом Еналея, брата Шиг-Алея. В таком положении Василий оставил дела в Казани.

Власть отца Грозного была велика, но он не был ещё самодержцем в позднейшем смысле. В эпоху, предшествовавшую и следовавшую за падением татарского ига, слово «самодержавие» противополагалось не конституционному порядку, а вассальству самодержец означал владыку самостоятельного, независимого от других владык. Исторический смысл слова «самодержавие» выяснен Костомаровым и Ключевским.

 

Вадим Иванович Артамонов.

Василий III

Книга первая. ВАСИЛИЙ III

 

Глава 1

ихо в покоях великого князя Василия Ивановича. Ни звука вокруг великокняжеского дворца. Безмолвие по всей Москве, многоязыкой и шумной днём. Даже стражники, мерно вышагивающие по кремлёвской стене, стараются не греметь бердышами: гневен и строг государь к нерадивым слугам. Оттого и тишина на Москве.

Почему же Василий Иванович спит беспокойно, то замотает во сне головой, то глухо застонет? Вот он открыл затуманенные сном глаза и испуганно оглядел стены опочивальни. Пелена сна, застилавшая глаза, прорвалась, князь увидел искусно выточенные балясы своей кровати, ковёр, подаренный казанским ханом Шиг-Алеем, и облегчённо вздохнул. Рукавом исподней рубахи смахнул проступивший на лбу пот, тяжело поднялся с постели. Сердце билось учащённо, в ушах звенело, Василий долго вглядывался в озарённые подрагивающим светом лампад строгие лики святых.

«Господи, за что ты караешь меня, грешного, за что посылаешь мне это страшное испытание, терзая душу мою сомнениями и страданиями».

С душевным трепетом вспомнил князь ужасные видения, явившиеся ему. Это был один из многих страшных снов, виденных им за последнее время. Будто шёл он в безлюдной пустыне один. Долго шёл. И когда стал выбиваться из сил, услышал тихие шаги за спиной. Оглянулся, видит - сухая сгорбленная старуха остановилась неподалёку от него. Присмотревшись, князь заметил, что зубов у неё не было, один только клык торчал из провалившегося морщинистого рта, отчего искривлённое лицо выражало угрозу.

Собравшись с силами, Василий торопливо зашагал вперёд. И снова сзади послышались тихие мерные шаги, своей неотвратимостью порождавшие страх и липкую слабость во всём теле. Князь оглянулся: старуха не отставала ни на шаг.

- Что тебе надо? Ответа не последовало.

- Ты нищая? Вновь молчание.

Дрожащей рукой нащупал полушку и бросил её под ноги старухи. Та даже не глянула на неё. Когда же князь опять побрёл вперёд, шаркающие старческие шаги зазвучали отчётливее, громче. Окончательно выбившись из сил, Василий остановился возле одиноко росшего дерева, зажал уши руками. И всё равно он отчётливо услышал слова, произнесённые старухой:

- Ну вот, великий князь всея Руси, мы и встретились!

Подумалось Василию, что это его судьба, от которой никуда не уйти, ничем не загородиться. Князь понурил голову и тут только заметил под ногами огромную чёрную яму.

«Могила!» - мелькнуло в затуманенной голове. Померещилось князю, будто солнце вдруг померкло, а небо начало падать вниз. Нет, это вовсе не небо, а купол Успенского собора, в котором происходило поставление Василия в великокняжеский сан: те же ангелы в белых и розовых одеждах, тот же хор звучит под сводами.

«Господи, да они же отпевают меня! А я живой, живой, живой…» - Василий силился крикнуть - и не мог.

Старуха же совсем близко подступила к нему и вдруг захохотала дико и зловеще. От её отвратительного хохота, отражённого и усиленного сводами, задрожали стены Успенского собора. Неожиданно смех резко оборвался, хор умолк, установилась чуткая, пугающая тишина.

- Ну вот, Василий, мы и встретились. Ты, наверно, догадался, кто я. Отчего же трепещет сердце твоё? И последний смерд, и великий князь - все равны передо мной, все, умирая, становятся добычей червей и гадов земных. А ты решил откупиться от меня! И чем же? Полушкой! Не дорого же стоит твоя великокняжеская жизнь. Ха-ха… О, я знаю причину твоего трепета. Не я страшна для тебя. Ты думал обо мне, и не раз. Сына у тебя нет - вот что страшно! Кому доверишь царство-государство после себя? Братьям - Юрию или Андрею? Сам знаешь им цену через своих видоков и послухов. Взять хотя бы Юрия: и с литовцами супротив тебя сносился, и деревни, тебе принадлежащие, разрешал грабить своим людям. Некому царством-государством после тебя править, вот ты и трепещешь передо мной. Ха-ха-ха. Ха-аа…

Снова храм загудел и задрожал от дикого хохота. Почудилось Василию, что проваливается он в тартарары. Тесно становится ему и душно. Из последних сил рванулся князь к свету и проснулся.

«Господи, Господи! Давно молю тебя послать мне сына, но ты не внемлешь стонам раба своего… У орла родится орлёнок, у червя - червь. Дуб рассыпает множество желудей, и из каждого жёлудя вырастает такой же дуб. И только я одинок в печали своей. Чего ради трудился я столько времени, воздвигая новые города, покоряя врагов своих, объединяя в великую силу русскую землю? Господи, ты даруешь жизнь всему новому. Молю тебя, не мучь пыткой жестокой душу мою, ведь и моя осень не за горами. Может, провинился я, в чём перед тобой? Но в чём же, в чём?..»

Мысли путались в голове.

«Да что же я, - вдруг пришло на ум, - словно еретик какой вопрошаю Господа Бога?»

Голубовато-сероватыми пятнами обозначились в душной опочивальне слюдяные окна. Таинственно перемигиваются подвешенные на золотых цепочках лампады. В голубоватых отсветах просыпающегося дня их свет стал рудо-жёлтым. Долго молился Василий Иванович, но молитва не принесла душе его успокоения, в висках стучало в теле ощущалась слабость. Трясущейся рукой князь толкнул дверь и прошёл на гульбище.

Свежий предутренний ветерок принёс аромат сена, сосновой смолы, речных испарений. Солнце показалось из-за дальнего леса. Подожжённые снизу облака напоминали огромную стаю жар-птиц. Кажется, будто несутся они навстречу солнцу и чем ближе к нему, тем меньше и меньше их размеры, словно лучи солнца постепенно расплавляют их, превращают в капли золотого дождя.

Туман, распластавшийся над водами Москвы-реки, Яузы и Неглинной, постепенно редеет. Рассеиваются и мрачные мысли в голове князя. Любит Василий Москву. Широко раздались её посады и слободы. Спокойно и плавно несёт свои воды, отражающие великий город, Москва-река.

Вот задымились волоковые оконца посадских изб. Поднимаясь выше, солнце добралось до слюдяных окон боярских хором, позолотив окна сначала третьего, а потом второго и первого жила.

Где-то хлопнула дверь. Василий, вспомнив, что стоит в непотребном виде, направился в великокняжеские покои.

Митрополит положил на стол чистый лист бумаги, намереваясь писать грамоту своему преемнику, игумену Иосифо-Волоколамского монастыря Нифонту.

«Благословение Даниила, митрополита всея Руси в пречистые Богородица обитель Иосифов монастырь игумену Нифонту, старцу Касьяну, старцу Ионе, старцу Арсению, старцу Гурию, старцу Геронтию, старцу Тимофею, старцу Тихону Ленкову, старцу Галасию, старцу Селивану, старцу Савве-келарю, старцу Зосиме-казначею, старцу Герасиму Ленкову, старцу Афанасию высокому, старцу Савве-уставщику и всем другим братьям во Христе…»

Даниил отложил перо в сторону и задумался. Ему вспомнились стены, купола, звонница Иосифо-Волоколамского монастыря. Высоко ныне вознёсся он, а нет-нет да и вспомнит годы, когда был игуменом обители, основанной самим Иосифом Волоцким. Попроще там было, поспокойнее. Здесь, в Москве, куда как трудно! Но митрополит доволен собой. За три года, прошедшие после падения его предшественника митрополита Варлаама, ему удалось сделать многое. Ныне среди архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов наиболее крупных монастырей почти не стало горлопанов нестяжателей. Повсюду сторонники дела Иосифа Волоцкого. Только что церковный собор осудил Максима Грека, опасного для иосифлян своими познаниями, вольнодумством. Заточение его в Иосифо-Волоколамский монастырь заставит и других нестяжателей, возглавляемых Вассианом Косым, поджать хвосты и прикусить языки. Теперь крепко подумают, прежде чем идти встречу митрополиту!

Так же решительно действовал он и будучи игуменом: искоренял ересь, неукоснительно следовал в жизни мыслям Иосифа Волоцкого. Ему удалось собрать вокруг себя немало надёжных людей. Всем ли он послал своё благословение?

Даниил пробежал глазами написанное.

Заменивший его на посту игумена Нифонт хоть и немощен телом, да духом твёрд. Пастырское слово его не от собственного разумения, а всегда от Божественных писаний. Так же поучали паству и он, Даниил, и покойный Иосиф, приводивший в умиление слушателей прекрасным знанием священных книг. В любом начинании поддержит митрополита старец Нифонт.

Или вот братья Ленковы. Им поручен надзор за еретиками, упрятанными в темницу Иосифо-Волоколамского монастыря. Надёжные, проверенные люди. Правда, он отметил в своём послании только двоих: благообразного, розовощёкого Тихона, старшего из трёх братьев Ленковых, да высокого, рослого Герасима. Младшего из братьев Ленковых, Феогноста, Даниил не упомянул. Не раз доносили ему о прегрешениях Феогностовых. Нередко тайно покидал он святую обитель и под покровом темноты пробирался в близлежащее село Круговское, где его охотно принимали бабы-распутницы. Грешен Феогност, да и в богослужении не особливо ретив. Вот почему митрополит и обошёл его своим благословением.

Даниилу вдруг припомнился гостиник Иосифо-Волоколамского монастыря - высокий и тощий старец с редкой козлиной бородкой. Митрополит взялся было за перо, чтобы дописать и его имя, но раздумал. Гостиник чем-то не нравился ему, внушал неосознанное беспокойство.

«Прославленный, благочестивый и христолюбивый великий самодержец и государь великий князь всея Руси Василий Иванович, - продолжал писать митрополит, - с нашим смирением, с епископами и со всем священным собором осудил богопротивного, мерзостного и лукаво-мудрого инока Максима Грека, который хулу возводит на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа».

Даниил всегда неодобрительно относился к греческому монаху, явившемуся с Афона на Русь для перевода церковных книг. Максим Грек немало повидал на своём веку, много и охотно рассказывал о латинстве, о порядках, заведённых в греческих монастырях, о разных народах. Через надёжных послухов митрополит доподлинно знал о том, что говорилось в келье пришлого монаха. Беседы, затягивавшиеся нередко до заутрени, вызывали у него глухое раздражение и лютую ненависть.

Не так давно Максим сказывал: церковь служит Богу красногласным пением, шумом доброгласных колоколов и вонями благоуханными, облекает его в золотые ризы и золотой венец, но всё это приносится ему от неправедных и богомерзких лихв, от хищения чужих имений, дары эти смешаны со слезами сирот и бедных вдовиц да кровями убогих, получены путём обременения братии непосильной работой.

Гнусная клевета на святую церковь! Мерзкая ересь!

Митрополит резко поднялся из-за стола. Одетый во все чёрное, он казался нахохлившимся вороном. Крупный нос, резко выделявшийся на вытянутом бледном лице, усиливал это сходство.

Да, многие вины свойственны иноку Максиму. Утверждает он, будто русским митрополитам нельзя поставляться своими епископами, а следует ходить в мусульманскую турецкую державу, чтобы получить поставление от неверного и безбожного царя. Словно бы и не ведает, сколько бед выпало на долю Руси от нехристей бусурманских. Ныне, когда мы сбросили с себя татарское иго, когда Русь крепка и могуча, пастырь русской православной церкви не может обращаться за милостью к турку Сулейману - это было бы величайшим грехом! К тому же следует вспомнить, почему русские митрополиты перестали ходить за поставлением в Царьград: царьградский патриарх Григорий повиновался римскому папе на осьмом Вселенском соборе. Это он подталкивал проклятого Богом митрополита Исидора к подписанию флорентийской церковной унии. За совершённое святотатство митрополита Исидора отринули от сана, и на его место собором русских епископов был возведён Иона. С той поры русские митрополиты перестали ходить за поставлением в Царьград и никогда уже не пойдут туда. Справившись с волнением, Даниил сел за стол, вновь взялся за перо.

«Приказываем и повелеваем тебе, игумену Нифонту, а также всем старцам и братьям во Христе содержать его внутри монастыря с великой крепостью и множайшим опасением. Следует заточить еретика в глухую келью, откуда не распространялось бы его слово. Пусть не беседует ни с кем: ни с церковными, ни с мирянами, ни с монахами вашего или иного монастыря. Не разрешается ему писать, учить кого-либо, направлять кому-либо послания или получать их. Пусть сидит в молчании и кается в своём безумии и еретичестве. Дать ему из верных православных иноков священника, чтобы он исповедовался перед ним и каялся. А тот пусть смотрит и испытывает, насколько истинно и прилежно покаяние его. Если же заболеет или будет при смерти, разрешаем причаститься. Когда же выздоровеет, да пребывает без причастия. Разрешаем читать книги, только нами указанные. От других пусть воздержится и не мудрствует, ибо мудрствование есть козни демонские. Подобает с большим вниманием следить за жизнью его. Тому, кто заключён вместе с ним будет, следует с великим опасением беречь себя от того, чтобы не быть прельщённым. Так же должен поступать и священник. Да не воспримут от него учения, писания, слова приказного или посылаемого ни к инокам, ни к мирянам, ни в ближние, ни в дальние страны. Если будет обращение его к православной вере к Господу Спасу нашему Иисусу Христу истинным, тогда священный собор с советом православного и благочестивого самодержца великого князя всея Руси Василия Ивановича подумает о нём. Те же, кто через запрещение наше дерзнут к нему послания писать, беседовать, учиться или иначе приобщаться, пусть помнят слова священного Златоуста: «Если кто хочет другом быть безбожным, враг Божий есть». Тем от нашего смирения и от всего священного собора епитимья и отлучение, а от православного и благочестивого великого князя всея Руси Василия Ивановича - страшная и грозная казнь без помилования».

Даниил ещё раз прочитал написанное и потянулся. Чуть слышно скрипнула дверь. На пороге показался верный чернец. Митрополит вопросительно взглянул на него.

- Великий князь потребовал к себе старца Чудова монастыря Вассиана.

Даниил досадливо крякнул.

«Вместо того чтобы посоветоваться о деле с митрополитом, великий князь приглашает к себе его злейшего врага, ближайшего сподвижника осуждённого нами еретика Максима Грека», - с горечью подумал он.

Митрополит отослал чернеца прочь и приблизился к окну. По направлению к красному крыльцу великокняжеского дворца, уверенно стуча по деревянной мостовой посохом, шёл Вассиан Патрикеев, представительный и крепкий ещё старик. Небольшие глаза его пытливо всматривались во встречных, которые; едва заметив старца, снимали шапки и низко кланялись.

Раздражённый митрополит сгрёб исписанные листы, швырнул их в стоявший на столе ларец.

Подойдя к красному крыльцу великокняжеского дворца, Вассиан замедлил шаги. Для чего государь позвал его? Ему, ближнему к Василию Ивановичу человеку, было привычным являться по зову великого князя. Но сегодня неясная тревога томила его. Отчего бы это? Может, старость даёт о себе знать? Ведь лет позади немало…

Деда своего, Юрия Патрикеева, выходца из рода знаменитых господарей литовских, Вассиан не помнил. Из рассказов отца знал, что дед породнился с московскими великими князьями, женившись на дочери Василия Дмитриевича Анне, и стал доверенным человеком сначала своего тестя, а затем его сына Василия Васильевича Тёмного.

К отцу Вассиан всегда испытывал чувство глубокого почтения. По-разному вспоминается он теперь: то облачённым в воинские доспехи, то вдумчиво читающим грамоты, то в окружении бояр, перебранивающихся из-за места. При великом князе Иване Васильевиче был он воеводой, вершил судебные и посольские дела. Иван Юрьевич Патрикеев участвовал в переговорах Москвы с Новгородом, закончившихся подчинением Новгорода Москве.

С отцом интересно было говорить обо всём. Любое его суждение отличалось особой ясностью, свойственной людям умудрённым жизнью, и в то же время обычно содержало нечто новое, о чём собеседник не успевал ещё подумать.

В те далёкие годы Вассиана звали Василием. Уверовав в непоколебимость своего положения при великокняжеском дворе, он был смел и дерзок. Ничто, казалось, не предвещало беды. Да и мог ли думать о бедах лихой воевода, который вместе со своим двоюродным братом князем Даниилом Щеней водил русские полки на Вязьму и покорил этот город? После их удачного похода литовцы поспешили заключить с Москвой мир.

Едва завершились мирные переговоры с Литвой, он, Василий Патрикеев, вместе с князем Семёном Ряполовским ездили в Вильно для утверждения мирного договора. Этот договор надлежало скрепить браком дочери Ивана Васильевича Елены и великого князя литовского Александра.

Ах, какая это была замечательная поездка! Жених приветливо улыбался сватам, щедро одаривал русских послов дорогими поминками, вино лилось рекой. И у Василия и у Семёна в Литве имелось немало знакомых, каждый норовил зазвать их к себе. Особенно настойчиво набивался в друзья маршалок Станислав Петрович. В день Аграфены Купальницы после обеда у великого князя Александра он пригласил к себе Василия Патрикеева. Изрядно же тогда они выпили! Не обошлось и без очаровательных литовских панночек, таких ласковых и щедрых на любовь.

Воспоминания о событиях тридцатилетней давности смутили старца, вызвали в душе волнение, но он справился с ним, и мысли его вновь устремились в прошлое.

Ему, Василию, сама мысль о возможной опале показалась бы тогда нелепой, вздорной. Думалось: вся жизнь его, так удачно начатая, будет сплошной чередой великокняжеских милостей. Государь и впрямь не скупился на них: через два года после похода на Вязьму Василий Иванович Патрикеев был пожалован в бояре.

В том же году началась война со шведами. Его, Василия, назначили воеводой большого полка. Он воспринял это назначение как должное, как признание своих заслуг в ратном деле. По его приказу русские полки выступили в поход зимой 1496 года, а в марте совершенно неожиданно для противника оказались в Финляндии. Побив немало шведов, они с большим полоном возвратились в Новгород. После этого великий князь поручил ему вместе с отцом вершить судебные дела.

Для тех, кто знал о верной службе Патрикеевых, о прочных связях их с великокняжеским домом, полной неожиданностью была опала, которая оборвала блестяще начатое молодым князем восхождение к власти. Да и сами Патрикеевы не ожидали этого.

Пожалуй, всё началось после скоропостижной смерти старшего сына Ивана Васильевича, тридцатидвухлетнего Ивана Ивановича. Иван Молодой разболелся ломотою в ногах и вскоре умер. Оказалось, что на великокняжеский престол претендуют двое: внук Ивана Васильевича Дмитрий и второй сын великого князя Василий. Страсти накалили их матери - Елена Волошанка и Софья Палеолог, вторая жена государя. Великий князь, казалось, равнодушно взирал на соперничество жены и невестки, поэтому бояре не ведали, какой стороны им держаться. Иные, по своему обыкновению, двурушничали, тайно клялись в верности и Елене и Софье. Взять, к примеру, Михаилу Тучкова. Хоть и говорят про него, будто он не боялся идти встречу самому великому князю Ивану Васильевичу, да Вассиан не особенно верит тем россказням. Хитёр боярин Тучков, осторожен. Заведомо знает, когда встречу можно идти, а когда рот наглухо замкнуть.

Не то Патрикеевы. Посоветовавшись между собой, отец с сыном решили держаться Дмитрия Ивановича и Елены Стефановны. Ведь по закону так положено: сын наследует отцу. Выходит, внук имеет больше прав на великокняжеский престол, нежели второй сын великого князя, особенно если учесть, что Иван Молодой, отец Дмитрия, уже назывался великим князем.

Вообще-то Василий, как возможный великий князь, казался Патрикеевым, да и многим другим, более предпочтительным, нежели юный Дмитрий. Он был не только взрослее, но и серьёзнее, дельнее великокняжеского внука. Но это в расчёт почти никем не принималось, потому как смотрели не столько на наследников, сколько на их матерей.

Пышнотелая Софья Фоминична знатным боярам была не по нраву. Они не могли простить ей введение новин, многие из которых были им ненавистны. С её появлением в Москве бояре связали перемену в Иване Васильевиче, ставшем гневливее и строже по отношению к ним. Немало людей казнил он после второго брака, и тень от тех казней несмываемым пятном легла на его велеречивую супругу. К тому же многие сомневались в истинности веры Софьи, зная, что длительное время она жила в Риме под покровительством папы Павла II, который и предложил её в жёны овдовевшему великому князю, лелея тайную надежду обратить русских людей в латинство.

Елена Стефановна казалась боярам совсем иной: проста, обходительна, новин не замышляет. С утра до вечера, как и подобает настоящей женщине, занята рукоделием. Её искусной рукой вышито немало пелен, поражавших своим совершенством. А по матери и сынок всем мил. Не беда, что молод, все равно всеми делами в государстве заправляет его дед Иван Васильевич.

К тому же Софья с Василием встали на путь заговора, а заговор тот в 1497 году был раскрыт. Иван Васильевич сильно разгневался на свою супругу, наложил на неё и сына опалу. Дмитрий же был объявлен наследником престола и торжественно венчан на царство.

Казалось, все совершается так, как предвидели Патрикеевы, но… прав оказался Михайло Тучков. Везёт же этому Тучкову! Вон и сын у него, Васька, совсем недавно под стол пешком ходивший, в какого красавца вымахал! Книжками зачитывается. Да к тому же скромен, как девица. А он, Вассиан, как голый сук на дереве…

Лицо старца мгновение выражало досаду: щёки порозовели, тонкие ноздри узкого хрящеватого носа нервно затрепетали. Почему так властвует над человеком его прошлое?

Оно является в виде воспоминаний самым неожиданным образом: бессонной ночью или во время молитвы, в трапезной или, как сейчас, на крыльце великокняжеского дворца.

Недолго пришлось властвовать Дмитрию. Да и властвовал ли он? Но прежде чем его устранили от дел, великая опала постигла Патрикеевых и их зятя Семёна Ряполовского, с которым Василий ездил в Вильно для утверждения мирного договора. 5 февраля 1499 года на Москве-реке Семёну отсекли голову, а их, Патрикеевых, спасло от смерти лишь заступничество митрополита Симона. Отец с сыном стали монахами.

Как такое могло случиться? Почему они, с величайшим рвением служившие великому князю, имевшие во владении более пятидесяти вотчин, сёл, селец и деревень, оказались на краю пропасти? Долгими зимними вечерами молодой постриженник Кирилло-Белозерского монастыря, меряя убогую келью шагами, напряжённо искал ответы на эти не дававшие ему покоя вопросы.

Великий князь обвинил их в том, что они, находясь в Литве в качестве послов, высокоумничали, делали не так, как им было велено, пили вино небережно. Оттого поруху и бесчестие ему учинили. Первоначально эти обвинения показались Василию смехотворными. Вино пили небережно? Так ведь кто его не пьёт по молодости лет? Неужто за это казнить нужно? Государю бесчестие учинили? Почему же им сразу не сказали об этом? Пять лет минуло с той поры, как они в Литве были. За это время государь не раз поощрял их.

Но чем больше размышлял он о делах минувших, тем всё отчётливее понимал: да, вина была, и немалая, причём провинность их стала очевидна лишь со временем.

…Отдавая свою дочь в жёны литовскому великому князю Александру, Иван Васильевич потребовал от своего будущего зятя грамоту, что он не будет принуждать Елену к латинству. Александр не хотел давать такой грамоты. К тому же его тяготил титул тестя: государь всея Руси, великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, тверской, югорский, болгарский и иных. Сам же он был назван в грамоте лишь великим князем литовским. После длительных споров Александр обещал дать грамоту относительно непринуждения будущей жены к перемене веры. В свою очередь Василий Патрикеев и Семён Ряполовский согласились поступиться полным именем государя, полагая, что в том особой беды нет, поскольку и раньше грамоты так подписывались.

С того времени литовские послы стали называть Ивана Васильевича просто «великим князем». Как ни пытался он исправить ошибку, допущенную Семёном и Василием, ничего не получилось. К тому же и первое большое дело оказалось порушенным: до Москвы дошли достоверные слухи, будто Александр понуждает жену к перемене веры. При заключении договора он обещал построить в своём дворце православную церковь, чтобы Елена Ивановна могла пользоваться ею, но так и не выполнил своего обещания. Выходит, он вероломно обманул их, русских послов, и они ничего, кроме бесчестья государю, не добились. А ведь ко времени заключения мирного договора Литва была ой как слаба! Отнюдь не случайно Александр стал искать тогда руки дочери русского великого князя. Искать-то искал, а сам всё время мыслил, как бы навредить тестю. И, нужно сказать, преуспел в этом.

Вместе со своими братьями, королём польским Яном Ольбрахтом и королём венгерским Владиславом, Александр начал воевать Молдавию. Молдавский господарь Стефан, отец Елены - невестки русского великого князя, обратился к Ивану Васильевичу с просьбой о заступничестве, и тот направил к Александру своих послов с требованием, чтобы Александр и Стефан были в миру и докончанье. Стремясь укрепить дружбу с Молдавией, Иван Васильевич провозгласил своего и Стефанова внука Дмитрия великим князем. Это случилось 4 февраля 1498 года, а в июле того же года Молдавия, потерпев сокрушительное поражение от трёх Ягеллонов - Яна Ольбрахта, Александра и Владислава, заключила с ними вассальный договор и не могла уже быть впредь союзницей Руси.

Иван Васильевич узнал о заключении этого договора от своего зятя Александра литовского и, читая его послание, полное ядовитой насмешки, не смог скрыть своего гнева.

«Как ты прежде через своих и наших послов наказывал нам быть со Стефаном, воеводой волоцким, в миру, в любви, в докончанье и в единстве, так мы и поступили по твоему, брата нашего, слову: учинили приязнь с ним и вечный - мир и докончанье взяли».

- Чего ради искал я союза со Стефаном и Александром, учинил с ними родство? - грозно вопрошал великий князь своих ближних бояр, среди которых был и отец Василия. - Для чего провозгласил своим наследником неблагодарного Стефанова внука, потребовавшего на днях, чтобы его величали не просто великим князем, а великим князем всея Руси? Но что он сам и все его родичи - господарь Стефан и мать Елена Волошанка - сделали полезного для Руси? Кто виноват во всём этом? Кто советовал мне искать дружбы и родства с вероломным Александром и беспомощным господарем молдавским?!

Так закатилась звезда Семёна Ряполовского и князей Патрикеевых. Да, это было тяжёлое время для Василия. Неожиданная опала, казалось, выбила почву из-под его ног. Пострижение в Кирилло-Белозерском монастыре было для него равносильно наступлению ночи среди бела дня. Однако молодость, избыток телесных и душевных сил помогли ему одолеть беду.

Вскоре после пострижения проведал Василий, ставший в иночестве Вассианом, что в пятнадцати верстах от Кирилло-Белозерского монастыря живёт отшельник, основатель скитского жития Нил Сорский. Несколько лет провёл он на Афонской горе и в монастырях константинопольских, изучая творения отцов пустынных, призывавших к созерцательной жизни. Возвратившись в отечество, он основал свой собственный скит и устав скитского жития.

Проведав о знаменитом старце, Вассиан загорелся желанием встретиться и поговорить с ним. Эти беседы навсегда запечатлелись в его сердце, ибо многое из того, о чём говорил Нил Сорский, совпадало с его собственными мыслями.

- В монастырях, - говорил Вассиану старец, - жительствуют иноки, отказавшиеся от мира. Чем меньше инок связан с миром, тем совершеннее жизнь в монастыре. Потому не должно быть у монастырей вотчин. Надлежит чернецам жить по пустыням и кормиться трудом рук своих.

Присмотревшись к монашеской жизни, Вассиан с удивлением обнаружил явное несоответствие между словом и делом. Проповедуя любовь к ближнему, монахи нещадным образом грабили крестьян, а тех, кто не мог заплатить долги, подвергали изощрённым и жестоким наказаниям. Многие монастырские старцы давали в рост деньги и хлеб. Святое ли это дело? А ведь иные из этих старцев ныне почитаются святыми угодниками. Взять хоть Пафнутия Боровского: и сёла держал, и слуг имел, и хлеб с деньгами в рост давал, а недоимщиков сам судил и кнутом бил. Вот так святой старец! И Вассиан под влиянием речей Нила Сорского и собственных наблюдений писал в своих трудах:

«Где в евангельских, апостольских и отеческих преданиях велено инокам иметь сёла многонародные, приобретать и порабощать крестьян, с них неправедно серебро и золото собирать? Вшедши в монастырь, не перестаём чужое себе присваивать всяческим образом, сёла, имения, то с бесстыдным ласкательством выпрашиваем у вельмож, то покупаем. Вместо того чтобы безмолвствовать и рукоделием питаться, беспрестанно разъезжаем по городам, смотрим в руки богачей, ласкаем, раболепно угождаем им, чтоб выманить или деревнишку, или серебришко. Господь повелевает раздавать милостыню нищим, а мы братьев наших убогих, живущих в сёлах наших, различным способом оскорбляем, если не могут заплатить - корову или лошадку отнимаем, самих же с жёнами и детьми как осквернённых от пределов своих отгоняем, некоторых же светской власти предавши, доводим до конечного истребления, обижаем, грабим, продаём христиан, нашу братию, бичом их истязуем, как зверей диких. Считающие себя чудотворцами повелевают нещадно мучить крестьян, не отдающих монастырских долгов, только не внутри монастыря, а перед воротами: думают, что вне монастыря не грех казнить христианина!..»

Да только не все церковники думали так, как он, Вассиан. Нашлись заступники и у новоявленных чудотворцев. Среди них главным был игумен Волоколамского монастыря Иосиф. Тому, кто ополчался против монастырских вотчин, он отвечал так:

- Если мы лишим монастыри наделов и имущества, то как честному и благородному человеку постричься? Не станет тогда доброродных старцев для поставления в епископы, архиепископы и митрополиты. Уподобится православная церковь стаду без пастуха, и не будет в ней ни порядка, ни силы!

Выходит, бояре постригаются в монастыри не для смирения страстей и спасения души, а чтобы по-прежнему быть богатыми людьми. Как в миру, хотят они окружить себя роскошью, золотыми и серебряными украшениями, потому отписывают монастырям крупные вклады. Правильно ли это? И Вассиан пишет своему противнику:

«О том же пишу тебе, Иосифе, о чём и Иван Златоустый писал: не подобает церкви украшать, а нищих и убогих обижать, но лучше есть нищим и убогим давать, нежели церкви украшать».

Не об украшении церквей золотыми и серебряными побрякушками, не о подачках ей со стороны сильных мира сего думал Вассиан. Его привлекало другое богатство: неограниченная власть церкви над душами и судьбами людей. Посему всячески защищал он независимость церкви от великокняжеской власти.

А что же Иосиф? Он стал утверждать, будто царь естеством сходен со всеми людьми, властью же подобен Всевышнему. Сам Бог посадил его вместо себя и передал ему власть над мирянами и духовными лицами. Никто не может перечить его суду.

Разошлись их взгляды и в отношении еретиков. Вассиан считал, что к раскаявшимся еретикам нужно быть снисходительными, их не следует предавать смертной казни. А Иосиф Волоцкий заявил, что для древних святых было едино - убить еретика руками или молитвою. Его противник не преминул язвительно посмеяться над этим: ты-то, Иосиф, не последуешь примеру древних святых, не взойдёшь вместе с еретиками на костёр, чтобы явить чудо - остаться невредимым. А мы бы тебя, из пламени исшедшего, приняли с почётом!

Десять лет минуло с той поры, как не стало Иосифа Волоцкого, но его последователи не только не ослабли, но и укрепились. Ныне митрополией завладел Даниил, бывший до этого игуменом Иосифо-Волоколамского монастыря, ярый продолжатель дела Иосифа. Вассиан неодобрительно глянул в сторону митрополичьего подворья. Вон ведь как иосифляне расправились с Максимом Греком: обвинили во всех смертных грехах. И хоть была бы в тех обвинениях крупица правды! С помощью гнусных видоков и послухов Даниил так сумел облить грязью премудрого старца, что тот долго ещё не отмоется от неё.

Посох сердито застучал по ступенькам великокняжеского дворца. После долгих лет иноческой жизни сохранилось в высокой фигуре Вассиана нечто величественное, проскальзывающее порой и в гордой осанке, и в каком-то особом положении руки на посохе, и в выражении небольших косых глаз, которые, казалось, видели нечто такое, что простым смертным никогда не узреть.

Василий Иванович, узнав о прибытии старца Вассиана, поспешил встретить его и, приняв благословение, повёл во внутренние покои.

- Позвал я тебя, святой старец, ради беседы душевной, - тихо начал Василий Иванович. - Всё мне не в утешение, крутом одна скорбь. Но ты, великий старец, будь опорой державе моей и умягчением сердцу моему, дай истинное слово из уст своих…

Вассиан милостиво склонил голову.

- Великий государь, - мягким голосом отвечал он, - многие обители святых отцов просияли в державе твоей, изомножились благодаря твоим заботам. Мне ли, недостойному, слушать речи твои?

- Не так давно привиделось мне во сне, будто ехал я в поле один-одинёшенек и встретил по дороге странного старца. Подошёл он ко мне и говорит: «Зачем ты женился на Соломонии Сабуровой? Ведь все потомки Рюрика были женаты всегда или на своих родственниках, или на дочерях царской крови, а Соломония ведь простая дворянка. Я тебе потому и не даю потомка. Сын Софьи Палеолог - и женился на простой дворянке! Великий князь не должен был так поступать!» - покачал старец головой и исчез. А когда я проснулся, великий страх напал на меня: неужели и вправду не буду иметь наследника?

Слова великого князя задели Вассиана за живое. Ему вдруг захотелось крикнуть в лицо Василию Ивановичу: «А разве я сам имею сына? Нет у меня никого: ни жены, ни детей! И только потому, что к власти пришёл ты, а не твой племянник Дмитрий!»

Сдержав себя, Вассиан вместо этого спокойно произнёс:

- Никогда в книжном писании не встречал я такого воспрошения, как ты просишь из уст моих, а потому я, грешный, как разумею, так и отвечаю тебе, великому государю…

- Хочу разлучения первого брака с княгиней Соломонией ради бесчадия и хочу второй брак принять ради чадородия, чтобы семя владимирских прародителей наших не извелось, - перебил Вассиана Василий Иванович.

Поспешность великого князя не понравилась гордому старцу. Он твёрдо решил: что бы ни случилось, его благословения делу, задуманному Василием Ивановичем, не будет.

- Ой, не спеши, государь! Думается мне, что явился тебе ночью сатана в образе человеческом и начал смущать тебя своими сатанинскими искушениями. В Писании, государь, говорится: Бог сочетал, человек да не разлучает…

Вассиан знал: опасно в нынешние времена идти встречу великому князю. С тех пор как Василий Иванович докончил то, что начал отец его, Иван Васильевич, а именно - отнял у удельных князей их города и укрепления, перевелись в Москве люди, решавшиеся перечить ему. Даже на церковь распространялась его власть. Василий Иванович обращался с духовенством так же, как и с мирянами. И чем дальше, тем хуже. Будущее представлялось Вассиану ещё более мрачным. Он был глубоко убеждён, что во всём этом виноваты стяжатели-иосифляне, алчность и ненасытность которых способны подчинить церковь не только великому князю, но и самому сатане. За золото и земельные наделы они могут простить Василию Ивановичу любой грех, любое притеснение и оскорбление церкви.

- Если ты отлучишь от себя первый брак, а второй примешь, то наречёшься прелюбодеем. За этот грех Бог наведёт варварский плен всем христианам. Воинству же твоему ратовать будет невозможно, ибо ничто не может устоять против силы Святого Духа. Придёт гнев Божий на град твой варварским нахождением, огненным падением или трясением. Куда главе твоей деться?

Вассиан говорил так, исходя из следующих соображений. Будучи влиятельным человеком, он не считал нужным скрывать своих мыслей и поступков. Откровенен был Вассиан и с великим князем. Милости и внимания к себе не просил, нестяжательство претило тому. Опалы его также не боялся, потому как однажды был уже пострижен в монахи. Бесчестных и неправедных поступков не совершал, мысли свои считал угодными Богу. Кроме того, он полагал, что лишь Бог ведает, быть бабе неплодной или способной родить, а сама мысль о расторжении брака из-за бесплодия казалась ему греховной.

- Если хочешь, государь, желаемый ответ получить, учини собор с отцом митрополитом Даниилом о таком превеликом деле. Он, может быть, поколеблется в уме и сотворит тебе по твоей воле. - Вассиан явно издевался над митрополитом. Это не понравилось великому князю.

- Напрасно хулу возводишь на митрополита Даниила. Много печётся он о благе земли русской.

- Иосифляне денно и нощно пекутся о сохранении в неприкосновенности вотчинных прав монастырей!

- Слышал я то, и не раз. Но те же самые иосифляне власть великого князя утверждают в нынешнее смутное время. А что ж нестяжатели? Видать, им милее боярская смута, строптивость удельных князей да нестроение земли нашей.

- Неверно то, государь! - искренне воспротивился Вассиан.

- Нет, верно! Али забыл о недавнем соборе, осудившем Максима Грека? С кем якшался он? С проклятым Берсенем, ругательски поносившим своего государя.

Василий Иванович был прав и не прав. Действительно, поборник нестяжательства Максим Грек неоднократно беседовал в своей келье с Берсень-Беклемишевым. Но ведь ни Максим, ни он, Вассиан, никогда не были сторонниками боярской смуты и своеволия удельных князей, всегда поддерживали великого князя в его устремлениях создать прочную державу. Именно поэтому князья Патрикеевы в своё время твёрдо приняли сторону внука Ивана Васильевича Дмитрия, а не стали двурушничать, как другие бояре. За то и поплатились, когда Софья Фоминична с сыном Василием одолели Елену Волошанку с Дмитрием. Но лучше сейчас не говорить об этом случае приверженности Патрикеевых сильной великокняжеской власти.

- Нестяжатели, государь, всегда стояли и стоят на том, чтобы ты отобрал у монастырей их обширные владения. Эти земли ты мог бы раздать верным служилым людям, от того польза была бы тебе немалая.

- Дело это отнюдь не простое. Помнится, мой отец пытался убедить в том один из соборов, да собор не поддержал его. Прощай, святой старец, видать, зря я посылал за тобой.

Быстрее ветра, птицы и лесного зверя разносится по миру молва человеческая. Едва старец вышел из великокняжеских покоев, а митрополит Даниил уже знал о размолвке Василия Ивановича с Вассианом. Из приоткрытого окна ему хорошо было видно строптивого старца. С жадным любопытством вглядывался он в него, стараясь уловить на лице страх, - и не видел страха. Только посох чаще, чем обычно, стучал по деревянной мостовой Кремля.

- Ничего, ты ещё содрогнёшься у меня! - чуть слышно проговорил Даниил. Долго и упорно боролся он с нестяжателями, и лишь недавно ему удалось нанести им крупное поражение - заточить в Иосифо-Волоколамский монастырь одного из главных поборников нестяжательства Максима Грека. Тот был в единомыслии с Вассианом Патрикеевым. Велико было желание Даниила расправиться на соборе и с ним. Да, видать, его время ещё не пришло, большую силу имеет Вассиан над Василием Ивановичем. Великий князь и слышать не хотел о предании Вассиана Косого церковному суду. А грешков накопилось за ним немало.

Взялся старец с разрешения бывшего митрополита Варлаама и священного собора за составление новой Кормчей. При этом указано было ему, чтобы из прежней Кормчей «ничего не выставляти». Этим указанием Вассиан безбожно пренебрёг, исключив из Кормчей те писания, на которые особенно опирались защитники монастырского землевладения. Вместо них он включил в новую Кормчую свой труд «Собрание некоего старца», в котором осуждал монастыри за то, что они владеют сёлами многолюдными, да ещё вставил «Сказание инока Святой горы» Максима Грека.

«Нестяжатели обвиняют нас в том, что мы власть над церковью отдали в руки великого князя, признав устами Иосифа Волоцкого, что сам Бог посадил его и суд и милость передал ему вместе с властью над церковью и государством. Но ведь сами мы не хотели этого. Однако нам пришлось говорить так ради спасения монастырского богатства, на которое не раз покушался отец нынешнего государя Иван Васильевич. И мы спасли монастырям вотчины и богатство! Ныне мы все ближе и ближе к своей цели. Максим Грек для нас уже не опасен. Вассиан поссорился с великим князем. Нужно как можно быстрее убедить самодержца и государя нашего в том, что Вассиан Косой - его недруг».

Тихо вошёл чернец.

- Владыка, прибыл архимандрит Чудова монастыря Иона.

- Зови.

В дверях показался низкорослый старец с жёлтым, словно восковым, лицом. Небольшие, беспокойные глаза его выражали подобострастие.

- Зачем изволил звать, святой отец? Даниил молча указал на лавку против себя.

- Позвал я тебя, Иона, чтобы благодарствовать за слова, сказанные на соборе против еретиков Максима Грека, Саввы Святогорцева да Михаля Медоварцева. Ересь надо искоренять полностью, без остатка. А что получается? Инок твоего монастыря Вассиан совокуплялся в единомыслии с еретиками, нами осуждёнными. Вместе с ними творил он укоризну государю нашему, вникал в мерзкие сословия, утверждал, будто имущество монастырей со слезами сирот, бедных вдовиц и убогих смешано. Это ли не богоотступничество? Это ли не ересь, Иона?

Архимандрит согласно кивал головой.

- Надлежит установить негласный и строгий надзор за старцем Вассианом и сообщать мне обо всём, что говорит он супротив государя нашего Василия Ивановича. А уж я постараюсь заставить великого князя по-иному взглянуть на злобствующего еретика. Аминь!

Митрополит Даниил вошёл в покои государя. Василий Иванович сидел, глубоко задумавшись, опершись правой рукой на подлокотник кресла. В этот миг он очень походил на своего отца: такой же крупный с горбинкой нос, те же огромные глаза, смотревшие на собеседника внимательно и строго. В отличие от отца Василий Иванович больше времени уделял своей внешности: волосы, усы, борода его были аккуратно подстрижены, даже широких бровей коснулись зубья гребешка. Длинные пальцы лежали на рукописи, в которой Даниил сразу же признал труд Спиридона «Сказание о князьях владимирских». После митрополичьего благословения речь зашла о творении Спиридоновом.

- Премного благодарен, отец Даниил, за эту рукопись. Очень полезна она для государства нашего.

- Не я трудился над ней, государь, не меня и благодарить.

- Не скромничай ложно, отец Даниил. Хоть и не ты писал сей труд, но мыслю, что и твоё старание к нему приложено. Обозначено на рукописи, что трудился над ней некто Спиридон. Хотел бы я знать, кто доброписец сей?

- Много всего пришлось испытать в жизни старцу Спиридону. Патриарх царьградский Кир Рафаил по благословению Вселенского собора поставил его митрополитом, но поставление это оказалось неудачным для Спиридона. Отправился он было в Литву, но король Казимир не принял его, приказал схватить и посадить за сторожи. Выбравшись наконец из литовского заключения, Спиридон с радостью в сердце возвратился на родину и принял пострижение в Ферапонтовом монастыре, где много и усердно занимался доброписью. Ныне он стар и немощен… - Даниил умолчал о том, что Спиридон, будучи в заточении, неоднократно обращался к отцу Василия Ивановича, но великий князь по совету митрополита и пальцем не шевельнул ради его спасения. Когда же старец «с радостию в сердце» возвратился на Русь, то и здесь угодил в заточение. В интересах ли митрополита посвящать государя в эти тонкости, порочить перед ним святую церковь? - Три года назад наведывался я в Ферапонтов монастырь, где мне привелось свидеться со Спиридоном. Большого ума старец! Не много встречал я таких на своём веку.

- И я так думаю, отец Даниил. Сей труд мог написать только человек, заботящийся о процветании государства нашего. Новые времена настали для нас, а многие удельные князья продолжают настаивать на своих правах, давно утерянных. Пределы владений наших вон как раздвинулись! Черниговские земли, Псков, Смоленск - везде ныне власть едина - от Москвы. На всей земле русской должен быть один хозяин. В этом - сила Руси. Пусть ныне меня вольным самодержцем и царём великой Руси называет монах Спиридон. Пройдёт время, и новый государь будет править вместо меня, но он обязательно должен быть царём всея Руси. Никто не должен стоять на одной ступени с ним, ибо его власть от Бога.

- Великий князь всея Руси по праву называется царём. Ведь ещё Владимир Мономах венчался на царство.

- Но не всем пока ведомо об этом праве. Ещё раз хвала Спиридону за то, что он поведал это миру. Если представится оказия, не запамятуй, отец Даниил, передать мудрому старцу мой поклон и благодарность. Мало у нас таких людей.

- Ой мало, государь! - оживился митрополит. - Всё больше супротивников и еретиков проклятых. На днях ты, пресветлый, благочестивый и христолюбивый государь, с нашим смирением и со всем священным собором покарал Максима Грека со товарищами. Но есть и другие, которые творят укоризну государству твоему, вникают в мерзкие сословия.

- Нещадно карайте еретиков!.. А ещё я хотел спросить тебя, святой отец, вот о чём…

Василий Иванович рассказал Даниилу свой страшный сон и попросил благословить расторжение брака с Соломонией Сабуровой.

- Ведаю, государь, о печали твоей и всей душой сочувствую тебе. Но не могу я дать благословения такому делу, потому как следует прежде обратиться к святым отцам - патриархам Антиохийскому, Иерусалимскому, Александрийскому и Царьградскому.

Князь понурил голову, но тотчас же выпрямился.

- Добро, отец Даниил, сегодня же пошлём к ним гонцов.

 

Глава 2

Скучно и душно. Узкое оконце открыто во всю ширь, но от этого ничуть не легче. За окном белёсое, словно выцветшее от жары небо. Внизу, невидимая, звенит, скрипит, бранится, хохочет, многоголосо шумит Москва. И если бы не эти привычные звуки, можно было бы подумать, что за окном знойная степь, поросшая душистым разнотравьем. В степи бывало так тихо, что Соломонии - иногда казалось, будто она оглохла.

Два с половиной десятка лет прошло с той поры, как её отцу Юрию Константиновичу Сабурову было приказано оставить наместничество в Кореле - самом северном крошечном городке Новгородского края - и перебраться на юг для охраны рубежей Руси от набегов татар. Тут-то она впервые и свиделась со своим будущим мужем Василием.

Великий князь Иван Васильевич, имевший обыкновение ежегодно объезжать свои владения, побывал у Сабуровых незадолго до своей смерти. Вместе с ним был сын Василий. Какая девушка не мечтала бы стать женой великого князя? Соломония и сейчас помнит, как забилось её сердце, когда она впервые увидела молодого княжича. А Василий как глянул на Соломонию, так и не сводил с неё своих огромных глазищ.

Ни слова не было сказано между ними в тот день. Наутро великий князь с сыном уехали. В щёлку своего оконца Соломония видела, как князья садились на коней, как Василий, насупив густые брови, грустно оглядывал окна их дома, а сердце её так сладко замирало, словно ему было тесно в груди. Сердце верило в новую встречу.

Целый год прошёл в томительном ожидании, в сомнениях, в тревогах, в слезах и сладостных мечтах. Великий князь, однако, больше не приехал. Вместо него из Москвы прибыл гонец, поведавший о тяжёлой болезни государя. Гонец долго беседовал с отцом с глазу на глаз, а когда уехал, Юрий Константинович взволнованно произнёс:

- Ну, дочка, вынимай лучшие свои наряды. В Москву поедем, авось великой княгиней станешь.

Никто по-настоящему не верил, что она, дочь безвестного на Москве человека, который даже боярином-то не был, вдруг станет женой Василия Ивановича. Больше всех верила и суетилась, готовясь к поездке, тётка Соломонии Евдокия Ивановна, заменившая ей рано скончавшуюся мать. Вечерами, сидя у постели пятнадцатилетней девушки, она вытирала на её глазах слёзы неверия и шептала:

- Ну полно, полно тебе реветь, Соломония. Погляди-ка на себя в зерцало: и шейка у тебя лебединая, и губки как две алые ленточки, и глаза твои огнём сердце молодецкое обжигают. Не много таких красавиц в Русском государстве! Не беда, что нарядов маловато: ни каменьев дорогих, ни тканей особенных. Истинную красоту каменья не украшают, а затмевают. Да и княжичу ты полюбилась. Сама, чай, помнишь, как он глазел на тебя в тот раз.

- Мало ли таких, как я! Забыл он меня. Кабы не забыл, приехал бы…

- Может, дела не позволили. Отец-то ныне плох стал. Гонец сказывал, будто прошлой осенью повздорил он по пустяшному поводу с троицким игуменом Серапионом, а после того отнялись у него рука и нога. Вот она, жизнь наша… - Евдокия Ивановна задумалась о чём-то своём.

Она родилась в Переяславле-Залесском, что притаился у озера в дремучих лесах. На всю жизнь запомнились ей поблёскивающие в лесной глуши маковки древнего Спасо-Преображенского монастыря. Город деревянный, с двойной стеной и двенадцатью башнями-стрельнями. А вокруг города сплошной земляной вал.

Соломония знает, как мила тётке далёкая родина. По рассказам Евдокии Ивановны тот лесной северный край казался ей царством, где живут добрые и злые духи: баба-яга, лесовик, водяной, русалки. А ещё знает Соломония: хоть недолго прожила тётка на рубеже с Полем, но всем сердцем возненавидела она степь, раскинувшуюся без конца и края. Вот и хлопочет теперь о поездке в Москву.

- Не бойся ничего, Соломоныошка! - жарко шепчет в самоё ухо девушки. - Заробеешь - всё пропало, никто тогда твоей красоты не заметит, а красоте той равной нет, поверь моему слову!

Но как было не заробеть скромной девице, явившейся из степной глуши в величественную Грановитую палату? Даже во сне никогда не видела Соломония такой роскоши и красоты. Поддерживаемая отцом, она прошла через обширные сени, с трудом поднялась по широкой лестнице, устланной мягкими пушистыми коврами, и очутилась в огромном сводчатом зале с четырёхгранным столпом в центре. Напротив входа у стены под изображением какого-то святого на возвышении стояли сиденья для великого князя и его сына. Вокруг Соломонии громко шушукались, шелестели богатые наряды, приятно пахло редкими благовониями.

Едва она огляделась и пришла в себя, шум неожиданно прекратился, а толпа раздвинулась. По образовавшемуся проходу, грузно опираясь на посох, волоча левую ногу, медленно шёл князь Иван Васильевич, сопровождаемый сыном Василием и толпой знатнейших бояр. Соломонию поразил вид великого князя, так сильно он изменился за два года!

Пока они шли, пока рассаживались по своим местам, Соломония украдкой следила - за молодым княжичем. Василий казался утомлённым и озабоченным. Он равнодушно покосился в сторону притихшей толпы и сёл чуть ниже отца с левой стороны.

По знаку Ивана Васильевича появился высокий стройный дьяк в голубом кафтане и по списку стал громко вызывать невест для показа. Каждая девушка, совершая круг по палате, должна была пройти близко от князей и поклониться им.

У Соломонии рябило в глазах, в висках стучало. Не то от волнения, не то от усталости ноги подкашивались. Она даже не расслышала, когда дьяк в голубом кафтане выкрикнул её имя.

- Соломония Сабурова! - громко повторил он.

- Ну иди же, дочка, иди! - услышала девушка тревожный шёпот отца и, ни о чём не думая, неуверенно ступила вперёд. Ноги плохо повиновались ей. Пройдя несколько шагов, она попыталась оглядеться по сторонам, но ничего не увидела, кроме безликой разноцветно-пёстрой толпы. И вдруг Соломония заметила знакомые глаза, внимательно смотревшие на неё. Как заплутавшийся в зимней ночи путник спешит на огонёк, так и она быстро-быстро пошла навстречу обжигавшим её глазам. От её внимания не ускользнуло движение княжича, приподнявшегося со своего места. Вот он сел и что-то сказал отцу. Иван Васильевич, усмехнувшись в курчавую седую бороду, кивнул головой не то одобрительно, не то осуждающе. Безжизненный глаз его смотрел куда-то в сторону, и казалось, будто происходящее в зале государя вовсе не волнует.

Больше в этот день Соломония ничего не запомнила. А утром следующего дня стало известно, что из более чем пятисот явившихся на смотрины невест первоначально было отобрано десять девиц. Василий Иванович отдал предпочтение Соломонии, дочери безвестного в Москве человека, который спустя семь лет стал боярином и в том же возвысившем его 1512 году умер, намного пережив свою жену.

Душно в опочивальне великой княгини. С тревогой выглянула она в окно. Нагретый воздух струился от раскалённой земли, отчего все вдали казалось неясным, расплывчатым. Пахло гарью. Но в тусклом от дыма небе появились кучевые облака - предвестники скорой грозы. Вот было бы чудо! Шум внизу заметно утих, - наверно, весь народ попрятался от жары по домам. Отчётливо слышно, как звенят, разрезая воздух, стрижи.

Сердце защемило с новой силой. Соломония со стоном уткнулась в подушку, затем сползла на пол и встала на коленях перед иконой. Думала ли она тогда, двадцать лет назад, что её замужество окажется таким тяжёлым? Сначала - лютая ненависть завистников-бояр. Но, слава Богу, рука великого князя сильна, вовремя наказал врагов явных и припугнул тайных. Потом - бесплодие. Знает она, как желает иметь наследника Василий. Да и ей не первую ночь снится, будто рядом с ней шевелится родное дитё.

Сколько молилась Соломония, сколько поклонов отбила перед иконами, сколько даров пожертвовали они с великим князем в монастыри. Совсем недавно в Троицыну обитель подарили они покров с изображением основателя монастыря Сергия Радонежского да икону с молением о чадородии. На той иконе написано было: «Подай же им, Господи, плод чрева». Сколько снадобий и святой воды приняла она ради чадородия, не счесть знахарок, коих переводила к ней тайно тётушка Евдокия Ивановна. Ничто не помогло. Как вешний снег - что ни день, то быстрей таяла любовь мужа, все реже встречались они, словно невидимая преграда возникла между ними.

«Что же дальше: монастырь или смерть?» - думала она, хотя в её представлении это было одно и то же. Ибо мало того, что Соломония, будучи великой княгиней, привыкла к своему высокому положению и утратила чувство смирения и кротости, она все ещё по-настоящему горячо и преданно любила Василия Ивановича.

За дверью послышались шаги.

«Он!» - мелькнуло в голове. Княгиня метнулась к двери, торопливо оправила летник.

В дверях показалась дородная фигура Евдокии Ивановны. Зоркими ещё глазами тётка строго посмотрела на Соломонию. Давно уже - поди, с той поры как брат стал боярином - переменила она привычный убрусец на нарядную высокую кику с крупным бисером, а сарафан - на тёмно-синий из фряжского сукна опашень, расшитый по подолу голубым шёлком. Громко стуча клюкой, Евдокия Ивановна прошла к скамье, застланной пушистым ковром, и, тяжело опустившись на неё, тихо, но отчётливо спросила:

- Опять, поди, убивалась?

Соломония, уткнувшись в её колени, громко всхлипнула.

- Ну полно, полно тебе реветь, Соломония! Погляди-ка на себя в зерцало, на кого похожа стала? Великой ли княгине так истязать себя. Не доставляй радости врагам нашим, крепись! Давно ли Василий Иванович не навещал тебя?

- Поди, уж седмицу…

- Да перестань ты реветь! Слезами горю не поможешь, мужнюю любовь не вернёшь. Не в слезах сила.

- Уж и не знаю, тётушка, что мне и делать. Может, к отцу Даниилу сходить, попросить у него помощи?

- Вряд ли поможет тебе митрополит. Он хоть и добр на словах, на деле поступает так, как великому князю желательно. Повстречала я нынче двоюродного братца твоего Ивана, сына Даниловича, он к иноку Максиму был вхож. Сказывал мне твой братец, будто сослали Селивана-чернеца в Соловки, а самого Максима Грека - в обитель пречистая Иосифова монастыря.

- За что же это их?

- Они будто бы книги церковные перевирали.

- Господи, до чего же крут стал государь, чуть что - в Соловки, в монастырь.

- А вчерась, говорят, Василий Иванович был гневен на старца Вассиана.

- Да за что же на него-то прогневался государь?

- Будто бы супротив воли великого князя пошёл, не хотел, вишь, с ним соглашаться. Крут, крут стал Василий Иванович! Слезами его не проймёшь. На днях поведали мне об одной старушке, коя заговор знает от бесчадия и мужнюю любовь приворожить может. Так Иван Данилович разыскал её и на своём дворе держит. Договорилась я, чтобы пришла она к тебе.

- Боюсь я, тётушка! Вдруг Василий Иванович проведает о ней? Пуще огня страшится он чёрного глаза и всякой нечисти. Коли дознается, не быть мне больше великой княгиней. Тогда уж ни Бог, ни сатана не поможет!

- А не страшно тебе, что наши родичи, приблизившиеся к государю благодаря твоим стараниям, ныне в безвестье уходят? Разошлют их по городам и весям вроде Корелы, где мы маялись, там они и сгинут. Видать, не жалко братца своего кровного Ванюшку, коего за красоту да стать Василий Иванович в рындах пока держит. Пора бы знать тебе: великий князь добивается расторжения брака с тобой. Из-за тебя и старец Вассиан пострадал, не согласился он благословить Василия Ивановича на такое дело.

- Господи, неужели это правда? - тихо проговорила Соломония, бледнея. - Не может быть, слышь, тётушка, не может этого быть! Всё сказанное тобой - неправда! Ну откуда тебе знать?

- Да тише ты… Земля слухом полнится. Так кликнуть, что ли, старушку-то?

- Зови… - почти беззвучно прошептала Соломония.

В опочивальню вошла чистенькая розовощёкая старушка. Низко поклонившись Соломонии, она проворно выпрямилась и по-свойски, как будто давным-давно знает её, улыбнулась. Много знахарок перебывало у княгини, но у тех глаза были либо злыми, либо хитрущими. Слова они произносили непонятные, плевались через плечо, многозначительно совершали своё дело. А эта старушка походила на обыкновенную крестьянку, ничто не указывало на её тайное ремесло. И говорила она совсем не так, как искушённые знахарки:

- Ведомо мне, государыня, о горе твоём. Просили меня помочь тебе, да сумлевалась я. А ныне решила попытать счастья. Известна мне землица целебная, коя силу свою бабам передаёт. На той земле трава особенная растёт, она тоже от бесчадия помогает. Ты, голубушка, сыми-ка наряды, чтобы дело своё я могла делать.

Евдокия Ивановна встала у дверей: не дай Бог, кто ненароком заскочит в палату! Соломония, смущённая своей наготой, предстала перед старушкой.

- Экая ты ладная да прекрасная! Сдаётся мне, должна ты принести Василию Ивановичу молодого княжича. - Старушка быстро ощупывала тело Соломонии мягкими тёплыми руками. - Верю я: поможет тебе моё средство. Ты уж не сумлевайся! А пока прими-ка вот это зелье.

Откуда-то появился небольшой глиняный горшочек, из которого Соломония отпила несколько глотков. Тотчас же по всему телу распространилось тепло. На душе стало легко и покойно.

- Ну вот и ладушки, - приговаривала старушка, - а теперь ложись.

Соломония прилегла на лавку. Краем глаза она видела, как старушка развязала уголок холстины, заключавшей в себе нечто тёмно-бурое.

«Да это же целебная земля, которая силу свою бабам передаёт», - догадалась княгиня.

Земля была жирная, влажная. Знахарка брала её в ладони, слегка разминала и прикладывала к животу Соломонии. Но та уже ничего не видела и не чувствовала. Лишь в ушах продолжало звучать: «Вот и ладушки, ладушки…»

 

Глава 3

Громадная чёрная туча быстро надвигалась на Москву со стороны Неглинной. Она охватила уже значительную часть неба, и, словно немея перед страшным чудовищем, Москва постепенно затихала. Замешкавшиеся торговые людишки, косясь в сторону тучи и торопливо крестясь, запирали лавки, разбегались по своим дворам. Приезжие крестьяне, нахлёстывая лошадей, спешили найти приют на время ненастья у знакомых.

Андрейка Попонкин даже рот разинул: так быстро в его отсутствие изменилась торговая площадь. Увидев отца, суетившегося вокруг лошадей, он бросился помогать ему.

- И где только тебя леший носит? Не видишь, всё небо обложило, сейчас лить почнет, а ты всё шляешься да на купецкие терема любуешься! Али вожжей давно не пробовал? - на всю опустевшую площадь кричал Илья Попонкин.

Провинившийся вскочил на вторую телегу и в сердцах хлестнул сивую клячу вожжами.

- Эй, берегись! Не зевай! - предупреждал Илья запоздавших торговцев, спешно покидавших свои лавки.

Лошади старательно переставляли ноги, но ходу не прибавляли - мешали бесконечные повороты то в одну, то в другую сторону. Рядом с каменными погребами и лавками на московском торжище было много деревянных лавок и просто скамей. Казалось, в этом скопище торговых построек, ярком и пёстром, не существовало ни малейшего порядка. Так мог подумать несведущий человек. На самом деле здесь для каждого товара существовал свой ряд, своё место, минуя которое во всей огромной Москве нельзя было продать или купить этот товар.

Подковы лошадей бодро застучали по деревянной мостовой Варварки. По обе стороны улицы теснились лавки, относящиеся к москотильному, железному, седельному и масляному рядам. А вот и хорошо знакомый Андрею Варварский крестец - самоё оживлённое место московского торжища. Обычно здесь трудно протиснуться сквозь плотную толпу людей. Нынче же непривычно пустынно, можно спокойно рассмотреть всё вокруг. Напротив церкви Варвары стоит Панский двор - большая усадьба, обнесённая забором с сосновыми воротами, возле которых подслеповато глядит на прохожих и проезжих приворотная избёнка для сторожа.

- Андрюха, смотри мешки не оброни с телеги].

Но Андрей не слышит: стоя на телеге, он рассматривает внутренность Панского двора. В середине палата и два жила с сенями и крыльцом, а рядом горница позёмная и многочисленные службы: две белые и две чёрные избы, поварни, конюшни. За постройками видны плодовые деревья - яблони, груши, сливы. Но самое интересное - на крыльце стоят два длинных тощих пана в непривычных для русского человека узких в обтяжку портах и коротких кафтанах. Озабоченно поглядывая на небо, они о чём-то тихо переговариваются между собой.

«Смешно, - думает Андрей, - такие же люди, как и мы, а одеваются совсем по-иному. Интересно было бы нарядиться в панскую одежду и с важным видом пройтись по Морозову. Всё село сбежалось бы поглазеть на важного господина… Говорят, будто за литовской землёй, далеко-далеко от Москвы, лежит море. А что это такое - море?.. Хоть бы одним глазком взглянуть, как там живут. Наверно, не только одежда, а и дома там иные, чем в Москве…»

Далёкий гром, прозвучавший, казалось, из-под земли, прервал Андрюхины размышления. Он увидел отца, усердно отбивавшего поклоны в сторону ветхой древней церквушки Максима Исповедника, приютившейся на краю холма, круто подступившего к Зарядью. Церквушка была так стара, что Андрею почудилось: дунь ветер посильнее - и она покатится вниз по Васильеву лугу и шлёпнется в Москву-реку.

- Андрюха, пошевеливай лошадей, из-за тебя, поганца, под грозу угодим.

Лошади затрусили быстрее, и вскоре обе подводы выехали к Варварским воротам Китай-города, за которыми открылась обширная, хорошо утоптанная и унавоженная Конская площадь. Местность тут сырая, болотистая, но в то засушливое лето пересохшая земля уподобилась твёрдому камню. Обычно многолюдная и шумная, Конская площадь была непривычно тихой и пустынной. Лишь чья-то отбившаяся собачонка с обрубленным хвостом, скуля, бестолково металась из стороны в сторону.

За Конской площадью начался Большой Посад. В отличие от Китай-города дворы стоят здесь редко, деревянные избы отделены друг от друга садами. Обширные сады укрыли крутой склон, взметнувшийся за Конской площадью, напротив Варварских ворот. Лошади повернули направо и по Солянке вскоре выехали к Яузе.

Между тем туча заволокла уже большую часть неба. На мгновение стало удивительно тихо, словно вся природа насторожённо прислушивалась к чему-то такому, что недоступно человеку. От этого на душе Андрея стало тревожно. Сильный порыв ветра обрушился совсем неожиданно, пригнув деревья к самой земле. Вокруг засвистело, заухало, завыло. От поднятой пыли сделалось темно, как ночью. Лошади беспокойно заржали и остановились.

Андрей, протирая глаза, даже сквозь сомкнутые веки увидел зарево, охватившее всё небо. Почти одновременно так загремело, как будто с высоты посыпались огромные листы железа. При свете очередной молнии он увидел отца, яростно нахлестывавшего лошадь.

С нарастающим шумом что-то быстро нагоняло припозднившихся ездоков. Андрею сделалось страшно, он хотел было оглянуться, но тут словно река обрушилась на него. Вмиг на теле не стало ни единой сухой нитки. Подводы одна за другой въехали в предусмотрительно распахнутые ворота и остановились возле деревянной избы.

- Наконец-то приехали! А мы было отчаялись вас дождаться, думали, где-нибудь в другом месте решили переждать ненастье. Проходите, гости дорогие, в избу, небось до нитки промокли. Господи, да с вас так и льёт. Илюша, друг мой сердечный, давай по русскому обычаю облобызаемся… Сынок-то, сынок-то у тебя как вымахал. Вишь, какой красавец!

- Здравствуй, Петя! Из-за этого красавца мы и угодили под ливень. Большой вымахал, а разуму-то что у курицы. Гроза находит, а он по Москве шляется да на терема, разиня рот, смотрит.

- Да вы раздевайтесь, снимайте с себя всё. Жена, чего же ты стоишь, накрывай, скорее на стол, гости, поди, с голоду умирают. А ты, Ульяша, подай сухую одёжу: рубахи, порты да ширинку, чтоб утереться.

Андрей, отвернувшись в угол, разделся. Ему было неловко своей наготы. Ульяна, подавая сухую одежду, тоже вся зарделась и голову опустила.

- Вы что же друг перед дружкой краснеете? Прошлым летом каждый день на Яузе нагишом купались, а ныне вдруг стесняться начали, - заметил хозяин.

- Значит, замуж выдавать да женить время, - усмехнулся Илья.

Между тем хозяйка проворно ставила на стол закуски, калачи и хлебы московские.

- Авдотьюшка как поживает?

- Живём Божьими заботами, не жалуемся, - с поклоном отвечала хозяйка. - Садитесь, гости дорогие, не побрезгуйте харчами нашими. Чем богаты, тем и рады.

- Да вы бы не хлопотали так по незваным да незнатным.

- Полно, Илюша, привередничать да глумиться. С каких это пор стал ты для нас незваным да нежданным гостем? Али думаешь, забыл я, чем обязан тебе? Нет, друг, такое не забывается! А потому мой дом - твой дом, мой хлеб - твой хлеб.

- Ишь, что помянул. С того смоленского походу, поди, поболе десятка лет миновало. Что было, то прошло да быльём поросло.

- Сколько бы лет ни прошло, а такое до гроба не должно забываться. Коли б не ты, как раз утоп бы я вместе со многими другими в реке Крапивне или в полон к литовцам угодил бы. А потому не перечь хозяевам, садись в красный угол, отведай хлебов наших.

Был Пётр Аникин сапожником, шил обувь на заказ, чинил старую. Ремесло своё ведал хорошо, потому московские щёголи, много забот проявлявшие о красоте сапожной, нередко заказывали у него «сапогы вельми червлены и малы зело, якоже и ногам своим велику нужу терпети от тесноты съгнетения их». Сапожный промысел позволял ему жить безбедно.

Андрей Попонкин с вожделением поглядывал на стол, уставленный едой.

- Вынь, мать, из тайника сулею заветную!

- Бог с тобой, Пётр! А ну как кто ненароком увидит да голове донесёт?

- Авось не увидит да не донесёт. Выпьем же мы не для веселья, а чтобы гости наши дорогие, под дождь угодившие, не захворали.

- Ну смотри, Пётр, борони тебя Бог!

- Бог-то он Бог, да и сам не будь плох.

Мужики, крестясь, сели за стол. Ульяша примостилась в углу, за прялкой. Отсюда хорошо был виден стол, освещённый лучиной. Тихое жужжание веретена не заглушало слов говоривших. Гость в доме, кто бы он ни был, всегда вызывает живой интерес домочадцев, потому на Руси хлебосольство великое испокон веков. Девушка с любопытством рассматривала Андрея: до чего же изменился он за год, возмужал, раздался в плечах. Прошлым летом вместе с соседскими ребятами они бегали на Москву-реку и Яузу купаться. Накупавшись до синевы, до куриной кожи, зарывались в тёплый белый песок. Помнится, ещё раньше, когда они только что научились плавать, Уля едва не утонула, если бы не Андрюшка. Ох, и перепугалась она тогда! Чуть шагнула от берега, а вода уж по шейку. Хотела двинуться назад, да сил не хватает, течением потянуло на глубину. Девочка изо всех сил цеплялась ногой за подвернувшийся камень, но опора была ненадёжной, скользкой. Андрей, сам ещё только научившийся плавать, сильно ботая ногами, заплыл сзади и подтолкнул её к берегу. Ох, и смешной он тогда был. А теперь ну нисколечко не похож на того Андрюху.

Ульяне захотелось, чтобы Андрей оглянулся, посмотрел в её сторону, но он как будто забыл про неё, внимательно вслушиваясь в разговор мужиков.

- Хоть и строг великий князь, да всё не то ныне, как при удельных князьях. Во всём порядку больше. Вон и татары почти не докучают. А то ведь жизни никакой от них не стало, всё им, распроклятым, отдай. Людей русских, загубленных татарами, не счесть. Последний раз четыре лета тому назад были под Москвой из Крыма. Страсть, что творилось тогда в Москве! Множество людей устремилось в Кремль, и в воротах кремлёвских началась великая давка. Москва-то вон как разрослась, людей в ней видимо-невидимо. И всё в Кремле искали спасения. Многие из тех, кто через Фроловские ворота хотел пройти, в ров попадали, а ломившиеся в Троицкие ворота - в Неглинной реке искупались. Много горя и бед принесло москвичам то татарское нашествие. Сколько людей в Крым угнали! Дома пограбили да подожгли. У соседей девка была на выданье, спряталась при виде татар среди дров в сарае. Так трое воров разыскали её, выволокли из сарая и… - Голос хозяина сделался тихим и неразборчивым. - Теперь вон бегает по двору татарчонок. А у неё какая жизнь? Замуж такую никто не возьмёт, разве горбун какой…

- Вы-то как от татар спаслись?

- Мы в ту пору в Андроньевом монастыре успели затвориться, там и переждали татарское нашествие. Возвратились домой, а дома-то ничего и нет, всё подчистую выгребли! Пришлось начинать всё сызнова. Если бы не было единовластия на Руси, до сих пор жили бы мы в полону у татар.

- Верно, Петя, молвил, немало заботится государь о защите отечества. Только и то следует помнить, что поборов у нас слишком много. Вот взять хоть нас, крестьян. Платим мы волостелю, тиуну, праветчику и доводчику три раза в год: на Рождество Христово, на Светлое воскресенье и на Петров день. Прошлым летом волостель у нас сменился, так новому опять неси, сколько можешь. Весной душегубство в волости случилось, а душегубца не сыскали. Так опять нам, крестьянам, пришлось наместнику четыре рубля виры платить.

- Много поборов и у нас, Илюша. Да ты ешь побольше, вон окорок с хреном, огурчики солёные. Скоро, чай, свеженьких попробуем.

- Нынешним летом не особливо распробуешься. Сушь такая стоит, что всё повыгорело. Хлеба низкорослые, редкие. Третьего дня, на Николу Кочанного, пошёл в огород капусту проведать. Пора бы уж ей в вилки завиваться. Только вот беда - завиваться-то нечему. Не иначе как голод зимой случится…

При этих словах все притихли, задумались. В наступившей тишине Ульяна явственно услышала далёкий стон набата. Мужики поднялись из-за стола, перекрестились.

- Никак беда где-то случилась, - вздохнула Авдотья.

- Не приведи, Господи, пожару быть! Вся Москва как стог сена вспыхнет. - Хозяин посмурнел лицом. - Пойдёмте-ка на двор, узнаем, что там подеялось.

С шумом высыпали на двор. Ночь была такой тёмной, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Невидимые в темноте, мимо спешили люди.

- Что стряслось, братцы?

- Ослеп, что ли? Не видишь, пожар занялся!

Едва Андрей выскочил за ворота, толпа подхватила и понесла его к Китай-городу. На душе было тревожно, любопытно и даже весело. Не так уж часто бывает он в Москве, и, уж конечно, не каждый день случаются здесь пожары. В своём родном Морозове он не веселился бы во время пожара. Здесь же совсем не то. Его дело молодецкое. Где, как не на пожаре, показать свою силу да удаль? Пусть люди дивятся! И не просто люди, а та девица, которую давеча он увидел в Китай-городе. Из-за неё, признаться, они с отцом и угодили под ливень. Как узрел её на гульбище, так и глаз не мог отвести. Случись она сейчас там, на пожаре, Андрей, не задумываясь, шагнёт в самое пекло. Пусть видит, какой он отчаянный. А то заметила, что он ошалел от одного её вида, и давай потешаться: то язык высунет, а то обе руки к носу приставит. Экая срамота! Ему бы повернуться да уйти от бесчестья, а в ногах сил нет, будто они к земле приросли.

Чем ближе к пожару, тем больше было людей. Андрей с трудом протиснулся сквозь толпу и оказался поблизости от горевшего дома. Из темноты возникали и вновь исчезали озарённые багровыми отсветами фигуры с бадьями.

- Отчего загорелось-то?

- Говорят, молонья в конёк ударила.

Люди таскали из ближних колодцев воду, лили её на стены, но огонь не унимался.

Недалеко от горевшего дома Андрей увидел молодого человека в богатой и нарядной одежде. Он не глазел с любопытством, не суетился, как другие, а, казалось, напряжённо о чем-то думал. Внимательно присмотревшись к нему, Андрей с удивлением заметил на его щеках слезы.

- Кто это? - спросил он у пробегавшего мимо с пустой бадьёй парня. У того на вымазанном сажей лице весело сверкнули белки глаз.

- Никак с луны свалился?

- Не, я из Морозова, - простодушно ответил Андрей.

- То-то, что из Морозова. А это молодой княжич Василий, сын боярина Михаила Васильевича Тучкова. Слыхивал ли о нём?

- Как не слыхивать, слыхивал я…

Андрей, разумеется, не ведал о боярине Тучкове. А соврал он, чтобы отвязаться от насмешливого москвича. Его сейчас больше занимали переживания княжича. Добро бы все постройки сгорели, а то ведь одна изба только. Стоит ли нюниться из-за неё? У князей да бояр добра видимо-невидимо. Им и заново отстроиться нетрудно.

Откуда Андрею было знать, что горела не простая изба, а богатое и известное на Москве книгохранилище? Имелись в нём очень древние рукописи, ценившиеся чрезвычайно дорого. Ничто не могло утешить теперь княжича Василия. С малых лет полюбилось ему читать древние книги, впитывать хранившуюся в них мудрость.

До Василия доносится зычный голос отца, управляющего всей этой суматошной толпой людей, помогавших, с любопытством глазевших, мешавших друг другу. Взять хоть вон того парня, уставившегося на него с открытым ртом и не замечающего, что мешает людям тушить пожар.

Андрею и в самом деле всё было в диковинку. Увидев пробегавшего мимо насмешливого черномазого москвича, он несмело спросил его:

- Почто княжич так убивается? Подумаешь, изба какая-то сгорела…

- Ха-ха! Ну и сказанул, заселшина! Это не изба, а терем, где грамотки дорогие хранились. Только теперь эти грамотки тю-тю… - И побежал дальше.

Андрей знал, о каких грамотках идёт речь. Сегодня утром, блуждая среди множества торговых рядов, он вышел к каменному мосту, перекинутому через ров возле Фроловских ворот. Здесь были лавки, в которых продавались книги. Одни были попроще, их с любопытством рассматривали. Внимание Андрея привлекла большущая книга в кожаном переплёте, украшенная драгоценными камнями. Рядом с ней лежала другая, открытая посередине. На левом листе под тонкой вязью заглавия, напоминавшего Андрею прозрачное розовое кружево, ровными стёжками пролегли мелкие буквицы. Особенно красивой была заглавная буквица, изображавшая страшное чудище, опутанное жгутами. Чудище скалило зубы, изрыгая изо рта пламя, а из ноздрей клубы дыма. Всё тело его напряглось в тщетной попытке вырваться из надёжных пут. Видать, очень искусный писец трудился над этой книгой. А на правой стороне наверху было нарисовано множество церквей, к которым приближался важный всадник на белом стройном коне. Его почтительно приветствовали бородатые монахи в чёрных одеяниях. Один из них склонился перед всадником в земном поклоне. - То Дмитрий Донской едет к преподобному Сергию Радонежскому за советом, - проговорил кто-то сзади Андрея.

Андрюха потянулся было посмотреть эту книгу, но купец сердито шикнул на него и отодвинул её подальше. Наверно, у княжича Тучкова в сундуках много таких красивых и дорогих книг. Ему жаль их, вот он и плачет.

Андрей понял, что нужно делать. Выхватив из чьих-то рук бадью с водой, он опрокинул её на себя и ринулся в огонь. От едкого дыма заслезились глаза, жар перехватил дыхание. Первое время юноша ничего не видел. Но вот посреди дыма проступили очертания сундуков, стоящих вдоль стен. Андрей откинул крышку ближайшего из них. Он увидел пожелтевшие от времени свитки и книги в позеленевших переплётах. Среди них не было ни одной, похожей на увиденную сегодня в книжной лавке. Не раздумывая больше, Андрюха сгрёб книги в охапку и кинулся сквозь огонь наружу.

Княжич стоял на том же месте, скрестив на груди руки. Андрей свалил рукописи у его ног, глотнул свежего воздуха и вновь устремился в пекло. Он не помнил, сколько раз побывал в книгохранилище: может быть, пять, а может быть, десять раз. Когда юноша в очередной раз хотел броситься в огонь, кругом закричали, и чьи-то руки крепко обхватили его за пояс. В это время стропила затрещали - и пылающая крыша рухнула.

Только тут Андрей понял, какой опасности подвергался. Тело его обмякло, ноги подкосились.

«Кто же это уберёг меня от погибели?» - подумал он и осмотрелся по сторонам. Рядом с ним стоял Василий Тучков.

- Спасибо тебе, добрый молодец. Много дорогих для меня книг спас ты. Как звать тебя да откуда ты родом?

- Андрюха Попонкин я. А родом из Морозова. Крестьяне мы.

- Хочется мне, Андрюха, отблагодарить тебя за смелость и отвагу. Пойдёшь ко мне послужильцем? На коня посажу, одежду дам, харч и плату назначу хорошую. Послужильцем быть - не навоз возить. Всяк бы рад.

Андрей обомлел от счастья: останется он в этой большой и красивой Москве, наденет сапожки с острыми носками, красный кафтан с узорами. Ну чем не добрый молодец? Все девки будут на него засматриваться, даже та насмешница. В Морозове ему никогда не видать такой жизни.

- Что же молчишь, Андрюха? Или не согласен?

- Я-то согласен, только ведь боярин меня не отпустит.

- Твой-то боярин Иван Григорьевич Поплевин-Морозов?

У Андрея от удивления даже рот открылся: как это княжич сумел узнать имя его боярина? От Москвы до Морозова путь не близкий, потому казалось ему, что о его родном селе мало кому известно. Уж не колдун ли княжич Тучков?

- Откуда тебе ведомо, кто мой боярин? - испуганно пролепетал он.

Вид юноши развеселил Василия, он впервые улыбнулся.

- Что ж в этом удивительного? Иван Григорьевич доводится мне родичем. Я его сёла наперечёт знаю. Так что мы с ним легко столкуемся.

Тяжело ступая, подошёл старый князь. Был он грузен и величав. Небольшие глаза посматривали по сторонам внимательно, по-хозяйски.

- Ну вот, Вася, справились как будто с пожаром. С большим трудом, но отстояли хоромы. Да ты, я вижу, по книгам своим всё убиваешься. Не горюй, новые купим или доброписцу велим переписать.

- Много книг погибло, отец. И воротить из небытия некоторые из них уже не удастся, ибо нет больше нигде таких книг. Кое-что спас от огня этот молодец. Если бы не он, всё бы сгорело. Глянь, сколько вынес он из полымя. Хочу взять его в послужильцы.

- Этого-то? - Глаза Михаила Васильевича споткнулись на неказистой фигуре Андрея в обгоревшей и вымазанной сажей одежде. - Из грязи да в князи?

- Ничего, что из грязи. Был бы верным человеком, это главное.

- Поступай как знаешь, Василий. Только я бы не торопился. Человека можно отблагодарить по-разному. Излишняя доброта к добру не приводит.

- Знаю о том, отец. Только он ради бесценных для меня книг чуть было в огне не погиб.

В дальнем конце улицы послышался конский топот. Люди вокруг заволновались:

- Никак сам государь пожаловал!

Из-за поворота показалась группа всадников с факелами в руках. Впереди на белом коне ехал великий князь. Михаил Васильевич, ничего не ответив сыну, поспешил встретить его.

- Что сгорело-то? - не слезая с коня, спросил Василий Иванович.

- Сгорел терем с редкими книгами, государь. Сын мой, Васька, большой любитель их, уж больно убивается.

- Остальное всё цело?

- Цело, государь, не изволь беспокоиться. Благодарствую за внимание.

- Хорошо ли управились с огнём? Как бы не перекинулся он на другие строения.

- Пожар больше не опасен.

Василий Иванович удовлетворённо кивнул головой.

- А о книгах сын твой пусть не горюет. Утром велю прислать книги из моего книгохранилища. Государству нашему грамотные люди нужны.

- Премного благодарны, государь, за внимание и заботу. Василий Тучков обрадовался. Ему хорошо были известны богатства великокняжеского книгохранилища, в котором находились редчайшие латинские и греческие сочинения. Здесь можно было увидеть творения Тита Ливия, Цицерона, Светония, Юлия Цезаря, Полибия, комедии Аристофана, сатиры Сира, своды законов римских и византийских. Сам Максим Грек, долгое время живший в Италии, Франции и Греции, посетивший наиболее крупные книгохранилища Европы, с восхищением рассказывал Василию Тучкову о собрании книг Василия Ивановича.

Великий князь высоко ценил своего окольничего Тучкова, посылал его с важными делами то в Крым, то в Казань. И каждый раз Михаил Васильевич добивался того, чего он хотел. Тем не менее между Василием Ивановичем и окольничим особой близости не было. Иногда государя раздражало высокоумие боярина, однако это раздражение обычно не прорывалось наружу. Род Тучковых вёл своё начало от влиятельных Морозовых. Морозовы в свой черёд были в родстве со столь же знатными Захарьиными, Курбскими, Патрикеевыми…

- Покойной ночи, боярин! - Василий Иванович развернул коня, и всадники, освещённые неровным светом факелов, устремились по направлению к Кремлю.

Василий Иванович подъехал к великокняжескому дворцу успокоенным. Страшная гроза промчалась, пожар удалось предотвратить. Теперь можно и отдохнуть. Приблизившись, однако, к своей опочивальне, князь остановился, а затем нерешительно пошёл дальше по слабо освещённым сеням.

«Поди, и не ждёт меня», - подумал он, отыскивая ручку двери, в которую давно уже не заходил.

Дверь легко подалась, и Василий Иванович сразу же понял, что его ждут. Мягкие руки обвили шею, волосы, пахнущие благовониями, захлестнули лицо. Голова захмелела от запаха волос, тело, как в молодости, налилось силой. Василий Иванович подхватил Соломонию и понёс её в глубь покоев точно так же, как носил когда-то сразу же после свадьбы.

И не понять, почему всё так произошло. Может быть, виновата эта гроза, пронёсшаяся над Москвой, или эта тёплая, благоухающая после ливня июльская ночь. Впервые за много дней государь почувствовал в душе спокойствие. Он спал без тревожных сновидений, и рядом с ним была Соломония, которая не сомкнула глаз, охраняя его сон.

 

Глава 4

Вот и стал Андрюха послужильцем князей Тучковых. Натянул малиновый с золотым шитьём кафтан, сапоги остроносые, шапку, отороченную мехом. Лепота! Одно плохо: новые товарищи в свой круг не принимают, насмешничают над ним, разными ехидными прозвищами обзывают.

Да и может ли он, заселшина, со щёголями городскими тягаться? Раньше ему думалось, что красные остроносые сапоги - несбыточная для него мечта. Оказалось, что у его сослуживцев сапоги особым образом шёлком шитые. У многих на руках перстни, а под рубахами пояса с золотом и серебром. Очень удивился Андрюха, узнав, что некоторые щёголи при помощи особых щипчиков удаляют с корнем волосы на лице, румянятся, обливают себя благовониями, словно девицы.

Плохо одинокому человеку. Раньше в Морозове у Андрея было много друзей, а здесь, в большой и многолюдной Москве, как в глухом лесу: вроде бы кругом люди и в то же время нет никого. Каждый сам по себе. Хорошо хоть, что княжич Василий его из всех послужильцев выделяет, часто приглашает в свои покои. Пока он читает, Андрюха занятные картинки в книгах рассматривает. Окликнет его Василий Михайлович, попросит подать ему ту или иную книгу, а прежнюю на место положить. Иногда начнёт рассказывать о разных чудесах, в книгах описанных, о далёких странах и народах. Только Андрюха не всё понимает, о чём княжич говорит. Однако внимание его ему приятно. Да и сам княжич люб: высокий, стройный, лицом бел, смотрит на собеседника внимательно, движения неторопливые, голос спокойный, мягкий. Иной раз, кажется, будто и не похож он вовсе на отца своего Михаила Васильевича.

Предан ему Андрюха как верный пёс, всё готов сделать для своего благодетеля. Тот видит его усердие и поощряет. Иной раз начнёт объяснять, как книги читать следует. Сначала Андрюха не мог взять в толк, что от него требуется, уловил лишь, что слова из буквиц складываются, но никакого смысла в том не видел. Потом вдруг как-то неожиданно понял суть дела. Едва кликнет его Василий Михайлович, усядется Андрюха в укромном уголке и читает по толкам книги. Оказывается, в них не только картинки занимательны.

Вот и сегодня, войдя в боярские покои, отбил поклон и хотел было книжицей завладеть. Однако Василий Михайлович остановил его и, пристально посмотрев в глаза, спросил:

- Верно ли ты служишь мне, Андрюха? Тот от удивления даже рот открыл.

- Всю жизнь готов служить тебе. Заместо отца ты мне стал. Всё, что велишь, исполню.

- Верю тебе, Андрюха. Пойдёшь сейчас, никому не говоря о том, в Чудов монастырь. Там разыщешь юродивого Митю и передашь ему незаметно для других вот эту грамоту. Затем поедешь в Волоколамск, в Иосифов монастырь. Найдёшь там гостиника и после поклона спроси: «Не жительствует ли в монастыре старец Никодим?» Гостиник должен ответить тебе: «Старец Никодим живёт здесь, да отлучился, будет к вечеру». Как получишь такой ответ, попроси гостиника передать Никодиму вот эту грамоту. Если же ответ будет иным, грамоты не передавай. Понял?

Далеко убежала окрест слава Иосифо-Волоколамского монастыря. Был он знаменит и богат. Множество товаров закупали монахи этой обители в разных местах: сукна - в Можайске, рыбу - в Москве, поделки из кожи - в Волоколамске, мыло, олифу, сохи деревянные и скалки - в Твери. Кое-что покупалось также в сёлах Стратилатском, Покровском и многих других. Иосифову монастырю принадлежало Круговское село, жители которого продавали ему драницы, доски и тесины. В самом монастыре работало около трёх десятков ремесленников: шесть портных, четыре сапожника, три плотника, два кожевника…

Едва Андрюха миновал ворота монастыря и спешился, к нему с ласковой улыбкой направился благообразный старец.

- Откуда пожаловал, добрый молодец?

Андрей, решив, что это и есть гостиник, чуть было не сказал правды, но вспомнил о наставлениях княжича Василия и ответил по-иному:

- Из Твери я.

- Да что ты говоришь! Вот радость-то! Неужто из самой Твери?

- Ну да, из Твери, - неуверенно произнёс Андрей.

- Так ведь и я тоже оттуда. Земляк, значит… - Старец весь светился от радости видеть земляка-тверитина - А ты у кого там служишь?

- Боярина Аввакума Григорьевича Сильвестрова послужилец я.

- Боярина Сильвестрова, говоришь? Что-то такого я не припомню, хотя всех тверских бояр знаю.

- Так он ведь в Твери-то без году неделя. Из Пскова туда перебрался. - Довольный своей выдумкой, Андрюха весело засмеялся.

- Из Пскова, говоришь, родом боярин Сильвестров? Во Пскове будучи, никогда не приходилось мне слышать о боярах Сильвестровых.

- Да ты в здравом ли уме, дед? Бояр Сильвестровых во Пскове всяк знает. Кого хошь спроси, любой псковитин их дом покажет!

- А ты не шуми, не шуми. Вижу, верный ты слуга своего господина. А зачем, добрый молодец, к нам пожаловал?

- Переночую у вас и снова в путь отправлюсь. Не ты ли гостиником тут служишь?

- Не… Гостиник - вон тот долговязый старец. К нему обратись, он скажет тебе, где переночевать. А куда путь-то ты держишь, добрый молодец?

- Еду в Вязьму к родственникам боярина Сильвестрова. Известие везу им: внук у него народился.

- Вона какое дело… Ну, будь здоров. - Старец увидел въезжающего во двор монастыря нового всадника и, казалось, утратил интерес к Андрюхиной особе.

Андрей, ведя в поводу коня, приблизился к высокому тощему гостинику с редкой, но длинной бородкой.

- Не жительствует ли в монастыре старец Никодим? Гостиник насторожённо осмотрелся по сторонам и сквозь зубы чуть слышно произнёс:

- Потише ори, не глухой, чай.

Андрюха оглянулся. Лёгкость, с которой он отделался от любопытного старца, сделала его неосмотрительным. Тот стоял довольно близко и внимательно прислушивался к их разговору.

- Если кого ищешь, добрый молодец, то опосля найдёшь. А пока отведи лошадь в конюшню да устраивайся на жительство в келье. Скоро ужинать будем.

По выходе из конюшни Андрей вновь столкнулся с долговязым гостиником. Проходя мимо, тот негромко произнёс:

- Старец Никодим живёт здесь, но отлучился, будет к вечеру.

Андрюха вытащил из-за пазухи небольшую грамоту и молча передал её гостинику. Едва уловимым движением тот подхватил её и спрятал под рясой.

Юноше вовсе не хотелось ночевать в этом мрачном монастыре. То ли дело в развесёлой Москве! Он вернулся в конюшню и, забрав своего коня, выехал на московскую дорогу. Даже наступающая ночь не испугала его.

После вечерней трапезы и молитвы в келье старца Герасима Ленкова собрались его братья. Пышная белая борода придавала старшему из них, Тихону, благодушный и благообразный вид. Сложив на выпирающем животике короткопалые розовые ручки, он внимательно прислушивался к тому, что говорил хозяин кельи, средний брат Герасим. Тот ростом повыше, с мосластыми крупными руками. Младший из Ленковых, Феогност, казалось, не принимал участия в разговоре. Он с нетерпением посматривал в узкое окно кельи.

«И чего рассудачились? Как будто важные государевы дела решают. Не сбежит отсюда ни Максим Грек, ни кто иной. Кончайте уж скорей свои тары-бары. А то ведь Марьюшка-вдовица в Круговском селе, поди, совсем заждалась своего Феогностушку». - Тут младший из Ленковых вспомнил горячие Марьюшкины ласки и нетерпеливо заёрзал по лавке.

- Митрополит Даниил, - говорил в это время Герасим, - строго-настрого приказал нам зорко следить за Максимом. У него в миру много доброхотов. Денно и нощно думают они, как бы послать весточку своему возлюбленному еретику.

- Ну и пусть себе посылают! Сбежать-то он всё равно не сбежит, - не выдержал Феогност.

- Сбежать не сбежит, так ведь мыслями своими еретическими через доброхотов навредить может и государю, и митрополиту, благодетелю нашему. Надо бы нам узнать, кто эти доброхоты, а уж государь с митрополитом жестоко их покарают. Ты, Феогност, посерьёзнее будь!

- Так я и стараюсь…

- Знаю я, как ты стараешься! Поди, опять к своей Марье-срамнице сигануть собрался. Только кто за тебя проверять ночных сторожей будет?

- Сам проверю. Головой поручусь, не сбежит отсюда инок Максим.

- То-то, что головой. Ну, а ежели сбежит? Хорошо это будет для благодетеля нашего митрополита Даниила?

- Даниил был игуменом нашего монастыря и хорошо ведает: сбежать отсюда невозможно. Сам он порядки устанавливал для стражи.

В пререкания младших братьев вмешался Тихон:

- Будет вам перечить друг другу. Ты, Феогност, послушайся Герасима, дело он говорит. Нужно зорко следить за супостатами. А ты всё о жёнках бесстыдных думаешь.

- Сами-то хороши! - рассвирепел Феогност. - Давно ли ты, Тихон, к своей Аннушке бегать перестал?

Тихон сделался красным как рак.

- Полно тебе дурь-то молоть! Согрешил раз в жизни, так после того сколько уж лет прошло? Нечего старшего брата срамить. Я о том говорю, что осторожность не помешает. Сегодня под вечер появился у нас на подворье конный молодец. Сказался послужильцем тверского боярина Сильвестрова. Так ведь я поимённо всех тверских бояр ведаю, нет среди них оного. Когда я сказал о том молодцу, он мне ответил, будто боярин Сильвестров из Пскова в Тверь не так давно перебрался. Чудно это: не слышал я, чтобы из Пскова в Тверь в последнее время кто-то из бояр переезжал. К тому же и среди псковских бояр Сильвестровых как будто нет. Может, ты, Герасим, о таковых наслышан?

- Нет, не припомню среди псковских и тверских бояр Сильвестровых.

- Странно и то, что добрый молодец намеревался в монастыре ночевать, а сам на ночь глядя из обители выехал.

- Не иначе как по тайному делу в монастырь приезжал. С кем он разговаривал в монастыре?

- Я его к гостинику направил, тот с ним и говорил. И опять есть над чем подумать. Подошёл он к гостинику и спросил, не проживает ли в монастыре старец Никодим.

- А тот что ответил?

- Ежели кого ищешь, добрый молодец, потом найдёшь. А пока, говорит, устраивайся на ночлег.

- Ничего такого особенного в их разговоре нет, - сердито проговорил Феогност, - в каждом прохожем видите вы тайного супостата!

- Не горячись, Феогност, ишь, взбеленился! Может быть, и не ворог тот молодец, да только бережёного Бог бережёт, - рассудительно заметил Герасим. - Ты, Тихон, утресь проверь, уехал ли молодец из монастыря. Может, на ночь глядя он все же в обитель вернулся. Заодно загляни в келью гостиника, не оставил ли гость какой грамоты для старца Никодима. Я же проведаю Максима Грека.

Максим Грек проснулся, когда первый свет серого сентябрьского утра едва озарил землю. По тревожному гусиному гоготу он догадался, что сегодня день Никиты-репореза, или Никиты-гусятника. По всей Руси в этот день подаются к обеду жареные гуси. А ему, как обычно, принесут мутную бурду, приготовленную невесть из чего.

Но не от недостатка пищи телесной страдает Максим в Иосифо-Волоколамском монастыре. Гораздо большую нужду терпит он от отсутствия пищи духовной. Митрополитом Даниилом разрешено ему читать лишь немногие книги духовного содержания. Другие же книги, имеющиеся в монастыре, недоступны для него. Не позволил митрополит Максиму и излагать свои мысли на бумаге. А мысли его обильные текут одна за другой, словно льдины во время ледохода по Москве-реке. Мысли эти незаметно поглощают время, и, занятый ими, Максим не замечает ни убогости своего жилища, ни скудости пищи, ни грубости тюремщиков. Сожалеет он лишь о том, что мысли его уходят в небытие, как льдины, растаявшие в тёплой воде. Память человеческая убога: что помнил вчера, сегодня подверглось забвению. И горько Максиму оттого, что свои плавно бегущие мысли не может он закрепить на бумаге.

Много диковинного повидал инок на своём веку, испытал он и удачи и ужасающее горе. Как было бы хорошо возвратиться в далёкие счастливые годы детства, прошедшие в знатной и богатой греческой семье Триволисов, проживавшей в солнечном адриатическом городе Арте! Звали тогда Максима Михаилом.

Тринадцать лет Михаил Триволис учился в университетах Италии и Франции, жадно поглощая крупицы знаний. Что осталось в памяти от тех давних лет? Наверно, ощущение безбрежности познания. Читаешь один трактат за другим и в каждом находишь для себя нечто новое. И чем обширнее становятся свои собственные познания, тем яснее осознаёшь, как ничтожны они по сравнению с истинным знанием о травах, звёздах, реках, самом человеке. Ты словно песчинка, а истинное знание - безбрежное море.

Так и продолжал бы Михаил Триволис учиться всяким премудростям, если бы не эта встреча в прекрасном итальянском городе Флоренции. До него уже доходили слухи о проповеднике монастыря Святого Марка Джироламо Савонароле, но когда он сам услышал его пламенную речь, она поразила его подобно молнии. Да, истина, написанная на бумаге, и истина, произнесённая с кафедры собора, отнюдь не одно и то же. Совершенно по-разному могут звучать и одинаковые слова, сказанные двумя людьми. Слова, вырвавшиеся из уст Савонаролы, словно раскалённые угли, жгли душу, заставляя людей плакать и смеяться. Как гневно бичевал он пороки высшего латинского духовенства! Как был непримирим к сребролюбию, чревоугодию, пьянству, разврату. Речи Джироламо оставили глубокий след в душе впечатлительного и легко увлекающегося Михаила Триволиса. Как губка впитывал он его мысли. Но вскоре случилась беда: папа Александр VI Борджиа предал главного своего обличителя огню.

Трагическая и мученическая смерть потрясла Триволиса. Мысли Савонаролы упали на благодатную почву и проросли мыслями самого Михаила, решившего навсегда порвать с миром и стать монахом того же флорентийского монастыря, в котором совсем недавно проповедовал Савонарола.

Память, память! Ты и учитель, и судья, и великая радость. Не будь тебя, человек совершал бы одну и ту же ошибку множество раз. Но ты же нещадно казнишь человека за совершённые им ошибки, за минуты слабости и падения духа. Казнишь всю жизнь!

Первоначально Михаил думал, что нужно во всём следовать примеру Савонаролы, так же решительно обличать перед народом князей церкви, искоренять свойственные им пороки. Но всё оказалось куда сложнее. Едва осмелился он в своей первой проповеди заикнуться об этом, как тут же кто-то подбросил ему грамоту, в которой было написано: «Не миновать тебе огня Божьего!»

Нет, он не устрашился этой грамоты и продолжал следовать примеру учителя. И тогда трое неизвестных в сутанах подстерегли его, возвращающегося поздним вечером из древней церкви Сан-Миньято аль Монте, и избили так, что он только под утро пришёл в себя. Флоренция была по-прежнему прекрасна: ярко светило солнце, весело пели птицы, а цветы распространяли удивительные ароматы. Первые торговцы спешили с корзинами на торжище, и их шаги гулко отдавались в пустынных ещё улочках. Но ему, такому жадному до жизни, любопытному ко всему совершающемуся в мире, впервые ничто не было мило: ни величественная пьяцца делла Синьория, ни возвышающиеся на ней прекрасные сооружения - лоджия деи Ланци, дворец Медичи-Риккарди, палаццо делла Синьория. Мрачным исполином возвышалась посреди площади не завершённая ещё скульптура Давида, над которой усердно трудился молодой, но уже прославившийся Микеланджело Буонарроти. Едва доплёлся Михаил до монастыря Святого Марка, а вскоре решил навсегда расстаться с латинством и вернуться в лоно православия, став монахом афонского монастыря.

На Афоне встретили его приветливо. Михаил был человеком общительным, незлобивым, умеющим живо и интересно рассказывать. А рассказать ему было о чём. Неудивительно, что афонским старцам он пришёлся по нраву.

Неспешно текла жизнь в афонском монастыре, совсем не так, как во Флоренции. И все было бы хорошо, не загорись он желанием пуститься в новое путешествие, на этот раз в Москву.

Все началось с того, что русский государь Василий Иванович десять лет назад отправил на Афон своего посла Василия Копыла с грамотой к настоятелю афонской горы Симеону с просьбой прислать на время в Москву из Ватопедского монастыря старца Савву для перевода греческих книг, имевшихся в книгохранилище великого князя. В ту пору в Москве и Новгороде укрепились еретики, которые в спорах нередко ссылались на церковные книги, малоизвестные русскому духовенству.

Савва был стар и немощен, болен ногами, а потому не решился отправиться в столь далёкое путешествие. И тогда афонские старцы, посовещавшись между собой, договорились послать в Москву монаха Максима, молодого, но уже прославившегося своей учёностью. Максим был лёгок на подъём, а потому охотно согласился отправиться в Москву по зову великого князя. На Руси пришлось испытать ему и успехи, и жестокие поражения. Здесь он написал основные свои труды.

Поселили Максима в кремлёвском Чудовом монастыре. Разные люди посещали его келью. Были у него не только духовные, но и миряне: двоюродный брат великой княгини Иван Данилович Сабуров, князь Андрей Холмский, двоюродный брат опального боярина Василия Даниловича Холмского, князь Иван Токмак, боярин Иван Никитич Берсень-Беклемишев, сын боярина Михаила Васильевича Тучкова Василий. Среди ближайших друзей Максима Грека был Вассиан Патрикеев, переведённый из Кирилло-Белозерского монастыря сначала в Симонов, а затем в Чудов монастырь.

О чём они говорили? О разном. Обсуждали древние и новые книги, царьградские обычаи, порядки в афонских монастырях. Особенно запомнились Максиму горячие речи Берсень-Беклемишева. Поблёскивая тёмными татарскими глазами, он запальчиво ругал существующие на Руси порядки, обвиняя во всём мать Василия Ивановича Софью Фоминичну Палеолог.

- Как пришли сюда греки, так наша земля и замешалась, а до тех пор жили мы в тишине и в миру. Но вот явилась сюда мать великого князя, великая княгиня София с греками, так и начались большие нестроения, как у вас в Царьграде.

Непристойно было Максиму слушать такие речи, и он возражал Берсеню:

- Господине! Мать великого князя, великая княгиня София, с обеих сторон была рода великого, по отце царского рода константинопольского, а по матери происходит от великого герцога Феррарского Италийской страны.

Берсень распалялся пуще прежнего:

- Какова бы она ни была, да к нашему нестроению пришла. Которая земля перестраивает свои обычаи, та земля стоит недолго, а здесь у нас старые обычаи великий князь переменил. Так какого добра от нас ждать? Лучше старых обычаев держаться и людей жаловать. А теперь государь наш, запершись сам-третей, у постели всякие дела делает. Отец его, Иван Васильевич, был добр и до людей ласков, а потому и Бог помогал ему во всём. А нынешний государь не таков, людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит.

Случалось, строптивый боярин ругал в присутствии Максима митрополита.

- Вот у вас в Царьграде цари теперь бусурманские, гонители; настали для вас злые времена. И как-то вы с ними перебиваетесь?

- Правда, - отвечал на это Максим, - цари у нас нечестивые, однако в церковные дела они не вступаются.

- Хоть у вас цари и нечестивые, но ежели они так поступают, стало быть, у вас ещё есть Бог. А вот у нас Бога нет. Митрополит наш в угоду государю не ходатайствует перед ним за опальных.

Порицание Берсенем великого князя и митрополита вызывало в душе Максима новые опасения, поэтому он старался говорить с ним наедине, без видоков и послухов. Но это и было поставлено ему в вину, когда судили строптивца. Во время допросов о речах Берсеневых Максим перепугался и рассказал всё как было, без утайки. И вот Берсеня не стало. Кат отрубил ему голову.

Узнав об этом, Максим опечалился. Умолчи он о его крамольных речах, и, кто знает, может быть, боярин остался бы в живых. Но мог ли он не сказать обо всём, когда страх сковал его разум и волю, тот самый отвратительный и ужасный страх, который заставил его отступиться от заветов учителя Джироламо Савонаролы. Никто не ведает, почему он переменил веру, никто не обвиняет его в гибели Берсеня, но собственная память всё знает. Словно раскалённым железом жжёт она душу бессонными ночами за слабодушие.

«Доверчив я был по прибытии на Русь, - с сожалением думает Максим, сидя в убогой келье Иосифо-Волоколамского монастыря. - Не ведал, что каждый мой шаг, каждое моё слово становились известными митрополиту Даниилу. А ведь мы говорили обо всём, и отнюдь не всегда наши речи были угодны ему и великому князю».

Вскоре после суда над Берсень-Беклемишевым церковный собор осудил и его, Максима. И вновь на душе неспокойно: достойно ли вёл он себя на этом судилище? Память не спешит с успокоительным «да», но где-то в глубине души набатом громыхает: «Нет, нет, нет!» Считая себя невиновным, Максим пытался отказываться от некоторых своих суждений. Он не предполагал тогда, что митрополит Даниил через своих видоков и послухов столь осведомлён обо всём, говорившемся в его келье.

«Келейник-то мой, Афанасий, каков? Всё выложил на соборе и приврал немало, не покраснев. Лишь о своём спасении мыслил. А ведь тоже грек!»

Как монах греческого монастыря, Максим был подсуден только суду вселенского патриарха, но не суду русских епископов. Даниил презрел это правило. Он выдвинул против монаха обвинение в общении с опальным Берсень-Беклемишевым и турецким послом Скиндером, которые поносили великого князя. И хотя в самом этом общении ничего преступного не было, оно позволило Даниилу, вопреки существовавшим правилам, поставить его перед собором русских епископов.

«Да, хитёр и коварен митрополит Даниил! Вельми жесток он в борьбе с инакомыслящими. Мольбы поверженных противников не проникают в его сердце. А потому надлежит укреплять дух свой, чтобы достойно встретить новые притеснения митрополитовы».

Тут мысли Максима направились по иному пути. В споре между стяжателями и нестяжателями он недвусмысленно высказался против иосифлян.

«Можно ли согласиться с митрополитом, ратующим за обогащение монастырей? Иосифляне говорят, будто богатства монастырей принадлежат не одному, а всем инокам. Это, как они мыслят, оправдывает монастырскую роскошь. Но ведь точно так же и лихие разбойники оправдываются на пытке. Вступив в шайку и награбив богатства, они, будучи пойманными, говорят, а я, дескать, для себя ничего не брал…»

Размышления Максима прервали осторожные шаги за дверью. Едва слышно прозвучал троекратный условный стук в дверь. Монах приглушённо кашлянул в ответ. Тотчас же в дверную щель просунулась небольшая, свёрнутая в рулон записка и покатилась к ногам узника.

«Благодарение Господу Богу, благодетели не забывают обо мне и справляются о моём здравии. А мне и написать-то им нечем. Грамотку эту, однако, надобно припрятать подальше. Беда приключится, ежели её духовный отец Иона или братья Ленковы обнаружат. Со света сживут, окаянные!»

Максим спрятал грамоту в потайном месте очень кстати. Неожиданно дверь распахнулась, и в келью кошачьей походкой вошёл Герасим Ленков. Внимательно осмотрев все щели, он приблизился к узнику.

- Как спалось, Максимушка?

- Как всегда, Герасим. Что это ты ищешь?

- Весточку для старца Никодима. Не слыхивал ли о таковом?

- Нет, не слыхивал.

- А правду ли говоришь, Максимушка?

- Всю жизнь стараюсь говорить правду.

- Знаем мы, какую правду вы, нестяжатели, говорите! До сих пор мы милостиво относились к тебе, Максимушка, но можем и по-другому поговорить. Скажешь тогда и подлинные речи, и подноготную правду. А молчать будешь, железом раскалённым отметим…

Максим с омерзением смотрел на этого ката в монашеском одеянии.

- Бог милостив, не допустит несправедливости.

- Верно, Бог милостив. Только милость его на еретиков не распространяется. Калёным железом велел он ересь-то выжигать. Так что мы караем еретиков по воле Божьей.

- Бороться с ересью нужно, да не так, как вы, иосифляне. Вы ведь давно настаиваете на том, чтобы еретиков казнить - жечь да вешать. А вот старец Вассиан Патрикеев по-иному мыслит: надобно наказывать еретиков, говорит он, но не казнить смертию. Скажите нам, которого из древних еретиков или мечом убили, или огнём сожгли, или в глубине утопили? Не всех ли святые отцы собором анафеме предавали, а благочестивые цари заточали?

- По твоему дружку, такому же еретику, как и ты, давно верёвка плачет!

- Не там, Герасим, ты ересь ищешь. Вот послушай и поразмысли, где ересь-то. Бог повелел монастырям раздавать имущество на прокормление голодающим и нищим. С этим и Иосиф Волоцкий был согласен. Но он же призывал монастыри к обогащению. К чему монастырю сохранять свои поместья, коли он обязан всё раздать нищим? Выходит, монастырь сам есть суть нищий, коему властелины дают имения.

Герасим озадаченно уставился на узника.

- Вздор ты мелешь, Максимушка, монастырь не может быть нищим.

Максим с тоской подумал о том, насколько бесполезно убеждать в чём-либо этого недалёкого монаха-тюремщика, монаха-ката. Можно было бы вести спор с самим Иосифом Волоцким, но не с его тупоумными последователями. Между тем Герасим вновь стал наскакивать на него.

- Ты мне зубы не заговаривай! Скажи лучше, куда грамоту припрятал?

- Да какую грамоту ты ищешь?

- Не прикидывайся невинной овечкой! Ту, что тебе гостиник передал. Люди видели, как он около твоей двери шастал.

- Сюда никто, кроме тебя, не заходил.

- Знаем мы вас, еретиков! Доброхоты ваши не дремлют. Только ведь и мы не лыком шиты.

- Будет тебе, Герасим, глумиться, не заходил сюда гостиник. Исполни лучше мою просьбу: вели принести перо да чернила с бумагой, хочу написать прошение митрополиту о помиловании.

- Прошение о помиловании, говоришь? - Герасим довольно ухмыльнулся. - Так уж и быть, Максимушка, принесу тебе чернила и бумагу.

Монах-надзиратель знал: митрополит Даниил бессонными ночами любит читать прошения узников Иосифо-Волоколамского монастыря. Обычно они свидетельствуют о крахе его противников.

Вассиан бодро прошёлся по небольшой келье. Хоть лет позади и немало, он не чувствовал ещё старческой усталости в своём теле. Вассиан не иссушал плоть, как некоторые фанатики, длительными постами, непосильной работой, но и не грешил, как многие монахи, ибо полагал, что поучать других может лишь тот, кто сам безупречен.

Через узкое, закрытое толстой решёткой окно в келью вливается свежий сентябрьский воздух. Пахнет увядающей травой, спелыми яблоками, дымом и ещё чем-то непонятным, осенним. Эти запахи бередят душу, напоминают о днях молодости, о том, что безвозвратно ушло в прошлое.

Прислушавшись, Вассиан уловил за дверью тихое движение. Мягкой походкой старец приблизился к двери и резким движением распахнул её. На пороге стоял известный всем москвичам юродивый Митяй. Взглянув на Вассиана безумными глазами, он молча сунул ему крохотную записку и удалился.

В записке сообщалось:

«Святые отцы, патриархи Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский и Царьградский, отказались благословить дело, задуманное великим князем. Митрополит Даниил взял грех на себя. Ныне золотую пташку хотят упрятать в клетку, мастерами суздальскими изготовленную. Новая пташка совсем близко».

Полученное известие взволновало Вассиана. Оно означало: несмотря на возражения вселенских патриархов, великий князь собирается в скором времени заточить свою жену в какой-то суздальский, скорее всего в Покровский женский, монастырь. На самое ближайшее время назначена новая свадьба.

«Митрополит-то каков! Вопреки воле вселенских патриархов благословил великого князя на столь постыдное деяние. Вот они, стяжатели: за золото и поместья готовы простить государю любой грех, любое оскорбление и притеснение церкви. Благословение Даниилово - что поцелуй Иуды. Едва ли оно принесёт государю счастье. Поправ устои святой церкви, Василий Иванович обретёт лишь беды: дурные деяния отцов - соблазн и погибель для детей. Омут вседозволенности дна не имеет… Нужно как можно быстрее оповестить доброхотов, пусть берегут Соломонию от всякой всячины. Много бед подстерегает человека, попавшего в опалу…»

Вассиан повертел записку в руках, пытаясь узнать, кто же из доброхотов прислал её.

«С тех пор как случилась размолвка с великим князем, многие из бывших друзей отшатнулись от меня. Никто из знатных бояр не заглядывает в мою келью. Совсем недавно не так было: всяк искал моей милости. Ныне же многие не боятся идти встречу. А иные, оставшись верными мне, вступают в сношения лишь тайно. Виной тому слуги митрополитовы. Распустили они слух, будто государь грозился сослать меня в заточение. Стяжателям не привыкать говорить кривду. Отринув от меня знатных, они чернь против себя настроили. Благословение Даниилом расторжения брака великого князя многим людям откроет глаза…»

Вассиан вновь осмотрел записку со всех сторон. «Думается мне, что писал её Василий Тучков с ведома своего отца. Дивиться тому не следует: Тучковы с давних времён в родстве с Патрикеевыми. Только тут дело не в родственных узах. Чего-то страшится Михайло Тучков! Но чего?..»

 

Глава 5

Соломония проснулась с ощущением большой радости. Снилось ей, будто шли они вместе с Василием посреди огромного цветущего луга. А рядом с ними с венком из пронзительно-синих васильков на голове резвился крошечный мальчонка. Счастливые, они оба внимательно следили за ним. Сердце Соломонии беспокойно замирало, когда головка, украшенная васильками, вдруг исчезала в высокой траве.

Но не этот сон был причиной радости Соломонии. Такие сны она видела не раз и раньше. И всегда просыпалась с ощущением несбыточности своих желаний, внутренней пустоты, недоступности счастья. Сегодня совсем не то. Незадолго до рассвета она почувствовала лёгкие толчки в левом боку и вся замерла, не веря своему счастью. Толчки повторились ещё раза три. Соломония стала тщательно вспоминать другие приметы, о которых в молодости дотошно расспрашивала рожавших женщин. Все они указывали на то, что в её теле зародилась новая жизнь.

Соломония осторожно поднялась с постели, подошла к окну. На дворе было белым-бело от первого снега, а он всё падал и падал на истомлённую летним зноем землю. От этого бесконечного падения снежинок на душе было тепло и покойно. После жестокой засухи обильный снегопад был очень кстати. «Снегу надует, хлеба прибудет, вода разольётся, сена наберётся», - говаривали в народе.

Скоро уж седмица, как великий князь возвратился из объезда своих владений. Соломонию больно задело и обеспокоило, что государь отправился в поездку по монастырям один, без неё. Во время его отсутствия, продолжавшегося целых два месяца, она измаялась, плохо спала по ночам. При встрече Василий был хмур и неприветлив, за всё время ни разу не навестил её. Теперь Соломония надеялась, что всё станет по-прежнему, как в молодости.

«Но отчего так тихо во дворце, словно все поумирали? Почему тётушка долго не заявляется? - Тревога закралась в сердце княгини, но она отмахнулась от неё, радость была так велика! - Вот уж порадуется моя разлюбезная тётушка приятной вести. А Василий Иванович и того больше!»

К дворцовому крыльцу подкатил чёрный, какие бывают лишь в монастырях, возок. Сердце Соломонии сжалось от недоброго предчувствия. С тревожным вниманием наблюдала она, как двое в чёрных облачениях выбрались из возка и направились во дворец.

«Господи, да есть ли кто живой во дворце? Почему такая тишь в сенях? Чу! Шаги чьи-то… Это те двое приближаются сюда. Неужели ко мне?»

Дверь распахнулась. Двое в чёрном вошли в покои великой княгини. Присмотревшись, в одном из них Соломония признала князя Ивана Юрьевича Шигону-Поджогина, самого ближнего к Василию Ивановичу человека.

- Иван Юрьевич, отчего во дворце тишь такая? Уж не случилось ли что с великим князем?

- Собирайся, государыня, с нами поедешь, - не отвечая на вопрос, сухо промолвил Шигона.

- Нет, ты скажи, жив ли великий князь? - Напуганная Соломония не уловила особого смысла в словах Шигоны. Только бы поскорее увидеть ей великого князя, рассказать ему обо всём. То-то он обрадуется! И тогда всё образуется, дворец наполнится привычным шумом, появится её тётка Евдокия Ивановна, исчезнет этот мрачный возок. Соломония стала бестолково одеваться, прикладывая к себе наряды, отбрасывая их в сторону и примеряя новые.

- Побыстрее, государыня, - поторопил её Шигона.

Наконец сборы закончились. По пустынным сеням вышли они на крыльцо. Свежий, пахнущий первым снегом воздух наполнил грудь, но Соломония, тревожась, не заметила этого. Едва она села в чёрный возок, он тотчас же покатил по припорошенной снегом деревянной мостовой Кремля.

Соломония не знала, что ей никогда больше не придётся увидеться с мужем. Василий Иванович был во дворце и из окна своей опочивальни наблюдал, как растерянная княгиня вышла на крыльцо и сёла в монастырскую повозку. Сердце его сжалось от предстоящей разлуки. Позади двадцать лет совместно прожитой жизни. За это время они научились с полуслова понимать друг друга. Любил ли он Соломонию? Конечно же любил! Из пятисот явившихся на смотрины невест он выбрал её ради лепоты лица и стати, презрев настойчивые уговоры ближних бояр, советовавших ему жениться на девице знатного рода, а не на дворянке. Казалось, он не ошибся. Сколько счастливых дней и ночей провели они вместе! Как тягостны были даже самые непродолжительные разлуки! Будет ли ему так же хорошо с новой женой?..

Рядом с Соломонией видит князь Шигону. Долгое время был он в опале, но остался предан ему и за то снова вошёл в милость. Ещё в начале лета Василий Иванович спросил своих ближних людей: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов устроить не умеют». И Шигона, преданно глядя ему в глаза, чётко ответил: «Государь, князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Этот совет был по душе ему. С тех пор приблизил он к себе Шигону, поручает ему такие дела, которые не всякому можно доверить.

Чёрный возок скрылся за поворотом. Василий Иванович отошёл от окна, взял в руки зерцало. На него глянули встревоженные, блестящие от волнения глаза. Князь потёр пальцами виски, провёл под глазами.

«Завтра же велю поправить усы, укоротить бороду. Хоть ты и великий князь, - обращаясь к своему отражению, мысленно говорил Василий Иванович, - однако молодая жена должна любить тебя не за титул высокий, а за самые обычные человеческие достоинства…»

Насчёт Соломонии всё было решено давно и обстоятельно. Ничто не должно помешать её пострижению. Хотя святые старцы - патриархи Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский и Царьградский, как и следовало ожидать, ответили отказом, однако митрополит Даниил решил не препятствовать ему в расторжении брака с Соломонией и взять грех на свою душу. Прочитав послание Марка Иерусалимского, в котором тот писал, что не подобает государю творить такое, что и челяди правила святых отцов запрещают, митрополит произнёс:

- В своей стране имеет нечестивого царя и блажит его, а нашего государя православного укоряет. Тебе, сын мой Василий, говорю: учиним мы тебе благословение, возьмём грех на себя и всем Вселенским собором благословим тебя делать так, как хочешь.

Василий Иванович понимал: митрополит и ближние бояре хотят, чтобы престол наследовался его сыном, а не братьями. Приход их к власти означал бы для большинства его приближённых устранение от государственных дел. Так что, потрафляя великому князю, они, скорее всего, заботились о себе.

С митрополитом и ближними боярами был решён и вопрос о будущей жене. По совету Ивана Юрьевича Шигоны он остановил своё внимание на Елене Глинской, дочери умершего князя Василия Львовича Глинского. Седмицу назад, на Филиппово заговенье, Шигона устроил встречу Василия Ивановича с Еленой. Это произошло в церкви, куда великий князь пришёл помолиться и раздать милостыню нищей братии. Елена стояла на женской половине чуть сбоку от толпы, гордо держа красивую голову. Короткая соболья шубка, сшитая наподобие летника, без разреза спереди и с такими же висячими рукавами, не скрывала, а, напротив, подчёркивала красоту её стана. В отличие от других женщин, лица которых были густо покрыты белилами и румянами, Елена лишь слегка подрумянила щёки. Белила же ей совсем не потребовались. Да и соболиных бровей не коснулся уголёк. После этой встречи князь просыпался и отходил ко сну с думой о молодой жене. Василий вновь посмотрел в окно. Чёрного возка уже давно не было видно. Мягкие пушистые хлопья снега запорошили его следы, как будто он и не проезжал вовсе. Только вот сердце почему-то ноет…

Чёрный возок выехал из Кремля и, переваливаясь с боку на бок, медленно пополз по неровной грязной московской улице. Довольно скоро лошади остановились возле мрачных ворот. Соломония выглянула наружу и ойкнула. Она сразу же поняла, куда и зачем её привезли. За мрачными воротами виднелись постройки Рождественского девичьего монастыря, где они не раз бывали вместе с Василием.

- Да куда же вы меня привезли? Не хочу я, не хочу!.. - закричала она и упала в беспамятстве.

Ворота монастыря медленно, со скрипом отворились, возок проследовал во двор и остановился у крыльца. Сильные руки подхватили Соломонию, понесли в церковь.

Очнувшись, Соломония прежде всего увидела митрополита Даниила. Холодный и неприступный, с отрешённым взглядом он стоял возле иконостаса. Рядом с ним были Иван Юрьевич Шигона и игумен Давид. У дальней стены, куда едва проникал колеблющийся свет лампад и свечей, словно нахохлившиеся вороны чёрных мрачных куколях, стояли монахини.

Игумен Давид с ножницами в руках приблизился к великой княгине.

- Святой отец, - с дрожью в голосе обратилась Соломония к митрополиту, - умоляю тебя не совершать задуманное. Не хочу и не могу я быть инокиней.

- Грешны слова твои, дочь моя. Каждый человек должен быть рад и счастлив от сознания, что посвящает себя служению Господу Богу. А ты противишься этому.

- Великий князь хочет моего пострижения, потому что я бесплодна. Но это не так. Пройдёт немного времени, и все убедятся в этом.

- Великий князь ждал наследника двадцать лет. Больше ждать он не в силах, да и ни к чему это.

- Но ведь в моём чреве зародилось дитё! - со слезами в голосе выкрикнула Соломония и упала к ногам митрополита. - Не за себя, за него прошу, святой отец, отложи пострижение в иночество!

Даниил заколебался.

«А вдруг окажется, что великая княгиня и в самом деле носит в своём чреве дитё? Святое ли дело свершится? Только вряд ли правдивы её слова. Если бы всё было так, как она говорит, великий князь во время вчерашней беседы обмолвился бы об этом. Скорее всего, она придумала эту ложь только сегодня в надежде помешать пострижению. Хитро удумала: ежели я отложу пострижение, она попытается умолить Василия Ивановича совсем отменить его. Едва ли государь будет доволен таким оборотом дела. К тому же всё многократно обдумано, всё идёт своим чередом. Изменить ничего уже нельзя…»

- Господь Бог изъявил свою волю, и воля его в том, чтобы быть тебе бесплодной во веки веков и служить ему до окончания дней своих молитвами. Аминь!

Игумен Давид понял слова митрополита как приказ начать пострижение. Он подхватил русые волосы Соломонии и стал быстро отрезать их.

- Да что же вы делаете? Не хочу я, не хочу!.. - громко кричала княгиня. Слёзы лились из её глаз.

Закончив своё дело, Давид встал на прежнее место. К Соломонии, держа на вытянутых руках куколь, приблизился митрополит. Безысходное отчаяние и ярость родились в душе постригаемой. Она вырвала из рук Даниила куколь и стала топтать его ногами.

Первосвятитель пополовел от такой дерзости. Монахини громко и возмущённо зароптали. К Соломонии скорым шагом подошёл Шигона и огрел её плёткой.

- Да как ты смеешь противиться воле государя и не слушать его повеления!

- А ты, - дерзко отвечала Соломония, - по какому праву смеешь бить меня?

Тело её дрожало, огромные глаза полыхали гневом.

- По приказанию государя!

- Свидетельствую перед всеми, - громко сказала тогда княгиня, - что не желаю пострижения и на меня насильно надевают куколь! Пусть Господь Бог отомстит за такое оскорбление!

- Помолимся, братья и сёстры, за рабу Господа Бога Софью, - перебивая Соломонию, громко произнёс игумен Давид.

Печальное пение огласило церковь, приглушив стоны и рыдания бывшей великой княгини Соломонии Сабуровой, ставшей в иночестве Софьей.

Через несколько дней, едва установился санный путь, из ворот Рождественского монастыря выехал каптан, в котором инокиню Софью везли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь. Возок проследовал через Мясницкие ворота, мимо Красного Села, выбрался на Стромынку, которая вела к Юрьеву-Польскому и Суздалю. На всём пути на почтительном расстоянии его сопровождал одинокий всадник. Это был Андрюха Попонкин, которому Тучковы поручили зорко оберегать от всяких случайностей опальную жену великого князя. Ничего неожиданного, однако, не произошло. Возок и всадник вскоре прибыли в Суздаль.

 

Глава 6

Игуменья Покровского девичьего монастыря Ульянея во время заутрени почувствовала боль в стегне. Боль всё усиливалась, и мать Ульянея с большим нетерпением ожидала конца службы. Было душно. Золотисто-жёлтое пламя множества свечей озаряло церковь, а игуменье почему-то казалось, будто наступил вечер знойного летнего дня и всё вокруг залито неповторимым светом вечерней зари.

«Видать, старость пришла, выстоять службы и то стало трудно. Ах, как было бы славно, если бы на дворе и впрямь стояла летняя теплынь! Идёшь себе посреди поля, вдыхаешь запахи трав, касаешься босыми ногами прогретой земли, и кажется, будто ничего лучше на свете нет. - От этой мысли у Ульянеи защемило сердце. - Сколько ещё мне осталось ходить по земле? Может быть, прошедшее лето было последним, вон ведь как стегно-то разболелось!»

В это время служба закончилась, и Ульянея, облегчённо вздохнув, направилась во главе процессии к выходу. Около церковных ворот её поджидала молчаливая рябая келейница с чадящим витенем, который едва-едва освещал дорогу. Две юные белицы подхватили игуменью под руки, чтобы она, не приведи Господи, не поскользнулась.

Справа шла Марфуша, стройная миловидная девушка. Длинные ресницы у неё обычно скромно опущены вниз, но, когда распахнутся, открываются большие серые глаза. Марфуша - любимая белица Ульянеи. Никто не слышал, чтобы игуменья, не очень-то любезно обходившаяся с монахинями и белицами, повысила на неё голос.

Марфушина подружка Аннушка отличалась озорством, непоседливостью. Всем она весело и открыто улыбалась. За озорство нередко попадало Аннушке от матушки Ульянеи, но зла между ними не было.

- По всему Суждалю, матушка, только и разговоры, что об Афоньке-разбойнике. Позавчерась, говорят, опять купчишек пограбил да и наозоровал вволю. Двоих убили, а троих поранили. Кровищи на Московской дороге было!

Тут из темноты вынырнул незнакомый, нарядно одетый молодец. Аннушка дурашливо вскрикнула, за что получила от матушки Ульянеи два увесистых тумака.

- Полно тебе глотку-то драть, будто и впрямь испужалась. Знаю я тебя! А ты куда прёшь, не видишь, игуменья идёт?

Андрюха, почтительно склонившись перед Ульянеей, незаметно озорно подмигнул Марфуше. Ту как огнём обдало.

- Старец Филофей с Белоозера просил передать тебе, матушка, низкий поклон.

Никакого старца Филофея Андрюха никогда и знать не знал. Это была условная речь, на которую игуменья отвечала так же условно:

- Старца Филофея я почитала и почитать буду. В добром ли он здравии?

- Жив-здоров, матушка, чего и тебе желает.

- Ну и слава Богу. Пойдёшь в мою келью и доподлинно расскажешь мне о нём.

В келье, куда они вошли, было тепло и уютно. Мать Ульянея сбросила шубу на руки шустрой келейницы и взглядом указала ей на дверь. Повторять приказание не пришлось. Игуменья села на обитую красным аксамитом скамью и застонала от боли.

- Стегно что-то ноет, сил нет, - пожаловалась она Андрюхе. - Присядь-ка рядком, расскажи что к чему. Да не ори на весь монастырь.

- Велено мне, матушка, передать грамотку.

- И только-то?

- Больше ничего.

- Ну так давай её.

Андрюха вытащил из-за пазухи тщательно завёрнутую в тряпицу небольшую грамоту и передал игуменье. Та приблизила к себе свечу и, шевеля губами, стала с трудом разбирать написанное.

- Стара стала, глаза совсем ничего не видят, - проворчала она и вдруг вся преобразилась: глаза по-молодому заблестели, на щеках проступил румянец. - Ты ступай, ступай, добрый молодец. Завтра после заутрени зайдёшь за ответом. Келейница Евфимия проводит тебя в трапезную.

Ульянея хлопнула в ладоши и торопливо распорядилась насчёт трапезы.

Едва Андрей вышел, игуменья так и впилась глазами в каждую буквицу. Да и как было не впиться, если грамота была написана самим Василием Патрикеевым, первой и последней любовью боярыни Агриппины Пронской, в иночестве Ульянеи!

Какой же он был тогда статный да удалой, когда они встретились в Москве, весёлый, сильный, насмешливый. Агриппина с первой же встречи без памяти влюбилась в Василия. Как жаль, что их счастье было таким коротким!

«Сколько лет минуло с той поры, казалось бы, всё поросло травой забвения, горькой полынькой-травой, ан нет, сердце ничего не запамятовало, словно вчерась была эта Сырная седмица…»

Она увидела его во встречу - в первый день масленицы. Шла с подругами по Лубянке и возле Гребенской церкви повстречала ватагу добрых молодцев. Тот, что был впереди, заступил ей дорогу.

- Куда спешишь, красавица?

- К дружку своему косолапому, - созорничала она, а сама ошалела от хмельного взгляда слегка раскосых глаз.

- Косолапый далеко живёт, пока дойдёшь, ноги натрудишь.

- Я мигом домчу и устать не успею.

- А ежели я не пущу тебя к косолапому?

- Где уж тебе за мной угнаться? В шубе ногами запутаешься, грохнешься об дорогу, да и дух вон.

Кругом все весело засмеялись.

- Ай да боярышня! Такой палец в рот не клади.

- А ну, красавица, давай потягаемся! - Василий, сбросив шубу, остался в белой сорочке из тончайшего батиста и в чёрных портах, заправленных в зелёные сафьяновые сапожки.

Девушки загалдели, заверещали. Воспользовавшись суматохой, Агриппина спряталась за спины подруг, а потом припустилась бежать к дому. Только было вознамерилась проскользнуть в калитку, да сильная рука преградила дорогу.

- Неужто здесь твой косолапый живёт?

- Ну да, вишь, он на тебя оскалился.

Василий заглянул во двор и невольно отпрянул: возле крыльца на задних лапах стоял медведь и внимательно смотрел круглыми блестящими глазками в их сторону. Она отпихнула опешившего Василия и, юркнув во двор, задвинула засов.

- Ну и ловка девка! - Как приятен ей его голос! - Придёшь завтра на Неглинную?

Агриппина ничего не ответила. Сердце её бешено колотилось в груди.

Странное дело: куда бы она ни направлялась на той седмице, всюду появлялся и Василий.

На заигрыши пошли они с подругами на горку кататься на санках. Огляделась по сторонам - нигде его нет. Перекрестившись, села в сани и устремилась вниз. От встречного ветра глаза заслезились. Протёрла их варежкой, глянула, а он уж тут как тут, катит с дружками в санках. Сани столкнулись, опрокинулись. Что крику-то, смеху-то! Она и не разобрала сначала, что это её губы обожгло. А потом ещё раз. Тут Агриппина Василия от себя отпихнула, он покатился под горку да угодил головой в сугроб. Вот хохоту-то было!

На лакомку отправились они на Пожар. Там скоморохи с медведями людей потешали. Агриппина до слёз хохотала, глядя на косолапого, который по просьбе хозяина показывал, как тёща про зятя блины пекла, как у тёщи головушка болит, как зять-то удал тёще спасибо сказал. И вот когда медведь пнул лапой скомороха под зад, а тот кубарем покатился по снегу, она почувствовала сзади горячее дыхание и сразу же догадалась, кто это объявился. Догадалась, потому что всё время ждала Василия. Толпа, глазевшая на скоморохов, качнулась и сдавила их, и Агриппина почувствовала, как сильно бьётся его сердце. Василий нежно сжал её руки, и она впервые не воспротивилась ему.

А в широкий четверг Агриппина была грустной: отец велел ей не отлучаться из дома. После обеда к крыльцу подкатили сани, запряжённые разукрашенными лошадьми. С какой радостью в былые годы ждала она этой поездки всей семьёй по праздничной Москве! Сегодня же ничто не было мило: ни толпы скоморохов, ни кулачные бои на Москве-реке, ни резвый бег лошадей. На Варварском крестце саней скопилось великое множество, и они долго ждали, когда можно будет проехать в Замоскворечье. И только тут Агриппина вновь испытала радость: оглянувшись, она увидела улыбающегося Василия. Он ехал в лёгком возке совсем рядом и показывал руками, что вечером будет ждать её около дома.

Агриппина знала, что уже четвёртый вечер Василий сторожит её у ворот их дома, но страшилась выйти к нему. Не отца с матерью страшилась, боялась себя, своей впервые вспыхнувшей страсти. Да только, видать, чему быть, тому не миновать: в тёщины вечёрки она пришла к нему…

А на золовкины посиделки на Неглинной реке ребятня выстроила огромный снежный город с высокими стенами, башнями-стрельнями и воротами. Едва Агриппина с подругами закрылась в этом городе, как со стороны Тверской улицы и Арбата стали надвигаться толпы «ворогов». Сердце девушки радостно забилось, когда она увидела Василия. Ей вдруг подумалось, что он спешит ворваться в снежный город, чтобы спасти её от похитителей. И тогда Агриппина полезла на стену и стала размахивать оттуда руками, чтобы Василий знал, где она. Он, конечно же, увидел её и побежал ещё быстрее, хотя комья снега градом осыпали его. Казалось, Василий не замечал их, радостно улыбался ей, махал рукой. Вот под напором тел рухнули снежные ворота. Слёзы радости застили глаза. Где же он? Ах вон, в самой середине городка, совсем близко от неё.

Но что это? И нападавшие и осаждённые перестали швырять снежки, кинулись на Василия Патрикеева и поволокли его к проруби. Таков обычай: воевода одолевшей стороны должен побывать в ледяной купели. Агриппина знает, что ничего с её возлюбленным не случится, но она всё равно тревожится за него. Вот его искупали, вот вынули из дымящейся проруби, вот завернули в медвежью шкуру и положили в сани. А он лишь смеётся, норовит глянуть в её сторону, вырваться из цепких рук. Кто-то взмахнул кнутом, лошади понеслись и исчезли за поворотом.

Сколько раз после этого видела Агриппина один и тот же ужасный сон: Василий радостно улыбается, тянется к ней руками, он совсем близко, но откуда-то появляется толпа разъярённых людей, которые хватают его, куда-то волокут. И Василий бесследно исчезает.

Никогда больше не привелось Агриппине Пронской увидеться со своим возлюбленным. Дошёл до неё слух, будто насильно постригли его в монахи. А когда слух этот подтвердился, она и сама последовала в монастырь. До Ульянеи доходили вести о возвращении Василия, ставшего в иночестве Вассианом, в Москву, где он, будучи монахом Чудова монастыря, стал оказывать большое влияние на государя. Несколько раз приезжала она в Москву по монастырским делам, но встретиться им не привелось. Да и не очень она, признаться, хотела увидеться с ним. Особые заботы загородили от неё Василия Патрикеева.

Воспоминания взволновали Ульянею. Голова её горела, но сознание было ясным. Она всё более удивлялась своей памяти, которая, оказывается, сохранила в течение десятилетий каждый миг той давней счастливой седмицы, каждый взгляд Василия, каждое прикосновение его сильных, жадных рук. Игуменья закрыла глаза и застонала не то от воспоминаний, не то от боли.

«Господи, прости меня, грешную! Помоги мне одолеть козни демонские…»

Немного успокоившись, Ульянея вновь принялась за чтение письма. Вассиан заклинал её всячески оберегать от бед и напастей опальную жену великого князя Соломонию.

«Не сумлевайся, сокол мой ясный, все сделаю, как велишь!» Тут только Ульянея подумала о том, что её «ясный сокол», наверно, как и она, стар и немощен. Горько усмехнувшись и покачав головой, она кликнула келейницу Евфимию и приказала привести новоприбывшую инокиню Софью.

Софья бесшумно вошла в келью игуменьи, молча поклонилась и застыла у дверей. Игуменья с трудом поднялась с лавки и, прихрамывая, приблизилась к ней.

- Что молчишь-то? Вижу, не рада пострижению. Только ведь назад в мир отсюда пути нет. Так что хоть плачь, хоть смейся, ничего не изменишь. Вот так-то… - Губы Ульянеи задрожали, и она на мгновение отвернулась к стене, чтобы справиться с волнением, вызванным собственными воспоминаниями. - Ну ничего, жить везде можно. Тепло ли у тебя в келье?

- Тепло, матушка, благодарю за заботу. Только и вправду немило мне пострижение…

- А я тебе говорю: жить везде можно, не только в великокняжеских палатах. Чего их жалеть? Одна маета там, мышиная возня боярская. Не так ли? А тут ты успокоишься наедине с Господом Богом, силу духовную обретёшь.

- Не о великокняжеских палатах сожалею я, матушка, не о нарядах и драгоценностях. Дитё своё кровное мне жаль!

- Какое ещё дитё? Да ты в уме ли, Софья? Великий князь отринул тебя и возвёл в иноческий сан из-за того, что ты стала заматеревшей. О каком же дитё ты говоришь?

- О том, что в чреве моём, - ответила Софья и прикрыла живот рукой.

- Не может этого быть. Двадцать лет дитё не рождалось, и вот, когда заматеревшую жену решили отправить в монастырь, она вдруг понесла? Ты говорила об этом при пострижении?

- Я говорила, да митрополит Даниил не внял моим речам. - Голос Софьи задрожал, из глаз полились слёзы.

- И правильно сделал, что не внял. Байки всё это. Ты могла говорить эту кривду при пострижении, дабы остаться в миру. Неясно, зачем мне-то ты её повторяешь? Если бы даже я поверила тебе, всё одно ничего не изменить.

- Матушка, да правду, правду я говорю, а не кривду! Провалиться мне сей же миг в геенну огненную, если это не так!

Ульянея оторопело уставилась на Софью, словно ожидая жестокой кары. Ничего, однако, не произошло, и игуменья успокоилась.

- А откуда тебе ведомо, что в чреве твоём дитё зародилось?

Соломония подробно рассказала о приметах, явившихся ей. Ульянея понимающе кивала головой. Когда та кончила говорить, она с возмущением запричитала:

- Ах, еретики, постригли в монастырь мать с дитём. Вот беда-то на мою головушку! Как же быть-то теперь?

- Может, дать знать о том великому князю? Игуменья прекратила причитать. Голос её зазвучал вдруг зловеще и строго:

- Ежели мы обнародуем, что у тебя дитё должно народиться, не сносить тебе, голубушка, головы. Да и дитё твоё, едва на свет появившись, смерть примет. Это уж верно. Не успеет государь и рта открыть, как сюда враги устремятся искать твоей погибели. Да и не ясно, как к этой вести великий князь отнесётся. Он уж, поди, сватов к молодой невесте послал. Захочет ли вмешиваться? А ежели и захочет, то сделать ничего не сможет: ты теперь невеста Христова и путь в мир тебе заказан. К тому же великий князь может не признать твоё дитя своим сыном, дабы не было в государстве смуты. Так что куда ни кинь, везде клин.

- Не может быть, чтобы Василий Иванович не признал своё дитё, - он так жаждал иметь наследника!

- А как ты докажешь, что это его сын? Может, ты по дороге сюда с кем дело имела.

- Клянусь Господом Богом - ни в чём не виновна я перед государем. К тому же монахиня теперь я.

- Монахини тоже живые люди. Поживёшь в обители, убедишься в том. Ты вот что сделай, сшей манатью пошире, в ней никто до поры до времени не проведает о твоём деле. А я постараюсь отвадить любопытствующих от твоей кельи. Когда же дитё родится, тогда что-нибудь придумаем. А пока ступай в свою келью и успокойся.

 

Глава 7

Андрей проснулся от хорошо знакомых звуков: струя молока со звоном мерно ударяла в дно деревянной бадьи Точно так же и его мать в эту раннюю пору доила корову, ласково приговаривая:

- Ну будя, будя тебе лизаться! Ишь ведь как за ночь соскучилась…

В ответ корова лишь шумно вздыхала.

Вот скрипнула дверь - и вместе с морозным воздухом в избу вошёл хозяин Фёдор Аверьянов, принёсший полную бадью воды. Андрей припомнил, что сегодня Васильев день, а это значит, хозяйка будет варить гречневую кашу. Куль с крупой, поди, уж возвышается на столе. Андрей приподнял голову - так и есть, тётка Лукерья ещё спозаранок позаботилась о крупе. Теперь не приведи Господи кому ненароком дотронуться до воды и крупы! Обязательно случится худое.

Всем домочадцам пора вставать, скоро начнётся обряд затирания каши. Лёгким движением Андрей поднялся с лавки, вставил в сапоги нож и в одной рубахе выскочил на двор. Здесь было ещё совсем темно, лишь кое-где подслеповато краснели оконца, пахло дымом, навозом, свежим снегом. Снег крупными хлопьями падал из невидимых облаков, и от этого все звуки - квохтанье кур, мычание коров, стук бадьи о сруб колодца - казались приглушёнными. Всё вокруг было точно таким же, как в его родном Морозове, всё совершалось по давно установленному порядку.

Андрей потянулся до хруста костей, глубоко вдохнул чистый, слегка морозный воздух. До чего же хорошо чувствовать себя в добром здравии, сильным и ловким! Где-то в глубине души юноша уловил ещё одну причину своей радости: вчера, покидая покои игуменьи Ульянеи, он лицом к лицу столкнулся с озорными белицами.

- Марфуша, глянь-ка на этого московита, у него уши на затылке растут!

- А у тебя, суждальская затворница, на носу бородавка вскочила. Здоровущая!

- Ой, - вскричала Аннушка, хватаясь за нос, - брешешь ты. Ишь, какой враль!

Андрея рассмешила её простота.

- Не вралее тебя!

Во время их перепалки Марфуша стояла потупившись, но когда Аннушка стала ощупывать свой нос, прикрыла лицо рукавицей и сдержанно рассмеялась. Андрею вдруг показалось, будто где-то далеко-далеко рассыпалась нежная соловьиная трель. Он хотел было сказать девушкам что-то ласковое, приятное, но тех уж и след простыл. И лишь откуда-то издалека до него донёсся звонкий голос Аннушки:

- Пошли, Марфуша, погадаем на Васильев день, авось всё сбудется, что привидится.

«Сегодня я обязательно должен их увидеть!» - подумал Андрюха и только тут почувствовал знобящий холод во всем теле. Он радостно засмеялся и толкнул ногой дверь избы. Там все уже собрались вокруг стола.

Едва постоялец присоединился к домочадцам, тётка Лукерья приступила к обряду затирания каши. Она размешивала её в большом горшке и тихо, но отчётливо произносила:

- Сеяли-растили гречу во всё лето; уродилась наша греча и крупна и румяна; звали-позывали нашу гречу во Царь-град побывать, на княжеский пир пировать; поехала греча во Царьград побывать со князьями, со боярами, с честным овсом, золотым ячменём; ждали гречу, поджидали у каменных врат; встречали гречу князья и бояре, сажали за дубовый стол пир пировать; приехала греча и к нам гостевать.

С этими словами все встали из-за стола, а хозяйка, предварительно поклонившись, сунула горшок в печь. Домочадцы снова сели за стол в ожидании каши.

Младший сын Лукерьи и Фёдора пятилетний Гришутка дёрнул мать за рукав.

- Ма, расскажи, как греча на Русь попала.

- Некогда мне, отец пусть расскажет.

Фёдор долго отнекивался, его смущало присутствие в избе постояльца из Москвы. Дети, однако, настойчиво упрашивали, и он уступил.

- За синими морями, за крутыми горами жил-был князь с княгинею. На старости лет родилась у них дочь несказанной красоты. Стали родители думу думать, как назвать своё детище. Долго они спорили, так и эдак прикидывали. Все имена, которые князь предлагал, княгиня отринула, дескать, боярские дочки точно так же прозываются. А ей хотелось дать такое имя, которого ну ни у кого бы не было. Порешили тогда князь с княгиней снарядить ближнего боярина на перекрёсток дорог узнать имя первого встречного человека. Два дня сидел боярин на перекрёстке. На исходе третьего дня на дороге показалась древняя старуха, направлявшаяся в град Киев. Он и говорит ей:

- Бог в помощь, старый человек. Скажи, как тебя звать по имени да величать по отчеству?

Молвила в ответ старушка:

- Осударь ты мой, боярин милостивый, как народилась я на белый свет, нарекли меня отец с матерью Крупеничкою, а имени батюшки родимого я в сиротстве не помню.

Удивился боярин необычному имени, усомнился в словах старухи и стал пытать её:

- Уж не выжила ли ты из ума, старая? Или, может, на тебя дурь нашла? Да слыхано ли, чтобы человека таким именем называли? Лучше покайся, что неправду сказала, иначе не ходить тебе по сырой земле!

Взмолилась старушка:

- Осударь ты мой, боярин милостивый! Не вели казнить, вели слово молвить. Поведала я тебе всю правду без утайки. Клянусь тебе всеми святыми угодниками. Пусти душу на покаяние, не дай в грехах умереть.

Подумал боярин: никак правду говорит старая. Отпустил её в Киев-град, наделив золотой казной. Возвратился он в боярские палаты и рассказал боярам всё как было. Подивились те и решили доложить князю. Выслушал их князь и молвил: быть делу тому так, как всё вышло. И нарекли князь с княгиней детище своё Крупеничкой.

Росла Крупеничка не по дням, а по часам, на лету схватывала мудрость книжную. Мудростью своей она превзошла древних стариков. Задумались князь с княгиней, кому отдать своё детище в жёны. Снарядили они послов во все царства-государства и королевства искать себе зятя, а Крупеничке мужа.

В это время, однако, напала на князя Золотая Орда бусурманская. Вместе со всеми боярами выступил князь в поход супротив Орды. Да не посчастливилось ему: сложил князь голову вместе со всем своим воинством. Ворвались татары в град княжеский, увели в полон всех женщин вместе с детьми и стариками. А дома их предали огню. Так что пусто стало на том месте. Досталась Крупеничка злому татарину. Начал он понуждать её перейти в веру бусурманскую. За это обещал татарин: будешь ходить в чистом злате, спать в пуховой постели, есть яства лебединые. Но не смутили Крупеничку речи татарина, ни словом не ответила ему. И тогда решил он отдать её в неволю, сломить упорство тяжкой работой. Три года, поди, страдала Крупеничка, но так и не сменила своей веры. В ту пору проходила древняя старуха из Киева через Орду Золотую. Увидела она Крупеничку в тяжёлой работе и пожалела её. Превратила старуха Крупеничку в гречишное зерно, положила его в свою калиту. Дальняя дорога вывела её наконец на Русь. Здесь старуха схоронила гречишное зерно в землю, на широком поле привольном. И учало то зёрнышко в рост идтить. Вот и выросла из него греча о семидесяти семи зёрнах. Повеяли ветры со всех четырёх сторон, разнесли те семьдесят семь зёрен на семьдесят семь полей. С той поры на святой Руси расплодилась греча.

- А дальше-то что было, тятя?

- А дальше тебе мать расскажет.

Тётка Лукерья засуетилась возле печки. Вынимая горшок с кашей, хозяйка каким-то не своим тонким голосом пропела:

- Милости просим к нам на двор со своим добром. Все привстали с мест, чтобы лучше рассмотреть кашу в горшке. Не приведи Господи, если каша вылезает из горшка вон. Это предвещает скорую и неминуемую беду всему дому. Ещё хуже, если горшок треснул.

Андрей с облегчением вздохнул: трещин нет, и каши в горшке в самый раз.

Хозяин дома взял ложку и стал снимать пенку. Все вновь навострили уши: если под пенкой каша окажется мелкая, белая, то это опять-таки предвещало беду, такую кашу обычно выбрасывали в реку. Когда Фёдор снял пенку, домочадцы довольно заулыбались: каша оказалась красной, полной. Это обещало всему дому счастье, хороший урожай или умную красивую дочь.

Ложки дружно застучали по горшку.

Когда Андрей, нарядившись в лучшие свои одежды, вышел из избы Аверьяновых, ярко светило солнце. Нестерпимо полыхали белые-белые снега. Их огненное сияние придавало всему городку праздничный вид.

Андрюха неторопливо прошагал вдоль торговых рядов и через северные ворота вышел к городскому рву. Прямо перед ним высилась колокольня Ризположенского монастыря. Чуть левее и дальше выделялись постройки Александровского монастыря. А ещё дальше и левее на низменном берегу реки Каменки виднелись стены Покровской обители.

Но тут внимание Андрея привлекли две цепочки людей, двигавшихся за рвом навстречу друг другу. Со стороны Ризположенского монастыря цепочка была чёрного цвета, то шли монахи. Со стороны посада цепочка была пёстрой. Это были городские жители. Справа и слева от них расположились зеваки: бабы, дети, старики, девки в нарядных платках. Вот противники вплотную приблизились друг к другу, взметнулись вверх кулаки, и началась потасовка. Зеваки громкими криками подбадривали кулачных бойцов.

Сначала обе стенки бились на равных, то одна двинется вперёд, то другая. Но издали Андрею хорошо видно: монастырские дерутся более слаженно. Среди них выделялись трое, которые составляли как бы костяк стенки монастырских бойцов. Они в трёх местах таранили стенку городских, разрывая её, сея беспорядок. Постепенно преимущество монастырских стало явным, они всё дальше и дальше теснили городских в сторону посада.

Андрей не раз участвовал в кулачных боях у себя в Морозове. Но там драка была не такой яростной. Здесь же и постороннему человеку нетрудно было заметить: вражда между городскими и монастырскими не шутейная. Уж очень ожесточённо кидались друг на друга противники. Там и тут пламенели на снегу пятна крови.

- Не на жизнь, а на смерть бьются удатные! Оглянувшись, Андрей увидел стоявшего поблизости от него горбуна в монашеской рясе, который с явным удовольствием смотрел в сторону кулачного боя. Рот его приоткрылся, обнажив щербатые жёлтые зубы.

- Чего это они так?

- Ты, мил человек, видать, не тутошний?

- Из Москвы я.

- То-то, что из Москвы. Впервой тебя вижу. - Взгляд у горбуна цепкий, прилипчивый. Андрюхе стало даже как-то не по себе. - Монастырские с городскими давно враждуют. Ещё дед мой, пока его монахи не изувечили, в стенке бился. Он у меня кожевником был, в Каменке скотьи кожи вымачивал. А от тех кож рыбка в реке дохнет. Раньше, сказывают, какой только рыбы тут не водилось. Ныне же одни пескаришки с окунишками остались. Монахам оттого большая поруха. Они-то ведь рыбицу для трапезы добывают. Сколько раз дрались они смертно с кожевниками! А те, хоть и битыми многажды были, на своём стоят. Им ведь тоже жить надо. Ты, мил человек, не удумай в драку лезть - изувечат, убьют!

Андрей поначалу и не думал в кулачный бой ввязываться, не для того отправился он за город. Но как удержаться в сторонке, если чувствуешь в руках недюжинную силу, а в сердце - удаль молодецкую? Не утерпел он, перескочил через ров, вклинился в цепочку городских.

- А ну, ребята, бей монастырских!

Крики бойцов, рёв зевак оглушили его, но довольно быстро он стал различать в этом шуме отдельные слова, предостережения соседей по стенке.

- Ой, смотри-ка, москвич вместе с городскими бьётся! Хотя Андрею и было не до зевак, он все же успел глянуть в их сторону и даже рассмотреть две знакомые фигуры. Кровь прилила к его лицу. С ещё большей яростью напал он на монастырских, нанося удары направо и налево. Вокруг него собрались самые отчаянные из городских. Они дружно вклинились в стенку противника - и казалось, вот-вот обратят его в бегство.

Монахи, однако, сумели перестроиться. Андрей не заметил, как переглянулись между собой те трое и начали пробиваться к нему с трёх сторон. Почти одновременно они оказались рядом с ним. Монах, появившийся справа, свирепо оскалился и изо всех сил замахнулся своим кулачищем. Андрей ловко увернулся, но в тот же миг неожиданный удар слева опрокинул его навзничь. Падая в снег, он отчётливо услышал пронзительный крик:

- Убили!

Красные круги поплыли перед глазами. Кто-то совсем тихо произнёс:

- Москвича убили!

Сперва Андрюха не понял, о ком идёт речь. Потом подумал: москвич - это ведь он и есть. Почему-то вдруг стало очень жаль себя.

«А каша-то была красной, - пришло на ум, - видать, не сбылось предсказание…»

Больше он ничего не помнил.

Очнувшись, Андрей прежде всего ощутил ласковое прикосновение к своей щеке. Чья-то лёгкая рука нежно поглаживала его лицо. Первой явилась мысль о матери, так ласкала она его, когда он был совсем маленьким. Но как же матушка оказалась здесь, в Суздале? Ощущение было совсем необычным, и Андрей весь сжался, боясь вспугнуть ласкавшую его руку, прервать миг блаженства. Осторожно приоткрыл один глаз. Вокруг было совсем темно, лишь напротив обозначились рудо-жёлтые полоски. Значит, на дворе уже вечер.

Затем Андрей ощутил тонкий аромат сена и догадался, что находится в каком-то сарае. Свет зари проникает через щели в стене, вот она и разрисована рудо-жёлтыми полосками. Лёгкая рука оказалась возле самого носа, она едва уловимо пахла ладаном. Сердце Андрея радостно дрогнуло. Кто это: Марфуша или Аннушка? Юноша внимательно всмотрелся в наклонённое над ним лицо и чуть не задохнулся от счастья: рядом была Марфуша!

Теперь каждое прикосновение нежной руки приобрело особый смысл. Оно рождало в его теле ни разу не испытанное волнение, нервную дрожь. Больше всего он боялся не выдержать при очередном прикосновении Марфушиной руки, громко закричать от переполнивших его чувств, и тогда всё кончится.

Неожиданно рука перестала двигаться. Марфуша как будто к чему-то прислушалась. Потом стала тормошить его голову.

- Очнись, молодец, очнись! Ты слышишь меня? Андрей старательно хранил молчание.

- Господи, да он же умер, дышать совсем перестал! - Голос у Марфуши жалобный, беспомощный, как у совсем ещё маленькой девочки. Вот она наклонилась над ним. Что-то солоноватое упало ему на губы, и Андрей догадался, что девушка плачет. Больше он не мог уже притворяться, это было выше его сил. Отыскав в темноте пухлые девичьи губы, попытался поцеловать их. Марфуша ловко увернулась.

- Так ты, оказывается, притворился мёртвым, а сам ишь что удумал! - Но тотчас же радость переполнила её. - Живой, живой! Как же я испужалась, решив, что ты умер!

Андрей едва не задохнулся от нахлынувших чувств. Он хотел что-то сказать, но девушка приложила палец к его губам.

- Чу! Сюда кто-то идёт.

Дверь сарая скрипнула. В проёме двери показалась Аннушка:

- Марфуша, ты тут?

- Тут.

- Не очухался ещё москвич?

- Очухался, только плох ещё. - Марфуша тоненько рассмеялась.

- А в обители матушка Ульянея такой переполох устроила, такой переполох, ну прямо страх! Тебя, поди, по всему Суждалю ищут.

- Ой, я и забыла обо всем на свете. Андрей, обопрись на меня, мы тебя до Аверьяновых проводим.

- Ничего, я сам.

Едва они вышли из сарая и направились в сторону посада, как их сразу же окружили всадники с чадящими витенями в руках.

- Вон они, оказывается, где, а мы-то их по всей округе ищем! Быстрей садитесь в сани да поспешим к матушке Ульянеи, она так гневается, ну просто беда.

- Надо бы проводить москвича в посад, он ещё плох.

- Пусть москвич тоже едет в монастырь, мы его быстро поставим на ноги!

В ответ раздался озорной смех монахов. Андрей всмотрелся в лицо говорившего и признал в нём того самого кулачного бойца, который давеча нападал на него с озверевшим лицом. Сейчас монах глядел на него доброжелательно, улыбчиво.

Всех троих усадили в сани. Около Александровского монастыря всадники свернули направо, в сторону Спасо-Евфимиевской обители, а сани проследовали в ворота Покровского девичьего монастыря. Монастыри располагались по разные стороны реки Каменки. При прощании было сказано немало шутливых слов и весёлых приглашений.

Едва Евфимия доложила о прибытии запропастившихся белиц, Ульянея велела немедленно позвать Марфушу. Робко потупившись, та скромно встала возле самых дверей. Игуменья приподнялась с лавки и, прихрамывая, приблизилась к провинившейся.

- Ну, рассказывай, что там подеялось?

- С утра мы с Аннушкой пошли посмотреть на кулачный бой. Монастырские одолели городских, но тут вмешался наш гость московский. Монахи так озверели, что чуть было не убили его. Мы с Аннушкой оттащили москвича в сарай, там он лишь к вечеру очухался. А когда пошли проводить его в посад, то повстречали людей, тобой, матушка, посланных. Они нас и привезли в обитель.

- Всё ли поведала, дочь моя?

- Всё, матушка.

- А отчего у тебя губы покусаны? Или вы с Аннушкой тоже на кулачки дрались?

- Как можно, матушка? Не девичье это дело, на кулачки драться. Мы с Аннушкой так за московского гостя переживали, что все губы себе перекусали.

- Скажи, дочь моя, почему это вы за московского гостя так волновались? Может, приглянулся он вам?

- Ну как же, матушка, не волноваться, коли человека чуть было не сгубили? Жалко ведь всякого.

- Ну не скажи… А что это московский гость таким слабаком оказался, что его монастырские чуть не убили?

- Он совсем не слабак, матушка. Когда городские монастырским спину показали, он чуть было всё не переиначил. Как пошёл молотить монастырских, те едва было не побежали. Но тут на него сразу с трёх сторон напали. Это же нечестно - троим одного избивать!

- Ну ладно. Эй, Евфимия, кликни ко мне московского гостя.

- Мне можно удалиться, матушка?

- Нет, останься. Хочу его спросить кое о чём в твоём присутствии… Ну хорош! Ишь ведь как тебя монастырские иконописцы расписали! И поделом: где две собаки дерутся, третьей делать нечего. Вельми болит, чай?

- Нет, матушка, совсем уж зажило.

- Видать, хороший лекарь попался тебе, быстро поставил на ноги. А у меня стегно разболелось, мочи нет терпеть. Так ты присоветуй, к какому лекарю мне пойти.

- Лекаря я никакого не ведаю. Мне Марфуша с Аннушкой дюже помогли.

- Чем же они тебя выходили? Нет, ты скажи, скажи! Чего потупился? Али стыдно стало? Поди, любовными зельями поили? Тебя сюда по делу послали, а ты в драку полез, с белицами по тёмным сараям шастаешь. Хорош гусь! Ты вот завтра назад в Москву отправишься, а им-то куда от сраму податься? Поди, не думал о том?

Андрей стоял потупившись, красный как рак. Ему показалось, будто игуменья проведала обо всем, что было у них с Марфушей. И как бы оправдывая её и себя, вдруг бухнул:

- Матушка, не изволь гневаться, но я так люблю Марфушу, сил моих больше нет!

Игуменья опешила от столь простодушного и неожиданного признания.

- Да ты в уме ли, голубчик? Здесь ведь Божья обитель, а не… - Ульянея замешкалась, подбирая нужное слово. - Да ведаешь ли ты, что такое любовь? Сильно сумлеваюсь я в твоей любви, потому как ты лишь раз узрел девицу - и сразу же голову потерял. Не любовь это, а блажь. Вот тебе, добрый молодец, грамотка, передай её кому надобно. Завтра же отправишься в Москву. А пока ступай, не оскверняй грешными речами стены святой обители.

Едва Андрей вышел, Ульянея повернулась к Марфуше.

- А тебе, ослушнице, вздумавшей обманывать меня, впредь запрещаю покидать пределы монастыря. Ступай в келью и моли Господа Бога о прощении своих прегрешений.

 

Глава 8

Подъезжая к Москве, Андрей всё время слышал скрип полозьев, всхрапывание лошадей, разговоры возниц, отправившихся в город ни свет ни заря, чтобы пораньше попасть на торг. Зимний день короток: едва распродал товар, купил, что нужно по хозяйству, надо спешить домой, иначе возвратишься далеко за полночь. А это по нынешним временам небезопасно. Год выдался трудный, голодный, по окрестным лесам волков расплодилось видимо-невидимо. Да и лихие люди стали пошаливать.

Полная луна далеко высветлила наезженную Стромынку. Голубовато-серые тени деревьев пролегли среди снегов. Андрею, однако, не до красот земных: ушибленные места побаливали, да и разлука с Марфушей бередила душу. И хотя матушка Ульянея строго-настрого приказала как можно быстрее передать грамоту князю Михаилу Васильевичу, ему сейчас очень не хотелось являться на тучковское подворье.

Как хорошо было бы оказаться в родном Морозове, где всё мило его сердцу! Уже полгода минуло с той поры, как он последний раз видел своих родных. Что-то сейчас поделывает его милая матушка? А отец? Может быть, он приехал в Москву на торг и, как всегда, остановился у Аникиных?

Месяц повис над самым краем неба и стал туманно-красным. Оттого вокруг потемнело, но зато заметнее обозначились в небе звёзды. Казалось, будто они подвешены к чему-то невидимому на тонких золотых нитях. Впереди вдоль дороги загорелись редкие огоньки. Рядом кто-то произнёс:

- А вон и Красное Село показалось!

Андрей вспомнил: недалеко от Красного Села можно свернуть на дорогу, ведущую в Сыромятники, и стал пристально всматриваться в темноту, чтобы не пропустить поворот.

К дому Аникиных Андрей подъехал ещё затемно. Войдя в избу, он застал всех домочадцев за столом.

- Хвала дому сему.

При виде гостя все встали, а Пётр Аникин, раскинув руки и радостно улыбаясь, поспешил к Андрею.

- Здравствуй, здравствуй, добрый молодец! Рады видеть тебя в нашем доме. Ишь ведь какой нарядный да статный стал!

Андрей попытался было прикрыть рукой синяк на правой щеке, но внимательный хозяин уже успел всё подметить.

- Да на тебя никак лихие люди напали?

- Не… В кулачном бою поколотили.

- Ах вон оно что! Ну, в кулачном бою и не то бывает. Хорошо хоть, что голова цела. Сымай-ка кафтан да садись вместе с нами за стол. Ульяна, помоги гостю умыться.

Во время разговора отца с Андреем Ульяна стояла к ним боком, слегка потупившись, зардевшись, растерянно теребя пышную косу. Когда отец обратился к ней, она поклонилась Андрею как положено, коснувшись рукой пола. Одной рукой девушка зачерпнула братиной из бадьи ледяной воды, другой высвободила из светца горящую лучину и стала лить воду. Вода стекала с Андреевых рук в кадку под горящей лучиной.

- Не обессудь, Андрюшка, скудость и убогость нашу. Нынче на торгу всё страшно вздорожало. Прошлой зимой пирог с вязигой стоил две деньги, теперича гони десять, а то и больше. Даже нам, умельцам-сапожникам, жить стало трудно. Видать, чем-то шибко прогневили мы Бога.

- Вестимо дело, прогневили, - вмешалась в разговор немногословная жена Петра Авдотья, - великой-то князь Василий Иванович уж столь греховное дело удумал, аж волосья на голове дыбком встают. Законную свою супружницу Соломонию, с которой, поди, два десятка лет прожил, в монастырь заточил, а сам на молоденькой девице, говорят, женится. Благочестивое ли то дело? Оттого и беды мы терпим…

- Нынче как раз и свадьба, - прервал жену Пётр. - Всем на свадебный поезд великого князя поглазеть охота. Оттого и поднялись ни свет ни заря.

- Тогда и мне поспешать нужно, иначе я князей Тучковых не застану, а у меня к ним срочное дело.

Все уважительно посмотрели на него и тоже поднялись из-за стола.

- Коли у тебя срочное дело, задерживать не буду. Но помни: ты для нас всегда гость дорогой и желанный.

На подворье князей Тучковых царили суматоха и бестолковая суета. Окольничий Михаил Васильевич Тучков вместе с сыном и женой были приглашены на свадьбу великого князя. Оттого и суетились все вокруг: вынимали из сундуков рухлядь, снаряжали самых лучших лошадей, до блеска чистили предназначенные для особо торжественных выездов сани. Неудивительно, что никто не заметил появления на подворье Андрея Попонкина. Тот отвёл в конюшню притомившегося коня, задал ему корму и направился в горницу княжича.

Василий сидел за столом нарядный, красивый и внимательно читал древнюю книгу, словно вся эта суматоха, царившая в дому, его совершенно не касается.

Андрей остановился у порога и, чтобы привлечь к себе внимание, кашлянул. Василий поднял голову. Его лицо несколько мгновений выражало неудовольствие, потом прояснилось. Брови вопросительно поднялись вверх.

- Матушка Ульянея просила срочно передать Михаилу Васильевичу вот эту грамоту.

- Не до грамот сейчас батюшке, видишь, кутерьма какая заварилась. Вперёд сам прочту, а там посмотрим, как поступить.

Прочитав грамоту, Василий торопливо направился к двери, но та распахнулась раньше, чем он коснулся её. Тяжело ступая, в горницу вошёл окольничий.

- Готов ли к выезду, сын мой?

- Давно готов, отец. Да тут вот Андрюха привёз тебе грамоту от матушки Ульянеи, игуменья просила срочно передать её тебе.

Михаил Васильевич молча указал Андрею на дверь.

- Что же пишет нам матушка Ульянея?

- Дивную весть поведала она, будто инокиня Софья, бывшая великая княгиня Соломония, на сносях.

Старый князь подошёл к оконцу, затянутому слюдой, и, далеко отставив от себя грамоту, стал внимательно читать.

- Ну и дела!

- Отец! Нужно как можно скорее сообщить эту весть великому князю. Ведь он так жаждал иметь наследника!

Михаил Васильевич задумчиво барабанил пальцами по слюде.

- Нет, сын мой, мы не скажем великому князю о том, что инокиня Софья на сносях. Она - инокиня! И никакая сила уже не возвратит её в мир. Мы с тобой не можем предотвратить этой свадьбы. Всё идёт своим чередом. Митрополит Даниил в Успенском соборе уже приготовился венчать молодых. Ежели мы сейчас обнародуем полученную от матушки Ульянеи весть, Соломония вскоре погибнет от рук Глинских и дитё её никогда не появится на белый свет. Да и нам с тобой не поздоровится. Вот почему, - Михаил Васильевич стал мерно расхаживать по горнице, - мы должны, напротив, сберечь тайну, поведанную нам Ульянеей. Кто знает, может быть, новая жена великого князя тоже окажется бесплодной. Сохранив сына Соломонии и заручившись его расположением, мы после смерти Василия Ивановича можем стать первыми из первых среди бояр. Имей в виду, сын мой, что после свадьбы Глинские постараются отпихнуть от государя тех, кто был рядом с ним раньше. Родится сын у Елены - власть Глинских ещё больше укрепится. Сын Соломонии - да пошлёт ей Господь именно сына - поможет нам в будущей борьбе с Глинскими. Борьба же та неизбежна, и мы должны готовиться к ней заранее.

Михаил Васильевич приблизился к сыну, крепко сжал его плечи.

- Любезный сын мой! Все мои помыслы направлены на процветание рода нашего. Жизнь человеческая скоротечна. Но и после смерти моей Тучковы должны быть в числе первых людей при государе. Верю, ты успешно продолжишь дело, начатое мною, и пойдёшь дальше, чем я.

Князь вновь отошёл к окну и раздумчиво произнёс:

- В той борьбе, которую ведём мы, нельзя забывать о черни. Чернь должна делать грязную, чёрную работу, а мы - собирать сочные, зрелые плоды. Сегодня великий князь женится на Елене Глинской. Чернь должна быть против этого брака. Глинские неприятны нам, да и всем другим знатным боярам, ибо государь предпочёл исконно русской невесте дочь перебежчика литовского. Тем самым он оскорбил и унизил родовитых бояр русских. Оскорбление для нас и в том, что великий князь насильно постриг свою законную супругу Соломонию. Понял ли ты меня?

- Понял, отец.

- Ну вот и хорошо. А теперь пора ехать на свадьбу.

Василий Иванович вместе со своим свадебным поездом находился в Столовой брусяной избе, соединённой сенями со Средней Золотой палатой, предназначенной для свадебного обряда. В ожидании известия о прибытии в Среднюю царскую палату невесты ближние бояре вели негромкую беседу, вспоминали разные истории, случавшиеся во время свадеб известных им людей.

- Собрался Константин Острожский вступить во второй брак с княжной Александрой Слуцкой, а тут как раз пришёл от Жигамонта приказ: немедленно выступить к Минску. Что было делать храброму гетману? Решил он отложить свадьбу. Невесте же дал запись, дескать, он обязывается вступить в брак сразу же, как только возвратится с королевской службы, если тому не воспрепятствует болезнь или новое королевское дело…

Василий Иванович внимательно посмотрел в сторону сидевших рядом братьев Бельских: Семёна, Ивана и Дмитрия. Криво ухмыляясь, о Константине Острожском рассказывал Семён. Будучи выходцем из Литвы, он хорошо знал людей из окружения Сигизмунда. Верная служба гетмана Острожского, его высокое положение при дворе литовского князя вызывали раздражение и зависть у Семёна. Ему, уверовавшему в свои исключительные способности, всегда казалось, что ни Сигизмунд, ни он, Василий, не оценили по достоинству его заслуг. Неудовлетворённое тщеславие побуждало Бельского к злословию относительно более удачливых придворных. Бельские почитают себя потомками великого князя Гедимина, оттого они и спесивы, особенно Семён, с давних пор нелюбовь у них с Шуйскими. Род Шуйских не менее древен и знаменит, ведёт своё начало от самого Рюрика, поэтому братья Василий да Иван Шуйские не намерены склонять голов перед Бельскими, явившимися к нему на службу из Литвы.

- Прохвост этот Острожский, - чуть слышно проворчал Иван Бельский - Угодив в засаду на Митьковом поле, на речке Ведроше, Костантин присягнул служить великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, а сам при первой же возможности убежал в Литву к Жигимонту.

Василий Иванович уловил в словах Ивана Бельского слабый намёк на допущенную его отцом оплошку, но смолчал.

«Хотелось отцу привлечь храброго гетмана на свою сторону, да он оказался верен Жигимонту, не прельстили его ни деньги, ни земли. Так ли верны мне мои воеводы, как предан Константин Острожский королю? Василий Шуйский неплохо показал себя под Смоленском, когда Острожский попытался отнять у него этот город, да ныне стар стал. Иван Бельский вроде бы и дельный воевода, однако менее удачлив, чем Василий Шуйский, не всегда ратное дело до угодного мне конца доводит. Много пагубы терпим мы от несогласия между воеводами. Почему Острожский, имея в два раза меньше ратников, одолел русское войско под Оршей? Да потому, что он напал сначала на войско Михаилы Голицы, а Иван Челяднин из зависти не помог ему. Когда же гетман стал биться с Челядниным, Голица не пришёл Ивану на помощь. Можно ли одолеть ворогов при таком несогласии?»

Рассказ о свадебной записи литовского гетмана не вызвал интереса у находившихся в Столовой избе. Упоминание же о княжне Александре Слуцкой направило разговор по иному пути. Дружка со стороны жениха, добродушный, толстяк Дмитрий Фёдорович Бельский, более других братьев нравившийся Василию Ивановичу осторожностью в суждениях и поступках, произнёс:

- Константину Острожскому удалось миром взять то, что не пришлось добыть Михаилу Львовичу Глинскому силой оружия. Уж как ему хотелось овладеть Слуцком и жениться на княгине Анастасии!

- Ещё бы не хотеть, - перебил брата Семён. - Ведь предки князей Слуцких некогда владели Киевом! Доведись Михаилу Глинскому жениться на Анастасии, право на владение Киевом перешло бы к нему.

Упоминание о Глинском заставило Василия Ивановича призадуматься. Новая жена доводится Михаилу Львовичу племянницей. Сразу же после свадьбы она наверняка станет просить выпустить своего родственника из темницы, где он томится уже десять лет после неудачной попытки переметнуться на сторону Жигимонта. А и без племянницы ходатаев за Михаила Львовича предостаточно. Человек он бывалый, известный во многих землях. Император Максимилиан через своего посла Сигизмунда Герберштейна просил его, Василия Ивановича, выпустить Михаила Глинского из темницы. Император напомнил, что князь воспитывался при его дворе, а затем служил верную службу родственнику его, Альберту, курфюрсту саксонскому. Если Глинский и виноват, говорил Герберштейн, то уже довольно наказан пребыванием в темнице. Василий Иванович, однако, не спешил удовлетворить просьбу Максимилиана: выпустить-то Михаила Львовича легко, да как бы хуже не получилось. Потому велел он Сигизмунду Герберштейну передать императору:

«Глинский по своим делам заслуживал большого наказания, и мы велели уже его казнить, но он, вспомнивши, что отец и мать его были греческого закона, а он, учась в Италии, по молодости лет отстал от греческого закона и пристал к римскому, бил челом митрополиту, чтоб ему опять быть в греческом законе. Митрополит взял его у нас от казни и допытывается, не поневоле ли он приступает к нашей вере, уговаривает его, чтоб подумал хорошенько. Ни в чём другом мы брату нашему не отказали бы, но Глинского нам отпустить к нему нельзя…»

Жене своей, Елене, так не скажешь. На первых порах придётся приказать снять с Михаила Львовича оковы, а затем уж, если будет к тому повод, даровать полную свободу.

Василий Иванович прикрыл глаза и мысленно представил ход событий, связанных с его собственной свадьбой, который он тщательно обдумал вместе с митрополитом Даниилом и ближними боярами.

…Вот окольничий Михайло Тучков вошёл в покои невесты и, поклонившись, передал ей просьбу великого князя явиться в Среднюю царскую палату. Невеста, выслушав гонца, встала и рука об руку с женой тысяцкого направилась к выходу. Тысяцким был назначен брат Андрей Иванович, но, поскольку он оказался ещё неженатым, пришлось попросить быть женой тысяцкого дородную княгиню Тучкову. Рядом с невестой и женой тысяцкого идут дружки невесты, князья Михаил Васильевич и Борис Иванович Горбатые, свахи Авдотья Шуйская, жена Ивана, и жена Юрия Захарьина Варвара, а также наиболее знатные боярыни. Перед свадебным поездом невесты несут огромные - одна в два, а другая в три пуда - брачные свечи в фонарях и караваи с золотыми монетами, положенными сверху. Свадебный поезд невесты проследовал по Боярской площадке, повернул к Красному крыльцу и направился в сени, ведущие в Среднюю Золотую палату.

Василий Иванович мысленно обогнал поезд невесты, и перед ним предстала палата, предназначенная для свадебного торжества. Здесь по его приказу было сооружено возвышенное место, обтянутое бархатом и камками, с широкими изголовьями, на которых лежало по сороку соболей.

Елену Глинскую посадили на приготовленное возвышение. Рядом с ней на место, которое должен занимать он, Василий, временно пристроили сестру невесты Анастасию. По левую сторону встали боярыни, нёсшие караваи. Все остальные боярыни сели по лавкам.

Вот в палату вошёл брат государя Юрий Иванович, назначенный на время свадьбы посажённым, и стал приглашать явившихся с ним бояр сесть на то или иное место. С давних пор на время великокняжеской свадьбы строжайшим образом запрещены перебранки из-за места. Ослушавшегося можно предать смерти. И тем не менее Василий Иванович, перекрестившись, мысленно пожелал брату, которого не очень-то жаловал, успеха в его деле.

Дверь брусяной избы распахнулась, и на пороге показался дородный окольничий Тучков. Михаил Васильевич, низко поклонившись великому князю, произнёс:

- Государь, князь Юрий Иванович велел тебе говорить: иди с Богом на дело.

Василий Иванович легко поднялся и, продолжая тревожиться, спросил:

- Всё ли совершается по нашему усмотрению?

- Всё идёт хорошо, государь.

Чёткий ответ Тучкова успокоил князя. Свадебный поезд жениха также направился в Среднюю царскую палату.

Войдя в палату, Василий Иванович свёл Анастасию с занимаемого места и сел рядом с Еленой. Монотонно звучал голос священника, читавшего молитву, да потрескивали свечи.

Князь искоса взглянул на невесту. Она была более бледной, чем обычно, а оттого казалась совсем юной, хрупкой и такой красивой, что ему, представившему на мгновение себя рядом с ней, стало неловко.

Сегодня утром Василий Иванович приказал сбрить бороду, чего никогда не делал ни он сам, ни его отец, ни дед. Можно было бы велеть брадобрею повыдергать из головы седые волосы, но страшно стало: вместо великого князя явилась бы на свет Божий ощипанная курица! И от морщин никуда не денешься… Много всяких снадобий для омоложения предлагают простачкам шарлатаны, да не бывало ещё такого, чтобы старый человек опять молодым стал.

Василий Иванович вновь покосился на невесту. Та сидела совершенно прямо, вперив взор в стол, уставленный калачами и солью. Мысли великого князя всё о том же: уж слишком юна для него невеста, ей бы в мужья кого помоложе. Князь пристально посмотрел в тот конец палаты, где толпились дети боярские. Первым, кого он приметил, был Василий Тучков: княжич выделялся тем, что не пялил глаза на новобрачных, а о чём-то сосредоточенно думал.

«Добрый сын растёт у окольничего Тучкова. В грамоте толк разумеет, древними книгами зачитывается. Ой как нужны мне такие люди для устроения Руси!..»

Рядом с Василием Тучковым великий князь увидел сына конюшего, воеводы Фёдора Васильевича Овчины-Телепнева-Оболенского Ивана. Иван Овчина был на голову выше своего друга Василия Тучкова и шире в плечах. Задорная улыбка озаряла его чистое мужественное лицо, от которого Василию Ивановичу трудно было оторвать глаза.

Недалеко от Ивана стоит его сестра, дородная красавица Аграфена Челяднина, недавно схоронившая своего мужа Василия Андреевича.

В это время жена тысяцкого княгиня Тучкова приблизилась к новобрачным, чтобы расчёсывать им волосы. Хотя священник протянул между женихом и невестой кусок тафты, на обоих концах которого вышито по большому кресту, государю видно, что волосы у Елены пышные, длинные. При расчёсывании под ними временами открывалось маленькое розовое ушко. Оно словно дразнило Василия Ивановича, привлекало его внимание. Но вот княгиня Тучкова надела на голову Елены кику с навешенным на ней покровом, а затем осыпала жениха хмелем из большой миски, в которой кроме хмеля лежали соболя и шёлковые платки. Теперь можно отправляться в Успенский собор.

Путь до Успенского собора был недальним: предстояло лишь пересечь Соборную площадь, однако жених пожелал, чтобы свадебный обряд, установленный с незапамятных времён, был соблюдён полностью. Возле Красного крыльца конюший Фёдор Васильевич Овчина подал ему коня. Невесту вместе с женой тысяцкого и большими свахами усадили в сани.

Венчание совершал митрополит Даниил. Поздравив молодых, он поднёс им стеклянный бокал с фряжским вином. Великий князь выпил вино до дна, бросил бокал под ноги и сапогом раздавил осколки. Стройные голоса певчих зазвучали под сводами Успенского собора.

В этот январский день, казалось, все москвичи высыпали на узкие улочки города. Всем хотелось поглазеть на свадебный поезд жениха и невесты. Едва государь покинул пределы Успенского собора, нищая братия, похватав разбросанные на снегу монетки, устремилась к ближайшим монастырям в надежде воспользоваться великокняжеской милостью дважды. Туда же потянулись и другие москвичи.

Андрей Попонкин решил податься в сторону Чудова монастыря. Уж его-то великий князь никак не минует. Любопытных, однако, оказалось так много, что он с большим трудом протиснулся к дороге, ведущей в монастырь.

Напряжённо ожидая появления свадебного поезда, москвичи не сразу заметили, что из монастырских ворот показался странный человек в драной накидке, наброшенной на одно плечо. Босые ноги его привычно ступали по снегу.

- Митяй, блаженный Митяй идёт! - послышалось в толпе.

Юродивый громко разговаривал сам с собой:

- Идёт Митя - князь грязи. Сердцем ликую: грязи-то вона сколько! - Остановившись недалеко от Андрея, юродивый широко распахнутыми безумными глазами впился в толпу.

От его пристального взгляда люди попятились, стали прятаться друг за друга.

- Вот и я глаголю: грязи-то ой как много! Всю грязь соберу я в единую кучу… - Митяй расселся посреди дороги и стал складывать в кучу лошадиные катыши. В это время из-за поворота показался свадебный поезд жениха.

- С дороги, с дороги! - тревожно закричали со всех сторон.

Юродивый, однако, продолжал спокойно сидеть посреди улицы и собирать конский навоз. Когда же свадебный поезд остановился, плечи его зашлись мелкой дрожью.

- Гля-кось, как блаженный-то плачет, - скорбно прошептала стоявшая рядом с Андреем старушка, - видать, не рад этой свадьбе!

Но тут юродивый поднял голову, и все увидели, что Митяй смеётся. Показывая в сторону кучи собранного им навоза, он громко закричал:

- Зрите, люди добрые! Великий князь грязи боится! Ха-ха!.. - Юродивый резко оборвал смех и, повернувшись к жениху, совсем другим, каким-то утробным голосом произнёс: - А может, тебе, Василий, княгинюшка Соломония привиделась? Вот ты и застыл как вкопанный.

У Андрея от этих слов мурашки побежали по спине. Он успел приметить, что лицо у великого князя пошло красными пятнами. Василий Иванович глянул на появившегося возле него Шигону и слегка кивнул головой. Тот махнул рукой, стражники устремились к юродивому.

- Помогите, люди добрые! - громко закричал Митяй, набрасывая на себя лохмотья.

Толпа прихлынула к нему и на какое-то мгновение закрыла от стражников. Когда же стражники разогнали людей, на месте, где он только что был, валялась лишь драная накидка. Один из стражников концом бердыша брезгливо перевернул её, и все воочую убедились: юродивый исчез.

Андрюха пристально всматривался в толпу, стараясь по малейшему движению в ней обнаружить след Митяя, но безуспешно.

- Гля-кось, вознесён! - услышал совсем близко от себя Андрей. Рядом стоял лысый старик, указывавший заскорузлым пальцем в небо. Все стали пристально всматриваться туда, куда показывал старик.

- И правда! Вознёсся наш Митяй во-о-н с тем облачком, - убеждённо произнесла старуха, которой только что показалось, будто юродивый плачет.

Андрей, как ни всматривался в небо, никакого облачка не обнаружил. Он подозрительно покосился на старика и в уголках его глаз заметил хитрую усмешку. Старик показался ему удивительно похожим на юродивого Митяя.

«Взбредёт же в голову всякая дурь», - подумал Андрей и на всякий случай перекрестился.

- Не бывать добра русским людям от этой нечестивой свадьбы, совершаемой в неделю блудную! - прозвучало вслед поезду.

Свадебный поезд жениха возвратился из поездки по монастырям лишь к вечеру. Василий Иванович сразу же приказал Михаилу Тучкову звать Елену вместе с её поездом к столу.

Государь слез с коня, взял его под уздцы и передал старому, но статному ещё воеводе Фёдору Васильевичу Овчине-Телепневу-Оболенскому. Вместе с сопровождавшими его боярами он прошёл в палату, где были накрыты свадебные столы. Проголодавшиеся бояре дружно принялись за еду. Но вот перед новобрачными поставили блюдо с жареной курицей. Добродушно улыбаясь, с места поднялся дружка жениха Дмитрий Фёдорович Бельский. Он завернул курицу в ширинку и, переваливаясь с боку на бок, направился в спальню. Это означало, что молодым пора уединиться.

Постель для них была постлана на двадцати семи снопах в особой горенке, называемой «сенник». Стены её обтянуты тканями, а по углам воткнуты стрелы, на которых висело по сороку соболей. Под соболями на лавках возвышались оловянные сосуды с пивным мёдом. У постели молодых поджидала жена тысяцкого. Пышнотелая княгиня в двух шубах, одна из которых была вывернута наизнанку, показалась Василию Ивановичу похожей на пузатую кадку с пшеницей, стоявшую в изголовье постели. Боярыня Тучкова осыпала молодых хмелем.

Наконец жених с невестой остались наедине друг с другом. Они сидели на лавке совсем рядом, но казалось, будто глухая стена разделяет их. Длительный и утомительный свадебный обряд отнюдь не способствовал сближению. Оттого, наверно, в душе Василия Ивановича возникло едва уловимое чувство досады. Ему вдруг вспомнилась первая брачная ночь с Соломонией. Тогда его не особенно занимали тонкости свадебного обряда. Почему же сейчас он был таким ретивым и предусмотрительным во всем? Наверно, потому, что жизнь научила его делать любое дело, пусть даже самое ничтожное, основательно, тщательно. А может, он просто опасался, что малейшее отступление от установленного порядка каким-то образом повредит его будущему наследнику? Но будет ли у него наследник?

Первой молчание нарушила Елена. Она повернулась к мужу, ладонями обхватила его лицо и несколько мгновений молча пристально разглядывала. Потом бережно провела ладонями по щекам.

- Любезный муж мой, - взволнованно произнесла она, - отныне надлежит мне стремиться облегчить бремя забот твоих. Всегда и во всем я буду послушна тебе. Я стану любить тебя до конца дней своих!

Елена обняла Василия, прильнула к его губам…

Всю ночь конюший Фёдор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский кружил на жеребце вокруг сенника с обнажённой саблей, охраняя покой новобрачных.

Наутро Василий Иванович с самыми ближними боярами отправился в мыльню. Среди бояр был молодой сын конюшего Иван Овчина, отличавшийся красотой, статью, недюжинной силой. В глубине души государь мечтал о том, чтобы иметь такого же стройного с мужественным и ясным лицом сына. По этой причине он всегда отличал Ивана от других боярских отроков.

 

Глава 9

На Егорьев день великий князь назначил посещение древнейшего в Москве Богоявленского монастыря. Дорога предстояла недальняя, но, как всегда, выезд великокняжеской четы был торжественным и неспешным. Василий Иванович, сопровождаемый ближними боярами, ехал на коне, а Елена - в колымаге, покрытой красным сукном и украшенной мехами.

Путники покинули Кремль через Фроловскую башню. От Фроловских ворот до Китай-города дорога была выстлана обтёсанными плоскими брусьями, поэтому колымага некоторое время катила довольно плавно. В самом же Китай-городе, где улицы вымощены кругляшами, её трясло немилосердным образом.

Направо от дороги теснились многочисленные купеческие лавки. Когда показались лавки ветошного ряда, процессия остановилась - ветошный ряд находился в непосредственной близости от стен Богоявленского монастыря.

Василий Иванович слез с коня и об руку с Еленой в сопровождении небольшой свиты направился к воротам. Монастырский двор хорошо прогревался солнцем, стены задерживали тепло, поэтому здесь особенно чувствовался приход весны: на пригорках нежно зеленела трава, а деревья украсились узорчатым кружевом листвы.

- Дух-то какой хороший! - умилился Василий Шуйский.

- Теплынь! - в тон ему произнёс Дмитрий Бельский.

Василий Иванович с улыбкой покосился в их сторону.

Оба боярина дородны, грузны, идут вперевалочку в толстых бобровых шубах, словно две копны. Только у Шуйского борода во всю грудь, а у Бельского свисает вниз наподобие мартовской сосульки.

- В народе говорят так ежели на Егория лист в полушку, на Илью клади хлеб в кадушку. - Это голос Михаилы Тучкова.

- Хорошо бы так-то, Михайло Васильич. А то ведь летось такая сушь была, в поле всё повыгорело. Людишки совсем оголодались, озлобились.

- Правду ли слышал я, Василий Васильевич, будто в твоих заволжских владениях зимой народ взбунтовался?

- Было такое дело: разграбили людишки амбары, а тиуна порешили.

- Неужто бунтовщикам всё сошло с рук?

- У меня не сойдёт! - Короткопалая пятерня сжалась в кулак. - Как проведал я о смуте, тотчас же послал в Заволжье верных людишек. Они бунтовщиков вмиг усмирили: кого в поруб бросили, а иных кнутьём били. Надолго запомнится им боярское добро, на которое они прельстились! Жаль только, что самый главный их заводила, Елфимом его кличут, в леса утёк. Таких смертию казнить нужно, чтоб других в искушение не вводили!

- Это ты верно молвил. Бунтовщикам спуску давать не следует. У меня под Ростовом в селе Дебала зимой тоже было неспокойно.

Василий Иванович внимательно прислушивался к разговору бояр. Год и впрямь выдался трудным, голодным. Озлобившиеся люди во многих местах покушались на боярское добро. Но не они беспокоили князя, с бунтовщиками бояре и сами совладают. Послухи доносили: появились в Москве невесть откуда старцы и старицы, возводящие хулу на него, Василия. Будто народ терпит беды за его прегрешения, за то, что он заточил в монастырь жену Соломонию.

Внимание Василия Ивановича привлёк человек, сидевший возле дороги, ведущей к церкви. Он занимался тем, что складывал в кучку камешки. Сердце князя сжалось от недоброго предчувствия, но он продолжал идти к церкви.

- Все наши беды от ведения и неведения. Кто много ведает, тот ничего не ведает, - донёсся приглушённый голос юродивого. - Песчинки ведения рассеяны в море неведения. Но я соберу их вот так… Соберу я крупицы ведения и вымощу ими дорогу в неведение. Нет, лучше разрушу я всё! Мне страшно… Мне страшно, когда начинает редеть туман неведения. Уж лучше не знать ничего!

Сопровождавшие великокняжескую чету с жадностью внимали словам юродивого. Тот вдруг вскочил и оглядел всех безумными глазами.

- Государь! - заорал Митяй на весь Китай-город. - Радость-то какая приключилась! Соломоньюшка-то, жена твоя, Богом данная, нынешней ночью принесла на свет Божий младенца. Зришь ли, как все радуются вокруг: и солнце, и трава, и вода. А ты-то чего посмурнел? Али не рад сыну своему кровному?

Василий Иванович искоса взглянул на жену. Та стояла бледная, с трясущимися губами. Князь бережно взял её за руку и повёл в церковь.

- Не следует слушать его, пса ехиднина, ядом рыкающего, ибо устами его враги наши глаголют.

Поездка в монастырь омрачила великого князя. Он верил в сказанное Елене: устами юродивого говорят враги если не его самого, то по крайней мере Глинских. А потому веры его словам нет. Однако в душе осталось сомнение: вдруг юродивый сказал правду? Василий Иванович не любил сомнений. Сомнения проистекают из неведения. Но может ли быть достойным правителем государства несведущий человек? Выходит, нужно установить истину. Кому же поручить дело, не требующее огласки? Не мчаться же сломя голову в Суздаль самому? Перебирая в памяти своих приближённых, князь остановился на молчаливом и исполнительном Иване Юрьевиче Шигоне и велел немедленно позвать его.

- Слышал ли ты, Шигона, что давеча в монастыре блаженный глаголил?

Шигона помолчал, выбирая ответ, угодный великому князю. Он мог бы сказать «нет», дескать, был в это время далеко. Но этот дурак так орал, что его слова, поди, и глухие услышали.

- Да, я слышал, мой государь.

- Что же ты думаешь по этому поводу?

- Надо бы его сначала на дыбу, а потом глотку расплавленной смолой залить, чтобы не нёс всякую околесицу.

- Я не о том, Шигона. Могла ли Соломония родить сына?

Шигона вновь задумался. Он хорошо помнил день пострижения Соломонии, как яростно противилась она принятию иноческого сана, как настойчиво говорила митрополиту о беременности. Ведает ли обо всем этом великий князь? Митрополит Даниил едва ли посвящал его в тонкости пострижения Соломонии. Ни к чему это ему. Да и он, Шигона, ничего не рассказал тогда Василию Ивановичу. Побывав в немилости, Иван Юрьевич стремился лишь к тому, чтобы как можно лучше исполнить любое приказание государя. А тут открылось такое дело… Скажи о нём великому князю, тот мог бы разгневаться тем, что его беременную жену в монастырь заточили. Вот все и молчали, и он, Шигона, в том числе. Но дело сейчас не в этом. Государь спрашивает: могла ли Соломония родить сына. А почему бы и нет?

- Думается мне, Соломония могла принести младенца.

Глаза Василия Ивановича расширились, он пристально уставился в лицо Шигоны.

- А почему тебе так думается?

- Сегодня из Суздаля возвратились с богомолья жены казначея Юрия Малого да постельничего Якова Мансурова. Трезвонят они, будто видели Соломонию и от неё самой достоверно проведали о рождении сына.

Василий Иванович резко поднялся со своего места.

- Вот, оказывается, кто пустил вредоносный слух! Блаженный лишь вторил злоязычным бабам. Сегодня же велю бичевать их!

Князь вплотную приблизился к Шигоне, внимательно глянул в глаза. Иван Юрьевич боялся этого испытующего взгляда. Так государь смотрел на тех, кем был недоволен.

- Ну а ты, Шигона, разве ничего не ведал о Соломонии? Ведь тебе, ближнему к государю человеку, положено знать всё!

Иван Юрьевич не выдержал пристального взгляда Василия Ивановича, отвёл глаза в сторону.

- Вижу, что-то ты знал, да утаил от меня. Говори!

- Соломония Юрьевна сказывала при пострижении, будто ждёт дитё, да никто тому не поверил.

- Вон оно что! Оказывается, она уже тогда знала, что будет младенец. Как же вы могли постричь её в инокини?

- Не я, государь, постригал, а митрополит Даниил. Ему-то Соломония Юрьевна и сказывала про младенца.

- Митрополит, может быть, и виноват, но и ты, Шигона, не меньше! Тебе, как самому ближнему человеку, доверял я свои тайны. Потому всегда и во всем обязан был ты блюсти интересы государя. Сам я не мог присутствовать при пострижении, но ты-то ведь был! Почему не отложил пострижения, проведав о таком деле? Мало того, ты утаил от своего государя поведанное Соломонией! Нет тебе прощения!

Иван Юрьевич всем телом ощутил гнев великого князя. Бледное лицо его стало серым.

- Виноват я, государь! Не по злому умыслу, а по недомыслию умолчал о словах Соломонии, думал, неправду она говорит, желая избегнуть пострижения…

- Ступай прочь, Шигона! Ты мне не надобен.

После ухода Ивана Юрьевича Василий Иванович успокоился не сразу. Он долго ещё ходил по палате, раздумывая о случившемся.

«Шигона, конечно, достоин опалы, да и митрополит Даниил не без вины. А я сам разве не виноват в случившемся? Почему не попрощался с Соломонией перед пострижением, как положено было проститься людям, прожившим в любви и согласии два десятка лет? Испугался её слёз? Трусость никогда до добра не доводит! Но в самом ли деле она родила младенца? Не ложный ли слух распустили Сабуровы? Хотел было послать в Суздаль Шигону, да ненадёжным он оказался…»

Мысли Василия Ивановича вновь о Соломонии. Виноват он перед ней, ой как виноват! Может, Господь Бог смилостивился наконец над ними, послал им сына, да он поторопился заточить свою жену в монастырь. Князю вспомнилась вдруг кратковременная ужасная гроза, приключившаяся посреди засушливого лета, тёплая июльская ночь, запах волос Соломонии, её нежные ласковые руки. Будет ли у него сын от Елены? Кто знает! А Соломония родила сына, о котором он столько лет мечтал, которому мог бы передать своё государство. Но может быть, всё это неправда, может, придумала Соломония байку о сыне, желая навредить ему, поссорить с Еленой? Кого же ему послать в Суздаль? Лучше всего снарядить кого-то из дьяков. Дьяки народ дотошный, обо всем проведают досконально. К тому же и неприметны они.

Мысленно перебирая придворных дьяков, Василий Иванович остановил свой выбор на двоих: умном, исполнительном Григории Меньшом Путятине и молчаливом, немного угрюмом Третьяке Ракове. Их-то он и пошлёт в Суздаль разузнать правду. Если же дьяков спросят, зачем они посланы в Суздаль, пусть отвечают: государь пожаловал старицу Софью селом Вышеславским до её живота. Так он и напишет в своей грамоте.

Василий Иванович сел за стол, взял в руки перо. «Се яз князь великий Василий Иванович всея Руси пожаловал есми старицу Софью в Суздале своим селом Вышеславским с деревнями и с починками, со всем тем, что бы к тому селу и к деревням и к починкам исстари потягало, до её живота; а после её живота, ино то село Вышеславское в дом Пречистые Покрову святой Богородице игуменье Ульяне и всем сёстрам, или по ней иная игуменья будет в том монастыре, в прок им».

В это же время в покоях Елены собрались близкие родственники великой княгини: мать Анна, сестра Анастасия и трое братьев - Юрий, Михаил и Иван. Тихий и молчаливый Иван пристроился на лавке в дальнем углу. Непоседливый и решительный Юрий, заложив за спину руки, расхаживал по палате из угла в угол. Михаил задумчиво смотрел в оконце. Среди братьев он слыл за самого дельного, движениями и внешностью был похож на знаменитого дядю Михаила Львовича.

Лицо у Елены бледное, осунувшееся, сидела она прямо, напружинившись. Рядом с ней пристроилась с рукодельем Анастасия. Напротив Елены, под образами, положив на стол беспокойные руки, сидела их мать княгиня Анна. Временами она поводила крючковатым носом, словно принюхиваясь, при этом чёрные выпуклые глаза её торопливо обегали присутствующих.

- Да, - прервала она, наконец затянувшееся молчание, - не хватает здесь славного Михаила Львовича. Муж он многоопытный, а потому очень помог бы нам своими дельными советами.

- В нашем деле, матушка, дядя Михаил Львович мало чем мог бы помочь, - возразила Елена.

- Ты, дорогая, плохо знаешь своего дядю. Его достоинства воистину велики.

- Если бы дядюшка действительно, был столь умён, как все в нашей семье говорят, он едва ли угодил бы в темницу.

- А ты не хули его, не хули! Всяк в беду попасть может. Ты бы лучше умолила муженька освободить Михаилу Львовича из темницы. До сих пор не чувствую я, что моя дочь стала великой княгиней!

- Говорила я Василию Ивановичу о бедствиях, которые Михаил Львович терпит в заключении, и великий князь незамедлительно велел снять с него оковы.

- И только-то?

- Василий Иванович сказал также, что скоро выпустит его на поруки, а затем и вовсе помилует.

- Хитёр государь! Вроде бы и уступил жёнушке, а сам своё гнёт.

- Великий князь московский, - вмешался в разговор Михаил, - не чета ясновельможным панам литовским, многие из которых под каблуками своих жён находятся.

- Не о том вы все говорите! - закричал Юрий.

- Тише ты! - шикнула на него княгиня Анна и, уставившись пронзительным взглядом на Михаила, спросила: - Веришь ли ты в поведанное блаженным? Не выдумка ли это ворогов наших?

- А почему бы не верить, матушка? Надёжные люди сказывали, будто при пострижении Соломония уверяла митрополита Даниила, что беременна, только митрополит, торопясь выполнить волю государя, не внял её словам.

- О рождении Соломонией сына известно не только со слов блаженного. - Анастасия отложила в сторону рукоделье. - Мои сенные девки слышали об этом от жены казначея Юрия Малого, только что возвратившейся из Суздаля с богомолья.

- Что же мы должны делать?

- А разве ты, матушка, не знаешь, что нужно делать? - ехидно спросила Анастасия. - И ты, и дядюшка наш разлюбезный, Михайло Львович, поднаторели в подобных делах. Или забыла, как дядюшка поступил со своим заклятым врагом Яном Заберезским? Жигимонт до сих пор уверяет всех, будто Михаил Львович посягнул на здоровье его брата, Александра, и своими чарами свёл в могилу.

- Ушам бы моим гнусных речей твоих не слышать!

- Опять вы не о том судачите! - вмешался Юрий. - Мы должны решить, кто должен ехать в Суздаль.

- Уж не желаешь ли ты сам помчаться сломя голову в Суздаль, чтобы лишить живота Соломонию вместе с её младенцем?

При этих словах Анастасии Иван боязливо поёжился в своём углу.

- Я думаю, - продолжала Анастасия, - у нашей матушки найдутся для этой цели подходящие люди. Не так ли, матушка?

- Люди-то у меня найдутся, да не ведаю я, как ими лучше распорядиться.

- А чего тут думать? Пусть дадут они Соломонии зелья, от которого заснёт она на веки вечные.

Михаил недовольно поморщился.

- Много ли в том проку, если Соломонии не станет? Дело сейчас не в ней, а в младенце, если он действительно родился, а не является злым вымыслом Сабуровых. Грудного младенца кормят материнским молоком, его не так-то просто опоить зельем. К тому же, если Соломонии не станет, великий князь, вполне возможно, захочет взять младенца на воспитание. Это не в наших интересах. Мне думается, следует похитить дитё у Соломонии.

- И я так же думаю, дети мои. Есть у меня на примете одна бывшая монашка. Сегодня же пошлю её в Суздаль.

Михаил Васильевич Тучков не любил делиться своими мыслями с кем бы то ни было, кроме сына. Так казалось ему безопаснее. Князю вскоре стало известно, что Глинские собрались в покоях Елены. Не осталось тайной и решение, принятое ими.

- Сын мой, нужно срочно послать верного человека в Суздаль оповестить матушку Ульянею о беде, грозящей Соломонии. Пусть поспешает.

Василий согласно кивнул головой.

- Как же матушка Ульянея отведёт от Соломонии беду?

- Мне видится только один путь к тому: надо разлучить Соломонию с младенцем. Его следует спрятать у надёжных людей в местах, где некогда жила Соломония. У неё, думается мне, остались там и родичи и верные люди.

Даниил был сильно обеспокоен словами юродивого. Если сказанное им окажется правдой, ему не миновать гнева великого князя. От этой мысли митрополиту стало холодно и неуютно. Успокаивало его лишь то, что от игуменьи Ульянеи до сих пор никаких вестей не поступало. Случись такое в монастыре, митрополита обязательно оповестили бы.

«К тому же сам государь ратовал за пострижение Соломонии, а я лишь выполнил его волю. Не послать ли своего человека в Суздаль? Нет, лучше пока выждать. Ни к чему плодить пересуды и домыслы».

В палату тихо вошёл чернец.

- Что нового у великого князя?

- Государь беседовал с глазу на глаз с Иваном Юрьевичем Шигоной.

- Не собирается ли Шигона куда-нибудь ехать?

- Ехать он не намеревается. По выходе из покоев государя на нём лица не было. После встречи с Шигоной Василий Иванович приказал явиться к нему дьякам Григорию Меньшому Путятину да Третьяку Ракову.

Митрополит понимающе кивнул головой.

- А у Глинских как?

- Княгиня Анна в своей горнице вела тайную беседу с инокиней Аглаей.

- Не та ли это инокиня, которую обвиняли в употреблении приворотных да ядовитых зелий?

- Она самая.

«Нужно сделать так, чтобы Григорий Путятин и Третьяк Раков не очень спешили в Суздаль».

Даниил мысленно представил себе весь путь от Москвы до Суздаля. Где же удобнее всего задержать дьяков? Красное Село… Черкизово… Стромынь… Киржач… Не так давно митрополиту пришлось побывать в киржачском Благовещенском монастыре, вести длительные доверительные беседы с игуменом Саввой, горячим сторонником дела Иосифа Волоцкого.

- Немедля отправишься к игумену киржачского Благовещенского монастыря Савве с грамотой.

Чернец низко поклонился.

Митрополит перекрестился и окончательно успокоился.

Весть о рождении ребёнка инокиней Софьей взбудоражила обитателей Покровского монастыря. Слыханное ли дело, чтобы в святой обители дети рождались? Тревога, ожидание чего-то необычного охватили всех. И лишь игуменья Ульянея казалась внешне спокойной, будто ничего не случилось. Это многих удивило - игуменья отличалась крутым нравом и твёрдо придерживалась установленных порядков. Любопытным инокиням не терпелось проведать, что же думает о случившемся их грозная игуменья. Та отрезала:

- Я, что ли, вводила в иночество Софью? Её сам митрополит Даниил постригал! Пусть он и думает теперь, как поступить. А ежели вам не терпится узнать его мысли, скатертью дорога: ступайте в Москву и спросите отца нашего Даниила, что он намерен делать.

От этих слов монашки поёжились.

- На всё воля Божья! А вам, ударившимся в искушение, следует больше о своих грехах мыслить и молить Господа Бога нашего об их прощении!

С тем и ушли от неё многодумные монашки.

В душе же Ульянея сильно тревожилась. Шила в мешке не утаишь. Поди, по Москве уже трезвонят о случившемся, о том, что инокиня Софья в ночь на Зелёного Егория разрешилась от бремени. Теперь с минуты на минуту жди гостей прошеных и непрошеных, тайных и явных.

Ульянея и так и эдак прикидывала, как можно помочь Соломонии, уберечь чадо её от верной гибели, но ничего не предпринимала, выжидая, пока доброхоты не присоветуют что-нибудь. Вынужденное бездействие тяготило игуменью. Вот почему, едва рябая Евфимия сообщила о прибытии из Москвы Андрея, она велела незамедлительно позвать его.

Андрюха вошёл в знакомую палату сильно волнуясь. Грузная игуменья, легко поднявшись - болезнь к весне отпустила её, - приблизилась к нему и благословила. Она молча приняла тайную грамоту и, быстро пробежав глазами, швырнула на стол с таким видом, будто ничего интересного в ней не содержалось. Ульянея вновь подошла к Андрею, пытливо уставилась в его глаза.

- Как живёшь-поживаешь, добрый молодец? Давненько не навещал нас. Поди, забыл, по весёлой да шумной Москве гуляючи, о любви своей?

- Нет, матушка, не забыл. Днём и ночью о славной Марфуше думаю, даже во сне не раз её видел.

- Ну? - удивилась игуменья. - Неужто в Москве пригожее нет?

- Нет, матушка.

Ульянея помолчала минуту, потом, впившись в него глазами, спросила:

- А по-серьёзному ли ты любишь её? Хочешь ли ты в жёны взять Марфушу или просто так побаловаться решил?

- Если бы Марфуша стала моей женой, то о большем счастье я не мечтал бы.

- Коли так, ступай пока и будь готов выехать из обители в любой миг.

Едва Андрей вышел, игуменья приказала Евфимии позвать Марфушу.

- Что-то ты бледной да печальной стала, дочь моя?

- Отчего же мне веселиться, матушка? Наказано мне не отлучаться из кельи ни на един миг. С утра до вечера всё одна да одна, даже милой Аннушке не велено навещать меня. По указанию твоему все книги священные читаю. Тем только и занимаюсь.

Ульянея нежно обняла Марфушу.

- Не печалься, навеселишься ещё вволю. Поди, не забыла московского молодца, в кулачном бою побитого?

Марфуша покраснела до корней волос и промолчала.

- Он вон вновь заявился, говорит, жить без тебя не может.

От этих слов из глаз Марфуши полились слёзы.

- Что ж ты, глупая, плачешь? Радоваться должна, что добрый молодец по тебе так страдает.

- Радости мало в том, матушка, всё равно не сможем мы быть вместе. Ждёт меня пострижение в инокини и служение Господу Богу до конца дней своих.

- Пока что ты не инокиня, а белица, потому путь в мир тебе не заказан. А может, не люб он тебе? Что ж ты молчишь? Говори: люб или не люб?

- Люб, люб, матушка! Каждый день молюсь о том, чтобы забыть о нём, а он всё на уме. Грешна я!

Ульянея прошлась по палате, пыталась справиться с охватившим её волнением. Потом приблизилась к Марфуше, обняла её и зашептала:

- Дочь моя милая, горячо любимая! Жаль расставаться с тобой, да, видать, иначе быть не можно. Отпускаю тебя в мир вместе с Андреем, мужем твоим, будьте счастливы до конца дней своих, живите в любви да согласии!

Марфуша ничего не могла понять.

- Правду ли, матушка, слышат уши мои?

- Правду, правду, Марфушенька! Беру грех тяжкий на душу, чтобы избегнуть ещё большего греха, злодейства великого. - Игуменья протёрла глаза. - Будь внимательна, дочь моя, и сделай так, как я велю. Поклянись прежде, что никто и никогда не проведает о словах моих.

- Христом-Богом клянусь, матушка!

- В нашей обители грех приключился. У одной из монахинь дитё народилось. Ведаешь ли о том?

- Ведаю, матушка. Почудилось ночью, будто где-то поблизости младенец плачет.

- Младенцу этому, чаду беззащитному, беда грозит неминучая. Ежели оставить его в монастыре, погибнет он. Ты должна взять дитё с собой в мир и заботиться о нём как родная мать. Согласна ли поступить по воле моей?

Марфуша помолчала, обдумывая слова игуменьи.

- Я согласна, матушка, только смогу ли сохранить его в живых?

- Я научу тебя, как заботиться о нём, как кормить и пеленать. Нынешней ночью Евфимия принесёт младенца в твою келью, и вы с Андреем тайно покинете обитель.

- А согласен ли Андрей заботиться о младенце?

- О том я с ним ещё не говорила. Но чует моё сердце: человек он добрый, сильный, и тебе и младенцу станет надёжной опорой и защитой. А пока ступай, дочь моя, собирайся в дорогу. Вечор я позову тебя и скажу, куда вы должны путь править, покинув обитель. Денно и нощно помни: ежели младенец погибнет, грех тяжкий, незамолимый падёт на твою душу!

Закрыв глаза, игуменья некоторое время сидела неподвижно, потом встряхнулась и хлопнула в ладоши. В дверь заглянула келейница Евфимия. Ульянея поманила её пальцем.

- Ты вот что сделай сейчас. Пойдёшь на торг, в тот ряд, где игрушки продают. Купи куклу, на дитё человеческое похожую. По дороге загляни к плотнику и вели до заутрени доставить на монастырский двор гроб самый малый.

Келейница, привыкшая беспрекословно выполнять любые поручения игуменьи, не стерпела и спросила:

- Да разве у нас кто умер, матушка?

- Не твоего ума дело! - отрезала игуменья. - После плотника навестишь каменщика. Прикажи явиться ко мне до заутрени. Да пусть что нужно для работы захватит с собой. Всё ли упомнила?

- Всё сделаю, матушка, ничего не запамятую.

- Ступай с Богом.

Ульянея покинула свои покои вслед за Евфимией и направилась к келье, расположенной в дальнем конце монастыря. Прислушиваясь, постояла возле двери, затем шагнула через порог.

Соломония повернулась на скрип двери и, увидев игуменью, встала, чтобы принять благословение.

- Спит? - Ульянея кивнула головой в сторону ребёнка.

- Спит, матушка.

- Не надумала, как назвать его?

- Хочется мне назвать его Георгием в честь святого, в день которого он явился на свет Божий.

- Хорошо удумала, Софья, пусть необорим сын твой будет, как Георгий Победоносец! Сама-то как?

- Благодарствую, матушка. Ниспослал мне Господь радость великую, словами трудно выразимую. Никогда ранее, даже в палатах великокняжеских живучи, не ведала я такого счастья. Раньше вот мужа своего, Василия Ивановича, власти да богатства лишиться боялась. Ныне ничего мне не надобно, был бы лишь он рядом. Прижму сына к себе и нежность чувствую великую, небывалую!

- Понятно мне счастье твоё, Софьюшка! Только чует моё сердце: быть беде великой, неправедной. Дошли до меня вести, будто Глинские замышляют против сына твоего недоброе. Им ведь он поперёк горла встал, потому готовы они на любую мерзость.

- Да я каждому, кто на сына моего покусится, горло перегрызу, глаза выцарапаю!

- Верю, Софьюшка, словам твоим. Только не сможешь ты противостоять всем ворогам, сил у нас с тобой мало, ох как мало! Много ли нужно, чтобы жизнь у младенца отнять? Ты вот по нужде отлучишься, а тут зайдёт кто да отравит его, или задушит, или с собой унесёт.

Глаза Соломонии тревожно расширились, светлое лицо посмурнело.

- Что же мне делать, матушка? Научи, как беду отвести от безвинной души.

- Видится мне лишь один путь к спасению его: нужно вам разлучиться.

- Ну уж нет, никогда не бывать тому! Кто его защитит и спасёт, как не я? Если нас разлучить, от тоски я умру!

Соломония как ни крепилась, не смогла сдержать рыданий.

- Да не плачь ты, слезами горю не поможешь! Человек ты не глупый, а потому, подумав, согласишься со мной. Тебе ли не знать наших бояр - зверей лютых? Вот почитай, что доброхоты мне из Москвы пишут.

Соломония внимательно прочитала тайную грамоту, присланную Тучковыми.

- Поняла ли теперь мой умысел?

- Начинаю понимать, матушка.

- Вот и хорошо. Подумай, кто из твоих родичей живёт от Москвы подальше. Да выбирай побезвестнее, ибо ежели младенец окажется в семье знатных Сабуровых, на это все обратят внимание, будут думать: а не сын ли это Соломонии?

- Есть у меня такие родичи в граде Николы Зарайского.

- Ты напиши им грамоту, а в той грамоте поведай: придут в град Николы Зарайского верные люди с сыном твоим кровным. Пусть помогут им избу срубить да прижиться на новом месте. Мы же скажем всем, будто дитё твоё скончалось от болести, и схороним вместо него куклу.

- Грех-то какой, матушка!

- Ещё больший грех совершим, ежели позволим лихим людям лишить живота безвинного младенца. А как схороним куклу, все вороги от нас отринут. Только дело это непростое!

Ещё до заутрени в келье инокини Софьи раздался громкий плач. Все обитатели монастыря насторожились и готовы были незамедлительно устремиться к дальней келье, чтобы удовлетворить своё любопытство. Но в это время раздался зычный голос игуменьи:

- Куда это ты торопишься? Не видишь, горе приключилось, дитё малое Богу душу отдало! Ступай в келью и молись Господу Богу о спасении сей души. Эй, Евфимия, тащи сюда гроб. После заутрени хоронить будем.

Вот гроб установили в церкви. Всем не терпится поглазеть на малютку. Но там, где должно быть личико младенца, всё закрыто тонкой кружевной тканью. Хор монашек жалобно вытягивает:

- Господи, помилуй…

При этих словах подобает глаза устремлять под купол церкви на изображение Бога, а они так и норовят заглянуть под кружевное покрывало.

Вся напряжённая, словно клуша над цыплёнком при виде ястреба, Ульянея готова отпихнуть от гроба всякого, кто осмелится прикоснуться к нему. До чего же медленно совершается отпевание «умершего»!

Внимание игуменьи привлекла незнакомая баба в монашеском одеянии с бегающими воровскими глазами, выглянувшая из-за спины Соломонии. Вот она уже рядом с гробиком, жёлтая жилистая рука норовит откинуть кружевную ткань. Ульянея опустила свою тяжёлую стопу на монашкину ногу. Та застонала от боли и присела.

«Будешь знать, ведьма, как лезть куда не просят, - злорадно подумала игуменья. Недалеко от входной двери она приметила высокого человека в чёрном одеянии. От его проницательного изучающего взгляда Ульянее стало не посебе. - Неспроста, ой неспроста пожаловал сей человек в монастырь! Да он, оказывается, не один, а с дружком. Рядом с ним эвон какой бирюк, так и буравит всех своими глазищами… Слетаются вороны на пир кровавый. Только поздновато вы прилетели, жертва ваша уже далече».

Наконец-то священник закончил отпевание и бросил в гроб горсть песку, тело предано земле. Ульянея взмахнула рукой. Незамедлительно появилась крышка гроба. Вот гроб закрыли. Гулким эхом прокатились по церкви удары молотка, забивающего гвозди.

Игуменья, облегчённо вздохнув, приблизилась к Соломонии, взяла её за руку и повела следом за гробом в подклет. Здесь было сумрачно. Свет едва проникал сквозь небольшие оконца. Гробик опустили в углубление. Тяжёлая плита из белого камня придавила его, схоронив великую тайну. Соломония была неутешна в своём горе.

 

Глава 10

Долог и труден был путь Марфуши и Андрея к Зарайску. По дороге приходилось делать частые остановки в селениях, чтобы напоить Георгия молоком кормящей женщины. В середине лета путники покинули Коломну и, переправившись через Оку, оказались в рязанских местах. Июльская жара изнуряла, обессиливала, не верилось, что когда-нибудь дорога приведёт наконец к незнакомому и чужому для них Зарайску.

Незадолго до полудня беглецы вышли к небольшой речке, поросшей ольхой. Здесь, в кустарниковых зарослях, они решили переждать полуденный зной. Марфуша с Георгием на руках задремала под кустом, а Андрей, решив выкупаться, сбросил с себя одежду и зашёл в воду. Дно реки оказалось илистым, поросшим корневищами кувшинок, от прогретой воды пахнуло водорослями.

- Ой, да тут кто-то есть! - послышался на берегу женский голос.

Андрей оглянулся. Недалеко от берега стояли два воза, гружённые снопами ржи. На переднем возу сидел высокий молодой крестьянин в синей рубахе и таких же портах. Андрей, выбравшись из воды, торопливо оделся и поспешил к тому месту, где были Марфуша с Георгием. Возле них он застал крестьянку в белой сорочке, украшенной вышивкой.

- Видать, издалека идетя?

- Издалека, - тихо ответила Марфуша.

- Гринька, подь сюды, - закричала женщина, - отдохни маненько, а то ить жара какая.

Подошёл Григорий, степенно поклонился Андрею с Марфушей.

- Ты бы корзину со снедью принёс, вишь, люди издалека идуть, отощали, поди.

Григорий кинулся к возу.

- Меня Парашей кличуть. Да вы садитесь вместе с нами, не стесняйтесь.

Параша вытащила из корзины краюху хлеба, кринку топлёного молока, пучок зелёного лука, варёные яйца. Григорий острым ножом нарезал духовитые ломти хлеба.

- Ешьте, ешьте, дорогия, - приговаривала Параша, жалостливо поглядывая на крохотного Георгия. - Дожили мы до Силина дня, тепереча засилья прибавится, всякой еды вволю. А откелева вы идетя?

- С Владимирщины мы, из Юрьева-Польского, погорельцы. На Фёдора Стратилата изба наша загорелась.

- Фёдор Стратилат угрозами богат. Поди, от грозы изба-то занялась.

- Кто его знает, ночью загорелась, спали мы. В чём спали, в том и на двор выбегли. Хорошо хоть сами спаслись.

- А ныне куда путь держите?

- Идём в Зарайск, там хотим остановиться. Говорят, под Зарайском земли свободной, никем не занятой много.

- Земли-то у нас много, да и земля всё добрая, хлебородная. Пашем мы её наездом, всей семьёй выезжаем за десять, а то и больше вёрст от Зарайска, выбираем поле с хорошей землёй подальше от людей. Только вот татарва замучила. Что ни год, пруть, окаянныя, из Крыма. Коли прихватять в стороне от города - бяда, в полон угонять. Ой, - встрепенулась Параша, - пора нам в путь, не то затемно домой воротимся. Нынче ведь день не простой, в Силин день ведьмы коров до смерти задаивають. Боюсь я за нашу бурёнку.

- Не бойся, - успокоил Парашу Андрей, - ежели ведьма молоком обопьётся, то обязательно обомрёт. Тут её ничем не разбудить. Хватай тогда солому и жги ведьме пяты, будет впредь знать, как коров доить!

Параша с уважением посмотрела на него.

- Садитесь-ка с нами, люди добрые, довезём мы вас до Зарайска да и ночевать у себя оставим, а то куда вы на ночь глядя пойдетя?

Она пристроила возле себя Марфушу с Георгием. Андрей сел рядом с Григорием. Поскрипывая осями, тяжело гружённые телеги медленно покатили по узкой и пыльной просёлочной дороге.

Впервые за весь долгий путь на душе Андрея стало покойно и хорошо. Ему было приятно сидеть рядом с молчаливым крестьянским парнем, который совсем ненамного старше его, нравилось, как тот уверенно держит в крупной мосластой руке вожжи. Андрей родился и вырос в крестьянской семье, хорошо знал и любил нелёгкую сельскую работу.

- Далеко ли нам ещё ехать? - спросил он, прервав затянувшееся молчание.

Григорий глянул на него немного смущённо. Андрей совсем близко увидел чистое сухощавое остроносое лицо, обрамлённое тёмно-русой бородкой.

- Да нет, вон уж церковь Николы видна.

Внимание Андрея переметнулось на город, открывшийся перед ним. Он стоял на правом высоком берегу реки, окружённый деревянными стенами с воротами и башнями. В самой середине города среди сотни дворов возвышался громоздкий и внушительный храм Николы Зарайского. В отличие от других городов, возникших по соседству с Полем, Зарайск имел большой посад. За пределами крепостной стены располагалось не меньше полутора сотен дворов. Среди посадских изб выделялись монастырские постройки - церковь, кельи, трапезная палата.

- То Рождественский монастырь, - пояснил Григорий.

- А речку как называют?

- Осётром величают. По ней купцы до Каширы, Коломны и даже до самой Москвы добираются.

Лошади повернули к ближним воротам и остановились возле одной из изб.

Наутро Андрей с Марфушей и Георгием отправились к наместнику, двор которого находился недалеко от храма Николы. Около церкви они увидели небольшую толпу людей, окруживших седовласого гусляра в серой от пыли однорядке. Морщинистой рукой он касался струн, заставляя их издавать глухие и печальные звуки. Хрипловатым голосом он вторил им, нараспев произнося слова:

Уж что это у нас в Москве приуныло, Заунывно в большой колокол звонили? Уж как князь на княгиню прогневился, Он ссылает княгиню с очей дале, Как в тот ли во город во Суздаль, Как в тот ли монастырь во Покровский…

- Грех-то какой сотворил великий князь! - произнесла стоявшая поблизости старушка. - На днях был у нас человек, ходивший на богомолье в Троицын монастырь, так он сказывал, будто по прибытии в Суздаль великая княгиня Соломония дитё родила, наречённое Георгием. Да только дитё скончалось то ли от болести, то ли от злых происков людишек новой жены государя. И Василий Иванович по тому случаю повелел поставить в Москве у Фроловских ворот церковь каменну во имя Георгия.

При этих словах Марфуша перекрестилась и потянула мужа за рукав.

- Как-то там матушка Ульянея поживает? Она хоть и строгая на вид, но такая добрая! - прошептала Марфуша. - А ты видел великую княгиню, ту, что в опалу попала?

- Видел.

- А ведомо ли тебе, что сын у неё народился?

- Слышал о том.

- Так вот он!

От удивления Андрей даже рот открыл.

- Вишь, крест на нём такой необычный, на кресте буквица «С» обозначена, «Соломония» или «Софья», значит. Только ты никому-никому не говори об этом, не то беда приключится!

- А не врёшь ты, Марфуша? Неужто великая княгиня нам сына своего доверила?

- Матушка Ульянея сказывала: она страсть как боялась за малютку, в монастыре его обязательно бы прикончили.

- Да за что же губить дитё несмышлёное? Кому помешало оно?

- Глинским, родичам новой жены государевой, вот кому. Они, говорят, люты как звери, а мать великой княгини Елены сущая ведьма.

Андрею вспомнился день великокняжеской свадьбы. Завидев свадебный поезд невесты, кто-то в толпе громко произнёс:

- А мать-то, мать-то невестина - сущая ведьма! Старуха, с важным видом шествовавшая позади невесты, повела крючковатым носом, словно принюхиваясь, пронзительный взгляд чёрных выпуклых глаз впился в толпу.

- Вишь, как зыркает, чернокнижница! - не унимался смельчак.

Да, от таких людей, как княгиня Анна, всего можно ожидать. У Андрея даже испарина проступила на лице, когда он осознал, - какую ношу они с Марфушей взвалили на свои плечи. Покидая Суздаль, Марфуша сказала ему о Георгии, что его мать умерла при родах, родственников у неё не оказалось, поэтому посторонние люди принесли младенца в монастырскую странноприемницу и оставили там в надежде на помощь. Матушка Ульянея проведала, однако, что в Зарайске живёт сестра скончавшейся, и велела Марфуше отнести младенца к его тётке. А тут вон что открылось! Ну а ежели дитё умрёт? Вон оно какое слабенькое, истощённое, заморённое дальней дорогой.

- Как же ты, Марфуша, решилась взять сына великокняжеского? А ну как он скончается по болести? Не сносить тогда нам головы!

- Всю дорогу лютый страх одолевал, потому и таила от тебя правду. К чему обоим-то было тревожиться? Не чаяла дойти до этого самого Зарайска. - Марфуша извлекла из-за пазухи небольшую грамоту. - Эту грамоту передашь наместнику зарайскому, родственнику инокини Софьи. Теперь нам нечего бояться, самоё трудное мы одолели.

Изба наместника в два яруса с высоким крыльцом посередине, к которому с двух сторон вели крытые лестницы. Окна избы украшены резными наличниками, а охлуп - русалкой с чешуйчатым хвостом. Ко второму ярусу прилепились крошечные башенки.

Данилу Ивановича Ляпунова, рослого и сурового на вид, гости застали в небольшой и небогато обставленной горнице. Он вопросительно глянул на вошедших.

- Мы пришли из Суздаля с грамотой от инокини Софьи.

Наместник распахнул дверь и зычно позвал:

- Евлаша!

Тотчас в горнице показалась жена его, двоюродная сестра Соломонии.

- Тут тебе весточку от Соломонии принесли. Евлампия засуетилась, поудобнее усаживая гостей, неловко приняла грамоту, повертела в руках и передала мужу.

- Стара стала, буквиц разглядеть не могу. Ты уж почитай мне, Данилушка.

Данила Иванович сорвал с грамоты печать и, сдвинув густые брови, начал читать. Вскоре лицо его пошло пятнами, руки задрожали.

- Что-нибудь случилось, Данилушка?

- Да нет, ничего пока не случилось. Я тебе потом всё расскажу. - Наместник подошёл к Марфуше, пристально уставился на спящего Георгия. Потом заговорил непривычно мягким и ласковым голосом: - В грамоте велено мне позаботиться о вас. Сегодня же плотники начнут рубить вашу избу. Пока же вы у нас поживёте седмицу. Евлаша вас и накормит, и напоит.

Новая изба получилась на славу. Она состояла из двух покоев. В первом громоздилась печь, топившаяся по-чёрному. Второй, задний покой, или горница, был в полтора раза больше первого. В избе стоял духовитый запах свежеструганого дерева. Вокруг дома возвышался забор из вбитых в землю заострённых в верхней части брёвен. Возле забора строители соорудили погреб для хранения снеди.

Счастливые новосёлы обошли все постройки, любовно расставили по избе столы и лавки. Выглянув в раскрытое оконце, Марфуша приметила гостей.

- Никак Данила Иванович с тётушкой Евлампией идут. Пойдём-ка их встречать.

Наместник провёл через распахнутые ворота резвого коня.

- Вот тебе, Андрей, верный друг. Будешь любить да холить, из любой беды выручит.

Следом показалась Евлампия. Она вела чёрную с белыми пятнами корову. По старинному крестьянскому обычаю Марфуша до земли поклонилась корове со словами:

- Матушка-корова, на старый двор не ходи, у нас живи!

Андрей удивлённо глянул на жену: ну откуда бы монастырской затворнице знать крестьянские обычаи? Между тем слуги посадника принесли всякую снедь, впустили во двор кур, свинью и козу.

Едва наместник с посадницей ушли, Марфуша заволновалась:

- Андрей, живности у нас цельный двор, а вот чем кормить её будем? Да у нас вся живность с голоду ноги протянет! Ты бы хоть травы накосил.

- Какая ты у меня заботливая! - Андрей, подхватив Марфушу, стал целовать её.

- Пусти, пусти, не слышишь, корова хозяйку зовёт? - Лёгкая Марфушина рука нежно гладила его по спине.

Андрюха схватил мешок и хотел было побежать на луг, но тут в ворота постучали.

- Эй, хозяева, пустите на одну ночку переночевать! Марфуша выглянула за ворота и рассмеялась, увидев Парашу и Григория рядом с возом сена.

- А мы прослышали, что у вас живности полон двор, и решили помочь сенцом.

Марфуша кинулась обнимать подругу. Андрей с Григорием степенно поклонились друг другу, коснувшись рукой земли.

Дел в новом доме было немало. Бабы подоили корову, накормили живность, вымыли полы, а потом принялись готовить еду для мужиков. У тех свои дела: коня осмотрели, загоны построили. Андрею было любо смотреть, как ловко молчаливый Григорий работает топором, очищая жердь для загона. Он делал всё основательно, как будто для самого себя. Глядя на него, Андрею стало так хорошо, что комок подступил к горлу.

- Спасибо тебе, Гриша, - сказал он, взяв его за руку.

- Чего там, - Григорий смущённо глянул Андрею в глаза, - у нас здесь все друг другу подсобляють, потому как живём всегда по суседству с бядой.

- Эй, мужики, куда вы запропастились? Идите-ка за стол.

После трапезы завязалась беседа. Хозяева рассказали о злоключениях, выпавших на их долю по дороге к Зарайску.

- А однажды нам пришлось заночевать в лесу. Шли, шли и ни одной избушки за цельный день не встретили. Темно стало. Мы залезли под ёлку, прижались друг к другу и затаились. Андрей уснул, а у меня от страху зубы стучат. Вдруг вижу: в небе огненная птица показалась. Села на верхушку соседнего дерева, потом прыг да скок, стала все ниже и ниже спускаться. Ну, думаю, не иначе как жар-птица пожаловала. Толкнула локтем Андрея. Тот проснулся да понять ничего не может, думал, ему всё ещё сон снится. А птица совсем уж близко. Осторожно так к нам подкрадывается. Тут Андрей выскочил из-под ёлки, чуть-чуть не схватил её за крыло, да жар-птица ловчей его оказалась: вспорхнула и улетела.

- Надо же, - восхищённо произнесла Параша, - а я думала, жар-птицы только в сказках бывають. Счастливые вы: саму жар-птицу видели да чуть было не добыли её. А со мной однажды вот что приключилось. Иду как-то под вечер из лесу. Вдруг слышу, скрипить что-то, скрип да скрип. Я перепужалась и припустилась бежать. Бежала, бежала, аж задохлась. Только встала дух перевести, а рядом как скрипнеть! Я так и обомлела. Опять побежала. До самой опушки как на крыльях летела. Ну, думаю, теперича меня скрип-скрип не догонить. Остановилась я, хотела отдышаться. А тут опять как скрипнеть! Помнилось, конец мне пришёл. Вознамерилась бежать, а ноги как тряпичные, ни взад ни вперёд. Домой чуть не на карачках приползла.

- Нашла чего бояться, - добродушно улыбаясь, вмешался в разговор Григорий, - в лесу всегда есть деревья, которые скрипять. Старухи бають, будто в тех деревьях душа человеческая мучится. Ежели кто срубит скрипучее дерево, душе негде будет жить, и она может изувечить или даже сгубить того человека.

- Не дай Бог, ежели скрипучее дерево положено в стену новой избы. - Параша испуганно осмотрелась по сторонам.

Андрей кашлянул.

- Ой, он уже кашляеть! В вашей избе наверняка есть скрипучее дерево.

Андрей рассмеялся.

- Да я понарошку кашлянул, хотел тебя испужать.

Параша недоверчиво посмотрела на него.

- А ещё бають, - продолжал Гриша, - ежели на дереве наросты есть, то у кого-то из семьи обязательно появятся колтуны. А вот когда избу построять из дерева со снятой корой - скот будет падать. Когда же избу сложать из сушины - в семье заболеють сухотами.

- Ещё страшней, - перебила Гришу Параша, - ежели избу сложить из деревьев, бурей поваленных: обязательно изба загорится или развалится во время грозы. Когда мы поехали к вам, Гринькина матушка строго-настрого приказала положить вот это в передний угол. Тогда ничего с вами не приключится.

Параша достала что-то завёрнутое в тряпицу и положила в красный угол.

- Ну, нам пора. Благодарим хозяев за хлеб да соль. Будьте счастливы в новом доме.

Гости уехали. Марфуша с Андреем уселись на крыльце своего дома, прижались друг к другу. Где-то далеко звучала песня. Это молодые девушки и ребята вышли в поле провожать закат солнца. Вечер пришёл росный, прохладный. Крупные звёзды высыпали в тёмном августовском небе. Пахло спелыми яблоками.

- Смотри, Андрюшенька, звезда с неба упала?

- Ты что-нибудь загадала?

- Я подумала о том, чтобы всю жизнь, до конца дней наших, было бы нам так же хорошо, как нынче!

 

Глава 11

Спустя ровно год, в августе 1527 года, через Зарайск проследовали послы крымского хана Саадат-Гирея. Они вели себя развязно и надменно. Глава посольства Чабык с любопытством рассматривал стены крепости.

- Не к добру то, - тихо промолвил Данила Иванович, - теперь жди непрошеных гостей.

- Может быть, обойдётся, - попытался успокоить его Андрей.

- Вряд ли. Знаю я этих татар. После того как Мухаммед-Гирей захватил Астрахань, они опять подняли голову. Правда, ногайские князьки, помогавшие Мухаммед-Гирею, вскоре изменили ему. Прикончив хана, они вторглись в Крым и разорили его. Да ныне в Крыму укрепился брат убиенного Саадат-Гирей. Требует он от великого князя Василия Ивановича уплаты шестидесяти тысяч алтын да покоя для казанского хана Сагиб-Гирея. Государь, думается мне, не согласится ни на то, ни на другое. А потому прихода татар нам не миновать.

И в самом деле, через две седмицы тревожные огни заполыхали в степи, а утром к дому наместника на взмыленном коне примчался воин из полевой охраны.

- Беда, Данила Иванович! Племянник хана Саадат-Гирея Ислам-Гирей с большой силой идёт на Русь. Мне едва удалось уйти от татарского разъезда.

Наместник круто повернулся к Андрею.

- Ты ведь в Москве жил и знаешь, поди, московских воевод. Поспешай, друже, в Коломну, там сейчас наша рать должна быть. Передай большому воеводе грамоту да и устно скажи: татары близко! Чует моё сердце, сюда направляется главная вражья сила. Мы тут продержимся - сколько сможем.

Каждую весну, лишь только южные окраины Русского государства становились доступными для конных набегов татар, значительные силы собирались на Оке на «береговую службу». В Серпухове, Калуге, Кашире, Коломне и Алексине располагались русские полки: большой, правой руки, левой руки, передовой и сторожевой. Если татарского набега не случалось, эти полки стояли в указанных местах до глубокой осени, пока распутица не являлась им на смену посторожить Русь от внешних врагов.

В Луков день Андрей подъезжал к Коломне. Ещё издали он увидел каменные стены кремля, возведённые лишь наполовину. К крепости примыкали многочисленные слободки посада. Миновав их, всадник оказался перед воротами, возле которых толпились ратники.

- Эй, вой, как мне проехать к большому воеводе?

- А пошто тебе? - ответил рослый ратник, с любопытством оглядывая Андрея.

- У меня к нему срочное дело.

- Татары, что ли, пожаловали?

- Они самые.

- Давненько их ждём. А ты сам-то откуда?

- Из Зарайска.

- Дня через два будут здесь, окаянные.

Ратники загалдели, обсуждая новость, и, казалось, забыли о гонце.

- Так как же мне проехать к большому воеводе? - напомнил о себе Андрей.

Ему ответил ратник, державший в поводу небольшого лохматого конька. Огромные усы придавали ему суровый и даже устрашающий вид.

- Поезжай, друже, прямо, пока по правую руку не повстречаешь двор воеводы Ивана Бельского. Завернёшь за угол и увидишь Девичий монастырь. Только в том монастыре доброму молодцу делать нечего: жительствует в Девичьем монастыре брадатая братия. Недалече от монастыря стоит владычин двор. От него рукой подать до государева двора. Минуешь его, тут тебе и будет двор большого воеводы. Спросишь воеводу Фёдора Васильевича Лопату. Он вчера приехал от великого князя из Коломенского.

Поблагодарив воя, Андрей тронул коня. Вскоре он увидел большие хоромы со множеством пристроек. Большинство этих пристроек пустовало, а сами хоромы были запущенными, ветхими. Повернув за угол, Андрей приметил монастырскую ограду, за которой конному человеку был виден десяток убогих келий. А вот и двор коломенского епископа, окружённый замётом. За заметом была брусяная изба, а рядом с ней амбары, сараи, конюшня.

Чуть дальше Андрей обнаружил государев двор с обширными хоромами. Проезжая мимо него, гонец подивился столовой брусяной избе, сложенной из огромных брёвен, что придавало особую внушительность всей постройке. Брусяная изба стояла на подклети. В неё вели сени, перед которыми помещалось красное крыльцо с шатровым верхом. Переходы вели в сложенный из дубовых брёвен летний светлый покой с двумя десятками больших окон. Под ним находилась каменная палата, а перед ней - другое красное крыльцо с тремя шатровыми верхами. Брусяная изба и летний покой были окружены строениями, соединёнными переходами. К хоромам примыкала дворцовая церковь.

Двор большого воеводы Андрей узнал по скоплению людей воинского чину. Одни выходили из хором, другие входили, поспешно бежали к лошадям гонцы. Звенело оружие, всхрапывали пришпоренные лошади. Андрей растерянно остановился посреди двора, намереваясь спросить кого-нибудь, где ему отыскать воеводу. Но тут на высоком крыльце показалась толпа нарядно одетых людей, среди которых Андрей признал Ивана Овчину, которого нередко видел вместе с Василием Тучковым. Лил проливной дождь, а он, словно не замечая его, нёс в правой руке блестящий шлем. Рядом с Иваном грузно шагал его двоюродный брат Фёдор Васильевич Лопата. На нём были латы, поверх которых накинут охабень из дорогого шёлка розовой окраски, отороченный горностаевым мехом. Сбоку висели меч, лук и колчан со стрелами. Воеводы продолжали беседу, начатую ещё в хоромах. До Андрея доносились обрывки слов.

- Великий князь повелел узнать, в каком месте Ислам намерен перелезать Оку. К тому месту тотчас же должны устремиться полки из Каширы и Коломны. Так ты бы, Иван, послал людей проведать наши заставы на перелазах, пускай не дремлют. Ворог вот-вот должен объявиться.

Лицо у старого воеводы, помеченное шрамом, озабоченное, хмурое. Иван, напротив, улыбчив и как будто доволен приближением драки.

- Не так-то легко будет Исламу перелезать через Оку, прибыльной воды в реке многовато.

- Что верно, то верно, видать, Бог нам помогает, третий день подряд льёт как из ведра, оттого и вода в реке поднялась. И всё же, надеясь на Бога, нужно и самим не плошать. Надлежит нам укрепить Коломну - так повелел Василий Иванович. Сегодня же прикажи всем посажанам перебираться в город. Перелезет Ислам через Оку, они могут не успеть засесть в крепости.

Взгляд воеводы остановился на Андрее, который тотчас же шагнул вперёд.

- Чего тебе, молодец?

- Я гонец зарайского наместника. Данила Иванович просил срочно передать грамоту.

- Грамоту я потом прочту. Татар видел?

- Когда выезжал из Зарайска, они приближались к городу.

- Выходит, дня через два вороги выйдут к Оке. Мы должны точно узнать, где Ислам намеревается перелезать реку. Слышишь, Иван?

- Сегодня же пошлю за Оку воев проведать, где татары и куда они путь правят.

- А можно мне с воями отправиться за Оку?

- Куда тебе? Отоспись прежде. - Старый воевода с сожалением смотрел на Андрея.

- Мне в Зарайск позарез нужно.

- Ты послужильцем у Тучковых служишь. Так ведь? - Иван пристально глянул Андрею в глаза. Тот, удивлённый памятливостью молодого воеводы, кивнул головой. - Что за нужда гонит тебя в Зарайск?

- Жена у меня там.

- Ах вон оно что… Понять тебя можно, добрый молодец, но разрешить возвращаться в Зарайск я не могу. Понимаешь: татары там повсюду рыщут. Говорят, тыщ пятьдесят ведёт Ислам к Оке. - Фёдор Васильевич тяжело вздохнул. - Поедешь - обязательно угодишь в полон или смерть примешь. Так что лучше тебе побыть пока здесь. А как разобьём ворогов, скатертью дорога, скачи к своей милой в Зарайск.

Андрей, понуря голову, покинул двор воеводы.

- Что приуныл, друже? - услышал он знакомый голос. Рядом стоял усатый ратник, который давеча подробно рассказывал ему, как найти двор главного воеводы.

- Спешил я из Зарайска с вестью о приходе татар, намеревался сразу же обратный путь держать. Воевода же говорит: поживи здесь. А у меня душа болит за жену с дитем малым. Как-то они там, в Зарайске?

- Не тужи, друже, может, всё обойдётся. А воевода тебе правду молвил: минуя татар, в Зарайск не проехать. Да что же мы стоим? Пойдём со мной, у костерка покалякаем.

Они вышли за пределы крепости. Здесь, на берегу Оки, расположилась конница - главная сила русского войска. В середине лагеря стояли нарядные шатры начальных людей. Ратник, с которым познакомился Андрей, жил в шалаше, сплетённом из ивовых прутьев. Поверх прутьев был наброшен войлок.

Хозяин извлёк из шалаша сухие щепки, трут, медный котёл и мешок с мукой. Долго раздувал огонь - нудный холодный дождь мешал заняться ему. Но вот щепки всё же разгорелись. Ратник поставил на огонь котелок с водой, затем бросил в воду головку лука и горсть муки.

- Меня Афоней кличут, - представился он, помешивая болтушку деревянной ложкой.

- А меня Андреем, - отозвался гость и посетовал: - Когда только лить перестанет?

- Дождь для нас благо. Вишь, как Ока вздулась? Татарам не так-то легко будет одолеть её. Ты, видать, с татарами никогда в бою не сходился?

- Ни разу не доводилось. А тебе, Афоня?

- Да почитай, каждый год, как на службу пошёл. Если не с крымцами, то с казанцами. Три года назад ходил на Казань.

- С Овчиной?

- Не, воеводой у нас Иван Фёдорович Бельской был. Да ты ешь, дорогой, не стесняйся. Мы, вой, снедью не избалованы. Чем богаты, тем и рады.

Андрей взял протянутую ложку и только тут осознал, как он проголодался. Нехитрое варево показалось ему очень вкусным.

- Ты бы, Афоня, рассказал, как на Казань ходил.

- Коли охота, слушай… Сели мы в Нижнем Новгороде на суда и поплыли к Казани. Воевода Хабар Симской с конницей выступил сухим путём, а Иван Палецкий должен был следом за нами идти на судах, в коих везли наряд да снедь. Прибыли мы на место, разбили стан у Гостиного острова и три седмицы ждали, когда придёт конница. А её всё нет и нет. Тут татарам на беду занялась огнём деревянная стена Казань-города. Нам бы воспользоваться этим, ан нет: воевода Бельской сидит как пень-колода и ни туда и ни сюда. Лишь в конце июля приказал перенести стан на берег Казанки. Между тем конница как в воду канула. Да и судов с нарядом и снедью нет. Прокормиться же на месте не стало никакой возможности: черемисы опустошили всё вокруг и нападали на ратников, пытавшихся добыть еды.

- Да куда же конница и суда с нарядом запропастились?

- А вот слушай. Рать Хабара Симского дважды боролась с татарами на Свияге и оба раза их одолела, вот и припозднилась. До нас же дошёл слух, будто конница разбита и ждать её не след. От этого слуха большое брожение приключилось среди ратников. Многие упали духом и говорили: нужно отступиться от Казани. Князь Бельской так и хотел сделать, да тут конница подоспела. Тогда Бельской всё же решил воевать Казань, велел обложить город. Татарва отстреливалась, да нам опять повезло: кто-то пушкаря ихнего укокошил. А был тот пушкарь, говорят, единственный на всю Казань. Тут казанцы мира запросили, поклялись сейе час отправить послов в Москву с челобитьей. Бельской уши развесил да и поверил им, велел снять осаду. А в народе трезвонят, - Афоня заговорил в самое ухо гостя, - будто переметнулся Бельской на сторону татар.

- Да как же так можно?

- А вот как. Кое-кто видел, будто казанцы послов тайных снарядили к Бельскому. Те пообещали ему много дорогой казны, ежели он не причинит их городу большого вреда. Вот он и поспешил отступить от Казани.

- Не верится мне, - раздумчиво возразил Андрей, - ведь всё у человека есть: и власть и богатство. Великий князь ему вон какую честь оказал! Да к тому же и русский он, за землю свою должен стеной стоять.

- Эх, мил человек, богатство, оно как хмельная брага: чем больше пьёшь, тем сильнее пить хочется. Оттого, наверно, бояре и падки на казну. И дела им нет, откуда та казна: от великого ли князя русского, от литовского ли господаря или казанского царя, им всё равно. Ох, заболтались мы с тобой, Андрюха! Глянь, почти все уже спят. И нам пора. Перед дракой с татарами надо обязательно хорошенько выспаться.

Наутро по-прежнему лил дождь. Ратники сидели по шалашам, лениво переговариваясь, и, если бы не вереница посажан, устремившихся к распахнутым воротам крепости, можно было подумать, что никакой опасности не существует. К полудню поднялся ветер. Он растрепал набухшие от воды облака, и между ними проглянуло бирюзовое, сочное, словно тщательно отмытое перед праздником небо. А когда появилось солнце и на дальних косогорах чистейшим золотом засияли клёны и берёзы, стало совсем празднично. Глядя на эту красоту, Андрей никак не мог представить себе, что там, за речными лесами, спешат к Оке жестокие и жадные вороги.

- Не могу я так больше, Афоня, душа совсем истерзалась. Поеду к своим в Зарайск!

- Куда же ты, друже, поедешь? Да тебя сразу же татары прикончат или в полон возьмут. Их ведь тьма идёт!

- Завижу татар, под кустом отсижусь. Мало ли в лесу тайников, где схорониться можно!

- У татар леса и впрямь не в чести. Только ведь до Зарайска путь по открытым местам лежит. А в чистом поле от ворогов не схоронишься. Хорошие леса лишь в начале пути от Коломны до Луховиц тянутся. Дальше же только изредка попадаются.

- Так я сторожко поеду. К тому же и путь предстоит недальний. За полдня одолеть можно.

- О том подумай ещё, Андрюха: ну явишься ты к своим в Зарайск, а дальше-то что? Неужто один оборонишь жену с дитем от тьмы ворогов?

- Поеду я, Афоня! - упрямо мотнул головой Андрей - Будь что будет. Прощай!

- Прощай, друже. Вижу, не отговорить тебя ничем. - Серые глаза Афони смотрели из-под густых бровей жалостливо, по-доброму. - Авось когда свидимся.

- Доведётся проезжать Зарайском, разыщи мою избу, рад буду тебе, Афоня! - Андрей взметнулся в седло, махнул рукой другу и устремился к перелазу через Оку.

За Окой начинался большой путь к Переяславлю-Рязанскому. Год назад, когда они с Марфушей шли к Зарайску, этот путь поразил их многолюдством, шумом. Взад и вперёд катили возы со всякой всячиной, шли монахи и монахини, калики перехожие, крестьяне из окрестных селений. Сегодня же было совсем не то. И хотя в сторону Коломны катили телеги с беженцами и убогим скарбом, а в придорожных кустах то и дело мелькали головы торопливо шагавших людей, чуткая тишина царила вокруг. Стоило хрустнуть сухой валежине, звякнуть подкове, как люди испуганно вздрагивали, оглядывались и пристально всматривались в даль, готовые в любое мгновение юркнуть в лес. Они с удивлением рассматривали одинокого всадника, направлявшегося в противоположную сторону, откуда вот-вот должны были показаться татары.

Чем дальше ехал Андрей, тем меньше попадалось ему беженцев. Безлюдными были придорожные селения. Хозяева покинули свои избы и притаились в лесной чащобе, среди болот, куда можно было пробраться только по трудно проходимым, едва заметным тропкам. От этого безлюдства и чуткой тишины всаднику стало не по себе. Но вот и Луховицы. Переяславль-Рязанская дорога надвое рассекла это шумное село. Ныне же в домах ни души, на дверях церкви - увесистый замок. Заслышав цокот копыт, луховицкие собаки устроили переполох.

Миновав Луховицы, Андрей повернул направо. Дорога на Зарайск была совсем безлюдной, лошадиные ноги вязли в грязи, пришлось держаться дерновины. Выметнувшись на высокое место, он вдруг оторопел. Внизу, насколько видели глаза, ползло нечто тёмно-бурое, ужасное в своей неотвратимости. Казалось, будто огромная змея распростёрла своё жирное тело с севера на юг. Головы и хвоста змеи не было видно, они находились за краем неба. Словно зачарованный смотрел Андрей, как движется татарская конница. Она шла по открытому месту, огибая лес.

«Напрямик к Оке прут. Хотят перелезать через реку выше Коломны. Проведали ли о том воеводы?»

Размышления его прервал странный звук, как будто кто-то тоненько свистнул над самым ухом. Оглянувшись, Андрей увидел троих татар, натягивавших тетивы луков. Не раздумывая, пришпорил коня. Тот рванулся под уклон, где татарские стрелы не могли их достать, затем повернул налево и устремился к ближнему лесу.

«Спасибо тебе, Данила Иванович, хорошего коня подарил. Коли б не он, не уйти бы мне от ворогов».

То, что Андрей принял за лес, оказалось небольшой рощицей, довольно редкой. Проехав две версты, он очутился на опушке, откуда виднелся настоящий лес, в котором можно было укрыться от татар.

Андрей осторожно тронул коня, но в это время неведомая сила вырвала его из седла, повлекла по кочкам и лужам. Перед глазами мельтешили копыта лошади. Вот она встала, татарин соскочил на землю, наклонился над пленником, зацокал языком:

- Якши, бик якши, урус!

Подъехал второй татарин, поймавший Андреева коня. Оба были довольны добычей.

- Вставай, урус!

Андрей, пошатываясь, поднялся. Татарин накинул ему на шею петлю, тронул коня.

Вечерело, когда они прибыли в какое-то селение. Андрея втолкнули в сарай, наполненный людьми.

- Ещё кого-то привели нехристи, - послышалось в темноте. - Ты откуда будешь, полонянничек?

- Из Зарайска я.

- А говоришь не по-нашенски, не по-рязански.

- До Зарайска в Москве жил.

- То-то, что в Москве. Мне сразу же подумалось, что оттелева ты. Сам я из Венева-городка родом.

- Слышь, рязанец, а далеко ли отсюда до Коломны?

- Да вёрст сорок будет.

- Господи, Господи, за что ты караешь меня, грешного? За что посылаешь мне столь тяжкие испытания? - Голос был старческий, жалобный, со слезой.

- Не одного тебя, старче, карает Господь Бог. Вона сколько нас тут набилось.

- Никому из вас, сердешные, не выпало столько горя, сколько мне испытать пришлось. Шесть лет назад приходил на Русь царь Магмет. Помните ли то нашествие?

- Помним, старче.

- Как не помнить!

- Так в ту пору я в Коломне жил, в Свищовской слободке. Там что ни двор, все плотницкий. Струги мы рубили. Отлучился я, сердешные, за город, лес нужно было привезти, а татары тут как тут. Схватили меня и уволокли в свой поганый Крым. Уж чего только я там не натерпелся! Туда нас, русских, видимо-невидимо пригнали. Многих в Кафе в неволю продали, в туретчину или ещё куда, где русскую речь вовек не услышишь. Вот и я был продан купцу-турку. Посадил он меня на судно за вёсла. Да тут буря налетела. Судно наше на скалу швырнуло, оно и потопло. Чудом выбрался я на берег и устремился на Русь святую. Сколько всего перетерпел, чтобы её увидеть! И вот после шести лет скитаний пришёл я на Рязанщину. Как глянул на маковки церковные, аж прослезился. Иду- и всему-то душа радуется: и русской речи, и летнему дождику, и избам, и плачу дитяти. До родной Коломны всего лишь сорок вёрст осталось. И на тебе: опять в татарский полон угодил! Видать, судьбина у меня такая: подохнуть подобно бездомной собаке на чужбине.

В наступившей тишине слышны были всхлипывания коломенского плотника.

- Да не плачь ты, сердешный, - заговорил рязанец, - можеть, всё обойдётся. Бывает, великий князь выкупаеть полонянников. А иные сами из полона убегають.

- Когда я был помоложе да посильнее, тоже всё надеялся из полона вырваться. А теперь-то разве по силам мне убегнуть из Крыма? Ой, горе мне, горемычному…

- Хватит, старче, причитать! - строго прозвучал молодой голос- Не зря говорят: утро вечера мудренее. Придёт утро, там посмотрим, как быть. За шесть лет после нашествия Магмета мы, русские, многому научились. Слышал я, хорошие поминки приготовлены для Ислам-Гирея на Оке. Так что рано нам с жизнью прощаться.

Наутро после поднесеньева дня на берегу Оки под Коломной взревели трубы и сурны, загрохотали литавры. Воины повыскакивали из своих укрытий, стали поспешно вооружаться да снаряжать лошадей. Никто толком не знал, чем вызвана тревога. Ясно было одно: татары близко. Но где они?

В окружении небольшой свиты из ворот крепости выехал Иван Овчина и направился к конникам. Воевода весело улыбался, и при виде его спокойной улыбки у многих воинов отлегло от сердца.

- Что, молодцы, заждались дорогих гостей?

- Ой заждались, воевода!

Афоня ухмыльнулся: всегда среди воинов отыщется острословец, готовый поддержать шутку начальника.

- А хорошо ли столы накрыты?

- Лучше некуда! Так и ломятся от изысканных яств.

- Зря старались, хозяева. Вои Фёдора Мстиславского ловчей вас оказались. К ним и пошли гости дорогие.

- Так у них и есть-то нечего, воевода!

- А мы поможем воям Фёдора Мстиславского накормить гостей так, чтобы им после обеда земля стала пухом! Вперёд, други!

Вновь взревели трубы и сурны. Конница устремилась по берегу Оки к перелазу под Ростиславлем. Там вовсю уже кипел бой. Воины Фёдора Мстиславского, молодого ещё воеводы, год назад отъехавшего на Русь из Литвы, храбро бились с наседавшими на них татарами. Весь противоположный берег реки до самого края неба был тёмным от скопления всадников. Казалось, будто грязно-бурый поток вливается в Оку. Те, кто только что зашёл в воду, не могли уже повернуть назад, напором сзади их несло сначала на середину реки под ливень русских стрел, а затем дальше, к левому берегу реки, где шла жестокая сеча. Звенело оружие, вопили раненые, надрывно ржали перепуганные кони, лишившиеся седоков. Не сразу можно было заметить, что татары постепенно оттесняют русских всадников, стоявших в воде, к берегу.

Прибывшие из Коломны ратники Ивана Овчины натянули луки и стали осыпать неприятеля стрелами, а когда стрелы кончились, пошли на подмогу тем, кто бился в воде.

Афоня рубился недалеко от Овчины и дивился тому, как ловко молодой воевода расправляется с татарами. Его меч без устали разил их. Да только незаметно было, что ворогов убыло. Много трупов плыло вниз, к Коломне, но всё новые и новые всадники сходили с берега в воду. Высокая вода мешала татарам быстро преодолевать реку, и это было на руку русским.

К полудню подоспела подмога со стороны Каширы, но лишь к вечеру татары повернули восвояси.

С наступлением дня в сарае посветлело, и Андрей смог рассмотреть полонянников. У коломенского плотника, сидевшего с закрытыми глазами, лицо измождённое, жёлтое, волосы седые. Рязанец устроился в своём углу домовито, как будто татарская неволя его не особенно пугала. Но больше всех Андрея поразил широкоплечий молодец, сидевший рядом с рязанцем. Лицо у него открытое, смелое, а глаза какие-то странные, словно он давным-давно знаком со всеми обитателями сарая и хорошо знает свойственные им слабости. Потому, наверно, хотя и был он самым молодым, если не считать Андрея, все относились к нему с почтением.

- Ты бы, мил человек, рассказал нам о себе, - полюбопытствовал рязанец.

- А что обо мне рассказывать? Елфимом меня кличут. Из Заволжья я. Жил в поместье московского боярина Василия Шуйского да утёк от него.

- Пошто утёк-то?

- Красного петуха ему подпустил, вот и пришлось в леса податься. Из заволжских лесов сюда, в рязанские места, решил уйти. Сказывали, будто по соседству с Полем бояре не так своевольничают.

- Раньше, мил человек, в рязанских местах повольнее жилось, потому как земли свободной, никем не занятой, много было. А ныне совсем не то стало. Великий князь свободные-то земли норовить своим служилым людям роздать. В прошлом году прибежал к нему на службу от Жигимонта князь Мстиславский, так ему в наших рязанских местах немало вотчин перепало. В том граде, где я живу, в Веневе, вотчины у него на посаде и около посаду.

- Вот и я так же мыслю: мало стало воли по соседству с Полем. К тому же и крымцы донимают. Бежал я от боярских оков, угодил в оковы татарские.

- За что же ты петуха-то боярину своему подпустил?

- А вот за что. Позапрошлое лето, коли помнишь, сухменным было. Ни в поле, ни на огороде ничего не уродилось. Народ от голоду помирать стал. А боярский тиун своё гнёт: дать-подать боярину жита. Люди ему говорят: нешто не видишь, что с голоду дохнем, креста на тебе нет! А он в ответ: не для себя собираю, а для боярина, не соберу подати, мне Шуйские голову сымут. Тут людишки совсем обозлились, боярские житницы открыли да и взяли жита себе на прокорм. Не успели поесть как следует, скачут из Москвы блюдолизы боярские. Кого в поруб побросали, кого плетьми выпороли. Тогда-то я и ушёл в лес.

- Смелый ты, видать. А ну как кто на тебя донесёт?

- Уж не татарам ли? Вперёд выбраться отсюда нужно.

- Тише вы там! - заволновался коломенский плотник- Нешто не слышите, шум какой-то?

- И впрямь шумят где-тось. Андрюха, что там в щёлочку-то видать?

- Татары сюда скачут.

- Чует моё сердце, быть беде!

- Да перестань ты, верста коломенская, скулить! Послушай лучше, о чём они там кудахчут. Или татарскую речь в полоне не усвоил?

- Усвоил, усвоил, любезный… О, горе нам, горемычным!

- Чего опять прослезился?

- Да они… они хотят нас живьём спалить!

Все насторожились. Андрею в щёлку было видно, как татары, спешившись, торопливо таскали из ближнего стога к стенам сарая солому.

- Торопятся, окаянные. Что же нам делать-то?

- Солому запалили!

- А ну, ребятушки, навалимся дружно на дверь! - приказал Елфим.

Под тяжестью тел дверь заскрипела, но не поддалась. Через щели повалил едкий дым. Татары, видать, чуяли, что полонянники попробуют выломать дверь, поэтому запалили сарай со стороны входа. Вот уж не дым, а языки пламени начали проникать в сарай.

- Чтоб вам самим сгореть в геенне огненной, душегубцы! Елфим тронул Андрея рукой.

- Давай попробуем разобрать крышу.

- Достанем ли?

- А ты становись мне на плечи.

Андрей взобрался на Елфима, упёрся руками в тесину. Напрягся так, что в глазах потемнело. Скрипнули гвозди, тесина приподнялась. Вторая подалась легче. Через образовавшуюся дыру проник свежий воздух.

- Лезь на крышу и тащи полонянников. Я их тебе подавать буду. Коломна, ты где?

- Тута я.

- Лезь на крышу!

- Боюсь я, боюсь…

Елфим легко приподнял коломенского плотника, подал его Андрею. Так вытащили на крышу всех полонянников. Елфим выбрался из сарая последним.

- Куда татары-то запропастились?

- Ты, рязанец, видать, сильно соскучился по ним! Прыгай подальше в лужу. В солому не угоди, Коломна!

Не успели очухаться, послышались громкие крики, топот множества лошадей. Из-за ближней рощицы показались всадники.

- Наши, наши едуть! - радостно завопил рязанец. Впереди на резвом рыжем с белыми ногами коне ехал воин в блестящем шлеме. Присмотревшись, Андрей признал в нём воеводу Ивана Овчину. Сзади на татарском гривастом коньке скакал знакомый усатый ратник.

- Афоня!

Воин, услышав крик, подъехал к Андрею.

- Вот уж не ждал увидеть тебя здесь, друже! Думал, в Зарайске ты. Рад, что живым остался и в полон к татарам не угодил. Очень тревожился за тебя.

Андрей смущённо хмыкнул.

- Чуть было живьём не спалили нас в сарае. Вовремя вы прогнали нехристей, иначе не быть бы нам живу.

- От татар милости ждать не приходится. Дали мы им по мослам на перелазе под Ростиславлем, не скоро очухаются. А теперича к твоему Зарайску путь правим. Ежели дальше, на Дон, не пойдём, погощу у тебя. А пока прощай.

- Прощай и ты, Афоня! - Андрей повернулся к Елфиму - Эх, жаль, татары коня увели, придётся пешим домой возвращаться. А ты, Елфим, куда пойдёшь? Может, по пути нам?

- Нет, Андрей. Ворочусь я к Оке, она тут недалече, спущусь по ней до матушки-Волги. Там, говорят, воли побольше. Да к тому же и казанцы посмирнее крымцев. Так что прощай, друг.

 

Глава 12

Вечером следующего дня Андрей подходил к Зарайску. Ещё издали он увидел церковь Николы, одиноко торчащую из безжизненной черни пожарищ. Через пролом в стене прошёл на пепелище. Странная тишина, прерываемая лишь вороньим граем да печальным скрипом качающейся на ветру двери, встретила его. Возле церкви вперемешку лежали тела русских воинов и татар. В тени церковной ограды Андрей обнаружил несколько полуобгорелых обнажённых женских тел. Среди них было тело наместницы Евлампии. По-видимому, женщины закрылись в каменной церкви. Татары долго не могли проникнуть внутрь и стали швырять через окна горящие поленья и доски.

Не найдя возле церкви тела Марфуши, Андрей поспешил к своей избе. Там, где она стояла, валялись чёрные головешки. Среди множества трупов лежало тело Данилы Ивановича, израненное во многих местах. Губы наместника плотно сомкнуты, некогда сильная рука продолжала сжимать меч. Рядом распростёрся воин в хорошо знакомой синей рубахе.

- Гриша, славный друг мой! - тихо простонал Андрей. Слёзы полились из его глаз.

Григорий лежал, раскинув руки, и словно удивлялся чему-то неведомому. Андрей никак не мог поверить в его смерть. Ему всё казалось: Гриша крепко уснул, утомлённый боем, но вот-вот откроет глаза и посмотрит на него добрым, немного смущённым взглядом. Холодный сентябрьский ветер шевелил мягкие русые волосы. Андрей протянул руку, намереваясь погладить их, и только тут заметил тело Параши. Правая рука её обнимала шею мужа, а левая сжимала рукоятку острого кинжала, кончик которого обозначился на спине, окружённый красным пятном.

Сражённый горем, Андрей в беспамятстве повалился на землю. Очнулся он то ли от прикосновения чьей-то руки, то ли от обращённого к нему старческого голоса.

- Что же ты стонешь? Поди, раны покоя не дають. Хорошо хоть, что очухался, когда эти злыдни утекли в свой поганый Крым, а то бы и тебя прикончили. Теперича с Божьей помощью отхожу травами.

Андрей приподнял голову и увидел мать Григория с растрёпанными волосами, с блуждающим взглядом. Горький комок подступил к горлу.

- Молоденький ещё совсем, моложе моего Гришутки… Да ведь это никак Андрюшка? Где рана-то твоя, добрый молодец?

- Нет у меня, тётя Мокрида, никакой раны. Душа моя надрывается при виде всего этого.

- А у меня уж и слёз нет, - сурово произнесла мать Григория, - вчерась все слёзы выплакала. Хотела вот Гришутку с Парашей земле предать, да сил не хватает: ни поднять, ни потащить не могу.

- Ты-то как спаслась, тётя Мокрида?

- Уж лучше бы мне умереть вместе со всеми и не видеть ничего. Я уж давно свою смертушку повстречать хочу. Позапрошлой зимой приказала Гришутке домовину мне сколотить. С тех пор и стояла она на чердаке. Как татары полезли через стену, я в домовину свою забралась и крышкой закрылась. А в щёлочку за всем наблюдаю, мне с чердака далеко было видно. Наши все отчаянно дрались, да татар-то видимо-невидимо, так и лезуть, так и лезуть, окаянные, со всех сторон. Один за другим попадали наши вой на сыру землю. Наместник Данила Иванович с самыми удатными ратниками, среди коих и Гришутка мой был, отошли к твоей избе. Место там не особливо удачное для драки, да, видать, делать было нечего. Мой Гришутка хоть тихий, а в ратном деле преуспел. Много ворогов пало от его меча. Парашка вместе с Марфуткой твоей и дитём в погребе сховались. Вдруг вижу: дверь погреба распахнулась, и Парашка стрелой за ворота выскочила. Узрела, родимая, что Гришутку вороги подсекли. Обхватила за шею мужа, да, видно, поздно было, смертушка его прибрала. Тут Парашенька острый нож выхватила, наставила его на сердце и со всего маху на землю грянулась. Не захотела принять татарского полону, с Гришуткой навек осталась, родимая…

Мокрида замолчала, словно забыв, о чём она говорила. Глаза старухи безумно блуждали. Андрей никак не решался спросить её о своих, всё боялся услышать самоё страшное.

- Любила она Гришутку беспамятно, - вновь услышал он старческий голос, - дня без него прожить не могла. Словно не в себе была, ежели он куда отлучался. А уж как ласкалась к нему! Дивилась я любви той. Гришутка хоть и не слабак, да всё ж не красавец писаный. Да к тому же и тихий, мухи, бывало, не обидит. Нынешние девки не таких любят. Им подавай статных, купавых да удатных.

- Ну а с Марфушей-то что сталось?

- С Марфушей, говоришь? А с ней вот что было. Как все наши вой полегли на сыру землю, тут татары по избам да амбарам полезли. Всё подчистую повыгребли. Один из них, рослый такой, не в пример другим, сунулся в погреб и выволок оттуда Марфушу с дитем. Вырывалась она, бедная, да рази сладишь. Одел татарин Марфуше петлю на шею да и поехал, поволок её в свой поганый Крым. А тут и до меня черёд дошёл. Слышу, по чердаку нашему двое татар шастают. Сняли они крышку и вытряхнули меня из домовины. Думали, поди, невесть какое богатство в домовине спрятано. Не найдя ничего, антихристы домовину мою осквернили. Дух нехороший по всему чердаку пошёл. Пришлось мне с чердака во двор спуститься. Только я с чердака сползла, занялась наша изба, да и другие избы тоже, огнём.

Андрей вместе с Мокридой до самой ночи сидели молча, понурив головы. К утру из окрестных лесов пришли в город уцелевшие во время нашествия люди. С их помощью Андрей похоронил павших. Долго стоял он над могилой друзей своих Гриши и Параши, над могилой Данилы Ивановича и Евлампии. Горестные мысли его прервал призывный стон набата. Все поспешили к церкви Николы Зарайского. На церковном крыльце стоял похожий на грека долгоносый поп с чёрными как смоль волосами. Он тихо переговаривался о чём-то с приезжим дьяком. Дьяков конь стоял у коновязи. Мокрые бока его тяжело вздымались. Когда все собрались, поп произнёс густым басом:

- Внемлите, жители Зарайска! Великий князь всея Руси Василий Иванович, много заботящийся о процветании своего отечества, явил нам свою милость!

Приезжий дьяк шагнул к краю крыльца.

- Великий князь и государь всея Руси Василий Иванович повелел: поставить в Зарайске, сожжённом татарами, крепость каменну. Быть Зарайску надёжным щитом Руси от набегов вражеских!

Радостные крики зарайцев огласили пепелище.

Холодный октябрьский ветер гонит совсем низко над землёй стаи набухших, тяжёлых облаков. Они цепляются за купола церквей и, будучи вспороты укреплёнными на них крестами, обдают москвичей потоками ледяных брызг. В такую непогодь хорошо сидеть в натопленной избе, коротать время за бесконечными разговорами о житье-бытье, о далёкой старине и новинах. Москвичам, однако, не до мирных бесед возле тихо потрескивающей лучины. Возбуждённые и озлобленные, они толпами бредут по грязным улицам к Крымскому двору, притаившемуся на многошумной и людной Ордынке.

Крымский двор - пристанище приезжающих в Москву посланников и гонцов крымского хана. Для них и была сооружена украшенная затейливой резьбой изба в три жила. Напротив этой избы построено несколько одноярусных изб, крытых дранкой, а также множество сараев, амбаров, клетушек, расположенных в страшном беспорядке. На Крымском дворе останавливались не только послы, но и татарские купцы, привозившие в Москву восточные товары. Сюда же доставлялись освобождённые русские пленники. Здесь они жили несколько дней, пока их не забирали родственники или знакомые.

Увидев толпу людей, осадивших Крымский двор, Андрей, медленно ехавший по грязной Ордынке на попутной телеге, соскочил на землю. Слабая надежда затеплилась в его сердце: если москвичи собрались возле Крымского двора по случаю прибытия освобождённых полонянников, то, может статься, и Марфуша с Георгием тут! Вид толпы, однако, отрезвил его. Кругом озлобленные, искажённые гневом лица. Люди громко кричали, чего-то требовали. Наконец стало ясно: москвичи требуют выдачи послов хана Саадат-Гирея.

- Чабыка! Чабыка сюда! - сжимая огромные кулачищи, хрипло орал стоявший рядом с Андреем кожемяка.

Андрей вспомнил, как надменно и развязно вели себя в Зарайске послы крымского хана. Яростная злоба опалила его.

- Чабыка, Чабыка сюда! - закричал он, охваченный одним желанием - отомстить кому-то за крах своей семьи, за порушенные мечты о счастье.

Вместе с десятком дюжих молодцов он ворвался в трёхъярусную избу. Узкие лесенки застонали под могучими ногами. Андрей поочерёдно заглядывал во все покои, но они были пусты: слуги заранее покинули своих господ. Наконец в одной из горниц он увидел насмерть перепуганного плюгавенького человечка с плоским носом, крохотными глазками и редкой, словно выщипанной бородёнкой.

- Вот он, Чабык! - заорал Андрей.

Москвичи подхватили упиравшегося, жалобно скулившего посла, выволокли его на улицу.

Едва толпа отхлынула от Крымского двора, в трёхъярусную избу ворвались люди, явившиеся сюда ради грабежа. Они вспарывали тюки, запихивали за пазуху дорогие ткани, жадно хватали серебряные и золотые кубки, набивали карманы монетами и пряностями.

На улице Чабыка вместе с другими людьми крымского хана связали и поволокли к Москве-реке. С середины моста их швырнули в студёную воду. Толпа притихла, жадно всматриваясь в глубину реки. Но лишь пузырьки воздуха долго буравили свинцовую воду.

Только тут Андрей понял, как он устал. Возбуждение покинуло его, и он разрыдался, уткнув лицо в колени.

На подворье Тучковых Андрей прибыл уже под вечер. В горнице княжича Василия, куда он вскоре вошёл, было тепло и уютно. Трепетное пламя десятка свечей озаряло горницу. Отец с сыном вели неторопливую беседу о событиях минувшего дня.

- Был я нынче, отец, у друга своего Ивана Овчины. Он только что воротился с береговой службы. Рассказывал, будто русские вои, преследуя татар, достигли самого Дона. Побили они ворогов видимо-невидимо, весь полон отбили. А в бою под Зарайском полонили любимца Исламова мурзу Янглича. Так что с великим срамом воротился Ислам в Крым. Иван слышал от угодившего в полон Янглича, будто Ислам жаловался ему, что мы, русские, проведали о его нашествии за две седмицы, а потому успели хорошо подготовиться к драке.

- Не совсем так, сын мой, - лукаво улыбнулся отец - Ты, может быть, помнишь, что когда-то я сопровождал в Крым царицу Нур-Салтан и пробыл в логове вражеском целых четыре года. Всё это время татары не беспокоили Русь, и великий князь успешно воевал с Жигимонтом, взял Смоленск. Главнейшей моей заботой в Крыму были вестовщики, которые оповещали бы великого князя о намерениях татар. Едва Ислам замыслил своё чёрное дело, как путивльские казаки, бывшие для вестей в Черкассах, прознали об этом от полонянников, пришедших из Царьграда, и через вестовщиков дали знать государю, что Ислам готовится к нападению на русские украйны. Так что мы давно уже ведали о замыслах Ислама, потому и успели хорошо подготовиться к встрече ворогов. Удача сопутствует на поле брани тому, кто много знает о помыслах неприятеля.

- Довелось нам с Иваном увидеть, как чернь Крымский двор разоряла. Чабыка, посла крымского хана, в Москве-реке утопили.

- На то была воля великого князя, сын мой. Василий удивлённо глянул на отца.

- Боюсь, как бы Саадат-Гирей в отместку за это на Русь не пошёл.

- Великое зло учинили татары по южным украйнам государства нашего. Мог ли Василий Иванович оставить то зло неотмщенным? Когда же наши послы пойдут к Саадату, государь велит сказать крымскому хану. «Как Ислам приходил на государя нашего украйны, и тогда государь сам вышел на своё дело, а Чабыка с товарищами приказал своим приказным людям беречь. Да пришли чёрные люди, силой забрали Чабыка у приказных людей и побили, а рухлядь их всю разнесли. И ныне ту рухлядь где сыскать? А государя нашего посла Ивана Колычёва в Крыму ограбили. И то теперь где сыскать?»

Отец с сыном засмеялись, представив русских послов, оправдывавших в Крыму убийство Чабыка. В это время и вошёл в горницу их бывший послужилец.

- Никак Андрюха к нам заявился! Каким ветром принесло тебя из Зарайска в Москву? - весело спросил Василий, но, всмотревшись в его лицо, сменил тон на серьёзный. - Что стряслось, Андрюха?

Тот коротко рассказал о своих злоключениях.

- Говорил я: опасно посылать их на украйну по соседству с Полем, - недовольно проворчал Михаил Васильевич.

- На то была воля инокини Софьи, - оправдывался княжич. - Да ты успокойся, Андрей, может, всё обойдётся. Ведомо ведь тебе, что полонянники нередко возвращаются из неволи в родные места. Одни убегают из полона, других великий князь откупает у крымского хана. К тому же воевода Иван Овчина, преследовавший крымцев до самого Дона, заверил меня, будто русские вои весь полон у татар отбили. Может статься, что, пока ты добирался до Москвы, твоя жена уже воротилась в Зарайск. Вновь заживёте в любви и согласии. Если же она не вернулась, мы постараемся помочь тебе. При случае отец попросит Аппак-мурзу отыскать в Крыму твоих близких.

Василий вопросительно глянул на отца. Тот неопределённо махнул рукой и, сутулясь, вышел из горницы. Игра, затеянная вокруг сына Соломонии, казалась ему безнадёжно проигранной.

 

Глава 13

В потайной келье Иосифо-Волоколамского монастыря братья Ленковы пытали гостиника. Возвращаясь ранним утром из Круговского села от вдовицы Марьюшки, Феогност неожиданно увидел старца и затаился. С чего бы это гостинику шататься по монастырю в эдакую рань? Уж не уподобился ли он ему, Феогносту? Монах-надзиратель ухмыльнулся, представив, как будут поражены братья во Христе, прознав о любовных похождениях гостиника. Уж он-то сумеет расписать их так, что после его россказней бедным монахам долго придётся маяться бессонными ночами!

Проходя мимо кельи Максима Грека, гостиник подозрительно кашлянул и на мгновение остановился. Феогност напряжённо следил за ним. Он увидел, как монах наклонился, что-то поднял с пола и быстро спрятал под одеждой. Когда гостиник подошёл к своей келье, его уже поджидали братья Ленковы. Герасим скрутил руки, а Тихон, быстро ощупав монаха, извлёк тайную грамоту. Кому предназначалась она, из написанного в ней было неясно. Этого и допытывались у гостиника братья Ленковы.

- Скажешь ты наконец, пёс смердящий, кому должен был передать эту грамоту?

Гостиник стонал от длительных побоев, но не называл доброхотов Максима Грека: он не знал, кто должен был явиться за грамотой и кому она предназначалась.

- Феогност, подпали-ка дружку еретика бороду!

Младший из Ленковых взял со стола свечу, поднёс к лицу гостиника. В келье запахло горелыми волосами. Дикий вопль огласил стены подземелья.

- Так ты всё молчишь, козлиная борода? Сейчас и пониже подпалим, не так взвоешь!

- Не ведомо мне, кто должен за грамотой явиться. Невиновен я!

- Это ты-то невиновен! Вот тебе, вот! - Увесистым кулаком Герасим наносил удары по лицу и в живот. Гостиник без чувств рухнул на пол.

- Феогност, плесни-ка водицы… Довольно, вишь глазки-то открыл. Будешь молчать или скажешь всю правду? Не скажешь, раздавим тебя как вошь! Подтащите-ка его к двери… Теперь суй пальцы в щель, а я прикрою.

Раздался хруст костей. Гостиник вновь лишился чувств. Феогност вылил на его голову бадью холодной воды. Пытаемый приоткрыл глаза и, едва раздирая спёкшиеся губы, прошептал:

- Кровопийцы вы, душегубы, а ещё в обители Божьей живёте!

Герасим так и подскочил от возмущения.

- Ах ты, иуда! Да твоё ли дело судить нас, верных слуг митрополичьих? Навек запомнятся тебе твои слова. Подай, Феогност, смолу кипящую, а ты, Тихон, потяни за бороду, открой рот богохульный…

Странный звук раздался в подземелье и резко оборвался. Некоторое время тело гостиника судорожно извивалось по грязному полу, а потом застыло. Только пальцы рук продолжали сжимать горло.

Чем внимательней вчитывался митрополит в донесение братьев Ленковых о поведении Максима Грека, тем больше злоба охватывала его. Швырнув грамоту, Даниил подошёл к окну.

«Как случилось, что злобствующий еретик вопреки моему строжайшему запрещению получил в руки бумагу и чернила? Сегодня же пошлю игумену Нифонту грамоту с указанием установить надзор за братьями Ленковыми и духовным отцом еретика Ионой. Не впали ли они в искушение, не поддались ли вредоносному влиянию?»

Даниилу представился вдруг гостиник, которого он хорошо знал, будучи игуменом Иосифо-Волоколамского монастыря. Тот всегда внушал ему неосознанное беспокойство, недоверие, хотя никаких доказательств неверности гостиника у Даниила не было.

«Собаке собачья смерть. Так мы поступим с каждым, кто встанет на нашем пути!»

Дверь тихо скрипнула, на пороге появился чернец. Митрополит вопросительно глянул на него.

- Дьякам Посольского приказа стало ведомо о скоропостижной кончине в нашем граде посла турецкого султана Скиндера.

- Искандеря? - Митрополит сделал круг по палате, мысли вихрем замельтешили в его голове.

«Максим Грек не раз встречался с послом Искандерем. Но когда церковный собор судил его, нам, по правде говоря, не удалось доказать его вины. Ныне, когда посол турецкого султана мёртв, вина инока Максима может стать очевидной, а это позволит нам вторично поставить еретика перед церковным собором. И не только его. Вместе с ним мы будем судить и дружка Максимова Вассиана Косого. Уж теперь-то великий князь не станет его защищать!»

Сердце Даниила билось учащённо. Наконец-то он окончательно разделается с ненавистными ему нестяжателями!

- Вели дьякам хорошенько обыскать двор Искандеря. Пусть досконально проведают, не имел ли он грамот к турецкому султану от Максима Грека и его сообщников. Да загляни ещё на двор князей Тучковых и передай мой приказ Михаиле Васильевичу немедля явиться ко мне. Надлежит ещё вызвать из Пафнутьева-Боровского монастыря Афанасия - бывшего келейника Максима Грека. Снаряди также гонца ко владыке крутицкому Досифею. Пусть прибудет ко мне.

Михаил Васильевич был озадачен приглашением срочно навестить митрополита. Уж не проведал ли Даниил о его сношениях с Максимом Греком или Вассианом?

Первосвятитель сухо встретил Тучкова, его голос гулко звучал под сводами палаты:

- Ведомо ли тебе, князь, что в нашем граде преставился посол турецкого султана Искандерь?

- Слышал о том, святой отец.

- У этого самого Искандеря дьяки нашли грамоты известного тебе еретика Максима Грека, в коих он хулил государя нашего, великого князя всея Руси Василия Ивановича, и призывал турецкого султана к войне с нами. Находясь в заточении в Иосифо-Волоколамском монастыре, Максим Грек не исправился, а продолжает, как пишут о том верные люди, пребывать в ереси. Вопреки строжайшему моему запрещению, посылает он своим доброхотам тайные грамоты. - Митрополит указал на записку, лежащую на его столе.

«Не нам ли писана сия грамота?» - испугался Михаил Васильевич.

- Всё это побуждает меня обратиться к великому князю с просьбой вторично судить Максима Грека на церковном суде. Всем ведомо: до осуждения, будучи иноком Чудова монастыря, еретик многократно принимал в своей келье сына твоего Василия и совокуплялся с ним в единомыслии. - Даниил сделал многозначительную паузу и угрожающе закончил: - Мыслю я, великий князь наложит на сына твоего за его дружбу с Максимом Греком опалу.

Окольничий стоял красный как рак, пот струйками стекал по его спине.

- Мой сын по недомыслию, по молодости лет в самом деле бывал в келье Максима Грека. Это, однако, не означает, что он вредил государю нашему Василию Ивановичу. Да разве он один заходил к нему? Ведомо ведь тебе, святой отец, многие люди навещали Максима до его осуждения.

- Те, кто бывал в келье еретика, давно уже покаялись перед государем в своей вине и поведали ему о пагубе, распространяемой Максимом Греком. Сын же твой, впав в гордыню, до сих пор у государя не был, хотя наверняка слышал хульные речи Максима и видел, как и многие другие, греческие грамоты в его келье. Вина Василия явная, а потому опала неизбежна.

Митрополит говорил так уверенно, что у князя Тучкова не возникло ни малейшего сомнения в правдивости его слов.

- Святой отец! Мой сын совершил дурное не по умыслу, а по глупости, по молодости лет. Молю тебя, помоги избегнуть ему опалы государя нашего Василия Ивановича. Век буду благодарен тебе!

- Так уж и быть, боярин, помогу я тебе, - снисходительно ответил митрополит, - ежели сын твой, осознав великую вину свою перед государем, преступит через гордыню. Сегодня же ударь челом великому князю, скажи: сын мой хочет покаяться перед тобой. Пусть Василий признается, что видел у инока Максима греческие грамоты и слышал от него хульные речи о государе. Великий князь вельми добр к тем, кто винится перед ним. Мыслю я, он простит твоему сыну его вины за молодостью лет.

Михаил Васильевич, тяжело ступая, вошёл в горницу сына. Василий, едва взглянув на отца, сразу понял: случилось нечто неприятное.

- Что-то ты сегодня невесел, отец, уж не наложил ли на тебя государь опалу?

- От этого пока Бог уберёг, но, чует моё сердце, до беды недалеко.

Княжич вопросительно посмотрел на отца.

- Был я сегодня у митрополита, сильно гневается он на Максима Грека за его проступки. Говорит, будто у скончавшегося вчера турецкого посла Скиндера нашли грамоты инока Максима к султану, в коих он побуждал нехристя начать войну против нас. Грех-то какой! Мы с тобой и не ведали, что Максим Грек - ворог Руси. Беда приключится, ежели митрополит докопается до наших грамот в Иосифо-Волоколамский монастырь.

- А может, и нет никаких грамот Максима к турецкому султану? Не верю я, что премудрый старец изменником стал. Всегда при мне он добрым словом отзывался о земле нашей, думал, как одолеть нам нехристей татарских, опустошающих Русь.

- Митрополит Даниил уверил меня, будто грамоты те найдены, а потому государь непременно наложит на тебя опалу.

- Да за что же?

- За то, сын мой, что ты видел у Максима греческие грамоты, а государю о том не сказал. Потому, говорит Даниил, ты являешься сообщником еретика и изменника.

- Да не видел я у старца Максима никаких грамот к турецкому султану!

- А ты припомни хорошенько, не было ли у него на столе греческих грамот?

- Греческие грамоты у него были, но все они церковные, писано в них о порядках, установленных в греческих монастырях.

- А не слышал ли ты от Максима хульных слов о государе нашем Василии Ивановиче?

- Максим всегда одобрительно отзывался о великом князе. Тот, кто говорит противное, - бесчестный человек.

- Может быть, Максим и не имел злого умысла против великого князя, однако он человек открытый и мог при случае высказаться о нём неодобрительно. Не припомнишь ли такого?

- Да, был такой случай. Много раз просился он у государя нашего, Василия Ивановича, отпустить его на Афон, а тот всё не отпускает, говорит, поживи ещё. Однажды, получив такой ответ, Максим закручинился и сказал, что не думал он, будто наш государь может поступать так, как иные государи - гонители христианства. Много ли хулы в его словах, отец?

- Это как посмотреть… Собирайся, поедем к великому князю.

- Зачем, отец?

- А затем, чтобы оправдать себя. Митрополит Даниил сказал так: кто бывал в келье Максима Грека, давно уже покаялся перед великим князем и тот простил их. Один ты, видавший у еретика греческие грамоты и слышавший хульные речи Максима о государе, не повинился, а потому гнев Василия Ивановича может пасть на тебя. Сейчас мы поедем к нему, и ты скажешь всё, что поведал мне.

- Да как же так можно, отец? Ведь я глубоко уважаю мудрость старца Максима. И мне и тебе ведомо: пострадал он безвинно из-за нелюбви к нему митрополита. Зачем же нам рыть ему яму?

- Время сейчас такое, сын мой… Коли ты не выроешь кому-то яму, выроют её тебе. Грозит нам беда неминучая, если ты сей миг не поедешь со мной к государю. Никогда не простит тебе митрополит Даниил твой отказ копать яму для Максима Грека.

- Но ведь это бесчестно, отец, посылать льстивые грамоты Максиму Греку и вместе с тем доносить на него великому князю!

- В том, сын мой, я не вижу большого греха. Мудрый человек всегда должен так поступать. Когда был жив отец нынешнего государя Иван Васильевич, между его невесткой Еленой Волошанкой и женой Софьей Фоминичной приключилась свара. Каждая из них считала, что наследовать Ивану Васильевичу должен её сын. Многие бояре твёрдо встали на сторону Дмитрия Ивановича, а потом, когда великим князем стал Василий Иванович, горько сожалели о том. Мы же, Тучковы, были в дружбе и с Еленой Стефановной и с Софьей Палеолог, оттого и не пострадали от их межусобицы… Вассиан Патрикеев после опалы вон как высоко вознёсся, а ныне опять не в чести. Но, может статься, и он войдёт ещё в силу. Потому мы и держим с ним связь, хотя и хороним её от людей. Так что не тумань голову сомнениями, а собирайся не мешкая да пойдём к государю.

Василий Иванович был занят чтением грамот Скиндера, которые тот намеревался отправить турецкому султану. Чтение не доставляло ему радости. Напротив, он всё более и более приходил в ярость от неправедных слов неблагодарного посла. Доносит Скиндер своему государю: когда пришёл в Москву полонянник из Азова и поведал, что венгерский король одолел турок, то будто бы великий князь очень обрадовался и велел звонить в колокола.

«Я давно добиваюсь дружбы с турками, чтобы обезопасить Русь со стороны Крыма, а этот мерзостный человечишко каждым своим словом норовит посеять вражду между мной и Сулейманом. Когда впервые Скиндер прибыл к нам в лето 7030, мы были искренне рады его приезду и с честью встретили посла султанова, приставили к нему пристава, указали подворье для жительства, дали корма великие. Он же нашу милость ни во что поставил. Корм продал, а приставу сказал, будто корму мало, чем немалое бесчестье нанёс нам. А после того как мы отпустили Скиндера, наградив великим жалованьем, он повсюду трезвонил, что государева жалованья ему мало. Говаривают, будто грозился проклятый Скиндер: пусть борода моя будет привязана к собачьему хвосту, ежели я не приведу султана на землю великого князя. И ныне он пишет в грамоте государю своему Сулейману, чтобы не верил ни одному моему слову, а всеми силами поддерживал царей крымского и казанского, которые своими враждебными деяниями ослабляют нас, отчего польза туркам великая».

Василий Иванович, с гневом швырнув грамоту турецкого посланника, поднялся из-за стола. Кто-то тихо вошёл в палату. Оглянувшись, князь признал в вошедшем окольничего Тучкова.

- Чего тебе?

- Бью челом, великий государь Василий Иванович. Соизволь выслушать сына моего Ваську.

- Пусть войдёт.

Несмело ступая, в дверях показался Василий Тучков.

- Великий государь! В бытность на Москве Максима Грека я заходил в его келью…

Василий Иванович поморщился: Максим Грек был в Москве давно, навещали старца многие, к чему этот разговор?

- Видел я у него греческие грамоты…

- А что в тех грамотах было писано, ведаешь?

- Нет.

- Ещё что скажешь?

- Однажды я пришёл в его келью, когда старец Максим только что возвратился от тебя, государь. Просился он отпустить его на Афон, а ты ответил: поживи ещё здесь. Максим Грек был опечален твоим отказом и говорил так: я думал, Василий Иванович благочестивый государь, а он похож на прежних государей, гонителей христианства.

Василий Иванович был взбешён. Только что он познал хулу Скиндера - и вот новое поношение! Успокаивало его лишь то, что один из оскорбителей уже мёртв, а другой терпит лишения за свои зловредные речи в монастырской темнице. Чего же ещё нужно Тучковым?

- Всё?

- Всё, государь.

- Чего же ты хочешь?

- Хочу, чтобы ты простил меня.

- Прощаю тебя, ступай прочь.

Едва Тучковы удалились, в палату государя вошла улыбающаяся Елена. Василий Иванович тут же забыл и о грамотах Скиндера, и о бестолковом доносе Василия Тучкова. Он поспешил навстречу своей жене.

- Как спалось, государыня?

- Прекрасно, муж мой.

Елена приблизилась к нему, взяла его за руку и приложила к своему животу. Василий Иванович уловил слабые толчки.

- Что же ты молчишь, или не рад, что скоро у тебя будет наследник?

- Сомнения мешают мне радоваться.

- И я сама сначала сомневалась, потому долго не решалась поведать тебе о младенце. Ныне сомнений больше нет.

- Береги себя, государыня! - с чувством произнёс великий князь и повернулся к иконам. - Ежели наградишь меня, Боже, сыном, щедро отблагодарю тебя: построю новые храмы, осыплю милостями многие монастыри. Лишь бы сын в здравии появился на свет Божий!

Неожиданно вспомнилась Соломония. Четыре года назад по Москве прошёл слух, будто родила она сына Георгия. Он сразу же послал в Суздаль дьяков Григория Меньшого Путятина да Третьяка Ракова разузнать правду. Вернувшись, дьяки поведали: сын Соломонии после рождения скончался по болести, они самолично видели, как его хоронили. Да, Соломония безвозвратно ушла из его жизни. И хотя он пожаловал старицу Софью селом Вышеславским и, может быть, не раз пожалует впредь, она существовала в каком-то другом мире, с иными надеждами и заботами.

Так размышлял Василий Иванович, направляясь к митрополиту, чтобы поделиться с ним своей великой радостью.

Митрополит Даниил после беседы с Тучковым почувствовал недомогание. Голова его горела, а тело знобило.

«Ох, некстати лихоманка меня одолела! Дел невпроворот, а тут с лекарем придётся беседу держать».

И Даниил приказал позвать к нему Николая Булева.

В палату вошёл старик с тёмным морщинистым лицом, на котором выделялись светло-голубые, словно выцветшие, глаза. Пышные седые волосы придавали ему внушительный вид. В руках старик держал большую книгу в кожаном переплёте.

- Позвал я тебя, Николай, вот почему. С утра здоров был, а потом вдруг сделалось худо. Никогда ещё не было такого: голова огнём горит, а тело от холода стынет, болит вот тут. - Даниил приложил руку к левой стороне груди.

- Знакома мне, святой отец, твоя болезнь. Многое помышляешь ты сделать, потому и горит огнём твоя голова. - Николай говорил спокойно, уверенно, глаза смотрели на больного не мигая. Митрополиту вдруг почудилось, будто заморский лекарь и вправду проведал об его истинных намерениях, и это смутило первосвятителя.

- Верно ты, Николай, молвил: многое хочется успеть сделать на благо отечества. Ведомо, наверно, тебе, что доброписцы Чудова монастыря денно и нощно трудятся над времянными книгами . А за доброписцами глаз да глаз нужен. Вознамерился я с Божьей помощью создать великую времянную книгу.

- Многие большие дела замыслены тобой, святой отец. Но бренное тело наше, постоянно разрушаемое временем, не поспевает за помыслами души. Вот и знобит его. К тому же и сердце поражено недугом. Есть травы, унимающие страдания человеческие. Они описаны в сей премудрой книге, о которой упоминал я святому отцу в прошлый раз. Знакомый ганзейский купец привёз мне её как память о моей далёкой родине. - Глаза придворного лекаря увлажнились, он с благоговением подал книгу первосвятителю и, пока тот рассматривал её, невольно погрузился в воспоминания.

Любчанин Николай Булев приступил к изучению лекарского искусства в Ростоке в 1480 году. Через четыре года получил звание магистра и вскоре начал служить при папском дворе.

В 1489 году великий князь Иван Васильевич отправил своего посла грека Юрия Траханиота к императору Фридриху и сыну его Максимилиану с объявлением, что хочет быть с ним в дружбе. Траханиоту был дан также наказ просить Максимилиана, чтобы послал к великому князю лекаря доброго, который бы умел лечить внутренние болезни и раны. Пути молодого папского магистра и Юрия Траханиота пересеклись, и вскоре Николай Булев оказался в Новгороде, где некоторое время служил при дворе архиепископа Геннадия. После составления пасхалии он собирался покинуть пределы Руси, но оказался в Москве. И вот в течение уже сорока лет служит при московском великокняжеском дворе в качестве лекаря и толмача. Родственники Николая Булева через императора Максимилиана, папу, ганзейские города и магистра ливонского ордена пытались добиться возвращения его на родину, но все их попытки оказались тщетными. Впрочем, сам Николай давно уже смирился со своей участью. Ему совсем неплохо жилось при великом князе. С большим уважением относились к нему не только Василий Иванович, но митрополит Даниил и бояре. Правда, митрополит порицал его за пристрастие к астрологии и неднократно говорил ему, что никакие звёзды не могут предсказать судьбу человека. То же самое писал в своих посланиях к лекарю-астрологу и Максим Грек.

- Описана в сей книге трава, вельми помогающая при болестях сердца. Леон Фукс назвал сию траву дигиталис. Цветки её очень похожи на напёрстки. Слышал я в детские годы от матери, будто те цветки носят вместо шапочек крошечные эльфы.

- Есть ли у тебя сия трава, Николай? Немчин развёл руками.

- Просил я ганзейских купцов привезти той травы, но пока не получил её. Искал возле Москвы - не нашёл. Травознаи вместо дигиталиса употребляют настой цветков крина полского. Так называют его русские ведуны. А мои соотечественники посвящали эту траву богине восходящего солнца и лучезарной зари Остаре.

Лекарю вдруг припомнился очень давний тёплый майский вечер, когда он, совсем ещё молодой паренёк, вместе с друзьями и милой его сердцу Мартой отправился в лес под Любеком. Там и тут полыхали костры, вокруг которых парни и девушки танцевали, зажав в горячих руках пучки цветков крина полского. И они с Мартой лихо отплясывали до тех пор, пока цветки не завяли. Нет, они не пожалели об этом, а, напротив, обрадовались. Швырнув завядшие цветки в горящий костёр, они принесли их в жертву Остаре, а потом…

- Ересь впустил в голову, Николай! Есть один только Бог, а Остара - это мерзкое язычество.

- Прости, святой отец, за оплошку. Настойка цветков крина полского дороже есть злата драгого и пристоит ко всем недугам. Ту настойку тотчас же доставлю тебе. Она хорошо помогает от болей в сердце.

- Да пошлёт тебе Господь Бог милость свою. А книга эта вельми полезная. Не мог бы ты, Николай, переиначить её с латинского на русский лад? Нашим лекарям надлежит знать, какие травы от каких болестей помогают.

- Сделаю, как велишь, святой отец.

- А читал ли ты, Николай, наши отечественные травники?

- Читал, святой отец, только в них туману много. Иная трава, хорошо всем известная, так описана, что и не узнаешь её.

Митрополит взял со стола книгу, протянул её Булеву.

- А сей травник тебе ведом?

Лекарь открыл книгу и прочитал заглавие: «Алимма». Книга была незнакома ему.

- Нет, святой отец, впервые вижу сей труд. Кто творец его?

- Это очень редкая книга, Николай. Давно была она написана, очень давно. Может, приходилось слышать тебе, что у киевского князя Владимира Мономаха была внучка Евпраксия. Так эта самая Евпраксия с юных лет познавала целебные травы, употребляла их для лечения раненых воев. Потом её выдали замуж за сына византийского императора Алексея Комнина. Когда короновали Евпраксию в Константинополе, то дали ей греческое имя - Зоя. Та Зоя и сотворила сей труд.

Лекарь с удивлением рассматривал травник, написанный женщиной, притом из такого почитаемого во всех странах рода.

Поспешно вошёл чернец, взволнованно произнёс:

- Государь направляется сюда.

- Прощай, Николай. Не запамятуй о моей просьбе.

Даниил встретил государя, как никогда, торжественно, а узнав, что Елена понесла, взял Василия Ивановича за руку и повёл к иконостасу.

- Помолимся Господу Богу, чтобы дело то превеликое свершилось успешно.

После молитвы первосвятитель усадил великого князя рядом с собой для беседы.

- Нынче принесли дьяки грамоты турецкого посла Скиндера, сильно огорчившие меня. Печёмся мы о дружбе с турецкой державой, а посол клинья вбивает между мной и Сулейманом.

- Премерзостный человек этот Искандерь! Мыслю я, однако, что не своим умом писал он грамоты турецкому султану Сулейману. Ведь кто он есть, Искандерь? Греческий князь Мангупский! Трижды приезжал он к тебе, государь, и всякий раз до заточения в Иосифов монастырь у него бывал инок Чудова монастыря Максим Грек. И не токмо бывал, но и приносил ему поминки. Вот откуда все беды наши! Ведомо стало мне, что Максим Грек посылал через Искандеря грамоты турецкому султану, призывая его начать войну против нас.

Василий Иванович вспомнил о доносе Василия Тучкова.

- Был у меня сегодня сын окольничего Михаилы Тучкова. Поведал, будто видел у Максима какие-то греческие грамоты.

- И другие о том же говорят. А вот почитай, государь, грамоту, присланную старцем Тихоном Ленковым да духовным отцом Максима Ионой, о поведении строптивого старца в Иосифовой обители. Оказывается, инок Максим наши с тобой, государь, приказания презрел и связь с доброхотами установил. Грамоты от них получает тайные, да и сам пишет. Одну из его грамот удалось перехватить, вот она. А эта грамота от новгородского архиепископа Макария. В ней изложены показания старца Вассиана Рушанина против Максима Грека и Вассиана Патрикеева, переводивших житие Богородицы Симеона Метафраста. Много хульных слов в том переводе! Старые вины Максим не замолил, а новые добавил. Потому бью челом, государь: вели поставить Максима Грека перед собором для осуждения его за старые вины, которые он не исправил и исправлять не хочет, и за новые, ныне открывшиеся вины.

- Согласен, святой отец.

- Премного благодарен, пресветлый, благочестивый и христолюбивый великий государь! Бесстрашно вступаешь ты на защиту православной церкви от покушения со стороны еретиков!.. И ещё об одном слёзно молю тебя, государь. Максим Грек прибыл на Русь, не зная наших обычаев и правил, потому приставили мы к нему Вассиана Патрикеева. Старец Вассиан должен был зорко следить за переводом греческих книг, преграждать путь ереси. Он, однако, нашими советами пренебрёг, злыми чарами одолел инока Максима, подчинил своей воле и довёл до грехов тяжких. Хорошо ли будет, ежели мы осудим на соборе одного Максима, а Вассиана оставим в почёте? Между тем за старцем Вассианом грехов накопилось немало. Поведали мне верные люди, будто юродивый Митяй часто бывает в келье Вассиана Патрикеева в Чудовом монастыре. И старец Вассиан, наведя чары на блаженного, внушает ему всякие мерзости. Выйдя на Пожар, выкликивает тот Митяй речи, великому князю неугодные.

Точно рассчитанный удар угодил в цель. Василий Иванович вспомнил о мало приятных встречах с юродивым, в его душе родилось недовольство Вассианом.

- Старец Вассиан, - продолжал митрополит, - должен был следить за переводом греческих книг. Однако, презрев наши указания, он вместе с Максимом Греком вносил в церковные книги исправления по своему усмотрению. А то есть грех тяжкий! Потому молю, великий государь, предать церковному суду не токмо Максима Грека, но и Вассиана Патрикеева.

Василий Иванович надолго задумался. Ему припомнились продолжительные беседы с премудрым старцем, но этим воспоминаниям что-то мешало: мысль всё время перескакивала на юродивого Митяя.

- Добро, святой отец!

Келейник Максима Афанасий прибыл в Москву только к вечеру. Войдя в митрополичью палату, он распростёрся по полу и стал униженно целовать ноги Даниила.

- Встань, Афанасий! - строго приказал митрополит - Когда церковный собор в лето 7033 судил тебя, ты обещал нам сказать всю правду об иноке Максиме. Мы поверили тебе, а потому наказание твоё не было суровым. Ныне же оказалось, что о многих грехах Максимовых, известных тебе, ты умолчал. А потому намерены мы сызнова поставить тебя вместе с Максимом Греком перед церковным священным собором. И тот собор не будет к тебе столь милостивым!

Афанасий испуганно смотрел на митрополита и ничего не мог понять. Разве на прошлом церковном соборе он не сказал всей правды? Да и кривды, угодной митрополиту, пришлось поведать немало. И вот теперь его снова собираются судить за единомыслие с Максимом.

- Помилуй, святой отец! Всё, что ведомо было мне о старце Максиме, я рассказал на том церковном соборе без утайки. Ну а коли запамятовал о чём, так это не по злому умыслу, а от хилости памяти человеческой, от глупости, от неразумения моего…

- Ныне в нашем городе скончался турецкий посол Искандерь. И у того Искандеря нашли тайные грамоты Максима к султану Сулейману. Ведомо ли было тебе о тех грамотах?

«Ни о каких грамотах Максима к султану Сулейману я и слыхом не слыхивал. Ежели, однако, сказать об этом митрополиту и церковному собору, мне ж будет хуже: грамоты найдены, поэтому моим словам никто не поверит, скажут, укрывает Максима его единоземец и единомышленник. Упрячут тогда в такую келью, из которой света белого невзвидишь».

- Прости, святой отец, запамятовал я о тех грамотах. Однажды Максим вместе с Саввою Святогорцем посылали грамоту кафинскому паше. Видел я их грамоту у дьякона Фёдора, да заглянуть в неё не пришлось. А вот старец Окатей читал её.

- Ну-ну, о чём же писали еретики в той грамоте? - Первосвятитель был явно доволен находчивостью бывшего келейника.

- Говаривал мне старец Окатей, будто Максим с Саввою просили султана послать людей своих на великого князя морем в кораблях. Хотя людей у московского государя много, писали они, но воины из них плохие. И коли от крымского царя князь московский бежал, то от турецкого султана как ему не бежать? Пойдёт на Русь Сулейман, ему или дань платить, или в северных лесах прятаться.

- Да как же ты мог, Афанасий, запамятовать такие зловредные речи? - Митрополит возмущался явно для вида.

- Грешен, святой отец, голова моя подобна дырявому ситу: что нужно забывает, а ненадобное - помнит. Да к тому же надеялся я на старца Окатея, он ведь сам хотел поведать тебе о той грамоте.

- Да, да, старец Окатей говорил мне о ней. Афанасий успокоился, ему стало ясно: сказанная им ложь устраивает митрополита. Вишь ведь как он ухватился за старца Окатея, благо тот далеко от Москвы и не скоро ещё возвратится из святых мест. На всякий случай келейник решил, не прячась за дьякона Фёдора и старца Окатея, добавить кое-что от себя.

- Старец Максим говорил мне: быть на Русской земле Сулейману, потому что турецкие султаны испокон веков не терпят царьградских царей, а ведь князь великий Василий - внук Фомы Аморейского.

Даниил удовлетворённо кивнул головой.

- Всё это ты должен поведать церковному собору, и тогда благодать Господа Бога коснётся тебя!

Последние слова особенно обрадовали Афанасия. Они означали: чем больше он будет чернить на соборе Максима Грека, тем щедрее отблагодарит его митрополит.

Поздним вечером к Даниилу явился владыка крутицкий Досифей, ученик и племянник самого Иосифа Волоцкого. Старые друзья расцеловались и всю ночь провели в тайной беседе. А говорили они о том, как на предстоящем церковном соборе доконать своих недругов нестяжателей. Даниил и Досифей тщательно продумали все тонкости церковного разбирательства, чтобы у великого князя не возникло ни малейшего сомнения относительно виновности подсудимых. По этой причине среди участников церковного собора должны быть только сторонники Иосифа Волоцкого.

Стяжатели готовились во всеоружии сразиться со своими недругами на церковном соборе. Но государь всё откладывал его то в связи с походом на Казань, то из-за рождения сына. Церковный собор смог собраться только через полтора года.

 

Глава 14

Конец августа 1530 года выдался необычно тёплым. Золотые пряди украсили зелень берёз. Яркими огнями загорелись над заборами гроздья рябин. Тончайшие паутинки носились в воздухе.

В один из августовских дней вся Москва спешила в Рогожскую слободу встречать русское войско, вернувшееся из похода на Казань. Здесь, в Рогожской слободе, начинался дальний путь к Нижнему Новгороду и Казани.

Андрей вместе с толпой москвичей также отправился встречать русское войско. Но мысли его вовсе не о казанском походе. Бестолковая суета вокруг напоминала ему о делах трёхлетней давности. Вот в такой же августовский день он сидел вместе с Марфушей на порожке своей избы - и казалось, счастью его не будет конца. До сих пор он помнит каждое слово, сказанное Марфушей, каждый её взгляд, каждое прикосновение ласковой руки. Воспоминания так взволновали его, что он обхватил голову руками и сел на землю. Около его ног струились воды Яузы. Толпы людей, спешивших по деревянному мосту в сторону Рогожской слободы, шли мимо, не замечая его. Им сейчас не до него. Каждый торопился узнать о судьбе своих близких или знакомых, отправившихся по велению великого князя под Казань. Многих из них ждёт печальная весть. Горе в обнимку с радостью движутся из Казани в Москву.

Чья-то рука легла на плечо Андрея.

- Ты чего тут уселся? Айда в Рогожскую слободу, говорят, наши совсем уж близко! - Ульяна говорила возбуждённо, радостное волнение переполняло её.

Андрей нехотя поднялся.

- Да ты чего такой кислый? Поди, опять по своей Марфуше убивался? Да нешто можно так печалиться?

Девушка хотела было ещё что-то сказать, но раздумала и, схватив Андрея за руку, повлекла за собой через мост в сторону Рогожской заставы.

А русское войско уже вступило в пределы Москвы. Впереди конной рати в нарядном чёрном кафтане, расшитом золотом, ехал воевода Михаил Львович Глинский. Три года минуло с той поры, как великий князь, уступив настойчивым просьбам жены, выпустил его из нятства. На матово-жёлтом худощавом лице князя выделялись большие чёрные глаза, холодно смотревшие на толпу. Из-под аккуратной собольей шапки выбивались тёмные с проседью волосы. За воеводой беспорядочной толпой ехали всадники. Сзади конницы шла пешая рать, возглавляемая воеводой Иваном Фёдоровичем Бельским.

Из толпы то и дело окликали воинов, и те покидали войско, которое по мере продвижения по улицам Москвы постепенно таяло.

Андрей с Ульяной всматривались в лица воинов, хотя никто из их близких не ходил под Казань. Завидев знакомое усатое лицо, Андрей громко окликнул:

- Афоня!

Всадник, ехавший на небольшой лохматой лошади, оглянулся и, признав Андрея, подъехал к нему. Друзья крепко обнялись.

- Здорово, друже. Ты чего это в Москве, а не в Зарайске? - весело спросил Афоня, но увидев, как изменилось лицо Андрея, тотчас же заговорил серьёзно: - Али беда стряслась? В нашем деле беда всегда рядом.

- Жену у него татары в полон угнали, - вмешалась в разговор Ульяна.

- Ах ты, беда какая! - Афоня хотел было утешить друга, но никак не мог подобрать нужных слов. Серые глаза его из-под густых бровей смотрели растерянно, жалостливо. - Чего же теперича делать-то?

- А чего тут поделаешь? - рассудительно ответила за Андрея Ульяна - В Крымскую орду за женой не побежишь, сам в полон угодишь. Теперича о ней и думать не след, сгинула, и всё тут.

- Так-то оно так, да ведь память из сердца не выбросишь. - Афоня продолжал жалостливо рассматривать Андрея.

Ульяна дёрнула того за руку и тихо шепнула на ухо:

- Ты бы пригласил воя в наш дом, чего так-то стоять?

- И в самом деле, чего это мы встали посреди дороги. Ты, Афоня, откуда родом?

- Из Ростова, друже.

- Вот и хорошо, пойдём-ка к Аникиным, расскажешь нам о казанском деле. Они тут рядом живут.

Пётр Аникин обрадовался, увидев гостей. Во всех домах нынче только и разговору, что о казанском походе. Вот и в его дом послал Бог интересного рассказчика. Правда, на вид гость не больно-то приглянулся сначала хозяину - немного страхолюдный. Да ведь в такой день не на рожу глаза пялить, а рассказ о походе слушать. Его же гость и на Казань не раз ходил, и с крымцами дрался, послушать такого воя одно удовольствие. Вот почему Пётр усадил Афоню рядом с собой в переднем углу и настойчиво потчевал отведать того или иного.

Одобряемый всеобщим вниманием, Афоня преобразился. Серые глаза его весело поглядывали из-под густых бровей на собеседников, но чаще останавливались на Ульяне, которая каждый раз смущённо краснела и опускала голову. Это, по-видимому, особенно забавляло гостя.

- Так вот, начали мы наш поход в день Марфы Рассадницы. Конную рать вёл воевода Михаил Глинский, а пешая рать отправилась на судах с воеводой Иваном Бельским. Казанцы проведали о нашем походе и около реки Булака, недалеко от Казани, успели воздвигнуть деревянный острог, окружённый рвами. Подошли мы к острогу, а там татар да черемис видимо-невидимо. От их завывания земля стоном стонет. Страшно подступиться. Да только молодой воевода Иван Овчина в ночь на Кирика и Улиту овладел острогом. Лихой воевода! Иной из начальных людей норовит подальше от драки быть, а он всё впереди воев. За таким воеводой и на смерть идти не страшно.

- Да когда же он успел воеводой-то стать? Ведь совсем недавно вьюношей безусым был.

- Иван Овчина из молодых, да ранний. В ратном деле толк разумеет. Иной воевода до седых волос доживёт, а ратного дела так и не усвоит. Вот послушайте, что дальше-то было. Много татар, черемис и пришедших к ним на помощь ногаев да астраханцев полегло в остроге. После этого начали добывать саму крепость. Тут казанцы били челом о прекращении осады, обещая исполнить волю великого князя. Наши же большие воеводы сплоховали. Им бы не тары-бары вести с татарами, а брать крепость, благо та совсем беззащитной осталась, все людишки из неё утекли. Часа три ворота крепости настежь были распахнуты. Да только у наших больших воевод мозги оказались куриные: затеяли перед воротами крепости спор о местах, кому первому въезжать в город. Пока эдак они пререкались на глазах простых ратников, огромная туча насунулась и такой сильный ливень приключился, коего я ещё не видывал. посошные и стрельцы, привёзшие на телегах наряд к городу, испужались и убежали, оставив наряд казанцам. Так что те не только город за собой сохранили, но и пушки приобрели. К тому же в суматохе некоторых наших воевод загубили. Тогда Иван Бельской велел палить по городу из пушек, да было уже поздно, крепость взять нам не удалось. Говорят, казанцы дали воеводам клятву не изменять великому князю московскому, не брать себе царя иначе как из его рук. С тем мы и ушли от Казани. Да только, думается, мало пользы от нашего похода. Ведомо всем, как татары свою клятву блюдут. Случись что, опять пакостить начнут.

- Вестимо, начнут, - согласился Пётр, - от них добра ждать не приходится.

- Прошлый раз, говорят, государь был гневен на воеводу Бельского за то, что дела своего не довёл до конца. А и нынешний поход, поди, не в радость.

- Василию Ивановичу нынче не до казанского похода. Жена его, Елена, вот-вот родить должна. Пошли, Господи, государю нашему наследника! - Пётр перекрестился. Ему всё больше нравился этот рассудительный, суровый на вид воин. - Слыхал я, будто родом ты из Ростова?

- Оттуда, хозяин.

- Поди, жена с детишками заждались?

- Мать у меня там, два брата меньших да сестрица. Соскучился я по ним. А жениться пока не привелось, всё в походах да в походах.

- Пора бы уж и жениться, не то все стоящие девки замуж выскочат, останутся одни бобылки. Да и детишек заводить следует, пока сам молодой.

- Да рази я старый?

- Три с половиной десятка, поди?

- Скинь десяток, в самый раз будет.

- Ну, - удивился Пётр, - твои усищи на десять лет потянули!

Все весело засмеялись.

- Не пора ли нам, гости дорогие, на боковую? День-то нынче вон какой маятной. Да и Афонюшка наш, наверно, притомился с дороги.

- Да, заболтались мы, не заметили, как ночь наступила. - Афоня потянулся до хруста костей.

- Авдотьюшка, ты бы постелила гостям на сеновале. Сено нынче сухое, духовитое. Там им вольготно будет.

- А не застудятся они на сеновале, Пётр? Днём-то вроде тепло, а ночью прохладно, дело-то к осени идёт. У меня с утра поясница ноет и ноет, видать, быть ненастью.

- Как, ребятки, не застудитесь на сеновале?

- Сеновал для нас, воев, лучше дворца великокняжеского, привычны мы и к голоду и к холоду.

На сеновале и в самом деле была благодать. Духовито пахли хорошо высушенные травы: подмаренник, лядник, поповник. Андрей повалился на холстину, наброшенную поверх сена, стал жадно вдыхать сенной запах. Где-то поблизости временами бормотали во сне куры, шумно вздыхала корова, гулко переступала по настилу лошадь. Сквозь щели вливался прохладный воздух, примешивая к аромату сена запах созревших яблок, укропа, речных испарений.

Андрею стало знобко, и он с головой укрылся полушубком.

- Великую силу имеет земля. - Афоня заговорил раздумчиво, тихо, как бы про себя. - Каждую осень гибнут все травы, а матушка сыра земля бережёт в себе семена, чтобы по весне напоить их своими соками и взлелеять новые травы. Любая трава хранит в себе великую тайну: та накормит голодного, другая спасёт от погибели болящего, третья девичью косу украсит, четвёртая дорогу к кладу укажет. У нас, в Ростове, в ночь на Ивана Купалу многие люди в леса отправляются искать цвет папоротника, яркий, как пламя…

- А приходилось ли кому находить волшебный цвет?

- Сам я не ведал такого человека, а вот сосед наш рассказывал про одного мужика. Тот накануне Иванова дня искал в лесу свою корову. В самую полночь зацепил он ногой куст папоротника, див-цвет и свалился ему в лапоть. Тотчас же прояснилось мужику всё прошлое, настоящее и будущее. Он легко отыскал пропавшую корову, сведал о многих сокрытых в земле кладах и насмотрелся на проделки ведьм. Когда же воротился в семью, домашние, слыша голос хозяина и не видя его самого, пришли в ужасное смятение, начали бегать по избе. Думали, это лукавый проказничает. Но вот мужик разулся и выронил из лаптя цвет папоротника. И в тот же миг все узрели его. С потерей цветка окончилось и всеведение хозяина: позабыл он про те места, где только что любовался потайными сокровищами.

- Много удивительного про травы в народе бают. Когда мы в Зарайске жили, то слышали о чернобыльнике, будто он лишает человека памяти. Много лет назад русский парень угодил в полон к крымским татарам. Те продали его в рабство. Однажды полонянник увидел, что хозяин варит змею. Когда вода закипела, татарин сменил воду. Так он поступал семь раз. Облитая змеиным отваром трава почернела, превратилась в чернобыльник. Поев, хозяин приказал слуге вымыть горшок. Тот стал мыть и приметил на дне немного змеиной каши. Едва он её отведал, как сразу же стал понимать язык зверей, птиц и трав. Парень пошёл на конюшню и спросил стоявших там коней, какой из них вынесет его на волю. Один конь согласился спасти полонянника. Быстро помчались они по дороге. Хозяин устремился за ними следом, да не смог догнать. Тогда он крикнул:

- Слушай, Иван, как приедешь домой, отвари коренья чернобыльника и выпей, ещё больше ведать будешь, чем теперь!

Возвратившись на Русь, парень последовал худому совету татарина. Тотчас же он лишился волшебного дара, перестал понимать язык зверей, птиц и трав.

Афоня долго молчал, и Андрей начал уже дремать, но вдруг почувствовал прикосновение его руки.

- Ты спишь, Андрюха?

- Почти что заснул.

- А как ты думаешь, наш хозяин добрый?

- Пётр Никоныч? Очень даже добрый. И жена его тоже. Как приедем, бывало, с отцом из Морозова, всегда у них останавливались. И каждый раз они встречали нас как дорогих гостей.

- А Ульяша?

- И Ульяша девушка добрая.

Афоня помолчал, потом смущённо заговорил:

- Ульяна уж больно хороша собой. Как глянет, так и вспыхнет вся. Огонь-девка!

Андрей хотел было что-то ответить, но глаза его смежились, и он оказался в ином мире, мире сновидений.

Наутро москвичей взбудоражил радостный перезвон колоколов в Кремле. Люди высыпали на улицы и спрашивали друг у друга о причине торжества. Никто толком ничего не знал.

- Вы бы, добры молодцы, сбегали к Кремлю да доподлинно проведали бы, что там подеялось, - обратился Пётр к парням.

- Разреши, тятя, и мне к Кремлю сбегать.

- Тебе-то пошто? Ну да ладно, беги, авось все вместе быстрее с вестями воротитесь.

Открытое место около Кремля, именуемое Пожаром, быстро заполнялось народом. Все напряжённо всматривались во Фроловские ворота, ожидая появления бирича. В суматохе никто не заметил, что со стороны Воробьевых гор показалась серо-фиолетовая туча, похожая на разинутую пасть неведомого зверя.

Вот наконец из ворот Фроловской башни вышел бирич с белым знаменем в руках, сопровождаемый двумя десятками нарядно одетых и вооружённых людей. Поднявшись на возвышение, бирич высоко поднял знамя и прокричал:

- Внемли, народ московский!

Люди сгрудились вокруг возвышения, не замечая грозной тучи, охватившей уже полнеба.

- Великий князь Василий Иванович объявляет московскому люду и всему Русскому государству: после долгого и тягостного ожидания Бог явил наконец свою милость к великому князю и ко всем нам. От новой жены государя Елены Васильевны родился сын, которому после молитвы дали имя Иван!

Вестник признес имя новорождённого трижды, каждый раз поворачиваясь в новую сторону и осеняя людей белым знаменем. В это время раскат грома заставил всех поднять головы. Кое-кто поспешил покинуть Пожар.

- Не к добру то, - услышал Андрей громкий голос и, оглянувшись, узнал юродивого Митяя, - ой не к добру! Родилось дитё от иноземки Елены, а не от Богом данной Соломонии, кою в монастырь упекли. Вот Бог-то и гневается.

Стоявшие поблизости старушки запричитали:

- Господи! Спаси нас и помилуй!

Бирич вместе с провожатыми спустился с возвышения и торопливым шагом направился к Кремлю. Несколько молний в разных направлениях пронзили мрачную тучу. На мгновение стало светло, как в ясный солнечный день, и сразу же оглушительные раскаты грома сотрясли землю. Проливной дождь обрушился на толпу.

- Видать, грозный царь народился, - пошутил Афоня и, сбросив с себя лёгкий суконный кафтан, заботливо прикрыл им Ульяну. Лицо девушки зарделось, как маков цвет. Воин стоял в одной сорочке, которая, вмиг пропитавшись водой, плотно облегла его мускулистое тело. Но Афоня, казалось, не замечал непогоды. Он счастливо улыбался, отчего серые глаза его лучились под широкими бровями.

Андрею была приятна радость друга, но вместе с тем он ощутил в душе полынную горечь от неустроенности своей собственной жизни.

- Что же мы стоим? Айда на тучковское подворье, до него отсюда рукой подать.

- Не резон нам к Тучковым идти: отец с матушкой, поди, заждались нас- Ульяна лукаво глянула на Афоню. Тот благодарно сжал её плечо.

- Прощайте тогда…

Андрей свернул к тучковскому подворью, а Ульяна с Афоней медленно направились вдоль Варварки мимо ветхой церквушки Максима Исповедника, готовой вот-вот свалиться под порывом ветра в Москву-реку, через Конскую площадь в сторону Сыромятников.

В Золотой палате великокняжеского дворца собрались воеводы, участвовавшие в походе на Казань. Иные ждали пожалований, новых поместий, продвижения по службе, приближения к великому князю, доброго слова. Другие боялись опалы за своё нерадение и оплошки, допущенные на поле брани. Хотя великий князь самолично не был под Казанью, но через своих видоков и послухов наверняка доподлинно знает обо всем. Одно утешало боявшихся гнева государя: жена его, успешно разрешившись от бремени, подарила Василию Ивановичу долгожданного наследника. Так, может быть, великая радость защитит их головы от опалы?

Иван Фёдорович Бельский стоял впереди других воевод рядом с Михаилом Львовичем Глинским, стараясь не смотреть в его сторону. Мысленно он продолжал спор, начавшийся перед распахнутыми воротами беззащитной казанской крепости. Мог ли он, потомок прославленного Гедимина, пропустить впереди себя этого колодника, которого великий князь освободил из нятства, лишь уступив настойчивым просьбам жены? Нет, он, Иван Бельский, никогда не уступит Глинскому, даже если Василий Иванович велит казнить его.

Дверь распахнулась. В палату ровной вереницей вошли рынды в белоснежных кафтанах, бесшумно встали позади великокняжеского кресла. А вот и сам государь. Воеводы низко склонили головы.

Василий Ивановичем был до глубины души взволнован рождением сына. То, о чём мечтал он столько лет, ныне свершилось. Казалось, будто совсем по-иному стали видеть его глаза; словно открылись перед ним новые, неведомые ранее дали, яснее представилась вся прожитая им жизнь.

Ему, второму сыну великого князя, нечего было и думать о великокняжеском престоле. Отец души не чаял в старшем сыне Иване, рождённом от первого брака. Иван женился на Елене, дочери Стефана, господаря молдавского, которая вскоре принесла ему сына Дмитрия. Поскольку Иван ещё при жизни их отца был объявлен великим князем, Дмитрий имел больше прав на великокняжеский престол, чем он, Василий. К тому же князья и бояре не любили вторую жену Ивана Васильевича, мать Василия, Софью Фоминичну Палеолог, женщину необычайно хитрую, оказывавшую большое влияние на мужа.

В 1490 году старший сын великого князя Иван Иванович Молодой в возрасте тридцати двух лет неожиданно разболелся ломотою в ногах и умер. Иван Васильевич должен был решить, кому после него управлять Русью. Несмотря на все ухищрения Софьи, добиться провозглашения великим князем Василия не удалось, отец назначил наследником Дмитрия.

До сих пор Василия мучает вопрос: почему отец предпочёл ему, своему кровному сыну, несмышлёныша внука? Ведь дело отнюдь не в преимуществе прав Дмитрия на великокняжеский престол. Великий князь мог презреть эти права, и никто, даже самые ярые ненавистники Софьи Палеолог, не смогли бы воспрепятствовать этому.

Василию припомнился отец таким, каким он был в год смерти старшего сына: рослый, статный, сильный. Едва ли в ту пору, в возрасте пятидесяти двух лет, он помышлял о смерти, об устранении от дел. Не испугала ли его серьёзность намерений Василия или чрезмерная напористость жены, решившей во что бы то ни стало добиться провозглашения её сына великим князем? Может быть, отца насторожила неожиданная смерть сына Ивана, в устранении которого он заподозрил Софью? Ведь таким же образом она могла убрать и его самого, провозгласи он наследником сына Василия. Отец частенько ссорился с матерью из-за ворожей, постоянно пребывавших в её покоях, он терпеть не мог всей этой нечисти, вооружённой подозрительными зельями, и, по-видимому, побаивался своей пышнотелой велеречивой супруги, длительное время жившей в Италии и принёсшей в Москву не только утончённость дворцовых нравов, но и жестокость придворных злодеев.

Видя нелюбовь к себе со стороны бояр и князей, Софья Фоминична и он, Василий, стремились заручиться дружбой детей боярских и дьяков. Именно дьяк Фёдор Струмилов первым оповестил его о намерении отца пожаловать великокняжеским титулом внука Дмитрия. Фёдор вместе с Афанасием Яропкиным, Поярковым и другими детьми боярскими начали советовать молодому князю выехать из Москвы, захватить казну в Вологде и на Белоозере и погубить Дмитрия. Заговорщики привлекли на свою сторону и других злоумышленников, тайно привели их к крестному целованию.

Заговор, однако, был раскрыт. В декабре 1497 года по приказанию отца Василий был взят под стражу на своём собственном дворе, а приверженцы его казнены лютой казнью на Москве-реке. Афанасию Яропкину отсекли руки, ноги и голову, Пояркову - руки и голову, двум дьякам - Фёдору Струмилову и Владимиру Гусеву, а также детям боярским - Ивану Палецкому-Хрулю и Щевью-Стравину - отрубили головы. Многих других детей боярских пометали в тюрьмы.

Угодила в немилость и жена Ивана Васильевича княгиня Софья за то, что принимала у себя ворожей с зельем. Лихих баб великий князь приказал сыскать и утопить в Москве-реке.

Василию казалось, что его честолюбивым мечтам никогда не суждено сбыться. Не прошло и двух месяцев после опалы, как радостный перезвон кремлёвских колоколов возвестил о венчании на царство Дмитрия, который был провозглашён великим князем Владимирским, Московским и Новгородским. Через год, однако, отец помиловал Василия, назначив великим князем Новгорода и Пскова, а позднее и великим князем всея Руси. Внука же своего, венценосного Дмитрия, и мать его Елену Иван Васильевич велел посадить за сторожи.

И вновь Василий в недоумении: что заставило отца изменить своё мнение о нём? Хитрые уловки матери или пошатнувшееся здоровье, мысли о скорой кончине и убеждение, что именно сын, а не внук наилучшим образом продолжит начатое им дело устроения Руси?

Василий Иванович всегда с большим почтением относился к своей матери. Она повидала мир, хорошо знала людей и свои познания стремилась передать сыну. С отцом у них были сложные отношения. Будучи женщиной чрезвычайно хитрой, Софья Фоминична оказывала на него сильное влияние, и Иван Васильевич, чувствуя это, сердился, старался поступать вопреки её намерениям и тем не менее делал так, как она хотела. Несмотря на противодействие большинства бояр, его мать сумела убедить великого князя в том, что только сын, а не внук, сможет стать достойным преемником.

Хотя Василий находился в те дни под стражей, ему стало известно, каким образом его мать, сама подвергшаяся опале, смогла добиться своего. Главный удар она направила не на Дмитрия, это вызвало бы раздражение у Ивана Васильевича, а на князей Патрикеевых и Семёна Ряполовского. Софья Фоминична нередко говаривала мужу о своём сожалении относительно того, что стала женой русского великого князя, с которым не считаются другие государи.

- Я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям ради веры, пошла за тебя замуж, не ведая, что другие государи смеются над тобой. Взять хоть Казимирова отпрыска Александра. Его послы тебя даже великим князем всея Руси не величают. Кто виноват в этом? Твои нерадивые слуги, помышляющие только о бражничестве, а не о чести своего господина!

И вот то, чему Иван Васильевич первоначально не придавал существенного значения, вдруг стало весьма важным. Князья Патрикеевы и Семён Ряполовский, поступившиеся именем государя во время переговоров с литовским господарем Александром, угодили в опалу. Но эта опала лишь обнажила все заблуждения ближайших советников великого князя, которые внушали ему мысль о возможности и необходимости союза с Литвой и Молдавией. После того как Молдавия попала в кабальную зависимость от Ягеллонов, ошибки советников стали очевидными даже для слепого. События развивались так, как предвидела умудрённая житейским опытом Софья, и Иван Васильевич не мог не признать этого. Тогда-то он и снял опалу со своего сына.

Василий Иванович, с готовностью приняв на свои плечи бремя больших и малых забот, считал своим долгом по всем делам советоваться с матерью, Софьей Фоминичной. Казнённый по его приказу боярин Берсень-Беклемишев был прав, говоря Максиму Греку, что теперь государь наш, запершись сам-третей у постели своей матери, всякие дела делает.

Родные братья всю жизнь занозой сидели в его сердце. Умирая, Иван Васильевич наказывал им слушаться старшего брата во всем, почитать его как отца своего. Они же, презрев отцовскую волю, всячески пакостили ему, Василию, держали связь с заклятыми ворогами Руси, грабили принадлежащие ему селения, переманивали на свою сторону его бояр и князей.

Взять хоть Семёна калужского. В 1511 году видоки и послухи поведали великому князю о подготовке удельного князя к бегству в Литву. Он, Василий, велел Семёну незамедлительно явиться в Москву. Тот, догадавшись о намерениях старшего брата, начал просить его через посредство митрополита Варлаама, епископов и других братьев о помиловании. Василий простил провинившегося братца, но переманил у него бояр и детей боярских. Через семь лет Господь Бог прибрал Семёна.

Другой брат, Дмитрий углицкий, также немало бесчестил его, велел людям своим грабить деревни, принадлежавшие князю Ушатому. Когда же Василий Иванович вступился за своего слугу, Дмитрий не соизволил даже ответить ему. Господь Бог прибрал Дмитрия в 1521 году.

Наиболее нелюбим великим князем ныне здравствующий брат Юрий. Ещё в самом начале княжения Василия Ивановича литовский господарь Жигимонт направил к Юрию посольство вроде бы для того, чтобы просить его содействовать примирению между Русью и Литвой. На самом же деле Жигимонтов посол во время тайной беседы поведал удельному князю, что до литовского великого князя дошли достоверные слухи, будто многие князья и бояре, покинув брата его, Василия Ивановича, пристали к нему. Мало того, Жигимонт заверил Юрия, что хочет быть с ним в любви и крестном целовании, готов оказать ему любую помощь в его притязаниях на великокняжеский престол.

Зорко следил Василий Иванович за Юрием. Немало было при дмитровском удельном князе детей боярских, которые через Ивана Яганова постоянно давали знать о замыслах его брата. И когда тот удумал отъехать в Литву, об этом сразу же стало известно в Москве. Юрий был вынужден просить заступничества у Иосифа Волоцкого, пославшего в Москву двух иноков своего монастыря - Кассиана и Иону - ходатайствовать перед великим князем за брата. Василий удовлетворил их слёзную просьбу, простил Юрия. Того, однако, как и горбатого, исправит только могила. По-прежнему чинит он старшему брату великое бесчестие.

Меньше других братьев опасался Василий Иванович козней со стороны Андрея. Старицкий удельный князь всегда был послушен ему, не сносился с ворогами, не бесчестил словами. Труслив и осторожен Андрей Иванович.

Но только ли братья заботят великого князя? А Казань, Крым, Литва, Ливония? Да мало ли других ворогов, готовых зубами вцепиться в принадлежащие ему владения, растерзать Русское государство!

В круговороте больших и малых дел он, жаждавший иметь наследника, не заметил, как пролетели двадцать лет их бездетного брака с Соломонией. Дойдя до опасной черты, переступив которую он потерял бы всякую надежду иметь сына, Василий Иванович деловито и основательно решил свои личные дела: расторг брак с Соломонией и женился на Елене Глинской. Ныне Бог смилостивился наконец над ним, дал ему долгожданного наследника престола. Радость в сердце огромная, безграничная! Но может ли он хотя бы на один день отложить в сторону обычные свои заботы? Он и раньше не сидел сложа руки, много трудился над расширением пределов принадлежавших ему владений, целеустремлённо продолжал начатое отцом и добился многого. Не ему ли премудрый старец Филофей, инок Елизарова монастыря, писал в своём послании: все христианские царства сошлись в твоё единое царство, два Рима пали, третий стоит, а четвёртому не быть. Вон как высоко вознеслась при нём, Василии, Москва! Теперь он будет ещё прилежнее в своих устремлениях. Сын должен получить в наследство сильную державу. Да не склонится голова его ни перед кем! Отныне Василий Иванович будет ещё строже к нерадивым слугам, плохо исполняющим великокняжеские дела.

- Вернувшись из похода на Казань, возликовали мы сердцем, узнав о великой радости, постигшей нашего славного государя и всех нас. Да пошлёт Господь Бог здравия сыну твоему! - торжественно прозвучал в палате скрипучий голос Михаила Львовича Глинского.

- Благодарствую на добром слове, - спокойно ответил Василий Иванович и сразу же перешёл к делу: - Хотел бы я знать, с чем вернулись вы из Казани.

В палате установилась чуткая тишина. Все ждали от Михаила Львовича продолжения успешно начатого разговора с великим князем. Тот, однако, молчал, искоса поглядывая на Ивана Фёдоровича. Бельский хоть и не смотрел в сторону соседа, чувствовал на себе его взгляд и всё больше распалялся гневом.

«Молчишь, старая лиса! Перед воротами казанской крепости ты ни за что не хотел уступить мне право первому войти в город, а теперь вон какой тороватый! Боишься, как бы вновь не угодить в темницу?»

- Что ж вы молчите? Али нечего вам поведать своему государю?

Иван Фёдорович понимал: игра в молчанку не в его пользу. Он приосанился, с достоинством глянул на государя и заговорил, стараясь казаться как можно спокойнее:

- Великий государь Василий Иванович! Успешно воевали мы с казанцами, разгромили их острог, сооружённый на реке Булаке, недалеко от Казани, побили много татар, черемис, ногаев и астраханцев. Дали казанцы великую клятву никогда не изменять тебе, славному государю, не брать себе царя иначе как из твоих рук.

- А Казань? Почему вы не взяли крепость, когда она осталась беззащитной?

Всем стало ясно: государь хорошо осведомлён о казанском деле.

- Что ж ты умолк, Иван Фёдорович?

- Когда казанцы покинули крепость, я намеревался немедля устремиться в город, однако Михаил Львович Глинский стал возражать, говоря, что он должен первым въехать в Казань, с чем я не мог согласиться.

- Так вы затеяли спор о местах вместо того, чтобы делать государево дело - добывать крепость? Выходит, вы своё место ставите выше места великого князя! Вы презрели моё дело! - Голос Василия Ивановича набатом громыхал по палате. - Доколе будет продолжаться ваше нерадение? Когда мои спесивые воеводы станут выполнять волю государя неукоснительно, доводить задуманное дело до конца?

- В том, государь, вина не моя, а Михаила Львовича Глинского!

Василий Иванович несколько мгновений презрительно рассматривал Бельского.

- Шесть лет назад я посылал тебя, Иван Фёдорович, на Казань. Когда загорелась крепостная стена, ты не только не сдвинулся с места, чтобы овладеть городом, но позволил казанцам беспрепятственно воздвигнуть новую стену. Кто виноват в этом? Может, и тогда тебе помешал Михаил Львович? Так его в те поры не было под Казанью! Почему ты рукой не пошевелил, когда татары лишились возможности палить из пушек? Сколько казны ты получил от казанцев за своё нерадение?

Бельский вздрогнул как от пощёчины. Рыхлое лицо его стало землистым.

- То на меня поклёп, государь! Всю жизнь, не щадя крови своей, верой и правдой служил я тебе…

- Плохо служил! Ступай, смерд, ты мне не надобен больше!

Гробовая тишина установилась в палате, когда опальный воевода покинул её.

- Знаю я, как вы кровь за государя проливаете! - Взгляд Василия Ивановича на мгновение задержался на лице Михаила Львовича. - Многие воеводы норовят подальше держаться от боя, страшатся, как бы случайно стрелой не оцарапало!

«В былые-то времена великий князь самолично водил в бой свою дружину. А ты в Москве сиднем сидишь!» - хотелось возразить Михаилу Львовичу. Да разве можно сказать такое? С тех пор как казнили неистового Берсень-Беклемишева, перевелись в Москве люди, решавшиеся перечить великому князю.

- Есть, однако, и у нас храбрые воеводы. Бельский говорил здесь о захвате острога. Но тот острог добыл не он и не Михаил Львович Глинский, а Иван Овчина! Вот кто дело великого князя делал так, как тому положено!

У Михаила Львовича от такого оскорбления потемнело в глазах: ему, умудрённому в ратном деле воеводе, поставили в пример молокососа, выскочку! Наверняка это он донёс великому князю о препирательствах главных воевод перед воротами казанской крепости.

«Ну погоди, мы ещё посчитаемся с тобой, Иван Овчина!»

- Великую радость послал нам Всевышний, и на той великой радости решил я пожаловать многих людей опальных: князя Фёдора Михайловича Мстиславского, князя Бориса Ивановича Горбатого, боярина Ивана Васильевича Ляцкого, дворецкого Ивана Юрьевича Шигону и иных князей, бояр и детей боярских. Повелеваю открыть двери темниц и выпустить томящихся в них узников на волю.

- Слава государю всея Руси Василию Ивановичу!

- Слава! Слава! Слава!

 

Глава 15

Вот и настал день нового церковного собора. Занятый исполнением данных обетов, Василий Иванович всё откладывал судилище над Максимом Греком и Вассианом Патрикеевым. К тому же не хотелось ему омрачать первые дни и месяцы жизни сына суровым приговором. Но поскольку обещание о поставлении еретиков перед церковным собором было дано митрополиту, а тот при каждой встрече непременно напоминал великому князю о данном слове, Василию Ивановичу в конце концов пришлось назначить день суда.

Церковный собор заседал в Средней царской палате, там, где состоялась свадьба Василия Ивановича и Елены Глинской. Теперь на возвышении стояло кресло великого князя, к которому от входных дверей была постлана дорожка из красного сукна. Сзади великокняжеского кресла вдоль стены полукругом расположились участники церковного собора: архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и влиятельные старцы ряда монастырей. Ниже возвышения, по левую руку от великого князя, сидели на скамье Максим Грек и Вассиан Патрикеев, а справа от Василия Ивановича стояли шесть других подсудимых, которые вместе с тем выступали на церковном соборе в качестве видоков и послухов: бывший архимандрит московского Спасского монастыря Савва Святогорец, келейник Максима Грека Афанасий Грек, старец Вассиан Рушанин, старец Вассиан Рогатая Вошь, Михаил Медоварцев и каллиграф Исаак Собака.

Напротив великого князя, между входными дверями и возвышением, стоял длинный стол, на котором были разложены церковные книги с закладками в нужных местах. За столом сидели митрополит Даниил и епископ крутицкий Досифей.

Вдоль стены, где во время свадьбы великого князя толпились дети боярские, теперь стояли наиболее знатные князья и бояре. Среди них был и Михаил Тучков с сыном Василием.

Василий Иванович взмахнул рукой, давая знать о начале церковного собора. Митрополит встал и, обращаясь к великому князю, громко произнёс:

- Христолюбивый царь, великий князь всея Руси Василий Иванович! В лето 7033 Божественный священный собор осудил инока Максима Грека за его тяжкие прегрешения. Ныне же мы вновь собрались всем собором, ибо ко многим прежним прегрешениям Максима Грека добавились новые: хулы на Господа Бога нашего и пречистую Богородицу, на церковные законы и уставы, на святых чудотворцев и монастыри. Указано было ему, чтобы во время пребывания в Иосифовом монастыре он был заключён в темницу для покаяния и исправления. Запрещалось Максиму учить, писать, направлять кому-либо послания или принимать их. Он же не покаялся и не исправился, считая себя ни в чём не виновным, многомудрствовал и писал послания своим доброхотам. Увидев, что инок Максим не только не исправился, но совершил многие другие прегрешения, мы обратились к игумену Иосифова монастыря Нифонту и старцам с письмом, в котором просили привезти Максима Грека с Волока на Москву, чтобы вновь поставить перед всем священным собором.

Митрополит повернулся к обвиняемому, голос его зазвучал по-иному - укоризненно, властно:

- Вы пришли от Святой горы из Турецкой державы к благочестивому и христолюбивому государю, великому князю всея Руси Василию Ивановичу ради его милости. И государь жаловал вас своей милостью, многие дары посылал в ваши монастыри, оказывал вам честь великую. За всё это вам следовало молить Бога послать государю нашему здоровья, помочь ему одолеть всех ворогов. А вы с Саввою вместо блага зло великому князю удумали, посылали грамоты к турецким пашам и к самому турецкому султану, поднимая его на христолюбивого государя и великого князя Василия Ивановича и на всю его благочестивую державу. Не вы ли говорили: хочет великий князь покорить Казань, но будет ему лишь сором, ибо турецкий султан не потерпит ослабления казанцев. Вам были ведомы советы и похвалы турецкого посла Искандеря, который хотел поднять турецкого султана на великого князя. И ты, Максим, о том всем ведал, а государю и боярам не сказал. Но зато говорил многим людям: быть на земле Русской турецкому султану, потому что султан не любит родственников цареградских царей, а ведь князь Василий внук Фомы Аморейского. Не ты ли, Максим, называл великого князя гонителем и мучителем нечестивым? Да ты же, Максим, сказывал: князь Василий выдал землю крымскому хану, и если он от крымского хана бежал, то как же ему от турецкого султана не бежать? Пойдёт турецкий султан, и великому князю либо дань платить, либо в северных лесах прятаться. Не ты ли, Максим, говорил многим: здесь, на Москве, великому князю и митрополиту кличут многолетие и еретиков проклинают, но они сами себя проклинают, потому что творят не по писанию, не по правилам - митрополит поставляется своими епископами на Москве, а не цареградским патриархом…

Максим внимательно слушал речь Даниила. Живые и умные глаза его выражали удивление: в речи митрополита были хитро переплетены полуправда и явная ложь. Никаких грамот к турецкому султану, призывающих его начать поход на Москву, он, Максим, не посылал. Обеспокоило его и явное намерение первосвятителя настроить против него великого князя. Не в первый раз он с сожалением подумал о своей неосмотрительности и неосторожности во время бесед, которые велись в его келье в Чудовом монастыре. Разумеется, ничего плохого о государе им самим не говорилось, но некоторые его высказывания, касающиеся взаимоотношений Русского государства с другими народами, могли быть истолкованы, особенно вне связи со всем строем его бесед, как укоризненные по отношению к великому князю. Речь митрополита и была построена на преднамеренных искажениях его высказываний, произнесённых при обстоятельствах, им, Максимом, часто забытых.

На прошлом соборе его обвиняли в основном в нарушениях церковных законов. Тогда он категорически отрицал многие обвинения, полагая, что митрополит попросту не сможет их доказать, и признавался в совершении лишь незначительных ошибок, описей, сделанных в ранние годы пребывания на Руси, когда он недостаточно хорошо знал русский язык. Но Даниил оказался хитрее, чем Максим думал. Он нашёл таких видоков и послухов, вроде его келейника Афанасия, которые готовы были наговорить на него что угодно. И ныне, по-видимому, митрополит намерен опираться на их лживые показания.

Максим обвёл взглядом участников церковного собора. Многие неведомы ему, а те, кто знаком, - сплошь ярые стяжатели. Великий князь спокойно и равнодушно смотрит прямо перед собой. Наслушавшись речей митрополита, он едва ли захочет вступиться за него. Нестяжательство, видать по всему, больше не занимает его. Даже бывшего своего любимца старца Вассиана позволил иосифлянам поставить перед церковным собором. Не от кого ныне ждать милости, не на кого надеяться, кроме как на свою голову.

- Когда ты жил в Иосифовом монастыре, приказано было надзирать за тобой Тихону Ленкову да отцу духовному священнику Ионе. И ты, Максим, им говорил: ведаю всё везде, где что делается. Так это есть не что иное, как волхвование эллинское и еретическое. Когда Симон-волхв убедил себя во всеведении и в колдовских мечтах вознёсся с помощью демонов ввысь, верховный апостол Пётр с воздушной высоты поверг его на землю, предав смерти. А Илиодора-волхва святой Лев, епископ катанский, своими руками связал священным омофором и предал огню. Также и иные многочисленные еритицы говорят о своём всеведении, прельщая и губя народы. И ты, Максим, уподобился им, своими речами прельщая и губя людей. Да ты же, Максим, святые Божьи апостольские церкви и монастыри укоряешь и хулишь за то, что они занимаются стяжательством и людей, и доходы, и сёла имеют. А разве в ваших монастырях на Святой горе и в иных местах у церквей и монастырей сёл нет? Да к тому же и в писаниях и в житиях отечественных велено святым монастырям и церквам иметь села. Да ты же, Максим, святых чудотворцев Петра, Алексея, Иону, митрополитов всея Руси, и святых преподобных чудотворцев - Сергия, Варлаама и Кирилла, Пафнутия и Макария укоряешь и хулишь, а говоришь так: поскольку они держали города, волости, сёла, взимали пошлины, оброки и дани и оттого имели огромные богатства, нельзя их почитать за чудотворцев. Когда поставили тебя прошлый раз перед великим Божественным собором, перед князем Василием, нами, архиепископами, всеми священными мужами в палате великого князя, где находились в то время братья государя и всё боярство, прочтены были тебе многие свидетельства из Божественных писаний, чтобы ввести тебя в познание и разум истинный и исправление. Но ты всем этим пренебрёг и, будучи в Иосифовом монастыре, говорил старцу Тихону Ленкову и отцу своему духовному священнику Ионе: чист я от рождения и доныне от всякого греха и не имею за собой вины, а потому напрасно меня держат в темнице. И ты, Максим, везде себя оправдываешь, и возносишь, и хвалишь, и не признаёшь за собой ни единого греха и вины. Собор запретил тебе учить и писать, ты должен был лишь исповедоваться и каяться с прилежным плачем и слезами о своих еретических хулах на Бога, Пречистую Богородицу, святых чудотворцев, церковные чины, уставы, законы и монастыри. И за то, что хулил великого князя и государя нашего христолюбивого Василия, посылал грамоты к турецкому султану и пашам его, поднимая и призывая на разорение православной веры, на святые церкви, на всё православное христианство и на всю землю Русскую!

Митрополит кончил свою обвинительную речь. В палате послышались покашливания, одобрительные возгласы. Иосифлянам явно по душе пришлась его речь, в которой он не забыл упомянуть ни об одном прегрешении Максима Грека. Дождавшись тишины, Даниил вновь обратился к подсудимому:

- Итак, Максим, многие вины числятся за тобой. И ты скажи нам, что со своими единомышленниками и советниками мудрствовал, мыслил и действовал против православной церкви.

Вассиан Патрикеев внимательно слушал, что же ответит Даниилу Максим: будет ли униженно просить его о помиловании, слёзно каяться в совершённых прегрешениях или станет обвинять во всем своих бывших друзей, коих митрополит назвал единомышленниками и советниками? Слыхивал Вассиан о порядках, учреждённых для осуждённых монахов в Иосифовом монастыре. Поди, не сладко пришлось там Максиму.

- Ни с кем, господине, хулы на Бога, Пречистую Богородицу, православную церковь не говаривал, не писал и не велел писать. - Голос обвиняемого звучал твёрдо и убедительно.

- Ныне ты говоришь, что хулы на Бога, Пречистую Богородицу, православную церковь не говаривал, не писал и не велел писать. Между тем старец Вассиан Рушанин, ученик и советник ваш, на вас доносит… - Митрополит взял со стола лист бумаги и стал читать: - «Говорил я про хульные строки перевода Васьяну Патрикееву. И тот мне ответил: я того не знаю, и послал за Максимом. Поговорив с ним, старец Васьян мне молвил: так, дескать, и надобно».

Пока Даниил зачитывал его донос, Вассиан Рушанин, невысокого роста монах с длинным, словно восковым, лицом, стоял сгорбившись, как будто придавленный незримой тяжестью. Максим пристально рассматривал его.

«С чего бы это старцу потребовалось грамоту писать? Боязно, видать, говорить перед народом лживые речи. А бумага, она всё стерпит. Крепко запугал митрополит своих послухов, коли готовы они говорить любую кривду, угодную ему».

- То, господине, писано на меня ложно, я так не говорил о той строке ни с Вассианом Патрикеевым, ни с Вассианом Рушаниным.

Митрополит был озадачен твёрдостью подсудимого.

«Плохо потрудились братья Ленковы да духовный отец еретика Иона, не сломили строптивого упрямца. Упорство его ой как нежелательно! И грамота Вассиана Рушанина мало помогла. Надо бы поставить его перед Максимом с очей на очи, да боязно, уж больно труслив старец, хуже бы не было».

- Скажи, Вассиан Рушанин, правду Максиму! Нетвёрдой походкой старец приблизился к подсудимому и заученно пробормотал:

- Спрашивал я тебя и Вассиана Патрикеева о той строке, и вы мне ответили: так то и надо, то есть истина. - Слова послуха звучали очень неубедительно. Вассиан почувствовал это и, испугавшись гнева митрополита, жалобно залепетал: - Да ещё и другие спрашивали о той строке, и ты им отвечал так же…

Максим Грек презрительно посмотрел на Рушанина.

- Пусть совесть твоя будет тебе судьёй!

Вассиан втянул голову в плечи и пошатываясь пошёл на своё место. Жалкий вид свидетеля спутал планы Даниила, возлагавшего на него большие надежды. С помощью Вассиана Рушанина он надеялся втянуть в судебное разбирательство своего противника Вассиана Патрикеева. Первоначально первосвятитель намеревался устроить очную ставку между ними, но в самый последний момент раздумал: грозный вид высокородного старца мог окончательно доконать перепуганного Рушанина и он, чего доброго, не начал бы болтать лишнее. По этой причине митрополит сам обратился к Вассиану Косому:

- Слышал ли ты, Вассиан, что писал про тебя Рушанин?

Тот величественно поднялся и, свысока глядя на Даниила, промолвил:

- Мне до Максима нет никакого дела, я с ним ни о чём таком не говорил. А Вассиан Рушанин вольный человек, что хочет, то и говорит, и что хочет, то и пишет. А я ему ни с Максимом, ни без Максима не говорил ничего, и дела до них мне нет!

Лицо митрополита покрылось красными пятнами. Его не на шутку встревожило твёрдое отрицание подсудимыми своей вины, открытое презрение их к свидетелям обвинения, неуверенность видоков и послухов. Даниил велел Досифею, крутицкому епископу, допросить Максима об обвинениях, предъявленных ему на прошлом соборе.

- Книги наши с греческих же книг переведены и писаны, - пророкотал Досифей, - а ты их чернил, говоря, что книги наши здесь, на Руси, не прямы. И где было написано «бесстрашно божество», ты зачеркнул и вместо того написал «нестрашно божество».

- То, господине, есть опись, и опись ту допустил писец. Так вы такие описи исправляйте сами.

- Для чего говорил ты многим людям так «Христос, взойдя на небеса, тело своё на земле оставил, и то тело между неких гор ходит по пустым местам, а от солнца погорело и почернело, как головня».

- То, господине, на меня ложь, я так не говорил. Обвинение Досифея подтвердили Михаил Медоварцев, старец Вассиан Рушанин и келейник Максима Афанасий. Максим Грек с трудом припомнил о разговоре, случившемся в его келье вскоре после приезда на Русь. Тогда он рассказал своим гостям, жадно внимавшим свежему человеку, повидавшему мир, об еретиках, думающих, будто тело Христа, уподобившись головне, блуждает между гор. Ныне лживые послухи то ли по глупости, то ли питая лютую ненависть к нему, обвинили его самого в этой ереси. Зачем он обольщался вниманием глупцов?

- В том, господине, виноват, что ту речь свою запамятовал. Сказывал я им о неверных лихих людях, клевещущих на Христа. Сам же я так не думаю.

- Подали на тебя, Максим, жалобу протопоп Афанасий, протодиакон Иван Чушка, поп Василий. Пишут они, что ты, дескать, нашей земли Русской святых книг никогда не хвалишь, а говоришь, будто здесь, на Руси, никаких книг нет, ни Евангелия, ни Апостола, ни Псалтыри, ни правил, ни уставов, ни отеческих, ни пророческих. А те протопопы перед тобой.

В палату вошли доносчики. Ослеплённые величием церковного собора, они робко встали у дверей, низко кланяясь и крестясь. Максим Грек громко обратился к ним:

- Вы на меня лжёте, я того не говаривал, а молвил, что книги здешние на Руси не прямы, иные книги переводчики испортили, не умея их перевести, а другие писцы повредили.

Перепуганные послухи, не смея возразить ему, стали кланяться и креститься ещё усерднее. Досифей раздражённо махнул рукой, веля им удалиться.

- Говорил ты многим людям: митрополиты у нас здесь, на Москве, поставляются своими епископами русскими без благословения патриарха царьградского. И не приемлют они патриаршего благословения от гордыни.

- Выяснял я, господине, здесь, почему не ставятся митрополиты русские по-прежнему, по старому обычаю, у патриарха царьградского. И сказали мне: патриарх дал благословенную грамоту русским митрополитам, чтобы они поставлялись своими епископами на Руси. Но я, сколько ни просил показать мне ту грамоту, не видел её. И я сказал: коли здесь у них грамоты патриарха царьградского нет, то они от гордости не ставятся по-прежнему, по старому обычаю и уставу.

- Почему же ты прежде не признавался в своих речах о том, будто митрополиты ставятся на Руси неправильно? На прошлом священном соборе старец Афанасий Сербии, поставленный перед тобой с очей на очи, говорил про тебя то же самоё. Также и архимандрит симоновский Герасим и многие другие доносили. А ты заперся и сказывал, что ничего такого не говорил.

Максим на мгновение задумался. Да, он считал и считает существующий порядок поставления митрополитов неправильным, проявлением гордыни. Турецкое завоевание не могло нарушить святости греческой церкви. Почему же на прошлом соборе он говорил по-другому, отказывался от своих речей? Тогда он надеялся на благополучный для себя исход дела, не ожидал столь сурового приговора. Потому-то и старался представить свои высказывания самым невинным образом. Теперь, после шестилетнего пребывания в Иосифо-Волоколамском монастыре, он может не скрывать своих мыслей.

- Да, я говорил, что митрополиты поставляются на Москве своими епископами из-за гордыни.

- Почему ты плохо сказывал про здешних русских чудотворцев, будто они не чудотворцы, а смутотворцы и резоимцы?- Не говорил я такого, господине.

- Позовите сюда Фёдора Сербина.

В палату вошёл высокий черноволосый монах.

- Слыхивал ли ты, Фёдор, от Максима хулу на русских чудотворцев?

- Слышал, господине.

- То ведаешь ты, а я того не говорил! Фёдор Сербии ответил спокойно:

- О том, Максим, я с тобой не раз спорил. Когда я сказал тебе о здешних чудотворцах, от которых слепые прозревают, глухие слух обретают, хромые в пляс пускаются, а прокажённые очищаются, то услышал брань, дескать, ты, Фёдор, такой же московитин, а все московяне и сербияне - безверники.

- Не говорил я того, господине.

- А я утверждаю: Максим так говорил, а я то слышал!

- Нет, я того не сказывал. Пусть совесть тебя осудит.

- Господине Максим, подумай и вспомни, что говорил про всех русских чудотворцев хульные речи и про Пафнутия Боровского, будто нельзя ему быть чудотворцем.

Фёдор не случайно упомянул о Пафнутии Боровском. О нём много дурного говорилось в келье Максима Грека. Особенно резко осуждал его Вассиан Патрикеев, да и все нестяжатели неодобрительно относились к нему, в том числе и он, Максим.

- Против чудотворцев Петра, Алексея, Сергия, Кирилла я ничего никогда не говорил. А про Пафнутия в самом деле молвил так, потому что он сёла держал и деньги в рост давал и имел слуг, а людей своих судил и кнутом бил. Как же ему чудотворцем быть?

Ропот возмущения пронёсся по палате. Совсем недавно, в начале мая 1531 года, Пафнутия Боровского канонизировали, и вот теперь приходится слушать хулу на новоявленного святого. К тому же всем было ведомо о благосклонном отношении великого князя к Пафнутьево-Боровскому монастырю. В прошлом году повелением Василия Ивановича великая княгиня Елена подарила этому монастырю церковный покров с изображением основателя монастыря Пафнутия. Досифей поднялся из-за стола.

- Кто тебе сказывал, что Пафнутии сёла держал, слуг имел и хлеб в рост давал, судил и кнутом бил?

- О том, господине, писано в житии его.

- Кто тебе житие Пафнутия давал читать?

- Житие Пафнутиево давал мне читать старец Вассиан княж Иванов сын Юрьевич. Старец Вассиан всегда говорил о Пафнутии, что он сёла имел, слуг держал, росты имал, судил и кнутом бил.

- Так ли это, Вассиан?

- Я никаких слов о Пафнутии Боровском Максиму не говорил и читать жития не давал.

Максим укоризненно глянул в сторону Вассиана Патрикеева, но промолчал. Не из трусливых старец, да и он, видать, испугался открыто хулить новоявленного чудотворца.

- Сказывал ли ты, Вассиан, хулу на чудотворца митрополита Иону?

- Я не ведаю, был ли Иона чудотворцем!

Вновь ропот возмущения пронёсся по палате. Иона почитался на Руси вслед за митрополитами Петром и Алексеем, а Вассиан Патрикеев усомнился в том, был ли он чудотворцем. Неслыханная ересь!

- Сказывали про тебя, Вассиан, будто ты и Макария Калязинского укоряешь и хулишь. Так ли это?

- Макарий Калязинский что за чудотворец? Сказывают, будто в Калязине Макарий чудеса творил, а мужик был простой, сельский. Но если вам любо почитать Макария Калязинского чудотворцем, вы так и поступайте.

- Благодать Господа Бога нисходит на всякого: на царя, священника и раба - все равны во Христе! - торжественно произнёс Даниил.

Вассиан в ответ усмехнулся: стяжателям ли говорить о равенстве во Христе?

- То, господине, ведает Бог да ты со своими чудотворцами.

Досифей обратился вновь к Максиму Греку:

- Скажи, Максим, в вашей земле греческой есть ли у монастырей сёла?

Подсудимый знал: в Греции монастыри владеют сёлами. Но скажи он об этом на соборе, его слова стали бы новым оружием в устах иосифлян в их борьбе с нестяжателями. Поэтому Максим ответил уклончиво:

- Я, господине, в игуменах и строителях не бывал, того не ведаю.

- Сказываешь ты, что не ведаешь, есть ли в греческой земле у монастырей сёла. Между тем принесли вы сюда, в Москву, из Афона житие святого Саввы, архиепископа сербского, а в том житии писано: сёла у монастырей есть. Эти сёла давали монастырям государи и иные христолюбцы.

- О том, господине, я запамятовал.

- А которые вам государи сёла давали в монастыри ваши, разве вы их не держите?

- Те сёла, которые государи и иные христолюбцы в наши монастыри давали, целы и нерушимы.

Досифей удовлетворённо кивнул головой и, повернувшись в сторону бояр и князей, обратился к дворецкому Михаилу Юрьевичу Захарьину. Вперёд вышел дородный большелобый боярин, один из самых ближних к великому князю людей. Митрополит Даниил считал своим большим успехом привлечение в качестве свидетеля по делу Максима Грека этого влиятельного боярина.

- Слышал я от многих достоверных послухов, что был Максим Грек в Риме в учениках у некоего учителя. Тех учеников было много, более двухсот. Учились они любомудрию философскому и всякой премудрости, но уклонились и ударились в ересь жидовскую. И папа римский, узнав об этом, повелел их поймать и предать казни. Всех этих учеников сожгли, лишь восемь человек убежали на Святую гору. Среди них был и Максим Грек.

Подсудимый вздрогнул от этих слов. Он отчётливо представил казнь своего учителя - проповедника монастыря Святого Марка Джироламо Савонаролы. Смерть учителя так сильно поразила его, что вскоре после прибытия на Русь он описал в одном из самых ярких своих творений, «Повести страшной и достопамятной и о совершенном иноческом житии», Флоренцию, монастырь Святого Марка и мученическую гибель Савонаролы. В этой повести он обличал широко распространённые пороки монашества: пьянство, чревоугодие, сребролюбие, праздность, сквернословие, подкупы и мздоимство при выборе игуменов. Как бы враги не припомнили ему сейчас его слова о Савонароле! Похоже, однако, что боярин Захарьин пользовался лишь безымянными слухами. Вместо Флоренции он назвал по неведению Рим. Огромные пространства, простёршиеся от холодной Москвы до солнечной Италии, сильно исказили подлинную картину гибели Савонаролы: казнь учителя и двух его учеников превратилась в гигантский костёр, на котором погибло около двухсот учеников.

Воспоминания так сильно поглотили Максима, что он не сразу услышал обращённый к нему голос Досифея:

- Бывал ли ты в Риме в учениках у некоего учителя, и сколько вас было у того учителя в училище, и было ли на вас слово от папы римского?

Как ответить на этот вопрос? Следует ли убеждать неправедных судей в казни не двухсот, а только двух учеников Савонаролы? Кто ему поверит!..

- Видишь, господине, и сам меня, в какой есть я ныне скорби, в беде и печали. И от многих напастей ни ума, ни памяти нет, ничего не помню, господине.

По этому обвинению никто из присутствующих не мог что-либо добавить, поэтому Досифей перешёл к вопросу о грамотах, которые Максим якобы посылал турецкому султану. В обвинительной речи митрополит очень уверенно го ворил об этих грамотах, однако отсутствие прямых доказательств заставило его прибегнуть к помощи лживых видоков и послухов. В их числе оказался и Василий Тучков.

Когда Досифей назвал его имя, Василию показалось, будто в палате стало темнее. Он выбрался из толпы бояр и неуверенной походкой приблизился к столу, за которым сидели митрополит Даниил и епископ крутицкий Досифей.

- Отец твой Михайло Васильевич Тучков бил челом великому князю в том, чтобы допросить тебя. Видел ли ты у Максима грамоты греческие?

Василий обратился к великому князю:

- Я, государь, приходил в келью Максима Грека, и он показывал мне грамоту греческую. И просился, государь, отпустить его на Святую гору, а ты его не отпустил, но молвил: поживи ещё здесь. Закручинился Максим и сказал: не думал я, будто благочестивый государь может поступать так, как другие государи - гонители христианства.

Большие глаза подсудимого смотрели на молодого послуха пристально, с удивлением. Василий не мог выдержать этого взгляда.

- Слыхал ли, Максим, что Василий Тучков про тебя сказывал?

- Грамоту греческую церковную я ему показывал, а про великого князя так не говорил.

Василию стало до слёз обидно. Ему почудилось, будто со всех сторон на него смотрят неодобрительно, как на лжеца и доносчика. Но ведь он в самом деле слышал от Максима сетования на государя! Досада на иноземного монаха, вызванная его отказом от собственных слов, возбудила в душе княжича чувство неприязни к нему. Теперь он уже с нетерпением стал ожидать, когда Досифей велит зачитать тайные грамоты Максима и Саввы кафинскому паше, о которых сказывал митрополит.

Этого, однако, не произошло. По поводу грамот крутицкий епископ стал допрашивать Афанасия, бывшего келейника Максима. Афанасий Грек говорил бойко, взахлёб, он хорошо знал, чего хочет от него митрополит Даниил.

- Максим да Савва писали грамоту кафинскому паше, чтобы тот надоумил турецкого султана послать людей своих на землю великого князя морем в кораблях. Дескать, людей у московского князя много, да воины из них плохие. Ту грамоту я видел у дьякона Фёдора, но не читал. Читывал её и сказывал мне о ней старец Окатей. - Послух на мгновение задумался. Ни дьякона Фёдора, ни старца Окатея допрашивать на соборе не станут: нет их в Москве. Для него это хорошо, но в то же время и плохо. Много ли веры человеку, передавшему чужие слова? Надо бы и от себя что-нибудь добавить: - А ещё слышал я разговор Саввы с Максимом промеж собой: как только люди турецкого султана пойдут на Русскую землю, великому князю придётся либо дань платить, либо в северные леса бежать.

Василий Тучков внимательно слушал показания Афанасия. Он понял, что бывший келейник Максима говорит кривду, является таким же ложным видоком, как и он сам. В душе, однако, оставалась надежда: вот сейчас Досифей велит позвать дьякона Фёдора или старца Окатея, которых он, Василий, совсем не знает, и они подтвердят сказанное Афанасием.

Пока княжич так размышлял, между Афанасием и Максимом шла перебранка. Подсудимый решительно отверг обвинения в посылке грамот кафинскому паше. Когда же бывший келейник повторил свои показания, он презрительно бросил ему:

- Пусть совесть твоя будет тебе судьёй!

Лицо Афанасия раскраснелось, он продолжал давать показания, но уже не о грамотах, а совсем о другом. О грамотах речи больше не было.

«Выходит, - с недоумением размышлял Василий, - тех грамот не было! Не было и быть не могло, потому что Максим любит Русскую землю как свою родину. Не он ли многократно предостерегал нас беречься от татар? Значит, я вместе с Афанасием говорил кривду, угодную митрополиту!»

Во рту Василия пересохло, на душе сделалось мерзко. Ему захотелось тотчас же покинуть палату, где происходило это постыдное судилище, вдохнуть свежего воздуха.

Решение церковного собора зачитывал сам митрополит. Василий Тучков напряжённо всматривался в лица главных обвиняемых и не видел на них страха. Максим внимательно слушал Даниила, а Вассиан Патрикеев равнодушно и гордо глядел поверх голов в окно, через которое в палату вливался свет послеполуденного солнца. Казалось, происходящее вокруг не волнует его.

Когда митрополит сообщил, что Максим Грек отсылается до заповеди вины в заточение в Тверь, Василий перевёл взгляд на тверского епископа Акакия. Акакий получил своё место через год после водворения на митрополию Даниила. Дружба у них давняя, скреплённая общностью мыслей. Будучи иосифлянином, тверской епископ избегал, однако, резких высказываний против нестяжателей. Среди церковников он слыл за умеренного, начитанного и умного человека.

«Едва ли старцу Максиму будет хуже в Твери, нежели в Иосифовом монастыре», - подумалось Василию.

- А Савву, архимандрита, - продолжал митрополит, - в Левкеин монастырь и держать в великой крепости безысходно. А Максимова келейника Афанасия Грека и Вассиана Рушанина митрополиту держать у себя на дворе в крепости великой безысходно.

«Вот оно, наказание для иуд, оклеветавших Максима: митрополит приблизил их к себе, чтобы иметь под рукой верных послушных слуг, готовых на любую мерзость».

- А старца Вассиана Патрикеева послать в Иосифов монастырь к игумену Нифонту и старцам Касьяну, Ионе, Гурию и прочим и держать в крепости великой безысходно.

Из всех осуждённых бывшему любимцу великого князя выпало наиболее суровое наказание. Ему предстоял путь в самоё логово презлых иосифлян.

Василий вновь глянул в сторону Вассиана. Ничто не изменилось в его лице после оглашения приговора. Спокойно и бесстрастно смотрел он поверх голов в окно великокняжеской палаты.

«Весь этот церковный собор понадобился митрополиту лишь для того, чтобы расправиться с неугодным ему нестяжателем Вассианом Патрикеевым. - Со слов отца Василию были известны превратности судьбы старца. Удачливый воевода, умный посол, справедливый судья, почитаемый всеми нестяжателями монах - кем бы ни был, Вассиан всегда оставался незаурядным человеком. Даже на этом неправедном судилище он вёл себя достойно. - А я? Достойно ли я вёл себя на церковном соборе? Почему позволил митрополиту втянуть себя в это мерзкое и постыдное дело? Нет мне, ничтожному, оправдания!»

 

Глава 16

Василий Тучков покинул великокняжеский дворец сильно огорчённым. Возле Боровицкой башни Кремля ему стало нехорошо, и он прислонился спиной к холодной стене.

- Друже Василий, уж не задремал ли ты? Поди, всю ночь книжицы читал, вот глаза-то и слиплись, - послышался весёлый голос. Рядом стоял Иван Овчина, рослый, крепкий, задорно улыбающийся. На нём белая, из тончайшего батиста рубаха, ладно сшитые порты, заправленные в нарядные, из зелёного сафьяна сапожки. Простота одежды подчёркивала красоту молодого воеводы. Был он широк в плечах и тонок в поясе. - Что-то ты, друже, бледен нынче? Уж не захворал ли?

- Нет, Ваня, не захворал. Случилось мне быть на церковном соборе, и так нехорошо на душе стало, руки на себя готов наложить!

- Что так?

- Судили на том соборе старцев Вассиана Патрикеева и Максима Грека. И я против Максима показания давал. А ведь старцы те - украшение земли Русской, ибо познания их необычайно велики. Мыслью своей проникают они в глубь незнания, рассеивая его, как лучи солнца разгоняют утренний туман. А митрополит Даниил, вооружась показаниями видоков и послухов вроде меня, никчёмного, в грязь их втаптывал. Оттого и скорбит моя душа.

- Не дело доброму молодцу вникать в спор святых старцев. У тебя одни заботы, у них - другие. Норовят старцы доказать друг другу, что есть истина. А истина, она велика, как небо или земля. И один человек никогда не постигнет всей истины. Старец Вассиан вкупе с Максимом тщатся повернуть церковь на путь нестяжательства. Доброе то дело, да не свершится оно никогда, потому что были и будут среди монахов и попов стяжатели. И их всегда больше, чем нестяжателей, которые нужны церкви как совесть человеку.

- Так зачем же совесть-то истязать?

- Истязают не совесть, а людей совестливых, ибо сильно мешают они поступать вопреки справедливости и правде.

- Ты, Ваня, глумишься над святой церковью.

- А не ты ли сказывал мне, что митрополит втаптывал в грязь премудрых старцев?

- Митрополиты меняются, церковь же существует вечно.

- Вовсе не вечно! У нас на Руси церкви стали строить со времени киевского князя Владимира. А до того русичи идолам Перуновым поклонялись и веру ту считали истинной.

- Грешно так мыслить, Ваня.

- Грешно не мыслить, если мысль человеку дадена. Старцы на церковном соборе об истине спорили. И не случайно: в старости истина уж больно многоликой кажется. А в молодости они об истине, поди, не спорили, всё ясным-ясно было. В чём истина для доброго молодца? Да в том, чтобы любить и самому любимым быть, чтобы жену и детей иметь, чтобы землю свою от ворогов боронить. Вот в чём истина есть! Выкинь, Вася, из головы дурные мысли, не думай о перепалке святых старцев. Доживём до их лет, тогда и станем об истине спорить. А сейчас какой в том толк? Тебе, друже, перво-наперво жениться нужно. Жена отвадит тебя от вредного мудрствования.

Мысли Василия переметнулись на жену Ивана. Его друг женился пять лет назад. В положенный срок жена родила сына Федьку. Была она красива собой, но почему-то Иван никогда не хвалил её, хотя и не хулил тоже. Василию иногда казалось, что в душе Иван недоволен своей женой.

- Вот ты, Ваня, женился, а доволен ли тем?

Иван не ожидал такого вопроса. Он долго молчал, взрывая носком сапога ореховую шелуху, во множестве скопившуюся возле Боровицких ворот.

- Ведомы тебе, Вася, наши порядки. Добрый молодец не сам приводит в дом полюбившуюся девицу, а родители подбирают ему по своему вкусу и местничеству. Рассуждают при этом так: привыкнут друг к другу - слюбятся. А не всегда любовь сбывается. Отец мой отыскал невесту знатную, честь свою сохранившую да и лицом пригожую. Чего, дескать, Ваньке моему ещё надо? А я молод был, неопытен, глянул на невесту, отцом выбранную: на лицо хоть куда! Загорелось моё сердце, обвенчали нас, Федька народился. Да только любви у нас так и не получилось. Приласкаюсь я к ней, а она в ответ: отстань, я ещё молитву не кончила. А то сошлётся на усталость или ещё на что. Любит она книги церковные читать. Ей бы твоей женой быть, вы с ней вместе книжки читали бы…

«Выходит, не любит она Ваню? А ведь трудно найти красивее да удалее его. Какого же мужа ей ещё надобно?» - недоумевал Василий.

- А почему ты не в Туле, Ваня? Иван Овчина досадливо махнул рукой.

- Послал государь в Тулу трёх Иванов: меня да Воротынского с Ляцким. Две седмицы мы там пробыли, как вдруг является нам на смену четвёртый Иван сын Фомин Лазарев. Вместе с ним из Москвы прибыл дьяк Афанасий Курицын. Он-то и привёз нас в стольный град на суд великого князя.

- Да за что же тебя-то судить? В прошлом году ты вон как отличился под Казанью! Государь тебя дюже хвалил.

- Уж лучше бы не хвалил он меня, Вася. Ты ведь знаешь наших бояр, из зависти готовых друг другу горло перегрызть. Среди них Михаил Львович Глинский истинный зверь. Государю следовало бы наказать его, как и Ивана Фёдоровича Бельского, ведь только из-за их глупого спора не взяли мы тогда Казань. Василий Иванович, однако, пожалел его по случаю рождения сына, как-никак женин дядя. Михаил Львович эту милость ни во что поставил. Всех готов обвинить он в неуспехах ратных, но только не самого себя. Особенно обозлился Глинский на меня. Похвала государя ему поперёк горла встала. Вот он и постарался послать меня в Тулу вместе со своими дружками Иваном Михайловичем Воротынским да Иваном Васильевичем Ляцким, такими же перебежчиками литовскими, как и сам Глинский. По прибытии в Тулу дружки его стали надзирать за мной да отписывать государю. Дескать, к ратному делу я нерадив, лишь о жёнках бесстыдных да вине думаю. Вот государь и вызвал нас на суд свой праведный. Спрашивает меня: «Вино с дружками пил?» - «Пил», - говорю. «К жёнкам бесстыдным ходил?» - «Ходил», - отвечаю. «О ратном деле радеешь?» - «Как не радеть, государь, ведь ради того и послал ты нас в Тулу!» Задумался великий князь на миг, а потом говорит Воротынскому с Ляцким: «Не успели явиться к месту службы, как свару, междусобицу затеяли! Сколько же бед терпит Русская земля от несогласия моих воевод! Не о государевом деле, не о земле Русской ваши помыслы, неугоден вам Иван Овчина, вот вы и ополчились супротив него. Сами-то небось в молодости ой как грешили, а нынче прикинулись святыми угодниками. Не могу я доверять вам охрану рубежей государевых. Ступайте прочь!» С тем и ушли от него Воротынский с Ляцким. Да что о них говорить! Пойдём, Вася, к нам, не могу я тебя такого печального одного оставить.

В большой горнице старый конюший, воевода Фёдор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский играл с пятилетним внуком Фёдором.

- Посылает тебя, Федьку, государь крепость татарскую воевать. А крепость та, - воевода опрокинул набок скамейку, - окружена высокими каменными стенами с башнями. Вместе с тобой великий князь отправил в поход пеших ратников, конных людей и наряд огневой.

Фёдор Васильевич расставил игрушечных всадников, пеших воинов и деревянные пушечки.

- Вот вместе с войском ты подошёл к вражеской крепости. Что теперь станешь делать?

- Я сяду на боевого коня и впереди конной рати поскачу на крепость! - сверкая глазёнками, звонким голосом воскликнул Федя.

Дед легонько потрепал его за вихры.

- Да разве сможет конница одолеть высокие каменные стены?

- Конечно, сможет! Мне бабушка вчера сказку рассказывала про Илью Муромца. Его конь скакал повыше лесу стоячего, чуть пониже облака ходячего!

- Так то Илья Муромец! В сказках, дружок, всё возможно. Обычный же конь крепостную стену не одолеет. Как же нам быть-то?

- Придумал, деда! Я прикажу пешим воям вырыть подкоп под крепостную стену. По этому подкопу мы проберёмся в татарскую крепость и перебьём всех ворогов!

- Когда пешие вой станут подкоп рыть, будут ли татары сидеть сложа руки? Они почнут метать с крепостных стен камни да стрелы летучие, лить смолу горючую. Всех воев твоих могут перебить.

Федя вновь задумался.

- Что ж ты про наряд-то огневой запамятовал?

- Верно, деда, нужно выкатить вперёд пушки. Они к-а-а-к вдарят! Татары-то со стен горохом посыплются. Да и стены крепостные рухнут. Тогда я на коне вместе с конной и пешей ратью въеду в город. Вот так! - Малыш вскочил верхом на деда. - Но, но, лошадка!

В это время дверь распахнулась, и в горницу вошли Иван с Василием Тучковым.

- Тятька, тятька пришёл! - радостно закричал Федя и, оставив деда, повис на отце. Тот высоко его подбросил, отчего малыш радостно взвизгнул.

Горница ходуном заходила, когда отец с сыном затеяли резвые игры. Василий с улыбкой наблюдал за ними. Он любил бывать в этом доме, где жили красивые, жизнерадостные люди, полные здоровья и особой доброты, свойственной натурам сильным и независимым.

- Ну довольно, Федька, - натешившись, проговорил Иван, - ступай к дяде Василию, развесели его, а то вишь, он какой печальный сидит.

Мальчик доверчиво забрался к гостю на руки.

- Дядя Василий, рассказать тебе байку?

- Расскажи.

- «Телеш, телеш, Куда бредёшь?» - «В лес волков есть». - «Смотри, телеш, Тебя допрежь!»

Федя так забавно изобразил храброго телёнка, что все весело рассмеялись. Иван присел рядом с другом, заботливо заглянул в глаза.

- Вижу, печаль твоя ещё не растаяла, хочешь, прокатимся на конях за город? Денёк-то нынче вон какой славный!

Василий развёл руками.

- Одёжка моя не для конной езды.

- Одёжку свою, в коей ты на церковном соборе был, оставь здесь. Ты, Вася, не стесняйся, смело разболокайся, тут мужики одни.

Княжич разделся, оставшись в белой сорочке и чёрных портах, заправленных в чёрные же сапожки. Иван повёл его в конюшню.

- Какой конь приглянется, того и бери.

Василий выбрал крупного жеребца с белой звёздочкой на лбу, показавшегося ему более спокойным. Конюхи поспешно оседлали лошадей.

- Ну что, друже, поехали? - Иван Овчина ловко вскочил на коня палевой масти и лукаво посмотрел на друга.

- Поехали, Ваня, только не очень шибко гони, не задавить бы кого.

Всадники спустились к Москве-реке, по мосту перебрались в Замоскворечье и устремились сначала по Ордынке, а затем по Серпуховской дороге. Солнце клонилось за Воробьёвы горы, тёплый воздух нежно ласкал лица всадников.

Едва кончились пределы Москвы, Иван, лихо гикнув, пустил коня вскачь. Жеребец Василия без всякого понукания со стороны седока также прибавил ходу. Княжич, вцепившись в луку седла, с трудом выносил дикую скачку. Белая рубаха пузырилась на спине Ивана. Ловко повернувшись в седле задом наперёд, он закричал:

- Что же ты, Васенька, еле ползёшь? Да ты огрей своего олуха плёткой, пусть пошустрее переставляет ноги!

«Куда там шустрее, - озабоченно подумал Василий, - и так стрелой мчит, не задавить бы кого, да и самому из седла не выпасть бы…»

- Не пора ли нам повернуть назад?

- Да мы ещё не приехали куда нужно.

«Куда это ему нужно? Ночь скоро наступит…»

Всадники миновали поворот в сторону Коломенского и продолжали бешеную скачку по Серпуховской дороге. Повернули направо. Впереди показались избы села Ясенево. Иван не спеша поехал вдоль опушки леса. Казалось, он прислушивается к чему-то. Вот кони встали, и до Василия откуда-то издалека донеслось согласное пение девушек.

- Приехали, - тихо промолвил Иван, загадочно улыбаясь, - повеселимся малость.

Он тронул коня, и тот по едва заметной тропинке шагнул под сень деревьев. Голоса девушек звучали всё громче и громче. Вскоре сквозь поредевшую листву Василий увидел поляну, посреди которой стоял Перун. Недалеко от деревянного божества юные берёзки образовали нарядную бело-зелёную дугу, девушки связали их верхушки разноцветными платками и лентами. Под берёзками на разостланных платках лежала кукушка, сплетённая из побегов ласа. Девушки попарно ходили вокруг берёзок навстречу друг другу и задушевными голосами пели:

Ты, кукушка ряба, Ты кому же кума? Покумимся, кумушка, Покумимся, голубушка, Чтобы жить нам, не браниться, Чтоб друг с дружкой не свариться.

Когда девушки прекратили пение и стали попарно целоваться, Иван, лихо свистнув, выметнулся на коне на середину поляны. Перепуганные кумушки бросились врассыпную, но, признав всадника, весело затараторили:

- Гля-кось, Яр-Хмель заявился!

- Да ныне он не один, с ним ещё какой-то молодец!

- Давненько ты, Яр-Хмель, к нам не наведывался. - К Ивану приблизилась стройная большеглазая девушка с длинной косой, перекинутой через плечо. - Мы уж думали-гадали, совсем нас забыл.

- Да разве забудешь таких красуль? Лучше вас во всем белом свете нет, вот ей-ей!

Кумушкам пришлась по душе похвала молодого воеводы.

- А не сыграть ли нам в горелки?

- Как не сыграть! Сыграем…

Укромная лесная поляна, охраняемая забытым и не почитаемым почти Перуном, наполнилась весёлым смехом, шумом, беготнёй.

- Приметил ли себе красулю? - пробегая мимо Василия, тихо спросил Иван.

Княжичу пришлась по душе девушка, которая первая обратилась к его другу. Движения у неё плавные, неторопливые, так что казалось, будто белая лебёдушка скользит по поверхности озера, наполненного зелёной травой. А дивный грудной голос, звучавший то в одном, то в другом конце поляны, вызывал в душе какое-то особое приятное волнение.

Внимание княжича не осталось незамеченным. Когда ему случалось быть недалеко от обладательницы пленительного голоса, он чувствовал на себе её изучающий взгляд.

Между тем на поляне становилось всё темнее. Вечерняя заря, похожая на янтарные соты, догорала за деревьями. Как-то незаметно прекратилась игра. Где-то за кустами зазвучала задушевная девичья песня.

Василий растерянно осмотрелся по сторонам: Иван бесследно исчез.

- Ты никак кого-то ищешь, добрый молодец? Княжич вздрогнул, заслышав взволновавший его голос.

Большеглазая девушка смотрела лукаво, но руки, теребившие пышную косу, выдавали её волнение.

- Да, ищу, - неожиданно для самого себя смело ответил Василий.

- Кого же?

- Тебя!

Девушка стояла совсем близко, поэтому вечерние сумерки не могли скрыть, как малиновым цветом зарделись её щёки.

- Как тебя звать?

- Любашей кличут.

Волосы девушки пахли цветами. Этот запах одурманивал, пьянил. Горячей рукой Василий коснулся руки, теребившей косу. Любаша не отстранилась.

Ах, какие короткие ночи бывают в конце июня! Едва вечерняя заря ушла на покой, а уж утренняя заря занялась над лесом, в клочья разрывая задремавший на полянах туман. Василий лежал поверх вороха свежескошенной травы. Всё тело болело от дикой скачки, от резвых игр.

- Жив ли, друже? - послышался весёлый голос.

- Жив пока. - Василий приподнялся.

- Пора нам в Москву возвращаться.

Из кустов, едва различимых в тумане, показался сначала сам Иван, а затем две лошадиные головы. Василий Тучков с трудом забрался на своего жеребца и оглянулся. Любаша провожала его грустным взглядом. Он махнул ей рукой, тронул коня. Прохладный утренний воздух легко и свободно вливался в грудь. Вокруг становилось всё светлее и светлее.

Всадники спешились во дворе Оболенских. Иван сбросил рубаху и, вытащив из колодца бадью воды, опрокинул на голову. Василий зябко поёжился.

- Замёрз, Васюшка? Сейчас тебе жарко станет! - Сильными руками Иван обхватил друга, легко оторвал от земли. Мелкие капли, запутавшиеся в усах и кучерявой бородке, переливались на солнце всеми цветами радуги. - Хочешь помериться силушкой?

- Упаси меня Бог бороться с тобой! Да разве кто тебя одолеет?

Иван весело рассмеялся.

- Видать, ясеневские девки все силы у тебя отняли. А ведь всё равно, поди, доволен поездкой?

Василий смущённо потупился.

- Грешно так-то, Ваня.

- Не согрешишь - не покаешься, не покаешься - в рай не попадёшь. - Иван весело глянул в глаза друга. - Вижу, забыл ты о перепалке святых старцев.

В это время дверь дома распахнулась, на пороге показалась сестра Ивана Аграфена Челяднина. Красивая, полнотелая, с чистым ясным лицом, она очень походила на брата. Увидев друзей, Аграфена сначала удивилась, потом расхохоталась:

- Ого, кого видят глаза мои в эдакую рань? Никак добры молодцы в Петрову ночь с девками весну провожали.-

Аграфена спустилась с крыльца. - Да ведь это никак Васенька Тучков! Вот уж не думала, что он такой греховодник. От многих доводилось слышать, будто княжич Василий и днём и ночью книжки читает. Теперь не верю тому! Вон ведь как его девицы разрисовали, сладенький, видать, больно, ну прямо-таки мёд медвяный!

Княжич смущённо прикрыл рукой шею.

- Ну, Василию Тучкову то простительно, он птица вольная. А ты-то, Ванюша чего от жены молодой по девкам шастаешь? Жена-то, поди, всю ночь не спала, ждала мужика своего разлюбезного.

- Нужен ей мужик…

- Мужик, может, не надобен, муж нужен.

- Ты-то чего поднялась ни свет ни заря?

- А я вчера побывала на могилке своего мужа Василия Андреевича, а с кладбища к Челядниным не пошла, решила в доме родном заночевать. А поднялась ни свет ни заря, чтобы сына великокняжеского, Ивана Васильевича, проведать. Государь миловал меня быть своему сыну мамкой. Ох, заболталась я с вами! Иван Васильевич, наверно, проснулся, меня к себе требует. Побегу я.

Аграфена чмокнула Ивана в щёку, легонько потрепала его за волосы и неторопливо поплыла по направлению к Кремлю.

- Ты у нас переспишь или домой пойдёшь?

- Домой пойду, боюсь, тревожиться бы обо мне не стали. Иван сходил в дом, вынес одежду. Василий, торопливо одевшись, зашагал к своему дому. Всё казалось ему непривычным: и молчаливые, залитые солнцем дома, и пустынные улицы, и даже самого себя он воспринимал нынче совсем по-другому. На какое-то мгновение вспомнился вчерашний церковный собор, но думать о нём не хотелось, и воспоминание растаяло, ускользнуло из головы.

 

Глава 17

Василий Иванович, проснувшись, некоторое время лежал в постели, обдумывая дела, которыми предстояло заняться сегодня. Прежде всего нужно повидать жену и детей. Через десяток дней старшенькому, Ване, исполнится три года. По этому случаю князь приготовил подарок - искусно вырезанного из белого дерева коня на колёсиках. Младшему, Юрию, пошёл второй год. Забота о наследовании престола больше не докучает великому князю.

Воспоминания о детях вызвали в душе нежное чувство к жене Елене. Благодарен он ей сверх всякой меры, любое желание спешит исполнить незамедлительно.

Василий Иванович поднялся с постели, вышел на гульбище. На небе ни облачка, но солнца не видно из-за пыли и смрадной гари, окутавшей город. Вот уже полтора месяца с конца июня на землю не упало ни капли дождя. От жары пересохли болота, иссякли ключи, горят подмосковные леса. Такая же сушь стояла и восемь лет назад, когда он затеял развод с Соломонией. И вновь юродивые пророчат скорый конец света. В страхе глазеют москвичи на ночное небо, где зловеще распростёрлась хвостатая звезда. Василий, однако, спокоен: уж сколько раз являлись на небе хвостатые звёзды, да и засухи случаются нередко, а жизнь идёт своим чередом. Источник его спокойствия в сыновьях: случись что, есть кому продолжить начатые им дела. Не тот, так другой станет великим князем.

Первого сына Василий назвал Иваном. Испокон веку на Руси повелось давать первенцу имя деда, ведь он - главный продолжатель своего рода. Второго сына нарёк Юрием. На Руси Юрий и Георгий - одно имя. Может, случайно так вышло, что второй сын Елены получил имя скончавшегося по болести сына Соломонии?

Великому князю ведомо: злые языки распускают по Москве ядовитый слух, будто сын Соломонии остался жив и растёт у верных людей. Только всё это заведомая ложь. Посланные им в Суздаль дьяки Григорий Меньшой Путятин да Третьяк Раков самолично видели, как хоронили сына Соломонии. Георгия нет, и ничто не помешает Ивану стать после него, Василия, великим князем.

Василий Иванович крепко сжал руками перила гульбища: ему ли, полному жизненных сил, помышлять о смерти?

Намереваясь идти к детям, князь покосился в сторону деревянного коня, которого он хотел подарить старшему сыну в день его именин, и залюбовался искусной резьбой. Пожалуй, он прихватит его с собой сейчас, не идти же к детям с пустыми руками.

Василий Иванович, улыбаясь, тихо приоткрыл дверь в покои жены. Елена сидела на лавке возле окна и влюблёнными глазами смотрела на спавшего у неё на руках Юрия. Аграфена Челяднина наряжала Ивана в новый кафтанчик.

- Ну чем не добрый молодец? Вот сядет наш Ванечка на лихого коня и поедет во чисто поле славы себе добывать.

- А какая она, слава?

Мамка весело рассмеялась.

- Слава бывает разная: худая и добрая.

- Худая слава кусачая?

- Кусачая, малютка, ой какая кусачая!

Ваня, на минутку задумавшись, упрямо тряхнул головой.

- Поеду я во чисто поле и одолею худую славу, пусть никого не кусает!

- Худую славу ничем не одолеть: ни мечом, ни стрелой. Её сторониться нужно, Ванечка.

- А где она живёт: в лесу или в поле?

- Худую славу злые языки рождают.

- Когда я стану большим, велю отрезать злые языки, вот и не будет худой славы!

Василий Иванович перестал улыбаться. Не в первый раз приходится ему слышать о жестоких намерениях сына. На днях, бегая по двору, он споткнулся о нежившуюся под солнцем кошку и, рассвирепев, набросился на неё с палкой. Подобные замашки сына не нравились великому князю, и он как-то сказал об этом Елене. Та лишь весело рассмеялась.

- Побил кошку палкой? Что за беда, муж мой? Люди зельем травят друг друга, головы секут, вешают, на кострищах сжигают, живьём в землю закапывают. А Ванечка кошку побил за дело: из-за неё коленочку сильно зашиб. К тому же будущему государю не подобает быть добреньким да покладистым. Эдак недолго и власти лишиться.

Василий пристально всмотрелся в лицо жены и впервые заметил нечто новое. Раньше ему всё казалось прекрасным: и длинные шелковистые волосы, и розовые, такие милые ушки, и словно изваянные искусным мастером нос и губы. А тут он впервые обратил внимание на то, что нижняя губа капризно отвисла, обнажив мелкие ровные губы, а в больших тёмных глазах зыблется не то равнодушие, не то холод.

Прав ли он, порицая жестокие замашки сына? Ему ли не знать, как свирепа борьба за власть, как глубока бездна людской ненависти, как преуспели в своём сатанинском ремесле каты? Разве не постиг он сам всей премудрости обладания высшей властью? Не по его ли приказу казнили бесноватого Берсень-Беклемишева, а дьяка Фёдора Жареного били кнутьем и лишили языка?

Да, и его руки обагрены кровью. Но это кровь не безвинных жертв. Берсень-Беклемишев дошёл до того, что стал поучать его, великого князя, как он должен управлять своей землёй. Все новины, вводимые им, поносились строптивым боярином чуть ли не всенародно.

Но не он ли помиловал Вассиана Патрикеева, постриженного по приказу его отца в монахи Кирилло-Белозерского монастыря, позволил ему оказывать сильное влияние на ход церковных дел? А ведь великий князь хорошо знал, что он угодил в отцову немилость из-за оплошек, допущенных при заключении мирного договора с Литвой, что Вассиан содействовал приходу к власти его племянника Дмитрия.

Всю жизнь сторонился Василий Иванович худой славы. Родные братья ой как досаждали ему! Поставь иного перед судом, и доносов на него хватило бы для самой лютой казни. Но он сумел представить себя в глазах людей щедрым на милость. И даже когда иной из братьев доходил до крайности, до намерения бежать в Литву - и покойный Семён, и ныне здравствующий Юрий были близки к этому, - он всё же прощал их, уступая слёзным просьбам митрополита Варлаама и Иосифа Волоцкого. Прощал и продолжал неусыпно следить за ними через надёжных видоков и послухов. Три года назад он намеревался казнить Ивана Бельского за нерадение в воинском деле, да митрополит Даниил заступился за опального боярина, и Василий внял его просьбе.

Да, он предпочитал уступить церковному пастырю, отменить смертную казнь. Но кто возьмётся утверждать, будто великий князь московский - слабый правитель своего государства? Верные люди, постоянно надзиравшие за послами, прибывшими из разных стран, поведали ему, что посол австрийского императора Максимилиана Сигизмунд Герберштейн дивился власти русского государя над своими подданными. Ни один монарх мира, говорил он, не имеет такой власти над жизнью и имуществом людей, как он, Василий. А ведь иной монарх по самые ноздри утоп в крови. Выходит, не в жестокости сила.

- Ты, Аграфена, глупое молвила моему сыну. - Мамка, не заметившая появления в палате великого князя, опешила от его слов, полное лицо её покрылось красными пятнами.

- Прости, государь, коли лишнее сболтнула! Не по умыслу так сказала, а по неразумению…

- Худую славу рождают не злые языки, а дурные поступки. Потому надо жить так, сын мой, чтобы никто, ни злой, ни добрый человек, не мог сказать о тебе худое слово.

- Да разве на всех угодишь? - вмешалась в разговор Елена. - Иному сколько добра ни делай, всё одно будет про тебя худое нести.

- Не дело государя угождать своим подданным. В его власти казнить или миловать любого холопа, коли он того заслужил. И ежели кто праведный суд государя осуждать станет, тот сам достоин казни. Худую славу рождает не праведный суд, а беспутство, дурные наклонности, леность, пренебрежение к делам. Хорошенько запомни, сын мой, поучение прадеда нашего, Владимира Мономаха. А он говорил так: уклоняйся от зла и делай добро, имей очам управление, языку воздержанность, уму смиренье, телу порабощенье, гневу погибель. Понял?

Ваня ничего не понял из сказанного отцом, но он побаивался его, а потому согласно кивнул головой.

- Вот и хорошо. А теперь ступай за дверь, там тебя верный конь дожидается.

Пока старший сын занялся игрушкой, Василий Иванович подошёл к Елене, ласково глянул на Юрия.

- Ну как его Бог милует?

- Вчера зубик прорезался, так много плакал, а нынче все спит. Лишь для того просыпается, чтобы поесть.

- Сама-то как? Побаливало у тебя полголовы и ухо или нет?

У Елены третий день болела левая половина головы, но она решила не тревожить мужа.

- Спасибо за заботу, государь, нынче уже лучше. Видать, простыла я…

Василий ничего не ответил, он прислушивался к разговору мамки с Ваней.

- Белый конь, - тихо говорила Аграфена, - появляется в рязанских краях на Святого Василия. В вечернюю пору ходят по земле привидения, на болотах слышен свист, вой и как будто кто-то поёт, а на могилах загораются блуждающие огни. Тут-то и является людям белый конь. Скачет он по лесам, по долам, всадника своего, татарами убитого, ищет и жалобно плачет по нём. Никто не может поймать того белого коня. Старые люди рассказывают, будто в тех местах было кровавое побоище князей русских со злыми татарами. Долго они бились, да только стали одолевать татары русских. И тут появился всадник на белом коне. За ним рать показалась. Напали они на татар и пошли нещадно рубить их. Всех уж почти уложили, да тут подоспел на подмогу окаянный Батый. Он богатыря на землю свалил и убил, а коня его в болота загнал. С той стародавней поры белый конь ищет своего хозяина, а его сотня удалая поёт и свищет, авось откликнется лихой богатырь…

Аграфена замолчала. Никто не проронил ни слова, все задумались о бедах, причинённых русской земле татарами. Неожиданно дверь распахнулась, и в горницу, тяжело ступая, вошёл конюший Фёдор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский.

- Беда, государь… - начал было он и осёкся, заметив гневные искры в глазах великого князя.

- Ступай в мою палату… А ты, Аграфена, за сыном моим лучше доглядывай, случись что с ним, - голову с тебя сниму! - И, повернувшись к жене, совсем иным голосом произнёс: - Тебе же, голубица моя, беречь себя следует, теплее одевайся, чтоб не застудиться. От головной боли, слышал я, чернобыльник хорошо помогает. Завтра Успеньев день, так травознаи по вечерней заре отправятся за этой травой. Тот, кто венок из чернобыльника наденет, весь год от головной боли страдать не будет.

- Благодарствую за заботу, государь. Вчера Михаил Львович прислал ко мне лекаря Николая Булева. Так он присоветовал принимать мятную воду. Ныне, как придёт ко мне лекарь, накажу ему добыть травы чернобыльника.

Василий Иванович поцеловал детей и не спеша отправился в свою палату. Конюший, смущённый допущенной оплошностью, ждал его, понурив седую голову.

- Что, Фёдор, опять татары?

- Татары, государь.

- Из Крыма?

- Оттуда прут, окаянные. Двое племянников крымского хана Ислам-Гирей и Сафа-Гирей идут к московским украйнам.

«Так вот какой поминок преподнёс мне на Святого Василия проклятый Сагиб-Гирей! Аграфена не зря нынче татар поминала, вот и накаркала».

- Кто привёз худую весть? Не ложный ли это слух?

- Только что от волошского воеводы Петра воротился гонец Небольса Кобяков. В дороге он встретил Сафа-Гирея и Ислама, устремившихся к Рязани.

- Велико ли татарское воинство?

- Небольса говорит: сила у татар великая. Тысяч сорок ведут племянники крымского хана.

Василий Иванович нахмурился. С таким войском Сафа-Гирей с Исламом могут натворить немало бед. В дверь тихо постучали.

- Войди! - приказал великий князь и, увидев Михаила Васильевича Тучкова, спросил: - С чем явился, боярин?

- Только что прибыл тайный человек с грамотой от Ислам-Гирея.

Окольничий четыре года провёл в Крыму, хорошо знал повадки татар. Через него Василий Иванович держал связь с нужными людьми. К нему посылали своих людей крымские вельможи и царевичи, враждовавшие друг с другом, доносившие в Москву на своих недругов.

Василий Иванович, внимательно прочитав грамоту Ислама, вопросительно посмотрел на Тучкова.

- Пишет мне Ислам, будто, сговорившись между собой, идут на Русь царь крымский да казанский, а он, дескать, неволею участвует в этом деле, турецкий султан его послал. Иду, уверяет меня Ислам, а тебе дружу. Что ты об этом мыслишь, боярин?

Михаил Васильевич сердито засопел шишковатым носом.

- Лжёт он, государь. Татарские царевичи всегда охотно ходят на русские украйны. Каждый такой поход приносит им великое богатство.

- И я так мыслю: лжёт мне Ислам. Сомневаюсь, однако, в намерениях непрошеных гостей. С такой силой, коей они располагают, можно не только украйны, но и саму Москву попытаться захватить. Поэтому надлежит нам всячески обезопасить себя. Ты, Михаил Васильевич, тотчас же отправь гонцов к братьям моим: в Дмитров к Юрию и в Старицу к Андрею. Пусть немедля поспешают в Москву. А ты, Фёдор Васильевич, распорядись насчёт воевод. Вели воеводам Дмитрию Фёдоровичу Бельскому, Василию Васильевичу Шуйскому, Михаилу Васильевичу Горбатому да боярину Михаилу Семёновичу Воронцову немедля выступать в Коломну. Воеводу Дмитрия Палецкого и сына своего Ивана отправь в поле проведать, где ныне находятся татары, куда путь держат. Сам я на Успение Богородицы буду в Коломенском. В моё отсутствие прикажи расставить в Кремле пушки и пищали на случай прихода татар. Да вели посадским людям перевозить имение в город. Всяко может случиться…

Конюший и окольничий согласно кивали головами.

Андрей Попонкин, направляясь к Аникиным, дивился столпотворению, творившемуся на узких московских улицах. Ещё вчера жизнь шла своим чередом: привычно шумело огромное торжище, судачили у колодцев бабы, а старики, сидя возле своих домов на завалинках, спокойно созерцали происходящее вокруг. Нынче же всё пришло в движение - и Москва уподобилась огромному потревоженному муравейнику. По всем дорогам двигались из ближних подмосковных вотчин воины, по-разному одетые, вооружённые кто копьём, кто мечом, а кто и топором. Навстречу им мчались великокняжеские и боярские гонцы, колыхались повозки, гружённые домашним скарбом, поверх которого восседали женщины, старики, дети. Жители посада спешили укрыться за городскими и монастырскими стенами.

То не чёрная туча зависла над городом, над бурлящим людским морем, а густая пыль да едкий, вызывающий на глазах слёзы дым. Полуденное солнце едва заметным пятном обозначилось на небе, и люди со страхом взирали на него, глубоко убеждённые в том, что это - предвестие грядущих неслыханных бед, ниспосланных Всевышним за грехи человеческие. На всех перекрёстках кликушествовали юродивые, исторгая на онемевших от ужаса людей пророчества одно страшнее другого.

Андрею не до пророчеств юродивых, калик перехожих да невесть откуда явившихся на свет Божий отвратительных старцев. Тучковы послали его в своё родовое поместье Дебала с наказом собрать и привезти в Москву посошных людей. Но может ли он отправиться туда, не повидав друга своего Афоню, ведь тот родом из Ростова, поблизости от которого и находится владение Тучковых. Наверняка Афоня захочет воспользоваться оказией, послать матери, братьям и сёстрам поминки.

Проехав через распахнутые ворота, Андрей немало подивился царившему во дворе беспорядку. Не найдя никого дома, он хотел было сесть на коня и удалиться, да услышал в сарае приглушённый голос хозяйки:

- Что ж ты морду-то от еды воротишь? Ешь, пока я тут, а то придут татарове, угонят тебя в поганый Крым, хлебнёшь там горюшка.

В ответ корова жалобно замычала.

- Кто там свет застил? Ах, это ты, Андрюшка. А мне померещилось сослепу, будто зятёк наш разлюбезный, Афонюшка, воротился. Глянь, Андрюшка, на бурёнку нашу. Кто она? Вестимо, тварь бессловесная. А тоже беду чует, с утра ничего не ест, лишь мычит жалобно.

- Может, прихворнула бурёнка?

- Не похоже… Приключись хвороба, так лежала бы, или хвост задирала бы, или дышала бы тяжело. Иное с ней. Давеча потянулась к моей руке мордой и лизнула. Не иначе как беду почуяла.

- Мужики-то да Ульяша где?

- А они все на Васильев луг подались проводить в поход Афонюшку. И я бы пошла, да кто за домом приглянет? Хоть бы воротился наш соколик ясный целым да невредимым. Господь Бог не дал нам с Петром сына, так мы Афонюшку полюбили как сына родного. Такой же, как и Пётр, хозяйственный, любое дело по дому разумеет. Душа моя исстрадалась по нём. Ну, как не воротится с ратного поля?

- Не плачь, тётя Авдотья, поверь моему слову, вернётся ваш Афоня. Ведь сколько раз ходил он на татар и всегда невредим был.

Твоими бы устами да мёд пить. Только вот сердце моё ноет, беду, видать, чует. А ты пошто хотел Афонюшку видеть?

- В Ростов еду по делу, может, родичей его повидаю.

- В Ростов, говоришь, направляешься? - Авдотья встрепенулась. - Пойдём, голубок, в избу, хочу с тобой сватье поминок послать. Ты уж уважь меня, старую, отвези кое-что.

Откинув крышку сундука, хозяйка стала откладывать в сторону хранившиеся с незапамятных времён вещи.

- Вот эти рубахи братанам Афонюшкиным передай. Они у нас зимой гостили, такие скромные оба да пригожие, уж так нам по сердцу пришлись!.. А эти сапожки сестричке его, может, сгодятся. Не сподобил Господь лицезреть её, но верю: не хуже она своих братьев. Говорят, девица на выданье. Так ты отдай ей от нас ещё вот эти серёжки. Их мне матушка моя незабвенная подарила. Да разве старухе они к лицу? А молодице в самый раз будут.

Авдотья извлекла со дна сундука вишнёво-коричневый платок с серебристым узором и, развернув его, приложила к груди.

- А этот плат мне Пётр в молодости купил. Так ты его сватье нашей разлюбезной вручи. Пусть носит, она ведь ещё не старая…

Привязав узелок с подарками к седлу, Андрей хотел было поехать в сторону Ростова, но раздумал: разве только из-за этого приезжал он к Аникиным? Нужно бы повидаться с верным другом, попрощаться с ним, а то всяко может случиться, с поля брани далеко не все возвращаются. И он погнал коня в сторону Васильева луга.

На Васильевом лугу было такое столпотворение, что Андрей сразу же усомнился в возможности отыскать Афоню. Крики людей, звон оружия, плач женщин и детей оглушили его. Растерянно оглядываясь по сторонам, Андрей медленно продвигался вдоль берега Москвы-реки.

- Андрюша, друг мой любезный, кого это ты высматриваешь по сторонам? - Афоня крепко держал Андреева коня за стремя.

- Тебя ищу.

- Хорошо же ты ищешь: далеко смотришь - да ничего не видишь. А мы тебя уже давно приметили.

Только тут Андрей заметил приветливо улыбавшегося ему Петра Никоныча, Ульяну да уцепившегося за материнскую юбку двухлетнего Якимку. Ульяна за годы замужества сильно изменилась. Она и раньше была недурна собой, но красота её была неприметной, какой-то робкой. Девушкой Ульяна часто смущалась, краснела - может быть, потому Андрей и не находил в ней ничего особенного. Только сейчас он заметил, что жена Афони очень красива. Положив левую руку на Якимкину голову, а правую на слегка выпиравший живот - к весне ожидалось прибавление семейства, - она пристально всматривалась в лицо Афони, как будто стремилась как можно лучше запомнить его.

И вновь в сердце Андрея острой занозой зашевелились воспоминания о Марфуше. Где-то она сейчас? Помнит ли о нём? Не может быть, чтобы не помнила!

- Хотелось бы и мне пойти в поход на татар. Рубил бы их направо и налево, пока не дошёл бы до самого Крыма и не отыскал бы там Марфуши!

- Чудак ты, Андрей! Неужто до сих пор не забыл её?

- Не забыл и вряд ли забуду.

- Да ты, брат, оказывается, однолюб! Плохо придётся тебе.

- А ты разве не однолюб? Может, тебе многие бабы нравятся? - Ульяна лукаво улыбалась. Она говорила так вовсе не из ревности, просто ей захотелось ещё раз услышать от мужа ласковое слово.

Серые глаза Афони под густыми нависшими бровями затеплились нежностью.

- Кроме тебя, Ульяша, никто мне не мил. Умереть придётся, так ты знай: умру с мыслью о тебе.

Ульяна обхватила мужа за шею.

- Глупый ты мой, к чему смертушку помянул?

- Прости, что неосторожным словом потревожил тебя напрасно. Никак тебе нельзя сейчас волноваться. Смертушку же я помянул просто так: когда-нибудь все помрём. - И, обратившись к Андрею, перевёл разговор на другое: - А ты почему в поход на татар не идёшь?

- Тучковы снарядили меня в своё поместье Дебала, велели привести в Москву посошных людей.

Афоня взял Андрея за руку, отвёл в сторону, горячо зашептал:

- Будешь в Ростове, передай мой поклон матушке, братьям и сестрице. Скажи: горячо их люблю всем сердцем. Случится что со мной, позаботься о них, Андрей, слёзно тебя прошу!

- О том не думай, Афоня. Всё, что нужно, исполню. Хочешь, крест поцелую?

- И без крестного целования верю тебе, друже. Тоска меня нынче донимает, всё о смерти думаю. К чему бы это? Раньше сколько бы на татар ни ходил, ничего не боялся, оттого, наверно, и цел-невредим остался. А нынче тоскливо стало…

Андрей обнял друга.

- Это оттого, Афоня, что жена у тебя, дети. Крепко привязали они тебя к жизни. Раньше их не было, вот ты и не думал о смерти.

Вдалеке зарокотал воеводский набат, завыли сурны. Афоня крепко прижал к себе Андрея.

- Как славно, что ты пришёл проводить меня! Теперь я спокоен: случись что, моим близким есть на кого опереться.

- Афоня, а с кем из воевод ты пойдёшь?

- Мне, Андрюша, здорово повезло. Поведёт нас в бой Иван Овчина, с ним воевать не скучно. А вон и он сам, лёгок на помине…

Из ворот Кремля показалась группа нарядно одетых всадников. Андрею не раз приходилось видеть Ивана Овчину в доме Тучковых, поэтому он без труда признал его во всаднике, ехавшем на белом коне впереди всех. Ветер растрепал светлые волосы воеводы, мужественное открытое лицо улыбалось, и при виде этой улыбки у многих воинов отлегла от сердца гнетущая тяжесть, зародилась вера в успех предстоящего дела.

Всадники пересекли площадь и остановились на возвышении, откуда хорошо просматривался Васильев луг. Они о чём-то оживлённо переговаривались между собой.

- Молоденький совсем ещё, - озабоченно вздохнул Пётр Никоныч, - и помощники ему под стать. Кто это рядом с ним, Афонюшка?

- Тот, что справа, носатый такой, - Роман Одоевский, а слева, в латах, - Василий Серебряный.

Совет военачальников закончился. Иван Овчина тронул коня, поднял правую руку. Вновь зарокотал набат. Истошно заголосили женщины.

- Пора нам прощаться, - дрогнувшим голосом произнёс Афоня.

Пётр Никоныч приблизился к зятю, осенил его крестом.

- Вместо сына родного стал ты нам, Афонюшка. Береги себя в ратном деле. Да пошлёт тебе Господь Бог удачу.

- Спасибо, отец, на добром слове. Будьте покойны, не дадим в обиду Русскую землю, не допустим ворогов до Москвы… И ты, Андрюша, прощай. - Друзья крепко обнялись. Сердце Андрея сжала тревога: неужто и Афоне уготована судьба друга его, Григория? И когда Господь Бог покарает татар за обиды, причинённые Русской земле, ему самому? Марфуша, Гриша с Парашей, наместник зарайский Данила Иванович с женой Евлампией… Да разве перечислишь всех, кто погиб от татар на поле брани, угнан в полон, продан в рабство?

Ульяна последней простилась с мужем. Припала лицом к широкой груди и замерла, не издав ни звука. А потом долго смотрела ему вслед, в затуманенное пылью и едкой гарью Замоскворечье, пока не исчезла из вида русская конница.

Иван Овчина-Телепнев-Оболенский с радостью узнал о своём назначении воеводой в поход против татар. На следующий день его рать прибыла в Каширу. В Кашире имелся, хорошо укреплённый деревянный кремль. В этом городе все строения были деревянные, даже соборная церковь Успения. Кремль имел восемь башен и двое ворот. Каширские люди занимались нехитрыми промыслами и торгами. Среди них были хлебники, сапожники, калачники, рыбники. Рыбники ловили «по старине» дорогую осетровую рыбу: осетров, стерлядь, белорыбицу.

По прибытии в Каширу Иван сразу же приказал отправить за Оку несколько отрядов с наказом проведать, где находятся татары, добыть «языков».

На третий Спас к Овчине явился гонец от начальника одного из отрядов. Поглаживая длиннющие усы, он степенно рассказал воеводе о татарах.

- Разъезд наш достиг Переяславля-Рязанского. Татары туда пришли с большой силой, но городом не овладели. Выжгли лишь посады и, рассеявшись по волостям, почали бить, грабить и брать людей в полон.

- Думается мне, Роман, - обратился Иван Овчина к своему другу, молодому князю Одоевскому, - что сил у татар не так уж много. Почему я так мыслю? Да потому, что Переяславль-Рязанский им одолеть не удалось. К тому же спешат вороги грабежом заняться. Видать, недолго на Руси пробыть собираются. Надо не мешкая выступать к Переяславлю-Рязанскому.

- Может, лучше дождаться их прихода сюда? Вдруг ошибёмся? Ежели татары нас одолеют, то двинутся прямиком на Москву. Здесь же, за крепостными стенами, мы в безопасности. К тому же и другие полки располагаются поблизости. Случись что, сразу придут на подмогу.

Иван досадливо махнул рукой…

- Осторожен ты, Роман! А там, под Переяславлем-Рязанским, русские люди гибнут. Вели войску немедля выступать в поход. - Повернувшись к гонцу, он спросил: - Как тебя звать, воин? - Афоней кличут.

- Лицо твоё, Афоня, мне знакомо, а вот где встречаться нам приходилось, не припомню. Афоня радостно заулыбался.

- Лет шесть тому назад приходил Ислам на Русь, так мы секлись с ним на перелазе под Ростиславлем.

- Помню, помню, Афоня. Ловок же ты татар рубить!

- Старался от тебя не отстать, воевода. Негоже простому вою хуже воеводы с ворогами драться.

- Ты, Афоня, останешься при мне за вожа.

В день Флора Распрягальника конная рать Ивана Овчины наткнулась на толпу татар. Русские легко одолели врагов, обратили их в бегство.

- А ведь я прав, Роман! - Разгорячённый боем, воевода довольно улыбался. - Татары рассеялись по нашей земле для грабежа. Ныне самое время бить разбойников.

Иван пришпорил коня и, сопровождаемый небольшим отрядом удальцов, устремился в погоню за татарами. Вскоре его отряд далеко опередил основную рать. Выметнувшись на холм, преследователи неожиданно для себя обнаружили огромное войско татар, которое с двух сторон обходило возвышенное место.

- Ну и втюрились! - Афоня почесал затылок.

- Обычная татарская уловка: притворились, будто спасаются бегством, а сами заманили нас в ловушку. - Роман Одоевский досадливо хмурил густые брови.

- Назад! - скомандовал Овчина, резко поворачивая коня. Он ещё надеялся выскользнуть из клещей, охвативших холм.

Было, однако, поздно: обе половины татарской рати соединились, и в месте их соединения скапливалось всё больше и больше конницы. С небольшим отрядом, сопровождавшим воеводу, нечего было и думать прорваться через этот заслон. Иван Овчина остановил разгорячённого коня. Сверху расположение русских и татар было видно как на ладони…

- Василий Серебряный не слишком спешит нам на помощь.

- Ты не прав, Роман, Василий слишком торопится. Но к чему? Пробившись к нам, он тоже угодит в ловушку - Иван говорил спокойно, рассудительно, как будто не он только что опрометчиво преследовал передовой отряд татар. - Нужно бы Василию Серебряному остановиться да перестроиться, а он, спеша нам на помощь, ведёт людей на погибель.

- Сошлись! - выдохнул кто-то из воинов.

- Сойтись-то сошлись, да как разойтись… Помоги, Господи, нашим одолеть татар!

- Видать, твои слова Господь Бог не услышал, туго нашим приходится.

И впрямь столкновение вышло не в пользу русских: татары легко расчленили сильно растянувшееся войско, немало наших убили, а многих захватили в полон. И только отчаянное сопротивление оставшихся в живых не позволило им заняться попавшими в ловушку.

Вечерние сумерки спустились на землю. Бой прекратился, но татары не шли на приступ холма. Видать, решили отложить это дело до утра: то ли притомились за день, то ли не сомневались в безуспешности попытки русских выбраться из окружения.

Афоня внимательно осмотрелся по сторонам. Там, откуда пришли татары, до самого края неба простёрлась степь, бурая от пожелтевшей травы. Правее еле заметной лентой извивалась крохотная речушка, поросшая кустарником. Три полуобгоревшие избы притаились в лощине. Нашлись же смельчаки, решившие поселиться вдали от города на границе с Полем! Выше изб виднелись чёрные лоскутки полей. К Флору Распрягальнику русские крестьяне спешили посеять озимую рожь. Кто сеял после этого дня, тот урожая не собирал. Всем хорошо ведомо: после поры родятся флоры. Да только здешним поселенцам из-за татарского нашествия не пришлось отсеяться, деревянные сохи остались торчать в не доведённой до края борозде.

С северной стороны в степь острым клином врезался не слишком густой лес. Под его укрытие отступила изрядно потрёпанная русская рать. Вряд ли Василий Серебряный в ближайшее время отважится на новое сражение.

Хорошо бы стать вольной птицей и полететь в родной дом, увидеть своих ближних. В этот вечерний час Ульяна укладывает спать Якимку. Вот она подпёрла рукой лицо и задумалась о нём, Афоне. Тесть наверняка занят лошадьми: Флор-Лавёр до рабочей лошади добёр. С утра, поди, водил их в церковь кропить святой водой, одарил конопаса именинным пирогом, вычистил стойло, тщательно вымыл лошадиные крупы. У тёщи свои заботы. С нынешнего дня начинаются на Руси вечерние бабьи засидки. Не для веселья-безделья собираются бабы, а для совместной работы. Одни супрядничают, другие лён теребят, третьи одежду шьют. С Флорова дня засиживаются ретивые, а с Семёна - ленивые. Не забывают русские люди в этот день вдовиц, больных да убогих; на вдовий двор хоть щепку брось… Дорог Афоне запах родного очага, милы обычные трудовые заботы, расписанные народной мудростью на всяк день, любимы им светлые праздники с шумными, удалыми играми, девичьими хороводами да песнями, хватающими за сердце. Взвиться бы птицей в небо да полететь бы в Москву!

Чем гуще становилась темень, тем ярче полыхали в степи костры. Казалось, огненное кольцо опоясало холм. Ветер временами доносил запах варившейся в котлах баранины, гортанные крики татар, ржание лошадей.

- Слушайте меня внимательно! - Голос воеводы звучал тихо, но властно. - Все оберните копыта коней тряпицами. Лишь только татары уснут, будем пробиваться на закат. Здесь сил у ворогов помене. Пробьёмся - повернём берегом реки к своим. Подбираться к татарам будем со стороны табуна. Есть ли среди вас охотники снять стражу, охраняющую табун?

- Есть, воевода, - поспешно ответил Афоня. Иван Овчина пристально всмотрелся в его лицо.

- Добро, Афоня. Возьмёшь с собой человек пять - и за дело. Да смотрите, чтоб раньше времени шума не было. Снимете стражу, шуганите коней. Они татар переполошат и подавят.

Охотников идти с Афоней нашлось немало. Он отобрал наиболее подходящих для дела, велел снять доспехи и мечи, чтоб не гремели, оставив при себе лишь ножи. Снятое оружие погрузили на лошадей.

Яркие звёзды зажглись в августовском небе. В стане противника постепенно водворялась тишина.

- Пора, Афоня, - послышался рядом голос воеводы, - скоро взойдёт луна, а нам при луне уходить несподручно. С Богом!

Воины шагнули в густую траву и исчезли в темноте.

Первое время Афоня чувствовал противную дрожь в руках, то ли прохладно было, то ли сказывалось волнение. Постепенно он успокоился, дрожь перестала донимать, а в голове установилась ясность. Шагов за пятьдесят до костра затаились. Татары тихо переговаривались между собой. Вот один из них замолчал и стал пристально всматриваться в сторону холма. Неужто заметил их? Афоня плотнее вдавился в землю. Он видел, как татарин поднялся и пошёл в его сторону. Не дойдя шагов двадцать, присел под кустом. Стало ясно: татарин ничего не подозревает. Теперь самое время подать знак тем, кто должен шугануть коней. Воин приложил руку ко рту. Протяжный крик неясыти прозвучал в ночи. Татарин, отлучившийся от костра по нужде, зябко передёрнул плечами и повернулся спиной. Молниеносно вскочив, Афоня вонзил нож в его спину. Довольно быстро прикончили остальных татар.

- Ребята, разбрасывай костёр, пали траву!

Огненные змеи, раздуваемые ветром, поползли в сторону неприятеля. Дикие вопли огласили степь. Ошалело заржали кони, земля задрожала от топота множества копыт. Следом за татарскими лошадьми из темноты, беззвучно ступая, показались свои.

- Афоня, держи коня! - послышался знакомый голос. Всё шло по задумке.

- Молодец, что догадался поджечь степь, теперь татары не скоро очухаются. Уйдём к своим, велю наградить тебя, - похвалил Овчина.

- Спасибо на добром слове, воевода. - А в голове мелькнуло: «Спасёмся, и то хорошо будет!»

Всадники мчались в кромешной тьме. Костры остались позади, казалось, никто не преследует беглецов. Но в это время из-за горизонта показался край полной луны. С каждой минутой становилось всё светлее.

«Чёрт бы побрал эту луну! - в сердцах подумал Афоня - Теперь мы как на ладошке».

- Держи прямо к речке, а потом берегом к лесу! - спокойно приказал воевода.

Перед тем как спуститься в низину, Афоня оглянулся: преследователей не было видно.

- Не мешкай, гони вперёд! - вновь прозвучал голос Овчины. - У леса нас перехватить могут.

Луна поднялась уже довольно высоко, осыпая серебристой пылью прибрежные кусты, пожухлую степную траву, когда всадники выметнулись на открытое место. До леса оставалось версты три, но наперерез мчался отряд татар.

- Изготовиться к бою! - приказал воевода.

- Одолеть ли нам татар? Их в десять раз поболе.

- Выбирать не приходится, Роман. Кони притомились, не уйти нам в голой степи от татар. А тут свои, глядишь, подмогут. За землю Русскую постоим, други!

От громких криков воинов дрогнула степь.

- Гля, остановилась татарва!

- Не только остановилась, но и вспять пошла!

- Что, испужались, ироды?!

Из-за леса показалась русская конница, возглавляемая Василием Серебряным. Съехавшись, Иван Овчина крепко обнял его.

- Спасибо, Вася, за подмогу. Тревожился я: ну как спать залегли?

- Не до сна нам было, Ваня. Как увидели, что степь огнём занялась, догадались: не иначе как ваших рук дело. Ждали вас, изготовившись к бою.

..Наутро на помощь Ивану Овчине явился со своим войском воевода Дмитрий Палецкий. Татары, испугавшись встречи с главным великокняжеским войском, шедшим за передовой ратью Дмитрия Палецкого и Ивана Овчины, двинулись назад, в Крым. Русские воеводы устремились было в погоню, но не смогли настичь быстро отступавшего противника.

Отразив нашествие татар, на Луппа Брусничника великий князь возвратился в Москву. Толпы москвичей радостными криками приветствовали его. Однако на следующий день произошло событие, которое сильно омрачило торжества по случаю избавления от опасности.

Евтихов день выдался ясным и тихим. Народ радовался: хорошо, коли Евтихий - тихий, а то не удержать на корню льняное семя, всё дочиста вылущится. В первом часу дня, возвращаясь после торжественной службы из Успенского собора, Василий Иванович вдруг почувствовал странную тревогу. Сначала он не мог понять, в чём дело, но, когда люди стали пристально смотреть на солнце, все понял. Солнечный диск оказался как будто срезанным в верхней части. Средь бела дня наступили сумерки.

- Вот оно, знамение бед наших! - раздался в толпе громкий голос юродивого Митяя - Молитесь, люди добрые, чтобы Господь Бог смилостивился над вами, простил прегрешения ваши.

При этих словах люди попадали на колени, стали неистово креститься.

- И ты, великий князь, молись вместе с нами, ибо это знамение для тебя: многих ты судил, но скоро и сам предстанешь перед судом Всевышнего. Кайся же в грехах своих!

От этих пророческих слов Василию Ивановичу стало не по себе. Глядя в сторону затмившегося светила, он трижды перекрестился.

 

Глава 18

Василий Иванович в ожидании брата Андрея Старицкого, приглашённого на великокняжескую охоту, задремал, сидя за столом. И вдруг очнулся со странным, щемящим чувством, навеянным явившимися во сне видениями. Привиделось ему, будто в жаркий летний день шёл он рука об руку с Соломонией по берегу Москвы-реки, недалеко от загородного села Воробьёва. Неожиданно Соломония остановилась и, повернувшись к нему, глянула в самую душу своими прекрасными грустными глазами.

- Пошто же ты, Василий, погубил меня?

Он хотел было закричать: «Не губил, не губил я тебя!» - и не смог: язык онемел, сделался вдруг огромным, неповоротливым. Часто случается так во сне: надо бежать - да ноги не слушаются, надо врага разить - руки не двигаются.

- Не губил, говоришь? - Казалось, Соломония читала сокровенные его мысли. - А кто меня с младенцем во чреве в монастырь заточил? Не по твоей ли воле митрополит Даниил надел на мою головушку ненавистный куколь?

И вновь нелепица: знает князь, что Соломония пострижена в монахини, да не монахиня перед ним. На Соломонии яркий нарядный летник, голову украшает волосник, вязанный из золотых шёлковых нитей.

- Прости, Соломония, не ведал я о младенце.

- Нет тебе прощения, Василий! Грядёт время, и сын мой, Георгий, отомстит тебе за меня!

- Твой сын мёртв, дьяки Григорий Меньшой Путятин да Третьяк Раков самолично видели, как предали его земле.

- Лживое слово молвили тебе дьяки. Сын мой жив, я храню его у надёжных людей.

- Где ты хранишь нашего сына?

- Ишь, чего захотел! Скажи тебе, так ты своими руками задушишь его.

- Да разве я злодей, Соломония? И в мыслях не было учинить зло твоему сыну.

- Хоть ты, может, и не злодей, Василий, да веры тебе у меня нет. Не ты ли предал меня? Так знай же: растоптав нашу любовь, ты погубил не только меня, но и себя. Глянь на речку. То не белая лодия на волнах качается, а домовина, для тебя предназначенная. Вишь, к берегу её прибило. Так прощай же, Василий…

Соломония сбросила с себя летник, распустила пышные волосы, шагнула в воду. Река подхватила её, понесла на стремнину, и вот уж нет Соломонии, словно растаяла она средь серебристых бликов.

Очнувшись, Василий Иванович долго ещё находился между сном и явью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь слюдяные окна, падают на бревенчатую стену множеством светлых пятен, так похожих на серебристые блики, приплясывающие на воде. А белая столешница перед ним очень напоминает качающуюся на волнах домовину. Всё зыблется, всё неустойчиво. Это оттого, что он, Василий, тяжко болен. Князь встряхнул головой, напряг память.

На Сергиев день он вместе с женой и детьми отправился в Троицкий монастырь, чтобы отблагодарить Всевышнего за успешное отражение татарского нашествия. Отослав затем жену и детей в Москву, поехал на Волок Ламский с намерением потешиться своей любимой забавой - охотой. На полпути между Троицким монастырём и Дмитровой в селе Озерецкое Василий почувствовал недомогание. Раздевшись перед сном, он обнаружил на левом стегне багровую болячку. На вторые Денисы позимские в большом изнеможении великий князь добрался до Волока и в день прибытия, превозмогая боль, был на пиру у тверского дворецкого.

Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина, которого он простил и вновь приблизил к себе вскоре после рождения сына Ивана. На следующий день, однако, Василий Иванович почувствовал себя ещё хуже. Шигона посоветовал ему попариться в мыльне. Князь верил в целительную силу парного духа, поэтому охотно последовал совету дворецкого. С трудом дошёл он до мыльни, но парилка не облегчила его страданий, и Василий Иванович с большой нуждой сидел после неё за столом в постельных хоромах.

Между тем стояла чудесная солнечная погода. Слыша, с каким нетерпением заливаются во дворе гончие, великий князь приказал Шигоне послать за ловчими. Фёдор Нагой и Борис Дятлов незамедлительно явились, и великокняжеский поезд отправился в принадлежащее государю село Колпь. По дороге охота была неудачной, и желание Василия Ивановича оказалось неудовлетворённым. По этой причине он велел звать своего брата Андрея, намереваясь возобновить охоту, и в ожидании его уселся за стол. Тут-то и привиделся ему удивительный сон.

Великий князь ещё раз встряхнул головой и, окончательно придя в себя, заметил тихо стоявшего в дверях брата.

- Что, Андрей, уставился на меня, будто уксусу проглотил?

- Вижу, нездоров ты, государь.

- Да нет, здоров я… - Василий Иванович с трудом поднялся из-за стола. - Притомился с дороги, вот и вздремнулось. А ты, я вижу, раздобрел, женившись. Как, Евфросинию Бог милует?

На бледном вытянутом лице Андрея Старицкого появилась робкая улыбка. В Сретеньев день в хоромах великого князя была свадьба Андрея Ивановича и дочери князя Андрея Хованского. Василий Иванович, будучи длительное время бездетным, не разрешал своим братьям жениться, опасаясь притязаний на великокняжеский престол со стороны их детей. После рождения второго сына Юрия эти опасения отпали, и Андрей Старицкий осмелился бить челом государю о позволении жениться. Василий, давший позволение, за неделю до свадьбы пошёл к обедне в Успенский собор, а затем к митрополиту и, объявив ему о намерении брата, просил благословения. На свадьбе, передавая брату молодую жену, великий князь сказал ему: «Андрей, брат!

Божиим велением и нашим жалованием велел Бог тебе жениться, взять княгиню Евфросинию; и ты, братец Андрей, свою жену, княгиню Евфросинию, держи так, как Бог устроил».

- Господь Бог милует Евфросинию. Седмицу назад призналась, будто дитё понесла.

Василий Иванович удивлённо поднял брови.

- Ловок же ты, братец. Давно ли женился, а уж Всевышний смилостивился над тобой… Пора нам, однако, на охоту.

- Отдохнул бы с дороги, и завтра не поздно потешиться.

- Невмоготу терпеть, братец. Погодка уж больно хороша. Глянь, как солнышко-то играет! Готовы ли ловчие?

Андрей поспешно распахнул дверь, махнул рукой. В горницу вошёл Фёдор Нагой, статный, пышущий здоровьем. Василий Иванович залюбовался его открытым чистым лицом, ясными живыми глазами под соболиными бровями. Такого русича не стыдно показать заморским послам, впрочем, как и некоторых молодых воевод, выдвинувшихся за последнее время: Ивана Овчину, Дмитрия Палецкого.

- Время ли, государь, веселью быть? - низко поклонившись, спросил ловчий.

- Самое время начинать веселье. Псари на месте?

- Все ждут твоего слова, государь.

Василий Иванович вышел на крыльцо. В лицо пахнуло ароматом опавшей, прихваченной первым морозцем листвы. Удивительный это запах: рождённый тленьем, он бодрит, молодит душу, особенно во время охоты. Многие деревья и кустарники сбросили свои листья, стоят голые. Но берёзы не все ещё обнажились, кутаются в рыжие лисьи меха. Да видно, мех тот сносившийся, старый. Налетит сиверко, и будто клоки золотистой шерсти сыплются с берёз на землю.

Василий Иванович, незаметно поддерживаемый Фёдором Нагим, сел на коня, тронул поводья. С какой-то особой жадностью всматривался он нынче в окружавший его мир. Вон шустрая синичка села на перила крыльца и уставилась на него бусинками-глазами. С наступлением холодов синицы покидают мокрые голые леса и перебираются поближе к человеческому жилью.

Внимание князя привлёк старый одинокий клён, стоявший возле дороги. Все листья сбросил он на землю, и лишь один-единственный лист тревожно трепещет на ветру среди голых чёрных ветвей. Глядя на него, Василий Иванович вдруг погрустнел. Трепещущий кленовый лист показался ему таким жалким, безнадёжно слабым! Навалится посильнее ветер, сорвёт припозднившийся лист, и пропадёт он в безвестье.

«Ну и что из того? - мелькнуло в голове. - Придёт весна-красна, и новые листья зародятся на клёне. Будут они украшать его всю весну и всё лето, а с приходом осени вновь опадут и испреют. Не так ли и поколения людей сменяются на земле, как листья на клёне?»

Громкие крики и лай собак отвлекли князя от грустных мыслей. Оказалось, выжлятники напустили гончих на выгнанного из леса матёрого волка. Окружённый со всех сторон собаками, зверь грозно щерился. Несколько мгновений собаки не решались нападать на него, а потом вдруг кинулись скопом, и клубок тел покатился по земле.

- Ну вот, ещё один лист сорвало ветром…

- Ты что-то сказал, государь?

- Да это я так, про себя молвил. Глянь-ка, Андрей, на небо. Такая же синь случается по весне. И облака - словно омытые дождичком… Чую, не дожить мне до новой весны.

- На всё воля Божья. Не велишь ли кончать охоту? Воротимся как раз к обеду.

- Так рвалась душа на потеху! А нынче впервой никакой радости не испытал…

Из Москвы прибыл князь Михаил Львович Глинский с двумя лекарями, немцами Николаем Булевым и Феофилом. Лекари долго советовались между собой и с Михаилом Львовичем, который в молодости изучал лекарское искусство, после чего приложили к болячке пшеничную муку с пресным мёдом и печёным луком. От этого болячка стала ярко-красной и начала загнивать.

Князь прожил в Колпи две недели, а затем пожелал перебраться в Волок. Ехать на лошади он не мог, поэтому отроки боярские и княжата несли его пешком на руках. В Волоке Василий Иванович приказал прикладывать мазь. Из болячки стало выходить много гноя. Боль резко усилилась, в груди стала ощущаться тяжесть. Лекари дали ему чистительное средство, но оно не помогло, есть ничего не хотелось.

«Едва ли придётся подняться, - думал Василий Иванович, - настала пора позаботиться о смерти. А дети мои настолько малы, что не могут защитить себя в годину испытаний. После моей кончины бояре, как псы голодные, начнут рвать Русское государство на части. Да и братья непременно попытаются отнять власть у малолетнего Ивана. Елена слаба, ей с боярами да братьями не справиться. Михаил Львович Глинский, человек властолюбивый, захочет управлять государством через голову Елены и Ивана. На кого опереться? Кому довериться? Как сделать так, чтобы сын мой власть, ему принадлежащую, уберёг?»

Василий Иванович стал мысленно перебирать людей, находившихся вместе с ним в Волоке.

Первым перед его мысленным взором предстал добродушный толстяк Дмитрий Фёдорович Бельский. Тщательно сторонится князь боярских склок. Даже за брата своего, Ивана, находящегося в темнице, не решается вступиться перед государем. Тем угоден ему Дмитрий Бельский.

На смену Бельскому явился Иван Васильевич Шуйский. Не взяв дородством, князь старательно следит за своей внешностью, волоса держит в порядке, опрятно и нарядно одет, холёные пальцы рук унизаны перстнями. Давно знает его государь, а всё не раскусил. Трудно сказать, как поведёт себя Иван Шуйский после его смерти.

Василий Иванович вздрогнул: ему явственно послышался вкрадчивый скрипучий голос Михаила Львовича Глинского. А вот и он сам. Чёрные глаза лихорадочно блестят из-под посеребрённых сединой бровей. Государь знает: не любят бояре родного дядю его жены Елены. Два с половиной десятка лет миновало с того времени, как Василий Иванович известил императора Максимилиана о принятии под своё покровительство Михаила Львовича Глинского, покинувшего Литву, однако по-прежнему смотрят на него исконно русские бояре как на чужака. К тому же злые языки обвиняют Михаила Львовича в великих грехах: и чародей будто бы он, и Александра, великого князя литовского, якобы свёл в могилу. И хотя государь не особенно этим россказням верит, но твёрдо знает: не прост Михаил Львович, честолюбив, властолюбив. В Литве он занимал немалый пост маршалка дворского. Один его брат, Иван, сидел на Киевском воеводстве, а другой, отец Елены, Василий, держал в своих руках староство Берестейское, а затем был наместником в Василишках. Сам Михаил Львович являлся наместником бельским. Незадолго до перехода в русское подданство едва ли не половина великого княжества Литовского находилась в руках Глинских. Поговаривали даже, будто великий князь Александр решал дела только с согласия Михаила Львовича. Вот какого человека пришлось принять под своё покровительство Василию Ивановичу в 1508 году. Вместе с ним на службу русского князя перешли Василий Слепой, Иван и Андрей Дрождь. Князь Михаил Львович получил в вотчину Малый Ярославец и Боровск в кормление, а князь Василий - Медынь.

Конечно, Глинскому и на Руси хотелось занимать такое же положение, которое он имел в Литве. Не по душе пришлось ему открытое пренебрежение со стороны родовитых, исконно русских бояр, сильная, никем не ограниченная власть великого князя. После шестилетнего пребывания в русском подданстве решил он переметнуться в Литву и для этого намеревался использовать своё пребывание под Оршей. Непосредственным поводом для бегства явилось неудовлетворённое желание Михаила Львовича стать властелином только что отвоёванного у Литвы Смоленска. Василий Иванович понимал, что без Глинского, привлёкшего на свою сторону многих смолян, ему трудно было бы овладеть этим городом. И, тем не менее, он не мог отдать Михаилу Львовичу драгоценный Смоленск. Город был ключом к Днепровщине, и ключ этот нельзя было вверить в ненадёжные руки литовского перебежчика.

Для Василия Ивановича весть о бегстве Глинского в Литву не была неожиданной. Зная о чрезмерном властолюбии своего нового подданного, он сразу же установил за ним тайный надзор. Опыт в этом деле великий князь приобрёл, надзирая за своими братьями. Едва Глинский вознамерился податься к Жигимонту, его слуга тёмной ночью направился к князю Михаилу Булгакову с вестью, что Михаил Львович выехал в Оршу в расположение вражеской рати. Булгаков немедленно известил об этом конюшего Ивана Челяднина, и тот отправил за беглецом погоню. Глинский с небольшой свитой ехал за версту от своего войска, поэтому его схватили без лишнего шума. При нём были найдены королевские посыльные грамоты, с очевидностью изобличавшие истинные намерения князя. Челяднин отправил его в Дорогобуж на суд государя. По распоряжению великого князя Глинский был закован в кандалы и отправлен в Москву.

Одиннадцать лет провёл Михаил Львович в темнице. Лишь после настойчивых просьб жены, императора Максимилиана и других ходатаев Василий Иванович разрешил снять с него оковы, отпустить на поруки, но лишь через год даровал ему полную свободу.

Кем же ныне доводится Михаил Львович великому князю? Смирил ли в темнице свою гордыню? Что предпримет он после его, Василия, смерти? Государь пристально всматривается в жёлтое желчное лицо, в тёмные, лихорадочно блестящие глаза и никак не может решить, друг или враг перед ним.

Михаил Львович по-прежнему не любим Шуйскими, Челядниными и многими другими ближними боярами. В случае смерти великого князя они сделают всё, чтобы оттеснить Глинского от власти. Выходит, он, Василий, в своей духовной грамоте, да и устно тоже, должен защитить право Михаила Львовича быть опорой и защитой его сыновьям. Лишь бы не вознамерился он похитить у них власть…

Двое дворецких в Волоке: Иван Юрьевич Шигона-Поджогин да Иван Иванович Кубенский. Рослый неповоротливый Иван Кубенский состоит в родстве с великокняжеским домом. Его отец, Иван Семёнович, некогда женился на дочери князя Андрея Васильевича Углицкого. Андрей был родным братом великого князя Ивана Васильевича. Таким образом, дворецкий доводился троюродным братом сыновьям Василия Ивановича. Великий князь не любил своего родича за крутой нрав, недалёкий ум и непоследовательность в поступках. Уступив его настойчивым домогательствам, лет десять назад он дал ему чин дворецкого. В ближнюю же думу вводить не намерен: Иван Кубенский не мог быть надёжной опорой его сыновьям.

На кого же положиться? Кому довериться?

Великий князь недовольно поморщился: всю жизнь тщился он окружить себя надёжными людьми - и вот теперь, когда смерть стоит на пороге, ему некому, оказывается, вверить своих детей. Шигона? Да с ним никто из родовитых бояр считаться не станет! Василий Иванович приблизил его к себе не за знатность, а за усердие.

Как же всё-таки поступить, чтобы дети его власти не лишились? Перво-наперво нужно составить новую духовную грамоту взамен той, которая была написана им десять лет назад, перед отъездом в Новгород и Псков, чтобы братья Юрий и Андрей не удумали воспользоваться ею в своих притязаниях на великокняжеский престол. Кого снарядить в Москву за этой грамотой? Боярам задуманного дела не поручишь. Большой человек всегда на виду, за ним наблюдают сотни глаз. Иное дело дьяки: молчаливые и исполнительные, они не столь заметны. Здесь, в Волоке, находится немало дьяков. Василий Иванович выбрал двоих: стряпчего Андрея Мансурова и дьяка Григория Меньшого Путятина. Григорий пользовался особым его доверием, именно он ездил в Суздаль, чтобы разузнать истину о рождении Соломонией сына.

Дьяки незамедлительно явились и, низко поклонившись, встали у дверей.

- Подойдите ближе… Позвал я вас ради большого дела. Но прежде целуйте крест, что ни одна душа об этом деле не проведает.

- Всю жизнь верно служили мы тебе, государь. Сгореть нам в геенне огненной, ежели разгласим доверенную нам тайну, - ответил Григорий.

- Видать, смерть моя близка, а потому не мешкая отправляйтесь в Москву за духовной грамотой отца и духовной грамотой, написанной мной перед отъездом в Новгород и Псков. Ведаешь ли, Андрюшка, где они хранятся?

- Ведаю, государь.

- Обе грамоты возьмите тайно, чтобы ни жена моя, ни митрополит, никто из бояр не проведали, и привезите ко мне. Поняли?

- Всё сделаем так, как велишь, государь.

- Езжайте с Богом!

Дьяки удалились. Спустя некоторое время в горницу, осторожно ступая, вошёл Шигона. Василий Иванович, с трудом открыв глаза, вопросительно посмотрел на дворецкого.

- Приехал твой брат, государь, князь Юрий Иванович. Василий скривился. Ему очень не хотелось, чтобы Юрий преждевременно увидел его смертельно больным. Опасался, не начал бы вредный братец мутить бояр, сманивать их на свою сторону. Вот покончит он с духовными грамотами, тогда можно было бы и поговорить с ним.

- Зачем он приехал? Разве я звал его?

- Юрий Иванович проведал о твоей болезни, государь, и требует без промедления пустить к себе.

Василий задумался.

- Ну что ж, если князь Юрий горит желанием лицезреть меня, пусть войдёт. Но прежде пошли в Москву за боярином Михаилом Юрьевичем Захарьиным. А теперь помоги мне сесть.

Шигона вышел. Торопливо ступая, в палату вошёл Юрий Дмитровский. Он пристально всматривался в лицо брата.

- Чего уставился? - усмехнулся Василий Иванович - Или давно не видел?

- Ведомо стало мне, будто ты, дорогой брат, тяжко болен. Вот я и приехал.

- Пустяки. Болячка на стегне явилась. Но нынче уже лучше стало. Так что ты напрасно обеспокоился.

- Рад тому, дорогой брат. - Юрий Иванович смотрел недоверчиво. - Не могу ли, однако, я чем-нибудь помочь тебе?

- Помощи мне никакой не нужно. Князь Михаил Львович привёз из Москвы хороших лекарей. Они поставят меня на ноги. Так что ты езжай в Дмитров и не тревожься понапрасну.

- Могу ли я покинуть родного брата в тяжкие для него дни?

- Да о каких тяжких днях ты твердишь? Сказано ведь: лучше мне стало. А нынче дел по хозяйству много, так что тебе лучше быть дома. Обо мне же не изволь беспокоиться.

- Ну, как знаешь, - с обидой в голосе произнёс Юрий и вышел.

Василий Иванович в изнеможении повалился на подушки. В горницу вошли лекари. Они раздели больного. Болячка оказалась сильно вздувшейся от гноя. Феофил острым ножом вскрыл нарыв. Из него в подставленный таз хлынул гной. Вслед за гноем показался белый, похожий на червя стержень.

- Вот она, великий государь, твоя болезнь, - произнёс Николай Булев, показывая стержень, - теперь ты непременно поправишься.

Василий Иванович и впрямь почувствовал некоторое облегчение. Настроение его улучшилось. Врачи смазали больное место и удалились.

Через день явились из Москвы дьяки Андрей Мансуров и Григорий Меньшой Путятин. Василий Иванович, вновь почувствовавший себя хуже, велел без промедления пустить одного Григория. Чем меньше видоков, тем лучше для задуманного дела. Григорий же пользовался его особым доверием.

- Обе ли грамоты привёз, Гришка?

- Обе, государь.

- Читай прежде ту, что написана моим отцом, покойным Иваном Васильевичем. Да не громко чти!

Василий Иванович внимательно вслушивался в каждое слово отцовского завещания. По смерти старшего сына Ивана отец первоначально объявил своим наследником внука Дмитрия, но затем, переменив мнение, отдал великое княжение второму сыну, Василию. Духовная грамота отца не исключала возможности перехода власти к третьему сыну, Юрию, в случае смерти второго сына. Этого-то Василий Иванович и опасался.

- Теперь читай мою грамоту.

Слушая Григория, Василий сморщился, словно от зубной боли. Грамота была написана им за два года до расторжения брака с Соломонией, когда наследника у него и в помине не было. За отсутствием оного в случае его смерти власть перешла бы в руки Юрия. Так Василий и писал в своём завещании.

- Довольно читать, предай грамоту огню. Заново писать будем.

Дьяк перекрестился и швырнул грамоту в топившуюся печь. Она вмиг потемнела, скорчилась и вдруг занялась ярким огнём.

Завещание давно сгорело, а Василий Иванович всё всматривался в пожравший его огонь. Григорий стоял возле печи, не решаясь движением или словом нарушить ход мыслей государя.

- Слышь, Гришка, - чуть слышно спросил князь, - а ты в самом деле видел, как хоронили сына Соломонии?

На лице дьяка мелькнуло удивление. Он уже не раз рассказывал Василию Ивановичу о своей поездке в Суздаль. Зная, с каким вниманием тот слушал его всегда, Григорий не стал отвечать односложно.

- Когда велено было нам с Третьяком Раковым выехать в Суздаль, мы незамедлительно отправились в путь. Через три дня прибыли на место…

- Вы добирались до Суздаля три дня? Уж не пешком ли вы шли туда? - Много раз слушал Василий Иванович рассказ Григория о поездке в Суздаль, но только сейчас обратил внимание на длительность их поездки. - Может, вы с Третьяком пировали где?

- Пировать мы не пировали, а в беду чуть не угодили. Монахи киржачского Благовещенского монастыря задержали нас и, проведав, что мы направляемся в Суздаль, привели к игумсиу Савве. Тот начал слёзно просить отвезти срочную грамоту игумену суздальского Спасо-Евфимиевского монастыря. Мы ни в какую не хотели браться за это дело, твердили, дескать, государь взыщет с нас за нерадение. Савва, однако, уверял нас, что не успеем мы покормиться в трапезной, как грамота будет готова. И в самом деле, едва мы встали из-за стола, как игумен самолично явился в трапезную, неся в руках грамоту. Но тут вбежали монахи и поведали, будто лихие люди увели из конюшни всех лошадей, монастырских и наших тоже. Мы поспешили на двор, да воров и след простыл. К тому же ночь надвигалась. Игумен Савва, стоя перед нами на коленях, умолял простить его. Мы намеревались было пойти в ближнее селение за лошадьми, но игумен нас не отпустил, заверил, что его монахи сами достанут для нас лошадей. К утру пропавшие лошади отыскались. Вот оттого мы и припозднились в Суздаль.

- Об этом ты никогда не говорил мне, Григорий. Почему таился?

- Так ведь никто не спрашивал нас, почему мы три дня ехали в Суздаль.

Василий Иванович недоверчиво покачал головой.

- А не было ли в том злого умысла?

Дьяк, побледнев, опустился на колени. На широком его лице проступили крупные капли.

- Всю жизнь верой и правдой служил я тебе, государь. Никогда и в мыслях не было навредить тебе…

- А игумен Савва? Не по злому ли умыслу задержал он вас?

- За игумена я не ручаюсь. Да только к чему святому старцу было задерживать нас?

- А вот к чему: пока вы коней искали, сына Соломонии прикончить могли!

Григорий побледнел пуще прежнего, но продолжал настаивать на своей невиновности.

- Явившись в Суздаль, мы и впрямь угодили на похороны. В соборной церкви Покровской обители отпевали младенца. Нам с Третьяком тоже сперва подумалось, что неспроста он скончался, потому в тот же день учинили беседу с игуменьей Ульянеей и с самой Соломонией, спрашивали, отчего скончалось дитё. И обе они отвечали одинаково: по болести. Так же и другие инокини сказывали. Соломония крепко берегла младенца, никого в свою келью непускала, кроме игуменьи. Дитё скончалось не насильственной смертью, а по болести. На том готов крест целовать.

- А видел ли ты младенца?

- Нет, государь. Мы с Третьяком явились в церковь к концу отпевания. Народу было много, нам не удалось протолкнуться к гробику.

- Седмицы две назад в Колпи привиделась мне Соломония и поведала, будто сын её жив, прячет она его у верных людей.

- И в народе о том, государь, трезвонят. Да только ложь это: сын Соломонии скончался по болести и похоронен в усыпальнице Покровского монастыря. На том я готов крест целовать.

«А сына ли Соломонии погребли в том монастыре?» - мелькнула мысль. Но Василий Иванович не спросил об этом Григория.

Уверенный ответ дьяка успокоил государя. Он откинулся на подушки, устало закрыл глаза. Немного отдохнув, велел Григорию позвать Шигону.

- Приблизил я вас к себе, держал возле самого сердца не за родовитый корень, не за богатство, а за разум ваш ясный и усердие. Ныне настал мой час явиться на суд Всевышнего, вот-вот смертушка одолеет. И страх великий вселился в душу мою. Видит Господь, читающий души людей, не за себя страшусь, за детей своих малолетних да беззащитных волнуюсь. Как вспомню о них, сердце кровью обливается. Вам ли не знать, как смущает души людей желание обладать высшей властью? Нет такого греха, который не совершил бы человек, поражённый червём властолюбия. Так вы, ближние мои люди, дайте мне, лежащему на смертном одре, великую клятву, что никогда не отступитесь от детей моих, защитите их от похитителей власти, отдадите тела свои на раздробление, но не покинете в трудный час!

- Клянусь, государь, верой и правдой служить сыновьям твоим, как служил я тебе самому. Готов пролить кровь, отдать тело на раздробление ради их благополучия. - Голос Шигоны звучал искренно и торжественно.

- И я, государь, клянусь быть верным слугой детям твоим, надёжной защитой от похитителей власти. Приму смерть, но не отступлюсь от них!

- Так знайте же, мои ближние люди, представ перед Господом Богом, я поведаю ему о вашей клятве. Бойтесь преступить её!.. Намерен я заново писать свою духовную грамоту и в той грамоте укажу на вас как на верных слуг детей моих. И ежели кто после смерти посмеет разлучить вас с детьми, тот нарушит мою волю. - Василий Иванович закрыл глаза, грудь его тяжело вздымалась. Дворецкий с дьяком молча с состраданием смотрели на него.

- Хочу спросить вас, - вновь заговорил Василий Иванович, - кого из бояр следует допустить в думу о духовной, кому приказать государев приказ?

Шигона и Путятин задумались. От данного ими совета будет зависеть многое, и прежде всего судьба их самих. По смерти государя наверняка начнётся грызня за власть, и им, выдвинувшимся своим усердием, а не родовитостью и богатством, придётся ой как нелегко!

Обоим хорошо было известно о расположении великого князя к Михаилу Юрьевичу Захарьину. Верой и правдой служит он государю. В грамоте толк разумеет. Умную беседу поддержать может. Не зря поручает ему Василий Иванович вести переговоры с иноземными послами. К тому же в боярской грызне не замешан, с людьми обходителен. Иван Юрьевич вопросительно глянул в глаза Григория. Тот слегка кивнул головой.

- Коли спрашиваешь нас, государь, о таком превеликом деле, отвечаем: на боярина Захарьина можешь положиться.

Василий Иванович одобрительно покачал головой.

- Давно жду я приезда Михаилы Юрьевича.

- А он уже явился, не успел я сказать о том. - Шигона был рад сообщить государю приятную весть.

- Кого ещё присоветуете?

Григорий был в дружбе с боярином Воронцовым, поэтому осмелился ходатайствовать за него:

- Михаил Семёнович Воронцов твой верный слуга… Шигона с недоумением уставился на дьяка: неужто не знает, что боярин Воронцов благоволит к Михаилу Львовичу, а ведь им ли желать упрочения Глинских? Ежели Михаил Львович окажется у власти, то ни ему, ни Путятину не удержаться в великокняжеском дворце. У него своих людей, понаехавших из Литвы, хватит. Подосадовал Шигона на дьяка, но смолчал. Надеялся, что Василий Иванович неодобрительно отнесётся к опрометчивому совету Григория, отвергнет опального Воронцова. Великий князь долго молчал.

- Пусть будет по-твоему, Григорий, - наконец произнёс он. - Воронцовы по праву занимают место вслед за Кошкиными, из рода которых происходит Михаил Юрьевич Захарьин. К тому же Михаилу Семёновичу ума не занимать. Думаю, моим детям будет от него польза.

Шигона, не ожидавший такого ответа государя, сообразил, что Григорий Путятин, ходатайствуя за Воронцова, заботился прежде всего о своей выгоде, и решил действовать таким же образом:

- Окольничий Михаил Васильевич Тучков из древнего рода Морозовых. Много пользы было от него тебе, государь. И детям твоим он послужит исправно.

Василий Иванович вновь надолго задумался. Правду молвил Шигона: Тучков родовит, да и пользы от него было немало. Удачно ездил и в Крым, и в Казань.

- Согласен с тобой, Шигона. Быть Михаиле Тучкову в ближней думе. Кого ещё назовёте?

Дворецкий с дьяком молчали: много бояр, да друзей средь них маловато. Упаси Господи назвать кого себе во вред!

- Ну а Шуйских почему забыли? Или не нравятся они вам? А ведь их род ведёт начало от самого Рюрика. Без Шуйских никак нельзя обойтись. - Василий Иванович намеревался ввести Шуйских в ближнюю думу не столько из-за древности рода, сколько из-за возможности с их помощью противостоять проискам Михаила Львовича Глинского. Такому властолюбцу ни Шигона, ни Тучков, ни Воронцов, ни Захарьин не помеха. А с Василием да Иваном Шуйскими он вынужден будет считаться.

Григорий не ведал тайных мыслей государя. Он не был в дружбе с Шуйскими, поэтому твёрдое намерение Василия Ивановича ввести их в думу встревожило его.

«С Шуйскими шутки плохи. Не угодишь им, вмиг выставят из великокняжеского дворца, и Михаил Семёнович Воронцов не поможет. Шуйским могут идти встречу только Бельские».

- Мудрые слова молвил, государь. Шуйские будут надёжной опорой твоим детям. Род их древен и знаменит. Хочу напомнить ещё об одном роде, столь же почитаемом, роде Бельских.

«Григорий хотел бы противопоставить в думе Шуйским Бельских. Верно он мыслит, да только не знает, что я намерен приблизить к детям Михаила Львовича. Он-то и будет противовесом Шуйским. Если же я введу вместе с ним в думу Бельских, то выходцы из Литвы получат слишком большую власть, а это опасно. К тому же Иван Бельский в темнице, Семёна я не терплю за спесивость, а Дмитрий хоть и угоден мне, да польза от него детям моим будет невелика».

- Бельским в думе не быть, а вот Михаила Львовича, своего прямого слугу, желаю приблизить к детям. Кто как не он, ближайший их родственник, поможет им?

Дворецкий и дьяк мысленно удивились и обеспокоились, но перечить государю не посмели.

- А братья? - невольно вырвалось у Шигоны.

- Братьям в думе не быть никогда! Довольно об этом. Велите боярам явиться ко мне, хочу с ними совет держать.

- Отдохнул бы, государь.

- Не могу, Шигона, время не терпит, а дел впереди немало.

По знаку Ивана Юрьевича в палату вошли Дмитрий Фёдорович Бельский, Иван Васильевич Шуйский, Михаил Львович Глинский, Михаил Юрьевич Захарьин, Иван Иванович Кубенский. Василий Иванович приподнялся с постели, приветливо кивнул недавно прибывшему из Москвы боярину Захарьину. Тот с искренней жалостью и состраданием смотрел на государя.

- Рад видеть тебя, Михайло Юрьич.

- Как услышал твой зов, государь, немедля пустился в путь. Всю дорогу молил Всевышнего облегчить твои страдания. - Крупная большелобая голова Михаила Юрьевича поникла, но он, сумев овладеть собой, попытался успокоить умирающего. - Господь Бог милостив, минует твоя хвороба.

- Две седмицы томился я в Колпи, да и здесь, в Волоке, прожил немало, всё ждал исцеления. А хвороба между тем усилилась. Понял я: не будет мне исцеления. Поняв же это, ужаснулся. Но не от мысли о предстоящей смерти - никто её не минует, - а от обилия незавершённых дел. Вот и призвал тебя, ближнего своего боярина, помочь мне в завершении оставшихся дел, чтобы успокоенным предстал я перед Всевышним.

По лицу Михаила Юрьевича текли слёзы.

- На всё воля Божья, государь. Услышит Господь стоны и молитвы, увидит слёзы на глазах наших и смилуется, пошлёт тебе исцеление.

- Намерен я возвратиться в Москву, потому как дел много, а сил мало. Так вы, ближние мои бояре, присоветуйте, как ехать.

- Обождал бы, государь, здесь немного. Москвы-реки нам не миновать, а она ещё не стала. С трудом перебрался я на пароме у Дорогомилова.

- Ждать, пока река станет, не могу. Велите городничим наводить мост под Воробьёвым, против Новодевичьего монастыря. А дороги как? Можно ли ехать в каптане?

- Снегу на дорогах довольно, каптан в самый раз будет.

- Михаил Юрьевич, много ли ныне в Москве иноземцев?

- Как никогда много, государь. На торг явились гости из Сурожа, Царьграда и Вильны. Ногайские торговые люди пригнали в Москву табуны лошадей. Да и послов иноземных немало. Посол Сагиб-Гирея ещё не отбыл в Крым. Со дня на день ждём приезда посланника литовского Клиновского для переговоров о заключении перемирия.

Василий Иванович сокрушённо покачал головой.

- Раньше времени разнесут по миру весть о моей болезни и кончине. А это нам во вред. Ну да ладно: добраться бы до Воробьёва, а оттуда можно незаметно въехать в Москву. Иноземцам о моей болезни ничего не сказывать!

- Когда, государь, велишь отправляться в путь?

- Завтра утром и поедем. Да вот ещё что… По дороге в Москву хочу навестить Иосифову обитель. Помолюсь о спасении души.

Наутро к покоям великого князя был подан каптан с постелью внутри. Два дюжих молодца - Дмитрий Палецкий и Дмитрий Курлятев вынесли Василия Ивановича на крыльцо и, усадив в каптан, пристроились по бокам с намерением переворачивать его с боку на бок. Больной был очень плох.

Путникам предстояло одолеть вёрст двадцать. Василий Иванович задремал, но вскоре очнулся и с нетерпением стал высматривать впереди высокую, приметную звонницу Иосифова монастыря. Наконец между голыми деревьями, росшими на обочине дороги, показался каменный собор, возвышающийся над прочными монастырскими стенами. Каптан миновал массивные ворота и остановился возле церкви.

Игумен Нифонт, сухонький и немощный, завидев государя, ведомого под руки Палецким и Курлятевым, переполошился и, поддерживая рукой рясу, чтоб не споткнуться, стал торопливо спускаться с крыльца. Следом за ним устремились старцы Касьян, Арсений и Иона, казначей Зосима, уставщик Савва, братья Ленковы.

- Приехал я к вам, святые старцы, помолиться о спасении души своей.

- Желание твоё угодно Господу Богу, - ответил Нифонт, благословляя великого князя. - И мы все помолимся за тебя. Да пошлёт Всевышний тебе здоровья!

Поднимаясь по ступенькам собора, Василий Иванович поравнялся с Тихоном Ленковым и, признав его, негромко спросил:

- Помнишь ли, Тихон, что наказывал я тебе в прошлом году?

- Как не помнить, государь! - Розовое личико старца стало пунцово-красным.

- Передал ли мои слова Феогносту?

- Передал, передал, государь, не сумлевайся! - Пухлые ручки монаха-тюремщика слегка дрожали.

Василий Иванович не заметил волнения Тихона. Два Дмитрия - Палецкий и Курлятев - ввели его в церковь, и внимание князя на мгновение переметнулось на великолепную роспись стен, выполненную полвека назад прославленным Дионисием с сыновьями. И хоть трудно было, он по достоинству оценил творение искусного мастера.

В церкви, наполненной монахами, приглушённо звучал голос дьякона, читавшего ектению за государя. Голос у дьякона неровный, дрожащий. Вот он прервался на полуслове. В наступившей тишине послышались тяжкие вздохи, всхлипывания…

Ектению сменила обедня. Великий князь почувствовал себя совсем плохо, но не покинул церкви, а прилёг на одре, стоявшем на паперти, и в таком виде слушал службу. Совсем обессиленного, его привели в просторную келью, где он вскоре забылся.

В полночь Василий Иванович проснулся. Внимание его привлекла толстая свеча, горевшая ярко и так спокойно, что незаметно было ни малейшего движения пламени.

Повернув голову, князь увидел у противоположной стены лавку, на которой лежал Дмитрий Палецкий. Широкие брови его высоко подняты, а красивые, чётко очерченные губы сложены в улыбку, как будто молодой воевода видел во сне нечто интересное, занятное. Широкая грудь его высоко вздымалась, но дыхание было лёгким, почти неслышным: Василий Иванович терпеть не мог сопевших или храпевших во сне слуг.

- Дмитрий! - тихо позвал он.

Воевода тотчас же открыл глаза, внимательно глянул на великого князя.

- Ступай разыщи старца Феогноста Ленкова.

Палецкий легко поднялся с лавки, исчез за дверью.

Василий Иванович ощутил в душе лёгкое волнение: сейчас свершится то, ради чего он явился в Иосифову обитель. Мысль, что Вассиан Патрикеев пострадал безвинно, явилась ему давно, наверно год назад, но только в Волоке он впервые отчётливо осознал свою вину перед ним. Да, он приехал сюда ради искупления великой вины, очищения своей совести.

В палату, тяжело дыша, вошёл Феогност Ленков.

- Хочу видеть старца Вассиана, - обратился к нему Василий Иванович.

- Какого Вассиана? - Заспанный Феогност не мог взять в толк, кого желает лицезреть великий князь.

- Того самого, коего тебе велено надзирать. Феогност смутился.

- Недостоин сей еретик внимания государя.

- То не твоя забота. Веди нас к Вассиану Патрикееву. Не смея перечить государю, тюремщик запалил свечу и направился к выходу. Опираясь на Дмитрия Палецкого, Василий Иванович пошёл следом за ним. Миновав длинные сени, повернули направо и по стоптанным заплесневелым ступенькам спустились вниз. Феогност остановился возле одной из дверей, вставил в замок ключ.

- Вот здесь и содержим проклятого еретика, - раздражённо проворчал он.

Дверь, открываясь, громко скрипнула.

- Дай свечу мне, а сам останься с Дмитрием здесь - Пригнувшись, Василий Иванович шагнул внутрь. От резкого запаха нечистот и прели закружилась голова. Колеблющееся пламя свечи озарило ворох соломы, поверх которого лежал человек, укрывшийся рваной рогожей.

- Ни днём, ни ночью от вас, душегубцев, покоя нет! - Голос показался Василию Ивановичу знакомым, но он никак не мог признать в человеке, укрытом дерюгой, бывшего своего любимца, могущественного и гордого старца Вассиана Патрикеева.

- Кто здесь? - тихо спросил великий князь.

Дерюга приподнялась, из-под густых нависших бровей глянули небольшие раскосые глаза.

- Ты ли это, Вассиан?

- Дивлюсь твоей памяти, государь: два года всего не виделись, а уж не признаешь. - В голосе старца слышалось злое раздражение. - Или не ждал, что предстану перед тобой в таком непотребном виде?

- И впрямь не чаял увидеть тебя таким.

- Отчего же не чаял? Сам повелел отправить меня в логово презлых иосифлян.

- Церковный собор тебя осудил…

- На собор не кивай. Стяжатели всюду трезвонят: суд великого князя никем не посуждается, потому как это суд Божий. Без твоего, государь, ведома и согласия митрополит Даниил не вправе был судить меня. Да и суд ли это был? Что ни слово, то клевета, поклёп, навет. И ты, государь, спокойно внимал всей этой мерзости, а наслушавшись, судил неправедно. Нет, не от Бога твоя власть, от дьявола, смущающего души людей! Но скоро грядёт суд истинный, Божий, и ты затрепещешь как осиновый лист!

Василий Иванович перекрестился.

- Не для свары с тобой пришёл я сюда, - миролюбиво произнёс он. - Видишь сам: болезнь тяжкая, неизлечимая одолела меня. Скорбя о детях своих малолетних, явился к тебе за прощением. Да не падёт на них, безвинных, гнев Божий за грехи мои. Не чаял я, Вассиан, увидеть в обители Господней такое, не ведал о бедах твоих. Правда, Михайло Тучков сказывал мне однажды, будто терпишь ты тяжкие лишения. В тот же день велел я отправить грамоту братьям Ленковым и в ней наказывал Феогносту беречь тебя. Тихон Ленков, будучи в Москве, заверил меня, что ты жизнью в монастыре доволен и никаких лишений не терпишь.

- Наглые лжецы братья Ленковы! Им что плюнуть, что кривду молвить - всё едино. Нет, не святая обитель здесь, а преисподняя, где лютуют подручные самого сатаны, постигшие все тонкости адова ремесла.

- Вижу, несладко пришлось тебе, Вассиан.

- Что верно, то верно. Дух мой, однако же, твёрд, и палачам меня не сломить. Беды - а их было немало - закалили мой дух. Помнится, постригли меня в Кирилловой обители, и словно ночная темень спустилась средь ясного дня. Молод я был, мирской суеты, власти да любви домогался. И вдруг - монашеский куколь. Руки на себя хотел наложить. Да тут сподобил Господь лицезреть самого Нила Сорского, он в пятнадцати верстах от Кирилловой обители жил. Глянул святой старец в мои глаза, в самую душу и молвил: «Дым есть житие се». - «Научи, - спросил я его, - как избавиться мне от находящих помыслов прежнего мирского жития?» И старец ответил: «Чем пользова мир держащихся его? Аще кои славы, и чести, и богатства имеша, не вся ли сия ни во что же быша и, яко дым, исчезоша?» С тех пор ничто не страшит меня: ни гнев властелинов, ни гнусное ремесло катов. Дым есть житие се, а смерть, завершающая жизнь, подобна сну, который нисходит на всех, кто устал.

Василий недоверчиво покачал головой.

- Старцу Нилу Сорскому были чужды мирские устремления. Ты же, Вассиан, хотя и чтишь себя учеником Нила, однако же не принял целиком его заповеди полного отречения от мира. Мирские страсти всю жизнь волновали тебя. И ты эти мирские страсти перенёс в святые обители. Не ты ли ринулся обличать основателя обители, в коей мы находимся, называя его клеветником святых писаний, развратником истины?

- Полно тебе, государь! И до меня случались в монастырях страсти. А от своих слов об Иосифе Волоцком не отрекаюсь. Он не только сам был клеветником святых писаний и развратником истины, но и учеников наставлял тому же. И они - митрополит Даниил, владыка крутицкий Досифей, игумен Нифонт, братья Ленковы и иже с ними - превзошли в клевете своего учителя.

- Согласиться с тобой не могу, спорить же не хочу. Не для того явился сюда. Ведал ты, Вассиан, дружбу и любовь мою. Не я ли призвал тебя в Москву из Белозерской пустыни, дозволил вершить церковные дела? А ведь мне ли не знать о порухе, учинённой отечеству тобой вместе с Семёном Ряполовским при заключении мирного договора с Литвой? Не ты ли вместе с отцом усердствовал, убеждая государя Ивана Васильевича отдать власть свою моему племяннику Дмитрию, а не мне? В том, однако, я тебя никогда не винил.

Вассиан пристально вгляделся в глаза Василия Ивановича.

- Ишь, что помянул… Сам, государь, ведаешь, что ежели в государстве всё совершается как тому положено, то принято хвалить за то великого князя. Ну а коли учинилась государству поруха, то ищут нерадивых слуг - виновников случившегося. Мы, Патрикеевы, вместе с Семёном Ряполовским и стали оными. Всю жизнь казнил я себя за то, что доверился вероломному Александру литовскому, щедрому и на ласковое слово, и на вино, и на поминки. Не следовало нам верить лживым речам. В том наша вина. Ты, государь, укорил меня тем, что мы с отцом усердствовали в поставлении Дмитрия на великое княжество. На то была воля покойного Ивана Васильевича, и мы следовали ей. Знатные бояре не желали видеть тебя великим князем не потому, что ты сам был им не по нраву, а из-за нелюбви к твоей матушке Софье Фоминичне. К тому же, если по правде, по совести, по закону судить: Дмитрий, а не ты должен был стать великим князем. Испокон веку так ведётся: сын наследует отцу, а ведь отец Дмитрия, Иван Молодой, при жизни Ивана Васильевича почитался великим князем.

Василий Иванович пожал плечами.

- Брат мой, Иван Молодой, лишь назывался великим князем. Все дела вершил наш отец, Иван Васильевич. Когда же старший брат умер, я по воле отца стал государем всея Руси. Уж не мыслишь ли ты, Вассиан, будто я самолично похитил власть у своего племянника?

- Речь не о том, государь. Иван Васильевич волен был одарить властью и тебя, и Дмитрия, а может, ещё кого. Мы, Патрикеевы, верно служили ему на поле брани, верша посольские и судные дела. И благодарностью за нашу верность явилось пострижение в монахи. Да, ты приблизил меня к себе, позволил вершить церковные дела, потому что я был нужен тебе. Иначе ты бы и пальцем не шевельнул ради меня. В начале твоего княжения монастыри ой как разбогатели. Со всех сторон сыпались им вотчины, иные по вкладам, иные за деньги. И ты, видя, как земли и богатства уплывают за прочные монастырские стены, решил противиться этому. На кого же было тебе опереться, как не на нас, нестяжателей, выступавших против вотчинных прав монастырей, обличавших существующие в монастырях порядки? Мы были твоей надёжной опорой. Когда же ты добился своего и вошёл в силу, нестяжательство стало тебе ни к чему. Иосифляне же прельщали тебя россказнями о божественности великокняжеской власти. И ты поступил так, как тебе было выгодно: отвернулся от нестяжателей и приблизил к себе иосифлян. Ловок же ты, государь: хочешь, чтобы тебе помогали, а потом тебя же и благодарили бы. Твоей щедростью сыт я по горло. Вот она, твоя щедрость! - Вассиан показал на ворох гнилой соломы, глаза его сверкнули гневом.

- Властелин волен поступать так, как выгодно его государству. - Василий говорил с трудом, растягивая слова.

- Когда же я перестал быть нужен тебе, ты не просто отринул меня от себя, но предал в руки презренных катов. А ныне, почувствовав близость конца своего, ты явился ко мне за прощением, дабы гнев Божий не пал на головы детей твоих. Но ведомо ли тебе, государь: беззаконие, творимое родителями, умножается их детьми. И коли ты неправедный суд вершил, казнил безвинных, гноил в темницах верных тебе людей, то сын твой превзойдёт тебя в зверствах, попомни мои слова!

- Ты зол, Вассиан, и в злобе своей чернишь меня понапрасну. Вновь говорю: не ведал о бедах твоих…

- Сам молвил: Михайло Тучков сказывал обо мне.

- Да, сказывал. И я тотчас же велел отписать Тихону Ленкову грамоту с наказом беречь тебя. Любая оплошка ставится в вину государю, а разве ему одному уследить за сонмом нерадивых и неверных слуг?

Вассиан надрывно раскашлялся, сплюнул на грязный пол сгусток крови. Лицо его побелело.

- Немедля велю освободить тебя, Вассиан…

- Ни к чему мне твоя милость, - устало проговорил старец, зябко кутаясь в дерюгу. - Поздно уже. Дым есть житие се… Прощай, государь!

Василий Иванович постоял немного, словно ожидая, что Вассиан передумает, благословит его. Тихо потрескивала свеча. В углу скреблась мышь.

- Прощай и ты, Вассиан.

Поднимаясь по стоптанным ступеням, Василий Иванович всё раздумывал о непокорном старце. Может, впрямь велеть освободить его? Благое бы было дело, да только зол он, ой как зол! По злобе детям навредить может. Освободить Вассиана из темницы легко, да как бы хуже не было…

Рядом, шумно дыша, тяжело ступает Феогност Ленков. Василий Иванович покосился на него. Колеблющееся пламя свечи озаряло мощную шею, яркие, словно смазанные салом губы, блудливые, как у козла, глаза. Монах ли перед ним? Великий князь хотел было сказать Феогносту, чтобы берёг он старца Вассиана, но чувство брезгливости, а может, иное что, остановило его, и он, поддерживаемый Дмитрием Палецким, молча проследовал в отведённые для него покои.

Переночевав в монастыре, Василий Иванович направился в Москву. В Веденьев день он прибыл в подмосковное село Воробьёве, где пробыл два дня, мучимый жестокими болями. Здесь его навещали мирополит, епископы, бояре и отроки боярские. Москва-река уже стала, но была покрыта тонким льдом, поэтому напротив Новодевичьего монастыря строители возводили временный мост.

На третий день больного уложили в каптан, запряжённый двумя санниками. Как только лошади ступили на мост, он обломился и каптан едва не погрузился в ледяную воду. Однако отроки боярские успели удержать его от падения, перерубив гужи у санников. Пришлось возвратиться в Воробьёве. Василий Иванович отругал городничих, наблюдавших за постройкой моста, но опалы на них не положил. Для въезда в Москву был использован паром под Дорогомиловом.

Расположившись в великокняжеском дворце, Василий Иванович призвал к себе ближних бояр - Василия Ивановича Шуйского, Михаила Юрьевича Захарьина, Михаила Семёновича Воронцова, казначея Петра Ивановича Головина, дворецкого Шигону - и велел дьякам Григорию Меньшому Путятину и Фёдору Мишурину в их присутствии писать новую духовную грамоту. В ней великий князь передавал всю власть своему трёхлетнему сыну Ивану.

Когда грамота была написана, вновь стали думать, хорошо ли она составлена, нет ли каких изъянов, причём в думу о духовной были допущены новые лица: Иван Васильевич Шуйский, Михаил Львович Глинский.

После составления завещания Василий Иванович призвал к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея, всех бояр, намереваясь обратиться к ним с прощальной речью.

- Приказываю, - тихо, но требовательно говорил больной, - своего сына, великого князя Ивана, Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему Даниилу, митрополиту всея Руси; а вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко в своём слове, на чём вы мне крест целовали, о строении и о ратных делах против недругов моего сына и своих стойте сообща, чтоб православных христиан рука была высока над бусурманством; а вы, бояре, боярские дети и княжата, как служили нам, так служите и сыну моему, Ивану, на недругов все будьте заодно, христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо и неподвижно.

Произнеся прощальную речь, великий князь отпустил братьев своих и митрополита. Обращаясь к оставшимся ближним боярам, умирающий сказал:

- Знаете и сами, что государство наше ведётся от великого князя Владимира Киевского, мы вам государи прирождённые, а вы наши извечные бояре; так постойте, братья, крепко, чтоб сын мой учинился на государстве государем, чтобы были в земле правда и в вас розни никакой не было; приказываю вам Михаилу Львовича Глинского, человек он к нам приезжий; но вы не говорите, что он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга; будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно, а ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою и за сына моего князя Юрия кровь пролил и тело своё на раздробление дал.

Василий Иванович, проникновенно произнеся эти слова, лишился сил и в изнеможении повалился на подушки. В палате стоял тяжёлый, неприятный запах. Бояре один за другим покинули помещение.

Очнувшись, больной приказал боярину Михаилу Юрьевичу Захарьину позвать Михаила Львовича Глинского и лекарей Николая Булева и Феофила. Когда те пришли, государь спросил:

- Присоветуйте, чего бы прикладывать к болячке или пустить в рану, чтобы духу тяжкого не было?

- Государь, князь великий! - попытался утешить его боярин Захарьин. - Обождавши день-другой, когда тебе немного полегчает, пустить бы водки в рану.

В ответ Василий Иванович недоверчиво покачал головой.

- Не будет мне легче, Михайло Юрьич. С женой и детьми проститься пора, потому и хочу, чтоб тяжкого духа не стало.

Больной перевёл взгляд на Николая Булева.

- Брат Николай! Видел ты моё великое жалованье к себе. Можно ли что-нибудь сделать, чтобы облегчить мою болезнь?

Старик горестно покачал седой головой.

- Видел я, государь, к себе великое твоё жалованье. Если б можно было, тело бы своё раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи Божьей.

- Братья! Николай узнал мою болезнь: неизлечимая! Надобно, братья, промышлять, чтобы душа не погибла навеки.

Василий Иванович вновь лишился сознания.

Утром больной был так плох, что встать уже не мог. Его приподняли за плечи и усадили, чтобы он немного поел. К одру умирающего тихо подошёл троицкий игумен Иоасаф Скрипицын - невысокий, болезненного вида старец. Увидев его, Василий Иванович сказал:

- Отче! Молись за Русское государство, за моего сына и за бедную мать его. У вас крестил я Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на гроб святого, поручил вам молиться о младенце.

- Все старцы Сергиевой обители денно и нощно молят Господа Бога, чтобы послал он тебе выздоровление.

- Не будет мне выздоровления, не жилец я на белом свете, немного уж мне осталось быть с вами. Так ты, отче, из Москвы не отлучайся.

Великий князь приказал позвать бояр - Ивана Васильевича и Василия Васильевича Шуйских, Михаила Семёновича Воронцова, Михаила Васильевича Тучкова, Михаила Львовича Глинского, Ивана Юрьевича Шигону, а также дьков - Григория Меньшого Путятина и Фёдора Мишурина. Более трёх часов он наказывал им о сыне, об устроении земском, как быть и править государством без него. Затем все удалились, кроме троих: Тучкова, Глинского и Шигоны. Они оставались у государя до самой ночи. Им приказывал Василий Иванович о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить, как без него царству строиться.

Вечером в палату вошли братья.

- Поел бы чего-нибудь, государь, - обратился Юрий Иванович.

- Не хочется мне ничего, Юрий, душа не принимает.

- Без еды ослабнешь ты. Хоть что-нибудь прикажи принести.

Больной задумался.

- Может быть, каши миндальной отведаю.

Тотчас же с кухни была доставлена миндальная каша. Князь поднёс ложку к губам, но, поморщившись, возвратил её на место.

- Нет, не могу… Хочу остаться один.

Едва братья вышли из палаты, Василий Иванович открыл глаза и тихо сказал Шигоне:

- Зорко следите за братом моим Юрием. Глаз с него не спускайте. С ближними его людьми Иваном Ягановым да Яковом Мещериновым связь держите постоянно.

- А возле Андрея Ивановича есть ли верные видоки да послухи?

Умирающий ответил не сразу:

- Брат Андрей никогда не действовал мне во вред. Конечно, после моей смерти и для него искус велик будет. Да только трусоват он, вряд ли решится отнимать власть у Ивана. А теперь, Шигона, верни сюда Андрея, но без Юрия.

Обращаясь к брату, Глинскому, Тучкову и Шигоне, Василий Иванович произнёс:

- Вижу сам, что скоро должен умереть, хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра Чудотворцева, да хочу послать за женой, наказать ей, как быть после меня… Нет, не хочу посылать за сыном, мал он, а я лежу в такой болезни, испугается…

- Государь, князь великий! - горячо заговорил Андрей Иванович - Пошли за сыном, благослови его. Да и за великой княгиней пошли.

- Ну что ж, позовите их.

Брат великой княгини, Иван Глинский, принёс ребёнка на руках. За ним шла мамка Аграфена Челяднина. Ослабшей рукой Василий Иванович поднял крест, лежавший на его груди.

- Будь на тебе и на детях твоих милость Божья! Как святой Пётр - митрополит благословил этим крестом нашего прародителя, великого князя Ивана Даниловича, так им благословлю тебя, моего сына.

Мальчик со страхом и удивлением смотрел на отца, готовый вот-вот разреветься. Василий Иванович перевёл взгляд на мамку.

- Смотри, Аграфена, от сына моего Ивана не отступай ни пяди!

Когда ребёнка вынесли, ввели великую княгиню. Елена билась и горько рыдала. Андрей Иванович и боярин Иван Юрьевич Челяднин с трудом удерживали её.

- Жена, - тихо проговорил больной, - перестань, не плачь, мне легче, не болит у меня ничего.

Немного справившись с волнением, Елена обратилась к мужу:

- Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?

- Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в древних грамотах отцов и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.

- Благослови, государь, и младшего сына Юрия.

- Пусть принесут его.

Благословив Юрия, Василий Иванович вновь обратился к жене:

- Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует… Однако Елена разразилась такими рыданиями, что он не смог больше ничего сказать. Умирающий поцеловал жену и попросил оставить его. Она не хотела уходить, бояре с трудом вывели её из палаты.

- Иван Юрьич, - сказал Василий Иванович Шигоне, - ступай к духовнику, к протопопу Алексию, пусть принесёт из церкви дары служебные. Да спроси его, бывал ли он при том, когда душа разлучалась с телом.

Вернувшись, Шигона доложил:

- Протопоп Алексий идёт следом. Он сказал, что бывал при разлучении души с телом, но мало.

Василий Иванович удовлетворённо кивнул головой.

- Стань против меня, - приказал он вошедшему протопопу и поискал глазами старого стряпчего Фёдора Кучецкого. - А ты стань рядом с ним, ибо тебе пришлось видеть преставление отца моего, великого князя Ивана Васильевича.

Когда дьякон Данила запел канон мученице Екатерине, Василий Иванович задремал, но вдруг широко раскрыл глаза и стал говорить так, будто видел перед собой видение:

- Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпожа, царствовать…

Бред кончился. Очнувшись совершенно, государь взял образ великомученицы Екатерины, приложился к нему, а затем к мощам той же святой. Взгляд умирающего остановился на Михаиле Семёновиче Воронцове.

- Подойди ко мне, князь, хочу проститься с тобой. Воронцов приблизился, чтобы поцеловаться с Василием Ивановичем. После этого великий князь долго лежал неподвижно, и присутствовавшие в палате заволновались: уж не скончался ли? Протопоп Алексий подошёл к больному якобы для того, чтобы напомнить о причастии. Василий Иванович открыл глаза и слегка раздражённо произнёс:

- Видишь сам, что лежу болен, а в своём разуме. Когда станет душа с телом разлучаться, тогда и дай мне дары. Смотри же рассудительно, не пропусти времени.

В свой последний час великий князь думал о братьях. Он не любил нахрапистого, властолюбивого Юрия, всегда опасался козней с его стороны. Сейчас ему захотелось помириться с ним, хоть как-то смягчить свою давнюю к нему немилость. Отыскав взглядом Юрия, он тихо произнёс:

- Помнишь, брат, как отца нашего, великого князя Ивана, не стало на другой день Дмитрова дня, в понедельник, немощь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час приближается…

Юрий Дмитровский молча кивнул головой. В его глазах не было сожаления.

«Ко многим я был несправедлив. Вот и жену свою, Соломонию, в монастырь услал. А ведь как она любила меня!»

Мысль о бывшей жене не раз являлась в последние дни. В своей духовной грамоте Василий Иванович пожаловал Покровскому монастырю село Романчуково. Сейчас ему до слёз захотелось, чтобы Соломония оказалась рядом с ним. Он твёрдо уверовал в мысль, мелькнувшую несколько дней назад: будь она рядом с ним, и болезнь отступила бы, покинула бы его. Не бывать, однако, тому. Путь в мир Соломонии заказан. Но если она не может явиться к нему, то в его власти приблизиться к ней, приняв пострижение.

- Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а желание моё давнее было постричься в Кирилловом монастыре. Позовите игумена этой обители.

- Намерение твоё угодно Господу Богу, - с поклоном ответил митрополит, - но нет в Москве игумена Кириллова монастыря.

- Тогда пусть троицкий игумен Иоасаф пострижёт меня, он был возле меня утром, и я велел ему не отлучаться из Москвы.

Даниил послал за Иоасафом и образами Владимирской Богоматери и Святого Николая Гостунского.

- Великий князь Владимир Киевский умер не в чернецах, - возразил Андрей Иванович, - а нисподобился ли праведного покоя? И иные великие князья не в чернецах преставлялись, а не с праведными ли обрели покой?

- Великий князь Дмитрий Донской, - поддержал Шигона Андрея Старицкого, - скончался мирянином, но своими добродетелями наверняка заслужил царствие небесное.

Василий Иванович подозвал к себе митрополита и сказал ему:

- Исповедал я тебе, отец, свою тайну, что хочу монашества; чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постригите меня… - Речь умирающего стала невнятной. Полежав ещё немного, собравшись с силами, Василий Иванович заговорил вновь: - Так ли мне, господине митрополит, лежать?

- Так, государь, - ответил Даниил.

Великий князь стал осенять себя крёстным знамением.

Даниил принял от вошедшего старца Мисаила епитрахиль и через умирающего подал её троицкому игумену Иоасафу. Боярин Воронцов и великокняжеский брат Андрей Иванович с двух сторон ухватились за епитрахиль. Митрополит гневно сверкнул глазами.

- Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий! Никто не отнимет у меня его душу. Хорош сосуд серебряный, но лучше позолоченный.

С пострижением торопились. Впопыхах забыли о мантии для нового инока. Келарь троицкой обители Серапион дал свою. Митрополит сам постриг великого князя. Всем было ясно, что конец государя близок: язык стал отниматься, потом перестала подниматься правая рука. Боярин Михаил Юрьевич Захарьин поднимал её ему, и Василий Иванович не переставал творить на лице крестное знамение, смотря вверх направо, на образ Богородицы, висевший перед ним на стене. В двенадцатом часу ночи третьего декабря 1533 года Василий Иванович, в монашестве Варлаам, скончался. Шигона, стоявший рядом с умирающим, рассказывал потом, будто он видел, как дух вышел из него в виде тонкого облака.

Митрополит Даниил, отведя братьев великого князя Юрия и Андрея в Среднюю царскую палату, взял с них клятву служить великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, а также его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в правде, на чём крест целовали Василию Ивановичу, а государства под великим князем Иваном не хотеть и людей не отзывать; против недругов, латинства и бусурманства стоять прямо, сообща, заодно.

Андрей Старицкий, потрясённый смертью брата, произнёс слова клятвы срывающимся от волнения голосом. Он говорил без понуждения, искренно. Юрий же молвил клятву неохотно. В его глазах Даниил уловил затаённую надежду на пересмотр дела. Пример скончавшегося брата, ставшего великим князем вместо племянника Дмитрия, горячил его сердце. Митрополит тяжело вздохнул: не бывать спокойствию на Руси!

 

Книга вторая. ЕЛЕНА ГЛИНСКАЯ

 

Глава 1

По всей Москве печаль и тревога: скончался великий князь Василий Иванович. Двадцать восемь лет длилось его правление, и в сознании москвичей утвердилась мысль, что именно благодаря его трудам и заботам присмирели многочисленные вороги Русского государства. Ныне же, когда великим князем провозглашён трёхлетний сын его Иван, можно ли быть спокойным за свою судьбу, судьбу близких и всей земли Русской? Кто прикажет полкам защищать Русь от непрошеных гостей? Кто остановит жестоких и жадных бояр, посягающих на жизнь и имущество своих подданных? Тревога, ожидание неминуемых бед поселились в каждом московском доме.

И только на подворье удельного князя Юрия Дмитровского царит оживление и неприличное веселье.

- Слава Юрию Ивановичу! - перекрывая шумный говор пирующих, прокричал боярский сын Яков Мещеринов. Вид у него залихватский, взгляд улыбчивый, открытый. Правой рукой Яков высоко поднял кубок с фряжским вином, левой дружески обнял Третьяка Тишкова. Тишков трезв как стёклышко, смотрит на пирующих испытующе, внимательно. Всем ведомо: за трезвость да за ясный ум Юрий Иванович приблизил его к себе. Потому дети боярские и не гнушаются дружбы с дьяком.

- Слава, слава, слава! - с воодушевлением подхватили пирующие.

Лицо Юрия раскраснелось от выпитого вина, от многочисленных здравиц в его честь. Тёмные кудри свесились на высокий лоб. Сквозь разрез белоснежной рубахи видна крепкая грудь. Немало дмитровских красавиц познало его любовь. Иные осуждали князя за разгульную жизнь, но тот, кто ведал о том, что старший брат его Василий Иванович, будучи сам бездетным, длительное время не разрешал своим братьям жениться из-за боязни притязаний на престол со стороны их детей, не мог не сочувствовать Юрию Ивановичу: мыслимое ли дело, чтобы красавец мужчина в расцвете сил без бабы обходился? Сам же Юрий смотрел на свои прегрешения спокойно: монахи Пятницкого, Борисоглебского, Песношского и иных монастырей, щедро осыпаемых его дарами, усердными молитвами склонят Господа Бога простить княжеские грешки. Для того они и живут в своих монастырях. После женитьбы Юрий Иванович повадок своих не изменил, и жена его, которую звали так же, как и жену младшего брата Андрея, Евфросиньей, по ночам нередко поливала подушку слезами.

- Слава умнейшему из князей!

Никогда ещё бояре и дети боярские не чествовали его так, как нынче. И не случайно. Видится им не бедный удельный князёк, а великий князь всея Руси, властелин огромной страны, неисчислимых богатств. И сами они выросли в собственных глазах, мысленно покинули захолустный Дмитров и стали полновластными хозяевами стольного града, понастроили здесь хором, вырядились в бобровые да соболиные шубы. Все их мечты - в его руках, потому и славословят удельного князя ближние люди. Вот-вот прозвучит в палате то, о чём думает каждый из сидящих в ней и он, Юрий. О, как нетерпеливо бьётся его сердце, как рвётся оно побыстрее начать борьбу за власть с ненавистным племянником-пеленышем!

Но Юрий Иванович сдерживает своё сердце. В ответ на хвалебные речи он лишь приветливо улыбается и… молчит. Держать язык за зубами научила его жизнь. В 1507 году, едва стал он удельным князем, литовский господарь Жигимонт прислал к нему посольство с просьбой содействовать примирению между Русью и великим княжеством Литовским. Речи о мире были лишь предлогом для встречи. Помимо этих явных речей, между ним и Жигимонтовым послом велись тайные беседы, в ходе которых тот сказал ему от имени литовского великого князя: «Так мы, брат милый, помня житье предков наших, их братство верное и нелестное, хотим с тобою быть в любви и в крестном целованье, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю - неприятелем, и во всяком твоём деле хотим быть тебе на помощь, готовы для тебя, брата нашего, сами своею головою на коня сесть со всеми землями и со всеми людьми нашими, хотим стараться о твоём деле всё равно как о своём собственном. И если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, то немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского: мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни».

Под неприятелем Жигимонт имел в виду его старшего брата Василия Ивановича. Хотя тайные беседы велись с глазу на глаз или в присутствии самых верных людей, о них стало известно в Москве, и Василий Иванович впоследствии не раз укорял его за сказанные им слова.

Спустя три года он, Юрий, вознамерился было отъехать в Литву, да ничего путного из того не вышло. Неведомыми путями о его намерениях прознал Василий. И если бы не вмешательство влиятельного Иосифа Волоцкого, пославшего в Москву двух иноков своего монастыря Кассиана и Иону ходатайствовать за него перед великим князем, не сносить бы ему головы.

Вот тогда-то он и дал зарок держать язык за зубами. И всё время приглядывался к своим людям, но соглядатаев среди них так и не обнаружил. Юрий Иванович пристально всмотрелся в лица пировавших. Первым, кого он приметил, был дьяк Третьяк Тишков. Год назад Василий Иванович отписал вотчину Тишковых сельцо Постушино в Горетовском стане Московского уезда за то, что Офоня Тишков был уличён в грабеже великокняжеских деревень. Оттого ещё больше возненавидели Тишковы государя. Можно ли сомневаться в их верности? Юрий ценит Третьяка и за то, что тот всегда трезв, держит язык за зубами, любое дело делает тщательно.

Рядом с Третьяком сидит сын боярский Яшка Мещеринов. Лихой детинушка! Взгляд открытый, честный. Трудно поверить, что он может предать своего господина.

Напротив Якова видна нескладная фигура Ивана Яганова. Он, как обычно, успел наклюкаться и, положив голову на руки, спит богатырским сном. Слабоват Иван, чуть выпьет - и сразу же засыпает.

Рядом с Иваном Ягановым дьяк Илья Шестаков. Ему не вино мило, а снедь. Как сядет за стол, так и не оторвёшь его от всяческих яств, подаваемых на стол дмитровского удельного князя. Метёт всё подряд: и жареных лебедей, пойманных лебёдчиком Патрикеем, и мочёные яблоки, и вяленую медвежатину. А потом утробною болезнью мается, стонет, бедный, держась за чрево. Чрево же его подобно сурне: то запищит, то завоет, а то как из пушки палить почнет. Слыша такое, дети боярские сами от смеха за животы хватаются.

Не обнаружив среди сидящих за столом великокняжеских послухов, Юрий Иванович задумался о том же, о чём думали, но не решались пока высказывать вслух его приближённые. Великое дело борьбы за власть нужно было начинать осторожно, исподволь, чтобы преждевременно не загубить его. К этой борьбе он готовился всю свою жизнь. За двадцать восемь лет удельного княжения Юрий Иванович сумел превратить захудалый Дмитров в крупный многолюдный город, построил в нём величественный собор, соорудил вокруг дмитровского кремля необычный по своей мощи и высоте вал. Имея немалые богатства и внушительное воинство, он в случае необходимости мог успешно противостоять московской рати. Но это предназначалось на крайний случай, если его обстоятельства сложатся в Москве неблагоприятно. Пока же следует попытаться привлечь на свою сторону великокняжеских бояр. Многим из них юный Иван не по нраву.

Юрий Иванович стал мысленно перебирать наиболее знатных бояр, и его внимание остановилось на Андрее Михайловиче Шуйском. Несколько лет назад он повздорил с великим князем Василием Ивановичем и вместе со своим братом Иваном Михайловичем отъехал из Москвы в Дмитров. Василий тотчас же послал грозную грамоту с требованием выдать беглецов. Юрию пришлось подчиниться воле старшего брата. Отъезжики были закованы московскими людьми в железо и отправлены в Москву, где Андрея Михайловича заточили в стрельню, а Ивана Михайловича поместили в белозерскую тюрьму. Едва Василий Иванович скончался, митрополит с боярами обратились к его жене Елене с просьбой помиловать Андрея и Ивана Шуйских. Та согласилась. Так что Андрей Михайлович теперь на свободе.

«Начать следует именно с него. Уж коли при Василии Ивановиче он намеревался стать моим слугой, то ныне тем более должен стремиться к этому. Род Шуйских всем ведом. Пойдут они ко мне - за ними и другие потянутся. Шуйским, ведущим своё начало от самого Рюрика, вряд ли захочется быть в услужении у Глинских. Именно они и должны стать моей опорой в борьбе за великокняжеский престол».

- Великому князю Юрию Ивановичу слава! Дмитровский князь ласково глянул в сторону боярского сына Якова Мещеринова и, сделав знак дьяку Третьяку Тишкову следовать за собой, вышел из палаты.

Яков поднялся из-за стола, потянулся и неспешно направился в сени. Спустя некоторое время в сенях появился Тишков. Торопясь к входной двери, он не заметил в темноте Якова. Тот ловко обхватил его за шею, горячо зашептал в самое ухо:

- Третя, друг сердечный, пойдёшь ли сегодня к Любаше? Заждалась она тебя, не придёт, говорит, нынче мой соколик, другого полюблю.

- Не знаю, сумею ли выбрать времечко. Сам видишь, какая кутерьма заварилась. Дел невпроворот.

- Я Любаше то же самоё говорю: потерпи чуток, освободится от дел твой соколик, тут же явится к тебе. Да ведь любящей девице не дела, а дружок сердечный нужен.

Третьяк, припомнив Любашины ласки, заколебался.

- Схожу сейчас по делу, а потом, может, к ней наведаюсь. Сам соскучился по Любаше.

- Ну вот и ладушки. А далеко ли ты, друг сердечный, собрался?

Дьяк замялся, но посчитал неприличным таиться от закадычного дружка, который всегда делился с ним своими секретами.

- К Андрею Михайловичу Шуйскому я…

- Молодец Юрий Иванович! - одобрительно отозвался Яков. - Андрей Михайлович сейчас самый нужный для нас человек. С Шуйскими мы быстро выкинем из великокняжеского дворца Глинских. Поспешай, друже, успеха тебе!

Едва Третьяк вышел, широко распахнулась дверь, ведущая в палату. Нелепо размахивая руками, на пороге показался долговязый Иван Яганов. Яков с улыбкой наблюдал за ним.

«Ну и скоморох! Ловко умеет притворяться, будто напился до чёртиков».

Яганов с трудом перешагнул через порог, тщательно прикрыл за собой дверь.

- Куда это Третьяка понесло? - В голосе его не было и намёка на опьянение.

- К Андрею Шуйскому устремился. Ты, Иван, ступай к Михаилу Львовичу Глинскому. Не найдёшь его, разыщи Ивана Юрьевича Шигону. Скажи им: Юрий Иванович начал действовать.

Яганов кивнул головой, и его долговязая фигура растаяла в снежной круговерти. Мещеринов, широко и открыто улыбаясь, возвратился в палату.

- А ну, ребята, давай плясовую!

Андрей Михайлович Шуйский кряхтя натянул шубу. На крыльце зорко осмотрелся по сторонам. Рядом с ним ближние люди: тиун Мисюрь Архипов да Юшка Титов.

- Куда прикажешь путь править? - Юшка угодливо склонился перед боярином.

- Родственника навестить желаю, Бориса Ивановича Горбатого. Давно ли, Мисюрь, в наших заволжских владениях бывал?

- Нынешним летом вместе с Юшкой наведывались.

- Всё ли там совершается по нашему усмотрению? Мисюрь сдвинул шапку на лоб. Неужто боярин прознал об их проделках в Веденееве? Они с Юшкой, не ведая, что господин вскоре освободится из темницы, осенью все подати себе присвоили.

- По правде сказать, государь, не всё совершается там как тому положено. Разбаловались людишки, озлобились, совсем ничего не хотят платить своему господину.

- А вы бы плетей им, плетей!

- Да мы с Юшкой и так с утра до вечера воров наказывали. Умаялись, сил нет!

При этих словах Юшка ухмыльнулся в рыжую бороду: с утра до вечера и с вечера до утра пили-гуляли они, бабам подолы задирали. В глухом заволжском селе кто посмеет на них донести? Да и кому доносить-то, коли хозяин в темнице сидит?

- Только то, боярин, иметь в виду нужно, что лето выдалось нынче гиблое, всё погорело и в поле, и на огороде. Родники и те иссякли от жары. Так что совсем ничего не удалось нам собрать в Веденееве.

Андрей Михайлович сердито засопел в бороду.

- То, что в этом году не заплатили, пусть в будущем году вернут сполна. Сам наведаюсь в заволжские владения. У меня не отвертятся! - Короткопалая волосатая рука сжалась в кулак. - Намерен я в Веденееве новый дом для себя построить. Так ты, Мисюрь, распорядись насчёт заготовки брёвен и другого чего нужного. Да потолще пусть валят лес, повнушительнее!

Мысль о необходимости постройки в Веденееве нового боярского дома явилась Андрею Михайловичу в темнице. Много у него владений: и под Суздалем, и под Шуей, но заволжские леса привлекали его тем, что там в случае необходимости можно было укрыться от гнева великого князя.

Путники миновали подворье Кириллова монастыря с церковью Афанасия Александрийского. Узкая дорога устремилась вверх мимо каменных палат купца Тарокана. Вскоре за высокой оградой из внушительных заострённых вверху брёвен обозначился красивый терем.

Борис Иванович Горбатый-Суздальский - статный и мужественный воевода с крупными сильными руками, встретил Андрея Михайловича внешне приветливо, но в то же время насторожённо. Времена настали трудные, сложные. Не ведаешь порой, где правда, а где кривда, кто друг, а кто враг. Что-то скажет ему его родственник, повелению великой княгини только что выпущенный из нятства? Почему пожаловал именно к нему?

- Пришёл посоветоваться с тобой, как быть нам, боярам, при новом государе-пеленочнике. - Андрей Михайлович сразу же приступил к делу. Он всегда отличался прямолинейностью суждений, за что нелюбим был покойным Василием Ивановичем.

Борис Иванович развёл руками.

- А что тут думать? Все мы крест целовали служить великому князю и его матери, великой княгине Елене.

- Ну нет, я такой клятвы не давал и давать не намерен! Никогда не бывать тому, чтобы мы, Шуйские, служили явившимся к нам невесть откуда Глинским!

- Мы служим не Глинским, а великому князю Ивану Васильевичу, - мягко возразил Борис Иванович.

- Да что он может, этот младенец? Вместо него Русью правят и долго ещё будут править, ежели мы потерпим это, Глинские.

Хозяин ничего не ответил на эти слова. Он мог бы возразить, что государством по воле Василия Ивановича правят не только Глинские, но и Шуйские - Василий Васильевич и Иван Васильевич сидят в ближней думе, очень мудро составленной скончавшимся великим князем. Все тонкости, связанные с этой думой, горячо обсуждались боярами. И хотя многие из них были в обиде на покойного за то, что он отдал предпочтение другим, они не могли не согласиться с его решением. Всем же боярам в ближней думе быть невозможно. Что же касается Андрея Шуйского, то он, будучи в темнице, не имел возможности обсуждать волю Василия Ивановича, а потому не знает мнения большинства бояр. Послушаем, что ещё поведает этот колодник.

Андрей Михайлович истолковал молчание хозяина в благоприятном для себя смысле и стал говорить более откровенно.

- Сегодня пожаловал ко мне человек дмитровского князя и сказывал, что Юрий Иванович зовёт меня к себе.

- Кажется, однажды ты уже отъезжал к нему, - пряча усмешку в пышную бороду, съязвил Борис Иванович.

- Тогда было совсем не то, что сейчас. Юрий Иванович по закону не мог стать великим князем, покуда им был его старший брат.

- А разве нынче он может быть им?

- Ну конечно же! Как Василий Иванович занял место племянника Дмитрия, так и Юрий Иванович волен поступать с племянником Иваном.

- Не могу согласиться с тобой, Андрей. Василий Иванович провозглашён великим князем по воле отца Ивана Васильевича. Юрий же хочет завладеть престолом самочинно. К тому же он крест целовал Василию Ивановичу и митрополиту Даниилу государства под великим князем Иваном не хотеть и людей его не отзывать.

- Вот и я о том же сказал дмитровскому человеку: князь ваш вчера крест целовал великому князю, клялся добра ему хотеть, а теперь людей от него зовёт. На это он мне ответил: князя Юрия Ивановича бояре приводили к целованию насильно, а сами ему за великого князя клятвы не дали. Так что это за целование? Это невольное целование! И я согласился с тем человеком. Дело сейчас за нами, боярами. Если все бояре перейдут на сторону Юрия Ивановича, он по нашей воле станет великим князем. Поедем, Борис, со мною вместе, а здесь служить - ничего не выслужишь: князь великий ещё молод. Между тем слухи носятся о князе Юрии. Если князь Юрий сядет на государстве, а мы к нему раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся.

- Нет, Андрей, не поеду я к Юрию Ивановичу. Я крест целовал верно служить нынешнему великому князю. Ты же вольный человек, а потому можешь отъехать к Юрию Дмитровскому. Но не очень-то спеши с отъездом: один раз обжёгшись, в другой раз осторожней будь.

Только сейчас Андрей Шуйский уловил в душе чувство тревоги и неуверенности. Больше всего его испугало спокойствие Бориса Горбатого: уж если он не намерен нарушать данной клятвы, то что же спрашивать с других бояр? И можно ли быть уверенным в том, что вот сейчас Борис Горбатый не пошлёт своих людей к Глинским с доносом на него, Андрея? На родство надежда плохая: иной боярин не прочь нарочно оговорить своего родственника, чтобы таким путём завладеть его вотчиной.

- Испытать тебя, Борис, хотел, а теперь вижу: верный ты слуга великому князю. При случае непременно поведаю о том его матери, великой княгине Елене. А пока прощай, друг.

Борис Иванович холодно кивнул в ответ. Он не верил в добрые намерения гостя. Если Андрей что и будет говорить о нём Елене, то только худое. Не лучше ли, однако, упредить его?

Досадливо кряхтя, Андрей Михайлович вышел на крыльцо и, заметив тень, отделившуюся от стены, шарахнулся в сторону.

- Это я, Юшка, - услышал он тихий шёпот.

- Тьфу ты, рыжая бестия, напужал меня, окаянный!

- Тише, тише, боярин. Мисюрь послал предупредить тебя: когда мы пришли сюда, за нами по пятам двое людей Глинских шли. Мы их по говору признали.

- А Мисюрь где?

- Сидит возле забора, за дорогой в щель наблюдает.

- Чего же вы их испужались? Дали бы по мослам, чтоб в другой раз знали, как за Шуйскими подглядывать!

- Да разве можно с людьми Глинских тягаться? С ними только свяжись, потом не развяжешься!

- Вижу, смелы вы средь зайцев, а как волков завидели, так и хвосты поджали. Эй, Мисюрь, где те людишки, о которых Юшка сказывал?

- Пошли в тот конец, откуда мы пришли.

- Нам того и надобно. Ступайте за мной к великокняжескому дворцу.

В покоях великой княгини Елены собрались ближние люди: Василий Васильевич Шуйский, его брат Иван Васильевич, Михаил Васильевич Тучков, Михаил Юрьевич Захарьин, Михаил Семёнович Воронцов, казначей Пётр Иванович Головин, дьяки Григорий Меньшой Путятин и Фёдор Мишурин. Не было лишь Михаила Львовича Глинского да Ивана Юрьевича Шигоны-Поджогина. По неизвестным причинам они задерживались, и бояре, особенно братья Шуйские, были недовольны этим.

Елена была бледна, озабочена, не уверена в себе. Ей всё казалось, что бояре не будут считаться с ней и её малолетним сыном Иваном, только что провозглашённым великим князем. Мальчик сидел рядом с матерью тихий, напуганный непонятными событиями, совершающимися вокруг. Совсем недавно он бегал по дворцу со своими сверстниками, играл в разные игры, резвился, и, казалось, никому не было до него дела, кроме матери да мамки Аграфены. Теперь всё изменилось. Ему запретили играть в шумные игры, удалили от сверстников. С утра до вечера приходится сидеть с матерью, а все почтительно кланяются им, о чём-то говорят, что-то просят. Мальчику до тошноты надоело это сидение на одном и том же месте, и он не раз порывался убежать от матери, но она цепко ухватывала его, усаживала на прежнее место. При этом в больших глазах её был испуг, словно она боялась остаться без него одна наедине с бородатыми боярами и дьяками.

От нечего делать мальчик стал пристально рассматривать находившихся в палате людей. Больше других ему нравился большелобый дородный боярин Захарьин. Другие бояре хоть и смотрят на него, но, занятые своими мыслями, как бы не видят, а Михаил Юрьевич смотрит жалостливо, сочувственно. Запомнился Ване и дьяк Фёдор Мишурин своей огненно-рыжей бородой, жар-птицей горевшей у него на груди. Фёдор смотрит на всех внимательно, вдумчиво. Дородный боярин Тучков почему-то не нравится Ване. Небольшие глазки его так и буравят всех, но малыша они как бы не замечают, словно нет его. Таков же и боярин Василий Шуйский. Восседает он на лавке как копна, на рыхлом лице застыло неудовольствие. Брат его Иван внешне спокоен. Выставив перед собой холёную руку, внимательно рассматривает причудливые перстни. Михаил Семёнович Воронцов люб Ване. Лицо у него круглое, добродушное. И говорит он интересно, голос приятный, звучный. У Петра Головина голова как у одуванчика, с которого улетела последняя пушинка. Мальчика так и подмывает ухватить его за тощую длинную бороду и подёргать изо всей силы.

- Что это Михаил Львович запаздывает? - недовольно пробурчал Василий Шуйский.

Присутствующие не успели что-либо ответить, как дверь палаты отворилась и вошёл дворецкий Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, по своему обыкновению одетый во всё чёрное. На бледном лице его застыло выражение озабоченности и тревоги.

- Великий князь Иван Васильевич и великая княгиня Елена Васильевна, бьёт вам челом князь Андрей Михайлович Шуйский.

- Не ко времени пришёл Андрей Михайлович. Собрались мы для обсуждения важных государевых дел. А какое дело у боярина Шуйского? На днях великий князь приказал освободить его из нятства. Если Андрей Михайлович явился лишь для того, чтобы поблагодарить государя за милость, то пусть выберет для этого более подходящее время.

- Андрей Михайлович уверяет, будто дело у него срочное и великое, касающееся измены великому князю.

В палате тревожно заговорили. Каждый из присутствовавших ожидал этого слова: измена. И вот оно прозвучало.

- Как, бояре, поступим: будем ли государевы дела решать или выслушаем прежде Андрея Михайловича Шуйского?

С места поднялся Михайло Тучков.

- Дело об измене - наипервейшее из государевых дел. Поэтому надлежит нам выслушать Андрея Шуйского.

Все согласились с этим мнением. Только братья Шуйские промолчали. Они понимали: неспроста явился их родственник с доносом об измене, неизвестно, как это дело обернётся для них самих.

- Ближняя дума пожелала выслушать Андрея Михайловича Шуйского. Пусть явится он.

В палату, Торопливо ступая, вошёл князь Шуйский. Лицо его лоснилось от пота, руки дрожали.

- Великий князь Иван Васильевич и великая княгиня Елена Васильевна! Явился я к вам с доносом об измене, учинённой слугой вашим Борисом Ивановичем Горбатым.

Братья Шуйские с недоумением глянули друг на друга.

- Сегодня пришёл я к нему поговорить о том о сём, а он мне и молвил: был, дескать, у меня верный человек от удельного князя Юрия Дмитровского, уговаривал перейти к нему служить - и я, сказывал Борис Иванович, согласие на то дал. Не хочешь ли и ты, Андрей, подвинуться на такое дело? Послушал я речи те вредоносные и решил сообщить о них великому князю и тебе, великой княгине.

- Благодарю, Андрей Михайлович, за верную службу. Вижу: милость великого князя нашла отклик в твоём сердце…

- Лжёт он всё, пёс смердящий! - Никто не заметил, как в палате появился Михаил Львович Глинский. - Не к Борису Ивановичу, а к нему, колоднику, явился верный человек от Юрия Дмитровского и стал соблазнять перейти на службу к удельному князю. Был у тебя человек от Юрия Ивановича? Говори!

- Никто у меня не был, это всё Борис Горбатый виноват, а не я! - Андрей Шуйский встал на колени перед Еленой. - Ни в чём я не виноват!

- Так ты отрицаешь, что был у тебя нынче человек от Юрия Дмитровского? Может, память у тебя, милейший, отбило? Так я велю ката позвать, он быстро тебя в разум доставит. Поведаешь тогда, что в пятом часу явился к тебе верный человек князя Юрия Третьяк Тишков с приглашением перейти на службу к его господину. И ты, неблагодарный, презрев милость, оказанную тебе великим князем по просьбе митрополита и родственников твоих, согласился стать слугой удельного князя и поспешил привлечь на свою сторону Бориса Ивановича Горбатого.

Андрей Шуйский понял, что его враги знают о нём гораздо больше, чем он предполагал. Нужно было во что бы то ни стало выпутаться из дурацкого положения, в котором он оказался по своей неосмотрительности.

- Великий князь и великая княгиня! Запамятовал я сгоряча. И впрямь был у меня нынче Третьяк Тишков и льстивыми речами пытался совратить меня с пути истинного. Да только я ни одному его слову не поверил. И в мыслях у меня не было перейти на службу от великого князя к удельному. Едва Третьяк ушёл, я сразу же поспешил к Борису Горбатому и рассказал ему о непрошеном госте и просил поведать великому князю об опасности, грозящей ему от князя Юрия. Да тут повздорили мы с Борисом маленько, он и пригрозил донести на меня, будто бы я согласился служить Юрию Дмитровскому. Тогда-то я и устремился к великому князю и тебе, великой княгине, чтобы упредить Бориса Горбатого. Простите меня, коли что не так сказал. Берегитесь удельного князя Юрия Дмитровского!

- Совсем заврался, милейший! Спасая свою шкуру, обливаешь ты грязью верного великому князю человека - Бориса Ивановича Горбатого. Но нет веры твоим словам!

- Великий князь и великая княгиня Елена Васильевна! Ни в чём не виновен я перед вами! Хотел лишь добро для вас сделать!

- Вижу теперь, Андрей Михайлович, какое доброе дело ты удумал. По просьбе митрополита Даниила и родственников твоих великий князь помиловал тебя, велел выпустить из темницы. А ты его милость ни во что поставил: едва кликнул тебя к себе князь Юрий, и ты сразу же согласился стать его слугой. Нет тебе больше прощения!

- Не виновен я, не виновен! Великий князь, смилуйся надо мной!

- Мамочка, страшно мне, страшно! Пусть уйдёт отсюда этот человек!

- Сейчас, малютка, уведут этого нечестивца.

- Эй, стража! Заковать его и отвести в стрельницу за сторожи!

Стражники увели Андрея Михайловича в тюрьму. Некоторое время в палате стояла тишина, прерываемая лишь тяжёлым дыханием Василия Васильевича. Ему явно не по душе пришлось упоминание Глинскими о том, будто Андрей Михайлович был выпущен на свободу по просьбе Шуйских. За него ходатайствовали многие бояре, а не только родственники. Видать, Глинским очень хотелось бы бросить тень на них, Ивана да Василия Шуйских.

Молчание нарушил Михайло Тучков.

- Как быть, государыня, с Юрием Дмитровским?

- Вчера вы крест целовали сыну моему на том, что будете ему служить и во всем добра хотеть. Так вы по тому и делайте: коли явилось зло, то не давайте ему усилиться.

Михаилу Львовичу ответ Елены не очень понравился, и он проговорил своим скрипучим голосом:

- Если желаешь, государыня, государство под собою и сыном своим, великим князем, сохранить, надлежит тебе велеть поймать князя Юрия.

- Так я о том и говорю, Михаил Львович, что надлежит поймать Юрия Ивановича.

В палату, где пировали люди удельного князя Юрия Ивановича, вошёл дьяк Илья Шестаков. После вчерашней попойки он так перегрузил своё чрево, что всю ночь маялся от адских болей, а наутро устремился на поиски лекаря. Лекарь первым делом стал выяснять, кто он да откуда родом, а узнав, что Илья служит у дмитровского князя, наотрез отказался его лечить, сославшись на грозящую ему опасность. Илья сунул лекарю гривну и, пока тот осматривал его, сумел проведать о бродивших среди москвичей слухах о скорой поимке князя Юрия.

- И сказал мне лекарь: если дмитровские люди хотят остаться в живых, пусть немедля покинут пределы Москвы.

Юрий Иванович внимательно слушал рассказ Ильи, прикидывал, откуда могла исходить для него опасность и насколько она велика.

- А ещё лекарь сказывал мне, будто вчера был схвачен и брошен в темницу боярин Андрей Михайлович Шуйский, оттого, дескать, и быть беде дмитровским людям. Только не могу я взять в толк, какая связь между нами и боярином Шуйским?

- Экий ты недогадливый, Илья, - ласково улыбнулся Яков Мещеринов. - Андрей Михайлович некогда хотел покинуть великого князя Василия Ивановича и пристать к нашему Юрию Ивановичу.

- Так то было давно, и за те дела княгиня Елена помиловала Андрея Михайловича. - Лицо дьяка выражало простодушное удивление.

«Этот наверняка не послух великого князя», - подумал Юрий Иванович. Он заметил, как смертельная бледность проступила на лице Третьяка Тишкова. Дьяк медленно поднялся из-за стола и хриплым от волнения голосом произнёс:

- Государь наш, Юрий Иванович! Вели немедля отправляться всем в Дмитров. Поедешь в Дмитров, то на тебя никто и посмотреть не смеет, а будешь здесь жить, тебя непременно схватят. Слухи о том ходят по Москве.

Юрий спокойно улыбнулся.

- Что мне до тех слухов, Третьяк? Приехал я к государю великому князю Василию, а государь, по грехам, болен был, а потом умер. Я ему целовал крест, да и сыну его, великому князю Ивану. Так как же мне крестное целование переступить?

На самом деле князь не был спокоен. Он понимал, что его попытка привлечь на свою сторону бояр провалилась.

Не успел Третьяк переговорить с Андреем Шуйским, как того сразу же схватили и бросили в темницу. Зорко же следят за ним, Юрием, его вороги! Наверняка среди сидящих за этим столом есть видоки и послухи Глинских. По этой причине он и говорил, стараясь казаться как можно спокойнее, будто ничего не подозревает и не собирается покидать Москвы. Если послух находится рядом, сказанные им слова сегодня же будут известны правительнице. И пока та будет размышлять, виноват Юрий или нет, он завтра же, на Спиридона-Солнцеворота, выскользнет из Москвы.

Но так ли он уж виноват, чтобы задавать стрекача? Подумаешь, послал своего человека к боярину Шуйскому, а тот согласился отъехать к нему в Дмитров. И раньше так было многократно. Случись что, можно было бы и возвратить отъезжика великому князю. С Глинскими, однако, нужно держать ухо востро. Первым делом следует отправить из Москвы Третьяка, так будет лучше и для него, Юрия, и для дьяка. Проболтается Андрей Шуйский в тюрьме, Тишкова первым начнут разыскивать по Москве.

- Я перед великим князем ни в чём не виноват, а потому, пока не пройдут сорочины, выезжать из Москвы не намерен. Долго ещё жить нам в Москве, а о Дмитрове забывать не следует. Хочу сегодня же послать туда своего человека проведать, всё ли совершается там по нашему усмотрению. Пусть Третьяк Тишков едет в Дмитров. А пока давайте-ка пировать!

- Слава Юрию Ивановичу! - громко закричал боярский сын Яков Мещеринов, взметнув вверх кубок с фряжским вином.

Никто, однако, не подхватил здравицы. Все прислушивались к странным звукам, доносившимся со двора. Кажется, поблизости гремит оружие, раздаются приглушённые возгласы. Дверь распахнулась. В сопровождении вооружённых стражников на пороге показался Михаил Львович Глинский.

Третьяк Тишков кинулся к оконцу, вышиб его ногой и выбросился на улицу. Некоторое время слышался шум борьбы, потом всё стихло. Басистый голос спокойно произнёс:

- Один уже готов. Кто там ещё?

- Слышите? - злобно усмехнулся Михаил Львович. - Кому жизнь не мила, может податься вслед за товарищем. Остальных мы свяжем и отведём в темницу.

Юрий Иванович спокойно поднялся из-за стола.

- Михаил Львович, по какому праву ты врываешься в чужой дом да грозишь хозяевам темницей? Может, я провинился в чём перед великим князем?

- Давно жажду я твоей крови, Юрий Дмитровский! Настал мой час. Эй, стража, вяжите смутьяна да волоките в темницу, где маялся племянник его Дмитрий. Побольше оков навешайте на него да шапку железную на голову нахлобучьте. И… ни крошки еды! - Злобная гримаса исказила желчное лицо Глинского, и оно приобрело нечто звериное, страшное.

 

Глава 2

В соборном храме Покровского монастыря шла служба за упокой души великого князя Василия Ивановича. Согласное печальное пение оглашало церковные своды. Оно тревожило Соломонию, навевало воспоминания о далёких днях молодости, о первых, самых счастливых годах замужества. Много раз бывала она здесь, в Суздале, вместе с мужем, но, пожалуй, только две поездки память запечатлела особенно отчётливо. Одна из них случилась в первое после свадьбы лето.

…Соломония выбралась из душного тесного возка и была поражена обилием вокруг церквей, оглушена радостным перезвоном колоколов в честь приезда великого князя. Но не Суздалем запомнилась эта поездка. Утром следующего дня они спустились к Каменке, где их ждала причудливо расписанная ладья с белоснежным парусом. Великокняжескую чету почти никто не сопровождал, прибывшие с ними бояре и лошади сухопутьем отправились во Владимир, куда и они намеревались приплыть на судне. Соломония с Василием прошли в носовую часть, под навес, и устроились на обитой камкой скамье. Отсюда открывался чудесный вид на реку, цветущие луга, дальние леса. Вскоре мелководная Каменка кончилась. В устье её при впадении в Нерль путники увидели Кидекшу. Древний городок одной своей стороной примыкал к высокому берегу Нерли, а с другой был защищён от врагов земляным валом с деревянными стенами, за которыми виднелась церковь Бориса и Глеба - незамысловатое и прочное сооружение времён Юрия Долгорукого. Нерль, сменившая Каменку, была важным торговым путём Владимиро-Суздальской земли. По ней плыли суда вверх в селения Переяславского уезда, расположенного на севере Московского края, и вниз - к Владимиру, в приокские города, в Болгарскую землю. Подгоняемая течением, попутным ветром и гребцами, ладья быстро устремилась вперёд.

Воды Нерли, чистые, спокойные, поросли у берегов одолень-травой, и Соломонии думалось, будто кто-то прошёл поутру вдоль реки и щедрой рукой разбросал по воде звёзды-снежинки. Возле самых берегов торчали из воды розовато-белые зонтики сусака, придавая берегам праздничный, уютный вид. Никогда ни в Кореле, ни на границе с Полем не видела Соломония такой красоты, не испытывала единения своей души с окружающим миром. Приятное тепло исходило от воды, в которой, словно в зеркале, отражались белоснежные облака, похожие на горы лебяжьего пуха. Отражения облаков плавно скользили навстречу судну, а столкнувшись с ним, начинали раскачиваться на волнах, меняя свои очертания, отчего казались живыми. Дух захватывало от необъятного простора, открывшегося вокруг, от бездонной праздничной сини неба, от полноводья реки, готовой выплеснуться на поросшие цветами луга. Думалось: может ли быть что-нибудь прекраснее этого?

И тут внимание Соломонии привлекло нечто белое, появившееся впереди. Сначала она приняла это нечто за облако, но потом усомнилась, разве могут облака лежать на земле? По мере того как ладья продвигалась вперёд, странное волнение охватывало её, будто явь сменилась сказочным видением. Дивная белокаменная церковь, одиноко возвышавшаяся на берегу Нерли среди заливных лугов, неслась им навстречу. Однокупольный храм был небольшим, но казался высоким и стройным, устремлённым в звенящую синеву. Он возвышался на рукотворном холме, облицованном белыми плитами, в щелях между которыми пробились на свет одуванчики, и был сродни неспешно плывущим облакам. Как и они, церковь отражалась в прозрачных водах реки, и её отражение делало сооружение ещё более лёгким и прекрасным. Ничего подобного Соломония прежде не видела. Ощущение от восприятия явившегося чуда было таким сильным, что слёзы проступили у неё на глазах.

- Что это? - спросила она Василия.

- Церковь Покрова на Нерли, - горделиво ответил он - Соорудил её наш прадед Андрей Боголюбский. А жил он вон в том городке.

Соломония глянула в ту сторону, куда указывал рукой князь, и в полутора верстах правее церкви Покрова увидела небольшое селение, в середине которого возвышался величественный белокаменный дворец, соединённый переходом с церковью.

В это время ладья причалила к берегу, и они с Василием сошли по сходням на берег. Каменная лестница привела их к церкви, перед которой прибывших ожидали церковнослужители. Тучный немногословный поп благословил их, коротко справился, благополучным ли было плавание, и повёл внутрь храма.

Белокаменная открытая галерея с трёх сторон опоясывала церковь, придавая ей торжественность и величавость. Украшенные тонкой резьбой опоры галереи, завершавшиеся вверху арками, создавали вокруг основания храма полутень, отчего он казался висящим на тонких опорах. Под галереей было прохладно. Путники, миновав арку, повернули налево и по лестнице, выложенной в толстой стене галереи, вышли на гульбище, вымощенное красивыми майоликовыми плитками. Отсюда открывался изумительный вид на Боголюбово, Клязьму и приток её Нерль. Заливные луга пестрели жёлтыми, белыми и розовыми цветами.

Насмотревшись на заречные дали, обратили внимание на саму церковь. Белокаменный резной узор её поражал своей простотой и ясностью. На всех фасадах был изображён царь Давид, сидящий на троне с гуслями в руках. По обе стороны от него были голуби, а внизу - львы.

В сопровождении молчаливого попа Соломония с Василием прошли с гульбища внутрь церкви и оказались на хорах. Внутри храм также производил впечатление удивительной лёгкости и высоты. Такое впечатление возникало благодаря низкому расположению хоров, наличию четырёх подкупольных столбов, суживающихся в верхней части, и другим хитроумным уловкам древних зодчих. На сводах и в куполе видна была роспись, поражавшая своим совершенством.

Соломония с Василием спустились вниз и направились в луга, раскинувшиеся за церковью. Никто не пошёл следом за ними. Может быть, захотели оставить их наедине после увиденного чуда, а может, полагали, что здесь для великого князя никакой опасности не существует.

Соломонии казалось, что ничто уже не способно поразить её, но ошиблась. Не прошли они и сотни шагов, как увидели великое множество купавок. Все они были необыкновенно высокие, сочные и крупные. Под ярким солнцем цветки горели, словно изваянные искусным мастером из чистейшего золота. Ветер слегка колебал лёгкие шарики, и Соломонии явственно слышалось тоненькое позвякивание, когда цветки сталкивались друг с другом. Она сорвала самый крупный цветок и поднесла к лицу. Его запах был тонким, слегка горьковатым, с примесью меда.

- Понюхай, как пахнет этот чудесный бубенчик, - обратилась Соломония к Василию, беря его за руку.

Рука была горячей, умеренно влажной, с длинными сильными пальцами. Это была рука воина, ставшая таковой не в силу упражнения - Василий редко брался за меч, предпочитая передоверять ратное дело своим воеводам, - а в силу семейной традиции. Наверно, такая же рука была и у Дмитрия Донского, прадеда Василия. Эта мысль явилась Соломонии впервые, и она, поражённая ею, подняла руку мужа, мгновение рассматривала её, потом поцеловала и прижала к своей щеке. Она не видела, как вспыхнуло лицо Василия, почувствовала лишь, что сильные руки подхватили её, понесли через этот удивительный раззолоченный луг. Совсем рядом бешено колотилось его сердце, но не от тяжести или усталости, а от сильного чувства, переполнившего их обоих. Голова Соломонии чуть-чуть кружилась, отчего облака, неспешно плывшие в небе, уподобились стае испуганных лебедей.

Если бы кому-нибудь пришла в голову спросить её, Соломонию, бывает ли на земле счастье, она ответила бы утвердительно и обязательно вспомнила бы при этом, плавание по Нерли, церковь Покрова и дивный луг, поросший купальницами.

К вечеру того же дня, они прибыли в Боголюбово. Дворец князя Андрея был обращён к пристани своей восточной стороной. Построенный более трёх с половиной веков назад, он производил двойственное впечатление. В нём явно ощущалось запустение, неухоженность, многие постройки несли на себе печать разрушения, и в то же время дворец всё ещё поражал совершенством форм, гармонией, удивительной красотой. Что-то в его облике напоминало церковь Покрова на Нерли. И это вряд ли было случайно, ведь строились они почти одновременно одними и теми же мастерами.

Путники поднялись по берегу, обогнули дворец с левой стороны и очутились на площади, мощённой белыми каменными плитами, к которой была обращена западная часть дворца. Внимание Соломонии привлекло небольшое изящное сооружение с шатровым верхом, укреплённым на восьми стройных каменных столбах. Внутри него на трёхступенчатом круглом возвышении стояла наполненная водой большая каменная чаша с высеченным на дне крестом.

- Это киворий,- пояснил Василий, указывая на изящное сооружение, - а внутри чаша, из которой прадед наш Андрей Боголюбский оделял поминками строителей дворца. Уж очень они угодили ему своим мастерством.

- А вода в чаше зачем?

- Это водосвятная чаша. Уставший путник может утолить здесь жажду, освежить лицо водой.

Соломония глянула в сторону дворца и вновь поразилась - в который уж раз за этот день! Напротив кивория возвышался златоглавый собор, очень похожий на церковь Покрова на Нерли, только без опоясывающей галереи. По бокам боголюбовского собора стояли стройные лестничные башни с золочёными шатровыми верхами. Заходящее солнце отражалось в дверях храма, обитых позолоченной медью, в кровле лестничных башен, в золоте купола, и казалось, будто всё сооружение излучает солнечное сияние.

Василий взял Соломонию за руку и повёл в левую лестничную башню. По стоптанным каменным ступеням винтовой лестницы, освещённой узкими, похожими на бойницы окнами, они поднялись на второй этаж. Здесь было большое тройчатое окно, из которого открывался прекрасный вид на нерльскую пойму и белоснежную церковь Покрова. Отсюда она казалась лебедем, привставшим на лапах и взмахнувшим узкими сильными крыльями, готовым вот-вот сорваться с места и полететь вслед за скатывающимся к горизонту солнцем.

Налюбовавшись чудесным видением, по переходу прошли на хоры собора, выстланные майоликовыми плитками. Внизу тускло поблёскивали медные плиты пола. Четыре круглых столба, расписанных под мрамор, украшенных в верхней части золочёными листьями, поддерживали главу собора. Даже сейчас, спустя много лет после постройки, собор казался величественным, торжественным, богатым. Поражала изысканность росписи стен и сводов собора. В свете вечерней зари особенно впечатляющими были охристые, зелёные и синие тона фресок. Блестящая поверхность медного пола и зеркальная гладь цветной майолики отражали свет, лившийся из окон, а также трепетное пламя свечей, горевших в драгоценных паникадилах.

- Лепота! - восхищённо прошептала Соломония.

- Прадед наш, Андрей Боголюбский, любил водить сюда иноземных гостей и послов, чтобы дивились они богатству его земли, разносили по всему миру молву о могуществе Владимиро-Суздальского княжества. А теперь пора осмотреть дворец. Ты ведь слышала, наверное, как убили князя Андрея?

- Слышала, - дрогнувшим голосом произнесла Соломония. Ей вдруг стало холодно и неуютно в этом заброшенном старом дворце.

По переходу они возвратились в лестничную башню. У тройчатого окна, из которого была видна церковь Покрова на Нерли, Василий обернулся, взял её за руки, заботливо заглянул в глаза.

- Ты только не бойся ничего. Ладно?

Забота его тронула Соломонию, страхи иечезли. Свет вечерней зари падал на лицо Василия, и оно казалось сейчас совсем не таким, каким она привыкла видеть его. Хоть и недавно стал Василий великим князем, но как будто всегда был им: спокойным, рассудительным, властным. А ныне муж был иным: лицо зарумянилось, глаза светились волнением. Нет, не великий князь перед ней, а обычный влюблённый паренёк! Не сдержавшись, Соломония обхватила его голову руками, приклонила себе на грудь, уткнулась носом в густые тёмные волосы. Они пахли… луговыми цветами!

- Ты рассказывай, Вася, с тобой я ничего не боюсь.

- Князь Андрей был не любим боярами за то, что обладал сильной властью. А им хотелось по старине жить, быть независимыми от князя. Он же всё по-своему делал. И тогда ближайшие родичи жены князя, Аглаи Дубравки, Кучковичи решили убить его. В Петров день заговорщики перебили стражу, ворвались в княжескую опочивальню. Князь Андрей, заслышав шум, хватился своего меча, но не нашёл. Воры пуще огня боялись этого меча, считали чудотворным, потому и поручили ключнику Анбалу выкрасть его. В темноте завязалась борьба, в которой заговорщики прикончили своего же единомышленника, приняв его за князя. Обнаружив ошибку, они скопом кинулись на Андрея, нанесли ему множество ран и в страхе покинули опочивальню.

- А где была та опочивальня?

- Недалеко отсюда. Пойдёшь по этому переходу и как раз угодишь в неё… Через некоторое время воры возвратились в опочивальню, чтобы удостовериться в смерти князя Андрея. Его, однако, там не было. Хоть князь был ранен во многих местах, он остался жив и ползком выбрался по переходу вот сюда, в лестничную башню, и стал спускаться вниз по этим ступенькам. Не найдя князя на месте, заговорщики стали разыскивать его. Кровавый след привёл их вниз, под столп восходный, где он спрятался. Там они его и убили. Только нечестивцам недолго пришлось быть на свободе. Разгневанные совершённым злодеянием люди схватили их и предали суду. Жестокая кара постигла воров.

- Вася, ты помнишь, какой сегодня день?

- Помню: тот самый, когда был убит князь Андрей. Заговорил я тебя, Соломония, пора нам в трапезную.

Волнительный день сменился тревожной ночью. Неожиданно разразилась гроза. Огненные змеи вспарывали чернь неба, с любопытством заглядывали в окна старого дворца. Порывы ветра рождали невнятные звуки. Порой слышался то плач ребёнка, то тяжкий вздох, то глухой стон, а то и дикий хохот. Соломония с Василием до утра не сомкнули глаз, но не от ночных страхов, а от впервые переполнившего их чувства, такого сильного, испепеляющего, что Соломония опасалась, выдержит ли всё это сердце. Петров день 1506 года и последовавшая за ним ночь были самыми памятными в её жизни.

И ещё одна поездка с мужем в Суздаль припомнилась Соломонии сегодня. Летом 1515 года они присутствовали при закладки Покровского собора того самого, в котором сейчас находилась. Тогда Василий Иванович долго беседовал с суздальскими мастерами, обсуждая с ними ход строительства собора. Что и говорить, величественным получился храм. Только он ничуть не похож на творения Андрея Боголюбского. Покровский собор Василия Ивановича отличается от храма Покрова на Нерли как небо от земли.

Соломония осмотрелась по сторонам. Из пола, мощённого чёрной плиткой, словно вырастают четыре внушительных подкупольных столба. Стены белые, лишённые росписи, с печурами внизу. Ни в чём нет радости для глаз. К чему праздничная роспись стен в тюрьме? Выходит, Василий уже тогда, за десять лет до заточения её в Покровский монастырь, знал о предназначении строящегося собора. Эта мысль обожгла голову Соломонии и не давала ей покоя. До этого они прожили половину всей совместной жизни. На смену большой страстной любви пришли ровные, спокойные отношения. Бесплодие жены, конечно же, беспокоило Василия, но он никоим образом не проявлял своего беспокойства, до самого пострижения надеялся, что она принесёт ему наследника. Надеялся и в то же время строил для неё тюрьму. Да, таков он и был, покойный Василий: предусмотрительный, рассудительный, скрытный. Никто не знал потайных его мыслей.

Соломония вновь осмотрела стены собора. Нет, это не только её тюрьма, но и могила. Даже это предусмотрел Василий. Если спуститься по лестнице в подклет, куда через проёмы небольших окон слабо проникает солнечный свет, то можно увидеть место будущего её захоронения. В юго-западном, самом почётном углу соорудят для неё гробницу. А рядом уже возвышается маленькое белое надгробие. Там вместо её сына Георгия, которому после рождения угрожала смертельная опасность от родственников новой жены великого князя Глинских, похоронили куклу, одетую в шёлковую мальчиковую рубашку и спелёнутую свивальником, украшенным жемчугом. Где-то сейчас её Георгий? Жив ли? Вместе с вестью о смерти Василия Ивановича Соломония узнала о том, что великим князем всея Руси провозглашён трёхлетний сын его Иван. Но ведь не по праву он стал им! Великим князем должен быть её сын Георгий, которому вскоре исполнится восемь лет. Только где он, её кровиночка, несказанная радость?

До сих пор лишь самым близким людям, навещавшим её из Москвы, говорила Соломония, что сын жив, что прячет она его у надёжных людей. Настала пора объявить об этом открыто, чтобы все знали: Иван занял престол незаконно, в обход своего старшего брата! Страшно только за матушку Ульянею, всегда и во всем помогавшую ей, устроившую ложное захоронение. Объявись Георгий, и игуменью обвинят во всех смертных грехах. Пока его нет, матушка Ульянея в безопасности: много ли веры человеку, заточенному в темницу? Мало ли что пригрезится ему в одинокой келье…

Служба за упокой души великого князя Василия Ивановича подходила к концу. Нет больше человека, с которым она прожила бок о бок целых двадцать лет, которого горячо и преданно любила. Почему же сейчас спокойно её сердце? Почему сухи глаза? Не оттого ли, что здесь, в Покровском монастыре, она давно уже схоронила свою любовь к Василию.

Игуменья Ульянея, сильно состарившаяся за последние годы, ещё больше погрузневшая, внимательно вглядывалась в лицо Соломонии. Едва закончилась служба, она, проходя мимо, позвала её в свою келью.

- Ты больно-то не горюй, - усаживаясь на лавку, проговорила Ульянея. - Все мы смертны, никого из нас смертуш-ка не минует.

- И я так думаю, матушка. Сегодня всю жизнь свою вспомнила: как под венец с Василием Ивановичем шла, как жила с ним, как в Суздаль ездила. Настала пора и мне подумать о смерти. Одно бередит душу: жив ли сын мой, несказанно любимый? Разыскать его нужно, чтобы поведать, кто его отец и мать. Не знает он о том. Ныне занял его место отпрыск зловредного корня Глинских. Не бывать тому! Сама отправлюсь в татарщину на розыски сына!

Игуменья с удивлением глянула на раскрасневшуюся разгневанную Соломонию.

- Опомнись, Софья! Да мыслимое ли дело идти в поганый Крым? Опасно то, да сил у тебя не хватит дойти до татарщины.

- Ходят же богомольные старушки ко гробу Господню и назад возвращаются. Неужели я хуже их?

- Сочувствую твоему горю, но благословить на такое дело не могу. Ты вот о сыне своём скорбишь, а я, может быть, из-за дочери своей кровной страдаю…

Соломония оторопело уставилась на игуменью.

- Ты не дивись тому, вместе с твоим Георгием я дочь свою в мир отправила. Белицей она здесь жила, только никто не ведал о том, что Марфуша - моя родная дочь. Страшно то говорить, но и молчать больше сил нет. Чувствую, что умру скоро, так ты, может быть, о Марфуше моей позаботишься, когда она объявится. Вместо меня будешь ей матерью, как она стала матерью твоему Георгию.

- Да как же случилось, что дочь у тебя народилась?

- Как у всех, так и у меня, - усмехнулась игуменья. - Долго то рассказывать, да и ни к чему. Когда пострижение принимала, не знала ещё, что матерью стану, неопытная в таких делах была. А как проведала, скрыла ото всех, что дитё в себе ношу. Когда же появилась на свет Марфуша, отдала верным людям, они и вырастили её. А потом в монастырь взяла, к себе приблизила. Не могла больше жить вдали от неё. Пуще глаза берегла родную. Жаль было расставаться с Марфушей, да ничего не поделаешь: приглянулся ей московский добрый молодец, я и отпустила её с ним вместе в мир. Думалось: много ли счастья повидает она в монастыре, живя рядом со мной?

Ульянея надолго задумалась. Потрясённая услышанным, Соломония поняла, что её Георгий стал причиной разлуки игуменьи с дочерью. Не будь его, неизвестно ещё, отпустила бы она в мир Марфушу или нет. Большое горе потерять сына. Эту истину Соломония познала на себе. Так ведь Ульянея так же лишилась дочери.

- Прости, матушка, что я стала невольной причиной твоего горя.

- Нет в том твоей вины, Софья. Хоть я и игуменья, но никогда не была мне мила монашеская жизнь. Да простит мне Господь Бог эту ересь. Был бы у тебя сын или нет, всё равно не оставила бы свою дочь в монастыре… Ты вот давеча сказывала, будто хочешь отправиться в татарщину на поиски сына. О, как бы я хотела идти туда вместе с тобой, чтобы отыскать свою ненаглядную радость. Как голубица на крыльях бы полетела. Чувствую, однако, что сил моих не хватит и на малую долю пути до татарщины. Да и тебе этот путь не по силам, а потому советую положиться на волю Господа Бога.

Андрей Попонкин подъезжал к Суздалю. За время пути печальные воспоминания не покидали его. Когда впереди обозначились стены Покровского монастыря, сердце Андрея забилось сильнее: ему вдруг подумалось, что всё приключившееся с ним - печальное недоразумение, ужасный сон, который сейчас кончится, и он наконец увидит свою любимую Марфушу. Распахнутся её ресницы, серые глаза ласково глянут на него, а лёгкая рука коснётся его щеки.

Перед воротами с небольшой надвратной церковью Благовещения Андрей спешился и, ведя в поводу коня, вошёл внутрь монастыря. Прямо перед ним в окружении келий возвышались главные монастырские постройки. Двери собора были распахнуты, последние монахини покидали его. Одна из них, показавшаяся Андрею знакомой, шла низко опустив голову, никого не замечая.

- Аннушка! - окликнул Андрей.

Монахиня остановилась, отчуждённо глянула на него из-под чёрного куколя.

- Нет больше Аннушки. Вместо неё Агния учинилась.

- Нешто забыла меня?

- Отчего же забыть? Помню. Андреем тебя кличут. Вместе с Марфушей, подружкой моей, из монастыря ты уехал. Да слышать довелось от матушки Ульянеи, будто татары в полон её угнали. Так ли это?

- Правду молвила матушка Ульянея: шесть лет минуло с той поры, как Марфуша в полон угодила.

- Каждый день молю я Господа Бога помочь ей в татарской неволе. Вместо сестры она мне была. Я ведь по сиротству в монастырь попала, нет у меня никого, ни отца, ни матери. Так одна отрада была - Марфуша. Как не стало её здесь, словно белый свет померк, вот я и приняла пострижение.

- Отчего же постриглась, Аннушка? Могла ведь и в мир податься. Белицам путь в мир не заказан. К тому же озорная была, бедовая… Таким тяжко в монастыре.

- Кому нужна в миру сирота безродная? А тут матушка Ульянея к себе приблизила, умру, говорит, заместо меня игуменьей станешь. Да только не нужно мне ничего. Прощай, Андрей, не должна была я говорить с тобой об этом. - Повернулась и быстро пошла прочь.

- Прощай и ты, Аннушка.

Но она, наверно, уже не слышала его.

Рябая келейница Евфимия сразу же признала Андрея и заторопилась в келью игуменьи, что бы доложить о прибытии московского гостя. Он вошёл в хорошо известную ему келью, где не сразу признал в сильно постаревшей монахини с жёлтым скорбным лицом, хозяйку Покровского монастыря. Ульянея молча благословила прибывшего, долго всматривалась в него слезящимися глазами и вдруг, уткнувшись в плечо, тихо заплакала.

- Где-то сейчас наша Марфушенька? Жива ли, горемычная?

Андрей долго молчал, потом сказал дрогнувшим от волнения голосом:

- Матушка, я привёз тебе две грамоты.

- О Марфушеньке в них ничего не писано?

- Не ведаю, о чём те грамоты.

Игуменья, громко вздыхая, вскрыла одну из грамот. И вдруг со стоном опустилась на скамью.

- Умер, касатик мой незабвенный! Уморили презлые иосифляне его в своём логове. О… Дурные вести привёз ты, молодец. Горе горемычное вокруг тебя так и вьётся, так и вьётся… Тут вот ещё одна грамота, да страшусь прикоснуться к ней. Вдруг узнаю сейчас, что Марфуша моя премилая в татарской неволе сгибла. Нет! Не могу я читать эту грамоту. Сил моих больше нет, чтобы ещё одно горе одолеть.

Только тут Андрей заметил, что Ульянея в палате была не одна. Сзади неё стояла высокая статная монахиня с красивым ещё лицом, на котором выделялись большие выразительные глаза. Она бесшумно приблизилась к игуменье, бережно обхватила её голову своими руками.

- Не может того быть, матушка, чтобы обе грамоты о несчастье лишь сообщали.

- Всё может быть, Софья. Счастья на земле мало, а несчастья - непочатый край.

Ульянея со всех сторон подозрительно осмотрела вторую грамоту, нерешительно вскрыла её. Чем дальше читала написанное в ней, тем больше светлело её лицо.

- Не забыл обо мне, касатик мой ясный. Чуял ведь, поди, что смертушка по пятам ходит, да, видать, не страшился её, коли обо мне да о тебе, Софья, думал.

- От кого эта грамота, матушка?

- От того, кто противился расторжению твоего брака с Василием, от старца Вассиана княж Патрикеева.

- Старца Вассиана я хорошо помню и премного благодарна ему за то, что он смело воспротивился желанию великого князя расторгнуть брак. Что же он обо мне пишет?

- Крепко за справедливость стоял старец. Мыслит он, что следует попытаться найти твоего сына в татарщине. Слышь, что пишет премудрый старец: «Говорят, будто в стоге сена иголки не сыскать. Да так ли это? Ежели весь стог по травинке перебрать, то иголка та обязательно объявится».

Игуменья надолго задумалась, потом обратилась к Андрею:

- Ответь мне по правде, без утайки, добрый молодец: забыл или нет Марфушу? Может, другую жену заимел?

- Никто не мил мне, матушка, кроме Марфуши. Давно с ней разлучился, а всё забыть не могу. Что ни делаю, стоит она перед глазами. Нынче, к святой обители подъезжая, мысль одолела: вдруг чудо совершится великое, нежданно-негаданно повстречаю свою Марфушу. Да только чудо то не случилось. Каждый день молю Бога соединить нас.

- Бог-то он Бог, да и сам не будь плох, - многозначительно произнесла игуменья.

Андрей виновато потупился.

- Я-то что могу сделать?

- Слышал, наверно, не раз сказку про доброго молодца, отправившегося на край света за своей возлюбленной. Много пришлось натерпеться ему, но он всё одолел: и горы высокие, и дали необъятные, и козни лютого Змея Горыныча, и даже саму смерть.

- Так то всё сказки, матушка.

- Сказка - ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок.

- Не раз думал я о том, чтобы в татарщину податься, поискать там Марфушу. Так ведь это же верная погибель!

- Может быть, и погибель, да не для всех. Ходят же через татарщину Божьи люди к святым местам. Или взять купцов: они повсюду продают свои товары.

Соломония, внимательно слушавшая их разговор, вставила:

- Великий князь по нескольку раз в год посольства в Крым снаряжает, и люди посольские назад возвращаются.

- Да мало ли безопасных путей, кои в Крым ведут! - Ульянея грузно опустилась на скамью, небрежно махнула рукой. - Ступай пока, добрый молодец, отдохни с дороги, а утресь получишь ответную грамоту для Тучковых.

- Матушка, как в Москву возвращусь, попрошусь у Тучковых отпустить меня в Крым. Постараюсь разыскать там Марфушу.

Соломония приблизилась к Андрею и, обжигая его своими тёмными глазами, горячо заговорила:

- Сына моего, Георгия, которого я малюткой доверила вам с Марфушей, отыщи в татарщине, слёзно молю о том!

Андрей был тронут и этим взволнованным обращением, и земным поклоном, который отвесила перед ним бывшая великая княгиня.

- Сгинуть мне в проклятой орде, коли не приложу я всех сил к отысканию Марфуши и Георгия!

- Ежели мой сын оказался разлучённым с Марфушей, нелегко будет тебе отыскать его. Ведь нынче он не младенец, а отрок. Дарю тебе вот этот крест. У Георгия на шее должен быть точно такой же.

- Да поможет тебе Бог в твоём трудном деле! - торжественно произнесла Ульянея.

 

Глава 3

По-зимнему тусклое солнце на мгновение заглянуло в окно палаты и вновь исчезло. Елена взмахом руки остановила дьяка, читавшего вслух грамоты, поступившие на имя великого князя.

- Довольно, Фёдор, читать, притомилась я. Да к тому же ближние бояре должны скоро явиться, дел предстоит решить немало. Ступай пока.

Фёдор Мишурин степенно поклонился и, бережно собрав грамоты, удалился.

Елена медленно прошлась по палате, остановилась возле окна. Да, нелегко вершить дела за великого князя. Со всех сторон нескончаемым потоком идут грамоты от властителей иноземных, русских послов, воевод, стерегущих отечество, от бояр и дьяков, жаждущих милостей государевых, от многочисленных видоков и послухов, денно и нощно наблюдающих за удельными князьями, отдельными боярами, иноземными гостями и послами, за всем, что совершается в государстве. Дивилась Елена обилию видоков и послухов. И как только покойный муж успевал вникать в их писания?

Устала она. Да только кому доверишь свалившуюся как снег на голову ношу? Не хочется ошибиться в том или ином деле. Боязно за детей малолетних. Страшно выйти за дверь палаты, всюду чудятся тайные вороги. С кем поделиться сомнениями и опасениями? Иные во всем советуются с матерью. Покойный Василий, когда стал великим князем, все дела решал у постели Софьи Фоминичны. Елена на мгновение представила свою мать, перебирающую на столе подозрительные коренья, обнюхивающую их крючковатым носом, и передёрнулась. А может, её мать читает книги про зелья или слушает со вниманием лихих баб, многоопытных в зельном ремесле. Если она что и присоветует, то дурное: как извести неугодного человека, как напакостить недругу. Лишь одно твердит княгиня Анна Елене, чтобы та положилась во всем на искушённого в государственных делах Михаила Львовича. Не верится ей, что дочь без его помощи сможет удержать власть в своих руках. Сильно страшится она московского боярства, никому не доверяет.

А Елену дядюшка страшит пуще всех. Знает она: ничто не остановит его в борьбе за власть. Вон ведь как жестоко он обошёлся с Юрием Дмитровским. Потому больше всех следует опасаться Михаила Львовича, он и её саму и детей погубить может. Но не должен дядюшка ведать, будто страшится она его. Вчера он поучать стал её: не надобно, дескать, бабе в воинские и посольские дела вмешиваться, и без неё он решит их как тому положено. Опаска взяла: сегодня он воинские и посольские дела вершить станет, а завтра всем государством управлять начнёт.

Тихо вошёл Шигона.

- Ближние бояре явились, государыня.

- Зови их, Иван Юрьич.

Первый вопрос, который предстояло решить ближней думе, касался приезда в Москву посланника литовского Клиновского. От имени престарелого Жигимонта Клиновский должен был просить великого князя Василия Ивановича продлить срок перемирия, заключённого в 1526 году. Посредниками в переговорах Клиновского с русским князем были Дмитрий Фёдорович Бельский и Михаил Юрьевич Захарьин. Им предстояло уговорить Василия Ивановича прежде истечения срока перемирия отправить к Жигимонту великих послов для заключения вечного мира или нового перемирия. Если же государь не согласится отправить своих послов к литовскому великому князю, то пусть пришлёт в Литву гонца с опасной грамотой для Жигимонтовых послов, как исстари водилось. Клиновский не застал в живых Василия Ивановича. Его предложения и являлись предметом обсуждения в ближней думе.

Первым поднялся Михаил Юрьевич Захарьин. Почтительно поклонившись Елене, он приступил к изложению сути дела.

- Великая государыня! Прибыл к нам посланник литовского господаря Жигимонта с просьбой к великому князю продлить перемирие, заключённое ранее, или установить вечный мир.

- Согласны ли вы, мои советники, заключить мир с Литвой?

- Я полагаю, - заговорил Михаил Львович, - что сейчас нам следует заключить с Литвой мир. После смерти великого князя Василия Ивановича многие вороги ринутся на нас со всех сторон. По этой причине мы не должны отвергать протянутой нам руки.

- Мудро молвил Михаил Львович, сейчас, как никогда, нам нужно заботиться о мире с соседями, - произнёс Михаил Семёнович Воронцов.

Шигона с Тучковым незаметно для других переглянулись, они давно знали о дружбе Глинского с Воронцовым. Возражать, однако, никто не стал.

- Какой же мир мы заключим с Литвой: вечный или на время?

Поднялся дородный, пышнотелый Дмитрий Фёдорович Бельский. Он получил богатые поминки от литовского господаря, и это обстоятельство заставляло его говорить в поддержку предложений Жигимонта.

- Великая государыня! Князь Михаил Львович сказал золотые слова: не до войны нам сейчас. Я так разумею, что с Литвой следует заключить вечный мир.

Михаил Львович криво усмехнулся. Он да и другие бояре понимали, что заставляет Бельского так говорить. У самого же Михаила Львовича были свои счёты с Жигимонтом.

- Я действительно предлагал заключить мир с Литвой. Думается, однако, что этот мир ни в коем случае не должен быть вечным. Всем хорошо ведомо: литовский господарь держит дружбу с крымским ханом Сагиб-Гиреем. О каком же вечном мире может идти речь? Я советую продлить перемирие, заключённое между Василием Ивановичем и Жигимонтом, лишь на год.

И вновь Воронцов поддержал Михаила Львовича.

- Кого же мы пошлём к Жигимонту?

- Я полагаю, - проскрипел в палате голос Глинского, - следует снарядить в путь сына боярского Тимофея Заболоцкого.

Бояре не возражали: Тимофей не раз уже бывал в Литве.

- Хорошо, пусть Тимофей Заболоцкий отвезёт опасную грамоту на больших послов литовских. Вместе с тем ему надлежит сообщить Жигимонту о смерти великого князя Василия Ивановича и о восшествии на престол его сына Ивана Васильевича.

- Великая государыня, - подал голос Захарьин, - Жигимонт обязательно спросит Тимофея о здоровье братьев покойного государя. Что должен он отвечать?

- Если Заболоцкого спросят про братьев великого князя, то пусть отвечает: князь Андрей Иванович на Москве, у государя, а князь Юрий Иванович государю нашему по смерти отца его начал делать великие неправды через крестное целование, и государь наш на него свою опалу положил, велел его заключить.

- Тимофею Заболоцкому, - добавил Михаил Львович, - надлежит проведать, как долго Жигимонт собирается пробыть в Вильне и намерен ли он отправлять больших послов к великому князю. Известие о смерти Василия Ивановича и о восшествии на престол юного Ивана Васильевича наверняка возбудит у Жигимонта и панов радных желание проверить, насколько крепка Русь. Если по возвращении Клиновского Жигимонт станет медлить с посылкой людей, нам следует позаботиться об укреплении своих пределов.

Вопрос о Литве был решён без обычных споров и пререканий, нередко случавшихся в ближней думе, где сталкивались интересы разных боярских группировок.

- Михаило Васильевич, готов ли к отъезду в Крым боярский сын Илейка Челищев?

Михаил Львович скривился, ему не понравилось, что Елена спросила о посольстве в Крым не его, а Тучкова. Между тем в обращении его племянницы к окольничему ничего странного не было: Михаил Васильевич давно ведал сношениями с Крымом, в бытность Василия Ивановича сам ездил туда.

- На днях посольство к Сагиб-Гирею отправится в путь.

- Пусть оповестит Илейка Сагиб-Гирея о восшествии на престол Ивана Васильевича да ударит челом, чтобы тот пожаловал великого князя, учинил его себе впредь братом и другом, как великий князь Василий Иванович был с Менгли-Гиреем.

- Всё будет исполнено, государыня.

- Пусть Илейка Челищев скажет хану, если дашь шертную грамоту, то большой посол князь Василий Стригин-Оболенский уже ждёт в Путивле с богатыми поминками и немедленно пойдёт к тебе. Сам же Челищев пусть ничего не даёт в пошлину и не клянётся в том, что великий князь будет присылать хану поминки уроком.

Михаил Львович удивлённо посмотрел на племянницу. Неужто она в обход его посоветовалась с кем-то из противных ему бояр? Не могла же она сама додуматься до того, чтобы дурачить крымского хана неопределённо большими поминками, которые якобы готов доставить ему князь Стригин-Оболенский в обмен на шертную грамоту?

- Всё будет сделано по воле великого князя, - вновь заверил Тучков.

- Великая княгиня, - поднялся с лавки Василий Васильевич Шуйский, - несколько дней назад были у меня новгородские людишки и просили напомнить великому князю об отсутствии в их граде наместника. Оттого великую поруху приходится им терпеть из-за учинившихся беспорядков. Потому следует незамедлительно послать туда наместника.

Новгородские люди били челом Василию Васильевичу не случайно. До сих пор они помнят о том, что предок Шуйских князь Гребёнка, которого также звали Василием Васильевичем, был последним воеводой вольного Новгорода. По этой причине новгородцы всегда чтили род Шуйских.

- Кого же мы пошлём наместником в Новгород Великий?

Михайло Тучков решительно поднялся с места. Он не намеревался упустить возможность ослабить силы Глинского в ближней думе.

- Верно молвил здесь Василий Васильевич: большая беда может приключиться, если великий князь замешкается с посылкой наместника. Покойный Василий Иванович сильно тревожился отсутствием в Новгороде своего человека. Сказывал он мне: следует послать туда надёжного боярина, кого-нибудь из ближней думы. Мнится мне, что самый достойный из нас - Михаил Семёнович Воронцов, которого великий князь незадолго до смерти приблизил к себе, ввёл в ближнюю думу. Род Воронцовых знаменит и славен. Если Иван Васильевич пошлёт Михаила Семёновича наместником в Новгород, все новгородцы будут рады тому.

Воронцов оторопело уставился на Тучкова: с чего бы это окольничему так расхваливать его? Впрочем, сам он не возражал против посылки его в Новгород. Если по-умному повести дела, то от наместничества внакладе не будешь.

Дьяк Григорий Путятин тяжело вздохнул, не хотелось ему лишаться благодетеля в думе.

Михаил Глинский крякнул от досады. Он понимал: когда хотят избавиться от нежелательного человека, то лучший способ для этого- послать его куда-нибудь наместником или воеводой береговой службы.

- Я ничего плохого не хочу сказать про Михаила Семёновича, муж он многоопытный, знающий, да и родом знаменит. Думается мне, однако, что следует послать в Новгород Михаила Васильевича Тучкова. Почему я так мыслю? Одно время Михайло Тучков был уже в Новгороде наместником. Так что явится он туда не на пустое место, кругом знакомые люди. Оттого и дело пойдёт ходко. А это сейчас для нас очень важно, чтобы всё совершалось по-старому, как при покойном Василии Ивановиче.

- Я полагаю, - подал голос Шигона, - что следует всё же послать в Новгород боярина Воронцова, а Михаилу Тучкова оставить при великом князе.

- Не хочешь ли ты сказать, Шигона, что великому князю нужнее Тучков, нежели Воронцов? - Голос Глинского звучал хрипло, с угрозой. - По местничеству боярину Воронцову положено сидеть выше Тучкова. Так, может быть, ты против этого?

- Дело не в местничестве, Михаил Львович. - Бледное лицо Шигоны стало белее снега. - Михайло Васильевич в бытность Василия Ивановича много пользы принёс Русскому государству, ездил по воле государя и в Крым, и в Казань. Думаю, и сейчас великому князю следует держать возле себя боярина Тучкова. Случись что, его присутствие в Москве может оказаться полезным.

- Уж если по местничеству судить, - вмешался в спор Василий Шуйский, - то следует послать в Новгород Михаила Семёновича. Туда кого попало не пошлёшь, слишком важен для нас этот град.

- Полноте вам, бояре, спорить. Все дела решили мы нынче полюбовно и вдруг рассорились из-за пустяковины. - Елена сделала вид, что не понимает причины разногласий. - Великому князю совсем безразлично, кто станет наместником в Новгороде: Тучков или Воронцов. Оба они достойны этого.

- Великому князю совсем не безразлично, кому быть наместником в Новгороде!

Поспешность Глинского ему же и повредила. Елена решила: что бы её дядюшка ни говорил, по его воле она не поступит.

- Великий князь решил: быть наместником Новгорода Михаилу Семёновичу Воронцову. Закончим на этом наши дела, устала я.

Михаил Львович был взбешён решением Елены.

- Один ты, Михаил Семёнович, был, на кого я мог опереться в думе, а теперь и тебя лишаюсь. Все против меня: Шуйские, Тучков, Шигона. Захарьин хоть и осторожничает, да тоже за ними следом идёт. На племянницу положиться нельзя, что ей бояре скажут, то она и делает. Может ли государство быть сильным при таком нестроении?

- Государству нужна твёрдая рука, - согласился Воронцов. Круглое лицо его казалось добродушным, но Михаил Львович знал, что за внешней покладистостью скрывается натура честолюбивая, тщеславная. Они быстро нашли общий язык. - И слепому ясно: государь мал, до вступления его в разум государством должен управлять муж многоопытный, искушённый в подобных делах. Только тебе, Михаил Львович, надлежит стать управителем государства. Елена Васильевна молода, ей власти не удержать. Думные бояре не в счёт. Ты ближний родственник государя, а они - никто. Ведь не кому иному, а тебе наказывал покойный Василий Иванович опекать юного великого князя.

- Верно ты молвил, Михаил Семёнович, только опоры у меня в думе нет.

- К чему тебе дума? Тот, кто попал в неё, своего достиг и изо всех сил пытается теперь сохранить за собой место.

Опора твоя не здесь, а среди родовитого боярства, не попавшего в ближнюю думу. Это прежде всего выходцы из Литвы, братья Бельские да старый боярин Иван Михайлович Воротынский. Если поискать, то и среди местных бояр немало можно найти сторонников. Взять хоть Ивана Васильевича Ляцкого из рода Кошкиных. Лишь по случаю рождения сына великий князь снял с него опалу, но я слышал, будто Иван по смерти Василия Ивановича сказал о не желание служить его сыну - пелёночнику и предпочитает отъехать в Литву. Иван Ляцкий доводится двоюродным братом по отцу Михаилу Юрьевичу Захарьину. Пойдёт Ляцкий за тобой-глядись и другие исконно русские бояре следом потянутся. В думе же тебя может поддержать мой человек - Гришка Путятин.

Воронцов говорил так, будто читал потаённые мысли Михаила Львовича. А сам думал: «Очень кстати великий князь посылает меня в Новгород. Глинский и без моей подсказки рано или поздно ринулся бы добывать власть. Достигнет он своего или нет, один Бог ведает. Случись с ним беда, я, будучи в Новгороде, останусь в тени. Ну а утвердится он государем, быть мне при нём первым: вишь, как ему не хочется лишиться моего присутствия в Москве».

- Спасибо тебе, Михаил Семёнович, за добрые советы. Если свершится так, как мы с тобой задумали, быть тебе первым среди бояр. В случае чего я пришлю в Новгород весточку.

- Осторожным будь, Михаил Львович. Ворогов у нас ой как много! А пока прощай, пора мне домой, ночь скоро наступит.

Проводив Воронцова, Михаил Львович долго не мог успокоиться. Большого ума боярин! То, о чём он думал бессонными ночами, в чём сомневался, Воронцов выложил как не вызывающую сомнений истину.

Время было позднее, но Глинский знал, что не сможет сейчас уснуть. Ему хотелось продолжить начатый с Воронцовым разговор, но с кем? И он направился в покои княгини Анны.

- Рада видеть тебя, Михайло Львович. - Старуха приветливо улыбнулась гостю, отчего лицо её исказилось, сделалось ещё более неприглядным. Тёмные выпуклые глаза пытливо всматривались в него, словно она тщилась прочитать потаённые мысли. Нечто неуловимое, трудно выразимое словами делало их похожими друг на друга, хотя родство не было кровным: Михаил Львович доводился братом давно скончавшемуся мужу княгини Анны Василию - Нынче весь день кошка морду умывала, вот я и подумала: не иначе как быть гостю. Присаживайся, дорогой, сейчас я сулею заветную достану, вспомним, как в Литве жили, как молодость проводили. Жаль, что жизнь такая короткая. Я вот баб-зелейщиц всё пытаю: нет ли такой травки, которая молодость могла бы вернуть. Много чего интересного они мне порассказали. Одна уверяла, будто бы та трава в Индии растёт, там из неё настойку, называемую сомой, делают. А сказывал о той траве побывавший в Индии тверской купец Афонька Никитин. Другая баба говорила мне о золотых яблоках, растущих в дальней стране. В какой, она и сама не знает. От тех яблок человек не ведает самого плохого в жизни - болезней да старости. А вот гречанка одна твердила: вечную молодость дарует людям нектар, скрывающийся в цветках. Ты какое вино предпочитаешь?

- А что у тебя там есть?

- Романея, ренское, аликант, мушкатель…

- Давай мушкатель, оно духовитее.

Анна поставила на стол сулею и два стеклянных бокала.

- Ты случайно не перепутала сулею-то? А то вместо вечной молодости вечный покой не приключился бы, - мрачно пошутил гость.

- Не бойся, дорогой, рано нам с тобой о покое думать. Пожить хочется! Ты вот в темнице десять лет маялся. Там, небось, соскучился по вольной-то жизни, потому и боишься, как бы чего не вышло.

Напоминание о пребывании в тюрьме было неприятно Михаилу Львовичу, и он перевёл разговор на другое.

- Ныне для нас, Глинских, настали благоприятные времена. Сможем ли мы стать полновластными правителями государства? Это от нас самих зависит. Все мои помыслы направлены на процветание нашего рода, и я весьма сожалею, что мне встречу идут свои же родственники.

- О ком это ты, Михаил Львович? - Лицо Анны выразило искреннее недоумение.

- О дочери твоей, Елене. Вместо того чтобы посоветоваться о любом деле со мной, своим родственником, она выслушивает ворогов наших. И не только выслушивает, но и поступает по их воле, вопреки моим желаниям.

- Не может такого быть! Я всегда твержу ей, слушайся многоопытного Михаила Львовича, он худого тебе не присоветует. Почему я так говорю? Да потому, что знаю тебя и мужа своего Василия Львовича по Литве. В бытность Александра мы, Глинские, чуть ли не половиной княжества Литовского владели. Александр без тебя и шагу не смел ступить, о любом деле с тобой советовался. Потому и Елене надлежит слушаться тебя.

- Ныне в ближней думе рядили мы, кого послать в Новгород Великий наместником. Михайло Тучков предложил снарядить туда Михаила Семёновича Воронцова. А Воронцов, между прочим, мой ближний человек. Поэтому я не намеревался соглашаться с Тучковым. Не резон мне сидеть в ближней думе с одними ворогами. Елена же, вопреки моим намерениям, велела Воронцову ехать в Новгород.

- Сдурела она, что ли? Да ты не кипятись, не распаляй сердце обидой. Завтра же пойдём с тобой к Елене и объясним ей, что к чему, глядишь, она и распорядится по твоей воле, пошлёт в Новгород другого наместника. Ты, дорогой, не сомневайся и на дочь мою с внуком зла не держи, не помеха они. Тебе лет немало, государь же совсем юн. Когда-то ещё он войдёт в разум. Вам с ним делить нечего ни сейчас, ни в будущем. Елене же надлежит содействовать тебе во всем да благодарить за помощь в управлении государством. Давай, Михаил Львович, выпьем за процветание рода нашего, - Слова Анны успокоили, а выпитое вино взбодрило гостя. - Один у тебя был ворог - Юрий Дмитровский, да ты быстро укротил его. Честь и хвала твоей твёрдой руке! Правда, остался ещё Андрей Старицкий…

- Что о нём говорить? - Михаил Львович презрительно скривился. - Не сегодня, так завтра уберётся, трепеща от страха, в свою Старицу и впредь не заявится в Москве!

- Слышала я, будто Андрей домогается расширения своего удела.

- Вот ему! - Глинский показал кукиш. - Если посмеет попросить об этом, то и имеющегося лишится!

- Золотые слова молвил. Содействовать усилению ворогов не следует. Выпьем же за их погибель!

Тучков и Шигона вместе покинули великокняжеский дворец.

- Восхищаюсь тобой, Михайло Васильевич, ловко ты удумал разъединить Глинского с Воронцовым!

- Для этого много ума не надо. Обрадовало меня вот что: правительница наша осмелилась перечить жестокосердному родственнику. Ишь как он взъерепенился, когда его против шерсти погладили! Виню Михаила Львовича, ради власти способен он на всё: на измену, убийство, чародейство. Нелегко теперь придётся Елене. Надо бы нам помочь нам ей.

- Но как? Не стоять же нам на страже к её постели.

- Стары мы, Иван Юрьич, сторожить постель молодой бабы, - усмехнулся Тучков. - Для этой цели нам кого помоложе поискать придётся.

- Не понял я тебя, Михайло Васильевич.

- А чего тут непонятного? Елена хоть и великая княгиня, а баба, притом молодая, в любви малоискушённая. Ей такого любовника найти нужно, чтобы постоять за себя мог да и Елену с сыном защитил бы от происков Михаила Львовича. Я тут прикинул: уж не свести ли государыню нашу с Иваном Овчиной? Парень он из себя видный, до баб охотливый, сильный. К тому же из доброго рода: отец его, Фёдор Васильевич, верой и правдой служил Василию Ивановичу, склок боярских сторонился. Думается, и Иван такой же. Ищет он войны, чтобы свою храбрость да удаль показать. Ты, Иван Юрьич, с сестрой его, Аграфеной Челядниной, поговорил бы. Она при великом князе Иване мамкой состоит, в покоях Елены каждодневно бывает. Пусть намекнёт государыне, будто братец её по ней сохнет. А дальше и без нашей помощи всё пойдёт как по маслу.

Шигона некоторое время смотрел на Тучкова, потом расхохотался.

- Доброе дело ты удумал! У меня в связи с этим вот какая мысль явилась: чтобы Елена к Ивану быстрее расположилась, надо бы его повысить в чине.

- Согласен, Иван Юрьич, завтра же поговорим об этом с государыней. Пусть назначит его конюшим вместо отца. Фёдор-то Васильич стар стал. А пока прощай. - Тучков повернул в сторону своего подворья.

Михаил Васильевич в хорошем расположении духа вошёл в горницу сына. Василий стоял у окна и пристально рассматривал что-то на улице. За последнее время он стал задумчивым, немного рассеянным, не зачитывался ночами книгами. Отец заметил перемену и связал её с неустроенностью жизни: все одногодки Василия уже поженились, один он холостым ходит. Надо бы и ему найти невесту добрую, да всё недосуг.

- Никак красавицу на улице увидел да и влюбился, глаз оторвать от неё не можешь. Женить тебя надо, чтобы на уличных девок не заглядывался. - Михаил Васильевич, добродушно улыбаясь, похлопал сына по плечу. - Что-то друга твоего, Ивана Овчину, я давненько не вижу. Уж не захворал ли?

- Здоров он, к нему никакая хворь не пристаёт.

- Дай-то Бог. Парень уж больно хорош, где ни покажется, всюду девки к нему так и льнут. Говорят, будто сама Елена Глинская с него глаз не сводит.

Василий укоризненно глянул на отца.

- Не до того ей сейчас, ведь сорочины ещё не миновали. Все видели, как убивалась она по покойному мужу.

- Поревела баба да и успокоилась. А заглядывалась она на Ивана ещё при Василии Ивановиче, сам видел. Так ты бы при случае сказал ему о том.

- Доброе ли дело, отец, сводить Ивана со вдовой? Ведь у него жена есть. Да и Елене, не справившей сорочин по мужу, пристало ли заводить любовника? Дети у неё. Как им-то она в глаза глянет? - Василий смотрел так укоризненно, осуждающе, что Михаил Васильевич смутился в душе.

«Всю жизнь ловчил я, изворачивался, кривдой никогда не пренебрегал ради успеха, а сын ничего такого не приемлет. Хорошо ли это? Кругом, куда ни глянь, воры, лгуны, убийцы. Легко ли ему, честному, придётся после моей смерти? Что честный, что юродивый - всё едино. Но почему так бывает: иной родитель в хитрости по уши погряз, а дети его - как хрусталь чистые. Взять хоть сына Ивана Шуйского Петьку. Родителю палец в рот не суй, прохиндей из прохиндеев, а мальчонка малейшей кривды не признаёт. На днях в драку полез, завидев, как парни кошку истязали, не побоялся, что их трое было, а он один. Наверно, оттого так случается, что хитрый человек, если он к тому же с царём в голове, всегда себя порядочным да честным выставить сможет. Вот и сейчас я скажу Василию нечто такое, с чем он обязательно согласится и вновь будет почитать меня за доброго человека. Но почему мне нужно, чтобы сын мой обо мне хорошо думал? Не лучше ли лепить его по своему образу и подобию? Нет, негоже так поступать! Каждый человек должен помнить не только о дне сегодняшнем, но и о дне последнем. Ради этого дня мы и учим детей добру».

Михаил Васильевич мягко прошёлся по горнице и, остановившись против сына, проникновенным голосом произнёс:

- Покойный государь Василий Иванович взял с нас клятву беречь его малолетнего сына Ивана. И я ту клятву преступать не намерен. Ныне государыне нашей Елене Васильевне и сыну её грозит великая беда. Исходит она от Михаила Львовича Глинского, о котором я тебе не раз рассказывал, так что ты хорошо представляешь себе, что это за человек. Сегодня впервые Елена Васильевна осмелилась идти встречу Михаилу Львовичу: согласившись со мной, она вознамерилась послать в Новгород наместником ближнего его человека Михаила Семёновича Воронцова. Глинский ушёл с думы разъярённым яко лев рыкающий. Ведомо тебе, как он поступил с Юрием Дмитровским. Едва тот осмелился поднять голову, как был схвачен и заключён в темницу. А что, если нынешней ночью душегубец решится расправиться с Еленой и юным великим князем? Такой человек и задушить и отравить может. Как их спасти от погибели? Вот я и решил: пусть свершится грех малый ради избавления от тяжкого, ужасного греха! Целовал я крест покойному государю беречь его сына Ивана. Ради этого и хочу ввести Овчину в дом Глинских. Только он может стать между Михаилом Львовичем и Еленой, защитить её и великого князя от верной погибели. Понял ли ты меня?

- Понял, отец.

Михаил Васильевич пытливо заглянул в глаза сына.

- Согласен со мной?

- Согласен.

- Вот и хорошо. Сегодня же передай Ивану, что Елена Васильевна по нём вздыхает. Остальное - не наша с тобой забота.

Василий в знак согласия кивнул головой.

- Нынче Андрюха возвратился из Суздаля.

- Что там нового?

- Говорит, Соломония очень печалится о своём сыне. И Андрюха, вняв её слезам, просится отпустить. его в Крым на поиски жены, которую он никак забыть не может, и сына Соломонии.

Михаил Васильевич надолго задумался. Ему не верилось, что Андрей сможет разыскать в татарщине свою жену. Но почему бы не попытать счастья?

- Если бы послужильцу удалось найти в Крыму сына Соломонии, это было бы очень кстати. Я уже говорил, что Михаил Львович может пойти на всё, вплоть до убийства малолетнего правителя. И если такое свершится, сын Соломонии помог бы нам противостоять похитителю власти. На днях в Крым отправляется посольство во главе с боярским сыном Илейкой Челищевым. Так я попрошу его, чтобы он прихватил с собой Андрея. Напишу ещё грамоту доброхоту московскому Аппак-мурзе, пусть поможет ему в Крыму. Ты же сведи послужильца с Митяем, юродивый обучит его своим хитростям, которые могут оказаться полезными в татарщине.

 

Глава 4

Свет декабрьского низкого солнца едва озаряет горницу, в которой мамка кормит миндальной кашей трёхлетнего Ваню. Весело потрескивают в печи дрова. Рудо-жёлтые отсветы пламени приплясывают по стенам. Дородной пышнотелой Аграфене жарко.

- Что ж ты так вяло ешь, мой родненький?

- Сказку расскажешь?

- Расскажу, мой хороший, только ешь поживее.

- Про Ивана-царевича?

- Можно и про него… В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь; у этого царя было три дочери и один сын, Иван-царевич. Царь состарился и помер, а вместо него стал Иван-царевич. Как узнали про то соседние цари, тотчас же собрали несметные полки и пошли на него войною. Иван-царевич растерялся, пошёл к своим сёстрам и спрашивает:

- Любезные мои сестрицы! Что мне делать? Все цари поднялись на меня войною.

- Ах ты, храбрый воин! Чего убоялся? Как же Белый Полянин воюет с Бабою Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает? А ты, ничего не видя, испугался!

Иван-царевич тотчас оседлал своего доброго коня, надел себя доспехи ратные, взял меч-кладенец, копьё долгомерное и плётку шёлковую, помолился Богу и выехал против ворогов; не столько мечом бьёт, сколько конём топчет; перебил всё воинство вражее, воротился в город, лёг спать и три дня спал беспробудным сном. На четвёртый день проснулся, вышел на гульбище, глянул в чистое поле - цари больше того полков собрали и опять под самые стены подступили. Опечалился царевич, пошёл к своим сёстрам:

- Ах, сестрицы! Что мне делать? Одну силу истребил, другая под городом стоит, пуще прежнего грозит.

- Какой же ты воин! День воевал да три без просыпа спал. Как же Белый Полянин воюет с Бабой Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает?

Иван-царевич побежал в белокаменные конюшни, оседлал доброго коня богатырского, надел доспехи ратные, опоясал меч - кладенец, в одну руку взял копьё долгомерное, в другую плётку шёлковую, помолился Богу и выехал против ворогов: Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей и серых утиц - нападает Иван-царевич на войско вражее; не столько сам бьёт, сколько конь его топчет. Побил рать-силу великую, воротился домой, лёг спать и спал непробудным сном шесть дней. На седьмой день проснулся, вышел на гульбище, глянул в чистое поле - цари больше того войск собрали и опять весь город обступили. Идёт Иван-царевич к сёстрам.

- Любезные мои сестрицы! Что мне делать? Две силы истребил, третья под стенами стоит, ещё пуще грозит.

- Ах ты, храбрый воин! Один день воевал да шесть без просыпа спал. Как же Белый Полянин воюет с Бабой Ягою золотою ногою, тридцать лет с коня не слезает, роздыху не знает?

Горько показалось то царевичу; побежал он в белокаменные конюшни, оседлал своего коня богатырского, надел на себя доспехи ратные, опоясал меч-кладенец, в одну руку взял копьё долгомерное, в другую плётку шёлковую, помолился Богу и выехал против ворогов. Не ясен сокол налетает на стадо гусей, лебедей и на серых утиц- нападает Иван-царевич на войско вражее; не столько сам бьёт, сколько конь его топчет. Побил рать-силу великую, воротился домой, лёг спать и спал непробудным сном девять дней. На десятый день проснулся, призвал своих бояр.

- Верные мои бояре! Вздумал я в чужие страны ехать, на Белого Полянина посмотреть; прошу вас вместо меня судить и рядить, все дела по правде вершить.

Затем попрощался с сёстрами, сел на коня и поехал в путь-дорогу. Долго ли, коротко ли - заехал он в тёмный лес; видит: избушка стоит, в той избушке стар человек живёт. Иван-царевич зашёл к нему.

- Здравствуй, дедушка!

- Здравствуй, русский царевич. Куда Бог несёт?

- Ищу Белого Полянина; не знаешь ли, где он?

- Сам я не ведаю, а вот подожди, соберу своих верных слуг и спрошу у них.

Старик вышел на крылечко, заиграл в сребряную трубу- и вдруг начали к нему со всех сторон птицы слетаться. Налетело их видимо-невидимо, чёрной тучею всё небо покрыли. Крикнул стар человек громким голосом, свистнул молодецким посвистом:

- Слуги мои верные, птицы перелётные! Не видали ль, не слыхали ль чего про Белого Полянина?

- Нет, видом не видали, слыхом не слыхали!

- Ну, Иван-царевич, - говорит стар человек, - ступай теперь к моему старшему брату; может, он тебе скажет. На, возьми клубочек, пусти перед собою; куда клубочек покатится, туда и коня направляй.

Иван-царевич сел на своего доброго коня, покатил клубочек и поехал вслед за ним; а лес всё темней да темней…

Аграфена на минуту замолчала, услышав, что в покои Елены кто-то вошёл. По голосам определила гостей: княгиня Анна и Михаил Львович.

- Что же дальше-то было?

Аграфена, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, заговорила вполголоса:

- Приезжает царевич к избушке, входит в двери; в избушке старик сидит - седой как лунь.

- Здравствуй, дедушка!

- Здравствуй, русский царевич! Куда путь держишь?

- Ищу Белого Полянина; не знаешь ли, где он?

- А вот погоди, соберу своих верных слуг и спрошу у них.

Старик вышел на крылечко, заиграл в серебряную трубу, и вдруг собрались к нему со всех сторон разные звери. Крикнул им громким голосом, свистнул молодецким посвистом:

- Слуги мои верные, звери прыскучие! Не видали ль, не слыхали ль чего про Белого Полянина?

- Нет, - отвечают звери, - видом не видали, слыхом не слыхали.

- А ну рассчитайтесь промеж себя - может, не все пришли.

Звери рассчитались промеж себя - нет кривой волчицы. Старик послал искать; тотчас побежали гонцы и привели её.

- Сказывай, кривая волчица, не знаешь ли ты Белого Полянина?

- Как мне его не знать, коли я при нём завсегда живу; он войска побивает, а я трупами питаюсь.

- Где же он теперь?

- В чистом поле, на большом кургане, в шатре спит. Воевал он с Бабой Ягою золотою ногою, а после бою залёг на двенадцать дней спать.

- Проводи туда Ивана-царевича.

Волчица побежала, а вслед за нею поскакал царевич. Приезжает он к большому кургану, входит в шатёр - Белый Полянин крепким сном почивает. «Вот сёстры мои говорили, что Белый Полянин без роздыху воюет, а он на двенадцать дней спать залёг! Не соснуть ли и мне пока!» Подумал-подумал Иван-царевич и лёг с ним рядом. Тут прилетела в шатёр малая птичка, вьётся у самого изголовья и говорит таковые слова:

- Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай смерти моего брата Ивана-царевича; не то встанет - сам тебя убьёт!

- Птичка-это сестра Ивана-царевича?

- Ну да, крошка.

- А почему она хочет, чтобы Белый Полянин убил её брата?

«Откуда мне знать, почему сёстры Ивана-царевича оказались такими вероломными! А может, в царских да великокняжеских семьях так заведено: кровного брата люто ненавидеть, желать ему самой жестокой погибели? Всем было ведомо о нелюбви Василия Ивановича к брату Юрию, но никто и подумать не мог, что Глинские обойдутся с ним так свирепо. А теперь вон и за Елену взялись…»

- Так ты всё же намерена послать Воронцова в Новгород? - доносится из соседней палаты визгливый голос княгини Анны. Аграфена представила на миг её пронзительный взгляд, крючковатый нос, поджатые губы и передёрнулась.

- Да, матушка. Великий князь изъявил свою волю и менять своё решение не намерен. Великий князь не может сегодня говорить одно, а завтра - другое.

- Что ты нам твердишь: «великий князь», «великий князь»! Не он, а ты вознамерилась послать Михаила Семёновича в Новгород по наущению наших недругов. Эдак, потакая им, ты, голубушка, можешь совсем власти лишиться. Я тебе неоднократно уже говорила: советуйся во всем с Михаилом Львовичем. Сам Александр, господарь литовский, делал свои дела только с согласия твоего дядюшки! А ты без его ведома назначаешь наместников.

- Довольно об этом, матушка. Михаила Львовича я почитала и дальше почитать буду. Надеюсь, что впредь разногласий у нас не возникнет.

- Так ты всё же не намерена отказываться от посылки нашего ближнего человека в Новгород?

- Довольно об этом, Анна, - проскрипел голос Михаила Львовича, - пусть Воронцов едет в Новгород. У нас и без того немало забот. С Юрием Дмитровским мы быстро разделались благодаря усердию покойного Василия Ивановича, окружившего удельного князя видоками и послухами. Через них нам было известно об Юрии всё. А вот о князе Андрее нам ничего пока не ведомо.

- Василий Иванович всегда доверял своему младшему брату, поэтому не считал нужным содержать при нём видоков и послухов. - Казалось, Елена обрадовалась перемене разговора.

- Василию Ивановичу, может, и ни к чему было следить за старицким князем, а нам без этого нельзя. Надеюсь, в этом Елена согласна со мной?

- Согласна, Михаил Львович, но разве опасен для нас князь Андрей?

- Пока он нам не страшен, а дальше всяко может случиться. Как тухлое мясо неодолимо влечёт к себе мух, так и удельный князь манит к себе строптивых бояр. В этом и таится для нас опасность. Потому мы должны знать о старицком князе всё: что он мыслит, с кем встречается, с кем дружбу водит. И ежели вздумается ему чем-либо навредить нам, мы быстро отправим его вслед за Юрием в темницу.

«Что за злыдни! - думает Аграфена. - Не успели сорочин справить по Василию Ивановичу, как засадили Юрия за сторожи. А теперь и за Андрея принялись. Но в чём их вина? Предупреждали бояре князя Юрия, просили отъехать из Москвы в свой удел от греха подальше, да он замешкался. Вот и поплатился. Всем ведомо: князь Андрей трусоват, ему ли идти против юного великого князя? Так и его Глинские готовы живьём проглотить».

- Что же ты не рассказываешь мне сказку? - прервал её размышления Ваня.

- Иван-царевич вскочил, поймал птичку, оторвал ей правую ногу, выбросил за шатёр и опять лёг возле Белого Полянина. Не успел заснуть, как прилетает другая птичка, вьётся у изголовья и говорит:

- Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай злой смерти моего брата Ивана-царевича; не то встанет - сам тебя убьёт!

Иван-царевич вскочил, поймал птичку, оторвал ей правое крыло, выбросил из шатра и опять лёг на то же место. Вслед за тем прилетает третья птичка, вьётся у изголовья и говорит:

- Встань-пробудись, Белый Полянин, и предай злой смерти брата моего Ивана-царевича, не то он встанет да тебя убьёт!

Иван-царевич вскочил, изловил ту птичку и оторвал ей клюв; птичку выбросил вон, а сам лёг и крепко заснул. Пришла пора, пробудился Белый Полянин, смотрит - рядом с ним незнамо какой богатырь лежит; схватил он острый меч и хотел было предать его злой смерти, да вовремя удержался. «Нет, - думает, - он наехал на меня сонного, а меча не захотел кровавить; не честь, не хвала и мне, доброму молодцу, загубить его! Сонный что мёртвый! Лучше разбужу его». Разбудил Ивана-царевича и спрашивает:

- Добрый ли, худой ли человек? Говори: как тебя по имени зовут и зачем сюда заехал?

- Зовут меня Иваном-царевичем, а приехал на тебя посмотреть, твоей силы попытать.

- Больно смел ты, царевич! Без спросу в шатёр вошёл, без разрешения выспался, можно тебя за то смерти предать!

- Эх, Белый Полянин! Не перескочил через ров, да хвастаешь; подожди - может, споткнёшься! У тебя две руки, да и меня мать не с одной родила.

Сели они на своих богатырских коней, съехались и ударились, да так сильно, что их копья вдребезги разлетелись, а добрые кони на колени попадали. Иван-царевич вышиб из седла Белого Полянина и занёс над ним острый меч. Взмолился ему Белый Полянин:

- Не дай мне смерти, дай мне живота! Назовусь твоим меньшим братом, вместо отца почитать буду.

Иван-царевич взял его за руку, поднял с земли, поцеловал в уста и назвал своим меньшим братом.

- Слышал я, брат, что ты тридцать лет с Бабою Ягою золотою ногою воюешь; за что у вас война?

- Есть у неё дочь-красавица, хочу добыть да жениться.

- Ну, - сказал царевич, - коли дружбу водить, так в беде помогать! Поедем воевать вместе.

Сели на коней, выехали в чистое поле; Баба Яга золотая нога выставила рать несметную. То не ясные соколы налетают на стаю голубиную - напускаются сильно могущие богатыри на войско вражее! Не столько мечами рубят, сколько конями топчут; прирубили, притоптали целые тысячи. Баба Яга наутёк бросилась, а Иван-царевич за ней вдогонку. Совсем было нагонять стал - как вдруг прибежала она к глубокой пропасти, подняла чугунную доску и скрылась под землёю. Иван-царевич и Белый Полянин накупили быков множество, начали их бить, кожи сымать да ремни резать, из тех ремней верёвку свили - да такую длинную, что один конец здесь, а другой на тот свет достанет. Говорит царевич Белому Полянину.

- Опускай меня скорей в пропасть, да назад верёвки не вытаскивай, а жди; как я за верёвку дёрну, тогда и тащи!

Белый Полянин опустил его в пропасть на самоё дно. Иван-царевич осмотрелся кругом и пошёл искать Бабу Ягу. Шёл-шёл, смотрит - за решёткой портные сидят.

- Что вы делаете?

- А вот что, Иван-царевич: сидим да войско шьём для Бабы Яги.

- Как же вы шьёте?

- Известно как: что кольнёшь иглою, то и воин с копьём на лошадь садится, в строй становится и идёт войной на Белого Полянина.

- Эх, братцы! Скоро вы делаете, да некрепко; становитесь в ряд, я научу, как крепче шить.

Они тотчас выстроились в один ряд; а Иван-царевич как махнёт мечом, так и полетели головы. Побил портных и пошёл дальше. Шёл-шёл, смотрит - за решёткою сапожники сидят.

- Что вы тут делаете?

- Сидим да войско готовим для Бабы Яги золотой ноги.

- Как же вы, братцы, войско готовите?

- А вот так: что шилом кольнём, то и воин с мечом, на коня садится, в строй становится и идёт войной на Белого Полянина.

- Эй, ребята! Скоро вы делаете, да не споро. Становитесь-ка в ряд, я вас получше научу.

Вот они стали в ряд; Иван-царевич махнул мечом, и полетели головы. Побил сапожников - и опять в дорогу. Долго ли, коротко ли - добрался он до большого прекрасного города; в том городе царские терема выстроены, в тех теремах сидит девица красоты неописанной. Увидала она в окно доброго молодца; полюбились ей кудри чёрные, очи соколиные, брови соболиные, ухватки богатырские; зазвала к себе царевича, расспросила, куда и зачем идёт. Он ей сказал, что ищет Бабу Ягу золотую ногу.

- Ах, Иван-царевич, ведь я её дочь; она теперь спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать дней.

Вывела его из города и показала дорогу. Иван-царевич пошёл к Бабе Яге золотой ноге, застал её сонную, ударил мечом и отрубил ей голову. Голова покатилась и промолвила:

- Бей ещё, Иван-царевич!

- Богатырский удар и один хорош! - отвечал царевич, воротился в терема к красной девице, сел с нею за столы дубовые, за скатерти браные. Наелся-напился и стал её спрашивать:

- Есть ли на свете сильнее меня и краше тебя?

- Ах, Иван-царевич! Что я за красавица! Вот как за тридевять земель, в тридесятом царстве живёт у царя-змея королевна, так та подлинно красота несказанная: она только ноги помыла, а я тою водою умылась!

Аграфена прислушалась. Разговор в покоях Елены вновь обострился.

- А ты и по другим делам не соизволишь советоваться со своими родственниками! Посольские дела вершат Тучков с Захарьиным, а не мы, Глинские! - Голос Михаила Львовича утратил привычную скрипучесть, стал визгливым, как у княгини Анны.

Аграфене вдруг представилось, будто в облике княгини Анны явилась во дворец сама Баба Яга, а Михаилу Львовичу уподобился Змей Горыныч. Разинув пасти, стоят они против Елены, готовые пожрать её в любой миг.

«Ой, нелегко государыне с такими родичами! Надо бы помочь ей, но как?»

Аграфена засуетилась, подхватила Ваню на руки, прикоснулась к его лобику своей жаркой ладонью.

- Пойдём-ка мы к нашей матушке.

- Да ты же сказку не досказала!

- Потом, мой миленький, доскажу, не до того сейчас.

Шумно распахнув дверь в покои Елены, Аграфена растерянно остановилась, как будто не ожидала увидеть посторонних людей.

- Вы уж простите меня за помеху вашему разговору, дело моё не терпит отлагательства. Мнится мне, государыня, великий князь захворал, кушал плохо и лобик как огонь горячий. Тревожусь я, беда не приключилась бы.

Елена заторопилась к сыну.

- И впрямь головка как огонь горит. Михаил Львович, ты бы прислал к великому князю лекаря Николая Булева. Пусть посмотрит его.

Михаил Львович кивнул головой и вышел из палаты. Следом за ним, ковыляя, удалилась и княгиня Анна. Аграфене показалось, будто Елена облегчённо вздохнула.

- Ты бы, государыня, не особенно доверяла этим заморским лекарям. Немчин - он и есть немчин. Не навредил бы чем великому князю.

- Николая Булева я давно знаю, добрый он лекарь. На худое дело не подвигнется.

«Не лекаря страшится, а дядюшки своего», - отметила кормилица.

- Устала я, Аграфена, скорей бы уж сын мой подрос да взял власть в свои руки. Не женское это дело управлять государством. Обо всем нужно думать, а помощи ни от кого нет.

- Что и говорить, трудная доля выпала тебе, государыня, ой трудная! В таком превеликом деле следует обязательно обзавестись надёжными помощниками, бескорыстными и верными.

- Где ж их сыскать, бескорыстных да верных? Ныне каждый норовит урвать кус пожирнее, каждый тянет в свою сторону.

И тут Аграфене неожиданно вспомнилась беседа с Иваном Юрьевичем Шигоной, случившаяся сегодня утром. Криво усмехнувшись, дворецкий как бы в шутку сказал, что её брат по своей стати достоин любви великой княгини. Она промолчала. Не хватало ещё, чтобы при живой-то жене Иван начал волочиться за вдовой. Тогда Шигона добавил, будто давно подметил неравнодушие Елены к Ивану Овчине. Подумалось Аграфене: не пристало мужику сплетни городить, лживые вести разносить. Уж коли б Елена в самом деле втюрилась в Ивана, она давно бы подметила это. С тем и разминулись они с Шигоной. Сейчас же Аграфене помнилось: неспроста Иван Юрьевич затеял этот разговор.

- А ты не печалься, государыня. Отыскать верных людей можно. Есть такие, которые тело своё на раздробление готовы отдать ради тебя и сыновей твоих.

- Не вижу я таких, Аграфена.

- А они мне ведомы. Взять хоть брата моего, Ивана. Последние дни ходит он сам не свой. Спрашиваю его: что это с тобой приключилось? А он отвечает: сердце всё изболелось, на великую княгиню глядючи, трудно ей одной, горемычной.

Елена пристально посмотрела в глаза Аграфены.

«О брате своём печётся, хочет, чтобы возвысила я его, - равнодушно подумала она. - Правду я сказывала: каждый тянет в свою сторону. Наверняка ничего такого Иван не говорил, сама всё придумала».

- Только я так мыслю, - продолжала мамка, - не одна жалость гнездится в его сердце. Души он в тебе, государыня, не чает. Днём и ночью думает о тебе…

- Что ты бормочешь, грешница? У Ивана Богом данная жена есть. Ишь что удумала!

- Да что это за жена, которая мужа своего к себе не подпускает?

Елена хотела было немедленно услать прочь Аграфену, но что-то неведомое шелохнулось в душе и остановило её порыв. Она отчётливо представила вдруг Ивана Овчину, рослого, улыбчивого, полного жизненных сил. Покойный муж почему-то всегда отличал его, приближал к себе. Муж и Иван Овчина… Елена мысленно поставила их рядом. Когда-то она поклялась любить Василия Ивановича до гробовой доски. И он в ней души не чаял. Чего стоило ему обрить ради неё свою бороду! Уж что только не говорили злые языки по этому поводу. Брат Михаил, передразнивая некоего попа, увиденного им на Пожаре, говорил так:

- Смотрите - вот икона страшного пришествия Христа: все праведники одесную Христа стоят с бородами, а ошую бусурмане и еретики, бритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козёл сам себя лишил жизни, когда ему в поругание отрезали бороду. Вот неразумное животное умеет свои волосы беречь, оно куда лучше безумных брадобреев!

Но любила ли Елена его на самом деле? Вряд ли. Одно знала точно: когда муж был на смертном одре, она… люто возненавидела его. Подумать только: за всё время болезни он ни разу не призвал её к себе, все дела, касающиеся передачи власти, решал с ближайшими людьми без её ведома и совета. Возможно, Василий Иванович полагал, что не бабье дело - управлять государством, а может, считал её слишком юной для государственных дел, недостаточно благоразумной, неопытной в житейских делах. Елена рвалась к умирающему мужу, но бояре твёрдо противились её желанию, утверждая, будто великий князь болен неопасно и, если надумает, сам позовёт её. Когда же наконец князь Андрей Иванович и боярин Иван Юрьевич Челяднин явились за ней, она, хотя и была очень плоха, тем не менее не запамятовала спросить мужа о главном:

- Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?

Василий Иванович ответил спокойно и твёрдо:

- Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в древних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.

И в этом спокойствии, чёткости ответа таилась для неё безысходность: судьба жены была безоговорочно и окончательно решена Василием Ивановичем. Он отдавал всю власть малолетнему сыну, а точнее ближним боярам, приставленным опекать Ивана до пятнадцатилетнего возраста, а ей, молодой женщине - «как прежним княгиням шло»: жалкий вдовий удел до скончания дней своих. Так испокон веку повелось среди потомков Калиты, и Василий Иванович не захотел менять установленных порядков. Вот тогда-то Елена и возненавидела своего многодумного супруга, который за всю их совместную жизнь ни разу не посоветовался с ней о своих делах. Она безутешно рыдала, кусала до крови губы, билась в руках державших её бояр. А они-то по наивности думали, будто Елена по муженьку своему убивалась.

Совершенно иные чувства испытала она, когда мысленно представила рядом с Василием Ивановичем Ивана Овчину. В воспоминаниях о молодом воеводе, туманных и неярких, было нечто приятное, притягательное.

«Прости, Господи, грешные мысли мои. Не иначе как лукавый явился в образе Аграфены и искушает меня!»

Но не было сил избавиться от наваждения.

- Выбрось из головы грешные мысли, - строго приказала Елена, - мне нужны не греховодники, а помощники.

- Так и я о том же, - смутилась Аграфена, - лучше Ивана никто тебе, государыня, не услужит.

- Хочу испытать его. Передай ему, пусть явится сегодня к вечеру в мои покои. А пока ступай.

Морозный декабрьский вечер спустился на московские улицы. На потемневшем пологе неба, словно веснушки, проступили яркие звёзды. А когда луна выкатилась на небосклон, стали отчётливо видны дымы, взвившиеся над боярскими хоромами и убогими избёнками. Казалось, будто каждая изба украсила себя в этот вечер пышным песцовым хвостом.

В горнице Елены тепло и уютно. Мягкие турецкие ковры приглушают все звуки: потрескивание свечей, скрип разворачиваемых грамот, принесённых по её просьбе дьяком Фёдором Мишуриным. Правительница пытается сосредоточиться, но что-то всё время мешает ей вникнуть в суть изложенного в грамотах. Взяв в руки зеркало, она долго всматривается в своё отражение: большие блестящие глаза, правильные очертания носа и губ, красивый изгиб шеи, пышные волосы, прикрытые чёрным платком.

«Грех-то, какой! Мужа своего только что схоронила, а уж за зерцало взялась».

Елена торопливо спрятала зеркало, отодвинула подальше грамоты и извлекла из ларца письма мужа, написанные в разные годы. Никогда раньше она не вчитывалась в них внимательно, всё недосуг было.

«От великого князя Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал Бог, милостию Божией и Пречистыя Его Матери и Николы Чудотворца, жив до Божьей воли; здоров совсем, не болит у меня, дал Бог, ничто. А ты бы ко мне и вперёд о своём здоровье отписывала, как тебя там Бог милует, чтоб мне про тебя было ведомо. А теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к тебе образ - Преображенье Господа нашего Иисуса Христа; да послал к тебе в этой грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала её у себя. А я, если даст Бог, сам, как мне Бог поможет, непременно к Крещенью буду на Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, а запечатал я её своим перстнем».

О чём же писал Василий Иванович в собственноручной записи? Елена никак не могла припомнить. Поискала записку среди мужниных грамот - нигде её не было. Взяла в руки другое письмо великого князя. Его она получила в ответ на своё письмо о том, что у маленького Вани на шее появился веред. Как это взволновало его!

«Ты мне прежде зачем не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана Бог милует, и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь. Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана сына явилось и бывает ли это у детей малых? О всем бы об этом ты с боярынями поговорила и их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне всё знать. Да и вперёд чего ждать, что они придумают, - и об этом дай мне знать; и как ныне тебя Бог милует и сына Ивана как Бог милует, обо всем отпиши».

Когда Елена написала мужу, что веред прорвался, он опять сильно обеспокоился:

«И ты б ко мне отписала, теперь что идёт у сына Ивана из больного места или ничего не идёт? И каково у него это больное место, поопало или ещё не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя Бог милует и как Бог милует сына Ивана. Да побаливает ли у тебя полголовы и ухо, и сторона, и как тебя ныне Бог милует? Обо всем этом напиши мне подлинно».

А это письмо получено незадолго до смерти мужа в ответ на её письмо с уведомлением о болезни второго сына Юрия:

«Ты б и вперёд о своём здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне ко мне подробно отписывала, как его станет вперёд Бог миловать».

В дверь втиснулось дородное тело Аграфены Челядниной.

- Государыня, братец мой челом бьёт!

- Пусть войдёт, - неестественно спокойным голосом промолвила Елена, торопливо пряча в ларец письма покойного мужа.

Дверь распахнулась. Иван Овчина, раскрасневшийся на морозе, вошёл в горницу и почтительно склонился перед великой княгиней.

- Сказывала мне Аграфена, что ты имеешь намерение помочь малолетнему великому князю в это трудное для него время.

- Всей правдой служил я Василию Ивановичу и теперь столь же верно готов служить сыну его и тебе, государыня.

- Спасибо на добром слове. Мало у нас верных людей, твёрдо стоящих за устроение земли Русской, но много таких, которые лишь о своём благе пекутся, норовят власть у юного государя похитить. Не успели предать земле тело Василия Ивановича, а уж брат его, Юрий, отрёкся от своих клятв, вознамерился лишить власти племянника. Готов ли ты вступить в единоборство с нашими недругами?

- Готов, государыня! Тело своё на раздробление дам, лишь бы великого князя дело торжествовало.

- Хотела бы я знать, - понизила голос Елена, - не замышляет ли чего худого против нас Андрей Старицкий.

Иван замешкался с ответом. Одно дело встретиться с недругами Руси в открытом бою и совсем иное - заниматься слежкой за родственниками великого князя.

- Покойный муж бдительно следил за братьями через надёжных видоков и послухов. И лишь в Андрее он никогда не сомневался, поэтому и не держал возле него своих людей.

Иван тряхнул кудрями, весело глянул в глаза Елены.

- Василий Иванович был спокоен, и тебе не нужно тревожиться, государыня. Андрей Старицкий не тот человек, которого следует опасаться.

Елена внимательно вгляделась в чистое мужественное лицо воеводы. Его уверенность передалась ей. Впервые за много дней она почувствовала себя спокойнее, сильнее.

- Василий Иванович мог не опасаться Андрея. Иное дело мы, Глинские…

- А почему он должен быть против Глинских?

- Видишь ли, Андрей, ссылаясь на волю Василия Ивановича, требует от нас расширения его удела.

- Если на то действительно была воля покойного, следует расширить его удел.

Елена недовольно скривилась.

- Ныне многие, пользуясь малолетством великого князя, требуют увеличения своих владений. Если я соглашусь с их притязаниями, это не только не утолит, но, напротив, разожжёт аппетит у вымогателей. Так что когда мой сын станет полновластным хозяином государства, управлять ему будет нечем. Могу ли я допустить такое?

Елена говорила искренно, глаза её горели, лицо слегка зарумянилось. Впервые Иван осознал, насколько она красива. Конечно, он и раньше отдавал должное очарованию Елены, но красота её казалась далёкой, недоступной для него. Сейчас же перед ним стояла хрупкая, слабая женщина, нуждающаяся в его покровительстве и защите. Воевода опустился на одно колено и взволнованным голосом произнёс:

- Клянусь, что до самого своего последнего дня буду верно служить тебе, государыня, и, если потребуется, отдам всю кровь без остатка ради твоего спокойствия, ради твоей славы!

Проникновенно произнесённые слова взволновали Елену, и она, пытаясь скрыть охватившие её чувства, слегка прикрыла глаза, поправила локоны, отчего на мгновение стал виден прекрасный изгиб её матово-белой шеи.

«Господи, до чего же она хороша! Ещё мгновение - и я умру возле её ног от желания обладать этой красотой».

- Любила ли ты, государыня, Василия Ивановича? - неожиданно для себя спросил Иван Овчина.

Елена пристально глянула в его глаза и, казалось, поняла причину, побудившую задать этот нелепый вопрос.

- Не следовало бы тебе спрашивать о том, но я отвечу. Первоначально мне казалось, что я люблю Василия Ивановича. Как и многие другие, вступающие в брак, я уверила себя в большом чувстве к будущему супругу. Однако это не было любовью.

- И ты никого больше не любила?

- Да как же можно при живом муже, великом князе, кого-то любить?

- Прости, государыня, что задаю глупые вопросы. Не мне спрашивать о том. Но я… Я ревную тебя к твоему покойному мужу и даже к тому, кого могла бы ты полюбить.

- Ты говоришь о ревности. Но ведь ревнуют, когда любят.

- А разве я не сказал ещё, что люблю тебя так, как никого никогда не любил?

Елена ничего не ответила ему, лишь слегка покачала головой. Тонкие ноздри её дрогнули, щёки зарделись румянцем.

 

Глава 5

Андрей вошёл в дом Аникиных и остановился в дверях, удивлённый отсутствием хозяев. За столом с важным видом восседал Якимка, деловито уписывавший кус хлеба с молоком.

- Кто там, Якимушка, явился? - донёсся с печи голос Петра. Старик с осени маялся болями в пояснице и с печи почти не слезал.

- Дядя Андрей, деда. - Голос у Якимки зычный, басовитый, в отца.

- Здравствуй, Андреюшка, что ж ты у дверей встал, проходи в избу да садись за стол, сейчас мать придёт со двора.

Тотчас же в дверях показалась Авдотья с подойником в руках.

- Проходи, проходи, Андреюшка, давненько у нас не бывал.

- Афоня-то где? Повстречал я его вчера на улице, так он просил наведаться, дело, говорит, есть.

- Зятёк наш скоро явится. Пошли они с Ульяшей к бабке-повитухе, понесли ей бабью кашу. Ульяша-то от бремени вот-вот должна разрешиться. А нынче день апокрифической бабы Соломеи, так что по обычаю положено баб-повитух чествовать.

Андрей огляделся по сторонам и подивился убогости жилища. Никогда прежде не замечал он в доме Аникиных такой бедности. Казалось, Авдотья поняла его взгляд.

- Убого мы живём, Андреюшка, убого. Год-то вон какой тяжёлый выдался, летом от жары погорели и хлеб и овощи, потому на торгу всё страшно вздорожало, ни к чему не подступись. К тому же, на беду нашу, Пётр расхворался. Руки-то у него золотые, уж такие, бывало, сапоги сошьёт, одно загляденье. Все щёголи московские к нему шли с заказами. А ноне какой он работник? Лежит на печи да охает, сил нет подняться. К тому же и народ прибеднился, не до лепотных сапог стало, в чём попало ходят, лишь бы сыту быть. От Ульяши-то затяжелевшей да от меня старой какая помощь? Весь дом на Афонюшке только и держится. А он хоть и двужильный и к любому делу способен, да разве одному за всем поспеть? Взялся освоить дело Петра и, надо сказать, преуспел в этом. Только ведь не сразу умельца-то признают. Придёт времечко, и его, как и Петра, почитать будут. А пока приходится в бедности прозябать.

- Полно тебе, мать, плакаться! Ты-то, Андреюшка, как поживаешь? Не женился ещё?

- Не привелось.

- Что ты, старый, пристал к нему со своей женитьбой? Обзавестись новой женой недолго. А вдруг старая объявится?

Пётр тяжело вздохнул.

- Сколько тебе лет-то, Андреюшка?

- Двадцать шесть.

- В эту пору самоё время детей нянчить. Неприятный для Андрея разговор прервался приходом Афони и Ульяны. Увидев гостя, Ульяна смутилась.

- Эк ты раздобрела, Ульяна!

Авдотья ласково погладила дочь по плечу.

- Бабы бают: неспроста это, двойню должна принести!

- Почто звал меня, Афоня?

- Дело есть. Пообедаем да и пойдём.

- Куда?

- К воеводе Ивану Овчине. Он и скажет нам, что нужно делать.

Сели за стол. Авдотья подала белёные щи да пареную репу. Пётр с печи не слезал, но внимательно прислушивался к тому, что говорилось за столом.

- Афонюшка, зачем это вы потребовались воеводе?

- Сам не знаю пока, отец.

- Не приведи Господи в поход куда идти. Пропадём мы без тебя.

- Насчёт похода слухов никаких не было.

- В нынешние времена в любой день ворог нагрянуть может. Великий-то князь мал, с ним и до беды недалеко.

- А думные-то бояре на что? Захарьин, Тучков, Шигона, братья Шуйские… Все они и при Василии Ивановиче в думе были.

- Ты, Андреюшка, на бояр-то больно не надейся. Всегда и во всем они блюдут прежде всего свой интерес, а не государственный. Им при юном-то великом князе ой как вольготно! А вот простому люду боярская вольница боком выйдет, обдерут дочиста, как тати. Сказывали старики про былые времена, когда удельные князья да бояре в силе были: грызлись они меж собой, а Русь вороги терзали. И ныне бы так не стало, вот чего боязно.

- Так ведь не одни бояре правят Русью. Великая-то княгиня на что?

- Баба, она и есть баба. Что с неё спросишь?

- От этой бабы всего ожидать можно. Эвон как быстро она разделалась с Юрием Дмитровским! - Афоня отложил в сторону ложку.

- В народе слух бродит, будто зло это родич княгини Михайло Глинский сотворил. Он, вишь, злодей из злодеев. Бают, якобы он лихим зельем Василия Ивановича свёл в могилу… Со своими-то родичами Глинские ловки воевать. Посмотрим, как они крымцам да литовцам противостоять станут.

- О том, отец, один Господь Бог ведает. Пора нам идти, Андрей.

Похоронив брата, Андрей Иванович решил задержаться в Москве до сорочин Василия Ивановича. Поминки в доме удельного князя превратились в ежедневные попойки с участием как собственных бояр и детей боярских Старицкого уезда, так и московских гостей. Вина не жалели: удельному князю хотелось предстать пред московским боярством богатым и тороватым.

Княжеский шут Гаврила Воеводич, звеня бубенчиками, нашитыми на тёмно-зелёный рогатый колпак, вышел по нужде во двор. В голове шумело от выпитого вина, руки и ноги побаливали: хлеб шута не из лёгких, за день пришлось немало покувыркаться и покривляться на потеху пьяных бояр. Завернув за угол дома, карлик увидел двух молодцев, которых первоначально принял за гостей Андрея Старицкого.

- А вот и я… - тоненьким голоском пропищал Гаврила и осёкся. Тяжёлая рука зажала его рот, от запихнутой тряпицы стало трудно дышать. Тот, что стоял за спиной усатого мужика, накинул на карлика мешок и взгромоздил его на спину товарища.

«Куда это они меня поволокли? - со страхом подумал Гаврила. - Хоть бы живота тати не лишили».

Шута освободили в пустом мрачном сарае. В свете витеня Гаврила увидел сидевшего на чурбане рослого, нарядно одетого человека, в котором не сразу признал воеводу Ивана-Овчину. Карлик подпрыгнул, перекувырнулся и запел тонким голоском:

Ещё где же это видано, Ещё где же это слыхано, Чтобы курочка бычка родила, Поросёночек яичко снёс…

- Довольно кривляться, Гаврила, - остановил его Иван.

- Шут я, а с шута какой спрос?

- Мы и с шутом шутить не станем. Говори правду: намеревается ли твой хозяин отнять власть у великого князя Ивана Васильевича?

- Нет, нет и нет!

- Правду ли молвил?

- Истинную правду. Только ведь среди бояр немало таких, которые готовы поднять Андрея Ивановича на великого князя. Они чуть не каждый день твердят ему, будто великий князь мал, а потому он должен стать государем всея Руси.

- Кто же из бояр поднимает Андрея Ивановича на великого князя?

- Да взять хоть князя Ивана Семёновича Ярославского. То же самоё говорят многие бояре и дети боярские Старицкого уезда.

- Ну а что Андрей Иванович?

- Ничего. Молчит да улыбается.

- Выходит, он согласен с ворогами государя?

- Слышал я разговор Андрея Ивановича с ближним человеком Фёдором Пронским. И сказал ему князь: я крест целовал Василию Ивановичу государства под великим князем не хотеть и клятву свою преступать не намерен.

- Ну а ежели Андрей Иванович послушается всё же своих советчиков?

- Откуда мне знать, что думает старицкий князь? Я говорю о том, что довелось услышать.

- Я, Гаврила, верой и правдой служу великой княгине и сыну её великому князю Ивану Васильевичу. Ежели хоть одна душа проведает о нашей с тобой беседе, живому тебе не быть. Запомни это. Согласен ли ты помогать мне?

- Согласен, воевода.

- Отныне ты должен внимательно прислушиваться к тому, о чём говорят вокруг старицкого князя. Коли услышишь худое слово о великой княгине или сыне её, передай мне самолично или через погребного ключника Волка Ушакова. Ну а не будет рядом Волка, скажи об услышанном князю Василию Фёдоровичу Голубому-Ростовскому.

Лицо карлика мгновение выражало удивление: эвон сколько вокруг его господина соглядатаев, но тут же приняло прежнее выражение.

- А гривну дашь?

- В том не сомневайся, награда тебя не минует. Карлик радостно подпрыгнул и, приплясывая, залепетал:

- Я посеял конопель, а выросли раки, расцвели вороны…

- Ступай, Гаврила, но крепко помни наш уговор. Шут тотчас же исчез из сарая. Иван долго сидел молча, брезгливо скривившись. Афоня с Андреем почтительно стояли рядом.

- Хорошо, Афоня, ворога на поле брани разить, плохо в дерьме копаться.

- Вороги, воевода, всякие бывают, не только на поле брани.

- Не по мне это дело - в великокняжеской семье ворогов выискивать. Скорей бы уж лето настало, отправился бы я на береговую службу. Помнишь, как под Переяславлем-Рязанским от, татар уходили?

- Помню, воевода.

- Ловко ты снял тогда стражу. За то обещал я тебя наградить. Настало время исполнить обещанное. Держи! - Иван Овчина протянул Афоне кошелёк с деньгами.

- Премного благодарен, воевода. Никак не думал, что упомнишь ты о данном обещании. Сам я не шибко верил тогда, что спасёмся. Подумал в тот миг: живыми уйдём от татар - и то хорошо будет.

- В ратном деле всяко может случиться. Кого это ты взял себе в помощники?

- Друга своего Андрея Попонкина.

- Знаю его, тучковский послужилец он.

- Дивлюсь твоей памяти, воевода.

- Ничего дивного в том нет: хозяин его Василий Тучков - мой ближний друг. При нём не раз видел я Андрея. Ты, Андрей, о нашем деле никому не рассказывай.

- Афоня упреждал меня о том.

- За него поручиться готов, воевода. К тому же Андрей намеревается вскоре отправиться в Крым.

- Зачем?

- Жену его крымцы в полон угнали, так он вознамерился разыскать её. Мы его отговаривали от этого дела, а он на своём стоит.

Воевода с любопытством уставился на Андрея.

- Хороша была жёнушка?

- Хороша.

- Вот видишь, Афоня, что любовь с человеком делает: иной ради неё готов голову сложить, другой в дерьме копаться согласен. Как же ты, Андрей в орду намерен пробраться?

- Тучковы обещали отправить меня вместе с послом Ильёй Челищевым.

- Хорошо удумали. Желаю удачи в твоём нелёгком деле. Возьми на счастье этот перстень - может, сгодится когда.

Поздним вечером Андрей вошёл в горницу Василия Тучкова. С мороза здесь показалось особенно тепло и уютно. Трепетное пламя десятка свечей озаряло лежавшие на столе рукописи. Василий, увидев послужильца, поднялся из-за стола.

- Куда это ты запропастился?

- У друга своего Афони был.

- А мы тебя давненько поджидаем. Вчера говорил я с отцом о твоём намерении отправиться в Крым на поиски своей жены и сына Соломонии Георгия, и отец, одобрив твоё намерение, обещал всячески содействовать его осуществлению. Не раздумал ли ты, однако?

- Не только не раздумал, но и укрепился в своём намерении.

- Рад тому. Как я тебе уже говорил, в скором времени в Крым отправляется посольство с известием о восшествии на престол Ивана Васильевича. Поведёт то посольство боярский сын Илья Челищев. Отец переговорил с ним, и он согласился взять тебя с собой. Вместе с посольскими людьми ты беспрепятственно достигнешь Крыма. В Крыму обратишься к московскому доброхоту Аппак-мурзе. Отец давно с ним в дружбе, поэтому написал для него вот эту грамоту. Передавая грамоту Аппак-мурзе, попроси его оказать помощь в отыскании жены.

Андрей с жадностью ловил каждое слово княжича. Вера в успех задуманного дела укрепилась в его душе. Ему уже хотелось как можно быстрее отправиться в Крым.

- Пока посольство готовится в путь, ты должен научиться понимать татарскую речь. И ещё одно ты должен усвоить, чтобы быть в безопасности в окружении татар… - Василий повёл Андрея в соседнюю комнату.

О существовании этой горницы, лишённой окон, знал отнюдь не каждый обитатель тучковского дома. В ней происходили тайные встречи с нужными людьми, принимались важные решения, известные лишь очень немногим. Впервые оказавшись в потайной комнате, Андрей, прежде всего, обратил внимание на человека, показавшегося ему знакомым. Тот сидел на лавке, но, когда дверь открылась, тотчас же поднялся и поклонился вошедшим. Присмотревшись, послужилец признал в нём юродивого Митяя. Тот двинулся им навстречу как-то неуверенно, постукивая по полу тонким звонким посохом, словно слепец. Андрей глянул в глаза юродивого и отшатнулся: в широких глазницах он увидел матово-белые бельма, изрезанные красноватыми жилками. Приблизившись к вошедшим, слепец ухватил Андрея за ухо и стал быстро ощупывать его, как будто пытался узнать гостя.

- Что это с ним? - тихо спросил Андрей княжича. Тот загадочно улыбнулся.

- Ослеп я, Андреюшка, - заговорил юродивый, - так решил поводырём тебя нанять. Будешь мне служить?

Андрей растерянно молчал.

«Выходит, мы вместе с Митей-юродивым должны идти в Крым?»

- Что же ты молчишь? Али не ведаешь, что слепому поводырь нужен? Не хочешь? Эх ты! Лишь один Бог мне поможет. Помолюсь Богу, авось прозрею.

Митяй размашисто перекрестился и… свершилось «чудо»: дикие глаза юродивого насмешливо уставились на Андрея. Тот рукавом смахнул пот со лба.

- Ловок ты, паря, водить людей за нос.

- Я и не то могу, - задорно ответил юродивый.

- Сам видел, как ты исчез из-под носа слуг Василия Ивановича во время его свадьбы.

Митяй на глазах преобразился: сжался, согнулся, сморщил лицо, в один миг превратился в дряхлого старика. Скрюченным пальцем ткнул в потолок горницы и восторженным голосом залепетал:

- Гля-кось, вознёсся наш Митяюшка в виде во-о-н того облачка!

Андрей и Василий хохотали до слёз.

- Ты, Митяй, - обратился к юродивому княжич, - обучи всему этому Андрюху. Он собрался идти в татарщину на поиски своей любимой супруги. Там всё это наверняка ему пригодится.

- Что и говорить, трудно придётся ему в татарщине. Так я, как могу, удружу.

На следующий день в покоях Елены собрались ближние бояре для обсуждения государственных дел. Когда все вопросы были решены и великая княгиня намеревалась уже отпустить бояр, с места поднялся Михайло Тучков.

- Великая государыня, - почтительно обратился он к Елене, - не раз говорилось ныне, да и раньше тоже, что трудные испытания ждут нас из-за юных лет великого князя. Всемерно должны мы заботиться об укреплении нашего воинства, чтобы успешно противостоять многочисленным ворогам. Между тем не всё у нас здесь ладно. Фёдор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский славный был воин, крепко стоял он за дело великого князя Василия Ивановича. Да ныне, как это ни прискорбно, стар стал. Потому предлагаю ввести в сан конюшего его сына Ивана. Не так давно успешно бился он с татарами, пожаловавшими к нам из Крыма.

Елена опустила глаза. Лёгкий румянец проступил на бледных щеках.

- Что думают по этому поводу другие бояре? - тихо спросила она.

Михаил Львович вздрогнул. Предложение Тучкова застало его врасплох. Кого угодно согласен он видеть в чине конюшего, но только не Ивана Овчину, которого возненавидел с памятного похода на Казань, когда тот прославился взятием острога, а он из-за местнического спора с Иваном Бельским не смог овладеть беззащитным городом. Добившись посылки в Новгород Воронцова, бояре на этом не остановились и решили ещё более навредить ему, Михаилу Львовичу, назначив на пост конюшего своего ставленника. Но что же Елена? Неужели она так глупа, что не видит, какому унижению подвергается в думе её родственник?

«Не бывать тому!» - Михаил Львович не сомневался, что ему удастся легко убедить Елену поступить по его воле. Ведь она обещала своей матери княгине Анне впредь не идти ему встречу.

- Михаил Васильевич, должно быть, запамятовал: конюшим может стать только боярин. К тому же Иван Овчина совсем ещё молод и не сумел показать себя сведущим воеводой.

- Я не согласен с Михаилом Львовичем, - подал голос Шигона. - Все помнят о ратных успехах Ивана Овчины под Казанью три года назад. Если он сумел показать себя с самой лучшей стороны уже в молодом возрасте, то и впредь будет не хуже. Дерево его рода достойно всяких похвал. А ведь не зря говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Верно, что конюшим может быть боярин. Так ведь в твоей воле, государыня, пожаловать Ивана Овчину боярством.

Присутствующие притихли в ожидании ответа Елены. Многие не верили в успех дела, затеянного Тучковым и Шигоной: мыслимо ли, что правительница назначит конюшим человека, который ненавистен Глинским.

- Пусть будет по-вашему. Жалую Ивана Овчину боярством. Быть ему и конюшим.

- Не поторопилась ли ты, государыня? - возмутился Михаил Львович.

- Быть тому так, как я сказала, - твёрдо произнесла правительница и приподнялась, давая понять, что разговор окончен.

 

Глава 6

Возле Посольской избы сгрудилось немало пешего и конного люда. Дюжие молодцы ловко складывали в сани съестные припасы, мешки с овсом, поминки для крымского хана и его приближённых. Мельтешили между ними расторопные дьяки с грамотами в руках. Андрей, увидев эту суету, заволновался, ему всё ещё не верилось, что вместе с посольскими людьми он вскоре окажется в Крыму и, может статься, найдёт там свою незабвенную Марфушу. Его конь мягко ступал по пружинящим подушкам, образованным человеческим волосом: недалеко от Посольской избы стояло множество избушек, в которых брадобреи снимали со всех желающих избыток волосяного покрова. Место это среди москвичей прозывалось Вшивым рынком. Андрей остановил коня поблизости от высокого крыльца и стал ожидать, когда появится боярский сын Илья Челищев.

Посол вышел на крыльцо вместе с боярином Михаилом Тучковым. Был он статен и величав, с короткой, но пышной русой бородкой. И хотя одет был по-дорожному, но выглядел так внушительно, что рядом с ним даже дородный Тучков стал менее заметным.

Вон он, наш послужилец, - боярин ткнул жирным пальцем в сторону Андрея. Илья внимательно осмотрел Андрея с ног до головы.

- Потом расскажешь о своём деле. Сейчас недосуг. - Посол махнул рукой рожечнику.

Тотчас же пронзительно взревел рожок, все засуетились, зашумели, воины охранения сели на коней, привычно расположились в хвосте, голове и по сторонам посольского поезда. Миновав Москву-реку, выехали на Серпуховскую дорогу, начищенную полозьями саней до зеркального блеска. Выгибая на буграх лоснящуюся спину, дорога бежала среди белоснежных мерцающих на солнце снегов, в которых увязли долгоногие берёзы, похожие на черничек ели да крытые соломой подслеповатые избёнки селян. Под копытами резвых коней весело взвизгивал снег, и от этого поездка в татарщину казалась будничной, неопасной. Андрей ехал в середине поезда рядом с Ильёй Челищевым, сетовавшим вполголоса:

- Чует моё сердце, добра нам не будет. При великом князе Василии Ивановиче едешь в татарщину и то всего натерпишься в дороге. А ныне и совсем опасно. Ну кто, скажи, будет считаться с малолетним великим князем? Только и жди от татар неприятностей, измывательства да бесчестия. Им ничего не стоит снасильничать, обворовать и раздеть догола. Не в чести у крымского хана московские послы. Он ведь руку турецкого султана держит, а тот всегда к русским относится враждебно.

Андрею вспомнилось, как несколько лет назад в Москве казнили татарского посла Чабыка.

- Много зла причинили русским людям татары, - заговорил он. - Видел я Зарайск, разорённый ими: ни одного дома не уцелело. Всех побили: и баб, и стариков, и детей. Можно ли с такими зверьми переговоры вести? Им ли вручать поминки от великого князя?

- Что делать, Андрюха. Воинства у великого князя не хватает, чтобы со всеми соседями воевать. Вот и приходится подбрасывать жирную косточку тому или иному вору. Ты-то чего в Крым подался?

- Жену мою татары в полон увели. Так я отыскать её в орде вздумал.

Илья удивлённо присвистнул.

- И давно то было?

- Пять лет уж миновало…

- Так ты бы другую девицу в жёны взял. Мало ли их…

- Марфушу забыть не могу. Уж больно мила была. Как вспомню, так ни на кого глядеть не хочется.

- А я так мыслю: баба, что кошка, возле любого мужика пригреется, в любом доме станет жить, было бы в нём ей тепло да сытно. Чего её жалеть? Нынче с одной переспал, завтра с другой. Как же ты свою незабвенную супругу намерен отыскать в татарщине?

- А так: обойду все селения, в каждый дом загляну, пока не повстречаю её.

- Эдак тебе до глубокой старости по татарщине бродить придётся.

- Что ж делать, лишь бы Марфушу найти.

- А коли она не признает тебя, не захочет с тобой жить?

Андрей удивлённо глянул на Челищева.

- Не верю в такое. Уж так мы друг друга любили!

- В жизни, Андрюха, всё возможно.

- А не приходилось ли тебе встречаться в Крыму с Аппак-мурзой?

- Я давно уж в Крым езжу, так каждый раз приходится иметь дело с этим прохвостом. Но есть при крымском хане сущие тати. Кудаяр-мурза с русскими послами не карашевается по обычаю, обзывает их всякими словесами, да к тому же может отнять всё, что ему понравится.

- Зачем же великий князь посылает своих людей к татям?

- Великому князю и всей земле Русской большая польза от пребывания послов в Крыму. Через верных людей мы узнаем о намерениях хана и своевременно оповещаем о них Москву. Наши грамоты позволяют великому князю заранее подготовиться к вторжению крымцев. Ну а коли вторжения не ожидается, он может послать русские полки в Литву или под Казань. Наши вести в Москву спасают от погибели тысячи и тысячи русских людей. Но дело не только в этом. Ежели посол с царём в голове, он может через татарских вельмож убедить хана воевать не Русь, а недругов наших. Вот почему великий князь снова и снова снаряжает послов в Крым, хотя и ведает о бесчестиях, которые им приходится нередко терпеть. Бесчестие терпим мы ради блага земли Русской. Вот послушай, что было с нашим послом Иваном Мамоновым. Когда прибыл он к Мухаммед-Гирею, пришёл к нему Аппак-мурза и от имени хана стал просить у него тридцать шуб беличьих да тридцать однорядок для раздачи тем людям, которым великий князь мало поминков прислал, потому что не хотят великокняжеского дела делать. Иван отказал Аппаку. Тогда у него схватили двоих людей, а затем татары вломились в избу и силой взяли у Мамонова всё, чего требовал хан. Посол отписал о том разбое великому князю. Мухаммед-Гирей так оправдался перед государем: «Ты многим людям не прислал поминков, и нам много от них докуки было, да и посол твой много докуки видел; и вот я, для того чтоб между нами дружбы и братства прибывало, неволею взял у твоего посла да и раздал моим людям - иному шубу, другому однорядку».

- Ну и наглец этот Мухаммед! - возмутился Андрей. - Чем же ответил на это Василий Иванович?

- А ничем. Ему главное, чтобы шертная грамота была. Да пользы от тех шертных грамот - тьфу! Сегодня татарин клятву даёт, а назавтра на Русь идёт. - Посол помолчал, успокаиваясь, потом повёл разговор о другом. - В Крыму много всякого люда толкается, среди коих немало и русских. Так что ежели ты не дурак, промеж татар будешь ходить свободно. Глядя по случаю, можно прикинуться посольским человеком, разорившимся купчишкой, немощным скитальцем по святым местам или ещё кем. Ежели жёнушку в Кафе в неволю продали - дело твоё гиблое: увезли её либо в туретчину, либо ещё куда подале, вроде Египта. Русских людей в неволе где только не встретишь! Особливо мужиков. А вот русских баб татары нередко в жены себе берут. Мужиков же заместо рабочего скота держат, заставляют их пасти табуны лошадей, рыть колодцы, строить дома. Обращаются с ними - хуже некуда. Которые покрасивее да посильнее - тех оскопляют или же лишают ноздрей, клеймят по щекам и по лбу, заковывают в путы, заставляют томиться днём на работах, а на ночь запирают в темницах. Кормят же невольников гнилым мясом, покрытым червями, которое даже собаки голодные не жрут. Андрей содрогнулся от этих слов.

- Неужто все так страдают?

- Не все, но многие. Иные полонянники живут при хозяевах семьями. Их дети, рождённые в неволе, также становятся невольниками. У детей в свой черёд дети рождаются. Глядишь, на втором-третьем колене полонянники забывают язык и веру отцов, отатариваются. Но таких немного. Хоть татары и принуждают невольников переходить в магометанство, обещая за это свободу, да только русские люди, несмотря на ужаснейшие муки и лишения, остаются верными своей родной земле. Поменять веру мало кто решается. Свою любовь и верность родной земле русские полонянники всеми путями норовят передать детям. Наших соотечественников в Крыму видимо-невидимо, повсюду слышна их речь. Как завидишь в селении русского, так и спрашивай о своей жёнушке, всяк скажет, живёт тут она или нет. Только в прибрежные города не ходи - в Гезлев, Сурож, Чембало, Гурзувите, Боспор, Алустоне, Ялиту. Там турки хозяйничают, потому татары в те города носа не суют. Походные татары селятся в середине Крыма, поблизости от Бахчисарая - ихнего стольного града.

Андрей внимательно вслушивался в речь посла, она вселяла в него надежду на благополучный исход дела, хотелось поскорей оказаться в Крыму.

- Ну а ежели я найду Марфушу в татарщине, смогу ли я вызволить её оттуда?

- Коли найдёшь да она не откажется воротиться с тобой на Русь, тогда считай, что дело твоё сделалось. Разыщи в Бахчисарае разменного бея, он ведает выкупом полонянников. Татары всегда охотно идут на выкуп, потому как это им выгоднее, нежели продать человека на невольничьем рынке в Кафе. Даже ежели она стала женой какого-нибудь татарина, всё равно её можно выкупить за хорошую цену. Только сможешь ли ты рассчитаться с татарами? За так ведь они твою жену не отдадут.

- Мне Тучковы обещали помочь её выкупить.

- Вижу, не простой ты человек: ну с какой стати боярину Тучкову взбрела в голову блажь отпустить в Крым своего послужильца, да ещё тратиться на вызволение из неволи его жены? У тебя, поди, какое-то дело в Крыму?

Андрей, поражённый проницательностью посла, растерялся.

- Ну это уж не моё дело, а твоё да Михаилы Васильевича Тучкова. А у меня своих забот невпроворот, - успокоил его Челищев.

Когда миновали Перекоп, природа резко изменилась. По-весеннему припекало солнце, снега уже не было, а воздух казался таким духовитым, что путники невольно стали дышать глубже.

- Благодатная земля, - задумчиво произнёс Челищев. - Татары не любят сельский труд, не умеют хлебопашествовать - этим делом занимаются лишь некоторые из них да невольники, большинство предпочитает воевать, а тем не менее снимают столько пшеницы и проса, что на всю орду хватает. Да к тому же много припасу они добывают путём грабежа в Литве и на Руси. Потому и живут безбедно. А вон и Альма-река показалась, - слава Богу, конец пути нашему.

Посольский двор находился в восемнадцати верстах от Бахчисарая. Вдоль реки направо и налево тянулись ухоженные сады.

- В тех садах немало русских невольников трудится. А вон и наш двор. - Лицо посла брезгливо сморщилось.

Через проход в небрежно сложенной ограде въехали на территорию посольства, где стояли четыре убогих небольших строения из диких неотёсанных камней, скреплённых навозом. В них не было ни мостов, ни лавок, ни дверей. Свет проникал сквозь единственное оконце. Челищев строго приказал не мешкая разгружаться. Андрей не мог взять в толк, к чему такая поспешность, но посольские люди приступили к работе так, как будто вот-вот разразится гроза. Мешки с поминками для хана уложили по углам и тщательно прикрыли попонами. Когда всё было перенесено со двора, Илья воткнул в щель стены кинжал и отодвинул один из камней. В открывшийся тайник сложили самое ценное - соболиные шкурки, ларец с казной, золотой поднос для вручения хану грамот великого князя.

Едва успели уложить привезённое, послышался страшный шум. Около сотни всадников показалось со стороны Бахчисарая. Они дико орали, бешено погоняя лошадей. Возле посольского подворья всадники спешились, галдя вошли в ограду. Вскоре в проёме дверей Андрей увидел пятерых знатных татар. Жирное лицо главного из них выражало одновременно высокомерие, нетерпеливое любопытство, заискивание. Замыкал пятёрку совсем ещё юный татарин с тонкой талией и красивым лицом.

- Здорово, Илейка! По добру ли, по здорову ли приехал к нам?

- Рад видеть тебя, Аппак, твоих братьев Магмедшу, Кудаяра, Халиля и сына твоего Тагалды. Доехали мы, слава Богу, без задержки.

Пока Челищев говорил, гости с жадностью осматривали мешки, укрытые попонами.

- Дошла до нас весть, будто великий князь Василий помер. Кто же по нём на Руси будет?

- Привёз я весть Сагиб-Гирею о безвременной кончине великого князя всея Руси Василия Ивановича и восшествии на престол его сына Ивана Васильевича. И велено мне великим князем всея Руси Иваном Васильевичем ударить челом Сагиб-Гирею, чтобы тот пожаловал его себе впредь братом и другом, как великий князь Василий Иванович был с Менгли-Гиреем.

Аппак невольно скривился.

- А сколько лет великому князю Ивану?

- Великому князю всея Руси Ивану Васильевичу четыре года.

- Хи-хи-хи… Да может ли такой младенец сидеть на коне, быть великим князем? Трудное твоё дело, Илейка, ой трудное! Боюсь, не захочет Ислам учинить такого малолетка своим братом…

- Почему Ислам, а не Сагиб?

- У нас сейчас смута, встала усобица между ханом Сагиб-Гиреем и старшим по нём Исламом. В Бахчисарае ныне сидит Ислам-Гирей.

- Великий князь всея Руси Ивана Васильевич жалует тебя, Аппак, братьев твоих и сына твоего поминками.

При упоминании о поминках глаза гостей жадно заблестели. Челищев сделал знак рукой. Дьяк с поклоном поднёс Аппаку шубу бобровую. Такие же дары были вручены его братьям и сыну. Аппак несколько мгновений рассматривал подарок, одновременно ощупывая рукой мех, потом перевёл взгляд на сложенные под попонами мешки, лицо его налилось кровью.

- Ты вор, Илейка! - завопил он тонким голосом. - Великий князь Василий, которому я верой и правдой служил много лет, не мог забыть обо мне, Аппаке. В казне его богатства несметные. Где же посмертные поминки? Ты их себе взял, Илейка! Ты украл принадлежащие мне посмертные дары!

Андрей, внутренне заробев, посмотрел на посла. Лицо Челищева оставалось невозмутимым.

- Ты, Аппак, хулишь меня понапрасну. Великий князь Василий Иванович умер в одночасье и ничего не успел сказать о поминках, тебе предназначенных. Это всяк подтвердит на Москве. Ныне великим князем всея Руси стал Иван Васильевич, и ты порочить его не смей.

- Да как же мне не хулить его, Илейка? Малолеток стал великим князем, а людям своим по этому случаю поминков не шлёт. Разве это поминки? Это смех, а не дары! Ты, Илейка, скажи, где поминки моей жене, моим дочерям, сыновьям Магмедши Селимшу и Сулешу, многим другим людям? Разве может такое большое дело делаться без поминков?

- Будут поминки жене твоей, твоим дочерям, сыновьям Магмедши и многим другим людям, - успокоил Аппака Челищев, - да и ты, коли дело сладится, получишь ещё поминки. К тому же если Ислам-Гирей даст шертную грамоту, то большой посол князь Стригин-Оболенский вскоре будет здесь. Ныне он ждёт в Путивле с богатыми поминками и немедленно пойдёт в Крым.

Поканючив ещё некоторое время, Аппак с братьями и сыном удалились.

Через несколько дней Аппак снова заявился на посольском подворье, чтобы известить о дне приёма русского посла Ислам-Гиреем. Наутро, несмотря на тёплую погоду, Илья Челищев надел голубую ферязь, украшенную по разрезу и подолу парчой, жёлтые сапоги, золотую тюбетейку бухарской работы, отороченную соболем, а поверх ферязи - бархатный узорчатый опашень с меховым воротником и крупными серебряными грановитыми пуговицами. По мере того как посол облачался, лицо его приобретало торжественное и величественное выражение. Андрею показалось даже, что есть два Челищева: один брюзгливый, не терпящий баб, сетующий на неудобства жизни; другой - с гордо поднятой головой, далёкий от земных дрязг. Уловив недоуменный взгляд Андрея, Илья усмехнулся и, указав большим пальцем назад, произнёс:

- Там - Русская земля, а я - её слуга. Ради неё и умереть можно.

Дьяк подал ему золотой поднос, на котором лежала грамота великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Красная печать свисала с края подноса. Когда Челищев направился к выходу, дьяк незаметно перекрестил его спину.

Посол вернулся к вечеру в одном нижнем белье, босиком. Под правым глазом зловеще выделялся багрово-чёрный синяк. Илья устало опустился на землю, сделал знак дьяку. Тот молча протянул ему братину с вином. Челищев с жадностью выпил.

- Вот видишь, Андрюха, каково приходится послам великого князя.

- Что подеялось?

- Подеялось то, что и следовало ожидать. Когда шёл я к хану Ислам-Гирею, то сторожа загородили мне дорогу посохом. И было мне у того посоха много истомы не на малый час: все требовали у меня посошной пошлины, но я их не послушал. Когда я назад хотел идти, то меня не пустили. Аппак-мурза меня не выручил: дважды он к хану наверх ходил, но, туда идучи и оттуда, все меня бранил, что я не плачу посошной пошлины. Однако я не послушался и, как велено было мне великим князем, не заплатил. Тогда татары ободрали меня как липку. Мало того, татарин стал за мною на лошади с плетью гоняться, лошадью топтать. Чуяло моё сердце, что будет нам здесь одно бесчестье.

Ночью Андрей проснулся от громких криков. Татары напали на посольский двор, связали охранявших его людей и теперь вспарывали мешки с добром. То были люди Исламова брата Сагиб-Гирея.

- Ступай, мил человек, по своим делам, - сказал наутро Илья Челищев. - Нечего тебе здесь делать, пропадёшь ни за что. Побывай сначала в Бахчисарае, найди дом Аппака и передай ему просьбицу Михаила Васильевича Тучкова. Авось он чем-нибудь тебе поможет.

С робостью ступил Андрей на дорогу, ведущую в Бахчисарай. Первоначально он вздрагивал при каждом громко произнесённом татарами слове, пытался прикидываться слепцом, но оказалось, что никому до него не было дела. И тогда Андрей стал с любопытством присматриваться к тому, что творилось вокруг.

Бахчисарай поразил его шумом и великолепием ханского дворца. Ослепительно белый дворец возник, словно сказочное видение, в окружении садов и фонтанов. А рядом - множество построенных из глины, щебня и дикого камня саклей с нахлобученными крышами, отчего жилища татар напоминали кочевые кибитки. Единственная узкая улочка продиралась сквозь эти строения к дворцу, совсем недавно построенному Гиреями. А по сторонам - множество лавок с пёстрыми восточными товарами. Андрей даже рот разинул от изобилия ярких шёлков, украшений, склянок с благовониями, пряностей, бараньих туш, сияющих на солнце лезвий и кинжалов. И среди всего этого моря товаров гудит разноязыкая толпа. Кого только тут нет: турецкие воины, паломники, полуголые татарчата, слуги хана и его вельмож, фряжские послы, ногайцы, индусы. Все наперебой что-то кричат, требуют, но голоса тонут в грохоте кузниц, лязге оттачиваемого железа, звоне меди, кашле верблюдов. А с высоты минаретов звучат пронзительные призывы муэдзинов. От всего увиденного и услышанного Андрей ошалел, притомился. Он пристроился в тени сакли и задремал, но вскоре очнулся от громких криков. Усатый турок в малиновой феске и такого же цвета свирепым лицом гнался за вёртким татарчонком, что-то прячущим под мышкой. Татарчонок юркнул в щель между саклями, а турок, не заметив его исчезновения, набросился с кулаками на такого же мальчишку, беспечно наблюдавшего за погоней.

- Он же не виноват, не виноват! - закричал Андрей и стал оттаскивать турка от его жертвы, но тот как клещ вцепился в неё. Видя, что турок разъярился до безумия, Андрей с силой ударил его по жирному загривку. Тот ойкнул и медленно осел на землю. Со всех сторон сбежались татары. Один из них, хромой на правую ногу, схватил татарчонка и, убедившись, что он невредим, обратился к Андрею:

- Пойдём, урус, отсюда, набегут турки, худо будет тебе.

По узкому проходу между саклями прошли к дому хозяина. На пороге их встретила тёмноволосая женщина в телогрее и шароварах.

- Вот, Гайдула, принимай гостя. На Темучина ни с того ни с сего турок злой напал, так он спас нашего сына от погибели.

Гайдула, поворковав над Темучином, засуетилась, стала ставить на стол варёное мясо, финики, большой кувшин с кумысом. В дверь заглянули две девочки. У обеих похожие на вишни тёмные и блестящие глаза, волосы заплетены в тонкие косички.

- Это мои невесты: младшая Хоэлунь, а старшая - Темулунь, - пояснил хозяин, разрезая мясо на кусочки.

Девчонка лет двенадцати под взглядом Андрея смутилась, зарделась как маков цвет, а потом, словно застыдившись своего смущения, вскинула голову и улыбнулась, показав ровные чудесные зубы.

«Шалунья… - подумалось Андрею, - совсем уж взрослая девушка… А какие ресницы!»

- Тебя как зовут? - спросил хозяин, протягивая на кончике острого ножа кусок мяса.

- Андреем.

- А меня Хачигунем. Ты сегодня спас моего сына, которого я люблю больше, чем себя, потому всё, что в этом доме есть, - твоё. Какие дела привели тебя в Крым?

- Приехал я из Москвы вместе с посольскими людьми. А дело моё к Аппак-мурзе. Не знаешь ли, где живёт он?

- Дом Аппак-мурзы всяк знает. Я сам провожу тебя к нему. Если что нужно, всё для тебя сделаю.

Дружеское расположение Хачигуня пришлось по душе Андрею, и он решился спросить о главном, вдруг татарин что-нибудь знает о Марфуше?

- Мар-фу-ша… - нараспев произнёс хозяин, - хорошее имя Марфуша. Но не знаю я женщины, которую звали бы этим именем. А кем она тебе доводится?

- Женой. Жили мы с ней в Зарайске, да пришли татары из Крыма, когда меня не было дома, и увели её в полон. Вот я и пришёл сюда, авось найду её где.

- Ай-ай-ай, - горестно покачал головой Хачигунь, - много бед причиняют мои соплеменники русским людям. Я не одобряю их. Народ должен кормиться трудом рук своих: сеять хлеб, пасти скот, ткать полотна, работать в кузне. Да мало ли дел придумано Аллахом! А то племя, которое живёт грабежами, отнимает плоды труда другого племени, никогда не будет процветать. Сожалею я, что мои соплеменники причинили тебе горе. Но ты, Андрей, не падай духом, авось Аппак-мурза поможет тебе. А не поможет Аппак - я помогу тебе. Каждому, кто остановит тебя в Крыму, отвечай, что ты друг Хачигуня из Бахчисарая. Меня многие знают. А не поверят твоим словам - покажи мой подарок… - Хачигунь встал и провёл Андрея в соседнюю комнату, где была его мастерская. В горне ещё дотлевали угли, а в тигле, закреплённом в треножнике, застывало расплавленное серебро. Мастер взял со стола не завершённый ещё браслет, и через несколько минут он был весь расписан узорчатой арабской вязью. - Покажешь этот браслет, и всяк по надписи узнает, кто сделал его и что ты мой самый лучший друг.

Утром следующего дня Хачигунь проводил Андрея к дому Аппак-мурзы. Возле забора, за которым виднелся окружённый виноградником большой одноэтажный дом, он остановился и, глядя в глаза, спросил:

- Ты к нам опять придёшь?

- Обязательно приду, Хачигунь.

- Якши, я так и скажу.

Перед домом Аппака был фонтан, воды которого стекали в водоём, выложенный мраморными плитками. Андрей залюбовался рыбками, сновавшими в водоёме.

- Чего тебе нужно? - услышал он гортанный окрик.

- У меня дело к Аппак-мурзе, - по-татарски ответил Андрей.

- Аппак-мурза не имеет дела с русскими.

- Меня послал Илья Челищев.

Привратник молча направился ко дворцу, сделав Андрею знак следовать за ним. Однако лишь часа через два его впустили внутрь дворца.

Аппак-мурза, развалившись на диване, с неприязнью посмотрел на гостя.

- Зачем пожаловал? Кто тебя звал? Посол Илейка Челищев никому поминков не привёз. Будет ли его дело делаться? И меня великий князь забыл. Литовский король нашему хану посылает пятнадцать тысяч золотых, не считая платья и сукон. А царицам, царевичам, сеитам, уланам и князьям, мурзам особенно король посылает, всем довольно. Никто на короля хану за поминки не жалуется. Абдыр-Рахману же от короля идёт две тысячи золотых, кроме платья и сукон. Да ещё получает Абдыр-Рахман казну для передачи от себя царевичам, князьям и мурзам добрым для королевского дела. Как королевскому делу тут не делаться? Сколько раз король просил меня: отстань от московского князя, служи мне и приказывай, чего от меня хочешь, - всё тебе дам. Великий же князь сам себе худо делает, коли не посылает поминков верным людям.

Андрей вынул из кармана дорогой перстень, подаренный ему Иваном Овчиной, и протянул его мурзе. Глаза Аппака жадно блеснули. Он быстро схватил перстень, бегло осмотрел его и неуловимым движением спрятал под подушку.

- Передай Илейке, что орда разделилась между Сагибом и Исламом. Ислам дал королю слово быть с ним заодно на всех неприятелей. Летом намерен он идти на Русь. Вот и всё. Ступай прочь.

Андрей запомнил слова Аппак-мурзы, хотя и не всё понял, сказанное им.

- Я пришёл в Крым, чтобы отыскать жену.

- Какую ещё жену?

- Свою.

- Она что, в моём гареме?

- Я не знаю, где она.

- Так зачем же ты пришёл ко мне?

- Боярин Тучков приказал мне бить челом: не поможешь ли ты, Аппак-мурза, отыскать её в Крыму?

- Ишь чего захотел! Не хватало старому, уважаемому Аппак-мурзе разыскивать среди рабынь жён всяких бродяг. Ступай прочь, не то велю продать тебя на невольничьем рынке в Кафе!

…Направляясь к Хачигуню, Андрей тяжко переживал отказ Аппак-мурзы помочь в поисках Марфуши и потому не засматривался по сторонам. И всё же одна из лавок привлекла его внимание. На прилавке лежали большие круги воска, а со стен свисали связки беличьих, лисьих, песцовых шкурок. В дверях стоял русобородый новгородец, негромко разговаривавший с фрязином. Вид русского человека обрадовал Андрея, и он стал проталкиваться сквозь толпу к лавке. Когда же очутился рядом с фрязином, то с удивлением узнал в нём Илью Челищева.

Увидев Андрея, посол смутился, но тут же рассмеялся:

- Не ожидал встретить тебя в Бахчисарае. Думал, ты уж пол-Крыма обежал в поисках своей Любаши.

- Марфуши.

- Мафуши или Любаши - всё едино. У Аппака был?

- Был, да он наотрез отказался помочь мне.

- Этого следовало ожидать: не простое дело найти среди сонма русских полонянников нужного человека.

Андрей рассказал о своей беседе с Аппаком.

- Старый козёл хочет продать залежалый товар. То, что он сказал об Исламе и Сагибе, нам давно уже ведомо. Для нас хорошо, что орда разделилась между двумя Гиреями. Не новость для нас и то, что Ислам пишет Жигимонту. Но это ещё не означает, что Сагиб-Гирей для нас лучше. Хрен редьки не слаще. Ислам в своей борьбе с Сагибом нуждается в помощи не только литовского короля, но и русского великого князя. Ему мы и будем помогать. А вот то, что Ислам намерен идти на Русь, мы немедленно отпишем великому князю. Спасибо тебе, Андрей. А о пропавшем перстне не жалей, я тебе два взамен дам.

Илья повертел перед носом Андрея пустой ладонью и тотчас же на ней, как по волшебству, появились два перстня.

- Они тебе в орде ой как пригодятся, потому как долго придётся здесь пробыть. Ну а ежели нужда одолеет, явись к этому человеку, - Илья показал на купца, - зовут его Прокопием Окатовым.

Новгородец приветливо кивнул Андрею.

По совету Ильи Челищева поминки, предназначенные для крымского хана, были доставлены из-под Путивля Ислам-Гирею. Правда, князь Василий Иванович Стригин-Оболенский, узнав о злоключениях русского посла в татарщине, решил увильнуть от опасной поездки в Крым. В своём письме на имя великого князя он сообщал:

«Ислам отправил к тебе послом Темеша, но этого Темеша в Крыму не знают и имени ему не ведают; в том Бог волен да ты, государь: опалу на меня положить или казнить велишь, а мне против этого Исламова посла Темеша нельзя идти».

Великий князь положил на Стригина-Оболенского опалу и вместо него велел идти в Крым князю Мезецкому.

 

Глава 7

Михаил Львович вошёл в покои княгини Анны Глинской. Та не ожидала его прихода. Торопливо спрятав в холщовый мешок буроватые коренья, лежавшие на столе, она пристально посмотрела в глаза гостя.

- Вижу: огорчён ты, Михаил Львович.

- Да как же не огорчаться, Аннушка. Твоя дочь, а моя племянница стала русской великой княгиней, однако власти у нас с тобой как не было, так и нет.

- Власти нет, - эхом повторила старуха.

- Всем у нас заправляют бояре, назначенные покойным Василием Ивановичем: Захарьин, Тучков, Шигона да безвестные дьяки иже с ними. А я, великой княгини дядя, должен лишь соглашаться со всем, что им вздумается. Что ни скажу в боярской думе, всё тотчас же подвергается поношению и отвергается. А великая княгиня с ними в единомыслии, вот что обидно! Будто и не родственники мы вовсе. Никакого уважения к славному нашему роду Глинских. Мало того, своими деяниями она порочит наш род. Ни для кого не тайна её богопротивная связь с этим кобелём Иваном Овчиной. Продажная шлюха! Ещё и сорочины по мужу не справила, а уж любовником обзавелась, в постель свою пустила! Ныне же совсем обнаглела: повсюду вместе с новоявленным конюшим бывает, что он ни скажет, со всем тотчас соглашается. А мы, Глинские, должны спокойно сносить весь этот позор!

Всё, о чём говорил Михаил Львович, было уже известно княгине Анне.

- Что верно, то верно, - кивнула она, - великое бесчестие творит Елена. И то правда, что власти мы никакой не имеем. А ведь покойный князь Василий Иванович в своём предсмертном слове к боярам особо указал, что ты, Михаил, есть его прямой слуга, а потому они, бояре, должны чтить и уважать тебя. Ныне же воля великого князя оказалась порушенной.

- Попыталась бы ты, Аннушка, облагоразумить свою дочь.

- Пыталась уже, и не раз, да она и слышать ничего не хочет. Призналась, что безумно любит Ивана Овчину, а потому вся в его власти.

Лицо гостя скривилось в злобной гримасе.

- Придётся убрать этого кобеля!

- Смотри, как бы он тебе наперёд шею не свернул. Ведомо мне, что многие бояре поддерживают его.

- Может быть, сначала бояре и поддерживали Ивана Овчину, да ныне многие отступились: не всем по душе его власть, преступная связь с великой княгиней.

- Что же ты, Михаил, намерен делать?

Глинский помолчал, раздумывая, раскрывать свои мысли перед матерью великой княгини или нет.

- Думаю я столковаться с боярами, недовольными великой княгиней и её любовником. Таких сейчас немало. Затем мы схватим Ивана Овчину и посадим его за сторожи.

- А с Еленой что будет?

- Великая княгиня должна будет принять наши требования. Ежели она проявит благоразумие, ей нечего бояться. Я враждую не с ней и не с сыном её, а с боярами, отторгнувшими меня от власти вопреки воле покойного государя.

Княгиню Анну успокоили его слова.

- А может, дать кобелю выпить какой травки?

- Дело не только в нём. Нужно сделать так, чтобы другие, противные нам бояре и дьяки, не посмели больше перечить.

- Да поможет тебе Бог! - Анна Глинская высохшей рукой перекрестила гостя.

…Михаил Львович дивился своему состоянию: лицо горело, а пальцы ног леденил холод. Уж не захворал ли он? Болезнь была бы ой как некстати!

«В своей борьбе за власть я хочу заручиться поддержкой Новгорода и Пскова. Московские великие князья лишили их вольницы. Ежели я через наместника Михаила Воронцова пообещаю новгородцам прежнюю вольную жизнь, то можно надеяться, что они клюнут на эту приманку и примут мою сторону. Конечно, в этом деле и Жигимонт всегда поддержит меня, чтобы ослабить Русь… - Но тут князю стало вдруг страшно. Ему представилась темница возле великокняжеской конюшни, в которой он провёл многие годы. Михаил Львович поспешно перекрестился. - Не приведи Господи!»

Липкий пот струился по его спине. Неожиданно перед его мысленным взором мелькнула отрубленная, вся в крови голова заклятого врага Яна Заберезского, освещённая трепетным светом факелов. В ту давнюю ночь, когда Глинский с семьюстами конных ратников, переправившись через Неман, явился в Гродно, недалеко от которого жил оскорбитель, и окружил его двор, два пришлых человека решили стать орудием жестокой мести: немец Шлейниц ворвался в спальню пана, а турок, имя которого Михаил Львович запамятовал, отсёк Яну Заберезскому голову. Верные слуги с шутками преподнесли ему на кончике сабли голову бывшего маршалка земского, а он, Глинский, приказал нести её перед собой на древке четыре мили до озера, а затем утопить. И вот сейчас, спустя два с половиной десятка лет, ему вдруг представилось это ночное шествие во всей его неприглядности.

Михаил Львович ещё раз перекрестился и, тяжело поднявшись, приблизился к двери, но долго не решался открыть её.

«Почему все так ненавидят меня? Да, я не страшился пролить кровь ради достижения поставленной цели, был жесток по отношению к своим врагам. Но разве я отправил на тот свет литовского господаря Александра? Зачем злые языки разносят ныне по Москве ядовитый слух, будто мною отравлен Василий Иванович? Это всё происки завистников, которых было немало как при короле литовском, так и при русском великом князе. Будучи совсем ещё молодым человеком в Италии, Франции и Испании, при дворе австрийского императора Максимилиана, я всюду приобрёл расположение благодаря совершенству ума, обширным знаниям ратного дела, внешности, которая нравилась всем, и мужчинам, и женщинам, благородству манер. Мало кто знал, что я - потомок татарского чингизида Ахмата, выехавшего в Литву при Витовте. Моим другом был сын курфюрста саксонского Альберта, магистр Тевтонского ордена Фридрих. Ещё в молодые годы я прославился ратными подвигами в армии Альберта, а за две седмицы до кончины короля Александра избавил Литву от свирепых татар, одержав над ними блистательную победу под Клетцком. Разве не я преподнёс Василию Ивановичу Смоленск? Но где же достойная награда трудов моих? Почему словно псы голодные ополчились на меня паны литовские и русское родовитое боярство, эти малосведущие бездари, неспособные ни к какому делу, нигде не бывавшие, кроме своих провонявших навозом поместий? Каждое отдельно взятое ничтожество не представляет опасности, но свора ничтожеств, присосавшихся к власти, во все времена и повсюду - погибель для всего разумного, светлого. И главное их оружие - клевета. Что подумают обо мне те, кто будет жить после меня? Сумеют ли они отделить плевелы клеветы и лжи от правды? Оценят ли по достоинству мои деяния? Вряд ли: всяк мыслит только о себе. И если человек хочет отмыться от грязи, понапрасну возведённой на него клеветниками, он должен победить или умереть. Ибо победителей не судят, а об умерших говорить плохо не принято».

Успокоившись, Михаил Львович открыл дверь в палату, где собрались приглашённые им люди.

Первым, кого он увидел, был князь Семён Фёдорович Бельский. С важным видом взирал он на присутствующих, положив обе руки на набалдашник красивого резного посоха. Рядом с ним расположился его брат воевода Иван Фёдорович, неоднократно участвовавший в походах против крымских и казанских татар. Вид у него утомлённый, на бледном рыхлом лице - печать озабоченности.

«До сих пор зол на меня Иван за Казань, за опалу, наложенную Василием Ивановичем, да только судьба распорядилась так, чтобы быть нам единомышленниками, а не ворогами».

Третий из братьев Бельских - воевода московский Дмитрий Фёдорович - отсутствовал, поскольку находился на береговой службе в Коломне.

В стороне от братьев Бельских сидел окольничий Иван Васильевич Ляцкий, человек самолюбивый, заносчивый. В бытность Василия Ивановича он был в опале, однако после рождения первенца великий князь помиловал его. Присутствие окольничего было приятно Михаилу Львовичу, вселяло веру в успех задуманного дела. Ведь Ляцкий в родстве с влиятельным родом Захарьиных, доводился двоюродным братом Михаилу Юрьевичу. Недоволен он тем, что его, искушённого в грамоте, умудрённого в ратном деле, правительница послала в Коломну вторым воеводой сторожевого полка после князя Романа Ивановича Одоевского, более молодого и не столь прославившегося. А ведь не кто иной, как немецкий посол Сигизмунд Герберштейн, во время вторичного пребывания на Руси в 1526 году обратился к нему, Ивану Васильевичу Ляцкому, с просьбой составить описание Московии. В том же году он стал окольничим и в этом чине отправился к Жигимонту в составе русского посольства для заключения перемирия с Литвой. Все помнят блистательную победу, одержанную им под Опочкой в октябре 1517 года над литовскими войсками, возглавляемыми Константином Острожским. За эту победу Василий Иванович воздал Ляцкому великую честь. И тем не менее этот прославленный воевода назначаем был вторым воеводой, а первыми были то Семён Фёдорович Курбский, то Иван Фёдорович Ушатый, то Иван Михайлович Воротынский, то Роман Иванович Одоевский. Не раз приходилось ему быть и четвёртым воеводой. Даже наместником во Псков он был назначен вторым при князе Василии Андреевиче Микулинском. Видать, не очень-то доверяли ему Василий Иванович и его супруга Елена Васильевна. Вот и разобиделся на них окольничий.

Кроме того, в палате были князья Иван Михайлович Воротынский и Богдан Александрович Трубецкой. Вместе со своим дядей Семёном Фёдоровичем Воротынским Иван Михайлович бил челом великому князю Василию Ивановичу, чтобы тот принял его под свою руку. Произошло это по возвращении Михаила Львовича в Литву после странствий по Франции, Италии и Испании. Лет Воротынскому немало, но никто не ведает о том: силён, крепок и статен князь, даже седины не видно в его тёмных кучерявых волосах. Ростом он невысок да в плечах широк, в бою бывал неукротим. Ещё в Литве подружился Глинский с Иваном Воротынским. Спустя полтора десятка лет после отъезда Воротынских на Русь они вновь встретились, теперь уже в Москве. Дружба их возродилась и с годами не слабела.

Иван Михайлович был женат на Анастасии Захарьиной, от которой имел трёх сыновей - Михаила, Владимира и Александра. Однако жена его двенадцать лет назад скончалась по болести, и тогда Воротынский женился на дочери боярина Василия Васильевича Шестунова. Сыновья Ивана Михайловича как на подбор - ловкие, способные к ратному делу. Михаил Львович любил их больше, нежели своего Ваську, которому было пять лет от роду. Василий Иванович, желая покрепче привязать литовского перебежчика к Русской земле, сразу же после освобождения его из нятства женил на пышнотелой, задержавшейся в девках дочери Ивана Васильевича Немого-Оболенского Марии. Молодая жена обожала своего пожилого супруга, всячески угождала ему и всё же не была любима им. Не любил он и рождённого ею через год после свадьбы сына Василия. А вот сыновей своего друга нередко баловал дорогими подарками.

Из всех присутствующих самым молодым был князь Богдан Трубецкой. По молодости лет да и по скромности своей он молчаливо сидел в дальнем углу.

- Трудные времена настали для нас, - обратился к гостям Михаил Львович, тщательно закрыв за собой дверь, - потому и позвал вас, надеясь услышать слова мудрости из уст ваших.

- Да, времена ныне худые, - согласился Семён Бельский, - и всё из-за чего?..

- Вестимо из-за чего, - прервал его Иван Ляцкий, - властью вас обделили. Никто не считается ни с Бельскими, ни с Ляцкими, ни с Глинскими. У власти ныне сосунок Иван Овчина да безвестные дьяки. Вертят они великой княгиней как хотят!

Лицо Михаила Львовича пошло красными пятнами.

- Как ни прискорбно, но это действительно так. Хотя великая княгиня из нашего славного рода, мы, Глинские, ныне не у дел. Верно молвил Иван Васильевич: власть держат те, кто недостоин её.

- Как же ты, Михайло Львович, муж многоопытный и умудрённый, допустил, чтобы твоя племянница поступала тебе в ущерб? - Семён Бельский пристально уставился на Глинского. Тот криво усмехнулся.

- Женщиной управляет не разум, а чувство. Чувства же не всегда бывают подвластны человеку.

- Выходит, кобель Овчина дороже великой княгине, чем все Глинские?

- Выходит так, Семён Фёдорович.

- Согласны ли вы, князья, помочь Михаилу Львовичу? - Семён Бельский спросил так, как будто он был главным среди собравшихся.

- Помочь мы согласны, - заговорил Иван Бельский, - только дело то непростое. Вороги наши сильны. Что будет, ежели Иван Овчина прознает о наших намерениях?

- Ныне Иван Овчина не так силён, как кажется, - произнёс Михаил Львович. - Ведомо мне: многие бояре недовольны тем, что большую власть взял он над великой княгиней. К тому же и силы у нас немалые, у каждого под рукой рать.

- Это верно, - вмешался в разговор Иван Ляцкий, - только мы, явившиеся сюда, должны быть уверены в том, что в случае успеха станем первыми около великого князя.

- Клянусь, - торжественно произнёс Михаил Львович, - что это так и будет.

- Тогда не станем мешкать. - Семён Бельский величественно поднялся. - Пусть каждый из нас приведёт в Москву из своих владений верных людей. Дней через пять, как только все будут в сборе, мы схватим Овчину и принудим великую княгиню поступать по нашей воле.

Более полугода прошло с той ночи, когда Елена впервые познала любовь Ивана Овчины, но каждый раз она с нетерпением ждала его прихода. И дело было не только в интимной связи. Она была спокойна за себя и сыновей, если рядом был он, такой сильный, уверенный в себе, улыбчивый, внимательный. Утомлённая его ласками, Елена засыпала, положив руку на мерно вздымающуюся грудь, ощущая биение его сердца. Как убога была её жизнь без этой любви!

Летом 1534 года, как и обычно, Овчина был на береговой службе и поэтому не мог видеться с Еленой каждый день, но раз в седмицу обязательно наведывался в Москву. Вот и сегодня, в день Прохора и Пармёна, он явился к ней, и ласкам не было конца. И всё же Елена почувствовала его холодность и внутренне насторожилась.

- Уж не разлюбил ли ты меня, мой милый? - шутливо спросила, а в глазах мелькнула обида.

- Нет, - искренне возразил Иван, - чем лучше тебя познаю, тем больше люблю. Да только нынче тревога гнетёт меня.

Елена переполошилась.

- Что-нибудь случилось?

- Пока ещё нет.

- Коли что-то нежелательное может произойти, но ещё не свершилось, нельзя ли воспротивиться тому?

- Ведомо стало мне, что твой немец замышляет против нас недоброе.

- Чем же мы не угодили ему? Разве не я освободила его из темницы, умолив великого князя?

- Михаил Львович относится к тем людям, которые мало ценят сделанное им добро. Он всегда стремился и стремится к неограниченной власти. Жажда власти и побуждает его к совершению дурных деяний.

- Что же он замыслил?

- Пока я был в Коломне, собрал он своих дружков, князей Бельских, Ивана с Семёном, Воротынского Ивана, Ивана Ляцкого да Богдана Трубецкого. Порешили они схватить меня, а тебя заставить творить по их воле.

- О, ты делаешь большие успехи! Давно ли противился тому, чтобы возле Андрея Старицкого были наши видоки и послухи, а ныне ведаешь, что творится в укромных покоях моего дядюшки.

- С волками жить - по-волчьи выть. К тому же по службе, как конюшему, положено мне ведать обо всем, что может угрожать великому князю и тебе, государыня.

- Уж коли помянул ты о службе, надлежит спросить мне, почему же ты медлишь при виде опасности? Нужно упредить ворогов. Вели верным людям немедленно схватить их как изменников делу великого князя!

Иван подивился перемене, свершившейся в Елене. Только что, ласкаясь, она была в полной его власти, а сейчас смотрит холодно, не колеблясь, требует взять под стражу своего кровного дядю.

- Взять их не так-то просто. Держатся они купно. К тому же у каждого на подворье скопилось немало вооружённых людей. Моё же воинство в Коломне: не ведал я, в Москву направляясь, что здесь такое вершится.

- А что, если кликнуть на помощь верных бояр?

- Верных бояр не так-то уж много. Пока они позовут в Москву ратников из своих владений, твой дядюшка сумеет свершить задуманное.

- Ты говоришь об этом так спокойно, будто уже смирился со своей участью или решил, что всё это тебя не касаемо. Между тем Михаил Львович люто ненавидит тебя и сделает всё, чтобы предать самой жестокой казни. Я хорошо знаю, на что способен мой дядюшка! Что же нам делать?.. Придумала! Нужно заставить наших ворогов покинуть пределы Москвы.

Ивана рассмешила её наивность.

- Их теперь из Москвы и дымом не выкуришь!

- Ничего, выкурим! Наутро нужно поднять на ноги всю Москву ложной вестью о нашествии литовцев или крымцев. Все бояре со своими ратниками обязаны будут выступить к Серпухову и Кашире на охрану рубежей наших. Пока они разберутся, что к чему, мы соберём в Москве своих людей.

Первоначально задумка Елены показалась Ивану несерьёзной, затем, однако, он изменил своё мнение.

- Ну что ж, давай подшутим над нашими злоумышленниками.

- Тогда приступай к делу. Помни: гонцов должно быть несколько: один пусть явится к дядюшке, а другой - к Шигоне. Михаил Львович обязан будет доложить мне о грозящей опасности. Ну а ежели не доложит о приближении Жигимонта, то будет пойман за единомыслие с ним. Ступай. Да покличь ко мне Аграфену.

Едва дверь закрылась за Иваном, явилась его сестра.

- Слушай, Аграфена: утром придут ко мне Михаил Львович Глинский да Иван Юрьевич Шигона. Так ты первым пусти ко мне дядюшку, а Шигона, коли явится первым, пусть обождёт.

Аграфена до утра не сомкнула глаз. Странное что-то творится вокруг. Иван покинул Елену ни свет ни заря, пришёл и ушёл с думой на лице, да и княгиня чем-то встревожена, речь вела с ней, Аграфеной, какую-то неясную насчёт Глинского да Шигоны.

Первым явился во дворец Шигона. И тоже как бы не в себе, встревоженный. Потребовал немедленно доложить о нём великой княгине.

- Голубчик ты мой, Иван Юрьевич, так ведь солнышко только-только выглянуло, великая княгинюшка почивать ещё изволит. Вчера вечор головушка у неё разболелась, уж так она, бедная, маялась, ну просто беда. Заснула под самое утречко. Никак не могу я лишить её сна. Грешно, право.

Шигона с раздражением покосился на дородную Аграфену, подумал в сердцах: «Знаю, отчего государыня до утра не заснула, - с братцем твоим миловалась. Слух был, будто вчера он в Москву заявился, так, поди, первым делом под бочок к вдовушке».

Да только разве скажешь такое Аграфене. Тотчас же доложит Елене да своему братцу. А тогда жди немилости. Поэтому Шигона тяжко вздыхает и терпеливо ждёт, когда государыня соизволит проснуться да заняться важными государственными делами. Пробили часы на Фроловской башне. Все добрые люди давным-давно уже на ногах.

- Аграфена, встала, поди, великая княгиня. Никогда прежде так поздно не пробуждалась она. Да к тому же и дело у меня срочное.

- Иван Юрьевич, голубчик мой сизокрылый, - сладко запела Аграфена, - потерпи ещё чуток. Встало, встало наше солнышко - Елена Васильевна. Так ведь у нас, баб, сколько делов-то, прежде чем народу показаться: умыться, причесаться, наряды одеть. Скоро, совсем уж скоро кликнет тебя великая княгинюшка.

Шигона совсем изнервничался. Заслышав, что часы вновь пробили, торопливо подходит к Аграфене. В это время в дверях показался Глинский. Аграфена с любопытством уставилась на него. Да Михаил ли Львович явился? Глаза лихорадочно блестят, лицо жёлтое-жёлтое!

«Чегой-то они все взволновались вдруг?» - мелькнуло в голове.

- Михайло Львович, голубчик, Елена Васильевна ждёт тебя. Проходи, проходи, мой милый.

Шигона с негодованием и удивлением посмотрел на Аграфену, но смолчал.

- Доброе утро, Михаил Львович! - Елена приветливо улыбнулась. И гость даже не заподозрил, что она провела бессонную ночь, так свежо было её лицо, так спокойно и ясно смотрели на гостя большие тёмные глаза.

- Здравствуй, государыня.

- Какие новости на сегодня?

- Новости не совсем приятные. Прибыл ко мне гонец из Коломны от Дмитрия Фёдоровича Бельского с вестью о том, что Ислам-Гирей объявился на берегах Оки.

Елена изменилась в лице.

- Господи, оборони и спаси нас от свирепых крымцев! А сколько тысяч ведёт с собой Ислам?

- Гонец точно не ведает, татары только-только вышли к Коломне, но уверяет, будто их немало.

В палату вошла Аграфена Челяднина.

- Простите меня, что явилась без зова. Там, государыня, Иван Юрьевич Шигона рвётся к тебе, ну прямо удержу нет, говорит, будто дело у него срочное.

- Так что же ты, Аграфена, не пускаешь его ко мне? Зови и помни: дело прежде всего!

Тотчас явился Шигона.

- Государыня, прибыл гонец из Серпухова, сказывает, будто Жигимонт двинул свои полки на Москву.

- Этого следовало ожидать. Ведь ещё весной наш посол Иван Челищев предупреждал о возможном нападении на Русь Ислам-Гирея. Он же писал великому князю о том, что Ислам ищет союза с Жигимонтом. Видать, сговорились наши вороги, а это для нас - большая опасность. Согласны ли вы со мной?

- И мы так же мыслим, государыня, - поспешно ответил Шигона.

- В таком случае нам надлежит принять все меры к защите отечества. К тебе, Михаил Львович, как к самому ближнему человеку обращаюсь: срочно проведай, достаточно ли укреплена Москва, много ли у нас пушек и иного воинского припаса.

Глинский, согласно кивнув головой, вышел.

- А ты, Иван Юрьевич, не мешкая собери боярскую думу. Да позови на сей раз помимо всех прочих Ивана и Семёна Бельских, Ивана Воротынского, Ивана Ляцкого да Богдана Трубецкого.

Михаил Львович явился в думу последним. Увидев среди собравшихся братьев Бельских, Воротынского, Ляцкого и Трубецкого, он удивился и обеспокоился, но Елена не позволила развиться его мысли.

- А вот наконец и Михаил Львович пришёл. По воле великого князя он смотрел, хорошо ли укреплена Москва на случай нападения ворогов. Нынешним утром князь первым принёс весть о разбойном нападении крымцев на Коломну. Впрочем, пусть он сам поведает нам о том, что свершилось.

- Утром прибыл ко мне гонец от воеводы московского Дмитрия Фёдоровича Бельского с вестью о том, что около Коломны появились толпы татар. Точное их число пока неведомо.

- Ко мне только что явился гонец с новыми вестями: наши разъезды подсчитали, что Ислам привёл на Русь пятьдесят тысяч всадников, - добавил Иван Овчина.

- Сила немалая, - вздохнул Василий Васильевич Шуйский. - С такой силищей можно и саму Москву одолеть, не только Коломну и Серпухов.

- Не верится мне, - усомнился Тучков, - что Ислам смог привести на Русь столько людей. Орда разделилась между Исламом и Сагибом. К тому же Ислам совсем недавно возвысился над Сагибом, ему нельзя надолго покидать Крым.

- Мы не выслушали ещё вести, полученные Иваном Юрьевичем Шигоной, - остановила Тучкова Елена. - Он поведал мне утром, будто к Серпухову движутся Жигимонтовы полки.

- Надобно было заключить длительный мир с Жигимонтом, как я и советовал, тогда бы мы не оказались перед лицом двух ворогов. - Михаил Юрьевич Захарьин произнёс это очень тихо, но Елена услышала его слова и усмотрела в них оскорбление для себя и потому, хотя ссора с Захарьиным была сейчас очень некстати, не смогла сдержаться:

- Жестокие беды терпим мы от Жигимонта. До нас дошли вести, что его гетман Юрий Радзивилл вместе с татарами опустошили окрестности Чернигова, Новгорода-Северского, Радогоща, Стародуба, Брянска. И все эти беды проистекают от советов твоих, Михаил Юрьевич, да Дмитрия Фёдоровича Бельского. Покойный великий князь Василий Иванович велел вам да дьяку Григорию Путятину вести литовские дела. Вы же вершили их так, что позволили Жигимонту укрепиться и наносить нам большой урон. Потому великий князь Иван Васильевич устраняет тебя, Михаил Юрьевич, да Григория Путятина от ведения литовских дел.

«Так их, Елена!» - возрадовался Михаил Львович. В душе его зародилась надежда, что наконец-то правительница одумалась, решила удалить от себя недостойных советников, а его поставить на их место.

- Кто же будет вести литовские дела? - спросил Тучков. Елена ответила уклончиво:

- Тот, с кем вынужден будет считаться Жигимонт. Глаза её и Ивана Овчины встретились. Конюший едва заметно согласно кивнул головой.

- Когда мы посылали Тимофея Заболоцкого в Литву, то хотели, чтобы Жигимонт отправил своих больших послов в Москву для заключения мира. Он же вместо того прислал опасную грамоту для наших послов. Кроме того, он сказал Заболоцкому: «Хочу быть с великим князем в богатстве и приязни точно так же, как отец наш Казимир король был с дедом его, великим князем Иваном Васильевичем. И если он на этих условиях захочет быть с нами в братстве и приязни, то пусть шлёт к нам своих великих послов, да чтоб не медлил». Мог ли великий князь согласиться с этим? Со времён Ивана Васильевича и Казимира много воды утекло. Великий князь Василий Иванович на иных условиях договаривался с Жигимонтом. Вот на этих условиях мы и должны вести речи с Жигимонтом, в противном случае нам пришлось бы отказаться от Смоленска и иных наших владений. А Михаил Юрьевич с Дмитрием Фёдоровичем толкали нас на уступки Жигимонту, с чем великий князь Иван Васильевич никак не согласен.

Иван Овчина любовался Еленой: лицо её разрумянилось, глаза блестели.

- А как же нам быть, государыня, с гонцами из Серпухова и Коломны? - напомнил Тучков.

- Великий князь Иван Васильевич решил отправить в Серпухов для обороны города от Жигимонта боярина Семёна Фёдоровича Бельского и окольничего Ивана Васильевича Ляцкого, а в Коломну супротив татар - воеводу Ивана Фёдоровича Бельского, князей Ивана Михайловича Воротынского да Богдана Александровича Трубецкого. Мужи они добрые, пусть поспешают навстречу ворогам.

Услышанное сильно обеспокоило Михаила Львовича.

- Государыня, позволь и мне отправиться на поле брани под Серпухов или под Коломну. Опасность велика!

- Именно потому и оставляю тебя в Москве для защиты юного великого князя.

- А конюший? - невольно вырвалось у Глинского.

- Иван Овчина тоже пока останется в Москве. - Елена улыбнулась князю самой обворожительной своей улыбкой, обнажив острые ровные белые зубки.

«У лисы, когда она скалится, точно такие же зубы видны», - подумалось Михаилу Львовичу.

 

Глава 8

В самом конце июля на смену знойным дням пришли умеренно-погожие дни с кратковременными дождями, духовитыми вечерами, ясными утренними зорями. В такую пору при виде созревающих хлебов, буйной зелени лесов в душе русского человека устанавливается особая ясность, покой. Угомонились прилётные птахи, вывели потомство и теперь жируют перед дальней дорогой. Зовут их в путь неспешно плывущие в безбрежной сини пышные ослепительно белые облака. А по ночам беззвучно полыхают зарницы, будто кто-то бродит среди полей и время от времени наклоняется над нивой, чтобы определить, спелы ли колосья.

С Петрова дня вдоль дорог загорелись голубые чаши на гибких длинных хлыстах. Потому называют эту траву петровыми батогами. С утра до вечера её соцветия обращены к дневному светилу, смотрят на него, не насмотрятся. И так на протяжении всего июля. А рядом желтеют тугие соцветия полевой рябинки. Листья у неё уж больно похожи на рябиновые, потому эту траву так и прозвали. Зацветает она в июле и до самой осени украшает обочины тропок и дорог. Разотрёшь в руке жёлтую пуговку, и резкий запах шибанёт в нос. А вот порезная трава заслонилась от солнца щитком из белых цветков. В народе бают, будто соком этой травы травознаи излечили внука Дмитрия Донского, страдавшего от носовых кровотечений. Крутом такая благодать, что сердце переполняется радостью и с трудом верится в то, что среди этих благоухающих трав можно обрести смерть от стрелы, пущенной неприятелем.

Александр Воротынский, ещё безусый, по-юношески гибкий, с распахнутыми от удивления глазами под круто изогнутыми бровями, пришпорив коня, далеко обогнал группу неспешно трусивших нарядно одетых всадников.

- Сашко! Не гони шибко, на татар наскочишь.

Юноша, услышав крик брата, обернулся. Съехались, дружелюбно улыбаясь друг другу. Владимир снял шелом, тёмные длинные волосы кольцами рассыпались по плечам. Братья отличались годами и внешностью, каждый был красив по-своему. Владимир - в отца, настоящий уже воин, крепкая грудь выпирает из-под кольчуги. И рука, сжимающая шелом, крупная, сильная. А взгляд ещё юношеский, шаловливый.

- Сашко, давай пустим стрелы вон в то дерево, узнаем, кто из нас метче.

Не слезая с коней, натянули луки. Стрела Владимира вонзилась в ствол, Александра постигла неудача. Выпустили ещё по две стрелы. Все они угодили в цель.

- Молодец! - похвалил брательника Владимир.

Наперегонки помчались собирать стрелы. Оказалось, дерево росло на обрыве, а внизу раскинулось селение. От домов к реке бежали голые люди: мужики, бабы, дети и старики-все вместе. Вот толпа вошла в воду. Священник с берега осенял купавшихся крестом.

- Что это? Неужто татары на них напали?

Владимир прыснул от смеха.

- Не татары это, а первый Спас. После крестного хода народ в ердане купается. - Юноша с любопытством рассматривал девушек, стоящих в воде.

Когда люди выбрались из воды и оделись, к селению подъехали князья Иван Бельский, Иван Воротынский и Богдан Трубецкой со свитой. Тотчас же их окружила толпа селян.

- Что же это вы так беспечно купаетесь в ердане? Разве не ведаете, что татары близко? - спросил их Бельский.

- Какие татары?

- Слуха о татарах не было!

- В Москве гонец был, сказывал, что татары под Коломной объявились.

Коломна была рядом, потому люди переполошились. Священник успокаивал их:

- Ежели бы на самом деле пришли татары, то нас огнями оповестили бы или гонца прислали. А коли ни того ни другого не было - значит, татары вспять повернули.

Так же решили и воеводы.

Въезжая под вечер в Коломну, путники не обнаружили следов тревоги. Пастухи гнали с пастбища коров, а хозяйки, стоя возле домов, окликали своих бурёнок:

- Милка, Милка, да куда ты запропастилась, стерва!

- Зорька, подь сюды, моя милая!

Подъехали к дому Бельского - ветхому сооружению со множеством пристроек, из которых при виде гостей тотчас повыскакивали люди. На красное крыльцо вышел - словно колобок выкатился - приветливо улыбающийся Дмитрий Фёдорович Бельский. Он крепко обхватил толстыми ручищами брата. Иван Фёдорович от такой нежности поморщился.

- Татары уже ушли?

- Какие татары?

- Те самые, о которых ты через гонца оповестил Михаила Львовича Глинского. - В словах Ивана Фёдоровича звучало раздражение.

Дмитрий Фёдорович растерянно топтался на месте.

- Не посылал я гонца к Михаилу Львовичу, вот те истинный крест.

- Не посылал, говоришь? А откуда же он заявился в Москву?

- Не ведаю, братец.

- Так татар не было?

- Не было. Никто их не видел, Ваня. Правда, в мае толпы татар появились в рязанских местах на Проне-реке, так ведь князья Семён Пунков с Гатевым побили их наголову.

- Это всё он!

- Кто «он»?

Иван Фёдорович, ничего не ответив брату, направился в свою палату. Следом вошли Иван Михайлович Воротынский, Богдан Александрович Трубецкой и Владимир Воротынский. Александра Иван Фёдорович остановил в дверях:

- Ты пока погуляй, малый…

- Вот так втюрились мы! Ловко нас Овчина провёл: кого в Серпухов послал, кого в Коломну, а кого в Москве оставил. Без ножа разрезал на три части, - произнёс Воротынский-старший.

- Надо бы в Москву немедля воротиться.

- Лета не те у нас, Богдан, чтобы без сна туда-сюда мотаться. А вот гонца к Глинскому послать следует. Кого пошлём?

- Да Володьку моего и пошлём. Поедешь, сынок, в Москву?

- Поеду, отец.

- Иван Фёдорович, грамоту напишешь или устно что велишь ему передать Михаилу Львовичу?

- Не будем терять время на грамоту. Ты, Владимир, устно скажи: обхитрил нас Иван Овчина, гонец от Дмитрия Фёдоровича Бельского с вестью о пришествии татар оказался ложным. Его послал сам Овчина, а может, ещё кто. Поведай также, что мы завтра по росе возвращаемся в Москву, чтобы свершить над Овчиной суд праведный. По делам своим он заслуживает самой лютой казни. Ложный гонец дорого ему обойдётся!

- Иван Фёдорович, пусть Михаил Львович срочно пошлёт гонца в Серпухов к Семёну Фёдоровичу да Ивану Васильевичу, чтобы они тоже возвращались в Москву.

…Семён Фёдорович Бельский и Иван Васильевич Ляцкий в сопровождении ближних людей подъезжали к Серпухову. Справа от дороги среди зарослей кустарников поблёскивали воды Нары. К самой воде сбежали домишки посада, так называемый Подол. Это лишь немногая толика обширного серпуховского посада, три части которого называются Ильинская, Егорьевская и Фроловская. На холме, высоко поднявшемся над рекой, стоит серпуховская крепость. За Нарой-рекой видны избы Благовещенской и Зелейной слободы. Два десятка церквей украшали город, а на его окраине рядом с начинающимся бором стоял Владычный монастырь с каменным собором Введения во храм и трапезу. К обители примыкала подмонастырская слободка.

Велик Серпухов, богат, славен железных дел мастерами, кожевниками и гончарами. Серпуховский уклад везли в Москву и Тулу, Вологду и Устюг, в белозерский край. Потому серпуховчане с гонором, самомнением норовят самой Москве подражать: в Москве торжище находится у Фроло-Лаврских врат, а в Серпухове - у церкви Фрола и Лавра; главные же ворота, как и в Москве, прозываются Фроловскими.

- Чует моё сердце, Иван, что поездка наша добром не кончится. - Семён Бельский остановил коня. - В городе тихо, литовцами не пахнет. Надо бы подушечку подложить, чтобы мягче упасть.

- О чём это ты?

- Да о Жигимонте. Ну как Овчина пронюхал о нашем сговоре с Глинским? В таком разе от греха подале нам следует в Литву податься.

- Как бы нам в Литве хуже не стало.

- О том тоже надлежит позаботиться. Нужно немедля отправить Жигимонту грамоту, что ежели он хорошо примет нас, то многие князья и дети боярские, не желающие служить пеленочнику, последуют за нами.

- Хорошо удумал, Семён.

- Тогда пишем грамоту, отправляем её Жигимонту, а уж потом вступаем в Серпухов. А то один Бог ведает, что ждёт нас в этом граде.

Сменив коня, Владимир отправился в обратный путь. Мысль, что ему доверено знатными людьми столь важное дело, пьянила голову. Встреча с татями или лесными обитателями не страшила его.

Михаил Львович выслушал гонца внимательно и, не произнеся ни слова, позвонил в колокольчик. Тотчас же в палату вошёл щеголевато одетый бравый молодец.

- Вот что, Николай, ты хорошо разглядел гонца, приезжавшего на днях из Коломны от Дмитрия Фёдоровича Бельского?

- Помню, Михаил Львович, усатый такой, глаза небольшие под густыми бровями. Ростом высок.

- А на лбу с правой стороны родинка. Так?

- Да, была у гонца родинка на лбу, добрая у вас память, Михаил Львович.

- Вот этого самого гонца нужно разыскать во что бы то ни стало. Возьми людей и с ними всю Москву переверни, а найди его. Он, оказывается, и не из Коломны вовсе. Проведай, нет ли оного среди людей конюшего Ивана Овчины. Да пошли гонца в Серпухов к князю Семёну Фёдоровичу Бельскому с сообщением, что весть из Коломны оказалась ложной: не было под Коломной татар. Пусть сообщит немедля, как у них в Серпухове, были ли литовцы.

- Слушаюсь, господин. - Николай подчёркнуто вежливо поклонился и вышел.

- Спасибо за службу, - обратился князь к Владимиру. - Пока ступай, притомился, поди, с дороги.

Княжич и вправду валился с ног. Глаза его слипались. Сев на коня, он неспешно направился к своему дому.

Смеркалось. Темнота ласково обволакивала деревья, избы, амбары, храмы, сглаживая их очертания. Солнце давно уже скрылось, а края облаков всё ещё горели, словно их раскалили в огнедышащей небесной печи. Умиротворённо лаяли собаки, галдели ребятишки. Неожиданно конь остановился. Его держал под уздцы рослый детина.

- Вот этот парень и прикончил вчера Емельку-купца. А ну слазь!

- Никого я не убивал, - ответил Владимир и дёрнул за поводья. Конь, однако, не сдвинулся с места, в руках детины была сила немалая. Десяток таких же молодцов окружили всадника.

- Где решёточный прикащик? Слазь, парень, подобру-поздорову. Коли не ты убил Емельку, так решёточный прикащик тебя отпустит. Мы слуги великого князя.

Владимир повиновался. Его втолкнули во двор, огороженный высоченным забором, ввели в избу с наглухо закрытыми окнами.

- Разболокайся! - приказал детина.

Владимир, решив, что это грабители, рванулся и сильно ударил детину в поддых. Тот схватился за живот и, скривившись от боли, присел. Тотчас же остальные кинулись на княжича, но он, крутанувшись, разметал их по избе. Детина поднялся и с перекошенным лицом двинулся на Владимира.

- Ну, от меня-то ты не уйдёшь!

Юноша шагнул ему навстречу, но кто-то подставил ногу, и он, споткнувшись, упал. Детина ловко скрутил ему руки.

С пленника сняли всё, кроме исподних полотняных портов, и в таком виде спустили по лестнице в подвал, подвели к стене и при помощи ремней закрепили в распятом положении.

Владимир осмотрелся. Справа за грязным столом сидел писарь и со скучающим видом чинил перо. Слева пылала какая-то странная печь, а перед ней на низком приступочке были разложены железные прутья, клещи, сверкающие лезвиями ножи. Полуобнажённый человек с могучей грудью лениво шевелил кочергой угли. Молодцы, приведшие Владимира, удалились.

«Где же это я? Уж не в преисподней ли? Или, может, во сне видится мне всё это?»

- Как тебя звать, молодец?

Владимир вздрогнул. Перед ним стоял неизвестно откуда взявшийся человек в чёрном одеянии. Взгляд у него липкий, блудливый.

- Владимир княж Воротынский сын Иванович.

- Знатная птичка ко мне прилетела. Пошто приходил к Михаилу Львовичу Глинскому? - Вопрос прозвучал резко, отрывисто, словно бич щёлкнул.

Владимир вспомнил наставления отца.

- Много знать будешь - скоро состаришься, - спокойно произнёс он.

Допытчик с удивлением уставился на него.

- Да знаешь ли ты, сволочь, куда попал? Молодой князь побелел от обиды.

- Сам ты сволочь1.

В подвале установилась чуткая тишина, слышно было, как потрескивают в печи уголья. Писарь отложил очищенное перо, с любопытством уставился на пытаемого. Человек в чёрном подошёл совсем близко, проговорил хрипло:

- Я тебе покажу «сволочь»! Ты у меня, щенок, на всю жизнь запомнишь эту ночь. - Почти без замаха он сильно ударил в поддых. Красные шары поплыли перед глазами Владимира. Он из всех сил рванулся, но путы прочно удерживали его руки и ноги.

- Теперь, поди, припомнил, зачем приходил к Глинскому?

- Нет!

И вновь сильный удар в живот. Закружилась голова.

- Вспомнил?

- Пока я жив, ты не услышишь, зачем я приходил к Михаилу Львовичу.

- Ха-ха! Да мы из тебя такое сделаем, что тебе самому жить на белом свете не захочется. Эй, Кузьма, подай мне клещи, я у этого красавца нос откушу.

Полуобнажённый Кузьма сунул в печь клещи с длинными рукоятками, а когда концы их раскалились добела, подал человеку в чёрном. Тот медленно стал приближать клещи к лицу Владимира.

- Ну так ты скажешь, сволочь, зачем приходил к Глинскому?

- Сам сволочь! И тебе, сволочи, никогда не доведётся услышать, зачем я приходил к Глинскому.

- Стой, Савелий! - прозвучал в подвале громкий голос. И в самый раз: кат почти ухватил раскалёнными клещами нос княжича. - Ступай прочь! Эдак вы тут всех русских красавцев перекалечите. Некому будет плодить настоящих воинов.

Писарь угодливо захихикал. Савелий, скрипнув зубами, швырнул клещи на приступок печи. Громко хлопнула за ним дверь.

- Экий ты ладный, парень. - Овчина острым ножом перерезал ремни, удерживавшие руки и ноги Владимира - Ведаешь, кто я?

- Ведаю. Иван Фёдорович Овчина ты, конюший.

- Вот и хорошо. Я тебя тоже знаю, Владимир Воротынский. Напрасно тут Савелий допытывался, зачем ты явился к Глинскому, мне и без того всё ведомо. Смотри мне в глаза! Мужик ведь, а не баба! Глинский вкупе с братьями Бельскими, князем Трубецким и твоим отцом замыслил убить меня. Так? Гляди мне в глаза!

- Да.

- И ты единомыслен с ними?

- Да.

- А скажи, Владимир, разве я сделал тебе нечто плохое, что ты готов прикончить меня?

- Нет.

- Так, может, отцу твоему, князю Ивану Михайловичу Воротынскому - славному русскому воину, я чем-то навредил?

- Нет.

- Так за что же вы хотите лишить меня живота? Владимир густо покраснел.

- Смотри мне в глаза!

- Про тебя многие говорят плохо, потому что… ну в общем, из-за великой княгини…

- Скажи, Владимир, у тебя есть девушка? Юный князь смутился ещё больше.

- Есть.

- И ты любишь её?

- Люблю.

- А ежели на твою девушку насильники нападут, ты домой убежишь?

Владимир сжал кулаки, в глазах его плеснулось негодование.

- Нет! Умру, а Ксюшу в обиду не дам!

- Молодец! Так и должно быть. Для того и мужик, чтобы слабую бабу защищать. Вот и я, Владимир, люблю великую княгиню, как ты свою Ксюшу. Кстати, - конюший лукаво улыбнулся, - это какая же Ксюша-то, уж не Ивана ли Васильевича Ляцкого дочка?

Лицо княжича словно огнём опалило.

- Видел её, знатная девица. Всем взяла: и статью, и на лицо хоть куда. Да не о ней сейчас речь… Великая княгиня тоже меня любит. Так ведь не в любви только дело. Поклялся я крепить дело юного великого князя и его матери, защищать их от происков ворогов. Что же в этом плохого? И ежели вы, дружки Михаила Львовича Глинского, удумали убить меня, то тем самым вы взялись порушить дело великого князя. Вот почему ты здесь оказался. Потому как замыслил противозаконное дело. Неясно мне, ты-то как стал дружком Глинского и братьев Бельских? Ты - русский человек, а они пришлые люди, вот их и мотает ветром в разные стороны: то туда, то сюда. Ведомо ли тебе, что Ивана Бельского покойный Василий Иванович в темнице держал?

- Ведомо. - Владимир внимательно слушал конюшего.

- А за что? За то, что в ратном деле нерадив был, с татарами сговор имел, чем Русской земле немалый ущерб нанёс. Михаил Глинский тоже ведь немало лет в темнице скучал. И всё из-за неукротимой, гордыни. Человек он видный, знающий, свет повидавший, в ратном деле преуспевший. И потому литовский великий князь Александр души в нём не чаял, полгосударства ему в управление отдал. А тому всё мало. После смерти Александра очень хотелось Михаилу Львовичу занять его место, да паны радные, видя чрезмерное честолюбие князя, избрали великим князем Жигимонта. И тогда обиженный Глинский ударил челом Василию Ивановичу, чтобы тот взял его под свою руку. Только ведь Русь - не Литва. И городов и людей здесь поболе. Потускнела на Руси звезда Михаила Львовича, и тотчас же он в бега ударился, назад в Литву восхотел. Ему всё равно кому служить - в Литве или на Руси, - лишь бы власти поболе иметь. Исконно русскому человеку поступать так непристойно. Вот ты и помысли: кого в дружки себе взял. А теперь скажи: явились вы в Коломну и узнали, что Дмитрий Фёдорович Бельский гонца в Москву не снаряжал. Так?

- Да.

- И тогда пожелал Иван Бельский послать тебя в Москву к Михаилу Львовичу Глинскому.

- Да.

- Был ли в единомыслии с вами воевода Дмитрий Фёдорович Бельский?

- Нет. Иван Фёдорович не позвал его к себе для беседы.

- Намеривались ли князья, бывшие в сговоре с Глинским, возвратиться в Москву?

- Да.

- Ты грамоту передал Михаилу Львовичу или устно сказывал?

- Устно сказывал.

- И что же тебе ответил Михаил Львович?

- Ничего.

- Ничего?

- Спасибо сказал и велел спать идти.

- Никто не был во время вашей беседы в палате Михаила Львовича?

Владимир замешкался с ответом.

- Смотри мне в глаза! Кого призывал Михаил Львович?

- Слугу своего, какого-то Николая.

- И что велел ему?

- Велел сыскать ложного гонца.

- Ясно. Что ещё приказывал Глинский Николаю?

- Приказал послать гонца в Серпухов.

- К Семёну Бельскому?

- Да.

- Всё?

- Всё.

- Спасибо тебе, коли всё сказал без утайки. Ты провинился перед великим князем и потому будешь наказан малой казнью: поведут тебя по торгу и станут бить путами. Отец же твой, Иван Бельский и Богдан Трубецкой будут посажены за сторожи. Они взрослые люди и ведали, что творят.

- Брата моего, Сашку, не наказывайте, он ни в чём не виновен.

- Молодец, что брата своего любишь и защищаешь. По молодости лет мы его прощаем. - Иван Овчина повернулся к писарю. - Пытать пытайте, а ломать людей не смейте!

На Исакия Малинника Семён Бельский отправился во Владычин монастырь. Игумен - ветхий старичок с крючковатым носом и округлыми, словно птичьими, глазами на безбровом лице - встретил князя подобострастно: не каждый день в его обитель являются столь важные особы.

- Обитель нашу заложил сам митрополит Алексей. - Звонкий голос старца гулко звучал под сводами каменного собора. - Святой был человек, чудотворец. Он вельми много трудился над украшением земли Русской монастырями, собирал силы для одоления нехристей бусурманских…

После службы в соборе Введения во храм и трапезы Семён Бельский вышел на крыльцо. Порыв холодного ветра обдал его каплями дождя.

- На Исакия вихри - к крутой зиме, - произнёс игумен при виде пригнувшихся к земле деревьев.

- Спаси тебя Бог, святой отец. Молись за меня. - Князь сунул старцу увесистый кошелёк.

- Каждый день буду просить Господа Бога о даровании благодати рабу Божию Симеону. Каждый день…

Семён, тяжело опираясь на посох, сошёл с крыльца и медленно направился по дорожке, протоптанной среди сосен. Неожиданно из-за дерева выступил человек с протянутой рукой, гнусаво затянул:

- Подай милостыньку ради Христа…

Бельский сунул в протянутую руку мелкую монету и хотел было пройти мимо, но человек заступил ему дорогу.

- Спаси тебя Бог, боярин, за щедрость, позволь передать весточку от короля Сигизмунда.

Семён Фёдорович, приняв грамоту, поспешно спрятал её под одежду.

- Здоров ли Жигимонт?

- В здравии пребывает.

- Не велел ли он передать мне что-нибудь устно?

- Велел сказывать, что ждут тебя и Ивана Васильевича Ляцкого с нетерпением. Земли, тебе принадлежавшие, тебе же и возвращены будут. Когда ждать тебя?

- Придёшь ко мне под вечер. Мы с Иваном Ляцким дело это обмыслим и скажем тебе, как намерены поступить.

Человек кивнул и словно растворился среди деревьев. Бельский ускорил шаги. Выйдя из леса, увидел торопливо идущего навстречу Ляцкого.

- Что стряслось, Иван?

- Явился гонец из Москвы от Михаила Львовича Глинского. Оказывается, и из Коломны весть была ложной - татар там не видели.

- Выходит, обхитрил нас Иван Овчина. Что же делать будем? Я вот тут грамоту от Жигимонта получил. Ждёт он нас с тобой, Иван. Или в Москву воротимся?

- В Москве нас тотчас же схватят и упекут за сторожи. Негоже, Семён, в Москву возвращаться.

- И я так же мыслю. Эх, жаль, отпустил я до вечера гонца Жигимонтова, а то и отправились бы к королю тотчас же. Чего мешкать?

- Я здесь, паны. - Человек, вручивший Бельскому грамоту, появился из-за деревьев.

- Вот и хорошо, что ты здесь. Сейчас же сядем на коней и в путь.

Авдотья разбудила безмятежно спавшего зятя.

- Слышь, Афонюшка, по всей Москве только и разговоров, что о татарском нашествии. Бают, будто проклятущий Ислам столковался с Жигимонтом и идут они оба с невиданной силой на Москву. Будто бы гонец из Серпухова доставил ту весть великому князю.

- Не будет никакого нашествия, - спокойно ответил Афоня и перевернулся на другой бок.

- Откуда тебе знать, Афонюшка?

- Конюший сказывал, он обо всем ведает.

- Будет или не будет нашествие, а всё равно страшно: великий князь юн. То ли дело было при покойном Василии Ивановиче! Жили как за каменной стеной.

- А разве при Василии Ивановиче татары не хаживали на Русь?

- Случалось, приходили на Русь татары, так ведь Василий Иванович всегда гнал их в шею. А нынче кто нас оборонит?

- А великая княгиня на что?

- Баба - она и есть баба, что тут говорить. Да ещё грешница великая. Не успела мужа схоронить, Василия Ивановича, а уж с конюшим схлестнулась. Придут татары или не придут, а поберечься не помешает. Бережёного, говорят, и Бог бережёт. Надо бы хоть добро собрать да припрятать. Придёт татарин, куда мы денемся, старые да малые?

Семья у Афони немалая, и все мужики. Зимой Ульяна двойню принесла - Мирона с Нежданом, а Якимка с Брошкой раньше родились.

- Ты бы, Афонюшка, на торг сходил, - донёсся с печи голос Петра, - там все вести сразу проведаешь, узнаешь, идут татары или нет. Да попытай, какие цены нынче установились на всё. Коли хлеб свежий не дорог, можно было бы прикупить.

Не хотелось Афоне на улицу выходить, сердце, видать, чуяло беду, да не посмел он перечить тестю, которого любил и почитал за отца родного. Потому быстро оделся - и за дверь. Только за калитку вышел, как тут же нос к носу столкнулся с рыжим кожемякой Акиндином, жившим через два дома от него. Незнамо почему невзлюбил Акиндин Афоню сразу же, как только тот поселился в Сыромятниках, и при каждой встрече говорил ему что-нибудь плохое. Ну а как выпьет хмельного, так и драку затеять готов, грозит здоровенными кулачищами. Афоня на рожон не лез. Не потому, что кулаков Акиндиновых боялся, - хотелось мирно-любо с соседом жить. Кое-кто из соседей намекал: дескать, оттого Акиндин на новосёла взъелся, что на Ульяну когда-то засматривался, а та Афоню ему предпочла.

- Эй, Афоня-воин, не тебя ли тут тиуны выискивали? Сказывали, будто прикинулся некий человек гонцом из Серпухова и почал в народе слух ложный пущать, будто идут на Москву татары. Народ взбаламутил, а сам исчез И человек тот на тебя, Афонька, похож: такой же усатый, бровастый, а на лбу родинка. Я им и говорю: так это же сусед мой ложным гонцом прикинулся, народ взбаламутил. Жаль, не поверили мне: пьян, говорят. А то увели бы тебя в земскую избу да клеймо приляпали бы на твою рожу. Ха-ха…

- Пьян ты, Акиндин, потому и мелешь языком, что Емеля. Ступай, отоспись!

- А ты мне не прикащик! Я тебя сам как-нибудь прикончу, попадись мне в глухом месте. У… у… сволочь!

Афоня незаметно огляделся по сторонам. Казалось, никто не обратил внимания на их перепалку. Только один человек показался подозрительным. Увидел, что Афоня на него смотрит, и отвернулся. Идти на торг расхотелось. Надо бы конюшего проведать, предупредить его о словах Акиндина. Случись что, Иван Овчина заступится. И Афоня направился в сторону Варварки.

Пройдя сотню шагов, он оглянулся и увидел, что сзади идут трое, среди которых и тот, показавшийся ему подозрительным. Афоня прибавил шагу. Только бы миновать глухое место между Сыромятниками и Солянкой, выйти на многолюдную Конскую площадь - и тогда ищи-свищи в поле, можно легко схорониться в толпе.

- А ну стой! - услышал он резкий крик. Перед ним как из-под земли выросли трое.

«С шестерыми не сладить, надо на время покориться, а там, может быть, что и придумаю».

- Чего вам, ребята?

- Ищем мы человека, который народ мутит, стращает людей ложной вестью о приходе татар. И ты с тем человеком очень схож.

- Не мутил я народ, вот вам истинный крест! А чьи вы, ребята, будете?

- Из земской избы мы, - ответил щеголеватый молодец, улыбаясь.

- Слышал я, будто уже поймали того человека, которого вы ищете.

- Коли поймали - значит, тебя отпустим. А пока ступай с нами и зубы нам не заговаривай.

- Ну раз велите, пошли до земской избы, там правда сыщется.

Совсем немного прошли, сзади подкатила крытая повозка.

- Садись! - приказал щеголеватый молодец.

В тесном возке было душно. Сквозь крохотные щели трудно было рассмотреть, куда они держат путь. По голосу возницы, временами тихо переговаривавшегося с щеголеватым молодцем, Афоня решил, что это люди из Литвы.

«Не иначе как в лапы Михаила Львовича Глинского угодил. Много о нём нехорошего по Москве бают. Не человек - зверь. Пощады от него не жди. Да что же это творится на белом свете? Сколько раз ходил против ворогов - цел-невредим остался, даже стрелой не оцарапало ни разу. А тут среди ясного дня хватают тебя прямо на улице и волокут Бог весть куда, погибели ждать приходится. Денёк-то вон какой пригожий, по примете. На Андрея Стратилата - день тепляка. Так говорят в народе. Ныне и в самом деле тепло. От такого тепла овсы быстро доспевают. Не зря сказывают: «Стратилатов день пришёл - овёс дошёл».

Возок въехал во двор большой усадьбы, окружённой глухим забором, и остановился в дальнем углу возле сарая. Афоню втолкнули в сарай, скрутили ремнём руки и ноги. Двери захлопнулись. Спустя непродолжительное время загремел замок, двери широко распахнулись, и в проёме показался Михаил Львович Глинский. Торопливо, почти бегом, подскочил к пленнику и впился в его лицо тёмными, лихорадочно блестевшими глазами.

- Он! - коротко произнёс князь и, размахнувшись, изо всех сил ударил Афоню по лицу. Глинский бил остервенело, истерично, поспешно и потому вскоре притомился, но сгоряча не заметил этого и продолжал наносить удары. Жёлтое лицо его стало пунцовым, казалось, что он вот-вот расплачется.

Афоня терпеливо ждал, когда старик окончательно лишится сил, и лишь косился на его послужильцев, которые могли вскоре сменить Михаила Львовича. Вот тогда-то ему не поздоровится.

Неожиданно в воротах громко закричали, и вскоре в проёме дверей показался Иван Овчина, за спиной которого кучно стояли вооружённые люди.

- Михаил Львович, кого это ты тут избиваешь? - Овчина говорил спокойно, с насмешкой. - Кончай это дело, да пойдём, дорогой, в ту самую темницу возле великокняжеской конюшни, где ты провёл немалое число дней. Она по тебе дюже соскучилась.

Глинский в изнеможении повалился на чурбак, обхватил лицо руками.

- Господи, за что караешь меня, грешного… Всю жизнь я стремился… стремился к власти… по заслугам своим, а чего достиг? Видать, под несчастливой звездой я родился. Казалось, вот она, цель моего бытия! А пришёл этот вислоусый - и всё прахом пошло, рассыпалось как песок. И так всю жизнь: все мои тщательно обдуманные намерения рушились от нелепой случайности… - Между узкими пальцами текли слёзы.

- Нет, Михаил Львович, не случайности тебя доконали. Ты - носитель зла, а люди, сама сыра земля, звери в лесах, птицы в небесах, рыбы в водах зла не приемлют. Вспомни хоть одну сказку, где зло над добром торжествует, - нет такой! И в жизни так же бывает. Зло лишь на время может одолеть добро.

- Лжёшь ты, Овчина! В молодости не помышлял я о зле, о мести кому-либо. Это люди крутом словно лютые звери…

- В молодости потому и встречали тебя с распростёртыми объятиями всюду. Любили тебя и курфюрст саксонский Альберт, и император австрийский Максимилиан, и даже литовский Александр. Но ты, получив от Александра во владение пол-Литвы, замахнулся на большее и для достижения своей цели прибег к помощи зла и насилия. Вот оно - начало твоего конца. Вставай, князь, темница ждёт тебя.

Воины увели Михаила Львовича. Овчина вместе с Афоней вышли из сарая.

- Здорово досталось тебе, Афоня?

- Не очень. Яростно колошматил меня князь, да сил в его руках немного уже.

- Это злоба всю силу у него съела, а в молодости, говорят, удал был. Восхищаюсь тобой, Афоня, ловко ты сумел прикинуться ложным послом, даже эта старая лиса ни о чём не догадалась.

Афоня пожал плечами.

- Дело нехитрое, не раз мне гонцом приходилось быть, сам ведь нередко посылал.

- Спаси тебя Бог за усердие, за помощь юному великому князю и великой княгине.

- Тебе спасибо, князь. Коли б не явился ты вовремя, прикончили бы меня у Глинских в сарае.

Распрощавшись с конюшим, Афоня вышел на улицу и осмотрелся по сторонам как-то особенно пристально. Над головой синело бездонное августовское небо, неспешно, словно лебеди, плыли облака. В небесной синеве торжественно сияли купола храмов, желтели листья деревьев. И оттого на душе было ясно, покойно.

А рядом, на торжище, шум необычный стоит, малая казнь совершается. Два тиуна ведут полуобнажённого красивого парня. У провинившегося сильные руки, бугристая грудь, живот впалый, тёмные кольца волос рассыпаны по плечам. Сзади шествует третий тиун, время от времени взмахивает хлыстом и бьёт парня по заднему месту. Бьёт несильно - не в этом казнь, а в том, что ведут княжича Воротынского через торжище как виновного. Лицо у парня совсем ещё юное, огнём полыхает от смущения. А кругом мальчишки улюлюкают, кто смеётся, кто ярится на осуждённого, кто жалеет его. А одна девица закатилась в безутешных рыданиях. И никто не поймёт отчего: в первый раз увидела парня, казнимого малой казнью, а так разжалобилась, что удержу нет.

 

Глава 9

Дорога от Бахчисарая до Кафы - самая лучшая из крымских дорог. Сперва Андрей шёл на Ак-Мечеть, затем к бойко торгующему Карасу-базару, в старом разрушающемся, заброшенном Солхате любовался золотом и голубой эмалью на стенах мечетей. Дорога привела его к морю, к розовым стенам большой крепости, над которыми возвышались четырёхугольные башни. Из-за дальней горы всходило солнце, и поэтому гора эта казалась малиновой, а над ней словно растеклось расплавленное золото. Малиновые и золотые отблески играли на стенах башен, и оттого весь город казался необычным, сказочным. Крепостные стены тянулись по скалистому склону горы и оканчивались огромной башней с въездными воротами у самой воды. Но что это за вода! Зеленовато-голубая гладь простёрлась до самого края неба. И поперёк неё от восходящего светила по направлению к Андрею пролегла ослепительная мерцающая дорожка.

«Так вот оно какое - море, увидеть которое мне так захотелось, когда мы с отцом, спасаясь от грозы, ехали мимо Панского двора в Москве!» Андрей долго рассматривал кафинскую бухту, стоявшие в ней корабли, сам город. Много удивительного повидал он в Крыму, но Кафа поразила его воображение. Здесь было всё иное. Если Бахчисарай - сокровенное гнездо воинского разбоя и местообиталище хана, то Кафа - истинная столица Крыма.

Внутри стен виднелись великолепные дворцы, фонтаны, широкие улицы, от которых ответвлялись узенькие переулочки и тупички, около семи десятков минаретов возле мечетей, островерхие латинские и увенчанные маковками православные церкви. Сначала Андрей решил, что ему померещилось, но, прислушавшись, он отчётливо различил тихий перезвон колоколов. Оттого Кафа вдруг перестала быть непонятным чужим городом. Путник старательно запомнил приметы того конца города, где стояли церкви. Наверняка там должно располагаться русское поселение. На одной из площадей виднелось скопище торговых палаток. Это был кафинский огромный рынок, в этот утренний час постепенно наполняющийся народом, похожий на потревоженный муравейник.

Пройдя по каменному мосту над глубоким рвом, выложенным камнем, Андрей оказался на просторной улице, застроенной домами, которые вблизи оказались ещё более красивыми. За изящными арками виднелись роскошные лепные украшения. Во дворах время от времени возникали люди, совсем не похожие ни на татар, ни на турок, в необычных фряжских одеждах. Турецкие и татарские женщины в сопровождении ребятни несли узлы, в которых видны были тазики, полотенца, склянки с благовониями. Они направлялись в построенные из мрамора бани.

А вот и кафинское торжище. Его нельзя было сравнить с бахчисарайским по числу лавок и обилию, разнообразию товаров. Но что это? Кривоногий татарин, громко покрикивая, вёл два десятка измождённых, с потрескавшимися губами людей, которые были соединены друг с другом длинной верёвкой. Андрей всмотрелся в лица полонянников. Первым шёл рослый мужик - по-видимому, крестьянин. За ним два паренька, испуганно смотревшие по сторонам. Затем старик, весь седой, но ещё крепкий на вид. За стариком, ни на кого не глядя, шла молодая баба с младенцем на руках. Лицо у неё обветренное, усталое, но ещё красивое. Следом семенила девочка лет десяти, похожая на тростиночку, с худенькими ручонками. Затем показался низкорослый мужичок, тоже, видать, крестьянин. Он о чём-то тихо говорил с девушкой, запеленавшей, несмотря на жару, большим платком голову. И вновь мать: одной рукой она держит младенца, а другой - шестилетнего глазастого малыша. Последним шёл безрукий мужик, по виду похожий на воина.

Сам не ведая зачем, Андрей стал проталкиваться в толпе вслед за полонянниками и вскоре очутился в таком месте, где было их видимо-невидимо. Стоял невообразимый шум. Татары орали, расхваливали товар, а турки, греки, фрязины, евреи и другие люди, незнамо какой народности, его хулили, требовали сбросить цену.

- Да что же это творится, Господи?

Услышав родной говор, Андрей оглянулся. Перед ним, судя по одежде, был церковный служка.

- Уж не русский ли ты, коли речь мою понял?

- Русский.

- А откудова?

- Из Москвы.

- Пошто сюда из Москвы заявился? Купец, что ли?

- Пришёл я с послом Ильёй Челищевым, а тот снарядил меня сюда, к купцу Парфёну Кожемяке. Не слыхивал ли о таком?

- Как не слыхивать? Парфён рядом с нашей церковной слободкой жительствует. Там и другие русские купцы обитают. Купно-то жить в чужом городе безопаснее.

- Сам-то как тут оказался?

- А я, мил человек, под Пронском крестьянствовал. Да пришли татарове и увели меня в Крым, как их, болезных. - Служка ткнул пальцем в сторону полонянников - Да, видать, Бог пришёл мне на подмогу. Увидел меня вот на этом самом месте поп Леонтий - пошли ему, Господи, здравия - да и выкупил у татарина. С тех пор в Кафе и жительствую. Вот уж десяток лет минуло. И как пойду на торжище, обязательно здесь побываю, всё спрашиваю, нет ли кого из-под Пронска. Два года назад появилась одна бабёнка, она в суседней от нас деревне жила, так я её выкупил на все деньги, что у меня были. С того времечка с ней и жительствуем вместях. И других бы всех выкупил, да денег нетути. Иной раз, грешным делом, мыслю: надоумь, Господи, клад сыскать. Сыщу тот клад и весь без остатка употреблю на спасение душ христианских… Глянь-ка, мужика-то египтянин торгует. Коли купит - сгинет человек. Увезут его в далёкую страну, куда про Русь и слух не доходит, и заставят в войске служить.

Важный египтянин в белом одеянии, подпоясанном голубым кушаком, приблизился к мужику, который шёл во главе полонянников, и стал ощупывать его руки, грудь, а потом полез пальцами в рот, чтобы проверить зубы. Закончив осмотр, что-то закричал гортанно.

- Сорок динаров даёт, - перевёл церковный служка Андрею.

Татарин, размахивая руками, тоже стал сердито кричать:

- Да разве можно за такого честного, неиспорченного раба предлагать сорок динаров? Восемьдесят динаров, и ни динара меньше!

- Может, ты слепой? Разве не видишь, что этот раб стар? У него же половины зубов нет!

- Не обманывай меня! Я сам проверял его зубы, они все целёхоньки!

- Так и быть, пятьдесят динаров я дам за этого старика, но не больше!

- Да какой же это старик? Посмотри на его руки. Такой рукой быка поднять можно! Так и быть, уступлю тебе десять динаров.

- Шестьдесят, и ни динара больше!

- Да разве хороший русский полонянник стоит шестьдесят динаров? Всегда за таких рабов я получал по восемьдесят. А я уступил уже тебе десять динаров.

Сговорились на шестидесяти пяти динарах.

К женщине с двумя детьми подошёл усатый турок в широченных шароварах. На бабу он не глянул, а принялся ощупывать мальчика. Быстро сговорившись с татарином, сунул ему деньги и поволок малыша.

- Куда ты уводишь моё дитятко? Не отдам, не отдам Ванятку! - закричала мать.

Подошёл татарин, с размаху ударил её по лицу. Мальчик жалобно заплакал, но турок уже уводил его.

- Пропал для Руси Ванятка, - скорбно произнёс служка, - обратят его в магометанство, забудет он и мать свою, и землю родную, а коли росточком да силой удастся, станет злым янычаром, верным стражем Сулеймановым.

К паренькам, испуганно глазевшим на толпу, направился пожилой перс. Борода у него угольно-чёрная с проседью. Сдёрнув с них порты, внимательно осмотрел сзади и спереди. Ребята стыдливо прикрылись руками, но перс, сердито закричав, ударил по рукам палкой. Он увёл с собой одного из них.

Молодой турецкий воин с крючковатым носом заинтересовался девушкой, голова которой была туго повязана платком. Он сдёрнул платок, и прекрасные золотистого цвета волосы рассыпались по её плечам. Турок, довольно зацокав языком, рванул полотняную рубаху. Мелькнули упругие белые груди с торчащими розовыми сосками. Девушка тотчас же прикрылась рукой. Турок намеревался увести её, но татарин заломил за полонянку такую цену, что тот взвыл по-звериному: столько денег у него не было. Тут же из толпы вышел богато одетый генуэзец и, заплатив татарину сполна, увёл смущённую девушку с собой.

«Неужто и Марфушу вот эдак-то?» - У Андрея закружилась голова от внезапно ударившей мысли.

- Ну, этой, считай, повезло - будет жить в богатом фрязинском доме в Кафе.

- Как знать, может, ей всю жизнь дом родной будет сниться.

- Может, и будет, - миролюбиво согласился служка, - только ведь я её судьбу с судьбой других полонянников сличаю. Всем им придётся до скончания дней своих тяжко трудиться: строить мечети, дома, бани, пасти стада, растить сады, поля и огороды. Труд раба ужасен, побои обильны, а еда скудна… Пойдём, добрый человек, к морю, поглазеем, как наших людей в неволю увозят. Тебе ведь это в диковинку.

Проданных на кафинском торжище людей гнали в порт. Здесь стояло великое множество судов, отличавшихся размерами, отделкой, окраской парусов. К самому берегу пристало длинное узкое судно с парусами и рядами вёсел с обеих сторон. Только на одной стороне Андрей насчитал около шести десятков вёсел. На скамьях, расположенных поперёк судна, видны были полуобнажённые люди, сидевшие и лежавшие в разных позах.

- То судно - самоё ужасное, каторгой его зовут, - пояснил служка, - Люди, что сидят на лавках, - гребцы. Им никуда нельзя отлучаться: прикованы они к своему месту цепями. Потому и едят и спят тут же. И так покуда не помрут либо случаем не сбегут. Только редко кому спастись удаётся.

В это время к каторге подвели связанных одной верёвкой десятка два людей. Были тут молодые парни да крепкие на вид мужики. С корабля спустился пузатый турок с тяжёлым бичом в руках, что-то отрывисто прокричал. Надсмотрщики, сопровождавшие полонянников, освободили их от пут. Тут же рабы разделись донага. С корабля спустился человек с ворохом тонких полотняных подштанников. Полонянники надели их. Два брадобрея острыми ножами стали ловко срезать с их голов волосы. Турок, спустившийся на берег первым, щёлкнул бичом, и полонянники по одному начали подниматься на корабль.

- Сгинули люди ни за что ни про что, - пожалел их служка.

- Авось сбегут с каторги да на Русь проберутся. Мне вот с одним коломенским плотником довелось свидеться. Сбежал он с этой самой каторги, на Русь возвратился. Правда, под Зарайском чуть было снова в лапы татар не угодил, да Бог миловал, наши подоспели.

- Бывает, убегают люди с каторги. Знавал я одного беглеца, он три раза с каторги улепётывал. За то дело турки всего его изувечили… Вот ещё одно турецкое судно причаливает.

- Откуда ты узнал, что оно из Турции пожаловало? А может, ещё откуда?

Служка ткнул пальцем в сторону прибывающего корабля.

- Глянь на маковку-то, зришь там тряпицу? По такой полощущейся тряпице можно издали распознать, чьё это судно: турецкое, фрязинское, египетское или ещё чьё.

С причалившего корабля стали спускаться на берег богато одетые люди. В одном из прибывших Андрей признал знакомого. От изумления он протёр глаза.

- Глянь, никак русский человек идёт?

- Ну да, богатый, видать, боярин.

- Ты не ведаешь, кто он?

- Впервые зрю.

- Так ведь это же боярин Семён Бельский! Знатная особа. Надо же, где свидеться довелось! Пойду окликну его - Андрей бросился наперерез Бельскому, которого сопровождали трое слуг. - Здравствуй, Семён Фёдорович!

Бельский был одет в нарядный охабень из розового китайского шёлка. Услышав окрик, он недоверчиво посмотрел на Андрея.

- Ты кто?

- Андрей Попонкин я, тучковский послужилец. В свинцовых глазах князя мелькнул испуг.

- А здесь что поделываешь? Зачем тебя Тучков в Крым послал?

- Явился я в Крым жену свою поискать, её татары в полон угнали.

Бельский по-прежнему смотрел недоверчиво, недружелюбно. Узнав причину пребывания Андрея в Крыму, он, по-видимому, потерял интерес к нему, повернулся спиной и стал подниматься в город.

- Загулялись мы с тобой, парень. Пойдём к купцу, который тебе нужен. Тут так заведено: в самоё пекло все дома прохлаждаются, так что не на торжище будем искать Кожемяку, а в нашей слободе.

Русобородый Парфён Кожемяка встретил Андрея приветливо, долго расспрашивал его о пребывании в Крыму.

- Видать, не так давно ударился ты в купечество, коли тебя Кожемякой кличут?

- Что верно, то верно, - добродушно засмеялся купец-Отец мой мял кожи, силой необыкновенной наделён был.

- Да и тебе, видать, силушки немало перепало.

- Есть маненько, на здоровьице не жалуюсь. Нам, купцам, по нынешним опасным дорогам без силушки никак нельзя.

- Сегодня у моря повстречал я боярина московского Семёна Фёдоровича Бельского. Не ведаешь ли, Парфён, чего он тут делает? Может, посольство правит?

- Семён Бельский? Так ведь он в Литву бежал после того, как Михаила Глинского за сторожи посадили.

- За что же?

- А ты разве не ведаешь?

- Давно ведь я Москву покинул. Не было ещё слуха про Глинского.

- Он власти хотел лишить юного великого князя. А кто бает: отравой уморил Василия Ивановича. Бельский же, убежав в Литву, почал всячески вредить Русской земле, во главе Жигимонтовых полков на наши города ходил.

- Вот ведь гад какой! - невольно вырвалось у Андрея. - У него в Москве ещё два брата есть. Несколько лет назад приходилось мне слышать об одном из них - воеводе Иване Фёдоровиче. Так о нём ратники тоже нелестно отзывались. Будто бы когда воевали Казань, он за большие поминки татарам продался, не довёл ратное дело до конца.

- Воевода Иван Бельский ныне вновь угодил в темницу. Оба они с Семёном хотят по старинке жить, когда удельные князья в силе были.

- Для Руси от удельных князей одна поруха.

- Что верно, то верно. А потому должны мы, насколько можем, препятствовать иудиному делу. Следует тотчас же отправить весточку нашему послу Наумову, что Семён Бельский в Крыму объявился. Боюсь, неспроста он здесь, вновь какую-нибудь пакость затевает.

Едва Семён Бельский остановился у ворот красивого большого дома, видневшегося за глухим забором, тотчас же выбежали слуги. Боярин не спеша вошёл во внутренний дворик. Сквозь ажурную виноградную листву пробивались солнечные лучи. Падая на мраморные плиты, они высвечивали розовые жилки, пронизывающие камень. В центре дворика тихо журчал фонтан.

Бельский присел на прохладную мраморную скамью возле фонтана и задумался. Мысленно он оказывался то в Москве, то в Вильке, то в Царьграде, откуда только что явился. Намерен он во что бы то ни стало объединить в единое целое всех ворогов Руси. Главный из них конечно же султан турецкий. Князь заручился его полным расположением и поддержкой. Велел Сулейман двум пашам, силистрийскому и кафинскому, выступить с ним, Бельским, в поход на Русь. Оба паши могут выставить более сорока тысяч воинов. Кроме того, в распоряжении Бельского собственные люди, которых он затребовал к себе под Перекоп из владений, расположенных в Литве, а также белгородские казаки. Теперь важно привлечь к походу на Русь Жигимонта и крымских татар.

И тут возникли у него трудности. Жигимонт, потерпев ряд поражений от русских полков, возглавляемых Иваном Овчиной, Никитой Оболенским, Василием Шуйским, Борисом и Михаилом Горбатыми, стал помышлять о мире с юным великим князем. Не такого конца войны ожидал он, отправляя в поход на Русь гетмана Юрия Радзивилла, Андрея Немировича, польского гетмана Тарковского и его, Семёна Бельского. Прибыв в Литву, Семён Бельский и Иван Ляцкий много говорили Жигимонту о нестроении на Руси, о смуте среди бояр, о неспособности думы управлять государством в малолетство сына Василия Ивановича. Но всё вышло иначе. И тогда Жигимонт явил им свою немилость: Ляцкого заключил под стражу, а с ним, Бельским, обходился так, что он, пылая ненавистью к Руси, посчитал за благо уехать в Царьград искать защиты и покровительства Сулеймана. Разумеется, Жигимонт не выпустил бы его из Литвы, если бы ведал о таких намерениях. Поэтому Семёну пришлось сказать ему, будто он отправляется в Иерусалим к святым местам для исполнения некогда данного обета. И только уже из Крыма он сообщил Жигимонту о намерении посетить Сулеймана. Что касается крымских татар, то тут тоже не всё было гладко. Раскол орды между Сагибом и Исламом отнюдь не благоприятствовал осуществлению его замыслов.

Семён хлопнул в ладоши. Тотчас же появился опрятно одетый человек с бумагами в руках.

- Не было ли в моё отсутствие вестей от Жигимонта?

- Были, господин. - Слуга подал князю грамоту с королевской печатью.

Семён вскрыл грамоту и, далеко отставив её от глаз, начал читать:

«Ты отпросился у нас в Иерусалим для исполнения обета, а не сказал ни слова, что хочешь ехать к турецкому султану; когда сам к нам прибудешь и грамоту султанову к нам привезёшь, тогда и сделаем как будет пригоже. Ты просишь у нас грамоты для свободного проезда в Литву, но ведь ты наш слуга, имение у тебя в нашем государстве есть, так нет тебе никакой нужды в проездной грамоте: все наши княжата и панята свободно к нам приезжают; слуг же твоих мы немедленно велели к тебе отпустить».

«Ты наш слуга, ты наш слуга…» - звенело в ушах Семёна Фёдоровича. Уклончивый ответ Жигимонта привёл Бельского в ярость, он со злостью швырнул королевскую грамоту в водоём. «Ничей я не слуга! Я князь Бельский и Рязанский! Никто мне не господин: ни московский юнец, ни престарелый Жигимонт, ни турецкий султан! Моя мать, княгиня рязанская, была племянницей великого князя Ивана Васильевича. По пресечении мужской линии князей рязанских я теперь единственный наследник этого владения. Присоединив его к Бельскому княжеству, я сравняюсь по силе с Литвой и Русью. Надо лишь одолеть малолетка московского, и тогда все вынуждены будут признать мои права. Старая лисица намерена таскать из огня орехи чужими руками! Ей наплевать на то, что сейчас выдался самый благоприятный случай одолеть Русь. Турецкий султан и Сагиб-Гирей гораздо лучше понимают это, нежели престарелый властитель Литвы, а потому готовы оказать мне любую помощь. Жигимонт же настолько слеп, что ничего этого не видит. Я просил его направить на Русь великих гетманов вместе со всеми полками, а он что мне пишет?»

- Ну, а из Бахчисарая, от Ислама, какие вести, Матвей?

- Неважные, господин. Не успел ты уехать в Царьград, а он уж послал грамоту русскому великому князю с заверением в дружбе.

- Напиши Исламке грамоту, дескать, Сулейман намерен воевать русские земли, а потому велел силистрийскому и кафинскому пашам выступить по весне вместе со мной. Султан велел и Исламу идти войной на русского великого князя. Сагиб всё ещё в Киркоре?

- Там, господин.

«Не случайно русские послы везут поминки Исламу, а не Сагибу: мил им Ислам. Оттого Сагиб зол на Русь. Надо бы помочь ему убрать Ислама».

- Бурондай, человек Сагибов, в Кафе?

- Да, господин.

- Пусть сегодня вечером явится ко мне… А посол Наумов не отбыл в Москву?

- Нет, господин.

- Сообщи ему, что я хотел бы возвратиться на Русь, ежели великая княгиня меня простит и даст мне опасную грамоту. Как только получу я её, так немедля устремлюсь в Москву, чтобы загладить вину перед великой княгиней усердной службой.

Матвей изумлённо глянул на князя, но спросить ни о чём не посмел. Семён Фёдорович лишь загадочно улыбнулся.

Бурондай вошёл, угодливо улыбаясь, низко склонился перед хозяином дома.

- Как там у Ислама?

- Ислам-Гирей держит руку Москвы. Нынче отправил он русскому великому князю грамоту, в которой всячески поносит тебя, пресветлый князь, пишет, будто столковался ты с турецким султаном и Сагиб-Гиреем о походе на Русь.

«Вот собака! - мысленно выругался Бельский. - Едва задумаешь дело, а уж русскому великому князю спешат донести о твоих тайных намерениях. Нужно обязательно освободиться от ненавистного Ислама».

- Ислам - заклятый враг Сагиб-Гирея. Почему же тот до сих пор не прикончит его?

- Не простое это дело, пресветлый князь. Ислам-Гирей очень осторожен. Проникнуть к нему нет никакой возможности. Верные люди Исламовы берегут его как зеницу ока.

- Ведомо стало мне, что завтра вечером Ислам-Гирей намеревается тайно встретиться с одним ногайским ханом недалеко от Чуфут-Кале. Желает он привлечь ногаев на свою сторону в борьбе с Сагиб-Гиреем.

- Ногаи клятву дали Сагиб-Гирею быть с ним в дружбе и братстве, вместе стоять против Ислам-Гирея.

- Ну а ежели Ислам перетянет ногаев на свою сторону, хорошо ли это будет Сагиб-Гирею? Так что ему лучше воспрепятствовать этой встрече. И не только воспрепятствовать, но и… - Семён Фёдорович провёл рукой поперёк горла. Бурондай понимающе кивнул. - Ступай и передай Сагиб-Гирею мои слова.

Бельский извлёк кошелёк и бросил его к ногам Бурондая. Тот подхватил его и, пятясь задом, вышел.

Посол Наумов, сидя за колченогим столом, писал грамоту в Москву:

«Приехали к Исламу твои казаки, и вот князья и уланы начали с них платье снимать, просят соболей; я послал сказать об этом Исламу; а князья и уланы пришли на Ислама с бранью: ты у нас отнимаешь, не велишь великому князю нам поминков посылать; а Ислам говорил: какое наше братство! Нарочно великий князь не шлёт к нам поминков, не хотя со мною в дружбе и в братстве быть; а князьям сказал: делайте, как вам любо! И они все хотят Козаков твоих продать».

В дверь тихо постучали. Наумов быстро спрятал исписанные листы в ларец, повернул ключ.

- Войди!

В горницу, сторожко оглядываясь по сторонам, вошёл неприметный мужичок в потёртой одежде.

- Ты кто?

- Сидорка Оплевин я - церковный служка из Кафы. А ты кто будешь?

- Посол великого князя Наумов.

- Вот тебя-то мне, любезный, и надобно. Купец Парфён Кожемяка, живущий в нашей церковной слободке, послал меня по твою душу, велел поведать, что в Крыму объявился злодей Семён Бельский. Так ты бы, любезный, отписал о том великому князю. Страшимся мы, не натворил бы сей злодей какой пакости.

Наумов засмеялся.

- Ведаю о том, что Семён Бельский в Крыму обитает. А всё равно спасибо тебе, русский человек. И купцу Парфёну Кожемяке передай мою благодарность. Вижу, верные вы люди земли Русской. И впредь будьте такими же.

Церковный служка вышел. Посол открыл ларец и извлёк грамоту Бельского к великой княгине с просьбой разрешить ему возвратиться на Русь. Недоуменно покачал головой: с чего бы это вдруг отъезжику вздумалось назад проситься?

Вновь послышался стук в дверь. Вошёл слуга, доложил о прибытии Аппак-мурзы.

Аппак был не по обычаю вежлив; только когда осматривал голые стены да пустые углы, улыбнулся с насмешкой.

- Великий Ислам-Гирей сожалеет, что князья и уланы пограбили твоих людишек. Просил он передать грамоту для брата своего, великого князя Ивана. И в той грамоте велит ему остеречься турецкого султана. Властолюбие и коварство Солемана всем хорошо ведомы. Хочет он поработить северные земли христианские: Русскую и Литовскую; велел он пашам и Сагиб-Гирею собрать многочисленную рать, чтобы изменник государев Бельский шёл с ней на Русь. Один Ислам стоит в дружбе к русскому великому князю и мешает их замыслу. Пусть великий князь ведает, что оттоманы люди лихие. Султан начинает это дело вовсе не для князя Бельского, он не думает о том, пригоже ли Бельскому княжение или не пригоже, лишь бы только камень о камень ударил, лишь бы только ему при этом что-нибудь к себе приволочь. Султан и нашей земле покоя не даёт, с таким устремлением живёт, не рассуждая, кто ему земли достаёт, от холопа или рабы родился - ему всё равно, лишь бы земли доставал.

Вести, принесённые Аппаком, были очень важными, поэтому Наумов не стал выговаривать мурзе за учинённый татарами разбой.

«Так вот он каков, Бельский, на самом деле. Сговорившись с турецким султаном о походе на Русь, пытается обмануть великую княгиню, прикидывается невинной овечкой. Ну и ловок, пройдоха!.. А Ислам нам ещё пригодится».

- Получил я грамоту, Аппак, от великого князя всея Руси Ивана Васильевича. Ведает он о кознях, чинимых князем Бельским против Русской земли в Литве, Крыму и туретчине. А потому великий князь просит своего брата Ислама выдать ему перебежчика Семёна Бельского живьём либо самому казнить его за совершённые преступления.

Аппак замялся.

- Трудное твоё дело. Семён Бельский не какой-нибудь безвестный человек. Из-за него Ислам может поссориться с Солеманом и Жигимонтом. До Руси далеко, а от туретчины близко. Сам ведаешь, турки под боком, в Кафе и во всех приморских городах сидят.

- Так ведь Семён Бельский может и случайно принять смерть, без ведома Ислама.

- О том можно подумать. Только очень большие поминки потребуются. Семён Бельский - не простой человек.

Едва ушёл Аппак, заявился ещё один человек из Кафы Он сообщил очень важную весть: Сагиб-Гирей удумал убить Ислама.

Тёмная южная ночь спустилась над Альмой-рекой, над обширными яблоневыми и грушевыми садами, когда из ворот посольского двора на дорогу, ведущую в Бахчисарай, выехал всадник. Пришпорив коня, он быстро исчез в темноте.

Вечером следующего дня из ворот бахчисарайского дворца, расположенных в сторожевой башне, выехали всадники. Человека в тёмном одеянии, ехавшего на белом коне, сопровождали два воина. Они быстро устремились по глубокой лесной лощине, вверх по течению Чурук-Су, по направлению к крепости Чуфут-Кале. Сухой ветер врывался в лощину меж каменных завалов, напевала в кустах весёлую песенку быстроводная речушка, всё вокруг дышало покоем. Вот всадники достигли крепости Чуфут-Кале, где в древности жили крымские ханы, но не въехали в крепостные ворота, а поскакали дальше.

Дорога углубилась в довольно густой лес. Молодой месяц показался над вершинами деревьев, и всё вокруг озарилось неверным багровым светом. Неожиданно из чащи леса навстречу всадникам выбежала толпа вооружённых людей, которые не мешкая пустили стрелы. Несколько стрел вонзилось в человека, ехавшего первым на белом коне. Тело его безжизненно свесилось с седла.

- Ислам-Гирея убили! - гулко разнёсся по лесу крик его спутников. Один из них ухватил за повод белого коня, развернул его и помчался назад, к Бахчисараю.

Наутро по всему Крыму только и разговоров было о коварном убийстве Ислам-Гирея. Быстро весть домчалась до Кафы. Семён Фёдорович Бельский тотчас же отправил к султану своего человека с известием, что Ислам-Гирея не стало. Ту же весть повёз по велению Сагиб-Гирея и Бурондай.

В ожидании вестей из Царьграда Бельский был в хорошем расположении духа. Он слал грамоты в Белгород, в свои литовские владения, в Перекоп, где обосновались его люди из Литвы, готовившиеся к походу на Русь. С получением известия от Сулеймана он и сам намеревался перебраться поближе к своим людям. А пока князь расхаживал по внутреннему дворику, любовался великолепием и пышностью распускающихся роз, вдыхал их прекрасный аромат. Молодой слуга подошёл так тихо, что Семён Фёдорович, услышав его негромкий голос, вздрогнул.

- Господин, явился посол великого князя всея Руси Наумов.

- Напужал ты меня, Матвей! Что это вдруг Наумову вздумалось ехать ко мне в Кафу из-под Бахчисарая?.. Может, насчёт опасной грамоты? Ну так зови его.

Во дворике показался человек среднего роста с русой бородкой и ясными серыми глазами. Простой вроде бы человек, но Семён Фёдорович сумел уловить в нём умение постоять за себя, поэтому постарался придать своему лицу выражение доброжелательности.

- Великий князь всея Руси Иван Васильевич и великая княгиня Елена в ответ на твою просьбу дать опасную грамоту для проезда на Русь изволили прислать ответ. - Наумов говорил спокойно, немного глуховато, но отчётливо. - Велено мне сказать тебе, Семёну Бельскому: мы тебя жаловать хотим и гнев свой отложим; вины твоей, которую ты сделал по молодости лет, памятовать не хотим, а ещё больше прежнего пожалуем тебя нашим великим жалованием. Ведаешь и сам, что и прежде некоторые наши слуги ездили от нас к нашим неприятелям, опять назад приезжали и этим отечества своего не теряли, предки наши их жаловали и опять их в родовой части восстанавливали. И ты б ныне поехал к нам без всякого опасения.

Закончив речь, посол едва заметно усмехнулся. Вряд ли Семёна Бельского ждут на Руси с распростёртыми объятиями. Уж больно насолил он великому князю своими происками в Литве, Турции и Крыму.

- Никогда не сомневался в щедрости великого князя Ивана Васильевича и его матери великой княгини Елены. Премного благодарен я за присланную ими опасную грамоту.

- Твои слова, князь, следует понимать так, что ты, воспользовавшись опасной грамотой, незамедлительно возвратишься в отечество?

Чувствовалось, что Бельский растерялся.

- Да, я намерен вернуться в свои исконные владения. - Князю вдруг захотелось хоть чем-то уколоть этого спокойного, полного достоинства, ясноглазого посла. - Дошла до меня весть, будто вороги прикончили Ислама и его место занял Сагиб-Гирей.

Наумов улыбнулся.

- То был ложный слух, Ислам-Гирей жив-здоров. Убит же его слуга, неосмотрительно отправившийся ночью к Чуфут-Кале.

Лицо и шея Бельского покрылись бурыми пятнами.

- Очень рад, что Ислам-Гирей не пострадал. Вижу, верно служишь ты… Исламу.

- Служу я великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, великой княгине Елене Васильевне и земле Русской.

- Земле? Да как же можно… земле служить?

- То не понять тебе, князь. - Наумов, не попрощавшись, вышел.

Спустя несколько дней вернулся из Царьграда слуга с грамотой от турецкого султана. Ответ Сулеймана был краток: «Если только Ислам жив, то нашему делу статься нельзя». Этот ответ удивил и озадачил отъезжика, он означал крах всех его грандиозных планов.

 

Глава 10

Из Кафы Андрей направился назад, к Бахчисараю, но иной дорогой, через селения, в которых ещё не был. Иногда отчаяние охватывало его. Воспоминания об увиденном в Кафе жгли душу, и чем сильнее, тем меньше оставалось веры в успех задуманного дела. Марфушу могли отправить на кораблях Бог весть куда, убить, загнать в гарем, где её никакой мужчина, кроме хозяина, не увидит.

Нередко ему приходилось спать под открытым небом - так было безопаснее, и, если случалась безоблачная ночь, он долго не мог уснуть, всё вглядывался в загадочную темноту южного неба, в яркие мерцающие, похожие на украшения, подвешенные на золотых нитях, звёзды и мучился вопросами: под какой из них родился, какие звёзды счастливые, а какие - злые? Иногда ему начинало казаться, что звёзды поют удивительную песню, которая то стихает, уносится далеко-далеко, то начинает звучать громко, гулко, будто в храме. От этой песни в его душе вскипали слёзы, отчего звёзды начинали мерцать сильнее, становились расплывчатыми, лучистыми. В эти минуты Андрей не мыслил себя без Марфуши, жизнь без неё казалась невозможной, бессмысленной. А когда одолевали сомнения, звёзды казались чужими, холодными, равнодушными, немыми. И думалось тогда, что они вечны, а жизнь человеческая ничтожно мала, никчёмна. Вот так же звёзды светили и тогда, когда его, Андрея, ещё не было на белом свете. И потом, после него, они по-прежнему будут, мерцая, совершать свой загадочный круг по небосклону, подгоняемые неведомой силой. Что значит человеческая жизнь по сравнению с бесконечной жизнью звёзд? Ничтожное короткое мгновение, мельчайшая песчинка среди гор песка. Так стоит ли ещё более сокращать это мгновение погоней за призрачным счастьем? Не лучше ли отдаться на волю судьбы, всей грудью вдыхать этот прекрасный воздух, впитывать благотворное тепло, любоваться каждой былинкой и тварью, ползающей по лику земли, высоко ценить каждый миг быстротекущей жизни?

Из селения, что расположилось внизу, под нависшей скалой, которую Андрей облюбовал для ночлега, доносились гортанные крики детей, квохтанье кур, блеяние овец. При порывах ветра ощущался горьковатый запах дыма, человеческого жилья, навоза. Где-то поблизости шумел ручей. Его монотонное журчание прерывалось звонкими шлепками: кто-то стирал бельё. Не будь гортанных криков, кизячного запаха, можно было бы подумать, что находишься где-то на берегу Москвы-реки, Оки или Клязьмы: так стирать бельё могла только русская баба.

Эта догадка подтвердилась, когда Андрей услышал хорошо знакомую ему печальную песню:

Уж что это у нас, в Москве, приуныло, Заунывно в большой колокол звонили? Уж как князь на княгиню прогневился, Он ссылает княгиню с очей дале, Как в тот ли во город во Суздаль, Как в тот ли монастырь во Покровский…

Андрей затаил дыхание, напряг слух. Он так взволновался от звуков этого удивительного, грудного, по-детски звонкого голоса, что задрожали руки, а в ногах возникла слабость, словно они стали ватными, непослушными ему. Дрожащей рукой раздвинул кусты и увидел внизу… Марфушу, слегка располневшую, округлившуюся. Кончив стирать, она ловко подхватила таз с бельём и по крутой тропке начала подниматься к тому месту, где он лежал. Андрей тотчас же прикинулся слепцом.

- Здравствуй, Божий человек. Издалека ли идёшь? - услышал он родной голос совсем рядом.

- Из Суждаля я, из Спасо-Ефимьевской обители. Иду ко святым местам ради исцеления слепости.

- Из Суждаля, говоришь? - Голос Марфуши зазвучал взволнованно, тревожно. - А не ведомо ли тебе, странник, в здравии ли игуменья Покровской обители Ульянея?

- Матушку Ульянею я видел два года назад. Была она в здравии, но шибко печалилась о некоей белице, покинувшей её.

- Печалится, говоришь? - Голос Марфуши дрогнул, слёзы покатились из её глаз. - Да как же ты видел игуменью, если слеп и от слепоты исцеления ищешь?

- А вот так, как тебя вижу, так и её видел. Марфуша пристально глянула на Андрея и, изменившись в лице, закричала:

- Андрей, Андрюшенька, дорогой ты мой, милый! Прости, что сразу тебя не признала.

- Диво ли то? Ведь десять лет минуло, как нас судьба разлучила. И ты тоже не прежняя.

Марфуша смутилась, поправила волосы, одёрнула юбку.

- Ты-то как здесь, в татарщине, оказался?

- Тебя пришёл искать.

- Меня? - Марфуша всплеснула руками, прижала ладони к пылающим щекам. - Не достойная я того!

- Очень даже достойная. Гляжу на тебя и радуюсь, что ты цела-невредима. Все эти годы мечтал о встрече с тобой. Где только побывать не пришлось! Утром просыпаюсь, о тебе думаю, вечером перед сном опять ты на уме.

Марфуша судорожно обхватила Андрея за шею, горько зарыдала.

- Милый ты мой, верный-преверный! И я всё время о тебе мыслила, каждое слово, сказанное тобой, передумала, каждое мгновение, проведённое нами вместе, вспомнила. Как же мы были бы с тобой счастливы, не случись татарского нашествия!

- Наше счастье и ныне возможно. Воротимся на Русь, заживём не хуже прежнего.

Андрей ожидал, что при этих словах радостью озарится её лицо и они тотчас же отправятся на Русь-матушку. Что может удерживать её в проклятой татарщине? Муж? Так ведь он злодей, насильник!

Марфуша, однако, не спешила с ответом. Серые глаза её вдруг померкли, стали свинцовыми, лицо сморщилось от душевных страданий.

- Милый ты мой, любый-прелюбый! Слышу я сердце твоё - как колокол оно гудит, чувствую любовь твою верную, бесконечную. Послушай моё сердце: оно тоже поведает, что люблю я тебя по-прежнему. Только не могу я на Русь-матушку воротиться. Крепко люблю я тебя, а детей кровных - ещё больше.

Долго искал Андрей свою жену, и во время странствий по-всякому представлялась ему встреча с ней. Думал он и о том, что могли у неё народиться дети. Как быть тогда? Это был трудный вопрос, но Андрей после длительных размышлений решил так: недостойно матери отказываться от своих малюток. Коли Марфуша будет его любить по-прежнему, дети, родившиеся в неволе, не станут помехой их счастью.

- Дети твои нас разлучить не могут. Коли любишь меня по-прежнему, всё вернётся на круги своя.

Марфуша раздумчиво покачала головой.

- Их ведь у меня шесть душ. Старшенькому Хубилаю десятый годочек пошёл, а младшенькому Таяну - второй годик. Все крепенькие, здоровенькие. Люблю их - мочи нет. Бросить никак не возможно. С собой взять тоже нельзя. С такой оравой не убежишь, от погони под кустом не спрячешься. К тому же детям отец родной нужен. Нет, ты не перебивай меня, дай всё сразу сказать, как есть. Детям родной отец нужен, к которому они с рождения привыкли. А отец Тукаджир, добрый, сильный. Детей больше себя любит. Да и дети без него дня прожить не могут. Даже Кудеяр, дитё великой княгини Соломонии, которого я за своего выдаю, его почитает и любит. Тукаджир Кудеяра от своих детей не отличает. Нет, не могу я бросить кровных детушек, век казнить себя буду. А и взять их на Русь нельзя. Видать, судьба мне такая выпала: до конца дней своих жить на чужбине, среди татар. Иногда проснусь ночью, вспомню родные места, суждальские, берёзки кудрявые, стога сена духовитые - и так тяжко на душе станет! До утра, бывало, проплачу. А как встану утром да увижу детей своих - печали как не бывало, радость одна. Вот и посуди теперь, могу ли я на Русь возвратиться.

Голова Андрея поникла. За десять лет он многое передумал. По-разному представлял себе эту встречу. Иногда казалось ему, что повстречает он Марфушу калекой, немощной, изуродованной. Но ни на миг не усомнился Андрей в том, что, какой бы она ни стала, он обязательно возьмёт её с собой, будет любить по-прежнему. Мысленно он готовил себя к преодолению самых тяжких препятствий, которые могли выпасть на их долю при возвращении на Русь. Но никогда и в мыслях не было того, что предстало на самом деле. Правду говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Что ответить Марфуше? Сказать, что грешно предавать родную землю, места, где покоятся пращуры? Но ведь она любит их, в этом он не сомневался. Сказать, что она предала веру, что грех тяжкий взяла на душу? Так ведь она и сама ведает о том. К чему же усугублять её страдания? Или сказать, что без неё нет ему ни дня, ни ночи, ни радости, ни печали, нет жизни!

- Слишком сложно всё, Марфуша, и с маху вершить такое дело не следует. Потому надлежит нам, и тебе и мне, обмыслить всё как следует. Явлюсь я сюда ровно через седмицу, тогда и решим, как быть. А пока прощай.

Марфуша согласно кивнула головой, тяжело поднялась с земли и медленно пошла к селению, сильно изогнувшись в одну сторону под тяжестью таза с бельём. Андрей долго смотрел ей в след, по щекам его текли слёзы.

Неожиданно из кустов выпорхнул татарчонок лет пяти.

- Мама! - закричал он по-татарски, увидев незнакомого ему человека.

«Уж не Марфушин ли сын?» - подумалось Андрею. Он спросил малыша:

- Как называется это селение?

- Черкес-Кермен, - прочирикал тот и тотчас же исчез, словно под землю провалился.

Через неделю Андрей с Марфушей вновь встретились на том же самом месте. Внутренняя борьба, совершавшаяся в каждом из них, лишила сил, затуманила головы, притупила чувства. Потому они больше молчали и лишь время от времени говорили о чём-то второстепенном, несущественном.

«Решать должна Марфуша, а не я. Вижу, однако, осталась она при своём мнении. Так нужно переубедить её! Но где слова, которые заставили бы её думать иначе? В душе один пепел, усталость, мрак. Нельзя, однако, молчать, не пришлось бы потом, когда время минует, пожалеть, что в этот самый миг молчал, не сыскал нужных слов… А нужны ли слова, коли она обо всем позабыла и знать ничего не желает? Сравнить ли её с Авдотьей Рязаночкой, которая ради близких людей в Орду направилась, отыскала их и на Русь увела? Велик подвиг Авдотьи Рязаночки, потому столько лет помнят её по всем городам и весям. А вспомнят ли тех, кто, подобно Марфуше, навсегда в Орде остался, детей наплодил, веру поменял, землю родную забыл? И не прав ли Илья Челищев, утверждавший, что баба, как кошка, возле любого мужика пригреется, в любом доме жить будет, было бы в нём ей сытно да тепло? Нет, Марфуша совсем не такая! Да разве знаю я её толком? Почему так различны судьбы её и Параши, Гришиной жены? Нет, нет, я не хочу, чтобы она, подобно ей, покончила с собой, лишь бы в полон не быть уведённой, с мужем любимым не разлучённой! Хочу, чтобы она была жива. И всё же: почему они поступили неодинаково? Может, в любви все дело, одна больше любила, другая - меньше? Так ведь Марфуша и сейчас клянётся, что любит меня. Но любит ли она на самом деле? А если любит меня, то, выходит, не любит Тукаджира? Но ведь он «добрый и сильный»! И можно ли без любви столько детей народить?.. Господи, да что это дурь всё в голову лезет! Только с Марфушей буду я счастлив, только с ней! Где же речи, способные переубедить её?..»

- Ты ничего не рассказал мне о матушке Ульянее.

- Жива матушка Ульянея, только вот о тебе сильно горюет. Старая стала, немощная.

- А Аннушка, подружка моя милая?

- Постриглась она.

- Постриглась? Вот уж не думала, что ей такая судьба уготована. Озорная она была, не по охоте в Покровской обители жила, по нужде. А Каменка как?

- Как и прежде.

- И одолень-трава в ней всё так же растёт?

- Растёт…

- Вижу, не мила тебе беседа со мной, а ведь столько лет не виделись!

- Та ли это беседа, Марфуша? Разве ради того я два года по Крыму ходил, чтобы об одолень-траве, в Каменке растущей, поведать?

- Согласна с тобой, Андрюшенька, не о том мы беседу ведём. Всю седмицу страдала я, обо всем передумала, только вот ничего нового не надумалось.

- Хотел бы я увидеть Кудеяра.

- Уж не намерен ли ты увести его с собой на Русь? Не отпущу!

- Не твоё это дитё, а великой княгини Соломонии. Я ей крест целовал, что приложу все свои силы к отысканию его. Страдает она без него, сильно печалится. Понять её нужно. Мы сами с тобой виновны в том, что не сберегли его от татарской напасти.

- Ой, да как же я отпущу его, сиротиночку? Стал он мне роднёй родного. - Из глаз Марфуши полились слёзы.

- Никакой он не сиротиночка, у него мать, Богом данная, есть. Слёзно просила она вернуть ей его, жить без него не может. Сама порывается идти в татарщину. Коли своих детей по правде любишь, понять её должна. Не можешь ты препятствовать возвращению Кудеяра к его родной матери.

Марфуша залилась слезами пуще прежнего.

- Не терзай себя понапрасну. Сама говорила, что родную мать или родного отца никто заменить не может.

- Ведаю, что не в моей власти противиться возвращению Кудеяра к родной матери. Как ни жаль, а придётся с ним расстаться. Только всё нужно подготовить как следует. Ведь Кудеяр ничего не слышал о своей родной матери, для него эта весть вряд ли приятной будет. К тому же, если Тукаджир проведает о пропаже Кудеяра, то поднимет всех на ноги и постарается возвратить его. Берегись этого. Послезавтра Тукаджир уезжает к своим дальним родственникам, праздник у них, сабантуй. Так ты не мешкая приходи к вечеру на это самое место. Мы с Кудеяром будем ждать тебя.

Задолго до урочного часа Андрей был в условном месте. Время тянулось медленно. Казалось, раскалённый огненный диск застыл на одном месте и не думает нынче скатываться к горизонту.

«Это хорошо, - успокаивает себя Андрей, - ведь сегодня я увижусь с Марфушей в последний раз. Мы никогда-никогда не увидимся больше с ней. Так пусть же каждое мгновение этой встречи запечатлится в моей памяти!»

Наконец солнце, раздувшееся и покрасневшее, словно от натуги, стало быстро скрываться за выступом скалы. Протяжным гортанным криком муэдзин призвал с минарета верующих к молитве. На дороге, ведущей из селения, показались двое: закутанная в шаль женщина и десятилетний мальчик, по-юношески гибкий, одетый в тёмно-зелёные шаровары и красную шёлковую рубаху. Они тихо разговаривали.

- Ну вот, Кудеярушка, настала пора нам с тобой расстаться. Ждёт тебя твоя родная матушка.

- Какая ещё матушка? Никого не хочу знать, кроме тебя!

- Матушка у тебя хорошая, ласковая, добрая…

- Почему же она отказалась от меня?

- Отказалась на время, чтобы спасти тебя от верной погибели.

- Где же живёт моя матушка?

- В Суждале-граде.

- Это далеко?

- Очень далеко.

- Как же я доберусь до неё?

- А вот этот дядя отведёт тебя на Русь. Его твоя матушка за тобой прислала.

Кудеяр исподлобья посмотрел на Андрея:

- Не хочу я никуда идти, мне и здесь хорошо!

- На Руси будет тебе ещё лучше.

- Здесь хорошо: можно по горам лазить, на лошадях ездить.

- Зато в Суждале есть речка Каменка, - улыбаясь своим воспоминаниям, произнесла Марфуша - В ней ребята купаются и рыбу вершами ловят.

- А на ночь, - дополнил Андрей, - они выгоняют лошадей в ночное…

Кудеяр не знал, чем бы ему ещё отговориться от поездки в неизвестный, а потому не желанный для него Суздаль. Нахмурив широкие брови, он всё так же исподлобья рассматривал Андрея.

- Ну что ж, прощай, Марфуша. Будь навек счастлива! Марфуша прильнула к Андрею:

- Прости меня, Андреюшка!

- Бог простит. Знай только, что любил я тебя одну и до конца дней своих любить буду.

Слёзы хлынули из её глаз.

- Не говори так! Ты достоин самой доброй любви. Вернёшься на Русь, найдёшь верного человека гораздо лучше меня. Ну что во мне, дуре, хорошего? - Марфуша грустно улыбнулась. - А я буду день и ночь молить Бога за тебя и Кудеяра. Да поможет он вам в трудной дороге! Поклонись от меня светлой обители Покровской, доброй игуменье Ульянее, родным берёзкам, всей земле Русской!

Андрей взял Кудеяра за руку, и они молча направились в сторону Бахчисарая. Одинокая женская фигура, завёрнутая в шаль, вскоре растаяла в сиреневых вечерних сумерках.

Когда совсем стемнело, путники расположились на ночлег на широком сухом камне возле говорливой речушки. Андрей опасался, что Кудеяр удерёт от него назад в Черкес-Кермен, поэтому всю ночь не смыкал глаз и время от времени посматривал в сторону расположившегося неподалёку мальчика. Грустные размышления не покидали его, и, наверно, поэтому звёзды в ту ночь не пели, а светили холодно, равнодушно. Но вот они постепенно померкли, наступил серый предрассвет. Край дальней скалы постепенно как бы раскалялся, становился золотисто-рудым. Неожиданно из-за него возник сноп солнечных лучей, направленных не вниз, а вверх, и всё в природе преобразилось, серая окраска предметов сменилась многоцветной, праздничной.

Теперь Андрей мог рассмотреть лицо Кудеяра. Мальчик спал, поджав колени к животу, подложив обе руки под голову, плотно сомкнув веки, опушённые длинными ресницами. И тут Андрея словно молния ударила: он увидел, как из уголка глаза показалась круглая слезинка и покатилась к переносице, оставляя блестящий мокрый след. А вот ещё одна, третья…

Андрей переполошился, хотел было разбудить Кудеяра, спросить, почему он плачет: по Марфуше или что страшное во сне явилось? Но потом раздумал. Мальчик уже большой, смутится, ежели ему про слёзы сказать. Плакать же есть от чего: оставил дом, к которому привык, близких людей и устремился неизвестно куда с незнакомым совсем человеком. Да к тому же и весть пренеприятную узнал: женщина, которую он за мать почитал, и не мать вовсе. Как тут не переживать?

Андрей едва не задохнулся от нежности, охватившей его. Он и не предполагал, что в нём гнездится столько ласки, любви. Наверно, это проснулось нерастраченное чувство к семье, детям. Ему захотелось приласкать Кудеяра, ободрить его, но он не решился даже руки протянуть, чтобы коснуться его тёмно-русых, слегка вьющихся волос. Не приняты среди мужиков телячьи нежности. Приласкаешь, а вдруг Кудеяру это не по душе придётся? Так и лежал он до тех пор, пока мальчик сам не проснулся.

- По-доброму ли спал, Кудеяр? - бодрым голосом спросил его Андрей. - Что тебе снилось, худое или хорошее?

- Не помню, - ответил мальчик, подумав.

- Ну тогда пойдём к речке, ополоснёмся - да и за трапезу.

Перекусив, продолжили путь. Впереди замаячила крепость Чуфут-Кале. Неожиданно послышались громкие крики, конский топот. Выехавшие из ближнего ущелья татары направились к ним.

- Стой! - приказал один из всадников.

- Слушай внимательно! Ежели спросят, кто мы, сказывай, что я слепец, а ты мой поводырь, - приказал Андрей Кудеяру. Тотчас же он закатил глаза, неуверенной рукой ухватился за спутника, запел гнусавым голосом псалом.

Подъехали татары.

- Кто будете? - заорал один из них.

- Паломники мы, Божьи люди. Ходили по святым местам, в Ерусалим-град. А теперича к Бахчисараю пробираемся, а оттудова - на Русь. Ходили мы ко гробу Господню ради исцеления слепоты, да, видно…

Татарам надоела болтовня слепого старика, они куда-то спешили.

- А ты откуда идёшь с этим слепцом?

- От самого Ерусалима-града.

- В одном селении малец сгинул. Не видели его?

- Нет, мил человек, не видели, да и глаз-то у нас только два на двоих, всего-то и не усмотрим…

Татары пришпорили коней, быстро пропали из виду.

- Слава тебе, Господи, пронесло, - перекрестился Андрей.

Кудеяр изумлённо смотрел на него.

- Ловко же ты слепым старцем прикинулся, татар вокруг пальца обвёл.

- Я ещё и не то умею, - похвалился Андрей. - Хочешь, научу?

- Хочу.

- Вот и хорошо. Только мы потом этим займёмся, путь ведь у нас долгий. А пока нам бы до Бахчисарая побыстрей добраться. Там, в толпе, нас не сыщут.

Из предосторожности путники обошли крепость Чуфут-Кале стороной, а когда направились вниз по течению Чурук-Су, то выбирали места поукромнее, под сенью деревьев и кустарников.

Бахчисарай встретил их шумом и многолюдством. Путники подкрепились и направились в тот конец торжища, где ногайцы продавали лошадей. Деньги, которые Тучковы дали на выкуп Марфуши с Кудеяром, они решили потратить на покупку двух коней, которые облегчили бы им возвращение на Русь. Весть о том, что у него будет своя лошадь, обрадовала Кудеяра. Он со знанием дела осматривал животных, их зубы, хлопал рукой по крупу. Его внимание привлёк молодой жеребчик, ещё неуклюжий, нескладный, но резвый и задиристый. Однако Андрей, едва взглянув, забраковал его:

- Этот нам не подойдёт. Путь у нас дальний, а потому нужна надёжная лошадь.

Мальчик не стал возражать. Андрей приобрёл для себя крупную спокойную кобылу, и теперь, водя её в поводу, они кружили по торжищу, выбирая лошадь для Кудеяра, но тому ни одна не была мила. Наконец остановили выбор на пегом коне с высокой красивой шеей. Хозяин запросил за него немалые деньги, и поэтому Андрей медлил с покупкой. Неожиданно к Кудеяру подошёл сзади длинноногий жеребчик и доверчиво положил свою голову ему на плечо. Огромный бархатистый глаз лошади, обрамлённый шелковистыми ресницами, с любопытством рассматривал подростка. Лошадь сама нашла своего хозяина, и это обстоятельство решило дело. К тому же и Кудеяру она сразу почему-то пришлась по душе. Мешкать больше не стали. Солнце уже покатилось по небосклону вниз, а до посольского двора на Альме-реке предстояло одолеть восемнадцать вёрст.

К резиденции русских послов подъехали уже в полной темноте и, если бы Андрей не приметил огонёк в одной из построек, притаившейся за высокой оградой, могли бы проскочить мимо. Постучали в ворота. Тотчас же скрипнула дверь, и двое вооружённых стражников подошли к ограде.

- Кто там?

- Русские мы. Я - Андрей Попонкин, явившийся в Крым с послом Ильёй Челищевым по делу боярина Тучкова. Теперь вот на Русь возвращаюсь. А хочу я ведать, здесь ли русский посол и скоро ли он намерен отбыть в Москву?

- Опоздал ты чуток, мил человек, посол Наумов сегодня поутру выступил на Русь. Коли поспешать будешь, можешь ещё догнать его.

Андрей поблагодарил стражников, и путники вновь пришпорили коней, благо дорога к Перекопу, проторённая многими тысячами пленных русских людей, была так широка, что даже в полной темноте можно было ехать без опаски заблудиться. Около Перекопа они настигли посольский поезд, вместе с которым и продолжили путь к Москве.

 

Глава 11

Князь Андрей Иванович Старицкий, брат покойного Василия Ивановича, в назначенное время явился в Среднюю палату на встречу с великим князем. Его племянник сидел на отцовском месте, ноги его не доставали до пола, поэтому под них была подставлена изящная скамеечка. Мальчик свысока, с неприязнью посматривал на дядю: после смерти отца вокруг него о старицком князе говорили только плохое.

Справа от мальчика сидела его мать Елена Васильевна, нарядно одетая, украшенная драгоценными каменьями. В бытность Василия Ивановича никто и голоса её не слыхивал, скромна была, неприметна. А ныне ведёт себя не по обычаю, не по старине. Казалось, она приветливо улыбается Андрею Ивановичу, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что глаза её холодны и строги.

Рядом с Еленой, слегка подавшись вперёд, громоздился митрополит, одетый во всё чёрное. Сухие мосластые руки его крепко сжимали посох. Оттого старицкому князю он померещился вороном, ухватившимся за насест. Даниил был посредником в переговорах великого князя и его матери с владельцем Старицы. Без его поруки Андрей Иванович не соглашался явиться в Москву для переговоров - боялся козней правительницы, памятуя о судьбе брата Юрия Ивановича и Михаила Львовича Глинского. Совсем недавно, на Исакия Малинника, в темнице отдал Богу душу брат Юрий, а спустя немногим более месяца, на Никиту Репореза, скончался и Михаил Львович. Схоронили Юрия в Архангельском соборе - ровеснике их самостоятельности: он построен в год, когда Василий Иванович стал великим князем, а они с Юрием получили в управление уделы. Глинский же был захоронен без всякой почести в церкви Святого Никиты за Неглинною, но потом правительница одумалась, приказала вынуть его из земли и отвезти в Троицкую обитель, где была изготовлена достойная могила для деда великого князя. Впрочем, Андрей Иванович не очень-то полагался на митрополичье слово. Всем ещё памятно, что через год после утверждения на митрополии Даниил дал Василию Шемячичу - потомку Калиты - охранную грамоту для проезда в Москву по зову великого князя, однако тот был схвачен и заточён Василием Ивановичем в темницу.

Слева от юного правителя сидел конюший Иван Фёдорович Овчина. Он спокойно смотрел на вошедшего, но мнительному Андрею Ивановичу его спокойствие казалось самодовольным, высокомерным. После похорон Василия Ивановича он впервые видел его в чине конюшего. Ближние люди все уши прожужжали удельному князю о шашнях Ивана Овчины с женой его покойного брата, и оттого не мил ему конюший, ой как не мил!

«Не этот кобель, а я должен был бы сидеть возле юного великого князя, как самый ближний к нему человек!»

В палате находились также князь Иван Васильевич Шуйский и дьяк Григорий Меньшой Путятин, недавно приезжавшие в Старицу для успокоения её владельца, напуганного вестями о намерении великой княгини схватить его. Зная о вероломстве Глинских, он решительно отказался от их предложения приехать в Москву для встречи с великим князем и правительницей. Пришлось Шуйскому с Путятиным ехать в Москву за грамотой, в которой Елена заверила его, что по прибытии в Москву ему ничего худого сделано не будет. Но и после этого Андрей Иванович упорствовал и уступил лишь после того, как митрополит Даниил согласился быть посредником в переговорах. Однако и теперь старицкий князь не был спокоен за свою судьбу. Он был убеждён, что похитители власти готовы на любую мерзость. Они не знают ни чести, ни совести. В больших серых глазах его, выделявшихся на бледном худом лице, застыла тревога.

- По-доброму ли доехал, князь Андрей Иванович? - Звонкий голос племянника разорвал царившую в палате тишину.

- Спасибо, великий князь, доехал я без заминки.

На этом беседа с юным великим князем закончилась. Затем полагалось говорить его матери. Так было заведено и при приёме послов, которых мальчик вопрошал одно и то же: «Здоров ли мой брат такой-то?»

- Дошли до нас вести, будто ты, Андрей Иванович, на нас в обиде.

- Слышал я, будто великий князь и ты, Елена Васильевна, хотите положить на меня опалу.

- Нам про тебя также слух доходит, что ты на нас сердишься; и ты бы в своей правде стоял крепко, а лихих людей не слушал да объявил бы нам, что это за люди, чтобы впредь между нами ничего дурного не было.

Андрей Иванович замешкался с ответом. После смерти Василия Ивановича он обратился к его сыну и жене с просьбой увеличить удел присоединением новых земель Волоцкого уезда. При этом он ссылался на духовную грамоту своего отца Ивана Васильевича. Елена, однако, отказалась удовлетворить его притязания. Вместо городов и земель ему были пожалованы на память о покойном шубы, кубки, кони с сёдлами. Но разве он, властитель Старицы, беден? Андрей Иванович покинул Москву неудовлетворённым. О его неудовольствии стало известно правительнице. В свой черёд об этом узнал старицкий князь из грамоты, полученной от князя Ивана Семёновича Ярославского. Он-то и писал, будто Елена велела схватить его. Удельному князю польстило, что на его сторону стал человек из старого рода Ярославских, отец которого, Семён, был воеводой во времена княжения Ивана Васильевича и не раз водил русские полки на Казань. В бытность Василия Ивановича Иван Ярославский вместе с Семёном Трофимовым ездил послом к испанскому королю Карлу V, который щедро наградил их тяжёлыми золотыми ожерельями, цепями, золотой испанской монетой и многими другими дарами. Однако Василий Иванович по возвращении послов на родину приказал сразу же всё отобрать у них. Мог ли Андрей Иванович выдать своего московского доброхота? Разумеется, нет! Ведь Елена тотчас же велела бы схватить его, посадить за сторожи, а то и казнить.

- Мне самому так показалось, великая княгиня.

- Очень жаль, Андрей Иванович. Великий князь зла на тебя не имеет и опалы на тебя класть не намеревался, потому ты можешь быть спокойным, хотя многое в твоих действиях вызывает у нас недоумение. Когда ходили мы на литовцев, крымцев или казанцев, ты никогда в тех походах с нами не был. А ведь покойный брат твой, Василий Иванович, в своём предсмертном слове велел тебе в ратных делах против недругов сына его и твоих стоять сообща, заодно, христианство от недругов беречь. Почему ты так делаешь?

- Войско моё мало, да и нездоров я был.

- Летом будущего года желаем мы идти на Казань, чтобы наказать за разбой Сафа-Гирея. Он убил верного нам хана Еналея, сжёг сёла возле Нижнего Новгорода, нападал на Балахну, вторгался в костромские волости. Будешь ли ты со своей ратью вместе с нами?

- Пойду, ежели не захвораю.

- Мы на тебя, Андрей Иванович, зла не имеем и хотим, чтобы и ты на великого князя и на меня лиха в мыслях не держал.

- Коли вы на меня зла не держите, так и я на вас в обиде не буду.

- Хотим мы, чтобы ты, услышав от своих князей, бояр или дьяков о лихе, замышляемом против великого князя, о том нам отписывал. А кто станет ссорить тебя с нами, так ты бы о тех людях сказывал нам. И если кто из бояр, князей или дьяков вознамерится отъехать от нас к тебе, так ты бы тех людей не принимал. Согласен ли в том?

- Согласен.

- Ты Василию Ивановичу перед смертью крест целовал, что государства под великим князем Иваном хотеть не будешь. Верно ли твоё слово?

- Слово моё нерушимо.

- Коли ты, Андрей Иванович, согласен со всем, что здесь было сказано, то мы хотели бы получить с тебя запись о верности великому князю. Григорий, подай князю грамоту.

Григорий Путятин передал Андрею Ивановичу лист с записью. Тот внимательно прочитал её.

- К чему эта запись, коли я ничего дурного великому князю не сделал?

- К тому, Андрей Иванович, чтобы не вышло меж нами так же, как случилось с князем Юрием Ивановичем.

«Ах вон оно что! После смерти Юрия я стал для вас опасен, вот вы и требуете от меня целовальной записи. Пока был жив старший брат, я не мог претендовать на великое княжение, а ныне вправе поступить с племянником Иваном так же, как его отец Василий обошёлся с Дмитрием. И вы боитесь этого!»

- Но ведь я давал уже целовальную запись по смерти Василия Ивановича.

- После той целовальной записи меж нами возникло недоверие, и, чтобы мы вновь могли доверять друг другу, ты и должен подписать эту грамоту.

- Недоверие возникло не по моей вине, а по вашей, поскольку слух возник, будто вы вознамерились меня схватить.

- Слух породил тот, кто хотел бы поссорить нас, и мы пожелали, чтобы ты назвал имена тех людишек, но ты запёрся, не желаешь выдать их и говоришь, будто тебе самому так показалось. Недоверие меж нами явилось не потому, а из-за твоих притязаний на расширение удела. Так что не мы, а ты в том виноват.

«Они поступили как воры, не исполнили волю покойного брата Василия, завещавшего расширить мой удел, а я, оказывается, ещё и виноват!»

- Тогда и вы дайте мне запись.

- Какую ещё запись?

- О том, что не станете вредить мне.

- Присутствуют здесь митрополит и многие бояре, и все они подтвердят, что мы против тебя зла не имели и худого тебе ничего не делали. Какая запись ещё нужна? Великий князь волен казнить и миловать своих слуг!

- Тогда и я волен не давать записи.

Андрей Иванович повернулся и вышел из палаты.

Удельный князь был вне себя от гнева, читая грамоту, привезённую из Москвы от правительницы князем Борисом Щепиным-Оболенским. Год назад Елена обратилась к Андрею Ивановичу с просьбой принять участие в намечавшемся казанском деле. Он тотчас же отписал, что не может прибыть в Москву из-за болезни, и просил прислать в Старицу опытного лекаря. Вскоре из стольного града явился известный врач Феофил, который осмотрел больного и, по всей вероятности, сообщил в Москву, что болезнь у него неопасная, лёгкая: на стегне появилась небольшая болячка. Тогда Елена снарядила в Старицу сына боярского, князя Василия Фёдоровича Оболенского. Ему Андрей Иванович вновь жаловался на болезнь и просил его передать, что не может поехать. Правительница не поверила и отправила к удельному князю нового человека - Василия Семёновича Серебряного. Больной, однако, упорствовал и дал великокняжескому посланцу такой ответ: «Нам к тебе, ко государю, ехати не мочно». Очередной отказ выполнить требование правительницы был чреват опасностью, поэтому Андрей Иванович направил в Москву для переговоров воеводу Юрия Андреевича Оболенского-Большого. Он должен был бить челом Елене, чтобы великий князь «гневу своего не подержал». Но Елена была неумолима и послала в Старицу князя Бориса Дмитриевича Щепина-Оболенского, который доводился троюродным братом её любовнику Ивану Овчине и князьям Оболенским, служившим в уделе. Он привёз Андрею Ивановичу грамоту с требованием явиться в Москву без промедления единолично, в каком бы состоянии ни был. Одновременно правительница приказала снарядить войско в Коломну на береговую службу во главе с воеводой Оболенским-Большим. Не приглянулся он Елене своей верностью удельному князю. Андрей Иванович понимал, что посылкой войска в Коломну его хотят ослабить, лишить надёжной защиты Старицу. Но мог ли он не подчиниться требованию великого князя и его матери? Ведь им только и надобен был повод для расправы с человеком, способным притязать на великое княжение. Поэтому войско было отправлено в Коломну, причём князь Щепин-Оболенский находился в Старице до тех пор, пока оно не выступило в поход. Что же касается приказа явиться в Москву, то его выполнять удельный князь не хотел: он был убеждён, что по прибытии туда его ждёт судьба брата Юрия.

Войско покинуло Старицу, князь Щепин-Оболенский уехал в Москву, а Андрей Иванович, обуреваемый одновременно страхом и раздражением, гневом и растерянностью, как затравленный зверь метался по горнице.

- Эй, кто там! Покличь князей Фёдора Пронского и Василия Голубого-Ростовского, боярина Бориса Палецкого, дворецкого и стольника!

В горнице, притаившись в тёмном углу, был лишь карлик Гаврила Воеводич. Он опрометью бросился исполнять приказание. Когда все собрались, Андрей Иванович немного успокоился.

- Позвал я вас, верных мне людей, вот для чего… Хочу собрать воев моего удела в Старицу. Всех до единого! Тотчас же отправь, Юрий, вестников в селения, нам принадлежащие.

Дворецкий Юрий Андреевич Оболенский-Меньшой согласно кивнул головой. Он был в родстве с удельным князем: его жена доводилась родной сестрой Евфросинье Хованской - жене Андрея Ивановича.

- Для чего, господин, нужны сии люди? - Голубой-Ростовский подобострастно всматривался в лицо князя.

- Сами ведаете, что по настоянию правительницы мы отправили нашу рать во главе с воеводой Юрием Оболенским-Большим под Коломну. Старица же осталась беззащитной: любой ворог без труда захватить её может.

Осторожно высказался Андрей Иванович, но присутствующие поняли, о каких ворогах идёт речь, поскольку ни для кого не стали тайной приказы, привезённые Щепиным-Оболенским из Москвы.

«Надо будет сегодня же отправить в Москву Ерёмку с вестью, что удельный князь начал действовать, - подумалось Голубому-Ростовскому, - но прежде надлежит узнать, насколько серьёзны его намерения».

- Славный наш господин Андрей Иванович, не велишь ли снарядить гонца в Коломну к воеводе Юрию Андреевичу? Не пора ли войску, отбывшему туда, воротиться в Старицу?

Андрей Иванович недоверчиво уставился в лицо Василия, но оно выражало такое подобострастие, что сомнения его рассеялись. Он и сам намеревался послать гонца в Коломну, но только втайне от всех, даже самых близких людей, чтобы раньше времени не выдать своих истинных целей. К чему, однако, таиться? Не минет и трёх седмиц, как в Старице соберётся вся его рать, причём она не будет малочисленной. К тому же наслышан князь, будто на Руси только и ждут его призыва служить не пеленочнику, а ему. А на днях явился в Старицу тайный посланник от Жигимонта и поведал, что тот знает о притеснениях, чинимых Андрею Ивановичу матерью великого князя Еленой Глинской, и готов оказать ему всяческое содействие. Опираясь на своё воинство, поддержку народа, недовольного юным великим князем, и помощь Жигимонта, он легко может захватить Москву. Чего же бояться?

- Надо бы… Надо бы и к Юрию Андреевичу направить нашего человека. Пусть не мешкая покинет Коломну и со всем воинством направляется в отчину.

- Будет исполнено, господин. - Голубой-Ростовский подобострастно склонился в поклоне. Он больше не сомневался в истинных намерениях удельного князя.

- Ступайте все, а ты, Фёдор, останься.

Когда советники удалились, Андрей Иванович указал Пронскому на лавку:

- Садись, Фёдор, будем с тобой писать грамоту великому князю и матери его Елене. Пиши: «Ты, государь, приказал нам с великим запрещением, чтоб нам непременно у тебя быть, как ни есть; нам, государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на носилках волочили».

Фёдор испуганно глянул на удельного князя. Тот стоял у окна бледный, пот струйками бежал по его щекам.

- Пиши дальше, Фёдор: «И я от болезни и от беды, с кручины отбыл ума и мысли. Так ты бы, государь, пожаловал, показал милость, согрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, чтоб холопу твоему наперёд было можно и надёжно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе Бог положит на сердце».

Андрей Иванович торопливо пробежал глазами написанное, приложил печать и сунул грамоту в руки князя.

- Отвезёшь сию грамоту великой княгине, подавиться бы ей рыбьей костью! Возьмёшь с собой сына боярского Сатина, дьяка Варгана Григорьева и людей для охраны.

Едва Фёдор Пронский вышел от удельного князя, а человек Василия Фёдоровича Голубого-Ростовского уже мчался кратчайшей дорогой в Москву с вестью о том, что Андрей Иванович велел своим людям собираться в Старице, а воеводе Оболенскому-Большому - возвращаться из Коломны. Поздним вечером он тихо постучал в дом Ивана Овчины. Слуга без промедления впустил его в покои конюшего.

- С чем прибыл, Ерёмка?

- Дивлюсь твоей памяти, господин, ведь один только раз виделись…

- Ты о деле молви.

- Моему господину стало ведомо, что князь Андрей Иванович начал действовать: велел своим людям собираться в Старице, всем до единого, кто оружие в руках держать может. А воеводе Оболенскому-Большому приказал покинуть Коломну.

- Важные вести принёс ты, голубчик. А что же потом Андрей Иванович намерен делать?

- О том мне не ведомо, князь Андрей ещё не сказывал, в какое место он намерен идти.

- И на том спасибо тебе. А пока ступай, великий князь не забудет о твоей услуге.

Едва закрылась дверь за Ерёмкой, Иван Овчина начал одеваться, чтобы идти в великокняжеский дворец. В покоях Елены он застал митрополита Даниила.

- Вижу, что-то случилось? - обратилась Елена к конюшему. Беседа с занудой митрополитом утомила её.

- Старицкий князь, получив твоё грозное послание, приказал собирать войска.

- Какие войска? На днях возвратился из Старицы князь Борис Щепин-Оболенский и поведал нам, что войско Андрея Ивановича со многими детьми боярскими и воеводой Юрием Оболенским-Большим выступило из Старицы. Вчера явился из Коломны гонец с вестью о прибытии старицкого воинства. И я тотчас же приказала московским воеводам и детям боярским принять его под охрану, чтобы оно не могло уже невзначай воротиться в свою отчину. Но ты, я вижу, недоволен тем, как я написала князю Андрею? - В голосе Елены прозвучало едва сдерживаемое раздражение.

- Да. Надо было оставить его в покое. А с татарами мы и без него управились бы. Пользы-то от этого вояки как от козла - молока.

Лицо правительницы раскраснелось и сейчас было неприятно Ивану Фёдоровичу.

«Вряд ли пристало бабе быть воеводой. Власть не украшает, а портит её. Но может, Елена такова уж есть - слишком много в ней лютой злобы».

- Нет, не могу я позволить, чтобы кто-то пренебрегал волей великого князя, будь то удельный князь или… юродивый!

- Ты хочешь сказать, что не позволишь пренебрегать твоей волей?

- И моей тоже. Вот они, братья покойного государя! Крест целовали верно служить великому князю, а на самом деле только и мыслят, как бы навредить ему. Где уж тут поддерживать своего кровного племянника, помочь мне в управлении государством.

- Андрей Иванович нам не опасен. Надо было в своё время дать ему то, что он просил, и не было бы ныне этой занозы.

- Ты всё о том же! Я приняла решение и от него не отступлюсь. Андрей Иванович идёт по тому же пути, что и его брат Юрий.

- Не слишком ли много крови?

- Чем больше крови, тем прочнее власть государя!

- Не могу согласиться с этим.

- Открой пошире глаза и увидишь, что во всем мире власть утверждается мечом и ножом. Разве не наслышаны мы о деяниях Генриха Тюдора в Англии? Два года назад он казнил выступившего против его намерений ближнего человека Мора. Не он ли отнял у монастырей земли, а тех, кто противился тому, жестоко покарал? Сей правитель по уши погряз в крови. А разве мало крови пролил император Карл Габсбургский?

Митрополит с изумлением смотрел на правительницу и её любовника, он впервые присутствовал при их ссоре.

- Ты вот твердишь, что Андрей Иванович нам не опасен. А хорошо ли будет, ежели он в Литву сбежит? Сам сказывал, что был у него тайный человек от Жигимонта. Дядя великого князя - и сбежал к его ворогам! Прекрасная весточка для литовцев, поляков, ливонцев и других народов. Пусть уж лучше вместе со своими братьями будет! К тому же хотя Андрей Иванович и трус, да людьми силён добре. Не впервой видоки доносят мне, что в Старице у князя Андрея скопились прибылые люди, которых раньше у него не было. Выходит, он давно уже готовит силы для борьбы с нами. Не потому велела я старицкому князю послать свои полки под Казань и Коломну, что мы без них обойтись не можем, а чтобы лишить строптивца воинской силы.

- Но ведь Андрей Иванович выставил свои полки на рубеж. Его воевода Юрий Оболенский-Большой стоит уже в Коломне со многими детьми боярскими.

- Если бы я не послала в Старицу князя Бориса Щепина-Оболенского, чтобы он самолично присмотрел за отправкой полков в Коломну, Андрей Иванович и не подумал бы послушаться меня. Теперь же, когда он вознамерился собрать воинскую силу, мы должны жестоко покарать его.

Даниил, гулко прокашлявшись, промолвил:

- Не так давно скончался Юрий Дмитровский. Ныне на краю гибели Ондрей Старицкий. А ведь Господь Бог милосерден.

- Я, святой отец, защищаю себя и юного князя от посягательств со стороны братьев покойного государя. Не я, а они плетут козни, норовят захватить власть. Нам надлежит выставить полки по всем дорогам, кои ведут в Старицу. Что будет с нами, коли князь Андрей заручится подмогой Жигимонта и двинет свои полки со стороны Старицы и Коломны? Ведомо мне, что многие московские князья и бояре держат его руку, не желая видеть на престоле моего юного сына. О нет, я не верю тому, будто старицкий князь для нас не опасен! Он подобен дракону со многими головами. Так нужно немедля рубить эти головы! Что же вы присоветуете мне делать?

- Пусть окольничий Иван Карпов встанет на Истре, чтобы не пропустить его на Москву, а воевода Никита Оболенский поспешает к Волоку, имея намерения обойти Старицу и воспрепятствовать соединению мятежника с Жигимонтом.

- Добро. Отправь полки немедля.

- Время у нас ещё есть: пока-то гонцы Андрея Ивановича по весеннему бездорожью достигнут всех его селений, там соберут оружие, съестные припасы, корм для лошадей, а затем воины доползут до Старицы…

- Сделай так, чтобы никто не проведал о том, куда направляются наши полки. Князь Андрей дюже мнительный, коли прознает о движении полков к Старице, то сразу же побежит к Жигимонту, а этого допустить никак нельзя. Да и про нас почнут говорить худое, будто мы ни с того ни с сего решили его поймать.

- И всё же с помощью святой церкви следует попробовать облагоразумить Ондрея Старицкого.

- Одно другому не мешает, святой отец. Мы пошлём воинов во главе с Никитой Оболенским. Ты же снарядишь своих людей.

- Воины пусть выступают немедля, а я отправлю в Старицу владыку крутицкого Досифея, архимандрита Симонова монастыря Филофея и духовника князя Ондрея протопопа спасского Семиона. Пусть они поручатся перед удельным князем, что ни у великой княгини, ни у великого князя лиха в мыслях нет никакого. Если же князь Ондрей не послушается речей наших посланников и не захочет поехать к великому князю, то святые отцы от моего имени предадут его проклятию.

Фёдор Пронский не особенно торопился в Москву. Он знал, что грамота Андрея Ивановича вряд ли понравится великой княгине и боярам, а потому на него, посланника удельного князя, могут положить опалу.

«В старые-то добрые времена, - думал Фёдор, покидая в день Василия Парийского Старицу, - удельный князь был в большой силе, ныне же совсем не то. А потому в окружении князя Андрея появилось немало неверных людишек, льстивых и хитрых. Много таких, которые с потрохами готовы продать его. Над теми же, кто верно служит ему, потешаются. Потому незачем торопить коня».

К вечеру тёплого апрельского дня Пронский с небольшой свитой оказался на опушке берёзовой рощи. Недалеко виднелись избы сёла Павловское, сбежавшие к берегу реки Истры. Под копытами коней пестрели ранние цветы: белые ветреницы, сиренево-розовые медуницы, жёлтые ключики. Глубокая тишина царила в мире, прерываемая лишь самыми первыми трелями соловьёв.

- Лепота-то какая вокруг! - тихо обратился князь к сыну боярскому Сатину. - Здесь, возле села Павловское, переночуем, а поутру снова в путь. До Москвы осталось всего тридцать вёрст.

Воины начали устраиваться на ночлег. Судок Сатин расположился на самом краю глубокого, поросшего кустарниками оврага, из которого веяло холодом и доносились особенно неистовые трели соловья.

Красота окружающего мира, весенняя прохлада, запах распускающихся берёз, пение соловьёв, воспоминания о мимолётных встречах с юной боярышней волновали душу Сатина. Если бы не воля удельного князя Андрея Ивановича, со всех ног кинулся бы он назад, в Старицу, пробрался бы к оконцу своей возлюбленной и… Что должно было произойти дальше, Сатин ещё не знал.

- Ведаешь ли ты, отчего эти цветочки ключиками называются? - услышал он чей-то голос.

- Нет, - ответил воин, поивший коня.

- Ну так слушай. Однажды лукавый вознамерился подделать ключи от рая да наполнить райские кущи всякой нечистью.

- Какой нечистью?

- Вестимо какой: лешаками, русалками, ведьмами, домовыми, чурами. Апостол Пётр, хранитель ключей от рая, прознав про козни лукавого, так огорчился, что с горя обронил свои ключи. Там, где они упали на землю, и выросли эти жёлтые цветочки. Уж больно они похожи на связку ключиков.

- Эту траву ещё баранчиками прозывают.

- Верно.

Сатину, внимательно вслушивавшемуся в беседу воинов, вдруг почудилось, будто поблизости движется множество людей. Тревожный крик взорвал тишину.

- Эй, кто такие?

- Мы вой великого князя. А вы кто?

- А мы слуги старицкого князя Андрея Ивановича.

- Куда путь держите?

- В Москву, везём великому князю грамоту от Андрея Ивановича.

- Ведомо ли вам, что старицкий князь поднял меч против юного великого князя?

- Не слышали мы о том.

- Бросайте оружие!

- А мы вам неподвластные!

- Вы пришли на землю великого князя как тати, а потому будете посажены за сторожи. Эй, вой, вяжите их!

На опушке завязалась борьба. Судок Сатин, оставаясь незамеченным, скатился в овраг и со всех ног припустился бежать назад, в Старицу.

В эти дни Старица напоминала потревоженный улей. Вокруг княжеского дворца - громоздкого сооружения со множеством шпилей и выступов - поднялись шатры прибылых начальных людей. Вдоль полуразвалившейся городской стены, прорехи которой были заделаны частоколом, теснились шалаши простых воинов.

В палате старицкого князя собрались на совет наиболее близкие люди. Здесь были дворецкий Юрий Андреевич Оболенский-Меньшой, стольник князь Иван Васильевич Ших-Чернятинский, боярин Борис Иванович Палецкий, князь Василий Фёдорович Голубой-Ростовский. Шут Гаврила Воеводич попытался было проникнуть в палату, но его пинком выставили вон. Решался весьма важный вопрос: какие действия следует предпринять против великого князя и его матери Елены в связи с поиманием посольства князя Фёдора Пронского. Сегодня утром из-под Павловского прибежал боярский сын Судок Сатин с вестью о том, что вои великого князя под начальством Ивана Карпова, схватив Фёдора Пронского с товарищами, идут в Старицу, чтобы полонить удельного князя. Мнения присутствующих разделились.

- Великий князь мал, он не скоро ещё сможет самостоятельно управлять государством, - первым высказался дворецкий, - поэтому наш государь, Андрей Иванович, по праву должен занять великокняжеский стол. Ныне, как никогда, всё благоприятствует этому. Во-первых, среди московских бояр немало недовольных Еленой Глинской и её любовником Иваном Овчиной. Во-вторых, проведав о неприязни между правительницей и нашим господином Андреем Ивановичем, многие устремились сюда, в Старицу, стали на нашу сторону. Вчера приехали к нам бояре новгородские, а из Москвы прибыл князь Иван Ярославский. В-третьих, в Коломне находится наша рать, которую мы послали по требованию великого князя для охраны русских рубежей от татар. Воевода Юрий Оболенский-Большой в любой момент может повернуть её на Москву. Ударив с двух сторон, мы можем легко одолеть наших ворогов. Не надо только медлить, а как можно быстрее выступать на Москву!

Однако другие не поддержали его. Иван Васильевич Ших-Чернятинский возразил:

- Недовольных матерью великого князя Еленой и впрямь много, однако и сил у Москвы немало. К тому же Иван Овчина не дурак. Хоть и молод он, да удачлив в боях. Наконец, и воины московские посноровистее наших в ратном деле. Двигаться на Москву с небольшими силами нам не резон. Моё мнение: следует заручиться подмогой литовского великого князя Жигимонта. К нему мы и должны направить свои стопы.

Боярин Борис Иванович Палецкий советовал иное:

- Хорошо ли нам, русским, просить подмоги у Жигимонта? Мне думается, следует направиться к Новгороду. Там ведь особенно много недовольных Москвой, лишившей новгородцев вольницы. Не сомневаюсь, что они будут рады тебе, Андрей Иванович, и при твоём приближении дружно встанут на твою сторону. Крепкие стены Новгорода помогут нам успешно противостоять наступлению московских полков. А там как Бог даст.

Князь Голубой-Ростовский в разговоре не участвовал, а всё буравил своими свинцовыми глазками говоривших, словно пытался получше запомнить их слова. В это время в палату вошёл ближний дворянин Каша Агарков и что-то тихо сказал на ухо удельному князю. Тот посмурнел лицом.

- Пусть войдёт немедля.

В палату быстрым шагом вошёл гонец из Москвы.

- Великий князь Иван Васильевич и его мать великая княгиня Елена Васильевна послали меня к тебе, Андрей Иванович, с вестью, что князь Фёдор Пронский, посланный тобой с грамотой для великого князя, благополучно прибыл в Москву и расположился на твоём подворье.

- А мне тут сказывали, будто вои Ивашки Карпова схватили его и посадили за сторожи.

- То ложная весть, князь. Придумана она злыми людьми, желающими поссорить тебя с великим князем и его матерью, которые с радостью в сердце узнали о прибытии в Москву твоего слуги. Ныне между великим князем и Фёдором Пронским начались переговоры. При этом ему было сказано, что на тебя, Андрей Иванович, никакого худого мнения нет. Боярин Иван Васильевич Шуйский, дворецкий Иван Юрьевич Шигона и дьяк Григорий Меньшой Путятин крест целовали перед Фёдором Пронским, что у великого князя Ивана Васильевича и великой княгини Елены Васильевны лиха в мыслях нет никакого. О том же скажут тебе посылаемые митрополитом Даниилом служители церкви - владыка крутицкий Досифей, архимандрит Симонова монастыря Филофей и твой духовник протопоп спасский Семион. Они должны были отправиться вслед за мной в Старицу.

На бледном лице Андрея Ивановича появилась робкая улыбка.

«Здорово, видать, перепугалась Елена, когда узнала, какая силища скопилась у меня в Старице. Достаточно натерпелся я от этой беспутной бабёнки. Не бывать больше тому!»

Вновь в палате появился Каша Агарков и, бесшумно приблизившись к господину, прошептал несколько слов ему на ухо. Андрей Иванович насторожился.

- Пусть войдёт.

Каша молча указал пальцем на великокняжеского гонца.

- Ничего, пусть и он услышит эту новость.

В палату вошёл боярский сын Яков Веригин, без шапки, запылённый, уставший от длительной скачки.

- Государь, великая беда приключилась! Вои великого князя, коими начальствует воевода Никита Оболенский, объявились на Волоке. А идут они тебя имати. И воев тех видимо-невидимо.

Бледное лицо старицкого князя стало белее снега.

- Кому же мне верить? Вот только что человек из Москвы уверял меня, будто у моего племянника и его матери в мыслях нет лиха никакого, и в то же время Никита Оболенский со многими людьми объявился на Волоке, чтобы меня имати. Или это не лихо для меня?

- Не верь, князь, злым людям, желающим поссорить тебя с великим князем Иваном Васильевичем и его матерью Еленой Васильевной. Лжёт тебе этот человек!

- Ты вот что, Яков, поклянись пред образом Спаса Нерукотворного, что молвил мне правду. Сам ли ты видел людей Никиты Оболенского?

Яков Веригин встал перед иконостасом на колени, осенил себя крестом и торжественно произнёс:

- Клянусь всеми святыми угодниками, что я сказывал здесь чистую правду. По велению Андрея Ивановича отправились мы в Волок для покупки у тамошних кузнецов оружия. Собрались уж назад возвращаться, да тут по торгу слух прошёл, будто Городенку, недалеко от Волока, вброд переходит московская рать. Я тотчас устремился к тому месту и засел в кустах, чтобы проведать, куда направляется московское войско. Один из воев молвил, что ведёт рать воевода Никита Оболенский, а другой сказал так: «Вот поймаем Андрея Ивановича, и тогда нам придётся в Серпухов идти на береговую службу». Выбрался я из кустов и осмотрелся по сторонам: московских людей было очень много. Сел я на коня и, опередив обоз с оружием, устремился в Старицу.

- Господи, да что же это на белом свете подеялось? - Андрей Иванович поднял руки над головой. - Митрополит Даниил заверяет меня в том, что великий князь и его мать зла мне не причинят, а те в это время рать на меня натравили. Где же правда на белом свете?

- Ложь это всё, происки злых людей…

- Ах, ты, оказывается, ещё здесь! - Андрей Иванович живо повернулся к великокняжескому гонцу. - Ты, ты лжёшь мне, мерзавец! Эй, люди, хватайте его и волоките в темницу. Нет у меня к нему веры!

Московского гонца увели из палаты.

- Понял я, почему Никита Оболенский оказался в Волоке: спешит он обойти Старицу стороной, чтобы пресечь нам путь к Жигимонту. И нам не следует мешкать. В день безвинно убиенных Святополком Окаянным князей Бориса и Глеба велю всем покинуть Старицу. Не уподобились ли и мы с Юрием этим страдальцам?.. - Андрей Иванович помолчал, поражённый неожиданной мыслью, - А не назовут ли на Руси нынешнего государя, как и Святополка, Окаянным?

- Куда же мы двинемся, господин? - вкрадчиво спросил Голубой-Ростовский.

- Пока что я и сам не ведаю о том. Как Бог мне положит на душу, так и поступим.

Андрей Иванович направился в покои жены. Здесь было тихо, как в погребе. Евфросинья, стоя перед иконами на коленях, усердно молилась. Услышав скрип двери, она поспешно поднялась и быстро, почти бегом приблизилась к мужу. Неказиста жена удельного князя худая, лицо бледное, а на нём лихорадочно поблёскивают тёмные глаза.

- Дивлюсь и радуюсь твоей решительности, Андрей. Днём и ночью молю Господа Бога помочь тебе. Ты явился с вестью о походе на проклятых агарян?

- Да, Евфросиньюшка. И тебе с Владимиром придётся следовать за мной - в Старице оставаться опасно Елена послала по наши души большую рать, и рать та уже близка.

- Мы повсюду последуем за тобой, Андрей! Ежели Господь Бог даст тебе доблесть и мужество, ты повергнешь своих ворогов и станешь великим князем всея Руси. Как Василий Иванович одолел племянника Дмитрия, так и ты сковырнёшь худородного отпрыска Ивана, зачатого не на великокняжеском ложе, а в грязи прелюбодейства. Не бывать сыну Овчинину великим князем! Лишь ты один достоин престола! Потому с тобой Бог, Андрей!

Князь с изумлением смотрел на богомольную жену Правду, видать, говорят, что в душах великих смиренников таится огромная гордыня. Только к добру ли это? Сказывают, будто от той самой гордыни терпят они одни беды да лишения.

- Куда же мы двинемся, Андрей?

- Путь у нас один, Евфросиньюшка, - к Великому Новгороду.

Ночью слуга Василия Фёдоровича Голубого-Ростовского Ерёмка оповестил конюшего Ивана Овчину о том, что Андрей Иванович намерен выступить из Старицы в Борисов день.

- Куда же он собирается путь править?

- О том, господин, мне не ведомо. Князь Андрей никому не сказывал, в какое место хочет податься.

- Ишь каким скрытным стал Андрей Иванович! Путь у него один, Ерёмка. Ты езжай назад в Старицу, а оттуда гони следом за воинством удельного князя. Скажи своему господину, чтобы он оставил Андрея Ивановича и другим посоветовал бы поступить так же.

Узнав о назначении старицким князем дня выхода из своей отчины, Елена перекрестилась:

- Спаси и сохрани нас, Боже, от этой беды. Незнамо почему, страшно мне вдруг стало. До сих пор не ведаем мы, куда намерен идти князь Андрей. Ну, как он поразит рать Никиты Оболенского? Тебе, дорогой, надобно быть там - когда ты при полках, я всегда бываю спокойна. Надлежит послать к Старице и другие наши полки с воеводами Романом Одоевским, Дмитрием Оболенским-Курлятевым, Василием Оболенским-Лопатиным, Дмитрием Слепым.

- Думается мне, что Андрей Иванович двинется к Новгороду. К Жигимонту его Никита не пустит.

- Ежели князь Андрей пойдёт к Новгороду, то тебе с названными воеводами нужно идти следом за ним, а Никита Оболенский со всей ратью пусть обойдёт старицкое войско и спешит к Новгороду. Нельзя допустить, чтобы мятежник укрылся за его крепкими стенами. Ступай, дорогой, нельзя нам мешкать. Да хранит тебя Бог!

 

Глава 12

В Борисов день Андрей Иванович вместе с семьёй и всем своим народом выступил из Старицы по направлению к Торжку. По мере продвижения войско удельного князя мало-помалу росло: по дороге к нему присоединялись владельцы ближних погостов со своими людьми. Многотысячное войско растянулось на несколько вёрст.

Первый стан был в боярском селе Бернове Новоторжского уезда, известном своим торжищем. А когда собрались продолжить путь, то оказалось, что нет князя Василия Фёдоровича Голубого-Ростовского. Очевидцы сказывали, будто ночью в стане объявился его слуга - разбитной парень Еремка. Наутро ни того, ни другого нигде не нашли, словно под землю провалились. Никто об исчезновении князя не горевал, однако в стане мятежников после этого стало как-то неуютно, тоскливо, каждый невольно задумался о своей судьбе. Начались пересуды, куда они идут, и Андрею Ивановичу пришлось объявить, что направляются они к Новгороду. В тот же день несколько человек, обогнав старицкую рать, повезли новгородцам грамоты удельного князя, в которых было сказано: «Князь великий молод, держат государство бояре, а вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Третье становище мятежный князь приказал разбить на берегу небольшой чистой речки. Ночь пришла прохладная, звёздная. Нарождавшийся месяц словно золотой серп повис над спокойными водами. Утомлённое дневным переходом, воинство быстро отходило ко сну. Лишь около одного костра продолжалась тихая беседа. Пожилой бородатый воин рассказывал о своих походах на татар.

- С татарином воевать - дело понятное. Землю свою от ворогов боронить нужно. Плохо, когда усобица между князьями зачинается. Тут славы не жди. Для ворогов лишь потеха.

- Усобица усобице рознь, - возразил рослый мужественный воин со шрамом на лбу, - случается, князья из-за такой чепухи враждуют, что смех берёт. Ныне же совсем не то. По смерти великого князя Василия Ивановича государством стал править несмышлёный юнец. Какой от него прок? Бояре, конечно дело, постарались взять власть в свои руки. А наш князь, Андрей Иванович, не у дел остался. Можно ли такое стерпеть? Говорят, просил он великого князя к его владениям городов прибавить. Убыло бы от того у великого князя? Ан нет, матери его, Елене Глинской, жаль стало тех городов. Вот и разгорелся сыр-бор.

Молодой, безусый ещё ратник поддержал воина со шрамом:

- К тому же бают, великая княгиня очень обидела Андрея Ивановича, потребовав, когда он был болен, явиться на Москву. Холоп он ей, что ли? Всем ведомо, что Андрей Иванович человек хворый, болезный. Так нужно ли такого на ратное дело силком волочи?

Бородач не стал возражать своим более молодым товарищам, хотя и не был согласен с ними. Он заговорил, казалось, совсем об ином:

- Соловьи-то, соловьи-то как заливаются! Видать, тепло почуяли. От тепла земля-матушка взопреет, семян хлебородных запросит. Да только кто ныне те семена в землю метать станет? Кто урожай соберёт? Ноет моё сердце, кровушкой обливается, чует: быть беде в каждом крестьянском доме. Потому как не зря в народе говаривают: не отсеялся на Бориса - с Бориса и сам боронися!

Эти слова были понятны и близки всем сидящим у костра. Поход был явно не ко времени, отрывал крестьянина от забот о земле-кормилице. Грустно поник головой воин со шрамом. Да и молодой призадумался. В это время вдалеке возник неясный шум - и из темноты появились всадники.

- Эй, кто это там? Уж не лазутчики ли пожаловали? Эй, стой, стой, говорят!

Громкий возглас разбудил спавших воинов. Загремело оружие. Всадники между тем пришпорили коней.

- Врёшь, не уйдёшь! - прохрипел воин со шрамом и ловко метнул аркан в сторону проезжавшего мимо всадника. Резкий рывок, и всадник, выбитый из седла, оказался на земле. Воины окружили его, возбуждённо обсуждая происшествие.

- Да это же боярский сын Андрейка Валуёв! А мы-то думали - московский лазутчик…

- Чего ж он голоса не подавал, когда его окликали?

- Тёмное, видать, дело.

- Веди Андрейку ко княжескому шатру!

Старицкий князь ещё не ложился спать. В своём шатре он старательно отбивал поклоны перед иконой Георгия Победоносца. Услышав шум, Андрей Иванович испуганно поднялся с колен, прислушался.

- Что там такое подеялось? - сорвавшимся голосом спросил он у явившегося дворянина Каши Агаркова.

- Вои поймали боярского сына Андрейку Валуева. Отъезжик он!

- Один ли отъехать удумал или ещё кто в сговоре с ним был?

- Не один он в бега ударился. Только тех других не словили.

- Спроси Андрейку с пристрастием, куда он путь держал да с кем в сговоре был. Утром поведаешь мне о том.

Покинув княжеский шатёр, Каша приказал воинам отвести отъезжика в лес. Здесь, на берегу лесного озера, он намеревался учинить допрос.

- Так куда же ты, Андрейка, путь правил? Тот шмыгнул носом и промолчал.

- Нет, ты отвечай, а то хуже будет.

- А чего мне отвечать? Никуда мы не отъезжали, ехали на конях, никому не мешали…

- Ах ты, невинная овечка! А почему ты молчал, когда тебя вои окликали?

Андрейка опять шмыгнул носом, не зная, что соврать. - Отвечай, с кем в сговоре был? Молчишь? Так я заставлю тебя говорить! Эй, вои, сымите с него одежду, свяжите ноги да бросьте в озеро, пусть немного охолонится, может, одумается. Воины сдёрнули с Андрейки порты, связали ноги и посадили в ледяную воду в одной сорочке, выставив на берег голову, чтобы отъезжик не задохнулся под водой. Минут через пять сильная дрожь охватила паренька, ноги свело судорогой, застучали зубы.

- Выньте м-меня из воды, выньте м-меня, я всё скажу, ничего не ут-таю!

- Быстро же ты одумался. Валяй, говори, с кем был в сговоре?

- Решили мы в Москву податься на службу к великому князю. А было нас много: брат мой Васька, Проня Бекетов, сын Дедевшина, Вешняк Дурной Ефимов, сын Харламова, братья Машковы…

Долго перечислял единомышленников Андрейка Валуёв.

..Андрей Иванович до утра не сомкнул глаз. Ночное происшествие взволновало его. Он понял, что далеко не один Андрейка Валуёв готов предать его в трудную минуту. Почему они так делают? Как воспрепятствовать отъезду ближних бояр? Старицкий князь не мог ответить на эти вопросы. Утро застало его перед иконой Георгия Победоносца. Тихо вошёл дворецкий Юрий Андреевич. Два Юрия Оболенских были в услужении у Андрея Ивановича, и оба они по отчеству Андреевичи. Чтобы различить их, одного прозвали Меньшим, другого - Большим.

Оболенский-Меньшой молча поклонился князю. Лицо у него сумрачное, какое-то жёлтое с тёмными пятнами.

- Признался ли Андрейка Валуёв, куда путь правил да с кем в сговоре был?

- Всё рассказал, князь. Решили они в Москву податься.

- Кто - они?

По мере перечисления участников сговора брови Андрея Ивановича поднимались всё выше и выше.

- Чем же я не угодил им? Всю жизнь жаловал великим жалованьем, держал в чести. Думал, имею верных слуг. А они в трудную для меня минуту отъехать вознамерились, поправ Бога и правду. Видать, совсем ума лишились, забыв, кто дал им богатство.

- Как прикажешь, князь, поступить с заговорщиками?

- Как поступить, говоришь? Казнить бы их нужно лютой казнью за измену. Да только эвон их сколько! Всех не перевешаешь. Мы, Юрий Андреич, сделаем вид, будто ничего не случилось, будто имена заговорщиков нам не ведомы. Сами же путь к Новгороду продолжим. Авось там всё образуется.

Дворецкий вышел, но вскоре вернулся радостный, улыбающийся.

- Пресветлый князь! Приятную весть принёс я. Из Коломны только что явился мой тёзка.

- Вот радость-то какая! Пусть тотчас же зайдёт ко мне.

Рослому воеводе пришлось низко согнуться, чтобы попасть в шатёр старицкого князя. В шатре сразу стало тесно. Преклонив колено перед Андреем Ивановичем, воевода преданно глянул в его глаза.

- Как проведал я, княже, про обиды, чинимые тебе великим князем и его матерью Еленой, так сразу же поспешил в Старицу. Сердцем чуял: не сможешь ты вынести чинимые притеснения! Верю, что одолеем мы всех ворогов.

Глаза Андрея Ивановича увлажнились.

- Спаси тебя Бог, воевода, за верную службу. Обещаю пожаловать тебя, наградить дарами многими. Учиню тебе честь великую перед всеми. - Мятежный князь хотел было пожаловаться новоприбывшему на отъезжиков, решивших покинуть его, но вовремя одумался.

- Подъезжая к лагерю, княже, сильно дивился я многочисленности твоей рати. С таким воинством мы любого ворога одолеем.

- А твои полки, кои мы под Коломну послали, все ли к нам воротились?

Голова воеводы поникла.

- Как проведал я о том, что ты, княже, пошёл из своей отчины, помолился я за тебя перед образом Спасовым и Пречистой Его Матери и, утаясь от воевод великокняжеских, с незначительной ратью выехал из Коломны. Около Дегунина перевёзся через Волгу и потопил суда, чтобы те не достались преследовавшим нас ворогам.

Старицкий князь горько усмехнулся.

«Видать, и там перебежчиков оказалось немало. Ну что ж, нам лишь бы до Новгорода добраться, там с Божьей помощью обретём силу и уверенность», - подумал он.

Напрасно Андрей Иванович надеялся, что новгородцы с распростёртыми объятиями примут его. Полвека назад перестала существовать новгородская вольница. С присоединением к Москве в этом городе произошли многие перемены. Новгородское боярство, на которое надеялся опереться в своей борьбе Андрей Старицкий, в год его мятежа уже не представляло сколько-нибудь значительной силы. Городом управлял наместник, присланный из Москвы, московские воеводы возглавляли воинство, и даже духовный пастырь - архиепископ Макарий - был сторонником московского единоначалия, часто гостил в стольном граде и во время пребывания там нередко навещал великого князя и мать его Елену.

Не успел мятежный князь выступить из Бернова, а уж в Москве стали известны его замыслы. Посоветовавшись с думными боярами, Елена Глинская отправила воеводе Никите Хромому-Оболенскому грамоту, в которой велено было ему обогнать войско Андрея Ивановича и как можно быстрее спешить к Новгороду. Правительница не могла допустить, чтобы крепкие стены древней крепости стали бы опорой мятежнику. Потому Никите Оболенскому предписывалось всеми силами защищать город, а в случае потери посада сесть в осаду в новгородском кремле до прихода подкрепления из Москвы. Другой гонец повёз грамоту конюшему Ивану Овчине с требованием идти следом за старицким князем. В дополнение к тем полкам, которыми он располагал, из Москвы была отправлена большая рать.

Утро дня Иова Горошника выдалось ясное, солнечное. Новгородские бабы, вышедшие спозаранку на огороды, чтобы сеять горох, с радостью обнаружили на траве обильную росу. Сведущие люди говорили: чем сильнее роса в этот день, тем больше уродится огурцов. Вот почему его называют в народе по-иному: день Иова Огуречника, Иова Росенника.

К полудню на Московской дороге показался всадник, бешено погонявший коня. Гонец великого князя проехал на владычин двор, расположенный на Софийской стороне, и спешился возле покоев новгородского архиепископа Макария.

В покоях Макария в это время находился Василий Михайлович Тучков. Не так давно он приехал в Новгород по велению правительницы. Елена Глинская поручила ему собрать «детей боярских новгородских помещиков» и отправить их на службу в Москву. Княжич успешно справился с возложенным на него поручением: новгородцы были собраны и вчера отправлены в стольный град.

Во время пребывания в Новгороде Василий сблизился с архиепископом Макарием. Он восхищался умом, начитанностью, красноречием новгородского первосвятителя. С кем бы ни встречался Василий здесь, все с восторгом говорили ему о Макарии. Когда он впервые явился в Новгород, то стал часто беседовать с народом, рассказывать людям Священное писание, и все поражались его божественному дару говорить просто, доходчиво, так что каждый понимал речь архиепископа. Известно стало Василию Тучкову, что многие опальные люди предпочитают обращаться к великому князю с просьбой о помиловании не через митрополита Даниила, который редко решался печаловаться о них, а к архиепископу новгородскому Макарию. Приезжая в Москву, он во время своих бесед с великим князем и Еленой не забывал напомнить им об опальных людях.

Обширное книгохранилище Софийского дома привело в восторг московского книжника. С особой гордостью Макарии показал ему знаменитую новгородскую Кормчую, написанную два с половиной века назад. В ней были переводы византийских законов, а также русские дополнения к переводным греческим законам, в том числе и древний список Русской правды. Когда Новгород был лишён вольницы, Кормчую в числе других книг увезли в Москву, но в год бракосочетания великого князя с Еленой Глинской по личной просьбе Макария Василий Иванович возвратил её с указанием положить книгу в Софии «по старине». Это событие сразу же расположило новгородцев к новому архиепископу. При нём софийские книжники, среди которых выделялся известностью Дмитрий Герасимов, перевели на русский язык сочинения епископа Бруно, Иеронима, блаженного Августина, Григория Великого, пресвитера Беды Кассиодора. Неудивительно, что Василий Тучков с глубоким почтением смотрел на новгородского первосвятителя.

В свою очередь и Макарию приглянулся гость из Москвы. Он сразу же высоко оценил его начитанность, честность, скромность, способность противостоять греховным соблазнам, почтительное отношение к церкви и всему тому, что с ней связано. Между хозяином и гостем шли длительные доверительные беседы о делах мирских и церковных. Несмотря на разницу в возрасте, они с полуслова понимали друг друга, а потому беседы доставляли им обоим истинное наслаждение.

- В своих проповедях, - звучным, приятным голосом говорил Макарий, - я стремлюсь внушить людям новгородским мысль об устроении земском, о тишине на Руси. Я молю Господа Бога даровать здоровья великому князю всея Руси Ивану Васильевичу. Да пошлёт ему Бог милость свою, возвратит гнев свой и избавит богоспасаемый град Москву и Великий Новгород и все грады и страны христианские от межусобной брани. Ныне дошёл до меня слух, будто брат покойного государя Андрей Иванович поднял смуту в нашем государстве. Но никогда ещё подобные смуты не приносили счастья людям, одно лишь горе и печаль великую. Хороший урок тому даёт житие преподобного Михаила Клопского. Некогда, во времена Василия Тёмного, Дмитрий Шемяка попытался захватить великое княжение. Здесь, в Новгороде Великом, хотел он найти себе опору. Но святой старец Михаил Клопский, с помощью Господа Бога прозревший будущее, сказал ему вещее слово о трёхлокотном гробе, ожидающем его за то, что он поднял мятеж против московского великого князя. Новгородскому же посаднику Немиру поведал старец о победе великого князя Ивана Васильевича над мятежными новгородскими боярами и о карах, ожидающих их за сотворённую крамолу.

- Ведомо мне, святой отец, о деяниях преподобного Михаила Клопского. Добрые дела творил он, утверждая власть великого князя, борясь со смутой. Сила государства нашего в единении вокруг Москвы, а не в межусобных бранях.

Эти слова пришлись по душе Макарию, он посмотрел на гостя ласково, каким-то особым взглядом.

«От чистого сердца очи чисто зрят», - с благоговением подумал Василий Тучков.

- Верно молвил, сын мой. И я так же мыслю. Потому не жалею сил своих, утверждая единство Руси. Слыша добрые слова твои, вот о чём я подумал. Житие Михаила Клопского давно было писано. Ныне нужда великая в том, чтобы заново составить его. Новое житие должно стать назиданием для ныне живущих, должно прославлять московских государей и решительно осуждать межусобные брани. Глубоко верю, что старицкого князя Андрея Ивановича ждёт участь Шемяки. Но кто воздвигнет на себя бремя написания нового жития Михаила Клопского? Думается мне, что таким человеком должен стать ты!

- Я? - растерялся Василий Михайлович. - Справлюсь ли я с таким превеликим делом, святой отец?

- Горячо верю в талант твой. Книжная мудрость подвластна тебе. Иного, кто бы мог справиться с этим делом, не вижу.

Василий Тучков был польщён доверием новгородского архиепископа. Встав на колени, он поцеловал край его мантии.

- Спасибо на том, святой отец.

- Вознамерился я собрать все книги, которые в Русской земле обретаются. А земля наша книгами изобильна. Вот уже три года трудимся мы над Великими Четьи-Минеями, и пока конца нашего труда не видно. Великие Четьи-Минеи должны единить русских людей, все русские земли.

- Великое то дело, святой отец! Благодарные люди всегда будут почитать твои деяния.

В дверь постучали.

- Что нужно?

В палату вошёл келейник Макария Селиван.

- Прибыл гонец великого князя со срочным делом.

- Пусть войдёт не мешкая.

Гонец был запылённый, смертельно уставший после дальней дороги, он еле держался на ногах.

- Владыка новгородский! Великий князь и его мать великая княгиня послали меня к тебе с известием о движении мятежного старицкого князя к Новгороду. Велено мне сказывать, что детей боярских, кои должны были явиться на службу в Москву, надлежит оставить для защиты города.

- Так ведь их ещё вчера направили в Москву.

- Тогда следует возвратить воев, недалече они ушли.

- А разве ты не встретил их по дороге?

- Должно быть, где-то разминулся.

- Тотчас же снаряжу гонца, пусть вернёт новгородцев.

- Воеводе новгородскому велено выступить вместе с ратью и огневым боем навстречу мятежникам. Воеводе Никите Хромому-Оболенскому послана грамота, чтобы он быстрым ходом шёл к Новгороду и всеми силами оборонял город. А людям новгородским следует возвести вокруг Торговой стороны крепостную стену, которая воспрепятствовала бы захвату мятежником досада.

Макарий кивнул головой:

- Всё будет сделано по воле великого князя и его матери, великой княгини Елены. Ступай отдохни с дороги.

Не прошло и часа после прибытия гонца из Москвы, как тревожный перезвон колоколов взбудоражил весь Новгород. Жители поспешно бежали к площади, на которой некогда собиралось вече.

С незапамятных времён город делился на две стороны: Торговую и Софийскую. На Ярославле-дворе, окружённом постройками и полуразрушенной каменной оградой, находились двор новгородского наместника, который ныне занимал князь Борис Иванович Горбатый, дьяческие избы. В непосредственной близости от Ярославля-двора гудел торг, поражавший всех, прибывших в Новгород, своими размерами, обилием торговых рядов, одно перечисление которых занимало немало времени: Белильный, Бобровный, Большой, Ветошный, Заволоцкий, Иконный, Кафтанный, Котельный, Красильный, Кривой, Льняной, Мыльный, Овчинный, Пирожный, Прибыльной, Пушной, Рыбный Свежий, четыре Сапожных, Серебряный, Сермяжный, Скорняжный, Средний, Сумочный, Сыромятный, Терличный, Тимовный, Хлебный, Холщовый, Чупрунный, Шпанный, Шубный…

Деревянный мост соединял Торговую сторону с Софийской. Здесь возвышался массивный каменный кремль, опоясанный глубоким рвом, наполненным мутной ржавой водой. Главной святыней Великого Новгорода почитался Софийский храм, расположенный в северном конце кремля. Вокруг собора в беспорядке теснились различные строения, предназначенные для проживания и обихода новгородского архиепископа.

От Софийского дома во все стороны, словно лучики, разбежались узкие улицы города, выстланные бревенчатой мостовой. Вокруг города вдоль волховских берегов пролегли обширные заливные луга, болотистые, труднопроходимые. На невысоких пологих холмах пристроились небольшие селения и монастыри.

Макарий поднялся на возвышение. Был он подвижен, худощав. Тёмные живые глаза, цепко пробежали по лицам людей, собравшихся на площади.

- Слушайте, люди новгородские, владыка будет говорить с вами! - разнёсся над площадью голос бирича. Толпа притихла.

- Славные новгородцы! Ведомо стало нам, что удельный князь Андрей Старицкий, нарушив крестное целование, выступил против юного великого князя. Собрав силы, движется он к Новгороду, чтобы овладеть им.

- Не бывать этому! - громко прозвучал голос из толпы.

- Не хотим старицкого князя!

- Князь старицкий, - уверенно продолжал Макарий, - посылает в Новгород и в новгородские земли льстивые грамоты, в коих смущает людей, призывает новгородцев служить ему.

- Плевали мы на его грамоты! - Над толпой взметнулся лист бумаги. Кто-то поймал его, разодрал в клочки. Толпа разъярённо топтала кусочки бумаги.

Владыка взмахнул рукой:

- Повелеваем мы воеводе и дворецкому новгородскому Ивану Никитичу Бутурлину со многими людьми и пушками выступить на защиту Великого Новгорода от посягательств со стороны старицкого князя. А вам, новгородцы, великий князь всея Руси Иван Васильевич велел немедля приступить к постройке защитных стен вокруг Торговой стороны.

Толпа дружно поддержала своего пастыря. Все понимали, что в случае прихода Андрея Старицкого Торговая сторона, не защищённая стенами кремля, станет его лёгкой добычей. В тот же день после молебна новгородцы, руководимые наместником Борисом Ивановичем Горбатым, а также дьяками Яковом Шишкиным и Русином Курцовым, дружно взялись за дело. Всего за три дня вокруг посада были возведены оборонительные сооружения.

А на следующий день после прибытия гонца из Москвы новгородский воевода Иван Бутурлин покинул город и, расположившись в Бронницах, в тридцати верстах от Новгорода, надёжно преградил путь мятежному князю.

Андрей Иванович ехал бок о бок с дворецким и воеводой. Из всех приближённых они казались ему наиболее надёжными и верными людьми. Ничто как будто не предвещало беды. До Новгорода осталось чуть больше тридцати вёрст. Правда, дозорные доносили, что следом за войском старицкого князя идут полки Ивана Овчины, однако Андрей Иванович надеялся, что первым войдёт в Великий Новгород, стены которого надёжно защитят его от преследователей.

Из-за поворота показался всадник, погонявший коня. Увидев Андрея Ивановича, он приблизился к нему и, спешившись, доложил:

- Беда, княже! Под Бронницей стоит большое войско с огневым нарядом во главе с воеводой новгородским. Что велишь делать?

«Так-то новгородцы встречают меня! А ведь мои людишки, ездившие к ним с льстивыми грамотами, сказывали иное: дескать, ждут меня новгородцы, не дождутся». Старицкий князь вопросительно глянул на советников.

Воевода Оболенский-Большой молодцевато подкрутил ус:

- Вели, княже, ударить по новгородцам! Сила у нас немалая, а среди противников наших наверняка многие тебя ждут.

«Вряд ли кто ждёт меня… Да и огневой бой при них…»

- Опасное это дело, - поёжился Андрей Иванович. - Едва мы ввяжемся в драку с новгородцами, как сзади кинется на нас Овчина. Потому велю повернуть к Старой Руссе.

Свернув с проторённой дороги, воинство удельного князя пошло ещё неспешнее, кони вязли в болотистой почве, да и люди притомились. Преследователи сразу же поняли намерения старицкого князя и, прибавив ходу, начали постепенно настигать его. Не успели мятежники пройти и пяти вёрст от Заячьего Яма по направлению к селу Тюхоли, как вплотную сошлись с московскими полками.

- Ничего не поделаешь, - стал убеждать Андрея Ивановича его воевода, - пора, княже, начать драку. Иначе хуже будет.

Старицкий князь, казалось, не слушал его. Он задумчиво смотрел на дальние перелески, на мирно плывущие по синему небу облака.

- Хорошо, вели войску изготовиться к бою.

Яростно взревели трубы. Казалось, уже невозможно избежать большого кровопролития. Однако до сражения дело всё же не дошло. Когда воевода Юрий Андреевич Оболенский-Большой отдавал последние распоряжения перед боем, к шатру старицкого князя прибыл посланник конюшего. Поклонившись Андрею Ивановичу, он произнёс.

- Князь Иван Фёдорович Овчина-Телепнев-Оболенский обращается к тебе, князь Андрей Иванович, чтобы ты против великого князя не стоял и крови христианской не проливал. А государь князь великий Иван Васильевич и его мать, великая княгиня Елена, тебя пожалуют, отпустят на твою отчину невредимо вместе с твоими боярами и детьми боярскими.

Андрей Старицкий верил и не верил сказанному от имени конюшего. Он мало надеялся на благополучный исход затеянного дела, поэтому воспринял слова Ивана Овчины с облегчением и надеждой. Но можно ли верить любовнику великой княгини? Уж не ловушка ли это?

- Передай Ивану Фёдоровичу Овчине, что я не намеревался сотворить зла великому князю и его матери, великой княгине Елене.

- Иван Фёдорович Овчина верит тебе, князь, но ты должен распустить своё войско и явиться в Москву для переговоров с великим князем.

- Пусть Иван Фёдорович даст правду, что великий князь Иван Васильевич и его мать, великая княгиня Елена, не причинят мне зла и позволят невредимо вернуться в свою отчину с боярами и детьми боярскими.

- Хорошо, я скажу о том Ивану Фёдоровичу.

Гонец удалился. Наступил вечер, а за ним и ночь, тревожная для старицкого князя. До утра он не сомкнул глаз, много молился, но молитва не принесла душевного покоя. Мысли путались в голове. Неожиданно припомнилась беседа с хворым братом Василием в Колпи, его слова: «Как Евфросинью Бог милует?.. Ловок ты, братец, давно ли женился, а уж Всевышний смилостивился над тобой…» И тут перед мысленным взором возник четырёхлетний сын Владимир, да так явственно, что Андрей Иванович вздрогнул: личико бледненькое, без кровинки, большие глаза смотрят с состраданием, испуганно. Но вот что-то тёмное и неотвратимое надвинулось на малютку и поглотило его. Некоторое время князь видел протянутые к нему ручонки и рот, искривлённый безмолвным криком.

Андрей Иванович очнулся от видений, несколько раз осенил себя крестом. Что ждёт его? Уж не жребий ли брата Юрия? За тяжкими размышлениями мятежный князь не заметил, как настало утро. Тихо вошёл воевода Оболенский-Большой, участливо глянул в глаза.

- Померещилось мне, будто шумели на дворе какие-то люди. Что там подеялось?

- Мерзкие людишки, княже, удумавшие отъехать в Москву.

- Кто ещё покинул меня?

- Константин - сын Фёдора Пронского, ключник погребной Волк Ушаков, а с ними и другие люди.

Слова воеводы окончательно растревожили старицкого князя. Он растерянно осмотрелся по сторонам:

- Что-то я Гаврилку-шута не вижу, хоть бы он что весёлое сказал.

- Видать, тоже переметнулся к нашим ворогам. В шатёр вошёл дворецкий Оболенский-Меньшой:

- Явился, князь, Иван Овчина. Андрей Иванович засуетился:

- Зови, зови его сюда…

Вид старицкого князя поразил конюшего: вокруг глаз - огромные тёмные круги, ослепительно белые руки с длинными худыми пальцами дрожат. При виде такого смятения ему стало неловко от безмятежно проведённой ночи и впервые в душе зародилось сомнение в правильности своих действий. Казавшиеся ранее нелепыми, незначительными и даже смешными поступки великокняжеского родича, его метания во главе многочисленной, но совсем не грозной рати то в одну, то в другую сторону сейчас предстали совсем по-иному, в ужасной своей безысходности. Кто ведает, чем кончится это дело? Обещая Андрею Ивановичу возвращение в свой удел, Овчина основывался на том, что так в старину водилось в бытность Василия Ивановича: князь Юрий, вознамерившийся переметнуться в Литву, прощён был и остался в своём Дмитрове. Отправляясь из Москвы преследовать мятежника, он спросил Елену, как ему поступить с ним, когда Андрей Иванович будет пойман. Та как-то чудно посмотрела на него и ответила коротко:

- Привезёшь в Москву.

Неужели она поступит с ним так же, как с Юрием? Но ведь старицкий князь отличается от дмитровского как небо от земли. Можно ли опасаться их одинаково? Кое-кто осуждал Елену за смерть брата покойного великого князя, но многие винили в том не её, а Михаила Львовича Глинского, скончавшегося в темнице полгода назад на Никиту Репореза, пережившего дмитровского князя всего на месяц. А есть и такие, кто за смерть и Юрия Дмитровского, уморённого в темнице голодом, и Михаила Глинского вину валит на него, Ивана Овчину. Всем, и в особенности Шуйским, не по душе его любовь к Елене. Распускают они в народе ядовитый слух, будто бы он все дела вершит без ведома других бояр, запершись в опочивальне с великой княгиней. Но так ли это? Каждое лето отправляется он на поле брани по своей охоте, да и не без старания думных бояр. И тогда все дела вершит Елена в согласии с Шуйскими, Захарьиным, Тучковым, Шигоной. Кое-что и ему, разумеется, делать приходится. После того как Елена отстранила Михайлу Захарьина и Гришку Путятина от ведения литовских дел, эта забота легла на его плечи. И всё равно нельзя сказать, что он всем в государстве заправляет. Ложь это. Никогда не стремился он занять место великого князя, да и Елена не из тех, кто властью поступится. Хоть и любят они друг друга вот уже более трёх лет, а всё равно иногда кажется Ивану, будто незримая преграда разделяет их. И одолеть ту преграду никак не удаётся, даже в самые счастливые минуты их близости. То ли Елена не доверяет ему до конца, а может, чересчур властолюбива и делиться властью с кем бы то ни было не намерена. И тем не менее конюший не сомневался в том, что сможет убедить Елену в необходимости безобидно отпустить старицкого князя в свой удел. Ей же самой от того будет лучше, нежели заточить его в темницу или казнить. Тиранов не любят ни приближённые, ни народ.

- Иван Фёдорович, сердечно рад видеть тебя в добром здравии.

- И я рад видеть тебя, Андрей Иванович. Сказывал мне гонец, будто ты внял словам моим и согласился явиться с повинной перед великим князем Иваном Васильевичем и матерью его, великой княгиней Еленой.

- Согласен я явиться к великому князю, но прежде хотел бы получить от тебя и ещё от кого-нибудь правду, что позволено будет мне невредимо вернуться в свою отчину вместе с боярами и детьми боярскими.

- Я явился не один, а с воеводой Никитой Оболенским. Так ежели ты, Андрей Иванович, веришь нам, мы дадим правду, что великий князь Иван Васильевич и мать его, великая княгиня Елена, зла тебе не причинят никакого и отпустят назад в свою отчину.

Старицкий князь согласно кивнул головой. Иван Овчина вышел из шатра и тотчас же возвратился вместе с долговязым хромоногим Никитой Оболенским. Конюший и воевода целовали крест перед старицким князем. В тот же день Андрей Иванович вместе с ними и ближними людьми отправился в Москву.

 

Глава 13

Пока Иван отсутствовал в Москве, скопилось немало дел. Главная его забота - Литва. Он должен знать всё, что там творится. Потому пишет он своему слуге Якову Снозину в Дорогобуж грамоту.

«Да наказывал я тебе, как будешь в Вильне, и до Вильны едучи и назад пойдёшь, чтоб пытал про тамошние дела. А доведётся вести беседу, и ты Бога ради слушай о тамошних делах, кто, что станет говорить, а сам никого не пытай, чтоб в том на тебя никакого слова не было, что ты лазучишь и пытаешь про всё. А кто станет тебе говорить о тамошних делах, так ты того слушай да узнаешь, что он тебе прямит, а не от тебя уведати хочет, и ты его о чём воспроси маленько, чтоб он что сказал, а прямо, однолично не пытай. Если кто похочет великому князю служить и нашего добра к себе похочет, так ты сперва его послушай…»

Закончив письмо к Якову Снозину, Овчина взялся за грамоту посла Василия Григорьевича Морозова, посланного в конце апреля к Жигимонту ради присутствия при крестном целовании короля на перемирных грамотах.

Донесение было написано чётким ровным почерком. Тотчас же представился осанистый боярин с окладистой седой бородой. Взгляд у него честный, открытый. Да и смелости не занимать Василию Григорьевичу. В бытность Василия Ивановича правил он посольство в Крым к Менгли-Гирею и там, как велено было ему великим князем, никому в пошлину ничего не давал, не дрогнул даже перед свирепым Кудаяр-мурзой и царевичем Ахмат-Гиреем, пригрозившим, что, ежели посол недодаст поминков, он велит привести его к себе на цепи. На это смелый боярин ответил: «Цепи твоей не боюсь, а поминков не дам, поминков у меня нет». Ныне в своей грамоте Василий Григорьевич Морозов писал, что король полностью отказался заключить перемирие с воеводой волошским Петром и освободить пленных.

Воевода волошский Пётр Стефанович метался посреди трёх огней: Литвы, туретчины и Крымской орды. Хотя он и платил лёгкую дань султану, но всё ещё именовался господарем вольным. Лишь единоверная Русь могла вступиться за него в Вильно, Константинополе и Тавриде. Да только далеко Москва от Молдавии. В то время, когда Иван Овчина читал о том, что Жигимонт, дозволив русским послам беспрепятственно ездить через Литву к королю венгерскому и австрийскому императору, не разрешил пропускать их к волошскому господарю Петру, ссылаясь на то, что он есть мятежник и злодей Литве, грозный Солеман уже приступил к опустошению Молдавии, требуя урочной, знатной дани и полного подданства её народа Турции.

Пленные - ещё одна забота Ивана. Вот уже два года в плену у литовцев томится его двоюродный брат Фёдор Васильевич. Был наместником в Стародубе и мужественно оборонял город от явившихся ворогов. Но Жигимонтовы воеводы вырыли тайный подкоп и взорвали стены. Ужасный грохот потряс город, дома запылали. Сквозь пролом в стене неприятель ворвался на улицы. Фёдор Васильевич Телепнев вместе с князем Сицким и дружиной героически бился с ворогами, дважды гнал литовцев до их стана, но, стеснённый густыми толпами пеших и конных воинов, был взят в полон. Пал в той битве и знатный муж, князь Пётр Ромодановский, а Никита Колычев скончался от ран через два дня. Около тринадцати тысяч осаждённых погибло от огня и меча, лишь немногие спаслись и своими рассказами навели ужас на всю землю Северскую. Не раз предлагали русские послы обменяться пленными, но литовцы отговаривались, что в руках у короля знатные люди московские и ему невыгодно поменять их на незнатных своих подданных.

«Какая прибыль, - возражали литовским послам русские бояре, - пленных не отпустить и своих не взять? Ведь они люди, и если люди, так смертны; были да не будут, - и в том какая прибыль? У вашего господаря в плену добрые люди, а у нашего молодые, да зато их много: так бы на большинство натянуть, меньших людей больше взять. В больших душа и в меньших душа же, обои погибнут - и в том какая прибыль для обеих сторон?» Но Жигимонтовы послы никак не могли взять в толк все их доводы.

Перемирие заключено с Литвой на пять лет с Благовещенья дня 1537 года до Благовещенья дня 1542 года. Магистр Ливонского ордена фон Брюггеней и рижский архиепископ от имена всех златоносцев, немецких бояр и ратманов убедительно молили великого князя всея Руси о дружбе и покровительстве. Два года назад с Ливонией утверждён мир сроком на семнадцать лет. Послы шведского короля Густава Вазы, побывав с приветствием в Москве, отправились в Новгород, где заключили шестидесятилетнее перемирие. По договору Густав обязался не помогать ни Литве, ни Ливонскому ордену в случае войны с ними. Иван Овчииа мог гордиться своими успехами. Хотя великий князь и молод, Руси пека ничто не угрожает.

Вошёл слуга с вестью, что Елена желает видеть конюшего. Иван тотчас же оставил свои дела и отправился в великокняжеский дворец.

Елена была не одна: в палате находился её семилетний сын - худощавый высокий мальчик, приученный вести себя по-взрослому. При виде Овчины глаза его радостно блеснули, но он сдержал свою радость и степенно поздоровался. Княгиня же приветствовала вошедшего подчёркнуто холодно.

«Какая муха её укусила?» - с недоумением подумал Иван.

- Ведомо стало мне, - начала разговор Елена, - что ты вместе с Никитой Оболенским от имени великого князя и моего имени целовал крест Андрею Ивановичу на том, что мы невредимо отпустим его в свою отчину вместе с боярами и детьми боярскими. Правда ли это?

- Правда, княгиня.

- А разве великий князь или я велели тебе, нашему слуге, давать правду старицкому князю, целовать перед ним крест?

- Нет, княгиня.

- Почему же ты так поступил?

- Я полагал, что для нас гораздо лучше не затевать брани со старицким князем, а решить дело полюбовно. Худой мир всегда лучше хорошей драки. К тому же Андрей Иванович учинял мятеж не оттого, что хотел этого, а побуждённый оскорблениями и страхом.

- Вон как! Выходит, это я виновата в том, что удельный князь учинил мятеж с целью захвата великокняжеской власти?

- Андрей Иванович не намеревался первоначально захватывать власть.

- Ложь! Вот грамота, посланная им в Новгород. В той грамоте писано: «Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Старицкий мятежник спит и видит себя великим князем!

- Свара учинилась оттого, что в своё время мы не согласились увеличить его удел, а потом ещё и оскорбили потребовав больным явиться на службу к великому князю.

- Удельный вотчинник должен по первому зову являться на службу великого князя. Андрей же лишь притворился больным, а сам начал тайно созывать в Старицу своих людей. Для чего? Да ради того, чтобы лишить власти племянника! Ныне же, когда он пойман, оказалось, я не могу судить его, а должна с честью отпустить в свой удел. Не бывать тому! Немедленно велю посадить мятежника за сторожи и уморить под железной шапкой! А те новгородцы, которые перебежали от нас к старицкому князю, будут повешены вдоль дороги от Москвы до самого Новгорода, чтобы другим неповадно было. Сообщники же мятежника, знавшие его думу, будут пытаны жесточайшей пыткой! - Лицо правительницы было бледно, без кровинки, рот приоткрылся, обнажив мелкие зубы.

«Баба, наделённая властью, уже не баба, но ещё и не мужик Ведомо всем: власть портит человека, особенно если человек тот носит не порты, а юбку».

Иван перевёл взгляд на мальчика. Тот умоляюще смотрел на мать глазами, полными слёз.

- Матушка! Не вели казнить дядю, он не виноват, он добрый!

- Да как ты можешь заступаться за человека, который намеревался лишить тебя власти?

- Не хочу я власти, не хочу! Не надо казнить дядю, я прошу тебя!

- Ты ещё мал и многого не понимаешь. Твой дядя очень плохой человек и будет наказан за свои злодейские козни.

Конюший положил свою большую ладонь на голову мальчика и ощутил дрожь от сдерживаемых рыданий. Сердце его болезненно сжалось.

- Государыня! Я вместе с Никитой Оболенским крест целовал перед Андреем Ивановичем на том, что великий князь и ты, великая княгиня, невредимо отпустите его в свою отчину. Нехорошо будет, ежели крестное целование порушится.

- Ни я, ни великий князь не приказывали тебе целовать крест перед мятежником. Ты поступил самовольно, не посоветовавшись с нами, а потому достоин опалы. Я никогда не прощу старицкому князю его мятежа. Ступай!

- Не сотвори зла, Елена! Помни: злой человек от зла и погибнет.

- Не я творю зло, а братья покойного Василия Ивановича. Оттого им не жить. Ступай прочь!

Удельный князь остановился, как и обычно, когда приезжал в Москву, на своём подворье в Кремле. Первым его приветствовал выбежавший на крыльцо князь Фёдор Пронский. Из-за его плеча широко улыбался ключник Волк Ушаков, рядом с которым колобком катился карлик Гаврила Воеводич. Увидев своих людей, Андрей Иванович повеселел.

- А мне сказывали, будто тебя московские вои поймали, а ты, вишь, здесь.

- Поймали меня, дорогой Андрей Иванович, возле села Павловское и привезли сюда, повелев никуда не отлучаться.

- Поди, допрос учинили?

- Допрос учинили, но малый. А потом начались переговоры с Иваном Васильевичем Шуйским, который вместе с Иваном Юрьевичем Шигоной и дьяком Григорием Меньшим Путятиным крест целовали передо мной, что тебе, Андрею Ивановичу, великий князь и великая княгиня зла не сотворят. Правда, незадолго до Борисова дня обо мне как будто забыли, и вот уже месяц сюда никто не является, а нам отлучаться не велено.

Андрей Иванович глянул на Волка и Гаврилу, строго спросил:

- А вы куда запропастились под Старой Руссой? Почему в Москве оказались?

- А мы с Гаврилой, - маслено улыбаясь, елейным голосом ответил ключник, - как сошлись московские полки со старицкими, со страху чуть в порты не наклали, решили, что быть сече великой. Кинулись в лесочек да и заплутались малость. Пока назад воротились, глядь, а никого уж нетути. Повспрошали мы, куда ты, сокол наш ясный, стопы направил, да и следом, следом…

Андрей Иванович не стал слушать болтовню ключника, вошёл в покои. Здесь уже спешно накрывали столы, расставляли кубки да братины, сулеи с фряжским вином. Всё было как и раньше, ничто, казалось, не предвещало беды. Но на душе у старицкого князя неспокойно.

Наутро, в четверг, беспокойство усилилось. Вроде бы всё по-старому на подворье удельного князя, да и не так, как бывало. Никто из московских доброхотов не спешит сюда повидаться с родичем великого князя. Невидимая грань опалы отгородила мятежников от всего мира.

В палате Андрея Ивановича говорят тихо, словно в доме покойник или тяжелобольной. Скрипнула дверь. Это вошёл дворянин Каша Агарков, которого Андрей Иванович посылал к митрополиту Даниилу с просьбой о заступничестве и посредничестве в переговорах с великим князем и его матерью Еленой.

- Митрополит Даниил не принял меня. Слуга его, Афанасий Грек, сказывал, будто святой отец болен.

Андрей Иванович поник головой:

- Даже митрополит отказывается говорить со мной. Видать, плохи наши дела.

- Не горюй, княже, - попытался утешить его воевода Юрий Андреевич Оболенский-Большой. - Иван Овчина с Никитой Оболенским крест целовали, что великий князь и его мать не причинят нам зла. Как же можно через крестное целование перешагнуть! Не может так поступить Иван Овчина, знаю его как доброго воина.

- Не верю я этим Глинским. Уж больно злы они. Покойный князь Михаил Львович дюже лют был. Врага своего, Яна Заберезского, жестокой казнью умертвил. Говорят, будто литовского государя Александра он злыми чарами на тот свет отправил. Да и брата моего, покойного Василия Ивановича, царство ему небесное, будто бы зельем опоил. А племянница его, Елена, жестокостью всех превзошла. Не успел великий князь скончаться, как она брата нашего, Юрия, в темницу заточила. Теперь, видать, мой черёд.

- Подождём, может, Фёдор Пронский, посланный нами к Овчине, принесёт добрые вести.

- Вон он, лёгок на помине.

В палату вошёл Фёдор Дмитриевич. По его виду стало ясно, что добрых вестей не будет.

- Сказывали мне, будто Иван Фёдорович Овчина отбыл из Москвы неведомо куда.

Длительное молчание последовало за этими словами. Все напряжённо думали о том, кто же может помочь опальному князю.

- Ежели кто нам и может помочь, так это князья Шуйские, - раздумчиво произнёс дворецкий. - Род Шуйских велик и знатен. К тому же они всегда стояли на стороне братьев покойного великого князя Василия Ивановича. Сразу же после его кончины Андрей Шуйский попытался было отъехать к Юрию Ивановичу, за то и подвергся опале. Андрей Иванович встрепенулся:

- И вправду следует послать человека к Василию Васильевичу Шуйскому. Может быть, он решится заступиться за нас перед великой княгиней. Фёдор Дмитриевич, немедля отправляйся, голубчик, к Шуйским!

Василий Васильевич Шуйский после сытного обеда беседовал с братом Иваном. Вместительное чрево выпирало из-под расстёгнутой на груди рубахи. Тёмные жирные волосы, разделённые пробором, ниспадали на морщинистый лоб. Короткопалые широкие руки вдавились в бархат скамейки. Иван Васильевич, напротив, худощав, выглядит моложе своих лет, одет опрятно и даже щеголевато. Он только что прибыл с береговой службы.

- Не нравится мне эта бабёнка Елена, - густым басом бубнил Василий. - Много зла причинить может. Сначала я думал, что нам, боярам, легко будет ею вертеть. Ан ошибся. Покойный князь Василий Иванович хитро удумал: собрал возле своей супружницы таких людей, кои его волю правят. Князь Михайло Тучков, Михайло Захарьин, Иван Шигона да дьяки Меньшой Путятин с Фёдором Мишуриным твёрдо стоят за дело великого князя. Был ещё в думе Михайло Глинский, да не удержался, сам потянулся к власти и погорел. Крепко помог Елене и её любовник Иван Овчина. Ныне она сама вошла в силу, вершит дела по своему усмотрению, не советуясь с нами, думными боярами. Утресь собрались мы, чтобы решить судьбу старицкого князя. Всем ясно: виновен он. С этим мы спорить не стали. Разошлись в том, как с ним поступить. Когда наша блудница поведала о том, что она удумала, у многих думных бояр волосья дыбком на голове встали. Сам я крут, но такого зверства ещё не видывал. Вознамерилась она всех новгородцев, переметнувшихся к Андрею Ивановичу - а таких ведь немало, - повесить вдоль дороги от Москвы до Новгорода. А ведь новгородцы до сих пор нас, Шуйских, за своих благодетелей почитают, потому как предок наш, мой тёзка Василий Васильевич Гребёнка, был последним воеводой вольного Новгорода. Случись что, новгородцы к нам за подмогой обращаются. И мы, памятуя о нашем славном предке, должны помогать им. Вот я и говорю Елене: негоже так жестоко новгородцев обижать. А эта беспутная бабёнка разоралась на меня - потомка самого Рюрика. Ну погоди, сучка, я с тобой ещё посчитаюсь!

- Твоя правда, Вася. У нас, Шуйских, свои счёты с Еленой. Родственника нашего, Андрея, она в темницу упекла.

- Ну ничего, найдём и на неё управу. Но слушай, что правительница ещё удумала. Удельного князя Андрея Ивановича она вознамерилась посадить за сторожи и уморить под железной шапкою. Мыслимое ли это дело? Могло ли такое статься в бытность Василия Ивановича? Если такое случится, Еленке несдобровать. Нам, боярам, Андрей Иванович во как нужен! - Князь провёл рукой по горлу. - Нынешний великий князь мал. Случись что с ним, кто его на престоле сменит? Наследников у него пока нет, и не скоро они предвидятся. Брат Юрий управлять государством по болести не может. Это и слепому ясно. Может, тогда Жигимонта нам на русский престол посадить? Или Сагибку-Гирея? Или турка Солимана? Да дело-то ведь не только в этом. Испокон веков так повелось: не понравилось боярину у великого князя, так он волен был переметнуться к удельному князьку. Правда, Иван Васильевич и сын его Василий Иванович сильно укоротили ту боярскую вольность. А всё равно и в их бытность немало бояр перешло в уделы. Не станет Андрея Ивановича - нам, боярам, нигде защиты не будет Потому я вновь не смолчал и сказал Еленке, что негоже казнить Андрея Ивановича. Хватит с нас крови его брата Юрия Дмитровского. И вновь сучка наорала на меня. Мыслимое ли дело, чтобы покойный Василий Иванович так со мной обходился? Никогда не прощу блуднице её слов!

- Не станет старицкого князя, Елена ещё большую власть возьмёт. И до чего ведь коварна, ехидна! Велела своему любовнику Ваньке Овчине крест целовать перед Андреем Ивановичем, дескать, ни она, ни великий князь ему никакого зла не причинят, заманили его в Москву, как в ловушку, а теперь намерены казнить вместе с ближними людьми, Дивлюсь я Ваньке Овчине: пошто ему-то грех тяжкий брать на душу?

- А всё власть, Ваня. Это она портит людишек. Отец Ивашки Овчины и не помыслил бы так сделать. А наш кобелёк как оседлал великокняжескую постель, так и возомнил, что ему всё дозволено: сегодня можно крест целовать, а завтра наплевать на него. Найдём мы и на Ивашку Овчину управу!

В дверь просунулась голова слуги.

- Боярин, там явился человек от старицкого князя.

- Только его нам сейчас и не хватало! Гони его, скажи: нет меня. Эй, ладно, пусть войдёт, коли пришёл.

В горнице появился князь Фёдор Пронский.

- Что поведаешь нам, Фёдор Дмитриевич?

- Князь Андрей Иванович снарядил меня к тебе, Василий Васильевич, чтобы ты заступился за него перед великим князем и его матерью, великой княгиней Еленой.

- Эка чего захотел! Дело старицкого князя решённое… Пронский насторожился.

- … ему теперь один Бог поможет.

- Что же Андрею Ивановичу делать?

- Пусть делает то, что он ещё может сделать. А пока прощай.

«Думал ли я, что стану клятвопреступником? Кто в том повинен? Хотел я только счастья для Руси, спокойствия и мира, процветанья. А получилось вон что… Казалось, многого уже достиг, а вышло - ничего! Злая воля бабы перечеркнула все мои благие побуждения. Елене мнится: ежели она прикончит поскорей князька удельного, то станет тем сильней. Ошибочно намеренье её, итог плачевный будет. Из зла добро не явится, из зла лишь зло родится. А мне приходится помышлять о том, как грязь бесчестья смыть с себя. Елена утверждает: не велено мне было крест целовать перед Андреем Ивановичем. Но ведь в моём присутствии людей митрополита она просила сказывать старицкому князю: да ехал бы ты к государю и к государыне без всякого сомнения, а мы тебя благословляем и берём на свои руки. Не по этому ли наказу я поступал? Как всё у бабы просто: сначала обмануть, заманить в ловушку, а потом расправиться со своей беззащитной жертвой. И невдомёк ей, что ежели она нынче кого-то обманет, то завтра её саму облапошат точно так же. Воистину: волос долог, да ум короток!..»

- Звал меня, воевода?

Иван Овчина вздрогнул: за размышлениями он не заметил прихода Афони.

- Звал, Афоня. Все ли дома у тебя здоровы?

- Тесть давно хворает, а остальные на хворь не жалуются.

- Сколькими детьми тебя Господь Бог наградил?

- Четверо у меня, воевода.

- Ишь какой плодовитый! И когда только успел, всё в походах, да и женился недавно.

- Это не я, а жена моя Ульяша плодовитая. Последний раз двойней разродилась.

- Такую жёнушку на руках носить нужно.

- Я так и норовлю делать: с утра до ночи на закорках её таскаю.

- Небось тяжела жёнушка-то, замучился?

- Своя ноша не тянет.

- Хорошо, коли так. А позвал я тебя, Афоня, вот для чего. Ведаешь ли ты, где подворье старицкого князя Андрея Ивановича?

- Вестимо где, в Кремле, воевода.

- Так ты сказал бы ненароком князю: пусть нынешней же ночью бежит из Москвы куда хочет - к себе, в Старицу, к Жигимонту или ещё куда, только пусть не сидит сиднем, беда ждёт его неминучая. А случится та беда - грех тяжкий, незаменимый ляжет на мою душу. Понял?

- Понял, воевода.

- Самому тебе к старицкому князю, может, и не доведётся попасть. Так ты слугам его скажи - воеводе или дворецкому. Их одинаково кличут, оба они Юрии Оболенские. Ну, ступай с Богом, не мешкай!

Простившись с конюшим, Афоня направился в Кремль. На торжище было уже малолюдно - завтра большой торговый день суббота, а потому купчишки, позёвывая и незлобиво переругиваясь, пораньше расходились по домам. У Фроловских ворот все книжные лавки были закрыты. В сумерках Афоня осторожно приблизился к подворью Андрея Ивановича и сразу же понял, что опоздал: со всех сторон оно было окружено вооружёнными стражниками, схоронившимися, чтобы их не было видно из окон дома. Он и так и эдак прикинул: попасть к мятежникам не было никакой возможности. Афоня совсем было отчаялся выполнить поручение Овчины, но тут заметил сарай, вплотную примыкавший к ограде старицкого подворья. Правда, по ту и другую сторону сарая возле стены, притаившись, стояли стражники, но если забраться на крышу, то с неё можно соскочить во двор. Пока стражники залезут на забор, он будет уже внутри дома.

Афоня подтянулся на руках и оказался на крыше сарая. Но тут из чердачной щели кто-то цепко ухватил его за ногу.

«Ого, да их тут что тараканов за печкой! Глянь, и во дворе во всех щелях понапихано, даже возле крыльца стоят двое».

- Брось шалить, - спокойно произнёс Афоня, - своих не признал, что ли?

- Это ты, Прошка?

- Ну я…

Рука на мгновение отпустила ногу.

- Да это не Прошка вовсе, а старицкий лазутчик. Хватай его!

Однако Афоня уже был на земле, притаился за углом. Кто-то, тяжко дыша, бежал с противоположной стороны. Подставлена нога, и преследователь, чертыхаясь, грузно повалился в крапиву. Короткая перебежка, но за спиной совсем близко слышится хриплое сопение. Резко развернувшись, Афоня с силой ткнул кулаком в темноту. Стражник, охнув, осел на землю. Теперь можно идти спокойно. А вот и Успенский собор, народ валит из дверей после вечерни. Кто сыщет его в этой толпе?

…Трудную загадку загадал Василий Шуйский старицкому князю. Сподвижники Андрея Ивановича и так и эдак прикидывали, что такое они должны предпринять. Фёдор Пронский, сам слышавший Шуйского, конечно же понял смысл его слов, но сначала отмалчивался, чтобы не огорчать своего господина. Наконец он сказал:

- Думается мне, что нынешней ночью следует тебе, Андрей Иванович, бежать из Москвы.

- Бежать? - испуганно произнёс старицкий князь и перекрестился. - Но ведь Иван Овчина крест целовал…

- Иван целовал, да Елена согласия на то не давала.

- Не может такого быть. Всем ведомо, что Иван Овчина большую власть над Еленой имеет. Выходит, они обманули меня, заманили в ловушку! Что же теперь будет?

- Что будет, я пока не ведаю, то один Господь Бог знает. Ясно одно: надо как можно быстрее бежать отсюда.

- Но ведь ежели я сбегу, то вина моя перед великим князем усугубится.

- Семь бед - один ответ…

В полночь Юрий Андреевич Оболенский-Большой попытался выйти на двор. Дверь оказалась припёртой снаружи. Воевода нажал посильнее. Дверь не поддавалась.

- Эй, кто там шалит? - послышался сердитый окрик.

- Открой, мне надобно выйти во двор по нужде.

- Внутрях рундук есть, обойдёшься.

- Так там занято.

- Не велено никого пущать.

- Кем «не велено»?

- Великим князем и его матерью, великой княгиней Еленой.

Воевода возвратился в покои старицкого князя. Дворянин Каша Агарков тотчас же забрался на чердак и вскоре доложил, что дом, все постройки и само подворье окружены большим числом стражников. До утра никто из старицких людей не сомкнул глаз. Прикидывали, как им следует поступить, но так ни до чего и не додумались: плетью обуха не перешибёшь.

Утром дверь распахнулась, на пороге появился дьяк, сопровождаемый вооружёнными стражниками.

- Мне надобен старицкий князь.

Андрей Иванович поспешно поднялся, растерянно посмотрел по сторонам.

- Закуйте мятежника в оковы и отведите в темницу! Стражники увели удельного князя, а следом за ним жену Евфросинию с малолетним сыном. Евфросиния истошно голосила.

Затем очередь дошла до бояр старицкого князя. Фёдор Пронский, дворецкий Юрий Оболенский-Меньшой, воевода Юрий Оболенский-Большой, князь Борис Палецкий, а также князья и дети боярские, которые были в избе у Андрея Ивановича и знали его думу, были пытаны, казнены торгового казнью, закованы в оковы и посажены в Наугольную стрельницу Кремля.

Тридцать помещиков новгородских, перешедших на сторону удельного князя, в числе которых Андрей Пупков, Гаврила Колычев, были биты в Москве кнутом и потом повешены по Новгородской дороге на равном расстоянии друг от друга вплоть до самого Новгорода.

Андрей Иванович и полгода не прожил в неволе. Он был уморен под железным колпаком.

 

Глава 14

Василий Шуйский проснулся от страшного грохота и поначалу ничего не мог понять. Босиком прошёл в соседнюю горницу, где не горели лампады, прильнул к окну, но тут же отпрянул в испуге: все в округе осветилось вдруг каким-то необычным синим сиянием, так что стали отчётливо видны листья на пригнутых ветром деревьях, пазы в стене соседнего дома, кресты на ближайших церковках, и тотчас же страшный удар грома потряс избу.

«Свят, свят, свят… Спаси меня, Господи, от погибели, обойди гневом своим».

Перекрестившись, боярин возвратился в опочивальню. Но спать уже не хотелось. Василий сел на постель, почесал волосатую грудь. «И что это в мире подеялось? Неделю назад был у меня человек из Торжка и сказывал, будто под вечер на Аграфену Купальницу явилась с заката туча превеликая с сильным громом и страшными молоньями. И от молоньи запылал город Торжок и сгорело в нём восемь десятков домов да три стрельницы. Не иначе как Господь Бог прогневился на русскую землю. Вот и на Москву грозу напустил, беды не было бы. А всё отчего? Оттого, что правительница наша Бога гневит. Эк она с новгородцами-то люто обошлась! Богопристойное ли дело обещать удельному князю милость свою, а как явился он, так его в поруб. Три с половиной года минуло по смерти Василия Ивановича, а сколько зла совершилось! Оба великокняжеских брата упрятаны за сторожи. Одного уже не стало, а другой, того и жди, Богу душу отдаст. Вот Бог-то и гневится на нашу правительницу. Смута повсюду началась превеликая. В народе только и разговоров что об убийствах, ограблениях, пожарах, учинённых неизвестно кем. На каждом крестце страшные старцы предрекают конец света, пугают людишек неминуемыми бедами. А всё из-за этой злой бабёнки…»

Вновь страшный грохот потряс дом. Василий перекрестился, пошарил рукой по постели. Жена его недавно скончалась по болести, лет-то ведь им обоим немало, а боярина всё ещё к бабе тянет.

«Надо бы сказать дворецкому, чтобы привёл назавтра девку попригожее да погорячее».

Молния блеснула с такой силой, что померк свет лампад перед иконами, словно яркое солнце заглянуло в окно.

«Свят, свят, свят… Прости, Господи, думы мои грешные. Отчего так бывает: нечто страшное вокруг творится, а в душе желания непотребные зарождаются?.. От греха все беды наши. А самая большая блудница - наша правительница. Не успела сорочин по мужу справить, как с Иваном Овчиной схлестнулась. Во всем ныне этот молодой кобель со мной, Василием Шуйским, сравнялся. Явился по зову великой княгини в Москву татарский царевич Шиг-Алей, так его у саней встречали я, Шуйский, да Иван Овчина. Прислал грамоту Сагиб-Гирей, а в той грамоте просит снарядить большого посла, князя Шуйского или Овчину. Мало того, многие ставят Ивана Овчину выше меня. Литовский гетман Юрий Радзивилл все свои грамоты посылает любовнику Елены, а обо мне, Шуйском, и не вспоминает. И ливонцы и свои так поступают. Ну не бесчестье ли это? А год назад правительница вообще устранила меня с Иваном от всех дел».

Василий Васильевич кряхтя слез с кровати, проковылял к оконцу. На улице тьма, ни зги не видно. Только слышно, как дождь ровно шумит.

«Слава тебе, Господи, утихомирилась гроза-то… - Но мысль снова и снова возвращается к правительнице: - А вчера и того хуже. Вредная бабёнка при всех боярах и думных дьяках наорала на меня, а когда я встречу пошёл, вон отослала. Это меня-то - потомка славного рода Рюрика! Ну погоди, стерва!»

Василий Васильевич вышел в сени, с силой пнул спавшего слугу:

- Ступай и немедля призови сюда непотребную бабёнку Аглаю!

Кто не знает на Москве чернокнижницу Аглаю? Промышляла она приворотными да ядовитыми зельями. Случится кому неудачно влюбиться - спешат к ней за подмогою.

Срочный зов к Василию Шуйскому в эдакую непогодь озадачил и встревожил Аглаю. Не смея ослушаться, она незамедлительно явилась к боярину. Бормоча никому не ведомые слова, насторожённо оглядываясь по сторонам, чернокнижница вошла в горницу, где на лавке сидел Василий Васильевич. Князь испытующе исподлобья уставился на неё, отчего та испугалась ещё больше.

- Зачем звал, боярин?

- Потребность в тебе возникла, вот и позвал.

- Нешто не ведаешь, что на воле творится? В такую непогодь раздолье для нечисти, а тут иди Бог весть куда.

- Тебе-то чего непогоды страшиться? Все ведьмы - подружки твои закадычные, все лешаки - твои дружки.

- Будет тебе, боярин, напраслину на меня городить, пошто звал-то? Уж не влюбился ли в какую красавицу? - вкрадчиво улыбнулась Аглая, отчего жёлтое лицо её стало похоже на сморщенное подмороженное яблоко. - Так я мигом приворожу её!

- В любовных делах без тебя, ведьмы, обойдусь. Зелье мне надобно, от которого на тот свет отправляются.

- Зелья есть разные. Одни мужика убивают, другие - бабу, а иные для умерщвления малюток несмышлёных предназначены. Какое зелье тебе надобно?

- То, что бабу длинноязыкую, на тебя похожую, уморить может.

Аглая перекрестилась:

- Многие зелья мне ведомы. Примешь одно, и тотчас же душа с телом расстаётся. Другое не сразу себя проявляет. День ото дня человек худеет, не ест ничего и лишь через год погибает.

- Такое зелье сготовь, которое травит не быстро, но бесследно. Чтобы никто не подумал, будто покойницу зельем опоили. Сумеешь ли сделать такое?

- Суметь-то сумею, да страшно стало. Ты бы, боярин, не ко мне обратился. Есть на Москве сущая ведьма, в зельях весьма искушённая…

- Не о Глинской ли Анне бормочешь?

- О ней, касатик, о ней, родимый.

- Не подойдёт мне эта ведьма. Без неё обойдусь.

- А кого травить-то, любезный, нужно?

- Дочь Анны Глинской!

Аглая отпрянула в страхе:

- Елену или Анастасию?

- Правительницу нашу.

- Трудное твоё дело, боярин, ой какое трудное! Шуйский вытащил из-под подушки увесистый кошелёк, швырнул к ногам отравительницы. Аглая подхватила его, ловко упрятала под манатью.

- Так будет сделано по-моему?

- Будет, сокол мой ясный, обязательно будет, голубчик, ты уж не сумлевайся. Я ведь сама эту ведьму проклятущую Анну Глинскую ненавижу. Раз призывает она меня и велит в Суздаль ехать, там о ту пору у бывшей жены великокняжеской Соломонии сын народился. Так она вознамерилась выкрасть малютку.

Василий Васильевич внимательно слушал чернокнижницу.

- Ну а дальше-то что было?

- Явилась я в Суздаль, а там как раз того малютку отпевают, призвал его к себе Господь.

- Поди, это ты его зельем опоила?

- Вот тебе истинный крест, не я! По болести, говорят, дитё скончалось. Всяк в Суздале то подтвердит… Ну, значит, являюсь я к Анне Глинской и все честь по чести рассказываю. Так эта ведьма за мои труды даже полуденьги не дала! Дитё, говорит, скончалось по болести, а не от твоего усердия, за что же тебе награда? Жаднющая, стерва!

- Ладно, ступай и не мешкай с моим делом.

Если идти от Боровицких ворот Кремля по Знаменке, а затем по Арбату или Сивцеву Врагу, попадёшь к Арбатским воротам, от которых начинается путь на Смоленск. Возле этих ворот правее Арбата находится местечко, прозывающееся «в Плотниках», к которому примыкает Поварская улица. Здесь обитают дворцовые служители, в том числе и повара. Одна из подслеповатых избёнок принадлежит поварихе Арине, проживающей вместе с престарелой глухой матерью и пятилетним сынишкой Ивашкой. Два года минуло с той поры, как ушёл Аринин мужик в поход на Жигимонта да так и сгинул. Никто не ведает, что с ним: то ли в бою полёг, то ли в полон угодил. Так и живёт Арина - ни вдова, ни мужья жена. Живёт себе тихо. Еды в достатке: на службе и сама поест, и домой что-нибудь прихватит. Семья невелика, много ли еды надобно? Да только без мужика весь дом рушится. По весне один угол совсем осел. Да и сарай щелями светит. Скорей бы уж Ивашка вырастал, мужиком становился, тогда, может, полегче станет.

А нынче беда стряслась. Явилась Арина вечером домой, а Ивашки нигде нет. И сразу тревога резанула по сердцу словно ножом. Кинулась она к матери, спрашивает её о сынишке, да с глухой какой спрос? Ей про Фому, а она про Ерему. Арина всю Поварскую обежала - нигде нет мальчонки, никто не ведает, где он есть. Сказали лишь, будто видели его утром с ребятами. Устремилась повариха к Москве-реке, она тут рядом о берег полощется, но и здесь его не оказалось. Арина рыданий сдержать больше не может, идёт и воет истошным голосом. Явилась домой, и всю ночь из покосившейся избёнки доносился плач, похожий на стон.

Под утро дверь тихо скрипнула. Арина встрепенулась, слабая надежда затеплилась в её сердце. Крадущейся походкой в горницу вошла баба в монашеском одеянии с бегающими глазами. Осмотревшись по сторонам, тихо заговорила:

- Пришла тебя утешить, Аринушка, в твоём превеликом горе. Тяжко лишиться сына, ой как тяжко. Да не всё, Аринушка, потеряно. Трудно спасти твоего сына, но возможно.

- Выходит, жив он?

- Жив пока твой малютка, но… - Гостья горестно покачала головой.

- Скажи, что за погибель грозит ему?

- Попал твой сынишка в руки лихих людей. Намерены они изувечить его зверски, а потом прикончить. Глаза выколют, руки и ноги отрежут, живого в котёл кипящий бросят!

Услышав такие страсти, Арина завыла по-звериному:

- Бедный мой Ивашечка… а…

- Не кричи так громко, - шёпотом убеждала её Аглая, - криком делу не поможешь. Торопись спасать Ивашку, не то поздно будет!

- Да чем же я могу ему помочь?

- А вот чем. Слушай меня внимательно: когда станешь готовить еду для великой княгини, добавь в неё вот это…

Ловким движением монашка извлекла из-под манатьи крохотный узелок и протянула его Арине. Та отшатнулась:

- Упаси меня Бог от этого!

- Не хочешь? Ну так прощайся со своим Ивашкой. Разве ты не слышишь, как он горько рыдает?

Арина напрягла слух, ей и в самом деле померещилось, будто кто-то далеко-далеко плачет. От этого плача сердце её совсем зашлось, а в голове словно туман растёкся.

- Вижу, не жаль тебе своего кровного детища. Узнает он, что ты его, несчастного, не пожалела, навек проклянёт. Потом почнёшь волосья на голове рвать, да поздно будет. Прощай! - Монашка сделала вид, будто уходит.

- Постой, не уходи… Не могу с мыслями собраться, в голове словно туман, всё перепуталось.

- Да ты успокойся, Аринушка, - ласково обняла её Аглая, - ты только добавь это зелье в еду, кою Елена приемлет. И тотчас же твой Ивашка возвратится. Заживёте с ним лучше прежнего.

- Так ведь еду-то, прежде чем Елене подать, раза два пробуют!

- Ну и пущай себе пробуют. Если мало его съесть, человек и не почует ничего. Да и не сразу оно действует, все подумают, что государыня скончалась по болести, а не от зелья. Не сумлевайся, голубушка!

- Чует моё сердце - не сносить мне головы. Да лишь бы Ивашечку от лютой смерти спасти. Давай зелье!

- Я виновата пред тобой, Иван! Последние дни тоска гнетёт меня и все о смерти думается. К чему бы это? А когда смерть рядом, все почему-то иным представляется. Раньше я мыслила: не будет Андрея Ивановича - и смуте конец, наступит мир и согласие в государстве. А вышло по-твоему. Вчера еду в возке по Лубянке, а народ увидел меня и давай кричать всякую непотребщину, впору хоть уши затыкать. Раньше-то совсем не то было, с почтением люди относились ко мне, с любовью. Едучи в возке, каких страстей не повидала я! И откуда только явились на свет Божий эти ужасные старицы, безносые, безрукие, безногие старцы, калики перехожие, юродивые? Как вороны на падаль, так и они слетаются со всех сторон. Ох душно, душно мне, Ваня! И все стращают людей немыслимыми бедами. А тут на днях слух разнёсся, будто в церкви на Ваганькове, которую Василий Иванович собственноручно закладывал, Богородица горькими слезами плакала. Ездила я в ту церковь, но ничего такого не видела. А люди в толпе при мне крест целовали на том, что Богородица плакала… То в жар меня бросает, то в холод. Потрогай мою руку - как лёд она. Обними меня, Ваня, покрепче, как раньше бывало, может, тогда я согреюсь… Вот так, хорошо.

- Что лекарь Феофил о твоей болести сказывал?

- Лихорадка, молвил, у меня. А мне мнится, иная у меня болезнь, от которой спасения нет.

- Мнительна ты стала, Еленушка. Минует болесть твоя.

- И сны какие-то страшные являются. На днях привиделся вдруг покойный Андрей Иванович: вошёл в опочивальню и встал у оконца, освещённый луной. Глаза закрыты, в лице ни кровинки, а на теле - ржавые пятна от оков. Их ведь, сказывали мне, перед погребением в Архангельском соборе пришлось долго оттирать… А то лежу до утра не сомкнувши глаз, жизнь свою вспоминаю. Вчера вот о свадьбе с Василием Ивановичем думалось. Повенчались мы с ним, а сына все нет и нет. Между тем четыре года миновало. Много мы ездили тогда по монастырям: и в Переяславль, и в Ростов, и в Ярославль, и в Вологду, и на Белоозеро. Пешком ходила в святые обители, раздавала богатые поминки, со слезами молилась о чадородии. И вот, наконец, юродивый по имени Дементиан сказал мне, что буду я матерью Тита Широкого Ума. И вправду вскоре понесла я и в день апостола Тита родила Ваню… Коли случится что со мной, так ты, голубчик, о нём позаботься, заместо отца родного стань. Он ведь Василия Ивановича почти не помнит, а тебя любит всем сердцем, так и рвётся к тебе. На Юрия надежда какая? Болезный он, не быть ему государем. Так ты и его побереги.

- Не тревожься понапрасну. Заместо отца стану твоим детям. Да только рано ты умирать собралась. Поедем с тобой по святым местам, и вновь помогут тебе старцы, исцелишься от хворобы, как прежде здоровой будешь.

В глазах Елены загорелся огонёк надежды.

- Хорошо бы так-то. Поедем, Ваня, в Можайск, давно я там не была, а ведь город сей монастырями своими славен: Иоакима и Анны, Сретенский, Борисоглебский, Троицкий, Петропавловский да два девичьих - Петровский и Благовещенский. А всего более хочу побывать в церкви Рождества Богородицы Лужецкого монастыря. В той обители архимандритом был Макарий - нынешний архиепископ Новгородский. Повсюду о нём слышны добрые речи.

- Отец Макарий немало потрудился над укреплением Новгорода Великого для защиты его от воинства Андрея Ивановича.

- Большого ума человек. Верила я ему, потому и гонца посылала к архиепископу с наказом об укреплении города… Как же не хочется умирать, Ваня! Столько дел намеревалась совершить, чтобы сыну моему крепкое государство досталось. Потому сразу же после кончины Василия Ивановича велела оградить московский посад рвом и стеной с четырьмя стрельнями. По моему приказу заложены города Мокшан в Мещере, Буйгород в Костромском уезде, крепость Балахна у Соли, Пронск на старом городище, отстроены после пожаров Пермь, Ярославль да Тверь, городская стена во Владимире, возведены новые укрепления в Вологде и Новгороде Великом.

- Запамятовала, государыня, ещё два города, построенных по твоему приказу на литовском рубеже, - Себеж и Заволочье.

- То не моя заслуга, а твоя, Иван. Благодаря твоему усердию в ратном деле и Литва, и Ливония, и Швеция перестали угрожать нам.

- Потому надлежит послать наши полки с литовского рубежа на Владимир и Мещеру, дабы уберечь их от происков ненасытного Сафа-Гирея казанского.

- Согласна, дорогой.

- Да не ты ли народ успокоила, взволновавшийся порчей денег?

- Резать деньги начали при покойном Василии Ивановиче. Злые люди, наученные врагом рода человеческого, стали делать из гривенки не двести пятьдесят, а пятьсот и даже более денег новгородских. Оттого в народе смятение великое приключилось: одни хвалили новые деньги, другие хулили. Крики и непотребная брань оглашали торжища. Василий Иванович повелел жестоко наказать злых людишек: незадолго до его кончины в Москве казнили много москвичей, смолян, костромичей, вологжан, ярославцев и других городов жителей. Иным лили в рот олово, иным руки секли. Да только не помогло это, зло все усиливалось, и тогда я по смерти Василия Ивановича приказала делать новые деньги, поддельные и резаные деньги заповедать. Из гривенки стали чеканить по триста денег новгородских, а на тех деньгах был изображён всадник с копьём в руке, отчего деньги стали называть копейными. После того людишки успокоились…

- Да ты, я вижу, совсем притомилась. Отдохни, и сразу полегчает тебе.

- Да, да, может, вздремну я немного. Только ты не отлучайся, будь рядом, с тобой мне не так страшно…

 

Глава 15

Во второй половине августовского дня двое всадников подъезжали к Зарайску. Андрей жадно всматривался в открывающиеся перед ним дали, в берёзовые перелески, снежно-белые облака, бесконечной чередой плывущие по голубому небосклону. Вот она, русская земля, с которой он расстался почти три года назад. Нет тебя в мире краше! Нет тебя в мире милее!

- Что это за город? - спросил Кудеяр, указывая вперёд.

Андрей всмотрелся, но город был ему неведом. В центре его возвышался каменный кремль, совсем ещё новёхонький. За пределами крепости раскинулись обширные слободы посада.

- Ничего не пойму. По времени мы должны подъезжать к Николе Зарайскому. Сей город я хорошо знаю: он невелик, рублен из дерева. А в этом, каменном, - не мене шести-семи сотен дворов. Уж не сбились ли мы с дороги?.. Эй, мил человек, скажи нам, как прозывается этот город? - обратился он к бородатому вознице, вышагивающему рядом с телегой, тяжело гружённой брёвнами.

- А это Зарайск-городок.

- Десять лет назад был я в городе Николы Зарайского. Куда он подевался?

- Я тут человек новый, но сказывали мне: десять лет назад разорили татары город Николы Зарайского и на том месте по приказу покойного князя Василия Ивановича был построен каменный город. Он перед тобой.

Андрей до рези в глазах всматривался в постройки, норовя отыскать приметы прошлого, которые напомнили бы ему об изведанных здесь минутах счастья, о несбывшихся надеждах, о татарском нашествии, исковеркавшем его жизнь. Все было новое, незнакомое.

- Смотри, Кудеяр, здесь совсем ничего не было, все татары пожгли и пограбили, всех людей погубили либо в полон угнали. А город стоит, как будто и не было того татарского нашествия. Видать, сильна Русь, коли способна так быстро возрождать города из пепелища.

Кудеяру передалось его волнение.

- В Крыму я слышал сказку о птице, называемой Феникс. Она живёт долго, сотни лет. Но когда приходит старость, устраивает на дереве гнездо из благовоний, усаживается в это гнездо и поджигает его. А потом возрождается из пепла совсем молодой.

- Страна, куда мы пришли, подобна той птице. Со всех сторон враги лезут, чтобы погубить её, сжигают города и селения. Но Русь возрождается из пепла ещё более прекрасной и могучей. Скажи, мил человек, где тут у вас кладбище?

- А вон там, за городом, у самого лесочка.

Андрей с Кудеяром из конца в конец прошли кладбище, но не смогли отыскать могил тех, кто пал, защищая Зарайск от татар. Вернулись в город, зашли в храм Николы Зарайского, чтобы помянуть их. Поп, служивший вечерню, показался Андрею знакомым: был долгонос и похож на грека. Только вот волосы стали иными - словно посеребрёнными. А ведь были когда-то чёрными как смоль. После службы Андрей подошёл к нему, рассказал о своём деле.

- Город наш населён пришлыми людьми, потому новых могил не так много, а старые захоронения я все хорошо помню. Завтра покажу тебе, кто где лежит. Где вы остановились?

- Никого у нас тут нет. Но мы люди привычные, где-нибудь на воле переночуем.

- Зачем же на воле? Ночи холодными ныне стали. Ступайте ко мне, попадья вас накормит и напоит да и спать на сеновал положит.

Кудеяр, забравшись на сеновал, тотчас же уснул, а Андрей до утра не сомкнул глаз. Была такая же августовская ночь, как и тогда, когда они с Марфушей сидели на порожке своего нового дома. Так же звучала песня. Это где-то за городом пели молодые девушки и ребята, вышедшие в поле проводить закат. Так же светили крупные августовские звёзды, пахло спелыми яблоками. Слёзы навернулись на глаза, и далёкая звезда пустила длинные золотые лучики, а все вокруг стало туманным…

Наутро поп отвёл их на кладбище. Недалеко от входа он указал на ухоженную могилу:

- Вот тут покоятся наместник Данила Иванович Ляпунов и жена его Евлампия.

Прошли чуть дальше, и открылась могила, украшенная дивным крестом, выкованным в виде устремлённого ввысь лебедя. На холмике лежал скромный букетик полевых цветов.

- А здесь лежит храбрый воин Григорий со своей верной супругой Прасковьей. Когда воина убили татары, супруга, не желая разлучаться с мужем и быть полонённой, смерть приняла, пав грудью на кинжал. Все жители нашего града свято чтут их память, а возлюбленные являются к их могиле и дают обет верности друг другу.

«Так вот вы где, милые мои Гриша и Параша… Как завидую я вашему счастью. Ничто не смогло разлучить вас, даже сама смерть. Вечная вам память, други мои!»

На тучковском подворье радостное оживление. Только что из Новгорода возвратился Василий Михайлович, которого великая княгиня Елена посылала собрать детей новгородских помещиков для отправки в Москву. Княжич стоял перед отцом возмужавший, счастливый первой творческой удачей, прижимая к груди написанную им книгу - житие Михаила Клопского. Он с упоением рассказывал о новгородском архиепископе Макарии, который дерзнул доверить ему такое трудное дело.

- Прочитав мой труд, святой отец трижды облобызал меня и даже прослезился. Сказал, что именно таким он мыслил его. Макарий велел писцам переписать его и разослать во все монастыри. Он уверил меня, что многие поколения людей, читая мой труд, станут внимать его мудрости. Да, да, он так и сказал, отец!

- О чем же ты поведал в своём труде?

- Я призвал людей не заводить в Русском государстве смуты, верно служить великому князю, ибо в единении вокруг великого князя наше счастье и сила. Межусобная же брань есть страшнейшее и ужаснейшее из наказаний, посылаемых Богом за грехи человеческие. Всякая власть от Бога. И тот, кто посягает на неё, кто на Руси брани межусобные зачинает, тот врагу человеческому радость сотворяет, служит диаволу!

Михаил Васильевич недоверчиво покачал головой:

- Слишком юн он, наш государь. Нелегко придётся ему. Ныне на Москве неспокойно, брожение среди людишек. Многие недовольны жестокостью великой княгини.

- Слышал о том, отец, - с горечью произнёс Василий, - не к добру такая жестокость.

- Все бы ничего, да кто-то людишек московских мутит. Мнится мне, это дело рук Шуйских. Они так и норовят оттеснить всех от власти.

Пока отец с сыном мирно беседовали между собой, во двор вошли Андрей с Кудеяром.

- Никак Андрюха из Крыма воротился? - удивился Василий.

- Как будто он. Неужто рядом с ним сын Соломонии?

Княжич радостно приветствовал Андрея.

- В Крыму был?

- Был.

- Жёнушку свою разыскал?

- Разыскал.

- Так где же она? Хочу тотчас же видеть ту, ради которой ты себя смертельной опасности подвергал!

- Нету её.

- Как - нету? Преставилась?

- В Крыму пожелала остаться.

- Вот те на! Что же ты её с собой не увёл?

- Не захотела.

Михаил Васильевич пристально рассматривал Кудеяра. «Уж как похож на брата своего Ивана Васильевича! Как будто одна мать их породила».

- Как тебя звать?

- Кудеяром.

- Ты разве татарин?

- Нет, я русич.

- Почему же тебя так кличут?

- Мы с матушкой… то есть с тётей Марфой, в Крыму жили, так у всех детей имена татарские.

Михаил Васильевич многозначительно глянул на Андрея:

- Он самый?

- Да.

- А не обознался ты?

- Нет. Марфуше ни к чему было меня обманывать.

«Да, сомнений нет, это и есть старший сын Василия Ивановича. Что же теперь с ним делать? Объявить всем, что именно он должен быть великим князем? Смута начнётся. А её и без того хватает. Отправить к матери в Покровскую обитель? Появление его понаделает там шуму. И опять смута приключится. Оставить при себе? Большой опасности себя подвергнешь. Ну, как великая княгиня проведает? Не сносить тогда головы!»

Боярин отвёл Андрея в сторону:

- Скажи, Андрюха, как жизнь свою думаешь устроить? Ну где жить хотелось бы тебе?

- Хочу просить тебя, боярин, отпустить меня в монастырь. Родители мои померли, к крестьянскому делу меня не тянет, быть послужильцем тоже не к лицу - стар стал. Жену свою разыскал в Крыму, да она счастье своё там нашла, на Русь воротиться не захотела. А другой жены мне не надобно. Вот и решил я в святой обители век свой окончить.

- Хорошее дело удумал. В какой же монастырь поступить хочешь?

- Да в тот, что подальше от шумной Москвы. В заволжский скит постучусь. Может, там примут.

- И то верно. Воле твоей перечить не стану. - Михаил Васильевич вытащил из-за пояса кошелёк с казной. - Хочу, Андрюха, отблагодарить тебя за верную службу. Сам ведаешь: в монастырь с пустыми руками не суйся. Так ты отдай эти деньги игумену, то и будет твой вклад в обитель. А как устроишься, дай знать, чтобы мы ведали, где ты есть. Мальца с собой возьми да пуще глаза береги. В Суздаль не ходи и Соломонии не говори, что сын её нашёлся, - беда может приключиться. Когда подрастёт он, тогда и скажем ей. Понял?

- Понял, боярин. - Слова Михаила Васильевича пришлись по душе Андрею. За долгий путь уж так он прикипел сердцем к Кудеяру, что и представить не мог, как расстанется с ним. И впрямь опасно показать его Соломонии: баба она и есть баба, закричит, плакать почнёт. Прознают про Кудеяра Глинские, тотчас прикончат его вместе с матерью. Нет уж, при нём Кудеяру ничто не грозит. Уйдут они в дальнюю обитель, что стоит потаённо среди заволжских лесов, - ищи их тогда! Только вот Суздаль никак миновать нельзя - надобно матушку Ульянею проведать, рассказать ей о Марфуше. Стара Ульянея, да и о Марфуше дюже убивается. А чего убиваться-то? Живёт она в Крыму, детей растит, ничто ей не угрожает. Так пусть матушка Ульянея успокоится и понапрасну не страдает.

- Да поможет тебе, Андрюха, Господь Бог.

Андрей поклонился Тучковым и, взяв Кудеяра за руку, направился к воротам. Тучковы молча смотрели им вслед.

- Сам ведь сказывал, - словно оправдываясь, произнёс Михаил Васильевич, - нельзя заводить на Руси смуты.

- Ты прав, отец.

- Кудеяр старше Еленина сына, потому имеет больше прав на престол. Но пока он ещё мал. Придётся подождать немного, а тем временем надлежит готовить народ. Шуйские всячески поносят правительницу, и я в том полностью с ними согласен: не успела сорочин справить по мужу, как любовника в постель пустила!

Василий с изумлением глянул на отца:

- Но разве не ты ратовал за то, чтобы Елена и Ваня Овчина полюбили друг друга?

- Я хотел, чтобы Иван Овчина защитил её и юного великого князя от происков Михаила Львовича Глинского. Но я вовсе не желал разврата. А ведь она с Иваном Овчиной словно с Богом данным мужем повсюду на людях появляется, мало того - по святым обителям с ним ездит! Это ли не святотатство, не надругательство над обычаями, стариной утверждёнными! Вот Бог-то и прогневался на неё, напустил хворь непонятную, так что чахнуть она стала, то в жар её бросает, то в холод. Дела позабросила, все по монастырям да по пустыням ездит со своим дружком, грехи тяжкие замаливает. Или ты не согласен с тем, что она, словно гиена свирепая, растерзала великокняжеских братьев и даже своего дядю Михаила Львовича?

- Согласен. - Василий в душе часто расходился с отцом во мнении, не любил его грубость, резкость суждений, нахрапистость, но как-то всегда выходило так, что он вынужден был соглашаться с отцом.

А Михаила Васильевича забавляла эта игра в кошки-мышки. Он знал, что в душе сын не приемлет его образа мышления, но разве он может не согласиться с ним, столь искушённым в житейских делах? Потому, посмеиваясь в душе над сыном, он поддал ещё жару:

- Когда ехал из Новгорода в Москву, поди, вволю налюбовался на мертвецов, развешанных по деревьям Еленой. Да разве кто сравняется с ней в изуверстве? Согласен со мной?

- Согласен, отец.

- Ну вот и хорошо. Сердечно рад приезду моего разумного сына… С Шуйскими нам пока по пути: чем громче они поносят Елену, тем больше нелюбви в народе к ней и её сыну. Ну а когда правительницы не станет, тут-то мы предъявим всем сына Соломонии. Мы с ним, а Шуйские будут вот с чем! - Боярин сделал кукиш и громко расхохотался. - А пока можно потихоньку говорить, что сын Соломонии жив и скоро объявится.

Андрей нарушил наказ Тучкова. По пути в Заволжье они с Кудеяром заехали в Суздаль.

Остановились у Аверьяновых, долго вспоминали и памятный кулачный бой на Каменке, и сказку про Крупеничку, и про все минувшее. Дочери Фёдора и Лукерьи выросли, вышли замуж и теперь живут отдельно от родителей. А при них остался лишь Гришутка - рослый улыбчивый парень с чистым лицом и ясным взглядом серых глаз. Андрей сообразил, что, когда он впервые явился в Суздаль, ему было столько же лет, сколько теперь Гришутке. И оттого он показался ему ещё пригожее.

Оставив лошадей у Аверьяновых, отправились в Покровский монастырь. Не надо бы этого делать - вести Кудеяра туда, где обитает его мать, но Андрею захотелось почему-то обязательно показать ему если уж не саму Соломонию, то хотя бы место, с нею связанное. И все же он не решился вести мальчика во двор обители. Мало ли кого там можно случайно повстречать! Оставив его возле главных ворот.

Андрей строго-настрого приказал никуда не отлучаться, даже в том случае, если он сам припозднится. Подумалось вдруг: ну, как матушка Ульянея надолго задержит его своими расспросами о Марфуше?

Едва миновал Святые ворота с Благовещенской церковью над ними, как услышал, что кто-то окликнул его. Оказалось, Аннушка. Шла к службе в собор и вдруг приметила Андрея.

- Вот уж не чаяла увидеть тебя, думала, в Крыму сгинул.

- Жив-здоров, как видишь.

- Марфушу, значит, не повстречал, коли один заявился, - печально произнесла Аннушка.

- Почему не повстречал? Свиделись с ней в селении Черкес-Кермен. Только она возвратиться на Русь не пожелала.

- Не верю тому! Не могла Марфуша забыть родную землю, предать веру православную. Не такой она человек.

- Понимаешь, Аннушка…

- Меня теперь Агнией кличут.

- Понимаешь, дети у неё народились, шесть душ, мужик татарин, к тому же хороший, Тукаджиром кличут. Добрый, говорит, сильный…

- Тьфу, нечестивица! Да как она могла нехристя бусурманского полюбить! Как детей от него заимела? Вот уж никак не думала не гадала, что такое может статься.

- Хочу о Марфуше матушке Ульянее поведать.

- Опоздал ты, Андрей, нет больше матушки Ульянеи.

- Как нет?

- А так - умерла седмицы три назад. Заместо матери родной она мне была… - Аннушка горько расплакалась - Пойдём, покажу её могилку.

Прошли в подклет Покровского собора, остановились возле свежего надгробия.

- Вот здесь и покоится матушка Ульянея, пусть земля станет ей пухом. Сильно печалилась она о Марфуше. Сказывают, будто Марфуша была её родной дочерью. А может, зря так болтают. И тебя нередко вспоминала, все молила Господа Бога помочь тебе в дальней дороге. Прощай, Андрей, пора мне, скоро служба начнётся.

Аннушка стала подниматься по лестничному всходу, и тут Андрей увидел Кудеяра, с любопытством рассматривавшего собор, и хотел было окликнуть его, но сдержался, заметив среди монахинь, идущих от келий к собору, Соломонию. Нельзя было допустить, чтобы она увидела его сейчас, особенно вместе с Кудеяром, поэтому Андрей спрятался за мощный круглый столп, на который опиралась угловая арка всхода. Отсюда хорошо было видно и Кудеяра, и Соломонию.

Приблизившись к мальчику, монахиня внимательно всмотрелась в его лицо.

- Как тебя зовут, голубок?

- Кудеяром.

- О, да у тебя татарское имя. Где же твой дом?

Кудеяр замешкался с ответом.

- В Суждале, матушка.

- Что же я тебя раньше не видела?

- А мы лишь вчера здесь объявились, а остановились у Аверьяновых.

- Знаю я Аверьяновых. Так ты приходи сюда, голубок, приятно мне видеть тебя.

- Приду, матушка.

- Да поможет тебе Бог.

Соломония поправила на Кудеяре рубашку, Андрей весь напрягся: что будет, ежели она увидит под рубахой знакомый ей крест? Соломония, однако, ничего не заметила. Она сунула в руку Кудеяра монетку и направилась в собор. Пройдя десяток шагов, остановилась и оглянулась.

- Какой славный мальчик, - услышал Андрей её шёпот. Соломония стала подниматься по лестничному всходу, по щекам её текли слёзы.

Вот последняя монашка прошла в собор, началась служба. Андрей вышел из-за каменного столпа, окликнул Кудеяра.

- Зачем ты пришёл сюда? Я же просил подождать у Святых ворот. - От пережитого волнения он говорил несправедливо резко.

Кудеяр с удивлением посмотрел на него:

- Я долго ждал и решил зайти во двор посмотреть эту дивную церковь. Ты недоволен мной, но разве я в чем провинился?

- Нет, ты ни в чем не виноват, просто я обеспокоился за тебя, вдруг бы мы разминулись.

- Когда мы уходили из Черкес-Кермена, ты сказывал, будто меня в Суждале-граде ждёт родная матушка. Где же она?

Андрей давно ждал этого вопроса, но все равно он прозвучал неожиданно. Как ответить на него? Правду сказать нельзя, а неправду говорить не пристало. Кудеяр волен знать свою родную мать. Стоит лишь подождать вот здесь совсем немного, и она явится к нему. И тогда радости их не будет конца! Но ведь боярин Тучков не велел показывать Соломонии Кудеяра. Да и самому Андрею не хочется расставаться с ним. Не в нём, однако, дело. Приказал бы Тучков возвратить сына Соломонии, тут бы и делу конец. Нельзя. Не дозволено. Как же быть?

- Опоздали мы с тобой, Кудеяр, всего на три седмицы. Скончалась твоя матушка, схоронили её вот здесь, в подклете. Пойдём, я покажу тебе.

Они прошли в подклет собора, и Кудеяр увидел свежую каменную плиту. Она не вызвала у него особых чувств, потому что он не знал ту, что лежит под ней. Какая была у него мать: добрая или злая, красивая или уродливая? Мальчик молча стоял над холодной плитой.

Печальное пение доносилось в подклет из собора, где шла служба. И это пение так подействовало на Андрея, что он не мог больше сдерживать себя. Повалившись на могилу Ульянеи, он безудержно разрыдался. В этот миг он навсегда прощался со своей несбывшейся любовью, с мечтой о земном счастье, которое только слегка согрело его и прошло мимо.

- Не надо, дядя Андрей, не надо… - Рука Кудеяра коснулась его спины. И это прикосновение вернуло Андрея к жизни, оно словно отрезало то, что миновало. Надо было начинать новую жизнь.

Из Суздаля через Шую и Дунилово путники вышли к Плёсу. Вечерело. Перед ними, переливаясь множеством золотых блёсток, спокойно и плавно несла Волга свои могучие воды из дальней дали, скрытой туманной пеленой, к морю Хвалынскому.

У Кудеяра дух захватило от открывшегося перед ним простора. На противоположном берегу до самого края неба тянулись леса, опалённые осенним увяданием. В свете заходящего солнца они казались огромным кострищем, охватившим Заволжье. Над этими лесами, над волжским простором распростёрлись на полнеба пепельно-серые облака. Края облаков, обращённые к солнцу, горели ослепительным янтарным сиянием.

- Что это за река? - В голосе Кудеяра слышался восторг.

- Это Волга.

Мальчик соскочил с кручи к самой воде. Набежавшая волна обожгла его ноги холодом.

- Осторожно, не застудись, - предупредил Андрей.

В чистой, прозрачной воде что-то огромное слабо шевельнулось - большие круги пошли по воде.

- Рыба играет на вечерней заре, - пояснил Андрей.

- Как же мы переправимся на тот берег?

- Сказывали мне, будто в Плёсе есть перевоз через Волгу. Только найдём ли мы охотника плыть через реку на ночь глядя?

- А вы что, очень торопитесь на тот берег? - раздался поблизости старческий голос.

Путники огляделись и только тут заметили рыбака, изготовившегося развести костерок. Рыбак был стар, худ и лыс. Лицо и шея его изрезаны глубокими морщинами.

- Хотелось бы сегодня переправиться на тот берег.

- А что в том толку? Все равно ночевать придётся хоть на этом, хоть на том берегу. Тут, однако, люди есть. Вы куда путь держите?

- В заволжские скиты идём.

- В монашество, значит, решили податься… Не пойму я, зачем люди туда стремятся? Лёгкой жизни, видать, жаждут. Встал, помолился, поел, опять помолился… А жизнь идёт своим чередом… - Старик притащил из лодки, спрятанной возле берега, три большущие рыбины, ловко очистил внутренности, нарезал большими кусками и бросил в котелок. Туда же добавил горсть муки и очищенную луковицу. - А по мне, что темница, что монастырь - все едино. Нет ничего лучше вольной жизни. Я вот днём рыбку промышляю, а к вечерку костёр разведу, ушицы наварю. Слышь, дух-то какой пригожий!

У Кудеяра от запаха ухи аппетит разыгрался. Он с нетерпением заглядывал в котелок, в котором весело булькала вода и время от времени всплывали соблазнительные рыбьи куски.

- Что может быть вкуснее наваристой ушицы? - продолжал старик, помешивая в котелке деревянной ложкой. - Ночью заснёшь в шалаше на свежем воздухе. Звёзды над тобой сияют, пахнет всякими травами…

- Жена-то у тебя есть? - полюбопытствовал Андрей.

- Жена-то была, да лет восемь как скончалась по болести. Один я теперя. Зимой в Плёсе живу, изба у меня там, а до поздней осени возле реки промышляю. Ну что ж, ушица, кажись, поспела. Садитесь, гости дорогие, к горшку.

Андрей с Кудеяром не заставили себя упрашивать. Старик не спеша продолжал рассказывать о себе:

- Раньше я бобров добывал, видимо-невидимо их в Плесской волости было. Ныне же совсем не то. Великий князь не так давно дал плесским бобровникам грамоту, разрешающую им ловлю бобров, а в грамоте той писано: коли не добудут они зверя, то должны платить великому князю денежки. Вот я и бросил бобровый промысел. Зверя-то мало осталось, а деньги платить понапрасну кому охота? Да и откуда им у меня взяться, денежкам-то? Места же здешние дюже пригожие. Главное украшение - Волга привольная. Глядишь на неё с утра до ночи, не налюбуешься. Взад и вперёд купеческие струги снуют, разные товары везут.

- Как тебя звать-то?

- Яковом кличут.

Костёр прогорел. Солнце скатилось в дальний лес, и темень сразу же спеленала окрестности.

- Залазьте в шалаш, там ночь переждём, а утресь перевезу вас в Заволжье.

В шалаше было сухо и тепло. Духовито пахло сеном. Где-то вдалеке, в нагорной части, громко ухнуло.

- Что это? - сквозь одолевавшую его дремоту спросил Кудеяр.

- А это лешак по лесам бродит, деревья ломит, зверей гоняет да ухает. Не хочет, лохматый, спать ложиться. Теперича ему на глаза не суйся, лют он на всех. Таким до Ерофеева дня будет. А как придёт Ерофей, хватит лешака по башке, тот в землю зароется и станет крепко спать до Василия Парийского.

- А к нам лешак не придёт?

- Не бойся, к нам не пожалует. Однажды, сказывают, мужик захотел подсмотреть, как леший под землю будет проваливаться. Многое он ведал, но этого не знавал. Утром Ерофеева дня пошёл он в лес да и повстречал лешака. Мужик не сробел: шапку долой, а и ему челом. Леший ничего не сказал гостю, стоит да смеётся. Человек стал пытать его: «А есть ли у тебя, Иваныч, хата да жена-баба?» Повёл леший мужика к своей хате по горам, по долам, по крутым берегам. Шли, шли и пришли к озеру. «Не красна же твоя изба, Иваныч! - молвил удалой мужик. - У нас, брат, изба о четырёх углах, с крышей да с полом. Есть в избе печь, есть полати, где с женой спать, есть лавки, где гостей сажать. А у твоей хаты, прости Господи, ни дна ни покрышки». Не успел мужик домолвить свои слова, как леший бух о землю! Земля расступилась, туда и леший пропал. С тех пор удалой стал дураком: ни слова сказать, ни умом пригадать. Так и умер.

Яков громко зевнул. Кудеяр, не дослушав конца рассказа, уснул. Андрею не спалось. Он чутко вслушивался в ночные звуки. Невдалеке равномерно бились о берег волны. Казалось, будто река слабо дышит во сне. Вот хрустнула ветка. Неведомый зверь остановился возле шалаша, шумно вздохнул и стал лакать воду.

«Никак лешак пожаловал», - подумал Андрей и глянул в отверстие шалаша. На фоне серого неба проступила огромная ветвь. То были рога сохатого, спустившегося к реке на водопой.

Много монастырей повидал на своём пути Андрей, но нигде не приглянулось ему. В середине октября вышли они с Кудеяром к тихой речке, за которой на ровном месте вздымалась поросшая лесом гора. На вершине её из сосновой зелени торчала маковка церкви, а по склонам были разбросаны скитские постройки.

День был пасмурный, тихий. Из набежавшей тучки брызнул дождик и убежал на противоположный берег реки, покрыв пузырями её поверхность. Тропинка, петляя между деревьями, вывела путников к узенькому мостику, переброшенному через реку. Остановившись посреди моста, Андрей осмотрелся по сторонам и впервые был поражён красотой невзрачного дерева рябины.

Многие деревья уже полностью обнажились, другие ещё щеголяют в ярких нарядах, которые, однако же, обветшали, расползаются на глазах, легко рвутся бесстыдником-ветром. В октябрьскую пору красота как бы стекает с деревьев на землю: с каждым днём гаснут, меркнут, мрачнеют кроны, но зато какими замечательными праздничными теремами предстают муравейники, молодые стройные ёлочки! И вот наконец наступает осенний день, когда во всей своей красе является людям рябина - замечательнейшее дерево русского леса. Словно кто-то запалил по опушкам и полянам огромные, никого не греющие костры.

- Красота-то здесь какая! Тишина, покой…

- Смотри-ка, монахи рыбу в речке ловят.

Возле самой горы речка разлилась широко, и в заводи виднелись две лодки, в которых неподвижно сидели монахи с удочками в руках.

- Хорошо здесь?

- Мне тут поглянулось.

- Ну что ж, попробуем упросить игумена принять нас в свою обитель.

Игуменом оказался один из монахов, ловивших рыбу. Отдав келарю добычу, он позвал гостей в свою келью. Отец Пахомий был приземист, седобород, медлителен в движениях. А глаза имел шустрые, любопытствующие.

- Вижу, - ласково заговорил он, - издалека вы к нам пожаловали, очень даже издалека. Что же вас привело сюда, в эдакую глушь?

- Просим, отец Пахомий, принять нас в свой монастырь.

- Эвон чего захотели! Монастырь - не гостиный двор. К монастырской жизни способность надо иметь.

- Но и желание тоже.

- В монастырях многие жить желают, думают, будто здесь хлеб самый дешёвый. Коли вы лёгкой жизни хотите, ищите себе другой монастырь. Я же лежебок не терплю. Всяк у нас своё дело делает: кто рыбу ловит, кто грибы собирает, а кто дровишки на зиму заготавливает. Иные столярничают, бондари кадушки да бочки мастерят.

- Не на даровые хлебы мы пришли. Вместе с другими работать станем.

- Скажи, мил человек, а где тебе побывать пришлось?

- Был в Крыму, в Зарайске, Коломне, Волоке Ламском… Во многих городах и весях довелось быть.

- А я вот всю жизнь на одном месте прожил. Интересно мне будет тебя послушать. Только вот молод ты для монашеской жизни. Лет тридцать, поди?

- Угадал, отец Пахомий. Годами-то я молод, да душой состарился.

- Отчего так?

- Трудная жизнь выпала на мою долю.

- А баб ты знавал? - Игумен с любопытством уставился на Андрея.

- Знавал, отец Пахомий.

- Большой соблазн в них. Боюсь, по молодости лет грешить начнёшь.

- Не бойся, отче. Полюбил я всем сердцем одну девицу. Поженились мы, год душа в душу прожили. Да тут татары нагрянули, когда я в отлучке был. Возвратился, а ничего и нет: ни кола, ни двора, ни любимой жены. В полон татары её угнали. Не мог я без неё жить, в татарщину следом пошёл. Долго в Крымской орде искал свою любимую жёнушку. Наконец повстречал её, да поздно: отказалась она на Русь возвратиться, детей своих, в татарщине рождённых, бросить не пожелала, а их у неё шесть душ. Так что ни с чем я на Русь, воротился. Ныне какая мне жизнь? Оттого и решил в монастырь податься.

Игумен сочувственно вздохнул:

- Примем тебя в святую обитель. В ней обретёшь ты душевный покой и радость.

- Об одном ещё прошу, отец Пахомий. Разреши оставить в обители отрока Кудеяра. Родители его померли, а я как к сыну родному к нему привязался. Вместе с ним мы из Крыма на Русь пришли.

- Пусть будет по-твоему. Трудись в поте лица, расти отрока Кудеяра.

 

Глава 16

Марья - пустые щи с незапамятных времён повсеместно слывёт днём всяческого обмана, не зря на Руси сказывают: «На Марью - заиграй овражки и глупая баба умного мужика на пустых щах проведёт и выведет». Незлобиво подшучивают друг над другом в этот день москвичи, хохочут над теми, кого провести на мякине доведётся. От того весёлого шума домовой просыпается в добром расположении духа, ласковым до хозяев. Ну а там, где хозяева злы и неприветливы, там и домовой лют.

В марте заканчивается у крестьян запас кислой капусты, потому апрельские щи прозываются пустыми, а про тех, кто хочет чего-то необычного, говорят: «Захотел ты в апреле кислых щей».

Под яркими лучами солнца быстро тают снега. На все лады - то звонко, то бурливо, то чуть слышно - трезвонят повсюду ручьи, спешат донести талые воды до рек и речушек, а те, переполнившись, вздымают потрескавшийся синевато-серый лёд, крушат его и несут постепенно уменьшающиеся в размерах льдины к далёкому синему морю.

Радуется сердце крестьянина, коли на Марью разольётся полая вода. Значит, быть большой траве и раннему покосу! Вот и просят повсюду: «Марья - зажги снега, заиграй овражки».

А вслед за Марьей - Поликарпов день. Об эту пору начинается весенняя бесхлебица, потому говорят: «Ворона каркала, да мужику Поликарпов день накаркала».

За Поликарповым днём - Никитин день. Те, кто по Оке живут, смотрят с надеждой на реку: коли на Никиту лёд не пошёл, то лов рыбы будет плохой. В этот день водяной от зимней спячки просыпается. Увидит над собой лёд - и таким лютым становится, всю рыбу истребляет и разоряет. Потому рыбаки спешат умилостивить его, угостить гостинцем - в полночь топят в реке лошадь или льют в воду масло. «Не пройдёт на Никиту-исповедника лёд - весь весенний лов на нет сойдёт».

Хоть и голодно, но всюду на Москве веселье. Только в великокняжеских покоях печаль да тревога - правительница при смерти. Утром Никитина дня, в среду, пришла Елена в сознание и как будто почувствовала себя лучше. Ярко светило весеннее солнце. Под окнами великокняжеского дворца звонкую радостную песню напевал ручей. Солнечные блики, отражённые движущейся водой, весело приплясывали на потолке.

Василий Шуйский пристально вглядывался в бледное, с синими подтёками лицо великой княгини.

«Так тебе и надобно, скверная бабёнка! Будешь знать, как меня, первостатейного боярина, поносить…»

Елена приоткрыла глаза.

- День-то какой нынче славный, - тихо проговорила она, - да, видать, не для меня светит солнышко, не жилец я на белом свете.

- Тебе, государыня, хуже? - озабоченно спросила Аграфена Челяднина.

- Нынче мне лучше стало, да сердце чует: не к добру то. Потому попрощаться хочу со всеми.

Елена глянула в сторону сыновей. Аграфена держала за руку младшего - Юрия, Ваня стоял между Иваном Овчиной и Фёдором Мишуриным. У дьяка тёмные волосы над высоким лбом, широкие густые брови, а борода огненно-рыжая.

- Тебе, Аграфена, сыновей своих доверяю. Береги пуще глаза.

- Не изволь беспокоиться, государыня, все исполню, как велишь.

Елена перевела взгляд на Ивана Овчину:

- А ты, Иван, стань детям моим заместо отца.

Василий Шуйский скрипнул зубами.

«Выходит, я старался ради того, чтобы этот кобель стал над нами. Не бывать тому!»

Новый приступ боли исказил лицо правительницы. Лекарь Феофил, склонившись, тихо спросил:

- Что у тебя болит, государыня?

- Всё у меня болит. Словно огнём внутренности жжёт…

Михаил Тучков не сомневался, что Елену отравили: с чего бы молодой бабе вдруг расхвораться неизвестно какой болестью? Ни поветрия, ни простуды не было. Правда, сам Феофил, лекарь добрый, опытный, не уверен в том, потому об отраве не заикается. Скажи - и копать придётся, кто зелье дал. А злодей, может, рядом стоит и над мучениями правительницы сейчас злорадствует. Кто отравил её? Михайло Захарьин? Шигона-Поджогин? Гришка Путятин или Фёдор Мишурин? Вряд ли они могли пойти на убийство Елены. Ни к чему им это.

Михаил Васильевич посмотрел на митрополита, Аграфену Челяднину и её брата Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. Этим совсем уж не пристало травить великую княгиню. А вот братья Шуйские… Тучков пристально глянул в глаза старого воеводы. Василий Васильевич тяжко вздохнул и, повернувшись к образам, начал усердно креститься.

В это время Елена громко закричала и, резко оборвав крик, затихла.

- Мама, мамочка! - Юный великий князь бросился в объятия Ивана Овчины.

А по широко раздавшейся Москве-реке плыли голубовато-зелёные на изломе льдины. Толпы людей наблюдали за ледоходом. Заметив на льдине стоявшего столбиком зайца, москвичи дружно захохотали, заулюлюкали, засвистели. Радостью полнятся сердца молодых: лёд сойдёт, тепло явится, запоют в лесах соловьи-пташечки, покроются листвою деревья, распустятся цветы лазоревые. То-то будет по лесам любви да веселья!

 

Борис Евгеньевич Тумасов.

Зори лютые.

 

Глава 1. ГОСУДАРЬ

октябре лета тысяча пятьсот пятого тяжко и долго умирал государь всея Руси, великий князь Иван Васильевич. То терял разум, то приходил в себя.

За стеной октябрь-грязевик сечёт косым дождём, плачут потёками слюдяные оконца. А может, то слёзы катятся из открытых глаз великого князя Ивана Васильевича?

Помутившимися очами обвёл он палату. Скорбно замер духовник Митрофан. Опершись на посох, застыл митрополит Симон. В ногах, горем придавленные, недвижимы Михайло и Пётр Плещеевы, с ними князь Данила Щеня - верные слуги Ивановы.

А вона бояре, Твердя и Версень шепчутся. У Версеня на губах ухмылка. Увидев государев взор, замолкли. Ну, эти, верно, рады его смерти. Сколько помнит он, Иван, они были врагами его самовластия, хотя и молчали, опалы опасаясь. Великому князю подняться бы сейчас да прикрикнуть на них, псами б поползли. Ан нет силы не то, что рукой пошевелить, языком поворотить.

В стороне от бояр дьяки, дворянство служилое. Опора его, Ивана, единовластия. Стоят плечом к плечу, сникли.

Глаза Ивана Васильевича ненадолго остановились на сыне Василии. И не поймёт, скорбит ли он об отце либо радуется, как те бояре, Твердя и Версень, да и лишь на людях сдерживает довольство своё, что власть над всей землёй русской на себя принимает.

Сын худой, с крупным мясистым носом на бледном лице и короткой тёмной бородой. На мать, Софью, похож. Только и того, что ростом высок… Глаза тоже её, чёрные, ровно насквозь прожигают.

Вспомнил Иван Васильевич жену, подумал:

«Ах, Софья, Софья, ненамного пережил тебя. Как годы пробежали! А давно ль то было, как привезли тя на Русь из далёкого Рима? И хоть не имелось за тобой царства, ибо дядька твой, византийский император, бежал из Византии, изгнанный турками-османами, но была ты умом и душой царьградской царевной…»

И снова мысли о Василии:

«Хитёр он, и хитрость та тоже от матери. Но это хорошо, без хитрости как править будет? Разве только зол не в меру. Поладил бы с братьями своими, пусть себе сидят на княжении по тем городам, что выделены им. Проститься бы с ними, взглянуть на Димитрия, Угличского князя, и на Семёна, что в Калуге на княжение посажен, и на Юрия, князя Дмитровского. Андрейки и того нет нынче у постели. Видать, не допустили, малолетство щадят. Сколько это ему? На двенадцатый годок перевалило. Сыновья его, Ивана, кровь, плоть от плоти… Может, и в обиде они на него, что Василию шесть на десять городов завещал, им же на всех вполовину мене дадено. Но для того, чтоб не было меж ними усобиц. И брата старшего за отца чтили. Наказать бы сейчас Василию при митрополите, да голоса нет и грудь давит. Промчалась жизнь, аки мгновенье, в суете и хлопотах. За Русь радел и свово не забывал, не поступался ни в чём, никому. Ныне настала пора расстаться со всем, и сменятся заботы вечным покоем.

По-обидному быстро промчалась жизнь. Суетное время отмерило ему, государю Ивану, своё…»

Над умирающим склонился Василий. Взгляды отца и сына встретились. Что прочитал Василий в глазах отца, почему быстро отвёл взор?

Иван Васильевич спросить хотел о том, но вместо слов из горла хрип вырвался и тут же оборвался.

На ум пришла далёкая старина, когда захлёстывала Русь княжья и боярская котора. Тогда Шемяка, захватив великого князя Василия Васильевича, отца его, Ивана, ослепил и сам великим князем сел на Москве. Да не надолго…

Всё вспомнилось с детства ясно, чётко. Вот он, мальчишкой, уцепившись за подол бабкиной юбки, с ужасом взирает в пустые, кровоточащие глазницы отца. Не оттого ли он, Иван, став великим князем, карал усобников, как было с новгородцами. И даже за высокоумничанье не то, что бояр, князей не миловал. Князю Семёну Ряполовскому-Стародубскому велел голову отрубить, а князя Ивана Юрьевича Патрикеева с сыном Василием в монахи постриг. Васька Патрикеев, иноческий сан приняв и нарёкшись Вассианом, противу монастырского добра поднялся!

Нежданно мысль переметнулась на иное. Припомнился Ивану Васильевичу поход на хана Ахмата. То было в лето тысяча четыреста восьмидесятое. На Угре простояли долго. По одну сторону реки русские полки, по другую - татарские. Не осмелились недруги перейти Угру и убрались ни с чем.

Ныне иные времена настали для Казанской орды. Им бы в пору себя боронить. Близится пора Казань к рукам прибрать. Сегодня в силе великой крымцы. С ними надобно настороже быть. Особливо когда они с Литвой заодно. Дочь Елена хоть и жена короля польского и великого князя Литовского Александра, но города русские Литва добром не отдаст.

И снова мысли о прошлом… Поход на Новгород Великий припомнился. Горит Торжок, пылают пограбленные новгородские деревни, льётся кровь именитого новгородского боярства. Страшно. Тогда, по молодости, не думалось о том, а ноне привиделось - и боязно. Однако же прогнал страхи, мысль заработала чётко. Так надобно было, иначе, как государство воедино сбирать, когда боярство новгородское задумало к Литве передаться, под литовского князя город отдать и люд на войну с Москвою подбивало.

Вот она, смерть, над ним, Иваном, витает. Чует он на своём лике её дыхание. А сколь ещё несделанного сыну Василию наследовать! Смоленск и Киев за королём польским и великим князем литовским! Волынь за угорским королём; казанский царёк Мухаммед-Эмин возомнил себя ноне превыше государя Московского.

Ох-хо-хо! Какую Русь оставляю на тебя, сыне Василий? Устроенную? Нет, много ещё возлагаю на твои плечи вместе с шапкой Мономаха…

И у Василия в голове от мыслей тесно… Глядит на умирающего отца, и прошлое вспоминается, мнится будущее. И то, как когда-то по наущению бояр отец, озлившись на Софью, мать Василия, великое княжение завещал не ему, Василию, а внуку от первой жены - Дмитрию.

Много стараний приложила тогда мать, чтоб отец изменил своё решение и ему, Василию, власть вернул.

Мудр был отец и радел о государстве. Хотел Русь видеть царством повыше Римского и Византийского.

Василий склонился над ложем, приподнял безжизненную отцову руку, приложился к ней губами, сказал внятно:

- Исполню, отец, все твои заветы и править зачну, как учил ты меня.

Иван Васильевич чуть приметно улыбнулся. Он услышал от сына слова, каких ждал. Лицо умирающего стало спокойным. Жизнь покинула его.

* * *

Тело Ивана Васильевича положили в церкви Успения. Народ спозаранку повалил проститься с государем. Василий устал. С полуночи не отходил от гроба. Чёрный кафтан оттенял и без того бледное лицо. От бессонницы под глазами отеки.

Поднял голову, огляделся. Рядом - съехавшиеся на похороны братья: Юрий, похожий на него, Василия, брюзглый Семён, настороженный, нелюдимый, Дмитрий - добродушный толстяк, к нему жмётся маленький Андрейка, красивый, белокурый, с бледным лицом и красными заплаканными глазами.

В церкви тесно и душно, приторно, до головокружения пахнет топлёным воском и ладаном. Уже отпел митрополит Симон заупокойную и теперь затих у аналоя. Плачет, не скрывая слёз, духовник Митрофан.

Василий протиснулся сквозь плотные ряды бояр, вышел на паперть. Площадь усеял люд. Государя окружили со всех сторон нищие и калеки, древние старцы и старухи. Грязные, в рубищах, сквозь которые проглядывало тело, они, постукивая костылями, ползком надвигались на Василия. Протягивая к нему руки, вопили и стонали:

- Осударь, насыть убогих!

- Спаси-и!

Хватали его за полы, но Василий шёл, опираясь на посох, суровый, властный, не замечая никого, и люд затихал, расступался перед ним, давал дорогу.

Неожиданно из толпы выскочил юродивый, заросший, оборванный. Звеня веригами, запрыгал, тычет пальцем в великого князя, визжит:

- Горит, душа горит!

От юродивого зловонит. Василий хотел обойти его, но тот расставил руки, что крылья, не пускает, гнусавит:

- Крови отцовой напился! Карр… Карр…

У Василия глаза от гнева расширились, слова не вымолвит. Поднял посох, ударил наотмашь. Треснуло красное дерево, и, залившись кровью, упал юродивый. Народ заголосил вразноголос:

- Убивец!

- Лишил жизни Божьего человека!

Подбежали оружные, государевы рынды, силой разогнали люд.

У боярина Версеня рот перекосило, заохал. Нагнулся к боярину Тверде, прошептал злобно:

- Плохо княжить почал Васька, дурной знак!

* * *

Ночь долгая, кажется, нет ей конца. Мается государь, ворочаясь с боку на бок.

Поднялся, походил из угла в угол, снова прилёг. Потолок в опочивальне низкий, давит. Разбудил Василий отрока. Тот спал у самой двери на медвежьей полости.

- Оконце отвори!

Отрок взобрался по лесенке, толкнул свинцовую раму. Она подалась с трудом. В опочивальню хлынул холодный ветер. Государь вздохнул свободней.

- Не закрывай, пусть так до утра. Отрок с лесенки да на шкуру - и засопел.

- Эко кому нет заботы, - вслух позавидовал Василий.

Снова думы навалились. Сколь их? Что на дереве листьев. И то, как властвовать, чтоб бояре, как при отце, место знали, в нём, Василии, государя чтили. Да как держаться с зятем Александром, великим князем Литовским. Доколь он русскими городами володеть будет? Коли б прибрать к рукам Мухаммед-Эмина казанского, тогда и с Литвой речь иная…

Василий вздремнул и тут же пробудился. Юродивый перед глазами предстал. Тот, что днём его в смерти отца уличал. Великий князь пробормотал в сердцах:

- Плетёт пустое!

И про себя уже спокойнее подумал:

«Такие люд смущают. Велеть, чтоб ябедники тех, кто речи непотребные ведёт, ловили да в железо, дабы они народ не волновали…»

Одолела ярость.

«Никого не миловать, боярин ли то, холоп, всех казнить, чтоб не токмо делом, но и словом на меня, государя, не помыслили…»

* * *

Обедали в трапезной своей семьёй. За длинным дубовым столом, уставленным яствами, сидели просторно. По правую руку от Василия Юрий и Семён, по левую - Соломония, жена Василия, строгая, неулыбчивая. С ней рядом Дмитрий, за ним Андрейка.

Ели молча, долго. Когда обед подходил к концу, Семён отодвинул миску с жареной бараниной, встал. Подняв тяжёлый взгляд на Василия, сказал хрипло:

- Ты, брате, нам отныне заместо отца. И мы тя чтим, но и ты нас не забывай. Княжения наши невеликие и скудные. Дал бы ты нам ещё городов. На щедрость твою и разум уповаем.

Затихли все, жевать перестали. Ждут ответа Василия. А тот не торопится. Вскинул брови, посмотрел то на одного брата, то на другого. Наконец заговорил:

- Брат Семён и вы, Юрий и Дмитрий, к тому, что выделено вам отцом нашим, покойным государем Иваном Васильевичем, добавить не могу, ибо государство крепко единством, а не вотчинами. Вы же не по миру пущены, и обиды ваши напрасны. Надобно нам сообща Русь крепить. А коль будем мы порознь, откуда силе взяться? - Зажал в кулаке бороду, откашлялся: - Мыслю я, братья, поход на Казань готовить. По весне пошлю полки на Мухаммед-Эмина. Отец наш Ахмата заворотил и тем самым дал понять Орде, что нет её ига над Русью. Нам же Казанью владеть, ибо та Казань ключ у Волги-реки…

Замолк, поднялся, дав знать, что большего не скажет.

Братья покинули трапезную. Проводив их взглядом, Соломония промолвила:

- Зачем зло на себя накликаешь, Василий! Да и с боярами гордыни не держи, совета их спрашивай, и будет тогда тишь да благодать.

- Не твоего ума дело, Соломония! - оборвал жену Василий. - О какой тиши речь ведёшь? Уж, не о той ли, когда Русь уделами терзалась да усобицами полнилась? Тому сейчас не быть, а в советах боярских не нуждаюсь. - И, повернувшись к жене спиной, добавил резко: - Тако же и в твоих!

* * *

Из трапезной братья перешли в просторную гридню. Массивные каменные колонны подпирали расписанный красками потолок День к вечеру, и сквозь высоко проделанные полукруглые оконца тускло проникал свет. Князья остановились посреди гридни. Юрий сказал насмешливо:

- Воистину, Семён, глас твой вопиет в пустыне. Нет, не могу быть здесь боле, завтра же покину Москву.

И повёл глазами по братьям.

Не заметили, как оружничий государя, боярин Лизута, находившийся в гридне, при Юрьевых словах затаился за колонной.

Князь Семён насупился. Дмитрий поморщился, сказал:

- Не суди, Юрий, Василия, не ищи раздоров. Юрий оборвал злобно:

- Я раздоров не желаю, но и ты, Дмитрий, нас с Семёном не вини. Не иди в защиту Василия. Ты как, не ведаю, а мы в обиде. Един отец у нас с Василием, так отчего ему шесть на десять городов достались, а нам на всех три на десять?

Оружничий Лизута и дышать перестал, весь во внимании. Ладонь к уху приложил, напрягся. А братья своё ведут.

- Верно сказываешь, - поддакнул Семён.

- И я тако же, как и вы, братья, - по-иному заговорил Дмитрий, - к чему нападаете на меня? Мне бы только по добру, без вражды, коль уж уселся Василий отцовской волей на великом княжении.

Заскрипели половицы. Оружничий оглянулся. К князьям подходила Соломония. Братья прекратили разговор. Семён сказал, обратившись к великой княгине:

- Злобствует на нас брат наш Василий, а почто, и сами не ведаем.

- На тя, сестра, надежда наша, замолви слово. Не лишку просим мы у него, а по нужде нашей, скудости.

У Соломонии взгляд холодный и ответ короткий:

- Сердцем рада, да нет моей власти над великим князем. Разве не чуете вы того? Не злите его понапрасну, Бог милостив, глядишь, отойдёт сердцем великий князь, тогда и просьбу вашу исполнит.

И, поджав губы, вышла из гридни. Князья направились вслед за ней. Оружничий, вытерев рукавом вспотевший лоб, поспешил с доносом к великому князю.

* * *

Воротившись из трапезной, Соломония закрылась в молельной. Опустившись на колени, допоздна отбивала поклоны. Крестилась истово, шептала слова молитвы, и горячие слёзы текли по её щекам.

Нет покоя Соломонии. Была и у них с Василием любовь, а ныне исчезла, что туман поутру.

Знает Соломония, тому причина её бесплодие. Она уж и на богомолье по монастырям ездила, и знахарок выспрашивала, а детей всё нет. И остыла любовь, угасла.

Редко заходит Василий к Соломонии в опочивальню, ох как редко, остыл. Будто и не жена она ему вовсе.

Соломония устремляет свой взор на угол, густо уставленный иконами. Киоты в золоте, блекло горит лампада перед Спасом, строги глаза святых.

Опершись рукой о пол, Соломония поднялась. Хрустнули в коленях кости. Послюнив пальцы, она поправила фитилёк в лампаде, ещё раз перекрестилась.

- О Господи, - просит княгиня. - Чем грешна яз? Пошли мне счастья скудного, доли женской.

И, видно, не веря в исполнение своей просьбы, она печально качает головой:

- Нет, верно сказывают, сломанное дерево не срастить без следа.

Припомнила разговор, затеянный князьями в гридне. Забыв на время о своём горе, Соломония говорит вслух:

- И встанет брат на брата…

Пугается сказанного, озирается, крестится:

- Прости, Господи…

* * *

В думной палате в мерцании восковых свечей, горящих в медных подставцах, в одиночестве поджидает братьев великий князь Василий. Барабанит пальцами по подлокотникам, блуждает взглядом по стенам, увешанным оружием.

В этом кресле из чёрного дерева, отделанного дорогими каменьями и золотом, восседали его, Василия, отец и дед, великие князья Московские. А вдоль стен, на лавках, бояре рассаживались, совет с великими князьями держали.

В последние годы отец, Иван Васильевич, редко созывал их, сам любил думать. Василий тоже не очень верит в боярский разум.

Сколь раз он наблюдал, сидят они в палате на лавках, иные дремлют, носы в высокие воротники уткнув, а кои от скуки рот кривят в зевоте. А то выпалит иной глупость и пучит глаза, вот-де и он совет подал…

Порог палаты переступил Дмитрий, следом за ним Семён с Юрием. Василий кивком указал на лавку:

- Садитесь!

Дождался, пока они уселись, и только тогда спросил, насмешливо прищурив глаза:

- Значит, Юрий, глас Семёна вопиет в пустыне? Ась? Кажись, твои слова, не обманываюсь? Ты так, Юрий, сказывал? - И вперился взглядом в брата, насквозь пронизывает. - Меня не чтишь? Терпеть не можешь? Верно сказываю?

Побледнел Юрий, зад от лавки приподнял. А Василии уже до Семёна добрался:

- И ты, Семёне, завтра с Юрием отъезжаешь? - Не говорит государь, бьёт братьев словами. Вздохнул. - Ох-хо-хо, зависть чёрная! Ну, Бог с вами. Покликал я вас, чтоб сказать: надумали ехать без моей воли, поезжайте, перечить не стану. Но знайте, дам я вам своих бояр и дьяков, и быть им при вас моими очами и ушами. Вы же людям обид не чините, ибо за то в ответе будете.

А тебе, Дмитрий, - Василий повернулся к другому брату, - из Москвы не отъезжать, а по весне с воеводами Фёдором Бельским да Александром Ростовским Казань воевать идти! - Встал, властный, не терпящий возражений. Братья тоже поднялись. Василий продолжил: - От вас оправданий слышать не желаю. Дорогой отсюда свары не затевайте, гадаючи, откуда известно мне о вашем разговоре в гридне. На то и государь я, чтоб наперёд читать мысли людские…

* * *

Князья ушли, а Василий ещё долго оставался в палате. Опустившись в кресло и склонив голову на ладонь, задумался; мысленно рассуждал сам с собой.

…Братья родные, но чем вы лучше тех бояр, какие не о единстве Руси пекутся, а рвут её на уделы? Этим боярам давно не по нраву он, Василий, им бы на великом княжении лицезреть такого князя, как племянник Дмитрий.

Дмитрий, сын покойного брата, родного Василию по отцу и неродного по матери, от первой отцовой жены.

Боярам-усобникам Дмитрий по душе, мягок и послушен, их умом бы жил.

Разве может он, Василий, запамятовать, как отец, озлившись на мать, сообщил на боярской думе, что государем станет после него не Василий, а Дмитрий?

Сколь тогда натерпелся Василий обид! Ан время короткое минуло, и отец, помирившись с Софьей, снова стал милостив к Василию, а Дмитрия, уличив в измене, заточил в темницу. Там он и поныне. Боярам же отец так сказал: «Чи не волен яз, князь великий, в своих детях и в своём княжении? Кому хочу, тому дам его».

Сколь раз просили бояре Василия освободить Дмитрия. Они и Соломонию подбивали, чтоб слово за него замолвила. Но нет, к чему усобникам потакать. Освободи Дмитрия, и они духом воспрянут, сызнова козни почнут плести» Напрасны боярские надежды! Не дождутся они от него, Василия, милости.

Василий усмехнулся, покачал головой, произнёс вслух:

- Мнят себя хитрецами, да хитрость их лыком вязана, а Соломония не признаётся, кто из бояр наущал её, таит. Прознать бы!

Неожиданно легко вскочил, проходя сенями, бросил челядину:

- Подай корзно!

Безбородый отрок торопливо снял с колка подбитый горностаевым мехом плащ, накинул государю на плечи. Тот запахнулся, вышел на красное крыльцо.

Над Москвой уже сгустились сумерки. Сырой ветер дул с запада, задирал полу княжьего плаща.

Спустившись с крыльца, Василий, обойдя блестевшую лужу, направился к пыточной избе. Низкая, рубленная из вековых брёвен, она, пугая всех, стояла на самом отшибе княжьего двора. Полновластным хозяином в ней был дьяк Фёдор.

У самой избы Василий замедлил шаг. За дверью по-звериному взвыл человек и смолк.

«Признался ль?» - берясь за ручку двери, подумал Василий.

В день, когда несли на кладбище юродивого, какой-то мужичонка вздумал кричать:

- Василия не хотим великим князем. Антихристу он продан, како и мать его заморская! Нам Дмитрия великим князем подавай! Дмитрия Ивановича! Освободим страдальца, что муки за нас принимает!

Мужика схватили, в пыточную избу доставили.

Велел Василий дьяку дознаться, чей тот мужик холоп и кем подослан, какой боярин за ним стоит.

В избе жарко, едко чадит гарь. Подручный дьяка, в одних портках, без рубахи, собирал в кучу палки. В углу горел огонь. Тут же, посреди избы, валялись железные щипцы на длинных ручках, толстый ременный кнут. Пытаемый, раздетый донага, безжизненно висел у стены.

Василий подошёл, посохом ткнул в бородатое лицо. Всмотрелся. Глаза закрыты. Спросил:

- Как, Федька, выведал аль нет?

При появлении в избе великого князя с лавки подхватился дьяк, маленький, колченогий, лицо морщеное, что гриб-сморчок, ответил скороговоркой:

- С собой тайну унёс, государь!

- Плохо, Федька, старался, коль не прознал, чей он и кто наущал его. Не мог холоп сам того придумать. И забил ты его попусту, рано…

У двери пригнулся под притолокой, вдруг обернулся, блеснул настороженными глазами в дьяка:

- Ох, гляди, Федька, вдругорядь сам ответствовать мне на дыбе будешь. Чтой-то хитришь! - Поднял палец, погрозил: - Чую, хитришь!

* * *

Из Москвы разные дороги на Дмитров и Калугу, но князь Семён, хоть и не с руки, решил, однако, проводить брата Юрия. В Москве повсюду послухи, о чём бы ни говорил, в одночасье Василию известно.

Братья едут стремя в стремя, далеко оторвали от сопровождавшего поезда. Растянулись конные дружины, боярские колымаги, телеги с харчами. Впереди обоз Юрия, позади Семёна.

У братьев разговор один, обидами на Василия делятся.

- За несколько дён устал боле, чем за годы в Дмитрове, - говорит Юрий, не скрывая радости отъезда из Москвы.

Семён поддакивает:

- Труден братец Василий, ох как труден! С высоты на нас глядит.

Юрий переложил повод из руки в руку.

- Мыслит править по-отцовому.

- Круто берёт изначала, а то забывает, что отец только с новгородскими вольностями совладал, ему же псковские и рязанские оставил. Коли нас притеснять станет, мы в Литву, к князю Александру, дорогу знаем.

- На Казань сбирается! Ха, - зло рассмеялся Юрий, - воитель сыскался. Мухаммед-Эмин укажет ему от ворот поворот.

Семён поддакнул:

- Как ощиплют Ваську татарове, враз погашает, к нам с поклоном пожалует.

- Ныне боярской думы гнушается, сам-треть всё решает, а тогда не только нам, князьям, боярам в рот заглянет, к их советам прислушается.

- Есть и на Москве бояре, кои Василием недовольны, - снова сказал Юрий. - И Соломонию он притесняет.

- В бесплодстве её винит, а не сам ли этим страдает? - залился мелким смешком Семён.

Оборвав смех, замолк надолго. Молчал и Юрий, посматривал по сторонам. Пожухла прихваченная ночными заморозками трава, высохла. Лес местами оголился, кое-где всё ещё желтел и краснел сохранившейся листвой. Небо низкое, затянутое тучами. Неуютно.

Прошедший накануне дождь размыл дорогу, и кони хлюпают по лужам.

Верстах в десяти за Москвой Семён остановил коня, сказал:

- Пора прощаться.

Юрий снял шапку, не слезая с седла, обнял брата.

- Так помни уговор, Семён, друг за дружку держаться, в обиду не даваться, а при нужде в помощи не отказывать.

Семён ответил:

- Воистину так, купно, - и, трижды поцеловав Юрия, свернул на калужскую дорогу.

* * *

Тёмная, ночная Москва. Разноголосо перебрёхивались собаки.

У ворот боярина Версеня одетый в шубу и тёплую шапку человек долго стучал в калитку. Надрывались спущенные с цепи лютые псы. Человек барабанил палкой по доскам что было мочи. Наконец щёлкнул запор, и открылось смотровое оконце. Воротний мужик подал недовольный голос:

- Кого там принесло? Человек сердито прикрикнул:

- Заснул! Вот ужо пожалуюсь боярину, он те всыплет! Отворяй!

Мужик испугался, торопливо распахнул калитку, впустил ночного пришельца, пробурчал, оправдываясь:

- Не спал я, по нужде отлучался. Человек уже успокоился, сказал тише:

- Веди к боярину, скажи, дьяк Фёдор к нему…

Боярин Версень ждать не заставил, сам спешил навстречу. Дьяк подковылял вплотную, дохнул луковым перегаром боярину в нос, хихикнул:

- Умер холоп. Что поведал перед смертью, мне одному ведомо. Даже подручный не слыхал, ибо отлучался он на тот момент.

- Слава тебе, Осподи! - отирая рукавом пот, облегчённо вздохнул Версень - Хоть и нет моей вины в холоповой дури, но великому князю как то вразумишь?

Дьяк снова мелко засмеялся:

- Ужо порадел я ради тебя, боярин… Версень засуетился:

- Погоди, Фёдор, я сей часец.

Вскорости воротился, ткнул дьяку кожаный мешочек. Звякнуло серебро.

- Тебе, чтоб обиды не таил. За добро твоё ко мне…

И самолично провёл дьяка до ворот, подождал, пока мужик закроет за ним калитку. Плюнув вслед, пробурчал:

- Чтоб тебе подавиться теми рублями.

Поддёрнув сползшие портки, боярин отправился досыпать.

* * *

Государь ещё плескался над тазиком, а оружничий Лизута, рыжий, сгорбившийся от худобы и угодничества, уже нашёптывал голосом тихим и вкрадчивым:

- Князь Гюрий и Симеон сообча из Москвы отъехали.

- Ещё что знаешь? - недовольно прервал его Василий и, подняв голову, долго растирал лицо льняным утиральником. - О чём князья меж собой говорили, Лизута?

Оружничий растерялся.

- От послухов, осударь, Гюрий и Симеон, оберегаясь, один на один речь вели.

- Знать тебе надобно, боярин. - Кинув полотенце оружничему, Василий натянул рубаху. - А ещё вот о чём хочу сказать тебе, Лизута. За дьяком Федькой доглядывай.

Оружничий вздрогнул.

- Осударь Василий Иванович, как могу я? Дьяк Фёдор отцом твоим приставлен к пыточной избе!

- Перестань скулить, боярин. Сдаётся мне, юлит Федька, плутует. Нюхом чую! А что отец мой его поставил сыск вести, так, видно, тогда старался дьяк. Нынче заелся, служит мне, государю своему, с оглядкой на бояр.

- Опасаюсь я, осударь, Федьки. Жаден дьяк до крови. Как завижу колченогого, так мороз подирает.

- А ты не бойсь, боярин, - насмешливо прищурил один глаз Василий. - Коли правду будешь мне доносить, не дам тебя в обиду.

Оружничий ещё больше изогнулся.

- Я ли не стараюсь, осударь. Иль сомненье какое ко мне держишь?

- Нет, веры ещё не потерял в тебя, Лизута. И как доныне служил мне, так и наперёд служи. О чём прознаешь, немедля я знать должен. Ну, добро, боярин, меня иные дела дожидаются.

* * *

Митрополичьи палаты в Кремле рядом с княжескими. Так повелось ещё со времён Ивана Даниловича Калиты, когда митрополит Пётр перенёс митрополию из Владимира в Москву.

Ныне палаты митрополита подобны великокняжеским, не из брёвен рубленные, а из камня сложены, как и Кремль, и церкви многие…

Тишина в митрополичьих палатах. Не терпит Симон суеты, ибо она удел человека от мира, но не слуги Божьего…

Время далеко перевалило за полдень, когда игумен Волоцкого монастыря Иосиф въехал в Москву. От заставы колымагу затрясло по бревенчатой мостовой, переваливало из стороны в сторону на ухабах. Откинув шторку, Иосиф с нетерпением дожидался конца утомительной дороги. Наконец ездовые остановили коней, и монах-служка помог настоятелю выбраться из колымаги.

Поправив клобук, Иосиф засеменил в палаты. Уведомленный о его приезде, навстречу спешил сам митрополит. Оба маленькие, худенькие, в чёрных монашеских рясах, они приблизились, обнялись, Симон прослезился, ладошкой вытер глазки.

- Давно, давно не приезжал ты, брат мой. Жажду видеть тя, ибо люблю разум твой и заботу о церкви нашей.

Взяв Иосифа под руку, Симон провёл его в трапезную, усадил за столик, сам напротив уселся. Монах принёс миску, полную мёда, серебряные ложки, затем поставил глиняные чаши с горячим молоком и удалился, оставив митрополита с настоятелем наедине.

Симон потёр ручки, переспросил:

- Что не приезжал долго, брат мой? Аль не жалуешь меня, аль в обиде за что?

- Ох, отец мой духовный, - прервал его Иосиф - Видит Бог, сколь раз порывался яз к те, да все заботы. Обитель наша Волоцкая нападки терпит. - Иосиф вздохнул. - Сам ведаешь, отче, кто обидчик наш. - Подув на молоко, игумен, сделав маленький глоток, оставил чашу, снова заговорил: - Да коли б только на одну обитель напасти свои и козни строил Вассиан, а то на всю церковь православную. Устои её пошатнуть задумал…

Иосиф замолчал надолго. Молчал и Симон. Смеркалось быстро. Давно уже выпито по второй чаше. Монах зажёг свечи. Наконец Иосиф не выдержал.

- Проповедями своими непотребными Вассиан смуту вносит в церковь православную. Паству неразумную с пути праведного сбивает.

Симон согласно кивнул. Иосиф снова:

- Ереси подобно ученье его. Опасаюсь, опасаюсь, оскудеет церковь наша!

- Всё в руце Божьей, брат мой. А что о церкви помыслы твои, то воздастся тебе сторицей.

- Отче мой духовный, властью своей митрополичьей уйми Вассиана, заставь смирить гордыню, что обуяла его. Не сыскалось на соборе управы на Нила. Оттого и ученик его Вассиан неистовствует и главу свою высоко несёт… Ко всему слышал яз, что задумал Вассиан из своей обители в Москву перебраться. Будто зван он самим великим князем Василием.

Митрополит поджал губы, кивнул. Иосиф продолжал запальчиво:

- К чему Вассиан на Москве? Отчего не сидится ему в Белозерском крае? Аль Сорский скит опостылел со смертью Нила? Либо мыслит, что великий князь в его советах нуждается? Ах ты, Господи! Но великому князю не знать ли, что не Вассиан, а яз, грешный, назвал московского князя всея русской земли государям государь.

Симон поднял руку. Широкий рукав рясы опал до локтя.

- Смирися, брат мой!

Иосиф, не поднимаясь, склонил голову. Симон прикрыл глазки, почмокал губами.

- Трудно сие, ибо не посягает Вассиан на каноны и в ереси его не уличишь. Насилья он не вершит над монастырями и скитами. И иных тягчайших грехов не сотворяет. А что взывает к бедности церковной, так за то какое ему наказанье? Умён Вассиан и рода древнего боярского. Тронь Вассиана, бояре взропщут. Им, боярам, ученье Вассиана по душе, чать нестяжатели не на их землю, а на церковную замахиваются…

Иосиф взял со столика чашу, прихлебнул, снова поставил.

- От Вассиана всяко жди. Седни он на добро церковное замахнулся, завтра на Бога взъярится. Люди его антихристу преданы, и кто ведает, не задумают ли они обратить в пепелище монастыри да скиты?

Митрополит испуганно отшатнулся, долго и пристально смотрел своими выцветшими от времени глазками на настоятеля и только потом проронил:

- То ереси подобно! Но рассуди сам, брат мой, зачем Вассиану звать к ней?

Иосиф пожевал губами, ответил таинственно:

- Как знать, отче. Нынче не могу яз поведать те, но слыхом живу. - И поднялся. - Утомил яз тя, отче мой. - Отвесив низкий поклон, промолвил: - Прости мне прегрешения мои.

Симон поднялся, двуперстным крестом осенил игумена. Сказал голосом усталым, тихим:

- Аминь!

* * *

Нет у государя веры дьяку Фёдору Кривит дьяк, знает, чей холоп против него люд подбивал, а как его уличить?

Не раз Василий допрос сымал с дьяка, стращал его, тот на своём стоит: «Не ведаю, не открылся смерд…»

Вот и нынче ворочается государь из пыточной избы. Сходил понапрасну, дьяк Фёдор на кресте клянётся, что истину говорит.

Идёт Василий, голову опустил, своё в уме перебирает, валеными катанками первый пушистый снег подминает. Мороз лёгкий, шуба у государя нараспашку, бархатная шапка, отороченная соболем, низко на лоб надвинута. Челядь и бояре встречные поклоны отвешивают, но Василий никого не замечает. У церкви Успения лицом к лицу столкнулся с митрополитом. Остановился, проговорил себе только понятное:

- Дознаюсь!

У Симона седые брови приподнялись недоумённо. Спросил:

- О чём глаголешь, сыне, и от чего волнение твоё?

- Аль не догадываешься, отче? - насмешливо прищурился Василий.

- Как могу яз знать, сыне, что думаешь ты? Господу дано сие. - Симон возвёл к небу очи. Яз же суть смертен. - И тут же сказал: - Слышал яз, грешный, что Вассиан в Москву зван тобой?

Василий гневно пристукнул посохом, ответил запальчиво:

- Иосифа слова пересказываешь, отче. Доносили мне, что был у тебя намедни волоцкий инок. Что надобно ему? Я ль не вашу сторону держу? Либо на землю монастырскую покушаюсь? Хоть то мне и боярам на руку, служилому люду наделы надобны. Не у бояр же землю брать? Но и вас, церковников, знаю, тронь, посягни на богатство ваше, кто народ в послушании наставлять будет? Оттого и Вассианова ученья не принимаю. Путаник он и его заволжские старцы. Его же на Москве пожелал зреть, дабы Иосиф и иже с ним не мнили себя выше великого князя, государя своего. Помню, как, назвав меня государям государь, оный Иосиф изрёк и иное. Яз-де, государь, покуда у церкви в смирении. И яз пониже митрополита. Нет, - Василий погрозил пальцем, - власть моя от Бога, и перед ним одним я в ответе!

- Что глаголешь ты, сыне! - Симон прикрыл глаза, покачал сокрушённо головой. - То не твои слова, сыне. Избави тя от лукавого. Господь и церковь - суть одно! Как можешь ты делить их? Одумайся! Церковь Богом дана, сыне.

Бочком обойдя Василия, митрополит не спеша поднялся по ступенькам паперти.

- Вассиана, однако, не ворочу, пусть живёт на Москве!

 

Глава 2. ЧТО ЗА ГОРОД МОСКВА?

В ту же зиму случилось над Москвой и над всей землёй русской небесное знамение, просияло оно в ночном небе, рассыпало звёзды. В страхе великом пребывал люд.

Увидел это инок Вассиан, сказал:

- Неспроста, неспроста грозит нам Господь! Иосиф и иже с ним, кои стяжательством обуяны, к чему копят все? Не Богу, злату поклоняются!

А настоятель монастыря Волоцкого игумен Иосиф в тот час иное изрёк:

- Се нам за ересь Вассиана! Нарёкши себя нестяжателем, он вкупе со старцами заволожскими противу добра монастырского восстал; а то равно на Богово руку поднять!

Те слова подхватили сподвижники Иосифа, и докатились они ранней весной до дальнего скита старца Серапиона.

* * *

Сергуня бежал, покуда несли ноги. Тугие ветки хлестали тело, больно царапали лицо, сучья изорвали порты и рубаху, но Сергуня не замечал этого. На поросшей первой травой поляне он остановился, тяжело перевёл дух. Тихо, так тихо, словно замер лес. Лёг Сергуня на прохладную землю, задумался. Мысли плутали заячьим следом. С чего вся жизнь у Сергуни пошла наперекос? Отчего старец Серапион сотворил такое зло? Не он ли о добре проповеди говорил, поучал смирению и послушанию?

Уж не с того ль самого дня всё началось, как объявился в их ските незнакомый монах? Пробыл он одну ночь, но Сергуня запомнил его. Никто в ските не знал имени монаха, откуда и зачем пришёл к ним, разве одному Серапиону известно было.

Уединившись, Серапион и монах о чём-то долго шептались, после чего, поужинав и переспав, монах исчез.

Миновал март-берёзозол, на апрель-пролётник потянуло. В ските жизнь катилась своим чередом. Посеяли мужики рожь-ярицу. Вскорости пробились молодые стрелки. А после первого тёплого дождя налилось, зазеленело поле. Лес оделся в листву, ожил.

Давно забыли в ските о странном монахе, но сегодня поутру позвал Серапион баб и мужиков в молельню на проповедь. Обо всём обсказывал старец, а боле всего ругал инока Вассиана, уличал в ереси. От Серапионовых слов тот Вассиан виделся Сергуне рогатым, со звериной мордой.

Длинная речь утомила Сергуню. Припомнив, что с вечера не успел проверить силки, он незаметно шмыгнул в приоткрытую дверь. Постояв самую малость и подышав свежим воздухом - в молельне дух тяжёлый, стены без оконцев, - Сергуня направился в лес. Ходил ни мало ни много, а когда воротился в скит, издали увидел огонь над молельней, а у подпёртой колом двери стоит старец Серапион. Волос взлохмаченный, глаза безумные. Из молельни крики доносятся. Кинулся Сергуня к двери, но Серапион налетел на него, подмял, к горлу добирается.

С треском, разбрасывая искры, рухнула крыша, и смолкли крики.

Цепкими пальцами душит Серапион Сергуню, обдаёт дыханием: «Нельзя тебе жить…»

Сергуня ростом хоть и невелик, а крепок. Изловчился, ударил Серапиона коленом в пах и, вскочив, побежал прочь из скита. Один раз только и успел оглянуться. Увидел, не преследует его старец.

Лежит Сергуня, глаза в небо уставил. До сих пор не поймёт, что сталось со старцем, зачем людей сжёг и почему на него, Сергуню, накинулся.

Отлежался Сергуня, с трудом приходил в себя. Потом поднялся, нашёл родник, напился и, прикинув по солнцу дорогу, зашагал широко. Решил в Москву податься. Отца и матери у Сергуни нет, в моровой год умерли. А о Москве слышал он, есть такой город. Как-нибудь проживёт…

* * *

Заплутал Сергуня, сбился с пути. Хотел на дорогу к Москве выйти, а очутился совсем в иной стороне.

Пока из лесу выбирался и на первое село набрёл, едва сил не лишился. Народ поначалу не верил Сергуне. Экие страхи сказывает парень. Тронулся умом, вот и плетёт. Однако котомку харчей навязали, вывели на дорогу.

Пошёл Сергуня бойко, в селе передохнул, отъелся. Вдоль дороги по ту и другую руку лес стеной: дуб, сосна, берёзы и осины семьями. Утром пролил грозовой дождь, промыл листья на деревьях, траву, а к полудню небо очистилось, выгрело солнце. На весь лес заливаются птицы, поют одна лучше другой.

Приподнял Сергуня голову, белые волосы что лён со лба откинул, послушал. Вот звонко кричит иволга, свистит синица, барабанит по сухостою дятел.

Улыбнулся Сергуня, поправил сползшую с плеча котомку, прибавил шагу. Что ни день, то дальше уходит он от скита, меньше в душе страха, реже вспоминает случившееся. Как-то, время к обеду, присел на пенёк, развязал котомку, достал лепёшку, луковицу. Засохшую ржаную лепёшку разломил пополам, вторую половинку на завтра приберёг, принялся есть. Хотелось щей и каши, прикрыл глаза, а перед ним миска глиняная. От наваристых щей пар курится. Сглотнул слюну, глаза открыл. Прислонился к дереву, задремал. Во сне Серапиона увидел. В страхе пробудился. Потом холодным прошибло.

Издалека донёсся гомон, скрип колёс. Встрепенулся Сергуня, котомку подхватил, бегом на дорогу. Из-за поворота показался воз, за ним другой, третий. Тяжело идут кони. Догадался Сергуня - телеги, солью гружённые. Мужик с переднего воза окликнул:

- Чей будешь, отрок, куда идёшь?

Мужики с задних возов сошлись, идут рядом, ждут ответа. А Сергуня положил руку на рогозовый мешок, идёт рядом с возом, рассказывает.

Мужики ему верят и не верят. Один из них, ростом маленький, лицо оспой исковыряно, перебил насмешливо:

- Горазд врать!

Обида взяла Сергуню, замолк. Другой мужик похлопал его по плечу, сказал по-доброму:

- Садись, отрок, на воз да передохни.

К вечеру приехали в монастырь. Выпрягли мужики коней, костры разложили, ко сну начали готовиться. Сергуня по монастырю бродить отправился. Монастырь невелик. Церквушка одношатровая, деревянная, кельи тесные, тёмные, клети тут же поблизости для добра монастырского. Ограда вокруг монастыря из тёсаных кольев, добротная и ворота высокие.

Воротился Сергуня к обозу, увидел, сидят мужики у костра и из котла поочерёдно поддевают деревянными ложками кашу. Рядом с ними кто-то четвёртый примостился. Подошёл отрок поближе и вдруг, заслышав голос, остановился в испуге. Узнал по голосу старца Серапиона. И рассказывал он о пожаре в ските.

Маленький рябой мужик перебил Серапиона:

- Вот вишь, ты, старец, сказываешь, что молельню Вассиановы люди сожгли, а тебе чудом удалось спастись. Мы же иное слышали. Дорогой подобрали мы парня, так, с его слов, скит сжёг старец. Уж не ты ли? Кому из вас верить?

- А куда отрок подевался? - вспомнил о Сергуне другой мужик. - Надобно ему каши оставить.

Но Сергуне уже не до еды. Попятился он, за деревом укрылся. Постоял маленько, затем осторожно, чтоб не заметили, выбрался за монастырские ворота и, не став дожидаться конца ночи, поспешил уйти подальше от монастыря.

* * *

Под Москвой чаще попадались сёла и деревни, многолюдней дорога.

Довелось Сергуне заночевать в одном селе. Зарылся в стоге прошлогоднего сена, угрелся. Ко всему ночь тёплая. Сено пахнет травами и прелью.

Утром вылез из стога, осмотрелся. Видит, село большое, домов десятка полтора. Хоромы боярские обнесены тыном, избы смердов по обе стороны боярской вотчины, за селом пашня.

Заглянул Сергуня на боярское подворье: клети, конюшни, скотный двор, обилье. У самого крыльца хором отрок с ноги на ногу переминается. Парень Сергуню на голову перерос, а волос такой же белый, только кудрями вьётся. Посмотрел он на Сергуню и спрашивает насмешливо:

- И откуда ты такой выискался, ушастый?

Сергуня засопел обиженно, а парень уже миролюбиво говорит:

- Доведись тиуну на тебя наскочить, он бы тебе за сено по шее накостылял, а то, чего доброго, и плетей испробовал. Не поглядел бы, что ты не его боярина холоп.

- А ты откуда узнал, что я на сене ночевал? - удивился Сергуня.

- По голове сужу. Отряхнись.

Сергуня провёл пятерней по волосам, спросил:

- Ты чего пнём стоишь?

- На правеже я, тиуном поставлен. Вчерашнего дня приехала Аграфена, моего боярина дочь, и уговорила: уведи да уведи ей коня тайком. Я и согласился. Конь с норовом, скинул её в кусты. Аграфена сарафан изорвала и сама исцарапалась. Вот тиун за то и наказал меня, хоть Аграфена и заступалась.

- Лют тиун?

- Ещё как! Боярину нашему Версеню под стать. Боярин на Москве, а тиун Демьян в селе… Тебя как звать?

- Сергуня.

- А я Степанка. Идёшь куда?

- В Москву.

- Возьми и меня с собой, вдвоём удачи пытать будем. Что мне здесь? Нет у меня ни отца, ни матери. Один я.

- Коли такое желание, пойдём, - обрадовался Сергуня. - Чать, вдвоём веселей.

- Ты только, Сергуня, обожди меня вон там, у опушки. А я, как солнце закатится, к тебе явлюсь.

* * *

Аграфене нет и четырнадцати, но собой она видная, не в отца, нескладного, долговязого. Всем взяла боярышня, и телом, и лицом. Брови у неё стрелами вразлёт, ресницы пушистые, глаза чёрные озорные.

У Аграфены характер своенравный. То она важная, не подступись, а то вдруг словно бес в неё вселится, уйдёт с дворовыми отроками на омутные места за кувшинками либо ещё чего затеет. И тогда нет с ней сладу. Не всяк из отроков одолевает её в борьбе, вот разве что Степанка. Из всех мальчишек выделяла его Аграфена за силу и ловкость. А может, и за то, что красив Степанка лицом…

Боярин-батюшка Аграфену за озорство и в горенку запирал, и поучал, да всё не впрок. Вот и нынче, не успела в село приехать, как с коня свалилась.

Теперь сидит Аграфена у открытого оконца, мечтает. На ссадины дворовые девки листья подорожника наложили, а сарафан мастерицы в переделку взяли.

Сгустились сумерки, и в горенке стемнело. Не заметила Аграфена, как Степанка, таясь, к оконцу пробрался.

- Аграфена, я это.

- Чего тебе? - высунула голову Аграфена. Степанка не ответил, замер. Поблизости раздался голос тиуна Демьяна. Аграфена сказала шёпотом, и в глазах её блеснули смешинки:

- А не осерчал? Из-за меня наказали?

- Я на тебя не в обиде, хоть и наказывают без справедливости, - ответил Степанка. - Да и не впервой, привык ужо. - Потянулся к оконцу, сказал, чуть помедлив: - Пришёл проститься. Насовсем ухожу из села.

Аграфена брови подняла, спросила удивлённо:

- Куда собрался?

- Сам ещё не ведаю. Может, в Москву, а может, на окраину, в казаки…

- А я как, Степанка?

- А что тебе? У тебя отец боярин.

- Эх, Степанка, а я мыслила, друг ты мне, - укорила Аграфена.

Степанка виновато возразил:

- К чему говоришь такое. Я тебе друг, сама ведаешь. Да только жизнь у меня здесь постылая. Тиун аки зверь, родства нет никакого. А ты же сюда в редкие дни наезжаешь, всё больше на Москве.

- Ну и уходи, - надула губы Аграфена.

- Не держи на меня обиду, - сказал Степанка, - дай час, буду я именитым, тогда ворочусь к тебе.

Аграфена хихикнула.

- Ты? Аль боярин ты? Вот ужо не знавала, чтоб смерд да именитым стал…

Но Степанка не расслышал последних слов. Незаметно перебежал через двор, вышел за ворота.

* * *

У Сергуни шея заболела, вертит головой туда-сюда. Любопытно ему, что за город Москва.

А город и впрямь дивный. В цветенье садов, наливе распустившейся сирени, умытый утренней росой, в тихом пробуждении.

Прочно, как богатырь, стоит он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Крепость - Кремль со времён князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…

Посады мастеровых: тут тебе горшечники, кожевники, плотники, кузнецы и иной ремесленный люд. Живут тын к тыну, изба к избе, тёс да солома. В частые пожары огню раздолье.

Островами боярские дворы с амбарами да клетями, с хоромами рублеными и каменными, просторные, светлые, в игре позлащённых крыш, переливе стекольчатых оконцев.

Боярские заборы высокие, крепкие. Церквей в Москве множество, да одна больше другой: какие из кирпича сложены, какие деревянные.

Утро раннее, а народу на улицах полно. Сергуня за всю дорогу от скита до Москвы не встречал столько. Степанка над товарищем потешается:

- Ты, Сергуня, коли глазеешь, так рот закрывай, а то невзначай воробей залетит.

Сергуня на друга за шутку не в обиде. Тому не впервой бывать в Москве, всё это раньше повидал.

Привёл Степанка Сергуню к подворью боярина Версеня.

- Гляди-кось, моего боярина палаты.

У распахнутых настежь ворот зевал до ломоты в скулах караульный мужичок, рыжий, в лаптях и длинной посконной рубахе навыпуск.

Дождавшись, когда караульный отлучится, Степанка с Сергуней прошмыгнули во двор и напрямик к поварне. От дверей дух дурманящий и пар валит. Пахнет щами сытными да хлебом свежим, печёным. В животах у Сергуни и Степанки от голода урчит, слюна к горлу подкатывается. Увидела их стряпуха, сжалилась, вынесла полпирога с капустой, ткнула:

- Берите да убирайтесь, а то приметит боярин либо тиун, быть худу…

Затаившись, Сергуня со Степанкой следят, когда караульный зазевается. А он стоит, руки в боки, посреди ворот, смотрит на народ, что движется по улице, и совсем не собирается никуда отлучаться. Сергуня со Степанкой давно уж и пирог съели, пить захотелось.

- А давай попытаем, - предложил Сергуня, - ты обегай воротнего с одного бока, а я с другого.

Степанка согласно кивнул. И они враз припустились стрелой мимо караульного. Тот и охнуть не успел, растерялся, а отроки уже на улице. Впопыхах Степанка налетел на встречного боярина. Тот замахнулся посохом:

- Ужо я тебе!

С ужасом узнал Степанка боярина Версеня, отца Аграфены.

Боярин завопил воротнему:

- Де-ержи!

Но Степанка зайцем пронёсся вдоль улицы, запетлял по переулкам. Сергуня едва за ним поспевает.

Бежали долго. Уже давно отстал от них воротний мужик и стихли крики погони. Степанка с Сергуней остановились, перевели дух.

- Узрел мово боярина? - запыхавшись, спросил Степанка.

- Видал. Норова строгого.

- А Аграфена не в отца, - сказал Степанка.

- Бывает, - согласился Сергуня.

Переговариваясь, подошли к Кремлю. Остановились невдалеке. На белокаменном фундаменте могуче высятся зубчатые стены и башни. Сверху грозно смотрят зевы кремлёвских пушек, и вся крепость, как на острове, лепится боками к рекам Москве и Неглинной, а со стороны площади, называемой Красной, широкий водяной ров. В Кремль входы через мосты и башни проездные, а в тех башнях ворота на ночь закрываются железными решётками.

- Ух ты, - восхищённо проговорил Сергуня. - Силища-то! Минуя стражу, отроки робко вступили в Кремль. Кругом площадь, камнем мощённая, церкви одна краше другой, кирпичные. Великокняжеские да митрополичьи хоромины тоже из камня, снаружи разделаны узорчато.

- Видать, изнутри золотом изукрашены, - сказал Степанка. - Пошли ужо, а то очи лопнут.

Выйдя из Кремля, узким мостком перешли на левый берег Неглинной. Издалека разглядели за дощатым забором, что начинается от самой реки, бревенчатую плотину. На ней ворота для спуска воды, а посредине плотины труба, и по ней вода с силой падает на колесо, вертит его. За забором грохот и стук необычный, пахнет гарью, едким дымом.

Сергуня выискал в заборе щель, припал глазом. Двор огромный, весь в застройках. Бревенчатые избы длинные, без оконцев, навесы. Работного люда множество, да все чумазые, опоясанные кожаными фартуками. Больше ничего не разберёт Сергуня.

- Пушкарный двор это, - пояснил Степанка. - Единожды довелось побывать мне здесь. Присылал меня тиун с угольным обозом.

- Поглядим? - предложил Сергуня.

- Можно, - согласился Степанка - Там за углом въездные ворота.

Они обогнули изгородь, остановились у распахнутых ворот. Княжий ратник в доспехах покосился на них, проворчал себе что-то под нос, но отроков не прогнал.

У самых ворот караульная изба, широкая, просторная, верно, много ратников охраняют Пушкарный двор. Напротив неё вытянулись в ряд кузни. Там ухали молоты, звенело железо. Дальше за кузнями чернели амбары. Посреди двора каменные печи, широкие, угластые, ростом хоть и невеликие, а, видать, для пушкарного дела важные. Уж больно много вокруг них народу. Печи что живые дышат: фу-фу!

От амбара к кузницам деревянные накаты. Два мастеровых протащили в кузницу железную чушку.

Ратнику отроки надоели, прикрикнул:

- Поглядели, и неча, шагайте своим путём.

Сергуня со Степанкой попятились, но тут у ворот появился мастеровой, высокий, плечистый, весь в саже, седой волос ремешком перехвачен. Почесал кудрявую бороду, спросил серьёзно:

- Никак мастеровому делу обучиться желаете, ребята? Вижу, любопытствуете. Коли хотите, Пушкарный двор покажу. Меня Богданом кличут, мастер я.

И повёл Степанку с Сергуней мимо кузниц к печам. В рыжем полудне тонет Пушкарный двор. Удушье чада и гари, звон металла… Жарко парит.

Мастер Богдан на ходу рассказывает:

- То, робята, печи плавильные для меди, а сопят, слышите, мехи. Их вода качает. А вон в том амбаре, где грохает люто водяной молот, там крицы железные проковывают.

Омывается Сергуня липким потом. Увидел замшелую бадейку, припал потрескавшимися губами. Вода тёплая и безвкусная. Живот раздуло, а пить охота.

Сергуня на ходу в одну из кузниц заглянул. Мастеровые, без рубах, в нагрудных кожаных фартуках, били железными молотами по лежавшему на наковальне раскалённому железу. Оно плющилось, рассыпало искры.

- А сейчас я вам покажу, как пушки льют, - сказал Богдан. Сравнявшись с крайней печью, Богдан окликнул облысевшего, со впалой грудью мастерового:

- Ещё не готова медь?

- Пускать начинаем, - ответил тот и поднял молоток. Два подсобника мигом подхватили железный ковш, подставили к каменному жёлобу.

- Айдате поближе, - подтолкнул отроков Богдан.

От печей нестерпимо полыхало жаром, перехватывало дыхание.

- Поостерегись, - предупредил лысый мастеровой и ударил ловко по обмазанному глиной каменному чеку, и по жёлобу потекла в ковш огненная жижа.

- Мастер сей, робята, по имени Антип, искусный умелец. Медь с оловом варить и известью продуть мудрено. Что к чему, знать надобно и время угадать, чтоб не переварить либо недоварить, - пояснил Богдан. - Сие же варево бронзой зовётся… Ну, повидали, теперь поспешаем, а то эти молодцы с ковшом нас опередят. Сейчас лить пушку зачнём.

Вслед за Богданом Сергуня со Степанкой вошли под загороженный с трёх сторон навес. Несколько работников перемешивали лопатами гору земли с песком. Богдан нагнулся, взял горсть, поднёс близко к глазам, довольно хмыкнул, потом заговорил, обращаясь не то к Сергуне со Степанкой, не то к рабочим:

- В пушечном деле литейный мастер первейший человек. Пушку лить не всяк горазд, и пушка пушке рознь. Иной сольёт её, канал вкось либо того хуже. И время пропало, и металлу перевод - и секут потом мастера до смертоубийства. Вот они, - Богдан указал пальцем на работников, - вроде, чего там, знай перелопачивай. Ин нет, надобно, чтоб опока не рыхла была и не ноздревата. Ко всему не слаба да воздух вбирала. Тогда пушка крепка будет.

Тут к ним подошёл мастер, годами не старше Степанки и Сергуни, но с виду что молодой гриб-боровик. Богдан сказал:

- Вот, Игнаша, товарищей тебе привёл. В обиду их не давай. - И, поворотившись к отрокам, добавил с гордостью: - Сын мой, Игнатий! Скоро сам пушки лить зачнёт.

Игнаша подморгнул Сергуне, подал им со Степанкой поочерёдно руку, проговорил баском:

- Работы на всех хватит, - и улыбнулся добродушно.

- Вона металл подоспел, - увидев подмастерьев с ковшом, сказал Богдан - Нам за дело браться. Почнём с Богом, робятушки. - И перекрестился.

Подмастерья медленно и осторожно наклонили ковш. Обтекая сердечник, расплавленная жижа полилась в зарытую стоймя форму.

- А пушка како стреляет? - робко спросил Степанка. Вместо Богдана ответил Игнаша:

- Поглядишь. Вот приедут из княжьего наряда пушки забирать, зачнут бой опробовать, тогда и любуйся.

- Ядра тоже здесь льют? - задал вопрос Сергуня.

- В той стороне двора, - указал Игнаша. - Там в малых домницах железо варят. Пороховое же зелье не на нашем дворе, а на пороховых мельницах, и у них мастера иные.

- Ну как, есть желание нашему рукомеслу обучиться? - усмехнулся Богдан.

- Есть, - ответил Сергуня.

- В таком разе обучу и слово за вас перед боярином, что ведает Пушкарным двором, замолвлю.

* * *

Боярин Версень не в духе. Намедни великий князь при встрече принародно попрекнул. А тут ещё на собственном подворье беглый холоп чуть с ног не сшиб. Да был бы холоп как холоп, а то так себе, отрок безусый. Изловить и высечь, чтоб кожа на спине чернью изукрасилась, вдругорядь уважение поимеет к боярскому званию. Ан и другим неповадно будет…

Учинив допрос дворне, Версень велел побить батогами караульного и стряпуху, дабы впредь не привечали беглых смердов.

Караульный мужик боярину в ноги упал, расплакался. Не виновен-де, недоглядел, как Степанка во двор забрался. Версень воротнему поверил и приговорил добавить десять батогов, промолвив при этом: «Чтоб наперёд караул зорче нёс. А то этак и татя в хоромы пустишь».

Отвернувшись от мужика, сказал собравшейся челяди:

- Кто Степанку сыщет, меня немедля уведомить. Челядь разошлась, а Версень, взойдя на крыльцо, долго стоял, прислушивался, как из конюшни неслись слёзные крики, свист батогов. Потом не торопясь, худой и высокий, что жердь, важно прошагал в хоромы. Следом за боярином тиун. Проходя тёмными сенями, Версень, не поворачивая головы, проговорил:

- Наряди возок за Аграфеной, пора ей в Москву ворочаться. Да Демьяшке передай, тиуном он на селе сидит, так пусть за смердами доглядает. А за Степанку с него спрос.

В просторной, освещённой тремя оконцами горнице боярин снял с помощью тиуна кафтан, плюхнулся на лавку. Вытянув ноги, кинул коротко:

- Сыми!

Тиун стащил с Версеня сапоги. Боярин пошевелил босыми пальцами ног, вздохнул облегчённо:

- Парко.

Вспомнил сегодняшнюю встречу с великим князем Василием. Подумал: «Васька-то всю власть на Руси на себя принял, а братья его, князья и бояре молчат, государем кличут».

Вслух проговорил:

- Осударь, хе-хе!

Спохватившись, увидел всё ещё стоявшего на коленях тиуна. Прикрикнул:

- Почто торчишь, убирайся!

Тиуна из горницы словно ветром выдуло. Версень пожалел сам себя: живёт который год без жены, неустроен. Почесал поясницу, вымолвил:

- Жениться б надобно, да кто Аграфене покойницу мать заменит?

При воспоминании о дочери потеплело на душе.

«На мать похожая, только степенство не то, всё козой прыгает. Ин не беда, замуж выйдет, детишек нарожает, переменится», - решил Версень.

Во дворе нудно завыл пёс. Боярин поморщился, кликнул челядина. Тот вбежал мигом.

- Уйми пса.

Челядин крутнулся, но Версень остановил его:

- Погоди, попервоначалу помоги облачиться, боярина Твердю проведать хочу.

* * *

Боярина Твердю сон сморил. Лёг с полудня передохнуть да и захрапел. На все хоромы слыхать, как боярин спит.

Боярыня Степанида на дворню гусыней шикает, а ну кто ненароком разбудит боярина. Ставенки в опочивальне велела прикрыть, разговаривать шёпотом.

На пухлой перине да под тёплым лебяжьим одеялом Твердя потом изошёл, исподнюю рубаху хоть выжми, разомлел.

Пробудился под вечер, взлохмаченную голову оторвал от подушки. Сквозь щель в ставне блёклый свет пробивается, за плотно закрытой дверью бубнят голоса. Один Степанидин, другой мужской, сипит, ровно в сопелку дудит.

Твердя продрал глаза, сам себя спросил вслух:

- И кого там принесло? Окликнул громко:

- Степанида!

Жена услышала, дверь нараспашку, колобком в опочивальню вкатилась. Следом за ней, пригнувшись под притолокой, вошёл Версень.

Откинув одеяло, Твердя уселся, свесив ноги с кровати.

- Обиду тебе принёс, Родивон, - проговорил Версень. - На глумление звание моё боярское выставлено.

- Кем обижен, боярин Иван?

На рыхлом лице Тверди любопытство.

- На великого князя Василия обиды. Намедни из храма вышел и, по Кремлю идучи, повстречался с ним. Он при всём народе и скажи: «Почто слухи обо мне нелепые пускаешь, Ивашка, сын Никитин? Либо забыл, осударь я всея Руси!»

Боярин Твердя разодрал пятерней бороду, сказал, сокрушаясь:

- Со времени великого князя Ивана Васильевича так повелось: Иван Васильевич, а ныне сын его Василий величают себя государями. С нами, князьями и боярами, не считается, совет не держит. Да только ль с нами, у него и братцы единоутробные не в чести.

Версень просипел:

- А всё оттого, боярин Родивон, что покойный Иван Васильевич Ваське завещал всю землю, а другим сынам, Семёну да Димитрию с Юрием, кукиш показал.

- У Василья сила, - согласно кивнул Твердя. Боярыня Степанида всплеснула пухлыми ручонками.

- Да мыслимо ли бояр бесчестить? И при силе-то не Моги. Боярин голова всему!

Брызгая слюной, Версень перебил Степаниду:

- Ино Васька запамятовал, что нами, боярами да князьями, Русь красна! Аль мыслит без нашего совета обо всем удумать? Накось! - И свернул кукиш.

Твердя прошлёпал босыми ногами по выскобленным добела половицам.

- Не лайсь, Иван Микитич, что Богом уготовано, тому и быть. Оттрапезнуем-ко?

* * *

Проводив Версеня, Твердя ещё долго не поднимался из-за стола. Боярыня Степанида ела медленно, обсасывая куриное крылышко, косилась на мужа, сокрушаясь в душе. Не тот стал боярин, и располнел, и бороду посеребрило. А рассеян - не доведи Бог, и в голове какие-то думки…

Надкусив пирог, Твердя прожевал нехотя, подпёр щёку.

«А великий князь Василий и впрямь к нам, боярам, высокомерен и дерзок. - Твердя вздохнул, откинулся к стене. - Аль у Василья материнская кровь заговорила? Софья-то императорам византийским сестрой доводилась, так Василий, верно, тоже мнит себя императором. Да Русь не Византия и Москва не Царьград. Здесь мы, бояре, оплот всему. Цари византийские доумничались, пока царства лишились. Коли б они со своими боярами совет держали, может, и не пришли на их землю турки…»

Кряхтя вылез из-за стола, обронил:

- Я, Степанида, голубей попугаю, разомну кости. - И по-восточному широкоскулое лицо его оживилось.

- Сходи, Родивонушка, сходи. Умаялся, поди. Вон каки печали у тя…

Во дворе Твердя крикнул первому встречному отроку:

- Спугивай!

Тот мигом вскарабкался по лесенке на голубятню, открыл дверцу, засвистел. Стая, шелестя крыльями, поднялась к небу. Боярин схватил шест с тряпицей, закрутил над головой, зашумел. Потом откинул палку, задрав голову, долго смотрел, как птицы описывают круг за кругом, кувыркаются.

Дотемна проторчал боярин на голубятне, а когда воротился в хоромы весёлый, боярыня Степанида облегчённо вздохнула: «Потешился - и заботы с плеч. А то заявился Версень, нагнал тоски. Экий!»

 

Глава 3. КАЗАНСКАЯ НЕУДАЧА

Великий князь и государь Василий Иванович с боярами думу держал. И по тому, что собрал их не в новой Грановитой палате, а в старых хоромах, видно было, не очень-то Василий в боярском совете нуждался. Созвал так, по старинке, как ещё от дедов заведено.

Князья и бояре дородные, важные, сидят на лавках вдоль стен, шуб и шапок высоких не сняв, дожидаются, когда Василий заговорит. А тот с высокого кресла обводит бояр цепким взглядом, словно насквозь прощупывает каждого. Вот глаза его остановились на боярине Версене, на миг задержались. Версеня передёрнуло, пронзила мысль: «Эк уставился, ровно коршун на добычу, чтоб те лопнуть».

Но глаза великого князя переползли на Твердю, потом на князя Вельского.

- Ведаете ли вы, к чему звал я вас? - неожиданно начал Василий. - Пора Казань нам искать.

Бояре насторожились. Князь Данила Щеня даже ладонь к уху приложил. А Василий речь продолжает:

- Времена ныне иные. Нет того, чтоб ордынцы страх на нас наводили. От Куликова поля иль ране, с Ивана Данилыча Калиты, завещано нам города и веси, от старины тянувшиеся к Руси, а при царе Батыге под Орду попавшие, освободить.

- К чему Казань нам! - выкрикнул Версень - Нам Москвы довольно.

- Русь и без Казани велика! - поддержал друга Твердя. Василий метнул на них гневный взор, пристукнул посохом.

- Умолкните! - И спокойно: - Возвысилась Москва потому, что Русь землю свою в единство привела, а Орда на улусы распалась, и усобица разъедает её, как ржа железо. Хочу верить, что вам, боярам, крамола не по сердцу. - И Василий усмехнулся не по-доброму.

- Верно, государь Василий Иванович! - подхватился Михайло Плещеев - Русь усобицами сыта!

Его брат, Пётр Плещеев, поддержал:

- Нынче пущай ордынцы усобничают!

- Мудры слова твои, государь! - заговорил князь Данила Щеня. - Казанский хан Мухаммед-Эмин с крымским ханом Менгли-Гиреем враждуют, а османы-турки, подобно волкам ненасытным, зубами щёлкают, норовят всех татар под свою руку прибрать, вокруг Менгли-Гирея хитрые сети плетут. Знают, что коли будет крымский хан от турецкого султана зависеть, а казанский от крымского, то и вся Большая Орда под властью Порты окажется.

Боярин Версень хотел возразить, но Пётр Плещеев перебил визгливо:

- Не могем допустить, чтоб, как при Батыге, Орда сызнова угрожала Руси! Настал час повоевать Казань, взять Мухамедку под руку великого князя Московского!

Василий дождался тишины, промолвил:

- По-иному не быть! Не дозволим туркам господствовать в Казани, пошлём рать на Мухаммед-Эмина. Не добром, так силой подчиним его Москве. А поведут полки воеводы - князья Вельский и Ростовский с братом моим Дмитрием. А нарядом ведать тебе, боярин Твердя. Дабы ты, Родион Зиновеич, головой своей уразумел, где Казани место быть…

И усиленно, с раннего утра допоздна застучали молоты в кузницах. Выполняли оружейных дел мастеровые государев заказ, ковали для войска сабли и пики, вязали кольчужники броню, швецы-шорники шили конскую сбрую.

Горят костры по городу. Из дальних и ближних мест сходятся в Москву ратники. Князья и бояре со своими дружинами, как исстари повелось.

С апрельским теплом, когда просохли дороги, а реки очистились ото льда, тронулись полки из Москвы. Воевода Фёдор Иванович Вельский с великокняжеским братом Дмитрием пешую рать с огневым нарядом на суда погрузили, а воевода Александр Владимирович Ростовский повёл конные полки сушей.

* * *

На исходе рамазана велел Мухаммед-Эмин перебить русских купцов, а московского посла боярина Яропкина кинуть в яму для преступников. Ханские глашатаи кричали на улочках Казани-города, на пыльных базарах: «Великий хан Мухаммед отрёкся от мира с урусами. Неверный князь московитов Казань воевать собрался, о том купцы доносят! Готовьтесь, достойные сыны Чингиза и внука его Батыя!»

У Мухаммед-Эмина широкоскулое лицо, обрамлённое рыжей бородой, и рысьи глаза. Хан мнит себя потомком Батыя. О том каждодневно шепчут ему раболепные мурзы. Они сравнивают его с луной на усыпанном звёздами небосклоне. Он, Мухаммед-Эмин, согласен с ними.

По утрам, когда хан в сопровождении телохранителей обходит белокаменные крепостные стены и с их приземистой высоты взирает на большой город и шумные базары, корабли у причалов, голову его не покидает назойливая мысль: как нет двух лун на небе, так не может быть двух великих ханов в одной Орде. Если бы Менгли-Гирей признал его старшинство, Орда была б едина, и тогда он, Мухаммед-Эмин, великий хан, повёл бы тумены на Русь, заставил московитов стать на колени и платить дань Орде, как платили они её со времён Батыя.

Но проклятый Менгли-Гирей слушает, что в его ослиные уши нашёптывает лисий язык турецкого султана. По его вине он, Мухаммед-Эмин, долго жил с урусами в мире и терпел высокоумничанье их посла. Но, слава аллаху, кровь великих предков заговорила в Мухаммед-Эмине. Его темники стоят под стенами Нижнего Новгорода с наказом разрушить город, дабы московский князь, идя на Казань, не знал за спиной опоры, а нижненовгородский посадник не смущал татарских данников - чувашей да мордву с марийцами.

* * *

С приближением русских гребных и парусных судов татарское войско, так и не овладев Нижним Новгородом, спешно удалилось от города. Воевода Вельский предложил дождаться конной рати воеводы Ростовского и только тогда наступать на Казань. Но князь Дмитрий, ссылаясь на волю брата, великого князя Василия, настоял на своём. Во второй половине мая русские полки высадились под Казанью.

* * *

В полутёмных покоях великолепного ханского дворца, на дорогих коврах заморской работы, свернувши калачиком ноги, расселись полукругом беки и мурзы, темники и муфтии. Неподвижны их лица, и взоры обращены на Мухаммеда. Он восседал, обложенный подушками. Речь его была тихой и плавной, как воды Волги-реки.

- О надежда моя, цвет Орды моей! Темники мои Назиб и Абдула воротились от Нижнего Новгорода и на хвостах своих коней привели урусов. Скажите, мои мудрые муфтии, верные беки и мурзы, не поклониться ли нам князю Василию, как кланялись князю Ивану? Не дать ли нам выкупом Москве и не послать ли нам в Московию заложниками наших детей?

- Великий хан, достойный хана Батыя, - заговорил седобородый муфтий, - разве у темников Назиба и Абдулы вместо сабель кнуты погонщиков верблюдов?

- О почтенный Девлет! Зачем язык твой изрыгает ругательства, - гневно прервал муфтия темник Омар - Воины твои, хан, готовы биться с урусами.

- Якши, якши, - довольно произнёс Мухаммед-Эмин, и рысьи глаза его сверкнули. - Ты, Омар, поведёшь тумены на урусов! Ты заставишь князя Дмитрия показать нам его спину.

Сидевшие загудели одобрительно. Темник Омар склонил голову, спросил почтительно:

- Означает ли это, о великий хан, что темники Сагир и Назиб, Абдула и Верке с Узбеком подчиняются мне?

- Твои слова для них - мой приказ, темник Омар. Идите, и пусть вам поможет аллах!

- Аллах, аллах! - вразнобой повторили все.

- Слушаюсь и повинуюсь, великий хан, - снова склонил голову Омар и поднялся.

Следом за ним встали остальные темники.

* * *

Ночь сбрасывала свой покров. Рассеивающийся сумрак открывал корабли на реке, белеющие паруса и берега, тихие, будто мёртвые.

Отужинав холодным поросячьим боком, князь Дмитрий, слегка похудевший за долгие дни плавания, вглядывался в берег. Незаметно приблизился князь-воевода Вельский, старый, но ещё крепкий, с суровым, взрытым оспой лицом, сказал:

- Весть имею, татарские темники Назиб и Абдула в Казань не ворочались.

Дмитрий зевнул, сказал, будто не расслышав:

- Утром высадимся и город осадим - Поёжился - Озяб я что-то.

- Пущай Родивон Зиновеич огневым боем стрельницы разбивает, - сказал воевода. - Порохового зелья вдосталь. Одного опасаюсь, уж не замыслил ли Абдула с Назибом чего, не ударили б нам в спину. Куда они подались, как мыслишь, князь Дмитрий?

- Назиб с Абдулой как от Нижнего в бега кинулись, так и поныне хан их не сыщет, - рассмеялся Дмитрий - Я того не опасаюсь, о чём ты, воевода Фёдор Иванович, сказываешь.

- Кабы так. К полудню приблизимся к городу да изготовимся. Ладьям же велим у пристани чалиться. Ордынцы хитры и ратники, особливо конные, искусные.

- Делай, как знаешь, Фёдор Иванович, - добродушно согласился Дмитрий, - а мне позволь прилечь.

- Передохни, князь Дмитрий. Коли нужда будет, разбужу.

Горячее солнце краем заглядывало под балдахин, припекло лицо, прогнало сон. Дмитрий открыл глаза, долго лежал, вслушивался. На берегу людской шум, гомон. От кораблей доносятся дружные вскрики:

- И-эх! И-эх!

«Наряд пушки снимает», - догадался Дмитрий и встал.

Отрок помог надеть панцирь, подал шлем и Саблю.

По качающимся под ногами сходням князь перешёл на берег. Воин подвёл коня. Дмитрий долго не мог попасть ногой в стремя. Застоявшийся конь вертелся, грыз удила. Недовольный князь прикрикнул на воина:

- Придержи стремя!

С высоты седла огляделся. Полки уже выступили. Блистая на солнце броней, широкой лентой шла пешая рать. Дмитрий снял шлем, вытер вспотевший лоб. День выдался жаркий. Пустив коня, князь обогнал одну колонну за другой, разыскал воеводу. Тот, как и Дмитрий, был на коне. Увидев князя, сказал:

- За Поганым озером перестроим полки. Мыслится мне, что не станет Мухаммед дожидаться, пока мы ему ворота запрём, сам первым нападёт.

- Что ертоульные доносят?

- Пока тишь вокруг.

- Иного и не будет, - весело тряхнул головой Дмитрий. - Вот поглядишь, князь-воевода Фёдор Иванович. Мухамедка, завидевши нашу рать, враз мира попросит.

Вельский пожал плечами, ничего не ответил.

* * *

Ордынцев увидели нежданно. Их верхоконные тумены стояли плотной стеной…

Темник Омар с высоты холма наблюдал, как на ходу перестраиваются русские полки, разворачиваются крылья. Душа темника радуется: хорошее место для боя выбрал он. Русской рати тесно, и их пушки в пути, не успеют подтянуться, а татарской коннице вольготно. Ко всему тумены Назиба и Абдулы вот-вот подойдут, ударят урусам в правое крыло.

«Нет, хан Мухаммед-Эмин не ошибся, когда доверился мне, Омару, - думает темник - Сегодня, не позже восхода солнца этих урусов порубят татарские сабли».

А вслух темник Омар говорит презрительно:

- Яман воеводы у князя Василья. - И сплёвывает через плечо.

Темники Берке и Сагир согласно качают головами. Да, плохие воеводы у русских. Им не надо было идти за Поганое озеро.

Со степи полным намётом скакал всадник. У самого холма он осадил коня, спрыгнул наземь.

- Темники Абдула и Назиб ждут твоего слова, темник! Омар посмотрел на изогнувшегося в поклоне сотника, потом на русские полки и снова на сотника.

- Спеши к темникам Абдуле и Назибу, пусть ждут моего знака.

Сотник птицей взлетел в седло, плёткой огрел коня. А Омар приподнялся в стременах, выкрикнул гортанно:

- Урагш!

Гикая и визжа, вращая над головами кривыми саблями, понеслись на русские полки тумены Берке и Сагира. Их встретили роем стрел, копьями.

В топоте копыт, многотысячном крике вздрогнула земля.

Сшиблись! Зазвенела сталь, дыбились кони, стучали боевые топоры и шестопёры, полилась кровь, упали первые убитые. Качались над бившимися русские хоругви и стяги, татарские бунчуки.

У воеводы Вельского мелькнула мысль: зачем дал он уговорить себя идти на Казань без конных полков князя Ростовского? Почему послушался он Дмитрия?

Успев заметить, что у татар левое крыло послабее, крикнул князю Дмитрию:

- Левым крылом тесни ордынцев! Посылай туда Большой полк, князь Дмитрий! С нами Бог! Там наша победа!

Темник Омар, увидев, как превосходящие силы русских теснят его тумены по правую руку, усмехнулся. И было в этой усмешке злорадство. Русские воеводы не разгадали его хитрости. Омар поманил стоявшего неподалёку десятника:

- Пусть Абдула и Назиб почешут этим урусам спины саблями…

А князь Дмитрий торжествовал. Русские полки теснят татар. Осталось ждать совсем мало до победы, скоро Дмитрий возьмёт Казань и воротится в Москву.

Сладкие мысли великокняжеского брата нарушил тревожный вскрик воеводы Вельского:

- Татары со степи!

Дмитрий повернулся и вздрогнул. В спину Большого полка грозно надвигались тумены Назиба и Абдулы.

Когда исчезла первая оторопь, Дмитрий подал сигнал к отходу. Заиграли рожки, и, отбиваясь лучным боем, русская рать покатилась. По полкам сотники и десятники, сдерживая воинов, шумят:

- Спину не показывать, посекут!

- Воевода Вельский коня вздыбил, крикнул:

- Я к Большому полку!

Полки успели развернуться, встретили конницу в копья, секиры. Дмитрию видно, как люто бьются воины. И хоть отступают, но не бегут. На сердце полегчало. Прокричал «громко:

- Отходить к ладьям!

И услышали, повернули к кораблям. Тут упал, сражённый стрелой, князь Вельский. Охнул Дмитрий, закричал:

- Князя Фёдора недругам не оставлять! Воины подхватили тело воеводы.

А у казанцев ярость спадать начала. Верно, сила их иссякает. К полудню и совсем выдохлись. Отвёл темник Омар свои тумены. По русским полкам радостный гул. Недоумевают: как удалось уцелеть? Кабы ещё чуть навалились, всех посекли бы.

Вытер князь Дмитрий потное лицо ладонью, вздохнул облегчённо:

- Слава те Господи, кажись, спасены.

Но, тут же вспомнив, что придётся держать ответ перед государем, помрачнел. Велик урон людской, и пушки казанцам оставили.

Дмитрий велел найти Твердю. Того насилу сыскали. Ещё в начале боя, завидев конницу татар, бросил пушки, убежал на ладью, забился меж скамьями, дух затаил.

К вечеру поредевшие полки погрузились на ладьи. Уже когда отплыли, князь Дмитрий, примостившись на корме, отписал два письма: одно на Москву, великому князю Василию, другое в Нижний Новгород, воеводе Киселёву, дабы тот со своими воинами и огневым нарядом спешил на подмогу. Да не забыл позвать с собой верного Москве татарского царевича Джаналея, недруга казанского хана Мухаммеда-Эмина.

* * *

На пыльных базарах и узких улицах, на поросших первой травой площадях и у строгих мечетей, нарушая вечернюю тишину, враз забили кожаные тулумбасы, завопили ханские глашатаи:

- Слушайте, о люди Казан-Сарая! Слушайте, о чём говорим мы! О великий Мухаммед-Эмин! О доблестные его темники! Слушайте, о славные казанцы, о чём скажет вам наш язык!

Небо ниспослало нам достойнейшего из достойных ханов. Мухаммед-Эмин сын великого отца, внук великого деда, потомок Бату-хана и Чингиза!

Великий из великих хан Мухаммед-Эмин победил шайтанов урусов. Его темник храбрый Омар сразил темника Урусов князя Вельского, а князя Дмитрия багатуры гнали, как гонит хозяин своего шелудивого пса…

О небо! О великий хан!

И глашатай воздевал над головой руки, а толпа подхватывала радостно:

- О великий хан!

Эти выкрики торжествующих толп доносились до ханского дворца, где Мухаммед потчевал своих темников.

Поджав ноги, они сидели на коврах полукругом, ещё не остывшие от дневного боя, и перед ними дымились блюда с пловом и кусками молодой конины, жареными мозгами и жирными лепёшками.

Поддевая пальцами рассыпчатый рис, темник Омар ел не спеша, чавкая, запивая кумысом, вытирая время от времени лоснящиеся ладони о полы шёлкового халата.

Темники молчали, слушали Мухаммед-Эмина, изредка прерывая его одобрительными восклицаниями.

Омар кивал головой, поддакивал хану, хотя и знал: урусы побиты, но не разбиты совсем. Они уплыли сегодня, но могут воротиться завтра с силой двойной. А потому надо готовиться встретить их, но не дуться от важности, как Мухаммед-Эмин, и не проводить время в праздном безделье.

Темник Омар думал об этом, а вслух не произносил свои мысли, терпеливо сносил бахвальство Мухаммед-Эмина.

Хан хлопнул в ладоши, подал знак, чтоб темники уходили.

Когда Омар покинул ханский дворец, на город давно уже опустилась ночь. Поднявшись на широкую крепостную стену, он вглядывался в темень. Его по-рысьи зоркие глаза разглядели отблёскивавшие внизу воды Казанки-реки и Волги. А за Казанкой кольцом горели костры. То багатуры сторожат пленных урусов.

Омар в который раз задаёт себе вопрос: «Когда ждать урусов?»

Что они воротятся, Омар в этом не сомневается. Но сколько пройдёт времени?

И, не ответив на свой вопрос, темник решает тумены Абдулы и Назиба послать вверх по Казанке-реке. Пусть стоят там в лесах скрытно от князя Дмитрия.

* * *

Во гневе государь Василий Иванович. От брата Дмитрия недобрая весть. Отошли полки от Казани с немалым людским уроном, потеряв огневой наряд и воеводу, князя Вельского.

Сжав пальцами тронутые сединой виски, Василий расхаживает по Грановитой палате, говорит резко:

- Вельский виновен во всём. Зачем без князя Ростовского судьбу пытал? Вот и бесчестье терпим по глупости его.

Замолчал. Молчат и бояре, сгрудившиеся посреди залы. Да и что возразишь? Какое воинство послали на Казань, ан они разобща Мухаммеда покорить надумали. Им бы в один кулак собраться да ударить по городу. Гордыня у каждого превыше здравого разума.

Князь Василий Данилович Холмский наперёд бояр подался, почесал затылок.

- Эх, греха сколько, - и с досады рукой махнул - Не неук воевода Вельский был, а поди…

Боярин Версень недовольно повёл бровью, защитил Вельского:

- Почто с одного Фёдора Ивановича спрос. Там же чать и князь Дмитрий Иванович воеводой.

Василий замедлил шаг, проронил насмешливо:

- Ты, боярин, не умничай.

Потом, заложив руки за спину, заходил, шагая широко. Длинные полы шитого серебром кафтана развевались на ходу, высокий воротник подпирал бороду. Откашлялся, снова сказал:

- И хоть воевода Вельский голову сложил, ан без славы. И нам, всему воинству, позор…

- Сколь людства загубили, и казне урон, - вздохнул Михайло Плещеев.

- Воинству нашему от Казани поворот и на веки веков, - снова просипел боярин Версень. - Мы с боярином Твердей упреждали о том, ин нас во злом умысле упрекнули.

Государь круто поворотился, вперился тёмными глазами в Версеня. Сказал тяжело:

- Вот в чём речь твоя, боярин?

Версень отшатнулся в испуге, а Василий дышит в лицо, продолжает говорить:

- Не о деле пеклись вы, бояре, а не хотели зады от лавок отрывать, в поход идти. За то же, что Твердя пушки утерял, заставлю ответ держать.

- Великий князь… - попытался вставить слово Версень. Василий оборвал его резко:

- Не токмо великий князь я есть вам, но и государь! Го-су-дарь! - по слогам повторил он. - И так величать меня надлежит, како и отца моего, Ивана Васильевича, звали!

И тут же, повернувшись к князю Холмскому, сказал уже спокойно:

- Тебе, князь Василий Данилович, моё повеление. Поведёшь полки на подмогу брату Дмитрию. А нынче нарядим гонца, пускай Дмитрий Иванович дождётся тебя, князь, с войском и допрежь Казани ему не искать. И тот гонец пусть скажет Дмитрию, чтобы отрядил ко мне на Москву боярина Твердю.

* * *

Затихли к ночи княжьи хоромы, опустели. Гулко. Заскрипят ли половицы под ногой, либо застрекочет сверчок за печкой - по всему дворцу слышится.

Накинув на плечи кафтан, Василий направился в опочивальню жены. Перед низкой железной дверцей постоял, будто раздумывая, потом потянул за кольцо. Смазанная в петлях дверь открылась бесшумно. Пригнув голову, Василий переступил порог. Опочиваленка тускло освещалась тонкой восковой свечой. За парчовой шторой молельня. Оттуда раздавался монотонный голос Соломонии. Василий заглянул в нишу. Стоя на коленях, Соломония отбивала поклоны.

В свете лампады блестело золото икон, пахло лампадным маслом, сухими травами, развешанными по стенам молельни. Великий князь знал: Соломония лечится травами от бесплодия. Горько усмехнулся. Опустив штору, Василий сел на край кровати. Под тяжестью заскрипело дерево. Вошла Соломония. Увидев мужа, не обрадовалась, спросила строго:

- Почто не упредил? Василий ответил сухо:

- Не всегда упреждают. - И, повременив, закончил: - Коль не рада, могу уйти.

- Чего уж. Раз пришёл, оставайся.

Скинув кафтан и сапоги, Василий лёг. Соломония задула свечу, улеглась рядом. Рука Василия коснулась её плеча. Она отстранилась. Долго лежали молча, уставившись в темень потолка. Первым подал голос Василий, сказал с упрёком:

- Холодна ты, Соломония, аки печь без огня.

Она ответила бесстрастно:

- Какой Бог сотворил.

- Не воспаляешь ты меня, а гасишь живое, что есть во мне. Остыну я с тобой.

Соломония молчала. Замерла недвижимо, чужая, недоступная. А Василий уже поднялся, натянул сапоги и, надев кафтан, бросил обидное:

- Цветёшь ты, Соломония, бесплодно, аки пустоцвет на дереве, без завязи. На что обрекаешь меня?

Сердито толкнул ногой дверь, вышел из опочиваленки.

* * *

На полпути между Нижним Новгородом и Казанью князь Дмитрий велел причалить к берегу, выжидать подмоги. Суда и насады, струги и бусы лепились борт к борту, покачивались на волнах. Над рекой не смолкал людской шум. Дмитрий зяб. Княжний челядинец разжигал огонь в железном шандале, но тепло от него не согревало.

Дмитрий нервничал, князь Ростовский не спешит. Верно, хочет прийти к Месту, не заморив долгим переходом ни воинов, ни коней.

Не было Дмитрию ответа и от государя. А вот воевода Киселёв и царевич Джаналей уведомили, что ведут к нему на подмогу свои конные полки.

Минул май…

С приходом воеводы Киселёва и Джаналея князь Дмитрий снова подступил к Казани. Опоясали полки белокаменные стены кремля, а пешие ратники осадили Аталыковы и Крымские ворота. Конница Киселёва и Джаналея через Казанку-реку переправилась, остановилась на том берегу.

С высоты стен казанцы русских воинов задирают, стрелы пускают. Воевода Киселёв крепость обстрелял, а на третий день закончился пороховой заряд. Попробовали русские мостовики наладить через речку Булак переправу, чтоб закрыть Царёвы ворота, но темник Омар конницу выпустил, отбил их.

Посовещались воеводы. Не так и высоки стены, а приступом не возьмёшь, укреплены изрядно.

Постояла русская рать под Казанью, посад сожгла и отступила. Малые силы. Ко всему дозоры донесли, Абдула и Назиб в спину Киселёву и Джаналею нацелились.

* * *

День воскресный. Отслужив обедню, митрополит Симон вышел на паперть собора. Нищие и юродивые подлезли под благословение. Осенил одним крестом всех и, постукивая по булыжникам посохом, направился в княжеские хоромы. По пути останавливался, подолгу смотрел на зелёные кусты сирени, трогал молодые нежные листья липы, качал головой, причмокивал от удовольствия, и на высохшем лице печать благодушия и умиротворения.

У высокого княжьего крыльца два караульных воина осторожно взяли митрополита под руки, помогли подняться по крутым ступенькам. А когда Симой скрылся в хоромах, один из воинов сказал товарищу:

- Велик сан митрополичий, ан не хотел бы я иметь его.

Второй возразил:

- Отчего, почёт какой!

- Чести много, да ни семьи те, ни детей.

- Этакому старцу жена ни к чему.

- Не всегда он древним был. Верно, и молодость знал. Государь встретил митрополита, провёл к креслу. Сам уселся напротив.

- Зачем, отче, трудился, шёл. Прислал бы монаха, я бы тебя навестил, коль понадобился.

- Без нужды зашёл яз к те, сын мой, - замахал ручкой митрополит. - Давно не видел тебя, вот и надумал проведать.

- Спасибо, отче, за память. Знаю, печёшься ты обо мне. В голосе Василия Симон уловил насмешку, но оставил её без внимания. Сказал печально:

- Слышал яз, будто воинство наше от басурманской Казани поворотило.

Василий ответил сурово:

- За то спрос будет с воевод, отче. Тебе же с попами молиться надобно с усердием, чтоб даровал Бог победу брату моему Дмитрию. Ныне послал я к нему на подмогу князя Холмского.

- Господь не оставит нас без милости своей! - Симон перекрестился - И ещё слышал яз, что ты зело зол на боярина Родиона Зиновеича. Так ли то?

- Отче, - Василий поднялся, - вели в мирских делах мне судить. Коли же ты о боярине Тверде печёшься, то отвечу, грех на нём большой.

- Господь учил нас прощать вины! - Симон поднял палец кверху. - Яко и он прощает нам вины наши.

- Твердя достоин, чтоб дьяк Федька с него допрос учинил в избе пыточной.

- Родион Зиновеич древнего боярского рода, помни то, сын мой.

- Он, отче, не передо мной виновен, а перед Москвой!

- Не казни бояр, сын мой, черни на потеху.

Симон поднялся, поправил клобук, сказал уже о другом:

- Поглядел яз на тебя, сын мой, теперь к себе отправлюсь. Василий поклонился. Уже у двери пообещал:

- Прости, отче, коли что не так говорил. О Тверде же обещаю подумать.

Оставшись один, Василий долго стоял недвижимо.

«Бояре - что осы в гнезде. Одну тронь, все кидаются. Не успел Родиона наказать, как за него вишь какие заступники сыскались. А намедни Соломония тоже».

И Василий припомнил утренний разговор с женой. Соломония спросила его:

- Слыхала, будто боярина Твердю казнить собираешься? Василий ответил ей грубо:

- А твоё какое дело! К чему печаль?

- Не замай бояр, они опора твоя!

- Так-то и опора, - насмешливо прищурился Василий - Кои плечо подставляют, тех не оттолкну. Кои же подножку готовят, не милую. И ты, Соломония, прошу в дела мои государственные нос не совать и за бояр-отступников либо провинившихся в защиту не идти.

Василий покачал головой, сказал сам себе:

- Быть бы тебе, боярин Родион, пытанным дьяком Федькой, да уж ходатаи у тя сильны.

* * *

- Авдоха! Авдоха! - высунувшись из дверей, голосисто звала боярыня Степанида. Её пронзительный крик разносился по всему двору.

Из людской избы показалась ядрёная краснощёкая баба, вперевалку направилась к боярыне.

- Авдоха, болярина Родивона Зиновеича попарь!

- Отчего не попарить. Попарить завсегда можно, - равнодушно промолвила баба и повернула к курившейся по-чёрному в углу двора баньке.

В бане жарко. За паром не углядишь. Боярин Твердя разлёгся на лавке, нежится. С дальней дороги костям покой и душе радость, миновал его княжий гнев. Никто и в мысли не держал, что так всё обернётся.

Когда вчерашним вечером воротился в Москву и шёл к великому князю, повстречал дьяка Федьку. За низким поклоном, что тот отвесил ему, уловил Твердя злую ухмылку.

Спрятал дьяк смешок в бороде, а глаза по боярину зыркают. У Тверди от недоброго предчувствия мороз по коже загулял. Плюнул вслед дьяку, проворчал: «Тьфу, поганец. Без крови не могет жить».

Ныне-то, ныне какая благость! Авдоха, двум мужикам не уступит, юбку за пояс подоткнула, мнёт боярину кулачищами спину, из бадейки горячей водой поливает и время от времени по боярину берёзовым веничком хлещет. Родион Зиновеич еле дух переводит. Хлебнёт из кувшина холодного кваса и снова на лавку. Что набрался насекомых за дорогу, всех Авдоха выгнала.

Твердя разомлел, тело огнём горит. Из горла не слова, хрип раздаётся:

- Поясницу, поясницу, Авдоха, подави!

И снова вспомнил пережитое волнение. Подумал: прикажи Василий отдать его, Твердю, в пыточную, сейчас не Авдоха его парила б, а дьяк Федька над ним изгалялся.

Кабы не упредил Версень Степаниду, а та не упала в ноги великой княгине и митрополиту, не миновать ему беды. Тем и отделался, что нашумел на него Василий, страху нагнал. Под конец же утих, сказал: «Тя, Родион, посылаю на Пушкарный двор боярином. Повертишься меж работного люда, поглядишь воочию, каким трудом пушки мастерят, вдругорядь не кинешь их, подумаешь».

Твердя огорчился. Придётся все дни на Пушкарном дворе отсиживать, и голубей не попугаешь, но перечить великому князю не стал. Виновен, спасибо, что живота не лишил…

Авдоха холодной водой окатила боярина и вслед горячей. Телу стало легко и покойно. Твердя попросил:

- Довольно, Авдоха, давай одёжу.

* * *

Ушли русские полки от города, но Мухаммед-Эмин в тревоге. Ертоульные доносят: под Нижним Новгородом князь Дмитрий силу копит, не иначе снова пойдёт на Казань. Ко всему из Москвы приплыли торговые гости и тоже в един голос: опередили-де они несметное войско князя Холмского. А тут ещё проклятый царевич Джаналей. Орде изменил и разослал своих людей по улусам, на Мухаммед-Эмина татар подбивает, на Казань зовёт…

Собрал Мухаммед-Эмин муфтиев и беков, мурз и темников, совет держит. Больше всех шумит муфтий Девлет. Его тонкогубый рот не закрывается. Девлет поносит темников, винит их в трусости.

У темника Омара лицо покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Нельзя уподобляться сварливой женщине или ревущему ослу, как случилось с муфтием.

Но вот Девлета прервал длиннолицый мурза Уляб.

- О, почтенный муфтий, - воздев руки, проговорил мурза. - Ты говоришь, как всегда, мудро, но поверь, сегодня твоя мудрость утонула в гневе. Где возьмём мы столько багатуров, как у московитов?

- Мурза Уляб, - тонкоголосо взвизгнул Изетбек, - неужели ты готовишься лизать сапоги урусам?

Уляб поднялся вперёд, метнул на Изетбека злобный взгляд. Но не успел возразить, как заговорил Омар:

- О великий хан! О достойные его муфтии, беки и мурзы. Мы дважды прогоняли урусов, и никто из вас не упрекнёт нас в трусости. Но теперь, когда к урусам пришло много воинов, разум подсказывает, мы не можем сразиться с ними в поле. Они одолеют нас числом. Если же мы закроемся в Казань-городе, они возьмут нас измором. Откуда нам ждать помощи? Крымцы и ногайцы смотрят на нас недругами, Джаналей давно ходит под Москвой, и вы видели его тумен под Казанью… Я сказал, что думаю. - Омар повернул голову к темникам. - Это же могут подтвердить и они.

Берке, Сагир, Назиб и Абдула закивали согласно.

- Мудрые мои советчики, - печально проговорил Мухаммед-Эмин. - Я вижу, большинство из вас склоняется к миру с Василием. Мы освободим боярина Яропкина и вернём Василию тех пленных урусов, что добыли в бою. Мы признаем над собой власть великого князя Московского, такова воля аллаха.

- Воля аллаха! - подхватили остальные и разом поднялись.

Отвешивая хану низкие поклоны, муфтии, беки, мурзы и темники удалились.

 

Глава 4. ПУШКАРНЫХ ДЕЛ МАСТЕРОВЫЕ

Не спят на Пушкарном дворе. Едва рассвет забрезжил, на всю избу зычно раздался голос старшого:

- Подымайсь!

На нарах завозились, зашумели. Сергуня продрал глаза, спустил ноги вниз. Кто-то, верно сам старшой, высек искру, вздул огонь. В тусклом свете лучины люди копошились, кашляли. В избе дух тяжёлый, спёртый.

- Дверь распахни! - подал голос Богдан.

В открытую дверь потянуло свежестью. Качнулся огонёк лучины. Задвигались на стене уродливые тени. В барачной избе, построенной на Пушкарном дворе, жил бессемейный работный люд, не имевший в Москве пристанища.

Богдан с Игнашкой давно переселились на Пушкарный двор. Мечтали, на время, ан который год минул…

- Степанка, слышь-ка, пробудись, - толкнул Сергуня друга и принялся надевать лапти.

Степанка нехотя оторвал голову от нар, проворчал:

- И чего спозаранку всколготились? Одеваясь, продолжал ругаться.

- Айда умоемся, - прервал его Сергуня.

- Желания нет. Всё одно за день измажешься. Выбежал Сергуня во двор, сереть начало. Гасли звёзды, и на востоке заалела заря, яркая, к ветру. Он уже перебирал листья деревьев, лез Сергуне под рубаху. Пушкарный двор ожил. У плавильной печи возился народ. Слышался стук топоров.

Спустившись к Неглинной, Сергуня торопливо поплескал на лицо, помыл руки и, вытеревшись рукавом, заторопился в избу.

Стряпуха разложила по глиняным мискам кашу.

- Ну-тко начнём, - сказал мастер и постучал деревянной ложкой по краю стола.

Черпали споро. Не успели начать, как опорожнили миску.

«Ели не ели, а в животе пусто», - подумал Сергуня. Богдан пошутил:

- Вы, робята, брюхо верёвкой подтяните, гляди урчать перестанет.

Тут старшой снова голос подал:

- Засиделись, пора на работу.

Мастер Богдан поднялся первым, за ним, подражая отцу, Игнаша. Богдан проговорил:

- Тебе, Сергуня, со Степанкой урок, медь носить от плавильни.

Сергуня промолчал, а Степанка, выходя, буркнул:

- Какой день носим. Когда обучать будешь? Мастер положил ему на плечо руку, ответил строго:

- Когда тебе любая работа у нас не будет в тягость, тогда на иное переставлю.

В тот день у плавильной печи случилась беда.

Поначалу всё шло как обычно. В кузницах ковали железо. Мастер Антип священнодействовал, варил бронзу. От печи пылало жаром, чухали глухо мехи, посылая в её огненное чрево воздух и известковую толчёнку. Иногда Антип настораживался, прислушивался к доносившемуся из печи клёкоту. По одному ему понятному признаку проверял, готова ли бронза.

Боярин Твердя, изнывая от безделья, умостился неподалёку от печи на бревне, зевал. Скучно. Размяться бы, да отлучиться нельзя. Встряхнул головой боярин, прогнал сон. Поманил пальцем Степанку.

- Принеси-ка мне воды родниковой, да живо.

Убежал Степанка, а Сергуня присел на край чана передохнуть. Только вытянул сомлевшие ноги, как вдруг с силой вырвало у печи чек, струёй ударила расплавленная бронза, потекла по жёлобу.

Вскочил Сергуня, завопил испуганно. Твердя тоже увидел, орёт:

- Варево спасайте, ироды!

Схватил Антип молот, к печи кинулся - дыру закрыть. Из-под молота расплавленная жижа брызжет, на лапти падает, горит. Завоняло палёным мясом. Сцепил зубы Антип, стонет, а молота не выпускает.

Подбежал Богдан, зашумел:

- Чан, чан, робята, подставляйте!

А у Антипа из глотки не голос, хрип:

- Не сварилось ещё, нельзя пущать!

- Пропади оно пропадам! - обозлился Богдан.

Игнаша с Сергуней мигом подставили чан, а Богдан ухватил Антипа, силком оторвал от печи, на руках отнёс в сторону, положил на траву, принялся торопливо срывать с ног лапти, сыпать на обгоревшее тело холодную землю. Вокруг Антипа мастеровые столпились. Боярин Твердя растолкал их, бранится, на губах слюна от злости.

- Вару-то сколь перевели, басурманы. Засеку виновных! Богдан поднял голову:

- Эк, боярин Родивон Зиновеич, зачем говоришь такое? По-твоему, лучше б Антипа лишились? Где мастера такого сыщешь?

- Аграфенушка, почто скучная? - допытывался боярин Версень у дочери.

Аграфена всё отмалчивалась, наконец сдалась:

- Степанку жалко.

- Ух ты, - взбеленился боярин. - Что в голове держишь? Я вот запру тебя в светлице, чтоб и ноги своей не казала на улице. Слыханное ль дело, с дворовыми отроками дружбу водить! А я-то, я-то хорош. Словам тиуна Демьяна веры не давал. Ай-ай, - корил он себя…

Каждый раз, заводя о том разговор, Версень от гнева пучил глаза, тряс бородой.

- Степанка в бегах. Изловлю, засеку, - грозил он. Аграфена ругани отцовой не пугалась, дулась обиженно.

И Версень остывал. Знал, своенравная дочь, добром с ней лучше. Заговаривал помягче, спокойней:

- Ну как, Аграфенушка, бояре о тобе скажут? Тобе чать, замуж скоро, а ты всё озоруешь.

- Я, батюшка, - ответила ему Аграфена, - от тебя уходить не думаю и замуж не хочу. Нет у меня охоты в мужнюю рожу глядеть.

- Ах, негодница, - хихикнул Версень, остыв от гнева, - аль не люб тобе никто из боярских сынков? Неволить я тобя не стану, но с дворовыми отроками дружбу не води…

Аграфена те отцовы слова мимо ушей пропускала. От стряпухи знала она, что Степанка где-то в Москве. Каждый раз, выходя в город, надеялась увидеть его. Хотелось Аграфене посмотреть на Степанку да узнать, когда же будет он именитым.

Посмеивалась в душе Аграфена, представив Степанку боярином вроде отца либо Родивона Зиновеича.

Но Степанка исчез, и начала Аграфена думать, что покинул он Москву навсегда.

* * *

Подкралась смерть и к митрополиту Симону. Загодя почуяв её, позвал он к себе Иосифа Волоцкого, исповедался. Один на один при последнем издыхании говорил Симон настоятелю:

- Хочу сказать те, сыне. Великий грех взяли мы с тобой на душу. И хоть отпустил ты мне вины мои, но казнюсь яз душой. Силён искуситель, коему поддался яз в тот недобрый час.

Иосиф наклонил голову. Бледными тонкими пальцами затеребил тяжёлый серебряный крест на груди. Спросил сдавленно, глухо:

- О чём ты, отче?

- Сам, сыне, ведаешь. К чему прикидываешься? Помнишь, как приезжал ко мне и о Вассиане речь вёл? Так скит тот, знаю яз, сожгли.

Симон вздохнул. Брови Иосифа взметнулись. Он проговорил сердито:

- Вот ты о чём, отче. Но то дело рук Вассиановых людишек. Их злодейство. Подобно гадам ползучим, жалят они нас. Глаголят, мы-де огнём очищаемся.

- Нет, - прервал его печально Симон и поморщился. - Не говори мне ныне того, не успокаивай. Вишь, яз перед Богом встану и ему за вины наши с тобой отвечу. На Вассиане нет греха, коий мы захотели на него взвалить. Смирись, сыне, смирись, и Бог простит тя.

- Прости, отче, - Иосиф склонился к ложу умирающего, - прости.

Слабым, лишённым жизни голосом Симон ответил:

- Кайся, сыне. Яз же беру грех твой на себя. - Перевёл дух. Глаза его медленно закрылись. Одними губами, спокойно прошептал: - Прощай, сыне.

* * *

Давно не видывал Вассиан Москвы, давно. В молодые годы попал в Белозерский край. Постригли его в монахи, и с той поры жил он в ските Нила Сорского. От него и учение принял. Люто ненавидел Вассиан Иосифа Волоцкого и его последователей. В проповедях своих верный ученик Нила грозно обрушивался на игумена Иосифа и иосифлян, упрекал их в корысти и алчности. Воинственным нестяжателем, злым Вассианом звали его иосифляне.

В споре, в долгой борьбе раскололась русская церковь. Одни иосифлянами себя считали, другие - нестяжателями.

Бояре нестяжателей руку держали. Ишь какие у монастырей земельные угодья! Так, гляди, церковники и на боярские вотчины замахнутся. У попов глаза алчные, брюхо ненасытное.

Проповеди нестяжателей лишить монастыри земельных наделов по душе и тем смердам, кто пахал её и сеял на ней. Но иосифляне сильны, за них стоял и покойный великий князь Иван Васильевич, и митрополит Симон.

Нынешний митрополит Варлаам, как и великий князь Василий, проявляет к нестяжателям терпение, да надолго ли? Вот и Вассиана позвал на Москву великий князь Василий, к столу приглашал. Но зачем из Белозерского края вызвал, ни словом не обмолвился, а Вассиан сам об этом не спросил. Надо будет, Василий скажет…

С зарею поднялся Вассиан, долго молился, не покидая кельи, потом, нахлобучив скуфейку, вышел во двор.

Высокий, ширококостный, с грубыми чертами лица и крепкими, привычными к работе руками, Вассиан совсем не походил на того, прежнего боярина. Но ведь и времени прошло! Посчитай, скоро двадцать лет, как распрощался он с мирским именем. Тогда звался он не Вассианом, а боярином Василием, сыном именитого Ивана Юрьевича Патрикеева.

Были бояре Патрикеевы противниками великой княгини Софьи. Не могли смириться, что она власть великокняжескую над боярской выставляла. Хотела бояр холопами государевыми видеть. И за ту нелюбовь к княгине Софье подверглись Патрикеевы суровой опале!

Прикрыв дверь кельи, Вассиан осмотрелся. Симонов монастырь в Москве, где поселился Вассиан, огромный и многолюдный, не сравнить с Сорским скитом. Там низкие, тесные кельи одна к другой лепятся, бревенчатая избушка, здесь, в Москве, церковь просторная, с шатровой крышей и апсидами. Кельи монашеские хоть и рубленые, но добротные. Здесь же, в монастыре, светлая трапезная с длинными опрятными сосновыми столами и лавками; к трапезной примкнула поварня. В углу двора бревенчатые амбары, на дверях тяжёлые замки, за амбарами баня. Монастырь с постройками обнесён высокой изгородью.

Нет у Симонова монастыря земель, но живёт его братия безбедно. Кормят смерды из окрестных сел, да и бояре подносят. Радуется Вассиан… К этому и зовёт он. Зачем монастырям земли? Лишняя забота отрывает монахов от церковных служб…

У входа в поварню инок колол дрова. Заметив Вассиана, низко поклонился. Вассиан подошёл к нему, взял топор, легко взмахнул, ударил по чурке. Она с треском раскололась. Снова взметнулся топор в руках Вассиана.

Колол дрова долго, со знанием. Там, у Нила в ските, привык к этому. Когда гора чурок уменьшилась вдвое, передал топор иноку. Зазвонили колокола на звоннице, настойчиво созывая к утрене монахов и прихожан.

У распахнутых настежь ворот со скрипом остановилась колымага. Вассиан пригляделся. Хоть и издали, а без особого труда узнал в подъехавшем на богомолье боярина Версеня. Подумал: «Всё такой же худой, без дородности боярин Иван».

Смахнув с лица пот, Вассиан не спеша прошёл в церковь.

* * *

Выстояв утреню, Вассиан с Версенем уединились. В келье полумрак, тишина. По стенам сухие травы висят пучками, привялой травой посыпан дощатый пол, и от всего этого в келье пахнет лугом.

Разговор вели долгий, неторопливый. Сидели друг против друга, удивлялись, как незаметно постарели, каждому за сорок перевалило. В волосах густая седина, и лицо в морщинах.

- За кои годы встретиться довелось, - плакался Версень.

- На то воля не наша, - задумчиво произнёс Вассиан. - И не по охоте покинул я мирскую жизнь. Но не ропщу.

Поскрёб Версень в бороде, сказал с сожалением:

- Кабы послушал нас великий князь Иван Васильевич в ту пору да завещал великое княжение не Василию, а внуку Дмитрию, то не случилось бы того, чем ныне тяготимся.

- Сам ведаешь, Софья с Василием в силу вошли, - прервал его Вассиан. - За то, что противились им, и кару претерпели. Нынче, боярин Иван, строптив Василий, как прежде, либо обмяк?

Версень сокрушённо махнул рукой:

- А, пустое. Горбатый горб до гробовой доски носит.

- Это верно, - поддакнул Вассиан.

- Надменен Васька и своенравен. Не терпит, кто перечит. Грит: «Осударь я вам!» - перекривился Версень.

- В отца, - вставил Вассиан и нахмурился. - Круто княжит.

- Куда как круто, - поддакнул Версень. - Семён да Юрий на что родные братья Василию, и те на него недовольство таят. А уж что до Дмитрия, так того на поругание под Казань отправил. Вишь ты, басурманского царства Васька взалкал, а ему от ворот поворот. - Версень хихикнул. - А упреждали мы его, особливо я да Родивон Зиновеич. Поди, помнишь, боярина Твердю? Так на меня Васька разорался, попрекать зачал, а боярина Родивона Зиновеича ныне на Пушкарный двор упёк. Мается Родивон с работным людом. И ещё что хочу сказать тобе. - Версень склонился к Вассиану, зашептал в самое ухо: - Слыхал, Соломонию Васька попрекает в бездетности, бесчестит, не чтит за великую княгиню. И ещё за то Васька не любит Соломонию, что она в защиту бояр идёт. Знает, великая княгиня за бояр, а они за неё стеной встанут…

- Ох-хо-хо! - вздохнул Вассиан. - Византийское лукавство и высокомерие в крови великокняжеской.

Версень опередил:

- От Софьи всё повелось.

- То так, - согласился Вассиан. - От неё великие князья государями нарекают себя.

Замолкли надолго. Наконец Версень нарушил тишину.

- Как прослышал, что ты воротился в Москву, возрадовался. Ко всему за неудачу у Казани Васька хоть и озлобился, да всё же щелчок ему по носу. Знай, сверчок, свой шесток! - Версень довольно рассмеялся. Вытерев глаза от набежавшей слёзы, закончил: - Может, теперь голосу нашему внимать почнёт.

Вассиан неопределённо пожал плечами:

- Кто знает. Я вот на мудрость митрополита Варлаама полагаюсь. К нам, нестяжателям, он льнёт, хоть виду не кажет. Может, он на Василия влиять будет. Дай время, поглядим. Симон стар был и с Иосифовых слов говорил..

- Засиделся я у тебя, Вассиан, - поднялся Версень. - Радуюсь, что повидались, и душу отвёл.

Вассиан проводил его до ворот. Колымага, тарахтя по бревенчатому настилу, отъехала от монастыря, а Вассиан ещё долго глядел ей вслед.

* * *

Били Антипа два дюжих ратника. Исписали оголённую спину синими полосами. Сцепил зубы Антип, стонет, но не кричит. Боярин Твердя самолично удары считает. На двадцатом махнул рукой:

- Довольно!

Отвязал страж Антипа, столкнул. Долго валялся мастер, пока опамятовался. Потом поднялся, опустил рубаху, ушёл к печи. А боярин Твердя кричит вслед:

- Пора медь варить! Да вдругорядь доглядывай. Коль ещё испортишь, вдвойне палок отведаешь.

Сергуня на эту казнь со страхом глядел. Речи на время лишился. Работный люд на казнь молча взирал.

Ночью Сергуня не спал, метался. Богдан лежал рядом, пробудился, положил руку Сергуне на плечо.

- Ничего… Ещё не то повидать придётся. Что поделаешь…

Сергуня приподнялся на локте, спросил с упрёком:

- Что никто за Антипа не заступился? Он невиновен.

- И-эх, правда за тем, кто сильней. Вон у боярина Тверди стража да княжьи воины, оттого он и смел с нами. Попробуй перечить ему, бит будешь… Ну ладно, разговорились. - Богдан повернулся на другой бок. - Спи, завтра рано вставать. Да и боярин прознает ненароком наши разговоры, палок отведаешь. А Антип что, заживёт спина.

* * *

В воскресный день на Пушкарном дворе отдых, и Сергуня со Степанкой бродили по Москве. На улицах людно. На Красной площади качели до небес взлетают, гулянье. Тут же торг пирогами и пряниками, калачами и бубликами, сбитнем и медовым квасом.

У Сергуни со Степанкой в карманах пусто. Утром ещё как съели по ломтю хлеба с луковицей - и до обеда во рту ни крошки. Попробовал было Степанка у бабы калача выпросить, та визг подняла, словно режут её, и только. Другие бабы тоже зашумели. Пришлось Сергуне со Степанкой улепётывать, пока бока не намяли.

- Небось сама сыта, - посетовал Степанка, - а тут калача пожалела.

- Я как деньгой обзаведусь, так попервах пряников и пирогов натрескаюсь и всех, кто пожелает, накормлю до отвала, - сказал Сергуня.

Степанка хмыкнул:

- Так уж и накормишь. Да у тебя сроду и денег столько не будет, чтобы всех насытить.

- Может, и так, - печально согласился Сергуня.

У самой Москвы-реки скоморохи-дудошники народ потешают, а у кремлёвских ворот гусельник выбренькивает. Немало, верно, перевидел он, исходив по Руси. Одежда на гусельнике - лохмотья, лицо обветренное, тёмное, но песни радостные, лёгкие для души. Послушали его Сергуня со Степанкой, и вроде есть перехотелось.

Прокатил через площадь боярин. Колымага цугом запряжена, немазаные колеса скрипят на все лады, а боярин сидит важный, нос задрал и на люд никакого внимания.

Тут Степанка Сергуню за рукав цапнул:

- Гляди, Аграфена!

Повернулся Сергуня. Боярышня складная, хороша собой.

- Красивая! - прицокнул языком Сергуня.

Аграфена не замечает Степанки, смотрит на качели. Дёрнулся Степанка и застыл. Теперь и Сергуня приметил, отчего испугался Степанка, почему за народ прячется. Позади Аграфены журавлём вышагивает боярин, от какого они со Степанкой убегали.

- Версень, отец Аграфены, - шепнул Степанка.

- Вижу, пойдём подобру.

Пробираясь меж народом, они незаметно покинули Красную площадь.

Уже зайдя в ближнюю улицу, Степанка огляделся, перевёл дух облегчённо:

- Избави попасться ему на глаза, и на Пушкарном дворе спасенья не станет.

* * *

Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженная жердями, желтела созревающая рожь. В отдалении, на другом конце поля, виднелась деревня, избы в три, с постройками, а у темневшего леса - лентой большое село. От Москвы к деревне и селу тянулась избитая колеёй дорога.

Вышли Сергуня со Степанкой в поле, остановились. Простор вокруг, воздух чистый и тишина. Не то, что на Пушкарном Дворе, литьё горло дерёт и от грохота в голове гул.

Неподалёку крестьянин, в лаптях, длинной рубахе навыпуск, усердно вымахивал косой. Тут же поблизости телега вверх оглобли задрала, лошадь выпряженная пасётся. У мужика под косой трава ложится полукругами. Увидел незнакомых парней, косить перестал.

- Чьи будете?

- С Пушкарного двора мы, - ответил Степанка.

- Слыхал о таком, - кивнул крестьянин и ловко провёл бруском по лезвию косы туда-сюда. - А меня Анисимом звать.

- Дай-ко, - попросил Сергуня, - давно не держал в руках.

Ловко взмахнул литовкой, вжикнуло железо по траве. Враз припомнился Сергуне скит, косовица на лесных полянах, ночёвки на привялой траве.

Широко берёт Сергуня, мужик только хмыкает:

- Горазд, горазд.

Прошёл Сергуня полосу вперёд и назад, спина взмокла. Степанка его сменил. У того рядок поуже в захвате, но зато идёт Степанка быстрей, сноровистей. Сразу видать, крестьянский сын, в селе вырос.

Вымахивает, и мнится ему, что не Сергуня на его работу глядит, а Аграфена. Стоит за Степанкиной спиной, им любуется. Радостно на душе у Степанки, легко.

Косили, пока Анисим не сказал:

- Будя, - и достал с телеги узелок.

Выложил на траву ржаную лепёшку и четвертинку сала, позвал:

- Налетай, помощники!

Ели весело, запивали поочерёдно молоком из кринки. Поев, Сергуня улёгся на спину. А над головой синее небо без облачка… Степанка рассказывал мужику о своём житьё-бытьё, а тот поддакивал и тоже жаловался:

- Боярин, говоришь, наказывает? И у нас не лучше. Мы за князем Семёном Курбским числимся. Вон та деревня и село - всё его. Князь в Литве, а тиун его как что, так и катует смердов. Жизнь, она нашему брату везде одинакова. Так-то! Будет время, ко мне на село наведывайтесь.

На Пушкарный двор воротились поздно. В барачной избе храп вовсю, темень. Умащивались на нарах на ощупь. Степанка шептал Сергуне:

- На той неделе, как в город пойдём, ты подкарауль Аграфену. Скажи ей обо мне. Да не проговорись, где я, а то она ненароком скажет отцу. Я бы сам к ней сходил, да опасаюсь боярина. И дворня меня признает, схватят, не вырвусь…

* * *

Аграфену отец чуть не силком тащил на богомолье. Ещё бы куда ни шло поблизости, а то в Симонов монастырь. Будто в Кремле церквей мало.

Пока боярин Версень собирался, Аграфена выскочила во двор, съехала на животе по перилам высокого крыльца, осмотрелась. Чужой кот подкрадывался к воробьиной стае, прищурился. Проползёт, затаится. Воробьи, беды не чуя, клюют рассыпанное зерно, щебечут.

Подняла Аграфена с земли камень, запустила в кота. Воробьи разлетелись, а кот фыркнул, полез на забор.

Какой-то отрок, белобрысый, в растоптанных лаптях, робко заглядывал в ворота, манил пальцем Аграфену. Аграфена мальчишке кулак показала, но тот не уходил. Любопытно стало Аграфене, чего ему от неё потребовалось, подошла. Отрок сказал скороговоркой:

- Степанку помнишь? Кланяться велел. В прошлый воскресный день видели мы тебя, да ты не одна была.

- Степанка где, почему сам не пришёл? - удивилась Аграфена.

- Боярина боится.

- Вот те, - насмешливо протянула Аграфена. - Трусоват Степанка, а ещё храбрился… Ты скажи ему, как выбьется в званье великое, пусть меня не запамятует. Хочу я его именитым видеть. - И, поворотившись на каблучках, убежала.

Сергуня в толк ничего не взял, о какой именитости речь, но не кричать же вслед, потёр затылок и поплёлся от боярских ворот.

* * *

Однако Степанке понятны слова Аграфены. Не забыл обещание.

День ото дня не мило Степанке пушкарское ремесло, но куда податься? Терпит. Подчас зло берёт на Сергуню, что тянется он к работе, во всё вникает. Степанке же огневой наряд нравится, ему бы пушкарём стать.

Заметил это Богдан, пообещал:

- Коль не по душе мастерство литейное, и не неволься. Но не торопись покидать нас. Может случиться, попадёшь в пушкари. Дождись, когда явится государев наряд за пушками, просись у их огнестрельного боярина, гляди, и возьмёт он тебя. Я же слово замолвить обещаю. А пока к пушке приглядывайся, секреты её познавай. Она, что дитё малое, сноров любит. И стреляет по-разному: у одного рявкнет, да попусту, у другого не промахнётся. Тут и глаз нужен, и ветер учесть потребно, и знать, сколь порохового зелья засыпать. Да ко всему пушка пушке рознь. - Богдан подвёл Степанку к навесу, где, сияя медью, выстроились готовые пушки. - Вишь, затинная пищаль, стреляет из-за укрытия дробинами, рядом с ней короткоствольная можжира. Она для навесного боя предназначена. Из неё ядрами крепость обстреливают. Тут на зелье пороховое упор. Да не забудь, можжира, что на нашем Пушкарном дворе сработана, двойной пороховой заряд выдюжит, не опасайся.

Каждую пушку Степанка обхаживал по нескольку раз, в зев заглядывал, рукавом пыль со ствола смахивал, не терпится ему, ждёт не дождётся, когда за огнестрельным нарядом придут княжьи воины.

Попробовал было Сергуня отговорить друга, сулил, мы-де, погоди, дай срок, обучимся, такую пушку выльем, всем на зависть, но Степанка того и в разум брать не хотел. С той поры начал отдаляться Степанка от Сергуни, охладевала их дружба.

* * *

На Покров прихватило Твердю. От боли корчился Родивон Зиновеич, за пузо двумя руками хватается.

Мастеровые друг другу подмаргивают, посмеиваются:

- Эк разбегался болярин, не иначе с жиру.

А Тверде час от часу не легче. К обеду совсем невмоготу, еле голос тянет. Поманил Степанку:

- Помоги до колымаги добраться.

Степанка и рад. Глядишь, приметит отныне боярин да к пушкарям определит. Угождает Степанка Тверде, чуть не на загорбке донёс до колымаги, усадил бережно, сам в ногах примостился, поддерживал всю дорогу. С рук на руки передал боярыне Степаниде. Та всколготилась, заохала. Беда какая! Великого князя бранным словом помянула. Видано ли такое, силком угнать боярина на огневой двор. Не оттого ль беда с ним приключилась?

Неделю хворал Родивон Зиновеич. Уж боярыня его и парила, и дубовой корой поила, насилу боль унялась. За болезнь даже телом подался, исхудал, кожа на щеках мешками обвисла. И боярыня Степанида сдала. Раньше, бывало, день начинается, Родивон Зиновеич отправляется голубей гонять, а Степанида скуки ради по хоромам колобком перекатывается, на челядь покрикивает. Нынче же по вине Василия не стало покоя в боярском дому.

Но то всё ещё ничего, коль не дошли б до Тверди слухи. Государь, прознав о его болезни, принародно насмехался. «Медвежья хворобь-де у боярина Родиона не переводится ещё от татарского переполоха».

Эти слова услышал боярин Версень. Наведался к Тверде. Поставив к стене посох, присел на лавку, посокрушался вместе с хозяином:

- Боярские фамилии Василий на глумление отдал. Добро наши только, а то многие. Ровно с челядью обращается. При дедах наших такого не бывало. Князья к боярам почёт и уважение выказывали.

- Истинно так, - печально согласился Твердя - Мы же словом за себя не вступимся, терпим. Вчера меня унизил, намедни боярина Яропкина за Мухамедку облаял, а то как-то князя Шемячича попрекнул: «Вы-де, Шемячичи, деда моего Василия ослепили. Весь род ваш на измену горазд, знаю вас…»

Не вошла, вкатилась в горницу Степанида, уловила, о чём речь, вставила слово:

- Единиться вам надо, бояре, да постоять за себя. Версень поддакнул:

- Боярыня верно сказывает, молчать будем - вольностей лишимся, что от роду нам дадены. Васька нас в холопов своих обратит.

Погоревали бояре, посетовали, с тем и разошлись. Супротивное слово великому князю не всяк сказать осмелится.

* * *

Сергуня поблизости стоял и видел, как Степанка Твердю обхаживал. Противно. А когда Степанка от боярина воротился, упрекнул:

- Угодничаешь! Аль забыл, как он Антипа бил? - насупился. - Эх!

Степанка побледнел, на Сергуню с кулаками надвинулся. Игнашка едва успел встать меж ними, прикрикнул на Степанку:

- Не замай! Сергуня верно сказывает, зачем гнёшься перед боярином, словно челядинец?

Отвернувшись от Степанки, Игнаша взял Сергуню за руку.

- Пойдём.

Они направились к литейке. У Степанки от гнева пропала речь. Кто-то положил ему на плечо ладонь. Вздрогнул Степанка, поднял глаза. На него внимательно смотрел Богдан и посмеивался в усы:

- Не таи на них обиды, парень. Вслушайся, может, робятки правду сказывают. Но уж коли и пересолили, так по молодости кто не ошибается.

Степанка промолчал, насупился обиженно, а Богдан подморгнул и разговор о другом повёл:

- Слух есть, на той неделе пищальники за огневым нарядом явятся, не проворонь.

* * *

В воскресный день Игнаша позвал Сергуню в село. Хотели и Степанку с собой взять, да тот отказался. Пробудились они спозаранку, когда намаявшийся за неделю работный люд ещё спал. Вышли из барачной избы на заре. Прохладно. Первая изморозь робко тронула привялую траву. Сергуня поёжился, промолвил с сожалением:

- Зима настаёт.

- Летом оно и в самом деле лучше, не зябнешь, - поддержал его Игнашка.

Они покинули Пушкарный двор, пошли сонными улицами Москвы. Встречались редкие прохожие, и то всё больше купеческого звания. На торг торопились, лавки открывать, изготовиться к приходу покупателей.

Иногда протарахтит по сосновым плахам мостовой крестьянская телега, гружённая снедью, и свернёт на боярское подворье.

- Вишь, сколь съедают бояре, - промолвил Игнаша.

- Сытно живут, - поддакнул Сергуня. - Нам, работному люду, такое и во сне не видывать.

Снова шли молча.

В мясные ряды проехал обоз с разделанными тушами. Из-под прикрывавших их рогож выглядывали окровавленные окорока.

На окраине встретился сторожевой наряд из княжьей дружины. Воины одеты богато, не то, что Игнаша с Сергуней в рваных зипунах. Поверх кольчуг кафтаны тёплые. Под железными шлемами шерстяные шапочки, на ногах сапоги из толстой кожи. А Сергуня с Игнашей лаптями землю топчут.

За околицей избитая колеёй просёлочная дорога. Снопы давно уже свезли, и голое поле щетинилось жёлтым жнивьём.

Вдалеке лентой растянулись избы. То было село, где жил крестьянин Анисим, какому они со Степанкой траву косили. Хотел Сергуня сказать об этом, но Игнаша опередил.

- Нынче пора обмолота, - промолвил он - Люблю эту пору. Ты вот верно думаешь, что мы тут, на Пушкарном дворе, от роду? Ан нет. Мы на селе жили. Вот здесь… За князем Курбским числились. А когда на Пушкарный двор работный люд набирали, отец и подался туда. Ко всему, мать в ту пору похоронили… Я тогда совсем мальцом был… В селе же брат отца, дядя Анисим, остался.

- Коли у них один Анисим, то я его знаю.

От неожиданности Игнаша даже приостановился. Сергуня сказал:

- Однажды со Степанкой вот тут неподалёку повстречали.

- А-а-а! - протянул Игнаша - Один был либо с Настюшей?

- Это кто? - спросил Сергуня.

- Дочь дяди Анисима. Мне, значит, сестра.

День начинался тихий, солнечный. Пели на все лады степные птицы. В чистом воздухе далеко слышен их пересвист.

От села донёсся стук цепов, разговоры. Посреди села мужики обмолачивали рожь. Раздевшись до порток и став в круг, они усердно вымахивали цепами. Сергуня спросил, отчего две палки, скреплённые между собой крепкой кожей, назвали цепом, а место, где обмолачивают, - током. Но Игнаша лишь пожал плечами:

- Кто его знает. Так искони прозывают: цеп да ток. Спины у мужиков загорелые, от пота блестят. Вблизи от тока гора снопов. Бабы и подростки снопы под цепы кладут, а когда мужики обобьют, спешат отвеивать солому от зерна, ссыпать в коробья. То зерно сносят в амбары, отмерив добрую половину княжьему тиуну.

Увидел Анисим Игнашу, молотить бросил. В довольной улыбке растянулся рот:

- Племяш пожаловал! А это никак Сергуня? Старый знакомец. Где ж друг твой, Степанка, кажись?

И, не дождавшись ответа на вопросы, уже новые задавал:

- Брат как, Богдан? Поздорову ли?

- Кланяться велел, - успел ответить Игнаша.

- И добре. Настюша! - позвал Анисим.

- Чего? - откликнулась невысокая плотная девчонка в сарафане до пят и опущенном по самые брови лёгком платке.

- Гостей встречай, - сказал ей Анисим.

Настюша повернулась к Игнаше и Сергуне, радостно воскликнула:

- Игнашка!

Сергуню она словно не заметила. Он, однако, уловил, как Настюша метнула в него взглядом и тут же отвела взор. И ещё приметил Сергуня, что у Настюши под длинными тёмными ресницами глаза спелыми сливами синеют. Из-под платочка коса ниже пояса свисает.

Дрогнуло сердце у Сергуни, кровь к лицу прилила. В голове мысль молнией мелькнула: «Ежели поглядит на меня сейчас, догадается». И ещё пуще краской залился.

К счастью, Анисим позвал их:

- Ну-тко помолотите, согрейтесь с дороги, а Настюша нам тем часом щец сварит.

За работой не почуяли, как и день минул. К вечеру, на заходе солнца, покинули село. Дорогой Игнаша подтрунивал:

- Вижу, понравилась тебе моя сестра. Она у меня и в самом деле ладная да душевная.

Сергуня смолчал. Да и что отвечать Игнаше? Разве соврать, но к чему?

* * *

День ото дня становился Степанка нелюдимей. Не проходила обида на Сергуню и Игнату. Терял веру и в пушкари попасть. Временами подумывал, не податься ли в казаки, на окрайну, как Аграфене обещал.

Приметил Богдан, что со Степанкой неладное творится, попробовал поговорить, сказать, что не к добру распаляет себя, попусту, но тот и слушать не захотел.

Чем окончилось бы всё, кто знает. Скорей всего, сбежал бы Степанка с Пушкарного двора, и числился б он по спискам беглым от дел государевых, кабы не явились вскорости за огневым нарядом пушкари.

Уломал Богдан их боярина взять Степанку к себе. «Не беда, что пятнадцатое лето живёт на свете, телом крепок и уж больно охоч к огневому наряду. Надежды парень подаёт немалые. Выйдет со временем из него отменный пушкарь…» И хоть был тот боярин молод, но без спеси. К словам старого мастера прислушался.

 

Глава 5. МОСКОВСКИЕ БУДНИ

Зима доживала последние дни.

По ночам ещё держались морозы, но днём солнце выгревало и звонко выстукивала капель. Дорога под копытами превратилась в снежное месиво. Скользко.

Лес голый, мрачный.

Сиротливо жмутся берёзы, сникли осины, качают в высоком небе игластыми головами сосны и даже вековые дубы стонут на ветру. И тепло только разлапистым елям. Стоят себе красуются. Длинной лентой растянулся санный поезд князя Семёна Курбского. Княжья челядь, охранная дружина скачут впереди и позади поезда.

Курбский откинулся на подушках, остался один на один со своими заботами.

Из Вильно пришлось уехать нежданно. Три лета провёл князь Семён при дворе великого князя Литовского. Хоть давно тянуло домой, в Москву, но не мог. Прикипел сердцем к великой княгине Елене. Но о том князь Семён даже виду не подавал. И не потому, что опасался гнева её мужа, великого князя Александра, а берег честь Елены.

Может, ещё бы не один год прожил князь Курбский в Вильно, но скоропостижно умер Александр. Позвав князя Семёна к себе, Елена сказала:

- Княже Семён, в глазах твоих читала я всё. Спасибо. Нынче ещё раз сослужи мне. Поспешай в Москву, скажи брату Василию, какая беда стряслась. Чую, за великий стол литовский разгорятся страсти. Обскажи всё. Ещё передай, паны меня притесняют, требуют веру латинскую принять. Пусть Василий за меня вступится.

Курбский со сборами не затянул, на той же неделе пустился в путь.

Зимняя дорога не лёгкая. Тысячевёрстный путь в двадцать дней уложили. Кони подбились, отощали. Притомились люди, не чают, когда в Москву въедут. Каждой ночёвке рады. А уж коли баня предвидится, целый праздник.

На Авдотью весна зиму переборола. Снег осел, начал таять. Курбскому слышно, как ездовые перебрасываются шутками:

- Марток позимье, вишь, как дружно забрал.

- Знамо дело, Авдотья-плющиха снег плющит.

- С неё весне начало.

Чавкают конские копыта по мокрому насту, сани заносит из стороны в сторону.

К обеду добрались до Можайска. Втянулись распахнутыми на день крепостными воротами в город, подвернули к усадьбе воеводы Андрея Сабурова Курбский, отдёрнув шторку, выглядывал нетерпеливо. Надоело и устал, зад отсидел.

У самой усадьбы воеводы поезд остановился. Хозяин выскочил на крыльцо, зашумел на челядь. Те засуетились, забегали. Проворный холоп помог Курбскому выбраться из саней. Поправив отороченную собольим мехом шапку, молодой, статный князь шагнул навстречу воеводе. Обнялись. Сабуров справился о дороге, здоровье. Потом вдруг спохватился:

- А у меня, княже Семён, братец самого государя, князь Семён гостит. Из Дмитрова, от брата Юрия, ворочаясь, остановился на передышку. То-то возрадуется.

- Бона что, - как-то неопределённо произнёс Курбский.

- Проходи, княже, в горницу. Я же следом буду. Вот только подуправлюсь маленько.

- Не забудь, боярин Андрей, моих людей приютить да накормить. Ещё, буде можно, пускай им баню истопят, а коней в тепло поставят и зерна отмерят.

У порога Курбский оббил сапоги, потоптался, вытирая подошвы, и только после того толкнул дверь в горницу.

Князь Семён Иванович скучал, сидя на лавке. Волос у князя взъерошен, лицо брюзглое. Вскочил, увидев Курбского, обрадовался:

- Княже Семён, сколь не виделись! Раздевайся, трапезовать будем.

И полез лобызаться.

Курбский не торопясь скинул с плеч шубу, бросил на лавку, рядом положил шапку, присел к столу. Семён Иванович налил из ендовы по кубкам хмельного мёда, спросил:

- Какая нужда, княже Семён, прогнала тебя в непогодь и как там сестра моя?

- Великая княгиня поздорову, - ответил Курбский - Но в горе пребывает и печали. Умер великий князь Александр.

- Эко беда, - враз прохмелел Семён Иванович - В Москве о том не знают?

- С тем и поспешаю к великому князю Василию. При упоминании этого имени Семён Иванович нахмурился.

- Василий! Вишь ты, Елена его уведомляет, а о нас, иных своих братьях, позабыла. Видать, и со счёта скинула.

Курбский уловил неприязнь, сказал примеряюще:

- Не бранись, князь Семён Иванович. Верно, некого послать княгине Елене, окромя меня. А я один, вот и велела она в перву очередь Василию сообщить. Он всё ж великий князь и государь.

- Великий государь, - поморщился Семён Иванович. - Беда, что притесняет нас Василий, мы же молчим. Мало городов ему, так ещё и вольностями нашими норовит завладеть. К братцу Юрию и ко мне бояр своих для догляда приставил. Меня на Москву кликал, стращал… Да что нас! Всеми князьями и боярами помыкает. Вот тебя, князь Курбский, хоть ты и древнего рода, а Василий норовит всё одно в холопы обратить.

Курбский вспылил, лицо в гневе налилось:

- Нет, князь Семён Иванович, врёшь! Служить великому князю Московскому я завсегда готов, государем величать величаю, но в холопах мы, Курбские, не хаживали. И ежели правдивы твои слова, князь, то я о том Василию в глаза скажу.

- Ха! Удостоверишься, - рассмеялся Семён Иванович. - Кой-кто из бояр на Москве уже учуял его ласку.

Вошёл воевода Сабуров, и разговор оборвался. Хозяин уселся за стол, принялся угощать князей. Семён Иванович сказал ему:

- Слышал, воевода, великий князь Литовский помер?

- Только что прослышал от людей князя Семёна.

- Ну, княже Семён, - снова сказал Семён Иванович, - расскажи, что там после Александровой смерти в Литве? Паны небось стол княжеский делят.

- О том не знаю, но, верно, будет так. Из панов же в самой большой силе Глинский Михаил.

Курбский поднялся из-за стола.

- Дозволь, князь Семён Иванович, и ты, воевода Андрей, мне ко сну отойти. Завтра спозаранку в дорогу. Сосну по-человечески, а то всё в санях, сидя.

- Не неволим, - раздражённо махнул Семён Иванович. Сабуров подхватился:

- Отправляйся, княже Семён. За дверью холоп дожидается, он проводит тебя в опочивальню.

Курбский откланялся.

* * *

Миновали Воробьёво село. На взгорье огороженное высоким тыном подворье великого князя с бревенчатым дворцом, тесовыми крылечками, слюдяными оконцами и разной обналичкой.

Раньше в летние дни отдыхал здесь государь Иван Васильевич с семьёй. Теперь любит наезжать сюда и Василий. Понедельно живёт. Вблизи охотничьи гоны добрые. Леса сосновые и берёзовые. Чуть в стороне озеро, карасями богатое. Раз невод затянешь - полный куль.

Гремя барками, сани остановились. Ездовые брань завели. Курбский приоткрыл дверцу, спросил недовольно:

- Почто задержка? Ездовой побойчее ответил:

- Конь в постромку заступил, сей часец ослобоним.

С горы, в чистом ясном дне, чуть виднеется Москва. Напрягая глаза, Курбский всмотрелся. Разобрал колокольни церквей, стрельчатые башни Кремля.

Потеплело в груди у князя Семёна, и сердце забилось радостно.

Поезд снова тронулся. Кони побежали рысью. На въезде в Москву застава. Караульная изба свежесрубленная, ещё и брёвна сосновые не успели потемнеть. Курбский подумал, что, когда в Литву отправлялся, её здесь не было.

По городу поезд пробирался медленно. То и дело челядины выкрикивали пронзительно, пугая прохожих:

- Берегись!

Пропетляв по улицам, подъехали к родовой усадьбе Курбских. Со скрипом распахнулись ворота. Захлопотала, забегала многочисленная дворня.

Князь Семён вошёл в хоромы, осмотрелся. Всё как и было до отъезда. Скамьи вдоль стен, сундуки тяжёлые, железом полосовым окованные. Всё до мелочи знакомое, будто вчера дом покинул.

Прибежал тиун, запыхался, никак не отдышится, долговязый, взъерошенный, глазами блудливыми стрижёт. От князя то не укрылось, спросил с насмешкой:

- Как хозяйство вёл, Ерёмка, много ль уворовал?

- Спаси Господь, - ойкнул растерянно тиун.

- Сколько недоимок?

- Есть, но не слишком. Всё боле за смердами из подгороднего сельца.

- На правёж отчего не ставишь? - сурово потребовал князь.

- Как не ставил? Ставил, да прок один, - сокрушённо пожаловался тиун.

- Так ли? - прищурил один глаз Курбский - Погоди, Ерёмка, у государя побываю да усталь скину дорожную, самолично поспрошаю, отчего княжий оброк утаивают. Всех мужиков, за кем недоимка числится, гони на усадьбу.

Тиун чуть не сломился в поклоне.

Курбский грозно нахмурился, сопел. Наконец промолвил:

- Кафтан новый и сапоги. Да не мешкай. Государю, поди, уже донесли о моем возвращении.

* * *

У государя радость превеликая. Любимая борзая, Найдёна, ощенилась. Василий, как прослышал о том, сразу на псарню заспешил.

В полутёмной просторной псарне тепло, едко разит псиной.

Отгороженные друг от друга, скулят и подвывают породистые собаки. Государь любит охоту с борзыми.

Усевшись на маленькую скамеечку, Василий уставился на Найдёну. Позвал ласково.

Борзая разлеглась на соломенной подстилке, лижет щенков. При виде хозяина подняла голову. В усталых глазах благодарность.

Седой псарь подставил ей глиняную миску с молоком.

- Не студёное, Гринька, суёшь? - строго спросил Василий.

- Нет, осударь, из-под коровы, парное.

- Ну, ну, гляди, с тебя спрос.

- Чать не впервой, - обиделся псарь. Найдёна поднялась на длинных ногах, залакала громко, жадно.

- Не мог ране накормить, - заметил недовольно Василий. Псарь смолчал.

Мягко ступая, подошёл оружничий, боярин Лизута, остановился за спиной государя. Из-под меховой шапки выбились космы рыжих волос. Тёмная шуба из заморского сукна на плечах усеяна перхотью. Склонившись к уху великого князя, вкрадчиво зашептал:

- Осударь, князь Курбский на Москву из Литвы воротился.

Василий повернулся к нему, вскинул брови:

- Что из того?

- В Можайске Курбский встречу имел с братцем твоим, Симеоном.

- И о чем у них речь велась?

- О том не проведал, осударь, - дугой выгнулся Лизута.

- Отколь известно тебе, боярин, о встрече Семёна с Курбским?

- Истинный слух сей, осударь. Можайский воевода, Андрюха Сабуров, письмом меня уведомил. Гонца срочного пригнал. А ещё прописал Андрюха, что великий князь Литовский Александр скончался.

Василий сказал хрипло:

- Что? Отчего сразу не сказал мне о том?

Боярин задрожал. Василий перевёл взгляд с Лизуты на Найдёну, долго думал о чём-то. Потом вспомнил о стоявшем рядом Лизуте, сказал:

- За верность твою, боярин, жалую тебя пёсиком от Найдёны. Как подрастёт, возьмёшь. - И кивнул на беспомощно ползающих по соломе щенков.

Лизута снова прогнулся в крючок. На дряблом лице угодливость.

- Милостив ты ко мне, осударь.

* * *

Сани катились вдоль Москвы-реки. Лёд посинел, местами подтаял, но ещё не тронулся. Чернели на берегу вытащенные с осени лодки. Слеглые сугробы грязные. От реки неровными улицами разбегались дома, а впереди по ходу саней каменные кремлёвские стены с круглыми башнями, маковки церквей, высокие великокняжеские и митрополичьи палаты.

От конских копыт разлетались комья мокрого снега, сани забрасывало на поворотах.

День на исходе, и солнце пряталось за окраину города. Круглое светило напоминало Курбскому огромный зарумяненный блин.

Встречные прохожие уступали княжьим саням дорогу.

Князь Семён жадно всматривался во всё родное, но позабытое, радовался возвращению.

Пересекли Красную площадь, мосток через ров, въехали в Кремль. У Грановитой палаты Курбский вылез из саней. От княжьего крыльца навстречу спешил оружничий Лизута, кланялся на ходу, улыбался щербатым ртом.

- Осударь ждёт тебя, княже.

Князь Семён хотел было спросить, откуда государю известно о его приезде, но Лизута семенил впереди, угодливо распахивал перед Курбским двери.

Вдоль расписных стен на подставцах горели восковые свечи, и оттого в хоромах пахло топлёным воском.

Василий был один в горнице. Он сидел в высоком кресле, задумчиво опустив голову на грудь. Заслышав шаги, встрепенулся, дал знак Лизуте удалиться. Зоркие глаза смотрели на князя. Курбский остановился, отвесил низкий поклон, пальцами руки коснулся пола.

- Знаю. Всё ведомо, князь Семён, не сказывай. Готов ли ты, князь, снова ехать в Литву?

- Ежели ты велишь, государь, - согласно кивнул Курбский.

- На той неделе повезёшь письмо сестре, великой княгине Елене. Да то письмо беречь должен паче ока. Отдашь в собственные руки Елене. Чтоб о нём кардинал не прознал да иные паны. Мыслишь, какую тайну тебе доверяю? Гляди! - И погрозил строго пальцем.

Курбский выпрямился, сказал с достоинством:

- Я, государь, не за страх служу, а за совесть. - И, смело посмотрев в глаза великому князю, спросил: - Государь, не клади на меня гнева, но хочу я знать, верный ли слух, что намерен ты князей и бояр вольностей лишить и в холопов своих оборотить?

Потемнел Василий лицом. От неожиданных дерзких слов на миг потерял речь. На вопрос ответил вопросом:

- Уж не брата ли Семёна слова пересказываешь? Хочу спросить тебя, с умыслом аль ненароком встречу имел с ним в Можайске?

И затаился, дожидаясь, что скажет князь Курбский. А тот ответил спокойно:

- Не знаю, государь, добрый либо злой человек тот, осведомивший тебя, но одно знаю, напрасно распалял он тебя. Не было у нас во встрече с князем Семёном Ивановичем злого умыслу противу тебя, государь.

- Верю тебе, князь, - остыл Василий. - А что до твоего вопроса, то скажу: князьям и боярам я не недруг, ежели они не усобничают и во мне своего государя зрят. Однако высокоумничанья и ослушания не потерплю. Уразумел? - Взгляд его стал насмешливым. - Хотел ли ты ещё чего спросить у меня?

Курбский покачал головой.

- Коли так, - снова сказал Василий, - не держу. Мои же слова накрепко запомни.

Он встал, высокий, худой. Сутулясь, подошёл к Курбскому.

- Иди, княже Семён. Будет в тебе надобность, велю позвать. Ты же готовься в обратную дорогу.

* * *

Малый срок отвёл великий князь Курбскому на сборы. Пока колымаги с саней на колеса ладили да съестного в дорогу пекли и жарили, незаметно неделя пролетела.

Перед самым отъездом князь Семён самолично всё доглядеть надумал. Тиуну доверься, ан упустит чего, где в пути сыщешь.

Осматривать принялся с рухляди. Ключница с девками внесли лозовые ларцы, выложили на просмотр князю одежды. Тот посохом о пол постукивает, разглядывает молча. Доволен остался, только и заметил, что кафтанов весенних уложено недостаточно.

Из хором направились в поварню, к стряпухе. Впереди князь Семён, позади ключница с тиуном. Тиун лебезит, рад княжьему отъезду.

Шагает Курбский через двор, хмурится. Из дальней конюшни крик донёсся. Остановился князь Семён, брови в недоумении поднялись. Тиун Ерёмка догадался, наперёд забежал, доложил поспешно:

- Аниська, что из твоего, княже, подгороднего сельца, орёт. Батогов отведывает за недоимку.

- Ну, ну, - промолвил Курбский, - давно пора холопу ума вставить, дабы иным неповадно было княжий оброк утаивать.

- Так, княже, - поддакнул тиун, - батога из рук не выпускаю, спины холопские чешу, но господского добра не упущу.

Курбский даже приостановился, недоверчиво глянул на тиуна. Потом погрозил ему и ключнице:

- Ворочусь из Литвы, доберусь и до вас. Ох, чую, заворовались вы у меня!

- Батюшка наш, князь милосердный, - всплеснула пухлыми ладошками ключница, - ужель позволю я?

Ерёмка в один голос с ней прогнусавил:

- Невинны, княже.

- Ладно, - поморщился Курбский, - нечего до поры скулить. - И толкнул ногой дверь в поварню.

* * *

Необычная была у Сергуни минувшая неделя. Они с Игнашей собственноручно бронзу варили и пушку отливали. И хоть всё вроде и знакомо, и Антип с Богданом рядом наблюдают, всегда готовые прийти на помощь, а к работе приступали робко. Ну как не получится?

Однако и бронза удалась, и мортира вышла славная. Даже старый мастер Антип, скупой на похвалу, крякнул от удовольствия и погладил пушку.

Богдан тоже одобрил:

- По первой сойдёт…

Хотелось Сергуне поделиться с кем-нибудь своей радостью. Решил в сельцо сходить, Настюшу повидать, чай обещал ей.

Предложил Игнаше, но тот отказался.

Идёт Сергуня весело, песенку мурлычет. На дороге грязь по колено. Сергуня держится полем.

Вон и сельцо показалось. Настюшу узнал издалека. Она несла в руках охапку хвороста. Увидела Сергуню, растерялась.

И хоть была на ней латаная шубейка и застиранный платок, а на ногах лапотки, Сергуне она виделась самой красивой из всех девчонок. Робко сказал:

- А мы с Игнашей можжиру отлили.

И осёкся. Большие глаза Настюши смотрели на него печально. И вся она была какая-то сникшая, не весёлая и смешливая, какой видел её Сергуня в первый раз.

- Отца высекли, - одними губами выговорила она. - Тиун Ерёмка.

Застыдился Сергуня, что при горе довольство своё напоказ выставил.

В избе задержался у порога, пока глаза обвыкли в темноте.

Анисим лежал на расстеленной на земляном полу домотканой дерюге, босиком, бородёнка задралась кверху. Обрадовался приходу Сергуни.

- Один аль с Игнашей? Сергуня ответил:

- Не мог Игнаша, - и осмотрелся.

Печь чуть тлеет. Стены не закопчённые, чистые, но голые. Полочка над столом. У двери бадейка с водой. Перевёл взгляд Сергуня на Анисима.

- Больно?

- Заживёт, о чём печаль, - бодрился Анисим. - Богдан как?

- Кланяться велел.

- Не забывает, - довольно вздохнул Анисим. - Ты ему не говори, как меня княжьи челядинцы отделали. Богдану своих горестей вдосталь.

- Сошёл бы ты, дядя Анисим, от Курбского на иные земли, - посоветовал Сергуня.

У Анисима глаза сощурились. Махнул рукой:

- К другому князю аль боярину? Либо на монастырской земле поселиться? Нет уж. Князья да бояре, когда нашего брата переманывают, завсегда стелют мягко. Особливо те, кто родовитостью помельче. У энтих в смердах нехватка. А переманят, изгаляются. Недород аль град, князю, боярину всё нипочём. Ему оброк в срок доставь. А коль задолжался, крестьянская шкура в ответе.

Перевёл дух, подморгнул:

- Надоело тебе со мной. Подь к Настюше. Верно, к ней, не ко мне топал. - И улыбнулся. - По моей спине не тужи, заживёт. Её не единожды бивали…

В чужой беде забылась своя недавняя радость. Ушёл Сергуня из избы с тяжестью на сердце.

* * *

Отбесилась зима, отвыла. Стаял снег. Открылась мартовскому солнцу тёмно-зелёная щетина молодой ржи. Набухли клейкие почки на деревьях, вот-вот лопнут. Парует земля.

К Марьиному дню выгрело.

Вышел в поле Анисим. С осени оставил клин под яровую. Скинув рваный зипун на краю пахоты, повесил на шею короб с ячменём, зачерпнул пригоршню и, сыпнув, проговорил:

- Уродись, ярица, добра, полны короба…

Небо высокое, чистое. И тишь кругом, даже в ушах позванивает.

Настюша привела впряжённого в сучковатую борону тощего коня, принялась заволакивать посев.

Молчит Анисим, не открывает рта и Настюша.

Передыхать остановились на краю загонки. Перекусили, разломив кусок лепёшки, запили квасом.

Издали увидели, намётом скачет к ним тиун Ерёмка, охлюпком, без седла, ноги болтаются.

- Ерёмка, - шепнул Анисим.

А тот коня на них правит, кричит озорно:

- Затопчу!

Отпрянула Настюша, но Ерёмка коня осадил. Сказал со смехом:

- Почто девку хоронил от меня, Аниська? Коль бы знал, что у тебя такая, бить бы не велел. - Тиун склонился с коня, хотел ухватить Настюшу за подбородок, но она увернулась.

Анисим растерялся, только и произнёс:

- Дочь моя, Еремей.

- Сам вижу, девка. Не то вопрошаю. Укрывал от меня к чему? Я ить ласковый и добрый.

Покраснела Настюша, слёзы из глаз. Терпит Анисим, а тиун своё гнёт:

- Отдай её мне, Анисим, не обижу.

- Молода она, Еремей, - ответил Анисим. - А ласку твою я на своей спине изведал. Брюхом же твоё добро познал. Когда последнюю мучицу выгреб ты, так по милости твоей голодом и пробиваемся.

- Бона как заговорил, - зло выдавил Еремей. - Значит, мало я тебя бивал. Погоди, доберусь, взмолишься.

Огрев коня плёткой, тиун ускакал.

* * *

Неудачный казанский поход грузом давил на Василия. Злобился государь на воевод. Брата Дмитрия не раз попрекал.

Утешение малое, что хан Мухаммед-Эмин признал над собой власть Москвы. Нет ему веры. Чуть в силу войдёт, снова козни начнёт творить.

Давняя угроза для Руси с востока. Ко всему, торг вести с Персией, Бухарой и другими странами, минуя Казань, нельзя.

Велел государь к новому походу готовиться, пообещав самолично повести полки, да смерть великого князя Литовского помешала.

Кабы паны литовские пожелали видеть его, Василия, своим князем! Тогда минёт нужда силой ворочать искони русские города Смоленск и Киев, что ныне за Литвой.

Хоть мало на то надежды, но Василий всё же отписал письмо сестре Елене. А в нём наставление, дабы она, Елена, говорила бы епископу, панам, всей раде и земским людям, чтоб «пожелали иметь его, Василия, своим государем и служить бы ему пожелали, а станут опасаться за веру, то государь их в этом ни в чём не порушит, как было при короле, так всё и останется, да ещё хочет жаловать свыше…»

Такие же письма передал Василий с Курбским епископу виленскому и пану Николаю Радзивиллу.

* * *

В клети темно, сыро, дух затхлый. А над Москвой пасхальный перезвон колоколов, веселье.

Степанка извёлся, по клети метался зверем, а как подкосились ноги от усталости, сел на пол из сосновых брусьев.

Под изорванной в клочья одеждой горит огнём тело. Люто били Версеневы холопы, пока в клеть волокли. Что ждёт Степанку, когда Версень самолично за него примется? Такое наступит не сегодня, так завтра.

Степанка сам себя винит. К чему шёл к Аграфене? Знал, боярин Версень за побег не помилует.

Так и случилось. Едва с воротами боярскими сравнялся, выскочил караульный мужик, вцепился, крик поднял. Сбежались боярские челядинцы и давай над Степанкой изгаляться. Да каждый норовит побольней ударить.

Мается Степанка. И Аграфену не увидел, и в беду попал…

Звонят колокола над Москвой, ликование людское. Праздник наступил. Гуляй и бояре, и дьяки, и люд простой.

В Успенском соборе сам митрополит Варлаам молебен служит. Народу в церкви битком набилось, и все бояре да князья с жёнами и чадами. Государь Василий Иванович с семьёй на особом, почётном месте.

Умаялся Василий. В тёплой шубе жарко, пот по лицу катится, едва смахивать успевает. На митрополита озлился. Пора кончать, а он, вишь, как затянул, орёт, аж в ушах гудит.

Ко всему Соломония раздражает. Стоит, сухота, губы поджала. Ни тебе тела в ней, ни жизни, не то что иные, любо глянуть. А ведь была когда-то и она пригожей, и любил её Василий…

Покосится Василий на Соломонию, а она поклоны колотит истово, ненароком лоб расшибёт.

Едва на хорах затянули «Аминь!», Василий выбрался из собора. Людно. Раздался народ, дал государю дорогу. Следом за великим князем псами потянулись Михайло и Пётр Плещеевы.

У самой паперти Василий лицом к лицу столкнулся с Версенем. Остановился. Забыл про праздник, спросил строго:

- Вчерашним вечером боярин Большого полка донёс, что твои люди, Ивашка, глумленье творят над воином именем Степанка. И ты этим холопам потакаешь.

- Великий государь, - степенно поклонился Версень. - Тот воин мой смерд беглый. А как в пушкари к тебе попал, ума не приложу. Дозволь уж мне над моим холопом суд вершить.

- Не дозволю! - оборвал боярина Василий и пристукнул посохом. - Пушкарь Степанка коли и был твоим смердом, так то ране. Ныне он государев воин, и над ним я господин. Одному мне суд творить, но не тебе, боярин Ивашка. Немедля пушкаря Степанку освободи в полном здравии.

И пошёл, важно выпятив грудь. Князья и бояре, вывалившие из собора толпой, слышали всё, засудачили шёпотком, чтоб до государя не дошло.

А государь уже далеко. Михайло и Пётр Плещеевы не отстают, идут молчком. Впереди коренастый длиннорукий Михайло, за ним, отстав на шаг, старший - Пётр, бородатый, ноги колесом. Переглянулись братья. Пётр глазами знак подал, понял-де. У самых княжеских хором осмелился меньшой Плещеев, замолвил робко слово в заступ Версеня:

- Почто, государь, на Ивашку насел? Добро б, за дело обиды терпеть. А за смерда негоже боярину выговаривать.

Пётр Плещеев закивал одобрительно, а Михайло своё ведёт:

- Ко всему смерд тот батюшки твоего покойного государя Ивана Васильевича указ о Юрьевом дне нарушил. Пущай проучит его боярин Версень за побег, другим в назидание.

Василий, не останавливаясь, возразил резко:

- Не за смерда я вступился, хоть он ныне и воин. Сам ведаю, смердов в страхе держать надобно. Коли б не Версень, иной боярин был, речи не вёл бы. Версеню же не хочу потакать. Вразумляю его, дабы он место знал. Честь государеву Ивашка поносит, за то и спрос с него особый. Понял, Михайло, и ты, Пётр? Вы, поди, отца моего, государя Ивана Васильевича, всегда руку держали, за то люблю вас и верю вам.

* * *

Того же дня воротившись от заутрени и сытно оттрапезовав, великий князь Василий, уединившись в светёлке, имел беседу с игуменом Волоцкого монастыря Иосифом. Была она недолгой, тайной, с глазу на глаз.

Светёлка низкая, своды полукруглые. Каменные стены красками разделаны. Оконца узкие, с заморским разноцветным стеклом.

После смерти митрополита Симона Иосиф в Москве впервые. Жаль Симона, и митрополит Варлаам не по душе: взял под защиту нестяжателей.

Осунулся игумен, кожа - что жёлтый пергамент, ряса на плечах обвисла. Подперев кулачком щёку, Иосиф говорит не торопясь, тихо:

- Великий князь и государь, не сочти за дерзость и не прими в обиду слова мои. Хочу слышать яз, к чему благость твоя к иноку Вассиану, чьи уста изрыгают ересь и смущают паству неразумную?

Глубоко запавшие глазки игумена прячутся под седыми пучками бровей. Василию никак не разглядеть, что кроется в них. Государь сидит в кресле прямой и строгий, в дорогой ферязи и соболиной шапке. Пальцы рук, изрезанные синими прожилками, сцеплены на тощем животе. В словах игумена Василий слышит недовольство.

- Вассиан не о твоей власти, государь, печётся, ему боярская котора по сердцу. Это яз тебе речу, кто назвал первым отца твоего и тебя государем.

Василий откашлялся, поднял руку, будто призывая игумена замолчать.

- Не приемлю я обиду твою, отче Иосиф, ибо душой и разумом с тобой. Тебе ль того не знать? Но нужда иное подсказывает мне и к Вассианову толку тянет. Новое на Руси родилось дворянство служилое, а им поместья нужны. Вот и подскажи мне, отче, где землицы набрать пахотной, пригодной? И вот мыслю я, отче, может, братия монастырская от своей землицы откажется? К чему им угодья пахотные, коли вас мир кормит и подношения вам обильные?

Спросил Василий, и в глазах хитринка мелькнула. У Иосифа на бледном лице пятна проступили.

- Богу - Божье, кесарю - кесарево, вспомни, государь, римлян древних слова и не обижай тех, кто в молитвах просит за тебя Бога.

И склонил голову, пряча злобу.

- Вишь, какие речи, - протянул Василий. - Ты, отче, дале монастыря не желаешь зрить, а я должен и о Руси мыслить.

Встал во весь рост. Вслед за ним поднялся и Иосиф. Промолвил недовольно:

- Прости, государь, коли не то яз тебе сказывал.

- И ты меня прости, отче. - А на губах усмешка.

Проводил игумена до двери, сам остался в светёлке. Снова уселся в кресло, задумался. В голове мыслям тесно, с одного на другое перескакивают. Заглянул в светёлку боярин Лизута и бесшумно прикрыл дверь. Государь не заметил его. Василий в эту минуту припоминал разговор с Вассианом. Тот вот так же нападал на Иосифа, как Иосиф сегодня на него. Каждый из них норовит его, великого князя, поддержкой заручиться. Ан нет, он, Василий, не станет в церковную свару встревать и исполнять, чего пожелают эти старцы. Пускай до поры погрызутся, а он, государь, власть свою укрепив, не только боярам да князьям, но и самому митрополиту место указывать будет…

Время к полуночи, а великий князь Василий бодрствует. На душе муторно. Не гадал, что дьяк Серый, отцов любимец, измену таит. На него, великого князя и государя, худое слово осмелился сказать. Боярин Лизута самолично слышал и ему донёс. А Версень те зловредные речи Серого подтвердить может, говорил Лизута.

Василий велел дьяка взять в пыточную избу на допрос…

Государь снял с колка тёплый, подбитый мехом кафтан, оделся. Ночь хоть и звёздная, а во дворе темень. Медленно ступая, направился к светившейся зарешеченным оконцем пыточной избе. Караульный не узнал великого князя, окликнул.

Василий ответил коротко:

- Государь!

Пыточная изба на Москве без дела не бывает, а дьяк Фёдор суд вершить горазд. Иному скорый, с малой мукой, другому полной мерой даст её изведать. Дьяком Фёдором детей пугают. Особенно изгаляется дьяк, когда в пыточную избу заявляется великий князь Василий. Государь придёт, рассядется, слушает молча, как дьяк допрос чинит. Иногда вставит словцо или вопрос кинет, словно ударит наотмашь: «С кем злоумышлял противу великого князя и государя?»

И ежели пытаемый не признавал вины, корил дьяка: «Даром хлеб государев жрёшь, Федька…»

У самой двери Василий приостановился, отчего-то поднял глаза к небу, потом вздохнул тяжко, шагнул в избу.

Тускло коптит свеча. Тёмные блики на стенах. Запах горелого мяса.

В голом, подвешенном к балке на вывернутых руках человечке Василий с трудом узнал некогда важного и дородного дьяка Серого.

На мгновение великий князь представил ад. «Старший черт» Федька вскочил при входе государя. Засуетился не в меру и его ретивый помощник, дюжий палач.

Переступил Василий лужу свежей крови, сел на лавку, буркнул угрюмо:

- Отпустите его да остудите.

Палачи сняли тело дьяка Серого, окатили водой из кадки. Открыл он помутневшие глаза, узнал великого князя, заплакал.

- Почто слёзы льёшь? - хмуро спросил Василий, - Когда меня облаивал, о каре не мыслил. Думал, мне о том не будет ведомо?

- Не виновен я, государь мой Василий Иванович. Оболгали меня.

- Так ли уж? - спрятал улыбку в бороду Василий и повернулся к дьяку. - А не покликать ли нам послухов?

И, не дождавшись ответа, велел стоявшему у двери ратнику.

- Покличь Лизуту с Версенем…

Тех с постели подняли сонных. В пыточную избу вошли, оба зуб на зуб не попадут от страха. Великий князь насквозь бояр пронзает глазищами, жжёт.

- Ну?

Лизута, осмелев, скользнул взглядом по Серому. Переспрашивать себя не заставил:

- Дьяк Серый, осударь, сказывал, не тебе, дескать, великим князем быть надлежит, а племяннику Димитрию.

- Вишь, заступник за Димитрия выискался, - протяжно выговорил Василий. - Ох-хо-хо, неблагодарность какая!

У Серого глаза от ужаса расширились, на Лизуту глядит недоумённо. Потом вдруг сообразил, закричал, взмолился:

- Государь Василий Иванович, облыжно поносит меня боярин!

Но Василий не слушает его, у Версеня спрашивает.

- Подтвердишь ли ты, боярин, слова Лизуты? Иль, может, и вправду оружничий поклёп возводит? - И прищурился настороженно.

Версеню хочется сказать, что не слышал он от дьяка Серого таких речей, но рядышком палач на боярина надвинулся, и язык заговорил иное:

- Под-подтверждаю!

Великий князь махнул рукой, произнёс устало:

- Отпускаю, не надобны вы мне ныне. - Уставился на Серого. - И теперь запираться станешь?

Дал знак дьяк Фёдор, и палач поволок Серого к дыбе. Дико завизжал он, заговорил торопливо:

- Государь Василий Иванович, не вели пытать, всё обскажу. Не мои слова то, а боярина Яропкина. Я же невиновен!

Вздохнул Василий:

- Час от часу не легче. Вона измена какими боярами завладела…

Уходя, угрюмо кинул дьяку.

- Дознавайся и дале, Федька, кем ещё дьяк науськан…

* * *

Не учуял Версень, как очутился у Твердиных хором. Воротний сторож впустил боярина. Холоп, сидевший на ступеньках крыльца, провёл в горницу.

Пока зажигали свечи, вышел из опочивальни боярин Твердя, взъерошенный, ночная рубаха до пят. Зевая, спросил:

- Стряслось чего, Иван Микитич? Лица на тебе нет, бледной какой…

- Страху-то, страху натерпелся я, боярин Родивон Зиновеич, - трясся в ознобе Версень. - Из пыточной избы я.

- Свят, свят, - пугается Твердя и отмахивается от Версеня пухлыми ладошками.

А боярин продолжает шептать:

- Васька-то, Васька с дьяком Федькой Серого казнят. Лизута, боярин, донос учинил… Серый не вытерпел пыток, на боярина Яропкина указал.

- О Господи, - крестится Твердя, - терновый венец нести Яропкину. Не очухался ещё от казанского глумления, в московское попал.

- Упредить бы боярина, - предложил Версень - Авось в Литву сбег бы.

- Нет, - крутит головой Твердя - Дознается Васька, нам вместо Яропкина не миновать пыточной избы. Не могу с огнём играть, боярин Иван Микитич, не хочу!

Из опочивальни недовольный голос боярыни Степаниды позвал Твердю:

- Родивон!

Тот поспешил выпроводить Версеня, на ходу приговаривая:

- Пусть его, Иван Микитич, своей судьбы не минуешь. Версень впопыхах шапку в горнице забыл. Вспомнил о ней уже во дворе. Не захотел ворочаться. Понурившись, побрёл ночной пустынной улицей.

* * *

Боярыня Яропкина укараулила государя, когда тот с братом Дмитрием из псарни ворочался, и, пышнотелая, ухоженная, плюхнулась ему в ноги.

За государев кафтан вцепилась, откуда и речь обрела, а раньше, бывало, в иной день и слова не вымолвит.

А Василий Яропкину слушать не желает, хмурится. Дмитрий отвернулся, жаль боярыню, унижение терпит. Вырвался Василий, отошёл.

Яропкина бранью разразилась, вслед государю кулаком грозит.

Василий покрутил головой:

- Вишь, каким голосом взвыла, старая волчица. Поглядим, како запрыгаешь у Федьки в пыточной, поглядим…

Дмитрий будто не расслышал.

- Онемел ты, брате, - сказал Василий, - вижу, не по нутру тебе моё обхождение. Ты, верно, мыслил, я ослушников по голове гладить учну?

- Тебе видней, ты государь, - поспешил сказать Дмитрий.

- Это верно. Власть свою я един держу, как и отец наш. Супротивников караю. А вдругорядь за всё, где князем ли, боярином по их неразумению что-либо натворилось, спрос строгий учиню. Мыслишь ли, на что намёк?

Дмитрий кивнул. Василий, не довольствуясь этим, сказал.

- За подобное казанскому, где полки наши срам приняли по княжьей и боярской дури, казнить велю.

И круто повернул от Дмитрия, оставив его одного.

 

Глава 6. ЛИТОВСКАЯ УГРОЗА

Со времени Ягайла Великое княжество Литовское связано с польским королевством унией. На засилье польских панов литовцы ответили восстанием. Его возглавил князь Витовт. Литовцы заставили Ягайла считаться со своей самостоятельностью.

В битве при Грюнвальде русские и литовско-польские полки разгромили немцев-рыцарей, намерившихся огнём и мечом поработить славян.

Выросло и усилилось Великое княжество Литовское. На юге оно подступало к Чёрному морю; на севере - почти до Балтийского; на востоке выдалось за Торопец, Вязьму и Мценск, Минск и Киев, Оршу и Смоленск, искони русские города и земли, захватили литовские князья.

Государь Иван Васильевич, не пустив орду Ахмата на Русь, ходил в лето 1494-е на Литву и хотя городов тех не воротил, но многие деревни и сёла всё же отобрал.

Король Польский и великий князь Литовский Александр не признал того. После смерти государя Ивана Васильевича он звал ливонского магистра Плетенберга к совместному походу на Русь, но магистр не решился.

Ко всему, в ту пору в Литву вторглись крымцы.

Во главе литовских полков, давших отпор орде хана Менгли-Гирея, встал маршалок Михайло Глинский.

Был князь Михайло богат и могуч. Корнями род его уходил к тем литовским князьям, какие перемешали свою кровь с татарской. Несколько языков знал маршалок и во многих государствах побывал. Богат князь Михайло без счёта. Любимец короля и великого князя Александра, Глинский считался в Литве некоронованным королём…

* * *

Ещё вёрст за сто от Вильно Курбский пересел из колымаги в открытый возок. Весна брала своё. Открывшаяся от снега земля паровала пряно. Стаи воронья бродили по пахоте, рылись в бороздах. Поодаль, у леса и реки, стоял мрачный замок. Высокие крепостные стены и круглые башни, глубокий ров вокруг с единственным мостком, а за замком село. Избы, крытые соломой, рубленый овин на пригорке.

Нелюдимо и мрачно смотрит замок на мир своими узкими прорезями окон-бойниц. Построенный в начале XIV века, он защищал своих господ от внешних врагов и грозил непокорным холопам.

Возок замедлил ход и, скрипя колёсами, остановился. Курбский очнулся, посмотрел вопросительно на ездового.

От головы поезда навстречу шёл спешенный шляхтич. У него одутловатое лицо и пушистые, опущенные книзу усы, тёмный кунтуш на плечах. Курбский издалека узнал дворецкого князя Глинского, удивился. Дворецкий приблизился, поклонился с достоинством:

- Ясновельможного пана князь Михайло просит в гости.

- Разве пан твой дома? - поднял брови Курбский.

- Как не дома? Дома. И пани Гелена дома.

- Вот как! - ещё больше удивился князь Семён, зная, что Глинский редко наезжал в этот замок не то что вдвоём с племянницей, но и один. - Сворачивай, - велел он ездовым.

* * *

- Так где твой пан? Когда ты приведёшь меня к нему? - ворчал Курбский, не поспевая за дворецким.

Дворецкий отмалчивался, шёл быстро.

В переходах замка сыро и темно. Сквозняк тянул холодной струёй. Когда князь отставал, дворецкий ждал его и снова уходил вперёд. Наконец они добрались до ярко освещённой восковыми свечами гостиной. Каменные стены увешаны оружием, щитами, кольчужными рубахами. По углам немецкая броня. Будто стоят вдоль стен, застыли навечно рыцари.

Курбский беглым взглядом окинул гостиную, перевёл глаза на противоположную дверь. Мягко ступая по ковру, навстречу к нему гордо нёс свою ещё не тронутую сединой голову Михайло Глинский. Ещё не доходя до князя, маршалок заговорил:

- Уведомили меня мои люди, князь Семён, что ты едешь, и захотел я встречи с тобой. Знаю, видел ты государя Василия Ивановича. Может, доверишь мне, о чём он сказывал? Не поминал ли меня?

Курбский смотрел в его голубые глаза под тёмными бровями, красивое, смуглое лицо и не знал, что ответить. Молчание затягивалось. Наконец князь Семён решился:

- Смерть великого князя и короля придали государю заботы. Москве не безразлично, кто сядет на литовском великом княжении.

- Позволь, князь Семён, - перебил Глинский, - разве тебе не ведомо, что покойный король Александр завещал великое княжение брату Сигизмунду?

- Вот как? - подался Курбский - На Москве того не знают, и я, князь Михайло, от тебя впервой слышу. А как паны литовские, принимают ли Сигизмунда?

- Он уже в Вильно, - ответил Глинский. - Паны же кто как. Я великого князя и короля нового встречал и в верности своей его заверил.

Курбский усмехнулся. Маршалок уловил это, сказал недовольно:

- Понапрасну смеёшься, князь Семён. Не забывай, Глинский силён, и король рад меня унизить, согнуть. Того и дожидается. Так ответь, зачем мне самому голову на плаху нести? - Пожевав краешек уса, сказал задумчиво: - Чую, веры мне от Сигизмунда нет. Недругов моих он привечает, будто мне в насмешку. Намедни брата моего Ивана Львовича обидел кровно, с воеводства Киевского снял и на воеводство Новогрудинское посадил. Да будто в насмешку в грамоте той Сигизмунд писал, что переменою чести Ивана не уменьшил и титул за ним сохраняет прежний и место в раде подле старосты жмудского…

- Может, ты и прав, князь Михайло, - согласился Курбский. - Судить чужое ох как трудно. А что пан Радзивилл, доволен ли нынешним королём?

Глинский посмотрел пренебрежительно:

- Пан Николай Сигизмунду славословит. Да и епископ, князь Войтех, с первого дня руку короля держит. Ну, довольно жалоб, князь Семён, - перевёл разговор Глинский. - Я тебя словесами потчую, а кормить запамятовал. Эгей, Владек! - позвал он дворецкого. - Веди пана Семёна в его горенку да с дороги помоги умыться. А как управится, немедля в трапезную, я ждать его буду.

* * *

Сейм шумит, волнуется. Сейм спорит до хрипоты. Вельможные паны один другому кукиши тычут, словами разными обзывают. Кто из панов к Яну Заберезскому льнёт, кто за Михайлой Глинским тянет. Друг на друга петухами наскакивают, не уступают. Те, что за Глинского, - по одну сторону залы, друзья Заберезского - по другую.

Король Польский и великий князь Литовский отмалчивается, сидит, насупившись, в кресле посреди залы. Король худой и в кости тонкий, под нижней губой бородка узкая, а под носом ниточка усов.

Ястребиным взглядом зыркает Сигизмунд по огромной зале, всматривается в лица спорящих, выжидает. Паны разнаряжены, на сейм съехались, как на праздник. О чём речь будет, знали заранее. Король войны с Московией ищет. А то не шутка с Русью воевать!

Михайло Глинский с Сигизмундом не согласен.

Шляхтичи расходились, говорят запальчиво. Раскраснелись от ругани.

- Скликать посполитое рушение! - что есть мочи шумит толстый Ян и топает каблуком сапога.

Ему вторят его сторонники. Гвалт, гомон. Долго, терпеливо дожидался Глинский, пока крики чуть стихнут, и только потом сказал:

- Да станет известно князю Яну, что война, как говорили древние, не полезное с приятным. И ещё сказывали древние: действуй не по спешке, а по разуму.

Проговорил и замолк.

- Пан Михайло учёностью нас поразить замыслил, но за словесами нужд Литвы, отчизны нашей, недоглядел! - визгливо закричал Ян Заберезский.

- Московский князь Василий, поди, мыслит сесть на Великое Литовское княжество, - произнёс молчавший до того пан Радзивилл и поднял седую голову.

Сигизмунд потемнел лицом, тёмные брови сошлись на переносице.

- А что, панове, пан Ян хочет убедить нас в своей любви к Литве, нам же роль пасынков отводит, - снова повёл речь Глинский. - Однако, ратуя за войну, как мыслится мне, князь Заберезский не добра Литве хочет, а зла. Пойдём мы на Русь и не выстоим натиска московских полков, что есть у государя Василия. Это я вам, панове, сказываю. Разве забыли вы, как орда Ахмата шла на Русь, да попусту? А слова твои, князь Ян, непотребные. Не я ль, панове, водил полки на татар в трудную годину? Не я ли служил королю Александру верой и правдой и за то в чести у него был? Вот вы, панове, и ты, Ян, - Глинский ткнул пальцем протянутой руки в сторонников Заберезского, - против Василия московского словесы яркие кажете. А разве забыли, как деды наши при Грюнвальде заодно с Русью да Польшей грудью стояли против тевтонов?

- Ты изменник, князь Михайло! - перебил его Заберезский. - Не Литва тебе по сердцу, а Московия!

Глинский побледнел, от гнева задохнулся. Он медленно повёл тяжёлым взглядом, остановился на короле. Гудевший до того сейм смолк. Но лицо Сигизмунда непроницаемо.

- Ты молчишь, король? - негромко, но внятно спросил Глинский. - Ты не хочешь защитить своего верного слугу? Так вот чем платит мне мой король? - Князь Михайло гордо вскинул голову. - Я присягал тебе, король и великий князь, в надежде иметь от тебя защиту и суд по справедливости от обидчиков, ты же глух. Король заставляет меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем.

Круто повернувшись, не поклонившись Сигизмунду, маршалок покинул сейм. Следом за ним толпой повалили его сторонники.

Король дождался их ухода, поднял руку, призывая к тишине.

- Вельможные панове, я за войну с московитами. Я с вами, вельможные панове.

И сейм радостно взорвался. Сигизмунд снова поднял руку, успокоил.

- Но, вельможные панове, - сказал он, - посполитое рушение скликать, однако, не можно. Войско польское на Русь не пошлю, потому что император германский Максимилиан ударит нам в спину. Воевать Литве с Москвою.

- Войску литовскому московиты не страшны, - зашумел сейм многими голосами. - Без войска польского обойдёмся!

Сигизмунд встал, дав знак кончать сейм.

* * *

Когда на обратном пути из Москвы заезжал Курбский к Глинскому, понял он, что его возвращение в Литву с государевым письмом к великой княгине Елене, Радзивиллу и епископу Войтеху без пользы. Надежда Василия получить от панов великое литовское княжение не сбудется.

Но там, в замке у Глинского, он, Курбский, никак не предполагал, что, став королём и великим князем, Сигизмунд начнёт столь скорые сборы к войне.

Узнав о случившемся на сейме, Курбский решил повидать великую княгиню Елену. Верно, надо торопиться в Москву рассказать обо всём государю. Курбский велел начинать собираться в дорогу. Неожиданно прискакал к Курбскому холоп Глинского с письмом. Звал литовский маршалок к себе князя Семёна.

Несмотря на поздний час, Курбский сел в возок.

Город спал. Тёмные улицы безлюдны. Стук копыт и грохот колёс по булыжной мостовой нарушали ночную тишину.

Ездовым путь знакомый. В раздумье князь Семён не заметил, как въехали в ворота. Освещённая факелами усадьба Глинского напоминала военный лагерь. Двор заполнила вооружённая челядь. У коновязи подсёдланные кони.

Дворецкий Владек встретил Курбского, засуетился.

- Прошу, пан. Пан Михайло заждался.

Княжеские хоромы многолюдны. На Курбского никто не обратил внимания. Теперь князь Семён понимал, Глинский покидает Вильно. Но куда и зачем?

Дворецкий ввёл Курбского в освещённую свечами просторную комнату, сплошь уставленную полками с книгами, с восточными коврами на полу.

Глинский писал, сидя спиной к двери. Услышав шаги, поднялся, пошёл навстречу. Махнул дворецкому:

- Оставь нас - И, взяв Курбского под руку, усадил в кресло, сам уселся напротив. Положив ладонь на высокий, красного дерева столик, сказал:

- Прости, князь Семён, что потревожил тебя в столь поздний час, но не без нужды. Случилось то, чего я опасался. Известно ли тебе о нынешнем сейме?

Курбский кивнул.

- Коли известно, не стану рассказывать. И о чём речь на нём вели, тоже знаешь?

Курбский усмехнулся. Глинский покрутил головой:

- Скоро слухи летят. Тогда не станем попусту время терять. И ты спешишь, князь, и я тороплюсь.

- Куда же ты, князь Михайло, отъезжаешь? - спросил Курбский.

- В секрете не держу, - ответил Глинский. - Пока в свои минские земли. Но я, князь Семён, не для того тебя позвал, чтоб об этом уведомить. И не жаловаться на оскорбление. За ту обиду сочтусь и королю не прощу, что суда не дал мне, " Яна не наказал. Тебя, князь Семён, я позвал для разговора доверительного. Ответствуй, есть ли у тебя слуга расторопный и надёжный?

- А кто из князей либо бояр холопа верного не имеет? - вопросом на вопрос ответил Курбский.

- То так, - согласился Глинский. - Написал я грамоту государю Василию. И отвезти её надо немедля, да так, чтоб о ней до поры паны не прознали, иначе перехватят гонца и очутится письмо в руках Сигизмунда. Да и сам разумеешь, свою судьбу доверяю тебе, князь Семён.

- Пошлю, князь Михайло, такого слугу, какой птицей в поднебесье пролетит, а уж государю грамоту твою доставит. Сегодня же отряжу гонца.

Глинский, не поднимаясь, повернулся, вытащил из ящика свёрнутый в свиток лист пергамента, протянул Курбскому.

- От того, князь Семён, как скоро станет известно государю Василию написанное здесь, зависит многое… Ну, прощай, князь.

* * *

Приглянулась Настюша тиуну, принялся он друзей уговаривать: «Не отдал Аниська девку добром, возьмём силой».

А товарищи у Ерёмки ему под стать, без жалости. Мельник Влас, коротконогий, морда сытая, от жира лоснится, да егерь Тимоха, на Ерёмку смахивает, подбородок зарос рыжей бородой.

У Власа мельница водяная на плотине. Ниже запруды омут, за мельницей лес. Глухомань. Для лешего самые любимые места. Поговаривали, что мельник знается с нечистым. Так ли, нет, но был Влас угрюм и на добро скуп.

В апреле-пролетнике задождило, развезло. С полудня Ерёмка с Тимохой завернули на мельницу. Пусто. Завоза до новины нет, и колесо стоит мёртво. Влас спал. Услышав гомон, поднялся нехотя, глаза продрал. А Ерёмка с Тимохой уже за стол усаживаются. Тиун рукавом пыль смахнул, на край стола грудью навалился, зевнул. Почесал мельник затылок, спросил:

- Откель?

Тимоха своё проронил:

- Тащи бражку.

Влас голову в угол сунул, достал жбан и корчагу.

Пили, хмелели мало. Закусывали луковицами и сушёными окунями.

Незаметно ночь подступила. Влас огонь высек, вздул лучину. Ерёмка в который раз завёл своё:

- Проучим Аниську.

Влас отмалчивался. Тимоха отвернулся от Ерёмки, разгрыз луковицу, прожевал с хрустом. Потом стукнул кулаком по столу, прохрипел:

- Айдайте! - и поднялся.

Под сапогами жалобно скрипнули половицы. Вышли с мельницы. Темно.

Дождь прекратился. Безвременно. В ночном лесу ухал и плакал филин. Отвязали коней. Не подсёдлывая, охлюпком, поскакали в сельцо. У Анисимовой избы остановились, привязали коней к дереву.

Ерёмка потоптался у двери. Тимоха оттолкнул его.

- Будя, чего пляшешь. Не затем ехали.

Ввалились в избу. Мельник с егерем подмяли сонного Анисима, связали. А тиун тем временем Настюшу за косу из избы выволок, кинул на круп коня, погнал из сельца. Тимоха с Власом за ним.

На крик пробудилось всё село. Всполошились мужики, вдогон кинулись, да Ерёмку с дружками ночь укрыла.

* * *

Узнал Анисим, кто его обидчики. Наутро, едва рассвело, отправился на княжеский двор. Долго дожидался тиуна. Тот заявился чуть не в полдень, весь взъерошенный, глаза с похмелья мутные. Увидел Анисима издалека, с коня соскочил, руки в бока упёр, спросил грозно:

- Чего надобно?

Подошёл Анисим поближе, взмолился:

- Отдай Настю…

- Какую такую? - оскалился Ерёмка.

- Аль не знаешь? К чему глумишься? Тебе потеха, а мне печаль.

Тиун нахально рассмеялся:

- Я тебя на поле упреждал, сам виновен.

- Добром прошу, - снова сказал Анисим. - Не доводи до княжьего суда.

Ерёмка рассердился, крикнул:

- Княжьим судом стращаешь? А этого не хотел? - и ткнул под нос Анисиму кукиш, - Я сам тут для вас, смердов, суд и расправа. Убирайся добром. Не был я у тебя и ведать ничего не ведаю!

Не стерпел Анисим, сжал кулаки, кинулся на тиуна. Тот взвизгнул, отпрянул. На подмогу Ерёмке кинулись холопы. Избили Анисима, за ворота выволокли…

Пошёл Анисим в Кремль правды искать у государя, но рынды не то, что в хоромы великокняжеские не впустили, ещё и взашей с высокого красного крыльца столкнули.

Не день и не два, до самого мая, травня-цветенья, мыкался Анисим в поисках Настюшки, да так и не нашёл.

Караульный мужик, что ночами сторожил княжеское подворье, сжалился над Анисимом, сказал: «Не ищи её здесь. Нет тут твоей Насти. Лихой человек тиун…»

* * *

День у Сигизмунда начинается поздно. Ещё король спит, а в передней уже толпятся паны, ждут королевского выхода. Переговариваются, подчас бранятся меж собой.

На второй день после сейма у панов только и разговоров, что об отъезде королевского маршалка. Обсуждают паны, шумят. Всех больше поносит Глинского Ян Заберезский.

- Гордостью обуян маршалок, оттого и правды не терпит! - кричит он, размахивая руками.

- От правды бежит, - подхватывают Яна в несколько голосов паны.

Седой воевода Лужанский поддакивает:

- Многими привилегиями наделён князь Михайло. Не оттого ль вознёсся высоко?

Заберезский подбежал к нему, затряс головой:

- Верны слова твои, воевода. Лишить Глинского привилегий!

- И земель! - в тон Заберезскому выкрикнул один из панов. Пан Радзивилл согласно покачивает головой.

За гомоном не заметили короля. Он остановился в дверном проёме, глаза сощурены.

- О чём спор, панове?

У Сигизмунда голос резкий, высокий.

Ян заторопился к королю, растолкал панов.

- Король и великий князь, маршалок Глинский отъехал из Вильно.

Сигизмунд нахмурился, недовольно оборвал:

- А разве паны литовские лишены вольностей? Эка невидаль, маршалок Михайло Вильно покинул. Так из за того всколготились, королю сон разогнали. - И уже спокойней добавил: - Вчера Глинский, завтра ты, Ян, либо ты, воевода Лужанский. Не стоит об этом речи вести, панове:

- Но, король и великий князь, - осмелился вставить слово Заберезский - Есть слух, что маршалок Михайло списывается с великим князем Московским…

- Истина ли это либо твои досужие вымыслы, Ян? - нахмурился Сигизмунд.

- Мои люди донесли, вчерашней ночью у Глинского был князь Курбский, - приложил руки к груди Заберезский. - К чему?

Сигизмунд щипнул тонкий ус, задумался. Паны смолкли, с короля глаз не сводят. Наконец, обращаясь к Заберезскому и Лужанскому, Сигизмунд проронил:

- Вам, панове, препоручаю догляд за маршалком. Да и с князя Курбского глаз не спускайте. Русского князя не дозволяю пускать из Вильно. Але вознамерится ехать, силой ворочать. Холопов его тоже перехватывать, коли посылать князь Курбский вздумает на Русь.

* * *

Всю неделю караулил Анисим, когда Ерёмка с Тимохой на мельницу отправятся. Под воскресный вечер увидел, как сели они на коней, выехали из княжеской усадьбы. Анисим за ними следом поспешил. Шёл, дороги не разбирая. Местами ноги по щиколотку в грязь вязли. Лапти размокли, скользко. Сокращая путь, свернул на лесную тропу. Затрещали под ногами сухие ветки. Смеркалось. В лесу темнело быстро. Анисим торопился, боялся с пути сбиться. Запыхался. Из леса выбрался уже у самой мельницы. Под деревом кони привязаны. Завидели человека, заржали. Анисим обрадовался. Значит, не ошибся, сюда тиун с егерем путь держали. Спрятался в кустах. Из мельницы вышел Влас, постоял. Слышит Анисим, Ерёмка мельника позвал:

- Кого там принесло? Кони волнуются.

- Да никого, - ответил Влас. И сам себе сказал: - Зерна нешто засыпать коням.

- Не надобно, - подал голос Ерёмка, - скоро ворочаться будем.

Мельник ушёл. Со скрипом затворилась дверь. Выбрался Анисим. Сердце стучало гулко, рвалось из груди. Заметил кол у плетня, взял. Не помня, как у двери очутился, подпёр. Смахнул пот со лба, осмотрелся. Рядом потемневшая копёнка сена. Торопясь, разбросал её Анисим, под дверь положил несколько сухих охапок. Долго высекал искру. Руки тряслись. Но вот жгут затлел. Анисим раздул его и, когда пламя вспыхнуло, окликнул:

- Ерёмка!

В мельнице затихли. Кто-то толкнул дверь, забарабанил. Анисим снова позвал:

- Ерёмка, скажи, куда Настю подевал?

- Аниська, открой! - вместо ответа выругался тиун и затряс дверь.

- А вот не открою, - злорадно рассмеялся Анисим. - Спалю я вас за Настасью.

Раздался голос егеря Тимохи:

- Здесь твоя Настя, Аниська, забери её!

- Врёшь, пёс, - не поверил ему Анисим. - Если там она, пущай отзовётся.

В мельнице зашептались. Потом с угрозой заговорил тиун:

- Открой, Аниська, пока добром просим. Аль забыл, как били!

- Того не запамятовал, - оборвал Анисим. - Отныне конец твоим глумлениям над нами, смердами. И дружкам твоим та же судьба, что и тебе, мучитель! Слышишь?

- Ну погоди, выберемся, отправим тебя к твоей Насте в омут, - выкрикнул Тимоха.

- А-а! - вскрикнул Анисим и сунул горевший жгут в сено. Огонь вспыхнул, охватил дверь. Обжигая руки, Анисим поднёс жгут к стрехе. Пламя лизнуло брёвна, весело заплясало, а Анисим бегал вокруг мельницы, поджигал солому на крыше, приговаривал:

- Горите, горите, не человеки, звери.

Ржали, рвались с повода кони. Опомнился Анисим, кинулся коней отвязывать.

- Вы-то за хозяев не в ответе!

Потом отошёл к запруде, угрюмо смотрел, как, охваченная огнём, горит старая мельница. Плакал в лесу филин. Чернел заросший омут.

В Москве набатно ударил колокол. Анисим повернулся, медленно побрёл с пожара.

Звенигород - не Москва. Звенигород - город тихий, дремотный. Даже удивительно, отчего Звенигородом именуется. Миновал Анисим улицу, другую, редкий прохожий встретится. На Анисима глаза пялят. В Звенигороде каждый друг друга знает, новый человек приметный.

Вот двор боярина-воеводы. Тын бревенчатый, ворота крепкие, тесовые. По-над тыном трава высокая, лопухи ушастые. За боярским подворьем торговая площадь с рядами и лавками. Рубленная из брёвен церковь одношатровая. Кабацкая изба наполовину в землю влезла, дверь нараспашку. Рядом, под деревом, телега оглоблями к небу. Кони выпряжены, тут же траву щиплют.

Дело к обеду. У Анисима живот подвело. Вчерашнего дня как выпросил у трёх бродячих монахов корку хлеба, так с той поры в рот маковой росинки не перепало.

Недолго раздумывал Анисим, вошёл в кабак. Со света темно. Постоял у порога, пока глаза свыклись.

В кабацкой избе пусто. Сидит один мужик, цыгановатый, кудри смоляные, борода подстриженная, а напротив него баба-кабатчица, мордастая, ядрёная.

Глянул мужик на Анисима, пальцем поманил:

- Ходи сюда!

Не стал Анисим дожидаться второго приглашения, уселся на лавку рядом с мужиком. Тот кивнул бабе:

- Налей-ка щец и каши сыпни, да не скупись, вели полну миску. Я платить буду. Аль не видишь, изголодал малый.

И пока кабатчица ставила на стол глиняную миску с горячими щами, мужик выспрашивал у Анисима:

- Откель бредёшь и как зовут?

Глазища у мужика чёрные, жгут Анисима насквозь.

- С-под Москвы я, а именем Аниська. А ты откуда родом?

- А меня, коли хошь, кличь Фролкой, боле тебе знать ничего не надобно.

И, ожёгши Анисима глазищами, закончил прибауткой:

- Зовут зовуткой, летаю, молодец Аниська, соколом, не уткой. - И подморгнул. - Рано знать всё хочешь.

Не стал Анисим в расспросы лезть. Не хочет сказывать - и не надо.

Дождался Фролка, пока Анисим насытится, из-за стола поднялся, волос поправил.

- Хошь, Аниська, со мной? Возьму.

Из Звенигорода ушли вдвоём. Новый товарищ у Анисима весёлый; шапочка набекрень, рубаха с портами новые, на ногах сапоги, не лапти. Шагает себе Фролка бойко, насвистывает. Анисиму не скучно. В душе решил: не отстану от него. Куда Фролка, туда и его, Анисима, путь.

Удивляется Анисим, везде у Фролки знакомые выискивались, и в Звенигороде, и в деревнях, что по пути миновали. Гадает Анисим, какие слова Фролка сказывает мужикам, отведёт одного, другого в сторону, пошепчется с ними и снова идёт, насвистывает. Полюбопытствовал, а тот отрезал:

- Жуй, Анисим, пирог с грибами да держи язык за зубами.

Кто знает, куда бы привёл Фролка Анисима, не случись дорогой лиха…

* * *

Беда нагрянула нежданно, от Звенигорода недалеко и отойти успели, вёрст двадцать. Размоталась у Анисима обора лаптя, присел на обочине, бечёвку затянул, встал, притопнул и насторожился. В кустах вроде слабый стон раздался. Прислушался. Так и есть, стонет кто-то. Фролка с Анисимом ветки раздвинули, увидели, лежит человек. Анисим всмотрелся и обомлел, узнал.

- Фролка, так это же князя Курбского челядинец.

- Неужто?

- Мне ли не знать, когда от него палки довелось испробовать. Его князь Семён в Литву с собой забрал. И как он тут очутился?

- Ладно, чего теперь гадать, берись, к дороге вынесем, перевяжем.

Вдвоём они подняли челядинца, вытащили из кустов. Фролка рубаху на раненом разорвал, припал ухом к груди и тут же поднял голову.

- Не дышит. Ножом били.

Из-за пазухи убитого вытащили пергаментный свиток.

- Гляди, никак грамота, - удивился Фролка и взглянул на Анисима. - Ты в письменах разбираешься? Жаль. Коли б умел, прочли, о чём тут написано.

По дороге зацокали копыта. Оглянулся Анисим - рядом дружинники. На Фролку глаза перевёл, а того уже нет рядом, бежит к лесу, кричит на ходу Анисиму:

- Ти-кай!

Побежал Анисим следом, да разве от верхового уйдёшь. Налетел дружинник, саблей грозит:

- Ну-тко, ещё побежишь - срублю.

Подъехали остальные дружинники. Обомлел Анисим, поперёк седла у одного лежит окровавленный Фролка. Дружинники меж собой переговариваются:

- Коли б ещё маленько, и укрылся в лесу. Ан стрела догнала.

- Помер?

- Дышит.

- К боярину-воеводе доставим. Не иначе тати. И человека сгубили.

Старший дозора слез с коня, поднял грамоту, произнёс:

- А тати не все. Третий, вишь, коня у убитого взял. Видать, ускакал, нас завидев.

И долго вертел в руках пергаментный свиток, разглядывал печать на тесёмке. Наконец промолвил:

- Важное письмо вёз гонец, по печати смекаю. Ко всему, и тайное, ибо одному доверено.

Вскочив в седло, старший дозора прикрикнул:

- Гайда! - и хлестнул коня.

* * *

Для сыска и дознания Фролку и Анисима из Звенигорода привезли в Москву, кинули в темницу, что под каменными стенами Кремля.

В темнице мрак, сыро и холодно. Анисим рубаху скинул, укрыл Фролку. Сам в одних портках присел рядышком.

- Не надобно, - рассмеялся тот. - Скоро нам с тобой жарко будет. Аль запамятовал, в пыточную поволокут.

У Анисима от этих слов озноб по телу. Съёжился. За дверью глухо стучат сапоги караульного. На кремлёвских стенах, слышно, перекликаются дозорные.

- Ночь, - сказал Фролка. Помолчал, снова заговорил: - Ты прости меня, Анисим, не открылся я тебе сразу. Может, и не увязался б ты тогда за мной, коли знал, кто я… В мальстве мать меня и впрямь называла Фролкой. А вот как вырос да в вольную жизнь подался, народ меня прозвал Соловейкой. Бояре по-иному кличут: татем, разбойником… может, для них я и впрямь тать, а простому люду обид не чинил и всё, что у бояр добывал, меж смердами поровну делил. - Фролка смолк, потом рассмеялся: - То-то всполошились бы княжьи холопы, коли б признали, кто я… Помолчал, потом проговорил:

- Слышишь, Анисим, подтащи меня к двери. Анисим доволок Фролку к двери, усадил, прислонив спиной к ступеням.

- И как мы с тобой, Аниська, изловить себя дали? Проглядели, брат.

Долго сидел Фролка, о чём-то думал, потом позвал караульного:

- Эгей, княжий воин, слушай, о чём говорить тебе стану! Шаги наверху прекратились.

- Княж воин, отзовись! - снова повторил Фролка.

- Чего те, тать, потребно? - сердито откликнулся караульный.

- Не злись. Негоже воину злоба. Помираю я и желаю тебе добра. Слушай меня, Соловейку, и запоминай. Мне теперь на воле не гулять и злато с серебром не потребуется. Хочу, чтоб ты им попользовался и меня поминал. Слышишь, о чём сказываю?

- Не верю, тать. Соловейко, сказывают, соловьём петь мастер.

И тут Анисим онемел от удивления. Засвистел Фролка, защёлкал на все лады, залился майским соловьём. На миг почудил Анисим себя не в темнице, а в ночном весеннем лесу. Ярко светит луна, шелестят листья на берёзах, и весело, радостной песней тешится добрая птица.

Фролка оборвал свист так же неожиданно, как и начал.

- Ну, теперь веришь?

- Поверить поверил, да всё одно ты тать.

- Пущай, по-твоему, тать, а ты вот поверь, о чём речь веду. Серебро да злато тебе завещаю. Слышишь, злато!

- Говори! - нетерпеливо отозвался караульный.

- Коли внимаешь, то и добро. Когда будешь в Звенигороде, спроси у любого мужика, где в лесу Соловейкина поляна. Разыщи её.

Замолчал Фролка, а за дверью караульный голос подаёт:

- Что дале не обсказываешь?

- Погоди, передохну. Так слушай. На той поляне дуб древний, разлапистый. От того дерева».

И снова замолк. Караульный замком загрохотал. Скрипнула на ржавых петлях тяжёлая дверь, подалась. Открылось звёздное небо.

- Где ты тут, уж не помер ли? - Караульный, гремя сапогами по каменной лестнице, спустился вниз и подошёл к Фролке.

Соловейко еле голос подаёт:

- Здесь я, запоминай… Дуб сыщи…

- Погоди, не разберу. - Караульный склонился над Фролкой. - Сказывай дале, не тяни, а то, не ровен час, десятник заявится, тогда делись с ним гривнами.

Анисиму невдомёк, что Фролка затеял. А караульный торопит, чуть не ухом припал к Фролкиным губам. Напрягся весь.

- Экий ты, тать, аль речи лишился?

Тут Фролка изловчился, ухватил караульного за горло, свалил. Руки у Фролки, что кузнечные кувалды, а пальцы как клещи. Попытался было караульный вырваться, но Фролка жмёт шею. Слышит Анисим, хрипит караульный, потом затих. А Фролка уже зовёт:

- Слушай, Аниська, мне отсюда не уйти, а вдвоём нам смерть принимать нет надобности. Я тут о серебре сказывал, так ты моим словам веры не давай. Это я караульного заманывал, на жадность человеческую имел расчёт. Поспешай, пока ночь не на исходе. До рассвета в Кремле укроешься, а днём, как народ к заутрене повалит, из ворот выйдешь. Да в городе не оставайся. Отправишься, Аниська, на юго-западный рубеж. Там казаки черкасские и каневские гуляют. Сыщи-ка, коли удастся, меж них брата моего названого, Фомку-атамана. А по мне, Аниська, не горюй. Я своё отгулял и из темницы не убегу. Не хочу больше бегать.

Опустился Анисим на колени, обнял Фролку.

- Ну-ну, ничто, брат Аниська. Торопись, да вдругорядь не давайся изловить. Княжий суд скорый и немилосердный.

* * *

Фролку казнили в июль месяц на Красной площади, у Кремля. Небо гремело частыми грозами, поливало короткими, но густыми дождями. Сверкали молнии. Грозник - июль…

Народ на Красную площадь собрался, шум, гомон.

- Татя казнить будут!

- Не татя, а вора! - вставил отрок, судя по одежде, из боярских детей.

- Всё одно человека! - сожалел дед со жбаном кваса. Сергуня с Игнашей для лучшей видимости забрались на кучу брёвен, сложенных у моста через ров. А толпа ждёт потехи.

- Сказывают, злодей-то сам Соловейко!

- Так ли?

- Он свистом и ратника караульного в темницу заманил.

- Ахти! - всплеснула ладошками девица в красном сарафане.

Всмотрелся Сергуня, узнал. Да это же Аграфена, а рядом с ней, на плечо её опёрся, боярин Версень. Тоже на казнь пришли поглазеть. Тут народ заволновался, забурлил:

- Везут, везут!

Толпа задвигалась, всяк норовит наперёд пролезть, протолкнуться.

В воротах Кремля показалась телега. Вот она въехала на мост, затарахтели по бревенчатому настилу колеса. Сидит Фролка на телеге, свесив босые ноги, волос растрёпан, рубаха клочьями, но в глазах нет страха. На люд Фролка глядит весело, с улыбкой.

За телегой шагают палач с топором, ратники. Народ раздался, затих.

Посреди площади неподалёку от Лобного места телега остановилась. Палач толкнул Фролку к деревянному помосту. И тут неожиданно засвистел Фролка, защёлкал. Ахнул народ, а боярин Версень взвизгнул:

- Казни супостата!

Тут и палач опомнился, свалил Фролку на плаху. Зажмурился Сергуня. В наступившей на площади тишине глухо стукнул топор, и, обагрив кровью землю, скатилась вниз Соловейкина голова.

* * *

Не подался Анисим в бега, не послушался Фролку, пренебрёг опасностью. Ночами в лесу таился, а днём приходил в город, ждал Соловейкиной казни. Хотелось в последний раз взглянуть на товарища. И когда наступил этот день, пробрался Анисим через толпу. В самую последнюю минуту заметил его Фролка, подморгнул и засвистал. Не помня себя, рванулся к нему Анисим, но ратники копьями дорогу перекрыли, толпу оттесняют от помоста, а палач Фролку сбил с ног, топор занёс…

После казни разошёлся народ, палач взвалил на телегу Фролкино тело, а голову выставил на людское обозрение. Заплакал Анисим, котомку за плечи перекинул и навсегда ушёл из Москвы…

 

Глава 7. ДЕЛА И ЗАБОТЫ

На Покрову ворочался великий князь в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьёвом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавает, на кусты и ветви цепляется.

В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва, и пахнут нагретые ели.

Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьёво село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьётся дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряжённой цугом, того и гляди в воде окажутся.

За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…

Время только к полудню, а Василий уже устал. С утра принимал Мухаммед-Эминовых послов. Темник Омар бил государю челом и просил заступы Москвы от крымского хана. Писал Мухаммед-Эмин, что коли он, Василий, будет иметь желание и даст в помощь свои полки, то Казань пойдёт на Менгли-Гирея.

Великий князь посла выслушал благосклонно и, одарив щедро, от войны с Крымом, однако, отказался, ответив: «У Москвы ныне дела есть поважнее…»

Растянулся поезд, еле ползёт. Василий недоволен. У самого города приоткрыл дверку колымаги, велел остановиться. Рынды подскочили, помогли выйти. Подбежавшему дьяку Василий сказал:

- Коня мне, Афонька. Хочу верхоконно ехать.

Один из дружинников придержал стремя, дьяк Афанасий едва на коня взгромоздился, как Василий взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Великий князь оглянулся, проговорил со смешком:

- Постарел, Афонька. Дьяк ощерил беззубый рот:

- Лета, государь, что воду расплёсканную, не собрать. И, скособочившись в седле, спросил:

- Будем ли отписывать грамоту какую Мухаммед-Эмину?

- Не надобно, Омар изустно передаст.

- И то так, велика честь для казанцев.

- Вели, Афонька, послам Мухаммедовым на обратный путь съестного выделить да скажи Омару, пускай домой ворочаются, неча им на Москве делать.

Переговариваясь, въехали в город и, хотя не с руки, завернули на Пушкарный двор. Дьяк Афанасий, зная о том, что государь собирается самолично глянуть, как огневой наряд льют, успел загодя упредить боярина Твердю. Тот встретил великого князя у ворот поклоном, на караульного накричал:

- Государева коня прими, остолопина!

Василий пошёл по двору мимо плавильных печей, бараков, к навесам. Работный люд государю дорогу уступает, кланяется.

- Кажи, что заготовил, боярин Родион. Много ли огневого наряда припас?

Боярин Твердя колобком по пятам катится, не успевает отвечать.

У навеса, где, поблёскивая медью, выстроились пушки, Василий задержался, походил вокруг, потрогал, в жерла заглянул. Потом уставился на Твердю:

- Где ещё?

Боярин пробормотал растерянно:

- Нет боле.

- Только и всего? - Брови у Василия взметнулись недоумённо. - Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.

Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнёс, не глядя на Твердю:

- Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.

* * *

Пусто в монастырской церкви, воздух тяжёлый, спёртый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.

Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку неё босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ёжится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет:

- Княгиня, матушка, хочу спросить тобя… Соломония оборвала:

- Чать, на богомолье приехал боярин, так и отдай Богу Богово.

И отвернулась, опустилась на колени. Вассиан слышит их шёпот, покосился. Дочь Версеня, Аграфена, зевнула шумно. Великая княгиня подумала со злостью: «Кобылица бесстыжая, в храме дух пускает…»

Покинув церковь, Соломония задержалась на монастырском дворе. Подошёл боярин Версень, поскрёб пятерней бороду.

- Матушка, княгиня великая, о чём спросить хочу.

- Говори, боярин Иван Микитич, о чём спрос твой? - И поджала и без того тонкие губы.

- Слух есть, княгиня-матушка, что осударь наш воевать литвинов собрался?

Подошёл Вассиан, пробасил:

- Что есть человек?

И, воздев руки, сам ответил на свой вопрос:

- Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное.

- Слышал ли, брат наш Вассиан, осударь на литвинов собрался, землю воевать. К чему то, аль казанского урока нам мало? - снова сказал Версень.

Вассиан пророкотал:

- Много ль человеку земли надобно? Соломония прервала:

- О том, что ты реешь, боярин Иван Микитич, яз не слыхивала. - Перевела взор на Вассиана - Но ныне же поспрошаю у государя. Таит он от меня многое, сердце своё под замком держит.

Поправив тёмный платок, Соломония направилась к стоявшей за воротами колымаге. Глядя ей вслед, Вассиан промолвил:

- Сберечь бы вам, бояре, великую княгиню. Страдалица она и ваша заступница от государева гнева. Мыслите, что на себя она берёт? А всё потому, как прощения у Господа молит за бездетность свою.

- То так, - согласился с ним Версень. - Хоть и не привечает её Васька, а всё ж терпит.

- Ох, - вздохнул Вассиан, - чую, чую, ещё закусит великий князь удила и тогда не будет с ним сладу - И снова вздохнул скорбно - За бояр болею я. Срамно видеть унижение их. Рода древнего, бороды белые, а чуть ли не в холопах у великих князей отныне ходят.

Не став дожидаться, что скажет Версень, Вассиан повернулся к нему спиной, пошёл в келью.

- Истинные слова твои, - поддакнул Версень и задумался. Аграфене ждать отца надоело, окликнула его. Боярин встрепенулся, тяжело опираясь на посох, направился к дочери…

А Соломония за ужином великому князю обиду высказывала:

- Соромно, не от тебя, от людей прознала, что ты Литву воевать намерился. Аль не жена яз тебе?

Василий ответил:

- Тебе почто? С коих пор к делам государевым интересом воспылала? А может, по чьей указке речь твоя? И кто те доброхоты, кои тебе обо всём нашёптывают, хотел бы я знать…

И метнул подозрительным взглядом.

* * *

Воротился Курбский от великой княгини, и как был одетым, так и бухнулся на лавку. Лёг, а в голове мысли мечутся. Обещала великая княгиня Елена упросить короля, чтоб дозволил уехать домой, да вот уж месяц минул, а молчит Сигизмунд. Намерился было князь Семён тронуться в путь без королевского согласия, да заявился пан Заберезский и именем короля приказал на Русь не отъезжать и с великим князем Московским не списываться. Коли же нарушит королевскую волю, то быть беде.

Разъярился князь Семён, велел челяди выгнать пана. Тем дважды не повторять, вывели Заберезского из хором под руки. Знатный шляхтич и упирался и грозил, а князь Семён указал на порог.

- Вдругорядь с таким словом заявишься - наплачешься досыта.

Выгнать не в меру обнаглевшего шляхтича Курбский выгнал, но от крепкого догляда не освободился. Куда б ни поехал, везде шляхтичи сопровождают. Меж тем замечал, в город съезжались шляхтичи, король созывал воинство. Не миновать войны…

Не недели, два месяца минуло, как отправил Курбский письмо государю, а ответа всё не было…

Как-то на исходе дня лежит князь Семён, глаза в потолок уставил, мысленно сам с собой рассуждает:

«Отъехать отай, шляхта догонит, разбой учинит. С другой стороны, коли не отпустит меня Сигизмунд, как мне, князю Семёну, честь свою соблюсти? Со своей дружиной должен я быть при русском войске, а не в Литве отсиживаться».

Мысли Курбского нарушил отрок. Князь Семён недовольно поднял голову:

- Почто заявился?

Отрок указал глазами на дверь:

- Гонец там, от пана Глинского. Дожидается.

Курбский поднялся, пригладил волосы, бросил резко:

- Зови!

В вошедшем шляхтиче узнал дворецкого князя Глинского, промолвил:

- А, пан Владек!

- Я, пан Семён. Пан Михайло поклон шлёт тебе и грамотку.

Задрав рубаху, достал помятый свиток пергамента.

- Прошу, пан.

Курбский развернул, держа далеко от глаз на вытянутой руке, принялся читать.

«Пане добродию, княже Семён, прознал я, что король вознамерился отпустить тебя на Русь, и потому обращаюсь к твоему великодушию…

С той поры как потерпел я от обидчиков своих несправедливость и король не встал за мою честь, я обидчиков своих прощать не намерен. Но допрежь тому случиться, обращаюсь я с нижайшей просьбой к великому князю и государю Василию, чтоб взял он под свою защиту племянницу мою, пани Гелену, и лаской своей не обделил. А тебя, пане добродию, княже Семён, просить стану. Не откажи в милости, как в Москву соберёшься, возьми с собой пани Гелену…»

Отложил Курбский пергамент, спросил у дворецкого:

- Прибыла ли пани Елена в Вильно?

- Тут пани Геленка.

Князь Семён покачал головой, сказал:

- Ну так передай своему пану Михайле, что, как король дозволит мой отъезд, я возьму с собой на Москву пани Елену и ни я, ни великий князь и государь мой в обиду её не дадим.

* * *

- Игнаша, зри, боярин наш немца привёл, - позвал Сергуня товарища. - Айдате поглядим!

У плавильных печей работный люд толпится. Окружили боярина, а рядом с ним немец, маленький, сухонький, ну что тот гриб-сморчок, в кафтане и портах коротких, на ногах башмаки тяжёлые. Волосёнки у немца реденькие, на затылке пучком собраны, как у девицы.

Мастеровые хихикают, а немец нижнюю губу выпятил, на народ без внимания.

Боярин Твердя посохом постучал по земле, прикрикнул:

- Умолкните!

Затих люд, а боярин продолжает:

- Сей иноземный мастер Иоахим отныне над вами, мужики, старшим поставлен. Слушать вам его надлежит, ибо государем он послан к вам для умонаставления, чуете? Государем и великим князем! - и по слогам, громко: - Для у-мо-на-став-ления! А паче дозволено ему суд над вами вершить и расправу!

Немец надулся от важности, отчего нижняя губа ещё больше оттопырилась. С трудом произнёс по-русски:

- Ми есть обер-майстер, - и ткнул пальцем себя в грудь. Стоявший поблизости от немца Антип проговорил во всеуслышание:

- Леший с тобой, обер ты либо бобер, нам у тя ума не занимать.

Народ рассмеялся дружно, а Твердя Антипу погрозил посохом:

- Мало секли? Гляди, выпросишь!

- А я что, боярин. По мне хоть Юхим, хоть Мартин - леший один, - и повернулся к немцу и Тверде спиной.

Обер-мастер мало чего разобрал из Антиповых слов, однако уразумел: русский мастер сказал обидное. Затряс немец головой, залопотал по-своему. Видно, грозил.

- Чего стоите, - снова подал голос боярин Твердя, - за работу принимайтесь!

Богдан положил руку на Антипово плечо.

- Не бранись, Антип, мастерство иноземца в деле поглядим. Не по обличью птица сокол, а по хватке…

Сергуня с Игнашей обер-мастера по-своему судили:

- Неужли этот обер-мастер боле отца твоего, Игнашка, либо Антипа умеет?

Игнаша плечами пожал:

- Обличьем не видный и по-нашему слова молвить не может. - И, подражая отцу, закончил: - Дай срок, поглядим, какая такая птица немец.

* * *

На Крещение появились в Москве литовские послы. Время праздничное, гулевое. Эвона сколь на Москве народу! Пробиралось Сигизмундово посольство по шумному городу, удивлялось. На улицах и площадях качели до небес, под стенами Кремля торг весёлый, а на реке, в проруби, храбрецы окунаются, ледяную купель принимают.

Поселились литовцы в гостевом дворе, что на Арбате, чуть поодаль от центра Москвы.

Зимой гостевые дворы пустуют, купцов заезжих из чужих земель не так много. Но в гостевых хороминах чисто и тепло, печи день и ночь горят.

Посол Сигизмундов, пан Николай Радзивилл, сокрушался: загуляет московский князь и бояре его, сидеть тут литовскому посольству невесть сколько.

Однако великий князь Василий литовских послов в Москве не томил, неделя после праздника не прошла, как собрал бояр на думу. В Грановитую палату сходились князья и бояре важные, родовитые, усаживались всяк на своём месте молчком да сопком, слова не промолвят, допрежь ум свой не кажут.

За Дмитрием Ивановичем, братом Василия, место пустует, князь Семён Курбский в Литве. Чуть ниже Курбского надлежит Даниилу Щене сидеть. У них с князем Семёном за место давний спор. Щеня свой род считает от Рюриковичей и никак не может смириться, что ниже Семёна усажен. За Щеней места князей Воротынского, Одоевского, Дмитрия Вельского, брата воеводы Ивана Вельского, убитого под Казанью.

На нынешнюю думу князь Щеня пришёл перед самым выходом великого князя. Гордо пронёс седую голову через Грановитую палату, боярам поклоны отвесил степенно, умостился чуть ли не рядом с Дмитрием Ивановичем. Боярин Твердя хихикнул, толкнул локтем Версеня:

- Зри, Иван Микитич, как Щеня прильнул к Дмитрию, встрял не в своё место.

- Кхе, кхе, - затрясся в мелком смешке Версень. - Поглядим ужо, как князь Семён по приезде возьмёт его за бороду.

Маленький тщедушный митрополит Варлаам появился незаметно. Опираясь на посох, увенчанный серебряным крестом, пересёк палату. У него место особое, по левую руку от великого князя.

Вслед за Варлаамом вошёл и Василий, вступил на помост, обвёл всех быстрым взглядом и только после этого уселся в обитое тёмным бархатом кресло из красного дерева, заговорил:

- Князья и бояре мои думные, созвал я вас не по праздному случаю, а по делу важному, государственному.

Охрипший от недавней простуды голос Василия сиплый. Бояре слушают, замерли. Митрополит Варлаам, туговатый на правое ухо, голову к помосту поворотил, ладонь к левому уху приставил. Твердя рот открыл, ворон ловит, а Версеня не поймёшь, то ли на великого князя глядит, то ли на оружничего Лизуту.

- Будет вам ведомо, что князь Семён Курбский из Литвы нам весть подал. Не радостная она. Со смертью брата нашего, великого князя Литовского Александра, сел на великое княжение король Польский Сигизмунд. Снова шляхта почла притеснять вдову Александрову, сестру мою Елену, к вере латинской склонять.

Василий перевёл дух, покосился на митрополита. Варлаам покачал головой, возмущённо выкрикнул:

- Не смеют! Другие подхватили:

- Не дадим в обиду!

Поднял руку Василий, утихомирил бояр.

- Ныне вот Сигизмунд послов своих заслал, - сказал он.

- Выслушать, что за речь у них, с чем припожаловали! - пристукнул посохом князь Вельский.

- Пусть выскажут, - поддержал его князь Одоевский.

- Вели войти послам, - приказал Василий боярину Роману.

Дворецкий распахнул дверь, впустил послов. Они вошли гуськом. Впереди пан Николай Радзивилл, старый, грузный виленский воевода. Отвесили поклоны, Радзивилл заговорил:

- Великий князь и государь, король наш и великий князь Александр скончался…

- То нам ведомо, - недовольно прервал Василий. Радзивилл будто не заметил резкости великого князя.

- Посольство наше от короля и великого князя Сигизмунда. Ведомо тебе, великий князь, что дед твой, великий князь Василий Васильевич, и король Казимир о вечном мире урядились. А по оному обязались они не забирать друг у друга ни земель, ни вод. И тот договор ни король Казимир, ни король Александр не нарушали, а порушен он с вашей, московской, стороны отцом твоим Иваном Васильевичем. Ныне же, когда правда короля нашего и великого князя Сигизмунда всему свету известна, взывает король к уступке тобой всех литовских городов и волостей. И ещё просит освободить тех полонённых воинов, что в московских землях держатся. Не доводи, великий князь, крови христианской пролиться.

Замерли бояре. Но вот закончил Радзивилл, и заговорил Василий. Глаза гневные, голос суровый:

- Мы городов, волостей, земель и вод Сигизмундовых, его отчин никаких за собой не держим, а держим с Божиею волею города и волости, земли и воды, свою отчину, чем нас пожаловал и благословил отец наш, государь и великий князь Иван Васильевич и что нам дал Бог, а от прародителей наших и вся русская земля наша отчина. А что в крови христианской стращаете нас, то передайте королю вашему, как отец наш, и мы брату нашему и зятю Александру присягу давали на перемирных грамотах, а с Сигизмундом перемирия не было. Если же хочет ваш король с нами мира и доброго согласия, то и мы его хотим. Да пусть не творит он нам обид, не разоряет наши брянские земли да купцам обид не чинит, как то творил с купцами из многих наших земель. Будет ино такое, мы на него управу сыщем.

Василий откинулся в кресле. В тёмных, глубоко посаженных глазах гнев уступил лукавству.

- Отпуская вас, хочу ещё напомнить, чтоб король Сигизмунд не чинил обид сестре моей и жене покойного короля Александра королеве Елене, в вере греческой не притеснял.

Дождавшись, когда послы покинули Грановитую палату, Василий снова заговорил:

- Слышали, бояре, послов речи? Пугать нас вздумали. О том и князь Семён Курбский уведомляет. Сигизмунд шляхту на сейм скликал, и там за войну с нами ратовали. Ещё князь Семён передал письмо маршалка литовского Михаилы Глинского. Пишет он, что Сигизмунд засылал посольство к магистру ливонскому Плетенбергу. Его к союзу на нас подбивал. Но орденский магистр от того уклонился.

Зашумели бояре возмущённо, загалдели:

- Покарать Сигизмундишку!

- Проучить, чтоб впредь неповадно было!

Версень вознамерился слово вставить против, но тут митрополит голос подал:

- Благословенны будьте!

Василий выждал, пока бояре выкричатся, поутихнут.

- И я тако же мыслю, князья и бояре. Пора нам напомнить Сигизмунду, что искони наши города Смоленск и Минск да колыбель россиян древний Киев с иными городами всё ещё за Литвой. Почнём, князья и бояре, воинство своё готовить, дружины наши. А воеводами, мыслю я, пошлём на Литву Василия Шемячича с Яковом Захарьевичем. Буде потребно ещё, в подмогу им дадим полки из Новгорода и Великих Лук.. И ещё чего хочу сказать вам, бояре, воеводой новгородским посылаю я князя Данилу Щеню.

- Быть посему! - одобрительно загудела боярская дума.

* * *

Между Кремлём и Охотным рядом и от них по правую и левую руку не один пруд. На плотинах рубленные из вековых брёвен водяные мельницы: на одних зерно мелют, на других кожи чинят, а на речке Яузе пороховая мельница.

Приехал Степанка за пороховым зельем и в ожидании, пока боярин, ведавший пороховой избой, воротится с обеда, вышел на плотину. Внизу омут порос ивами, тёмная вода присыпана опавшими листьями. Замшелое мельничное колесо лениво ворочается. И безлюдно, тихо, только монотонно журчит, падая с плотины, вода.

Размечтался Степанка. Вот и стал он пушкарём. Увидала бы его Аграфена…

Степанка сам себе боялся признаться, что любит её. Хоть и водила она дружбу с дворовыми отроками и выделяла из них его, Степанку, но Аграфена боярская дочь…

Подумав о том, что ей суждено стать женой какого-то боярина, Степанка от злости даже заскрипел зубами.

Степанку окликнули:

- Эгей, боярин пришёл!

Оглянулся. От пороховой избы его звал пушкарь.

Холщовые мешочки с пороховым зельем загрузили на воз быстро. Старший из пушкарей, десятник огневого наряда, хотел отправить Степанку с возом, но тот уговорил взять его с собой на Пушкарный двор за ядрами. Захотелось повидать Сергуню с Игнашей, а паче покрасоваться одеждой княжеского дружинника.

На Пушкарном дворе всё по-старому. У плавильной печи увидел Богдана. Мастер, согнувшись, разглядывал пламя. Степанка позвал. Богдан повернулся. Блеснули в улыбке зубы, глаза весело прищурились.

- А, Степанка-пушкарь! Ходи, ходи сюда, парень! - Взял за плечо, проговорил шутливо: - Ну, либо ты вырос, либо я усыхаю. Эвон какой вымахал. - Подтолкнул в спину. - Эк, да что я держу тебя. Ты, поди, за дружками соскучился? Поспешай к ним, пока тебя твой старшой к работе не приставил. Сергуня с Игнашкой в литьевом. Погляди, какую они пушку смастерили…

- Ай да Степанка, разнаряжен, чисто барин! Игнашка подошёл, по плечу Степанку похлопал.

- Ну и ну! На улице повстречал бы, не узнал. Вот как вырядился!

А на Степанке рубаха и порты новые, сапоги кожаные. Не то что у Сергуни и Игнаши - лапти лыковые, одежда рваная…

Но тут Сергуня вдруг вспомнил, потащил Степанку пушкой любоваться. Блестит она бронзой, грозно зевом глядит на Степана. Прочитал Игнаша по слогам, что на стволе вязью выплавлено:

- Мортира сия сделана мастерами Игнашкой и Сергунькой…

Гладит Сергуня пушку с любовью, даже про Степанку забыл. С досадой покидал Степан Пушкарный двор, прощался с товарищами обиженным.

* * *

В тот же день, как казнили Фролку, Анисим ушёл из Москвы. Ночью в село завернул. Из головы дочь Настюша не выходит, болит душа.

Вытер рукавом глаза, нагнулся, поднял горсть родной земли, завязал в узелок, сунул за пазуху и пошёл из села. Поначалу держал на юг, через Коломну и Рязань, потом взял на запад, в сторону Дикого поля. Чем дальше уходил, тем реже попадались сёла. Ночевал в избах и на сеновалах, а как не стали встречаться деревни, спал под небом. Шёл в надежде отыскать казачьи становища. Мужики в последних сёлах говорили, что если подаваться в эту сторону, то вёрст через сотню можно повстречать казаков.

Ещё рассказывали мужики, как вольно живут казаки, без бояр и тиунов, с выборными атаманами и на рубеже меж Русью, Ордой и Литвой сами себе хозяева.

Имел Анисим мысль повстречаться с Фомкой-атаманом. На ночёвках выспрашивал о нём, но мужики кто не слышал о таком, другие говорили, будто есть такой, но где он, не знают. Лишь старик кузнец ответил Анисиму.

- Верно ты держишь. Эта дорога выведет к Фомке-атаману.

Наделил старик Анисима ржаными сухарями да железной рогатиной на случай встречи с диким зверем. В степи волки не редки.

Уже давно закончились у Анисима сухари, ел, что добудет - корней нароет либо травы съедобной. По степным рекам в камышах и норах ловил раков. Случалось, подкрадывался к диким уткам, подбивал камнем и тогда пёк их на костре, ел без соли сладкое до приторности, жирное мясо, с наслаждением обгладывал кости.

А зверя в степи и птицы непуганой разной, на удивление Анисиму, видимо-невидимо, и рыбы в реках множество.

Лето к исходу, дни короче и ночи прохладней. Редкие дожди выпадают. Начали Анисима одолевать сомнения: а вдруг не отыщет казаков?

Однажды проснулся Анисим от предчувствия чего-то. Небо звёздами высветило, воздух свежий, и по всей степи в высоких травах кузнечики стрекочут. Ухо Анисима уловило далеко-далеко редкий собачий лай. Поднял голову Анисим, сел, долго вслушивался. Да, так и есть, псы перебрёхиваются. Обрадовался Анисим: село близко. И тут же затеплилась надежда.

«А может, это становище казачье?»

Начало светать. От реки потянуло дымом. Теперь Анисим знал: надо идти вперёд, там жильё. Заалело на востоке. Солнце высунулось краем из-за кромки земли. Неожиданно прямо перед Анисимом будто из травы вырос верхоконный казак.

* * *

Завьюжило-Занесло Москву снегом. Сугробы под боярские оконца, а у простого люда и до стрехи достало.

Мальчишки рады, бегают на лыжах; по речкам и прудам расчистили снег, на санках забавляются либо деревянные полозки-коньки к лаптям привязали, скользят.

Дровнями дороги накатаны, а к прорубям и колодцам по глубокому снегу бабы тропки протоптали…

Узнал Степанка, что вскорости войску выступать к литовской границе, встревожился. Ну как уйдёт и Аграфену не увидит? Сколько раз порывался проведать, да всё не осмеливался. Теперь же решился:

«Эх, была не была, пойду! Нынче боярин Версень меня в клеть не кинет. Чать, не забыл, государь за меня, Степанку, вступился…»

Идёт Степанка в шубейке и валенках, на голове шапка меховая тёплая, никакой мороз не страшен. Под ногами снег поскрипывает, пар изо рта валит. Над избами и теремами сизый дым столбами подпирает чистое небо.

Чем ближе к подворью боярина Версеня, тем отчего-то медленнее переступают Степанкины ноги. Закралось сомнение: может, не ходить? А что, коли Аграфена, если и не забыла его, признать не захочет?

Так размышляя, и к боярским хоромам подошёл. Вот они! Ворота нараспашку. Караульный мужик тут же переминается с ноги на ногу. Завидел Степанку, дорогу заступил, заорал:

- Не пушу!

Приостановился Степанка, заглянул во двор, обомлел. Сам боярин Иван Никитич Версень стоит на высоком крыльце, заложив руки за спину.

На крик воротнего мужика обернулся, встретился взглядом со Степанкой, взвизгнул по-дикому, затопал:

- Кузька, спускай на него псов, бей дубинкой!

Не стал Степан дожидаться расправы, пустился наутёк от боярского подворья.

Благо, хоть Аграфена его позора не видела, то-то стыд был бы. Поди, Степан помнил, как сулил ей в знатные выбиться…

* * *

Минул месяц.

Покидали полки Москву, уходили к литовской границе, чтобы по весне начать боевые действия. Шли на Литву конные и пешие ратники, на санях и лыжно. Огневой наряд весь на салазки поставили. За войском бесчисленный обоз с пороховым зельем и ядрами, провиантом и одеждой про запас.

Растянулись полки. Первые уже полпути к Можайску отмерили, а последние едва из Москвы выбрались.

Идут полки с песнями. Послал государь на Литву силу великую. Вели полки воеводы Шемячич с Яковом Захарьевичем.

Всей Москвой провожали воинов. Люд вдоль дороги толпами. Мальчишки на деревьях - что воробьиная стая. Бабы воют. Чать мужиков не на блины провожают. На смертоубийство.

- Бе-е-да! - охает горбун и тянет шею.

Ему из-за спин ничего не видно, и горбун выбирается из толпы.

Древний дед вздыхает:

- Оно известно, брань. Коли не сабля, так копьё либо стрела сыщут…

Ему вторит мужик:

- Ныне пушечный бой серпом косит ратников…

- Чего уж, напридумали всякого и всё на люд, - произносит стоящий рядом купец.

Баба впереди купца всплеснула ладошками:

- Ахти, милые, в такую-то лютость!..

А холода и впрямь не слабеют, хоть и за вторую половину апреля перевалило.

* * *

Михайло Плещеев принёс государю челобитную жалобу на Версеня. Бесчестил-де его боярин и бранными словами обзывал за то, что Берсеневы смерды к нему, Михаиле Плещееву, ушли.

Он же, Плещеев, вины за собой не чует, ибо смерды землю Берсеневу покинули в Юрьев день.

Просил Михайло за обиду наказать боярина Версеня.

Тут ещё оружничий Лизута слезу пустил. Берсенев тиун по указке своего боярина увёл Лизутиных крестьян.

Позвал Василий к себе на суд Плещеева с Лизутой и Версеня. Те явились, великому князю поклон отвесили, а друг с другом не здороваются, косятся.

Василий их встретил сурово, стоять оставил, сам в кресле сидит, исподлобья каждого оглядывает. Те в шубах расшитых, длиннополых, воротники стоячие до подбородков, шапки высокие, на посохи опираются. Михайло Плещеев и Лизута ждут: великий князь с Версеня спрос учинит. Однако взгляд у Василия добродушно-насмешливый и голос такой же:

- Почто перегрызлись меж собой, как недруги? Вот ты, Михайло, на Ивашку Версеня челом бьёшь, тот словом тебя обидел; ты, Лизута, на Версеня в обиде за смердов; ну, а Ивашка ответно на тебя, Михайло, недовольство таит.

Откинулся Василий на спинку кресла, постучал костистым пальцем по подлокотнику. И не поймёшь, то ли ждёт от бояр слова ответного, то ли сам ещё будет речь держать. Повременил, снова заговорил:

- И вам мой сказ, бояре, таков. Вы друг на друга зла не держите, коли ваши смерды Юрьево время соблюли и с земли на землю перешли. С челобитными по такому случаю ко мне не заявляйтесь. А вот ежли указ порушите да Юрьев день не выдержите, принимать будете смердов, за то спрос особый… Ну а ты, Ивашка, коли Михаилу ещё станешь бесчестить, накажу.

- Осударь! - Версень негодующе посмотрел на Плещеева.

Василий нахмурился, оборвал:

- Не хочу слушать тя, Ивашка. И вас такоже. - Он перевёл взор на Лизуту и Плещеева. - Надоело! Уходите да мои слова уразумейте.

* * *

Воротившись домой, Версень велел истопить баню. Пока дворовые бабы топили печь да скребли добела потолок, боярин в душе судился с Плещеевым:

«Вишь, каков разбойник? Что ни слово, то ложь. Каку хулу вознёс!»

Версень сплюнул от злости на пол, пробормотал:

- Право слово, видать, слухи те верные, что дед Михайлы и отец его татей содержали и сами грабежом промышляли…

Пришла Аграфена, отвлекла от забот.

Версень вдруг как-то по-новому посмотрел на дочь и только теперь впервой обратил внимание, что она выросла, раздобрела, скоро заневестится. И от мысли о замужестве дочери и от предстоящей разлуки с ней защемило сердце. Обнял Аграфену, спросил:

- А что, Аграфенушка, не присмотрела ль ещё себе суженого?

Белые, словно молоко, щёки Аграфены заалели. Перекинув косу с плеча на плечо, встряхнула головой:

- А по мне, батюшка, и с тобой хорошо. Аль я тебе опостылела?

- Что ты! - затряс Версень обеими руками. - По мне, всю жизнь со мной живи, ежели я тобе не надоем.

В горницу заглянула ключница. Боярин недовольно оглянулся:

- Чего надобно, Матрёна?

- Егда ужинать станешь?

- Погоди, - отмахнулся Версень, - дай попарюсь, тогда отснедаю.

Ключница дверь прикрыла, а боярин дочери пожаловался:

- Плещеев меня перед осударем оболгать хотел, да Василий ему веры не дал.

- Во, батюшка, - проговорила Аграфена, - а вы всё великим князем недовольство кажете.

Версень нахмурился.

- Не ведаю сам, что с ним стряслось. Васька таких доносчиков, как Плещеев да Лизута, привечает. Ко всему, они ему супротив слова не молвят. - И изменил разговор: - Пойду-ко я, Аграфенушка, в баньку. Скажи Матрёне, пусть мне рубаху чистую и порты принесёт…

Банька в другой стороне двора, в земле по самую крышу. Версень, шуба внакидку, по тропинке шёл медленно, вдыхал ядрёный воздух, по двору глазами рыскал, высматривал непорядок. Придрался к девке, таскавшей воду из колодца:

- Заленилась аль нет силы, по полбадейки носишь? Вишь, зад разъела, что у телушки.

Девка покраснела, а Версень ей своё:

- Поставь бадью, придёшь спину мне парить…

В баньке жарко и пар клубами, дыхание перехватывает. Разделся боярин, на полок взобрался, разлёгся. Парился долго, стегался берёзовым веничком сначала сам, потом била девка.

Кряхтел и стонал Версень от удовольствия, а когда ещё поясницу ему девка размяла, совсем помолодел телом, даже одеваясь, ущипнул её, подморгнул:

- Эк, не ухватишь!

У девки снова щёки в маков цвет, а боярину всё нипочём.

- Поди постель мне изготовь!

* * *

Немец, обер-мастер, маленький, въедливый, везде нос суёт и всё по-своему лопочет, ругается. По-русски слова правильно не вымолвит.

- Обер что заноза, - часто повторял Игнаша.

С утра Иоахим начинал обход Пушкарного двора с барачной избы. Прикрыв нос широким рукавом кафтана, заглядывал по нарам, бранился:

- Марш, марш на работу!

И, грозя палкой, отправлялся к плавильным печам, шумел на мастеровых. Больше всего доставалось Ангину. Иоахим кричал:

- О, русский майстер, нихт работай. Ай, ай, нада боярин говорит, немножко бить Антипку.

Антип оборачивался к немцу, отвечал сердито:

- Катился б ты, Юхимка, отсель, сами ведаем, что делать. Глядишь, ненароком задену, - и поднимал над головой длинный железный крюк.

Обер-мастер испуганно пятился, уходил к формовщикам.

С Богданом немец не ругался. Он побаивался этого русского мастера. Вон какой здоровый и суровый. А Богдан трудился, словно не замечая обер-мастера.

Игнаша с Сергуней покосятся на немца, перемигнутся.

- Вишь, какой тихий.

Когда Богдана не было с формовщиками, Иоахим бранился:

- Фуй, русский майстер мало работай. Шнеллер, шнеллер.

Появлялся Богдан, и немец враз стихал. Обер-мастер свои секреты пушкарного дела русским мастерам не хотел показывать. Как-то Антип, готовясь варить бронзу, спросил у немца:

- А ты вот скажи, мил человек, в каких плепорциях бронзу варить, что с чем смешивать? - и усмехнулся в бороду.

Мастера работать перестали, головы к немцу повернули, ответа ждут. Иоахим понял, смеётся над ним русский мастер. Рассердился, затряс палкой.

- Но, но! - поднял Антип кулак - Ты того, коли не знаешь аль ответствовать не желаешь, так не вертись тут. А драться я тоже умею. Во! Это будет похлеще, чем в твоих землях.

Обер-мастер выругался по-своему, отошёл.

- Ох, Антипка, - заговорили мастера. - Плачет твоя спина.

- Она у меня дублёная, - отмахнулся Антип и нагнулся к печи.

Немец боярину Тверде не нажаловался, но пуще прежнего затаил зло на Антипа.

* * *

Полгода жизни в казаках не прошли для Анисима бесследно. Научился и на коне скакать, и в травах ужом ползать, и стрелу пускать без промаха.

Тогда, в первый день привёл казак его к Фомке. Услышал атаман печальную весть о смерти Фролки, пригорюнился.

- Брат он мне был названый. Не хотел в казаки уйти, говаривал: «Не люблю степь, любы мне леса. Лес и накормит, и укроет». Ан нет, не скрыл лес от боярских доброхотов, не поостерёгся. А ведь удалец какой был Фролка…

Наделил Фомка Анисима одеждой, дал коня и оружие.

Станица атамана Фомки куренями прилепилась к речке. Курени длинные, низкие, обмазанные глиной и крытые чеканом, опоясывало кольцо возов, скреплённых меж собой цепями, за возами земляной ров с деревянным мостком. У мосточка позеленевшая от непогоды медная пушка. Тут же землянка дежурного казака…

Поселился Анисим в курене с холостыми казаками. Семейные жили в других куренях. Анисиму удивительно: казачки, как и мужья их, умели на конях ездить и из лука стрелять. Фомка пояснил: жизнь в казаках тревожная и подчас врага отбивать приходится всем сообща.

За станицей были ещё станицы других атаманов. Меж собой каневские и черкасские станицы держали связь и в случае появления неприятеля спешили друг другу на помощь. Всеми станицами верховодил Евстафий Дашкович, атаман каневских и черкасских казаков.

Казаки землю не пахали, за хлебом ездили на Русь целыми обозами. Промышляли охотой, держали скот.

Нередко выделяли станицы гулевых казаков, избирали походного атамана и отправлялись в набег к крымцам.

При Анисиме один раз было такое. Тогда до самого Перекопа достали казаки, пограбили поселения крымчаков, а потом гнали коней, не зная отдыха, уходили от преследователей. Время было осеннее, и трава подсохла. Татары висели у казаков в полдне пути. Походный атаман Фомка, дождавшись, когда ветер подул им навстречу, велел зажечь за собой степь. Когда за спиной загорелась и заполыхала сухая трава, татарские кони не пошли в огонь, и крымчаки, спасаясь от пожара, поворотили назад.

Полюбилась Анисиму степь и вольная казачья жизнь.

Когда пробирался в степь, слышал, что казаки нередко заступали дорогу орде, когда та шла на Русь либо Литву. Но вот полгода минуло, а орда ещё ни разу не прорывалась через степь в большой силе. Спросил Анисим Фомку, тот ответил: «Дай срок, ещё увидишь и саблей нарубишься. Крымцы весну любят. А зимой орде в степи голодно, коню корма нет…»

Зимой степь лежала под снегом тихая, умиротворённая. По ночам к станице подступали волки, выли, а днём прятались по дальним балкам.

Часто уходили казаки в степь на охоту, возвращались с зайцами, убивали в камышовых лежбищах диких кабанов или, пробив во льду лунки, ловили рыбу.

Так и пробегали неприметно у Анисима день за днём.

 

Глава 8. ПОВЕЛЕЛ ГОСУДАРЬ…

По весне прискакал в Москву с дальнего юго-западного рубежа гонец к великому князю Василию. Писал боярин-воевода государю, что стало известно от казаков, крымцы большую орду сколачивают неспроста, верно, в набег ладятся, а на Русь ли пойдут, на Литву, того казаки не проведали. Ещё уведомил воевода: правым берегом Днепра по землям литовским через Киев едет к татарам Сигизмундов посол.

Беспокойство овладело великим князем. Перечитал письмо воеводы дважды. И так прикинул, и этак. Ну как Менгли-Гирей воспользуется тем, что русские полки в Литве и, вступив в сговор с Сигизмундом, нападёт на Москву?

Решил Василий отправить в Крым посольство с богатыми дарами, чтоб склонить хана к союзу с Москвой.

* * *

Боярин Версень терялся в догадках: час поздний, а его к великому князю призвали. К чему бы? Пока до Кремля доехал, обо всём передумал. Будто и вины за собой боярин не чуял, на литвинов дружину выставил не мене, чем другие. И слова худого на Василия лишний раз сказать остерегался. Коли и молвил, так только при Родионе либо при Вассиане…

В княжеских палатах Версеня встретил дворецкий, угрюмый и спесивый боярин, повёл мимо караульных.

Освещённые восковыми свечами переходы казались Версеню бесконечными. Он спросил заискивающе:

- А что, боярин Роман Ляксандрыч, не чул, к чему осударь зовёт меня?

- Коли б и знал, боярин Иван Микитич, всё одно не сказал. Чать к государю идёшь, от него самолично и прослышишь, - надменно ответил дворецкий.

Версень проворчал в бороду:

- Возгордился Романка. Лопнуть бы тобе от чванства. Дворецкий перед княжеской библиотечной хороминой приостановился, толкнул дверь, пропустил Версеня.

Вдоль стен хоромины окованные рундуки с книгами и пергаментными свитками. Свечи горят яркие. Василий, в домашнем полотняном кафтане до пят, склонился над резным столом. Заслышав шаги, распрямился. Редкие прямые волосы рассыпались по плечам. Вперив в бояр пронзительный взгляд, поманил пальцем:

- Уразумеете ль?

Версень с дворецким приблизились. На развёрнутом пергаменте карта Московии с городами в окружении других государств и земель.

Пожал Версень плечами:

- Не пойму, осударь, по скудоумию.

- Так ли уж по скудоумию? - насмешливо спросил Василий. - Аль не видишь, где Москва, а где Литва? Теперь опустите очи, бояре. - И ткнул пальцем в Крым. - Видите? То-то! Теперь гисторию припомните, набеги ордынские на Москву. А не повторит ли того Менгли-Гирей? - И ответил сам себе: - Может такое сотворить.

Снова склонился над картой, повёл пальцем по пергаменту.

- Для дела ты зван, боярин Иван, важного, государевого. Надобно к Менгли-Гирею посольство слать, уговором с ханом рядиться для мира обоюдного и, коли удастся, звать его на Сигизмунда… Им, ордынцам, хоть и веры нет, но попытаться потребно.

Великий князь взял со стола карту, свернул в свиток, отнёс в шкаф. Потом сказал:

- На тя, боярин Иван, выбор пал послом ехать. Почему на тебя? - и усмехнулся - Потому как любишь ты, боярин, высокоумничать. Вот и кажи ум свой в посольском деле. На добро, с пользой. В Бахчисарае боярина Заболоцкого сменишь. Засиделся он, поди, в посольстве.

Версень с перепугу на колени бухнулся, слёзы из глаз, завопил:

- Помилуй, осударь, немощен я, и кой там до высокоумничанья мне. Не осилю посольство править, не по мне честь. Ослобони, осударь, от такой милости, дай жизнь дотянуть в покое, куда мне! - И замёл бородой по полу.

У Василия от гнева ноздри расширились.

- Вот ты каков, боярин Ивашка? Не по тебе, сказываешь, дела государевы? А в думе задом по скамье елозить по тебе честь? - Задохнулся, рванул застёжки ворота, выдавил из себя хрипло: - Пошёл прочь, смерд, не надобен ты мне еси!

* * *

Мал городок Калуга. На одном конце аукнут, на другом откликнется. Узкие, поросшие сорной травой улицы, рубленые избы и боярские хоромы. Церковка и даже княжий терем и те рубленые.

Торговые ряды в городе бедные. Редкий купец с чужой стороны заглядывает в Калугу. Не с руки, да калужанам и торг с иноземцами вести нечем. А уж если заявится такой гость, то разговоров потом на год хватает…

С первым весенним теплом приехал в Калугу Дмитрий. Князь Семён брату рад. Хоть недалеко Калуга от Москвы, а больше двух лет с Дмитрием не виделись, со смерти отца.

Семён и Юрий Василию простить не могут, что отказал им прибавить городов к княжениям. Казанской неудаче радовались. Съехались вдвоём, посудачили: «Спесь Ваське Мухамедка сбил», «Знай, сверчок, свой шесток…»

Дмитрий добрался до Калуги за полночь, и Семёну ни о чём не удалось переговорить с братом. Теперь, несмотря на то, что солнце давно взошло, Дмитрий всё ещё спал. Видать, намаялся в дороге. Семён задержался на крыльце, потрогал рукой затейливую резьбу, погладил точёную балясину и спустился в сад.

Старые неухоженные деревья и кустарники сирени и шиповника. Грустно на душе у Семёна. Остановился у липы, сломал ветку. Почки уже лопнули, раскрылись клейкой зеленцой. Отыскал глазами ветром сваленное дерево, подошёл, сел на ствол, задумался.»

Неприметно пробегает жизнь, как в монашеской келье, монотонно, однообразна А ведь и он мог бы сидеть на великом княжении, захоти того отец. Ан кет, на Василия простёр свою десницу.»

Увидев подходившего к нему Дмитрия, Семён порывисто подхватился, широко развёл руки:

- Брат, Дмитрий!

Они обнялись. Семён отступил на шаг, с ног до головы осмотрел брата:

- Похудел ты! Ну, давай присядем, наедине до завтрака побудем. Сказывай, как живётся у Васьки да с чем прислал он тебя ко мне?

Они сели на дерево, снова взглянули друг на друга. У Дмитрия улыбка добрая, у Семёна скупая.

- Видать, не мёд тебе под рукой у великого князя, - снова сказал Семён.

Дмитрий ответил равнодушно:

- Терплю. Да по правде коли сказывать, Василий меня будто не замечает, есть ли я, нет ли.

- И на удел не пускает?

- Не заговаривал я о том.

- Ну, поведай, брат, зачем Васька прислал тебя. Дмитрий долго не отвечал.

- Сказывай, чего молчишь?

- Зло держит Василий на тебя с Юрием. Когда звал он вас на Литву, Юрий на недуги сослался, а ты государя письмо без ответа оставил. Поначалу Василий в гневе хотел ратью на вас идти, потом передумал… Нынче Юрий сам не пришёл, но дружину свою Василию дал. А к тебе Василий послал сказать: «Одумайся, брат».

Семён, ждавший этого, усмехнулся:

- Нет, брат. Передай Ваське, что я на Литву с ним не ходок. Дружину мне одеть не во что и кормить нечем. Удел мой беден. Ко всему, под началом воевод сыну государя Ивана Васильевича ходить негоже. А ежели великий князь Василий злобствует на меня и мстить почнёт, я готов сойти с княжения, ему удел отдать на его бедность. - Поднялся. - Так и передай брату Василию.

* * *

Василий, заложив руки за спину, стоит посреди палаты задумавшись. Если бы у него спросили, отчего он вызвал в Москву инока Вассиана и почему дозволяет нестяжателям обличать иосифлян, а иосифлянам поносить нестяжателей, он ответил примерно бы так «Покуда церковники грызутся меж собой, они не мнят духовную власть превыше княжеской…

Василий потёр лоб, повёл глазами по рундукам. Сколь в них книг, читаных и нечитаных? Василий твёрдо решает послать к греческим монахам письмо. Пусть они пришлют в Москву какого-нибудь старца, в книгах разумного и в языках сведущего. А тот монах даст толк рукописям.

Достав из рундука книгу в тяжёлом кожаном переплёте с серебряными застёжками, Василий направился в опочивальню. Разделся, сел на постели и только после этого раскрыл книгу. Но читать не пришлось. Скрипнула дверь, Василий поднял глаза, недовольно поморщился. В приоткрытую дверь всунулась голова Лизуты. Увидев, что великий князь не спит, оружничий вошёл бочком. Василий сказал сердито:

- Не дал и ко сну спокойно отойти. Ну, чего припёрся?

- Осударь, батюшка, Дмитрий Иоаннович воротился седни ночью. Спит… Да ты не изволь будить его, я Дмитрия Иоанновича встрел и всё у него выпытал. Какими предерзкими словами князь Симеон тя поносил, осударь-батюшка, на ласку твою ответствовал, ай-ай, - скорбно покачал головой Лизута.

Василий кинул книгу на столик, от гнева потемнело в глазах.

- Разбуди!

Лизута перепугался, засеменил к выходу, но Василий вернул:

- Ладно, сам к Дмитрию схожу. - И уже спокойней: - Помоги облачиться.

Лизута государевы порты подхватил с лавки, протянул угодливо. Потом кряхтя опустился на колени, достал из-под ложа сапоги, обул Василия и не поднялся с колен, пока тот не оделся.

Василий руку на голову Лизуте положил, слегка подтолкнул.

- За псиную преданность люблю тебя, Лизута, и милостью своей не оставлю. Отдам тебе вотчину боярина Яропкина. Хошь?

Оружничий распростёрся ниц, припал губами к княжеским сапогам, Василий сказал, усмехаясь:

- Ну, ну, доволен, поди. Теперь пусти, будя лобызать. - И направился к двери, а Лизута как стоял на четвереньках, так и пополз за ним.

* * *

Занедужилось боярину Версеню, не ест, не пьёт. Уж его и травами отпаивали, и святой водой кропили…

Тень тенью по хоромам бродит в исподней рубахе до пят, босой, борода куделью сбилась, нечёсаный волос на голове взлохматился. Иногда остановится, пробормочет:

- Соромно, ох соромно! - И снова бредёт из горницы в горницу.

Челядь от Версеня шарахается.

В боярских хоромах тихо, как при покойнике. Никто слова громко не проронит, на носках двигаются, боятся половицей скрипнуть, дверью стукнуть. Даже собаки во дворе и те лаять перестали…

Неделя минула, а Версеню не легче. Аграфена с ног сбилась, не знает, чем помочь отцу.

- Поведай, батюшка, что стряслось? Но Версень отмахивается, плачет.

Извелась Аграфена, следом за отцом ходит, уговаривает. Но боярин дочери не замечает, в голове своё.

Чудится Версеню, как вяжут его княжьи холопы, волокут в пыточную избу и дьяк Федька над ним изгаляется, зубоскалит. А потом великий князь заявится, и не будет ему, боярину, никакого помилования.

Шепчет Версень, а Аграфена не разберёт, что отец говорит.

- Соромно! От рода в род не бывало такого бесчестия. Думного боярина смердом назвал, как последнего холопа погнал…

А дни стоят ненастные, задождилось. Серые низкие тучи заволокли небо, нет просвета, и льёт, и льёт. Земля пропиталась, развезло, расквасило улицы. Ветер, не скажешь, что и весна, порывистый, холодный, в стены стучит, завывает.

Поглядит Аграфена в оконце, тоска. Не ко времени отец занемог. Скоро маю-цветенью. Тепло придёт. Аграфене бы в сельцо, на раздолье, да теперь не до забав.

Давно не вспоминает она Степанку. Был такой и нет. А ежели всё по-хорошему переменится и уедет Аграфена в сельцо, то разве нет других дворовых отроков, с кем погоняет она голубей либо сходит на рыбалку…

К исходу недели, в один из таких непогожих дней, заколотили в ворота, закричали в несколько голосов. Всполошились в боярских хоромах. Затрясся Версень в испуге. Одно в голове: «Сейчас в пыточную поволокут».

Выглянула Аграфена: караульный мужик ворота нараспашку, впустил во двор с десяток конных. Те к крыльцу правят. Остановились, с коней долой и в хоромы толпой валят. Громко переговариваются, сапожищами топают.

Обмерла Аграфена. Батенька мой! Сам великий князь идёт на неё. Других с перепугу не узнала. Взял её Василий за подбородок, по щеке рукой провёл, сказал с усмешкой:

- Сочна, отроковица!

Все дружно рассмеялись и пошли по хоромам, следя грязью.

Версень навстречу им вышел, ни жив ни мёртв.

- Ты почто, Иван, в таком виде гостей встречаешь? - вскинул брови Василий. - Ты бы ещё нагишом вылез!

Тут оружничий Лизута сзади подобрался, скинул с себя высокую соболью шапку, нахлобучил хозяину на голову. Тот даже присел с перепугу. Грохнули все, а великий князь до слёз заливается, вытирает рукавом глаза, приговаривает:

- Уморил! Ай да Лизута!

А Михайло Плещеев скоморошничает, кривляется. Перед Версенем козлом прыгает, напевает:

Ах, боярин честной, Не тряси ты бородой.

Злорадствует Михайло, глядя на Версенево унижение. Упал боярин перед великим князем на колени, взмолился:

- Вели, осударь, казнить, но не допусти до бесчестия этакого!

Василий подал знак, все затихли, унялись. У великого князя лицо потемнело:

- Аль гостям не рад, Иван? Либо государя не любишь?

- Осударь, - обрёл голос хозяин, - испокон веков род наш, Версеней, великим князьям верой и правдой служил. Так за что такое поругание мне ныне терпеть доводится?

- Довольно, - грозно оборвал его Василий. - Пустое плетёшь, Ивашка. С охоты ворочаемся да по пути к тебе завернули, на обед пожаловали и милость свою объявить.

Великий князь перевёл дух, снова заговорил:

- Гнева я за твой отказ, боярин Иван, не держу. Послом в Крым боярин Твердя поедет. Он, поди, поумней тебя и поспокойней, глупостей у хана не натворит. Да и советчиками с ним пошлю дьяков зело смекалистых. А ты, боярин Иван, его, Твердино, место на Пушкарном дворе заступишь. Слыхал? Теперь же не скупись, вели столы накрыть, оголодались.

* * *

Воет боярыня Степанида, голосит на все лады. Проклинает великого князя, достаётся и Версеню. Уличает Степанида боярина Ивана в хитрости. Сумел увильнуть от посольства. Родиона Зиновеича подставил.

Дворня с ног сбилась, Твердю в дорогу собирают. На поварне жарят и пекут, укладывают в коробья. В другие платья уложили, одежду сменную, шубы, сапоги разные, холодные и тёплые. Надолго отъезжает боярин, хорошо, если через год вернётся.

Сам Твердя туча тучей. До сих пор в неведенье, отчего выбор Василия на него пал? Дом покидал, будто навек прощался. Немало страхов наслышался боярин о крымцах. И путь не безопасен, тати по лесам шалят, в степи казаки гуляют…

- Ох-хо! - вздыхает Твердя.

Тут ещё Степанида причитает, словно хоронит. Хотел было унять её, да куда там, пуще в слёзы.

Сокрушается Родион Зиновеич, мысленно с белым светом прощается. Выйдет во двор, обойдёт клети, в баньку заглянет, а как на голубятню влезет, послушает воркованье, жалко себя до слёз. Несправедлива судьба к нему, и на Казань гонял его Василий, и на Пушкарном дворе уморил. Теперь в чужедальнюю сторону отсылает, басурманам на поругание. Да ещё великий князь посольство сие в честь возводит, сказывает: «Дело те, боярин Родион, великой важности вручаю, государево. Посольство править честь особливая. От неё судьба многих начинаний в зависимости. Давно уж пора нам свою посольскую избу открыть, а не от случая к случаю. Чтоб она всей службой посольской ведала. Ты же, Родион, и рода древнего, и на думе дурь свою не являл, не как другие, что рот ни откроют, так и сыплет из них глупость…»

Днями, на людях, крепился Твердя, а как ночь наступит, уткнётся в подушку, выплачется. Постель у боярина горячая, к нему добрая, такой ни в дороге, ни у крымцев не будет.

Роняет слёзы Родион Зиновеич, а под боком жена заливается. И как от перины, пышет от Степаниды жаром. Выплачется Твердя, положит голову боярыне на грудь, немного успокоится, вздремнёт. Во сне, что малый ребёнок, причмокивает, вздрагивает обиженно.

Родиону Зиновеичу Василий наказывал: «Ты, боярин, в чужой стороне не токмо посольство верши, но и ко всему приглядывайся. Особливо сколь войска у хана да каков огневой наряд. Поелику пушкам счёт веди, прознавай, чем крымцы располагают. Будем знать мы, то тем же им ответим на наших южных рубежах. Заставы наши станем держать соразмерно силе крымчаков».

Так говаривал великий князь, а боярыня Степанида мужу иное вдалбливала: «Ох, Родивонушка, не слушайся ты Ваську, он те полон короб намелет. Не забивай себе головушку бедную, родимую. Коли нужда такая Ваське, возьми с собой отрока порасторопней из дворни али на Пушкарном дворе. Пущай его холопская башка страдает, цифирь да иную мудрость в себе удерживает. Тебе сие без надобности, ты, чай, боярин именитый…»

И Твердя соглашается с женой. Ну мыслимо ль, головы не хватит, коли все Васильевы поручения исполнить. И ещё в душе знал боярин, что не будет он править посольство ретиво. А то понравится Василию, и почнёт он гонять Твердю по чужим землям…

* * *

Сергуню собирали всем Пушкарным двором. Антип подарил свой тулупчик, Игнаша шапку, а Богдан даже сапоги не пожалел. Правда, на Сергуню они оказались великоваты, но мастер утешил: «Онучи вдвое подмотаешь, и сойдёт. Всё не лапти. Чай, с посольством едешь».

Тулупчик и шапку затолкали в котомку, до морозов не сгодится, а сапоги Сергуня сразу напялил. С непривычки неудобно показалось. Сказал Игнаше:

- Чудно!

Боярин Твердя объявил Сергуне, что берёт его с собой. У Тверди выбор на Сергуне неспроста. Мастеровой по молодости ещё без опыта. Пушкарному двору его отъезд не в урон, а боярину Сергуня нужный человек, в пушках смекает, пускай у ордынцев огневой наряд высматривает.

Радостно Сергуне, сколь повидать доведётся, и жаль расставаться с мастерами, особенно с Игнашей.

У Игнаши тоже душа болит. Сокрушается:

- Собирались пушку вылить с тобой особливую, ан не удалось.

- Ничто, - успокаивает Сергуня, - вот возвернусь, выльем всем на удивленье, знатную, по меди листом украсим, рисунком разным. Непременно вернусь…

Даже обер-мастер Иоахим посочувствовал. Подошёл к Сергуне, по плечу похлопал:

- Ты есть молотец! Приесшай, короший майстер бутешь.

Сергуня с Игнашей ночь перед отъездом прокоротали в разговорах. Замер Пушкарный двор, спали умаявшиеся за день работные люди, и только бодрствовала ночная стража да тихо переговаривались Сергуня с Игнашей…

Всё перебрали. Об Анисиме речь повели и замолкли. Грустно Сергуне. Всего три раза виделся с Настюшей, а исчезла, и что душу у Сергуни вырвали…

Не приметили, как и утро подступило. Засерело небо, одна за другой погасли звёзды. Посвежело.

Вышли к посольскому поезду на рассвете. Город едва начал пробуждаться. Гнали на пастбище стадо. Две бабы у колодца перебранку затеяли. Редкие ремесленники спешили на торг.

Сергуня с Игнашей обогнали какого-то знатного иноземного купца. Следом за ним слуги несли тюки с товарами. Купец шёл важно, выставив из шитого серебром воротника бритый подбородок.

- Гляди, - кивнул Сергуня, - на боярина Версеня смахивает.

Игнаша подтвердил:

- И долговязый, и поджарый, истый борзой.

- Повезло Степанке, что в пушкари угодил. Коли б остался на Пушкарном дворе, Версень ныне злобу свою на нём вымещал, - заметил Сергуня.

Время раннее, и Сергуня с Игнашей ещё успели побродить по Москве. На каменном мосту через Неглинную остановились. Сергуня протянул руку, взял у Игнаши котомку:

- Давай понесу…

В Кремле уже было людно. У Успенского собора колымага посольского поезда, гружёные возы, кони охранной дружины.

Сергуня с Игнашей поспели как раз вовремя. Из собора вышел боярин Твердя с дьяками Морозовым да Мамыревым, толмачом и дружинниками. За ними вывалила многочисленная челядь, сопровождающая посольство, принялась с шумом умащиваться на возы.

Сойдя с паперти, боярин Твердя задержался, обнял заплаканную жену, потом повернулся к собору, широко перекрестился и полез в просторную колымагу.

Дьяки Морозов да Мамырев с толмачом умостились в крытый возок. Сотник подал команду, и дружинники сели по коням, тронулись.

Затарахтели колеса по булыжнику. Потянулся из Кремля через Спасские ворота посольский поезд. Сергуня закинул котомку на последний воз, забрался на ходу. Игнаша долго шёл следом, наконец, отстал. Сергуня помахал товарищу, прокричал только им двоим понятное:

- Жди меня, Игнаша! Выльем необычную!

* * *

Старец Серапион готовился к смерти. В келье гроб поставил, собственноручно из колоды вытесал, внутри, на дно, соломки подмостил.

Прежде чем в гроб улечься, великий пост принял и игумену Иосифу исповедался в грехе превеликом. Поведал старец, как в скиту людей пожёг.

Игумен старца не прогнал и грех страшный отпустил.

Лёг Серапион в гроб, руки на груди сложил, ждёт смерти. Монах-черноризец принесёт из трапезной кусочек хлеба и воды кружку, поставит на крышку гроба, поглядит на старца, жив ли, и удалится.

А Серапионова смерть задержалась. Неделю и другую лежит, шепчет слова молитвы, просит у Всевышнего прощения. Но Бог суров. Неумолимо смотрят из тёмного угла на Серапиона глаза Господни, строг его лик. И слышит старец голос: «Именем моим творил злодейство ты, человече…» Забудется на миг Серапион, и тогда проносится перед ним, как наяву, вся его долгая жизнь. Вспоминается, как в детстве корчевали с отцом лес и пахали землю, молотили цепами рожь, а в избе запахи материнских духмяных хлебов». Всё мирское, суетное.

И снова огонь заслоняет видение и глаза Бога, большие, без милости к нему, Серапиону».

Однажды произошёл у старца мысленный разговор с Богом.

- Чем ты, Серапион, лучше тати? - спросил Бог. - Тать кистенём бьёт, а ты полымем.

- Но я молился тебе.

- Молитва - слова. Но не по слову человек человеком зовётся, а по делу.

- Чем же мне, Господи, грех свой искупить?

- Ничем, человече, грех не искупается. Дожидается Серапион смерти, вздыхает. Припоминает, как пришёл в скит монах и именем игумена Иосифа велел за Вассианову ересь очиститься огнём. Когда молельня занялась, страшно стало Серапиону, и ушёл он тайным ходом…

- Именем Иосифа, - шепчет старец, - именем Иосифа, - и садится в гробу.

Серапион ждёт, когда в келью войдёт черноризец, и сиплым голосом просит:

- Игумена хочу видеть…

Игумен Иосиф со связкой ключей у пояса медленно обходил монастырское подворье. Шаг у игумена шаркающий. Из-под чёрного клобука высматривают немигающие бесцветные глаза.

Богата Волоцкая обитель. Клети и амбары полны жита и мёда, круп разных да всякого другого добра. Кельи у монастырской братии каменные и церковь из белого камня, купола позлащённые…

Черноризец оторвал игумена от дела.

Выслушав монаха, Иосиф пошёл за ним. У входа в келью кинул коротко:

- Погоди!

Серапион встретил игумена всё так же сидя, положив руки на края гроба.

- Зачем звал? - спросил, подходя, Иосиф. - Или конец чуешь?

- Не-ет, - затряс головой старец. - Не-ет! Заждался я, забыла меня смертушка. Либо сыра земля принимать не желает. Много зла на мне, ох как много.

- Не думай о том, Серапион, забудь. Исповедался, и грех твой те отпущен.

Старец подался вперёд, вытянул шею по-гусиному, зашептал свистяще:

- Кто, кто отпустил мне мой грех, ты? Но не твоим ли именем я скит сжёг? Вспомни, вспомни, Иосиф!

Отпрянул от гроба игумен, дрожащей рукой наложил на старца крест. Серапион мелко рассмеялся:

- Твой ли крест моё спасение? Тебе ли отпускать мне грехи? Он, он всё видит! - Старец вскинул руку, простёр перст в угол. - Его, его молю. До самого митрополита дойду, доползу, а вымолю прощение. - И свесил из гроба босые ноги.

- Силён, силён, искуситель, - пятился Иосиф, пока не очутился за дверью кельи.

Увидев ещё не ушедшего черноризца, поманил. Мелкими быстрыми шажками пошёл к себе в келью. Монах едва поспевал за ним. Дверцу кельи прикрыл плотно, плюхнулся на скамью, долго думал о чём-то. Наконец поднял глаза на замершего у порога черноризца, сказал смиренным голосом:

- Сыне, разум помутился у старца Серапиона. Бесовские силы вселились в него и возвеселились в душе его, и оттого несут уста старца ересь и богохульство. Богу угодное ты сотворишь, когда пойдёшь за Серапионом вослед и, удалившись от обители, поможешь ему смерть принять. Освободи его от мук. Проделай то тайно и ворочайся. Не будет тебе в том греха, ибо убьёшь ты в Серапионовой плоти искусителя. Поспешай, сыне.

Черноризец склонился.

Шёл старец Серапион лесом, и оттого, что предстоит раскрыться перед людьми, рассказать, какое на нём злодейство, на душе становилось легче.

А тропинка вилась меж деревьев, и птицы пели весело. На пути попался родник. Чистая вода растекалась по траве. Нагнулся старец, припал губами. Неслышно вышел черноризец из леса, ударил по голове камнем, и замертво свалился Серапион.

* * *

От села к селу, от городка к городку медленно двигался посольский поезд. Вековой лес редел, уступал место мелколесью, всё чаще встречались изрезанные оврагами перелески, пока, наконец, не сменились степью.

Сергуня, дотоль не видавший степи, да ещё весной, несказанно поразился её красоте. Сколько ни взирали очи, она простиралась гладко, как скатерть-самобранка: ни деревца, ни кустика.

Одетая в зелёный травяной наряд, она казалась Сергуне сказочной. Кругом, сколько ни всматривался он, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступицам, а колеса подминали шёлковый ковыль.

Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушал монотонный колёсный скрип.

Взирал Сергуня на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Иногда он валился спиной на поклажу телеги, устремлял глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.

Редко попадались курганы. Зелёными шапками высились они по степи, таинственные великаны, пристанища диких орлов. Со слов знал Сергуня, что это могильные холмы. Лежат под ними князья некогда живших здесь народов.

Называют эту степь красивым именем - половецкая. А кое-кто величает Диким полем.

Здесь, в степи, не раз бились насмерть русские полки с ордынцами. И кто знает, может, навечно скрыты под этими курганами кости русских богатырей, а алые мака, усеявшие по весне степь, не крупные ли это капли крови?

Когда Сергуня думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные колки. Тогда Сергуня напрягался до рези в глазах, смотрел туда, где переваливалось марево, но степь была безлюдной и спокойной.

* * *

Атаман всех казаков Евстафий Дашкович совет держал со станичными атаманами. Казачьи дозоры заметили, а воевода русской сторожи упредил, что степью в Крым едет посольский поезд.

Атаманы сразу же собрались у Дашковича в станице. Эти воины, разные по характеру и годам, но одинаковые по отваге, смекалистые и умные, избранные руководить казаками, они мало повелевали в обычные дни, но горе ждало того казака, который посмел ослушаться своего атамана в походе или бою…

Съехались атаманы, расселись кружком у куреня, на траве, совет держат. Сказал Евстафий Дашкович:

- Посольский поезд нашими приднестровскими станицами движется.

Молодой и горячий атаман Фомка спросил:

- Что передаёт сторожевой воевода? Дашкович ответил:

- Государев поезд к Менгли-Гирею.

- Московский великий князь и крымский хан съякшаются, и задавят нас проклятые бояре и ханские мурзы, - заметил седой и угрюмый атаман Серко, - волю отнимут.

Фомка возразил:

- Не бывать дружбе меж мусульманином и православным.

Другой атаман, именем Гайко, хитро подморгнув, вставил:

- Княжеский поезд не пустой. Добра множество везёт. Серко ухватился:

- А что, Гайко истину глаголет. Поделимся с великим князем? У него добра не убудет, и мы станицы не обидим.

Зашумели атаманы. Одним слова Серко по душе, у других сомнение. Снова Фомка голос подал:

- Нет, Серко, великий князь Московский посольского поезда нам вовек не простит. Прознает, как с послом его обошлись, и пошлёт на наши станицы свои полки. Негоже нам воевать своих братьев. Нет, против Москвы я, други, не ходок.

- Не лайтесь, атаманы, не тот час, - вмешался Дашкович и со злостью крутнул ус - Согласен, не пустой боярин к хану едет, но и то верно, великий князь за разбой сочтёт, ежли мы с его послом что вытворим. Нам же ныне с великим князем Московским ругаться не след. Да и сами разумейте, не обычный, не боярский поезд, а посольский. По-соль-ский! - по слогам повторил Евстафий. - Ко всему, сторожевой воевода просил по возможности оберечь поезд, чтоб какая-нибудь малая орда не пошалила над ним. А случится нужда, и до перешейка проводить. Ну, какой, атаманы, ответ воеводе дадим?

- Да какой, - снова сказал Фомка, - выделим охрану, пускай в степи обезопасят.

- Согласимся? - поддержали Фомку остальные.

* * *

Казаки держались поодаль от посольского поезда. Они исчезали, маячили вновь, въезжали на курганы, осматривали степь. Ночёвки утраивали тоже в стороне.

Издалека Сергуня любовался казачьей лихостью, как они, припав к гривам своих низкорослых лошадок, гикнув, несутся вскачь или на полном ходу, выхватив из притороченного к седлу колчана стрелу, метко бьют перелётную птицу…

На восьмой день пути, когда Сергуня спал на возу, свернувшись калачиком, кто-то осторожно тронул его. Сергуня пробудился. Звёздная пыль висит над степью. Между возами горят костры, роем взлетают к небу искры. Поблизости щиплют траву стреноженные кони, хрумкают. Вдалеке тоже огни. То казачий стан. Сергуня протёр глаза, опустил ноги с телеги. Рядом кто-то шептал:

- Молчи! Никак Сергуня? Я тебя сразу приметил, да виду не подавал. А ныне объявиться решил.

- Ты кто? - тоже шёпотом спросил Сергуня.

- Аль не признал? Аниська я, Настюшин отец.

- Дядька Анисим! - вскрикнул от радости Сергуня. - А мы вас с Игнашей по всей Москве искали. И Настюша с вами?

- Тс, - снова приложил палец к губам Анисим. - Услышат, боярину донесут. Я хоть ныне и не опасаюсь того, да всё поспокойней, как он знать не будет. А то, глядишь, схватят меня его челядинцы да в обоз упрячут… - И вздохнул. - А Настюшки нет, Сергуня. Утопил её тиун Ерёмка в омуте.

Охнул Сергуня. До слёз жалко Настюшу. Помолчал печально Анисим. Потом положил руку на плечо Сергуне.

- Вишь, где с тобой довелось повстречаться? Ты как в посольский поезд угодил? А про брата моего Богдана и Игнату чего поведаешь?

Сергуня рассказал Анисиму, почему боярин Твердя взял его с собой, как велел присматриваться к огневому наряду крымцев. И про Богдана и про Игнату всё доложил Сергуня. Анисим руки с его плеча не снимал, слушал. Потом вдруг предложил:

- Мы с рассветом покинем вас. До перешейка рукой подать. Давай, Сергуня, с нами. Жизнь у нас вольная, по душе придётся.

Задумался Сергуня. Хорошие слова говорит Анисим. Разве не благо быть в казаках, да ещё когда рядом Анисим. Но вспомнил, как провожал его Игнаша, как обещал ему Сергуня воротиться и вместе пушку вылить…

- Нет, не могу. Слово я давал Игнаше. Призадумался Анисим, потом сказал сожалеюще:

- Жаль! Ну коли слово дал, держи.

* * *

Боярина Твердю будили в два голоса. Дьяки Василий Морозов и Андрей Мамырев распахнули дверки колымаги, орут:

- Боярин Родион Зиновеич, пробудись!

А Твердю долгий путь укачал, и на свежем воздухе спится крепко. Дьяк Морозов сердится:

- Однако горазд спать боярин.

Наконец не выдержал, взобрался в колымагу, к самому уху бородой припал да как гаркнет:

- Татарове!

Тут Твердя дёрнулся, глаза вытаращил.

- Ты чего, Васька, глотку дерёшь, ажник в ухе гудит, - и сердито оттолкнул дьяка.

- Боярин Родион Зиновеич, татарове на нашей дороге. Высунул Твердя голову из колымаги - и верно, в двух перелётах стрелы впереди изготовившейся охранной дружины конные крымцы небольшой ордой перегородили путь. Оторопел боярин, а дьяк говорит:

- Казаки ещё затемно ушли.

Тут только Твердя о них вспомнил. Давай браниться на казаков:

- Ах, плуты! То-то мне у их атамана морда разбойная казалась.

- Понапрасну лаешься, боярин Родион Зиновеич. С казаками уговор держали до перешейка нас довести. А к нему рукой подать. И татарове, сдаётся, с миром к нам. Вон с ними толмач беседует, - сказал Мамырев.

- Разве что так, - успокоился Твердя, не сводя глаз с крымца.

Вскорости толмач воротился. У самой колымаги с коня слез.

- Ханский караул это. Одначе крымцам про наше посольство известно.

- Бона как! - удивился Морозов. - А я мыслил, сам никого в степи не повидал, так и меня никто не приметил. Ан по-иному получается.

- Их лазутчики нас давно высмотрели. А что мы их не видели, не удивительно. Они мастаки ужами ползать, - сказал толмач.

Боярин не слушал, спросил ворчливо:

- Стоять доколь будем? Вели трогать!

* * *

Крымская земля каменистая, горячая, а вода на перешейке гнилая, мутная, даже кони не пьют.

Крым пахнул на Сергуню жарким ветром, настораживал чужой непонятной речью.

От перешейка и до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождал ханский мурза Исмаил, бритоголовый нахальный татарин. Сергуня приметил, как жадно посматривает мурза на гружёный обоз. Иногда пропустит вперёд себя весь поезд, потом, нахлёстывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.

Но Твердя того не замечал, уткнётся носом в стоячий воротник, сопит. Толмач дьяка Морозова локтем толкнёт в бок, скажет:

- Дары ждёт мурза. Морозов посмеивается:

- У Родиона Зиновеича дождётся. Скуп боярин не в меру.

- А оделить мурзу надо бы. К пользе.

- Пускай о том Родион Зиновеич помыслит. Чего ему подсказывать, ещё обидится…

Посёлки у крымцев иные, чем на Руси деревня, и зовутся аулами. Подивился Сергуня татарским избам: длинные, на столбцах, и дворы лозовыми плетнями огорожены. Мужики-татары всё больше на конях, приоружно; а бабы, не поймёшь, где девка, а где старуха: в шароварах, платки цветастые с бахромой, и лица до самых глаз рукавом кофты прикрывают, чужого завидевши.

Мало в Крыму и деревьев, зато растут ягоды, каких Сергуня отродясь не вялы вал. Сорвал он кисть, ягоду в рот бросил, разжевал и долго плевался. Толмач до слёз смеялся.

- Экой ты неразумный. Зелёны ягоды жрёшь. Они по осени солодки, виноградом прозываются.

И ещё рассказал толмач, что Крым на море лежит. Кругом его обойди, везде вода. Только и есть дорога в Крым, так это по перешейку. Но Сергуне никак не понятно, толмач о воде говорит, а колодцев у татар мало, на воду они бедные. И ещё больше непонятно Сергуне, когда толмач сказал, будто в море вода солёная до горечи. Ни в Москве, ни в скиту такого Сергуня не встречал. Дома воду можно пить не только из колодца либо речки, но и из любой лужи…

Чем ближе подъезжал посольский поезд к столице ханства, тем чаще встречались аулы.

У самого города мурза Исмаил остановил поезд, залопотал по-своему, ткнул пальцем в видневшиеся в стороне от дороги строения. Толмач подошёл к боярской колымаге, перевёл:

- Сказывает, в город всем входить воспрещается. Такова ханская воля. Воинам и челяди в тех избах жить, а тя, боярин, с дьяками да возами, на коих подарки сложены, в караван-сарай провести.

Твердя недовольно затряс бородой:

- Не в чести московский посол у Менгли-Гирея!

Но не стал мурзе перечить, только и того, что взял с собой в караван-сарай ещё и Сергуню…

Бахчисарай, пыльный и грязный, в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую - скалистые. Сакли белые, плетнями огорожены, а во дворах виноградники и иные незнакомые Сергуне деревья.

Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют.

Сергуня подумал, что Исмаил заблудился. Наконец они въехали во двор огороженного глинобитной стеной караван-сарая. У самых ворот росли высокие тополя. Сергуня голову задрал, чуть шапка не слетела. Ахнул. Ай да дерево, высокое, стройное.

К мурзе подошёл безбородый татарин. Исмаил долго наказывал ему, видно, говорил о русских послах, потом, даже не взглянув в их сторону, ускакал.

- Истинно слово, басурман проклятый, - проворчал Родион Зиновеич, следуя за хозяином караван-сарая.

Сергуня нёс за боярином короб с едой. Шли тёмными переходами, и Сергуня всё боялся упасть. Наконец они вступили в освещённый подслеповатым оконцем чуланчик, без единой скамьи и стола, зато с пушистым ковром по всему полу. Хозяин согнулся в поклоне, жестом обвёл чулан и удалился.

- Басурманы проклятые, - снова выругался Родион Зиновеич, - Ни сесть тебе, ни лечь. Ешь и то на полу. Экий народец окаянный. - И со злости отпустил Сергуне затрещину. - Чего рот раскрыл? Ставь короб да беги, пущай дьяки с толмачом проследят, как поклажу с возов сымать будут, ино растащат нехристи. От них всяко жди.

* * *

От яма к яму, меняя коней, скакал гонец с письмом воеводы Василия Ивановича Шемячича к государю. Гнал он от самой литовской границы борзо, забыв про усталь. Вручая свиток, воевода наказывал: «Не медли».

Гонец молодой, ретивый. На смотрителей ямов покрикивал, торопил. У Можайска повстречались ему лихие люди, руку топором рассекли. Успел увернуться, а то насмерть бы зашибли. Тогда прощай воеводино письмо.

В Можайск въехал вечером. В людской у воеводы Сабурова перемотал руку, отъелся за несколько дней, и как сидел за столом, так и задремал.

Спал совсем мало. Растолкали. Напротив воевода сидит. Про гонца узнал, самолично спустился в людскую.

Воевода кивнул на руку.

- Поранили?

- Кость не перешибли, - ответил гонец, зевая.

- Тати ныне расшалились. Намедни посылал на них дружинников, да попробуй сыщи их. Лес хоть кого укроет… Ну а как там воевода Василий Иванович, не почал ещё рать противу литвин?

- Стоит войско наизготове, а ратью пока на Литву не хаживали. Верно, уж скоро. Слух был, король Сигизмунд войско в Смоленск послал. А в самой Литве шляхта со шляхтой задрались.

Воевода хихикнул:

- Коли б на что путное, а на шум да драку шляхта горазда. Это давным-давно всем ведомо. - И заелозил. Лавка жалобно заскрипела. - Когда к войску воротишься, поклонись Шемячичу.

У гонца веки слипались. Воевода поманил стряпуху:

- Потчевала ль молодца?

- Не беспокойся, батюшка, щец ел да кашу.

- Ну, коли насытился, умащивайся, передохни.

И хлопнул дверью. Стряпуха приволокла мохнатый тулуп, бросила на пол.

- Как кликать, Илюхой? Скидавай, Илюха, сапоги да броню, пущай грудь отдохнёт, и спи. Тараканы нас одолевают, да ты, поди, с устатку не учуешь…

* * *

Великая княгиня возвращалась с богомолья. Ездила в Даниловский монастырь ко всенощной. Сам митрополит Варлаам службу правил. Звала с собой и Василия. Но у того ответ один: «Аль мне иных забот нет, как по монастырям лоб бить?»

Сидит Соломония в колымаге, чёрным платком покрыта. От бессонной ночи лик совсем бледный. Поджала губы по-старушечьи, пригорюнилась. Прерывистой нитью тянутся мысли.

«Отколь у Василия злоба? Без веры живёт. В церковь ходок по большим праздникам. Духовника своего не признает…» И щемящая жалость к мужу ворохнулась в душе великой княгини.

Соломония шепчет, крестясь:

- Прости ему, Боже, грехи. Наставь на путь истинный.

Который год молит она об этом, но Василий не меняется. Особенно страшится его Соломония, когда он ворочается из ниточной. Как-то Соломония попыталась урезонить его: «Для великого князя ль то, чем дьяк Федька занимается? Руки в крови обагрил ты, государь».

Но Василий сказал резко: «Аль по голове велишь гладить за измену? Нет уж, с тем, кто на государеву власть замахнулся либо помыслил таковое, разговор у Федьки».

И не стал дале продолжать, показал ей спину.

Колымага уже въехала в Москву, покатилась по дубовым плахам мостовой. Отогнув шторку оконца, Соломония поглядывает на избы ремесленного люда и вдруг ловит себя на том, что завидует бабам, живущим в них, их, может быть, короткому, но бабьему счастью. Тому, какого Соломония никогда не доводилось испытать.

И горечь лезет в душу. Опустила шторку, забилась в угол. За что, за что терпит такое? Она ль не хотела быть матерью?

Разве не ей мерещится ночами детский плач?

* * *

Не ели, поджидали великого князя. Стыло на столе. Соломония недовольно поглядывала на дверь. Дмитрий выстукивал вилкой по серебряному блюду.

Трещат свечи, пахнет топлёным воском в трапезной.

Вошёл Василий. С шумом отодвинул ногой скамью, сел. Взял рукой кусок мяса, положил перед собой. Дмитрий тоже потянулся к блюду. Соломония к еде не притрагивалась. Василий повёл медленным взглядом, сказал, нарушив тягостное молчание:

- Гонец от воеводы Шемячича прибыл с письмом. Пишет воевода, литовский маршалок, князь Глинский, войну начал против своего короля Сигизмунда. Ещё просит воевода Василий помощь оказать Глинскому Михаиле. Мыслю я, настала наша пора.

Посмотрел на Соломонию, потом на Дмитрия. Они слушали потупив головы. Василий снова заговорил:

- Седни отпишу воеводам, пускай границу переходят. - И налив из чаши крепкого мёда, отхлебнул - Ещё о чем хочу сказать. Семён да Юрий дале княжений своих не зрят, живут без государственной заботы. Ране злобствовал на них, ныне придушил обиду, до поры. Может, опомнятся. С Литвой же без них управлюсь. Но ежели! - Василий поднял грозно палец. И не закончил. Уставившись на Дмитрия, сказал уже о другом: - Тебя, братец, надумал я к войску отправить. Будешь воеводой над огневым нарядом.

Дмитрий ещё ниже склонил голову, а Василии вроде не заметил, своё продолжает:

- Завтра поутру тронешься. К чему дни терять?

 

Глава 9. НЕ БЫТЬ МИРУ!

День клонился к исходу, но жара не спадала. Сумерки коснулись края земли. Затемнело. Растворялись в ночи леса, и мал осаженная дорога угадывалась с трудом. На болотах кричала птица, а в глухомани смеялся н плакал филин.

По двое в ряд растянулись за Глинским семьсот мелкопоместных шляхтичей. Дремлют в сёдлах, переговариваются. Маршалок не слушает. Он думает о своём. Иногда поднимает голову к небу. Скоро взойдёт луна. Она нужна на переправе».

От того виленского сейма, когда перед всей вельможной шляхтой Ян Заберезский оскорбил Глинского, ничего не изменилось. Побывал Михайло у короля венгерского Владислава. Знал маршалок, что венгерский король королю польскому брат и приятель. При случае рассказал Глинский всё королю венгерскому. Тот заступился за него, просил Сигизмунда наказать обидчика, но король Польский и великий князь Литовский не дал суда, взял Заберезского под свою защиту.

И маршалок выжидал. Долго караулил свой час, списывался с московским великим князем, и теперь, когда русские полки подступили к литовской границе, настало его время…

Поворотившись в седле, Глинский бросил короткое:

- Владек, пить.

Ехавший на полкрупа позади дворецкий ловко извлёк из перемётной сумы серебряную кубышку, протянул маршал-ку. Тот припал губами к горлышку, сделал глоток, сплюнул:

- Не можно, тёплая.

И снова замолчал, душила злоба. Расстегнул ворот, не легче.

Выступив против Заберезского, Глинский знал, что тем начинает войну против короля. Но маршалка уже ничто не могло остановить. Ему ли, первому вельможе Литвы и Польши, терпеть унижение? Он смоет позор кровью. Сигизмунд пожалеет, что довёл до этого. Жалко покидать Литву, не покарав Заберезского. Глинский уйдёт с верными шляхтичами на Русь и оттуда набегами станет волновать Литву.

Ленивым розоватым диском выползла луна. Она всходила медленно, играла, ныряя в рваных облаках. Когда подъехали к Неману, её свет уже разливался по земле, серебристой тропинкой протянулся по речной глади.

Глинский натянул повод, замер. Неман дышал прохладой, успокаивал. Проводник, мелкопоместный шляхтич, сказал:

- Здесь, пан Михайло, брод.

Маршалок оставил слова проводника без ответа. Шляхтичи сгрудились у берега, выжидали. Но вот Глинский тронул коня, пустил в воду, а следом взбудоражили реку остальные…

Не ждали в Гродно. Спал городок. Стража признала маршалка, открыла ворота. Ехали рысью по узким улицам, мимо сонных островерхих, крытых черепицей домов, по мощённой булыжником площади. Обогнули костёл, у высокой каменной ограды осадили коней, спешились. Маршалок молча дал знак, и сразу же все пришли в движение. По приставным лестницам шляхтичи взобрались во двор, расправились с малочисленным караулом и с гиканьем, бранью ввалились в дом, кололи и рубили слуг, искали хозяина. Турок Осман и немец Шлейниц первыми ворвались в опочивальню. Ян Заберезский проснулся от шума, с перепугу залез под перину. Вытащили. Турок нож занёс, а немец саблей взмахнул, отсёк голову. Торжествуя, Шлейниц с Османом бросили её к ногам маршалка, ждут награды. Тот отвязал от пояса серебряный кошелёк, кинул им горсть монет и отвернулся…

На рассвете покинули Гродно. Впереди с головой Заберезского на древке горячил коня турок.

Уходил князь Михайло из Литвы, жёг поместья шляхтичей, державших руку Заберезского, наводил страх.

Стало известно это в Литве. Послал Сигизмунд на взбунтовавшегося маршал ка войска, но Глинский избежал боя. От Минска повернул на север и, между Полоцком и Витебском перейдя Двину, ушёл в Новгород.

* * *

Князь Щеня вторую неделю как уселся на воеводство в Новгороде. И хоть слыл князь гордецом, самим государем послан, да не в какой-нибудь захудалый городишко, а где княжили в древние годы Ярослав Мудрый и Александр Невский, Щеня в воеводские дела принялся вникать с первого дня. Пускай знает государь и великий князь Василий, что не ошибся в Щене!..

Новгород - город великий, славный. Стены кремлёвские каменные. Боярские и купеческие хоромы тоже из тёсаного кирпича, красивые, с башенками затейливыми, оконцами цветного стекла, заморского. Просторные гостевые дворы для иноземцев из многих земель. В городе водопровод. А церкви да ряды торговые так и московских получше.

Волхов-река делит город на западную и восточную стороны. Меж ними мост на каменных устоях. На западной - три жилых конца: Неревский, Гончарный да Загородской; на восточной - два: Словенский и Плотницкий.

Западную новгородцы прозывают Софийской. Здесь, у самого берега Волхова, прилепился каменный детинец. За его стеной Софийский собор да подворье архиепископа.

Восточную сторону величают Торговой. На ней неугомонное торжище и Ярославов двор.

Что ни конец, то умельцы: плотники с гончарами, кожевники со швецами, кузнецы с оружейниками, сапожники с золотых дел мастерами и ещё много иного ремесленного люда.

Князь Щеня поселился в Ярославовом доме. Хоромы древние, четыре века стоят, Ярославом Мудрым сделаны, а всё ещё крепкие и в студёную зиму тёплые. Только и того, что велел Щеня плотникам настелить новые полы. Эти рассохлись и скрипят. Ступнешь в первой горнице, во всём доме слыхать.

Воеводство князю Щене выпало в необычный год. С лета мор в городе начался, хоронить не успевали, а тут ещё не за горами война с Литвой. На боярской думе о том речь шла. Не успел Щеня обжиться, как явился в Новгород со своим шляхетским волком князь Михайло Глинский и начал воеводу уговаривать, подбивать к совместному походу в литовские земли. Соблазнял маршалок: «Загоном пройдём и воротимся».

Может, и отказался бы Щеня - мор Новгороду ущерб причинил немалый, повременить бы с годок без войны, дать люду в себя прийти, - да помнил воевода, как великий князь Василий, провожая его на воеводство, напутствовал:

«Тебя, князь, любя шлю в Новгород. Верю, что не плесенью зарастёшь там, а будешь рукой государевой и очами. С полками новгородскими уподобишься для Сигизмунда больному зубу. На воеводстве не жди из моих уст, а поступай во всём на своё усмотрение».

Скрепя сердце поддался Щеня уговорам Глинского.

* * *

Загон выдался удачный, достали до самого Вильно.

Стоявший за Минском молодой воевода Ян Радзивилл, сын виленского воеводы Николая Радзивилла, опомниться не успел, как по тылам пронеслась конные вояки Щени и Глинского. Порушили полоцкий посад, размели по городам и местечкам пепел на пожарищах, напоили быстрых коней в Вилии-реке и поминай как звали.

Воеводе Радзивиллу впору повернуть своё воинство им вдогон да ударить в спину, но из Великих Лук угрожал Смоленску воевода Шемячич.

* * *

Тревожно в Литве…

Вельможные паны волнуются. Мелкопоместная шляхта, что живёт на обширных землях Михаилы Глинского, за ним потянулась. Нет в Литве единства. А русские полки, вот они, к самой границе подступили.

Богатая, отделанная золотом колымага виленского воеводы Радзивилла катила по мощёным улицам города. Воевода смотрел, как отступали за окошком каменные заборы с островерхими домами. Увитые цепким ползучим плющом дома терялись в зелени. Плющ местами стлался даже по красной черепице, взбирался до труб.

Старый воевода любил Вильно в летнюю пору, когда город зарастал буйной зеленью. Тогда Радзивилл забывал свои преклонные годы и к нему на короткое время возвращалась молодость.

Но теперь воеводу не радовало ни погожее утро, ни небо, чистое и голубое, как глаза юной жены, что поселилась в его доме после смерти старой…

К Турьей горе, на которой высился древний и мрачный замок, Радзивилл добрался в один час с епископом Войтехом. Один за другим въехали в открытые ворота, вместе вступили в тёмные коридоры.

Дневной свет тускло пробивался через узкие оконца-бойницы. Пахло плесенью. Гулко раздавались шаги, скрипели на петлях железные двери.

Многое перевидал замок на Турьей горе: и великого князя Миндовга, и храброго, мудрого Гедимина. Разбивались о его стены рыцари-крестоносцы и орды крымцев.

В зале, где стены затянуты красным шёлком, остановились. Дожидаясь выхода короля, успели переброситься несколькими словами.

- Не к добру привёл панов раздор, - печально проронил епископ и прикрыл глазки.

- Воистину так, - затряс седой копной волос Радзивилл, - воистину так.

Вошёл Сигизмунд в чёрном короткополом кафтане, воротник подпёр острый подбородок. Под глазами тёмные пятна, лицо бледное. Нервно щипнул тонкий ус, спросил, не ответив на поклоны:

- Пропустили Глинского со Щеней. Есть ля воевода в Вильно?

Радзивилл шагнул вперёд, ответил на незаслуженный упрёк дерзко:

- Король, разве на том виленском сейме я оскорбил маршалка? Или у меня, виленского воеводы, он искал суда? Теперь, когда с князем Глинским ушли твои рыцари, король, ты у меня ищешь ответа!

Не ожидал Сигизмунд от старого воеводы такой речи. Удивлённо поднял брови. Спросил уже спокойней:

- Разве у твоего сына Яна, пан Радзивилл, не имелось достаточно силы на Щеню и Глинского?

- Не в Яне причина, - оправдывая сына, ответил воевода - Ян молод, но искусен. Сыми он свои полки, кто знает, не тронулся бы тогда великолукский воевода? А ещё идёт к Шемячичу из Москвы новая рать. Ведёт её Яков Захарьевич.

- На сейме решали скликать воинство. Отчего же шляхта медлит? - снова раздражённо сказал Сигизмунд.

- Великий князь и король, - заговорил молчавший до того епископ Войтех, - не поискать ли нам примирения с великим князем Василием?

- Шляхту примирить надо, - вставил Радзивилл.

- Шляхетские раздоры унять, не примирившись с князем Московским, не можно.

- Так слать послов к Василию, - опять подал голос Войтех.

Сигизмунд качнул головой.

- Твои слова, князь Войтех, о том же, о чём и я мыслю. Посольство это необычное. Путь ему в Москву через Дмитров. Если бы удалось тронуть сладкими речами сердце князя Юрия. Давно известно, нет между великим князем Василием и братьями согласия.

Сигизмунд помедлил, потом посмотрел на епископа.

- Мудр ты, князь Войтех, и саном епископским наделён. Кому, как не тебе, такое посольство вести?

* * *

Князь Дмитрий по прибытии к войску устроил огневому наряду потеху. В поле укрепление из дёрна возвели с башнями и бойницами. А в отдалении пушки одна к одной широкой лентой растянулись, стреляют по укреплению. Пригляделся князь Дмитрий. Один из пушкарей, молодой, статный и лицом пригожий, палит без промаха. Что ни ядро, то в цель. Подозвал. Пушкарь расторопный, в глазах услужение.

- Кликать как? - спросил Дмитрий.

- Степанкой, княже.

И не дышит, глядит не мигая. - Стрелять горазд.

Вытащив серебряный рублёвик, одарил. А у Степанки глаза преданные, за князем следит. Но тот спиной повернулся, пошёл вдоль ряда пушек.

С весны Степанка в Великих Луках. Город не малый, деревянный, рубленый. У бояр даже хоромы не каменные. Дороги местами бревенчатые, а больше земля, ухабы. Довелось Степанке с пушкарным обозом через город ехать, так в пути не одной телеге колеса обломили…

Побывал Степанка и во Пскове. Огневое зелье возили. На обратном пути в Новгород собрались завернуть, но, прознав, что в городе людской мор начался, передумали.

Скучно Степанке в Великих Луках. Из Москвы уходили, думал, воевать будут, ан стоят без дела. Степанкин сотник, боярский сын Кошкин, от томленья взялся обучить Степанку грамоте. Степанка парень смышлёный, быстро науку ухватил. Летом уже вовсю буквицы царапал, в письмена слагал. Выйдет к речке, сядет на берегу и выводит на бересте слова, а сам шепчет. Коли б кто подслушал, о чём он говорит, то узнал бы Степанкину тайну. А писал он каждый раз письма в Москву, но не Сергуне и Игнаше, а Аграфене, в любви признавался.

Письма те Степанка по воде пускал. Нацарапает, положит на волны, и закружится береста по течению.

Однажды всё же сложил письмо Сергуне с Игнашей. Похвалиться вздумал. Обо всём захотелось написать ему: и как по холодам до Великих Лук добирались, и что за город это, особливо какой он, Степанка, умелец в стрельбе из мортиры и грамоту в срок короткий осилил… Но письмо вышло совсем короткое, нацарапал всего лишь, что он, Степанка, у князя Дмитрия нынче в чести, как есть он пушкарь отменный, лучше всех других. И коли они, Сергуня либо Игнаша, увидят Аграфену, пускай ей обо всём этом порасскажут…

* * *

Стар хан Менгли-Гирей, высох, что трава в позднюю осень. В тёмных глазах нет прежнего огонька. Бритое лицо обратилось в пергамент…

Ой вы, годы! Промчались быстротечным ветром, и нет вас. Не успел опомниться, как старость нагрянула.

Менгли-Гирей знает, сыновья ждут его смерти. У него много детей от многих жён. Сыновья подобны шакалам. Они грызутся между собой за лучшую кость.

С того дня, как хан Ахмат, уподобившись шелудивому псу, с поджатым хвостом уполз к себе в Сарай зализывать раны да там и погиб от ножа, Менгли-Гирей не боится Золотой Орды. Наследники Ахмата точат друг на друга сабли. Не опасается хан Менгли-Гирей и турецкого султана. Султан посадил Гирея на ханство в Крыму, султан верит Менгли-Гирею. В Бахчисарае вот уже многие годы живёт визирь Керим-паша. Но султану и невдомёк, что визирь Керим-паша хоть и служит своему султану, но друг и первый советчик Менгли-Гирея…

Обложившись подушками, хан сидит, поджав ноги, на совсем низеньком помосте. Ниже его, на ворсистом ковре, уселся визирь. Они вдвоём. Перед ними блюдо с бешбармаком, жареная баранина, обжигающие губы румяные чебуреки и нарезанный ломтями холодный овечий сыр.

Ни хан, ни визирь к еде не притрагиваются. Недвижимы. Слышно, как в тишине журчит вода фонтана да набежавший вечерний ветерок играет листьями в саду.

Но вот открыл рот хан, заговорил:

- Скажи, Керим-паша, ты много лет провёл со мной, ел из одного казана, спал на войлоке у моих ног. Что делать мне? Московиты и литвины дары шлют. Послы их обивают мои пороги, ловят мою милость. Сигизмунд и Василий дружбу мне предлагают…

Высокий рыжебородый визирь с тюрбаном на голове прищурил один глаз, слушает.

- Ты мудрый, Керим-паша, о чём твои мысли, доверь мне. Открыл визирь глаз, огладил бороду.

- О аллах! Велик хан Менгли-Гирей, и безгранична его сила. Орда его подобна урагану, сметающему всё на своём пути. Уже не потому ли надают ниц перед тобой московиты и литвины? В твоём славном Бахчисарае, великий хан, достаточно места для тех послов, и да пусть они живут в ожидании милости твоей. И да пусть гяуры надеются. Надежда - утешение слабых. Ты же, о аллах, будешь водить орду и в Литву, и на Русь. Двумя руками неиссякаемой реки льются в твоё могучее ханство золото и невольники. К чему, великий хан, тебе закрывать один из твоих рукавов?

Улыбка мелькнула на тонких губах Менгли-Гирея.

- О мудрый Керим-паша, ты прочитал мои мысли. Теперь отведай баранины, - и, поддев ножом огромный кусок, протянул визирю. - Могучий султан, чья милость ко мне безгранична, от сердца своего оторвал такую жемчужину, как ты, Керим-паша, и отдал мне. Аллах да продлит годы нашего султана.

- Аллах! - ответил визирь, склонив голову и приложив руки к груди.

* * *

Горбится Приволжье. Изрезано буераками и речками. Подпирают небосклон тёмно-зелёные леса. Низовые облака ползут, рвутся о верхушки сосен, виснут клочками, курятся по падям.

С бугра на взгорочек по дорогам и гатям резво бегут лошади. Иногда лес распахивается, и под конскими копытами расстелется вся в цветах, как девичий сарафан, луговина. А то потянет молочным сырым туманом по болотистой низине, скроет ездового на передней упряжи, не разглядишь. Зябко.

Тогда епископ Войтех ёжится, задёргивает шторку колымаги и долго дышит в широкий ворот сутаны, отогревается.

Проезжал Войтех по городкам и сёлам и от самой границы и ещё далеко за Великими Луками всюду видел московские полки: конные и пешие, огневой наряд, воинов в большом числе. Но никто Войтеху в дороге преград не чинил. А, наоборот, в Великих Луках князь Дмитрий и воевода Шемячич с честью принимали литовского посла, потчевали и велели смотрителям почтовых ямов посольство нигде не задерживать, на станциях коней лучших давать, менять незамедля и за прогоны с посла не взыскивать.

Скор и безопасен путь епископа Войтеха. Миновали Ржев, остался в стороне московский шлях. Ржевский боярин-воевода, прознав, что литовский посол взял на Дмитров, зачуял неладное и спешно погнал гонца к великому князю Василию с уведомлением.

* * *

Князь Юрий приезду литовского посла рад, король Сигизмунд звона какую честь ему выказал, выше великого князя поставил! Но в душе князя Юрия, однако, смятение. Коли дознается Василий, что наперёд его, государя, с послом сносился, не миновать беды.

Спозаранку подхватился Юрий, места себе не найдёт, ходит, раздумывает, никак не решится, принимать литовского посла либо нет. Один голос в душе шепчет: «Откажись, пускай на Москву отъезжает». Другой, вкрадчивый, масленый, над первым насмехается, в трусости уличает: «Аль не князь ты и не одного корня с Василием?» - «Хоть и князь, да не великий», - снова твердит первый голос и начинает злить Юрия. Князь трёт бледный лоб, откидывает ребром ладони поредевшие волосы. У дверного проёма останавливается, подзывает отрока.

- Обеги бояр, пущай после полудня сойдутся. Да пусть не ленятся, дело неотложное. Чаю, наслышаны, посольское.

Отрок проворный, на каблучках крутнулся, и нет его, а Юрий руки за спину и в пол уставился, раздумывает. Пожалуй, верно решил, епископа при боярах выслушать. Ибо о чём речь пойдёт меж ними, Юрием и послом, Василию всё одно донесут…

* * *

Посла принимали в горнице. Хоромина низкая, тесная, не то что кремлёвская Грановитая палата.

Бояр тоже не густо, с десяток по лавкам скучает. И родовитостью они московским думным уступают, и богатством. Но Юрий великому князю подражает, в кресле на деревянном помосте уселся, а литовский епископ перед ним стоит в отдалении, речь держит. Боярам любопытно. В кои годы такое случается, чтоб послы к ним в захудалый Дмитров-город заявлялись.

Хитро плетёт речь епископ Войтех. И не от себя сказывает, а от короля. Улещивает князя Юрия: и мудр-де он, и княжение его разумное. Юрий доволен, губы в улыбке кривит.

Развернув свиток, епископ читает:

- «Брате милый, помня житьё предков наших, их братство верное, хотим с тобою в любви быть и крестном целовании, приятелю твоему быть приятелем, а неприятелю неприятелем и во всяком твоём деле хотим быть готовы тебе на помощь, готовы для тебя, брата нашего, сами на коня сесть со всеми людьми нашими, хотим стараться о твоём деле всё равно как о своём собственном. И если будет твоя добрая воля, захочешь быть с нами в братстве и приязни, немедленно пришли к нам человека доброго, сына боярского; мы перед ним дадим клятву, что будем тебе верным братом и сердечным приятелем до конца жизни».

Склонил голову Войтех, свернул пергамент в свиток. Ближайший боярин подскочил, передал Юрию. Тот задумался. Слаще мёда слова посла литовского, но Сигизмунд далеко, а Василий под боком.

Бояре перешёптываются: как ответит князь Юрий литвину? Юрий же на бояр посмотрел, будто у них искал поддержки. Но те очи долу, не желают с князем глазами встречаться.

И тогда Юрий заговорил:

- Королю Сигизмунду приятель я по сердцу и братом желаю называться, видит Бог! - Юрий поднял указательный палец. - Заслал бы к нему боярина на клятвенное целование, да допрежь брата моего, великого князя и государя, не могу поступиться. Коли король с Василием замирится, и я с королём Литовским в мире и добром согласии буду на все лета! Верна ли речь моя, бояре? - Юрий взглядом обвёл горницу. Бояре загалдели:

- Верно речёшь, княже!

- Мы литвинам не недруги, но почто их посол с государем Василием Ивановичем самолично не сносится? - выкрикнул молодой лобастый боярин. - Нам смуты меж нашими князьями не надобно!

Юрий покосился на него. Промелькнула мысль: «Бона что, боярин Нефёд! А я гадал, кто в Васькиных доносчиках ходит? Вишь, московский радетель выискался!»

Но тут же снова обратился к епископу:

- Слыхал ли, князь Войтех, о чём бояре глаголют? А они голова моя.

Поджал епископ бескровные губы, ничего не промолвил. Гордо отвесив поклон, оставил горницу.

* * *

На псарне смертным боем секли псаря Гриньку. Били за то, что не уберёг суку Найдёну, околела. Сам великий князь заявился на псарню. Лежит Найдёна на соломенной подстилке, застыла. Опустился Василий на корточки, заглянул в остекленевшие глаза, поморщился жалостливо. Потом стремительно поднялся, буркнул угрюмо:

- Каку суку сгубил…

Уставился на челядинцев. А те рады стараться. На Гринькиной спине кожа полопалась, и батоги по мясу хлещут.

Псы кровь чуют, по клеткам мечутся, воют. Гринька кричать перестал, мычит только.

Подошёл Василий поближе, подал знак, челядинцы батоги опустили, выжидают. Гринька застонал, приоткрыл глаза, узнал великого князя. Хотел было подняться, напружинился, но тут же ослаб. Василий носком сапога пнул его.

- Упреждал я тя, Гринька, чтоб суку паче ока берег, аль не упреждал? Ну, ответствуй, как государя волю чтишь?

Нахмурился, ждёт. А псарь рот открыл, с трудом, превозмогая боль, выговорил неожиданно:

- Для тебя, государь, сучья жизнь человечьей дороже…

Произнёс и глаза закрыл. Василий затрясся, ногой пристукнул:

- Бона как ты каешься, холоп! Бейте, покуда дух не испустит!

И от двери под свист батогов пригрозил старшему псарю:

- Найдёну закопай, да вдругорядь за псов с тебя шкуру спущу.

* * *

Охотились на лис, травили собаками. Государь осерчал, за полдня одну выгнали и ту упустили, вот теперь другая, того и гляди, увильнёт.

Собаки бегут по следу стаей, лают на все лады, голос подают. Василий коня в намёт пустил, не отстаёт. За ним нахлёстывает коня оружничий Лизута, а поодаль рассыпались цепью егери.

Вынеслись на поляну. Тут государь увидел - в траве мелькнула рыжая спина. Аукнул, поворотил коня за ней. От стаи оторвался Длинноухий, сын Найдёны, большими скачками начал настигать лису. Та метнулась в сторону, к чаще, но Длинноухий подмял её, зубами ухватил, клубком завертелись. Егери подоспели, помогли псу. Государь с коня долой, приласкал Длинноухого. Тот язык вывалил, боками поводит.

- Своего, мною дарённого, натаскивал ли? - спросил Василий у Лизуты.

Оружничий замялся. Государь вопрос повторил:

- Я о псе речь веду, что от Найдёны давал тебе. Аль запамятовал?

- Выпускал, осударь, единожды, но чтой-то нюхом, сдаётся, негож.

Василий недовольно оборвал боярина:

- Не плети пустое, Найдёниного помёта пёс! Это, Лизута, у тебя нюх скверный от старости. А коли пёс нюхом страждет, так псари виноваты, горячим накормили, - и снова принялся гладить Длинноухого.

- Истину речёшь, осударь, видать, псари, дурни, перестарались, - поддакнул Лизута.

Но Василий не дослушал его, усаживался в седло.

В Воробьёво попали к заходу солнца. Едва отроки коней привели, дьяк Афанасий навстречу бежит, в руке свиток пергамента зажат. Нахмурился Василий.

- Государь, воевода ржевский письмишко шлёт! - переведя дух, вывалил дьяк.

- Читал ли, про что воевода уведомляет? Дьяк отдышался.

- Сигизмунд-король посла своего заслал, епископа Войтеха. Да он путь на Москву хитро выбрал, кружной, через Дмитров…

- Вишь ты, - прищурился Василий, - значит, к Юрию заездом. Неча сказать, добрый молодец братец, посла моего недруга привечает. Ну, ну, поглядим, о чём у них сговор поведётся.

Не взяв из рук дьяка письма, Василий поднялся по ступеням крыльца в хоромы.

* * *

Едва порог переступил, навстречу князь Одоевский. Заметил Василия, посторонился. Государь бровью повёл.

- Пошто шарахаешься?

Одоевского мороз продрал. Рот открыт, а слово не вылетает. Василий сказал угрюмо:

- Рыбой зеваешь. Аль вину за собой каку чуешь? Подступился, в глаза заглянул, как в душу забрался.

Одоевский чем-то напоминал Василию Юрия. Хотел сказать: «С братом моим ты, князь Ивашка, схож очами. А может, и шкодливостью. Все вы храбры, пока вам в лик не заглянешь». Но промолчал, оставил Одоевского в покое. В горницу зашёл, опустился в кресло, задумался.

Не по разуму живут братья, злобствуют, у гроба отца уделов себе требовали, свару норовили затеять. Нынче с недругом сносятся, привечают. Юрию не терпится, знает, за бездетностью Соломонии ему государем после него, Василия, быть…

Выбранился вслух:

- Окаянные, усобники подлые!

* * *

Михаиле Плещееву в Дмитров ехать неохота. Наказал государь без Юрия не ворочаться. А Михайло знает, у дмитровского князя воров есть. Ну как не пожелает ехать на Москву? Чать, зовут не на пироги. Пред грозными очами государя стоять Юрию, держать ответ за литовского посла.

Плещееву и путь не ахти какой дальний, в неделю обернуться можно, а всё затягивает, со дня на день поездку откладывает. Когда же боле тянуть было невмоготу и Плещеев велел челяди собираться в путь, нежданно Лизута вестью обрадовал. Ехать Михаиле в Дмитров не потребно. Государь уже не гневается на брата Юрия. Дмитровский боярин Нефёд сообщил государю, что князь Юрий хоть и встречался с литовским послом, однако на уговоры епископа не поддался и государю своему, великому князю, не изменил.

* * *

Государь посла бесчестил, принимал не в Грановитой палате, при боярах думных, а у озера, на виду у холопов-рыбарей.

Слыхано ль? Этакого ещё на Москве не бывало, чтобы послу, да ещё литовскому, великий князь встречу давал при мужиках, холопах. Те невод завели. Один край у берега к шесту привязали, а от него сыплют сеть на самую глубину. Опоясали кольцом добрую часть озера, лодку к берегу подогнали, ждут государева знака.

Войтех давно уже сказал своё, тоже дожидается, что Василий ответит, а тот ни слова пока ещё не проронил.

Войтеха сюда Плещеев и Лизута доставили. Большего позора епископу не доводилось изведать. Ему бы поворотить отсюда, но немало наслышан о гневе великого князя Московского.

А тот рыбарям рукой показал: давай, мол, начинай. Те за верхний край верёвки ухватились, на себя подтягивают невод, перебирают. Плещеев кули рогозовые открыл. В одном рыба серебром заблестела, в другом раки шевелятся, потрескивают.

Наконец Василий голову к послу повернул, сказал громко:

- Вот ты, князь Войтех, мне в любви распинался, за короля своего Сигизмунда ратовал, о мире речь держал. Так и ответствуй по-доброму, если от чиста сердца всё это: зачем в Дмитров заезжал? К чему брата моего Юрия на меня возмутить пытался? Аль вы с Сигизмундом усобицы меж нами ищете? Ну нет, не допущу до этого!

Неожиданно прервал речь, кулаком погрозил холопам:

- Шнур нижний подняли, рыбу упускаете! Жмите к земле!

Лизута к неводу подскочил, засуетился, а Василий снова к послу повернулся:

- Рад бы я не воевать с королём Сигизмундом, в согласии жить, да нет у меня к нему веры. Города наши древние, российские держит он. По какой правде это, ответствуй, князь Войтех?

Тот молчал, грудь сдавило, дышать тяжело. Упасть боится, едва стоит. Василий, не замечая этого, своё продолжает.

- Где справедливость? Ан и сказывать тебе неча, князь. То-то! Я же мыслю, и это мой ответ королю Польскому и великому князю Литовскому будет: замириться погожу, но и воевать до весны будущей воздержусь. Погляжу, как король Сигизмунд поведёт себя.

- Государь, дозволь отбыть, - с трудом проговорил Войтех. Василий пожал плечами, сказал со смешком:

- Аль на уху не останешься, князь? Сейчас на костерке сварим, отведаешь. С дымком, вкусно. А то раков, коль ушицы не желаешь. Пальцы оближешь.

- Нездоровится мне, государь.

- Ну разве так. Не держу. Эгей, Михайло, Лизута, доставьте королевского посла в Москву, лекаря к нему привезите. Когда же князь Войтех соблаговолит в Литву отъехать, велите путь его обезопасить!

* * *

В буднях не заметили, как и осень с зимой пролетели. Наступила весна нового года. На масленой провожали зиму. Праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают. Гуляй, народ честной. И-эх!

Вассиан от всенощной в келью удалился. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, растревожило. Вспомнилось, как в отроческие годы, когда ещё сан иноческий не принимал, на масленую городки снежные строили, с девками тешились, на тройках гоняли…

Поднялся Вассиан с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, клобук нахлобучил, выбрался на улицу. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.

Вассиан брёл по Москве, месил лаптями снег. На Красной площади остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Вассиана бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник, плясун, по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.

В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.

- Бес обуял, - шепчет Вассиан и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочники на рожках наигрывают, в бубены выстукивают.

Нос к носу столкнулся с боярином Версенем. Остановились, дух перевели.

- Сатанинское представление, - пробасил Вассиан. - Непотребство!

- Вавилон! - поддакнул Версень.

Замолчали, глазеют по сторонам, качают головами. А вокруг веселье. Какой-то монах-бражннк, хватив лишку, рясу задрал, отбивает на потеху зевакам камаринскую, взвизгивает:

- Ах, язви их! - И девкам подмигивает: - Разлюли малина!

Мужики смеются:

- Вот те и монах!

- Соромно, - сплюнул Версень.

- Стяжательство и плотское пресыщение суть разврат - Вассиан перекрестился.

Аграфена из толпы вывернулась. И на лице довольство, румянец во всю щёку. Версень дочь за руку, домой потащил.

- Раздайсь! Пади! - закричали вдруг в несколько глоток. Вздрогнул Вассиан, обернулся круто. Из Спасских ворот намётом, с присвистом вынеслись верхоконные, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами люд топчут, плётками машут, баб и девок по спинам хлещут.

Под передним всадником конь белый, норовистый. Вассиан признал великого князя, а с ним Плещеева и Лизуту с гриднями из боярской дружины, ахнул.

Какой-то мужик наперерез кинулся, государева коня за уздцы перехватил. Конь на дыбы взвился, но у мужика рука крепкая. Тут Михайло Плещеев коршуном налетел, что было силы мужика перепоясал по голове плёткой. Мужик бросил повод, глаза ладонями закрыл.

С гиканьем и визгом пронеслись мимо Вассиана всадники, едва успел он в сторону отпрянуть. Скрылись. Толпа снова прихлынула. Мужик снегом кровь со лба отёр, выругался, погрозил вслед великому князю.

- Избави меня от лукавого, - вздохнул Вассиан и, приподняв полы тулупа, покинул площадь.

* * *

А у Михайлы Плещеева в хоромах дым коромыслом. Стряпухи и отроки с ног сбились. Гостей хоть и мало, но с ними сам государь. Зубоскалят, вспоминают, как люд на Красной площади распугали.

Василий грудью на стол навалился, глазищами по горнице шарит, слушает. Боярин Лизута не знает, как и угодить великому князю. Голос у оружничего сладкий, в душу лезет.

- Осударь-батюшка, а кого-то я приметил в толпе? Хи-ха!

Василий взгляд на Лизуту перевёл.

- Косой Вассиан жался. Ну ровно нищий. Хе-ха!

- Уж не его ли ты, Михайло, плёткой угостил? - затрясся в смехе великий князь, и все грохнули.

- Еретика косого и хлестнуть бы не грех. Экий ты, Лизута, не мог мне загодя на него указать, - вторит Плещеев.

- Попы на Руси завсегда мнят свою власть выше великокняжеской. Ан нет, выше государя не летать, - снова вылил словесного елея Лизута.

Василий недовольно поморщился. Лизута оборвал речь. В горнице наступила тишина. Государь положил на стол крупные, жилистые руки. Потом вперился в Плещеева.

- Заголосил бы ты, Михайло, кочетом, - сказал и откинулся к стенке.

Плещееву дважды не повторять, мигом на лавке очутился, голову вверх задрал, руками, что крыльями, захлопал, на все хоромы закукарекал.

- Ай да Михайло, угодил! - пристукнул Василий ладонью по столу. - Уважил. Вижу, любишь меня.

Плещеев с лавки долой, великому князю поясной поклон отвесил.

- Верю, Михайло, верю, - похлопал его по плечу Василий.

А тот рад без меры, потешил государя. Тут же, ещё дух не перевёл, склонился чуть ли не к самому уху Василия, новое спешит выложить.

- Государь, - таинственно зашептал Плещеев. - Курбский-князь отроковицу от тя прячет, князя Глинского племянницу. Хоть летами она ещё не выдалась, а собой хороша. Ух-ха! Видать, Курбский дожидается, Елена в сок и невеста ему.

- Князь Семён не дурак, - снова хихикнул Лизута.

У Василия брови сбежались на переносице. Сказал - отрезал:

- На девку погляжу, а с Семёна спрошу, - и поднялся из-за стола. - А пока же кличь, Михайло, твоих холопок, веселья желаю. Да песенников не забудь, пущай душу взбодрят.

- Мигом, государь! - крутнулся Плещеев. - Ух, и порадую я тебя…

 

Глава 10. ЛЮДИ ГОСУДАРЕВЫ

Боярин Иван Никитич воротился с поля. Весна погожая, к урожаю, и на сердце радостно. Боярину Пушкарный двор бельмо в глазу. И смрадно, и грохотно. Загнал его великий князь силком к мастеровому люду, приставил для догляда. Да боярское ль это дело? На то немчишка Иоахим есть.

Версень на Пушкарный двор ходил так, для отвода глаз. Явится к полудню, голос подаст - и в караульную избу к печи.

А с теплом совсем невмоготу боярину. Потянуло в сельцо. Тиун тиуном, да своё око не помеха-Сельцо Сосновка у Ивана Никитича невелико, да место красивое, лес и речка. С высоты холма, где боярское подворье, поле как на ладони.

Спозаранку Версень объехал верхом угодья, поглядел, как крестьяне пашут да не мелко ли. На подворье воротился, в амбар заглянул. Бабы зерно в кули рогозовые насыпают. Боярин руку в короб запустил, поворошил. Зерно сухое, тяжёлое. Тиун Демьян обронил:

- В землю просится хлебушко.

- На той неделе приступай, - сказал Версень.

У крыльца мужик топчется. Голову опустил, пригорюнился.

- В чём вина, смерд? - строго спросил у него Версень. Крестьянин и рта не успел раскрыть, как тиун наперёд выскочил.

- Коня не уберёг Омелька. По моему дозволению взял из твоей конюшни, батюшка Иван Микитич, ниву свою пахать. Там в борозде конь и пал. Не уберёг он коня твоего.

- Старая была кобыла, болярин, и хворая. Невиновен я! - Крестьянин приложил к груди ладони. - Помилуй.

Глаза у Версеня насмешливо прищурились.

- А что, Демьян, уж не тот ли это Омелька, что в жёнки девку Малашку взял?

- Он самый, - угодливо хихикнул тиун.

- Бона как, - нараспев протянул боярин. - Мил человек, почто тебе кобыла надобна с такой жёнкой, как Малашка? Её-то саму в плуг запрягать. Зад не мене, чем у кобылищи.

Да и телесами Бог не обидел… И что мне с тобой теперь поделать? - Версень почесал затылок. - Придётся тебе, Омелька, до Юрьева дня с Малашкой долг за коня отрабатывать, а завтра, с утречка, впряги-ка ты их, Демьян, в борону. Походят Омелька с Малашкой в хомуте денёк заместо кобылы, наперёд знавать будут, как добро боярское беречь. А ты, Демьян, самолично догляди за ними, чтоб без лени. Отмахнулся от мужика, как от назойливой мухи.

- Иди, мил человек. Не то милость на гнев сменю и батогов велю дать тобе. Экий нерадивец, загубил коня, теперь слезу пускает. - И уже с крыльца обернулся, спросил у тиуна: - А что, Демьян, сколь это лет минуло, как Малашка у меня в дворне бегала?

- Пятую весну, батюшка Иван Микитич, - смиренно отвечал крестьянин.

- Гм! У тобя, верно, и детишки уже есть, Омелька?

- Как без них, болярин, - согнулся мужик. - Двое мальцов.

- Ну, ну! Так ты не запамятуй, Демьян, о чём я тобе наказывал. В борону Омельку с Малашкой, пущай порезвятся…

* * *

Исхлестали землю весенние дожди, напоили досыта. Едва подсохло, как промчалась через Мозырь и Туров шляхетская конница маршалка Глинского. Измесили копытами землю, осадили Слуцк.

Из Москвы маршалку великий князь письмо прислал, а в нём велел вглубь Литвы не заходить, дожидаться подхода русских полков.

Вскорости воевода Шемячич к Минску подступил, позвал Глинского на подмогу. У князя Михаилы иные думы. Мыслил Слуцком овладеть, но пришлось послушать Шемячича. Не стал маршалок перечить. Минска, однако, они не взяли, повернули коней к Борисову.

К лету московские воеводы Щеня с Яковом Захарьичем да Григорием Фёдоровичем в Литву выступили. Прознав об этом, Шемячич с Глинским пошли им навстречу. Дорогой захватили Друцк и у Орши соединились с воеводами Щеней и Григорием Фёдоровичем. А воевода Яков Захарьич теми днями стал под Дубровного…

Забеспокоились в Литве. К середине лета собрал король многочисленное войско, двинулся к Орше. Прознав о том, воеводы Щеня с Шемячичем и Глинским, не дав Сигизмунду боя, отступили за Днепр, к Дубровне. Не преследовали их литовское войско. Король Сигизмунд остановился в Смоленске, а московские воеводы от Дубровны ушли к Мстиславлю, выжгли посад, овладели Кричевом.

Поставил Сигизмунд над литовским войском гетмана Константина Острожского. Захватил гетман Торопец и Дорогобуж и, оставив здесь смоленского воеводу Станислава Кишку, наказал ему город кренить.

Но московские полки отходили недолго. К исходу лета они снова двинулись к Дорогобужу и Торопцу. Не оказав им сопротивления, Станислав Кишка бежал…

Осенью король Сигизмунд и великий князь Василий заключили мир. Признала Литва за Москвою земли, завоёванные Иваном Васильевичем, подтвердила старые договоры. Величали тот мир в грамоте вечным, но и в Москве и в Вильно чуяли: недолго быть тишине н покою…

* * *

Князь Курбской терялся в догадках: что великому князю от него потребно? Вины за собой не чует, не перечил и службу государеву правил по совести. Так для чего же Василий призвал к себе? Ведь на думу Курбский и без того пришёл бы.

Едва князь Семён в Грановитую палату вступил, как государь на Курбского глазищами уставился, пальцем ткнул:

- После думы не уходи, спрашивать тебя буду.

А о чём, не сказал. И уже Курбского ровно не замечает. На думе бояре спорили, шумели. Одни за мир с Литвой тянут, другие войны требуют. Каждый норовит другого перекричать. Князю Семёну не до того. У него свои мысли: «О чём разговор поведёт Василий, какую ещё задачу задаст? Избави, снова в Литву послать захочет».

Раньше в Вильно ехал охотно. Чужую жизнь поглядеть, паче же всего радовался, когда был с королевой польской и великой княгиней литовской Еленой…

Ньнче не то. В последний раз насилу вырвался из Литвы. Дорогой от буйной шляхты только и спасался Сигизмундовой охранной грамотой.

И больше всего не желал князь Семён теперь покидать Москву не потому, что смерти опасайся от шляхетской сабли. Курбские не того рода, кто по накатам отсиживается. Нет! Князь Семён один только и ведал, никому не сказывал, как вошла в его сердце молодая княжна Глинская. И время прошло малое, как привёз он её на Русь, ан будто не было раньше никогда великой княгини Елены. Княжна Гелена виделась Курбскому хозяйкой в хоромах, женой. Мыслил услышать от Михаилы Глинского на то добро…

К полудню отсидели бояре в думе, согласились на мир с Сигизмундом и по домам разбрелись. Великий князь Василий, проводив взглядом бояр, строго посмотрел на Курбского. Молчал, барабанил пальцами по подлокотнику. Потом вымолвил:

- Слышал я, княже Семён, что ты от меня сокрываешь племянницу маршал ка Елену Глинскую. Верно ли то? - Подался в кресле, насторожился.

Курбский вспыхнул, брови вздёрнулись недоумённо:

- Государь, слова-то облыжные. Кто наговаривает на меня, видать, зла мне желает. К чему стану я укрывать княжну Елену? Князь Михайло поручня мне за ней догляд, вот и привёз я её в Москву.

- Почему о том сразу мне не сказывал, таил? - прищурился Василий - Почитай, с той поры год почти минул! А мне ещё говаривали, будто вознамерился ты женой её своей сделать? Так ли это?

- Молода она, государь. Да и князя Михаилы слово по тому надобно послушать, - смело ответил Курбский.

- Так, княже Семён, - прервал его Василий. - Значит, правду мне рекли. - Насупился, что-то соображая. Потом вдруг повеселел. - Молода, сказываешь. А ты всё ж покажи мне княжну. Ась? - И ощерился в улыбке. - Дозволь мне, людишке малому, на красоту княжны Елены позреть.

- Воля твоя, государь, - склонил голову Курбский.

- Во, люблю тебя за смирение. Ну, коли ты согласен, так жди меня завтра к обеду. Да не забудь, ворота распахни. Не обижай уж ты меня, княже Семён, всё ж государь я твой, - и изогнулся, достав бородой колен.

У Курбского чуть с языка не сорвалось: «Не юродствуй, государь», да сдержался…

* * *

За длинным дубовым столом, уставленным в обилии разной снедью, сидели втроём: государь да Курбский с княжной Еленой. Глинская молода, статна, лицом прекрасна, белотела. На Елене платье чёрного бархата, жемчугом отделанное, волнистые волосы русые на затылке в тугой узел стянуты. Длинные ресницы долу слушаны. А как поднимет да глянет на великого князя своими глазами, в душу лезет. У самой же щёки рдеют.

Василий ест не ест, всё больше княжной любуется. Вспомнилось, как во хмелю расхваливали её красоту Плещеев с Лизутой, мысленно давно согласился с ними.

Курбский, видать, чует, что творится с великим князем, сидит пасмурный. Василий будто не замечает его. Налил князь Семён заморского вина в кубки:

- За здравие твоё хочу испить, государь. Василий взял, ответил:

- Не надобно за моё, княже Семён, за меня успеется. А вот за княжну охотно.

Вспыхнула Елена, посмотрела на Василия. А тот улыбнулся, опорожнив кубок, постучал им об стол, пожурил:

- Негоже княжне Елене Глинской жить у тебя, княже Семён. Да и бояре языки чешут попусту. С завтрего дня жить она станет у меня в палатах. - Встал из-за стола. - За обед благодарствую, княже.

И пошёл к выходу. Побледнел Курбский, растерялся. Даже провожать великого князя поднялся с трудом. Умащиваясь в колымагу, государь поворотился, насмешливо смотрит на Курбского.

- Да, чуть не запамятовал. Не нынче, а на то лето пошлю тебя во Псков наместником. Жалобы от псковичей поступают на князя Репню-Оболенского. Чуешь, княже Семён, что поручить тебе собираюсь?

* * *

В ту же зиму приехал в Москву князь Михайло Глинский и поступил на службу к великому князю. Одарил его государь щедро и дал на прокорм город Малый Ярославец, ещё сёла под Москвою.

Ко всему наказал государь Василий воеводам, чьи полки в Литве стояли, оберегать вотчины князя Михаилы Глинского.

* * *

- Сергунька, Сергунька! - на весь караван-сарай раздавался визгливый голос боярина Тверди. - Леший бы тя побрал, запропастился!

Вбежал Сергуня, у двери дух перевёл. Боярин лежит на шубе, другой укутался с головой, стонет.

- Аль оглох? Не слышишь, зову? Сергуня отмолчался, а Твердя велит:

- Подь дьяков сыщи, пущай ко мне идут. Аль ослеп, помираю я.

Фыркнул Сергуня, блажит боярин. Твердя край шубы с головы скинул, на Сергуню посмотрел сердито. Но у того на губах нет усмешки.

- Да мигом, не задерживайся, - промолвил Твердя. - Я тебя знаю, отрок ты пустопорожний, и в башке у тя вьюжит.

И сызнова потянул на себя шубу.

Отправился Сергуня на поиски дьяков.

Уныло в Бахчисарае в зимнюю пору, сыро и промозгло. Качаются на ветру высокие тополя, жалобно скрипят обнажённые платаны.

В караван-сарае холодно, печи не топят. И самих печей нет. Зябнет Сергуня, не согреется ни днём ни ночью. Пригодилась дарёная одежонка, тулуп с шапкой и сапоги. Без них, верно, окоченел бы.

Соскучился Сергуня по Игнаше и мастерам, часто вспоминает Пушкарный двор. Были б крылья, улетел бы в Москву.

В первое лето часто брал его дьяк Мамырев с собой в город. Захаживали на базар, бродили по узким улицам. По новинке любопытно было Сергуне татарское житьё, а пригляделся, всё почти, как и на Руси: здесь свои князья и бояре, смерды и ремесленный люд. Только и того, что прозываются они по-иному. А огневой наряд в татарском войске малочисленный и пушки все боле лёгкие, на пищали смахивают. Сразу видно, для набегов приспособлены, возить сподручно.

Дьяков Сергуня разыскал в их клетушке. Василий Морозов с Андреем Мамыревым хлеб ели и горячей водой запивали. Услышав, что боярин кличет, Мамырев в сердцах глиняной чашкой о столик хрястнул, расплескал воду.

- Ужо и поесть не даст. Сам-то небось нажрался, теперь пузо кверху.

Морозов поддакнул:

- Нерасторопный боярин и к делам посольским не радеет. Ошибся государь в Тверде.

Поворчали дьяки, а идти надобно. Пошли вслед за Сергуней. Боярин Твердя, шаги заслышав, откинул шубу, умостился, кряхтя, вытянул ноги в валенках.

Морозов с Мамыревым остановились в дверях, дожидаются.

- Явились-таки. Кабы не позвал, сами не сообразили. Помер бы, и глаз не показали, - забубнил Твердя.

Дьяки переглянулись недоумённо, однако ни слова не проронили. Боярин же своё тянет:

- Зазвал я вас по такому случаю. Занемог я и смерть боюсь на чужбине принять. - И шмыгнул носом, себя жалеючи. Потом снова заговорил: - Посему задумал я домой, на Москву ворочаться. Один поеду. Здесь же, с крымцами, посольство править перепоручаю тебе, Василий. Как с ханом речь вести, ты ведаешь, поди, получше моего, и о чём уговор держать, ежели Менгли-Гирей ка согласие даст, ты без меня, дьяк, знаешь.

Морозов склонился, ответил:

- Государево посольство вести - честь великая…

- Во-во! - ухватился за его слова боярин. - Верно сказываешь, Василий. Ты дьяк знатный, у государя в почёте превеликом. Нынче пущай челядь колымагу в обратную дорогу готовит. А ты, Сергунька, со мной поедешь…

Сборы скорые. Неделя минула, как выехали из Бахчисарая. За перешейком снега начались. У колымаги колеса сняли, на полозья поставили. Радуется Сергуня, и челядь повеселела, в Москву путь держат. Боярин Твердя доволен, и месяца не пройдёт, как заявится к боярыне Степаниде. Перво-наперво в баньке душу отведёт, потом наестся щец горячих на птичьем отваре н на тёплую перину завалится.

* * *

Явился в караван-сарай мурза Исмаил. Забрёл в клетушку к дьякам. Те гостя не ждали, удивились, но виду не подали. У мурзы глазки маленькие, хитрые. Уселся на коврике, ноги подвернул калачиком, на дьяков смотрит с ухмылочкой и ни слова.

Морозов Мамыреву по плечо, приподнялся на цыпочках, шепнул:

- Принеси, авось язык развяжет, и толмача покличь.

Тот кивнул, ушёл, а Морозов напротив мурзы уселся на пол, откашлялся в кулак. Дьяка судьба разумом не обидела, и в жизни Морозов многому обучился. С посольством не единожды езживал. Доводилось побывать и у польского короля, и у казанского хана, и даже у магистра ливонского. А что до Бахчисарая, так это уж в третий раз. Обычай крымчаков дьяк хорошо изведал…

Мурза Исмаил лисий треух скинул, положил рядышком, стрижёт раскосыми глазками. Морозов тоже помалкивает, выжидает.

Вскорости воротился Мамырев с толмачом. В руке у дьяка связка куниц. Положил мурзе на колени. Тот рот раскрыл от удовольствия, языком зацокал и грязной рукой гладит мягкие шкурки, перебирает.

- Эк его… - скривился Мамырев.

Насладившись подарком, мурза поднял глаза на Морозова, залопотал по-своему.

- Исмаил сказывает, Сигизмундовы послы к хану прибыли, - еле успевает переводить толмач.

Морозов шею вытянул по-гусиному, выдохнул:

- Ну, ну?

- Ещё, - продолжает толмач, - привезли те послы дары богатые не токмо хану, но и всем его родственникам, особливо царевичу Ахмат-Гирею и Кудаяр-мурзе.

- Как оно завернулось, - протянул Морозов.

Исмаил подхватился, сунул куничек под полу широкого малахая, нахлобучил треух.

- Скажи ему, - повернулся к толмачу Морозов, - за весть спасибо. Да пусть нас не забывает, заходит в караван-сарай, а мы его отблагодарим.

Толмач перевёл. Мурза ладони к груди приложил, оскалился. Из клетушки выходил пятясь. Толмач ушёл провожать Исмаила. Мамырев проронил:

- От те и дождались…

- Не ко времени Сигизмундово посольство прибыло, хотя того ждал я, - сказал Морозов и потёр лоб. - Боюсь, труден будет разговор с ханом. Менгли-Гирей ныне лисом вилять зачнёт, выманывать, кто боле даст, наш ли государь иль Сигизмунд.

- Надо бы ране на хана наседать, рядиться с ним. Морозов пожал плечами.

- От нас, Андрей, сие не зависело, сам ведаешь.

- Всё Твердя, - снова сказал Мамырев, - зад поднять опасался… Что, Василий, как посольство вершить станешь?

Морозов потёр лоб, ответил:

- Надобно, мыслится мне, к хану Менгли-Гирею добиваться. Во дворец идти, не затягивать. Ныне, коли с ханом о ряде не уговоримся и не склоним его на Литву выступить, так, може, хоть удастся не допустить набегов крымчаков на Русь.

* * *

Что Сергуне до боярских хором, пускай себе красуются, друг перед другом выхваляются резьбой по дереву, по камням сеченьем ажурным, искрятся разноцветьем стекольчатых оконцев. Сергуне поскорей бы до Пушкарного двора дотопать да Игнату повидать. Почитай, полтора лета не виделись…

Идёт Сергуня улицами, ахает. Срок будто и малый, а гляди, как Москва-город строится. Бона сколь церквей новых горят позлащёнными маковками, очам больно. И всё русскими умельцами сложено, а верховодит ими искусный зодчий грек именем Алевиз Фрязин.

На ходу поглазел Сергуня, как на перекрёстке двух улиц стены собора возводят, мастеровые с носилками снуют, кирпич тащат, раствор известковый. Обошёл стороной гору камня, штабель брёвен. Поодаль плотницкая бригада доски тешет, стружки из-под топоров то дождём сыплются, то лентами вьются. Пахнет смолистой сосной. Тут же поблизости костёр горит. На треноге казан подвешен, хлёбово булькает, паром исходит. Сергуня слюну сглотнул, прибавил шагу.

До Пушкарного двора добрался Сергуня в полдень. Ещё издалека потянуло едким запахом литья, глушило звоном кузниц, нудно скрипели деревянные колеса водяного молота, стучало и ухало окрест.

У ворот Сергуня остановился, ноги не несут. На сердце и радостно и тревожно. Во дворе людно, каждый своим занят. Вон у плавильных печей мастеровые возятся, на Сергуню внимания не обращают. Там среди мастеровых и Антип, и Богдан. Может, и Игнаша?

Незнакомый ратник дорогу перегородил. Сергуня бердыш рукой отвёл, промолвил:

- Мастер я, в Крыму был…

Смотрит, навстречу Игнаша бежит, по мосткам, по лужам, напрямик. Запыхался, обнял.

- Воротился, Сергуня. Молодец! - Отступил на шаг. - Я тебя ещё прошлой осенью поджидал, каждодневно выглядывал.

Сергуня и рта не успел открыть, как Игнаша известием оглушил:

- Антипа этой зимой по доносу немца насмерть забили…

- И-эх, вот те раз!

- Боярин Версень лют, злобствует попусту. Сергуня опустил голову. Подошёл мастер Богдан.

- Успел сказать ужо Игнашка… Да, жалко Антипа, мастер был, каких мало. Литьё знавал доподлинно и секретов от людей не держал. Ко всему, мужик души доброй. Но что поделаешь, жизнь у него не сладка, не баловала.

От печей позвали. Богдан махнул рукой, дескать, слышу, чего там.

- Извёл-таки Иоахимка, - промолвил Сергуня. - Он Антипа с первого дня невзлюбил, всё придирался. Теперь небось доволен.

- Без души немец, - поддакнул Игнаша. - Они с Версенем друг дружке под стать.

- Ну, не горюй, Сергуня, - проговорил Богдан. - Хорошо, хоть ты возвернулся. Скучно Игнаше без тебя. Однако отчего мы в воротах торчим? Веди-ка, Игнаша, друга в избу. Он, чай, в дальнем пути намаялся и изголодался.

Экая благость попасть домой с долгого зимнего пути. Отогрелся Твердя, набил утробу. Сморило.

Боярыня Степанида к двери на цыпочках подойдёт, заглянет в щёлку. Спит Родион Зиновеич, что малое дите, рот открыт, подхрапывает.

Умилится боярыня и тут же посокрушается. Сдал Твердя с лица, щёки дряблые мешками висят. Ну да печаль невелика, кости привёз, а мясом обрастёт.

И боярыня спускается в поварню, наказ даёт, как боярину угодить, чего лакомого к ужину нажарить.

А Тверде сон снится, будто идёт он по городу и то ли у подворья Щени, то ли у Берсенева собака на него кинулась. Вылезла из подворотни, рослая, с телка, рычит, шерсть наершилась.

Родион Зиновеич посохом от пса едва отбивается, к забору льнёт. Хочет на помощь позвать, ин голоса лишился…

Открыл боярин глаза с перепугу, прислушался. На самом деле во дворе псы брешут. Кликнул Твердя Степаниду, а та уж сама к нему торопится.

- Батюшка, Родивон Зиновеич, Васька окаянный и передохнуть не дал, велит тебе к нему явиться.

Твердю потом холодным окатило, как о великом князе напомнили.

Бахчисарай покидал, мене тревожился, чем когда к Москве стали подъезжать. Ответ держать боярину. Как вспомнит о том, дурно делалось. Корил себя, зачем поддался соблазну, убежал и с посольством не справился. Ну что как не поверит Василий его болезни?

У Тверди иногда мысль ворошилась воротиться назад, в Бахчисарай. Может, и поддался бы этому боярин, да далеко до Крыма, а Москва вот она, рукой подать…

Глядит испуганно Твердя на боярыню Степаниду, слова не проронит. Вот те и приснилось, пёс кидается. В руку сон.

Боярыня Степанида самолично мужа облачала, напутствовала:

- Ты, Родивон Зиновеич, Василию не молчи. Коли ему надобно басурманское посольство, пущай сам и едет к крымчакам…

Не став дожидаться, пока челядь заложит колымагу, Твердя поплёлся пешком. День погожий, солнечный, и снег подтаивал, капало с крыш. Весна близилась. Родиону Зиновеичу давит шею высокий ворот кафтана. Расстегнулся. Идёт, задумался, знает, о чём разговор предстоит. Уже в Кремле нос к носу столкнулся с дьяком Фёдором. Тот осклабился, обнажив жёлтые лошадиные зубы. Боярин буркнул, обошёл дьяка стороной. До чего же богомерзкая образина. И надо же повстречать, когда не на пирог к великому князю зван. О пыточной напомнил собой дьяк Фёдор…

В княжьих хоромах Твердю дожидался дворецкий, пробасил:

- Пойдём ужо, боярин Родивон, государь требует.

У Тверди голос заискивающий, в очи дворецкому заглядывает:

- А что, Роман Ляксандрыч, в добром ли здравии государь? - И сам чует, как дёргается подбородок.

- В здравии добром, но гнев на тебя, Родивон, держит.

- Ай-яй, - ещё больше пугается Твердя. - И за что немилость на меня такая?

- Давно ль воротился из Крыма, боярин Родивон?

- Вчерашнего дня только.

- Ну да, так и есть, Лизута сказывал…

- Уж не Лизутин ли навет на меня государю? Видать, он наябедничал? - замедлил шаг Твердя.

- А ты, боярин Родивон, оружничего не бесчести. Лизута у государя в милости за службу свою верную. Ты же виновен еси, - резко оборвал Твердю дворецкий, пропуская боярина в княжью горницу.

Родион Зиновеич порог переступил, услышал, как дворецкий прикрыл за собой дверь. Осмотрелся Твердя. Оконца прикрыты, и в горнице полумрак. Со света сразу и не разглядел великого князя. Тот сидел в кресле, опершись кулаком в подбородок. Чёрный, длиннополый кафтан из домотканого холста закрывал ноги до пят. Родион Зиновеич вздрогнул, шапку долой, склонился до боли в пояснице.

- Здрав будь, государь Василий Иванович.

- Я-то здрав, - резко оборвал боярина Василий. - А вот как ты, Родион, смел посольство покинуть, дай ответ?

У Тверди язык одеревенел, ноги в коленях подкашиваются.

- Не гневись, государь, хан на разговоры не давался, хоть мы не единожды искали с ним встречи…

Василий руку от бороды отнял, стукнул о подлокотник кулаком.

- Не для того я посольство наряжал, боярин Родион, чтоб ты в Бахчисарае бока отлёживал. Для государственных дел ты послан был!

- Хворь одолела, - пролепетал Твердя - Прости, государь. Не моя вина.

- Хвори твои мне ведомы, боярин. Им начало ещё от Казани тянется. Ответствуй, на кого посольство оставил?

- Дьяку Морозову перепоручил, государь, - заспешил с ответом Твердя, учуяв в голосе Василия меньший гнев.

- Морозову, сказываешь? Дьяка Василия люблю. Ты же, Родион, честь позабыв и совесть, в Москву прибежал, как кобель побитый, в конуру лезешь. На печь горячую захотел аль по жене своей соскучился?

- Прости, государь, - выдохнул Твердя и снова склонил голову.

- Прости, - передразнил Василий. - Я тебя раз простил, егда наряд под Казанью растерял. Ныне не прощу. Надобно б тебя к Федьке в пыточную избу отправить, да крови твоей не хочу, зловонит она. Однако и милости не жди от меня, боярин Родион. Не надобен ты мне, и посему с боярыней своей и челядью дворовой отъезжай из Москвы немедля. Навек убирайся. Определяю тебя на жительство в городишко отдалённый, Белоозеро. Очи мои не желают глядеть на тебя…

* * *

Прислонив к стене зерцало, Морозов долго прихорашивался. Костяным гребнем раздирал густые скатавшиеся волосы, говорил стоявшему поблизости Мамыреву:

- Добро тебе, Андрюха, голова у тя лысая, блестит, словно навощённая.

- Неча завидовать, Василий, настанет час, и у тя повылазят.

Сняв с зубьев пук волос, Морозов кинул под ноги и, отложив гребень, натянул на себя длиннополый, шитый серебром кафтан. Одёрнул, застегнулся.

- Послов по одежде встречают, - сказал и осторожно двумя руками нахлобучил отороченную соболем шапку.

- Слова истинные, Василий. Ко всему, ежели послы с подарками богатыми, - добавил Мамырев.

- Даров у нас малость, - вздохнул Морозов. - За долгое житьё в Бахчисарае вконец обнищали.

- На этакую прорву не напасёшься, - согласился Мамырев. - Ныне велел я подьячим всё потрясти, что есть, подарим ещё царю татарскому, авось подавится.

Морозов покачал головой:

- Слава те, Всевышний, изволил-таки хан допустить к своей милости. А я мыслил, что, не повидав Гирея, и на Русь отбудем…

Выйдя из караван-сарая, они сели на коней. Час полуденный, и в чистом небе тепло, не по-зимнему выгревает солнце. Воробьиная стая обсела раскидистое дерево, щебечет. За глинобитными заборами плоские крыши саклей. Тополя и клёны сбросили листву, замерли в спячке. По ветвям поплелись, вытянулись к самым макушкам голые виноградные плети. Унылы опустевшие в зимнюю пору сады Бахчисарая. И только красуются вечнозелёные кипарисы.

- Робею, Андрюха, - проговорил Морозов. - С посольством часто доводилось бывать, а править впервой.

- А ты о том забудь, - успокоил его Мамырев. - Чай, у тебя башка не дурней, чем у боярина Тверди.

Они пересекли площадь перед дворцом. Белели каменные стены ханских покоев. Дворец двухъярусный, крытый чешуйчатой черепицей. Тоскливо глядят на город узкие зарешеченные оконца. Молчат, не бьют струи мраморных фонтанов, и дорожки, покрытые песком, густо устланы жёлтыми листьями.

У ворот дворца зоркая охрана.

Сошли дьяки с коней, дали знать подьячим, чтоб тащили за ними подарки, и направились к воротам. У входа толпа мурз и беков преградила дорогу. Мурза Аппак подморгнул Морозову, сказал по-русски:

- Васка, айда карашеваться!

Мурзы и беки рассмеялись, по-своему затараторили, на дьяков пальцами тычут. Кудаяр-мурза под ноги Морозову плюнул, толмачу о чём-то пропищал. Толмач головой закрутил, переводить не захотел. А Кудаяр-мурза нож из сапога потянул, двинулся на толмача. Тот испугался, перевёл:

- Мурза Кудаяр сказывает, что ты, дьяк Василий, холоп. Озлился Морозов, Кудаяру кулак под нос сунул.

- Ужо самому царю Менгли-Гирею на тя пожалуюсь.

Но Кудаяр дьяка не слушает, вырвал у подьячего беличью шубу, на себя пялит. Тут и другие мурзы и беки послам дорогу загораживают, дары требуют. Морозов с Мамыревым едва во дворец протолкались. Мурзы и беки рожи кривят, гогочут непристойно. Опередили русских послов, скрылись в переходах.

- Ну чисто шакалы, - выругался Мамырев.

- Орда ненасытная, - вторит ему Морозов.

Пока шли коротким мрачным коридором, недобрые мысли в голове роились.

Кирпичные своды низкие, давят. Морозов Мамыреву глазами указал на дверь впереди. Железная, кованая, а пока её минуешь, в три погибели согнёшься.

- Не доводи до греха, втолкнут и закроют навеки, - шепнул Морозов.

Мамырев дрожит.

- Молчи ужо. И без того боязно…

За коридором начались палаты. Свет тусклый, едва пробивается через оконце под потолком.

Не успели дьяки дух перевести, как вошли в ханские покои. Менгли-Гирей сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте. По правую руку у хана восседал на ковре любимец царевич Ахмат-Гирей, по левую руку от Менгли-Гирея - визирь турецкого султана Керим-паша, а дальше царевичи и мурзы с беками.

Отвесили Морозов с Мамыревым хану поясной поклон. Морозов справился о здоровье Менгли-Гирея и жён его многочисленных. Толмач дьяковы слова перевёл. Хан ответил угрюмо:

- Аллах, да будет его воля, милостив ко мне, правоверному.

Тут глаза Морозова встретились с глазами Кудаяр-мурзы. Тот глядел на русского посла нагло, усмехаясь.

- Великий хан, - сказал дьяк Морозов. - Челом бью и жалобу приношу на Кудаяр-мурзу. Поносил он меня и бесчестил, холопом обзывал и ко всему шубу, какую государь мой тебе посылал, отнял.

Не стал слушать Менгли-Гирей толмача, ответил насмешливо:

- Шубой той мы Кудаяр-мурзу одариваем. Царевич Ахмат захихикал. Его поддержали другие.

Только визирь Керим-паша оставался невозмутим. Морозов выждал, когда утихнут, сказал:

- В том, великий хан, твоя воля, хоть и всё ему отдай. Но не вели над послами глумиться.

- О, дерзкий урус! Длинный язык твой уподобился жалу ядовитой змеи. Я вырву его. - Глаза у Менгли-Гирея сузились, ноздри приплюснутого носа гневно раздувались. - Князю твоему, нашему слуге Ваське, передай, пусть выход мне даёт, как давала Москва и вся урусская земля хану Узбеку. О-оо! - Хан воздел руки. - Урусы думают, что татарские воины наведут страх на Литву. Но видит аллах, я не хочу этого…

Менгли-Гирей отвернулся. Мурзы подскочили к дьякам, вытолкали из царской палаты.

Воротились Морозов с Мамыревым в караван-сарай опечаленные.

- Нелегко посольство вести, - сокрушается Мамырев.

- Ещё как нелегко, - соглашается Морозов - Особливо у крымчаков. Седни не ведаешь, что завтра случится. Перед ханом стоял, дрожью било. Не чаял, что живы выберемся. Ин пронесло.

- Повременим ещё. Мамырев почесал затылок.

- Остерегаюсь, не послал бы Гирей орду на Русь.

- Сам о том подумываю, - согласился Морозов - Поспешать бы домой, в Москву, государю обсказать всё…

К вечеру в караван-сарай приехал мурза Исмаил. Натянул повод коня на кол, прошёл в клеть к дьякам. У тех нетерпение, ждут: с чем Исмаил пожаловал? А может, с мурзой другие татары приехали, схватят, кинут дьяков в яму - и конец?

Исмаил, едва уселся, заговорил. Толмач пересказывает:

- Великий хан во гневе на урусского князя, зачем дары малые шлёт. Менгли-Гирей к литовскому королю милостив, ярлык ему дал на города многие… А ещё великий хан послов урусских отпускает в Московию и сказывает, что он ждёт от князя Василия казны, и кречетов, и утвари дорогой. Да ещё отпустить в Крым царя Абдыл-Летифа, какой многие годы в московской темнице содержится.

Мурза замолк. Заговорил дьяк Морозов:

- Государю нашему, великому князю Василию Ивановичу, мы слова ханские, мурза Исмаил, передадим. А каков ответ на них государя будет, того не ведаем. Что до короля Сигизмунда, принявшего ханский ярлык, то это его дело. Наш же государь землями своими не по милости хана владеет, а по отчему праву и в ярлыках на города и веси нужды не имеет… Тебя же, мурза Исмаил, как друга нашего, мы отблагодарить хотим.

Мамырев, пока Морозов говорил, сходил, воротился со связкой соболиных шкурок, протянул мурзе. Исмаил рад, дьякам кланяется, руку к груди прикладывает.

Проводили дьяки мурзу, стали собираться на родину.

От озера тянет холодом. Белыми лебедями плавают ледяные глыбы. Тяжёлый, серый вал накатывается, гнётся гребнем на изломе и, ударясь, рассыпается брызгами, пенно выкатывается на берег. Тёмное низкое небо затянулось тучами, слилось с озёрной ширью.

Замер Родион Зиновеич, не шелохнётся. Вал за валом, братьями-близнецами из дальней дали, широко, вольно подступают волны к боярину, устрашают, кипенью дробятся. Водяная пыль сеет Тверде в лицо, мелкими каплями собирается в седой бороде.

К исходу марта добрался Родион Зиновеич до Белоозера, города отдалённого, где жить ему определено государем. В долгом пути выбились из сил кони и люди. Спасибо монахам Кирилловского монастыря, пригрели, дозволили передохнуть…

Налёг на посох боярин, пригорюнился. Краем света кажется ему белозерская земля.

За спиной Тверди упала боярыня Степанида, завыла в голос, забилась о каменистую землю. Вздрогнул Родион Зиновеич, повернулся круто, нахмурился. С трудом поднял боярыню, усадил в возок, прохрипел:

- Трогай!

И заскрипели колеса.

* * *

Светится огнями замок виленского воеводы Николая Радзивилла, весело гремит музыка. Через открытую прорезь окон музыка всю ночь будоражит горожан. Старый воевода праздновал день рождения жены Ядвиги.

Со всего княжества Литовского и королевства Польского съехались на торжество паны вельможные. С часу на час ждали короля.

По огромной, освещённой тысячами свечей зале носилась в танце шляхта. Порхали красавицы паненки, отбивали в мазурке каблуки паны.

Высокий, статный Ян Радзивилл в синем, отделанном золотом кунтуше не принимал участия в веселье. Сложив на груди руки, он исподлобья посматривал на молодую мачеху. Легко летала она. Иногда метнёт на Яна быстрый взгляд, и заалеет белое лицо, зальётся краской. Опустит длинные ресницы, отвернётся.

Выдохся старый Радзивилл в пляске, отошёл к мраморной колонне. Подскочила Ядвига к Яну, увела, закружила.

Воевода отёр шею, вздохнул. Не те годы… Раньше не знал устали, а нынче и половины мазурки не выдержал, вона как сердце в груди трепыхает, вот-вот вырвется.

Николай Радзивилл передыхал долго. Вышел на балкон, глотнул воздуха. Ночь сырая, промозглая, и небо затянули тучи. Поёжился. Снова воротился в зал. К воеводе подошёл гетман Острожский, стал рядом. Не отводя восхищённых глаз от Яна и Ядвиги, промолвил:

- Прекрасно, прекрасно, пан Николай. И что за прелестная пара, как Бог свят.

Старого Радзивилла передёрнуло. Он проворчал недовольно:

- Она моя жена, пан Константин, а Ян сын. - И отвернулся.

- Кхе! - Гетман кашлянул в кулак, смолчал.

Неприятную заминку нарушило появление короля. Задрав голову, Сигизмунд важно вёл королеву. За спиной короля теснились вельможные паны. Радзивилл с Острожским двинулись навстречу. Сигизмунд поднял руку, и музыка смолкла. Танцы прервались.

- Вельможные паны! - Король остановился, щипнул тонкий ус - Наш посол, пан Лужанский, привёз из Крыма ярлык. Хан Менгли-Гирей на московского князя Василия недовольство держит и городов его Владимира, Звенигорода, Чернигова, Брянска, Курска, Тулы, Пскова и Великого Новгорода да ещё иных лишает и нам отдаёт во владение. А ещё, вельможные панове, хан даст помощь против Москвы!

Голос Сигизмунда радостный, торжественный.

- Виват! - завопила шляхта. Радзивилл повернул голову к Острожскому:

- Хан подарил нашему королю шкуру неубитого медведя. Но кто изловит его для Сигизмунда?

- Так, пан Николай, как Бог свят, - затряс седыми кудрями гетман - Не кажется тебе, что король предоставит литвинам снять шкуру с русского медведя?

- Возможно, пан Константин, весьма возможно. Но мне иногда думается, что у нашего короля копьё короче, чем у великого князя Василия.

- Уж не от Глинского ль у пана Николая такие мысли? - насмешливо спросил Острожский. - Как Бог свят.

- Не умом маршал ка я живу, а своим, - рассердился Радзивилл.

- Танцы, танцы! - раздались голоса шляхтичей. Радзивилл подал знак дворецкому, и музыка грянула плясовую. Король оставил королеву, подал руку молодой хозяйке, повёл Ядвигу на середину зала.

На реке спокойно и тихо. Пробежит рябь и снова замрёт. Слышно, как шелестит листвой прошлогодний камыш да где-то в глубине его кукует кукушка. Со свистом пронеслись утки, упали на дальнем плёсе. На западе тяжело поднималась туча. Она медленно заволакивала небо.

Отталкиваясь шестом, Анисим гнал дубок на середину реки. Лодка скользила рывками, резала носом воду. Набежал ветерок, взбудоражил реку, и снова всё успокоилось…

Напуганная щукой, всплеснула рыбная мелочь. Пророкотал отдалённый гром. Анисим поднял глаза, глянул в небо.

Не покидает Анисима тоска и в казаках. Нередко чудится ему голос Настюши, видятся родное сельцо и поле. Болит душа. Ловит себя Анисим на том, как просятся руки к сохе. Пройти бы по борозде, дохнуть запахом свежевспаханной земли… Вспоминает часто, как выходили в поле с Настюшей. И в такие минуты Анисим криком изошёл бы, да терпит…

Остановив дубок, Анисим поднял из глубины вершу. Дождался, когда схлынула вода, вытряс рыбу. Посыпались на дно лодки золотистые караси, забился сазан, открывает рот, водит жабрами. Поползли, грозно поводя усами, клещастые тёмно-зелёные раки, змеёй вьётся длинная щука.

Анисим опустил вершу в воду, собрал рыбу в бадейку, задумался. Прошлой осенью водил Евстафий Дашкевич казаков на крымские поселения. Когда звал, сулил добра полные коробья. Был поход и впрямь удачлив, взяли обильный дуван, а как делить принялись, бездомным казакам почти ничего не попало. Атаманы да домовитые казаки всё себе прибрали. Анисиму тоже мало чего перепало.

Усмехнулся Анисим. Раньше, когда пробирался к казакам, слыхал, живут они по справедливости. Ин нет, и у них кто покрепче, те и помыкают беднотой да ещё сиротой либо голытьбой обзывают. А всем атаманы и старшины вертят, чего захотят, то и постановят…

Редкие, крупные капли дождя лениво застучали по реке. Анисим развернул дубок, поплыл к берегу.

* * *

Возмужал Степанка, усы отросли, и борода закудрявилась. Кличут его отныне не Степанкой, а величают Степаном. На посаде в Великих Луках девки на него заглядывались, вздыхали. Но в Степанкину голову Аграфена влезла накрепко, колом не вышибить. Нередко встаёт она перед ним будто наяву, в очах смешинка. Вопрошает хитро: «А что, Степанка, не выбился ль ещё в именитые?»

Совсем недавно стал Степан десятником огневого наряда. Ну как тут не заважничать? Откуда и спесь у Степанки взялась, на пушкарей свысока поглядывает, покрикивает.

Князь Дмитрий к Степану благоволит: у кого из пушкарей такой глаз меткий? Хороших много, а точность боя, как Степанка, никто не осилил. И сметка у него особая, знает, сколько порохового зелья в пушку заложить, чтоб ядру ни недолёта, ни перелёта, и как ветер учесть.

Заприметил Степанову стрельбу и литовский маршалок Глинский, похвалил: «О, Стефан пушкарь зело добрый!»

Степанке лестно, вишь, какова ему честь.

* * *

В просторной низкой горнице великокняжеских хором пусто. За стекольчатыми оконцами гудит ветер. Час поздний, и погода заненастилась. И хоть весна в разгаре, а холодно.

В горнице двое: боярин Версень и дьяк Морозов. Сидят на лавках, зевают, великого князя дожидаются. Тот с утра на охоте. Уже б и воротиться время, ан нет. Отрок прошёл вдоль стен, свечи зажёг. Версень недовольно кашлянул.

Боярин Иван Никитич к государю с челобитной припожаловал. Проситься решил, авось великий князь даст от Пушкарного двора освобождение: не по нём, боярину, и хлопотно.

А дьяк Морозов едва в Москву заявился, немедля к великому князю поспешил. Жена отговаривать пыталась: «Куда к ночи? Утро будет. Оно и мудреней, чать без передыха…» Но Морозов отмахнулся: не твоего, бабьего, ума дело. Не с гулянки, из города-то какого, Бахчисарая прибыл, про посольскую службу до другого дня таить негоже. Егда ещё вести нерадостные привезли, и о них государю немедля изложить надлежит.

Ждут боярин с дьяком, а Василия всё нет. В горницу заглянул дворецкий Роман, пробурчал недовольно:

- Государь в Воробьёвом сельце заночует, так что не сидите попусту.

Поднялись Версень с Морозовым, покинули хоромы. Темень. Постояли, пока глаза свыклись, за ворота кремлёвские вышли. Версень шагал чуть впереди, придерживая рукой полу шубы. За ним, с трудом поспевая, семенил Морозов.

- Боярина-то Родивона Зиновеича великий князь в Белоозеро упёк! - повернув голову вполоборота, прокричал Версень. - А род бояр Твердевых древен, от Рюриковичей, и роду княжескому не уступит… Дьяк отмолчался.

- Оглох, поди, - сплюнул Версень. Морозов отстал, свернул в улицу, а Версень шагал, бубнил под нос, ругал дьяка и ему подобных:

- Время какое настало. Не бояре, дьяки да служилые люди у великого князя в чести. Великий князь боярами помыкает, ни во что не чтёт…

* * *

Не колымагой, а лёгким открытым возком въехал государь в село. Кособокие избы, крытые потемневшей соломой, вросли в землю, топятся по-чёрному. Редкие окошки затянуты бычьими пузырями.

Весной в крестьянских избах голодно, пустые щи и те в редкость.

Василий из возка поглядывает. На взгорочке мальчишка греется. Из-под рваной рубахи лопатки выпирают. Стоит мальчишка на ногах-соломинках, от ветра качается, прозрачное лицо светится насквозь.

Обогнали старуху. Босая, согнувшись под вязанкой хвороста, еле плетётся. Из избы вылезла баба, от водянки распухла, лицо в гнойниках.

Отворотил голову Василий, Михайло Плещеев рядышком сидит. Сказал спокойно:

- По весне завсегда так.

- С зимы надобно придерживать на весну, - нахмурился Василий. - Ан сожрут всё по осени, а опосля страждут.

Возок вкатился на княжеское подворье. Навстречу выбежал старый тиун Дормидонт, из худосочных бояр, помог великому князю вылезть. Тут и ключница вертится, трясёт телесами.

- Сказывай, Матрёна, чем потчевать собираешься? - с усмешкой спросил Василий.

- Пироги с рыбой, батюшка осударь, да зайчатина с луком. Ещё лапша с утятиной и гусь жареный.

- Ну, отведаю, не разучилась ли стряпать. А ты почто, Дормидонт, рылом в землю уставился? - Повернулся к тиуну - Либо грех за собой чуешь? Аль государю не возрадовался?

- Как не рад, государь, рад…

- Он, батюшка осударь, запечалился, - поспешила вмешаться ключница. - Воровство у нас случилось, истый разбой.

- О чём мелешь, Матрёна? - грозно спросил Василий и взглянул на тиуна.

Тот на великого князя глаза поднял.

- Беда, государь, пошалили тати в амбаре.

- Много взято?

- Да не так и много. Мер десять жита да солонины кусок.

- Выводил ли смердов на правёж?

- Государь, честны смерды. Не возьмут они, - робко возразил тиун.

Василий оборвал:

- Вишь ты, холопам потакаешь, Дормидонтка?.. Каков заступник! Отчего бы, а?

Понурил голову тиун, не ответил.

- Завтре, с зорьки, смердов на правёж да избы самолично обшарь, вора сыщи. Наперёд знай, Дормидонт, мне жалостливый тиун не надобен. - И позвал Плещеева: - Пойдём, Михайло, ужо отведаем Матрёниных пирогов…

За столом великий князь потешался до слёз. Михайло Плещеев на карачках по полу лазил, скоморошничал и кривлялся.

 

Глава 11. КОНЕЦ ПСКОВСКОГО ВЕЧА

Великий князь держал путь в Новгород. Дорога не близкая, да нужда заставила. Воевода Щеня из Новгорода в который раз уведомлял: псковичи наместником Репнёй-Оболенским недовольство кажут.

Может, великий князь и не придавал бы значения тем жалобам, коли б не последнее письмо от Щени. Писал воевода, Репня-Оболенский Псков покинул и Щенины пороги обивает.

С государем в Новгород и Курбский выехал. Неохота князю Семёну в Пскове садиться, но как великому князю перечить?

Растянулся поезд. За государевой колымагой колымаги бояр, обоз со снедью и разной утварью. Государев поезд сопровождали служилые бояре конно и пищальники.

У Василия лицо озабоченное, на челе морщины глубокими бороздами. Раньше случалось, Москву покидал, тягости большой не чуял. А нынешний поезд растревожил. Что занозу в сердце вогнал. Василию причину не искать, знаком. Молодая княжна Елена разбередила государю душу. Василий вздохнул, потёр лоб.

А Курбский в своей колымаге забился, думает. Ох, неспроста забрал Василий в свои хоромы княжну Елену, неспроста. И Михайло Глинский хитрит. Учуял, теперь почнёт сети плести вокруг великого князя. В Москву ненадолго заявился и тут же почал перед Василием юлить. За Елену всё великому князю благодарности расточает. Кабы не замышлял в родство с государем войти, не отказал бы ему, Курбскому, отдал племянницу в жёны. А то едва князь Семён речь о том завёл, как Михайло отнекивается, отговаривается: де, и молода, и неразумна… Неужели государь угодит в сети маршалка? Но Василий княжне Елене в отцы годится. Ко всему, при живой жене… Княжеский дворецкий Роман однажды поведал Курбскому, что княжна Глинская в княжьих хоромах хозяйкой себя мнит и государь с ней тих и ласков, не как со всеми. А великая княгиня Соломония на Елену косится. Да и как не коситься, чать, присушила литовская княжна государя…

Леса и перелески, изрезанные буераками, изгорбившиеся холмами поля и снова леса обступают княжеский поезд. Разлапистые густые ели обметают иглами колымаги, сухие ветки царапают кожаную обшивку. Тянутся к небу высокие сосны. Налитые янтарным соком, желтеют их высокие стволы. Воздух чистый, как родниковая вода.

Ближе к Новгороду места болотистые, дороги настелены гатями, мощёнными дубовыми брёвнами. Стучат колеса, качаются колымаги.

Под самым городом покликал великий князь в свою колымагу Курбского, уставился на него глазищами. Князя Семёна даже озноб продрал. А Василий неожиданно усмехнулся, спросил:

- Не злобишься ль на меня за княжну Еленку?

- Ты государь, у тебя сила.

- Дерзок, дерзок, княже Семён. Ин и за то благодарствую, не таишься.

Василий вздохнул, сумрачно повёл очами. В низине молочной пеленой стлался туман. Устойчивый, ни солнце его не трогает, ни верховой ветер не прогоняет.

И снова заговорил:

- Мыслишь, мне, государю, легко? Я, княже Семён, не ведаю покоя ещё от казанской неудачи. Какую силу посылали, всё попусту. Ну, поклонился нам Мухаммед, да что из того. Нам не это надобно, нам Казань подавай. Через Казань торговые пути на Восток. Ко всему, будет Казань за Русью, с одной стороны угрозу снимем. Тогда и с Менгли-Гиреем разговор легче, и с королём Сигизмундом. Нам города наши воротить надобно. А то, вишь, забажилось крымскому хану, он и даёт ярлык на наши земли королю Польскому. А тот возрадовался, о Новгороде и Пскове помышляет. На что зарится? Эк его! В том ярлыке Менгли-Гирей ему пол-Руси насулил, поди ж ты дурень.

И засмеялся. Курбский тоже улыбнулся. В самом деле смешно. Хан всё ещё стариной живёт. Думает, как при Батые Русью помыкали, за свой улус считали.

- Государь, Руси и Казань надобна, и Смоленск. Василий встрепенулся:

- Во-во, княже Семён, верно мыслишь. Потому, княже Семён, я и намерился посадить тебя во Пскове наместником. Тебе и Щене верю. Знаю, вы оба о Руси печётесь. И коли потребно будет, с полками недругам моим путь заступите. Ко всему, с псковичами ты, княже Семён, скорей, чем Репня, уговоришься. - Высунулся из колымаги, сказал радостно: - Кажись, пути конец, Новгород вижу. Вона как София золотом играет.

* * *

- Эй, люд псковский, наместник Найдён воротился! - взобравшись на бревно, орал на торгу рябой мужичонка.

Народ крикуна окружил, не верит. Купец из лавки поймал за рукав проходившего мастерового:

- Цо за глашатай выискался?

Мастеровой всмотрелся в мужика, узнал: - боярина Сидорки холоп.

Мужик своё знай выкрикивает:

- Недолго Репня в Новгороде отсиживался. Теперь сызнова московский наместник нами помыкать будет. Пожили вольготно, и будя!

Из толпы насмешливый голос прервал:

- Аль не ты ли, холоп, Псковом верховодил, когда наместник Найдён в Новгороде скрывался?

Мастеровой в тон подхватил:

- У него с боярином Сидоркой всё сообща.

Толпа дружно принялась потешаться над рябым мужиком:

- Вот те мастеровой!

- Сказал так сказал!

Кто-то стащил холопа с брёвен, дал кулаком под бок.

- Мутишь народ!

- Не просили мы Репню в наместники, незваным заявился! - выкрикнул из лавки купец. - Цо посадники молцат, аль языки проглотили?

Тем часом в хоромах посадника Юрия Копыла собрались бояре и посадники, с утра совет держат. Нежданно всё повернулось. Мыслили бояре, уедет Репня, а они попросят у великого князя угодного себе наместника. Ан нет, Репня-Оболенский тут как тут.

Посадник Леонтий, боярин степенный, властный, слушал, молчал долго, потом повёл речь, чтоб ехать к великому князю Московскому с жалобой на наместника. Другие бояре к этому тоже склонились. Однако хозяин хором, белый как лунь посадник Юрий Копыл, заупрямился:

- Нужды нет. Репня-Оболенский либо кто иной наместником сядет, нам-то цо?

Боярин Сидор слюной забрызгал, посохом затряс:

- Мздоимец твой Репня, посадник Юрий. Отчего ты за него распинаешься?

Молодой боярин Малыга вставил:

- У Репни с ним дружба!

- Врёшь! - вскочил Юрий - За облыжные слова не прощу! Лысоголовый тучный боярин Шершеня взвизгнул:

- Лют, аки волк, лют Найдён! Литве поклонимся! Другие бояре своё ведут:

- Самоуправствует Репня, с нами совета не держит! В иные времена Псков сам себе господин бывал, аль запамятовали?

- Не потерпим того! - в несколько голосов закричали бояре - Кто во Пскове голова? Мы!

Прикинули бояре так и этак и порешили: жаловаться на Репню-Оболенского. Пускай великий князь Василий заберёт его. Но тут снова Копыл заелозил, на своём упирается:

- Вольны вы, я же вам в этом не товарищ! Боярин Малыга вставил:

- Не я ль сказывал, у посадника Копыла с Репней дружба? Взбеленился Копыл, кулаком на Малыгу замахнулся:

- Прочь из моих палат!

Малыга подскочил, сунул Копылу под нос кукиш:

- На-кась!

И уже от двери, одёрнув кафтан, кинул:

- Я ухожу, посадник Юрий. Отныне, просить будешь, нога моя не ступит в твои палаты. Но како ты ответ станешь держать перед псковицами?

За боярином неторопливо поднялся с лавки посадник Леонтий, проронил:

- Не по званию поступаешь, Юрий, ох не по званию - И ушёл.

За ним направились бояре Сидор и Шершеня. Следом и другие потянулись.

Опустели хоромы. Посадник Юрий Копыл из палаты выскочил, позвал челядинца:

- Тащи кафтан новый да шапку!

Облачился поспешно. За воротами посмотрел по сторонам. Бояр не видно. Задрав бороду, Копыл направился с доносом на обидчиков.

На другой день поскакал в Новгород гонец с письмом от наместника к государю. Жаловался Репня-Оболенский на псковских бояр. Они-де не токмо его, наместника государева в городе Пскове, уважать отказываются, но и самого великого князя Московского не почитают и признавать не желают. Людей наместниковых бесчестят, от государевой казны деньги утаивают.

* * *

Спозаранку начинается жизнь в торговом Новгороде. Возвещая начало дня, звонко отбивают часы на Ефимьевской башне: в мелкое серебро колокольцев вплетается звучный бас могучего колокола, будит народ. Из гостевых дворов спешат на торг купцы. Мастеровой люд принимается за своё ремесло. Потянулись по Волхову вверх и вниз корабли с разными товарами, распахнулись городские ворота.

Великий князь Василий ночь провёл в бессоннице. Ярился на псковичей. В который раз брал Василий с аналоя письмо Репни, перечитывал, хмыкал. Добираясь до слов «…платить в государеву казну утаивают», отбрасывал свиток, бранился громко:

- Погодите, крапивное семя. Чать, новгородское боярство с посадницей Марфой Борецкой тоже похвалялось, много мнили о себе. Ин склонили головы перед государем Иваном Васильевичем. Тако и вы, боярство псковское, дай час, на карачках в Москву приползёте. - И, сжимая кулак, грозил невидимому врагу.

Поутру велел сыскать дьяка Далматова. Искали долго, пока один из челядинцев не догадался в кабак заглянуть. Дьяк щи хлебал и квасом запивал. Услышал, что государь зовёт, про еду позабыл. Толстый не в меру, длиннорукий, Далматов припустил рысцой, челядинец едва за ним поспевает.

Василий встретил дьяка бранно:

- Почто ждать заставляешь, аль батогами поучить, чтоб службу не забывал?

- Виновен, государь…

- Ви-но-вен, - передразнил Василий. - В чревоугодье погряз, Третьяк. Вишь, брюхо, - ткнул пальцем. - У бабы непраздной такое не редкость.

Шагнул к аналою, взял свиток, потряс:

- Сие Оболенского грамотка. Поедешь во Псков с моим ответом. Когда о том скажу. Может, завтра, а может, на той неделе. Теперь же отправляйся к князю Курбскому, проведай о здравии. Коли хворь от него не отступила, своди лекаря. - Покрутил головой, посетовал: - Не ко времени занемог князь Семён.

Дьяк порог переступил, за дверь взялся, закрыть, как голос Василия остановил:

- Окольничего князя Великого найдёшь, мои слова передай. Пущай он из Новгорода самолично никуда не отъезжает. Ежели князь Курбский не поправится, его с тобой во Псков пошлю.

* * *

В неделю дотащились псковичи до Великого Новгорода. Посадник Леонтий да бояре Сидор с Фёдором утомились, растряслись. Колымаги древние, неуклюжие, скрипят, душу выворачивают.

На ночёвках боярин Фёдор надоел сомнениями. Не понапрасну ль затея: может, московский князь и слушать не захочет. Репня-то его наместник…

Но Сидор с Леонтием упрямились, доказывали. Не желают псковичи Оболенского. Пускай заберёт его Василий, а даст им в наместники такого князя, коий бы с боярством псковским ладил и во всём совет с ним держал…

В Новгороде ни Леонтий, ни Сидор с Фёдором давно уже не были. Бона как разросся, и будто никакого мора не было. Город оглушил, колготный, населённый, не то что тихий Псков. И понастроено сколь палат и теремов. Окна большие, на косяках, стеклом цветным переливают. Дома боярские из камня, не бревенчатые…

На гостевом дворе псковичи не задержались. Умылись с дороги и пешком отправились на архиепископово подворье, где, по известию, проживал великий князь.

Дорогой гадали: чем встретит их Василий?

Следом за боярами верный посадников холоп нёс кожаную суму с серебром. Кланялся Псков государю и великому князю Московскому полуторастами рублями.

К владычным палатам пока добрались, не одного иноземца повидали. На высокое крыльцо ступали боязно. Ну как Василий велит заковать их в цепи? Репня, поди, успел оговорить.

- Едва в хоромы сунулись, навстречу дворецкий великого князя, на них грудью движется, выталкивает:

- Куда не званы впёрлись!

Боярин Сидор знал дворецкого. И хоть и обида взяла псковича, а унизился:

- Позволь, боярин Роман Ляксандрыч, повидать великого князя.

- Не седни, не седни. Велено государем завтра явиться…

* * *

От этакого приёма робость одолела псковичей. В Грановитую палату на другой день как на казнь вошли. У посадника Леонтия в руках серебряное блюдо с деньгами ходуном ходит.

Тишина в палате. Бояре московские и новгородские за государевым креслом сбились, смотрят на псковичей. А те подошли к Василию, головы склонили. Леонтий блюдо протянул, проговорил чуть слышно:

- Прими, великий князь, дар от бояр псковских. Василий подал знак, и дворецкий унёс подарок. Леонтий снова заговорил, теперь уже посмелее:

- Не сочти за дерзость, великий князь, со слезами приехали мы к тебе.

Холодные глаза Василия смотрят на псковичей, резкий голос вознёсся к гранёным сводам палаты:

- Не великий князь я вам, холопы, а государь! И государем кликать меня надлежит, како московские и иные князья да бояре и служилый люд зовут меня.

Ойкнул боярин Сидор. А Фёдор зашептал:

- Чур, чур…

- Истину глаголишь, государь великий князь, - залепетал посадник Леонтий.

- Тьфу! - плюнул с досады Василий. - Дурень ты, посадник, и посольство твоё никудышное. Слово-то вымолвить не умеешь. Я отчину свою держу и обороняю, как отец наш и деды делали. Коли же будет на моего наместника князя Оболенского много жалоб, тогда и винить его стану. Ныне пошлю с вами во Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого да дьяка Далматова, пущай они вас с наместником порознь выслушают да рассудят. Буде можно, помирят. Боле не хочу зрить вас, подите с очей моих…

- Я, Михайло, псковичей поучу, како учил новгородцев отец мой, - говорил великий князь Плещееву. - Время подоспело лишить вольностей и с вечем покончить.

Василий сидел на лавке, вытянув босые ноги. Михайло сутулясь стоял у дверного косяка, согласно кивал головой. Скрестив на груди бледные руки, Василий продолжал:

- Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».

У Плещеева лицо серьёзное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.

- Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь. Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.

- Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?

Великий князь разговор вёл неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?

- Боярство псковское неугомонное, государь.

- Знаю, - отмахнулся Василий. - Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?

Плещеев плечами пожал:

- От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…

- Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?

- Таятся, государь.

- Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? - прищурился Василий.

- Мне ль, государь, юлить, - обиделся Плещеев. - Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.

- Ну, ну, - Василий склонился, потёр пальцы ног. - Тебе, Михайло, я верю. Однако ты уши навостри. Сказывал я единожды Сёмке Курбскому, что доверие к князю Щене имею. Однако больше лета сидит он на воеводстве в Великом Новгороде, и кто знает, уж не пришлось ли ему по душе боярство новгородское? Не сговариваются? Ась? Како мыслишь, Михайло?

Плещеев помялся.

- То-то! - поднял палец Василий. - Ну да погодим ещё. На всяк же случай я к Щене для догляда оставлю кой-кого из служилого дворянства… Да и Сёмка Курбский не нравится мне. Не притворяется ль? Может, и хвори у него нет никакой. Ты, Михайло, принюхайся к Сёмке. Знаю, коли бояре меня не любят, так князья и вовсе. Им бы по старине жить, сам в своём уделе государь. Ин государь над всей Русью сыскался… - Усмехнулся горько - Они смерти моей жаждут. Мыслят, коль нет детей у меня, то и некому быть государем на Руси. Посему и будут удельными господарями. - Вздохнул сокрушённо. - Мне бы сына. Эх, за что немилость такая?

Плещеев слушал молча. Василий оперся о лавку, встал.

- Покоя хочу, Михайло. - Подошёл к ложу. - Вот ведь как. Недругов у меня вдосталь. Жене и той какая вера, коли кровью с ней не повязаны, плода она моего не носила… - Махнул рукой в сердцах. - Ладно, уже и так вона сколь тебе наговорил…

* * *

Два лета подряд страшный мор пустошил новгородскую землю. Умирали на Двине и Поморье, в Шелони и Сольцах. Мор краем задел и самого господина Великого Новгорода. Смерть не щадила ни старого, ни малого, и не было от моровой спасения, коли водянисто наливалось тело и, синея, лопалась кожа.

Пух люд…

Нагулявшись вдосталь, мор начал стихать. Кто знает, что свалило Курбского, моровая ли аль ещё какая хворь, но князю Семёну повезло, вырвался из лап смерти. Какая тому причина, кто ведает? Может, спас лекарь, не отходивший от княжьего ложа десять суток, или здоровье у Курбского оказалось крепче, чем у других…

Поправлялся князь Семён медленно. Не покидала усталь. Всё больше отлёживался. Челядинец выставил раму оконца, и в проём дул ветер с Волхова. В опочивальне воздух свежий, и слышно с улицы, как щебечут по утрам птицы.

Прикрыл глаза Курбский, думает. Годы немалые прожил и повидал на своём веку Бог знает что. Пора, кажется, и на месте осесть, семьёй обзавестись.

Нежданный приход Плещеева прервал мысли. Князь Семён покосился недовольно. Не любил он Михаилу. Гоже ли в скоморохах ходить? А Плещеев великого князя потешает не по принуждению, а по охоте.

Михайло от двери поклонился, сел на лавку, проговорил весело:

- Захаживал я к тебе единожды, князь Семён. - И маленькие глазки уставились в Курбского.

- Не упомню такого, - буркнул тот.

Плещеев будто не понял недовольства, сказал удивлённо:

- Как же, князь Семён? Ты голову от подушки оторвал и очи на меня уставил, а сам княжну Еленку поминал… - Михайло затрясся в мелком смешке.

У Курбского лик от гнева перекосило. Плещеев заметил, оборвал смех. Князь Семён бросил резко:

- Сказывал, не упомню, ин ты своё твердишь. А что в бреду молол, так это хворобь, с неё каков спрос.

- Я разве чего, - засуетился Плещеев. - К слову о том. - И нагнулся к уху князя, зашептал: - Ты, княже Семён, поправляйся. Государь гневится, не ко времени болеть вздумал.

- Не от меня сие, сам видишь…

- Оно верно. Однако государь торопит. Во Псков бы тебе ехать, а ты никудышный. Дела псковские скверные. Окольничий князь Пётр Васильевич Великий да дьяк Далматов к псковичам без пользы сгоняли. Воротились ужо. Теперь велел государь псковским посадникам да наместнику с князем Репней-Оболенским к нему в Новгород явиться на суд.

- То государева забота, - раздражённо прервал Курбский Плещеева. - Репня аль бояре псковские виноваты, государь рассудит по справедливости.

- Так, - поспешно согласился Михайло. - Ну, навестил я тебя, порадовался. Одолел ты, князь Семён, моровую, не поддался. Однако вона как она тебя иссушила. Пойду, пойду, государя порадую. - И засуетился.

* * *

Не в громоздкой колымаге, а в лёгком возке гнал Репня-Оболенский. На станционных ямах не задерживался. Пока челядь коней закладывала, князь Иван разомнётся, на смотрителя нашумит, страху нагонит, а в возок усаживаясь, непременно накажет, чтоб псковским посадникам коней менять не торопились.

Репня годами не стар, а тщедушен и ростом мал. Верно, оттого зол не в меру и раздражителен.

Езда быстрая, но Репня челядь понукает, покрикивает, в душе боярство псковское ругает и мысленно винит его перед великим князем, и де своевольны они да кичливы, и Москвы не желают признавать.

К исходу вторых суток прибыл князь Иван в Новгород и, не передыхая, велел ехать к великому князю.

А у псковских посадников путь до Новгорода оказался долгим, в неделю насилу дотащились. На станционных ямах то кони в разъездах либо таких дадут, что и колымагу не тянут. Бояре-посадники и ругались, и добром просили. Посадник Леонтий товарищам говорил: «Ох, чует моё сердце, не обошлось без козней Найдёна».

Другие с ним соглашались, один Копыл не верил, наместника защищал.

У Новгородской заставы псковских посадников остановили служилые дворянские воины из княжьего полка. Старший над ними, бородатый сотник, зычным голосом объявил:

- Велено вас, посадники псковские, как княжьих ослушников, задержать и до государевой воли держать за крепким караулом.

Посадники из колымаги повылезали, на сотника накинулись с бранью, но тот и говорить не захотел. Окружили служилые дворяне посадников, повели на архиереево подворье.

* * *

За бревенчатыми амбарами, на поросшей травой поляне, княжий отрок из дворян объезжал государева коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидит в седле намертво.

Поравнявшись с деревом, под которым стоит великий князь, отрок твёрдой рукой осадил коня. Василий положил ладонь на влажную холку. Конь покосился, запрядал ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.

- Ну-тка, пройди ещё, погляжу, - промолвил Василий. Отрок снова пустил коня вскачь.

К великому князю подошли Плещеев с Репней. Оба в лёгких сапогах, длинные рукава шитых серебром охабнейзакинуты за спины. Василий хитро прищурился:

- А что, Михайло, чать, ершились псковичи? Не ждали этакой встречи.

- И, государь, попервах на сотника кочетами наскакивали, а как караулом оцепили, враз стихли.

Василий крутнул головой.

- Тебе, Михайло, за псковскими посадниками догляд поручаю.

- Уж я ль не слуга тебе, государь, - склонился Плещеев. - А князь Курбский, государь, хвор. Плох, право слово.

Василий поморщился.

- Ладно, обойдусь без Курбского. Во Псков наместником пошлю князя Великого. А как князь Курбский болезнь одолеет, так и его во Псков направлю. Пущай вторым наместником сидит. Ну а ты, князь Иван Михайлыч Репня-Оболенский, без дела не останешься. Поедешь воеводой к войску. Теперь сыщите мне дьяка Далматова…

* * *

Под самый вечер заплакал вечевой колокол. Печальный звон поплыл в сером псковском небе над хоромами и избами. Вечевой колокол взбудоражил люд. Недоумевали, бежали на вече. А колокол стонал, надрывался.

Запрудил народ площадь. Перед помостом родовитое боярство, в дорогих до пят длиннополых кафтанах, переговаривается:

- По какому случаю звон? Не Литва ль на нас попёрла?

- А может, ливонцы удачи пытают?

И замер люд, вперился в помост. Кто говорить будет? По ступеням поднялся посадник Копыл и московский дьяк Далматов. Посадник шапку снял, на все четыре стороны поклон отвесил:

- Народ псковский, вразумейте, о чём я сказывать почну. Государь и великий князь Московский Василий Иванович посадников наших задержал, а меня с дьяком послал передать, гнев он на Псков держит.

Заволновался люд, зашумел. Раздались голоса:

- Великий князь Московский, но не псковский! Отчего же наших послов за караулом закрыл?

- Дьяк Далматов сызнова к нам приехал поучать нас?

- Не хотим Москвы над собой!

- Чего желает великий князь? - раздался голос старосты кожевников.

На край помоста придвинулся дьяк Далматов, развернул свиток.

- Люди псковские! Государь и великий князь Василий Иванович отписывает вам, что ежели отчина его, Псков-город…

- Псков не отчина князей московских! - снова визгливо ввернул боярин Шершеня - Псков город вольный!

Далматов поднял строгие глаза, дождался тишины и снова внятно повторил:

- Ежели отчина его Псков-город хочет в мире жить, так должны псковичи исполнить две государевы воли.

- Не томи, дьяк, сказывай, чего государю надобно? - выкрикнул высокий гончарник.

- Первая воля, - твёрдо и громко выговорил Далматов, - чтоб не было у вас веча и вечевой колокол, - дьяк вскинул руку к звоннице, - сняли. Другая воля - быть у вас двум наместникам…

- Много мнит о себе великий князь! - раздалось сразу несколько голосов. - Аль не ведомо Василию, что Псков не склонял головы ни перед немцем, ни перед иным недругом..

- Не бывать тому, чтобы Псков вольностей лишился! О том и передай, дьяк, великому князю. Аль вороги мы ему, цо он с нами тако разговаривает?

Дьяк Далматов кинул резко в толпу.

- Не стращаю я вас, псковичи, но скажу слова государевы: ежели добром не исполните воли государя, то у него силы наготове много, и кровопролитие взыщется с ослушников! Аль запамятовали, как, возгордившись, новгородцы подняли меч на Москву?

Стих люд. Но вот к помосту пробился старик кузнец, поднял руку.

- Круто, ох как круто рець ведёшь, дьяк Но да не от тебя слова эти, а от государя Московского. Како же отвецать нам тобе? От древности, от прародителей наших вецевой колокол во Пскове. Подобно сердцу он у нас. Но вот настала пора проститься нам с ним. Я плацу, - кузнец смахнул рукавом слезу, - но нет стыда в том. Отдадим мы государю, великому князю Московскому своего вецника…

- А ты за весь Псков не ответствуй! - прервал кузнеца боярин Шершеня.

Кузнец ответил раздражённо:

- Я от народа сказываю, а не от вас, боляр. - И повернулся к Далматову. - О том, дьяк, и передай государю. Не станем крови проливать и согласны исполнить его волю.

- Не хотим!

- Согласны! Пусть будет, как кузнец сказывает! - перекрыла боярские выкрики толпа. - Скинем вечевой колокол, примем государевых наместников!

- Коли бояре мыслят за вечевой колокол держаться, пущай сами и бьются с московскими полками. Мы же не пойдём противу Москвы.

- Жалко вечника, ажник душа рвётся, да где силы наберёшься на московские полки?

* * *

- Едут! Едут! Недалече уже! - свесился с колокольни лохматый отрок, замахал шапкой.

Вспугнув птиц, враз торжественно зазвонили колокола, распахнулись городские ворота и с хоругвями, в облачении вышли из Пскова архиерей с духовенством, бояре и ремесленный люд.

Псковичи встречали великого князя.

Государь ехал верхоконно, под стягом. Белый конь, крытый золотистой попоной, пританцовывал, вскидывал головой.

Следом за великим князем длинной лентой вытянулись полки служилых дворян и пищальников. Били барабаны, играли трубы.

Приставив ладонь козырьком ко лбу, Василий сказал с усмешкой:

- Эка, с попами вылезли. Плещеев подхватил с полуслова:

- Аки пёс побитый хвостом виляет, так и боярство псковское.

- Ха! - Василий махнул рукой. - И без бития, только и того, пригрозили. Нынче боярство хоть и строптивое, да не то, что ране. Как господин Великий Новгород сломился, так и боярство присмирело. Вишь, - кивнул Василий на остановившихся у дороги псковичей, - смирненькие каки. - И хихикнул. - Поди, не мыслит боярство псковское, чего я с ними сотворю.

Плещеев осклабился.

- Взвоют, государь…

- Да уж не возвеселятся. Ты, Михайло, вели полковым воеводам дворян определять на постой по боярским вотчинам. Да чтоб дворяне служилые не бражничали да в боярских трапезных не рассиживались и наизготове были, ибо надобность в них может случиться.

- Смекаю государь.

- Коли догадываешься, о чём речь, то до поры молчи, а то ненароком вспугнёшь бояр, они на смуту подбивать люд зачнут, тогда крови не миновать.

Остановив коня, Василий спрыгнул наземь, кинул повод подбежавшему отроку.

- Ну, пора и под благословение.

Сняв шапку, пятерней пригладил бороду и медленно, но твёрдо направился к стоявшему с крестом в руках архиерею.

* * *

С высоты бревенчатых стен псковского детинца Шершене видно московские полки, толпы народа и раскачивающиеся на ветру хоругви.

Вон великий князь в алом кафтане и собольей шапке. За Василием на древке полощется стяг. Навалился Шершеня грудью на стену, ногтями камни царапает, глаз не сводит с великого князя. А когда Василий с коня соскочил и к архиерею направился, застонал боярин, отвернулся и торопливо спустился со стены. Холоп подвёл боярину коня, помог взобраться в седло. Шершеня поводья разобрал, спросил хрипло:

- Всё ли готово, Елистрат?

- Давно ждём, боярин. - Холоп заглянул Шершене в глаза. - Дружина в сборе.

- Ну, так с Богом.

Шершеня взял с места в рысь. Когда проезжали мимо боярских хором, он чуть придержал коня, Елистрат свистнул, и со двора по два в ряд вынеслась боярская дружина, поскакала следом.

Оглянулся Шершеня, в последний раз глянул помутневшим взором на слюдяные оконца, островерхую крышу. Молнией мелькнула мысль: «Может, бегу напрасно…». Но тут же подавил её. Через другие ворота выехал боярин с дружиной из города и по литовскому шляху поскакал к рубежу.

* * *

Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий, погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелют на землю пёстрый ковёр.

В многоцветье лес: коричневый, жёлтый, зелёный и багряный.

В сентябре выжигают крестьяне утолоченное стадами жнивьё и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на чёрном поле рожь, дожидается снега.

С утра и допоздна висит над сёлами и деревнями перестук цепов, и пахнет обмолоченным хлебом.

В сентябре из Пскова тронулся в дальний путь боярский поезд. Триста именитых семей велел государь и великий князь Василий переселить на жительство в Москву, а их земли и вотчины раздать служилым людям.

Перебирались бояре под угрозой. Уезжали с челядью, многочисленным обозом, груженным рухлядью, а впереди боярского поезда на крестьянской телеге везли псковичи в Москву вечевой колокол…

Наказал великий князь Михаиле Плещееву и воеводе полка пищальников стеречь бояр в пути, а к тем, кто его, государева, указа ослушается и переселяться откажется, силу применять.

Сам же Василий ещё ненадолго задержался в Пскове. Дождался, пока новые наместники Григорий Морозов да Иван Челядин приведут люд к крестному целованию. А для острастки оставил Василий в Пскове тысячу детей боярских да пятьсот новгородских пищальников.

 

Глава 12. СМОЛЕНСКИЕ РАТИ

Задумчив взор старого Менгли-Гирея. Скуластое, жёлтое, морщинистое лицо его недвижимо. Поджав ноги, сидит хан на белой кошме в тени развесистых деревьев. Шелестит листва, и звонко звенят струи фонтанов, сеют водяной пылью. В свежем утреннем воздухе повис нежный запах распустившихся роз…

На другом конце пушистой кошмы сутулясь сидит визирь Керим-паша.

Голос у Менгли-Гирея негромкий, сиплый:

- Керим-паша, ты много живёшь в Бахчисарае. Мой дворец - твой дом, и ты ближе мне, чем самый любимый сын. Так ли, визирь?

Керим-паша встрепенулся, приложил ладони к сердцу. В поклоне качнулась кисточка на тюрбане.

- О аллах, милость твоя, великий хан Менгли-Гирей, ко мне безгранична. Давно, так давно, что я уже позабыл, султан послал меня к тебе, хан. С той поры Бахчисарай мой дом, а ты, великий хан, мне отец. Менгли-Гирей одобрительно кивнул.

- Якши, якши, мудрый Керим-паша. Теперь скажи мне, так ли поступил я, обещав помощь Сигизмунду?

-  О великий хан, разум твой подобен разуму аллаха. Король Польский и великий князь Литовский верный твой данник. Золото и иные ценности присылает он тебе, а московский князь на дары скуп, и посол его нынешний, Мамонов, высокомерен. Видно, позабыл Василий, князь московитов, остроту крымских сабель…

- Якши, якши, Керим-паша, - снова закивал Менгли-Гирей. - Ханша Нур-Салтанша о том же твердит. Князь Василий не желает сына её Абдыл-Летифа в Бахчисарай отпускать. - Хан хлопнул в ладоши.

Тенью появился слуга-евнух. Менгли-Гирей сказал:

- Позови царевичей Ахмата и Бурнаша.

Керим-паша легко поднялся и, приложив ладони к груди, попятился. В ожидании сыновей Менгли-Гирей сидя задремал.

* * *

Тревожное для Руси лето тысяча пятьсот двенадцатое. Разграбила орда царевича Бурнаш-Гирея окраину Руси, сожгла Белев, Одоев, Воротынск и другие городки и, отягощённая добычей, ушла за Перекоп.

А теми же июньскими днями царевич Ахмат-Гирей с другой ордой двинулся на Рязань. Перекрыли ему московские полки путь на реках Упе и Осётре, приготовились к встрече. Прознав о том от передовых караулов, Ахмат не принял боя, поворотил назад.

С первыми заморозками, когда русские воеводы никак не ждали набега крымцев, Бурнаш-Гирей снова пришёл на Русь, прорвался к Рязани. Устояли рязанцы, не сдали города. Разорил царевич Бурнаш рязанскую землю и взял многочисленный полон.

* * *

Шли вдогон. Передовые дозоры известили: орда недалеко. Ещё день - и настигнут. Атаман Дашкович велел остановиться на короткий отдых. Костров не жгли, похлёбку не варили, обошлись всухомятку.

Анисим сон переборол, разминал затёкшие ноги. От долгой езды ныла поясница.

Раскинулись казачьи курени по всей степи, передыхают люди и кони. Поблизости от Анисима на войлочном потнике, поджав под себя ноги, грузно сидит Дашкович.

Обходя лежавших и сидевших казаков, к Дашковичу направлялся куренной атаман Фомка. Придерживая рукой кривую татарскую саблю, ступал он по высохшей траве мягко, по-кошачьи. Поднял глаза Дашкович, сошлись на переносице нависшие брови. Дождался, когда Фомка подойдёт, спросил угрюмо:

- Ну?

Сдвинул Фомка-атаман шапку на затылок, сказал решительно:

- Пусти меня, Евстафий, с моим куренем крымцам в обхват. Задержу их, пока не подоспеете. Не доведи Бог, уйдут, и не отобьём полон.

- Сам о том подумывал. Давай, Фомка, да клич с собой ещё охочих казаков. Настигни царевича, а там и я с куренями явлюсь. - И посмотрел в небо. - Хотя б ветер не переменился, а то запалит Бурнаш степь, упустим добычу…

Гонит атаман Фомка коня, спешит перерезать путь царевичу Бурнашу. Дрожит конь под Анисимом, горячий, всё наперёд рвётся, пластается в стремительном беге.

Ордынцев увидели враз, едва перемахнули гряду курганов. Упреждённые своими караулами татары дожидались казаков. Намётанным глазом Фомка заметил - крымцы не все. Догадался мигом, ушёл Бурнаш, выставил заслон.

С визгом помчались татары навстречу казакам, сшиблись, бьются осатанело, да не выдержали напора, сломились. Подмяли их казаки.

- Вдого-он! - раздался зычный голос Фомки, и хлестнули казаки коней.

Бурнаша настигли у пересохшей речки. Повернулась орда, встретила казаков в сабли. Справа на крымцев куренной атаман Фомка насел, слева Серко-атаман со своими молодцами, а в лоб походный атаман Дашкович с остальными куренями ударил. Рубились люто, звенела сталь о сталь, ржали кони, визг и крик повис над степью.

У Бурнаша силы хоть и больше, но орду многодневные походы утомили, и богатая добыча в бою тяжесть.

Напористо, с лихой удалью бьются казаки. Крепко стоят татары. Анисим в самую гущу втесался. Заржал конь, кровь почуяв. Татарин саблю над Анисимом занёс. Тут бы и конец казаку, но конь спас, вздыбился. Молнией мелькнула у самых глаз татарская сабля, и миновала смерть. Успел Анисим достать крымца саблей…

До темени держалась орда, а когда над степью сгустились сумерки, дрогнули, побежали крымцы, бросив награбленное на Руси добро и полон.

* * *

Князю Одоевскому государь повелел ведать посольскими делами. Честь велика, да хлопотная. Не успел обвыкнуться, как из Крыма от боярина Мамонова, русского посла в Бахчисарае, письмо. Отписывает он, что царевичи Ахмат и Бурнаш ходили на Русь по указу Менгли-Гирея, потому как хан обещал помощь королю Сигизмунду. И что за неё Сигизмунд обещал Менгли-Гирею ежегодно по пятнадцать тысяч рублей…

Прочитал Одоевский письмо, поскрёб заскорузлыми ногтями лысую голову, вздохнул.

- Эка печаль! - На маленьком птичьем лице огорчение. - И что за народец? Неемлется хану.

Поглядел в затянутое мутной слюдой оконце. Косой дождь мелко сечёт, шумит за стеной ветер, а в посольской избе пусто и тихо, только слышно, как в передней дьяки Морозов и Мамырев похихикивают, слушая побасенки дьяка Мунехина. Тот умён и на язык остёр, рассказывать горазд, обо всём ему ведомо. За умничанье князь Одоевский недолюбливает дьяка. Он думает, что надобно Мунехина отправить во Псков, пускай там разум выказывает.

Князь снял с колка меховую шубу, долго одевался, кряхтел, потом, переваливаясь, вышел в переднюю. Дьяки, как по команде, смолкли, повернули к нему головы. Одоевский повёл хмурым взглядом, прогундосил:

- Пустословите, ино дел нету? Эк вас! А ты, Михайло, - остановил глаза на Мунехине, - дьяком к посадникам псковским поедешь. - И уже на выходе: - У государя буду, коли кто искать меня восхощет…

Обходя стороной лужи, Одоевский миновал Успенский собор, ступил на высокое крыльцо великокняжеских хором. Отирая подошвы сапог, князь подумал, что за этими дождями, верно, морозы начнутся, вишь, как осень хозяйничает. На кремлёвском дворе деревья оголились, сникли мокрые лапы елей, трава потемнела…

Одоевский толкнул низкую, обитую железом дверь. Из тёмных сеней пахнуло теплом. Узким переходом князь направился на государеву половину.

Василий, заслышав шаги, повернулся резко, спросил, не ответив на поклон:

- С какими вестями, князь Иван?

- Письмо от посла, государь.

- О чём прописал?

- Что крымчаки окрайну и рязанскую землю пустошили, в том происки Сигизмунда.

Василий насупился, помрачнел.

- Вона как король мир блюдёт. Догадывался я…

- Сигизмунд хану платить обещал.

- Менгли-Гирей золота жаждет, это давно всем ведомо, - снова сказал Василий. - Король перед ханом плашмя стелется. Эх, кабы не наше неустройство на литовской границе, закрыли б мы крымской орде дорогу на Русь навсегда. - И немного подумал. - Отпиши, князь Иван, послу Мамонову, пускай золота не жалеет, одаривая хана и его ближних, нам время выждать надобно.

Заложил руки за спину, прищурился.

- А скажи, князь Иван, что слышно о тевтонах?

- Великий магистр Альбрехт за Поморскую и Прусскую землю на Сигизмунда злобствует.

- Хе-хе, - рассмеялся Василий и подошёл к отделанному перламутром столику, уткнулся в карту - Значит, сказываешь, Пруссии и Поморий алчет? Погоди, князь Иван, то цветики, а ягодки ещё созреют. Немцы страсть как на землю жадные. Альбрехт хоть и племянник Сигизмунду, да не захочет сменьшаться, быть вассалом короля Польского. А коли на рожон пойдёт, Альбрехта Ливония и император австрийский Максимилиан поддержат.

Василий потёр переносицу. Одоевский ждал, о чём он скажет ещё.

- Мыслю я, князь Иван, настанет час Смоленском овладеть, воротить искони наш древний русский город…

* * *

Людской гомон разбудил Сергуню. Мастеровые одевались, кашляли, переговаривались. В избе дух спёртый. С трудом продрал Сергуня глаза, хотелось спать. Мастер Богдан склонился над Игнашей, расталкивает:

- Пробудись, сын, того и гляди, обер заявится.

Игнаша сел, свесив ноги с дощатых нар, пробормотал:

- Будто и не ложился.

Навернув онучи, надел лапти, притопнул:

- Грей, родимые!

Натягивая тулупчик, Сергуня прислушался. Вьюжит. Нынешняя зима на удивление. От мороза трескались деревья и замерзали на лету птицы. Давно не знали таких холодов в Москве. Ночи зимой хоть и долгие, но Сергуня с Игнашей не успеют отогреться в барачной избе, как снова утро - и на работу. В такую пору ещё у литейных печей стоять, от них теплом отдаёт, а когда на формовке либо на отделке - погибель.

Сергуне с Игнашей, как назло, всё выпадает стволы на лафеты ставить. Руки к металлу липнут, с кровью отдираешь.

На Пушкарном дворе костры с утра горят. Когда мастеровому невмоготу, подойдёт, погреется и снова к делу.

В барачную избу вместе с холодным паром ворвался Иоахим. На немце тёплая шуба и шапка, валенки. Застучал палкой о пол, заорал тонкоголосо:

- Бистро, бистро, шнель!

- Басурман проклятый, - буркнул Сергуня.

- Пущай верещит, - поморщился Игнаша. - Ему что, нас выгонит, а сам подле стряпухи в поварне вертится.

Из избы выскочили, от мороза дух перехватило.

- Ух ты! - воскликнул Сергуня. - Навроде ещё шибче, чем вчерась, а?

- Не, это попервах, - закрутил головой Игнаша.

Утро сумеречное, иней повис хлопьями на заледенелых ветках, скрипит снег под ногами.

Подтащили Сергуня с Игнашей бронзовый ствол к лафету, передохнули.

- Тяжёл, - отдышавшись, проговорил Сергуня.

- И красив, - Игнаша влюблённо погладил чуть розоватую, прихваченную стужей бронзу.

К полудню приехал боярин Версень, молчаливо обошёл Пушкарный двор и снова укатил. Сергуня поразился:

- Наш ли боярин аль не наш? Тих непривычно.

- Боярин язык приморозил, - пошутил Игнаша и спросил, задумавшись: - А помнишь, Сергуня, ту первую мортиру, какую лили с тобой?

- Как не помнить! Где она ныне?

- Может, из неё Степанка палит?

- Вот чудеса были б, кабы прочёл он, кто ту пушку смастерил, - вставил Сергуня.

- Слыхал я, войско наше на Смоленск выступило.

- Айда к костру! - предложил Сергуня. Побежали, сунули руки в самый огонь, замерли от наслаждения. - И-эх, до чего хорошо греет, - прошептал Сергуня.

Игнаша долго молчал, наконец проговорил:

- А слышь, Сергуня, мы хоть спим с тобой в избе тёплой, а како ратники в поле?

Неожиданно смолк, увидев немца. Тот торопливо семенил к ним, на ходу грозил палкой.

* * *

Ни стук молотков, ни звон металла не трогает боярина Версеня. Едва переставляя ноги, бродил он по двору, а следом за ним немец Иоахим. Обер-мастер говорил о чём-то, но боярин отмалчивался, думал своё.

Гнетёт Версеня, тревожно на душе с той поры, как услали боярина Твердю в Белоозеро, а потом и дворецкого Романа с другими боярами переселили во Псков. Не знает Версень, к добру иль худу оставили его в Москве… Ко всему, Аграфена заневестилась, а женихов нет. Видать, чуют бояре, что Иван Никитич Версень у государя в немилости, а потому и остерегаются в родство с ним вступать.

Миновал боярин кузнецкий ряд, у ворот его поджидал санный возок. Внутри возок устлан тёплым мехом, на сиденье подушки мягкие. Версень за дверцу взялся, очнулся, голову к Иоахиму повернул, проворчал недовольно:

- Пригляди, чтоб мастеровые попусту не топтались. Изленились, с тебя спрос.

Немец головой затряс, в глазах недоумение. Не поймёт, отчего зол боярин.

Влез Версень в возок, захлопнул дверцу, защёлкали кнутами ездовые, и заскрипел санный полоз. А боярин втянул голову в высокий воротник шубы, снова задумался. Великий князь, на Смоленск уходя, ему, Ивану Никитичу, наказывал: Пушкарному двору пушек лить не менее прежнего, а пищалей вдвойне. Хотел было Версень просить у Василия себе замены, заикнулся о том, да великий князь так глянул, что кровь похолодела. Вспомнив про это, Версень не выдержал, прошептал:

- Вражья стрела б тобя сыскала… И перекрестился.

Представив, как, сражённый, упадёт великий князь, обливаясь кровью, боярин даже лицом посветлел, на губах мелькнула усмешка. Сказал вслух:

- Дай-то Бог!

Возок подкатил к боярскому крыльцу. Дюжий челядинец подставил плечо, помог Версеню выбраться. Тот ступил на землю, недовольно щурясь, окинул взглядом подворье. Зашумел на баб, расстилавших по снегу холст:

- Ишь, дурищи, расколготались! Поди, за языком и руки еле шевелятся.

Сутулясь направился в хоромы. В передней встретила Аграфена. У боярышни лицо нежное, белое, и сама пышнотела, что булка сдобная. Созрела, в соку. Глянул на неё Версень и опять с сожалением подумал, что пора дочери замуж, да не за кого. Промолвил:

- Умаялся я, Аграфенушка, неспокойно мне. Пойду полежу, а ты вели бабам в тереме языки унять, расшумелись…

* * *

Ветер сметал снег с дальних, не вытоптанных множеством человеческих ног сугробов, гнал белой пеленой. Ветер свистел по-разбойному, рвал пологи шатров, гасил костры.

Кутаясь в шубу, Василий недвижимо смотрел на темневшие крепостные стены Смоленска. Грозно высятся они в молочной рассветной рани. Неприступны. Мрачные глазницы бойниц, островерхие стрельницы, глубокий ров впереди стен.

Почти месяц стоит здесь русское воинство, обложило город, ни войти, ни выйти. Не раз кидались московские полки на приступ, да крепко держатся литвины.

«Кабы погода иная, не отступились бы, а то вона как заненастилось, - печалится Василий и ещё больше кутается в шубу. - Сызнова неудача, недругам на злорадство. - И тут же успокаивает сам себя: - Хоть и хватили нынче лиха, да всё ж не попусту, нам в науку».

Подошли братья, Юрий и Дмитрий, остановились за спиной. Василий учуял, не поворачиваясь, сказал глухо:

- Пора в Москву ворочаться, вишь, холода лютые нагрянули некстати. Ненароком ратников поморозим. А час настанет, сызнова придём с новой силой и возьмём Смоленск.

- Истинно так, брат, - поддакнул Дмитрий, - зиму в тепле переждём.

Юрий отмолчался. Василий спросил:

- А ты, брате, поди, недоволен, что я тебя с твоего Дмитрова-городка на Смоленск потащил? Поди, клянёшь в душе, как и недруги мои? - И усмехнулся в заиндевелую бороду.

- К чему сказываешь это, - обиделся Юрий, - старое поминаешь?

- Я бы и рад, да не могу, - оборвал его Василий - Аль не ведомо тебе, что кое-кто из бояр моим единовластием недоволен. Им бы вольностей подай, чтоб, как при деде нашем Василии Васильевиче, друг другу очи выкалывать. Вона, чай, слыхивал, как со Смоленской стены псковский перемёт боярин Шершеня меня поносил. Ан Шершеня не мне изменил и не городу родному, Пскову, а Руси. Ну да настанет время, таким, как боярин Шершеня, сполна отмеряется…

- Ты меня, государь, с Шершеней не ровняй, - возмутился Юрий.

- Да я о том и не мыслю, - ответил Василий. - К слову привелось. Шершеню припоминая. Как забыть, коли он, пёс смердящий, меня, государя, вздумал облаивать.

Замолчал. Через время сказал:

- На тебя, Юрий, и на Семёна я зла не таю. Коли вы ко мне с душой, и я тако же к вам повернусь, а дурное задумаете, не помилую, не погляжу, что и кровь одна.

Дмитрий закашлялся, хрипло, с надрывом. Василий перевёл разговор:

- Велите воеводам собираться, к обеду отойдём.

- Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? - промолвил Юрий.

Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.

- Ну, коли просишь сам о том… Отпустил, пошёл к шатру.

Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о её интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась всем, что давали. Сказывали, что галичане, спасая своего митрополита Макария, пригнали ей воловье стадо голов в двести. Сам король Сигизмунд и тот побаивался жены…

Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до её распоряжения.

Нелёгкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведёт к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминёт вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.

Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряжённые цугом лёгкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооружённых слуг. Воевода раздражённо думал, что королева Бона вмешивается не в своё дело, давно пора бы унять её, но король на это, видно, не способен.

Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Её возок воевода приметил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы всё не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:

- Ваше величество, прошу в мои сани.

Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:

- То не моя, то королевская воля.

Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:

- Неужели король боится слабой женщины?

* * *

Степанка очнулся. Перед глазами закопчённая стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и тёмном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому чёрный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.

Увидев, что Степан вертит головой, мужик подморгнул ему весело, отложил сбрую.

- Ну-ткась, Петрусь, напои его, - сказала старуха.

Степан поднапряг память и припомнил всё как наяву. Огневой наряд стоял на взгорке напротив Смоленских ворот. В метель, когда дозорные зазевались, из крепости вырвались конные литвины, насели на пушкарей. Те отбивались, пока не подоспела подмога. В том бою Степанку достало копьё.

Петрусь сел на край полатей, приложил к Степанкиным губам корчагу. Пил Степан и слышал, как бодрящая влага разливается по телу. Потом он захотел встать, но боль в груди не дала..

Свесив ноги с полатей, Петрусь сказал:

- Теперь на поправку повернуло, а как принесли тебя к нам, думал, не жилец. Одначе матушка знахарь отменный, выходила… Ты только, ежели литовские ратники в избу забредут, закрой очи, будто спишь.

Немного погодя Петрусь сказал:

- Наша деревня русская. Здесь места такие, хоть до самого Минска аль Киева иди, повсюду русичи живут. Дед мой Ерёма ещё помнил, как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял…

Поправлялся Степанка медленно. Уже и весна в полную силу вошла, на лето повернуло. Отцвели сады, и набухла на деревьях завязь. В деревне говорили, что совсем недалеко объявились дозоры московского войска и будто движутся русские полки к Смоленску.

* * *

Пусто и неуютно в хоромах псковского наместника Курбского. На господскую половину челядь заглядывает редко, семьи у князя Семёна нет.

Там, в Новгороде, едва Курбский оправился от болезни, призвал его Василий и сказал: «Согнал хвори, теперь поезжай во Псков. С князем Великим в наместниках посиди…»

С той поры как прибыл Курбский в город, многое изменилось в Пскове. Вольнолюбивые бояре силой в Москву сосланы, а в их псковских хоромах ныне служилый люд великого князя Московского проживает. Особенно много оставил государь пищальников, псковичам в острастку.

Ночами неспокойно на душе у князя Семёна. Временами думает он о том, что тиуны в подмосковных сёлах ненадёжны, воруют от него, да и мужики шалят. Вон же сожгли Ерёмку с мельником и егерем.

А чаще тёмной тучей набегает мысль, что летят годы, за тридцать уже, а нет у него семьи. Таясь, любил королеву Елену, потом молодую Глинскую. Василий безжалостно отнял её…

Иногда подумывал князь Семён: не жениться ль ему на одной из дочерей боярина Романа?

Прошлой весной приехал дворецкий Роман с семейством и другими московскими боярами в Псков. Вотчины им дали и сёла с деревнями, какие лучше, по выбору, неподалёку от города, боярам псковским на зависть. Псковичи на московских бояр косятся, злобствуют. Они-де у государя к сердцу ближе.

Дворецкий Роман Курбского, что ни вечер, в гости зазывал. От него и узнал князь Семён, что княжна Елена всё ещё проживает в великокняжеских палатах, а Михайло Глинский хоть и приехал в Москву, но забрать племянницу к себе не торопится, а государь и не настаивает.

Зимой докатилось до Пскова известие о неудачном походе государевом на Смоленск. Псковичи тоже выставляли своих ратников. Ждали их возвращения нетерпеливо. Кому суждено живу остаться?

Весна тысяча пятьсот тринадцатого лета выдалась дружная, снег сошёл незаметно, а лёд на реке сплыл в сутки. Князь Семён радовался, от голодной зимы люду полегчает, и дожди к урожаю.

Однажды привели сторожевые ратники к Курбскому бродячего монаха. Был он в лохмотьях, борода взлохмачена. По хоромам наместничьим прошёл, от лаптей следы грязи. Монах, едва князя увидел, засипел простуженно, пальцем тычет в ратников:

- Прогони, княже, этих собак. Вона како они мне шею накостыляли, пока сюда вели. А я и сам тебя искал.

Курбский повёл рукой, и ратники, стуча сапогами, покинули хоромы. Монах поднял полу тулупа, долго рылся в складках не первой свежести рясы, извлёк лист пергамента, протянул:

- Возьми, княже. Сие письмо надлежало мне вручить государю Московскому, да шляхи, что из Литвы на Москву ведут, опасны. Посему и надумал я податься во Псков, а уж тут свои, русичи.

- Кто ты есть? - прервал монаха Курбский.

- Али не признал, княже? - удивился монах - Я из Вильно, дьякон православной церкви. Ты у нас бывал, княже, не единожды. Вдова, королева Елена, письмо шлёт. Сигизмундовы люди обиды ей чинят, силком увезли и в замке воеводы Радзивилла держат…

- Давай письмо! - вскрикнул Курбский и всполошился, загремел на все хоромы: - Гонца немедля! - Вспомнив про дьякона, сказал: - Спасибо, что уведомил, а письмо я в Москву отправлю к государю. Отдыхай, дьякон, да отсыпайся, обратный путь у тебя неблизок…

* * *

Весной тянуло туманы по низине, и королевский замок на Турьей горе скрывался в их мутной пелене. Туман стлался с вечера и держался до полудня. Сигизмунд не любил в это время бывать в Вильно и проводил его в старом польском Кракове. Но в этот год король изменил привычке и приехал в Литву на сейм. Ещё дорогой узнал о смерти королевы Елены. Саму смерть король воспринял спокойно, но известие, что Елену отравили и, верно, не без участия королевы Боны, Сигизмунда растревожило. В Литве проживало немало панов, поддерживающих Елену, и их недовольство было бы не ко времени. Слух о том, что московский князь Василий, озлобившись неудачей под Смоленском, снова готовится к войне, подтверждался. Король знал московитов. Они не из тех, кого можно, побив, заставить просить мира. Московитов сломить трудно. Но Сигизмунд уповал на помощь крымского хана. Гирей получил золота вдосталь.

Из узкого оконца замка Сигизмунду видны вымощенный булыжником двор, каменные постройки. Король сутулясь отошёл от оконца, потёр морщинистый лоб с залысинами и не спеша отправился в покои жены.

Несмотря на поздний час, королева ещё нежилась в постели. Сигизмунд остановился у изголовья, повёл острыми плечами.

- Ясневельможная пани, кто просил вас заниматься политикой?

Бледное лицо королевы Боны покрылось румянцем. Она презрительно скривила губы, ответила надменно:

- На что намекает король?

- А вам не известно, о чём мовят литвины и ляхи? Вас, ясневельможная пани, и Радзивилла винят в смерти королевы Гелены.

Бона насмешливо щурится:

- Але я Всевышний, какой дарует жизнь и забирает её? - Бона уселась на кровати, свесив босые ноги.

- Ясневельможная пани, - начал раздражаться Сигизмунд, - смерть Гелены во вред нашим отношениям с московитами.

В узких разрезах глаз королевы вдруг забегали смешинки.

- Король боится московитов, мой муж холоп кнезя Василия?

- О Езус Мария! - схватился за голову Сигизмунд, выскакивая из опочивальни.

От разговора с женой король долго не мог прийти в себя. Уже начался сейм. Паны шумели, бранились. Наконец Сигизмунд взял себя в руки, заговорил:

- Ясневельможные панове, кнезь московский сбирается на нас. Есть известье, его воеводы Репня-Оболенский и окольничий Сабуров двинулись к Смоленску.

- Король мыслил, что кнезь Василий оставит Литву в покое, пока за Литвой московские города? - перебил короля Ян Вуйко.

Радзивилл подскочил, тонкоголосо выкрикнул:

- Але нам, панове, не известно, что Ян Вуйко и веры не нашей, латинской, и что приятель изменнику Михаиле Глинскому?

- Ты, пан Микола, ещё ответишь за смерть королевы Гелены! - раздалось с мест несколько голосов.

Сигизмунд побледнел, с силой пристукнул кулаком по подлокотнику:

- Война с Московией и литвинов и ляхов касаема. По лету собирайтесь в воинство, ясневельможные панове…

* * *

Из Литвы шло к Смоленску литовское войско. За вельможными панами, что ехали со своими многочисленными холопами и обозами, тянулись мелкопоместные паны. Рыцари литовские друг друга задирали и бахвалились.

Смоленский воевода пан Юрко Сологуб согнал из ближних сел мужиков ставить перед крепостными стенами городни, насыпать земляной вал. Степанка таскал брёвна и в душе бранил себя, что не успел загодя из деревни уйти. Надо было поспешать навстречу русским полкам, какие, по слухам, были уже где-то под Вязьмой.

Носит Степан брёвна к завалу, а работе конца и края не видать. Поднёс, кинул с плеча, засмотрелся на мужиков, до чего ловко лозу плетут, сноровисто. Тут усатый шляхтич, откуда ни возьмись, на Степанку накинулся с кулаками, бранится. Погнал его в лес, хворост рубить. Степан, едва в чащу забрался, топор за пояс и в сторону подался.

От городка к городку, от села к селу шёл Степан, далеко стороной обходил литовские заставы. В Дорогобуже голод в корчму загнал. На лавку сел, задремал…

Открыл глаза Степанка, напротив два шляхтича пиво пьют и корчагами по столу стучат, громко один другому доказывают, чей пан воевода храбрее. Степан выбрался из корчмы и, забыв про усталь, весело зашагал узкими улицами городка, не замечая ни луж, ни почерневших от времени заборов, ни покосившихся бревенчатых изб.

* * *

Пан воевода Юрко Сологуб, получив известие, что великий князь Московский Василий с отборной дворянской конницей остановился в Боровске, а к Смоленску направил воевод Репню-Оболенского и Сабурова, возрадовался. В мыслях затаилась надежда побить московитов по частям. Не став дожидаться, пока русское войско подойдёт к Смоленску, пан воевода вывел полки из города, расположился за валом. На правом крыле, что чуть не упирался в Воищин-городок, стяги пеших литовских полков, на левом - конные полки. Позади длинной лентой растянулись лучники и пищальники. Во фланг правого крыла должны были ударить пушки с крепостных стен.

На вороном аргамаке, сверкая броней, Юрко Сологуб объезжал литовское войско. Пан воевода прикидывал: обогнув излучину Днепра и миновав Долгомостье, Репня-Оболенский и Сабуров лицом к лицу уткнутся в готовые к бою литовские полки, в то время как московская рать ещё не успеет полностью развернуться. Юрко заранее предвкушал победу. Конь под паном воеводой, сдерживаемый твёрдой рукой, мелко перебирал тонкими ногами, грыз удила. С крепостной стены ударила пушка, и белое облачко поплыло в небе. Пан воевода, хоть и ждал этого сигнала, возвещавшего о появлении передовых дозоров неприятеля, вздрогнул и, потянув повод, поскакал к городу.

* * *

Жалобно скрипели под ногами ступени лестницы. Ветер свистел в островерхой, открытой со всех сторон башне. Пан воевода, застегнув серебряные застёжки алого кунтуша, долго всматривался в сторону показавшейся московской рати. Приложив к глазу зрительную трубу, он видел, как московиты плотной стеной надвигаются на замершие ряды литовских полков. Раскачивает ветер стяги и бунчуки, доносит людской гул. На миг почудилось Юрко Сологубу, что это Днепр шумит, плещет волной. Он рывком повернул голову, повёл взглядом по крепостной стене. У пушек застыли наизготове пушкари, горят, чадя, запальники. Ждут его, воеводы, сигнала. Всё началось так, как Юрко и замыслил. Скоро московиты должны пойти в атаку, и, когда они подставят свой бок, с крепости ударят пушки и пищали. То, что начнут ядра и картечь, довершат конные полки воеводы Лужанского.

Одно лишь тревожило Сологуба: почему осторожно движутся московиты? Юрко виделся предстоящий бой и победа. Её он обещал королю.

Пан воевода неожиданно насторожился. Он увидел, как, не дойдя на полёт ядра до крепости, московиты остановились. Юрко снова приложил к глазу зрительную трубу. От увиденного перехватило дыхание. Было ясно, русские полки не намерены трогаться с места. Не успел Сологуб сообразить, как вдруг в литовском стане началось движение. Стяг, под которым стоял воевода Лужанский, качнулся, и литовская конница ринулась навстречу московской рати. Сологуб побледнел, закричал, свесившись вниз:

- Перенять! Перенять!

Но поздно. Литовская конница уже развернулась и неслась по полю. Увлечённые конными, тронулись пешие полки. Ускорили шаг, побежали.

Грянули русские пищали. И снова залп. А следом, раскинувшись широкими крыльями, сверкая саблями, устремилась навстречу литовским полкам конница московитов. Задрожала земля, в звоне металла, в конском храпе и ржании, в людских криках потонуло всё.

Сорвав с головы шлем, Юрко застонал, бросил со злостью зрительную трубу и, обзывая бранными словами воеводу Лужанского, кинулся вниз. У ближнего пушкаря Юрко выхватил запальник, поднёс к фитилю. Мортира рявкнула сердито, и ядро, не долетев до русских, упало, вспахав землю. Сологуб кинул запальник, схватился за голову. К нему бежал молодой сотник Казимир, кричал что-то, показывая в противоположную от боя сторону. Юрко оглянулся и похолодел. В тыл пеших литвинов мчалась невесть откуда взявшаяся конная лава. Татарское «хурра» стремительно надвигалось на литовские полки, заставило очнуться пана воеводу.

- Отход! Трубите отход! - крикнул он, и тут же тревожно запели трубы.

Услышали! Повернула литовская конница к крепости, а за ними, настигая, неслись московиты. Сотник Казимир, свесившись со стены, орал что было мочи:

- Панове, швыдче, швыдче!

Зарядом ядер и картечи вразнобой хлестнули навстречу русской кавалерии крепостные пушки. Вздыбились кони, остановились, закружили и отхлынули от ворот всадники. Медленно, впуская в город последних конных литовцев, закрылись железные кованые ворота.

Ударили пешие литовские воины всей силой на прорыв, но русские выдержали натиск. Бились и те и другие жестоко, лишь ночь уняла бой. Не надеясь на помощь, оставшиеся в живых литовские воины сдались в плен.

* * *

Щедро одарив гонца за добрую весть, государь велел выступать к Смоленску всеми силами. Хоть и нездоровилось, покинул Боровск. Выехал в просторной колымаге. В ногах примостились Михайло Плещеев и учёный лекарь из Афин. Лекарь прикладывал к нарывам распаренные отруби, смазывал смягчающими мазями.

Ехали неторопко, ухабы объезжали стороной, чтоб не трясло колымагу. Государь нет-нет да и в оконце поглянет. Поля и леса в зелени, латками желтеет рожь, зреет на тёплом солнце. Деревеньки бедные, больше однодворки, редко где две-три избы.

Под самым Смоленском нагнали полк пеших псковских пищальников. Один к одному, на подбор, тяжёлые пищали на плече, чтоб руку не тянуло. Идут с песней, с присвистом, весело. Выскочил наперёд плясун, ложками деревянными выстукивает, звонкоголосо выводит:

Как у псковица-боярина жена Полюбила добра молодца…

И пустился в пляс, коленца выламывает, частит:

Полюбила добра молодца, Добра молодца, эхма, Молодца, удальца…

Василий шторку сдвинул, в оконце высунулся. Хороши пищальники! Увидев гарцевавшего поблизости на кауром коньке полкового воеводу прокричал:

- Жалую псковичам-храбрецам три бочки вина!

Седовласый боярин-воевода, брюхо на самой конской холке, в поклоне перевесился с седла.

- Дозволь, осударь, моим псковицам поцать приступ Смоленска-крепости?

- Ин быть по тому! А за удальство ко вину суленому ещё три бочки мёда хмельного добавлю!

И шторку задвинул, откинулся на подушках. Обогнали пищальников, но их звонкие голоса слышались ещё долго. Наконец всё стихло. Плещеев спросил:

- На приступ укажешь ли, государь? Прикрыв устало очи, Василий ответил:

- Миром урядиться со смолянами попытаемся, но ежели не пожелают, навалимся всею силою…

И поднял веки, задумался, однако боле ничего не произнёс. Показались крайние избы Воищина-городка. Василий сказал:

- Повели, Михайло, остановку сделать. Тут стягу государеву быть…

* * *

В сопровождении трубача Плещеев медленно подъезжал к крепостным воротам. В руке Михайло бережно держал государеву грамоту к смоленскому воеводе Юрко Сологубу. Отписывал ему Василий, чтоб город сдал без боя, а за то пропустит на Литву всех панов со знамёнами и оружьем и холопов их не станет задерживать, коли те захотят отъехать.

Плещеев приближался к городу настороже, того и гляди, либо лучник стрелу пустит, либо шальной пищальник выпалит. Со стен молчали. На невысоком холме у вала остановились.

- Дуди! - коротко бросил Плещеев трубачу.

Тот поднёс рожок к губам, надул щёки пузырями, заиграл. Конь под трубачом закружился. Не переставая дуть, трубач одной рукой натягивал повод. Наконец Михайло подал знак, и рожок смолк. Плещеев направил коня к крепостным воротам. Медленно, со ржавым скрипом распахнулась одна створка, впустив московского посла.

Едва Михайло Плещеев выехал из-под крепостной арки, как его окружили литовцы. Усатый сотник взял коня за повод, повёл через город. Михайло косился по сторонам. Сколь воинства заперлось за стенами! На кострах в чанах булькала смола, деревянные бочки с кипятком наготове. Обороняться задумали.

Подошёл важный воевода. Плещеев сразу признал в нём пана Лужанского. Как-то виделись единожды. Литовский воевода нашумел на сотника.

- Але не ведаешь, цо робишь? Веди до пана Сологуба. - Сказал и пошёл наперёд.

Сотник, не снимая руки с повода, провёл Плещеева к подворью смоленского воеводы. Михайло ждал, что его с государевым письмом встретит здесь сам воевода, но, однако, сотник, оставив его на попечении толпы панов, взял грамоту, направился в хоромы. Михайло обиделся. Экое чванство, и посла по-людски не захотели привечать.

Дожидался возвращения сотника недолго. Тот показался в дверях, сказал нарочито громко, чтоб слышали все:

- Пан воевода мовил, коли князь Московский при силах, то хай берёт Смоленск, а паны саблями биться гожи…

Под обидный смех и непристойные шутки Плещеева с трубачом вывели за город, отпустили. Со скрипом затворились за его спиной ворота. Плещеев зло хлестнул коня, с места тронул в галоп.

* * *

С Покрова боярин Версень отправился в объезд своей вотчины. По утрам лёгкий морозец прихватывал землю, но снег ещё не выпадал. Боярин взял с собой и Аграфену. Пускай развеется, говорил сам себе Иван Никитич, засиделась в горнице, надобно и духа свежего хлебнуть.

Ехали вкруговую, не миновали ни одной деревни. В Сосновку добрались к концу недели.

Два лета не бывала здесь Аграфена, хоть и от Москвы рядышком. Когда к Сосновке подъезжали, Аграфена всё в возке привставала, не терпелось сельцо увидеть. Оно открылось вдруг, едва миновали сиротливо застывший в осеннем убранстве лес. Старая боярская усадьба на взгорочке, крестьянские избы, блеск реки, в которой ещё в не так далёком детстве с дворовыми отроками ловила Аграфена раков и купала коней. Вспомнился Степанка…

Тиун Демьян выбежал навстречу, под ручку высадил боярина из возка, приговаривал:

- Заждался ужо, заждался.

Суетился возле Аграфены, в глаза заглядывал:

- Красавица наша, отроковица, сколь не видел тя.

И тут же накричал на столпившихся дворовых девок:

- Почто рты раскрыли, зеваете? Печи в хоромах жгите да баньку истопите!

Девок как ветром сдуло, а тиун то наперёд боярина забежит, то приотстанет. Семенит, приговаривает:

- Аграфенушка, Аграфенушка, цветок лазоревый, эвона как распустилась…

- Охлонь, Демьянка, - оборвал тиуна боярин, - вели лучше стряпухам в трапезной стол накрывать.

И заколготилась челядь, в поварне дым коромыслом…

Изрядно попарившись в баньке и похлеставшись докрасна, Версень с Аграфеной обедали, пока не стемнело. Взвар пили уже при свечах. Тиун за столом стоял, давал боярину отчёты.

Наутро Версень, едва свет, амбары и клети осматривал. Демьян гремел связкой ключей, отмыкал замки пудовые, водил боярина, показывал. Версень у закромов с рожью задержался, руку в зерно запустил, поворошил, проверил, уж не сырое ль засыпали; принюхивался к окорокам, нет ли запаха; мёд в туесках пальцем пробовал, причмокивал. В клетях кожи стопами сложены. Присмотрелся Версень, на тиуна с бранью двинулся, кулаком замахнулся:

- Аль ослеп? Плесенью поросло!

Тиун Демьян попятился, рукой прикрылся.

- Нынче, батюшка Иван Микитич, просушим нынче. Версень помягчал, буркнул:

- Вдругорядь батогов велю дать.

Вышел из клети. Навесив на дверь пудовый замок, тиун догнал боярина. Двор переходили не торопясь. У бревенчатого сарая возился холоп. Деревянными вилами-двузубцами чистил хлев.

- Никак Омельянка? - спросил с усмешкой Версень.

- Он, батюшка Иван Микитич, - поддакнул тиун. - Недоимку за коня никак не воротит, на второе лето уж перевалило.

Боярин не стал больше слушать, сказал своё:

- Ты, Демьянка, с завтрего заставь баб шерсть чесать, пускай порадеют.

Уже отходя от тиуна, неожиданно обернулся, поднял палец, пригрозил:

- Мотри, Демьянка, Юрьев день на носу, сойдут смерды с моей земли, с тобя спрошу…

* * *

Снова у Смоленска московскую рать подстерегала неудача. Трижды ходили на приступ. В полночь псковские пищальники ворвались в город, но не выстояли, отошли.

А погода портилась, холодало быстро, близилась зима.

Закутавшись в подбитый собольим мехом кафтан, Василий издалека смотрел на темневшие стены крепости. За спиной жались воеводы. Василий говорил недовольно:

- Сколь у Смоленска топчемся, пора бы овладеть. Из-за него да иных русских городов, что под Литвой, и с Казанью временить приходится.

- Смоленск измором возьмём, - сказал Плещеев.

Смолкли надолго. Василий поднёс к оку зрительную трубу, повёл по стенам, башням. Всё приблизилось, протяни руку, достанешь.

Сабуров зябко поёжился, нарушил тишину.

- Может, ещё, государь, повелишь приступу? Василий недовольно закрутил головой.

- Нет! Зрю я, нынче сызнова не взять нам города. Мал у нас огневой наряд. Вона укрепления какие…

И через время продолжил начатое:

- Неча попусту силы растрачивать, войску объявите, в Москву ворочаемся. Но тем летом сызнова придём сюда, тогда поглядим, устоит ли Смоленск-город…

 

Глава 13. ЗИМА МОРОЗНАЯ

Нежданно довелось Степану попасть в Москву. Повелел Василий пушкарным десятникам прибыть за огневым нарядом. Добирались с трудом, на восьми санях. Нередко останавливались, расчищали снежные заносы. В Москву приехали в самый разгар зимы, под Рождество. Вытрезвенькивали колокола окрест, гульбище по городу разудалое, весёлое. Не только дети, а и парни с девками избы и хоромы выстуживают, славословят на все голоса:

Уродилась - коляда Накануне Рождества…

С шутками, прибаутками один другого в снег валят, котомками потрясают. Колядник в шубе навыворот дорогу полами метёт, блеет по-козлиному.

У Степана на сердце радостно. Едва заставу миновали, с саней долой, товарищам рукой помахал:

- Ждите к ночи!

Постоял недолго, на весельчаков поглазел, в уме прикинул, на Пушкарный ли двор сходить аль Аграфену навестить. Решил попытаться Аграфену увидеть.

Идёт Степан улицами людными, не столько на народ глядит, как сам собой любуется. Вона какой видный: что рост, что фигура. Усы у Степана пышные, борода курчавая, стриженная аккуратно. И одет Степан во всё новенькое, тулуп дублёный, шапка лисья, а валенки тёплые, не растоптанные. Сразу видать, не простой ратник, десятник пушкарный.

Чем ближе к боярской усадьбе, тем медленнее шаги и робость в душу закрадывается. Ну как велит Версень батогами угостить?. У самых ворот задержался. Обе створки нараспашку, заходи - не хочу. Помялся Степанка, не несут ноги. Тут откуда ни возьмись подвалили колядовщики, окружили его, гомонят, смеются:

- Айда, ратник, не ленись!

- Ходи, парень, бойко!

Подхватили Степана под руки, с собой потянули. Во дворе челядь мечется, псы лютые цепями гремят, разрываются. Колядовщики в хоромы сунулись, но дюжий холоп в сенях встретил, вытолкал:

- В людскую ступайте!

- А мы в горницу желаем!

- Не про вас честь!

Спустились в полутёмную людскую, отколядовали наспех. К чему стараться, хозяин негостеприимный. Стряпуха сунула каждому в руку по калачу, выпроводила.

У боярского крыльца сапки резные, запряжённые цугом. Глянул Степан и ахнул. Аграфена на цветастый ковёр умащивается. Не ведает Степан, как и окликнул её. Услышала Аграфена, обернулась, узнала. Подалась из саней, но у отца рука твёрдая. Сдавил Аграфене пальцы до боли, зашумел на возниц:

- Гони!

Обдав колядовщиков снежными комьями, кони сорвались с места, легко вынесли санки за ворота. Степан и глазом не успел моргнуть, как скрылись в улицу. Вроде и не видал Аграфену.

А Версень дочери всю дорогу выговаривал:

- Об имени своём, Аграфена, печись, а ты на зов, ровно собака, кидаешься… Кто окликнул? Уж не тот ли холоп, что сбежал от меня и к князю в службу поступил?

Нагнулся, снизу вверх заглянул Аграфене в лицо, ища ответа. Покраснела Аграфена, смолчала.

* * *

Отлили Игнаша с Сергуней лафет. По-иноземному пушечный станок так именуется, а Богдан и иные русские мастера его по-своему называют - ложем.

Игнаша с Сергуней на тот лафет и формовку делали сами, и литьё варили. Не обычным он получился, узорочьем всяким замысловатым разукрашен. Старые мастера только головами одобрительно покачивали.

А к тому лафету ещё загодя промыслил Игнаша необычный ствол, длинней прежних и в казённике потолще, дабы не разорвало при двойной порции огневого зелья. Пушка вышла на диво и для дальнего боя отменная. Такой на Руси не видывали.

Узнал об этом великий князь. Перед самым Рождеством приехал он на Пушкарный двор, и, едва с седла наземь ступил, потребовал:

- Кажите, чем на всю Москву похваляетесь. Задрожал боярин Версень осиновым листом, а ну как не угодят Василию и государь прогневается? В душе бранил боярин Игнашу с Сергунькой за мудрствование, нет бы лить как заведено по старине - и тихо и верно, без лишнего шума. На обер-мастера Версень тоже злился: к чему дозволил новиной заниматься?

А Иоахим Василия к пушке ведёт, рассказывает, путая слова вперемежку русские с немецкими.

Государь осматривал пушку долго: и в ствол заглянет, и прищурится, отойдёт, со стороны поглядит. Версень всё боялся, что не понравится она Василию. Но вот он подал голос:

- Покличь, боярин, тех мастеров, кто лил её. Иоахим опередил Версеня, привёл Игнашу с Сергуней.

Те пришли без робости, скинули шапки, поклонились. Василий на Игнашу взглянул, прищурился:

- Сами удумали аль по чьей подсказке творили? - Игнаша наперёд Сергуни ступил, ответил, не отводя очей от великого князя:

- Сами, государь, вот с ним, с Сергунькой.

- Чем примечательна сия пушка в бое?

- Чай, сам зри, государь, заряда боле, и разгон ядру дален почти вдвойне, значит, и полёт его дале обычного…

Василий усмехнулся.

- Умно! Не зря хлеб едите. Радейте, дабы мы в огневом бое иноземцев превзошли - И, достав серебряный рубль, протянул Игнаше: - На празднествах сгодится.

Потом обернулся к Версеню и обер-мастеру:

- Отныне не токмо мортиры и иные пищали лить, но и такие пушки, как сия.

* * *

На Рождество и Крещение мастеровым на Пушкарном дворе был даден отдых. Гуляй, люд. Тут и пригодился Игнаше с Сергуней государев рублёвик. Ко всему и Степанку встретили.

На Крещение мороз, на диво, отпустил, помягчало, спозаранку к Москве-реке народ начал сходиться, каменных дел мастера изо льда церковь построили невеличку, вся насквозь светится, с крестом ледяным на ледяном куполе. Дюжие монахи из владычной службы ломами застучали, прорубь приготовили. С затянутого тучами неба посыпал крупными хлопьями снег. Монах перестал бить ломом, голову задрал кверху, проговорил, ни к кому не обращаясь:

- К урожаю.

И сызнова ударил по льду.

От Успенской церкви, сияя золотом риз, с крестами и хоругвями двинулся к реке крестный ход. Повалил люд. Поближе к попам лепятся блаженные, юродивые и нищие, калики перехожие со многих русских земель, грязные, оборванные.

К Москве-реке спустились, стали. От берега к берегу народа набилось. Игнаша Сергуню за рукав потянул.

- Чего глазеть-то, есть охота. Степан возразил лениво:

- Погоди маненько. Сергуня рукой махнул:

- Ну его, аль не видел иордани…

На торгу по рядам безлюдье, все на крестный ход глазеют. В кабак заглянули, тоже пусто. Баба кабатчица, толстая, румяная, расселась у печи, пальцем в носу ковыряет. Приметила парней, зазвала:

- По грошу с рыла, желаешь, милай?

Голос у кабатчицы тоненький, писклявый. Сергуня даже не выдержал, рассмеялся. Игнаша тоже фыркнул. Степан в дверь просунулся, уселся на лавку, руки на стол положил. Сергуня с Игнашей шапки скинули, уселись рядышком плечом к плечу. Баба подхватилась, вытащила из печи огромную глиняную миску со щами, поставила перед ними. Щи наваристые, с потрохом, дымятся, в нос пар лезет. Сергуня ложку взял, посмотрел, дерево тёмное, засаленное, края обгрызанные, вытер о полу шубейки, в миску запустил. Степан сушёный красный перец надкусил, головой завертел, рот открыл, еле слово вымолвил:

- Жжёт!

Подставив под ложку ломоть чёрствой ржаной лепёшки, Игнаша хлебал степенно, прихваливал:

- Угодила баба щами, скусно.

В кабак весёлой гурьбой ввалились мужики, говорливые, во хмелю, зашумели:

- Корми кашей досыта!

Один из них, росточка малого, юркий, прошёлся с голосистой припевкой по кабаку:

Эх, да пошла плясать, Дома нечего кусать…

Пришлёпнув себя по коленкам, топнув лаптем по утрамбованному в камень земляному полу, мужичонка пустился вприсядку, повизгивая:

Ни куска, ни корки, На ногах опорки…

В кабаке пыль столбом, едкий дух. Игнаша, за ним Сергуня со Степанкой поднялись из-за стола, выбрались на свежий воздух. На торгу стало людно, видать, надоело на иордани мёрзнуть. Зазывают на все лады торговки пирогами и калачами; обвивают шеи низки румяных сдобных бубликов и хрустящих баранок. Паруют жбаны с пряным сбитнем. В другом ряду жарится на угольях мясо, пахнет раздражающе.

Скоморохи, гусельники, дудари потешают народ. Монах в длиннополом тулупе поверх рясы, в клобуке крестится:

- Содом и Гоморра!

Прошагал мимо княжий пристав, грудь колесом, на народ свысока поглядывает. Бочком, держась неприметно, двигался в толпе заплечных дел мастер дьяк Фёдор. Глаза настороженные, всё что-то выискивают, высматривают. Монах дьяка издалека узнал, сплюнул, отвернулся. Гикая, топча конями зазевавшийся люд, промчались великовозрастные дети боярские и скрылись.

От торговых рядов до Красной площади рукой подать. Здесь веселье, парни девок катают. Девки ахают испуганно, а парни тому рады, ещё выше качели раскачивают, качельников подзадоривают. У костров люд греется В стороне мужики орлянку мечут. Парень, худой, жилистый, играет ловко, с прибаутками. Что ни метнёт - так и выигрыш. Степан шубу распахнул, проговорил:

- Дай удачи попытаю.

- Погоди, - остановил его Игнаша. Парень снова метнул.

Тут Игнаша изловчился и, подпрыгнув, поймал рубль на лету. Мужики зашумели, к Игнаше с кулаками подступили. А он рубль над головой поднял:

- Гляди, обманный!

- А и вправду, мужики, - ахнул один из игроков, - рубль с обеих сторон орлёный.

- То-то я диву дивился, до чего везуч парень, - почесал затылок второй мужик.

- Бей обманщика! - закричали игроки.

- Кого бей? - рассмеялся Сергуня. - Парень тю-тю! Как вы на Игнашу накинулись, так он и дал тягу.

За гуляньем не приметили, как и ночь наступила. Довели Игнаша с Сергуней Степана до Кремля, дождались, когда он вошёл в глубокий воротний проём, и отправились на Пушкарный двор.

* * *

День ещё не начался. Чуть забрезжило. Тихо и безлюдно на улицах. В этой рани вдоль глухих заборов медленно брёл ничем не примечательный монах. Вот он перешёл дорогу, остановился у калитки версеневского подворья. У монаха в руках вытертый до блеска дорожный посох, за спиной холщовая котомка. Задрав голову, монах пристально разглядывал видневшиеся из-за высокого забора верхние хоромы боярского терема, обналиченные окна, светлый тёс на крыше. Потом протянул руку, постучал железным кольцом на калитке. Никто не отзывался. Снова взялся за кольцо. Сторож спросил сонно:

- Кого Бог принёс? Монах ответил негромко:

- Инок из Заволжья.

Долго гремели запоры, пока наконец, жалобно заплакав, калитка отворилась. Сторож закрыл собой проход, сказал:

- Чего надобно, Божий человек?

Монах попытался пройти в калитку, но сторож, расставив руки, задержал:

- Куда прёшь!

Монах оказался из настойчивых. Он отвёл руку сторожа, нажал плечом. Мужик хватился за дубину, заорал:

- Убью!

- Окстись, оглашенный! - отшатнулся монах. Скрипнула дверь хором, на ступеньках показался боярин Версень. Был он в исподнем белье, валенках, на плечах шуба внакидку.

- Эй, почто бранитесь? Сторож рад хозяйскому голосу.

- Монах бродячий, батюшко-болярин, прётся. Никако не сдержу.

- Допусти! - Версень посмотрел из-под взлохматившихся бровей на приблизившегося монаха.

- Тобе чего, с какой надобности в такую рань? - спросил Версень, не спускаясь с крыльца.

Монах поклонился, почти достав клобуком боярские валенки.

- Батюшко-болярин, спаси Бог. Плетусь я издалече, от самого Белого озера. Побывал в скиту у заволжских старцев, а ноне бреду к отцу Вассиану.

- Ну и добре, - насмешливо проронил Версень и тут же спросил: - Ко мне-то почто пёрся?

- Батюшко-болярин, когда из Белоозера уходил, видел меня боярин Твердя и дал письмо к тебе.

Версень подался вперёд.

- Где оно? - Рука сама потянулась к монаху.

Тот, задрав полу тулупа и приподняв рясу, недолго рылся в портах, достал измятый пергамент. Дрогнули брови у Версеня, взял письмо и, не сказав монаху ни слова, заспешил в хоромы. По пути в горницу крикнул спавшему у двери холопу:

- Огня вздуй!

Холоп подхватился, высек искру, раздул трут и, едва пламя разгорелось, зажёг свечу. Версень поднёс письмо к огню, прочитал вслух по складам:

- «..А боярину Ивану сыну Микиты Версень с поклоном пишет боярин Родион сын Зиновея… Житьё наше в Белоозере горькое, вельми трудное. Пока хоромы срубили, довелось горе мыкать в чёрной избе, с челядью. И от дороги дальней, морозов лютых да от смрада избяного тяжко занемогли мы с боярыней Степанидой. И поныне от хворобы никак не оправимся. Како будет дале, не ведаю. Таем телом, аки воск в жире.

Белоозеро - городок мал и бревенчатый, в зимнюю пору снег засыпает по самы трубы, и зверьё дикое к крепостным стенам подходит. В тихую ночь слыхать, как волки голодные воют. По Москве мы с боярыней Степанидой скучаем и слёзы льём. Сколь жить нам здеся, кто знает, но по всему видать, смерть тут принять доведётся. Увидишь коли ты, боярин Иван Микитич, инока Вассиана, поклонись от меня и боярыни Степаниды. Кланяемся мы тебе поклоном низким.

Писано в месяце берёзозоле, в день пятый Родионом, сыном Зиновея, боярином Твердей».

Отложив пергамент на одноногий столик, Версень стиснул ладонями виски, долго сидел задумавшись. Потом поднялся с трудом, вышел во двор. Монаха уже не было. Сторож сказал:

- Не дождался. Боярин махнул рукой.

- Коли придёт, допусти ко мне.

Постоял немного на холоде. Ветер теребил непокрытые седые волосы. Сторож снова подал голос:

- Изморозишься, болярин.

Версень ни слова не проронил, медленно переставляя ноги, побрёл в терем.

* * *

Кружным морским путём, каким плавали немецкие торговые гости, а потом через Великий Новгород добирался в Москву посол императора Священной Римской империи Сницен-Пармер.

Теснит Оттоманская Порта империю. Хозяйничают янычары султана на Балканах. Турецкие знамёна развеваются в Чехии. Грозят турки Европе. У императора Максимилиана нужда в союзниках, с кем против Оттоманской Порты воевать. Папа римский благословил поход против турок, но Священный союз создать Максимилиану никак не удаётся. Король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд завяз в войне с московитами. Император не питает любви к Сигизмунду. Ко всему, Сигизмундов брат Владислав сидит королём в Венгрии и Богемии. Максимилиан считает Венгрию землёй империи. Габсбурги не верили Ягеллонам. Короли польские испокон веков зарятся на земли Священной Римской империи. Император надеялся на Россию. Московская Русь, враз поднявшаяся из небытия, в каком она оказалась по вине князей-усобников и татар, вдруг совсем неожиданно поднялась во всём своём величии и громко заявила о себе миру.

Крымский хан и турецкий султан признали это. Но великий князь Василий не послал свои полки против Оттоманской Порты, как бы того хотелось Максимилиану, а сказал, что он-де хочет владеть вотчинами своими, какие испокон веков Киевской Русью именовались. Сказал да и повёл войну за Смоленск и другие города.

Максимилиан этим доволен и не доволен. Если возьмут московиты Смоленск, Оршу, Киев, то ослабнет королевство Польское. Для империи это на руку. Но плохо, когда и Русь усилится да потребует галицкие земли. А на них у Максимилиана свои расчёты. Коли уговорить бы великого князя Московского повернуть полки на турок…

Императору Священной Римской империи и его советникам есть о чём поразмыслить. Максимилиан потому и посольство отправил в Москву. Пускай Сницен-Пармер своими глазами всё увидит и расскажет императору, каков этот русский медведь, что разъярился, поднялся на задние лапы.

Наряжая посла в дальнюю дорогу, Максимилиан напутствовал: «Приглядись и, если надобно будет, подпиши грамоту с московским князем на условии: нам Венгрию, ему Киев и не боле».

Далёк путь послу Священной Римской империи, немало месяцев прошло, пока добрался он в Москву…

* * *

Государь пробудился от грохота. Будто стена рухнула. Открыл глаза, голову поднял и недовольно поморщился. Это истопник Антипка дрова рассыпал.

- Эк, дубина, руки отсохли, чурок не удержишь!

Антип засуетился, подобрал дрова, сложил у печи стопкой. Опустившись на колени, сунул в огонь несколько поленьев. Пламя ярко разгорелось, осветив бородатое, красное, как кирпич, лицо истопника.

- Боле не клади, жарко, - снова сказал Василий. Вспомнив, что велел утром явиться Михаиле Плещееву, спросил:

- Михайло пришёл аль нет?

- В передней, - глядя на огонь, ответил Антип.

- Покличь!

Истопник встал с колен, вышел, и тут же в опочивальню вошёл Плещеев. Остановился у двери в ожидании.

- Подь ко мне, Михайло, - подозвал его великий князь. - Чай, не запамятовал, как мы с тобой чуть лбы о Смоленск не расшибли? Как тебе, а мне такое не по душе. К весне сызнова отправимся Смоленск искать.

Василий помедлил, глянул на Михаилу. Тот согласно кивнул, поддакнул:

- Оно, государь, и обидно. Чай, за свою землю драться приходится. И на тебе, за наше жито нас же и бито.

- Вот, вот! Однако наступит час, мы ли, либо кто иной за нами, а русские земли все воротим. Тебя же я звал нынче затем, как в Казань шлю. Письмо повезёшь Мухаммеду. А изустно скажи: государь-де велел к концу зимы слать в Москву конный тумен. На Литву с нашими полками вместе пойдёт.

Плещеев поклонился.

- Егда отъезжать, государь?

- Немедля, время не ждёт.

* * *

С Пушкарного двора одна за другой выезжали волокуши с пушками. Тут же на крепких санях-розвальнях умотаны бечёвками бочки с пороховым зельем, ядра в плетёных корзинах.

Игнаша с Сергуней самолично свою пушку дальнего боя на волокуше закрепили, чтоб не сползла ненароком, Степану наказали:

- Мотри, тебе перепоручаем. Коли доведётся, сам из неё пали. Да зелья, не бойсь, набивай вдвойне, выдюжит.

Степан отмахнулся:

- Знаю!

Сытые кони потянули дружно, и заскрипел снег под полозьями. Наскоро попрощавшись с друзьями, Степанка умостился на ходу. Засунув руки в рукава тулупа, задышал в поднятый воротник. Поёжился: «Надобно сенца где-либо по пути прихватить, и мягче будет, и теплей».

У Китай-города догнали остальной обоз, пристроились вслед. Ездовые щёлкали кнутами, покрикивали.

Следом за обозом увязалась орава шустрых мальчишек, цеплялись на волокуши. Пушкари посмеивались, затрагивали встречных девиц:

- Эй, красавицы, мы пушкари, громы мечем, с нами ехать не желаете?

Миновали крайние дома Кузнецкой слободы, монастырь за заставой. Позади осталась Москва. Она медленно отдалялась, растворяясь в обступивших её лесах.

* * *

Промозглое утро, и в нетопленом каменном дворце казанского хана сыро и зябко. Закутавшись в стёганый халат, Мухаммед-Эмин сидит на белой войлочной кошме, поджав ноги, и взгляд его блуждает по стене, на которой развешано оружие: сабли и луки, пищали огненного боя и кольчуги. Хан думает и в то же время напевает вполголоса, и песня у него длинная и монотонная. Мухаммед-Эмин поёт о юрте в степи и жарком костре, о полевых цветах в шёлке травы и быстроногом скакуне. Хан не любит дворец, но он и не расстанется с ним. Во дворце жил его отец, из рода Ахматов, во дворце суждено быть и ему, Мухаммед-Эмину, ибо дворец и Казанское ханство неразделимы, а хан любит власть и с ней добром не расстанется…

Мухаммед-Эмин поёт раскачиваясь, и теперь его песня о том, что надо исполнить приказ великого князя Московского и слать на его войну отборный тумен. Песня грустная и непонятная для многих. Даже темник Омар и тот не дальше как вчера обозвал хана Мухаммед-Эмина бабой. Хану донесли о том. И ещё говорил темник, что Мухаммед-Эмин служит не Казани, а Москве.

За те слова темника сегодня кинули в яму, а тумен поведёт темник Абдула.

Мухаммед-Эмин хмурится, и злая усмешка кривит рот. «Ха, - думает он, - Омар не видит дальше своего короткого носа. Разве можно сейчас отказать московскому князю, когда он в такой силе, а среди татарских ханов нет единства: Гирей на Ахматов, хан Ногайской Орды Мамай змеёй извивается. А когда татары враждуют между собой, урусы живут спокойно. Даже когда Русь воюет с Литвой, у московского князя хватает полков отбивать набеги Гиреевых сыновей…»

Но вот песня хана о матери, Нур-Салтанше. Мухаммед-Эмин не видел её с той поры, как умер отец и мать увезли в Крым в жёны Менгли-Гирею. Мухаммед-Эмин сразу же невзлюбил отчима за то, что тот вздумал считать казанцев своей ордой, а его, Мухаммед-Эмина, своим данником.

Два лета назад Нур-Салтанша приезжала в Казань, а дорогой побывала у московского князя. Великий князь чествовал ханшу Крыма, вёл с ней переговоры и в Грановитой палате при важных боярах, и наедине. Нур-Салтанша просила за сына Абдыл-Летифа, и Василий отвечал ей: «За разбойный набег Бурнаш-Гирея положил я опалу на сына твоего. Однако в уважение к тебе, ханша, прощу, но в Крым с тобой не отпускаю, нет у меня веры орде. Пусть же Абдыл в залог у нас останется. Придёт час, я ему в удел Каширу либо Юрьев дам».

У Мухаммед-Эмина к брату нет жалости. Пожалуй, так лучше, что тогда, при жизни отца, тот отдал его московскому князю Ивану в знак покорности Москве. Останься Абдыл в Казани, и кто ведает, кому бы сидеть сегодня ханом в этом дворце.

Узкие глазки Мухаммед-Эмина расширились. Он вспомнил, как мать говорила, что Менгли-Гирей стар и хвор, а когда умрёт, сыновья будут грызться за власть, как голодные собаки за кость.

Мухаммед-Эмин даже петь перестал. Пусть это случится скорей, пусть Гирей там, в Бахчисарае, перережут друг другу глотки.. Он хлопнул в ладоши. Неслышно появился старый, высохший, как гриб в засуху, евнух, согнулся в поклоне. Хан поднял на него глаза. Этому евнуху он доверял всё - и гарем, и сокровенные мысли, и даже свою жизнь. Сказал коротко, но резко:

- Вырвать темнику Омару язык, а голову отрубить.

Хан снова запел.

* * *

Редкие деревеньки, заметь снежных сугробов. Вьюжит. За неделю в дороге Степан до костей промёрз. Сотник, из детей боярских, тот, который обучал Степана грамоте, простудился, кашлял беспрерывно, хрипел. Степанка думал, сейчас бы сотнику попариться в баньке да мёду тёплого испить, куда б хворь подевалась, но, на беду, деревеньки попадались редко, да и в них останавливались только на ночёвку. Едва до избы доберутся, на полати залезут, кости отогреть не успеют, как уже пора трогаться.

Притомились кони, исхудали, а ещё и полпути не проехали. Дорога под горочку повела. Соскочил Степан с волокуши, пробежался рядом, размял ноги, чуть согрелся и снова умостился на соломе. На минуту веки смежил, и полати чудятся. Будто сидит он на них, свесив ноги. Рядом, протяни руку, и вот она, балка закопчённая, нити паутины с бахромой сажи…

Впереди вдруг зашумели, и пушкари побежали в голову обоза. Волокуши останавливали одну за другой. Сотник из саней подал голос:

- Эй, что стряслось?

Степанка поднялся во весь рост, пригляделся. Издали увидел присыпанные снегом головешки, обуглившиеся брёвна. Бородатый десятник сказал:

- На Москву ехали, передыхали тут.

- А и вправду, - припомнил Степанка. - Теперь в поле ночь коротать.

Пушкари столпились, недоумевали:

- Отчего пожар случился и куда народ подевался?

- Надобно дров засветло запасти.

- Истинно так. Давай, ребята. Подошёл сотник, заторопил:

- Ин довольно стоять, выпрягай коней, своди в круг, жги костры.

Ночь надвинулась быстро. Стемнело. Присев у костра на корточки, Степанка протянул к огню руки. Липу и груди тепло, а спина зябнет. Искры роем вздымались к звёздам. Бородатый десятник всмотрелся в темень, проговорил:

- Никак человек.

Степанка оглянулся, разглядел, стоит кто-то. Позвал:

- Ходи к огню, чего таишься?

Неизвестный мужик подошёл к костру, остановился. Пушкари раздвинулись, уступили место. Мужик сел, долго глядел на огонь, потом заговорил негромко:

- Село наше боярину Якушкину принадлежало, а вона, за тем леском, вотчина боярина Волкова. Прошлым летом моровая нас постигла, многих по сёлам и деревенькам унесла, а бояре зачали разбоем промышлять: Якушкин с холопами волковские деревеньки грабит, а тот якушкинские.

Слушают пушкари, не перебивают, а мужик продолжает:

- От Крещения на треть дён наскочил на село боярин Волков с конными холопами, мужиков да баб с детишками увёл на свои земли, а избы пожёг…

- Истые ордынцы, - промолвил пушкарь, сидевший рядом со Степанкой. Бородатый десятник поддакнул.

- Тати ратая зорят без совести, а весна настанет, кому поле пахать?

Задумался Степанка, вспомнилось житьё у Версеня. Крепкие кулаки у тиуна Демьяна. Закрыл глаза. В дремотном забытье привиделась Степану деревня, из которой ушёл шесть лет назад. Привиделся и боярин Версень, а из-за спины тиун Демьян рыло кажет, хихикает. Тут, на глазах у Степанки, боярин из человека в волка обратился, зубами щёлкает…

Пробудился Степан. Холодно, и костёр перегорает. Мороз крепчает, звёзды на небе яркие, крупные. Пушкари расходились, переговаривались. Шумели обозные, понукая коней. Степан прогнал сон, спросил:

- Аль ехать сбираются? Почто в полночь? Сотник ответил, кашляя:

- Мужик сказывал, деревня недалече, там отогреемся. Встал Степанка, поясом тулуп подвязал потуже, всё теплей будет, и отправился к волокуше.

* * *

К охоте готовились особливо. Егеря выискали тетеревиное стадо. В Воронцовом селе истопники топили княжеские хоромы. Дворовые девки сняли с бревенчатых стен паутину, смахнули пыль, до желтизны выскоблили дощатый пол. Сам дворецкий Пётр Плещеев старостью тряхнул, раньше времени в Воронцово явился с обозом разной снеди.

Государь не один приехал. С ним в лёгких золочёных санках молодая княжна Глинская. Разрумянилась, соболиная шапочка-боярка чудом на копне волос держится. Василий, едва с коня соскочил, сразу же к саням, самолично меховую полость с ног княжны откинул, помог из саней выбраться.

Из палат налегке, не успев шубу накинуть, выбежал дворецкий. Попервах не признал княжну. Оно и немудрено. Не девица, отрок стоит в коротком, затянутом в талии тулупчике, портах, вправленных в сапожки из красного сафьяна. Под пушистыми ресницами глаза без стыда, с хитринкой. Дворецкий оторопел, не ждал. Эко государь озадачил! При живой жене с литвинкой разъезжает. Судов-пересудов теперь не оберёшься.

Василий заминку дворецкого уловил, покосился, у того спина в поклоне переломилась, да не государю, а княжне поклон отвесил, засуетился, на хоромы обе руки простёр:

- Подь, княгинюшка, отогрейся, чать, ножкам холодно. И заюлил, задом дверь толкнул. Василий прервал его:

- Ну, Петра, будет ли завтра охота?

- О чём молвишь, государь? Как ей не быть, коли княжна того хочет!

- Мотри угоди, - Василий погрозил пальцем под самым носом Плещеева.

Отправились в лес на рассвете. Егеря протоптывали тропинку, негромко переговаривались. Княжна Елена в высоких тёплых валенках шла след в след за великим князем. Тот иногда обернётся, встретится с ней глазами, молча улыбнётся.

Третье лето, как поселилась княжна Елена в кремлёвских хоромах. Бояре пошушукались, позлословили и языки прикусили. Упаси Бог, прознает государь!

А Василию нет стыда, любит молодую княжну. Что дите малое, капризное тешит. Вот и нынче на охоту привёз.

Соломония единожды, ещё в первый год, за честь свою попыталась вступиться. Всего только и сказала, надобно отослать Елену к Михаиле Глинскому. Благо, дал ему государь вотчины на Москве…

Тихо в лесу. Спит всё. Деревья в снеговых шапках застыли, не шелохнутся. Ветви, что мучным налётом, инеем повиты. Хрустнет ли ветка под ногой, вспорхнёт ли испуганная птица, далеко слышно.

Не выходя на поляну, егеря остановились. Старший над ними, княжий любимец Тимоша, шепнул:

- Там, государь, вона за теми кустами рябины тетерева токуют.

Подкрались с заветренной стороны. Не чуя опасности, большие птицы дремали на дереве, лишь царственно важный белый петух ходил по поляне, клевал ягоды.

- О, свят Бог, какой красавец, - восхищённо выдохнула Елена.

- Стадо своё бережёт, - тихо рассмеялся Василий и поднял лук.

Одна за другой засвистели стрелы, и, нарушив тишину, ломая ветки, тяжело падали на снег испуганные тетерева.

Вскорости подоспел дворецкий с челядью, раскатали ковёр, еду из корзин достали, костёр разожгли, тетеревов ощипали, на вертела насадили.

Василий рад. День удачный, и княжна довольна, вон как сияет. И вспомнился постный лик Соломонии, в который раз подумал: «Смоленск у Литвы заберём, и с митрополитом совет буду держать, как Соломонию в монастырь отправить».

О Смоленске вспомнил, и в душе ворохнулось тревожное, что не покидает государя больше трёх недель. Послал к братьям, велел им в Москву ехать. Юрий с Дмитрием ответ прислали, собираются, а Семён отмолчался. Уж не воспротивится ль? Не ко времени его строптивость.

Отогнал Василий неприятные мысли, зачерпнул пригоршней снег, лизнул. Искоса любовался княжной. Егерь Тимошка ломал ветки алой, подмороженной рябины, угощал.

Тетеревов ели, запивая горячим сбитнем. Василий подшучивал над Еленой:

- А что, княгинюшка, чать, туг еда повкусней, чем в великокняжеских палатах? Вишь, как егеря искусны мясо на угольях печь.

К полудню разыскал великого князя гонец с радостной вестью: Семён братьев опередил, первым в Москву въехал.

* * *

В малой верхней горнице сидели вчетвером. Когда вот так полюбовно, друг другу обид не высказывая, разговор вели, сами того не упомнят. Братья держали совет. Великий князь сутулится в резном красного дерева кресле, с братьев глаз не спускает, сам себе не верит. Братья с миром прибыли, без строптивости.

На душе у Василия радостно, на одного брата посмотрит, на другого. Почему-то начинает думать, что Юрий и он, Василий, больше от отца взяли в обличье, Дмитрий же материнское перенял, только характером не тот, мягок, а Семён - не поймёшь, говорят, в прабабку Софью Витовтовну…

Сидят братья на кедровых скамьях, по правую руку от великого князя Юрий с Семёном, по левую Дмитрий. Наконец Василий речь повёл не спеша, каждое слово взвешивает:

- Час настал, братья, сообща на литвинов ударить. Не буду рассказывать, сами ведаете, как дважды подступали к Смоленску московские полки и неудача постигла нас. Доколь судьбу испытывать? Аль выжидать, покуда польско-литовское шляхетство на Москву двинется? Чать, Смоленск в их руках, а крепость эта необычная, и не только тем, что она искони русская, а и щитом должна служить у сердца нашего, преградой на пути к Москве. Так объединимся, братья, и ударим крепким кулаком.

Сказал и отрезал, сжал до боли в ладонях подлокотники кресла. Первым ответил Юрий:

- Я, брате Василий, с тобой согласен.

- И я тако же, - подхватил Дмитрий.

Василий перевёл взгляд на Семёна. Что ответит он? Тот очей не опустил, думал недолго:

- О чём сказывать? Я - как и вы, братья. Чать, одной матери дети, но не таю, был наш грех, Василий, перед тобой и когда за уделы таили зло, и когда Сигизмунд пытался нас поссорить. Каемся, и ты нас, брате Василий, прости. А на дружину мою расчёт имей полный.

Василий широко улыбнулся, облегчённо вздохнув, сказал:

- Иного ответа не ждал от вас, братья, ибо одно общее дело у нас - Русь крепить. А обиду я на вас не таю, с кем грех не случается. Ну а поелику мы с вами об одном урядились, то давайте и о другом уговор держать. На Смоленск с московскими полками пойдёт твоя, брат Юрий, дружина и твоя, Семён. А тебе, Дмитрий, стоять с полками в Серпухове для острастки крымцев. Ино они воспользуются нашей оплошностью и кинутся грабить наши земли.

Василий постучал ногтем по креслу, снова проговорил:

- Ко всему, на Литву с нами пойдёт тумен казанских татар. К хану Мухаммед-Эмину послал я Михаилу Плещеева. К нонешнему походу наш огневой наряд пополнился изрядно. Урок прошлого учли мы.

Василий поднялся.

- Был тут у нас посол императора Максимилиана Сницен-Пармер, соловьём заливался. Сулил Сигизмунда вместе бить, да я к нему веры не имею, хоть и грамотку императорскую принял, а Максимилиану свою дал. Признает император за государством Российским Смоленск с Киевом, а мы ответно за ним Венгрию.

Василий положил руку на плечо брату Юрию:

- И ещё о чём хочу сказать. Брат наш меньшой, Андрейка, в лета входит, доколь подле меня ему вертеться, да и в обиде будет. Надумал я ему в удел Старицу с сёлами отдать. Пусть там на княжении умнеет.

- Ты, брате, Ондрею за отца, как порешил, так тому и быть, - высказался за всех Юрий.

Василий развёл руками:

- А теперь отправимся, братья, в трапезную, за снедью прокоротаем вечер, помянем родителей наших. Чать, отцовское заканчивать предстоит. Он на Смоленск замахнулся, да смерть не дала ему руку опустить…

По узкому коридору шли гуськом. Холоп зажигал в подставцах восковые свечи. В печи, у самой трапезной, весело горели дрова. На противоположной стене плясали огненные блики. Василий поманил челядинца, топтавшегося у двери:

- Зови великую княгиню и княжну Елену тоже.

 

Глава 14. ОТНЫНЕ СМОЛЕНСК НАВЕКИ С РУСЬЮ!

В дворцовом саду по песчаной дорожке медленно бредёт Менгли-Гирей. Не звенит в зимнюю пору фонтан, и прошлогодние слежалые листья толстым слоем засыпали мраморный бассейн. Голо и уныло в саду.

А за высокой каменной стеной ханского дворца живёт своими заботами Бахчисарай.

Мутная пелена застилает глаза Менгли-Гирею. Коротка жизнь человека. Но не о том скорбь хана. Полной мерой изведал он богатство и почёт, вдосталь пролил вражеской крови. И там, где пронеслись его орды, горели города, горько рыдали невольницы, а в Крым гнали рабов, и скрипели груженные добром арбы. Богатела орда. Неисчислимы богатства хана Менгли-Гирея. Первые красавицы Руси и Польши, Литвы и Грузии украшают гарем хана.

О чём же мысли Менгли-Гирея, что волнует его? Хан который день тщетно пытается разгадать, чья злая рука всыпала яд визирю Керим-паше. Разве не знает тот коварный, что паша верный друг Гирею? А может, потому и дали яду?

От такой догадки хан даже приостановился. Лицо искривилось от гнева. Его сыновья, царевичи, ожидают смерти отца. А ханам малых орд, бекам и мурзам надоело бояться Гирея. Менгли пришло на ум услышанное однажды в юности от одного мудрого воина. «Волчья стая, - говорил тот, - подчиняется вождю до той поры, пока у него есть сила…»

И это так Менгли-Гирей проверил эти слова мудрые. Хан Ахмат был грозен для других ханов, но когда московский князь Иван не допустил Ахматову орду на Русь, ханы отказались подчиняться ему и убили Ахмата. Менгли-Гирей не забыл того. В те годы Гирей переживал сороковое лето и был крепок телом, птицей взмётывался в седло, сам водил крымцев в набеги. Но Менгли-Гирей не захотел помочь Ахмату, потому что ненавидел его и боялся усиливать власть Ахмата.

Хан Менгли-Гирей переступил дворцовый порог, плёлся, шаркая подошвами расшитых бисером туфель по мозаике пола. Верные телохранители распахивали перед ним двери.

В большой, отделанной розовым мрамором зале Менгли-Гирея ждали царевич и беки с мурзами. Хан, подобрав полы шёлкового стёганого халата, уселся на высокий, отделанный перламутром и слоновой костью чёрный диван без спинки, поджал ноги. Настороженным взглядом заскользил по лицам вельмож, снова пытался угадать, чья рука отравила Керим-пашу, но глаза у беков и мурз смотрят преданно. Хан подал знак, и к нему подбежал мурза Исмаил.

- Впусти послов, - тихо сказал Менгли-Гирей. Исмаил толкнул дверь, и пан Ходасевич важно вступил в залу.

Следом два дюжих гайдука втащили кованный медью сундук.

Замерли беки и мурзы, а пан Ходкевич согнулся в поклоне, остановился на полпути к хану.

- Великий и могучий хан, круль и великий кнезь Сигизмунд о здоровье твоём справляется и передаёт пятнадцать тысяч золотых.

Гайдуки открыли крышку сундука, и зажелтело золото. Вытянули беки и мурзы шеи, жадно блестели их глаза. Менгли-Гирей зевнул:

- Аллах да продлит годы короля Сигизмунда. Чего он хочет от меня?

- Великий хан, - снова заговорил пан Ходкевич, - кнезь московитов гордец и нам недруг. Он сбирается войной на Литву, и мой круль послал меня просить твоей помощи, великий хан.

Недвижимо лицо Менгли-Гирея. Зашептались беки и мурзы, ждут ханского ответа. А тот молчал недолго, ответил вкрадчиво:

- О аллах, разве не отдал я моему сыну Сигизмунду ярлык на Псков и Новгород, Тулу и Владимир да другие города во владение? Так чего ещё захотел от меня король Сигизмунд? - И в косых разрезах глаз блеснула злоба.

Ходкевич оробел.

- Мой круль Сигизмунд ждёт, что ты, великий хан, пошлёшь на Москву орду, и тогда полки литвинов придут к Москве.

Затихли беки и мурзы.

- Скажи королю Сигизмунду, я пошлю на Русь своих царевичей, а он пусть пришлёт мне ещё тридцать тысяч злотых, - наконец проговорил Менгли-Гирей и едва повёл сухонькой ручкой.

Мурза Исмаил уловил жест, подскочил к литовскому послу, вытолкал из зала.

* * *

Пахнуло теплом, и дружно, в неделю, стаял снег, вскрылись реки, очистились. Едва приметно проглянула под ярким солнцем первая трава. Прилетели гуси, пошла на тёрку рыба.

Ожила степь…

С весной кончилась спокойная жизнь в казачьих приднепровских станицах, того и жди, орда повалит. Да и сами казаки не прочь в набег сходить, зипунов добыть. А случится, какой парень и жену приведёт из чужой стороны.

В один из дней позвал Анисима атаман Дашкович. Дорогой гадал Анисим: для чего он понадобился Евстафию? Коли в дозор черед наступил, так на то сотник у Анисима есть.

Переступил Анисим порог атаманского куреня, осмотрелся. Богато живёт Дашкович. Стены в дорогих коврах персидских и даже на земляном полу по всей горнице ковёр. Анисиму в обляпанных грязью сапогах ступить боязно. А на коврах по стенам оружие развешано, сабли и кинжалы, ножны в серебряной оправе, чеканка работы тонкой.

Евстафий уловил сомнение Анисима, сам подошёл к нему. На атамане рубаха шёлковая, алая, порты сукна шерстяного, не домотканые, как па Анисиме, и сапоги лёгкие, зелёного сафьяна.

Под висячими усами Дашковича в улыбке обнажились почерневшие зубы.

- Звал я тебя, Аниська, вот зачем, - сказал Евстафий, остановившись в полушаге. - Известно мне от наших сторожевых казаков, что за Перекопом собирается орда крымчаков. И не малая. Не иначе, к набегу готовятся. А потому как зимой ездил к хану в Бахчисарай литовский посол, думаю, пойдёт орда на Русь.

Дашкович погладил усы, хитро глянул на Анисима, снова сказал:

- Заезжал и к нам тот посол литовский, сулил много, на Москву звал. Да мы ему отказали. Двинется орда в силе на Русь, краем и наши курени прихватит, разорит. Порешили мы, атаманы, слать гонца в Москву, упредить. Пусть московиты станут полками на дороге у крымцев, и им, русским, добре, и нам, казакам, заслон.

Дашкович прошёлся по горнице, хрустнул пальцами рук.

- Подумал я, Аниська, ты недавно из Москвы и дорогу обратную не забыл. Да и пора послужить казачеству. Тебе в Москву ехать. Знаю, боязно стоять перед государем, ан надо. Разговор веди хитро. Скажи, передал-де атаман черкасских и каневских казаков, мы крымчаков сами не одюжим, а прорвутся на Русь, много зла причинят. Коли задержат тебя дозоры сторожевого воеводы, предупреди его, но не ворочайся, поспешай в Москву самолично, великому князю об орде обскажи. Иначе понадеемся на боярина-воеводу, а он, глядишь, словам нашим веры не даст. Согласен?

Похолодел Анисим от страха. Мыслимо ли, к государю, в Москву! Ну как прознает кто, что он, Анисим, холоп беглый…

А Дашкович в глаза ему заглядывает, переспрашивает сердито:

- Чего молчишь? Иль оглох?

Анисим рта не раскрыл, только головой кивнул. Довольно погладив усы, Дашкович сказал:

- О двуконь в Москву поскачешь, чтоб промедления не вышло.

* * *

Подставив солнцу спину, Курбский грелся. Тепло приятное, не печёт, а ласкает. Май брал своё. Зазеленело вокруг, лопнули, распустились почки. Воздух особенный, чистый, ни пыли, как летом, ни осенней сырости.

И месяца не прошло, как князь Семён в Москве. Дозволил государь остаться во Пскове одному наместнику Петру Великому, а Курбскому в Москву воротиться.

Князь Семён приехал не один, а с женой. Взял-таки меньшую дочь боярина Романа.

Узнав о том, государь не приминул позлословить: «У князя Сёмки губа не дура, вишь, каку телушку взял».

Те слова донесли Курбскому, но он обиду проглотил. «Нынче великим князьям всё дозволено, не только словесами князя аль боярина оскорбить, но и живота лишить».

Жена князю Семёну досталась домовитая, вот и сейчас, едва из хором выбралась, сразу к клети направилась проверить, как девки зерно перевевают. На княгине сорочка красная, до пят, голова убрусом покрыта, идёт она грузно, широкими бёдрами качает. Курбский даже отворотился. Эк порадел боярин Роман, какую выкормил, соком налитая, придави, кожа лопнет.

Князь Семён мысли переменил. Подумал, что за два года, пока во Пскове жил, тиуны в его вотчинных сёлах наворовались предостаточно, а за крестьянами догляда не вели, потому в людях теперь нужда. Нет бы самим крестьян от других бояр переманывать, так и те, какие были, в Юрьев день разбежались.

В который раз помянул тиуна Ерёмку. Тот хоть и на руку слыл нечистым, но и княжеского не упускал, умел приумножить.

Из конюшни на водопой выводили коней, норовистых, застоявшихся. У колодца конюх рванул недоуздок, кулаком в лошадиную морду замахнулся.

- Данило, давно бит не был? - прикрикнул князь Семён. - К чему коня дёргаешь?

В распахнутые ворота колобком вкатилась, запыхавшись, ключница.

- Авдотья, - окликнул её Курбский, - аль за тобой свора псов гонится?

Ключница зачастила:

- Батюшка наш, князь милосердный! Хожу я на торгу, вижу - он. Очам своим не верю, он!

- Кто он? - недовольно поморщился Курбский.

- Он, батюшка, князь милосердный, Аниська, супостат, какой тиуна Ерёмку пожёг!

Ключница дух перевела и снова:

- И он, батюшка, князь милосердный, меня тоже заприметил и рыло отворотил. Дескать, знать тя не хочу. Да разодетый какой, в сапогах, кафтане. Ах ты разбойник, думаю, погоди, выведаю, к чему ты здесь. Уж не замыслил ли снова огня пустить? Следочком за ним. Вижу, в Кремль вошёл. Смекнула, в собор, грехи замаливать. Ин нет, очам не верю. Разбойник на государево крыльцо ступил и в палаты пошагал. Тут я прямехонько к тебе, батюшка, князь милосердный, припустила.

Нахмурился Курбский.

- Не ошиблась ли, Авдотья?

- И, батюшка! Аль не упомню я, коли его, окаянного, Ерёмка сёк не единожды.

- Ну, гляди, Авдотья! - И князь Семён направился в горницу переодеваться.

* * *

Долго ждал Аниська в передней дворцовых палат. Так долго, что успел и от страха отойти, и нового набраться. Государь после утренней трапезы почивал. Знал бы Анисим такое, лучше на Пушкарный двор мотнулся, брата Богдана навестил и на племянника Игнашку поглядел, сколь лет не видел.

И уже решил было Анисим: «Сбегаю. Туда и оттуда мигом. Успею до государева выхода». Но у порога на лавке боярин дремлет, носом клюёт. Едва Анисим к двери, боярин встрепенулся, погрозил крючковатым пальцем:

- Куды! Со словом к государю прибыл и не ершись.

Снова ждёт Анисим, печалится. Неделю скакал до Москвы, не знал роздыха, спешил, чтоб теперь полдня терять попусту. Не торопится ни великий князь, ни бояре его, будто не их касаемо известие, с каким послан Аниська.

Делать нечего, и Анисим принялся мечтать, как государь, может быть, одарит его щедро и, вернувшись в станицу, он, Аниська, женится, заведёт семью. Коли же милость государя будет слишком доброй, Анисим решил дать немного денег и брату Богдану.

Богател мысленно Аниська без меры, пока не вошёл в переднюю важный боярин. Лицо его показалось знакомым. Боярин тоже поглядел на Анисима подозрительно, но тут же повернулся к боярину у порога:

- В здравии ли государь?

- Всю ночь животом страждал, умаялся, - шёпотом ответил боярин. - Видать, уж скоро выйдет, княже Семён.

У Анисима в Душе оборвалось. Сжался. «Князь это, Курбский». И холодная испарина покрыла лоб. Лицо в сторону поворотил, авось не узнает. А Курбский продолжал разговаривать с боярином, и Анисим мало-помалу успокоился. Откуда князю помнить всех своих крестьян?

В тревогах не заметил Анисим великокняжеского выхода. Очнулся от грозного голоса:

- Кем послан ты, смерд, и что за весть твоя? Глянул Аниська в холодные государевы глаза и едва дара речи не лишился. Сам не помнил, как и нашёлся в ответе:

- От атамана Дашковича к тебе, государь. Крымцы за Перекопом в орду великую собираются, и, ежели на Русь она, казакам одним не сдержать её.

Василий с Анисима очей не сводит, ждёт, что ещё говорить будет, но тут неожиданно Курбский голос подал:

- Государь, вели сему холопу допрос учинить либо мне на расправу выдать. Мой это холоп, беглый и повинен в смерти тиуна.

Замолчал Курбский, и в передней палате установилась тишина такая, что слышно, как на узорчатом цветастом стекле оконца зыкает пробудившаяся от зимы муха.

Стукнул Василий посохом об пол, сердито свёл брови на переносице.

- Вона ты каков, гонец от черкасских и каневских казаков? Верно ли говорит князь? Молчишь? Поди, не ожидал уличения. Ан нет, не сокрылось злодеяние. И вот мой сказ тебе, холоп: за весть, что привёз, моя государева милость, а как татю - казнь! - И поднял грозно палец - Ну-тко, тащите его к дьяку Федьке да опросите с пристрастием, пускай язык развяжет. Может, чего и о крымской орде наврал, не всё сказывал, как надлежит?

Не успел Анисим рта раскрыть, как дюжие государевы ратники скрутили ему руки, поволокли пиная из дворца по кремлёвскому мощёному двору мимо митрополичьих палат и церкви в пыточную избу.

* * *

Палач пытал Анисима, а дьяк Фёдор записывал. Скрипело перо, и выстраивались строка в строку буквицы.

Не вынес Анисим мук, повинился, как тиуна сжёг и в казаки убежал, даже что с атаманом Соловейкой знался, не умолчал.

Дьяк хихикает злорадно, приговаривает:

- Ты сказывай, голуба, не таись.

Замолчал Аниська, а Федька на палача прикрикнул:

- Пятки погрей, авось вспомнит ещё, для какой иной надобности в Москву заявился, к самому государю!

Палач на руку скор, калёным железом прижёг Анисиму ноги. Тот взвыл дико, а дьяк вздохнул:

- Сказывай, не таи, кем в Москву послан и с чем? Что сокрыл от государя?

Молчит Аниська, ненавидяще глядит на дьяка.

- Плесни-ка в него квасом. Вона рыло како разбойное, без страха - И снова голосом ласковым: - Не упрямься, вор, язык развяжи.

- Атаманом Дашковичем, иного ничего не ведаю, - прохрипел Анисим.

- Ай-яй, - головой покрутил сожалеюще дьяк, - упрям! - И махнул палачу ладошкой: - Казни до конца, авось иное выкажет.

* * *

Конец июля тысяча пятьсот четырнадцатого. Подступили многотысячные московские полки к Смоленску. Заперлись литовцы в городе, приготовились к осаде. Поблёскивают бронзой пушки. Полукольцом, от реки и до реки опоясали город. Позади огневого наряда изготовились к приступу пешие ратники, ждут своего часа.

Подъехал великий князь к крепостным воротам на выстрел пищали, коня остановил, приказал ехавшему следом служилому дворянину:

- Объяви смолянам, пускай город добром сдают.

Дворянин сложил ладошки трубочкой, прокричал государевы слова. Со стены в ответ злобно завопил Псковский боярин Шершеня:

- Цо, Васька, енто тебе не Псков, а Смоленск, попытай, сунь рыло. Позабыл, как дважды битым утекал?

- Ну, пёс, висеть тебе на суку, - погрозил плёткой великий князь и, поворотив коня, поскакал вдоль русских полков.

Издалека государь приметил, князь Юрий выдвинул свои полки, изготовился. Василий осадил коня.

- Назад! Не быть приступу! Огневому наряду стрелять город, покуда не запросятся.

И загрохотали пушки, затянуло небо пороховым дымом. Бьют русские орудия по крепостным стенам, по башням. Мечут ядра в город, рушатся дома. А Степанка придумал ядра на кострах калить и огненными из мортир метать. Загорелся город. Стал Степан к пушке дальнего боя, навёл на крепость. Заревела она грозно, а пушкари снова заряжают её, теперь мелкими свинцовыми ядрышками.

Подошёл к пушкарям великий князь, довольный, похвалил, а на Степанку поглядел внимательно, спросил:

- Горазд стрелять. Зовут как?

- Степаном, государь.

- Коли ты, Степан, ещё и грамотой владеешь, так быть тебе на Москве при Пушкарном дворе у боярина в помощниках…

* * *

Горит Смоленск. Рушатся под градом ядер дома, дым и пыль заволокли город. Мёртвых не хоронили. Трупы лежали на улицах, у крепостных стен. В рёве пушек тонули стоны раненых.

Народ на подворье смоленского владыки Варсанафия сгрудился. Толпа росла, шумела. Ждали епископа. Он вышел из хором, маленький, тщедушный. Раздались голоса:

- Владыка, к чему воевода город губит?

- Ежели боя ищет, пускай выходит за крепостные стены! Простёр руки епископ, будто ворон взмахнул крыльями, и разом смолк люд. Сказал тихо, по-стариковски, но народ разобрал:

- Пойду я к великому князю Московскому, братья, умолю не рушить город, не губить люд!..

Василий обедал в шатре. Еда скудная, походная, мясо вяленое да репа отварная. Прискакал воевода Щеня, спрыгнул с коня, откинул полог, проговорил быстро:

- Государь, смоленский владыка на мосту стоит, просит три дня срока.

Василий губы ладонью отёр, отмахнулся:

- И слышать не желаю. Покуда не надумают сдаваться, огня не велю прекращать. О том и речь веди с владыкой. Помилую, когда ворота моим полкам откроют. Тех, кто мне служить пожелает, одарю, надумают в Литву ехать, не задержу.

Копь под воеводой на месте пляшет, ушами прядает. Щеня его плёткой, поскакал исполнять государево слово.

Вернулся епископ в город, собрались литовские воеводы на совет и порешили не сопротивляться, сдать Смоленск.

Степанка стоит в трёх саженях от великого князя, и ему всё видно и слышно. Смолкли пушки и пищали, непривычно тихо. Рассеялся дым, и очистилось небо. Из распахнутых ворот вышли попы с хоругвями, за ними воеводы литовские, в броне, но безоружно, головы не покрыты. Перешли мост через ров, приближаются медленно. Рядом с великим князем Василием братья его стоят, за ними воеводы Щеня, Шуйский, Михайло Глинский и другие.

Любопытно Степану, о чём речь пойдёт у великого князя с литвинами… Весь день Степана государевы слова не покидали. Уже мнил он себя в помощниках у боярина Версеня на Пушкарном дворе и как с Аграфеной повстречается. Тешил себя Степанка мыслью, что тогда боярин Версень не осмелится травить его псами, и тайно, Степанка даже себе боится в том признаться, теплится у него надежда назвать Аграфену женой…

Всё ближе и ближе попы с литовскими вельможами, переливают серебряным шитьём ризы, играют золотом хоругви. Василий делает шаг вперёд, снимает высокую соболью шапку. Степан слышит его чуть хриплый голос:

- Благослови, владыка.

Тут литовские паны ударили челом великому Московскому князю. Вышел наперёд воевода Сологуб, сказал едва внятно:

- Не погуби, государь, бери город…

И заплакал, не вынес позора литовский воевода. Василий через плечо поглядел на склонившихся литовских панов, заговорил строго:

- Тебе, Юрко, и вам, панове, ждать моего ответа в шатре за караулом, дабы вам никто зла не учинил. Тут и порешите добром, кому в Литву ворочаться, кто мне служить пожелает. Не неволю!

Великий князь поманил воеводу Щеню:

- А ты, Данило, поезжай в город с дьяками и подьячими, народ смоленский перепиши. Вам, панове, и тебе, владыка, завтра к вечеру люд к присяге привести. Ступайте с Богом.

И тут же поискал глазами князя Шуйского.

- Василь Васильич, быть тебе наместником смоленским. Поспешай с полком своим в город, помоги народу пожары погасить да порядок наведи. Литовским полкам дозволяю приоружно Смоленск покинуть. С почестями.

Василий нахмурился.

- Да ещё, князь Василий, из города никого не выпускай, покуда не изловишь псковского боярина Шершеню. За измену и поносные речи казни его, аки пса шелудивого…

* * *

Удача сопутствовала русской рати. Литовский князь Ижеславский, воевода Мстиславля, узнав, что к городу подходят полки воеводы Щени, не стал сопротивляться, открыл ворота и присягнул великому князю Московскому. За Мстиславлем пали города Кричев и Дубровна.

Раскинул свой лагерь у Орши князь Михайло Глинский. Воеводы Челяднин и Голица грозили Друцку.

А под Минском под стяг короля и великого князя Сигизмунда собралось тридцатитысячное литовское войско. Блистая броней, с отрядами вооружённых гайдуков прибывали в королевский стан знатные паны и шляхтичи.

Ухали бубны, гудели трубы. Пестрели под августовским солнцем шатры знати, отливал золотом королевский, серебром - шатёр гетмана Острожского.

На много вёрст окрест разграбила шляхта крестьян. Зерно и сено, мясо и репу - всё забирало на прокорм королевское рыцарство.

Известие, что великий князь Василий разъединил войско на несколько отрядов, а сам с братьями находится в Дорогобуже, несказанно обрадовало Сигизмунда. Наконец выдался случай побить московитов порознь!

И король велел гетману Острожскому не мешкая вести воинство к Борисову.

* * *

Воевода Челяднин Иван Андреевич звания почётного. Не кто-нибудь, а конюший!

Вот потому, когда государь, посылая его на Друцк-город, назвал имя Челяднина после воеводы Михаилы Голицы, не могло не обидеть Ивана Андреевича. Не по месту именован Михайло. Ему б по родовитости за Челядниным стоять, а его государь первым упомянул.

Тогда Иван Андреевич не восперечил великому князю, сдержался, но на Голицу зло затаил…

Полки Челяднина и Голицы выступили к Друцку двумя колоннами, бок о бок, но воеводы меж собой не сносились. Каждый действовал сам по себе.

Двигались не спеша, делали частые и долгие привалы, друг друга не опережали. У каждого мысль одна: «К чему наперёд высовываться? Случиться бою, так лучше не мне первому начинать. Бережёного и Бог бережёт…»

На полпути конюший Челяднин остановился на днёвку. Не мог иначе, место красивое встретилось: лес и озеро, а в нём караси, каждый с лапоть. Иван Андреевич любил карася в сметане.

Покуда холопы, которых Челяднин возил за собой во множестве, затягивали невод, конюший улёгся в тени под кустом, вздремнул самую малость. На свежем воздухе не жарко, одно скверно - мухи одолели.

Тут некстати разбудил ратник:

- Болярин-воевода, там к тебе литвин прискакал… Челяднин зевнул, чуть скулы не своротил, поднялся взъерошенный, глаза осоловелые. Долго соображал, пока, наконец, не обронил:

- Веди!

На литовца смотрел, всё пытался припомнить: где видел? Тот заговорил поспешно:

- Вельможный пан, це я, пан Владек, дворецкий пана Глинского.

Приблизился вплотную, зашептал:

- Я, вельможный пан, тайно, дабы пан Глинский не проведал. Он меня в Оршу послал, а я сюда, к тебе.

- К чему в Оршу? - недоумённо переспросил конюший.

- О, але вельможный пан не догадывается? Пан Глинский надумал в Литву ворочаться, королю служить, и о том у него грамотка от Сигизмунда есть.

- А не врёшь ли ты, литвин, на своего господина? - недоверчиво спросил Челяднин. - Ох, нет у меня к тебе веры!

- Але я вру! - обиделся пан Владек. - Так вельможный пан воевода пусть своими очами увидит, коли седни в ночь заступит дорогу на Оршу пане Михаиле. А я пану Глинскому теперь не слуга, но слуга государю Московскому и от него милость имею. Либо вельможный пан не ведает, что государь дал мне земли и деревень за службу? А коли пан Глинский в Литву воротится, так и лишусь я жалованных вотчин.

- Ну, гляди, литвин! - Конюший поднёс кулак к носу Владека. - Вот ужо проверю тебя, а до поры от себя не отпущу, со мной поедешь. Чуешь, кого оговорить пытаешься? Самого Михайлу Глинского!

* * *

Время к полночи. Тихо. Лупа прячется в рваных облаках, и дорогу плохо видно. Она вьётся над Днепром, пересекает лес и снова льнёт к реке.

Челяднин с Голицей в лесу с вечера, караулят Глинского. На всякий случай взяли сотню пищальников да две сотни конных дворян. Вдруг да Глинский сопротивление окажет.

- Ох, чует моя душа, Иван Ондреич, понапрасну мы в засаду сели, - скулит Голица.

Челяднин отмалчивается. Ему и самому муторно. Ну как поклёп дворецкий возвёл на своего господина? Голица уговаривает:

- Провёл нас литвин, и зачем Глинскому убегать? Воевода зевает и снова своё:

- Снимем засаду, Иван Ондреич, покуда не поздно. Коли государь проведает, как мы на князя напраслину возвели, озлится.

У Челяднина мысли не лучше. Быть беде. Не простит государь. Он к литовскому князю добр непомерно. Но вслух конюший иное говорит, просится:

- Погодим ещё маленько, боярин Михайло. А коль всё это неправда, промолчим, чтоб до государя не дошло.

Конюший сначала хотел отправиться в засаду на Глинского без Голицы, а потом передумал. Ежели дворецкий обманул, а Василий об этом проведает, ответ держать перед государем лучше с Голицей, чем одному.

Где-то недалеко раздался дробный стук копыт. Челяднин встрепенулся.

- Чуешь, боярин Михайло?

- Кажись, едет, - промолвил Голица. - Помоги, Боже, - и перекрестился.

Конюший крутнулся в седле, подозвал десятника:

- Перейми да гляди, чтоб не ускакал…

Далеко опередив верных шляхтичей, ехал князь Михайло. Одолевала Глинского забота. Король в своей грамоте обещает вернуть земли в Литве и дать иных городов. О том же писал Михаиле и брат Сигизмунда король Венгрии и Богемии. Глинский теперь думает о том, каких городов ему просить у короля. Хорошо было бы, если б литовские войска отбили у русских Смоленск. Глинский давно мечтает получить этот город в своё владение…

Князь Михайло поздно заметил всадников. Увидел, когда они были совсем рядом. Глинский дёрнул коня, схватился за саблю. Но чужие руки уже крепко держали повод, стащили с седла, связали.

Подъехали Челяднин с Голицей, князь Михайло узнал их по голосам, велели обыскать. Десятник вытащил из сумы королевскую грамоту, протянул воеводам.

- Измену затаил, князь Глинский? Так ты за ласку государеву платишь? - проговорил Челяднин.

Голица поддакнул:

- Ужо отвезём мы тебя в Дорогобуж, к государю на суд. Вишь ты, каким был маршалком, таким и остался.

Тут десятник голос подал:

- Надобно пищальников в заслон выдвинуть, ежели шляхтичи отбить литвина попытаются.

- Распорядись, - сказал Челяднин, - да изготовьтесь к встрече изменщиков, чтоб им вдругорядь неповадно было перемётами летать. Ну, князь Михайло, государь, поди, не возрадуется, тебя увидя.

* * *

Когда Михаилу Глинского за крепким караулом увозили из Дорогобужа в Москву, из Борисова на Друцк выступило литовское войско. Шли налегке, далеко опередив обозы. Паны вельможные в окружении своих холопов, гайдуков, шляхта мелкопоместная, все верхоконно. В возы с пушками коней вдвое впряжено.

Сигизмунд торопил гетмана Острожского. Король боялся, что, разгадав его замысел, великий князь Московский успеет послать в помощь воеводам Челяднину и Голице полки воеводы Щени.

Короля досадовала неудача с Глинским. Князю Михаиле перейти бы на литовскую сторону в момент боя, внести в русское войско сумятицу, а не бежать загодя.

Конные разъезды гетмана Острожского уже столкнулись с передовыми русскими отрядами.

Прискакал к гетману шляхтич с известием:

- Московиты к Орше отходят!

Не успел Острожский одного гонца выслушать, как другой скачет:

- Московиты у Днепра отступают, переправу ищут!

А Челяднин и Голица наконец уговорились перейти на левый берег Днепра и здесь дожидаться литовского гетмана. Для боя сыскали место. С тыла речка Крапивна, по правую руку, до самого Днепра, стали полки Челяднина, пищальники, конные; по левую расположились ратники Голицы.

Меж Крапивного и растянувшимся русским войском двух воевод огневой наряд.

Челяднин с Голицей условились боя не начинать, дать королевским войскам перейти на левый берег Днепра, а тогда и навалиться всей силой, одним махом покончить с войском гетмана Острожского.

* * *

В зрительную трубу гетман пристально рассматривал изготовившиеся к бою русские полки, медленно переводил трубу из края в край, возвращался, иногда задерживал в каком-либо месте.

Острожский ликовал: опасное позади, миновало литовские полки. А было такое там, на реке. Больше всего гетман боялся, что московиты нападут на него в час переправы. Острожский до сих пор недоумевал, почему они не сделали этого. Неужели воеводы Челяднин и Голица не догадались, что на переправе, напади московиты первыми, была бы их победа?

Но теперь, когда литовское войско на левом берегу и дожидается его, гетманского, сигнала, чтобы кинуться в бой, можно дать команду.

За спиной Острожского паны воеводы наготове.

- Вельможные панове, - гетман опустил зрительную трубу, - испытаем левое крыло московитов. - Рука Острожского вскинулась, указала на полки Голицы. - Правое пока повременим трогать. Настал час, панове. Тебе, воевода Станислав, начинать.

Воевода Кишка поднял коня в галоп, поскакал. Заиграли трубы, и двинулись на крыло Голицы литовские полки.

Видит московский воевода, как люто бьются литвины, теснят. Послал Михайло Голица к воеводе Челяднину. Конюший на бой смотрел со стороны, доволен. Его крыло литвины не тронули, па Михаилу напирают.

Тут от Голицы дворянин служилый прискакал, с коня долой, Челяднину поклон отвесил, произнёс скороговоркой:

- Боярин-воевода, воевода Михайло помощи просит, пошли ратников на его крыло.

Челяднин нахмурился, дёрнул коня за повод.

- Передай своему воеводе, что я по роду старше и не ему надо мной верховодить.

И отвернулся, не стал больше разговаривать.

Не вступили русские полки на правом крыле в бой, а литвинам того и надо, выжидают.

Гетман Острожский посмеивается. Гетман воин искусный. Разгадал, русские воеводы не ладят друг с другом. Подозвал трубача, сказал:

- Скачи к воеводе Кишке, пускай отходит на передний рубеж, а мы тем временем правое крыло московитов раскачаем.

Теперь литвины на крыло воеводы Челяднина навалились.

Жарко. Гремят пушки и пищали, звенят сабли, роем свистят стрелы. Людские крики, конское ржание. Земля покрылась трупами.

Напрасно смотрит конюший Челяднин на полки воеводы Голицы, бездействуют они. До слёз обидно воеводе Ивану Андреевичу, не гадал, что так бой поведут.

Скачут с крыла на крыло литовские гонцы по пятам неприятеля. Челяднин на радостях кричит:

- Гони их, гони!

И торжествующе поглядывает на стоявшие полки Голицы.

Вот надломился литовский строй, близка победа. Но расступилось вдруг литовское войско, и прямо в упор дворянским полкам, сея смерть, грянули картечью пушки.

Поворотили дворяне, побежали. А литовская конница настигла, рубит, гонит.

Тут воевода Станислав Кишка в бой вступил, навалился на Голицу.

Увидел воевода Михайло, как бегут полки Челяднина, и себе к реке кинулся.

- Конных наперехват! - кричит гетман Острожский. - Не дайте утечь московским воеводам! Погром, панове! Гонцы к королю и великому князю Сигизмунду!

* * *

Одержав победу у Орши, литовские полки готовились идти на Смоленск. Города Мстиславль, Дубровна, Кричев снова открыли ворота королевскому воинству.

Пробрался в Смоленск от короля Сигизмунда гонец, сотник Казимир. Приехал не воином, а торговым гостем. Сотника Казимира люд смоленский помнил. У пана Лужанского первый крикун был. Сотник, чтоб не признали его, бороду и усы сбрил, шапочку немецкую на голову напялил, до самых глаз. С утра наскоро торговлю отбудет и по городу бродит, приглядывается. Вишь, как московиты Смоленск крепят, будто и уходить не собираются. Башни и стены заделали, огневого наряда добавили, даже хоромы и избы заново ставят.

Сотник Казимир к епископу Варсанафию явился. Но не на подворье, опасался, не следят ли за владыкой. Пришёл в церковь, дождался конца службы и сунул письмо короля Варсанафию в руки. Тот взял, склонился к свече, прочитал.

Просил Сигизмунд епископа, чтобы он, уговорившись со смоленскими панами, открыл ворота литовскому воинству, когда оно к городу подступит. А за это обещал король Сигизмунд владыке Варсанафию пять тысяч злотых на православную церковь.

Знал епископ, что уже многие города отбил король у московитов и на Смоленск собирается. А совсем недавно гетман Острожский побил московских воевод Челяднина и Голицу…

Страшно Варсанафию, ну как не устоят московиты и король снова захватит Смоленск. Тогда спросят с него, владыки, по всей строгости. А тут ещё обещает Сигизмунд пять тысяч злотых…

И Варсанафий согласился. С сотником Казимиром отписал королю: «Если пойдёшь теперь к Смоленску сам или воевод пришлёшь со многими людьми, то можешь без труда взять город».

Когда епископ с сотником рядился, подслушал их разговор дьякон церковный. Уведомил дьякон московского наместника. Однако Шуйский не спешил, дал изменщикам время. Уехал из города сотник Казимир с письмом Варсанафия к Сигизмунду, начали смоленские паны плести заговор. Тут и велел Василий Васильевич Шуйский схватить злоумышленников вместе с владыкой да и посадить их под стражу, а обо всём том отписал великому князю в Дорогобуж.

Не ведая, что Варсанафий и другие заговорщики схвачены Шуйским, и рассчитывая на их помощь, гетман Острожский привёл к Смоленску шеститысячный отряд шляхтичей.

Князь Шуйский загодя приготовился к обороне, а тех панов, кто изменил присяге, в тот же день, как стали литовские полки у города, велел на виду у гетмана Острожского и его шляхтичей повесить на крепостной стене.

Не ждал этого гетман. Тут, ко всему, пришло известие, что движется от Дорогобужа к Смоленску русское войско.

Отступили шляхтичи от города. Возвратилось Сигизмундово воинство в Литву, а великий князь Василий, дав князю Шуйскому в подмогу ещё полк пищальников, увёл русскую рать в Москву.

 

Глава 15. ГНЕВ И ЛАСКА ГОСУДАРЕВА

На Сретенье в Волоцком монастыре похоронили игумена Иосифа. Три дня и три ночи стоял гроб в монастырской церкви. С утра и допоздна шёл люд из дальних и ближних деревень, из Москвы и иных городов. Приезжал и государь, постоял молча, уехал, слова не проронил.

Пройдут годы, и назовёт церковь Иосифа святым. Но в то лето игумен ещё не был причислен к лику святых, и немало врагов имелось у него. Радовались нестяжатели, провожая Иосифа в последний путь.

Ликовал инок Вассиан. Бог внял гласу последователей старца Нила Сорского.

Самый воинствующий и непримиримый борец с нестяжателями, Иосиф, который ещё за неделю до кончины требовал церковного суда над иноком Вассианом, теперь покоился в земле.

Это ему, игумену Иосифу, принадлежали слова, обращённые к великому князю: «Молю тя, государь, дабы ты своим царским судом искоренил тот злой плевел еретический вконец».

И хотя ни великий князь, ни митрополит не исполнили просьбу Иосифа, нестяжатели знали, игумен не уймётся…

И вот он, маленький, суетный человек, смертный, как и все, но мыслящий о себе много, закрыл глаза.

В Симонов монастырь нежданно нагрянул митрополит Варлаам. Пожелал отслужить обедню самолично. Всполошились монахи. Такого ещё не случалось, чтоб митрополит у них в монастыре службу правил. А он, ко всему, ещё и на трапезу задержался. Оставшись наедине, митрополит Варлаам и инок Вассиан с глазу на глаз беседовали.

Оба седые, годами умудрённые. Теребит Варлаам серебряный крест на груди, говорит тихо, мягко:

- Мудрость твоя, брат Вассиан, всем ведома, и яз к тебе благоволю.

Смиренно слушает Вассиан, склонил голову. Догадывается, о чём речь пойдёт. А митрополит продолжает:

- Недруги тя в ереси уличают, яз же то отметаю. Но ныне вижу, возрадовался ты смерти игумена, возликовал. Не одобряю!

Вассиан глянул на митрополита исподлобья. Ответил глухо:

- Не Богу служил Иосиф, а монастырю Волоцкому и иным, себе подобным, кои стяжательством обуяны.

Варлаам отшатнулся, прикрылся ладонью:

- Уйми гордыню, молитва и пост, молитва и пост - спасение твоё!

Вассиан послушно опустил голову, а митрополит весь подался вперёд, вопрошает:

- Доколь расколу быть в церкви нашей? Остерегаюсь яз. Не доведёт к добру сие - И замолк ненадолго, спросил: - Что не ответствуешь, брат? Яз же нынче единения хочу. Отпускаю тя, инок Вассиан, и в разум твой верую.

Бесшумно ступая, к алтарю приблизился игумен Сергий. Митрополит прервал разговор, посмотрел недовольно. Сергий сказал:

- Братия ждёт, отче, еда стынет…

* * *

Немца Иоахимку пятый день как хворобь одолела. Боярин Версень позвал Игната:

- Смотайся, доколь немчура в болезнях пребывать будет… Да мигом. По городу не броди.

Ходьбы Игнату не многовато, до Арбата рукой подать.

Обер-мастер живёт богато. Хоромы хоть и не боярские, но просторные. Лежит немец на мягком ложе, охает. Чих и кашель напал на обер-мастера. Едва Игнат на порог, Иоахим ручкой замахал и затрясся в кашле.

На обратном пути завернул Игнат к Кремлю. У Спасских ворот натолкнулся на ратника и опешил, глазам не верит:

Степан. А тот увидел Игната и вроде не рад. Только чуть задержался, сказал на ходу:

- А я у самого государя был. Смекаешь? Нынче на Пушкарном дворе буду завсегда, у боярина в помощниках.

Прошёл мимо, не остановился. Игнат даже опомниться не успел, стоит, рот открыл от удивления.

На Пушкарный двор явился, Версеню о немце сказал и к Сергуне. Тот на Игнашку посмотрел недоумённо.

- Уж не обер-мастер ли помер, что ты так запыхался? Игнат головой завертел:

- А вот и нет! Кого я сей часец повстречал, отгадай? Они присели на пустую опоку.

- А вот кого, сам не поверил. - И не стал больше томить, сказал: - Степана я встретил.

- Степана? Зачем он здесь и почему к нам не заявляется? Игнат руками развёл:

- Сам его спросишь. На меня смотрел, будто впервой видимся. И о тебе ни слова.

- Быть того не может! - не поверил Сергуня.

- А вот так и есть. И теперь он каждодневно на Пушкарном дворе бывать будет, за нами доглядать!

* * *

Степанка долго дожидался, когда государь исполнит своё обещание, пошлёт его на Пушкарный двор в помощь боярину Версеню. Осень минула, зима, а Степан всё живёт в Смоленске десятником огневого наряда. Видать, позабыл о нём великий князь. Оно и немудрено, лето минуло с той поры, как государь посулил ему.

А весной вспомнил о нём великий государь, велел сыскать.

Приставили десятника Степанку на Пушкарном дворе в старшие над государственными ратниками, сторожившими мастеровой люд, чтоб те без дела не слонялись, а паче в бега не ударились к разбойным людям либо в казаки.

Живёт Степанка в слободе на Неглинной, где селились служилые дворяне, а кормится с государевыми людьми, при дворе великого князя.

Боярин Версень Степана вроде и не замечает. Не может забыть, как был он его, боярина, холоп. А что нынче в дворяне служилые попал, так для родовитого боярина Ивана Никитича Версеня звание это никчёмное, хоть и великим князем придуманное. Экие, холопы там, челядь, а туда же, дворяне служилые!

Степану с Сергуней да Игнатом душу бы отвести, а может, и совета друзей послушать, но зазорно ему с мастеровыми водиться. Чай, великий князь с ним беседовал, и у государя он, Степан, нынче на примете.

* * *

Занемог великий князь, разжарился на охоте, а потом испил ключевой воды. Заложило горло, ни дохнуть, ни глотать. Лекарь уж чего ни давал - и настою клюквенного, и черники, наконец, испробовал молока горячего с мёдом. Полегчало.

А когда государю невмоготу было, приходил митрополит, уговаривал собороваться. Отказался Василий, ещё и на дверь указал Варлааму.

Бояре на Москве слух пустили: «Быть Юрию великим князем».

Однако государь выжил. На Покрову впервой во двор выбрался. От свежего воздуха что во хмелю.

Высоко в небе, курлыча, тянулся журавлиный клин. «Последние улетают. Зима скоро»,- подумал Василий.

С удовлетворением вспомнил привезённую гонцом грамотку от смоленского воеводы. Тот отписывал, как город укрепил и что с литовской стороны всё тихо, но он, князь Шуйский, полки держит наготове и завсегда сумеет отразить неприятеля. Просил воевода помочь Смоленску огневым зельем да пушками.

Василий вчера велел нарядить к Шуйскому большой обоз, а с ним Репню-Оболенского с конными пищальниками. Пускай два воеводы стерегут тот край.

Василий знал, Сигизмунд попытается вернуть Смоленск, и пусть он убедится, что Русь взяла его не на время, навсегда…

Вошёл государь в горницу, прилёг на лавку. Хоть и на поправку поворотило, но ещё слабость в теле.

В ногах подсела Соломония, положила ему на колено руку.

«К сорока годам подбирается», - подумал о жене Василий без сожаления.

Соломония сказала:

- За без божество своё, Василий, наказание несёшь. Вздохнула. Василий ответил раздражённо:

- Будя ты, богомольна. Я чаю, ты за двоих поклоны отобьёшь. - И повернулся к стене.

- Всё богохульствуешь, Василий!

- Шла бы ты, Соломония, в монастырь подобру, - в сердцах кинул Василий. - Ни для любви ты, ни для бабьего дела не создана.

Соломония отняла руку, встала. Тонкие губы искривились.

- Стыдно, Василий, до седины дожили с тобой, а теперь о монастыре речь повёл. Норовишь в жёны молодую взять, литвинку? Яз знаю о том!

- Коли ведаешь, и добро, - со смешком ответил Василий. - А в монастырь миром не пожелаешь, силой заставлю.

И неожиданно повернулся к Соломонии, приподнялся, выкрикнул зло:

- Я тела бабьего хочу, доколь мослы твои глодать, и сына, кому великое княжение передам! Слышь? Государя!

* * *

За узкой калиткой монастырской ограды начиналась окраина Москвы. Был октябрь месяц, но солнце пригревало, и от свалки нечистот посреди дороги нестерпимо зловонило.

Вассиан брёл, опустив голову, и редким прохожим, видевшим его грубую власяницу, не приходило на ум, что тело этого монаха знало дорогие боярские одеяния.

Поглощённый своими мыслями, Вассиан не заметил, как дошёл до митрополичьих палат. У входа встретился молодой инок, склонил голову:

- Благослови, отче.

Вассиан перекрестил монаха, спросил:

- Не почивает ли отец Варлаам, Ананий?

И, не дождавшись ответа, пошёл за монахом.

Ананий провёл Вассиана в митрополичью палату, задержался у двери, пропустив гостя. Митрополит сидел в глубоком кресле и, беззвучно шевеля губами, читал книгу. Заслышав шаги, поднял голову. Взгляд у Варлаама проницательный, немигающий.

- Великая княгиня на богомолье в наш монастырь приезжала, - поклонившись, сказал Вассиан и уселся в кресло напротив митрополита, - Сказывала, сколь обид терпит. Чуешь, отче? Коли Соломония уста открыла, душу излила, значит, и впрямь невмоготу великой княгине.

Варлаам выпрямился, бережно закрыл Евангелие.

- Знаю.

- Защити её, отче. Боярского она рода и бояр в обиду не давала.

- Буду речь вести с государем, - ответил Варлаам.

Вассиан склонил голову. Потом сказал просяще:

- И о себе речь, отче, хочу молвить. Отпусти меня, отче, в скит, душу спасти хочу. Не могу дале на миру, суета сует. И келья монастырская тут, на Москве, не спасение.

Митрополит нахмурился.

- Брат Вассиан, сказывал те яз однажды, гордыней обуян ты еси.

- Нет, отец, тело моё бренное устало. Не могу зрить, как опутывает мир паутина злобы и разврата.

Бледные пальцы Вассиана теребили отделанный золотом и дорогими каменьями переплёт книги.

- В скит бежишь, брат Вассиан? - печально спросил митрополит и, не дожидаясь ответа, повысил голос: - А о спасении души государя яз один буду молиться? Нет, и ты, и иже с тобой, все мы перед Богом повинны за грехи великого князя. Яз же не допущу посрамления великой княгини Соломонии и не благословлю государя при живой жене на брак с литвинкою.

- Литовская княжна Елена на европейский манер, в поясе перехват осиный, того и гляди, сломается. Наши боярыни телом во как раздобревши, что перины.

- Не задаста литвинка, верно, но на любовь зла. Тем, по всему, и прикипел к ней Василий, - со злостью произнёс Варлаам и перекрестился истово: - Прости, Господи, слова греховные.

Вассиан снова сказал:

- Князь Глинский мыслит с государем породниться и с его помощью вотчины свои литовские воротить. Быть княжне Елене государыней, а Соломонию монастырь ждёт.

- Сказал же, не допущу яз сие! - брызгая слюной, выкрикнул Варлаам и неожиданно сорвался с кресла, толкнул дверь, чуть не сшиб с ног молодого монаха.

- Подслушиваешь, Ананий? - выдохнул митрополит угрожающе. - Аль искусителю продался? А может, по чьему наущению?

Молодой монах мелко закрестился, в голосе испуг:

- Отца Вассиана проводил, отче, и задержался.

- Так ли? - не поверил Варлаам и долго смотрел цепким взглядом в спину удалявшегося монаха.

Когда митрополит снова уселся в кресле, Вассиан проговорил:

- Нет в словах Анания искренности. Без Бога живёт. Варлаам ответил с усмешкой:

- Не много жить Ананию…

* * *

Проводив Вассиана, Варлаам задумался. Самовластен, ох как самовластен великий князь. Не менее отца своего Ивана Васильевича круто берёт. С ним, митрополитом, советов не держит, думу боярскую созывает редко, да и боярами, что холопами, помыкает. А разве мог простить Варлаам, как Василий указал ему, митрополиту, на дверь? Это ныне-то. А коли на литвинке женится, и совсем жди лиха…

Мысль нарушил вошедший келарь. Варлаам оторвал ладонь от лба, спросил:

- Сыскал ли Анания, Паисий?

Келарь поправил клобук, ответил смиренно:

- Иноки Фёдор и Никон задержали у княжьих хором, отче.

Митрополит нахмурил брови.

- Дай, Паисий, ключ.

Келарь зазвенел связкой, положил на налой. Варлаам кинул коротко:

- Сам пойду.

Смеркалось, и в митрополичьих палатах зажгли свечи. Варлаам спустился в подполье, отомкнул замок. Со скрипом подалась железная решётка темницы. Стены поросли мхом. Сыро и зябко. Осторожно ступая, Варлаам приблизился к чёрному провалу ямы. В затхлом воздухе свеча погасла. Из каменного мешка раздался стон.

- Сказывай, Ананий, что великому князю наговаривал на меня? - громко спросил Варлаам и прислушался.

- Вели смерти предать, отче. Зачем на смерть мученическую обрёк? Аль креста на те нет?

- Ужель мыслил, что прощу яз те, - забрызгал слюной Варлаам. - Рясу носил, а про сан позабыл, доносил на меня? Догадывался яз о том и ране, да не ведал, кто в наушниках ходит.

- Будь проклят ты, дьявол! - заревел дико Ананий. Митрополит прошептал:

- Свят, свят! Прости, Господи, грехи мои. Сутулясь, долго громыхал замком, всё не мог повернуть ключ. Потом, медленно ступая, поднялся по винтовой лестнице. У выхода заметил поджидавшего Паисия, сказал:

- Вели помолиться за упокой души Анания.

Воротился митрополит в палату, взял Евангелие, но читать не мог. Проклятье Анания мешало. Злился Варлаам. От обеда отказался.

Келарь свечи зажёг, покосился на митрополита. На пороге, чуть не сбив с ног келаря, появился великий князь.

Василий вошёл в палату стремительно. Не приседая, заговорил раздражённо:

- Прослышал я, отче, что ты кинул в темницу монаха Анания. Верно ли? - прищурился.

Митрополит ответил тихо:

- Монах именем Ананий, сыне, в яме сидит и там смерть примет за прегрешения свои.

- Вона как? - недобро проговорил Василий. - Это ты, отче, так мыслишь. А будет по-моему! Того Анания освободи. Вину его я на себя принимаю. И ты, отче, наперёд помни: волен ты грех отпускать, а казнить я - государь!

* * *

Царевич Богатырь, разграбив окраину рязанской земли, с богатой добычей уходил в Крым.

Молод царевич, но удачлив, всё рассчитал, и осень поздняя, на Руси в такую пору не ждут ордынцев, к зиме и казачьих дозоров в степи поуменьшилось, неожиданным набег будет.

Царевич готовился к набегу с того весеннего дня лета тысяча пятьсот пятнадцатого, когда в бахчисарайском дворце умер хан Менгли-Гирей и новым ханом всей крымской орды стал его сын Магмет-Гирей, отец Богатыря…

* * *

Государю недужилось, и ханского посла, молодого мурзу, принимал князь Одоевский. Письмо хана Магмет-Гирея мурза вручил Одоевскому в посольской избе. Князь не стал читать при мурзе ханскую грамоту, а, щедро одарив посла и выпроводив, позвал дьяка Морозова.

- Читай вслух.

Развернул Морозов свиток, прочитал:

- «…Великия Орды великого царя Магмет-Гиреево царёво слово другу моему и становитину московскому князю Василию…»

- Обидно пишет, - прервал Одоевский, - государя нашего становитином именует. Эхма!

А дьяк далее продолжает перечислять ханские попрёки: что-де, не известивши в Бахчисарай, пошёл Василий войной на Смоленск и взял его.

«…Ты нашему другу, королю Сигизмунду, недружбу учинил: город, который мы ему пожаловали, взял от нас тайком; этот город Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, - Брянск, Стародуб, Путивль, Карачев отец наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… И нам пришли казны побольше, да кречетов, да разные вещи дорогие, не поскупись. Ещё отпусти в Крым брата моего Абдыл-Летифа…» Одоевский рукой махнул:

- Пустое пишет хан. Эко, стращать нас удумал. Смоленска мы Сигизмунду не воротим, а ещё и иных земель, кои в древности в нашу Киевскую Русь входили, воевать будем. И подарков Крыму не видать.

Морозов согласно кивнул, но вставил осторожно:

- Аппак-мурза, княже, тоже отписывает, что хан городов наших просит либо казны столько, сколь король польский даёт в Бахчисарай. А Аппак-мурза Москве друг, он врать не станет.

- Коли хан и его мурзы подачек желают, - прервал дьяка Одоевский, - так пущай садятся у наших церквей, на паперти, рядышком с нищими, мы и скинемся на их бедность. Так и отпиши, дьяк, послу нашему, боярину Мамонову, в Бахчисарай.

Пригладив бороду, добавил:

- Мурзу же, дьяк, что грамоту ханскую привёз, привечай с любовью, пои и корми вдосталь. Задержи его в Москве подоле, покуда государь от болезни отойдёт. Надобно будет с государем совет держать. Чую, как разгневается он на крымцев. Вчера царевич рязанцев пограбил, седни сам хан невозможного требует, говорит, будто с данником. Вот уже пошлёт великий князь своих воевод да побьёт крымцев, тогда по-иному хан заговорит.

* * *

Государя ждали на Пушкарном дворе с полудня. Он приехал не один, с князем Воротынским да боярином Патрикеевым.

Легко вылез из саней, осмотрелся.

- Ну, сказывай, сколь мортир отлили да пищалей? Версень поманил обер-мастера.

У немца откуда и прыть взялась, подскочил, сунул боярину лист пергамента. Василий поморщился.

- Аль так не упомнишь, по грамотке бубнить сбираешься?

Боярин память напряг, очи к небу воздел, принялся по пальцам перечислять. Великий князь слушал, не перебивал. Когда Версень закончил, сказал недовольно:

- Мало! Вдвойне надобно. Упреждал тебя о том, боярин, посылая на Пушкарный двор.

Повернулся к обер-мастеру:

- Ну а ты о чём молвить хочешь, немчура? Аль не плачу я тебе, чтоб уменье приложил да мой Пушкарный двор вдосталь оружья отливал? Войску во множестве пищали и пушки потребны, сами, чаю, видели, сколь намедни в Смоленск послано. Но то ещё не всё. Огневой бой нынче в силу вступил, и нам наше войско пищалями да пушками снабдить надобно, дабы не только за Смоленск и иные западные земли бились успешно, а и крымцев отражали, стояли за государство Российское стойко.

Заметил Степана, поманил пальцем. Тот вперёд подался, стал перед великим князем.

- Ан верно ль я сказываю? - и прищурился. Степан шапку долой, тряхнул кудрями, ответил бойко:

- Государь, дадим, сколь потребно, наряда огневого! - И в очи великому князю заглянул, уловил одобрение, продолжил: - Не дерзость это, а истина.

- Так почто не давали?

Степанка облизнул пересохшие губы, покосился на стоявшего рядом Версеня, выговорил:

- Боярину Ивану Микитичу такое не под силу, хлопотно. Надобно денно и нощно на Пушкарном дворе проводить, дабы мастеровые не токмо по свету, но и по-тёмному трудились. Да литейку новую ставить.

У боярина Версеня лицо от гнева перекосило. Пнул Степанку посохом. Василий ногой притопнул:

- Почто, боярин, самоуправствуешь, десятник правду сказывает. Спать любишь и о деле не радеешь. Поди вон с Пушкарного двора! Отныне быть здесь боярину Патрикееву! А тебе, пушкарь, - великий князь указал на Степанку, - у Патрикеева в первых помощниках ходить.

Версень попятился, но Василий остановил его, глянул со злой насмешкой:

- Эко ты, боярин, раком сунешься. А ответствуй мне, не сыскал ещё жениха для Аграфены? Ну так вот самолично приеду сватать за десятника Степанку. Чем не жених?

Глаза у Василия блеснули озорно, рот искривился. Версень на миг речь потерял, потом вдруг сорвался, откинул посох в сторону, подскочил к великому князю, кукиш ему под нос тычет, кричит, пеной зашёлся:

- На-кось, Васька, выкуси! Постыло мне всё! Терпим твоё самовольство, а ты нас бесчестишь? Мы бояре, не холопы! Слышь, Василий, бояре!

Ахнули бояре. А великий князь побледнел, глаза округлились. Сграбастал Версеня за полы шубы, затряс:

- Вона ты каков, холоп! Давно приглядываюсь к тебе. И, оттолкнув, повернулся к страже:

- Эй, кнутьём его! В пыточную!

- Казни, казни, сила твоя! Но по какому праву? - тряс кулаком боярин.

У Василия глаза кровью налились, возопил:

- В железо его! Почто медлите?

Накинулись на Версеня дворяне, свалили, поволокли.

Василий долго отдышивался, потом отёр ладонью запотевший лоб, обвёл всех тяжёлым взглядом, остановился на Степанке. У того от страха ноги преломились, упал на колени. Василий довольно подумал: «Пускай зрят князья и бояре, как государя привечать надо». А вслух сказал:

- Ты, холоп, чаю, не оглох, слыхал мои слова. Быть боярской дочери Аграфене твоей женой, а ко всему вотчину ослушника Версеня тоже тебе отдаю во владение. Служи мне, государю и великому князю, как и все дворяне служат, по совести.

* * *

Стрелой, пущенной из лука, вырвалась из-за Перекопа двадцатитысячная орда и через окраинные степи понеслась на Русь. Едва успели казачьи дозоры уведомить московских воевод, как орда степь перевалила, Мценск пожгла, к Туле устремилась.

Наперерез орде спешила конная и пешая рать воевод Воротынского и молодого Одоевского. Не захотели князья давать крымцам встречного боя, решили дождаться, когда орда в обратный путь кинется.

Московские полки на подбор, воин к воину. Огневого наряда стволов на полсотни. Удивляются ратники: «Уж не в Крым ли направляемся, а ордынцы безнаказно туляков грабят». Уразумели, когда в лесу засадой сели. Тут же, рядом с пешими воинами, пушкари. Конные полки в стороне укрылись. Им велено в бой встревать, когда крымцы побегут.

Молодой воевода Одоевский волнуется. Ну как не этой дорогой пойдут крымцы, тогда рухнет замысел. Но князь Воротынский посмеивается: «Нет у них иного пути. Эта дорога самая ближняя в Крым, и орда ею пойдёт».

Выждали.

Орда ворочалась без предосторожности, в скоплении. Подпустили их русские ратники вплотную, и ударили пушки и пищали. Кинулись из лесу пешие воины. Смешалось всё в жестокой рукопашной.

Бросились ордынцы в обход на другую дорогу, а навстречу им конные полки москвичей. Схлестнулись и погнали, избивая.

Немногим более половины крымцев прорвалось в степь, ушло от погони.

Но тут, наперехват им, подминая высокую траву, вынеслась лава черкасских и каневских казаков, взяла в сабли.

Мало кто из двадцатитысячной орды уцелел в том бою…

 

Глава 16. ГРОЗНЫЙ ГОД

Король и великий князь Сигизмунд ехал из Городца в Полоцк.

Когда-то, более пяти веков назад, дорогой из Великого Новгорода в Киев вёл свою дружину Владимир, сын храброго Святослава и рабыни Малуши. Осадил Владимир Полоцк. Силой взял себе в жёны княжну полоцкую Рогнеду.

Терзали Русь княжьи усобицы, не было меж князьями согласия, и Чингисхан и Батый разорили Русь. С той поры многие русские города - Киев и Туров, Полоцк и Витебск, Орша и Смоленск - попали под власть короля Польского и великого князя Литовского…

Король назначил в Полоцке сбор литовского воинства.

Дождя давно не было, и пыль клубится, повисла на дороге сплошной завесой. Сигизмунд устал, потное тело чешется, и король раздражённо думает, что война с Москвой непредвиденно затянулась и проходит неудачно. Василий оказался упрямым, а все надежды разжечь вражду между ним и братьями, Юрием и Семёном, не сбылись. Запугал их великий князь.

Московское войско хоть и потерпело поражение у Орши, но Смоленск удержало, и воевода Шуйский крепко засел в нём.

Не доезжая до Полоцка, король заночевал в лесной деревне. Наскоро приготовили избу, проветрили, выскоблили до желтизны дубовый стол, зажгли свечи.

- Покличь гетманов и маршалков, - сказал Сигизмунд дворецкому и развернул нарисованную на пергаменте карту.

В открытую настежь дверь едва пахнуло свежим ветром. Качнулось пламя свечей.

Темнело быстро. В дыру крыши заглянули первые редкие звёзды.

Переговариваясь, в избу вошли гетман Острожский и маршалки Богуш и Ян Щит, остановились у порога. Не обращая на них внимания, король рассматривал карту. Острожский кашлянул в кулак. Сигизмунд наконец поднял голову, спросил:

- Вельможные панове, где есть дорога на Смоленск? - и щипнул кончик тонкого уса.

Богуш и Щит переглянулись, а Сигизмунд словно не заметил, переспросил:

- Кто из вас, панове, пожелает указать, где есть она? Потом посмотрел на гетмана Острожского.

- Може, ты, пан Константин? Острожский приблизился к столу, сказал:

- Войско московитов у Смоленска, король. Сигизмунд поморщился.

- Пан гетман молвил то, о чём знают все. Я спрашиваю, вельможные панове, где есть на Смоленск дорога? - И, не дождавшись ответа, сказал: - Наша дорога не там, где нас ждут московиты. Мы не поступим, как того хочет князь Василий. Ты, пан гетман, поведёшь наше воинство на Псков. А когда ты возьмёшь этот город, мы обменяем его на Смоленск. Это и есть наша дорога!

И распрямился, щёлкнул пальцами. Маршалки согласно закивали, но Сигизмунд недовольно посмотрел на них. Снова заговорил:

- Посол императора Максимилиана барон Герберштейн пишет, Василий не желает мира без Смоленска, но мы заставим вернуть его! Это я вам говорю, панове, ваш король и великий князь! Пан Богуш, и ты, пан Щит, я посылаю вас на Москву, будете рядиться с великим князем и его боярами. Но Смоленском не поступайтесь. Нам без него не можно. Отдадим московитам Смоленск, они Киев запросят и иных земель, панове. На одном стойте: мы мира хотим на условии, по какому брат наш Александр и великий князь Московский Иван Васильевич жили.

* * *

Пока маршалки добирались к Москве, гетман Острожский с многочисленным войском подступили к Пскову.

Проведал об этом великий князь Василий и велел литовских послов Богуша и Щита в Москву не впускать, а задержать в Дорогомилове.

Барон Герберштейн к московским боярам кинулся, речи вёл, что-де негоже так с послами обращаться, как поступил великий князь. Дошли о том слухи до государя, озлился он.

К тому времени гетман Острожский осадил Псков, но воевода Салтыков-Морозов приступ литовского войска отбил и город удержал.

Послал литовский гетман отряды грабить псковскую землю, но на помощь псковичам уже спешили московские полки. Воевода Иван Ляцкий в коротком бою развеял отряд, двигавшийся на помощь гетману, захватил литовские пушки и пищали.

Получив известие, что к Пскову движется русское войско, гетман Острожский поспешил снять осаду и повернул в Литву.

Перешли московские полки границу, пошли вдогон литовскому войску. До самого Вильно достали и воротились к Смоленску.

* * *

Литовских послов допустили в Москву не скоро, зимой. Замело город сугробами, вьюжит. Но, к удивлению Богуша и Щита, народ по домам от холода не прячется и торг гудит вовсю.

Послам литовским из саней бы вылезти и в толпе поразмяться, да надобно поспешать в Грановитую палату. Сам великий князь ждёт.

В просторных сенях с литовских послов сняли шубы, повели хитрыми переходами. Маршалкам боязно. В Дорогомилове, покуда за караулом сидели, набрались страху.

Пока за боярином-дворецким плелись, всяко передумали. Опомнились уже в Грановитой палате. Осмотрелись.

У стен на лавках бояре расселись, важничают, а прямо перед маршалками в кресле на помосте государь.

Боярин-дворецкий громко, на всю Грановитую палату объявил:

- Послы короля Польского и великого князя Литовского к великому князю и государю всей Русской земли! Насупился Василий, спросил резко:

- С чем прислал вас брат мой, король и великий князь Сигизмунд?

Толмач перевёл слова Василия. Маршалок Богуш кунтуш одёрнул, шагнул наперёд, ответил с поклоном, что хочет король Польский и великий князь Литовский мира, какой был меж их государствами ещё при великом князе и короле Александре и государе Московском Иване Васильевиче, да и ране. А из Смоленска бы полки московские увести и впредь на Смоленск не покушаться.

Едва толмач рот закрыл, как недовольно зашумели бояре. Василий посохом о пол пристукнул, призвал к тишине. Потом откашлялся, сказал с достоинством:

- Смоленск наша отчая земля, то королю и великому князю Сигизмунду известно. Отчего же хочет он владеть ею? Смоленск не отдадим в века. Не ослабим наши границы. Да и то ключ от дороги торговой, буде вам ведомо. В Смоленске пути из Приднепровья, Польши, Литвы и земель прибалтийских сходятся.

Василий встал резко, ступил одной ногой с помоста:

- Хотите мира с нами, не отказываемся. Но о Смоленске и иных городах наших речи не ведите. О том и передайте брату моему любимому, королю Сигизмунду.

* * *

- Ждал я, отче Варлаам, этого разговора, ждал - Василий потёр лоб. - Сам не заводил до времени. Чуял, ты первым начнёшь.

В княжеских покоях тишина. Со стен глядят на великого князя и митрополита писанные красками воины и охотники, святые и юродивые.

Старчески мутные глаза митрополита Варлаама уставились на Василия, слезятся. Государь продолжает:

- Ты, отче, попрекать меня заявился, не иначе. Вот, сказываешь, Соломонию я обижаю. Так ли? А обо мне ты, отче Варлаам, помыслил? О том, кому стол великокняжеский передам, гадал ли? А надобно!

- Во грех, во грех впал, сын мой, опомнись! Зрю яз, замутила литвинка разум твой.

Василий усмехнулся.

- Отче Варлаам, ответствуй, знавал ли ты в жизни хоть одну женщину?

Митрополит отшатнулся, дрожащей рукой перекрестился:

- Не богохульствуй, сын мой, не впадай во искушение.

- То-то, - прервал его Василий. - Ты пастырь духовный, я же из плоти и крови создан, и любовь мне, отче, не чужда. Нет у меня к Соломонии плотского влечения, чужая она мне. И не болеет она душевно, о чём я мыслю.

- Вас церковь венчала! - воскликнул Варлаам.

- Того и хочу, отче, чтобы церковь ныне развод мне дала. Своей властью ты, отче Варлаам, Соломонию в монастырь постриги. Пусть она грехи свои за бесплодие отмаливает. Да и доколь ей в великокняжеских палатах об пол лбом грохать, пускай в монастыре шишки набивает.

Митрополит затряс головой:

- Нет, нет, сыне, не дозволю яз! И не допущу литвинке осквернить душу твою!

- Дозволишь! - Василий поднялся, задышал тяжело. Снова повторил угрожающе: - Дозволишь! Коли упираться станешь, уходи с дороги, отче, скинь сан митрополичий. Не быть тому, чтобы на Руси кто-либо мнил себя выше государя. Слышишь, отче Варлаам? И ты уйди в монастырь. Другого митрополита изберёт собор церковный. Такого, коий мне не воспротивится, в единомыслии со мной будет. А что до инока Вассиана и Грека, так и их велю из Москвы в отдалённые монастыри сослать. Сегодня вышлю, немедля! Слышь, Варлаам?

Побледнел митрополит, схватился за грудь.

- Что, отче, болит? - Глаза у Василия холодные и злобные. - Отправляйся, отче, и о моих словах поразмысли. Не дашь развод, не пострижёшь Соломонию, сам на себя пеняй. В монастырь отправляйся. За Вассиана и Грека не проси. Им в любом случае на Москве нет места. Ходят, по углам шушукаются, боярские страсти подогревают. Терпел я нестяжателей, ныне довольно. Давно я приглядываюсь к сваре вашей церковной, вникаю в неё, отче Варлаам. Вы меж собой грызитесь, ладно уж, но о единстве государства печётесь. И дела ваши к тому должны быть направлены, дабы власть великого князя и государя славить и возвеличивать. Уразумел, отче Варлаам, к чему клоню я?

Зашатался митрополит, прикрыл глаза. Василий поддержал его, позвал:

- Эй, люди!

В покои вбежали Лизута и Михайло Плещеев. Государь указал глазами на Варлаама:

- Помогите! Вишь, недомогает отче. Отведите в митрополичьи хоромы.

* * *

Великокняжеский воевода боярин Тучков третье лето сидит в Казани безвыездно при хане Шиг-Алее.

Почуяв приближение смерти, Мухаммед-Эмин упросил государя Московского Василия отпустить касимовского царька Шиг-Алея, внука Ахматова, на казанское ханство.

Новый хан, к неудовольствию беков и мурз, правил Казанской ордой так, как ему указывал московский боярин.

* * *

Прискакал в Москву атаман Фомка со своими казаками с вестью: атаман Дашкович с другими старшинами и атаманами затаили измену против Москвы. На деньги польстились.

Рассказал Фомка боярам и великому князю, что самолично видел, как получал Дашкович от людей польского короля кожаные мешки со злотыми за то, чтобы стоял Евстафий заодно с Сигизмундом против великого князя Московского.

А ко всему вступил ныне Дашкович в сговор с крымским ханом и пускает среди каневских и черкасских казаков всякие небылицы о великом князе и государе Московском. А чтобы куренные атаманы да старшины за ним тянулись, дал Евстафий им злотых. А больше всего другу своему, атаману Серко. Фомке тоже злотых предлагал, но он не взял и казаков своих отговорил. Сказал: «За тридцать сребреников не продамся и на Русь с оружьем не ходок. Крымцам и католикам в этом не товарищ».

Василий Фомку-атамана щедро наградил, дал денег и шубу со своего плеча, а казаков его куреня взял в свою службу и велел поселить на окраине рязанской земли. Наказал великий князь вместе с ратными людьми беречь границы от крымцев.

* * *

Разбрасывая комья грязи, конь широким намётом нёс Курбского по предрассветным улицам Москвы. Крупные капли дождя секли по лицу, затекали за ворот кафтана. Одежда промокла насквозь.

Князь Семён пожалел, что отказался ехать в крытом возке. Не стал дожидаться, пока холопы запрягут, поспешил. Хотелось застать инока Вассиана.

Только на рассвете стало известно Курбскому, что вчера, отслужив обедню, митрополит Варлаам сложил митрополичий сан и уехал в отдалённый северный монастырь. А сегодня утром увезут в Кирилло-Белозерскую обитель инока Вассиана с Максимом Греком.

Слышал князь Семён, что накануне у Варлаама с Василием спор произошёл. Отказал митрополит великому князю в разводе. А тот унижал Варлаама, стращал.

Мчится конь. Вот уж и ворота монастырские нараспашку.

Зажав в руке котомку со скудными пожитками, Вассиан присел на край жёсткого ложа, в последний раз обвёл глазами тёмную келью.

Сколь лет прожито здесь? Думал, доживать в ней придётся, ан нет, в Белозерский край уезжать. Туда же, в соседний монастырь, повезут и Максима.

К себе у Вассиана не было жалости, а о Греке печалился. Как приживётся он в холодном краю? Тут, в Москве, где теплее, чем на Белоозере, и то недомогает Грек.

Устал Вассиан, уж нет теперь неистового борца с иосифлянами, а есть убелённый сединами немощный старец.

Вассиан поднял с пола котомку, опираясь на посох, вышел во двор. Рассвело, но дождь не унимался. Впряжённые цугом, стояли наготове возки. Мокли кони, фыркали. Сыро. У переднего возка, надвинув капюшон на глаза, сутулясь, ждал Вассианова выхода Максим Грек. Не прячась от дождя, толпились сумрачные монахи. Служилые дворяне, наряжённые сопровождать Вассиана с Греком до самого места, не слезали с седел, лениво переговаривались, поругивая погоду и еретиков-монахов.

Пригнувшись под перекладиной ворот, в монастырь на полном скаку ворвался князь Семён, осадил разгорячённого коня, спрыгнул наземь и, кинув повод караульному монаху, медленно приблизился к Вассиану. На миг забыв, что перед ним инок, сказал:

- Прости, князь Василий Патрикеев, что не могу помочь тебе в тот час, когда ты обиду терпишь. Ты за нас в заступ не таясь ходил, а мы покинули тебя.

Вассиан поднял голову. Большие, не по-стариковски синие глаза глянули на Курбского.

- Забудь, княже Семён. Инок я, не князь Патрикеев. То было давно. Государю Ивану Васильевичу было угодно отца моего и меня в монахи постричь и бояр да князей под себя забрать, а сын его Василий отцово доканчивает!

Вассиан поклонился сначала Курбскому, потом повернулся к монахам:

- Простите, братия.

И полез в возок.

- Гони! - в сердцах гаркнул десятник из дворян, и возок, жалобно заскрипев, тронулся.

Уже выезжая за ворота, Вассиан вдруг приподнялся, обернулся и, погрозив кому-то невидимому, прокричал:

- Во всём, во всём злые деяния иосифлян усматриваю! Не смиряйтесь!

* * *

- Улю-лю! Алля!

Гикали и свистели воины Сагиб-Гирея, гарцевали под стенами белокаменного казанского кремля.

- Эгей, казанцы! Хан Сагиб, брат единоутробный великому хану Магмет-Гирею, идёт к вам! - кричал, потрясая бунчуком, татарский сотник. - Открывайте ворота, впускайте нового хана! Гоните Шиг-Алея с московским воеводой!

В ханский дворец сошлись беки и мурзы. Входили темники, рассаживались на ковре полукругом. Ждал Шиг-Алей, что скажут они. Те молчали, прятали глаза.

Но вот, нарушив тишину, заговорил темник Абдула:

- Хан Шиг-Алей, не вини нас, но мы не хотим биться с Сагиб-Гиреем. У нас нет силы.

- А что скажут другие темники? Ты, Назиб, и вы, Сабир и Берке? - тихо спросил Шиг-Алей.

- Мы ответим то же, что и Абдула, хан. У Сагиба больше воинов, чем у нас, - ответили в один голос темники.

Осмелели, заговорили беки и мурзы:

- Покинь город, Шиг-Алей, мы не станем драться из-за тебя.

- Уезжай вместе с боярином Тучковым к себе в Касимов, а мы отдадим Казань Сагиб-Гирею.

- Пусть Сагиб будет нашим ханом.

Напружинился Шиг-Алей, дождался, когда беки и мурзы выскажутся. Но не выдержал, вскочил. Затравленно озираясь, зашипел угрожающе:

- Яман! Собаки! Я уйду из Казани, но вы пожалеете об этом! И, брызгая слюной, ругаясь, выбежал из дворца.

* * *

Великий князь обедню вытерпел до конца. Не хотелось обижать нового митрополита.

Горят, потрескивают в серебряных шандалах свечи, пахнет в соборе ладаном. Золотом отливает риза у митрополита Даниила.

Голос у него чистый и сильный, несмотря на преклонные годы.

Бывший игумен Волоцкого монастыря после Иосифа Даниил, став митрополитом, самолично, в угоду великому князю постриг Соломонию в монахини и отправил в монастырь.

Василий ждал от жены упорства, по Соломония ни слова не вымолвила, ни слезы не проронила. Послушно восприняла приговор митрополита. Лишь в час отъезда, когда навсегда покидала княжеские хоромы, сказала сквозь зубы:

- Ох, Василий, погубил ты свою и мою душу, взял на себя грех.

Великий князь встрепенулся, прогнал назойливую мысль.

Скоро, теперь уже скоро молодая Глинская будет великой княгиней. Митрополит дал согласие на женитьбу Василия.

Из собора вышли засветло. Вечер тихий и тёплый. Накануне дождь смыл пыль с листьев, освежил. На паперти канючили, протягивали руки нищие.

Великий князь шагал впереди, за ним толпой валили бояре. Неожиданно Василий остановился, круто повернулся и лицом к лицу встретился с Курбским. Тот не ждал, растерялся, а великий князь ощерился:

- Княже Семён, сказывают, ты по Вассиану плакался, прощаться к нему в монастырь ездил?

Курбский отступил, но взгляд государя выдержал. В предчувствии недоброго глухо бьётся сердце у князя Семёна. А Василий не говорит, мурлыкает:

- И чем тебе, княже Семёнушка, инок Вассиан полюбился, может, не утаишь от меня, сирого и слабоумного? Ну, ну, молчи. Вишь, и бояре мои безмолвствуют.

Василий повёл по толпе немигающим взглядом. Опустили головы бояре, ждут грозы, а великий князь своё гнёт:

- Сдаётся мне, храбр ты, княже. Такие слуги мне нужны. Пора тебе, князь Курбский, во Псков отправляться. Заждались тебя там на воеводстве. Вот и кажи свою удаль противу литвин.

Князь Семён отвёл глаза в сторону, наткнулся взором на Михаилу Плещеева. Тот улыбается злорадно. Доволен, глядючи, как унижают Курбского. Может, ждёт, когда Василий князя Семёна в пыточную отправит и велит предать смерти, как боярина Версеня? Иначе чему скалиться?

Не перечит Курбский великому князю, молчит, что в рот воды набрал. Видно, тем и спасся. Коли б слово поперёк вымолвил, быть бы худу. А то Василию и распалиться не после чего. Остыл, отвернулся. Уже с паперти спускаясь, кинул:

- Так во Псков собирайся, княже Семён. Не оттягивай, не желаю видеть тебя на Москве.

Князь Одоевский строился. Раскатали деревянные хоромы, на их место заложили каменные, высокие, просторные, с верхними и нижними палатами.

Мастеровые свои, не иноземные, умельцы на диво. Кладка узорная, камень к камню подогнан.

Князь посреди двора стоит, подбоченился, не налюбуется.

В углу, за банькой, плотники брёвна на доски тешут. Вонзаясь в медовое дерево, глухо стучат топоры, пахнет сосной.

Переваливаясь на кривых ногах, Одоевский попятился, задрал лысую голову, зашумел на мастеровых, ставивших верх:

- Мал покат?

- В сам раз! - свесился вниз старшой из плотников. Князь положил руки на вислый живот, рот открыл. Ещё на шаг отступил, примерился. Не успел ничего сказать, как во двор, чуть не смяв конём воротнего мужика, въехал Лизута. Замахнулся плёткой на караульного:

- Эко, распялся на дороге!

Завидев Одоевского, поспешно слез с коня. У князя в глазах удивление, зачем оружничий пожаловал к нему, чать, дружбу с ним не водил. А тот к князю подошёл, к уху припал, зашептал:

- Шиг-Алей с Тучковым у осударя. Сагиб-Гирей прогнал их из Казани.

У Одоевского глаза расширились.

- Не врёшь ли, боярин?

- Истину сказываю. Самолично слыхал, как Шиг-Алей осударю сказывал, что казанцы Сагиб-Гирея приняли на ханство и купцов русских пограбили.

- Кака беда! - всплеснул руками Одоевский. - Кака беда!

- Что будет ноне, князь? - засуетился Лизута и шумно выдохнул.

Одоевский не выдержал, прицыкнул на Лизуту:

- Утихомирься, боярин, без тебя тошно. Аль и сам не догадываешься, чему быть? Гирей в Крыму и Казани сели, а коли они на нас с двух сторон попрут, поди отбейся.

Лизута ойкнул.

- Ах ты Осподи, како осударю? Одоевский сплюнул со злостью, передразнил:

- О-су-дарю! На всю русску землю беда надвигается. И отвернулся, взялся за бороду, задумался. Окольничий на месте не стоит, суетится.

- А может, минёт?

- Отколь мне ведать, - пожал плечами Одоевский. - Однако сомневаюсь. - И через время сказал: - Ко всему надобно готовым быть, а напервое порубежных воевод упредить. Да мыслю, государь о том позаботится.

- Лютует осударь. На Шиг-Алея кричал, сапогами топал. А уж боярину Тучкову досталось… - Лизута схватился за голову. - Грозил и словесами разными обзывал.

- Теперь что из того. - Одоевский потёр лоб. - Ко всему, смоленская забота одолевает. Заключить бы уговор с королём, всё легче. Неспроста Сигизмунд приднепровских казаков золотом одаривает.

- Ох-хо, - снова вздохнул Лизута, - страсти каки ты, князь, речёшь.

Оружничий долго вдевал ногу в стремя, прыгал на одной ноге, злился. Подбежал мужик, помог усесться в седло.

- Прощай, княже, лучше б и не приезжал к тебе. Не успокоил ты меня, ещё боле напужал, спать теперь не буду. Ох-хо!

* * *

Давно затворилась дверь за Шиг-Алеем, а государь всё ещё не остыл, по горнице мечется. Мыслимо ли, Казань упустили! Мухаммед-Эмин десять лет покорство изъявлял. Василий расчёт имел, касимовский царёк Шиг-Алей верным слугой будет. Ан нет. Не удержался на ханстве. Сагиб-Гирей, враг Москвы, в Казань пробрался. Мыслит укорениться. Вишь, чего Гирей алчут, с двух сторон Русь зажать.

Отныне с Казанью миром не урядиться, надобно полки слать, изгнать Сагиба, привести казанцев к покорности. Эк, кабы удача постигла, прибрать Казань, дабы она, как и Великий Новгород, либо Псков, аль иные русские города, за государем и великим князем Московским числилась.

Василий рывком распахнул дверь.

- Эй, покличьте князей Воротынского да Дмитрия Вельского!

* * *

Миновав донское гирло и оставив в стороне турецкую крепость Азов, Крымская орда многими туменами двигалась к Оке.

Скрипели колеса войлочных кибиток, ревели стада, ржали многочисленные табуны коней.

Застлала пыль солнце, померк день!

Сам Магмет-Гирей вёл крымцев на Москву.

Со времени Дмитрия Донского, когда хан Тохтамыш напал на Русь и дошёл до самой Москвы, не видела русская земля такой вражеской силы.

Гордо сидит в седле хан Магмет-Гирей. Не травами пахнет степь, а едким конским потом. Но Магмет-Гирею это приятно щекочет ноздри.

Хан ростом невелик и высох, как былинка в позднюю осеннюю пору. Взгляд у него безразличный и сонный. Но это только кажется. Магмет-Гирей хитрый и коварный. Он не прощает обид. Мало кому известно, разве что самым близким, Магмет-Гирей подл, как шакал.

Мчится мимо Магмет-Гирея тьма воинов, а на левом крыле Большой Орды ведёт своих приднепровских казаков атаман Евстафий Дашкович. Соблазнились каневцы и черкасцы добычей.

Магмет-Гирей до крови закусывает тонкие губы. Он с ненавистью думает об астраханском хане. Усеин отказался идти вместе с крымским ханом на Москву, и Магмет-Гирей затаил зло. О! Хан Крыма не прощает обид. Но сейчас не время посчитаться с астраханским ханом. Настанет час, и он, Магмет, появится в астраханских степях и будет наслаждаться унижением Усеина.

Проносятся мимо холма тумены, завидев хана, из многочисленных глоток вырывается победное: «Урагш!»

Магмет-Гирей ощеривается. Его воины достойные наследники могучего Чингиза и храброго, мудрого Батыя.

Нетерпеливо перебирает копытами конь, грызёт удила, просит повод. Но хан сдерживает его. Мысль Магмет-Гирея переносится на иное. Он думает о том, что брат Сагиб уже, наверное, выступил из Казани и ведёт свою орду к Владимиру. У Москвы Магмет-Гирей и Сагиб встретятся.

Хан почему-то припомнил, как в детстве любил заходить в кузницу смотреть на мастеров. Один из них клал на наковальню кусок раскалённого железа и, держа его клещами, слегка постукивал молотком, а другой бил по железу тяжёлой кувалдой. Железо на глазах плющилось, превращаясь в подкову или во что иное.

Магмет-Гирею его орда и орда Сагиба чудились молотом и наковальней, а Москва тем железом, которое под молотом кузнеца плющилось, подобно сырой глине.

Хан пускает повод, и конь легко берёт с места. Магмет-Гирей клонится к холке и летит быстрой птицей, а за ним дробно стучат копытами по вытоптанной земле сотни верных телохранителей.

* * *

Из Азова друг государев, сам кадий азовских мусульман, через купцов уведомляет великого князя о движении крымцев.

Но купцы прибыли в Москву слишком поздно. Магмет-Гирей уже вторгся на Русь, а Сагиб-Гирей кинулся грабить нижегородскую землю.

Дорогу Крымской орде заступили полки государева брата Андрея и князя Дмитрия Вельского.

Навстречу казанцам готовился выступить князь Воротынский.

Тревожно на Москве. Удастся ли отбить недругов, хватит ли силы?

* * *

У Рязани без труда смяли русские заслоны, обошли город стороной, всей силой навалились на воевод, князей Андрея Ивановича и Вельского.

Подобно полноводной реке, когда она в паводок выходит из берегов и заливает всё окрест, растеклась орда по всей русской земле от Владимира до Коломны. Пыльными шляхами погнали в Крым и Казань толпы невольников. Плач и слёзы на Руси. По ночам горят города и багрово-огненные сполохи переливаются окрест.

Ищет люд укрытия под московскими стенами. Съезжаются в Кремль бояре и князья. Всё туже затягивается над Москвой ордынская петля. Уже захватили крымцы Угрешский монастырь и княжье Воробьёве сельцо. Дымно и душно в Москве. Ночами от пожаров светло как днём.

Беда пришла на Русь непредвиденная…

У великого князя в палатах собрались митрополит Даниил да князья Одоевский, Воротынский, Вельский, братья государевы Дмитрий и Андрей, да зять, крещёный татарский царевич Пётр, и Михайло и Пётр Плещеевы. Сидели, думали, как ордынцев отбить и где войско брать.

Не спорили. Государю из Москвы надлежит немедля ехать на Волок и там собирать полки. С ним отправляться и воеводам, князю Вельскому да братьям государевым Дмитрию и Андрею. А Москву держать, Гиреям не сдавать, если даже они осадят город. Дождаться прихода великого князя с войском.

В ту же ночь тайно от народа Василий покинул Москву и отправился на Волок. Отсюда к братьям Юрию и Семёну поскакали великокняжеские гонцы с приказом идти с полками на подмогу государю.

Сходилось на Волок русское войско.

* * *

Посланец хана мурза Аппак, вступив в Грановитую палату, сабли не снял и думным боярам не поклонился. Подивились бояре, раньше мурза в доброжелателях государевых числился, а ныне вишь что вытворяет. Верно, мыслит, от Москвы подачки не получишь, а хану угодить надобно.

От имени Магмет-Гирея потребовал мурза Аппак дать грамоту с подтверждением, что Русь будет платить хану дань, как платила при Батые.

За это Магмет-Гирей обещал не разорять Москву и уйти от города.

Бояре хоть и бранились и носы воротили, воняло от Аппака нестерпимо, а вытерпели, речь ханского посланца выслушали до конца.

Выпроводив мурзу, бояре долго не могли урядиться. Князь Одоевский уговаривал слать к хану посольство, а Михайло Плещеев с братом не соглашались, требовали обороняться.

Молчавший до того митрополит Даниил подал голос: - Не лайтесь, бояре, не час. Дадим хану грамоту, каку он просит. Пусть будет так. Яз вам совет даю. А исполнять её доведётся либо нет, то пусть государь и великий князь решает. Ноне, яз мыслю, спасать Москву надобно. На том и поладили.

* * *

Набитые добром кибитки, отороченные вьюками кони. Золото и серебро, дорогие оклады икон увозили ордынцы.

Давно не имела орда такой добычи.

Дорогами, смоченными слезами и кровью, усеянными мёртвым людом, гнали в Крым и Казань бесчисленное множество пленных.

Разорили Гирей Русь, опустошили.

Медленно, с частыми привалами, выставив крепкие заслоны на случай нападения русских полков, откатывалась орда.

Не стал дожидаться хан Магмет-Гирей, когда великий князь Василий соберёт войско и двинется к Москве. Магмет-Гирей увозил с собой грамоту московских бояр, в которой они признали себя ханскими данниками…

Атаман Дашкович повёл казаков брать Рязань. Что ж, Магмет-Гирей не против. Если казаки захватят город, половина добычи орде.

Хан горячит коня, оглядывает степь. Она по-необычному людная и шумовитая. Великая орда великого хана Магмет-Гирея идёт!

* * *

Ратники рязанского воеводы Хабара Симского и атаман Фомка со своей станицей обороняли город.

Остерегаясь татарских караулов, пробрался в Рязань гонец с Волока от великого князя, привёз письмо воеводе. Сообщал Василий, чтоб Хабар города не отдавал, а он, государь, на Волоке не задержится и вскорости выступит на Магмет-Гирея.

Казачьи сторожевые дозоры разведали: хан снял свой бунчук с Северки-реки, орда поворотила на обратную дорогу. Теперь жди лиха.

Гадает воевода, пройдёт ли орда мимо Рязани либо нападёт на Рязань?

С утра Фомка поднялся на крепостную стену, посмотрел, как казаки и ратники к обороне изготовились. Доволен.

Когда орда двинулась на Русь, Фомка-атаман со своей станицей укрылся в Рязани. Воевода Хабар принял казаков с радостью. Одних ратников у Симского маловато, а Фомкины люди подспорье, воевать казаки горазды.

У атамана Фомки лицо, степным ветром дублённое, глаз зоркий, соколиный. Взобрался на высокую стрельницу, приложил ладонь козырьком. Пылит в степи.

Но атаману известно: это ещё не орда. Это тянутся под прикрытием конных отрядов ордынские обозы.

Но вот конные повернули к городу.

Присмотрелся Фомка. Не орда к Рязани идёт, а ведёт своих казаков атаман Дашкович. Издалека узнал их Фомка, сплюнул. Подошли казаки к городу, разбросались станом. Возами свой лагерь опоясали. Разглядел Фомка, казаками атаман Серко распоряжается.

- Эгей, Серко, - позвал Фомка, - Евстафьев блюдолиз! Забыл, как мы с тобой за зипунами в Крым ходили, Русь стерегли от ордынцев? Ныне сам грабить её заявился! Ай-яй! Иуда!

Свесившись со стрельницы, Фомка помахал своим казакам, устроившимся по стене:

- А ну, молодцы, готовы ли попотчевать холопов Дашковича?

Сверху со стен на черкасцев и каневцев посыпалось:

- Ханские прихлебатели!

- Изменники!

Им снизу наперекор:

- Доберёмся до вас, шкуры снимем!

- Ворочайтесь на Днепр с повинной, вон какой полон взяли!

- Им очи застило, самих в туретчину продать!

И, не слезая с седел, грозили нагайками Фомкиным казакам:

- Открывайте ворота!

- Нехай Евстафий своим задом отворяет, он у него жирный, - посмеивались на крепостных стенах.

Тут снова Фомка всех перекричал:

- Эгей, Серко, и вы, други-атаманы, переделили с Дашковичем королевские злотые, радуетесь. Час настанет, заплачете! Аль ослепли, Русь грабя? Братьев своих в полон гоните!

Поднялся на стену воевода Хабар, он не спесив и атамана Фомку за честность уважает.

Заслышав атаманский голос, позвал. Фомка спустился.

- Видал, воевода, от кого обороняться будем? Хабар усмехнулся, сказал без обиды:

- Твои друзья-товарищи, атаман. Фомка не осерчал, почесал затылок.

- Было такое, воевода. Но когда б одни казаки, полбеды, от них отобьёмся, а ежели Магметка навалится, быть худу.

Воевода успокоил:

- Отразим, продержимся до государева прибытия.

- Знаешь, о чём я мыслю, воевода, от Дашковича коварства ждать надобно.

День минул в ленивой перестрелке. На второй день к полудню подскакал к воротам казак, замахал шапкой:

- Слу-ша-ай! Выкупайте полон, дарма отдаём, на рублик два мужика!

Не успел прокричать, как уже конные казаки подогнали к городу пленных. Поблизости от ворот остановилась толпа. Сбежался люд на стены.

- Лихо какое!

- Соберём, народ, деньги, выкупим.

- Воеводу сюда, воеводе решать!

На стену взошли Хабар с Фомкой, переглянулись.

- Что скажешь, атаман? - поднял брови воевода. Фомка усмехнулся.

- А вглядись-ка. Воевода посмотрел вниз.

- Аль не поймёшь? - удивился Фомка. - Это не пленные, казаки переодетые. Откроем ворота, эти навалятся на нас, а за ними конные ринутся. А не упреждал ли я тебя, воевода, от Дашковича всякого жди.

Подал Хабар знак, и ударили пушки, захлопали пищали, полетели стрелы. Рассыпалась казачья толпа, откатилась от стен.

К вечеру и орда подошла к городу. Сам Магмет-Гирей подступил к Рязани. Стали ордынцы готовиться к приступу, таран ладить, пушки вокруг крепости устанавливать.

Прищурившись, Магмет-Гирей смотрел на обнесённые глубоким рвом крепостные стены. Хан сердился. Вторые сутки топчется Дашкович - и всё попусту.

Магмет-Гирей оглянулся. Позади безмолвствовали мурзы, а с ними любимец хана, брат Сайдат. Поодаль, на зелёной траве, ханские нукеры натягивали шёлковый шатёр.

На душе у хана потеплело. Он вспомнил о молодой русской красавице, новой жене, которую везёт из этого похода. Она украсит его бахчисарайский гарем.

Крючковатым пальцем хан поманил мурзу Аппака. Бросил резко:

- В город. Пускай встречают. Они мои данники. Их князь и бояре это признали!

Мурза Аппак взлетел на коня, полы халата крыльями, понёсся к городу.

Но мурзу в Рязань не впустили. Хабар со стены нагнулся, спросил:

- Чего надобно?

Аппак покраснел от натуги:

- Ваш князь данник могучего хана Магмет-Гирея, и вы, рязанцы, его холопы. На то князь Василий и бояре его дали хану грамоту. Открывайте ворота, встречайте великого Магмет-Гирея!

- Я грамоты таковой не видывал и твоим словам, мурза, веры не даю! - возразил воевода. - Посему хана в город впускать отказываюсь. Так и передай Магмету!

Следом за мурзой подскакал к городским воротам ханский брат Сайдат-Гирей с толмачом. Толмач пергаментным свитком потряс, закричал:

- Возьми грамоту, читай!

Чуть приоткрылись ворота, вышел атаман Фомка, принял свиток, ответил:

- Прочитаем, тогда и ответ получите.

И снова со скрипом затворились кованые ворота.

Долгая, тревожная ночь. Степь гудела многоголосо. Ржали кони, звенело оружие, скрипели колеса.

Не спали рязанцы, ждали приступа.

К утру всё стихло.

Наступил рассвет. От Оки тянулся туман. Но вот разорвало молочную пелену, и открылась разом степь. Не поверили рязанцы: нет ни орды, ни казаков приднепровских. Ушёл Магмет-Гирей, отступил.

 

Глава 17. ЗА КОЛОКОЛЬНЫМ ЗВОНОМ

День воскресный, и на Пушкарном дворе тихо. Укрывшись за барачной избой, Игнат, щёлкая большими ножницами, стрижёт Сергуню. Ножницы тупые, не режут, а рвут волосы пучками. Сергуня терпит.

Волосы падают на землю, ложатся на колени. Время от времени Сергуня щелчком сбрасывает их. Вдруг его рука замирает. В клоке волос заметил одну седую волосину. И не хотел верить. Неужели это он, Сергуня, седеет? Промолчал, лишь подумал: «Какой же мне год?» Долго загибал пальцы, беззвучно шевелил губами. Сосчитал.

«Никак без трёх лет тридцать. Эвона, как время-то проскакало. Уж на Пушкарном дворе как на тринадцатое лето перевалило… А кажется, вот вчера пришли со Степаном в Москву».

Вздохнул Сергуня, хотел об ином помыслить, но не мог. В дворяне служилые Степан попал. На Аграфене сам великий князь женил его и Берсеневу вотчину во владение отдал.

Не скажешь, что когда-то Степан ковш с литьём таскал. Нынче ходит по Пушкарному двору боярином, на люд покрикивает. Сергуню с Игнатом не замечает, а уж разговоров и вовсе не заводит, словно и не знались никогда.

Крут Степан с мастеровыми, никому от него поблажки нет. Работать заставляет с утра и до полуночи. Совсем недавно литейку новую задули, теперь и совсем передыху не даст. Народ ропщет. Степан на Пушкарном дворе за мастеровыми догляд учинил крепкий.

Немец Иоахим и тот его побаивается. Боярин Патрикеев всё ему передоверил.

Закончив стричь, Игнат не спеша завернул ножницы в тряпицу, хлопнул Сергуню по плечу:

- Пригож! Экой! Право слово. А то, ровно овца, шерстью зарос.

Заглянул Сергуне в глаза.

- О чём задумался?

- Да ни о чём. Степана вспомнил. Игнаша рукой махнул:

- Нашёл, о чём поминать. Аль соскучился, так завтра поглядишь. Спозаранку шуметь зачнёт. Запамятовал, как на него покрикивали.

Сергуня перевёл разговор:

- Слыхал, сказывают, государь на Казань рать собирает? Игнат кивнул:

- Ордынцы Руси бед причинили предостаточно.

- Податься и нам в ратники, а, как мыслишь, Игнаша?

- Нам, мастеровым, с Пушкарного двора хода нет. Если разве в бега удариться.

Но в то лето на Казань не ходили. Проведали в Москве, что ордынские бирючи за Перекопом, по торгам вещали: Магмет-Гирей ханам малых орд и мурзам объявил по осени идти на Русь.

Видать, понравилась крымскому хану прошлогодняя добыча, сызнова потянуло. В Кафе и Астрахани ордынцы вели торг русским людом. Продавали невольников в Турцию и Персию…

Государь с пешими и конными полками стал на Оке, перекрыл хану дорогу на Русь. Но Магмет-Гирей не повёл орду на Москву ни осенью, ни весной следующего года.

* * *

На землях от Терека до Кубани кочуют ногаи. Так повелось с давних лет, когда Золотая Орда раздробилась на отдельные улусы и хану Ногаю достались эти степи.

Хан Мамай потомок Ногая. Орда у Мамая многочисленная, и его тумены держат в страхе кавказские народы. Но хану мало Кавказа. Он мечтает о том времени, когда быстроногие ногайские скакуны протопчут широкий шлях на Русь. Для этого Ногайской орде надо упереться правым плечом в Волгу, где кочевья Астраханской орды хана Усеина. Мамай издавна зарится на астраханские степи.

Когда крымский хан Магмет-Гирей позвал Мамая вместе карать хана Усеина, он-де с московским князем сносится, дружбу заводит, ногайский хан согласился охотно и со своими туменами двинулся к излучине Дона, здесь его дожидался крымский хан.

Хан Крыма шёл на Астрахань как на праздник. Следом за ордой скрипели кибитки любимых ханских жён и сыновей.

Мамай посмеивался, Магмет не воин, он привык нежиться на коврах и забавляться с бабами. Не жёны нужны "хану, когда он ведёт орду на недругов, а жестокость и храбрые воины. Ногайскому хану хотелось спросить у Магмета: разве его жёны умеют рубиться на саблях и стрелять из лука? У Мамая жёны не для того, чтобы их таскать в походы. Мамаевы жёны услаждают своего повелителя в час отдыха и баюкают его детей.

А может, у Магмет-Гирея недостаточно евнухов, чтобы уследить за ханскими жёнами, и он таскает их за собой, не оставляет в бахчисарайском дворце? Ха! Мамай наслышан о богатствах Бахчисарая.

Но не о драгоценностях мраморного крымского дворца думает хан Мамай. С некоторых пор, даже дремля в седле, он грезит юной красавицей, младшей женой хана Магмета. Она русская. Мамай увидал её однажды.

Крымская орда двигалась левым крылом, Ногайская правым. Передовые караулы выведали: хан Усеин покинул свой астраханский юрт и откочевал в Башкирию.

Задержались крымцы и ногайцы на правом берегу Волги. На много вёрст раскинулось их становище. Разбили ханы шатры, устроили большой байрам. Неделю Магмет-Гирей потчевал Мамая, другую неделю наступил черед Мамая принимать крымского хана, ублажать.

Горят костры, пахнет наваристым бульоном, жарится на шампурах мясо, поют воинственные песни ордынцы.

Сидят Мамай с Магмет-Гиреем на белом войлоке, поджав ноги, едят мясо, пресытились.

Вокруг ханов кольцом расселись мурзы и беки.

Дымится сочное мясо на огне, булькает в казанах бешбармак.

Магмет-Гирей взял с кошмы серебряную восточной чеканки пиалу, отхлебнул кумыса, бросил резко:

- Усеин трус, шакал. Такой хан не может водить орду. Мы посадим астраханским ханом Сайдат-Гирея. Верно ли я говорю, хан Мамай?

Мамай закрыл глаза. Жирное, безбородое лицо покрылось красными пятнами. Он промолчал. Магмет снова:

- Мой брат Сайдат-Гирей поведёт с нами на Москву Астраханскую орду.

И опять Мамай ничего не ответил. О чём думал хан Ногайской орды?

Но вот он открыл глаза, протянул лоснящуюся от пота и грязи руку за куском мяса.

- Кхе! - и оскалился. - Ешь, мудрый Магмет-Гирей, ешь. - Протянул ему мясо. - Не омрачай заботами байрам.

Магмет-Гирей сопит, недовольно шевелит бровями. Почему Мамай увиливает от разговора? Захочет того ногайский хан или нет, но Сайдат станет астраханским ханом.

А у Мамая в голове своё. Он думает, хан Крымской орды хитрит, но Мамай не допустит Сайдата в астраханские степи. Хватит того, что Магмет-Гирей усадил своего брата Сагиба в Казани.

Но вслух Мамай не произносит этого.

* * *

Ночь. Небо усеяно звёздами. Серебрится луна. От Волги потянуло сыростью.

Бесшумно крадутся к шатру Магмет-Гирея ногайские воины. Подбираются ближе и ближе. Хан Мамай напутствовал их: «Вы должны зарезать крымского хана. Он хочет заставить ногаев стать данниками Крыма. Ха!»

Ползут в высокой траве верные люди Мамая, крепко зажаты в руках длинные кривые ножи. А в ногайском стане сидят в сёдлах, обнажив сабли, воины, ждут сигнала.

Но вот в той стороне, где шатёр Магмет-Гирея, заплакал филин, и Мамай приподнялся в стременах, оглянулся. Увидел суровые, напряжённые лица темников.

- Кхе! Магмет-Гирея нет, он сдох. Его горло, как горло овцы, попало под ногайский нож. - И взвизгнул: - Урагш!

Под копытами ногайских копей задрожала земля. Диким воем огласилась волжская степь.

Жестоко секлись на саблях, резались ножами в ночном бою орда с ордою. К утру, кинув убитого хана, кибитки и табуны, бежала Крымская орда. До самого Дона преследовали её ногайцы.

Радовался Мамай.. Теперь кочевья Ногайской орды от Волги до Терека. Хан Магмет мечтал отдать астраханский юрт Сайдату, но сам подох от руки ногайца. Жёны Магмет-Гирея теперь принадлежат хану Мамаю, а Сайдат-Гирей едва уволок ноги.

- Кхе! - кашляет Мамай и, сняв с лысой головы малахай, вытирает потное лицо. Вслух произносит: - Большой байрам вышел. - И смеётся мелко, дребезжаще.

* * *

«Слух летит на крыле быстрой птицы», - говорят на Востоке. Известие о резне между Ногайской и Крымской ордами донесли атаману Евстафию Дашковичу сторожевые казачьи дозоры.

Дашкович видел, большая часть казаков недовольна походом на Русь. Атаман искал примирения. Куренной Серко советовал: «Пусти, Евстафий, казаков в Крым за зипунами».

Дашкович соглашался, но и выжидал. Теперь время настало. Самая пора. Ослабла в усобице Крымская орда, не окажет сопротивления. И Дашкович повёл каневцев и черкасцев за Перекоп.

Наводя страх, казачья лава стремительно ворвалась в Крым. Набег был дерзким и нежданным. Шли к Перекопу не таясь, и новый хан Крымской орды Сайдат-Гирей не мог оказать сопротивления.

Пронеслись казачьи полки по крымской земле, разграбили аулы и ушли на Днепр.

* * *

Будоража люд, выстукивает кожаный тулумбас, голосисто взывают к правоверным глашатаи. У мечети толпа. Она обрастает поминутно. Глашатаи вещают:

- Хан Магмет прогнал Усеина!

- Астраханцы приняли крымского хана!

- О правоверные, настал конец урусам!

Толпа казанцев двинулась узкой улицей, кричала, требовала:

- Хан Сагиб, отдай нам на суд посла московитов и урусских купцов, зачем укрываешь?

Дикий рёв толпы доносится в каменный дворец Сагиб-Ги-рея. Чуть склонив голову, хан слушает, довольно потирает руки, хмыкает. Сагиб знает, толпу подстрекают его люди. Гирей давно собирается казнить московского посла и урусских купцов, что попались ему в тот день, когда Шиг-Алей бежал из Казани. Но хан думает: пусть разгорячённая толпа расправится с урусами, зачем для этого палачи? Когда толпа учует запах урусской крови, она ещё больше возбудится, возненавидит неверных московитов. Гирей скоро поведут свои орды на Русь. Сагибу известно, брат Магмет и хан Мамай для того и стоят у Астрахани, чтобы напоить коней в Москве-реке…

На ворсистом ковре полукругом сидят мурзы, не сводят очей с хана. Сагиб наконец открыл рот, сказал:

- Мурза Гасан, прикажи нукерам, пусть откроют темницу, как того хотят правоверные. Отдаю урусов на суд казанцев.

Склонили головы мурзы и беки. Мудр и воин Сагиб-Гирей, такого хана надо казанцам, а не безвольного Шиг-Алея.

* * *

Ещё не замёл песок следы копыт казачьих коней, не засыпал пепел на пожарищах, как в Крым въехал посол великого князя и государя боярин Мамонов.

Рыхлое тело боярина лоснится от пота, лысина покрыта испариной. Мамонов вытирается рукавом широкого кафтана, пыхтит.

За Перекопом почти до самого Бахчисарая выжженные, разорённые аулы, вытоптанные виноградники.

Боярин Мамонов поглядывает в оконце громоздкой колымаги, покачивает головой, приговаривает:

- Погуляли черкасцы, звона нашкодили!

И не поймёшь, сожалеет боярин, радуется ль беде крымцев.

В ногах Мамонова сидит дьяк Морозов. Он и дьяк у посла московского, и за толмача. Морозов сумрачен. Всю дорогу бранит в душе князя Одоевского за то, что в орду снова послал. Аль мало в тот, первый раз дьяк настрадался? Особливо когда за боярина Твердю остался и они вдвоём с Мамыревым посольство правили.

Нынче сызнова терпи ордынское глумление.

Нудно поскрипывает колымага, пахнет конским потом. За колымагой растянулись возы с посольскими пожитками, дары государя и великого князя Московского хану и его ближним. Попарно, обочь дороги, едет верхоконная сотня служилых дворян.

- Ведаешь ли, дьяк, - в который раз спрашивает Мамонов, - ханские послы нонешним летом в Москву приезжали требовать от государя шестьдесят тысяч алтын да безопасности царьку казанскому Сагиб-Гирею.

И боярин, не дожидаясь ответа дьяка, сам приговаривает:

- Поделом ответ государев: «Не видать вам денег, и не дам Сагибу покоя. Казанцы за посла московского и купцов русских ответ понесут».

Мамонов гладит ладонью бороду.

- Не те ноне крымцы, чтоб Москву стращать, не те. Морозов молчаливо соглашается с боярином и уныло смотрит на бахчисарайскую улицу.

Вот и караван-сарай. Колымага въехала в ворота, остановилась.

Дьяк вылез, помог выбраться Мамонову. Боярин долго кряхтел, отдуваясь, потом выговорил сокрушённо:

- Не успел дома обжиться, в бане вдосталь напариться, и на тебе, сызнова в татарской каморе с тараканами да иной нечистью на полу валяться. Аль у государя на Мамонове свет клином сошёлся, что ему честь така?

* * *

Хоромы у князя Михаилы Глинского на Лубянке новые, каменные, с большими оконцами в свинцовой оправе, шатёр крыши позлащён. Чуть солнце над Москвой проглянет, играют хоромы, переливаются разноцветьем иноземные стекольца.

Князю Михаиле от государя почёт каждодневно. Давно забыто, как хотел Глинский в Литву бежать, а его перехватили. Василий о том Михаиле не напоминает.

Московские бояре Глинскому завидуют, угодничают перед ним. А за спиной шепчутся, злословят. От кого секрет, седни литовский князь, а завтра родная племянница его великой княгиней будет. То ни от кого не секрет.

Князь Глинский, в кафтане, без шапки, переходит из палаты в палату. Под красными сафьяновыми сапогами тоненько поскрипывают сосновые половицы. В просторной горнице Михайло остановился. Света много, стены картинами расписаны, как там, в литовском замке.

Глинский часто вспоминает Литву. Жаль покинутые владения, тянет в родные места. Но пока жив Сигизмунд, Михаиле в Литву возврата нет, потому как он в Грановитой палате при литовских послах в угоду великому князю Московскому поносил короля.

Вошла Елена. Глинский шутливо спросил:

- О, пани Гелена, как почивала?

И залюбовался племянницей. Елена ответила по-польски:

- Добже, пан, добже.

Волосы у Елены русые, волнистые, платком не прикрыты, по крутым плечам рассыпались. Алое платье туго зашнуровано. Глинский снова сказал:

- Скоро пани Гелена будет великой княгиней Московской и государыней всей Руси. Не так ли, пани?

Елена в тон ему ответила:

- Князю Михаиле надоела племянница?

- О нет, моя кохана Гелена, - поднял палец Глинский. - Но я мыслю, и пани ждёт того часа, когда назовут её великой княгиней…

Разговор прервал дворецкий:

- Пан Михайло, государь.

- Ох, - всплеснула Елена руками и засуетилась, собираясь уйти.

Глинский остановил её:

- Не ходи, побудь…

Великому князю сорок лет, но он ещё не грузен и подвижен. Вошёл быстро, легко. Богатая, шитая золотыми и серебряными нитями ферязь свободно обвисала на нём. Голову прикрывала соболиная шапка. Глинский и Елена склонились в поклоне.

- Прости, Михайло, - шумно заговорил Василий. - Еду мимо, оголодал, дай, мыслю, загляну, авось у князя Глинского насытят.

- За честь спасибо, государь, - снова отвесил поклон князь Михайло. - Пойду, велю челяди столы накрывать.

- Сходи, - добродушно согласился великий князь, - а я пока вот с княгинюшкой время скоротаю.

Глинский поспешно удалился. Василий приблизился к Елене, будто ненароком коснулся тугой груди.

- День за год кажется без тебя, Елена. Не дождусь, как и обвенчает нас митрополит Даниил.

Елена не отстранилась, спросила певуче:

- Отчего медлишь, аль не волен? - и уставилась на Василия огромными синими глазами.

- Дай срок, свожу полки на Казань, и быть свадьбе. Воротился Глинский. Великий князь ферязь оправил, сказал:

- Я, Михайло, тебя обрадую. К вотчине твоей, что пожаловал ране, ещё сел добавляю.

Глинский руками развёл:

- Милостив ты ко мне, государь. Не ведаю, чем и отслужу тебе, в кои лета?

- Сбудется час, отслужишь. Нынче, Михайло, я на Казань собираюсь, ты о том ведаешь, до моего возврата княжну Елену не обидь, с тебя спрос. Слышь?

- Как можно, государь, - поднял брови Глинский, - одна кровь у нас с пани Геленой.

- И добро. Теперь веди в трапезную, князь Михайло.

* * *

Боярин Мамонов степенно вступил в белокаменный зал бахчисарайского дворца. На отделанном перламутром и дорогими камнями возвышении сидел, поджав ноги, Сайдат-Гирей. А ниже хана его сыновья и мурзы. Злые, не жди добра.

Боярина гордость обуяла. Эк, испугать мыслят. Шагнул на толстый цветастый ковёр без страха.

Следом за послом дворяне несли на блюдах щедрые государевы подарки.

Не дойдя до хана, Мамонов остановился, отвесил поясной поклон. Пальцами руки коснулся ковра.

- По здраву ли, великий хан Гирей? Прими поминки от великого князя Московского и государя всея Руси.

У Сайдат-Гирея судорожно дёрнулись брови, закричал визгливо. Боярин понял, ругается хан. Толмач едва переводить поспевает:

- Князь Василий не хочет жить с ханом в мире! Почему денег не прислал, послов моих на Москве не привечал? Зачем на Казань, на брата моего Сагиба войско готовит?

Мамонов поморщился. Разорался хан, запугать хочет. Ан нет, боярин даже не вздрогнул. Повернулся к толмачу, сказал внятно:

- Отчего хан бранится? Я боярин не обычный, а посол великого князя и государя. Не ханский холоп.

Толмач перевёл. Загалдели мурзы, на Мамонова пальцами тычут. А он дыхание перевёл, снова заговорил:

- Ещё велено мне государем моим, великим князем передать, Москва орде пошлины не платит, и коли пожелает хан договорную грамоту с государем иметь, так чтоб было в ней оговорено, ходить сообща на ногаев и иных недругов.

Сайдат-Гирей зубы сцепил, глаза кровяные. Поёжился Мамонов. Ну как за эти слова в яму кинут, казнят? Страх закрался. Под кафтаном, расшитым серебром, пот липкий, холодный. Боярин в душе с жизнью простился, а речь всё же до конца держит:

- Что до Сагиба, царька казанского, то он царём стал без ведома великого князя Московского. И помириться с ним государь не может, потому как Сагиб посла нашего и торговых людей казнил, чего ни в одном государстве не ведётся. Коли и рати меж государями случаются, однако ни послов, ни гостей не убивают.

Насупился хан. Смолистые брови сошлись на переносице. Сказал резко. Толмач перевёл его слова:

- Убирайся!

Не помня как, выбрался Мамонов из дворца. За воротами, миновав стражу, вздохнул, вытер рукавом лоб. Увидел, дьяк Морозов дожидается, полегчало, даже улыбнулся.

- Попервоначалу не чуял робости, а под конец страху набрался, ух ты, не доведи Бог. Не грех бы сей часец в баньку. А у них, нехристей, вишь, и попариться негде. Ну, пойдём, дьяк, чего торчать тут.

Уже в караван-сарае, закрывшись в каморе, Мамонов сказал Морозову:

- Коли б ране, за дерзость хану не сносить мне головы, а Руси ордынского набега. Ныне крымцам не до того. По всему чуется, ослабла орда, загубила её усобица.

* * *

В тысяча пятьсот двадцать третье лето весна была ранняя и тёплая. В апреле-пролётнике густо зацвели сады и вовсю, набравшись талой снеговой воды, темнела сочной зеленью рожь.

По весне вскрылись реки, двинулись на Казань конные полки воевод Воротынского да Вельского с Репней-Оболенским. А между Доном и Окой на случай, если крымцы или ногайцы на Москву пойдут, выставили в заслон князей Андрея и Дмитрия с дружинами и ещё воеводу Щеню с войском.

Накануне собрал великий князь воевод на совет. Сошлись в горнице. Отрок принёс карту, развернул пергаментный свиток на столе. Воеводы, не присаживаясь, стояли вокруг великого князя. А тот рукой по карте водит, что-то обдумывает. Потом спросил:

- Как мыслите, воеводы, Казань брать?

Князь Вельский, горячий, нетерпеливый, сказал - отрубил:

- Возьмём, государь, инако быть не может!

И прихлопнул ладонью по карте, где Казанское ханство. Князь Репня поддакнул:

- Силы у нас, государь, предостаточно. Не приступом, так измором одолеем.

- Ну, ну, - одобрительно промолвил Василий - Однако на долгую осаду не располагайте, воеводы. До морозов кончать надо. А ты о чём речь поведёшь, князь Воротынский? Что карта тебе сказывает? Аль с Вельским и Репней не согласен?

Воротынский склонился над листом пергамента с нарисованными реками и маленькими означенными городами, государствами и ордынскими землями. Карта говорила воеводе многое. Заслышав вопрос, поднял глаза. Взгляд умный, спокойный.

- Я, государь, по-иному мыслю.

- О чём же? - Василий прищурился.

- Мню я, государь, одолеть Казань немудрено и рати на то у нас, чай, хватит. Коли не в это лето, так через срок, а будет Казань наша. Но вот удержим ли мы город?

- Отчего ты, князь Воротынский, сомневаешься? - скривился в недоброй усмешке Репня.

Воротынский поглядел на него с едва скрытым презрением.

- Оттого, князь Репня, что меж Казанью и нашими землями есть и другие народы, кои не все к нам благоволят, но и сторону казанцев держат. Надобно, князь Репня, и о том не забывать.

- Так какой совет твой, князь Воротынский? - спросил Вельский, прервав готовую вспыхнуть перебранку.

- Сказывай, князь, коли начал! - Василий с интересом посмотрел на Воротынского.

Тот снова склонился над картой, заговорил:

- Думаю, князь, одолеем мы Казань, не одолеем - одна сторона дела, а главное вот здесь, - Воротынский ткнул пальцем в место, где река Сура вливалась в Волгу, - надобно заложить город. Рубить его спешно, не отлагая. Из нового города будем мы одной рукой Нижнего Новгорода держаться, а другой накрепко Казань за горло возьмём.

- Та-ак, - протянул Василий, - вот ты о чём, князь? Мудро! - И замолчал, обдумывая. Потом обвёл цепким взглядом воевод - Ан и верно промыслил князь. Как? - И хитро прищурился. - Разумно, зело разумная речь твоя, Воротынский. На этом и порешим, воеводы! Тебе, князь Воротынский, за старшего над русским войском быть.

Огневой наряд везли на волокушах. На луговых травах волокуши скользили, как по снегу, но на песчаной земле запряжённые цугом кони тащили с трудом. И тогда пушкари дружно брались за постромки, шумели: «Эх-да!»

Степанка слезал с коня и тоже вместе со всеми толкал волокушу.

Великий князь взял Степанку в поход старшим над пушкарями. Бояре недовольны, экую честь государь воздал холопу! Но против воли великого князя слова не вымолвят. Уж такие времена настали, когда служилый дворянин выше боярина.

Сам Василий дальше Нижнего Новгорода не пошёл. На Казань послал воевод, а Волгой вниз с попутным ветром судовую рать.

Не встречая сопротивления, полки вступили в землю черемисов.

Где дорога жалась к реке, близко видели струги. Ратники меж собой перебрасывались шутками:

- Эй, много ль рыбы изловили?

- Айдате к нам, на парусах вольготней! И-ии! Воеводы на взгорочек выехали, встали, полки пропускают. Репня и Вельский посмеиваются:

- Казанцы небось торбы увязывают.

- Так и до Казани дойдём, ни одного ордынца не повстречаем…

Воротынский помалкивал. Тронул коня, обронил:

- Велите дозорам в оба глядеть.

Чуял воевода, затевают что-то ордынцы.

Вторые и третьи сутки идут русские полки к Казани. Но вот дозоры по левую руку донесли: «Орда двумя туменами показалась. А с ними черемисы конные».

Остановились полки, воеводы повернули ратников навстречу ордынцам. Пустив рой стрел, казанцы отошли. Но едва московские воеводы велели двигаться дальше, как орда снова объявилась. И опять остановились русские полки, изготовились к бою. А конная орда, помаячив вдалеке, скрылась.

Близилась к концу первая половина лета. Теперь полки двигались медленно, ждали внезапного нападения.

Вскоре ордынцев заметили позади войска. Не меньше тумена их следовало за русским огневым нарядом, грозили пушкарям.

Остановил Воротынский полки. Суда к берегу причалили, спустили паруса. Наскоро сошлись воеводы думать: на Казань ли идти, назад повернуть? И порешили: надо ворочаться.

На левобережье Волги, у впадения в неё Суры-реки, построили город. Делали всем войском. Высокие прочные стены из брёвен обнесли валом, а в ров запустили воду.

Для люда, что будет жить в городе, срубили дома. Посаднику возвели просторный терем.

Назвали город по имени государя и реки Васильсурск. В двух конных переходах от Казани поднялся новый русский город.

До самых холодов стучали топоры над Волгой, а когда навесили железные ворота, послал воевода Воротынский Степана в Нижний Новгород к государю с известием. Да спросить: как быть дале?

Добрался Степан в Нижний Новгород и в тот же час поспешил на посадниково подворье.

Узнав про гонца, великий князь велел впустить его немедля. Едва Степан порог переступил и ещё государю поклон как следует не отвесил, а Василий уже с вопросом:

- Что о городе скажешь?

- Стоит Васильсурск, государь! - выпалил Степан. Василий доволен, радости не скрывает.

- Вот так. Добрую весть ты привёз мне.

Заложив руки за спину, великий князь заходил по горнице, рассуждая сам с собой:

- Отныне напрочно осядем в казанской земле. Настанет час, из Васильсурска в Казань шагнём.

Степан молчал, слушал.

Но вот Василий задержался на нём взглядом.

- Тебе, Степан, ехать немедля в Москву. Надобно лить пушки, крепить город огневым нарядом. А с будущего лета сядешь ты, Степан, васильсурским воеводой. Слыхал?

* * *

Из формовочной Сергуне видно, как, держа коня за уздцы, Степан шагает по двору. На нём короткая, крытая сукном шуба, отороченная куницей шапка.

Глядит Сергуня: Степанка это и не Степанка. Обличье прежнее, а весь он уже не тот. Идёт важно, уверенно подминает тёплыми сапогами первый искристый снег, на люд глядит хозяином.

Намедни бахвалился перед мастеровыми:

- Посылает меня государь на воеводство в Васильсурск-город. Отольём осемь пушек боя дальнего и осемь затинных пищалей, да ещё ашнадцать мортир, и с ними укачу.

Игнаша окликнул Сергуню, оторвал от раздумий:

- Пойдём к печам, скоро медь пустят.

А Москва в ожидании. Ратники из казанского похода возвращались. Князья с боярами да митрополит с попами и монахами сошлись в соборе, готовятся к встрече великого князя. Государь подъезжал к городу.

В Кремле выглядывали гонца. Тот появился около полудня, осадил коня у соборной паперти, в стременах приподнялся, крикнул во весь дух:

- Едет!

И шапку с головы долой, замахал.

Разом торжественно и плавно загудели в морозном воздухе колокола. Вторя им, запели благовест малые и большие колокольцы на всех московских звонницах. Взлетели с крыш стаи птиц, закружили.

Сверкая ризами, отсвечивая золотом хоругвей и крестов, медленно тронулись навстречу великому князю и государю попы. Опираясь на посохи, потянулись князья и именитые бояре.

Величавый перезвон колоколов поплыл над зимней Москвой, над замёрзшими речками, повис над Пушкарным двором…

Сгрудившиеся в ожидании плавки мастеровые прислушались.

Сел Степан в седло, снял шапку, тряхнул белёсыми кудрями и, приподнявшись в стременах, вперил палец в небо:

- Вот она, Русь наша московская! Чуете?

Сергуня сам того не ждал от себя, из толпы подался, взял коня за повод. Снизу вверх заглянул Степану в очи. Мелькнула мысль: «Эвона, лик в морщинах и седина виски прихватила…»

А вслух иное произнёс:

- Эх, Степан, и в дворянах служилых ты ныне числишься, и с боярством породнился, а до сих пор не уразумел, где она, Русь!

Перевёл дух, снова заговорил:

- По мне, она вот в них, - он повёл широким жестом по толпе мастеровых, - да в Пушкарном дворе, да в Москве с городами иными и сёлами!

 

Глава 18. В ЛЕТО ТЫСЯЧА ПЯТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ…

На исходе год тысяча пятьсот тридцать третий. Поздняя, сухая осень. Ночи морозные, звонкие. Небо тёмное, в крупных ярких звёздах. По утрам горят алые холодные зори. В чистом воздухе далеко слышно, как фыркают кони и скрипит полоз по жухлой листве.

Растянулся государев поезд. Впереди вышагивают дворяне, всматриваются в дорогу. Не наскочить бы полозу на кочку, не тряхнуло бы колымагу.

Заметят какую неровность, издали ездовым машут. Те коней придержат, объезжают ухабы.

Лежит государь на медвежьей полости, ноги вытянул. Хоть и больно, а сцепил зубы, терпит.

По ту и другую сторону от Василия сидят доктор-немец и Михайло Плещеев.

У великого князя глаза открыты, в кожаный верх колымаги уставились.

Немец, доктор, съёжился, острый, бритый подбородок уткнул в ворот шубёнки.

Плещеев склонился к Василию, спросил:

- Не полегчало ль, государь? Василий повертел головой.

- Жжёт…

Облизнул потрескавшиеся губы.

- Далеко ль до Москвы, Михайло?

- К послезавтрему доберёмся, государь.

Плещеев осторожно поправил сползшую с ног Василия шубу.

- Дай испить, Михайло, в нутрях жар…

Припал губами к серебряной фляге, пил долго большими глотками. Вода стекала по заросшей щеке.

Доктор проснулся, чистым рушником вытер великому князю губы и глаза.

- А что, Михайло, чую, смерть пришла, - сказал Василий, перевёл дух - Видать, отжил я своё.

- Почто речёшь такое, государь? - замахал рукой Плещеев - В твои ли леты. Вона ещё княжичи Иван и Юрий несмышлёныши.

- Чать, не услышал Господь молитву, какую служили в моё здравие, - вздохнул Василий.

Позапрошлым днём сделали остановку в монастыре. Государя в церковь внесли, игумен службу правил. До половины выдержал Василий, потом велел вынести на свежий воздух.

Положили государя на паперти меж нищими и юродивыми. Они сползлись к нему, пялятся, причитают.

Велел Василий развязать кошель, щедро одарить монастырь и нищим раздать на пропитание.

Великий князь с юродивым нательными крестами обменялся. У Божьего человека доли просил.

- Не донеслась до Господа молитва, - снова промолвил Василий. - Эк, а жить охота. Слышь, Михайло? И отчего так всё устроено? Ты на сколь лет старше меня!

Промолчал Плещеев. Нет у него желания говорить, почему не он, Михайло, а великий князь умирает.

Откуда Плещееву знать, отчего прицепилась к государю болячка. В начале осени выехали на охоту, великий князь здоров был и весел. Нежданно нарыв величиной с кулак вскочил. Похудел государь, ослаб. Тает что воск. Нет мочи даже подняться.

- Ох-хо-хо, - вздыхает Василий, - а может, ещё поправлюсь? - И в глазах мелькает надежда.

- Истинно, - подхватывает Плещеев. - Вот приедем в Москву, куда хворь денется.

- Дай Бог, Михайло. А кто это воет? Никак волки!

- Увязались стаей. Уж и огнём их отпугивали, и из пищалей били, а они идут по следу.

- Голодные, - соглашается Василий.

Пока добирались до Москвы, и зима наступила. Враз, в одну ночь, завалило снегом землю, замело дороги. Кони тянули колымагу по брюхо в снегу. У Москвы-реки задержались. Согнали люд со всего города мост строить.

Мост срубили спешно, и оттого получился он шаткий, непрочный. Жерди тонкие, слабые. Едва кони ступили, как настил затрещал, обломился, провалились кони в воду, потянули за собой колымагу.

Сергуня рядом стоял. Увидел, нож из-за пояса выхватил, давай постромки резать. Тут Игнат на помощь подоспел. А с другой стороны служилые дворяне конскую сбрую обрубили, вытащили колымагу на берег…

Стали ладить перевоз, баграми лёд крушить, с берега на берег пеньковый канат натянули. Медленно тронулся бревенчатый паром. Лёд кашицей сбился, шуршит под днищем. Василия тошнило. Не дождётся конца пути.

Но вот паром ткнулся в берег, остановился. Дворяне подняли государя на руки, бережно понесли в кремлёвские палаты. Следом, окружив великую княгиню, шли толпой бояре.

У красного крыльца встретил государя митрополит Даниил с попами, благословил. Дворецкий Пётр Плещеев дверь поспешно распахнул, крикнул дворянам:

- В опочивальню государя!

Бояре у крыльца остались. За великим князем направились лишь Михайло Плещеев с Лизутой. Помогли уложить государя.

По палатам тёплый воздух растекается, запах смолистой сосны и берёзы. Василий глаза прикрыл, умаялся. Прошептал:

- Прочь все, отдохнуть желаю…

* * *

Васильсурский воевода ехал в Москву на перекладных. Опасался, повалят снега, завьюжит, и тогда сиди, где застанет ненастье, выжидай погоды.

Васильсурск - город порубежный, в казанской стороне первейшая русская крепость, и воевода васильсурский великой властью наделён. У самого государя на виду…

Чем ближе к Москве, степи лесами сменились. Мороз крепчал. Временами срывался снег. Крупный, пушистый, он падал мягко на сухую землю, не таял. Закутался в шубу Степанка, выглядывает в оконце. Рядом Аграфена, румяная, пышная, что булка сдобная.

В отроческие годы мечтал Степан об Аграфене как о несбыточном, а чтоб к тому да боярской вотчиной ещё завладеть, такого и в помыслах не водилось.

Которое лето живёт Степан в Васильсурске. Доволен им великий князь. Не знатного рода, а воевода отменный, службу несёт по чести. Сунулись попервах казанцы город взять, но с крепостных стен пушкари с пищальниками таким огневым боем их встретили, что ордынцы до самой Казани бежали без передыха.

Важен воевода и дороден. Кто бы подумал, что когда-то бездомным отроком пришёл он в Москву на Пушкарный двор и звался не иначе как Степанкой. А нынче Степаном сыном Петровым величают. И едет он в Москву к государю. О войске будет речь вести да зелье пороховом. Во всём этом у Васильсурска нужда есть. Казанская орда под боком, о том забывать не следует.

В Москву добрались уже по санному пути. Миновали заставу на окраине, поехали кривыми улицами, мимо изб ремесленного люда, к Охотному ряду, к Красной площади.

Скинув шапку, Степан высунул голову в оконце, издалека рассматривал зубчатый Кремль, островерхие, стрельчатые башни. И пришло вдруг ему на память, как они с Сергуней стояли у кремлёвской стены и тот ахал, удивлялся. А потом на Пушкарный двор попали, с Игнашей встретились…

Где-то в глубине души ворохнулось желание проведать прежних друзей. Но он прогнал эту непрошенную мысль. Нет у него времени попусту разговоры водить. И, ко всему, негоже ему, воеводе, с пушкарными мастеровыми знаться.

Окликнул ездового, указал на кремлёвские ворота: - Сворачивай!

* * *

Покидает жизнь государя. Лежит Василий в полутёмной опочивальне, на том самом ложе, на котором скончался и отец, Иван Васильевич.

В хоромах князья и бояре толпятся, на лавках в прихожей сидят, клюют носами, дремлют. Отдельно жмутся друг к другу дворяне. В опочивальне, у государева ложа, самые близкие: митрополит Даниил, князья Воротынский, Одоевский и Михайло Глинский, старые слуги Плещеевы и Лизута да васильсурский воевода Степан Петров и с ним другие дворяне.

Голова у Василия высоко приподнята на подушках. Лицо жёлтое, ни кровинки. В палатах тихо. Так тихо, что слышно, как гудит за оконцами декабрьский морозный ветер. Вот зазвонили к вечерне колокола.

Василий знает, в избах и хоромах зажигают бабы лучины и свечи. На торгу иноземные и русские гости закрывают лавки, навешивают на двери пудовые замки. Складывает инструмент ремесленный люд, в кузницах гасят уголья. Жизнь, ей нет дела до Василия. Она проходит своей чередой и будет продолжаться после смерти его, государя.

Сей часец допускали к Василию великую княгиню с сыновьями. Попрощался с ними государь. Побыли недолго, не успел Василий и наглядеться на них. Елена не выдержала, взвыла, забилась в руках боярынь…

Теперь мысль Василия об этом. Малолеток наследник, сын Иван. Четвёртый годок всего. Не понимает, что умирает отец, и ему, Ивану, государство принимать. Какая судьба ждёт его? Смоленск воротили Руси. Мыслил ещё Казанью овладеть, да не удалось. Верно, Ивану начатое завершать… Сколь лет до того? Ивану вырасти надобно да окрепнуть. Бояре, поди, в его малолетство снова головы поднимут. Хоть бы усобничать не почали…

Горят, потрескивают свечи в серебряных подставцах. Пахнет в опочивальне топлёным воском и ладаном. В блёклом свете то на одном лице задержит свой взгляд великий князь, то на другом. Заметил у двери опочивальни васильсурского воеводу. Тот уловил государев взгляд, шагнул наперёд. У Василия мысль промелькнула: с чем прибыл воевода из Васильсурска, о чём сказывать собирался? Но не стал спрашивать ничего. Только и того, что руку поднял, знак подал, дескать, уйди, не нужен ты мне покуда, не до того. И Степан догадался, отступил…

Как один день пролетела жизнь. Будто вчера стоял он, Василий, у ложа отца, а ныне сам к последнему дыханию изготовился. Поднял голову.

- Великую княгиню Елену с сыновьями на вас возлагаю, - прохрипел Василий, - не обидьте малолетнего великого князя, государя Ивана. Слышите, ты, митрополит, и вы, князья и бояре и дворянство моё верное. Будьте ему опорой.

Митрополит Даниил начал читать молитву. Голос у него монотонный, тихий, не нарушает мыслей Василия…

Вспомнилась Соломония. Но нет у Василия к ней жалости. Будто не прожито с Соломонией двадцати лет и не стояли под венцом. А вот Елену жалко. Десяти лет не прошло, как стала она его, государя, женой. Любил, тянулся к ней, тешил, ровно дитя малое. В угоду ей, боярам и народу на посмешище, бороду себе соскоблил на европейский манер. Дотоле такого на Руси не слыхивали…

Ныне оставаться Елене без мужа. И это в такие лета молодые.

Тоненько, слезливо выводит митрополит. Душно в опочивальне. Василий глаза смежил, забылся ненадолго. Мучаются князья и бояре, зевают до боли в скулах. В самую пору на мягких перинах бы всхрапнуть, ан нет, дожидайся государева конца, томись…

За стеной ночная Москва. Угомонилась. Сморённые дневными заботами, спят москвитяне, спит работный люд.

В прокопчённой избе спят Игнат с Сергуней. Промчались годы, головы белые от седины, а, как и прежде, нет у них ни семьи, ни дома, и место в барачной избе на нарах там же, какое заняли в далёкой молодости.

Разросся Пушкарный двор, литеек добавилось, и формовочную ещё одну поставили.

Снится Игнату отец, Богдан, не мёртвый, живой…

Два лета, как похоронили старого мастера. Литейку не покинул до последнего, Игнаше с Сергуней наказывал: «Я вас обучил, а вы другим ремесло наше передайте».

Нынче сколько их, мастеров новых. У Игната с Сергуней в подмастерьях такие отроки ходят, как когда-то они сами были.

На могиле у Богдана работный «люд крест поставил не деревянный, а из бронзы. Всяк должен знать: не обычный здесь человек покоится, а пушкарных дел мастер.

Сергуня во сне бормочет, разговаривает. Спит тревожно, чутко. Пробудился. Холодно, знобит. В дверную щель рассвет сочится. Гомонят уже в барачной избе.

Спустился Сергуня с нар, онучи намотал, затянул лапти и, накинув нагольный тулупчик, поспешил во двор. Утро наступало зорёное, тихое. За ночь подсыпало снега, и теперь небо очистилось, ясное. Гасли последние звёзды. Над избами от мороза дым столбами. Прищурился Сергуня, вздохнул всей грудью. Хорошо!

Вот сначала робко, словно не желая нарушать тишину, стукнули в кузнице. Потом застучали часто, звонко.

Ухнул пущенный водяной молот.

Вышел Игнаша, положил руку Сергуне на плечо:

- Пойдём ужо, слышь, зовут…

Начинался новый день. А в кремлёвских каменных палатах умирал великий князь, государь Василий Иванович.

 

КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ ОБ УПОМИНАЕМЫХ ИСТОРИЧЕСКИХ ЛИЦАХ

Абдыл-Летиф - царь казанский, сын Ибрагима и Нурсултаны, служил Ивану III.

Александр Казимирович Ягеллон (1460 - 1506) - великий князь литовский, король польский.

Александра Слуцкая - княжна, вторая жена гетмана Константина Острожского.

Альбрехт (1490 - 1568) - маркграф бранденбургский, магистр Тевтонского ордена, происходил из рода Гогенцоллеров.

Андрей Боголюбский (1111 - 1174) - сын Юрия Долгорукого, князь владимиро-суздальский с 1157 г.

Андрей Иванович (? - 1537) - сын Ивана III, князь старицкий.

Бельский Фёдор Иванович (? - ок. 1505 - 1506) - князь, боярин, сын князя Ивана Владимировича.

Бельский Дмитрий Фёдорович (впервые упомянут в 1521 - умер в 1551) - сын князя Фёдора Ивановича, князь, воевода московский. Был назначен Василием III регентом при Иване IV.

Бельский Иван Фёдорович (впервые упомянут в 1522 - убит в 1542 ) - сын князя Фёдора Ивановича, князь, боярин, воевода московский, был «первосоветником» Ивана IV, свергнут в результате заговора Шуйских.

Бельский Семён Фёдорович (впервые упомянут в 1522 - бежал в Литву в 1534) - сын князя Фёдора Ивановича, князь, боярин, участвовал в войнах против Москвы в 1535 и 1541 гг. Братья Вельские состоят на службе при московских князьях со времён Ивана III. Выходцы из Литвы.

Бона - королева польская, жена Сигизмунда I.

Варлаам - русский митрополит (после смерти митрополита Симона), осудил второй брак Василия III с Еленой Глинской, за что был заточен в один из северных монастырей.

Василий II Васильевич Тёмный (1425 - 1462) - великий князь московский, сын Василия Дмитриевича.

Вассиан - Патрикеев-Косой Василий Иванович (? - ум. до 1545) - князь из древнего боярского рода. За участие в заговоре в пользу внука Ивана III Дмитрия понёс наказание (как и его отец) - был пострижен в монахи. Приверженец идей Нила Сорского, представитель и идейный вдохновитель движения «нестяжателей».

Великий Пётр Васильевич - князь, окольничий, был псковским наместником.

Версень (Беклемишев Берсень) Иван Никитич - московский боярин, высказывался против перемен, произошедших после женитьбы Ивана III на Софье Палеолог. Был казнён.

Витовт (1350 - 1430 ) - великий князь литовский с 1392 г.

Владислав Ягеллон (1456 - 1516) - король венгерский и чешский, сын Казимира, брат короля Александра.

Воротынский Иван Михайлович (? - 1535) - сын Михаила Фёдоровича, служилый князь, боярин, воевода. Приехал из Литвы на службу великому князю московскому в 1493 г.

Воронцов Михаил Семёнович - боярин.

Габсбурги - династия, правившая в Австрии с 1282 по 1918 г., в Чехии и Венгрии с 1526 по 1918 г., в Испании и её владениях в 1516 - 1700 гг.; императоры Священной Римской империи.

Глинский Михаил Львович (? - 1534) - потомок татарского князя, выехавшего в Литву при Витовте. Провёл долгое время при дворе императора Максимилиана, в Италии, Испании, любимец короля Александра, его придворный маршалок, владел обширными землями, почти половиной всего государства Литовского. После смерти короля Александра вынужден был бежать в Москву, с тех пор на службе у великих московских князей.

Глинская Елена Ивановна (? - 1538) - дочь Ивана Львовича, воеводы киевского, родного брата Михаила Глинского, ставшая второй женой Василия III.

Горбатый-Суздальский Михаил Васильевич - в 1519 г. участвовал в сражениях за литовские города и взятии Вильно, в 1534 г. водил полки на Литву.

Горбатый-Суздальский Борис Иванович - князь, наместник новгородский.

Далматов Третьяк - дьяк, был назначен послом к императору Максимилиану, но отказался от должности, за что был заточен навеки на Белоозере.

Даниил (до 1492 - 1547) - происходил из Рязанской земли. Игумен Иосифо-Волоколамского монастыря; с 1526 г. русский митрополит, ученик и продолжатель дела Иосифа Волоцкого.

Дашкович Евстафий - наместник кричевский, староста Каневский и черкасский, гетман малороссийский. При Иване III бежал из Литвы в Москву, а при Василии III опять стал литовским подданным и вместе с днепровскими казаками находился в стане крымском.

Дмитрий Иванович - угличский князь, сын Ивана III. Умер в 1521 г.

Дмитрий - внук Ивана III, сын Елены, жены Иоанна Молодого - сына Ивана III от первого брака.

Дмитрий Иванович Донской (1350 - 1389) - великий князь владимирский и московский, сын князя Ивана II Ивановича Красного, внук Ивана Калиты.

Елена - сестра Василия III, жена литовского короля Александра. Была отравлена в 1517 г. по приказанию Сигизмунда.

Заболоцкий Константин Григорьевич - боярин, окольничий, посланник московский в Бахчисарае.

Заболоцкий Тимофей Васильевич - сын боярский, посланник московский в Литву.

Заберезский (Забржезинский) Ян - приближённый литовского короля Сигизмунда, воевода троицкий, наместник полоцкий, противник Глинского. Был убит в 1507 году.

Захарьин Михаил Юрьевич (ум. 1539) - воевода, боярин, один из приближённых к Василию III людей, руководил сношениями с Литвой, сын Юрия Захарьевича Кошкина.

Иван III Васильевич (1440 - 1505) - великий князь московский с 1462 г., старший сын Василия Тёмного.

Иона - митрополит русский с 1448 г.

Иосиф (Иван Санин) (1439/40 - 1515 ) - происходил из семьи богатого вотчинника, выходца из Западной Руси. В двадцать лет постригся в Боровском монастыре, был игуменом этого монастыря, основал свой монастырь в Волоколамских лесах, сторонник строжайшего монастырского устава. В своё время имел большое влияние среди лиц церковных и государственных. Ярый борец с «нестяжателями», он и его сторонники настаивали на нерушимости церковных и монастырских богатств. После смерти причислен к лику святых.

Исидор - митрополит русский с 1437 г.

Казимир (1426 - 1492) - король литовский.

Калита Иван Данилович (1304 (?) - 1341) - сын великого князя Даниила Александровича, московский князь с 1325 г., великий князь владимирский с 1328 г.

Кишка Станислав Петрович - воевода и наместник смоленский, посланник литовский в Москву.

Копыл Василий - был послан Василием III на Афонскую гору, чтобы привезти оттуда переводчика церковных книг.

Курбский Семён Фёдорович - князь, воевода, наместник псковский с 1511 г., сын воеводы, князя Фёдора Чёрного-Курбского.

Ляцкий (Кошкин) Иван Васильевич - воевода, в 1534 г. бежал в Литву. Последний из рода Кошкиных.

Макарий (1482 - 1563 ) - архиепископ новгородский, затем митрополит русский с 1542 г., представитель иосифлян. Под влиянием Макария Иван IV принял в 1547 г. царский титул.

Максим Грек (Михаил Триесте) (ок. 1475 - 1556 ) - албанский грек, учился в Париже, Флоренции, Венеции. В 1515 г. по просьбе Василия III приехал в Москву из Ватопедского монастыря заниматься книжными церковными переводами. Близко сошёлся с Вассианом Патрикеевым, оба разделяли мнение о незаконности владения монастырей сёлами. Поводом для лишения их великокняжеской благосклонности стало сопротивление разводу Василия III с Соломонией. И Максим Грек и Вассиан были обвинены в церковных преступлениях и осуждены церковным собором за ересь в 1525 г.

Максимилиан (1459 - 1519) - император австрийский с 1493 г., сын императора Фридриха.

Мамонов Иван Григорьевич - посланник московский в Литву и Крым.

Мансуров Яков - стряпчий, посланник московский в Астрахань, приближённый Василия III.

Мишурин Фёдор - дьяк, пользовавшийся большим доверием Василия III, был казнён в начале правления Василия Шуйского.

Мономах Владимир (1053 - 1125) - великий киевский князь в ШЗ - 1125 гг., сын Всеволода. Был прозван Мономахом по имени матери - дочери византийского императора Константина Мономаха.

Морозов Василий Григорьевич - дьяк, посланник московский в Крым при Василии III и посланник в Литву в правление Елены Глинской.

Морозов Григорий Васильевич - воевода, псковский наместник.

Мстиславский Фёдор Михайлович (? - 1540) - боярин и воевода московский, выходец из Литвы. Женат на племяннице Василия III Анастасии.

Мунехин Мисюрь - дьяк псковский, был им на протяжении семнадцати лет. Умер в 1528 г.

Никитин Афанасий (? - 1472) - тверской купец, участник небезызвестного путешествия за три моря - Каспийское, Индийское и Чёрное. Отправившись из Нижнего Новгорода в свите ширванского посла, Никитин был ограблен татарами в устье Волги, но не захотел с пустыми руками возвращаться на Русь и решил пробраться в Индию, чтобы продать там дорогого жеребца и купить на вырученные деньги нужных в России товаров и вернуться на родину.

Нифонт - игумен Иосифо-Волоколамского монастыря, преемник митрополита Даниила.

Нил Сорский (Николай Майков) (1433 - 1508) - знаменитый отшельник, основатель скитского жития. Назван Сорским по обители его на реке Соре, в пятнадцати верстах от Кирилло-Белозерского монастыря. Несколько лет провёл на Афонской горе и в константинопольских монастырях, изучая труды святых отцов, призывавших к отшельнической жизни. Представитель движения «нестяжателей», требующих отказа монастырей от земельной собственности.

Оболенский-Серебряный Василий Семёнович - князь, боярин, воевода, участник похода на Казань в апреле 1545 г.

Одоевский Иван - из старинного рода князей из города Одоева, потомки династии Рюриковичей. Им принадлежало большое количество земель в Литве и Московском государстве.

Острожский Константин (ок. 1460 - 1530) - гетман литовского войска, разбил войско Василия III в битве при Орше, был пленён в Ведрошской битве (1500 г.), но присягнул великому князю московскому и получил свободу.

Патрикеев Иван Юрьевич - большой наместник, воевода московский при Иване III, вершил судебные и посольские дела, был пострижен в монахи вместе с сыном (Василием Патрикеевым) в наказание за приверженность сыну Елены и Иоанна Молодого Дмитрию.

Патрикеев Юрий - дед Василия Патрикеева (Вассиана), был женат на дочери Василия Дмитриевича Анне, был доверенным лицом тестя, а потом и его сына Василия Тёмного.

Пётр (1305 - 1326) - русский митрополит.

Плещеев Михаил Андреевич - боярин московский, посол Ивана III в Турции.

Плещеев Пётр Михайлович - окольничий, верный боярин Василия III, посланник московский в Литву.

Путятин Меньшой Григорий - дьяк, приближённый Василия III, его доверенное лицо.

Радзивилл - княжеский род Великого княжества Литовского, затем Речи Посполитой, а в XVIII - XX вв. - Российской империи и Пруссии.

Репня-Оболенский Иван Михайлович - псковский наместник с 1508 или 1509 по 1511г.

Ростовский Александр Владимирович - князь, боярин, воевода московский.

Ряполовский-Стародубский Семён - князь из древнего княжеского рода, потомок Рюриковичей; Ряполовские-Стародубские выдвинулись при Василии Тёмном. Семён, один из четырёх братьев, известен неудачным походом под Вятку. Зять Ивана Юрьевича Патрикеева. За измену великому князю был казнён.

Сабуров Андрей Васильевич - воевода, окольничий, участвовал в 1513 и 1514 гг. в осаде Смоленска.

Савонарола Марк Джироламо (1452 - 1498) - флорентийский религиозный и политический деятель.

Святогорец Савва - бывший архимандрит московского Спасского монастыря, был осуждён церковным собором вместе с Максимом Греком.

Семён Иванович - сын Ивана III - князь калужский, умер в 1518 г.

Сергий Радонежский (Варфоломей Кириллович) (ок. 1321 - 1391) - русский церковный и политический деятель, основатель и игумен Троицкого (Сергиева) монастыря.

Симон - игумен троицкий, а в 1494 - 1497 гг. русский митрополит.

Соломония Юрьевна Сабурова - великая княгиня московская, жена Василия III. Род Сабуровых ведётся от татарского мурзы Четы. В 1525 г. была пострижена под именем Софьи в Рождественском девичьем монастыре и отослана в суздальский Петровский монастырь.

Софья Витовтовна - княгиня, жена сына Дмитрия Донского - Василия Дмитриевича.

Софья Палеолог (? - 1503) - дочь Фомы Палеолога, брата византийского императора Константина. 12 ноября 1472 г. была обвенчана с Иваном III.

Тучков Михаил Васильевич - происходил из рода Морозовых, окольничий, сын Василия Борисовича Тучко-Морозова.

Фрязин Алевиз - приехавший из Венеции в Москву в 1494 г. «мастер стенной и палатный». При Василии III им были построены одиннадцать церквей в Москве.

Холмский Василий Данилович - боярин, князь из рода тверских удельных князей, вступивших на службу к великим князьям московским. Сын знаменитого воеводы Даниила Холмского. Был женат на дочери Ивана III Феодосии. Был воеводой московским после Ивана Юрьевича Патрикеева. После похода на Брянск в 1508 г. был заточен в тюрьму, где и умер.

Челищев Илья - сын боярский, посланник московский в Крым.

Челяднин Иван Андреевич - наместник псковский, конюший при Василии III.

Челяднина Аграфена - кормилица Ивана IV.

Шемячич Василий Иванович - князь, воевода, внук Дмитрия Шемяки, при Иване III стал князем северским.

Шемяка Дмитрий Юрьевич - князь звенигородский и галицкий, сын князя звенигородского Юрия Дмитриевича. Род Шемячичей со времён Дмитрия Донского воевал с потомками князя Василия Дмитриевича за престолонаследие.

Шигона-Поджогин Иван Юрьевич - тверской дворецкий, любимец Василия III.

Шуйский Андрей Михайлович (? - 1543) - князь, воевода. Дважды был уличён в измене при попытке перейти на сторону Юрия Ивановича, брата Василия III.

Шуйский Василий Иванович (1522 - 1612) - русский царь.

Шуйский Василий Васильевич (? - 1538) - князь, боярин, псковский наместник. В 1538 г. в течение ряда месяцев фактический правитель государства.

Шуйский Иван Васильевич (? - 1542) - князь, боярин, фактический правитель страны в 1538 - 1540 гг. и в 1542 г.

Щеня-Патрикеев Даниил Васильевич - князь, воевода, участник многих сражений при Иване III и Василии III, знаменитый победитель в Ведрошской битве. Двоюродный брат Василия Патрикеева. Упоминается в летописях в последний раз в 1515 г.

Юрий Иванович - сын Ивана III, князь дмитровский.

Ягайло Владислав Ольгердович (ок. 1350 - 1434) - великий князь литовский, король польский. Родоначальник династии Ягеллонов.

Яганов Иван - боярин, послан Василием III в Дмитров наблюдать за князем Юрием Ивановичем.

Ягеллоны - династия польских королей и великих князей литовских. Правили с 1386 по 1572 г.

ЯковЗахарьевич (Кошкин) - воевода коломенский, боярин московский, потомок знаменитой боярской фамилии.

Ян I Ольбрахт - брат литовского короля Александра. Польский король в 1492 - 1501 гг.

Яропкин (Еропкин)-Кляпик Михаил Степанович - сын боярский, сокольничий, посланник московский в Литву.

 

ХРОНОЛОГИЯ ЖИЗНИ И КНЯЖЕНИЯ ВАСИЛИЯ III

1479 год

25 марта - рождение Василия III. Сын Ивана III и Софьи Палеолог.

1505 год

Вступление на великокняжеский престол. Женитьба на Соломонии Сабуровой.

1506 год

Неудачная осада Казани.

1508 год

Заключение со Швецией мирного договора на 60 лет.

1510 год

Под власть Василия переходит Псков.

1512 год

Василий совершает поход против Литвы и осаждает Смоленск, но безуспешно.

1513 год

К Московскому княжеству присоединяется Волоцкий удел.

1514 год

Включение Смоленска в состав Русского государства.

1518 год

Василий назначает царём в Казани своего вассала Шах-Али.

1520 год

Заключение перемирия с Литвой на 5 лет.

1521 год

В состав Русского государства входит Рязанское княжество.

1522 год

Арест и гибель новгород-северского князя Василия Шемячича. Присоединение Новгород-Северского княжества. Осада Москвы крымцами.

1523 год

Василий предпринимает большой поход на Казань. Постройка на Суре крепости Васильсурска.

1524 год

Новый поход на Казань. Провозглашение казанским царём Сафа Гирея.

1525 год

Развод и насильственное пострижение Соломонии Сабуровой.

1526 год

Женитьба на Елене Глинской.

1530 год

Рождение сына Ивана, будущего Ивана IV.

1533 год

3 декабря - смерть Василия III.

Ссылки

[1] Бердыш - широкий топор на длинной рукоятке.

[2] Балясы - точеные столбики.

[3] Полушка - самая мелкая серебряная монета в Москве в первой четверти XVI века. Она равнялась 1/4 гривны или 1/400 рубля.

[4] Видок - очевидец виденного.

[5] Послух - очевидец слышанного.

[6] Взять хотя бы Юрия: и с литовцами супротив тебя сносился. - Речь идет о событиях 1507 г., когда Сигизмунд пытался заключить договор с Юрием Ивановичем о братстве и мире помимо великого князя Василия.

[7] Гульбище - балконы и проходы между ними.

[8] Жило - надстройка, род этажа.

[9] Нестяжатели - религиозно-политическое течение в Русском государстве в конце XV - начале XVI века. Проповедовали аскетизм, уход от мира; требовали отказа церкви от земельной собственности. Идеологи Нил Сорский, Вассиан Патрикеев и др. осуждены на церковных соборах 1503, 1531 гг.

[10] Иосифляне - церковно-политическое течение в Русском государстве конца XV - середины XVI века, идеолог Иосиф Волоцкий. В борьбе с нестяжателями отстаивали незыблемость церковных догм, защищали церковно-монастырское землевладение.

[11] Идти встречу - возражать.

[12] Гостиник (гостинник) - лицо, ведавшее приёмом посетителей в скиту или монастыре.

[13] Исидор - (? - ок. 1462) - русский митрополит с 1437 года. На Флорентийском соборе 1439 года выступил за унию с католической церковью. По возвращении в Москву заключён в тюрьму, в 1441 году бежал в Италию, стал кардиналом.

[14] Иона (? - 1461) - русский митрополит с 1448 года.

[15] Епитимья - церковное наказание.

[16] ..вместе со своим двоюродным братом князем Даниилом Щеней водил русские полки на Вязьму и покорил этот город… литовцы поспешили заключить с Москвой мир. - События относятся к 1493 г. А в начале 1494 г. был заключён с Литвой мирный договор, скреплённый свадьбой Александра, князя литовского, с Еленой, сестрой Василия III.

[17] Поминок - подарок.

[18] 23 июня (здесь и далее по старому календарю).

[19] Поруха - ущерб, убыток, вред.

[20] Докончанье - договор.

[21] Собор - совет.

[22] Берсень-Беклемишев - боярин, казнённый в 1525 году за непочтительные речи о великом князе Василии Ивановиче и его матери Софье Палеолог, а также о его внутренней и внешней политике.

[23] Речь идёт о соборе 1503 года.

[24] Кормчая (Кормчая книга) - сборник церковных и частью гражданских законов и правил.

[25] Позднее - Кексгольм.

[26] Свадьба состоялась в 1505 году.

[27] Летник- нарядная одежда русских женщин. Надевали его через голову и не подпоясывали. Рукава сшивали сверху только до локтя, а ниже они висели длинными полотнищами (накапки). Концы рукавов и перед летника украшали нашивками из более дорогих тканей (вошвы).

[28] Убрусец- нарядный головной платок.

[29] Кика - женский головной убор, повойник.

[30] Рынды - телохранители, парадная стража.

[31] Крестец - место пересечения улиц.

[32] Панский двор - местожительство литовских послов.

[33] Ширинка- отрезок ткани, которым пользовались либо как шейным платком, либо как полотенцем.

[34] Сулея - сосуд в виде большой бутылки с пробкой, которая завинчивалась. Вместо рукоятки у сулеи бывали цепи, прикреплённые к бокам.

[35] Голова - выборное должностное лицо.

[36] Исключая самые главные праздники (Светлое воскресенье, Рождество Христово, Троицын день и некоторые другие), простому народу во времена Василия III запрещалось употреблять опьяняющие напитки.

[37] Фроловские- Спасские ворота.

[38] Волостель - в XVI веке и раньше представитель княжеской власти на местах, правитель волости с очень широкой и малоопределённой властью.

[39] Тиун (тивун) - княжеский или боярский слуга, управляющий.

[40] Праветчик - должностное лицо судебного ведомства, пристав.

[41] Доводчик (доводник) - агент наместников и других должностных лиц, ведавший следствием и судом.

[42] Волость - владение, административная единица.

[43] Наместник - представитель центральной власти на местах, облечённый широкими, но малоопределёнными полномочиями.

[44] Вира - денежный штраф за убийство.

[45] 27 июля. К этому дню на капусте вилки в кочаны обычно начинают завиваться.

[46] Заселшина - деревенский житель, невежда.

[47] Лепота - красота.

[48] Читать по толкам - читать бегло, в отличие от чтения по слогам.

[49] 15 сентября.

[50] Кат - палач.

[51] Пытка в старину начиналась с палок (длинников), речи назывались «подлинными». Затем заставляли говорить правду «подноготную», забивая под ногти гвозди.

[52] 14 ноября.

[53] Куколь - чёрный островерхий наголовник с нашитым спереди белым крестом.

[54] Пополоветь - побледнеть.

[55] Каптан (каптана) - зимний закрытый возок.

[56] Стегно - бедро, ляжка.

[57] Витень - факел, свитый из смолёной пеньки на длинной палке.

[58] Белица - обитательница монастыря, ещё не постриженная в монахини.

[59] Аксамит - бархат.

[60] Сырная седмица - масленица. Каждый день этой недели назывался по-особому: понедельник - встреча, вторник - заигрыши, среда - лакомка, четверг - разгул, перелом, широкий четверг, пятница - тёщины вечерки, суббота - золовкины посиделки, воскресенье - проводы, прощанье.

[61] Пожаром до XVII века называли Красную площадь.

[62] Заматеревшая - неспособная стать матерью за преклонностью лет.

[63] Манатья - монашеская мантия.

[64] 1 января.

[65] В старину думали, что гадания на Васильев день всегда сбываются.

[66] Калита - сумка, которая подвязывалась обычно к поясу.

[67] Учат и, учети - начать, стать.

[68] Братина - сосуд для питья, род ковша.

[69] Светец - железный держатель для лучин.

[70] Рухлядь - платье, шубы, меха.

[71] Жигимонт - Сигизмунд.

[72] Речь идет о битве, имевшей место около Дорогобужа в июле 1500 года.

[73] Угодив в засаду на Митьковом поле, на речке Ведроше, Константин присягнул служить великому князю всея Руси Ивану Васильевичу, а сам при первой же возможности убежал в Литву. - Убедившись, что Александр не держит обещания о непринуждении Елены, своей жены, к перемене веры, и, имея такие же жалобы и просьбу принять их на службу от князей Бельских, Иван III послал Александру грамоту об объявлении войны. Литовское войско под началом гетмана Константина Острожского встретилось с войском Ивана III на Митьковом поле, на р. Ведроше, 14 июля 1500 г. Благодаря тайной засаде, решившей дело, московские воеводы одержали полную победу. Гетман Острожский был взят в плен и отправлен в Вологду, где присягнул служить великому князю, и получил свободу. Но бежал из Москвы и перешёл на службу к королю Сигизмунду.

[74] …Острожский, имея в два раза меньше ратников, одолел русское войско под Оршей. - Битва произошла в сентябре 1514 г.

[75] …из темницы, где он (Глинский) томится уже десять лет. - В 1523 г. Василий III завоевал Смоленск. Сыгравший решающую роль в этом событии Глинский надеялся, что великий князь отдаст ему этот город. Но этого не произошло. Обидевшийся Глинский решил тайно бежать в Оршу к Сигизмунду, но в пути был схвачен и в кандалах доставлен в Москву.

[76] Камка- цветная шелковая ткань с узорами и разводами восточного происхождения.

[77] Конюший считался первым боярином в государстве.

[78] Свадьба Василия III и Елены Глинской происходила 21-28 января, в неделю «блудного сына».

[79] Мыльня - баня.

[80] 23 апреля.

[81] В ветошном ряду торговали одеждой.

[82] Воевода виленский Ян Заберезский во время пребывания Михаила Львовича Глинского в Литве громко обзывал его изменником. Оскорбленный князь, установив связи с Василием Ивановичем, явился со своими людьми к замку, где жил Ян Заберезский. Слуги Глинского ворвались в спальню пана, отсекли его голову и на сабле поднесли господину. Михаил Львович приказал утопить её в озере.

[83] Град Николы Зарайского - Зарайск.

[84] Подклет - нижний этаж.

[85] 30 июля.

[86] 8 июня.

[87] Охлуп - конёк крыши.

[88] Колтуны - нарывы.

[89] Сухотная болезнь - чахотка, туберкулёз.

[90] Провожали закат солнца в Спас-Преображения, 6 августа. Считалось, что в этот день природа преображается.

[91] 7 сентября.

[92] Постройка Коломенского кремля, начатая в 1525 году, была завершена в 1531 году.

[93] Замёт - дощатый забор, в котором доски вкладывались в прясла столбов.

[94] Охабень - широкая нарядная одежда из шёлка на лёгкой подкладке из тафты с длинными узкими рукавами, которую надевали поверх кафтана. Спереди охабень застёгивался на пуговицы, сделанные из шёлкового шнура.

[95] Наряд - артиллерия.

[96] Переяславль-Рязанский - Рязань.

[97] Хорошо, очень хорошо (тат.).

[98] То есть 9 сентября. В старину существовал обычай угощения новобрачными своей родни 8 сентября, поэтому день называли «поднесеньев день».

[99] Сурна - духовой музыкальный инструмент.

[100] Домовина - гроб.

[101] То есть в 1522 году.

[102] Времянные книги - летописи.

[103] Речь идёт о составлении летописного свода, получившего у историков название Никоновского.

[104] Пасхалия - таблица для вычисления дня Пасхи.

[105] Дигиталис - родовое латинское название наперстянки.

[106] Крин полской - старое русское название ландыша.

[107] Айда - татарское слово, означающее «пойдём», «догоняй».

[108] Нятье, нятство - заключение, арест.

[109] 9 июля.

[110] 14 июля.

[111] Посошные - люди, привлечённые на военную службу для подсобных работ в соответствии с повинностью, разложенной по сохам.

[112] Бирич, бирюч - вестник, глашатай.

[113] Перед воротами казанской крепости ты ни за что не хотел уступить мне право первому войти в город . - Поход на Казань состоялся летом 1530 г.

[114] Шесть лет назад я посылал тебя, Иван Федорович, на Казань. - Это произошло летом 1523 г.

[115] Сором - срам.

[116] Речь идёт о походе крымского хана на Москву 1521 года.

[117] Омофор - часть епископского облачения, надеваемая на плечи.

[118] Резоимцы - ростовщики (от слова «резы» - рост, проценты на занятые суммы).

[119] Разболокайся - раздевайся.

[120] Лас, ласис, имтелас, кукушкины слезки - ятрышник пятнистый (Orchis maculata). Это растение широко встречается по болотам, лугам, светлым лесам. На его листьях имеются тёмно-красные или бурые пятна, определившие видовое название ятрышника.

[121] Петров день - 29 июня - праздник солнца Апостол Пётр считался покровителем полей. На него перешли многие черты языческого бога Перуна - низводителя дождя, растителя злаков и творца урожаев.

[122] 11 августа.

[123] 15 августа.

[124] 16 августа.

[125] 18 августа.

[126] Флоры, флоровы цветики - худые, щуплые колоски, цветки, сорные травы.

[127] Супрядки - сбор женщин на совместное прядение.

[128] 1 сентября.

[129] Неясыть - сова.

[130] 23 августа.

[131] 24 августа.

[132] Волосник - головной убор замужней женщины в виде вязанной из тонких шёлковых, серебряных или золотых нитей сетки.

[133] 25 сентября.

[134] 6 октября.

[135] 2 февраля.

[136] Выжлятники - старшие псари, которые водили собачью стаю, напускали её на зверя, а потом сзывали её.

[137] Маршалок дворский - глава придворной гвардии.

[138] Кормление - взимание с населения жалованья натурой.

[139] Сурож - богатая византийская колония на Крымском побережье, на месте нынешнего Судака.

[140] Ектения - моление, прошение.

[141] 21 ноября.

[142] Санник - лошадь, приученная ходить в санях.

[143] Епитрахиль - часть облачения священника, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под ризой.

[144] 12 декабря.

[145] Сорочины - 40 дней после смерти.

[146] Одолень - трава - белая водяная лилия, кувшинка.

[147] Здесь и далее описываются архитектурные сооружения Владимиро-Суздальского княжества в том виде, какой они имели в прошлом.

[148] Майолика- вид керамики, изделия из обожжённой цветной глины, покрытые глазурью.

[149] Хоры - балкон внутри здания.

[150] Киворий- небольшое крытое сооружение в форме беседки.

[151] Ты ведь слышала, наверное, как убили князя Андрея? - Убийство князя Андрея Боголюбского произошло в ночь с 29 на 30 июня 1174 г.

[152] Печуры - ниши для складывания молитвенных принадлежностей.

[153] От татарского слова «шерть» - присяга на подданство.

[154] Романея, ренское, аликант, мушкатель - привозные западноевропейские вина, подававшиеся на стол московской знати XVI века.

[155] Веред - кожное заболевание, болячка, нарыв, опухоль.

[156] 27 декабря.

[157] Постные щи, заправленные молоком.

[158] Живот - жизнь.

[159] Гривна - почти фунт серебра.

[160] Не здоровается.

[161] Соответственно: Евпатория, Судак, Балаклава, Гурзуф, Керчь, Алушта, Ялта.

[162] Мост - большие холодные сени между передней и задней избой.

[163] Сеит - глава духовенства.

[164] Разве не я преподнёс Василию Ивановичу Смоленск? - Глинскому приписывают большое участие во взятии Смоленска. Иностранные источники говорят, что он вступил в переговоры со смолянами, привлёк многих из них на свою сторону и эти люди заставили жителей сдаться великому князю.

[165] 28 июля.

[166] Прозвище Михаила Львовича Глинского на Руси.

[167] Цикорий.

[168] Пижма.

[169] Тысячелистник.

[170] Сталь, которую «укладывали», наваривали на лезвия столярных и иных орудий.

[171] Решётки, которыми на ночь перегораживались московские улицы, и решёточные прикащики заведены в Москве в 1494 году.

[172] Пуга - кнут, плеть, хлыст.

[173] 3 августа.

[174] 19 августа.

[175] Здесь и далее речь идёт о Белгороде-Днестровском (Аккермане).

[176] Лорд-канцлер с 1529 года Т. Мор, выступивший против Реформации, был казнён в 1535 году.

[177] 12 апреля.

[178] Ключики - народное название первоцвета весеннего.

[179] 2 мая.

[180] 6 мая.

[181] Помесячные чтения.

[182] От слова «терлик», обозначающего «узкий кафтан».

[183] От названия растения тмин, ладанный ряд.

[184] Дать правду - дать гарантии, принести клятву.

[185] Закат - запад.

[186] Каспийское море.

[187] 4 октября.

[188] 1 апреля.

[189] Тогда Шемяка, захватив великого князя Василия Васильевича, отца его, Ивана, ослепил и сам великим князем сел на Москве . - Вражда с родом Шемяки началась с тех пор, как Дмитрий Донской завещал великое княжение старшему сыну в ущерб двоюродным братьям. В свою очередь Василий, сын Дмитрия Донского, завещал «старшинство» своему сыну в ущерб родным братьям. По старым обычаям, наследовать княжение должны были дядья, поэтому Юрий Дмитриевич, брат Василия Дмитриевича, отказался признать старшинство племянника. Таким образом, по старому порядку, князь Юрий Дмитриевич считался полноправным наследником старшинства, а племянник его Василий Васильевич имел это же право по завещанию отца. С тех пор на протяжении многих лет длился этот спор за престол между потомками Дмитрия Донского, сопровождаемый весьма драматическими событиями.

[189] Недовольные правлением Василия Васильевича, Дмитрий Юрьевич Шемяка и союзные ему князья в ночь с 12 на 13 февраля 1446 года ворвались в Кремль, схватили мать и жену великого князя, пока тот находился на богомолье в Троицком монастыре, а затем и самого Василия Васильевича. В ночь на 14 февраля его привезли в Москву, 16 февраля он был ослеплён и вместе с женой сослан в Углич.

[190] Поход на Новгород Великий припомнился… когда боярство новгородское задумало к Литве передаться . - В 1471 году новгородцы, намереваясь воспользоваться молодостью Ивана III, но ещё не зная твёрдости его характера, захотели восстановить права своей вольности и установить тесный союз с Литвой, Приняв к себе воеводу и многих панов литовских. Иван же задумал присоединить Новгород к Московскому княжеству и стать великим князем новгородским. Результатом этих событий стала война Новгорода с Москвой. Лишь в 1477 году Новгород окончательно подчинился Ивану III.

[191] …как когда-то по наущению бояр отец, озлившись на Софью, мать Василия, великое княжение завещал не ему, Василию, а внуку от первой жены - Дмитрию . - Иван III первым браком был женат на Марии Борисовне, дочери великого князя тверского, имел от неё сына Иоанна Молодого, который был женат на Елене Стефановне, дочери господаря молдавского. От этого брака был рождён сын Дмитрий, претендовавший на престол, как и Василий - старший сын Ивана III от второго брака с Софьей Палеолог. Князья и бояре считали Софью виновницей перемен, как им казалось, к худшему в государстве и в характере самого великого князя и поддерживали Елену и сына её Дмитрия. Видя в Дмитрии опасного соперника, Василий с союзными боярами, поддерживаемый Софьей, задумал тайно выехать из Москвы, захватить казну и погубить Дмитрия. Но заговор был раскрыт в декабре 1497 г. Отстранив сына от великого княжения, Иван III поспешил совершить царское венчание над внуком Дмитрием.

[192] Рынды - телохранители.

[193] Ябедник - служитель, судебное должностное лицо.

[194] Яз - «я» в древнерусском языке.

[195] …митрополит Пётр перенёс митрополию из Владимира в Москву. - Это произошло в княжение Ивана Калиты, приобретшего большое расположение митрополита, который жил в Москве больше, чем во Владимире.

[196] Церковный собор 1503 года, на котором большинство выступило против Нила Сорского, основателя учения, согласно которому монастырям запрещалось иметь землю. Отсюда последователей Нила Сорского стали именовать «нестяжателями».

[197] Сорский скит за Волгою, на реке Соре, в Белозерском крае. Основан монахом Кирилло-Белозерского монастыря Нилом, происходившим из дьяческой семьи Майковых. Он первым начал требовать отказа монастырей на владение землёй.

[198] заволжскими старцами именовали Нила Сорского и его последователей, так как их обитель находилась за Волгою, на реке Соре.

[199] Рамазан - девятый месяц мусульманского календаря, с конца февраля до конца марта.

[200] Якши - хорошо.

[201] Яман - плохие.

[202] Урагш - вперёд.

[203] …раскололась русская церковь. Одни иосифлянами себя считали, другие - нестяжателями. - Среди церковников произошёл раскол: нестяжатели, среди которых были Нил Сорский, Вассиан Патрикеев и др., требовали отказа церквей и монастырей от земельной собственности, так как считали, что монахи должны кормиться только результатом труда рук своих. А иосифляне, то есть последователи учения игумена Иосифа Волоцкого, отстаивали право монастырей и церквей на землевладение.

[204] Апсида - часть церкви, примыкающая к основному корпусу.

[205] …князя Шемячича попрекнул: «Вы-де, Шемячичи, деда моего Василия ослепили. Весь род ваш на измену горазд…» - См. коммент. [1]

[206] Церковный праздник в марте.

[207] В апреле.

[208] 26 ноября по старому стилю. Указом от 1497 года крестьянину разрешалось уходить от феодала только за неделю до Юрьева дня и неделю после него. В 1649 году при царе Алексее Михайловиче последовало Соборное Уложение, запретившее крестьянам уход от своих феодалов и в Юрьев день.

[209] В 1386 году великий князь Литовский Ягайло, приняв католицизм, женился на польской королеве Ядвиге и получил польскую корону. Унией (объединением) польская шляхта пыталась лишить Литву самостоятельности.

[210] В 1410 году.

[211] …в ту пору в Литву вторглись крымцы. - Летом 1506 года король литовский Александр тяжело заболел. В это время толпы крымских татар напали на Литву и сильно опустошили её. Александр поручил войско М. Глинскому, и тот одержал над крымцами блистательную победу.

[212] Покров - церковный праздник. Приходился на 1 октября.

[213] …дед твой, великий князь Василий Васильевич, и король Казимир о вечном мире урядились… а порушен он с вашей, московской, стороны отцом твоим Иваном Васильевичем. - Речь идёт о договоре 1449 года, в котором Василий и Казимир обязались жить в мире, братстве и согласии. Договор был нарушен в 1492 г., когда после смерти Казимира войска московские начали наступательные действия против Литвы и заняли несколько литовских городов.

[214] Ям - почтовая станция.

[215] …отпустить в Крым царя Абдыл-Летифа . - Абдыл-Летиф был посажен Иваном III на царствование в Казань в 1496 г., но царствовал недолго: его оклеветали перед великим князем и в январе 1502 г. он был схвачен, привезён в Москву, а затем заточён на Белоозеро.

[216] …новгородское боярство с посадницей Марфой Борецкой тоже похвалялось… Ин склонили головы перед государем Иваном Васильевичем. - В 1469 - 1470 гг. вдова бывшего посадника новгородского Марфа Борецкая со своими сыновьями и единомышленниками хотела освободить Новгород от власти Ивана III. Не однажды пытался Иван вразумить изменников, но безрезультатно, тогда огнём и мечом покорил он Новгород.

[217] Непраздная - беременная.

[218] Охабень - одежда.

[219] …как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял … - В 1395 г., воспользовавшись усобицей смоленских князей, Витовт сделал вид, что хочет примирить их, и когда те поехали к нему с дарами, схватил их, отвёз в Литву, взял Смоленск и посадил там своих наместников. В 1400 г. князь Юрий Святославич вошёл в Смоленск и убил литовского наместника. Витовт не хотел мириться с поражением и ещё несколько раз приступал к осаде города, и, наконец, в 1404 г. бояре смоленские сдали город Витовту.

[220] Берёзозол - март.

[221] Основана королём Оттоном I в 962 году. Эта империя включала Германию, часть Италии, а также несколько других государств. Просуществовала до 1806 года.

[222] Опока - деревянная рама, в которую заключают земляную форму для литья.

[223] Кадий - духовный судья у мусульман.

[224] Черемисы - марийцы, чуваши.

Содержание