Часть первая
Глава 1
Нa высоком крутом мысе в предрассветной дымке плавал мрачный замок великих князей литовских, когда молодой князь тверской Борис покидал Вильно.
Ров, зарастающий в теплую пору колючим шиповником, окружал замок. Через ров к железным воротам навесной мост на цепях. С вечера, едва сгущались сумерки, все окрест оглашалось скрежетом и скрипом поднимаемого моста, и только со светом нового дня его опускали.
Выезжая из городских ворот, князь огляделся. Пустынная площадь, припорошенные снегом улицы, кирпичные домики, высился острый шпиль костела, безлюдный в эту пору рынок.
А наверху в замке оставался князь Витовт1, сын Кейстута, женатый на дочери смоленского князя Анне.
Отправляясь в Вильно, тверской князь намеревался полюбовно договориться с Витовтом остановить захват Литвой русских земель. Литва и без того уже взяла на себя Смоленское княжество.
Но Витовт был глух к словам князя Бориса и долгие переговоры ничего не дали.
Смотрел тверской князь на Витовта, видел довольного собой упрямого старика, великого князя. Но это был уже не тот Витовт, какой водил полки и покорял земли и города Руси. Перед ним сидел обрюзгший, седой человек с выбритыми до синевы щеками и повисшими усами.
Однако Борис понимал, великий князь литовский пока в силе немалой и не следует вызывать его гнев. Русь не в силах противостоять воинственной Литве и коварству Польши.
Надо выжидать, и наступит время тверского княжества. Но сколько ждать? Было время, когда единились удельные князья и сообща выходили на Куликово поле против хана Мамая…
Тронув коня, Борис поскакал вслед за отъехавшими товарищами.
Копыта стучали по замерзшей, припорошенной земле, отбрасывая комья снега и земли.
По правую руку прилепилась к дороге корчма. Она уже курилась, и тоненький дымок тянулся над соломенной крышей.
Несмотря на ранний час, корчмарь уже дожидался первых посетителей.
За поворотом Борис настиг обоз тверичей: розвальни, груженные провизией и зерном для лошадей, розвальни с гриднями2, притороченными конями. На передних розвальнях сидели воевода Холмский и княжий дворецкий, боярин Семен. А далеко впереди виделся княжий возок.
Борис придержал коня, легко перескочил в розвальни воеводы и дворецкого. Умащиваясь, крикнул:
– Теперь и домой с Божьей помощью.
Долго сидел молча, прислушиваясь к скрипу санного полоза. Дорога серая и мысли мрачные – попусту съездили. Хотя и отъезжая в Вильно, не слишком верил в удачу.
Поднял глаза, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Из Вильно выбрались, что дома меня ждет? Какую жену привезут? Поглядим.
Воевода Холмский рассмеялся:
– Те, княже, поделом и старую, коли сам не удосужился невесту поглядеть. Да ты поспрошай боярина Семена, он в Суздаль ездил.
Дворецкий хмыкнул:
– Ты, княже Борис, не страшись, дурку не засватал. Привезут, поглядишь.
Ездовый прикрикнул, и сани побежали резво. Поехали в полном молчании…
О княжне суздальской Борис услышал прошлым летом, когда проезжал через Суздаль в Ростов. Саму княжну повидать ему не довелось, однако, воротившись в Тверь, заслал сватов.
Ростов и Суздаль ему нравились. В свое время они были стольными городами. Затем их сменил Владимир. На Клязьме сходились торговые пути на Волгу, а уже по этой могучей реке плыли в края далекие, богатые и таинственные земли Востока.
Но вот явились татаро-монголы ордами неисчислимыми, разоряли Русь, и зачахла торговля, медленно угасло величие Владимира…
Но тому минуло почти сто лет. А когда князь Борис из Суздаля и Ростова ехал, он почему-то о суздальской княжне думал…
Дорога пролегала землями мещерскими, где проживал народ мирный – мещера, растили хлеба, охотились, бортничали3, селились немногочисленными деревнями, платили выход Орде, выплачивали дань боярам, скрывались по лесным глухоманям, за хлябями болотными, выкладывая по топям тропу слегами сосновыми.
Иногда дорога вырывалась на поляну и снова уводила в лес. Поглянет Борис на эти красоты, а мысль неотвязная на суздальскую княжну перекидывалась.
Но то случилось прошлым летом, а ныне зима, и он, князь тверской, из Литвы домой добирается…
* * *
Дорога из Литвы дальняя. Сначала она тянулась террасами реки Нарис и впадениями в нее реки Вильняс. Потом заснеженными полями литовских крестьян и частыми перелесками.
Давно уже поднялось солнце, осветило где-то там темнейший лес, встречные деревеньки. Иногда тверичи видели крестьянские телеги, груженные всякой живностью, возы с сеном. Все это литовский крестьянин вез в Вильно на рынок.
В Вильно, в замке, где большую часть своей жизни проводил великий князь литовский Витовт, всегда было малолюдно. Лишь иногда залы его оглашались музыкой и гомоном гостей. Такое бывало, когда съезжалась знать из многих земель Польши и Литвы.
Борис убежден, поляки способны разве что на шумные драки. Того же мнения были и ехавшие с князем воевода и дворецкий.
Недолго поговорив об этом, тверской князь вдруг сказал:
– Я долго убеждал Витовта не разорять порубежные земли русские, не брать их на Литву, как случилось с Витебском, Смоленском. А паче всего не касаться веры нашей православной. Ее даже ордынцы не посмели нарушить. Но Витовт неумолим, он знает трудности наши, удельную Русь чует. Ох уж эта удельщина!
Холмский заметил:
– Ты, князь Борис, истину изрек, и не признаться ли те, что вы, тверские князья с московскими, главные усобники, разорители земли русской?
Борис хмыкнул:
– Так ли уж?
Воевода покосился:
– Мне не веришь, княже, поспрошай у боярина Семена.
Дворецкий рукой махнул:
– Орда и Литва земли наши делят. Эвон к Смоленску дотянулись. Ужли дозволим им до Твери дойти?
Замолчал боярин Семен, а Борис на вопрос не ответил, думал. Кони бежали резво, а тверской князь мыслью мучается: к Смоленску Литва дотянулась, это факт, а Твери как выстоять?
Холмский голос подал. О чем это? Прислушался. Воевода говорит, что дружина проголодалась, привал пора сделать. Да и он, князь Борис, за вчерашний день куска путем не съел.
Велел дворецкому остановиться, накормить дружину.
Дальнейшую дорогу ехали неторопко, впереди неблизкий путь. Предстояло миновать земли княжества Витебского, Смоленского, захваченные Литвою, перебраться через Западную Двину и Днепр. Ночевать приходилось где в дымных избах, а больше на лесных опушках, огораживаясь еловыми лапами, у костров.
По возможности гридни ставили Борису и боярам шатер, а сами грелись у огня.
В пути тверской князь обо всем переговорил с Холмским. Боярин Семен больше отмалчивался. А ночью Борис думал, что Витовт загнал его, тверского князя, как в ловушку и что сила за великим князем литовским. За ним и мудрость. Он и немцам противостоит, и королю польскому Ягайле4.
Там в замке заманчивые картины рисовал Витовт, сулил Борису дружбу вечную, обещал руку подать, коли какая беда над княжеством тверским нависнет. А у Твери разве мало недругов? Одни ордынцы своими набегами российскую землю разоряли. Да и Москва еще со времен Ивана Калиты на княжество Тверское меч поднимала, у тверских князей ярлык на великое княжение вырывала. То Калита с татарами Тверь пожгли5, то брат его, князь московский Юрий Данилович, в Орде тверского князя Михаила оклеветал, смерти его добился6… А Иван Калита едва ли не подмял князей тверских. Будто забыл, что корень у них един, Рюриковичи…
Борису, тверскому князю, всего-то девятнадцать лет. Он статен, высок, голубые глаза под широкими дугообразными бровями смотрят на мир по-доброму. Но уж коли во гневе, тогда себя не сдерживает.
Русая борода у молодого князя едва пробилась, курчавится. Говорит он негромко, отрывисто.
Через Западную Двину переправились по еще стоявшему синеватому льду.
На четвертый день дворецкий указал на темную тучу, поднимавшуюся со стороны леса:
– Надобно на том берегу гридням укрытия искать да шатер поставить. Как бы метели не случиться.
Холмский кивнул согласно:
– И то так…
Снегопад начался в полночь. Сначала подул ветер, сорвались первые снежинки. Ледяная крупа застучала по пологу, а вскоре снег уже лег толстым слоем на крышу шатра.
– Эвон, как сыпануло, – заметил дворецкий. – Добро, гридни успели укрыться и соорудить навесы для лошадей.
До того молчавший Борис спросил:
– Хватит ли, боярин, еды, пока до Твери доберемся?
Дворецкий ответил утвердительно:
– Рассчитал, княже, что крупы гречи, что солонины. Голодом гридней не поморим.
Неожиданно Холмский сменил тему:
– С хворью великого князя московского Василия Дмитриевича7 неспокойно в Московском княжестве. Не хотят московские Рюриковичи мира.
– Великий князь Витовт спрашивал, не вмешаться ли Литве в дела московские. Недоволен великий князь, что внуку его, Василию Васильевичу8, обиды станут чинить.
Холмский усмехнулся:
– Совсем худо Москве будет от той литовской подмоги.
Боярин Семен заметил:
– Когда Москве худо, Твери в радость. – Прислушался. – Кажется, снег прекратился. Пойду погляжу, как там, не занесло ли гридней.
Откинув полог, вышел.
Холмский закашлялся надолго, надрывисто. Наконец смолк. Великий князь спросил:
– Аль от сырости?
– Да вроде нет.
– А что, воевода Михайло, изведут себя в междуусобьи московские Рюриковичи?
– Оно и тверские не лучше.
– Ноне, случись смерти великого князя Василия Дмитриевича, за московский стол Юрий9 вцепится.
– То так, княже, эвон при Данииле Романовиче стоило галицкой земле силы набрать, как на нее всякие недруги накинулись. И у всех корысть, как бы кус полакомей отхватить. Не от того и дед в земли тверские подался, под руку великого князя Михаила Ярославича.
– Холм в ту пору людом обрастал, строился.
– Истино, от отца слышал, как приходили смерды, люд ремесленный. Церковь Козьмы и Демьяна возвели. А ляхи и немцы на галичские земли зарились. – Чуть повременив, сказал вздыхая: – Холм, Холм… Мы и поныне зовемся Холмскими.
Вошел боярин Семен, скинул шубу, встряхнул:
– Небо очистилось.
– К утру по снегу дорогу прокладывать будем.
– Ты, боярин Семен, распорядись, чтоб гридням солонины отварили. Седни надобно верст полсотни проделать, и днем на привал не станем. Неделя пути до Ржева осталась.
Князь с Холмским вышли из шатра, все было заснежено. Трубач заиграл, и гридни расселись по саням. Сразу же за княжьими розвальнями повезли хоругвь. Отдохнувшие кони с места взяли в рысь. Первые сани прорезали дорогу.
Холмский сказал:
– Ржев минуем, и мы дома, в Твери.
Великий князь усмехнулся:
– Не скажи допрежь, воевода Михайло Дмитриевич, впереди дорога в триста верст, всяко может случиться. Дружине завсегда надобно наготове быть…
Холмский, закутавшись в шубу, сидел рядом с князем. Неожиданно спросил:
– Приглядываюсь я к тебе, прислушиваюсь и думаю, не все, о чем уговорились вы с Витовтом, сказываешь. Откройся, коли можешь, не таись.
Борис полуобернулся к воеводе.
– Правда твоя, Михайло Дмитриевич, горький осадок у меня о том договоре. Витовт меня повязал и всех близких братьев и племянников. Все они пока зависят от князя литовского.
– Цепок Витовт. Хоть и стар годами, но своего не упустит. И доколь он намерен в узде нас держать?
– Пока Тверь силы не наберется.
– Тогда долго ждать.
– Как сказать. Ослабнет Москва, и Тверь поднимется, с колен встанет, на какие ее Даниловичи и Дмитриевичи поставили.
– На крови власть московских князей замешана. Настанет ли час Тверского княжества?
– К тому идет.
– Дожить бы, когда станет Тверь собирателем княжеств удельных. Не Москва, Тверь.
Боярин Семен хотел вставить, что Москва со времен Ивана Калиты и духовную власть на себя взяла. Эвон, митрополию из Владимира перевели, митрополита Петра10 Калита переманил. Отныне митрополит московский на все епархии владык поставляет. В силе великой митрополит московский. Епископа Киприяна тверского митрополит на Соборе престола лишил. В ереси обвинили, да облыжье то, что Киприян речи недозволенные вел против князя московского Василия Дмитриевича. А ныне молодой владыка тверской Вассиан из-под руки Фотия11 выглядывает.
Но не сказал о том боярин Семен, только подумал. К чему великого князя тревожить. По всему, в Литву съездили без радости…
В Верхнем замке литовского великого князя довелось боярину Семену повидать, как принимали посла польского короля Ягайлы. Без почтения принимали, будто захудалого какого князюшку, высокопарно говорил посол, ан литвины ему не внимали. А отчего так? Да все потому, что Витовт силу чует. Эвон не испугался под защиту татарского хана Тохтамыша взять, когда тот от Эдигея приют в Литве искал… И того Эдигея Витовт с полками на Угре встречал, не дал Тохтамыша в обиду… А был Тохтамыш тем ордынским ханом, какой Москву разорил и поджег…
На пятые сутки во Ржев въехали. Миновав посад, через городские ворота подъехали к хоромам посадника. Здесь великий князь Борис узнал, что во Ржеве передыхает рязанский князь Иван Федорович. Рязанец в Литву едет к великому князю Витовту. Намерился князь Иван поддержки у Литвы искать от Москвы, какая рязанские земли захватила.
Встретились тверской князь и рязанский, всю ночь в трапезной у ржевского наместника голова к голове просидели. Отроки не раз свечи меняли. Рязанский князь Иван бубнил:
– Еще Данил Александрович с сыновьями Коломну захватил, на иные наши земли зарились. А великий князь Андрей, брат Данилы, тем захватам потакал. А забыли дети Невского, что Рязань первой на пути Батыя стояла.
– Истину глаголишь, князь Иван, а кто во времена хана Узбека восстал против ордынского засилья? Тверь! Люд тверской. Только одного не пойму я, князь Иван, разве Витовт нам поможет? – Тверской князь навалился грудью на столешницу. – Нет, не в Литве наша опора. Мнится мне, яко много сил скрытных в народе нашем. Литовский князь за помощь земли русской с нас потребует. Я то, князь Иван, за время, пока из Литвы домой ворочаюсь, обдумал. Ты в Вильно съездишь, убедишься. Против Москвы сообща нам стоять. Тем паче ноне московские князья власть делят.
Рязанец поднялся, руки развел:
– Ты, князь Борис, может, и истину сказываешь, но я пока у Витовта не побываю, о чем те сказать могу?
Князья обнялись.
– Одно и поведаю те, князь Иван, Москва нами помыкает. Стоять нам заодно, так Господь велит.
Глава 2
Февраль перевалил на вторую половину студеного месяца, унялись ветры и снега, завалившие русскую землю сугробами. С боярских крыш, с княжеских хором снег сползал пластами, рухнет с грохотом, и снова тишина в морозном дне.
Лежит великий князь московский Василий Дмитриевич в опочивальне, укрывшись легким пуховым одеялом, и чудится ему, что вот так и поля, и леса укутаны белым снеговым пухом.
Иногда снеговые крупинки застучат по оконцу, напомнят о зиме, и снова тишина.
Но вот заскребли лопаты. Это дворовые расчищают кремлевские дорожки. Тихо, благостно зазвонили колокола к обедне. Князь подумал, что он давно уже не бывал в соборе, не позволяла болезнь. Болезнь, с какой он никак не может справиться.
Второй год как моровая унесла множество люда. И кажется, пошла на спад, когда последним ударом настигла его, князя Василия. Уж как ни лечил его доктор Самуил, да облегчения не наступало. А Самуил школу лекарскую закончил на Кипре, многое ему известно. Какими только травами ни поил он Василия, но нет облегчения…
Прикрыл очи князь, и на память ему пришло раннее детство. Горят печи в дворцовых покоях, потрескивают березовые поленья. И он, Василий, едва соображать научился, верхом на качалке-лошадке раскачивается. А за столом сидит отец, великий князь московский Дмитрий, в народе прозванный Донским. Впоследствии, когда Василий понимать начал, понял, Донским его назвали за победу над татарами на Куликовом поле…
Качается Василий на деревянной лошадке, а отец говорит:
– Настанет время, Василий, пересядешь на боевого коня, научишься различать, кто тебе друг, кто недруг…
Много лет с той поры миновало, много воды унесла Москва-река. Жизнь его, князя Василия Дмитриевича, к концу подходит, а он так до конца и не научился различать, кто ему друг, кто враг.
Когда ордынская сабля нависла над Русью, княжества русские врозь тащили, всяк князь хотел жить сам по себе. Вот и дождались, когда татарин на русичей петлю-волосянку накинул.
В ту пору Александр Невский12 в Новгороде княжил, Орда с востока накатилась силой несметной. Свевы и рыцари с Запада. Тогда-то и начали племена литовские объединяться. Их князь Миндовг13, заняв Новгородок, власть свою распространил и на некоторых русских князей, правивших в верховьях Немана. А вскоре под власть Литвы попали земли Червленой Руси да Черной, от Гродно и Минска14.
Когда он, Василий Дмитриевич, на Московском княжестве сел и женился на дочери великого литовского князя Витовта Софье, считал, что тесть ему другом будет, но нет, великий литовский князь на русские земли зарится. Где добром, где по принуждению. Сколько княжеств русских под его властью оказались: Полоцкое, Волынское, Киевское, Подольское, Смоленск захватил, ко всему жену из рода князей смоленских за себя взял, Анну.
Великому князю Василию Дмитриевичу понятно, почему князья эти под руку Витовта отдались, татар боялись, посчитали, что Литва им защитой будет. Ан, не так. Витовт католичество принял и русских православных князей к Унии склоняет15, силой принуждает, войной на новгородские и псковские земли ходил, ан отбились псковичи с новгородцами, отошел Витовт.
На память пришло время, когда ханы ордынские просили у него, великого князя московского, защиты от хана Тамерлана, железного хромца.
Он, московский князь, понял, какая опасность нависла над Русью. Могло повториться второе нашествие, и тогда российский люд на многие века окажется в неволе.
И он, князь Василий Дмитриевич, с благословения церкви собрал воинство со всех удельных княжеств, выступил против Тамерлана.
К счастью, Тамерлан дальше Ельца не пошел. По слухам, этому воинственному хану принадлежали слова: «Бедна страна Русь, вернусь я в Самарканд и поищу земли богаче».
Приподнялся Василий Дмитриевич на локте, поглядел в оконце. Оно снегом залеплено. Подумал, надобно велеть дворецкому, чтоб девок послал стекольца почистить.
Вздохнул. Вспомнилась та зима, когда война с Тверью была. Тверичи на лыжах к самой Москве подступили. Их ратники на виду Кремля появились. Спасибо, брат Юрий в ту пору в Угличе сидел, поспел с дружиной, отразил тверичей.
Ноне притихла Тверь. Да надолго ли? У них пора межкняжения закончилась, тверской князь Борис Александрович второе лето, как власть к рукам прибрал. Каким-то он князем окажется? Не доведи бог в деда пойдет, нелегко будет Москве совладать с ним…
И мысль внезапная обожгла, соглядатаи донесли, князь не послов своих отправил искать у великого князя литовского союза, сам в Вильно отправился. Живуч же Витовт, на восьмой десяток перевалило, а неугомонен. Спит и видит себя королем великого государства Литовского. Слух был, к императору гонцов слал, чтоб на королевство его венчали. Однако Ягайло, король Речи Посполитой, не допустил до этого.
На память пришло, как за Софьей, невестой своей, бояр в Вильно посылал, тогда Витовт похвалялся, будто шутил, однако за той шуткой истина крылась. Говорил Витовт, князь московский, де, от меня жену получает, однако пусть ведает, я за дочь дорого возьму…
Верил, когда на Псков войной шел, что московские полки с ним стоять будут. Не ожидал, что он, Василий Дмитриевич, псковичам и новгородцам плечо подставит.
Мысль на жену Софью перекинулась. А Софьюшка, хоть и Витовтовна, а крепка в вере православной оказалась и Москве привержена. Теперь, когда по всему чувствуется, уходит жизнь от него, Василия, а великое княжение московское наследует его десятилетний сын Василий, Софья ему надежной помощницей и наставницей будет. Коли надо, она и отцу своему Витовту отповедь даст. Да и бояре верные с Василием останутся: тот же доблестный Федор Басенок, Ряполовский, Старков, Михайло Борисович Плещеев. Он и дела посольские улаживать умеет. Лучшего советчика, чем он, не сыскать, хитер и изворотлив.
Василий Дмитриевич насторожился. Так и есть, снегирь, пташка божья, под окном зачирикал. Видать, к оттепели. Улыбнулся. Еще в пору детства любил смотреть, как снегири стайкой порхали по заснеженным веткам, весну чуяли. Весну, пору пробуждения жизни… Жизнь, жизнь. Как он, Василий, всегда радовался ей, радовался всему живому, первым распустившимся листьям, первым цветам…
Неожиданно на память пришла та ночь, когда ему довелось ночевать в крестьянской избе. Тогда тоже была зимняя пора. Он лежал на лавке, укрывшись шубой. В избе вдруг зашевелились, зажгли жировую плошку, и князь увидел, как хозяйка внесла из хлева маленького, еще мокрого от материнской утробы теленка, спустила наземь, на устланную солому. И тут с полатей спустились один за другим трое хозяйских детишек. Обступили новорожденного, а он дрожал, стоя на раскоряченных ножках, тыкался в их ладошки… Женщина принесла в ведерке молока, принялась поить телка и прогнала ребятишек…
Князь понял, он заночевал в крестьянской избе в пору отела, в радостную пору, когда пополнялось крестьянское хозяйство. Довольна крестьянка, будет во дворе корова, будет молоко. Так и бортник радуется, снимая пчелиный рой с дерева…
* * *
Пришел отрок, внес тазик и кувшин с водой. Помог князю встать, облачиться. Потом полил из кувшина и дождавшись, когда тот утрется льняным полотенцем, удалился.
Князю есть совершенно не хотелось. Раньше, бывало, ото сна отойдя, торопился в трапезную, а ныне от всего съестного воротит.
Вошла старая боярыня Матрена, внесла ковшик теплого, парного молока с медом, поставила на столик, крытый льняной скатертью, сказала участливо:
– Испей, голубь мой. Эко болезнь тя истрепала.
Голос боярыни вернул в далекую, далекую пору, когда его, тогда еще малого отрока эта же боярыня Матрена, совсем молодая, пригожая, по утрам потчевала молоком с медом.
Василий Дмитриевич улыбнулся ей благодарно:
– Спасибо, матушка Матрена. Памятны мне твои ласки, хоть и далеки они теперь.
– А поди забыл боярина Илью? Он тя в твои годы детские на коне учил держаться. Бывало, посадит охлюпком, а ты молодцом держишься за гриву. Однако кричал, когда конь на водопой пойдет и голову над корытом наклонит.
Князь рассмеялся:
– Я, матушка, опасался через голову в колоду с водой упасть…
Закрылась за боярыней дверь, а князь несколько глотков молока из ковшика испил, как вошла великая княгиня. Софья Витовтовна поклонилась, спросила участливо:
– Как почивал, князь мой, сокол?
– Ох, Софьюшка, был сокол, да отлетался.
Она нахмурилась:
– К чему ты так, как хворь прилепилась к те, так и отстанет. Аль Самуилу не веришь?
– Не на все Самуил разумен. На Господа полагаюсь, на него надежда.
Княгиня уселась в кресло, Василий Дмитриевич смотрел на жену влюбленно. Молодая, всего-то немного, как за три десятка лет перевалило, красива, хоть и крупна в теле, в отца Витовта удалась.
Князь сел рядом, взял ее руку.
– Я вот о чем говорить хочу с тобой, Софьюшка. Всяко в жизни может случиться со мной. Мы вот на Бога уповаем, а он, глядишь, по-своему распорядится. Так ты того, гляди, княгинюшка, держи бразды в руках своих твердо. Василий, сын наш, на великом княжении Московском остается. Чтобы никто не попытался власть его оспаривать.
Говорит князь Василий, в глаза жене смотрит, а они у нее сухие, ни слезинки. Крепится Софья, горе свое в подушку выплакала. Погладил ей руку Василий, сказал по-доброму:
– Лепка ты, Софьюшка, видать срубил я дерево не по себе, сам, вишь, как немощен, а оставляю березку в соку.
Великая княгиня нахмурилась:
– Полно, государь мой, еще не все у нас кануло в леты. Встанешь на ноги, запоют и наши соловьи.
Василий улыбнулся:
– Дай-то Бог, Софьюшка. Однако не о том ныне речь с тобой поведу. Москва с Тверью все не решат спор давний, кто великого княжения достоин. Казалось бы, уже давно ханом Узбеком определено, великим князем дед наш Калита назван, ан тверские князья не хотят того признавать. Чую, князь Борис станет у сына нашего оспаривать княжение великое. А при том Борис Александрович отправился на поклон к отцу твоему Витовту поддержки искать.
Василий Дмитриевич попытался встать, опираясь на ее руку, но она уложила его:
– Полежи, государь, я постою рядышком.
– Спаси Бог, Софьюшка.
Голос ее еще молодой, мягкий, возвращал Василия Дмитриевича к прошлым летам. Однако к прежнему разговору вернулся. Софья подалась вперед, слушала внимательно. Великий князь продолжил:
– Мыслю, великого князя литовского и родство наше не остановит, он пойдет на союз с Тверью, коли почует какую выгоду. А она найдется. Тверской Борис пообещает Литве Псков, а то и Новгород, лишь бы Твери над Москвой подняться.
– Великий князь, государь мой Василий Дмитриевич, – прервала молчание Софья Витовтовна, – истину в словах твоих слышу. Но я Твери на уступку не пойду, а коли знать буду, что отец мой Витовт против сына нашего Василия Васильевича зло замышлять почнет, на отца силой пойду. Для меня наше княжение Московское превыше всего.
Василий Дмитриевич поднялся, приблизил к Софье лик, поцеловал в губы.
– Благодарствую тя, Софьюшка. Ведь я от тебя иного ответа и не ждал. А сейчас пошли за владыкой, его видеть хочу.
* * *
В то утро владыка русской православной церкви вышел из домовой церкви, что в митрополичьих покоях в Кремле, и, усевшись в плетеное кресло, ждал, когда чернец принесет ему завтрак.
Много лет тому назад приехал Фотий в Москву из далекой солнечной Морей, что в песках Малой Азии. Жизнь в монастыре провел от послушника до настоятеля. Считал себя верным учеником благочестивого старца Акакия. И самым сокровенным желанием монаха Фотия в душе оставалось, здесь, в этом монастыре, среди малочисленной братии и смерть принять.
Однако не все сбывается, чего хочет человек, ибо всеми его тайными помыслами ведает Всевышний.
Призвал патриарх Константинопольский Фотия к себе и велел ехать на Русь, в землю отдаленную, многоязычную и холодную. Где не пески, а леса и где властвуют иноверцы, ордынцы. А что из себя представляет этот народ ордынский, Фотий знал. Ибо турки уже держат в страхе императора Византийского. Турки распространили свое влияние на народы гор Балканских и угрожают царственному Константинополю.
И отправился Фотий на Русь через море Эвксинское, какое славяне величали Русским или Черным, прошел его корабль суровые днепровские пороги, побывал митрополит в некогда славном городе славянском Киеве, бывшем стольном Владимире и теперь живет владыка в городе Москве, куда еще сто лет тому назад перенес митрополию из Владимира митрополит Петр.
Расставаясь с монастырем в Морее, Фотий взял с собой иеромонаха Пахомия и грека Патрикия. От них митрополит получил первые познания о русском языке. А ныне, когда многие годы прожил на Руси, познал язык славян в совершенстве.
Был владыка стар, редкие волосы побелели, а глаза хоть и сделались бесцветными, но смотрели на мир пронзительно и мудро.
Мал ростом митрополит, но проворен и разум его не покидал.
Вошел чернец, поставил на столик серебряный поднос, снял полотняную салфетку. На подносе лежали тонкие ломти хлеба, отварная рыба, да еще серебряный кувшин с острым квасом.
Поклонившись митрополиту, чернец тихо промолвил:
– Отрок великокняжеский сказывал, великий князь ждет владыку.
Фотий пожевал кусочек хлеба с рыбой, накинул поверх темной рясы шубу и, нахлобучив митрополичий клобук, выбрался из покоев. Снег искрился, слепил. Митрополит щурился, прикрывал глаза ладошкой. Под валенными сапогами снег похрустывал. Догадывался владыка, великий князь поведет с ним трудный разговор, ибо дни Василия сочтены. Знает о предстоящей кончине и он, князь Василий. Но в оставшиеся часы жизни он держит себя достойно, как истый православный, кому скоро ответ держать перед Всевышним.
На высоком крыльце дворца отрок помог митрополиту обмести сапоги, в просторных сенях принял шубу.
Митрополита встретила великая княгиня Софья Витовтовна. Фотий благословил ее, посмотрел ей в глаза. Она только и сказала:
– Святой отец, великий князь ждет.
Василий Дмитриевич стоял спиной к изукрашенной изразцами печи. Подошел к митрополиту, склонился. Фотий осенил его крестом, промолвил:
– Господь с тобой, великий князь, да благословит тя Всевышний.
– Владыка, – чуть помедлив, сказал князь, – я позвал тебя, чтоб выслушал ты мою духовную.
Они присели друг против друга. Митрополит был весь во внимании.
– Трудная пора настает перед княжеством Московским, – промолвил великий князь. – Знаю, час мой близится, и за все, чем жил, ответ буду нести перед Богом… Тяжкую ношу приняла на себя Москва. Замыслы князей московских – все земли, все удельные княжества русские воедино собрать. Однако, владыка, сам зришь, часть наших российских уделов к Литве прислонились, в надежде от Орды спасение найти. Однако где истина? В Орде ли, в Литве защита? Ведаешь, давит на русичей латинский крест. Витовт готов на Москву давить, как бы он с тверским князем в союз не вступил… Одно прошу, владыка, после меня оставлю на великом княжении сына своего Василия. Будь ему отцом духовным, защити от недругов. А они объявятся… И не только в лице тверского князя Бориса, а и здесь, среди своих… После меня приведи всех бояр и князей к крестоцелованию… А в первую очередь брата моего Юрия и сыновей его…
Слушает митрополит великого князя, сердцем чует, это предсмертная воля великого князя Василия Дмитриевича.
Покидал митрополит дворец великого князя с сердцем тревожным, знал, близится час смертный Василия Дмитриевича. И уже в своих палатах митрополичьих Фотий, уединившись в молельной и опустившись перед святыми образами, истово молился, просил у Господа, чтоб дал покой великому княжеству Московскому, не довел до усобицы после кончины князя Василия…
Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло.
Сил не было и мысли роились. А они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.
– Господи, – шепчет Фотий, – Ты даруешь человеку дыхание, Ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива память человека?
Восковая свеча в серебряном подставце заколебалась, и владыка, послюнив пальцы, поправил огонек. Прислушался. Тихо. И даже снежная пороша не стучит в италийские стекольца. Видать, погода налаживается.
Поднялся, направился в опочивальню.
Глава 3
Был вечер, когда тревожно заплакали по Москве колокола. Жизнь покинула великого князя Василия Дмитриевича.
На московский стол волею отца взошел сын его Василий Васильевич. И хоть юн он был годами, но никто воле покойного не перечил. Пройдет время, наберется он мудрости государственной.
В Успенском соборе митрополит Фотий бояр к присяге приводил, люд к крестоцелованию. А князю Стриге-Оболенскому велел в Звенигород поторопиться, чтоб Юрий Дмитриевич в Москву поспешал присягнуть великому князю Василию Васильевичу.
Стрига-Оболенский к звенигородским хоромам князя Юрия подкатил ранним утром. Был март, и рыхлый снег проваливался под копытами. Застучали барк, и крытая санная колымага остановилась.
Засуетилась, забегала дворня. В палатах всполошились. Князь Юрий к гонцу выбрался, едва тот порог переступил.
– Почто князь Иван челядь всколготил, аль стряслось что? – спросил Юрий, зевая.
– Беда, князь Юрий Дмитриевич, скончался великий князь, и на княжение великое московское волею покойного сел Василий Васильевич.
Отшатнулся Юрий, глаза прикрыл, а Стрига-Оболенский продолжил:
– Владыка велел поспешать, дабы великому князю Василию Васильевичу крест целовать.
Князь Юрий Дмитриевич зашелся в гневе.
– Почто пустое плетешь, князь Иван? Как смеют бояре и люд московский присягать младшему рода Рюриковичей, коли есть я, старший, и мне стол наследовать? О том, князь Иван, и передай владыке… Не поеду я в Москву, в Галич удалюсь. Слышал, князь Иван, в Галич с дружиной отъеду. И сыновьям своим Дмитрию и Василию не велю присягать. Молод еще сын Василия Дмитриевича. Пусть владыка беззаконий не чинит, аль запамятовал, что я жив?
Не успел Стрига-Оболенский из Звенигорода отъехать, как забегали, засуетились в княжьих хоромах, гридни в дорогу коней седлали, и едва солнце в зенит поднялось, как княжья колымага в сопровождении обоза и дружины покинула город.
Потянулся поезд на Галич. Откинув шторку колымаги, Юрий Дмитриевич хмуро поглядывал на отступавшие перелески, на оставшиеся позади домишки и избы Звенигорода. Лес под снегом темнел мрачно, и также мрачно было на душе князя.
С давних дет заведено было в роду Рюриковичей передавать стол от старшего к старшему. Александр Ярославич Невский на великое княжение сажал Дмитрия, Даниил Александрович Юрия Даниловича. А не так ли Любечский съезд приговорил, каждый князь владей вотчиной своей и только в Киеве сидеть старшему рода.
Санная колымага переваливалась на разбитой заснеженной дороге, скрипела и плакала, готовая развалиться от ветхости.
Князь Юрий на брата Василия в обиде. Когда наезжал в последний раз в Москву, Василий был еще в добром здравии и ни о каком наследовании речи не вел и на Думе боярской об этом не заговаривал. Да Юрий и в мысли не держал, что великий князь решится власть передать малолетнему.
Ездовые поворотили колымагу на галичскую дорогу, и в оконце князь Юрий увидел, как по двое рысили гридни. Следом за княжьей колымагой и дружиной тянулся обоз, груженный всяким скарбом.
Покидая Звенигород, Юрий Дмитриевич наказал дворне, чтоб собрали в дорогу и хворую княгиню. Подумал, что она переезд перенесет.
Сырой ветер дунул в оконце колымаги. Поежился Юрий, прикрыл шторку. Захотелось покоя и тепла. Сейчас бы в Звенигород, в хоромы, где печи горят, березовые дрова постреливают… Почто в свару за великий стол я втянулся? Не отступиться ли, пусть племянник на столе великокняжьем сидит. Повернуть бы поезд на Москву, митрополиту повиниться, присягу принять. К чему раздоры?
От такой мысли и на душе легче сделалось. Вдруг вспомнил довольный лик князя Стриги-Оболенского, когда тот говорил, владыка ждет присяги.
Отчего же митрополит думает, что он, князь Юрий, с покаянной головой явится? Нет, он в Москву, в Кремль вернется, когда его позовут великий стол принять. Коли добром не захотят, он и к силе прибегнет.
И гордость его захлестнула. Представил, как будет сидеть на Думе, советы боярские выслушивать, а уж принимать ли их либо нет, это его воля. Росло и ширилось глухое раздражение и на Фотия, и на Стригу-Оболенского.
Уж он, великий князь Юрий Дмитриевич, с митрополитом Фотием не слишком будет считаться. Пора Фотия в монастырь удалить, другому владыке место уступить. Но кому? Князь Юрий подумал: кого бы хотел он видеть на митрополичьем столе? Долго думал, да так и не решил. Сам себе сказал:
– Вот когда сяду на великое княжение, тогда определюсь…
* * *
Весной, когда стают снега и приходит большая вода, Волга выходит из берегов и заливает луга.
Делались полноводными и ее притоки Тверца и Тьмака. Как повествуют древние летописи, появились в этих местах лихие молодцы из Великого Новгорода – ушкуйники, приглянулись им эти края и основали они здесь свое поселение, положив начало освоению земли тверской.
Минует короткое врем, и сын Юрия Долгорукого Всеволод, взяв Торжок, приказал срубить на Волге в устье реки Тверцы крепость и назвал городок по имени притока Тверцы – Тверью.
Со временем городские укрепления перекинулись к устью Тьмаки. Стены города окружали воды Волги-реки, Тьмаки и глубокий ров.
Сюда, под руку тверских князей, под прикрытие крепостных укреплений с окраин русской земли стекается люд, строят избы и дома, осваивают княжество Тверское.
И стоит Тверь, красуется трудом землепашцев, мастерством умельцев, торгом широким богатеет. Ибо встал город на перепутье широких торговых дорог. А вели они с запада – из Литвы и Великого Новгорода; с востока – с Волги и с моря Хвалисского16, из Персии и Бухары, с гор Кавказских из далекой страны Айрастан.
Год от года полнится казна князей тверских, и не умаляется их гордыня власти над другими удельными князьями.
Многолетняя борьба за великий стол между князьями тверскими и московскими не прекращалась, лишь стихнет на время, потом снова разгорится.
А со времени Ивана Калиты, какой с татарами Тверь пожег, Москва из рук хана Узбека ярлык на великое княжение получила.
А чем Москва Твери выше, разве что коварством. Эвон, князь Юрий Данилович, внук Невского, оболгал перед ханом Узбеком тверского великого князя Михаила Ярославовича. Михаил в Орду отправился справедливости искать, а его там люто казнили…
Коварно московский князь Даниил Александрович Можайск от Смоленского княжества оторвал, Коломну захватил. А чего стоила борьба между братьями, сыновьями Александра Невского? Андрей, Городецкий князь, и московский Даниил брата своего великого князя владимирского Дмитрия со стола согнали, а для того и татар на Русь навели…
Нет, за тверскими князьями таких грехов не водилось. Может, от тех коварств и обрастало землями Московское княжество?..
А ведь Александр Невский, князь великий, и тверской князь Ярослав Ярославич – братья. И меньший сын Александра Невского Даниил17 жил и воспитывался в Твери, у Ярослава Ярославича. Отсюда Невский забрал Даниила и посадил на Москве князем…
После того тверичи еще долго поговаривали:
– Экого кукушонка мы в Твери вырастили!..
По весне стряхивали леса снеговые шапки, распускались почки и пробивалась первая зелень, вставали первые цветы и то ли сыростью пахло в лесу, то ли свежестью.
Почуяв тепло, леса оглашались птичьими голосами, а на поля, на первые прогалины, слетались грачи.
Весной оживала Тверь, ее людное торжище, звонко стучали молоты в кузнечной слободе, пахло сосновой щепой на стройках боярских хором, а в поселке кожевников отдавало сыромятными кожами.
Ранними утрами, когда город едва пробуждался, по чистому воздуху в ближних и дальних деревнях хорошо слышался звон колоколов. Звон ухал многопудовый в соборе, ему откликались колокола на других звонницах.
А со стен городских ночами и день-деньской раздавались окрики дозорных:
– Тве-ерь!
– Гля-яди!
И смотрели, и слушали, остерегались набега ордынского. Да и свои князья удельные нередко озоровали.
* * *
Едва дню начало, как в просторную трапезную тверского дворца торопливо семенил дьяк Пахомий Слезкин с чернильницей и перьями гусиными, со стопкой бумаги. Разложил на столе и, одернув длиннополый кафтан, уселся на скамью.
Вскорости начали сходиться бояре тверские. Вот важно прошагали князья Андрей Микульский и Осип Дорогобужский. На них шубы бобровые, шапки высокие, горлатные18. Затем боярин Дмитрий Черед прошагал, на свое место у оконца уселся на скамью, бороду распушил.
Тут же в трапезной появился князь Михаил Дмитриевич Холмский. Постоял у двери, откашлялся и, отвесив поклон, прошел к скамье у стены, что близко к тронному месту. За ним, выпятив большой живот, едва прикрытый полами шубы, объявился боярин Морозов.
Вскоре палата заполнилась. В распахнувшихся дверях показался великий князь тверской Борис.
Чуть замедлив шаг, обвел очами думную, проследовал к помосту, где стояло тронное кресло.
Поправил расшитый серебряной и золотой нитью ферязь, уселся. Пригладил ладонью чуть сбившиеся волосы, посмотрел на владыку Вассиана, молодого, высокого, как жердь, епископа тверского. Перевел взгляд на бояр, заговорил:
– С возвращением моим из Литвы не слышал я, бояре думные, слова вашего, как Тверь возвеличивать, как княжество наше крепить. – Борис глазами по палате зыркнул. – Тверь-то нам, бояре, крепить сообща. Ино Москва нам на пятки наступит.
Князь Осип Дорогобужский просипел:
– Ужо отдавила.
Боярин Черед поддакнул:
– Воистину, Осип Давыдыч. Москва камнем огораживается, а мы бревнами.
Великий князь тверской согласно кивнул:
– О том и говорить вам, бояре, намерился. В Литве нагляделся, там из камня и замок возвели, и хоромы, и город камнем крепят. А мы по старине, как нам отцы завещали, деревом отстраиваемся. Аль не знаем, дерево огню подвластно. Набег Тохтамыша московцам уроком горьким послужил… Нам бы тоже у Москвы поучиться не грех. И казне тверской не поскупиться.
Побарабанил по подлокотнику, поглядел на Холмского:
– Как в Литву съездили, известие мое неутешительное. – Повторил снова. – Неутешительная поездка. Великий князь Витовт на слове многое обещал, а как на деле, поглядим. – Вздохнул. – А оковы на Тверь князь литовский одеть постарался.
Молчавший до того владыка тверской Вассиан заговорил:
– Сын мой, князь Борис, и вы, бояре думные, земля наша не в разоре нуждается, а в единении. Господь взывал перековать мечи на орала, а копья на серпы.
– Владыка, – повысил голос тверской князь Борис, – слова твои – увещевания, мы не приемлем, когда Московское княжество руку к Твери тянет.
Холмский приподнялся, в сердцах выкрикнул:
– Владыка Вассиан, проповедь свою ты бы к московским князьям обратил. Эвон, как они нас теснят!
Вассиан поднялся и, глядя на великого князя Бориса, сказал четко:
– Сын мой, помини, имя твое – Человек.
И оскорбленно поджав губы, покинул Думу, не проронив больше ни слова.
В палате воцарилась тишина. Холмский прервал ее:
– Епископ забыл, что он в Твери живет.
Отпустив бояр, великий князь сошел с помоста, остановил хотевшего покинуть палату дворецкого:
– Скажи, Семен, что мыслишь ты о словах Вассиана?
Боярин в глаза князю посмотрел:
– Владыка истину изрек. Потому орда нас била и помыкала, что мы врозь тянем. И сами конца усобице не видим. Пря между Москвой и Тверью не стихает. Вот и ты, княже, никак не угомонишься, все мыслишь, как бы выше Москвы прыгнуть.
Борис Александрович нахмурился:
– Дерзок ты, боярин Семен.
– Не серчай, княже. Ты сам меня спросил, а я сказываю, как моя совесть велит.
– И за то спасибо, что истину сказываешь как понимаешь. А Тверь ноне с Витовтом уговор держит, и нам, тверским князьям, надобно помыслить, как честь свою блюсти, не лечь под ноги Москве.
– Дай Бог, те, княже, удачи. Рад буду Тверь видеть на взлете.
Великий князь взмахнул рукой:
– Добро, боярин, не станем загодя мыслить, время покажет.
* * *
Тверь жила своими заботами. С утра стучали топоры плотников, звенели молоты в кузницах, дымили печи гончаров. Из леса волокли бревна, ставили срубы изб, рубили боярские хоромы сразу же за Кремником.
На луговых проталинах поднялась первая сочная трава. Пастух пригнал на них стадо. Коровы и козы щипали зеленя, чавкали под копытами лужи.
Князь Борис с утра посмотрел, как мастеровые умельцы рубят бревна угловой башни Кремника. Хорошо ставят, вяжут крепко, без скоб и гвоздей. Так могут работать разве что на Руси, где все церкви и хоромы княжеские сделаны без металла…
За городскими стенами, где площадь торговая, ряды и лавки, крытые свежим тесом, лепятся одна к другой, и все торжище тверское плахами вымощено. По воскресеньям здесь всегда людно. Свои ряды у каждого ремесленного мастерового: у кузнецов и плотников, гончаров и кожевников, чеботарей и шорников.
А особо широкие крытые ряды и лавки у гостей торговых, приезжавших с земель Востока. Здесь торг ведут шелками и тканями заморскими, изделиями из золота и каменьями дорогими…
Чуть поодаль на крючьях свисают туши говяжьи, свиные, бараньи, кровавят. На полках птица битая, рыба свежая…
Полюбовался князь уменью мастеровых, однако червь сомнения уж сколько лет его точит. Ведь не позже чем вчера сам же и попрекал бояр, что пора не по старинке жить, а к новине лик поворотить. Не бревнами огораживаться, а из камня Кремль ставить. И коли еще хоромы дворцовые, да палаты боярские – ни один пожар не грозил бы городу. Ноне, ежели запылает какой пожар, так и гляди, что на весь город перекинется. И пылает, пока несколько улиц не выгорит.
Полюбовавшись работой мастеровых, князь через торговый и ремесленный Подол выбрался на тверскую дорогу к ближайшей кузнице, приземистой, крытой дерном.
Из открытых окон чадило угольной гарью, окалиной. Борис Александрович остановился у широких дверей. В отрочестве он часто захаживал в кузницы, любил глядеть, как кузницы куют, кто броню, кто сабли и наконечники. Бородатый, с взлохмаченной копной волос кузнец стучал молотком по раскаленному металлу. Увидев князя, не переставая стучать, кивнул:
– Здрави будь, княже.
– Здорово, Роман. Что без помощника?
– Артамон задержался, печь в избе перекладывает.
Сунул железо в горно, качнул мехами. Они дыхнули, и угли заалели. Кузнец улыбнулся в бороду:
– Мужик еще не отсеялся, хлеба в земле, а он уже жать готовится, серп заказал.
– Поди, хозяин рачительный. – Присел на стоявший у двери чурбан. – А скажи, Роман, как лучше город крепить, изгородью бревенчатой аль камнем?
Кузнец прищурился:
– Ты, княже, спрашиваешь, дороже аль дешевле? Ежели камнем, дороже, бревнами дешевле. Эвон леса вокруг и мужики в силе. А коли понадежней и от орды защита, то из каменьев стены возводить надобно. Однако русский мужик на время глядит, ему все побыстрей давай да побыстрей.
– Однако время настает, когда о безопасности помыслить надобно. – Князь поднялся. – С тобой я, Роман, в согласии. Следует Тверь в камень одеть и начинать требуется с Кремля, как и Москва со времени Дмитрия Донского…
Ворочаясь в Кремник, князь Борис завернул к причалу, где мастера сваи меняли, настил бревенчатый. Разом поднималась в их руках деревянная тяжелая бабка, ухала в сваю, медленно вгоняя ее в днище Волги-реки.
– И-эх, разом, – командовал бригадир, то и дело присматривая, чтоб не посадить ее глубже остальных.
Волга уносила последние остатки шуги, очищалась от наносных бревен, веток, щепок. Вот-вот ладейщики спустят на воду свои корабли, рыбаки осмолят лодки, закончат латать снасти.
Такую пору князь любил. Ждал, когда рыбаки вернутся с лова, станут выгружать рыбу. А она бьется в плетеных корзинах, серебрится.
Через опущенный мост вошел в Кремник, поднялся на ступени красного крыльца, вступил в просторные сени, где по утрам собирались бояре, ждали княжьего выхода.
Дежурившему у входа отроку бросил:
– Покличь дворецкого.
Глава 4
С той поры, как от родов скончалась мать княжны Анастасии, а в стычке с татарами погиб и ее отец, суздальским князем стал его сын Ярослав.
При дворе Ярослава и жила княжна Анастасия в ожидании, кто засватает ее. Но не всяким сватам она возрадовалась бы, а вот приезд боярина Семена не отринула, потому как много хорошего наслышалась о тверском великом князе.
И засватали Анастасию, но увозить в Тверь быстро не собирались, потому как князь Борис отправился в Литву к великому князю литовскому Витовту.
Красива была Анастасия и стройна, а уж властна, как поговаривали суздальцы, не по чину. В ее положении девицы по кельям отсиживаются, да в молитвах дни проводят, а на лучшее рукодельем занимаются, Анастасия же не только в хоромах суздальских верховодила, но и боярам суздальским любила указывать.
Потому и недолюбливали ее в Суздале, о том знал и суздальский князь Ярослав, брат Анастасии.
Как-то встретил ее в хоромах, сказал:
– Что-то долгонько не ворочается из Литвы князь Борис.
Хитро поглядела на него Анастасия:
– Аль те, князь, сестра не в милость, объедает ли?
Ярослав отмахнулся:
– Бог с тобой, Анастасия, живи, пока сваты за тобой пожалуют.
В душе Анастасия тоже ждала возвращения князя Бориса, слышала о княжестве Тверском как о великом, о тверичах, какие первыми поднялись на ордынцев во времена хана Чолхана, и в душе гордилась ими. Она иначе и не мыслила величия Твери, как выше Москвы. Была уверена, что Москва обманом, хитростями Калиты и брата его Юрия вознеслась в великие. И только Тверскому княжеству великому стоять во главе всех русских удельных княжеств.
Княжна Анастасия читала Библию и находила в ней теоретические обоснования своим взглядам. Они крепко запали ей в голову. С ними она и отправилась в жены к князю тверскому Борису.
* * *
И потом, спустя десятилетие, княгиня Анастасия помнила, как привезли ее в Тверь, как стояла под венцом и владыка Вассиан служил торжественный обряд. На вопросы епископа отвечала четко, и кто-то из присутствующих на венчании тверских бояр прошептал:
– Властна будет, властна!
И тому в подтверждение затрещал хрустальный бокал под ее туфелькой.
Потом была у них свадьба. Неделю гуляла Тверь. День и ночь княжьи хоромы освещали плошки, чадили факелы.
За столом на высоком помосте восседали жених с невестой, а внизу за длинными столами расположились за одним бояре, а за другим боярыни.
Анастасия помнила все обилие на столах, а отроки едва поспевали подносить еду и вкатывать бочонки с медами и пивом.
Во дворе горели костры, варились и жарились бычьи и бараньи туши, медвежатина и оленина, в огромных печах пекли пироги и хлебы. Множество люда кормили за здоровье молодых.
Никогда не забудет Анастасия, как в первую брачную ночь она, молодая, юная, встала перед оробевшим Борисом. Все закружилось перед ее очами. Сбросила одежды, нагая стала перед князем, лепная, точеная. Бери, тронь. Ан, выстояла перед его жадным зраком. Сказала властно:
– Что молчишь, князь Борис, но знай наперед, я не за князя тверского замуж шла, а за великого князя Бориса Александровича. Многими князьями славна Тверь, но превыше всех великий князь Михаил, какой смертью мученика пал в Орде. И ты, Борис, по праву великий князь, и я тя зрю выше московского…
С такими убеждениями и вступила великая княгиня Анастасия в дворцовые палаты великого тверского князя Бориса Александровича.
Долго не мог забыть тверской князь слова обидные, кинутые Анастасией в ту первую, брачную ночь. Откуда Анастасии было знать о том, а может, и помнить не желает, что когда хан Узбек посылал свои тумены разорять мятежную Тверь, вместе с ними ходили дружины московского князя Ивана Калиты и суздальского князя Александра Васильевича… Что было известно ей о жизни великого тверского князя Михаила Ярославича? Князю Борису известно о нем от своего отца, а тот от своего слышал, что когда хан Узбек позвал великого князя Михаила на свой суд и он стал готовиться в дорогу, то отправился попрощаться с родными местами. Князь обходил укрепления и церкви, строенные еще его отцом и им. Видел, как разрослись слободы и посад. Никому не поведал князь Михаил, что на сердце его творилось. Оно кровавило. Больше полугода, как отправил меньшего сына Константина к хану и вестей нет.
Скорбит душа за сына. Жена Ксения понимала его терзания, говорила:
– В чем вины твои перед ханом, ужли Юрия, князя московского козни?
И отвечал Михаил Ярославич:
– Чем раньше я в Орду попаду, тем раньше сын наш малолетка домой воротится.
– Побереги-то себя в логове волчьем, Михайло, помни, ты нам и Твери нужен, а мы за тебя Бога молить станем…
Слова эти великий князь Михаил вспоминал, перед казнью, в Орде…
В иссиня-черном небе перемигивались редкие, крупные звезды, а вокруг луны переливал серебром ореол. Звенели в Дикой степи кузнечики, в плавнях кричала неведомая птица и шумели камыши.
На высокой двухколесной арбе, вытянув затекшие ноги в деревянных колодках, сидел тверской князь. Вот уже месяц как возят его вслед за кочующим ханом. Будто забыл о нем Узбек. Сурово судил он тверича, не позволил слова вымолвить в оправдание. Говорил хан:
– Ты, Михайло, ослушался меня, за ярлык держался, посла моего, Кавгадыя, с оружием встретил, сестру мою, Кончаку, в темнице уморил…
И едва хан приговор произнес, как теснившиеся в огромном шатре придворные загудели одобрительно.
Князь не успел и рта открыть, как уволокли его из ханского шатра, колодки набили… Об одном и упросил, чтобы сына Константина в Тверь отпустил хан…
Иногда к арбе походили бояре, приехавшие с князем в Орду. Они роняли слезы, а Михаил Ярославич успокаивал. В первый день, увидев князя в колодках, уговаривали бежать.
– Нет, бояре, – говорил Михаил Ярославич, – так Богу угодно. Вы же в Тверь явитесь, будьте старшими товарищами князю тверскому, помогайте на княжении. А колодки на ногах моих не позор, то испытание, посланное мне Всевышним…
Засерело небо, сделалось прохладно. Начинался новый день, последний в жизни великого князя Михаила Ярославича.
Глава 5
Тревожно забили колокола. Со стен кремлевых сторожа закричала:
– Орда идет!
– Казанцы в набег пошли!
От Нижнего Новгорода в Тверь и в Москву прискакали гонцы с вестями недобрыми, авось князья успеют изготовиться дать отпор казанскому хану Улу-Мухаммеду.
Три десятка лет минуло, как Улу-Мухаммед выделился из Золотой Орды и выше по Волге-реке основал свою Орду. Это совпало по времени, когда в Крым откочевал со своей ордой хан Менгли-Гирей.
Ханы Золотой Орды не осмелились преследовать ни казанцев, ни крымцев. Большую Орду раздирали внутренние противоречия, а казанцы и крымцы набирали силы, требовали дани с русских княжеств. Крымские татары ходили в набеги на Русь, в Речь Посполитую.
Побив хана Тохтамыша и сев на место великого хана, Эдигей отправился войной на литовского великого князя Витовта, взявшего под защиту Тохтамыша, побил литовцев и потребовал от Улу-Мухаммеда подчинения. Но казанский хан оставил требование Золотой Орды без ответа. В Сарае сделали вид, что ничего особенного в Орде не произошло.
Улу-Мухаммед попытался захватить Нижний Новгород, но ему дали отпор. И тогда хан послал казанскую орду в набег на русские княжества. Хан надеялся заставить московского князя и тверского присылать дань в Казань, как и прежде Русь платила ханам Золотой Орды, но русские князья отмалчивались.
Улу-Мухаммед собрал своих темников и сказал:
– Набег будет стремительным и беспощадным. Мы заставим князей московского и тверского испытать силу наших ударов. Жгите и разрушайте, угоняйте в рабство молодых русичей, убивайте их детей и стариков. Только так мы поставим на колени урусов…
Когда темники удалились готовиться к набегу, Улу-Мухаммед сказал муфтию:
– Если бы мои тумены могли дойти до богатого Новгорода, они бы привезли в Казань много золота и мехов. Но темники не направят туда бег своих коней, потому как им придется столкнуться с великим князем литовским Витовтом. А мы знаем, даже Эдигею не по плечу было завоевать Литву.
* * *
Ночь была холодная, и Гавря спал на полатях, укрывшись рваным кожушком. Что ему снилось в эту ночь, он не помнил, но пробуждение было страшным. Крики и конское ржание, вой и визги, гортанные возгласы. Гавря враз сообразил, на деревню напала орда.
Ухватив кожушок, он рванул во двор, когда к избе уже подъехал татарин, размахивая горевшим факелом.
Через заросли Гавря незамеченным подался в лес, а когда оглянулся, избу и остальные строения уже охватил огонь.
Гавря знал, в избе никого нет. Отец умер прошлым летом, а этой зимой скончалась и мать.
До Гаври долетали крики селян, видел, как горит его деревня. Гавре было страшно. Он больше всего опасался, что ордынцы обнаружат его и угонят в полон.
И он шел все дальше и дальше в лесную чащобу. А когда стихли крики, лег под елью и заснул, сморенный переживанием и усталостью.
Пробудился, когда солнце стояло уже высоко. Осторожно приблизился к деревне. Но там Гавря увидел только обгоревшие головешки. Он присел на пень, заплакал. Куда податься? Поднялся, запахнул кожушок и решил податься в Тверь. Знал, идти верст шестьдесят. Дорога не пугала, но хотелось есть.
На пожарище Гавря увидел обгоревшую коровью тушу. Выбрал кусок, какой еще годился на еду, обрезал, пожевал, а большую часть сунул за полы кожушка. И зашагал по избитой коштами дороге.
Он шел и шел, редко отдыхал и повсюду видел ордынское разорение. Он не спрашивал себя, чья вина, что Русь в разоре, когда этому наступит конец. Да и наступит ли?
Солнце перевалило за полдень, когда Гавря, миновав еще сожженную деревеньку, присел передохнуть. Молчал лес. Даже птицы смолкли, видно напуганные татарским набегом. Вытянув грязные босые ноги, отрок задумался. Была у него изба, была деревня, были соседи. Но где все это? И найдет ли он приют в Твери? Да и какая она, эта Тверь? Гавря никогда еще дальше своей деревни не бывал. Одно и знал, что если он будет идти и идти, то где-то там и находится этот город. О нем он слышал от умерших родителей. Из этой Твери в зимнюю пору приезжали княжьи сборщики, грузили на сани зерно и мясо, дань, какую платила деревня. Теперь, когда нет деревни и нет смердов, о какой дани может идти речь?
Поднялся Гавря, запахнул кожушок. Пошевелил пальцами ног, покачал головой. Сейчас бы в воду горячую, обмыть их, согреть.
Неожиданно услышал, кто-то в кустах подвывает.
Мысль мелькнула, ужли собака уцелела? Позвал. Никто не откликнулся. Подумал, причудилось. Хотел на дорогу выйти. Ан, нет. Снова завыла. Раздвинул кусты, девчонка, оборванная, испуганная. Согнулась, плачет.
Гавря окликнул. Она голову подняла, глаза большие, серые. И уже не плакала, только всхлипывала.
– Ты-то чья? Зовут-то тя как?
– Нюшка.
Гавря отхватил от мяса кусок, протянул.
– Пожуй. Ты из этой деревни?
И он кивнул на пожарище.
– Угу.
Гавря не стал больше расспрашивать, понял, если живы ее родители, то угнали их ордынцы.
– Вот что, Нюшка, я в город иду, пойдешь ли со мной? Вместе приюта искать будем.
И отправились они в город неведомый, Тверью именуемый.
* * *
Били колокола тревогу, и окрики «орда идет» еще долго разносились по городу и ближним поселкам, а Холмский, воевода большого полка, уже готовился вывести дружину навстречу врагам.
На сборное место, что за Кремником, стягивались полки правой и левой руки. Дружины вели воеводы Андрей Микульский и Осип Дорогобужский.
Великий князь тверской с боярами, все в броне, под святыми хоругвями спешили на перехват казанцам.
А вести поступали недобрые. Ордынцы переправились через Клязьму, обошли Владимир с его укреплениями и, не разорив Троице-Сергиеву лавру, пошли на Вышний Волочек, угоняя в полон тверской люд и сжигая деревни.
Князь Борис воевод торопил, а в Твери оставил боярина Семена, наказав:
– Ты, боярин Семен, люд впусти в Кремник, да изготовьтесь на случай прорыва казанцев, чтоб набег остановить.
Шли дружины на рысях, в авангард послали легкие отряды.
Вскоре стало ясно, ордынцы еще не успели разбросать крылья захвата. По всему, они это сделают на обратном пути.
Собрав воевод с боярами, великий князь Борис наказал:
– Ты, Михайло, главными силами ударишь по ордынскому челу, а воеводе Андрею теснить крылья ордынские. А ты, Осип, обойдешь ордынцев, не позволишь угнать полон. Устоим, Тверь от позора убережем.
Прискакали гридни из передового ертаула с сообщением – ордынцев видимо-невидимо. Они изготовились к бою.
Едва полки тверичан выступили из-за леса, как увидали полчища ордынские. Много бунчужных темников послал хан Улу-Мухаммед.
Раскинулись тверские дружины, вздыбили хоругви, подняли святые образа. Обнажили сабли. Великий князь поднялся в стременах, взмахнул саблей.
– За нами Тверь! Отстоим княжество Тверское! – выкрикнул Борис и рать отозвалась:
– С нами Бог!
Гикая и визжа, начали бой гридни. Звенела сталь, хрипели кони, дрожала земля. Люто бились тверичи. У многих из них в руках были топоры и дубинки. Казалось, никто никого не пересилит. И только удар Засадного полка Осипа Дорогобужского переломил бой.
Не выдержали ордынцы, попятились. Поворотили коней. Много верст преследовали их тверичи. А князь Борис сокрушался:
– Эх, кабы нам сей часец московские полки, сообща бы добил казанцев!
* * *
Плетутся Гавря с Нюшкой, совсем из сил выбились. Хотелось есть и выспаться. Не раз Нюшка плакала, просила Гаврю оставить ее на дороге, авось кто-нибудь подберет ее.
– Гавря, – твердила Нюшка, – скоро, поди, до края света доплетемся.
– Глупая ты, Нюшка, как мы к краю земли подойдем? Там ведь пропасть.
На десятые сутки увидели они избы и дома, хоромы боярские, дворец княжеский, а вокруг стены бревенчатые.
– Тверь это, Нюшка, Тверь! – обрадовался Гавря.
– Боязно, – пискнула в ответ Нюшка. – Погонят нас отсюда.
– Кто погонит? – храбрился Гавря, хоть самому было страшно. Ну кому они тут надобны?
Жались друг к другу, озираясь по сторонам. Бревенчатым подвесным мостком вступили в Кремник.
Нюшка предложила:
– Гавря, а Гавря, станем на паперти, может, кто подаст.
Но Гавря за рукав дернул:
– Вон, кажись, поварня у княжьего дворца, ужли не покормят добрые люди?
За поварней два мужика рубили дрова, складывали в поленницу. На ребят не обратили внимания, видать, привычно видеть попрошаек.
Долго стояли Гавря с Нюшкой у поварни и уже намерились на церковную паперть податься, да на их счастье на высокое крыльцо княжьего дворца вышли князь Борис с дворецким. Они вели речь о разорении тверской земли казанцами.
Взгляд князя упал на Гаврю с Нюшкой. Он с жалостью посмотрел на ребят:
– Узнай, боярин, что за отроки, коли бездомные, накорми. – Погодя добавил: – Пригляди за ними.
* * *
Князь Борис любил Тверь, Волгу с притоками, домишки и избы, ряды торговые, лавки мастеровых, крытые дерном кузницы на Тверской улице, леса дальние и ближние, луга заливные и поля, на каких в урожайные годы собирали добрые хлеба.
По осени он любовался составленными в суслоны стожками. Хлеб дозревал. Потом его свозили, оббивали цепами, веяли на ветру и обмолачивали.
В такую пору Тверь пахла свежим хлебом и пивом.
В годы отрочества князь захаживал в избы мастерового люда или к смерду, его угощали домашними пирогами, но ныне, обремененный княжьими заботами, он не появлялся за праздничными столами, когда отмечались пожинки…
Одолевали тверского князя думы о распрях с Москвой, покоя не давали. Нынче, когда Москва в раздоре, Твери бы силу набрать.
Иногда Борис задумывался, чью сторону держать, молодого великого князя Василия Васильевича либо дяди его Юрия Дмитриевича и его сыновей.
Юрий Дмитриевич никак не смирится, что его властью обошли. Намеревался перебраться в Галич, а оттуда племяннику Василию грозить. Юрий увещеваниям митрополита не внемлет, себя правым считает.
Великий князь тверской Борис этим летом, когда московские Рюриковичи власть делили, послал в московское порубежье воеводу Холмского, и тот прихватил добрый клок московской земли, что граничат с тверской. Дворецкий, боярин Семен, за голову хватался, говаривал:
– Не простят нам московцы того действа.
Тверь долго молчала, выжидала, чем Москва ответит. Ан промолчала, будто ничего не случилось.
А дворецкий еще долго сокрушался, говаривал:
– О всей Руси мыслить надобно, а князья наши о своих вотчинах беспокоятся.
– То так, – согласился с ним великий князь Борис, – но разве Тверь все усобицы затевала? Загляни в историю, что ни страница, в ней московский след. Ужли не согласен, боярин Семен?
– Как слова твои не признать! Справедливость в них немалая, однако живете вы, князья, без смирения, каждый норовит выше другого вознестись.
– Тебя, боярин Семен, трудно переубедить. Ну да ладно, жизнь покажет. Однако помнить надобно, великих князей московских заносит, как только они силу чуют и поддержку, если не ханов ордынских, так литовского великого князя. Дмитрий Донской Галич, Калугу, Белоозеро взял на себя, Дмитров. Еще называть? А Василий, сын его, власть свою возвысил, на Нижний Новгород намеревался посягнуть, захватил Муром, Тарусу. И все потому, что с Витовтом в родство вошел, Софью в жены взял.
Боярин Семен в бороду хмыкнул. Он подобные разговоры не затевал, а если и вступал, то честью не кривил, высказывал истину, как ее понимал.
Глава 6
За Ростовом Великим дорога повела на Кострому, что на левом берегу Волги. Снег еще не сошел, и санная колымага покачивалась на заснеженной дороге. Через месяц-другой и эта дорога, днями подтаявшая, а ночами прихваченная морозами, сделается скользкой, ледовой. Кони будут бежать, высекая колючие брызги, гремя барками, звеня упряжью.
Но высекать лед из-под копыт кони будут чуть позже, а сейчас они разбрасывали снеговые комья.
Поезд князя Юрия держал путь через Кострому на Галич, окраинный городок Московского княжества, доставшийся ему от отца Дмитрия Донского.
В Троице-Сергиевой лавре князь заночевал, вел долгий разговор с настоятелем, тот не усовещивал князя, лишь заметил, что смирение – заповедь Господня.
Может быть, Юрий и смирился бы, но вспомнив довольный лик боярина, князя Стриги-Оболенского, закусывал удила, подобно ретивому коню, ворчал:
– Вишь, чего возалкал владыка, покориться малолетке. Нет, закроюсь в Галиче и в Москву ворочусь, коли на великое княжение попросят.
Сани остановились, и в колымагу влез боярин Антип, дворецкий князя Юрия. Уселся напротив, тяжело дыша, будто загнанная лошадь, промолвил:
– Из Костромы обоз санный на Ростов проехал. Сказывали, Волга знак подавала, местами лед зашевелился, змеями порезало, трещинами.
Юрий промолчал. Антип свое:
– Опасна переправа. Повременить бы с ледовым мостом.
Князю вспомнилось, как года три назад мужик под лед ушел с конем и санями.
– Вели, Антип, поезд поворотить в Звенигород, коли дорога через Волгу опасна. Не станем рисковать.
* * *
Со времен Юрия Долгорукого, сына Владимира Мономаха, стоит Звенигород, городок князя Юрия.
Малочисленный, княжеский дворец да несколько боярских усадеб, домишки ремесленного люда и крестьянские избы, торговая площадь, где собираются звенигородцы на торг, церковь рубленая с куполом, увенчанным золотистым крестом. А за княжескими хоромами, верно их и хоромами назвать боязно, конюшни, где стоит сотня лошадей дружинников, – вот и весь Звенигород.
А за городком ополье, какое не только всех звенигородцев кормит, но и из Москвы сюда за хлебом ездят…
Стрига-Оболенский долго дожидался, когда митрополит Фотий примет его. Владыка был занят с приезжавшим из Твери епископом Вассианом.
День клонился к вечеру. Сгущались сумерки. Стрига-Оболенский нервничал, взад-вперед топтался в митрополичьих сенях, гадая, ужли до ночи засидится епископ у владыки.
Мимо иногда пробегали служки митрополита, монахи-чернецы, на боярина никакого внимания, бояре у митрополита – дело обычное.
Но вот секретарь митрополита, преподобный Гавриил, вышел из покоев, окликнул боярина:
– Владыка дожидается.
И длинным, полутемным переходом, освещенным редкими свечами, провел Стригу в митрополичью книжную хоромину, служившую владыке и кабинетом.
Фотий принимал боярина, стоя у столика-налоя. Маленький, седенький, в домашней шелковой рясе с нагрудным крестом, непокрытой седой головой, он благословил вошедшего:
– С чем вернулся ты, боярин? Когда ждать князя Юрия?
– Владыка, нерадостным было мое посольство. Князь Юрий Дмитриевич не принял твоего доброго знака. Во гневе был, сказывал, почто малолетку на московское великое княжение венчаешь. Трон, де, великокняжий ему, Юрию, наследовать, как старшему в роду Рюриковичей. Грозил в Галич отъехать.
Митрополит нахмурился. Под седыми бровями Стрига уловил недобрый взгляд.
– Гордыней обуян князь Юрий. Не по чести возымел о себе. Ужли в сознание не войдет? Коли так, видно митрополиту в Звенигород ехать надобно, урядиться по добру. Не ко времени взалкал князь власти. Гордыня не к добру одолевает Рюриковичей. Господи, избави нас от лукавого, не вводи во искушение…
* * *
Гаврю боярин Семен определил при князе быть, а Нюшку приставили приглядывать за княжичем Михайлом, который еще в зыбке качался.
Утомительно Нюшке, старая боярыня все дни на лавке зад отсиживает, в дреме нежится, а Нюшка зыбку качает без передыха. Стоит руки опустить, как боярыня в голос:
– Забыла, к чему приставлена?
У боярыни, оказывается, один глаз в дреме, а другой за Нюшкой следит. А голос у старой ворчливый, на все палаты разносится.
Нюшка при встрече с Гаврей жаловалась на усталь, но тот ей ответно:
– Чуток погоди, подрастет княжич, враз полегчает.
Жил Гавря в малой каморе, что через стены от княжеской опочивальни, и по первому зову помогал князю облачиться в рубаху кольчатую и остальные доспехи, подавал саблю и пристегивал к сиденью коня колчан с луком.
Гавря повсюду сопровождал князя. Особенно, когда Борис уезжал к какому-нибудь удельному князю. С высоты седла Гавря разглядывал новые места и задумывался, как же велика Русь.
А возвратившись в Тверь, непременно разыскивал Нюшку, рассказывал, что повидать довелось.
Нюшка только ахала, приговаривала:
– Ужли, Гавря, там не конец света?
– Сказываешь такое, кто доедет до края света? Я ведь те сказывал, там край земли. Ну может, где степь ордынская, но я там, Нюшка, еще не побывал.
– И не езди, Гавря, там, в Орде, тя замучают.
– Коли князь отправится в татары, то и я поеду. А ты за меня молиться будешь.
– Наговорил ты, Гавря, спать не буду. Ты мне ноне как брат мой старшой, какого ордыны в набег зарубили.
– Ладно, Нюшка, послушаю тебя. Но коли князь повелит, как быть? То-то!
На третий день поста митрополичий возок на санном полозе подъезжал к Звенигороду. Звенигородский махальщик, взобравшийся на вершину дерева, знак подал, и тотчас же скорый отрок оповестил князя Юрия.
Не успел возок подкатить к княжескому крыльцу, как Юрий Дмитриевич уже дожидался в просторных сенях митрополита. Чернец распахнул дверцу крытого возка, помог Фотию выбраться и, поддерживая старого митрополита, помог дойти до сеней.
Князь принял благословение владыки, промолвив:
– Приезду твоему рад, владыка. Почто обременил себя столь долгой дорогой?
Они прошли в трапезную, но прежде чем сесть за стол, Фотий скинул шубу на руки отроку, помолился. Помолился и князь.
Уже за столом Юрий Дмитриевич вопрос повторил:
– Почто тревожил себя, владыка?
Стряпуха внесла поднос с хлебом, чаши, блюдо с рыбой вареной, миски с капустой квашеной и грибами солеными, да жбан с квасом хлебным.
Митрополит пожевал ломтик хлеба с капустой и грибочком, запил квасом и только после того вступил в разговор.
– В тревогах и заботах живу, князь Юрий. Отчего ты не приехал в Москву, когда бояре государю молодому присягали?
– Ты, владыка, сам и ответил на вопрос свой. Молод племянник мой летами, чтоб я присягал ему. Разве ты, владыка, не помнишь, какую ряду держали князья испокон веков? Старший в роду наследует великокняжеский стол. Так почто ты, владыка, меня к унижению клонишь?
– Сын мой, ты забыл слова Господа, кесарево кесарю, а Божье Богу. Волей покойного князя юный Василий на великое княжение посажен.
– Нет, владыка, я в истину верую. Не поеду в Москву племяннику кланяться. Я старший в роду, и те, митрополит, паству наставлять мне в службу.
– Ох, князь Юрий Дмитриевич, упрям ты и своеволен. Ужли, сын мой, не в понятии ты, до чего довели Русь княжьи распри? То вы с Тверью грызлись за великое княжение, кому удельную Русь собирать, теперь вот друг другу горло норовите перегрызть. А того не видите, что Литва нас под себя подминает.
– Ты, владыка, меня не совести. В прежних злобствованиях московских и тверских князей вини, в сегодняшних зри в корень, в устав наш княжеский, родовой.
Фотий поднялся, встал грозно:
– Бог те судья, князь Юрий, но не я.
Надев поверх рясы шубу, вышел из дворца, с помощью чернеца влез в возок, кинул коротко:
– Домой!
* * *
В полночь с полдороги ездовые остановили коней. Завыл ветер, неожиданно налетел ураган. Он поднял с поля последние снега, выл и ломал в лесу деревья.
Чернец, сопровождающий Фотия, заглянул в возок, прокричал:
– Перестоим, переждем, ино с пути собьемся!
Фотий слушал, как порывы ветра били в стены возка. Казалось, вот-вот опрокинут. Митрополит молился, а мысли уносили его туда, в далекую юность, когда вот такая буря поднимала пески, засыпая монастырь.
Ветер унялся, защелкали бичи ездовых, и возок тронулся. Митрополит задремал, и снилось ему, будто он там, в монастыре, слушает службу на родном греческом языке. Пахнет ладаном и горят свечи, освещая лики святых.
Сон прервали крики, громкие разговоры. Возок остановился, и чернец, открыв дверцу, сказал:
– Владыка, князь Юрий гонца шлет, просит воротиться.
Всю дорогу в Звенигород, пока усталые кони тащили возок, митрополит думал, что заставило князя Юрия изменить свое решение. И только въехав в город, понял. Ветер согнул крест на колокольне. Верно, князь посчитал это дурным предзнаменованием.
В тот же день Юрий Дмитриевич и митрополит урядились, что через год спор о великом княжении они перенесут на усмотрение ордынского хана.
Глава 7
Филин гикал, плакал малым дитятей, не давал Гавре покоя. Не спал и великий князь Борис. Отроки из молодшей дружины уже и криком и стуком пытались спугнуть филина, но он на минуту умолкал и снова гикал.
Вот так же плакал филин над крышей Вильненского замка, когда в нем жил Борис. Тогда он накликал тверскому князю кабальные условия договора, ну а что означает этот плач филина?
Борис поднялся, разбудил спящего у двери гридня, велел зажечь свечу, а сам подсел к столу.
Свеча в серебряном подставце горела ровно, и воск плавился, стекая тонкими струйками.
Скрипнула дверь, вошла Анастасия в белой сорочке. Поверх нее красное платье, расшитое шелковой и золотой нитью. Голову княгиня прикрыла повойником. Села на краю кровати:
– Спать проклятая птица не дает, – пожаловалась, – едва задремлю, кричит. Да так жалобно.
– С утра пошлю гридней, пусть гнездо поищут, разорят.
Он приблизился к княгине, приобнял.
– Каку думу думаешь, свет очей моих, княгинюшка?
Анастасия промолчала. Борис снова заговорил:
– Красива ты у меня, Настасьюшка, лепна. Поди по Суздалю скучаешь, по дому отчему, княжескому.
– Не скажи, для меня, князь Борис, дом мой ныне не суздальский, а тверской. А по местам родным, истину сказываешь, сердце ноет. Гать не забыть мне, что род мой от князей суздальских. Бывает, сплю и вижу городок мой.
Борис долго смотрел в глаза Анастасии, улыбнулся по-доброму.
– Как не понять тебя, моя ласточка сизокрылая. Птица перелетная в свои края ворочается, из теплых земель летит, места родные чуя, а человек подобен птице.
Молчал, свое думая. Молчала и княгиня. Но вот князь Борис встряхнул копной русых волос.
– Знаешь, Настена, меня тревожит ноне Москва, непокой московский. Кажется, пользуясь случаем, Тверь, укрепляй свое княжество, силы набирай, какую Тверь имела при великом князе Михаиле Ярославиче. Ан нет, недолго такое не протянется. Уймутся московские Рюриковичи. Кто на стол великокняжеский сядет, старый Юрий ли, молодой Василий Васильевич, и почнут они княжества удельные давить. Настанет очередь и тверскому.
У княгини глаза расширились:
– Ужли на Тверь замахнутся?
– Не скоро, княгиня, не скоро, но такой час настанет, ежели мы дожидаться будем. Потому тверское княжество крепить надобно. С Новгородом единяться, с ними в союзе быть. Новогород Бог силой не обидел, он вольностями не поступится. А в Москве Новогород давно недруга чует… Ну да ладно, княгинюшка, настращал я тя, пора и в разум войти. Отправляйся к себе, да поспи, пусть те сны добрые привидятся…
* * *
Уже и служба подошла к концу, опустел храм. Дьякон помог владыке шубу поверх рясы надеть, сопроводил до выхода.
На паперти безлюдно, только одна нищенка с кружкой в трясущейся руке подошла к Вассиану. Владыка перекрестил ее:
– Спаси тя Бог, старая.
Медленно направился епископ к княжеским хоромам.
Мартовское холодное солнце коснулось зенита. Вассиан шагал задумчиво, выставляя длинные ноги, будто пробуя дорогу.
Хоть и был он духовником тверского князя, однако судил деяния и Бориса, и московского князя одной мерой. И тот и другой гордыней живут. А им бы не возвышаться друг над другом, а сообща земли русские собирать.
А все с Юрия Даниловича и Ивана Калиты повелось. За власть великокняжескую те борьбу смертоносную начали и поныне не уймутся.
Ноне бояре князя Бориса подстрекают, снова хотят, чтоб Тверь великое княжение вернула.
– Ох-ох, – вздохнул Вассиан, – изводят себя Рюриковичи, что тверские, что московские. Прежде на ханов расчет держали, ноне на Литву. А того не хотят помыслить, Витовт, коли до власти дело дойдет, никого не пощадит, всех под себя подомнет…
Появление епископа в горнице князя Бориса не то, что обрадовало, было неожиданностью. Князь сидел за столом в домашнем простом длиннополом кафтане, теребил бороду, хмурился.
При появлении епископа поднялся.
– Мыслями многими одолеваем я, владыка. Червь сомнения гложет. Так ли живем мы и как поступить сегодня, коли в Москве покоя нет со смертью Василия Дмитриевича. Чью сторону держать?
Вассиан сел напротив князя, щурясь, посмотрел на него:
– Сын мой, и мои думы о том. Но у вас, Рюриковичей, они о власти, а меня волнует иное. Со времен ордынского нашествия многие княжества удельные под власть Речи Посполитой и великого княжества Литовского отдались, того не ведая, что там не покой обретут, а насилие над верой своей, православной, их к Унии начнут склонять не добром, так силой.
Борис Александрович, положив руки на столешницу, подался вперед:
– Владыка, что делать?
– Ты у меня совета просишь, сын мой, ты, князь, сильный духом у слабого опоры ищешь?
– Ты, владыка, мой отец духовный, Господь тя душу мою врачевать приставил, и я слова твоего жду.
Вассиан молчал долго. Наконец заговорил:
– Ты, сын мой, из омута распрей выплыть должен и с московским великим князем заедино стоять, собирая удельные княжества. Будете сообща, и не сломится земля русская, выдержит все ненастья.
– Владыка, одна ли Тверь, на Москву кивая, плакалась? А Рязань да иные княжества удельные?
Вассиан вздохнул:
– В словах твоих, сын мой, не чую прощения. И нелегко прощать обиды. Но знай, смириться надобно. Разум должен одолеть тебя. И чем вы раньше этому, князья, вразумеете, тем меньше горя испытает Русь. А будет она тверская, либо московская, то Богу угодно, но с верой православной.
* * *
Удалился епископ, а князь Борис над словами его задумался. К чему взывает владыка: смириться, забыть Тверь поруганную, сожженную, смерть великого князя Михаила, ронять честь княжества Тверского?
Мысль неожиданная, вспомнил, к чему звал Вассиан на Думе. В том разе эвон как говорил, будто к миру тверичей взывал, не московцев. Но мы ли в разорах повинны? Уж не митрополита Фотия Вассиан волю исполняет?
Эвон, когда Вассиан проведал, как Холмский с дружиной по окраине московской земли прошелся, сказывал: «Сегодня тверичи поозоровали, завтра московцы у тверичей».
А может, прав владыка? Вот и боярин Семен о том сказывает. Москве де над Тверью стоять надлежит, и московский Рюрикович Дмитрий Донской эвон как Москву возвеличил! Над всею Русью поднял. И коли Русь на Орду поднимать, так князья удельные к зову Москвы скорее прислушаются, чем к гласу Твери…
И думает, думает тверской князь Борис Александрович, и никак не приведет он мысли свои к ответу разумному. И так будто верно, и этак…
Так, ни к чему не придя, отправился на женскую половину хором, в горницу княгини.
Анастасия сидела за пяльцами и расшивала холст серебряной нитью.
– Для обители стараюсь, – промолвила она при виде князя.
– Борис оставил ее слова без ответа. Уселся на лавку у стены.
– Вассиан приходил, гнет к миру с Москвой.
– Может, сказ его верен?
– Может, и так, коли бы не мыслил он князя московского выше тверского.
Анастасия брови подняла:
– Что он такое сказывает, великий князь московский отрок!
– О том и речь, княгиня. Почему тверской князь должен кланяться Василию? Ты, княгинюшка, мысли мои прочитала. Я, Анастасия, рода тех Рюриковичей, какие ордынцам не покорились, в Орде смерть мученическую принимали. Вспомни великого князя Михаила Ярославича.
– Воистину, – княгиня с любовью смотрела на Бориса. – Я, княгиня суздальская, за великого князя тверского замуж шла, а не подручника московского. Князья суздальские тоже могли быть великими!
Уже возвратившись в свою опочивальню и ко сну изготовившись, князь Борис к разговору с Анастасией вернулся. И подумал: отчего же он в Вильно согласился на договор, зависимый от Витовта?
* * *
Почувствовав безнаказанность первого набега, князь Михаил Дмитриевич Холмский с согласия Бориса повел дружину по окраине московской земли во второй раз.
Шли загоном, разбросав крылья дружины, ровно невод. Разоряли деревеньки и села, свозили люд с московской земли на земли Тверского княжества. Князь Холмский наказывал воеводам: кто добром не пойдет, силой гоните…
И гнали. Первыми повезли крестьян на земли князя Холмского. Затем потянулись сани со смердами на поселения тверских воевод и бояр…
Отходила дружина неторопко. Конно отходила, тремя отрядами отроков младшей дружины, по полсотни каждый и большой, гридней около сотни. А впереди, опережая на конный круп князя Холмского с воеводами, везли хоругвь с Георгием Победоносцем и святые образа…
И снова Москва оставила без ответа разбойный набег тверичей. Не гремели барабаны и не гудели трубы, когда ввел князь Холмский дружину в Тверь.
* * *
От не столь отдаленных лет, а точнее, от времени Александра Невского попал божественный напиток чай на тверское торжище.
Чай пришелся по вкусу князю Борису, и дворецкий покупал его упакованный в малые цибики.
Князь пил его в малой горнице. Заваривали чай в кипящей воде, и ароматные пары разносились по всем хоромам. Борис вдыхал эти запахи, и ему чудились те неведомые земли Востока, где рос этот удивительный кустарник. Князь знал, что есть страны, где не бывает зимы, морозов, люди молятся иным богам, даже не мусульманским, как ордынцы, и не Яхве, как иудеи.
Князь Борис пил чай и диву давался могуществу Орды Чингисхана, доходившей до этих стран. Сколько ждать удельным князьям русским, чтоб собраться с силой и сбросить ордынское иго?
В раздумьях вспоминались слова Вассиана. Владыка взывал к единству с московским княжеством. Он, князь Борис, согласен, но чтобы Тверь была выше Москвы. Но согласятся ли князья московские?
Чтоб Тверь поднялась выше Москвы, сегодня лучшее время. Надо склонять к этому и рязанского князя, и можайского. Можайского еще князь Даниил обманом завлек к союзу с Москвой. Теперь нонешний князь можайский никак не вырвется из московских оков.
И рязанские князья на Москву недовольство таят. Еще первые Даниловичи у Рязани Коломну отхватили, да и иные земли. Эвона, Иван Федорович при встрече плакался.
В горницу дворецкий заглянул. Борис Александрович сказал:
– Завтра упреди боярина Череду, жду его…
Утрами в просторных сенях княжеских хором собирались тверские бояре. Выбирались из колымаг, какие сами, какие с помощью дворового. Появлялся князь Борис, бояре кланялись ему, и день начинался с просьб. А они у бояр разные, но больше таких, какие к деньгам сводились, хоромы новые ставить либо земли ждали.
Боярин Семен к Череду склонился:
– Дмитрий Никитич, великий князь ждет.
– Не ведаешь, к чему?
Дворецкий плечами пожал:
– Мне ль знать, какими заботами князь одолеваем.
Борис Александрович сидел в думной палате в высоком тронном кресле.
– А звал я тя, боярин Дмитрий Никитич, по делу важному. Чать вам, боярам, памятна та Дума, где мы речь вели, чем город крепить, камнями либо деревом?
Бояре закивали согласно.
– Так вот думал я, казна наша ноне не выдержит таких тягот, вот и поручаю я те, боярин Дмитрий Никитич, погляди своим глазом, какие стены и где обновить, сколь бревен из лесу в зиму срубить и приволочь. А те, боярин Семен, поручаю за боярами смотреть, чтоб они своих мужиков нарядили лес готовить.
Черед согласно кивнул:
– То ладно, княже, однако ведаю, как почну какого князя либо боярина наряжать лес готовить, аль в город доставлять, на дыбы встанет, всякое оправдание искать. Недругов многих предвижу.
– Недругов, боярин Дмитрий Никитич, и верно немало обретешь, но ты на меня ссылайся. А дело я на тебя возлагаю ответственное. Одно ведаю, либо Тверь Москву подомнет, либо Москва Тверь. По иному не бывать.
Глава 8
Пожар вспыхнул в полночь. Загорелась соломенная крыша на избе, что стояла на посаде. Ветер подхватил пламя, понес искры по городу. Факелом запылало все. Огонь весело прыгал от избы к избе, от дома к дому.
Бил тревожно набат, гудел и ревел огонь. Рушились строения, горело все. Пламя ничего не щадило. Полыхали боярские хоромы, что не в Кремнике.
Метался в дыму и пожаре выпущенный на волю скот.
Сбежался люд со всего города с бадейками и баграми. А в Кремнике гридни из младшей дружины готовились встретить огонь, который уже подступил к княжьим хоромам.
Сам князь Борис уже был на пожаре. Слышался его голос:
– Мужики, бабы, раскатывай бревна, заливай огонь!
А от Волги до пожарища уже вытянулась людская цепочка, из рук в руки метались бадейки с водой.
Рассыпались искры, уносились по ветру.
Великий князь в одной рубахе, лик от огня бронзовый, борода и копна волос на голове подпалены, топором машет, крушит строения…
С огнем справились к полудню, когда выгорела половина Твери.
Плакали, стонали бабы. Мужики уговаривали:
– Не вой, бабы, отстроимся. Аль впервой?
У высокого княжеского крыльца, притащив полную бадью воды, Гавря ковшом поливал князю оголенную спину. А тот отфыркивался, приговаривал:
– Лей, Гавря, воды не жалей, ее эвон целая река. Не всю на пожарище вычерпали.
Докрасна растерся льняным полотенцем, заметил, сокрушаясь:
– Сколь бед огонь натворил. Боярину что, ему мастеровые и холопы новые хоромы возведут. А люду мастеровому помочь надобно из казны. – Усмехнулся. – Хоть, Гавря, боле всего бояре будут плакаться.
* * *
Бурной была Дума. Великий князь хмурился, с высоты трона смотрел, как бояре перебранку затеяли, готовы были в бороды друг другу вцепиться.
А все началось после пожара. Боярин Дмитрий Никитич Череда заявил на Думе, что, по его прикидам, заготовку и вывоз бревен требуется разложить на всех тверских бояр. А еще бояре должны из леса бревна приволочь и мастеровых нанять Кремник чинить.
Ох, какой гвалт и крик поднялись в палате!
Первым голос подал Морозов:
– Ты, Дмитрий Никитич, поди запамятовал, что я хоромы после пожара начал возводить?
Осип Дорогобужский Морозова перекричал:
– Моя казна совсем пуста, впору на паперти сидеть!
Василий Данилович Рубан подскочил, кукиш под нос боярину Череде тычет, орет:
– А этого, Дмитрий, не хочешь?
Князь Михаил Дмитриевич Холмский спор унял:
– Бояре, можно подумать, что вы уже последнюю нищенскую корочку доедаете…
Великий князь по подлокотнику пристукнул:
– Умолкните! Гвалт на Думе устроили. Что боярин Черед говорит, это мое указание. И как Дмитрий Никитич повелит, так тому и быть. На стройки хором своих после пожара не ссылайтесь. То ваше дело и ваши заботы. А вот Кремник отстраивать – общее дело, государственное, и нам его сообща исполнять. Когда недруги к стенам городским приблизятся, нам сообща в Кремнике отсиживаться.
Князь Репнин, выходя из Думы, говорил боярину Кнышу:
– Крутовато взял Борис. С Кремником повременить бы ноне. Как мыслишь, боярин Иван?
– Оно-то так, князь Лаврентий, но коли великий князь решил, по его будет…
– А Череда эвона как в душу великому князю войти норовит.
– Дело известное. Борис ему в том месяце землицы прирезал. Да не какой-то там чащобы, аль пустоши глинистой, а хлебопашной.
– Псу подобен боярин Черед.
* * *
Весна выдалась затяжной, дождливой. Кучи хвороста не горели, больше тлели, дымились, и смерды, занимавшиеся подсечным хозяйством, ворчали. Зимой они расчищали поляны, готовили под посевы, но непогода мешала. И только местами озимые уже поднялись, зазеленели.
Великий князь тверской ехал на дальнюю заимку к пасечнику Матвею. По молодости Матвей наткнулся в лесу на борть с большой пчелиной семьей. Тогда родилась у него мысль поставить несколько таких дуплянок и посадить в них пчелиные семьи.
Первые годы Матвея порадовали. В его дуплянках пчелы прижились, расплодились, и за десяток лет у него стало десятка три таких дуплянок.
Князю Борису пасека приглянулась, и он взял ее под свою защиту. Никто не смел чинить Матвею обиду. Ни один боярин не появлялся на пасеке. Только тверской князь наведывался да дворецкий, боярин Семен.
Гавря впервой ехал сюда, сопровождая князя. Дождевые капли, падавшие с веток, сделали домотканый кафтан сырым и тяжелым. Ежился Гавря, но обратиться к ехавшему впереди князю не посмел. Да и незачем было. Отрок увидел на поляне землянку с подслеповатым оконцем, затянутым бычьим пузырем, и множество пчелиных колод.
Старый пасечник засуетился, увидев князя. И вскоре Гавря сушил у костра княжье корзно и свой кафтан, а князь и Матвей сидели на низких чурбачках и вели разговор о запоздалой сырой весне, о подкормке и падеже пчел…
Матвей вынес корчаги19 с медовухой, они пили мелкими глотками, продолжая разговор о Твери, о неурядицах московских.
– Много лет живу я, княже, и много вижу. Может быть, мне лучше бы забыть все, ан нет, память цепкая. Дай вам, князьям, волю, и озлобление братское вас захлестнет. Одичали вы. А ведь кровь у вас одна, князья, родные и двоюродные, братья, племянники. Эвон, в Москве, дядя, князь Юрий с племянником, великим князем Василием, с властью не урядятся, каждый на великое княжение норовит усесться.
– Воистину, – усмехнулся Борис Александрович, – предоставь все на волю, и они Русь разнесут на лоскутки.
Матвей закивал:
– Коли в прошлое оглянуться, наши князья в Орду ездили, дорогу прокладывали, от ордынских ханов милости вымаливали, а ноне от Витовта милости ждут, – старый пасечник на князя поглядел с хитринкой, бороду потеребил.
Борис Александрович нахмурился:
– Не след, дед, тебе в такое ввязываться, твое дело пчелы. – Поднялся. – Но уж коли заговорил, скажу. Твери ноне надобно силы набрать, а без Литвы как?
И оборвал разговор.
* * *
Боярин Череда в полотняной рубахе до колен, в портах домотканых подминал половик из лоскутов, прохаживался по горнице. Ворчал:
– Коли ты, матушка, и впредь без разума крупы отмеривать будешь, мы по миру пойдем.
Акулина, жена боярина, круглая, как колобок, подбородок до груди достает, слезливо оправдывалась:
– Ты, батюшка, меня не слишком кори. Ключница без меры отсыпала.
– Ты, матушка, позорче будь. Да за девками нашими доглядай. Экие кобылицы вымахали. Батогом поучай, пущай делом займутся. Великая княгиня монастырю узорочье вышивает, чем наши девки хуже?
В горницу заглянул воротний, выпалил:
– Великий князь!
– Поспешай, дубина! – И на жену зашикал. – Вели стол накрывать.
И заторопился навстречу гостю. А тот уже в сенях.
– Ехал мимо, дай, думаю, заверну к боярину Дмитрию Никитичу.
– Почтил, княже. А мы вот с боярыней девок своих пробирали, великой княгиней их корили. Великая княгиня Анастасия в ризницу рукоделие готовит.
Великий князь улыбнулся довольно.
– А я вот, боярин, смотрел мастеровых, какие башню угловую вяжут. Ладно ставят.
– Да уж без лени.
Вплыла Акулина, сказала с поклоном:
– В ногах-то правды нет, князь Борис Александрович. Не пора ли в трапезную?
Уже за столом разговор продолжился:
– Ты, боярин, Дмитрий, мужиков поторапливай, какие бревна заготавливают. Намедни смотрел, как мужик бревно из лесу волок, конь едва не падал, стар и худ.
– Смерд этот боярина Морозова. Намедни попрекнул я боярина, а он мне кукиш ткнул. Сказывал, свои хоромы ставить надобно.
Насупил брови великий князь, сказал резко:
– Своевольствует боярин Морозов. А ему бы в разум взять, не на великого князя старается, а на общее дело. Пора боярам нашим запомнить, пока они не будут о Твери печься, быть Московскому княжеству выше Тверского.
Повременив, сказал:
– Ты, Никитич, побывай на тех полянах, где мужики лес заготавливают, погляди своими очами, по-хозяйски ли рубят, не во вред лесу?
* * *
Две ночи и два дня провел Гавря на мельнице, что на отводном рукаве протока Волги Тьмака. До осени, пока не пойдет первый помол, воду спустил, и оставшаяся лениво ворочала лопасти колеса.
Озерцо рукава, казалось, замерло, и нераспустившиеся кувшинки были неподвижны.
Постукивает в деревянном коробе пестик, рушит просо для княжьего двора и дружины, а Гавря доглядает. Дворецкий наказал, чтоб сполна все десять мешков порушили.
Спал Гавря на охапке прошлогоднего сена, сон его долго не брал, лежал, все прислушивался.
На заходе солнца мельник останавливал крупорушку, и тогда все погружалось в тишину. Только слышно было, как журчит вода, да после дождя срываются с листьев крупные капли.
В такие моменты Гавря вспоминал свою деревню, покойных родителей, набег ордынцев. Как брели в Тверь с Нюшкой.
Мельник был угрюм и молчалив. За многие годы его армяк пропитался мучной пудрой, потерял цвет.
Жил мельник один, по утрам варил полбу, и была она такой крутой, что Гавря ел ее куском, вместо хлеба.
За эти дни Гавря не слышал от него ни одного слова и только в последний вечер, услышав от Гаври рассказ, как ордынцы сожгли его деревню, мельник сказал:
– Горе идет с ордой плечо в плечо.
Промолвил и замолчал. Гавря не посмел ни о чем расспрашивать. И только в Твери дворецкий поведал, что в молодости мельник жил с молодой женой и детьми где-то подо Ржевом. Ордынцы убили всю его семью, а ему удалось бежать из плена. Здесь в Твери он нашел приют. Не женился, и дворецкий определил его на мельницу. Прохором его кличут.
Гавря проникся уважением к старому мельнику, и когда выпадало за крупой ездить, охотно это исполнял. С каждым разом душа Прохора теплела к Гавре. В один из таких наездов, когда Гавря заночевал на мельнице, Прохор заговорил. Голос его был глухой, речь отрывистая. Казалось, он видел картину того набега и ее пересказывает: Ордынцы налетели на деревню. Волокли баб и девок. Подолы им задирали, из ушей серьги с мясом вырывали… Мою Василиску вот так, на снегу, позорили…
Всю ночь снились Гавре всякие страхи, ордынцы виделись. Они гикали, горячили коней, носились по деревне.
Гавря ни одного лица ордынца не разглядел, однако запомнил, все они безбородые и с волчьим оскалом.
Пробудился отрок в поту. Прохор полбу уже сварил, зовет:
– Те, Гавря, силы надобны, жизнь твоя еще впереди, а она вишь какая…
И замолчал, будто в сказанном выговорил все.
Глава 9
Вдовая великая княгиня Софья Витовтовна после смерти великого князя московского Василия Дмитриевича покоя не знала. Хотя и предполагала, что деверь, князь Юрий Дмитриевич, будет оспаривать завещание, сам начнет моститься на великое княжение, откажется присягать племяннику Василию, но чтобы вот так, настырно, даже митрополиту не повиноваться, Софье Витовтовне даже верить не хотелось.
Сына Василия научала:
– Ты, сыне, великий князь московский по закону. Отец так завещал. И коли Юрий суда ханского требует, не уступай, в Орду поедешь. Да не один, а с боярином Всеволжским. Иван изворотливый и речи сладкие сказывать умеет.
Софья Витовтовна годами еще не старая. В кости крупная, лицо мясистое, а подбородок чуть выдался. Чем на отца своего великого князя литовского смахивала.
Накануне зазвала она в палаты боярина Всеволжского, долго с ним рядилась, как честь Василия, князя московского, отстаивать в Орде, у хана.
Боярин Всеволжский перед великой княгиней гнулся, заверял, что непременно возвратится из Орды с ярлыком для Василия на великое княжество Московское.
Всеволжский речи красивые говорил, убедительные, а сам глазки прятал под широкими бровями. И голос у боярина тихий, в душу лез.
Поверила княгиня Всеволжскому.
– Ты, боярин Иван Дмитриевич, все уменье напряги, а без согласия ханского не ворочайся.
Так наказывала Софья Витовтовна. Одного опасалась, как бы у хана не закралась мысль, что молод Василий для великого московского княжения. Вот Юрий Дмитриевич в самый раз.
Не доведи Бог, чтобы Юрий на московское великое княжение уселся. За ним его сыновья потянутся, Дмитрий Шемяка, Васька Косой…
Иногда вдовствующая великая княгиня задумывалась, а не послать ли в Литву к Витовту, чтобы заступился за внука, московского князя Василия, да унял Юрия.
Однако прогоняла такую мысль. Она хорошо знала отца, за услугу он непременно потребует от Московского княжества земель для Литвы.
* * *
Гонец ехал лесами, дорогами через поля, минуя буераки, выискивая мостки и переправы. Гонец ночевал во встречных деревнях и под разлапистыми елями на полянах у костра. Гонец вез письмо князя Юрия из Звенигорода в Галич к воеводе Анисиму, чтобы тот по получении грамоты вел к нему дружину…
Неделю спустя гонец разглядел усадьбу воеводы, белесые березы в зеленых шапках молодой листвы. По малому косогору сбегали избы и домики крестьян и мастерового люда.
На усадьбе гонца встретил воевода Анисим, ворочавшийся от заутрени. Тут только гонец увидел стоявшую за лесом деревянную малую церковь, порядком обветшалую, с одним крестом на остроконечном шпиле.
Боярин Анисим, еще совсем молодой, увидел гонца, слезавшего с седла, подошел.
– С чем прибыл, гридин? – спросил, окинув зорко притомившегося воина и его коня.
– От князя Юрия с письмом.
Принимая грамоту, воевода сказал:
– Коня на конюшню, а сам отправляйся в гридницу, передыхай…
Воеводе на сборы в дорогу мало времени требовалось. В двое суток дружина была готова в путь. Наперед отправился малый обоз, телег в десяток, а следом, под хоругвью и удары бубна, двинулся и весь полк, полторы сотни гридней.
Анисим гадал, к чему князь затребовал дружину в Звенигород? Ему невдомек, что Юрия заботит стол московский. Он никак не мог смириться, что на великом московском княжении уселся племянник Василий.
Князь Юрий решил, как только соберется в Звенигороде вся его дружина, он изгонит из Москвы племянника, а усевшись великим князем, отдаст Галич Василию с матерью его Софьей Витовтовной.
Юрия одна мысль тревожит еще со дня смерти брата, великого князя Василия Дмитриевича, – митрополит Фотий, стоявший на стороне племянника Василия. Фотий заставил московских бояр присягнуть Василию и его, Юрия, к тому принуждал.
Юрий не забывал, как Фотий приезжал к нему, уговаривал и даже грозил.
И прежняя мысль вернулась к Юрию, вот сядет он на московский стол, тогда и решит, быть Фотию митрополитом либо кому другому.
* * *
Иван Дмитриевич Всеволжский – боярин рода древнего. Род свой он вел от князей смоленских и женат был на внучке великого князя нижегородского, почему и был уже в родстве с великим князем московским.
Овдовел он рано, когда дочь была маленькой. Алену воспитывала приставленная мамка из боярынь захудалых. Росла дочь тихой, послушной, и умом ее Бог не обидел, и красотой не миновал.
Иван Дмитриевич Бога молил, чтоб послал Алене мужа и богатого, и доброго.
А когда Софья Витовтовна поговорила с ним, чтоб в Орду с молодым великим князем Василием ехал и там хана улещил, чтоб с ярлыком Василий в Москву воротился на великое княжение, мысль боярина Всеволжского одолела: а не женить ли Василия на Алене? То славно вышло бы…
И решил Иван Дмитриевич, что судьба сама ему в этом потворствует. Дорога в Орду долгая, даст Бог, сумеет боярин потихоньку, исподволь заинтересовать молодого Василия и тот увлечется Аленой. Может, это счастье ее, и будет она великой княгиней московской…
Иван Дмитриевич задумку свою вынашивал долго, не покидала она его. Понимал, задача эта нелегкая, убедить хана, чтобы не отдал ярлык князю Юрию. А что Юрий будет отстаивать свое право по старшинству, Всеволжский уверен.
Боярин молил у Бога милости. Не для себя просил, для Алены. Об Алене с великим князем Василием разговор не заводил, дорога в Орду далекая, еще выпадет такой случай.
А уж как боярину Всеволжскому хотелось, чтобы Василий как-нибудь завернул к нему на подворье. Тогда бы боярин при удобном случае и показал ему свою дочь. Всеволжский убежден, Алена великому князю приглянется, в душу западет.
* * *
В Москву из Звенигорода приехал дьяк Варсонафий. К митрополиту, по делам приходским.
Въехал в Москву к вечеру, на пустынном торгу решил ночь переждать. Кобылу к задку телеги привязал, сенца подложил.
Жует кобыла, а дьяк в телеге улегся, в небо уставился, в звездах родичей покойных выискивает. Да как их сыскать, эвон, звезд великое множество.
Сомкнул Варсонафий глаза и не приметил, как и заснул. А когда пробудился, день уже начался, звезды погасли и заалело.
Умылся дьякон из лужицы, волосы пригладил и через открытье ворота Кремля, минуя Чудов монастырь и дворец великого князя, направился на митрополичье подворье.
У крыльца дьякона долго не впускали, велели дожидаться.
Только к обеду иеромонах покликал:
– Проходи, дьякон, митрополит ждет.
И повел Варсонафия в библиотечную хоромину. Фотий стоял у резного стола, благословил Варсонафия. Полюбопытствовал о звенигородском приходе, посокрушался о малочисленности прихожан. Вспомнил князя Юрия.
– Владыка, – промолвил Варсонафий, – князь Юрий в церковь не ходит и вот уже почти год, как не исповедался.
У митрополита седые брови поднялись, сказал с горечью:
– Ретивое играет у князя Юрия, что возымел. – Покачал головой. – Ах, Юрий, Юрий, пошлю я к нему тверского Вассиана, дабы он гордыню князя усмирил.
Помолчал, поглядел на Варсонафия.
– Скажи благочинному Кириллу, чтобы тот князя Юрия на ум наставлял. Ты же, дьякон, отправляйся к казначею, за приход звенигородский отчитайся…
Покинул Варсонафий подворье митрополичье, постоял, огляделся. Дворец великого князя о двух ярусах, с переходами, оконца в решетках узорных, италийскими стекольцами поблескивают, несколько теремов боярских, соборы Успенский, Благовещенский.
Малолюдно в Кремле, только у ворот, где монастырь Чудовский, монахи собрались. К чему, Варсонафий не понял…
Поплелся дьякон на торжище, где клячонку свою оставил. Стоит, все сено пережевывает. И никто на его лошадку не пожаждился, и телегу не увели. Да и кому она была бы нужна, старая, разбитая.
Клячонка на Варсонафия покосилась, заржала тихонько.
– Ну, милая, – сказал дьякон, – пора в обратную дорогу…
Упал в телегу, тронул конягу и, гремя по бревенчатому настилу, через Китай-город и Белый выбрался из Москвы.
Солнце клонилось к закату.
* * *
Передохнувшая клячонка попервах трусила резво, но к ночи едва плелась. Варсонафий ей доверился, и вскоре его храп уже разносился по всему подмосковному лесу.
Телега катилась и катилась со скрипом, но как далеко Варсонафий отъехал от Москвы, он не знал, потому как спал.
И чего только не увидел он во сне, благочинного Кирилла, дьяконицу свою благоверную, она его пышками драными кормила. И были они горячие, Варсонафий квасом их запивал…
Но что это, благочинный Кирилл руки тянет и щупает его дьяконицу. Варсонафий пробудился в гневе. Телега стояла, а бородатый мужик его обыскивает. Тут второй с факелом вдруг рассмеялся:
– Мирон, ась Мирон, это же дьякон звенигородский. Какая от него пожива. У него, поди, и краюхи хлеба не отыщется.
Дьякон понял, мужички-то разбойники.
Тут один из мужиков закричал сердито:
– Катись-ка ты, дьякон, своей дорогой, пока кости твои не переломали.
И, отпустив, конягу, гаркнули:
– Пошла, Карюха!
Кто-то из разбойников засвистел лихо, и коняга побежала резво.
Варсонафий как стоял в телеге на коленях, так и продолжал ехать, крестясь:
– Спасибо, воры, разбойнички, что души не лишили. – Дьяконицу помянул. – Осиротела бы, голубица моя…
Клячонка перешла на шаг, телега, переваливаясь со пня на пень, с коряги на корягу, едва катилась. Дьякон сел, спустив ноги, осмотрелся. Лес по ту и другую сторону дороги и никого.
Тогда, будто очнувшись от страха, Варсонафий закричал:
– Тати, тати, душегубцы!
Выкричался дьякон, вздохнул облегченно:
– Спаси Бог, пронесло лихо… Хорошо жить, коли смерть миновала…
Дьякон Варсонафий еще в Звенигород не въехал, а из Москвы от митрополита в Тверь отправился чернец к епископу Вассиану. Писал Фотий, что тверскому владыке надлежит отправиться к князю Юрию Дмитриевичу и похоть его на великое княжение обуздать. Коли же спор княжий решать, то, как и уговорились, у великого хана, в Орде. Настанет час, отправятся Юрий и великий князь Василий в Сарай-город на суд ханский…
Дописав ту грамоту, Фотий посыпал строки песком и, встряхнув, вздохнул:
– До чего сами себя доводим, суда ханского ищем. Запамятовали князья наши, как на Куликовом поле Мамая били. Им бы и ноне за едино стоять, ан, не емлется, кому на великом столе сидеть. – Лицо Фотия передернулось в гневе. – Бога забыл князь Юрий, а ему и всем князьям российским помнить бы слова Господа: терпением вашим спасайте души ваши.
Глава 10
Охота была удачной.
В десяти верстах от Тулы егери выгнали из леса тура. Бык был молодым и крупным. Егери погнали его криками и ударами в бубны.
На пути тура появился конный егерь. Бык не бежал, он шел уверенно, сокрушая на пути деревья, ветки. Но вот тур увидел человека на коне.
Набычившись, ринулся на него. Егерь выставил копье, и оно лопнуло, как щепка.
Конь вздыбился, егерь свалился с седла, и рога тура ударили коню в подбрюшье. Десяток стрел вонзились в тело быка. Взъяренный, он остановился. Глаза налились кровью. И тут увидел человека. Тот стоял от него совсем неподалеку. Тур набычил голову, рога выставил, побежал на человека.
Князь Борис не отскочил, он чуть подался в сторону, выставив острый нож, вонзил лезвие туру между рогами. Бык остановился, сначала упал на подкосившиеся передние ноги, чтобы тут же рухнуть.
– Хороший удар, княже, – заметил подошедший Холмский.
Они уселись в стороне, отроки разводили костер, а егери свежевали тушу.
Гридни на разостланном ковре выставили бочонок с хмельным пивом, приготовили ножи и доски для мяса.
– Я, воевода Михайло, – сказал великий князь, – первого в жизни тура свалил. И знаешь, когда он на меня пошел, дрожь пробрала, едва в бег не кинулся.
– Тогда бы он тебя настиг и на рога поддел, – произнес Холмский. – А ударил ты его метко.
– В лесах здешних туры не редкость, – заметил подошедший дворецкий.
– Ты, боярин Семен, вели отрокам, чтоб мясо поджарили с кровью, – велел великий князь. – Гавря пусть принесет…
На весь лес запахло жареное мясо.
Пока гридни возились у костра, а егери грузили тушу быка на телегу, князь Борис прилег на траве и, прикрыв очи, вспоминал происшедшее. Страха уже не было, была радость охоты, удача прошедшей схватки.
Прежде об охоте на туров читал в летописях, но вот она случилась и у него, тверского князя. На охоте случалось вепря убить, оленя свалил как-то, даже медведя поднимал из зимней берлоги, но вот тура впервой…
Гавря принес большой кусок дымящегося мяса, смотрел, как Борис ест с ножа, запивая пивом. Отроку казалось, что великий князь насытится не скоро, но он вдруг отложил нож, кивнул Гавре:
– Пора и в Тверь, подавай коня. Поди, княгиня ждет.
* * *
Тверской князь любил Анастасию с того дня, когда привезли ее из Суздаля. Невеста была совсем юная, белолицая, голубоглазая и с русой косой до самого пояса.
По Суздалю первое время тосковала, бывало ночами подушку слезами омывала. Жениха, великого князя, увидела, сердце дрогнуло. Красив и молод.
Прошло время, родила сына Михаила…
Как сегодня помнится тот трудный день родов. Князь Борис в домовой церкви молился о ее здоровье… А потом крик ребенка и голос повитухи.
Повитуха вынесла мальчика к Борису и он сказал:
– Имя ему будет Михаил, какое носил великий князь тверской, Михаил Ярославич.
Потом Борис вошел к ней, Анастасии, в спальную и, поцеловав, опустился на колени. Целуя ей руку, говорил:
– Настенушка, Бог даровал нам сына, великое благо ниспослал он, возрадуемся и возблагодарим за милость, воспосланную нам…
А потом он призвал дворецкого и повелел ему столы накрыть праздничные, да не только для бояр, но и для люда тверского.
Шестое лето Анастасия в Твери. Порой чудилось, что и родилась здесь. Воды реки те же, леса, как и в Суздале…
Будто все так, да не совсем. Суздальское торжище казалось пошумнее, хоромы и храмы кладки каменной. А здесь в Твери строят из дерева, терема рубленые. Вот и Кремник намерились из каменья возводить, а подсчитали, нет денег. И рубят пока бревенчатый…
По утрам тяжко бьет старый соборный колокол, чудом уцелевший после сожжения Твери татарами и дружиной московцев, наведенными князем Иваном Калитой.
Ухает колокол каменного собора Св. Спаса Преображения, и мерный звон его разносится по Твери, ее окрестностям, летит в Заволжье. Откликаясь ему, трезвонят колокола церквей…
Вот такую Тверь и полюбила княгиня Анастасия. И хотя Суздаль и Ростов, с их церквями каменными, монастырями, стенами и башнями затмевали бревенчатую Тверь, но была она, эта Тверь, богата своим приволжским торгом, торговлей хлебной на всю Русь. Купцы тверские цену себе знали и хоть богаты были, но не щедры. И князь Борис у них редко одалживался.
Иногда княгиня Анастасия думала, чем же так приглянулась ей Тверь? Эвон, в Ростове и Суздале все благостно, особенно когда бьют колокола и их перезвон стелется над городами и лесами, полями и озерами. А Тверь не жила тихо, она была суетливая, хлопотная. Во всем, чем жила Тверь, княгиня Анастасия видела соперничание с Москвой. В политических пристрастиях она с первых дней встала на сторону Твери. И даже в величии она была тверичанка. Такую Тверь, с ее горькой судьбой, полюбил и великий князь Борис Александрович. В какие края не забрасывала бы его судьба, в Орду ли, в Литву, не видел он красивее отчей земли.
Возвращаясь с охоты, любовался, как поднялись яровые хлеба, колос ржаной наливается, скоро золотом отольет. На опушке ближнего леса разлилось озерцо. Вдоль берега оно поросло зеленью молодого камыша. По озеру плавал выводок диких уток.
Если объехать озеро стороной и чуть углубиться в лес, дорога приведет на заимку к пасечнику Матвею.
А дальше, где, казалось бы, самая глушь, скит отшельника Пахомия…
Понимал князь Борис Александрович, в обустройстве уступает Тверь и Суздалю, и Ростову, где церкви красивее и монастыри богаче, но через Тверь шел торговый путь с севера на юго-восток. Хлеб и всякое сырье – богатство тверское.
Торговый люд по Волге, Мологе и Тверце плавал, и все дань князю платили. Теперь Москва у Твери на пути поднялась, а ко всему митрополия в Москве. Да и тверские монастыри московским уступают, что женский Софийский, что мужские – Отрочь и Шошенский. Но князь верит, настанет тот день, когда и по святости, и по богатству превзойдут тверские монастыри московские. Но на то время надобно.
И князь Борис мечтой этой жил. Доколь князю тверскому голову клонить перед московским князем?
Вот и Анастасия об этом же в первую брачную ночь сказала. Хоть и обидно было Борису слушать это, а согласился.
С утра боярин Черед отправился на дальнюю вырубку, где артель, наряженная боярином Морозовым, лес заготавливала для Кремника.
Издалека послышались удары топоров, треск и грохот падающего дерева.
Выбрался Черед с дворовыми на полянку, мужики уже сучья обрубали. Глухо стучали топоры, въедаясь в дерево. Бригадир, оголенный по пояс, хрипло распоряжался.
Заметив слезавшего с коня боярина, подошел неторопко. Черед промолвил:
– Князь Борис говорил, ты мастеровых загонял?
– То с какой стороны глядеть, – почесал бороду бригадир. – А вот коли бы с моей, то мы за третий десяток дерев валим.
Тут мужик с волокушей подъехал и вскоре потащил бревно к штабелю.
– А когда, Осип, ты бревна в Кремник перетаскивать намерился?
– Неделю-другую, и переволочим.
– Хм. А управишься?
– Нам, боярин Дмитрий Никитич, ответ нести. Ведь мы за угловую стрельницу в ответе.
– Ну коли так, и я спокоен. Поеду на другие делянки…
К обеду воротился боярин в Тверь, однако домой не поехал, долго ходил по Кремнику, к работе мастеровых приглядывался, мастерством плотницким любовался. Без скоб вязали сруб, в бревенчатые проемы землю сыпали, хворост укладывали.
Мастер Еремей, вогнав топор в бревно, прокричал весело:
– На века ставим, боярин! Таку стену никакой таран не прошибет.
– Коли бы так, – кивнул Черед. – На Бога уповать будем, Еремей…
А дома за трапезой жене Акулине похвалялся:
– Порадовали, порадовали меня мастеровые, мамушка, что на делянке, что в Кремнике. К работе охочи тверичи, любо глядеть.
* * *
Разговор был долгий – начался еще засветло, закончился при вторых свечах.
Пожаловались гости торговые, на пути к Нижнему Новгороду на их корабль напали казанцы. Много товара забрали, а кто сопротивлялся, убили.
Гости торговые защиты просили.
Князь Борис Александрович с боярином Семеном, верным дворецким, и с князем Михаилом Дмитриевичем Холмским совет держали.
Говорил Борис Александрович:
– Коли мы на эту дерзость не ответим, то казанцы нам дорогу перекроют.
– Истино так, – согласился дворецкий. – Но как наказать их, Казань нам не осилить.
– Разбойный народ, – промолвил Холмский. – От ордынского семени пошли. Потворствовать нельзя, корабли слать надобно.
– Оно-то так, – кивнул боярин Семен, – да тут одним-двумя кораблями не отделаешься. Тут флот надобен, а где он у нас?
– Казанская орда в силе, на нее не одним удельным княжеством идти надобно, – сказал Холмский и посмотрел на князя. Борис Александрович согласно кивнул.
– Казань в одиночку не одолеешь, а Москве не до Твери, у Москвы свои заботы.
– Каков совет твой, княже? – спросил дворецкий.
– Мыслю я, бояре, хоть и не одолеть нам Казани, но прогнать разбойников от Нижнего Новгорода нам под силу. Надобно нарядить корабли, ратников послать, людей охочих. Чтоб казанцы руку тверичей почуяли.
– Разумно, княже, хоть и не близок путь.
– А кого воеводой?
– Воеводой слать боярина Репнина.
Дворецкий закивал согласно.
– Репнин – воевода умелый. Да и хаживал на татар.
– Это ты, княже, верно на боярина Василия указал, – согласился Холмский. – Пусть готовит ратников и охочий люд.
– А в помощь ему нарядим боярина Кныша, – сказал Борис Александрович и поднялся, отпуская дворецкого и Холмского.
* * *
Из Твери по всей земле тверской поскакали гонцы великого князя Бориса звать охочих людей на Казань.
И шли из Торжка и Кашина, из сел и деревень шел народ, тянулся к пристани на Волге. Собирались в отряды ополченцы, выкрикивали своих атаманов. Ватажники приоружно, кто с мечом иль луком, топорами да вилами двузубцами, а все больше с дубинами.
Тут же по берегу шалаши и навесы ставили, на кострах еду немудреную варили, а иные по тверскому торжищу бродили.
С утра и допоздна гомон висел над Волгой.
А в стороне, чуть выше пристани, ровно гуси, покачивались на воде десятка полтора суденышек рыбацких, какими и поплывут охочие и ратники на Казань.
Накануне отплытия привезли обозами мешки кожаные с сухарями и крупами, ящики с салом вепря и бочонки с солониной, рыбу сухую, вяленую.
Великий князь Борис велел воеводе, боярину Кнышу взять под свою руку ополченцев, а главным воеводой поставил боярина Репнина.
По зыбким сходням перетащили на суденышки грузы, распределили гридней и ополченцев, кому на каком судне плыть.
Ждали своего часа…
И он настал. Заиграли трубы, ударили барабаны. На головное судно пронесли стяг дружины и святую хоругвь.
Владыка Вассиан с причитом освятил воинство, а князь Борис Александрович в окружении бояр произнес громко, чтоб слышали все:
– С Богом!
И судна, осевшие под грузами, медленно, под веслами, отходили от пристани. А на речной глубине подняли паруса, пошли вниз по Волге…
* * *
Дневная жара спала только к вечеру. Борис Александрович приехал на ловы, когда солнце уже клонилось к закату. Гавря принял княжьего коня, отвел в сторону. Не видел, как бригадный артельный, постарше князя лет на двадцать, подошел к Борису, указал на широкий плес, где четверо артельных заводили бредень. Он был широкий, и те, кто был на глубине, шли медленно, лишь головы из воды торчали, а двое, согнувшись, брели едва ли не по берегу.
Князь спросил:
– Кой раз заводят, Любарь?
Артельный, седой, бородатый, в старой, но еще не обветшалой рубахе, ответил с достоинством:
– В первом разе седни. Днем, в жару, к чему бредень таскать, рыба на ямах лежит.
Борис ничего не сказал, присел на валун, а Гавря наблюдал за рыбаками, они тащили сеть. Бригадир закричал тем, дальним:
– Эгей, лешаки, там яма, стороной, стороной обходи!
Бредень тянули медленно, тяжело. Те, кто брел по глубине, принялись сводить конец, направляясь к берегу. Гавре не терпелось. Видел, где гузырь бредня, воду заколобродило, заколебало. Но вот сошлись рыбаки, потащили сеть, прижимая нижнюю бечеву.
Вода сходила с бредня, гузырь зашевелился, засеребрилась рыба. Но не туда Гавря обратил взгляд, а к тому валявшемуся в гузыре бревну. Сом, огромный, он шевельнул хвостом, ударил и задвигался, таща сеть в воду.
Тут уже все, и Гавря, и князь, бросились вытаскивать бредень далеко на берег. А сом бился, головастый, упругим туловищем давил рыбу…
Уже по темну сидели вокруг костра, а на треноге висел казан и булькала уха из сома, артельный бригадный Любарь рассказывал:
– Ты, княже Борис, на ловах гость редкий, не то, что отец твой Александр. Тот, поди, не было лова без него. Мы ноне сома вытащили не малого, а вот при отце твоем, княже, выволокли, поверь, раза в четыре поболе. Сеть изорвал, рыбаря Акимку хвостом пришиб. Я в ту пору в твоих летах был, княже Борис, из Новгорода Великого в тверские края попал. Князь Александр, отец твой, сказывал, сом тот всем сомам прародитель.
Гавря Любаря слушал, а сам на казан поглядывал, уж больно уха дразнила. А Любарь сказывал:
– А в Новгороде живя, где только не побывал, на море Белом, на Северах, в краях студеных. Семгу ловил. Вкусна рыбка, что в вареве, что на костре запеченая…
Тут, на тверской земле, повидал великого московского князя Василия Дмитриевича. Ухой его кормил. Он с женой своей, из Литвы ворочаясь, на ловах наших задержался… Крепка княгиня его Софья Витовтовна, ох как крепка и грозна. По всему, великий князь московский жены своей побаивался…
Борис хмыкнул в бороду, бросил:
– Не Софьи Витовтовны, великого князя Витовта, тестя своего.
– Может, оно и так, княже, но Софья Витовтовна уважения достойна.
– Что ж, Любарь, не стану отрицать того. И сегодня, коли бы не княгиня Софья, разве удержался бы Василий на великом княжении московском. Его бы дядя Юрий с сыновьями скинули со стола.
Любарь плечами пожал:
– Княжьи заботы, княжьи хлопоты. Знаю одно, раздоры княжеские ни Москву не красят, ни Тверь. И не к добру ведут княжества…
Уху хлебали молча. Взошедшая луна отражалась на плесе. И слышалось, как щука гоняет мелочь, будто россыпь по воде. Изредка какая-то крупная рыба выбросится и, ударив хвостом, уйдет на глубину…
Только к рассвету вернулся князь с Гаврей в Тверь.
Глава 11
Ночами полыхали зарницы, и при их всполохах князь видел поля и суслоны ржи20, редкие крестьянские избы, копенки сена и вдали темную стенку леса.
Богат край тверской, богата земля тверская. Князь ворочался из Торжка. За полтора месяца, что не был в Твери, соскучился по детям, Михайле и Манюшке. Но больше всего хотелось увидеть жену, Анастасию, Настену.
С того дня, как привезли ее из Суздаля, сердцем почуял, сужена она ему. Богом данная.
Свадьбу справили, и хоть Борис не терпел суеты и пышности, неделю гуляла Тверь. Не хотел Борис зависти. Тверской князь на свадьбе рязанского князя Ивана видел затаенные жадные взгляды многих бояр.
Он, Борис, свою Настену на руках носил, но так, чтобы никто того не видал. И слова ласковые нашептывал, ей понятные.
Конь шел спокойной рысью, а позади стучали копыта малой дружины, но ничто не мешало князю оставаться один на один со своими сокровенными думами.
Шесть лет, как понять этот срок, большой ли, малый? Одно и понимал Борис, в любви время мгновенное…
Полыхнула зарница, и нет грома. Быстрым взглядом князь успел окинуть окрест, и мысль, подобно молнии, мелькнула. Не спит, поди, Настена, о нем, Борисе, думает. А может, ежится в страхе при каждой вспышке?
Но тут же гонит эту непрошеную мысль. Не из тех Настена, ей страх неведом, а мудростью ее Господь не обидел. Вот как она однажды ему сказала, почто Тверь не великое княжение? Его у Твери по-разбойному Калита вырвал…
Боже, Боже, все это теперь в прошлом, но разве мог он, князь Борис, не знать или предать забвению, как в гневе билась Тверь с ордынцами, как поднялся люд на своих притеснителей!
Тому начало после казни в Орде великого князя тверского Михаила Ярославича. В Твери сел на великое княжение сын его Александр Михайлович. Приехал в Тверь брат двоюродный хана Узбека Чолхан, народом прозванный Щелканом. Со многими своими нойонами и баскаками явился.
Великий князь Александр Михайлович в новых хоромах жил, а Чолхан со своими нойонами и баскаками в старом княжеском дворце поселился.
По всей Твери разбрелись ордынцы, принялись грабить тверичей. А все больше их на торгу. По торжищу толпами бродят, что приглянется, то и берут, а кто добром не отдаст, силой забирают…
А по Твери слухи ползут, Щелкан на себя княжество Тверское берет! Люд во злобе, того и гляди, на ордынцев кинется.
И дождались. Все началось с того, что ордынцы коня у тверича отнимать принялись, а народ в защиту кинулся. Драка в избиение ордынцев перешла. По всей Твери убивали ордынцев. Тут в подмогу тверичам пришли княжьи отроки из меньшой дружины. Попытались ордынцы укрыться в старых дворцовых хоромах, а великий князь тверской Александр Михайлович велел хоромы дворцовые поджечь.
Так и сгорел Чолхан, а ордынцев люд кольями и топорами перебил. Только и остались несколько ордынских табунщиков, какие на выпасах были. Они и принесли Узбеку эту весть.
Хан послал карательный отряд на Тверь, и его повел московский князь Иван Калита.
Порушили, пожгли ордынцы Тверь, а великий князь Александр Михайлович в Пскове и Литве укрытие искал…
Князь Борис и об этом подумал. Не Москвы ли то рук дело, что Тверь заново отстраивалась, людом полнилась. Эвон, сколько церквей возвели, монастырей, торг, всех гостей принимает…
И о том мысли у князя Бориса…
– Тверь выше Москвы, – повторил вслух Борис слова жены.
И тут же мысль захлестнула. Москва над Тверью встала коварством Калиты; это истина, но князь Иван и умом Тверь осилил, митрополита Петра и митрополию из Владимира в Москву перетянул. Духовный центр российский ноне Москва…
И несбыточное в голове ворохнулось. Коли б такому случиться, чтоб новгородское вече руку князя тверского признало, тогда бы княжество Тверское грозно вознеслось над Московским.
Однако тому не бывать. Республика Новгородская не одну сотню лет как под вечевым колоколом родилась, мощи набиралась, эвон, как руки разбросала. Новгород Великий – город торговый, его очи на Литву и Ганзу поглядывают. Новгородцы ни Тверь, ни Москву над собой не признают…
Конь с рыси на шаг перешел. Князь не стал его торопить, пусть передохнет. Придержали коней и дружинники. Молча едут. Знают, князь не любит словоохотливых гридней. Воин – не женщина на торгу, воина не слово красит.
Борис приподнялся в стременах, почудилось, человек на дороге. Присмотрелся, ратник.
Конь потряхивал головой, позванивала сбруя.
Князь тронул повод, и конь перешел на рысь. Борис подумал, скоро наступит рассвет, покажется изгиб Волги, откроется Тверь, облепленная строениями. Кремник и дворец, Настена с детьми.
Боярин Семен после пожара хоромы в Кремнике возвел. Нельзя сказать, что роскошные, но о двух ярусах, светлые, тесом крытые, стекольца на окнах венецианские, еще до пожара купленные. Знал, рано или поздно строиться доведется.
Все хорошо у боярина Семена, да и сам из себя видный, что в росте, что в осанке. Борода еще не в седине.
Бояре тверские на него виды имели, хороший, завидный жених. Но дворецкий посмеивался: жениться не лапоть надеть.
Князь Борис сказал как-то:
– Не пора ли тебе, Семен, семьей обзавестись?
Отмахнулся дворецкий, ответил со смешком:
– Не настал еще час, княже.
И Борис на том успокоился.
Но однажды дворецкий был в Кашине-городке. Зашел в церковь рубленую обедню послушать. Приход малый, и дряхлый поп читал гнусаво, слова многие проглатывал. Боярин на то внимания не обращал, молился, широко кресты клал. Неожиданно взгляд его упал на стоявшую обочь девицу, совсем юную. В полумраке, в огне редких свечей показалась она Семену красавицей необычной. Пышные волосы платочком прикрыты, сарафан ткани дешевой сапожки прикрывают. А глазаста, очи под бровями соболиными, на боярина и не взглянула, лебедем поплыла.
У дворецкого сердце екнуло, отродясь таких красавиц не видел. А девица, обедню отстояв, из церкви вышла. Боярин за ней поспешил. Вышел на паперть, Гаврю подозвал.
– Уследи, Гавря, где живет эта красавица.
Ждал недолго, не такой Кашин городок большой.
Но вот прибежал Гавря, выпалил запыхавшись:
– Дочь она купеческая, а зовут ее Антонидой. Дом неподалеку, за углом…
Было сватовство и поезд с невестой из Кашина. Пол-Твери гуляли на свадьбе. Вошла Антонида в хоромы дворецкого.
Гавре молодая жена дворецкого приглянулась, бахвалился Нюшке:
– Пригожа Антонида и лепна. Добрую жену боярину Семену приглядел я.
* * *
Тверь пробуждалась под звуки пастушьего рожка, щелканье бича, рев стада.
Коров и коз выгоняли на луговые травы, на сочные выпаса. И еще солнце не поднялось, как ударят на одной из колоколен и тут же враз зазвонят по всем тверским церквям.
От кузнечной слободы потянет угольным угаром, и тукнет молот по наковальне, сначала робко, будто пробуя. И пойдет перестук по всей слободе.
Закурится дымок над какой-нибудь банькой, каких множество на бережку Тверцы. Баньки маленькие, в землю вросшие, дерном крытые и топятся по-черному.
Откроются ворота Кремника, проедет впряженная цугом боярская колымага. Проскачет наряд гридней. Потянутся на торжище груженые возы и телеги, спешат, гомонят тверичи, кто к ранней заутрене, а кто по своим делам хозяйственным…
Как-то ранней весной бежал Гавря берегом Тверцы. Свежо. От реки холодом тянуло. Снег сошел, но еще не протряхло. Гавря через лужи перескакивал, места, где посуше, высматривал.
У самого берега реки баньки лепились курные, по-черному топились, полуземлянки. Прыгает Гавря, о своем думает. В Москву князь намерен слать его с грамотой к великому князю Василию.
Из ближайшей баньки дверь нароспашь открылась, и в клубах пара девка в чем мать родила. От жары красная, что рак вареный, и волос, распушенный до колен. Перебежала по щелястым мосткам и ухнула в реку студеную. Гаврю даже холодом обдало, хоть Гавря и сам любил из баньки в снегу побарахтаться.
Поглядел Гавря, по реке еще шуга не вся ушла. Загляделся Гавря на девку, а та уже на мостки выбралась, пританцовывая. Заметила Гаврю, озорно позвала:
– Подь со мной, отрок, ужо я тя и попарю, и косточки разомну!
Засмущался Гавря, а девка уже в баньке скрылась. Отродясь Гавря с девками не миловался. От сказанного девкой кровь у него взыграла. Мысли греховные голову замутили. Вот бы за девкой в баньку кинуться, да, разоблачившись, на полок.
У них, в деревне, банька стояла у озерца, и мужики, и бабы париться ходили поочередно, сначала мужики, потом бабы.
Гавря в Твери сразу обвык, не то, что Нюшка. Нюшка от малого княжича ни шагу. Замешкается, боярыня накричит. Одно и хорошо, Нюшка всегда сыта…
У Гаври день начинался с пробуждения князя. Отрок тащил в опочивальню таз, серебряный кувшин с родниковой водой. Борис умывался, шел в трапезную, где его уже ожидало все семейство.
В то утро князь сказал:
– Настенушка, скоро в Литву поеду к Витовту, ибо литвины совсем заворуются.
Из Твери выбрались после праздника Рождества Пресвятой Богородицы. Погода установилась сухая и теплая. Скрипели колеса княжьего поезда, слышались окрики ездовых. Рассыпавшись, гридни сторожили телеги.
Тверского князя в поездке сопровождали Холмский и Черед. Бояре тряслись в крытом возке. Что до князя, то Борис первые дни проводил в седле, а от Ржева пересел в обтянутую кожей колымагу.
Гавря скакал рядом с колымагой, ведя княжеского коня в поводу.
Откинувшись в кожаных подушках, Борис часто думал, выслушает его Витовт либо прогонит и их разбои признавать откажется.
От Смоленска литовцы в тверские земли приходят, грабят смердов, данью облагают. Борис даже думал, а не встретить ли этих литовцев с дружиной? Но поостерегся, у Витовта сила. Эвон, Смоленск и иные города Литва прочно держит.
Тверской князь понимает, Витовт не станет признавать вины ни за Смоленск, ни за Витебск и иные города, что под великим княжеством Литовским, но пусть понимает, он, князь Борис, готов за земли свои постоять, и коли что, других удельных князей в подмогу призвать. И был тому пример, когда хан Мамай пошел на Русь, московский князь Дмитрий позвал князей, и они сообща одолели Мамая на Куликовом поле…
Колымагу качнуло, подбросило, колесо наехало на булыжник. Борис посмотрел в оконце. Гавря рысил неподалеку. Где-то в этих местах деревня его стояла до того, как ее ордынцы сожгли, а прежде литвины здесь озоровали.
Вот за этого Гаврю да Нюшку и иных смердов, каких литвины мордовали, надо бы спросить Витовта…
* * *
У Витебска настиг тверского князя гонец от князя Репнина. Уведомлял воевода, что его суда вышли к Нижнему Новгороду, где их уже ждало нижегородское воинство. Теперь они сообща двинутся на Казань…
Известие подняло настроение Бориса. Хоть и не совсем был уверен князь в успехе ополчения Репнина, но все же теплилась надежда, авось будет удача.
Открыв дверцу, в колымагу протиснулся Холмский, уселся напротив князя Бориса.
– С какой вестью Репнин гонца прислал?
– Князь уведомляет, воинство наше к Нижнему подошло и на Казань намерилось.
– Слава Богу, – перекрестился Холмский.
– Казань коли и не одолеем, то заставим хана в разум взять, что Русь была и будет. И путь торговый ей перекрывать не дозволим, а тем паче в набеги на земли наши ходить.
Долго ехали молча, но вот князь Борис сказал:
– Ордынцы нам недруги вековые, но литва и ляхи бед Руси причинили и чинят не мене, а может, и поболе, чем ордынцы. Сколько городов наших захватили, княжеств удельных под себя подмяли, разбои чинят. – Борис в оконце показал. – Вон, Гавря отчего в Тверь бежал? И Нюшка? А сколько их таких по свету мыкаются. В княжествах русских, какие под Литвой и Речью Посполитой, люд принуждают и веру чужую принять. – Вздохнул. – С нашими недругами не словом Божьим говорить надобно, а силой. Но она у нас в разброде.
– Воистину, княже, – кивнул воевода, – ноне и вы с Василием московским без согласия живете. Ни московские князья, ни тверские своей властью не поступитесь.
Борис насупился:
– Ты, Михайло, может, и прав, но не мы, тверичи, распри учинили. Поди забыл, что разброду начало положили московцы. Запамятовал, как у великого князя Михаила, прадеда моего, власть вырвали?
– Помню и знаю, но сколь вы, князья тверские, злобствовать будете? – усмехнулся Холмский.
– Довольно, воевода Михайло, – раздраженно оборвал Борис. – Пойди скажи боярину Дмитрию, чтоб сыскал место для привала, пора людям и коням роздых дать.
* * *
Вильно Гавря увидел издалека. Город в долине, улицы густые, церковь, холм, что гора, на ней замок Витовта.
Ехали берегом реки, мимо домиков городского люда. Миновали пустынную площадь, у каменного строения остановились. Боярин Черед оказал:
– Здесь жить нам надлежит, пока Витовт князя Бориса выслушает…
Это был тот гостиный двор, где останавливались князь с Руси и торговые славяне.
Днями Гавря блуждал узкими мощеными булыжником улицами, дивился домиком из камня, таким же каменным забором, зеленому, ползущему по стенам, плющу, лавочкам на торгу, мастеровым чеботарям, бронникам, золотых и серебряных дел умельцам.
В Вильно малолюдно, но зато полно жолнеров21. Они оружные ходили по городу, толпились у замка.
На торгу, на деревянных полках, калачники продавали хлебы и пышки, женщины-пирожницы выносили корзины с пирожками. Гавря к женщинам литовкам приглядывался. Белокурые, в чепчиках, сарафанах, а поверх фартуки полотняные, на ногах ботинки кожаные.
Не такие в Вильно пирожницы, как в Твери. В Твери кричат, зазывают, а здесь в Вильно молчаливые, редко переговаривались, на Гаврю никакого внимания.
Из корчмы, из дверей щелястых тянуло мясом жареным, иногда квашеной капустой. В корчму зайти Гавря не осмелился, да и денег не было…
Вот уже два месяца, как тверичи в Вильно, то Витовт был в Кракове, то в Варшаве. Холмский недоумевал:
– Этак он нас до зимы продержит…
Витовт вернулся к концу осени, и засветился огнями виленский замок. Ожил. Вечерами до полуночи играла музыка, будоража весь город. Съезжались в замок паны литовские.
Борис тверской был в ярости. У него созрело желание покинуть Вильно, когда его наконец позвали к Витовту. Литовский князь принимал тверского в тронном зале, сидя в высоком резном кресле, в окружении знати. Он слушал тверича, не перебивая, казалось, весь внимание, а когда тверской князь замолчал, Витовт заговорил с усмешкой, постукивая ладонью по креслу; что князья удельные, какие его власть приняли, не силой, а добром в княжестве Литовском живут. Что до Смоленска, так это отчина его жены, княгини Анны.
Говоря, Витовт теребил седые усы… Прищурился, повел рукой по толпившимся вельможам.
– А я, князь Борис, неволить никого не желаю и в католичество православных не зову. Однако не отрицаю, католики у меня первое место в Думе занимают и в Сейме. А почему? Веры у меня к ним больше…
Но ты, князь Борис, прав, жолнеры мои вольности допускают, когда в земли твои захаживают. Отныне я буду их за это сурово наказывать…
Вышел князь Борис из замка, у мостика его Холмский дожидался. Догадался Михайло, как принял Витовт князя тверского. Борис рукой махнул.
– Завтра в Тверь ворочаемся.
Глава 12
Звенигород в полсотне верст от Москвы. Город тихий, дремотный. Даже удивительно, отчего Звенигород именуется. Звенигород и Галич – удел князя Юрия Дмитриевича.
Вал и высокие стены оберегают город. В Звенигороде хоромы княжьи, собор Успенский белокаменный, одноглавый, строения боярские и люда. А на реке Сторожке при впадении ее в Москву-реку стоит Саввино-Сторожевский монастырь.
Князь Юрий иногда навещает монастырь, отстоит службу в деревянной церковке вместе с монахами, в келье архимандрита Мирона поедят скудной монастырской трапезы, поговорят о жизни суетной. А в тот день, как в Звенигороде побывал епископ Вассиан, князь Юрий жаловался архимандриту, что владыка Фотий грозит Юрию епитимией. Мирон слушал князя Юрия, крест нагрудный теребил.
– Сын мой, не доведи митрополита до греха. Не о себе владыка печется. Почто ты на великое княжение замахиваешься? Не своей волей сел на Москве великим князем Василий, завещанием отцовским. Смирись!
– И ты, архимандрит, противу меня? – Вскипел Юрий. – Аль мне перед племянником смириться?
– Уйми гордыню, князь, не тревожь воли покойного великого князя.
– И ты на меня, отец Мирон? Слышать тебя не желаю.
Князь Юрий Дмитриевич вскочил, выбежал из кельи, хлопнув дверью…
Ночь ворочался без сна, злился и на Фотия, и на Вассиана, теперь и архимандрит на него…
К утру унялся гнев, и князь сказал сам себе:
– Погожу, когда Василий в Орду отправится. Там я правду сыщу.
Утром воеводе Анисиму сказал:
– Ты, боярин, дружину на Москву не поднимай. Время не настало.
И подумал: пусть Фотий надеждой себя тешит, что смирился аз. Нет, не смирился и отчего мне униженным быть? Мне, только мне на великом столе московском сидеть, а не Василию, племяннику моему неразумному. Это все Софьи, да кое-кого из бояр московских рук дело. Василия научают. Софья на отца своего, Витовта, полагается. А подумала бы, леты его к восьмидесяти подкрались, с виду он крепок, а Господь счет ведет. Седни он жив, завтра Бог прибрал…
Ударил колокол храма Успенского. Юрий прошептал:
– Прости, Господи, вины мои вестные и безвестные.
Давнее вспомнилось, как привезли в Москву в жены великому князю московскому из Литвы дочь Витовта Софью.
Не приглянулась она Юрию, крупная и лицом груба. Но брат, Василий Дмитриевич, все годы прожил с ней в согласии. А что великая княгиня Софья? Юрий не забыл, какими очами она глядела на него. Пожелай ее Юрий, и она вступила бы с ним в тайный грех.
Юрий благодарен судьбе, что не довела она его до грехопадения. Ино теперь гадал бы, чей отпрыск Василий, его ли, брата?
Тоска вдруг нахлестнула, ворохнулась боль душевная. И подумал, живет, суетится человек, богатства, власти алчет. К чему? В жизнь иную, потустороннюю, ничего с собой не берет. Может, понапрасну его хлопоты о великом княжении?
И он тряхнул седой головой.
– Господи, вразуми…
Великий князь Василий и рад бы уступить дяде, князю Юрию московский стол, да мать, Софья Витовтовна, стеной встала:
– Твое наследственное право, сын. Коли уступишь, Русь покой потеряет. Боли киевские повторятся. Всяк станет мостится на стол московский, пирога лакомого отведать…
На престольный праздник отправился великий князь Василий в Троице-Сергиеву лавру. С собой в колымагу позвал боярина Всеволжского. Переговаривались, о дождях частых, об осени, которая так незаметно подкралась. Боярин сказал, что хлеба сжали по сухому, теперь уж, когда снопы свезли с поля, хвала Всевышнему, голод минует.
Незаметно речь на князя Юрия повернули:
– Не емлется князю Юрию, – пожаловался Василий, – чую нелюбовь ко мне. А почто? Я ль повинен, что княжение великое отец мне завещал?
– Ты, княже, в голове обиды не держи. На Господа уповай. Сказанное в Книге Премудрости вспомни: мужайся, и да укрепляется сердце твое, надейся на Господа.
– Я слову Божьему вразумею, боярин Иван Дмитриевич, но в Книге Мудрости, в Новом Завете также говорится: царство Божие не в слове, а в силе.
– То так, великий князь, но за Москвой сила. А когда ты в Орду отправишься, то и я с тобой. Помни, княже, за нами правда.
– Дай-то Бог, а я, боярин, помощь твою век помнить буду.
Всеволжский улыбку в бороде спрятал, в мыслях свое: Алену бы великой княгиней московской увидеть…
Колымага покачивалась на ухабах, перестукивали колеса. Великий князь молчал, молчал и боярин Всеволжский.
Впряженная цугом колымага втянулась в ворота лавры, остановилась. Ближние бояре распахнули дверцы, помогли великому князю выбраться.
* * *
В дальнюю дорогу готовились всем двором. Да что там двором, пол-Москвы подняли: кузнечную слободу, каретный ряд, шорников. Шили новую сбрую, перебирали спицы колес, отягивали шины, ковали коней. Великий князь Василий в Орду готовился.
А во дворе московского великого князя суета сует. На поварне пекли и жарили, сушили хлебы в дорогу в сухари, солонину в бочонки закладывали, мясо жарили, жиром заливали, гречу и иные крупы в мешки кожаные ссыпали…
Далек путь из Руси до Орды, Сарая-города, полгода туда, столько же обратно, да у хана дай Бог в год управиться. Нередко бывало, поездка в два года оборачивалась…
Особенно бережно грузили скору меховую для жен ханских и вельмож ордынских, золотые и серебряные украшения, оружие, изготовленное московскими бронниками.
За всеми сборами зорко доглядывала вдовая великая княгиня Софья Витовтовна. Все Всеволжскому наказывала:
– Ты ужо, Иван Дмитриевич, рот корытом не разевай, очи имей. Да добром не раскидывайся. В Орде они до нашего добра охочи. Им все подавай. С пользой, с пользой поминками одаривай. Помни, Москва не колодезь бездонный, а в голове постоянно держи, с какой надобностью едешь.
Слушал боярин вдовствующую княгиню-мать, а своя мысль на первом месте. Ему бы дочь Аленку великой княгиней увидеть…
Москву покидали ранним утром. Митрополит Фотий молебен отслужил, благословил:
– На суд ханский едете, в татары. С Богом!
И потянулся поезд, обоз и возки крытые, дружина княжеская, в сотню гридней конных. На рязанскую дорогу поезд взял, чтобы оттуда, землями княжества рязанского, Диким полем, степями татарскими добираться до ханского Сарай-города…
Ничего не бывает тайного, чтоб не стало явным. И недели не минуло, как в Звенигороде уже знали, московский князь Василий в Орду отъехал.
Сборы у князя Юрия Дмитриевича не столь долгие. Вскоре и его поезд потянулся в Орду.
* * *
Затихли к ночи княжеские хоромы, опустели. Гулко. Заскрипят ли половицы под ногой, застрекочет сверчок за печкой, по всему дворцу слышится.
С отъездом князя Василия не суетно во дворце. Не съезжаются по утрам бояре и не толпятся в дворцовых сенях. А на женской половине дворца редкий мужчина появляется.
Еще при великом князе молодом Василии звала на женскую половину дворца Софья Витовтовна боярина Всеволжского, чтоб совместно удумать, как честь Василия в Орде не ронить, от хана добро на великое княжение получить.
Ночь звонкая и тишина, только и слышно, как на кремлевских стенах время от времени раздадутся окрики дозорных:
– Моск-ва! Слу-шай!
И им откликнутся:
– Моск-ва!
Лежит вдовствующая великая княгиня на высоких пуховых перинах, но все ей не мило. С уходом из жизни мужа, великого князя Василия Дмитриевича, не завершил он начатое, Русь Московскую незавершенной оставил. Тверь в уделе, Рязань, да и в остальных княжествах неспокойно.
А ноне деверь, князь звенигородский и галичский Юрий Дмитриевич, пытается отнять стол великокняжеский у племянника своего, ее сына Василия.
С чем-то воротится Василий из Орды? Ужли отдаст хан ярлык на великое княжение московское Юрию?
Софья Витовтовна села, опустив ноги на медвежью полость, разбросанную по полу опочивальни. Посидев, прошлась к зарешеченному оконцу.
Темень. Небо в тучах, ни луны, ни звезд. Спит Китай-город, спит Белый и Земляной город. Спят слободы: кузнечная и гончарная, во мраке деревеньки подмосковные.
Постояла вдовствующая великая княгиня, сделалось зябко. Воротилась, легла на кровать.
И снова о девере, Юрии Дмитриевиче, подумала. Не доведи Бог ему на великое княжение усесться. Тогда он непременно сошлет ее с сыном в отдаленный городок.
И молится, чтоб Господь оглянулся на Василия и боярина Всеволжского, помог отстоять московское великое княжение…
Мысли, они как птица. Переносят ее в те дальние края, по которым ноне движется княжеский поезд. Он давно уже миновал земли княжества Рязанского. Проезжает степями, Диким полем.
Степь в эту пору осеннюю не та, что весной, в травах буйных, цветах веселых. Сегодня степь в прижухлых травах, редких цветах. По речкам и плесам сбиваются в стаи перелетные птицы. Ночами в небе курлычат журавли, и со свистом проносятся дикие утки.
Ночью Софья Витовтовна представляет: гридни ставят Василию шатер, а себе разжигают костер, подвешивают казан, варят кулеш, приправленный салом вепря.
Из рязанской окраины Василий присылал гонца с грамотой, но из Орды он не пошлет никаких известий. Теперь вдовствующая великая княгиня будет ждать возвращения Василия из Орды.
Она хмурится, и лицо ее каменеет. Никакой надежды у нее на помощь отца, великого князя Витовта, нет. Она знала, литовский князь жаден и коварен. Она уже думала, что он потребует от Москвы новых земель, а сейчас, когда отец теснит тверское княжество, Софья убеждена, великий князь литовский не выступит против Юрия.
Вдовствующая великая княгиня стонет, как от зубной боли. Не стон, крик из ее груди исходит:
– Господи, на помощь твою уповаю!
Глава 13
Пока от Москвы отъехали, серая муть неба захлябила холодным дождем. Деревья обнажались и лес открывался. Только сочнее обычного зеленели обмытые сосны и низко прогнулись отяжелевшие лапы елей. Дождь досыта напоил землю. Насквозь промокла солома на крышах изб, да потемнел тес на домах, на колокольнях нахохлилось воронье.
Невеселые думы нагоняла погода.
Всеволжский ворчал:
– Ранние и холодные дожди. И отчего так занепогодилось?
Но московский князь Василий молчал. Часто пересаживался с коня в колымагу.
Вечером, едва останавливались на ночлег, гридни разводили костер, обсушивались. Но уже на следующем переходе одежда становилась мокрой, тяжелой, особенно под броней. Не спасало и корзно.
Днем и ночью в пасмурном небе кричали птицы, видно, готовились к дальнему перелету.
Удивлялись гридни, как птицы добираются до теплых земель и где они, эти края без снегов и морозов?
Еще ехали по российской земле, как неожиданно дожди прекратились, резко потеплело, а днями в воздухе повисали серебряные паутины. В темной южной ночи запахло чабрецом и полынью. Застрекотали кузнечики. С хрустом пощипывали траву стреноженные кони.
Но вот наступил день, когда московцы въехали на земли Дикого поля, где уже не было лесов и перелесков, не встречались русские городки и деревеньки.
Страшная, непредсказуемая Дикая степь…
Сначала она накатывалась на Русь печенегами, затем половцами, а когда пришли с востока силой несметной татары, сжалась Русь, напружинилась. Лишь бы не погибла. Все приняла: и баскаков поганых, и к ханам на поклон пошла…
От Куликова поля силу почуяла, однако пока еще жила с оглядкой на хана…
Чем ближе к Сараю, главному городу Золотой Орды, подъезжали московский князь Василий с боярином Всеволжским, тем чаще встречались татарские стойбища, кибитки, юрты, высокие двухколесные арбы, многочисленные стада и табуны. Нередко вблизи юрт горели костры и кизячный дым вился над висевшими на треногах казанами. Сновали татарки в шароварах, ярких кафтанах с перехватом. Тут же бегала крикливая, голосистая детвора, поднимали неистовый лай лютые псы.
Конь князя Василия шел бок о бок с конем Всеволжского. Василию любопытно жилье татарское, в степи ни деревца, ни кустика.
Псы кидались коням под ноги. Гридни хлестали их плетками.
– Звери, – заметил Всеволжский и указал на свору. – Ровно ордынцы в набеге.
Второй боярин Ипполит кивнул на табун и объездчиков, сказал:
– Кони татарские и в снежную пору сами себе корм добывают. А по весне на первой траве отъедаются и готовы к дальнему переходу.
Гридни разговор поддержали:
– Татарин с конем неразлучен и в набегах неутомим.
– Под седлом у ордынца мясо конское сырое. Он его в походе задом отбивает. Этакое мясо мерзкое им в лакомство.
– Татарин сыро мясо едал, да высоко прядал.
Князь Василий слушал, помалкивал. Тревожно ему. Как-то в Сарае его встретят. Мать вспомнил. Ну зачем она так настойчиво посылала его в Орду? Поди, и без великого княжения прожил бы. Сидел бы князем удельным на каком-нибудь городке, так нет же, московское великое княжение ей подавай…
О главном городе ханства Золотой Орды Сарае Василий наслышан. Говорили, что строили его мастеровые со всего мира. Рабы воздвигали великолепие своего времени. Очевидцы, побывавшие в Сарае, вспоминали, что это один из красивейших городов в низовьях реки Итиль22 на перекрестке торговых путей из камских булгар, русских княжеств и Крыма на Хорезм, в Среднюю Азию, Монголию и Китай.
Город разросся, и отсюда ханы руководили половиной мира. Могучая держава, уже почувствовавшая первые феодальные потрясения, отделения Казанской орды, Крымской, Ногайской…
После Батыя брат его Берке выше по течению Итиля, на его рукаве, положил начало новому Сараю. С той поры оба города стали именоваться Сарай-Бату23 и Берке-Сарай24. Оба они выросли в крупные ремесленно-торговые и культурные центры.
Ремесло и торговля были источниками больших доходов ханской казны. При Берке-хане Золотая Орда приняла религию мусульманства, но осталась державой веротерпимой. Еще великий Чингис завещал уважать любую религию.
От Берке-хана повелось строить в Сарае не только мечети, но и христианский храм, и иудейскую синагогу. Стояли они неподалеку одна от другой, и жители этих городов были вольны молиться тем богам, каким пожелают.
Христианский храм строился с подаяний верующих со всей Орды. Еще владимирский митрополит благословил сараевского епископа. Теперь сараевские священники получают благословение московской митрополии…
Солнце давно повернуло на вторую половину, как князь Василий увидел издалека Сарай-город.
* * *
Галич – город на берегу Галичского озера, был центром небольшого Галичского княжества.
История помнит, когда брат Александра Невского Константин Ярославич княжил в Галиче. Известно, что уже с четырнадцатого века галичский удел был присоединен к Московскому княжеству и числился за князем Юрием Дмитриевичем. А поскольку Юрий сидел в Звенигороде, то в Галиче княжил сын его Дмитрий Шемяка.
Упрям и коварен был Дмитрий. Провожая можайского князя, обнимал, приговаривал: «Когда сяду на великий стол, то-то заживем, князь Иван».
Говорил Шемяка, а сам можайского князя из-под нависших бровей глазками-буравчиками сверлил.
Далеко за Галич провожал Ивана Можайского, все уговаривал:
– На тя, князь Иван, надежда и опора против Васьки…
Уж как ему, Дмитрию, хотелось сесть на великое княжение, он бы княжил по справедливости.
И Шемяка ждал возвращения из Орды отца, князя Юрия. С чем-то он воротится, получит ли право на московский стол?..
И еще Дмитрий Юрьевич думал, если сядет отец на великое княжение, то со смертью его на великом княжении будет сидеть он, Дмитрий, а удельные князья будут жить по его воле. И даже богатый Великий Новгород станет платить Москве.
Это радовало сердце Шемяки, и он улыбнулся сладко.
* * *
Город встретил князя Василия с посольством шумом и гомоном. По улочкам проезжали тележки, арбы. В них были впряжены ослики или двугорбые верблюды.
Из-за дувалов доносились удары кузнечных молотов. Вот прошла толпа, прогнали скот. Над городом повисла пыль. Кричали ослы, ржали кони, слышалась многоязычная речь.
Молодому князю Василию все любопытно. Вот прорысил отряд нукеров в кожаных панцирях, с луками, притороченными к седлам. На княжеских гридней внимания не обратили.
Боярин Ипполит заметил:
– Люд здесь со всего мира. Все больше невольники. Короткая жизнь у них.
– Правду сказываешь, боярин, – откликнулись гридни. – Коли бы их слезы в Волгу, река бы вышла из берегов.
Князю Василию зябко. Он ежится, запахивает корзно. Въехали в узкую улочку, растянулись цепочкой. До караван-сарая, где обычно останавливаются приезжие русичи, было совсем недалеко. Боярин Всеволжский заметил толстого татарина в зеленом халате, сказал:
– Никак татарин к нам правит.
А тот с седла скособочился, закричал визгливо:
– Урус конязь, тебе и нойонам место в караван-сарае, а нукерам юрту ставить за Сарай-городом!
Прокричал и, почесав под зеленым халатом толстый живот, ускакал.
Улочкой с торговыми лавками московский князь с боярами и гриднями, что сопровождали вьючных лошадей, въехали в распахнутые настежь ворота караван-сарая.
Двор мощен камнем, со всех сторон его охватывали двухъярусные строения, где внизу находились складские амбары, а наверху жилые каморы.
Гридни разгружали тюки, а князь Василий с Всеволжским поднялись в свои каморы, где отдавало сыростью и прелью. Князь сел на ковер, поджав ноги, а боярин велел гридню разжечь жаровню. И вскоре от горевших углей потянуло теплом.
Прикрыл князь Василий глаза и как наяву увидел улочки Сарая, пыльные, грязные. Явился боярин Ипполит, доложил, что тюки разгрузили, внесли в амбар. Всеволжский заметил:
– Ноне в самый раз в бане бы попариться, да здесь у них, у неверных, какая банька?
Василий тоскливо сказал:
– Будем ждать, когда нас хан примет.
– Я, княже, завтра поминки разнесу женам ханским, да вельможам знатным, от каких наша судьба зависит, – заметил Всеволжский. – Чую, скоро и князь Юрий сюда заявится.
– А как, боярин, ты мыслишь, долго ли нам жить здесь?
– Может, до морозов, а может, и до весеннего тепла.
Василий насупился, а Всеволжский руки развел:
– Одному Богу ведомо. Однако я великой княгине матушке обещал, что вернемся со щитом, а князь Юрий Дмитриевич на щите.
– Не верится мне, боярин Иван Дмитриевич, ужли так будет?
Всеволжский хитро щурится, говорит сладко:
– Вот бы те, великий князь, в жены взять мою Аленушку, и лепна она, и разумна.
Василий встрепенулся, на боярина уставился.
– А что, вот вернемся, скажу матушке, и быть Алене твоей великой княгиней.
– Ужли быть такому? – обрадовался Всеволжский. – В шутку сказываешь, великий князь?
– Отчего же, боярин. Коли говорю, так тому и быть.
– Обрадовал ты меня, княже, ох как обрадовал.
* * *
В храме полумрак и пусто. Редкие свечи горят, освещая лики святых над алтарем, их строгие очи.
Всеволжский прошел к иконостасу, перекрестился. Долго молился истово. Потом прошептал:
– Господи, помоги.
Неожиданно за спиной раздался голос:
– Что заботит тя, сын мой?
Вздрогнул боярин, оглянулся. Позади стоял седой священник в поношенной рясе и старом клобуке. Он внимательно смотрел на Всеволжского, придерживая рукой большой медный крест.
– О чем ты просишь Господа, сын мой? Ты приехал в Орду вместе с князем Василием?
– Да, отче. Князь приехал просить у хана суда справедливого.
– Разве могут искать справедливости христиане у хана мусульманского? Какие заботы тяготят московского князя Василия?
– Звенигородский князь Юрий возалкал на московский стол и намерился отнять его у князя Василия.
Священник сурово сдвинул седые брови.
– Как хану судить Рюриковичей, когда князь Юрий на право старшего ссылается, а князь Василий на завещание отцовское? – Горестно покачал головой. – Не хану судьей быть, Богу.
Всеволжский вытащил из кармана мешочек с монетами, протянул священнику:
– На храм, отче.
– Спасибо, сын мой. Молись, и Господь рассудит князей по справедливости.
Поцеловав руку священника, боярин покинул церковь…
А старый священник, потупив очи, долго думал, и мысли его были о годах тяжких, прожитых здесь, в Орде.
Дома, в тесной келье, помолившись, уселся к столу и, обхватив ладонями седые виски, о прожитом задумался. Мысли его плутали. Они то уводили его назад, в прожитое, то уносили в будущее. Священник говорил сам с собой, и тогда он видел Сарай и дворец, где творил золотых дел мастер из Ростова, что на озере Неро. Красотой его творений любовались красавицы из всей Орды. А вот творения камнетеса из Суздали… Тех мастеров нет, они ушли в мир иной, но чудо, созданное ими, еще долго будет вызывать восхищение человека.
Пройдут века, вспомнят ли о них в далеком, далеком будущем…
И о сегодняшнем посещении храма боярином вспомнил. О суете сует человеческой подумал. И вспомнил, что записано в Евангелии от Матфея: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?
* * *
Возвращаясь в караван-сарай, Всеволжский долго бродил по базару, где пахло пряностями, и товары со всего Востока рябили в глазах.
Здесь было все: шелка и бархат, драгоценные камни и золото, искусные украшения и дорогое оружие, но боярин этого не замечал. Всеволжский был озабочен предстоящим ханским судом. Каким он будет? Справедлив только суд Божий, но ханский? Звон, даже священник засомневался…
По скрипучим ступеням караван-сарая Всеволжский вступил в камору к князю. Василий сидел у стены на потертом коврике, скрестив ноги. Князь грел руки у жаровни. Посмотрел на вошедшего боярина. Всеволжский остановился у двери:
– Воспрянь духом, княже. За нами правда. Будет, как мы порешили, верю в это. Одного не ведаю, когда нас хан рассудит…
И потекли дни выжидания, утомительные в своем однообразии. Будто время остановилось. Холодные ветры задули, понесло пески на город. Он оседал на лицах, засыпал глаза и уши, скрипел под зубами.
Хан такую пору пережидал в степи, где стояла его белого войлока юрта и юрты его вельмож и нойонов. Всеволжский и князь Василий знали, хан не явится в город, пока дуют ветры и несут на город пески.
Боярин Ипполит сокрушался:
– Экое ненастье! А коли до снегов погода не уймется? Заметут снега Поле Дикое, ударят морозы, трудно будет в Москву ворочаться.
Ранняя весна в Сарае неровная, ночами с морозами и ветрами, случалось, обжигающими. Но днями было слякотно, и небо плакалось холодным дождем и мелким снегом, а лужи делались озерцами.
В такую пору в Сарае уныло. До полного тепла и выгрева, когда в степи поднимутся зеленя и появятся первые торговые гости, базары малолюдны.
Русским, как и иным приезжим, для жилья отведены караван-сараи. Они стоят почти у самой Волги-реки, обнесенные высокими глинобитными дувалами.
Налево и направо от ворот мазаные турлучные хранилища для товаров и тех даров, какие привозят русские князья для хана и его приближенных.
Амбары сторожат лютые псы, хотя они и не требуют охраны. По древнему обычаю, как повелось со времен могучего Чингиса и его внука Батыя, воины, жившие добычей на земле врага, карались смертью, если посягали на чужое в Золотой Орде.
На подворье караван-сарая длинные двухъярусные постройки, темные, со множеством дверей. Вдоль всего помещения навес, куда гость поднимается в свою каморку. Первый ярус – жилье для отроков, челяди, второй – для людей именитых.
Глава 14
С приближением тверских гребных и парусных судов казанская флотилия отошла от Нижнего Новгорода.
У Городца Репнин велел своим воеводам изготовиться к сражению на воде, но казанский визирь боя не принял, и тверские суда встали к нижегородским причалам.
По зыбким сходням князь сошел на берег, где его уже дожидался нижегородский посадник боярин Родион, поставленный еще московским великим князем Василием Дмитриевичем.
Прибытию тверского флота Родион обрадовался, одолели нижегородцев набеги татарские, то корабли торговые грабят, а то высадятся у Нижнего Новгорода, Кремль в осаде держат.
Завидев сходившего на сходни Репнина, боярин Родион быстро подошел к причалу, подал князю руку.
– С прибытием, князь, – высокий худощавый воевода нижегородский чуть склонил голову. – В самый раз поддержали вы нас, тверичи. Разбойная орда казанская подобна оводам, насилу отбиваемся от них.
Репнин бороду разгладил, ответил с хрипотцой:
– Что Казань – гнездо разбойное, всем известно, и нам бы, посадник, сообща его алчность унять. Ино и Твери, и Нижнему от Казани один урон.
А за трапезой у посадника Репнин свой план изложил:
– Ты, посадник Родион, завтра посадишь своих ополченцев на суда и вместе с тверичами спустимся вниз по Волге. Коли визирь казанский бой даст, мы его примем. Но прежде флот Улу-Магомета охватим и проучим так, чтобы впредь не смели корабли гостевые грабить и на Нижний Новгород не зарились…
Визирь уводил корабли вниз по Волге, далеко оставив Казань. Так велел Улу-Магомет. Хан берег свой флот. Он уверен, урусы хотят уничтожить корабли казанцев. Но Улу-Магомет знает, когда князь Репнин уйдет в Тверь, Волга снова будет до Нижнего Новгорода их рекой…
Пятые сутки плыли корабли тверского князя, третий день тверские и нижегородские ополченцы вглядываются в речную даль, но Волга пустынна.
Казанцы не появлялись. Ни один из их кораблей к Нижнему Новгороду не подходил, а со сторожевых караулов, что выставлены до Суры-реки, тревоги не поступало.
Притихли казанцы.
А однажды караульные изловили лазутчика. Шибко кричал татарин, когда его к Репнину притащили. Одно и поняли, флот казанский с устья Волги не поднялся, а казанцы о набегах пока не помышляют…
На Покрова Пресвятой Богородицы, когда ночи сделались холодными, велел князь Репнин ворочаться.
На головном судне ветер раскачивал святые хоругви и стяг ополчения. Боярин Кныш говорил стоявшему рядом князю Репнину:
– Пустой поход был, воевода.
– Отчего впусте, казанцы знать будут, у русичей есть сила. А ханство казанское согнем, когда Казань одолеем. Но то случится после Золотой Орды.
* * *
На реке спокойно и тихо. Утро зореное. Пробежит рябь и снова замрет. Слышно, как шелестит листва прошлогоднего камыша, да где-то в глубине его кукует кукушка. Со свистом пронеслись утки, упали на дальнем плесе. На западе тяжело поднималась туча. Она медленно заволакивала небо.
Отталкиваясь шестом, Гавря гнал дубок на середину реки. Лодка скользила рывками, резала воду носом. Набежал ветерок, взбудоражил реку, и снова все успокоилось.
Испуганная щукой, всплеснула рыбья мелочь. Пророкотал отдаленный гром. Гавря поднял глаза, глянул в небо. Туча заходила краем. Приподнял Гавря шест, повел взглядом по реке.
С той, теперь уже отдаленной временем поры, когда Гавря пришел в Тверь, он на судьбу не жаловался. Но ему иногда снилась родная деревня, соседи, дед Гришака и бабка Пелагея, добрая душа.
Гаврины руки просились к сохе. Мысленно он налегал на рукояти сохи, которую тащил старый Савраска. Лемех сошки резал землю, выворачивал ее.
И Гавре становилось тоскливо, он понимал, что те годы уже не воротятся…
Остановив дубок, Гавря поднял из глубины вершу, дождался, когда схлынула вода, вытряс рыбу. Посыпались на дно лодки золотистые караси, забился сазан, открывал рот, водил жабрами. Поползли, грозно поводя усами, клещастые темно-зеленые раки, змеей вилась длинная щука.
Гавря опустил вершу в воду, собрал рыбу в бадейку, задумался.
Он доволен уловом. Вчерашним вечером обещал Нюшке порадовать рыбой, будет ей на уху.
И сызнова вспомнилась деревня, дед Гришака, как тот приходил с уловом, кричал: «Пелагея, щец вари!»
Мысль воротилась на поездку в Вильно. Гавря понимал, безуспешная она оказалась. Как Литва набегала на тверские земли, пустошила ее, люд убивала, так литвины и будут продолжать. Так чем же они лучше ордынцев? И Гавря согласен с князем Борисом, что от Литвы надобно силой отбиваться.
Подогнав дубок к берегу, Гавря вытащил его на сушу и, взяв бадейку, пошел в город…
* * *
Сорвались крупные капли дождя, застучали по крышам. Сначала они падали лениво, будто нехотя, потом зачастили, и вскоре дождь встал над Тверью сплошной стеной.
Дворецкий Семен прошел из горницы на ступени своих хором, встал под крытым тесом козырьком, залюбовался разлившимися лужами, пузырчатыми каплями, журчанием стекавшей с крыш воды.
Нахохлившиеся куры прятались от дождя под навесом. Пробежала через двор голенастая девчонка, юркнула в поварню.
Вышла из хором молодая жена боярина Антонида, встала рядом. Дворецкий сказал:
– На хлеба озимые хорошая погода. Промочит землю-матушку.
– Да уж куда лучше. А я, боярин, намерилась ноне к вечерне, да видно повременить придется.
Дворецкий сказал с улыбкой:
– Чать помнишь, как я тя в церковке нашенской углядел. Не случись такого, как бы я жил ноне без тебя?
– Другая сыскалась бы.
– Друга не така сладка.
– Ну уж так ли!
Боярин Семен разговор сменил:
– На Тверь гляжу и радуюсь. Поднимается Тверь, при князе Борисе эвон как разрослась людом, торжище ширится. Может, Антонидушка, не все потеряно у Твери, что Москва у нее отняла?
– Полно, боярин Семен, не бери лишку.
– Может, и так, Антонида, но обидно, что Москва выше Твери поднялась. Для русской земли что Москва, что Тверь, лишь бы сшивали ее воедино в государство, либо в княжество, как Бог даст. Но чтоб стояла она, эта земля, всем недругам на страх. Но, Антонидушка, я ведь тверич.
Антонида прищурилась.
– По мне, боярин Семен, как Бог пошлет. Скорее бы Русь с колен поднималась, как говаривал батюшка мой. А уж он по делам купеческим во всех городах удельных побывал, всякого насмотрелся.
– Ох, Антонидушка, умна ты и в словах твоих мудрость.
* * *
Едва рассвело, как князь Борис направился на женскую половину княжьих хором. Стараясь не стукнуть, открыл низкую железную дверь.
Княгиня еще спала. Борис подошел к кровати. От постели пахло восточными ароматами. Анастасия приоткрыла глаза. Князь чуть приподнял ее, поцеловал в горячие губы.
– Настенушка, ночью приехал можайский князь Иван. Из Галича от Шемяки ворочаясь, к нам завернул.
– Что меня не покликал?
– Не стал тревожить. Я и сам с ним не говорил. После трапезы спрошу. Как мыслишь, о чем у них с Шемякой разговор был?
– Бог знает. Однако не о добром.
– И я такоже мыслю, княгинюшка. – Снова припал к ее губам. – Любушка сизокрылая…
Покидая опочивальню, оглянулся. Княгиня уже сидела на кровати.
– Князь Борис, ты можайцу ничего не сули. Чует мое сердце, неспроста они с Шемякой съезжались. У нас шемяком мужиков суетливых величали.
Тверской князь улыбнулся.
– Ты, Настюша, слово точное нашла. Суета. Поговорю за трапезой с князем можайским…
Трапезовали вдвоем. На стол Гавря подавал, от поварни в трапезную метался. Разговор вяло начинался. Но князь Борис сразу понял, можаец в злобе. Супился, желваками играл.
– В Галич не от добра ездил, – говорил, – на Москву в обиде.
Борис брови вскинул.
– Отчего же, Можайск со времен Данилы Александровича в одной упряжи с Москвой.
– Обманом, обманом впрягли!
– Но тому не один десяток лет минуло.
– Ты, князь Борис, мыслишь, я, князь можайский, обиды прощу?
– Злоба в сердце твоем, Иван.
– Злоба, сказываешь? А Тверь не во злобстве, когда Москва ее величия лишила?
Борис промолчал.
– Я, князь можайский, обид не прощаю. Дмитрий Шемяка тоже обиды таит на Москву.
– Однако князь галичский еще не знает, с чем его отец, Юрий Дмитриевич, из Орды воротится, может, не звенигородским князем, а великим князем московским.
– Тогда иной сказ. Можайск на удел согласен, о том и Шемяка речь вел.
Тверской князь от куска мяса жареного отрезал, прожевал.
– А Дмитрий исполнит ли?
– Я Шемяке верю.
– А ежели Василий с ярлыком ханским воротится?
Князь можайский взъерепенился:
– Мы с Шемякой заедино против Василия встанем.
Тверской князь головой покачал:
– На великого князя?
– Ты, Борис, Василия великим князем мыслишь? А он ли на московском княжении сидеть должен? Почему не Дмитрий Шемяка?
– Коли так, не стану возражать.
Поднялся можайский князь.
– За трапезу и отдых ночной благодарствую, князь Борис. Мне же в дорогу пора. Поклонись княгине Анастасии.
Боярин Семен увидел князя в вышней горнице, где Борис иногда подолгу задерживался. А особенно вечерами, при свете свечи, когда уличный свет едва проникал через низенькое оконце и слышались голоса редкого люда.
Борис сидел, задумавшись, рубаха навыпуск, без пояска, ворот нараспашку. Дворецкий поздоровался, остановился у стола. Князь кивнул, посмотрел на боярина.
– С можайским князем разговор был, на Москву злобствует.
– Чем же ему Москва неугодна?
– Воли мало дает.
– По усобице Иван страждет.
– И по ней. – Борис бороду поерошил. – Я, боярин Семен, остерегаюсь дружбы Ивана с Шемякой. Шемяка, что Дмитрий, что Васька Косой на дела темные горазды.
– Аль князю Ивану того не понять?
– Вот и я так думал. А седни к иной мысли пришел. Как бы можаец с Юрьевичами на дела черные не пошли.
– Ты это о чем, княже?
– Власть, боярин Семен, голову мутит.
– Власть, княже, не сладка. Коли ее снаружи судить, одна сторона, а изнутри, ох как горька.
– Да разве они ее изнутри видят? А московский стол им периной мягкой чудится.
– Шемячичам есть на кого ровняться. Отец вон куда, в Сарай подался, чтоб стол отхватить. – Дворецкий на Бориса уставился. – Я, княже с боярыней своей Антонидушкой говаривал. Тверич я и все тверское мне не чуждо. С кровью материнской оно во мне. И обиды, какие Москва Твери чинила, ох как горьки. Но и другое сердце мое гложет, не может государство быть двуглавым. Либо Твери, либо Москве мясом обрастать, уделы собирать. Больно мне за Тверь, но разум другое кажет, Москва ноне сильнее, и Твери с ней быть заедино.
– Довольно, боярин Семен, – нахмурился Борис. – Что ты давно уже лик свой к Москве воротишь, мне ведомо.
– Отчего же, князь, я родом тверич, а о Москве речь веду, так истина дороже.
– Ладно, Семен. Ноне не о Москве думать надо, а о Литве, да Орде, Золотая ли она, казанская, крымская. Для Руси что Ахмат, что Витовт. Ноне, пожалуй, Литва Руси погрознее. Эвон, как щупальцы распустила. Мыслится мне, воротится князь Репнин из Нижнего, Холмского с ратниками на рубеж к Смоленску выдвинуть, чтоб Витовт свои разбои умерил, на Русь и тверскую землю воровски не хаживал, деревни наши не зорил.
Глава 15
Ротмистру Струсю не впервой ходить в русские земли. Вместе с великим князем литовским Витовтом он принимал участие во взятии Смоленска. Тогда он еще не был ротмистром. Потом участвовал в походе Витовта на Псков. Сколько же было убито псковичей? Много. Так много, что Стусь и число не мог назвать. Разве что помнит, как загрузили младенцами две огромных ладьи и затопили их.
Сейчас он вывел легионеров из Смоленска и ведет к Ржеву для набега на тверские земли. Загон будет удачным, так как князья московский и тверской не станут сопротивляться Литве: московский князь Василий внук Витовта, а тверской Борис в договоре с Литвой.
Грузному, усатому ротмистру лет за полсотню. Всю свою жизнь он провел в войнах. Сражался с немцами и поляками, пока Польша и Литва не заключили военный союз, отражал набеги крымцев, воевал с псковичами и новгородцами…
В набег на тверской удел легионеры двигались посотенно, выдвинув наперед сотню ротмистра Лансберга.
Струсь наставлял:
– Мы войдем в удел тверичей глубоко и охватим их земли так, чтобы наш улов был удачным. И еще, – ротмистр говорил, – к холопам не имейте жалости. Только мертвый холоп не опасен…
Сопровождаемый конвоем Струсь въехал на холм, смотрел, как движется сотня за сотней. Вот прогарцевал первый десяток легионеров со стягом, потом пошли сотни, каждая со своим значком. Легионеры горячили коней, махали саблями.
Радуется сердце Струся, в войнах живет Литва. Границы ее от холодных вод Балтики далеко к югу, к самому Дикому полю уходят…
В сумерках зажгли легионеры факелы, скачут. И чудится полковнику, что это огненная река полилась на землю тверскую.
* * *
От самого Ржева, загнав коня, скакал в Тверь к князю Борису гонец с тревожной вестью: Литва в удел ворвалась, убивают и грабят люд!
Вслед за первым гриднем второй:
– Литва к Стариде подбирается!
И сказал князь воеводе Холмскому:
– Ты, князь Михаил, должен дать достойный отпор Струсю. Иначе литовцы нас одолеют. Они полагают, что мы безропотны…
Открылись ворота тверского Кремника, и дружина князя Бориса приоружно, блистая броней, под стягом и хоругвью выехала за стены Твери, поскакала дорогой на Старицу.
Пластаются в беге кони, храпят. Стоверстный путь до Старицы в ночь покрыли. Один раз и дал воевода Холмский отдых часовой коням и люду. А боярину Дорогобужскому князь наказал:
– Ты, воевода Осип, с засадным полком в бой вступишь, когда увидишь, что литва нас пересиливает. А мы на твои две сотни засадных уповать станем…
И снова сели в седла дружинники и поскакали. За князем Холмским, возвеличив стяг на древке, мчится бородатый гридин, а чуть в стороне крепкотелый дружинник в железном шлеме и кольчужной рубахе везет святую хоругвь.
Завидев изготовившихся легионеров, гридни обнажили сабли и, переведя коней в галоп, сшиблись. Зазвенела сталь, вздыбились кони. Закричали тверичи воинственно, рев и стон повис на берегах Старицы-реки. Топтали кони убитых и раненых, кровью омылась земля. Нет перевеса в сражении. Люто бьются гридни и легионеры. Укрылся на лесной опушке засадный полк. Ждут две сотни гридней, замер, молчит воевода Дорогобужский, всматривается в сражение.
Но вот приподнялся боярин в стременах, потянул саблю из ножен и ровно шорох по сотням, обнажили гридни клинки.
– С Богом! – подал голос воевода Осип.
– За Тверь!
– За правду! – выдохнули дружинники, и, подминая кустарники и молодую поросль, ринулся засадный полк в бой.
Ударил в правое крыло легионеров. Не ожидал этого Струсь. Крикнул, чтоб развернул ротмистр Лансберг своих легионеров, встретил тверичей, отразил их атаку, но было поздно. Рубились гридни, насели новыми силами.
И не выдержала литва, попятились легионеры и, огрызаясь, начали поворачивать коней. Напрасно призывал их полковник, кричал, злобно бранился, легионеры уже вышли из повиновения…
Долго еще преследовали литовцев гридни. Сдерживая коня, Холмский посмотрел на поле сражения. Стонали, кричали раненые литвины и тверичи. Подозвал князь воеводу Дорогобужского, сказал:
– Победа, но горькая. Однако вели, боярин, гридням помочь раненым, тверичи, литвины, всяк душа христианская. А убитых уложить на телеги, домой в Тверь повезем. Там их отпоют и оплачут…
А в Твери от скорых гонцов уже известно, тверичи над литвинами победу одержали. Звоном колокольным встречали дружинников, криками приветственными, радостными. А когда завидели показавшийся вдали обоз с убитыми и ранеными, замерла толпа, притихла.
И вдруг завыли все, запричитали. Великий князь Борис голову преклонил. Епископ, владыка Вассиан, со всем духовенством медленно двинулись навстречу скорбному поезду.
* * *
Ночь тихая. В высокое чистое небо поднялась луна, осветила лес, чащобу. Луна заглянула в опочивальню, где все – и постель, и шторка в снятом углу пропахли древностью. Когда князь Борис ворочается на старой кровати, она кряхтит, будто жалуется на лета.
Свет луны влез в опочивальню сквозь мелкие стекольца окна, пробежал по лавке у стены, по бревенчатой стене, где стоял кованый сундук и висел древний меч, столик-налой, накрытый рушником, и печь, затопленная по приезду князя.
Не спится Борису, вторые сутки он в этом глухом селе. Стоит оно на половине пути между Тверью и Москвой.
Заложив руки под голову, князь вспоминает то, теперь уже давнее время, когда отроком наезжал сюда со своей боярыней-кормилицей, жил здесь неделями, хаживал по грибы с деревенскими и утрами просиживал с удочкой на ближнем озере, таскал с лапоть карасей, упругих, готовых сорваться с берестяного кукана.
Князь Борис приехал в эту глухомань по зову престарелой кормилицы, готовящейся со дня на день уйти на тот свет.
Всю прошлую ночь князь просидел в горнице с кормилицей, слушал ее воспоминания. Они у нее чаще сводились к тем дням, когда боярыня-кормилица привозила княжича в это село. Ее рассказы напоминали Борису, как жали бабы хлеб, ставили его в суслоны. Как мужики вымахивали цепами, обмолачивали хлеб, и пыль, колючая, лезла в нос, в глаза.
В пору обмолота княжич ел с мужиками хлеб нового помола, запивал хлебным квасом, и жизнь ему казалась светлой, как солнечный день.
Поднялся Борис и, накинув плащ, вышел во двор. Высокие сосны в хвойных шапках отбрасывали тень. В тишине замер лес, и только перебирают копытами и позванивают недоуздками притороченные к коновязи кони дружинников.
Караульный гридин и дежурный у коновязи о чем-то едва слышно переговариваются.
Постоял князь, осмотрелся. Все будто как прежде, в раннем отрочестве. Все, да не так. В те давние годы княжьи заботы не одолевали, тяжким грузом не давили.
И вдруг почуял князь Борис, как уходят его годы. Они неумолимы и не остановить их, и пусть ему всего четверть века, но как мчатся лета. Будто вчера юнцом бегал, а вот уже муж зрелый, сын Михаил и дочь совсем еще маленькая.
Повернулся круто, направился в опочивальню.
* * *
Князь сидел у бревенчатой стены, прогретой последним солнцем, рядышком с престарелым Ермолаем. Много лет назад был он ловчим при князе Александре. Ноне руки у Ермолая трясутся, а очи видеть отказываются. Доживал ловчий в каморе в углу хозяйственного двора.
Но ума Ермолай трезвого, а память цепкая. Слушал его князь Борис охотно, не перебивая, вихри малолетнему сыну теребил.
– Всяк суть живущий свою судьбу имеет. Одним она подобно реке медовой, другим крест нести уготовано. Видно, так на роду написано. Но для всех земля – Юдоль Человеческая, – говорил Ермолай. – Живи человек и знай: Господь оглянется и спросит у страдальца, отчего не ропщешь ты? А потом обратит взор на тех, кто пил и ел сладко: ужли не узрели вы братьев своих страждущих? Богатство застило вам очи, а уши ваши не слышали голос вопиющего к вам…
Неожиданно Ермолай об ином речь повел:
– Любил князь Александр охотиться на лис, – рассказывает ловчий, – затрубят рожки, вырвутся гончие, гонят лису. Не успеет она увернуться, в нору нырнуть, как гончие ее уже настигают. И не рвут, не поганят шубку, душат. А уж какие псы были!..
Слушает малолетний Михаил, а Ермолай сказ дале ведет и на князя Бориса поглядывает. А потом вдруг спросил:
– Ты вот скажи, князь, в Литве видывал охоту ихнюю на лис?
Князь головой повертел.
– Чего не видел, того не видел.
– То-то! По всей тверской земле нет таких псарен, каких князь Александр держал. Да и в московском уделе не водится.
Неожиданно Михайло, мальчонка, за третье лето поворотило, голос подал:
– Когда я буду сидеть на тверском великом столе, тебя, Ермолай, ловчим возьму.
Усмехнулся князь Борис:
– Когда ты, сыне, на тверском уделе усядешься, дед Ермолай перед Господом ответ держать будет. А тя, Миша, иные заботы одолевать станут. Эвон, они, те напасти, на землю русскую со всех сторон прут.
– В трудную годину человек на Господа уповает, – сказал ловчий и усмехнулся, а князь Борис с княжичем в хоромы направились. Михайло спросил:
– Что за напасти, отец, ты о них молвил?
Князь Борис руку с головы сына убрал, сказал:
– Напасти, как и лихо, иные известны, а иные, каких и не ждешь, исподволь бьют.
– А известны какие?
Остановился князь Борис, на сына поглядел. Подумал, ему род князей тверских продолжить, напасти отметать. А вслух сказал:
– Напасти, спрашиваешь? Напасти известны. Ордынцы, сын, первое зло, первое лихо, второе, а может ныне и главное, Литва Великая, она как паук сети на Русь набросила и продолжает плести.
– А еще есть ли какое лихо? – княжич поднял на отца глаза.
– Лихо, сыне, в нас самих, в князьях. Мы ношу нашу, княжескую, порознь норовим тащить, не сообща. Согласия меж нами нет. А то еще хуже, беде соседа радуемся. Подчас сами того не замечаем, как в злобствованиях губим себя… – Чуть помедлив, проговорил: – Да что себя, Русь губим. – И подтолкнул княжича. – Однако пошли, сыне. Там матушка ждет, к вечерней трапезе пора. А с заботами, какие перед тобой с летами встанут, ты справишься, сыне. Одолеешь их.
* * *
В Вильно, в замке великого князя Витовта горят огни и музыка гремит. Гости именитые, паны вельможные, шляхта польская съехались почтить жену Витовта, великую княгиню Анну.
Просторный зал освещен факелами. Гости лихо отплясывают краковяк и мазурку. Витовт вспотел, утирается большим мягким платком, говорит маршалку, молодому Радзивиллу:
– Посмотри на великую княгиню, она прелестна своей молодостью. И ее красота неотразима. Но она верна мне, я верю ей. Она славянка и умеет любить.
– Известно ли великому князю литовскому, как тверской князь побил легионеров Струся?
Витовт буркнул:
– Поделом побили тверичи Струся. Пусть знает ротмистр, прежде чем лезть в чужой огород, надобно высмотреть, а не подстерегает ли сторож?
Витовт заглянул в глаза Радзивиллу:
– Струсь мыслит, я в защиту его выступлю? Ошибается. У меня тверские князья и сам Борис в кармане сидят.
– Это добре, великий князь, но не помыслит ли тверской князь требовать от Литвы Смоленск либо Витебск?
Витовт презрительно поджал губы, глянул на Радзивилла:
– Разве маршалок считает князя Бориса потерявшим разум?
– Отчего же? Но, побив Струся, князь Борис возымеет, что княжество Тверское превыше Литвы.
Витовт разразился громовым смехом:
– Пустое, маршалок Радзивилл. Не станем время терять впусте, музыка для нас играет. И паны на нас взирают. Верно гадают, какие разговоры ведет великий князь литовский с маршалком.
Глава 16
У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь в давние времена еще при хане Берке начинали строить ханский дворец. По замыслу он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство остановилось, камень и мрамор поросли бурьяном, тощий кустарник пробивался из-под груды мусора, а ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростова, Суздаля и Твери, Москвы и иных городов Руси, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. По воспоминаниям, с самой высокой башни любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.
Сарай с его пыльными широкими улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязычные, с обилием товаров. Здесь торг с рассвета и до темна вели гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстном пути.
В зимнюю пору торг замирал и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами и купеческими пристанищами слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.
Хан Махмуд, сын Тохтамыша, изгнавший Едигея, воротился в Сарай-город из степного кочевья и, кутаясь в стеганый, подбитый мехом кургузый халат, медленно переходил из зала в зал дворца. Печей здесь не было, и в холода дворец обогревался жаровнями с деревянными углями. За огнем следили рабы, и если жаровня гасла, раба жестоко наказывали.
Вслед за Махмудом бесшумно следует мурза Селим, нашептывает:
– Молодой князь московский Василий, сын покойного великого князя Василия, и князь Звенигородский Юрий к тебе, хан, явились, чтобы ты рассудил их, кому великим столом владеть.
– Хм, – кашлянул Махмуд, – Юрий годами мудр, Василий молод, кто боле достоин великим князем сидеть?
Селим прислушивается к рассуждениям хана, а тот сам с собой советуется:
– Князь звенигородский, князь московский? А как ты, Селим, думаешь?
– Великий хан, тебе судить.
– Ну что же, послушаем урусов. Ты, Селим, приведешь их на той неделе, в первый день после рамазана. Я рассужу этих князей.
* * *
Вечерами каморы освещались чадящими плошками, заправленными рыбьим жиром. Рыбой и кониной живет весь город. Еду варили в казанах под навесами, конину жарили на угольях.
Дым костра, запах жареного и вареного мяса проникали в камору боярина Всеволжского, и он морщился, недобрым словом поминал хана и ордынцев.
Еще с осени боярин Дмитрий Всеволжский с московским великим князем Василием живут в Сарае, ждут суда ханского. В этом же караван-сарае живет и звенигородский князь Юрий, он убежден, правда на его стороне, но время в Орде тянется утомительно долго.
Князь звенигородский ворчал на племянника, что тот, де, не по старшинству на московском столе сидит, а Василий дядю пенял, что тот память брата, князя великого Василия Дмитриевича не чтит, к великому столу рвется…
Осень заканчивалась, подступали первые морозные ночи. Иногда срывались снежинки, а по краям тонкой коркой бралась у берегов Ахтуба.
Князь Василий укорял Всеволжского:
– Не скупился бы ты, боярин, с поминками, может, скорее и в Москву воротились бы. Вон как на мороз поворачивает…
Наконец настал день, когда мурза Селим известил:
– Хан ждет вас, урусы…
Светила луна, и город в ее свете замер, только и слышно, как перебрехиваются псы да перекликаются караульные дворца. Чадят факелы у дворцовых ворот. Окликнули подходивших русских князей, караульным ответил мурза Селим…
Они долго шли дворцовыми переходами в зал, где на троне, обтянутом пурпурным бархатом, восседал сам хан, а позади толпились царевичи, мурзы, беки.
По разбросанному от дверей до подножия трона ковру князья прошли вперед, остановились, низко склонились в поклоне.
Махмуд смотрел на них, хмурясь, кривя губы в усмешке. Вот он перевел глаза на бородатого седого князя звенигородского.
Поднял голову звенигородский князь, заговорил громко, уверенно:
– Великий хан, деды и прадеды наши съезжались в Любеч на Днепре, уговаривались отчинами владеть, а стол великий киевский старшему рода наследовать. Племянник мой, Василий, от отца своего московский стол не должен получать. Я, только я, по праву старшего в роду, имею на то право. Право великого князя московского.
Махмуд слушал князя Юрия, постукивал ногтем по подлокотнику. Но вот он будто не слышал, о чем говорил князь Юрий Дмитриевич, снова спросил:
– Ты, конязь Юрий, просил выслушать тебя, – хан поднял брови. Звенигородский князь опустился перед ханом на колени, промолвил:
– Великий хан, к твоей защите взываю.
– Ты, конязь, сед, от кого обиды терпишь?
– Правды ищу, великий хан.
– Правды, но какой правды? Сказывай!
Боярин Всеволжский насторожился, весь во внимании. Хитрым и изворотливым был Иван Дмитриевич. Он давно знал, на что будет ссылаться князь Юрий, прося великого княжения. Однако вдруг да чего еще наговорит звенигородец.
Но тот, покорно опустив голову и доказывая свою правоту, говорил о порядке, какой искони на Руси, о том, что великое княжение должно переходить к старшему в роду, ссылался на летописи и даже привел в доказательство решение древнего Любечского съезда.
Щурился хан, головой покачивал. Всеволжский ждал, сейчас хан скажет свое решающее слово, он не станет слушать молодого князя и Юрий вернется на Русь великим князем.
Повел рукой хан, ханские слуги отвели звенигородского князя на место, а боярина Всеволжского постановили перед ханом.
Не помнил Иван Дмитриевич, как опустился на колени, осмелел словом. К нему вернулось его красноречие, голос сделался сладостным. Превознося все ханские достоинства, обращаясь к Богу и Аллаху всемогущему, уповая на милость хана, Всеволжский сказал, что молодой князь Василий, сын Дмитрия, семь лет сидит на своем московском княжении и все эти годы верой и правдой служит великому хану.
Тут боярин заметил, как ухмыльнулся хан.
Робость одолела молодого князя. Но ему на помощь снова выступил боярин Всеволжский:
– Великий хан, князь Юрий ищет великого княжения, ссылаясь на уговор князей в Любече. Но молодой московский князь вот уже который год сидит по твоей ханской воле, малости твоей радуется. Василий молодой и тебе, хан, предан, прояви к нему щедрость твою.
Улыбнулся Махамуд, хитер боярин.
– Ты мудрец, урус Иван, и вот мой сказ. Право на великий стол я даю конязю московскому Василию. Ты, конязь Гюрий, в меньших ходи у великого конязя.
* * *
Дня за три до отъезда Всеволжский сказал князю Василию:
– Седни повстречал на базаре дворского князя Юрия, завтра звенигородцы домой отправляются.
– И нам пора. Все ли у нас в путь готово, Иван Дмитриевич?
– Снедь закупил, кони кованы, телеги подготовлены.
– Тогда с Богом.
Выбирались в Москву, когда ночной легкий снежок припорошил улицы Сарая, лег на крыши мазанок и дувалы. А за городом, в степи примороженная трава и все, сколько хватало глаз, присыпано мучной россыпью.
Далеко опередив гридней, едут верхоконно великий князь Василий и боярин Всеволжский. Мягко ступают по мерзлой траве конские копыта, поскрипывают колеса телег.
Остались позади игольчатые шпили мечетей, шатровая крыша православного храма и строения синагоги, остов незавершенного каменного дворца, что на берегу Ахтубы, а вскоре и весь Сарай-город скрылся.
Боярин Всеволжский ворчал:
– Во второй раз бываю здесь и уезжаю с облегчением, Бога молю, что живу остался. Непредсказуемый народец эти ордынцы. Ему поминки даешь связку шкурок беличьих, а он норовит руку по локоть оттяпать.
Доволен Василий, хан пресек коварство Юрия. Пусть довольствуется Звенигородом и Галичем.
– В самые холода по степи ехать, – заметил Всеволжский. – Вон как на мороз поворотило, а дров с нами совсем малость. До первого лесочка дней десять пути.
– Нам бы на рязанщину выбраться.
– В Москве нас великая княгиня Софья Витовтовна заждалась. Мы ей обещанное везем, твое великое княжение… Князь Юрий, видел, как озлился? Он на хана уповал…
Неожиданно боярин об Аленушке, дочери, речь повел:
– Когда жениться надумаешь, великий князь, обещанное вспомни.
Промолчал Василий. Всеволжский поглядел на него недоуменно. Аль не слышал? Кажется, не понял Василий, о чем он сказал. Не стал повторять, тем паче князь пустил коня в рысь. Боярин Иван Дмитриевич дал повод. А следом поскакали гридни, затарахтели телеги.
* * *
Заждалась сына вдовая княгиня Софья Витовтовна. О чем только не передумала, как только не молила Бога. Понедельно в Троицкой лавре поклоны била, вклад щедрый внесла.
А когда прискакал из Рязани гонец с вестью, что едет князь Василий и хан назвал его великим, не могла больше ждать и несмотря, что и ночь на дворе, велела закладывать колымагу, поехала встречать Василия.
Колымага на санном ходу в бездорожье плыла по завалам. С трудом добрались до Коломны. Здесь и дождалась Василия. На крыльцо хором вышла, когда молодой князь разминался, выбравшись из саней.
Завидев княгиню-мать, Василий заторопился, припал к ее руке. Софья Витовтовна слезу отерла, поцеловала сына и глаза на Всеволжского перевела:
– Спасибо, боярин, чести не уронил. Сумел алчность Юрия унять. Он-то сам как?
– Поруган князь, – прогудел Всеволжский. – В Звенигород убрался либо в Галич, нам то неведомо.
Нахмурилась старая княгиня, заметила с укоризной:
– Постыдился бы князь Юрий, на племянника руку поднял. Вишь, чего взалкал, Василия власти великокняжеской лишить. Стыдоба, до чего алчность Рюриковичей довела.
И запахнув шубу, с помощью гридня полезла в колымагу. Откинув шторку, выглянула:
– Чего топчетесь, в Москву поторапливайтесь.
Василий, так и не отогревшись у коломенского посадника, уселся с Всеволжским в сани, покатили вслед за колымагой Софьи Витовтовны.
* * *
В Успенском храме митрополит Фотий отслужил краткий молебен. Благодарили Бога, что князь из Орды во здраве воротился. А еще не оставил в своей милости и великой властью благословил.
После молебна уединились в дворцовой трапезной. Великий князь с матерью Софьей да митрополит Фотий.
День был постный, и девки поставили на стол огурчики соленые, да капусту квашеную, грибочки маринованные и клюкву моченую, белорыбицу отварную, да брюшко осетровое, икру всякую, черную и красную, щучью и сазанью. В кувшинах поливанных25 квас хлебный, острый и сладкий.
Вдовствующая княгиня Фотия потчевала, огурчики подсовывала, блюдо с брюшками осетровыми подвинула.
– Владыка, молитвами твоими спасались.
Фотий взял трясущейся рукой огурец, отгрыз.
– Мать, Софья Витовтовна, Господь услышал молитвы наши, унял алчность Юрия. Аль не молил его, гордыню свою уйми, обуздай неясыть свою. Сказывал, всяк молит Всевышнего, алчущий просит Господа приумножить его состояние, но в час смертный, покидая юдоль, ни князь, ни боярин ничего не уносит с собой. Всем покоиться, и богачу, и бедняку, рядом во чреве Матери-Земли.
Но вот в разговор великий князь Василий вступил:
– Я, владыка, дядю, князя Юрия, слезно умолял полюбовно разойтись. Перед тем, как к хану идти, просил: дядя, князь Юрий, миром спор свой окончим. Так нет, еще пуще разошелся: я, сказывал, уймусь, когда власть великокняжескую обрету.
Фотий из-под седых бровей на Василия смотрел. Заметил укоризненно:
– Гордыня обуяла князя Юрия. Забыл, что Господь карает и тех, кто даже в помыслах своих возносится.
Тут Софья Витовтовна вмешалась:
– Владыка, дни и ночи вымаливала я у Господа жену добрую для сына.
– Мудры молитвы твои, великая княгиня-мать. И каковы помыслы твои?
Тут Василий хотел вставить, что есть у него обещание взять в жены дочь боярина Всеволжского, но Софья Витовтовна опередила:
– Ни к чему нам, владыка, метаться, коли есть такая девица, внучка князя Владимира Андреевича Храброго, княжна Марья Ярославна. Вот и назовем мы ее великой княгиней московской. И лепна, и умом Бог не обошел серпухово-боровскую княжну, да и корня они одного с сыном моим, великим князем, от Калиты ведут.
Перекрестился Фотий.
– Выбор твой, дочь моя, одобряю. Дед Марьи на поле Куликовом с Дмитрием Донским плечо к плечу стояли, Русь от неверных берегли. И Богу угодно, чтоб внуки их род продолжали.
Встал Фотий, перекрестился:
– Надейся на Господа, сын мой, и да укрепится сердце твое.
Ушел митрополит, перешел к себе в палату великий князь, сел в кресло и долго думал: обиду нанес он боярину Всеволжскому, но не мог он, великий князь Василий, противиться матери, Софье Витовтовне.
* * *
Занесло Москву снегом, окольцевали сугробы каменный Кремль до самых стрельниц. Не успеет люд дороги расчистить, как снова метет.
На Рождество вернулся из полюдья дворский великого князя. Софья Витовтовна боярина не слушала, выехала на молебен в Троице-Сергиеву лавру. В пути заночевала в сельской избе. Великой княгине постелили на широкой лавке, а гридни, сопровождавшие Софью Витовтовну, в хлеву отогревались.
Боярин, старший над гриднями, говорил княгине:
– Зерна из подлюдья привезли в достатке и мяса мороженого. А меда мало.
– Из лавры ворочусь, отчет дворский даст…
Спала великая княгиня-мать чутко, тараканы покоя не давали, шебершели. Встала затемно, велела сани готовить. С рассветом выбрались, а к вечеру через открытые ворота в лавру въехали.
В морозном небе празднично гудели колокола, пели медные языки и стекался из ближних сел и деревень люд к вечерне…
Через неделю возвращалась Софья Витовтовна в Москву. У самого города ей встретился разъезд. Гридни на конях, в шубах овчинных, луки и колчаны у седел приторочены.
А над Москвой поднимались дымы. Они столбами упирались в небо. Снег большими шапками укрывал избы и стрельницы; боярские терема и колокольни, княжьи хоромы и кремлевские постройки.
Подкатили сани к красному крыльцу, остановились. Набежали холопки, высадили великую княгиню. Проворная девка венчиком валенки Софье Витовтовне обмела.
– Отчего сам-то великий князь не встретил? – спросила недовольно княгиня.
Глава 17
Из Нижнего Новгорода ладьи пришли без потерь. Пришли перед самыми морозами и снегами, еще реки не стали, выволокли тверичи корабли и, чтоб обшивку не разморозило и не давил на борта лед, поставили ладьи на катки, отволокли от берега.
С первым теплом, когда сошел лед и Волга очистилась от шуги, застучали топоры, а в чанах закипела смола. Корабельные мастера конопатили ладьи, меняли оснастку.
А в Кремнике в хоромах князя Борис выговаривал Репнину:
– Посадник нижегородский уведомляет, что ты, князь, с воеводой Кнышом казанцев отбросили, а они сызнова по морозу сушей к Нижнему подошли, город осадили, на стены пытались лезть. Нижний хоть и под посадником московским, но московскому великому князю не до Нижнего Новгорода… Придется тебе, князь Репнин, снова с охочими людьми паруса поднимать, да с воеводой Кнышом идти к Нижнему…
Кликнул Гаврю:
– Приведи коня.
Побежал Гавря, а Борис вышел на крыльцо. Гридин уже коня подводил.
Высокий, широкогрудый, в серых яблоках конь в поводу играл, гридин его одергивал. Придержал стремя, помог князю в седло сесть.
Борис из Кремника выехал, поскакал берегом Волги. Издалека видел, как мастеровые ладьи конопатили, на кострах в чанах смолу варили.
Не сворачивая к ладьям, поехал к карьеру. С прошлого лета здесь начали обжигать первый кирпич для будущей стройки тверского кремля.
У обрыва остановил коня и с высоты карьера смотрел, как внизу копошится множество люда. Одни замес готовили, другие забивали глиной формы. В стороне под длинными навесами сырец сушили, а у печей у открытых дверец мастеровые и рабочие ждали, когда жар спадет и можно будет доставать обожженный кирпич, относить туда, где сложенные в штабель стояли горы его.
Борис сказал на Думе, когда подготовят в достатке кирпича, тогда начнут возводить новые стены и башни, а пока ставить Кремник бревенчатый, обновить старый.
И подумал князь:
«Минует несколько лет, может, и десятилетие, когда не только кремль, но и всю Тверь, храмы и дворцы, хоромы боярские будут возводить из кирпича…»
Не спускаясь в карьер, князь поворотил коня, поскакал в Кремник.
* * *
Баню истопили отменно, пар клубами рвался в едва приоткрытую дверь, весело бурлил кипяток в большом казане, поставленном на булыжники. Пахло с прошлого года заготовленными травами.
Гавря готовил баню к возвращению князя. Загодя притащил бочоночек с хлебным квасом. Распарив березовый веник, окатил скамью крутым кипятком, сел в предбаннике на лавку у стены.
По весне, когда набухали почки, бывали дни, когда на душе Гаври делалось тоскливо. Он и сам не понимал, откуда это приходило, пока не сообразил: о доме, о деревне, какой уже нет, мысли накатывали. Давнее, давнее ворохнется, первые шаги, когда из зыбки вывалился, на улице видел деревья набрякшие, зелень лесную…
Пришел князь, порывисто распахнул дверь предбанника, спросил:
– Что, Гавря, готова ли баня?
Отрок подхватился, помог князю разоблачиться и долго ждал, когда Борис покличет его, велит веником похлестать…
Князь взобрался на полок, а Гавря хлестал его, пока тело не стало красным, как панцирь вареного рака.
– Хорошо, Гавря, – наконец промолвил князь и, усевшись на лавку, выпил ковшик холодного кваса, выдохнул. – А хорошо оттого, что легкость чую. Вот как в ранней юности, когда на Симеона осеннего у меня был первый остриг. Мне в ту пору четыре года исполнилось. Как сейчас помню, епископ после молитвы постриг меня, а мамушка-боярыня передала меня дядьке, боярину. Тот в баню сводил, а гридин коня подвел и саблю поднес. С той поры от мамушки перевели меня на мужскую половину дворца, а гридин научал меня в седле сидеть и саблей владеть… Вот и говорю, Гавря, хорошую баню принял я нонче.
Натянув порты и напялив рубаху, князь Борис сказал Гавре:
– Ты, Гавря, только одну правду от меня ноне услышал, а главное, скажу те, хорошо мне было сегодня оттого, что в карьере увиденное порадовало. Настанет, Гавря, тот день и час, когда мастеровые заложат в Твери первый камень в кремль кирпичный.
* * *
С вечера зашел князь Борис на женскую половину дворца и в горнице жены засиделся до полуночи. Сенные девицы свечи трижды обновляли. Князь и княгиня речь о московских делах вели, о великом князе Василии.
Накануне в Твери побывал галичский князь Дмитрий Шемяка. Возвращался он от отца звенигородского князя Юрия Дмитриевича, и тот поведал сыновьям, как Василий великое княжение в Орде из рук звенигородского князя вырвал.
Зол был Шемяка на Василия, от тверского Бориса ждал поддержки.
Но тверской князь от прямого ответа ушел, только и посочувствовал звенигородскому князю и Шемяке.
– Шемяка мыслил, Тверь силой заставит Василия от великого княжения отречься. Но какая Твери от того выгода? – промолвил Борис и заглянул княгине в глаза.
Анастасия ответила:
– От Василия, поди, мене вреда, чем от Юрия. Юрий давно власти алчет, да и годами он мудрее Василия.
– И то так. Нам бы Тверь укрепить. Вот и Репнина посылал в низовья, – положил ладонь на руку Анастасии, с любовью заглянул в глаза жены.
Та промолвила:
– Репнин Нижний от казанцев отбивал, Московское княжество крепил.
Борис головой покачал:
– Истино так, Настасьюшка, но я не токмо о Новгороде Нижнем пекся, я о княжестве Тверском думал. Без волжского пути торгового, без гостей с товарами не бывать торгу тверскому.
– Ох, кабы Тверь выше Москвы поднялась, да тверскому князю все удельные поклонились.
– Твоими бы устами, Настюша, мед пить, – рассмеялся Борис.
– Час настанет и сбудутся мечты мои, княже.
– А я, как Холмского послушаю, да боярина Семена, так и сомнениями полнюсь. У них тяга боле к Москве.
Княгиня фыркнула:
– Дворецкий без ума. Ему ноне ни Москва, ни Тверь не надобны. У него жена молода. А что до Холмского, так воевода телом и делом Твери служит, а слова его ветер носит.
На посаде закричал петух, ему откликнулись.
– Эк, засиделись мы, Настенушка, – Борис поднялся. – Мудрена жизнь и неисповедимы пути твои, Господи.
Покинув горницу княгини, Борис шел едва освещенным факелом длинным переходом. У опочивальни гридин дежурил. Князь миновал его молча. Не велев вздуть огня, разделся. Долго лежал, перебирал разговор с женой. Вспомнился князь можайский. Подумал, отчего ненавидит он московского Василия? Вот уж кто заедино будет с Шемякой.
* * *
Утром покликал Гаврю и, пока тот у двери топтался князь Борис курчавую бороду пощипывал, размышлял, стоит ли грамоту слать в Москву к великому князю Василию. По-разумному, стоило бы, почему только Тверь волжскую дорогу безопасить должна. Оно и Москву касаемо. Сообща казанцев побьют. Нет, следует боярина нарядить. Поглядел на Гаврю:
– Сходи к боярину Кнышу на подворье, передай, жду его во дворце в полдень. В Москву поедет. И ты готовься, с ним тя пошлю… Доколь те, Гавря, на посылках бегать, пора и к делу приобщаться. Гляжу, отрок ты проворный, глазастый и разумом наделен. Коли не ошибся я в те, то судьба у тя завидная. Только счастье свое не упускай… А в Москве будучи, приглядись, чем тот удел выше Твери нашей?
Выбрались из Твери, отстояв заутреню. На паперть вышли, сопровождаемые всей родней боярина Кныша. Долго целовалась боярыня, напутствовала. А Гаврю кому провожать? С вечера Нюшка поплакала, приговаривала:
– Экой ты, Гавря, нарядный. Воистину отрок княжий.
А Гавря и впрямь, в кафтане бархатном, волосы русые в кружок стрижены, сапоги мягкой кожи. Взгромоздился на высокую лошадь, поехал позади боярского возка.
В Москву отправился Гавря с боярином Кнышом по делам княжьим.
* * *
Москва встретила тверичей вестью неожиданной – великий князь Василий захворал. Устроились на Арбате в гостевом дворе, и Гавря отправился бродить по Москве.
С Арбата вниз спустился, в Китай-город попал, тут же Зарядье торговое, площадь Красная, лавки и ряды людом торговым полны. Улицы сплошь запутанные, площади, слободы ремесленные, церкви многочисленные, все больше бревенчатые, зажали Москву огороды и посады.
И все эти нагромождения всяких построек с хоромами боярскими, с мастерскими и избами жались к кремлевскому холму, обнесенному еще со времени деда Василия Дмитрия Донского каменными стенами с башнями и воротами, кованными медью.
Вошел Гавря в Кремль, у Фроловских ворот Чудов монастырь, калитка, за ней кельи монахов, трапезная… Мимо монастыря дорога к площади соборной, соборы Успенский, Благовещенский, чуть в стороне дворец великого князя с постройками и иными хоромами. А за ними палаты митрополита Фотия.
Побродил Гавря по Кремлю, поглядел на каменные строения и согласился с князем Борисом, надобно и Тверь в камень одевать.
Снова выбрался на площадь торговую. Сюда уже со всех посадов съехались купцы и гости торговые. Бабы-калачницы кричали зазывно:
– Калачи домостряпные, не заморские, не басурманские, калачи христианские, московские!
Им сбитенщики вторили:
– Горячий сбитень! Го-о-рячий!
Достал Гавря денежку, съел пирога с зайчатиной, ковш сбитня из подожженного меда с пряностями выпил. Сбитень обжигал.
Насытился Гавря, посмотрел на лавки со всякими товарами гончаров и чоботарей, кузнечных дел умельцев, рядами зесенщиков.
Выбрался на подъем к Лубянке, обойдя стороной ряды, где мясом и дичью торг вели, где на крюках туши подвешенные кровавили.
Тут же неподалеку трактир прилепился. Из щелящих дверей тянуло луком пережаренным, капустой кислой. У коновязи стояли кони, телеги, толпились мужики. Было шумно, весело.
А уж на самой Лубянке торг широкий всяким щепным товаром. Не стал Гавря тут задерживаться, на обратный путь повернул. Задумался. О чем он князю Борису сказывать станет? Чем Москва Твери выше? Может, торгом? Но и Тверь Богом не обижена, эвон, сколько в Тверь гостей наезжает. Тогда чем же? Постройками кирпичными? Но ведь скоро и в Твери станут строить из камня. И Кремник сменят стены кирпичные… Разве вот нет в Твери дворца митрополита, владыки, какой над всей Русью православной стоит…
Неделя минула. Василий все болел. Позвала боярина Кныша вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна. Сокрушаясь, просила передать князю Борису, что к походу на Казань ноне Москва не готова. А вот на будущую зиму ждет тверского князя на свадьбу великого князя Василия с внучкой князя Владимира Андреевича, княжной Марьей Ярославной.
С тем и покинули Москву тверичи.
Глава 18
Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Осыпаются деревья, стелят по земле пестрый ковер.
В многоцветье лес: коричневый, зеленый, багряный.
В сентябре по деревням и селам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивье и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на поле рожь, дожидается снега.
С утра и допоздна висит по деревням и селам перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом.
Ехал князь Борис полем. Крестьяне возили снопы. Высокие скирды ржи высились там и сям.
Борис сидел в седле вольно, поглядывал на мужиков, складывавших снопы на телеги, кивал приветливо. Думал, что нет в мире более красивой земли. Холмами изукрашена, реками изрезана, в зелень лесов одета.
А уж зверьем и рыбой полна.
Посылая боярина Кныша в Москву, князь понимал: не получить Твери охочих людей для совместного похода на Казань. И не потому, что молод Василий, слишком долго неустойчивой была его великокняжеская власть.
Рассказывал Гавря о каменной Москве, о торге московском, но Борис не видел в этом преимущества Москвы над Тверью. В одном понимал – величие Москвы духовное. Митрополит, его власть над всей русской православной церковью подняла Москву. Митрополии, вот чего недостает Твери. Вассиан хоть и тверской епископ, а поставлен московским митрополитом и Фотию подчиняется. Так по всем епархиям заведено еще с Киевской Руси, а потом с Владимирской, теперь с Московской.
Сказал жене:
– Знаешь, Настенушка, митрополией Москва сильна.
Анастасия на ответ быстра:
– Княже, когда Тверь землями обрастет и казна наша вдосталь наполнится, настанет час митрополита, и он подворье свое в Тверь перенесет. Как в оные годы Петр из Владимира перебрался в Москву.
Борис согласился с женой. Да и сейчас он понимает, права была Настена, надобно пользоваться распрями московскими и Тверь крепить за счет земель западных уделов, какими Литва овладела.
Но как к тому приступить, когда Литва силу великую имеет. Витовт себя в Речи Посполитой выше короля мнит и уже властью великого князя не довольствуется, мыслит видеть Литву королевством, а себя королем. В том и император германский на его стороне, и папа Римский. Папа в Витовте зрит рыцаря веры католической, кому к православным не токмо с крыжем латинским идти, но и с мечом…
Борис повернулся на бок, поглядел в оконце. Небо засерело, скоро утро, и пробудится Тверь многоголосая, шумная. Утренняя пора – любимое время суток тверского князя. Может, оттого, что утро – начало света дневного. Как Господь провозгласил, да будет свет. И стал свет. И жизни, и всему живому начало начал…
На стенах городских бодрствующая стража голос подала:
– Тве-ерь!
Ей откликнулись:
– Тве-ерь!
Князь сел на кровати, спустив ноги, прислушался. Но окрики не повторились. А как ему хотелось услышать еще раз до боли родное слово «Тверь»! Слово-то какое красивое, Тверьд, Тверица. Твердь земная – суша земли, материк; Твердь небесная – неба простор…
С малых лет Борис влюблен в свою землю, в ее леса, пашни, реки. Ляжет на прохладную траву, уставится в небо и смотрит, как высоко-высоко плывут белесые облака, солнце поднимается, выгревает. И Борис уверен, нет на свете лучшего места, чем край его тверской. Край, судьбою ему врученный и который он должен оберегать.
* * *
Еще посольство литовское за сотню верст от Твери было, а Борису донесли, что рубеж тверской земли пересекли литовские вельможи со слугами и охраной. А едут они уведомить о кончине великого князя Витовта и избрании князем литовским брата короля Речи Посполитой Свидригайло Ольгердовича26.
Когда литовские паны в Твери передыхали, пан Прунскнис рассказал тверскому князю, что Витовт скончался в выжидании от германского императора королевской короны.
Вздохнул Борис, власть Витовта тяжелым бременем лежала на русской земле, не только на Твери. Даже московский великий князь не слишком огорчится, хоть Витовт дедом Василию был. И Софья Витовтовна не станет слезу ронять. Но вот что из себя Свидригайло представляет, то время покажет. По слухам, когда он еще великим князем не стал, о нем говорили, что буйством одержим, любил вино и женщин, однако православию препон не чинил, к католичеству не принуждая, как Витовт.
На вопрос княгини Анастасии, каким Свидригайло для Твери будет, что ждать от него, Борис только плечами пожал.
А на Думе, которую тверской князь воззвал после отъезда литовского посольства, Холмский сказал:
– Чую, смутой запахло в Литве.
– Ты о чем, Михайло Дмитриевич? – спросил Репнин.
– О том, что многие паны в Речи Посполитой на Свидригайло не успокоятся.
Боярин Морозов усмехнулся:
– Дым смуты князю очи режет.
Холмский голос повысил:
– Не дым, боярин, а истина мне ведома, драчливость и шумливость шляхетская к добру Речь Посполитую не приводят.
Борис спор унял:
– Не станем загадки строить, бояре. Но чую, княжение Свидригайло не столь тягостным для Руси будет, как время Витовта. Витовт добрый кусок земли нашей отхватил и даже тем не хотел довольствоваться, на Псков и Новгород зарился.
Тут князь Репнин голос подал:
– А не взалчет Свидригайло тех городов?
Затихла Дума, выжидала ответа князя.
– Не мыслю подобного, – сказал Борис, – но ежели Литва либо Речь Посполитая вступят во владения псковские иль новгородские, мы поднимемся в их защиту и сообща одолеем.
Покинули бояре палату думную, ушел и дьяк Пахомий Сидоркин, а дворецкий сказал:
– Слова твои князя великого достойны. Нам бы не выжидать, когда шляхта на нас тронется, а проучить достойно.
Зажав в кулаке бороду, Борис посмотрел на дворецкого с прищуром:
– Ты, Семен, прыток, но поднимешь ли Москву на Литву? Да и как без ополчения новгородского воевать?
– Может, и так, но доколь бесчестие терпеть? Вон воевода Холмский одолел полковника Струся, и люду русскому в Смоленске в радость, и нам, тверичам, в гордость.
– Исполать те, Семен, но гордостью Литву не осилим. Нам исподволь силу копить. И то, что Московское княжество на Речь Посполитую не поднять ноне, уверен. Ныне великий князь Василий свадьбой предстоящей озабочен.
Борис усмехнулся:
– Аль ты, боярин Семен, позабыл, как сам замыслил жениться? По палатам дворцовым ровно потерянный бродил.
Дворецкий обиделся:
– Поклеп, княже, не неси, я дело свое исправно нес.
– Признаю, боярин Семен, но ты в летах был и мудро обо всем судил, а Василий в молодые лета жену в хоромы великокняжеские вводит.
Покидая думную палату, Борис добавил:
– А ведь и мне, боярин, в свадебном обряде великого князя Василия участие принимать.
Удалился дворецкий, задумался тверской князь. Господи, как же скоротечны годы, прошлым летом в Литве побывал, в Луцке, Витовт звал. Да не его, Бориса, только. Приехали московский великий князь Василий, рязанец Иван, явились государи и короли европейские. Заметил Борис, как равнодушен был Витовт к своему внуку московскому Василию. Да оно и раньше было видно, литовский великий князь и голоса не подал в его защиту от Юрия Дмитриевича. Витовта свои заботы одолевали.
Увидел тверской князь в Луцке и нунция папского. Католики Витовта со всех сторон окружили, вера их главная по всей Литве. Даже наместники в землях, Литвой отторгнутых от Руси, Виленской, Брестской, Киевской, Жмудской, Луцкой – все католики.
Замышлял Витовт отделить Литву от Польши. А было ему в ту пору восемьдесят лет, когда он о королевском венце задумался.
Широко замыслил великий князь литовский свое венчание на королевство, да болезнь и смерть планы нарушили…
Вздохнул Борис, прошептал:
– Все в руце твоей, Господи, все мы под Богом ходим…
* * *
Два года минуло от смерти великого князя Витовта и Речь Посполитая лишилась короля Ягайло.
Со всей Речи Посполитой, из Польши и Литвы съехались паны вельможные. Древний Краков напоминал потревоженный муравейник. Именитая шляхта наводнила город своими слугами и оружными людьми, воинственными, драчливыми.
На Сейме бряцали саблями, задирали друг друга, кричали:
– Не хотим Ставицкого!
– К черту пана Адама!
– Владислава хотим!
– Молод Владислав!
– Молод не стар!
И кто за Владислава ратовал, те всех перекричали. Избрали на Сейме королем Речи Посполитой молодого Владислава Ягайловича.
Не успели с одной бедой управиться, великий князь литовский Свидригайло исчез. Обратились литовские вельможи к Владиславу, и он послал в Литву наместником своего младшего брата Казимира27.
Однако литовцы на наместника не согласились, и пока прибывшие в Литву поляки пировали, литовцы, собравшись в собор, венчали Казимира на великое княжение, надев на него шапку Гедимина, подали ему меч и покрыли великокняжеским покрывалом. Так юный Казимир Ягайлович стал великим князем литовским.
Чем бы все это окончилось, не избери венгры короля Речи Посполитой Владислава и своим королем Венгрии?..
А над Европой нависала турецкая опасность. Турки двигались по Балканам…
На волжском правобережье у впадении Суры-реки копилась казанская орда. Пять туменов стягивались под зеленые знамена. Пятьдесят тысяч сабель готовились в поход на Русь.
Колебались на ветру хвостатые бунчуки, пять темников сидели в юрте старшего сына Улу-Магомета Надыра, пили кумыс и вырабатывали совместный план вторжения.
Первоначально они задумывали одним ударом, одним клином врезаться в Москву, сжечь ее, разграбить, чтоб было это местью за набег новгородцев на Казань. Но Надыр-хан сказал:
– Пятьдесят тысяч сабель – это много на Москву. Новгород далеко, Тверь близко. Ко всему конязь Борис посылал на Казань свои корабли, и мы должны прийти к тверскому конязю и наказать его.
И темники согласились.
– Как урусы новгородские ходили на Казань, – сказали они, – так и мы пойдем на Москву и Тверь. Пусть сгорят эти города и заплачут урусские бабы над порубленными мужиками.
– Пусть будет так, – кивнул мулла, соглашаясь с Надыр-ханом и темниками. – Мы загородим урусским кораблям дорогу к Казан-городу, а копыта урусских коней не будут бить нашу землю…
Сотник заградотряда, седой, бородатый Митрофан, узнав о скоплении казанцев, позвал десятника:
– Наряди гонцов в Москву и Тверь, чтоб не замедлили выставить дружины, ино запылают наши города и кровь прольется немалая…
Стучали топоры и чадила смола в котлах. Мастеровые подгоняли бортовые доски, конопатили ладьи. Молодой плотник увидел, как из-за леса выехали два гридня и поскакали к городу. Мастеровой вогнал топор в бревно, сказал:
– Торопятся, коней гонят.
Старый мастер на воинов поглядел:
– Издалека. Кони уморенные. По всему, с вестью какой. – И прикрикнул на молодого плотника: – Чего зазевался, время не ждет…
Набатно ударил соборный колокол. Съехались бояре на Думу. Князь Борис сообщил, орда на Тверь двинулась, а частью на Москву.
– Вам, полковые воеводы, ратников изготовить к утру. – И обвел взглядом палату. – Полки на казанцев поведу сам. В Твери оставляю боярина Семена. На тебя, дворецкий, возлагаю Тверь беречь, да коли орда прорвется, ты, боярин Кныш, семью мою и владыку Вассиана увози в Вышний Волочек. А то и в Яжелбицы, под защиту Великого Новгорода.
Дума была совсем недолгой. Гавря укараулил, когда разошлись бояре. Заступил князю Борису дорогу. Удивился тот:
– Чего хочешь, отрок?
Гавря взмолился:
– Княже, возьми меня с собой на рать. Больно зол я на ордынцев.
Борис строго взглянул на отрока:
– Нет, Гавря, молод ты еще, и твой час не настал. А пока, ежели повезут княгиню с детьми в Волочек, те их сопровождать. Береги княгиню.
Утро только занялось и солнце еще осветило город, как из распахнувшихся ворот Кремника выехал князь с воеводами. Поблескивая броней, они направились к городским укреплениям, где уже тронулись передовые полки…
А тумены, какие на Москву двинулись, уже Владимир обогнули, ринулись на московские просторы, грабили их, жгли. Подступили, ворвались в Земляной и Белый город. От каменного Кремля откатились. Горело все вокруг.
Конные тверские полки шли казанцам навстречу. Воевода Холмский предложил идти на Троице-Сергиеву лавру.
– Это, – говорил он, – для казанцев ближняя дорога на Тверь.
Репнин настаивал на Москву свернуть. Князь Борис Холмского поддержал:
– Москва уже горит, а Тверь прикроем.
Стали тверские полки, перекрыли путь казанцам. Двое суток выжидали. И увидели тверичи, как стеной двигались ордынцы.
Не торопились, подошли к ним тумены, какие Москву жгли.
Полезли тумены, ровно саранча, на тверские полки. Сшиблись, сначала с правым крылом, затем и левое придавили. Опомнился полк тверичей, что в челе стоял, ринулся в сечу.
Лязг стали, крики и стоны раненых. Ржали кони. Развевались русские хоругви, раскачивались хвостатые бунчуки ордынцев.
Долго бились, никто никого не осилит. Нет перевеса.
Вокруг князя Бориса рубились тверичи и казанцы. Казалось, еще немного, и не выстоят, сломятся тверичи. Но тут в самый разгар ударил засадный полк, и побежали казанцы.
До самой темноты преследовали их тверичи. А когда новый день настал, пришла тверичам в подмогу московская дружина. И гнали казанскую орду, преследовали до самой Суры-реки.
Глава 19
Отразили тверичи набег казанцев, разорила орда Москву, сожгли посады. Всю вторую половину лета и осень, до самых дождей и холодов в Подмосковье стучали топоры, с треском и грохотом валили мастеровые деревья, обсекали ветки и тащили бревна в Москву, ставили избы и боярские терема.
Деревья рубили и ночами, отогревались мужики у костров, мастеровые ставили дома при факелах. Торопились управиться до лютых морозов и снегов. Мастеровой люд сошелся со всех княжеств. Явились все, кто топор умел держать из московской земли и тверской, из Коломны и Рязани и иных городов.
На Думе Борис сказал боярам тверским:
– Потрясем казной нашей, не оставим люд московский в беде.
Уговорил Гавря князя Бориса:
– Отпусти меня, княже. В давние лета избы помогал я ставить, пригожусь ноне. А как Москву отстроим, домой в Тверь ворочусь.
Долго смотрел Борис на Гаврю, не таков с Нюшкой в Тверь явился. В плечах раздался и возмужал, даже усы и борода пробиваться начали.
– Добро, Гавря, езжай, помоги Москве, а я ждать тя буду. Скажи дворецкому, боярину Семену, чтоб нарядил тя, на время в Москву отпускаю.
Недолго собирался охочий мастеровой люд. Поезд телег в двадцать выбрался из города, свернул на московскую дорогу. На одной из первых телег, засунув топор за бечевочный поясок и свесив ноги, ехал Гавря, слушал, как переговариваются два мастеровых:
– Это впервой казанцы такой урон нанесли Москве. Прежде орда сараевская набегала.
– Теперь в Казани гнездо разбойное.
Тут ездовый с Гавриной телеги голос подал:
– Я, мужики, думаю, коли наши князья грызню свою не уймут, то ждать нам орду из Крыма.
– И то так, – согласились мастеровые. – Чем же еще орде крымской жить?
Отъехав от Твери верст за двадцать, заночевали на лесной опушке. На костре сварили жидкую кашу. Похлебал Гавря, спать улегся на срубленной еловой лапе. Сон взял быстро, но так же быстро пробудился от голосов. Бубнили два мужика. В одном Гавря узнал старого мастера Дормидонта, во втором приставшего к ним в пути парня.
Старый мастер расспрашивал, молодой отвечал.
– Родом откуда?
– Вольный я человек, дед. Гулял, куда ноги носили. Но ты, дед, не пытай меня, чем кормился. Ноне же не хлеба молодецкого добывать иду, руки по плотницкому топору соскучились. А ты же меня, дед, не словесами пытай, а в делах проверяй.
– Вот и ладно, Ефрем, – сказал дед, – в труде и спознаемся. Ноне же давай спать…
Ночная Москва светилась факелами. Стучали топоры и сновала проворная детвора, прокладывала меж бревнами в срубах сухой мох.
Гавря с Ефремом ставили сруб избы, все больше молчали. Не разговорчив Ефрем, да и Гавря не словоохотлив.
В Земляном городе и Белом, на посадах и по всей Москве уже белели срубы изб и боярских двухъярусных теремов.
Москва отстраивалась к первым морозам…
* * *
Спал Гавря на полатях в избе, срубленной накануне. Хозяйка истопила печь, сварила щи. Поначалу печь, пока не прогрелась, дымила, вскоре чад потянуло через сложенную из булыжников трубу.
Укрылся Гавря с головой овчинным кожухом и крепко заснул. Чего только не повидал он во сне, но главное, Нюшку увидел. Будто в Москве она, с Гаврей рядом. Гладит Нюшка Гавре волосы, приговаривает:
– Как давно я тя не видывала. Уж и забыла, какой ты есть.
Ты что, Нюшка, – отвечает Гавря. – Я помню тя.
А Нюшка в самое ухо нашептывает:
– Ты, Гавря, самый пригожий.
– Полно, Нюшка, ты чего это?
– Утро уже, Гавря, солнышко поднялось, взыграло.
Открыл очи Гавря, в оконце, затянутое бычьим пузырем, лунный свет пробивается. И никакой Нюшки нет с ним рядом.
А уж как захотелось ему, чтобы Нюшка с ним была! И понял он, что соскучился по ней.
И вспомнилось ему, давно это было, видел он девку молодую у бани. Обнаженную. В том разе чуть не сгорел со стыда. А ныне и сам себе признаться боится, что хотел бы увидеть Нюшку такой, как та девка предстала перед ним.
А еще подумалось Гавре, что скоро покинет он Москву, увидит и Нюшку, и князя с княгиней, и дворецкого с боярыней, и всех тверичей.
И понял он, что там, в Твери, душа его…
После Покрова28 нежданно-негаданно расстались Гавря с Ефремом. Гавря в Тверь собрался, Ефрем будто из Москвы никуда не намеревался подаваться. Но однажды поутру сам сказал:
– Вот, Гавря, пришел наш час. Накануне побывал я в трактире, что на Лубянке, повидал друзей, товарищей моих старых. Позвали они меня на хлеба вольные, в жизнь разгульную, где ни боярина нет, ни пристава. Да и здесь в Москве мы с тобой, Гавря, топорами отмахали вдосталь, не одну избу поставили, часть грехов своих отмолили делами праведными. Теперь в пору и удаль нашу молодецкую испытать. А к старости уйду, Гавря, на Севера, в край Соловецкий, грехи отмаливать. Может, и ты, парень, со мной подашься?
Увязал Ефрем котомку, за спину закинул и, не проронив больше ни слова, избу покинул.
* * *
За полгода, что Гавря в Твери не бывал, воротние башни чуть обновили, да местами в Кремнике бревна новые положили. А когда в карьер, где глину под кирпичи формовали, попал, Гавря ахнул, сколько же новых штабелей появилось. Каждая кирпичина обожженная, звонкая. Борис говорил с гордостью:
– Близится время, каменные стены заложим.
Всему этому поразился Гавря. Но больше всего удивился он Нюшке. В Москву уезжал, девчонка была, а ноне расцвела, похорошела. Увидела Гаврю, зарделась, глаза потупила.
«Вот так Нюшка», – подумал Гавря, а сердце у него екнуло. С той поры хотелось ему хоть на минуту какую повидать Нюшку.
Да и сам Гавря того не замечал, как возмужал он, в плечах раздался. Князь Борис из всех отроков выделил Гаврю, оружничим при себе определил. Говаривал:
– Настанет время, землею тя наделю, Гавря, женю.
Но отроку никакая невеста не нужна, он Нюшку облюбовал. Но тверской князь об этом не догадывался, только дворецкий, боярин Семен, подмечал, посмеивался:
– Нюшка что лазоревый цветок распустилась. Ладно, Гавря, мы ее побережем, никому замуж не отдадим. Твоя она будет…
А дома боярин Семен, будто шутя, говорил жене:
– Гавря-то на Нюшку поглядывает. Кажись, в лета выходит, скоро и оженить пора.
Антонида на мужа посмотрела серьезно:
– Ты, боярин Семен, сказал – «аз», говори и «буки». Настанет час жени Гаврю на Нюшке. Он отрок что надо. Да и любимец княжий. С твоей помощью, боярин Семен, князь Борис землей его наделит.
– А что, Антонидушка, в словах твоих истина. Достоин Гавря этого. Вот мы его на будущий год и оженим, домом новым одарим и пашней, да лесом. Быть Гавре боярином тверским.
* * *
Набег Улу-Магомета на Москву и Тверь помешал готовящемуся второму речному походу на Казань. В зиму снова поставили тверичи ладьи на катки, выволокли на берег. А по всей земле тверской послали гонцов скликать охочих людей к летнему речному походу.
Завьюжило, замело поля и леса, огородили Тверь снеговые сугробы. Встала Волга, заковал ее звонкий лед.
По санному пути отправились бояре с полюдьем29 по деревням и селам. Тверской князь нарядил дворецкого с гриднями. Где добром смерды платили, где силой гридни забирали. Доволен боярин Семен, целый санный поезд с мешками зерна привезли в Тверь, еще поезд мяса мороженого, да птицы битой, да еще бочонки масла и меда. А отдельно скору.
Всю пушнину боярин Семен в казну княжескую велел упрятать, да листьями ореховыми переложить, чтоб моль не поточила.
Доволен князь Борис, доброе полюдье в нонешнее лето, и на княжий двор хватит, и на дружину.
Слегка спали морозы, бывали дни, когда снег плющило, оттаивало, но до весны было еще далеко, когда тверской князь собрался в Москву на свадьбу великого князя московского Василия.
Брал Борис с собой и оружничего. А накануне отъезда повстречал Гавря Нюшку. Остановились в дворцовом переходе, взял Нюшкину руку, спросил, сам не ведая, как-то получилось:
– Пойдешь ли ты, Нюшка, за меня замуж?
Она очи подняла, ответила чуть слышно:
– Коли серьезно сказ твой, то пойду.
Глава 20
День едва начался, когда с подворья боярина Всеволжского выехали одна за другой две колымаги на санном ходу и несколько груженых розвальней.
В первой колымаге сам боярин, во второй дочь боярина Алена и боярыня-кормилица, старая Пелагея.
Дочь боярина Алена, вся в слезах, зареванная. Ведь отец заверил дочь, что великий князь московский станет ее мужем, и такая свадьба вот-вот состоится.
Но неожиданно вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна велела молодому великому князю не на девице Всеволжской жениться, а на внучке Владимира Андреевича Храброго, Марьюшке.
За московской заставой колымаги выбрались на звенигородскую дорогу и не выморенные, застоявшиеся кони, впряженные цугом, побежали резво.
Ездовые щелкали бичами, покрикивали. Боярин Всеволжский, забившись в угол колымаги, поглядывал угрюмо на убегавшие леса, перелески. Мысли назойливые, на душе гадко. Ведь обещал ему князь Василий, когда воротится из Орды с добром на великое княжение, возьмет замуж Алену. Зло шептал:
– Обесчестили Василий с матерью дочь мою. А ведь какая жена была бы, какая великая княгиня! Теперь хихикают над нами бояре московские…
И поругивал себя боярин Всеволжский, зачем стлался перед ханом, увещевал, чтоб великое княжение не Юрию Дмитриевичу передал, а Василию. Васька данное ему слово не сдержал…
Поскрипывал санный полоз, колымага катила легко. Боярин Всеволжский догадывался, во втором рыдване Алена подвывает. Да и как ей позор сносить?
Неожиданно подумал, как-то звенигородский князь его примет? Там, в Сарае, он против Юрия Дмитриевича выступал. Ну как ноне скажет Юрий, ты, боярин Иван Дмитриевич, навроде перемета, ведь Я, князь Юрий Дмитриевич, на великом княжении сидеть должен по старшинству. Кривдой жить вздумал, боярин…
И Всеволжский решил, коли у звенигородского князя приюта не сыщется, в Рязань отправится, к князю Ивану Федоровичу.
* * *
Тверской князь давно не бывал в Москве. В последний раз, когда княжил великий князь московский Василий Дмитриевич. Борис в ту гору юным отроком был. Едучи во Владимир, заночевал в Москве. Его потчевали князь Василий Дмитриевич с Софьей Витовтовной.
Уже тогда Борис понял, хоть Софья была молодой, но властной. Высокая, дородная, она держала в повиновении не только Василия Дмитриевича, но и всех бояр московских.
Коли по молодому великому князю московскому судить, то и поныне Софья Витовтовна все на себя в княжестве Московском приняла. Даже сыну Василию на невесту указала, сам неволен в выборе. Не то, что он, Борис. Полюбилась княжна Анастасия, привезли ее в Тверь. Ох, какая она была красавица!
Как сейчас помнит князь Борис, когда он, епископ и все духовенство встречали ее поезд. Звонили тверские колокола.
Бояре тверские раскатали от кареты до того места, где стояли Борис с духовенством, ковры, Анастасия подошла под благословение епископа Вассиана. Он уже тогда был епископом тверским. Неделю до венчания Анастасия жила в монастыре в келье игуменьи.
Борис ждал того дня, когда заберут ее из монастыря в княжеские хоромы. И был пир широкий. Князь тверской велел выставить столы в Кремнике, куда позвали весь люд. На кострах мясо и рыбу варили и жарили, в печах пироги пекли. Князь и княгиня к народу выходили, кланялись. Хоть и властна она, но люд тверской зауважал Анастасию.
Чтит она Тверское княжество выше Московского, даже Ростовское и Суздальское ниже Твери ставит.
В Москве Борис подарит Марии Ярославне колты30 с жуковиной, а вот невесте своей Анастасии тогда, на свадьбе, в подарок поднес диадему восточной работы, еще матери его покойной принадлежавшую. Настанет час, Анастасия подарит диадему своей дочери, а может, невестке.
Ох, как же время скоротечно, еще княжить не княжил он, Борис, а года за четверть века перевалили.
Пришел дворецкий, доложил, что к отъезду все готово, десяток гридней, какие в Москву сопровождают, ждут. Оружничий Гавря в сборе, изготовились и боярыни, наряженные быть с княгиней Анастасией.
– Добре, – кивнул Борис, – вели боярину Семену выезжать, Гавре и гридням верхоконно следовать.
* * *
В трое суток добрались до Москвы. Пока ехали по Земляному городу и Белому, Анастасия в оконце колымаги поглядывала. Срубленные накануне домишки белели свежим тесом. Местами боярские хоромы возвышались двумя ярусами. А когда колымага поскользила по брусчатке Китай-города, минуло каменную кремлевскую стену, из-за которой возвышались храмы церковные, Анастасия промолвила:
– Эвон, какая она, Москва! Теперь вижу, князь, верный замысел твой и Тверь в камень одеть. Давно пора нам бревенчатую рубаху скинуть. Ведь же сбросили и суздальцы, и ростовцы. Уж о Москве и говорить не стоит. Московские бояре, эвон, нередко из камня хоромы возводят.
– Московцев, Анастасия, петух в заднее место клюнул, так они мордой к каменным строениям оборотились. А тверичи все по старинке намереваются пожить. Вот как случится большой пожар, поумнеют.
Кривыми, запутанными улицами выбрались тверские колымаги на Арбат, въехали на тверское подворье…
Будто и торопились тверичи на свадьбу, а едва не опоздали. Прикатили в Москву после венчания. С Арбата и сразу на пир во дворец.
Столы буквицей «П» стоят, а в торце князь великий московский с молодой женой, гости, князья и бояре со всей Москвы и из многих городов съехались. Здесь и враги вчерашние, дядя великого князя Юрий Дмитриевич с сыновьями, князьями галичскими Дмитрием Шемякой и Василием Косым.
Гудели дворцовые палаты от множества голосов, речей застольных. Отмолчался и тверской князь Борис, глядя на звенигородского князя Юрия.
Может быть, и миром закончилось бы свадебное пиршество, не поведи себя непристойно великая княгиня-мать Софья Витовтовна.
Вдруг усмотрела она золотой пояс на Василии Косом31. Резко поднялась и под пристальными взглядами сорвала пояс с Василия Косого, выкрикнув:
– Ты, Васька, не по чести подпоясался поясом Дмитрия Донского. Он сыну моему, великому князю московскому Василию должен принадлежать!
И тут тишина за столами наступила: ахнул кто-то и шепот чей-то:
– А пояс-то золотой у великого князя Дмитрия Ивановича украден был.
– Да был ли тот пояс?
– Был, был. Он по праву князю Василию, внуку Донского Дмитрия принадлежать должен, и гнев Софьи справедлив, по праву она поступила!
Поднялся звенигородский князь Юрий из-за стола, лик гневный.
– Недостойно ведешь ты себя, Софья, недостойны слова твои! – И покинул дворец. Следом князья галичские, сыновья его, за отцом пошли. Потянулись и некоторые князья и бояре.
Вышел и князь Борис с Анастасией. Сказал тверской князь:
– Чую свару большую. Великая княгиня Софья Витовтовна пожар запалила, и гореть ему не один день.
Однажды из Вильно ровно гром грянул. Узнали тверские бояре, что Свидригайло с великого княжения сбежал, а князем сел Казимир.
Собрал тверской князь Борис совет и на нем сказал:
– После Витовта Свидригайло к русским князьям, какие под Литву попали, терпелив был, к католицизму не принуждал. А кого паны хотят на княжество посадить, того мы не ведаем. Одного опасаюсь, вдруг да алчность в Литве взыграет, к нашим российским землям лапы свои потянут. Поди, не забыли, с чего Витовт начинал, к Пскову потянулся… – Известно ли вам, бояре, что еще Свидригайло уступил Ягайле часть русской Подолии, – насупил брови Борис, посмотрел на Холмского и на дворецкого. – Но это не все, Свидригайло посулил Ягайле после себя и Волынь.
– За Волынь еще князья наши киевские Ярослав и Мстислав на поляков дружины свои водили, – заметил Холмский.
Боярин Черед выкрикнул:
– Было времечко, когда Русь Червона землю боронила.
Дворецкий головой покачал:
– По крупицам собирали, теряем пригоршнями.
Тут Холмский снова голос подал:
– Слух был, в Смоленске недовольство Литвой зреет.
Борис хмыкнул:
– Да уж какой год, но дальше разговоров не идут смоляне.
И замолчал. Тишина в палате. Только и слышно, как скрипнула лавка под Чередой. Борис подумал: надобно, чтоб заменили. Ино в неурочный час скамья голос подает. А вслух сказал:
– Погодим, бояре, чем Литва дышать будет. А что до суленой Свидригайло Волыни, так еще кто кого переживет, Ягайло ли Свидригайло, Свидригайло ли Ягайлу.
Тут Холмский заговорил:
– Нам бы, княже, не грех люду смоленскому подсобить, когда они на Литву поднимутся.
Борис отмолчался, а боярин Семен заметил:
– Ежели люд смоленский выбьет литовцев из города, то смоляне за стенами отсидятся, а тверцам в поле бой давать. Не выстоим, много нашей крови прольется.
– Нет, бояре, – князь Борис поднялся, – еще не настал наш час, когда землю русскую у Речи Посполитой отбивать. Погодим, други.
* * *
Жизнь у Гаври на две части поделилась. Та, первая, осталась далеко позади. Она сиротская, голодная. Вторая, как в Твери объявился и князь Борис его в службу взял. Она у Гаври как ступеньки в гору.
Уже и сам он теперь не скажет, как в доверие к князю Борису попал, в оружничие был возведен. А нынче на Нюшке обещал оженить, дом поставить, да не где-нибудь в Твери на посаде, а у самого Кремника.
Умельцы мастеровые бревна тесали, готовили. Из камня подклеть сложили, а по весне к делу приступили, начали сруб ставить. Да не обычную избу или дом как у мастеровых, а о двух ярусах, крышу шатровую, тесом крытую.
Дом Гавре в радость. Нюшка как из Кремника выберется, так и бежит поглазеть. Шепнет:
– Не дом, Гавря, хоромы.
К лету постелили мастеровые из нового теса полы, а из стекла италийского, какой князь дал, оконца вставили.
Зазвал как-то боярин Семен Гаврю, обедом потчевал, говаривал:
– Поди не забыл, Гавря, как невесту мне высмотрел? А ноне настает время те семьей обзавестись. Зимой в свой дом жену молодую введешь. За тя любая пойдет, хоть боярская дочь, хоть купеческая.
Гавря руку поднял:
– Нет, боярин Семен, я ужо сказывал. Только на Нюшке оженюсь, коли она за меня пойдет.
* * *
Ночью привиделся Гавре сон удивительный. Будто он в своей деревне рядом с избой стоит, о бревенчатую стенку оперся. Откуда ни возьмись, ровно туча саранчевая, орда налетела. Множество конных скачут, орут по-своему: «Урагш! Урагш!» Гавря знает, это ордынцы по-своему взывают: «Вперед! Вперед!»
Куда бежать, беда навалилась. Но вдруг Гавря понимает, не ордынцы это, это новая напасть на них наваливается, войско несметное, и ведет его Тамерлан, Железный Хромец… Да вот же и сам он. Но почему он не на коне? Идет по полю, весь в броне закованный. Гавря хорошо видит, как Тамерлан хромает, на него смотрит, лицо худое, щеки запавшие, хмурится, громовым голосом говорит:
– Как смеешь ты, неверный, сопротивляться мне, великому Тимуру? – Я покорил полмира, я пленил могучего Баязета, я покорю и вас, тебя и князя Бориса и всех тверичей. Я взял твою Нюшку, отправил ее в Самарканд, она станет моей женой…
Смотрит Гавря, а вокруг все в пламени. Но это уже не его деревню пожирает огонь, горит Тверь. Пламя подбирается к его дому, срубленному недавно.
А набат бьет и бьет, будоражит люд. Все бегут к стенам городским оружно, кричат:
– Отстоим Тверь, не покоримся Тимуру!..
Пробудился Гавря весь в поту от страха. День только начался. Колокола звонят по всей Твери, мерно отбивают, к заутрене зовут.
Прогнал сон Гавря, поднялся. Подумал: отчего привиделось такое? И вспомнил, вчерашним вечером в княжьих хоромах, в людской пришлый нищий гусляр пел о славном Козельске-городе, о защитниках его, какие бились целую неделю, отбивали полчища ордынцев от городских стен.
Вышел Гавря из гридницы, двор княжеский уже пробудился. Из конюшен отроки выводили коней на водопой, у поварни дюжий мясник, ловко орудуя огромным ножом, разделывал тушу кормленого кабана. В открытую дверь видно, как в печи горит огонь и повариха, толстая Агашка, колдует у казана.
Подхватил Гавря деревянную бадейку, побежал к роднику за ключевой водой для князя.
Неожиданно вспомнил слова, которые слышал от Тамерлана во сне: «Твоя Нюшка женой моей будет!»
Подумал зло: «Врешь, Хромец, не отдам я те никакой Нюшки, мне она Богом дана…»
Глава 21
К удивлению Всеволжского, звенигородский князь принял его и даже словом не попрекнул. Не вспомнил, как тот за молодого Василия перед ханом вступился.
Выслушав боярина, сказал:
– Дам я те, Иван Дмитриевич, земель с селами и деревнями на прокорм. Служи мне, о прошлом не вспоминай. Один раз на молоке обжегся, дуй на воду. От племянника моего и от невестки ни к чему было добра ждать. Сам ведаешь, как она меня с сыновьями оскорбила. – А чуть погодя добавил: – А дочь твою замуж отдадим, коли пожелаешь. Стройся, боярин Иван, эвон, место за собором Успенским, белокаменным, одноглавым. Коли не желаешь, бери у реки Сторожки, неподалеку от Саввино-Сторожевского монастыря. Там благостью веет…
Так и поселился боярин Иван Дмитриевич Всеволжский в Звенигороде, на землях князя Юрия Дмитриевича…
Однажды вспомнил о нем великий князь московский Василий. Не явился боярин на Думу, князю и донесли: покинул Всеволжский Москву, в Звенигород перебрался. Удивился Василий, однако вспомнил, как обидел боярина обещанием своим.
Но вскоре забылось все, а тут ко всему свадьбу сыграли, на княжне Марье Ярославне женился великий князь московский Василий Васильевич.
Однако рана сердечная дает знать боярину Всеволжскому. Посмотрит на Алену, сердце кровью обольется. Хорошеет его дочь, но пустоцветом распускается. Нет у нее любви, и кому она нужна теперь, молвой людской ославленная?
Как бы дорого дал ныне боярин, коли б вернуть те дни, когда обещал он поспособствовать князю Василию сохранить место великого князя московского. Ему, боярину Всеволжскому, там у хана встать бы на сторону Юрия, князя звенигородского.
Ан нет, и кому ноне пожаловаться?..
* * *
От яма к яму32, ордынцами установленными, бездорожьем, усыпанном первой порошей, гнал коня оружничий тверского князя Бориса Александровича. Вез Гавря грамоту рязанского князя Ивана в Тверь. Писал князь Иван Борису ответно, что рад бы заодно навсегда с Тверью стоять, да Москва к Рязани ближе и уж издавна, еще со времен Калиты, Коломну рязанскую отхватила.
И ко всему, коли ордынцы набегут на Русь, то первыми копыта их коней застучат по рязанской земле…
Гавря с князем Иваном согласен. Зимой Русь от ордынцев не ждет набегов. Зимой Дикая степь покоится под снегом и от бескормицы, падежа коней, от морозов и метелей ордынцы не воинственные…
Зимой в степи уныло. Голодные волки подходят к становищам, воют тоскливо, скот режут и почти не боятся человека.
Скачет Гавря, пластается конь в беге и мысли у оружничего тоже скачут. О чем он только не передумал в дальней дороге, но чаще всего о Нюшке. Прикроет глаза – и вот она, рядом.
Но отчего на душе у него тревожно? Откуда она, эта тревога? Неужли нежданный приезд в Тверь молодого кашинского князя Андрея, родственника князя Бориса.
Вечером в трапезной увидела Нюшка красивого Андрея, сказала Гавре:
– Поглянь, экой статный и пригожий князь. Вот за ним побежала бы без оглядки…
Сказала и того не заметила, какую рану нанесла Гавре. С той поры и задумывается он над ее словами.
Ко всему, не женат кашинский князь… Стороной миновал оружничий Москву, не свернул и к Звенигороду, спешил в Тверь…
Гнал коня Гавря, о Нюшке думал, а в то время кашинский удельный князь, покидая Тверь, увозил с собой Нюшку. Князь Борис только и спросил ее:
– По своей ли охоте отъезжаешь?
Кивнула Нюшка: по своей, дескать. А боярин Семен укорил:
– А Гавря-то как?
– Что Гавря, коли любовь к князю Андрею превысила.
Не видел всего этого оружничий тверского князя, слов Нюшки не слышал. Коня торопил, ждал встречи с Нюшкой.
* * *
Боярин Всеволжский поди и позабыл, коли б беда не нагрянула, что в родстве он с тверским боярином Семеном.
Тому больше десяти лет, как брал Всеволжский в жены сестру дворецкого. Вскорости в родах умерла она, оставив Всеволжскому малютку дочь Алену.
Росла она, радовала Ивана Дмитриевича и красотой, и умом. Но вот случилось, что отверг Алену князь московский Василий и как быть теперь?
О Твери думал боярин Всеволжский, однако понимал, не станет князь Борис портить отношения с Василием из-за него, решил в Звенигород податься.
Теперь, когда князь Юрий Дмитриевич принял его, вспомнил и о боярине Семене. Мысль закралась, а не напомнить ли дворецкому тверского князя, что в Алене и его, боярина Семена, кровь есть?
Не один месяц о том думал, особенно когда убедился, что нет на его дочь видов ни у кого из бояр.
– Ославил, ославил Василий Алену, – говаривал Всеволжский, – эвон, как ноне от меня бояре рыла воротят.
И начал Иван Дмитриевич готовиться к поездке в Тверь под предлогом на торжище тверском побывать, а заодно завернуть к боярину Семену. Наказывал дочери:
– Ты, дочь моя разлюбезная, готовься, поедем в Тверь, пора бы и боярина Семена навестить. Поди и не помнишь его. Да и я к стыду своему позабыл, какой он есть. А жену его никогда не видывал… Вот дождемся весны, оживет торжище тверское, людом восполнится, гостями восточными, товаром дивным, парчой да шелками. Подберем те, Аленушка, купим, чтоб сердцем возрадовалась.
* * *
Темнело быстро. мороз начал забирать. По всем прикидкам Гаври до ближайшей деревни, где изба дорожного яма, верст десять оставалось.
Конь шел шагом, да Гавря и не гнал, в темени не засекся бы о какую корягу.
Стучали копыта о мерзлую землю. Конь шел, пофыркивая, и княжий оружничий под его ровный шаг подремывал.
Виделась Гавре Тверь, Кремник, храм соборный и строения, дворец княжий, терема, избы. Хотел увидеть дом, какой ему возвели, ан, в кузнице очутился. Попытался вспомнить имя кузнеца, да из головы вылетело.
«Господи, – подумал Гавря, – да как же зовут его?»
Напрягся, однако, на ум так и не пришло.
Неожиданно конь резко остановился, чья-то цепкая рука узду рванула, а удар тяжелой дубины из седла выбил, на землю свалил…
Очнулся Гавря, кто-то факел держит, светит, голос знакомый раздался:
– Это же Гавря, оружничий. Вези его в логово!
Перекинули Гаврю через седло, тронулись тропой потаенной, едва конь пробирался. Сколько везли, Гавря не помнит. Остановились, сняли с коня, перенесли в землянку.
Светил чадивший факел. Гавря открыл глаза, бородатые мужики стояли рядом, а один из них, в тулупе и в шапке волчьей, оскалился:
– Аль не признал, парень?
Поднатужился Гавря, нет, не доводилось прежде видывать. А тот рассмеялся:
– Говаривал я, не ищи меня, сам тя сыщу. Сколь бревен с тобой обтесали, сколь изб на Москве поставили.
Только теперь догадался Гавря, напарника Ефремом зовут. А тот уже товарищу говорил:
– Коня схороните от чужого глаза, а отрок этот день-другой отлежится и в Тверь пущай ворочается, коли к нам не пожелает пристать…
* * *
Великий князь тверской задержке оружничего удивился. Давно бы пора воротиться Гавре из Рязани. Лишь когда узнал, что повстречался он с гулящими людьми в лесу, сказал:
– Удачлив Гавря, что живу остался.
Не захотел Гавря рассказывать, кто были те мужики и что с одним из них срубы на Москве ставил. Да Борис и не спрашивал, на охоту собирался. Намеревался берлогу отыскать.
А Гавре Тверь не Тверь без Нюшки. Будто сам не свой. Боярин Семен ему только и сказал:
– Коли так любовью распорядилась, значит не дюже и любила. Забудь ее, Гавря, иная сыщется.
Успокоение медленно приходило к оружничему. Первое время все о ней напоминало, а потом унялась боль, забываться стала Нюшка. Когда же узнал, что не в княгини кашинские уехала Нюшка, а в домоправительницы, фыркнул:
– Эко озадачилась!..
Зима в тот год выдалась не затяжная, хотя с морозами и снегами. Уехал князь с несколькими боярами и гриднями, а Гавря по-прежнему жил в гриднице, сделался молчаливым, на вопрос, отчего в свой дом не вселяется, только и ответил:
– Успеется!..
Больше месяца не возвращался Борис Александрович. Вернулся довольный: двух медведей подняли гридни, оленя завалили, вепря с лежки согнали. Едва двумя розвальнями мороженые туши в Тверь привезли.
Псари увели свору собак.
Отряхнув иней о ресниц, усов и бороды, Борис соскочил с коня.
В бобровой шубе поверх охотничьего кафтана, поправив шапку соболиную и поднимаясь по ступеням, говорил дворецкому:
– Вели, боярин Семен, баню истопить. В дымных избах ночевали…
По случаю удачной охоты тверской князь давал пир для дружины и бояр. Широко гуляли во дворце, шумно, весело.
В самый разгар застолья сидевший в торце стола Борис поднялся. Затихли все. А князь обвел сидевших за столами, сказал чуть приглушенным голосом:
– Бояре тверские, дружина моя верная, в делах изведанная. Не один раз я отличал лучших из вас. Сегодня я назову тех, кому вотчины выделяю. И так будет всегда, ибо вы опора моя…
В тот день князь Борис выделил землю и молодому оружничему. Леса и пашни достались Гавре на Волоке Ламском по границе с Московским княжеством.
Доволен Гавря, отныне он вотчинник, к боярам приблизился.
* * *
Князь Борис Александрович и не заметил, как весна пришла. Будто вчера морозы стояли, а тут вдруг враз оттепель, с крыш закапало, а вслед за капелью снег начало плющить и из-под сугробов потекли ручьи.
Затрещал лед на Волге и ее притоках, пришел в движение и на глазах высыпавшего люда кололся, наползал льдина на льдину, чтобы в день-другой Волга поплыла шугой, салом.
Поутру, к удивлению, увидел Борис Александрович, как почки на деревьях распустились, зазеленели. А ведь вчера еще едва набухли. Весна в права свои вступала.
Вышел князь на крыльцо, велел Гавре лошадь подать. Сытый, застоявшийся конь рвался из рук оружничего, косил глазами.
Гавря придержал стремя. Борис вскочил в седло, сдерживая повод, выехал из Кремника. Оружничий тронулся вслед.
Гавря молчал, ждал, о чем князь говорить будет. А тот о своем думал.
Сырой весенний ветер развевал Борису корзно, ерошил открытые волосы. Князь чуть попустил повод. Конь взял в рысь, бежал, разбрасывая комья грязи и снега. Оружничий не отставал, только и подумал: куда князь направляется?
А он остановил коня у самого леса, сошел с седла, подал Гавре повод.
– Прими.
И отправился в лес.
Шел князь, о чем его мысли, он и сам не знал. Так, вразброд петляют. Всматривался. Деревья вот-вот оденутся в зелень. Остановился, увидев первый пробившийся подснежник. Улыбнулся в бороду, вспомнив, как мальчишкой, княжичем, собирал эти ранние цветы.
Из леса выбрался, и уже на коня взобравшись, сказал:
– Надобно на пасеку съездить, старого бортника Матвея проведать. Поди, облет ранним будет. Как мыслишь, Гавря, рад будет Матвей гостям нежданным?
Оружничий плечами пожал:
– У пасечников в такую пору забот, княже, и без нас достаточно. Вон колоды выставить, да почистить от зимовки.
Князь сказал с насмешкой:
– Ты, оружничий, навроде сам бортями занимался. А может, кто в роду твоем водил?
Но ответа от Гаври не дождался, тронул коня.
* * *
У дворецкого тверского князя гость. Да не один, с дочерью, девицей на выданье.
Скрипучий рыдван, впряженный цугом, проколесил по двору, остановился у крыльца. Первым с помощью дворовых вылез боярин Всеволжский, а за ним легко выскочила Алена и сразу же угодила в руки дяде, видевшему ее еще в запамятные времена.
– Боже, Боже, и это та самая младеница, какую я держал у купели? Вся в мать, вся в мать, раскрасавица.
И тут же повернулся к жене, топтавшейся чуть поодаль.
– Антонидушка, веди племянницу на свою половину, потчуй. А нам с боярином Иваном пусть в трапезной подадут. Поди, у нас есть о чем говорить. Сколько же это лет не виделись? А может, Иван Дмитриевич, в баньку попервах?
– Да нет, Семен, баня в другорядь…
В трапезной засиделись один на один, свечу трижды меняла девка-холопка. Всеволжский слезно жаловался на вдовствующую великую княгиню Софью Витовтовну.
Дворецкий насупился:
– Ох, боярин Иван Дмитриевич, благодеяние наказуемо. Аль позабыла Софья Витовтовна?.. А жениха Алене нашей сыщем.
И вдруг откинулся на лавке, посмотрел на Всеволжского:
– А что, боярин, есть тут у меня хоть и не из именитых, а в любимцах у великого князя ходит. И пригож, и молод. Землями наделен, и дом ему срубили. Коли приглянется племяннице моей, сыщу ей жениха, засватаем. Не пожалеет!
Глава 22
По теплу Борис вернулся к своей задумке, послать водой охотников к Нижнему Новгороду, чтоб проучили казанцев, от набегов отвадили.
Выкатили корабельные мастера ладьи на берег, принялись чинить их, конопатить, к дальней дороге готовить.
За всем, как и в прошлый раз, воевода Репнин доглядывал. Охочие люди со всей земли тверской сходились удачи попытать. По всему берегу шатры ставили, землянки рыли.
Гавря к охочему люду приглядывался, долго не решался к князю Борису подступить, пока, наконец, улучив время, сказал:
– Княже, отпусти меня с воеводой Репниным на казанцев. В святом деле удачи хочу попытать.
Тверской князь бороду расчесывал, гребень опустил, на оружничего поглядел:
– Может, ты, Гавря, и прав. Сходить те к Нижнему не грех. Ты отрок с головой, а в деле военном познать искусство ратное сгодится. Мыслится мне, надобно те, оружничий, при воеводе Репнине поучиться. Не все враз познаешь, но понимать начнешь. Приглядывайся. Все сгодится. Чую, не стоять Твери особняком, а предстоит ей быть головным княжеством. Но вот выше Москвы, ниже, то еще поглядеть надобно, – Борис задумался. – Вот, Гавря, все думаю о том, как в Тверь ты заявился, я тебя в службу взял. Пригляделся, оружничим сделал. Коли правдой жить будешь, воеводой увижу тя. А мне каково? Я князь тверской и за княжество в ответе перед людьми и Богом.
Неожиданно смолк, уставился на Гаврю.
– Наговорил я те, оружничий, лишку. Однако в словах моих смысл кроется. Пока отправляйся к Репнину. Сходишь с ним к Нижнему. А от Казани воротишься, место те сыщется…
Покинул Гавря дворцовые палаты. Намерился из Кремника выйти. Пока к воротам крепостным шел, дворецкий повстречался. Тот в рубахе длиннополой, с косым вырезом, на волосатой груди крест нательный на цепочке серебряной.
Остановился, на Гаврю поглядел:
– О чем задумался, отрок? В чем печаль твоя?
– Не опечален я, боярин. Сердце мое возрадовалось. Отпустил меня князь с охочими людьми, ратниками, в волжский переход к Новгороду Нижнему, казанцев повоевать.
– Что же, оружничий, попытать удачи не грех. А когда вернешься, женим мы тя, Гавря. Пора уже. Выбрали мы с Антонидой невесту те добрую, и пригожа, и умна дочь боярская. Всем взяла. В Звенигород поедем сватать…
* * *
У причала шумы, крики. С подъезжавших телег краснорожие, дюжие молодцы по зыбким сходням переносили на корабли кожаные кули, тюки, бочонки с солониной, копченые окорока, ушаты с топленым маслом, вяленых осетров…
Вот и настал день, когда воевода Репнин повел флот к Нижнему Новгороду.
Пахло талым снегом, туман плыл над полями, стлался по реке. И высокое небо чистое сулило солнечную погоду.
Под веслами выходили ладьи на быстрину и, поставив паруса, заскользили по стрежню.
У бортов теснились охотники, а по берегу кучковался тверской народ, кричал напутственно:
– На мусульман с Богом!
– К холодам ждем!
– Казань повоюйте!
– Повоюем! С добычей ждите!
И пошли по Волге, струг за стругом, ровно лебеди в поднебесье.
Недоумевая, стоял оружничий Гавря, смотрел, как уходят корабли, и думал, отчего князь велел вдруг ему остаться в Твери? Ведь отпустил же поначалу.
Начало мая, день обещал быть теплым, солнечным. На той стороне реки темнел лес. К самой опушке прилепилась одинокая деревенька. Прошлогодняя копенка сена высилась сиротливо. Журавль с бадейкой у колодезного сруба вознесся вверх. Деревня обнесена бревенчатым тыном от потравы. Пустынно. Видно, люди в поле.
И так тоскливо сделалось на душе у Гаври. Вспомнилась та, его деревня, давнее детство.
От причалов, минуя посад и ремесленные слободы, он прошел через городские ворота. Звякая оружьем, протопал дневной караул.
В просторных дворцовых сенях его окликнули. Гавря оглянулся. Дворецкий подошел.
– Поди гадаешь, отчего князь не пустил тя с Репниным? В Новгород Великий отправляет тебя Борис Александрович. Грамоту повезешь к посаднику новгородскому. Нелегкая дорога предстоит, народец по лесам шалый гуляет, топи болотные. Да ты у нас отрок удачливый, в месяц обернешься. О двуконь поскачешь. В Новгороде повстречаешься с боярином Исааком Борецким. Он в силе великой ходит. Сольницы у него и ловы. Семгу коптят по всему Белому морю, до Студеного океана достает. Исаака вече может выкрикнуть посадником Новгородским. Борецкому мой поклон передай, а ему скажешь что не к Москве сердце его лежать должно, а к Твери. К тому и люд склоняет.
Сумеречные тени просачивались в горницу. Гасли последние солнечные блики, падавшие через высокие, прорезанные узкие оконца. И тишина, будто вымерли хоромы.
Да и кому шуметь, когда кроме боярина и дочери его, да еще дворовых, в хоромах никого нет. А дворовые к тишине приучены, ни криков тебе, ни громких разговоров.
Поставил Всеволжский хоромы под защитой дубовых городских стен. Звенигород не Москва, малолюден. Съездил Иван Дмитриевич в Тверь, шурина проведал, на торгу побывал, а воротился и снова затишье.
Одно и утешенье, обещал боярин Семен выискать Алене жениха. Но смущает Всеволжского, что не из бояр он, но, по рассказам шурина, любимец тверского князя и вотчиной уже владеет. Всеволжский Семену поверил.
Теперь выждать, когда сватов зашлют.
Мягко ударил колокол Успенского собора, перебрали колокола Саввино-Сторожевого монастыря. Боярин перекрестился, вздохнул: неисповедимы пути твои, Господи.
О таком ли замужестве мечтал Всеволжский? О великом князе московском думал Иван Дмитриевич. В этом браке он был совсем уверен, когда жил с Василием в Орде. И снова сказал сам себе:
– Все в руце Божьей!
В горницу заглянула старая ключница.
– Принеси-ко мне, Матренушка, пожевать горбушку хлебную с икрой щучьей.
Ел лениво, из головы поездка в Тверь не выходила. Вспомнилась жена боярина Семена, Антонида. И лепна, и сочна в теле. Причмокнул, мысленно представив Антониду в постели, вырвалось сладостно:
– Горяча!
И снова, но уже тише:
– Господи, не вводи во искушение…
Мысли снова на оружничего князя Бориса перекинулись. Поди, ухмыляться будут бояре, шептаться. Не по себе Всеволжский дерево рубил, ему бы осинку поломать…
В груди сердце заныло. Сказал:
– Не возносись, боярин Иван Дмитриевич, высоко, низко сидеть будешь. Воистину, воистину, так и случилось, – согласился он.
* * *
Явились в Звенигород сыновья Юрия Шемяка и Косой. Уединились с отцом, совет долгий держали. Видит Всеволжский, не с добром приехали, злобой братья пышат.
Боярин Иван Дмитриевич хоть и злобствует на Шемяку и Косого, однако князя Юрия, отца их, оправдывает, говаривает, благодеяние наказуемо. И братьев уговаривает:
– Миром бы, князья галичские, не доводите до греха, до свары вековечной. Гневом нашим земля полнится.
А князь звенигородский усмехался:
– Отчего же ты, боярин, племянника моего не урезонивал?
Промолчал Всеволжский, прав князь Юрий, не углядел коварства Софьи Витовтовны, когда слово давал ей. А ему бы учесть, чьего семени она.
Пробыли сыновья князя Юрия в Звенигороде еще неделю и в Галич убрались. Всеволжский даже подумал, поговорили Косой и Шемяка, да и стихли…
Однообразная и унылая жизнь у Ивана Дмитриевича в Звенигороде. Ни он никого из бояр звенигородских не навещал, ни они к нему не наезжали. Разве что выберется к заутрене, постоит, поклон отобьет и ни с кем словом не перемолвится, к себе отправится…
А Шемяка с Косым из Звенигорода отъезжали с Юрием, отцом, уговор держали.
Дмитрий галичский говорил:
– Василий хоть и великий князь, ханом названный, но в деле ты, отец, боярами московскими признанный.
Косой выкрикнул:
– Подговорим бояр московских!
– Их и подбивать нечего, они так тя, князь, поддержать готовы. Нам бы в Москве с боярами уговор держать.
– В Устюг либо в Пермь старую волчицу с волчонком отправить, – сорвался на визг Косой.
Юрий Дмитриевич с сыновьями согласен, вдовствующей княгине с Василием место на северах, в краю студеном, чтоб холод их остудил.
* * *
В Твери не ожидали приезда Шемяки. А он заявился нежданно и повел с князем Борисом разговор необычный. Хотя начал будто с известного.
За столом сидели, пили и ели. Шемяка глазки-буравчики на тверского князя уставил, об обидах московских речь повел. Борис с ним соглашался. Но тут Шемяка разговор повернул.
– А скажи, князь тверской, коли обращусь я к новгородцам за подмогой, помогут ли они отцу моему на московское княжение сесть?
Борис недолго думал:
– По справедливости и по обычаям нашим, искони заведенным, князю Юрию Дмитриевичу на московском столе сидеть.
– Коли нас Новгород поддержит и отец в Москве станет княжить, то быть Твери великой, как при князе Михаиле было заведено.
Борис улыбнулся:
– Это пока Юрий в Звенигороде сидит. А как в Москву переберется, запамятует обещанное.
– Напраслину возводишь, великий князь тверской. Только вот не знаю, кого с грамотой к новгородцам слать. Из Звенигорода, из Галича послухи в Москву донесут.
– А ты, Дмитрий, моему гонцу доверяйся.
* * *
Миновали тверские корабли Ярославль-город при впадении Коростели в Волгу.
Еще при Ярославе Мудром основали его на торговом пути славяне. С той поры город разросся, удивлял всех в нем побывавших обилием рубленых и каменных церквей, детинцем, поднявшимся на холме, величественной церковью на мысу, нареченной храмом Успения.
Палаты и постройки всякие. А за детинцем посад ремесленный, огороды, выпаса.
Сыпал мелкий, моросящий дождь, и Репнин, то и дело отирая лицо, говорил полковым воеводам:
– В Ярославле не задержимся, час, не боле, простоим и дале поплывем. Нам временить нельзя. Мы в Твери едва паруса подняли, а казанцам, пожалуй, уже ведомо. Что они удумают? Одно знаю, будут спешно готовиться, отбиваться. Хан, поди, торжества прошлые переваривает, а мы, нате, явимся, да и остудим орду казанскую.
Коренастый, бородатый Пармен, старший над охотниками, заметил:
– На казанцев разве что внезапно насесть, да и то, коли Нижний минуем таясь. Но коли в Нижнем причалить, вмиг слухи разнесутся по всей Волге.
– Вестимо, – согласился Репнин, – нам в Новгород и заходить ни к чему. А с тобой, Пармен, когда к Нижнему подходить будем, обсудим, как действовать.
Репнин на небо поглянул:
– По всему, распогоживается. Велите, воеводы, паруса поднимать.
И корабли, один за другим, медленно поползли вниз по течению.
Князь Репнин перекрестился:
– С Богом!
* * *
Накануне отъезда оружничему Гавре привиделся сон. Дорога. И нет ей конца и края. Скачет он лесами и лесами, пробирается чащобой и глухоманью. Будто деревень по пути нет и городков. Даже духом человеческим не пахнет. Идет конь, а оружничий в седле спит. Хочется ему глаза открыть, спросить, есть ли где живые люди, но кто ответит?
Откуда ни возьмись, князь Борис. Гавря к нему с вопросом, где конец его пути?
Князь нахмурился. Разве ты, Гавря, не оружничий? А еще сказал, знай, ты в Новгород послан.
Исчез Борис, а Гавря снова в пути додремывает. Но вот будто поляна открылась, а на ней отец его. Но Гавря лица не видит, только голос: «Служи, сын, князю, коли он справедливости ищет. А нас с матерью помни. Мы тя на доброе благословили…»
Тут вместо поляны поле хлебное и рожь золотится. Солнце светит и тепло. Радостно на душе у Гаври, даже горечь исчезла, какую Нюшка нанесла. Взволновали его слова дворецкого о дочери боярской. Какая-то она, да и пойдет ли за него, сына крестьянского?
Конь головой вскинул, зазвенели удила…
Пробудился Гавря. Рассвело. Оделся, забежал на поварню, оттуда заторопился коня в дорогу готовить, потом предстояло ему грамоту у князя получить.
Глава 23
Новгород – город торговый, город ремесленного и иного черного люда. Новгород – город Великий.
У города пять концов: на западной, Софийской стороне, три конца, да на восточной, Торговой, два.
Западную сторону от восточной отделяет река Волхов, через нее широкий, двум телегам разъехаться, дубовый мост. На западной, Софийской, стороне Неревский конец, Загородский да Гончарный; на восточной, Торговой – Плотницкий да Словенский. У каждого конца свой кончанский староста, у купцов – сотские.
На Софийской стороне, у самого берега Волхова, каменный детинец. Его стены окружают Софийский собор, двор новгородского архиепископа со многими постройками. На противоположной Торговой стороне – Ярославов двор. Он стоит напротив детинца. Ярославов двор – это память былой власти князей. Его строил Ярослав Мудрый. С тех давних пор, когда новгородцы прогнали князя и городом правит посадник, на Ярославовом дворе собирается вече.
От детинца тянутся мощеные тесовыми плахами и круглым лесом улицы. На улицах, что ближе к детинцу, заборы все больше высокие, за ними, что ни двор, хоромы просторные, затейливой резьбой украшены. Это усадьбы вотчинных бояр да новгородской знати.
Подальше, на концах, живет беспокойный, своенравный люд, мастеровой народ. Немало хлопот доставляет он боярам и купцам. Чуть что, бьют в вечевой колокол. И на вече нередко спор кончают силой. Сходятся конец с концом и бьются не на живот, а на смерть, решая «Божьим судом», кто прав, кто виноват.
Тверской князь Новгород не слишком любит. Своенравный город, однако должное ему воздавал. Здесь, в земле племен словен, по преданиям, было положено начало Киевской Руси. Отсюда со славянской дружиной и новгородцами князь Олег, младший товарищ и сподвижник конунга Рюрика, с сыном, малолетним Игорем, спустился вниз по Великому водному пути и, овладев Киевом, городом на холмах, провозгласил его матерью городов русских.
В ту пору Новгород еще не был Великим, а вечевая вольность едва пробивалась. Но минет всего один век, и станет Новгород Господином Великим Новгородом, республикой Новгородской.
Новгород двурук: одна часть правобережная, другая – левобережная, а Волхов – кровь одного тела.
Пьет Волхов воду из озера Ильмень и убегает к озеру Ладожскому. У причалов река расширяется, и купеческие корабли бросают якоря в торговом городе. Ведут торг в Новгороде свои и греки, немцы и гости со сказочного далекого Востока.
Торговля и ушкуйники обогащают новгородскую скотницу. Не единожды вольнолюбивые новгородцы охлаждали пыл тех, кто пытался посягнуть на свободу Новгорода.
Но то было в прошлые лета, когда татарские орды еще не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей.
Ордынское бремя сказалось и на новгородском торге.
* * *
Гавря появился в Новгороде вскоре после бурного вече, когда выкрикнули посадником новгородским Исаака Борецкого.
Дорога была долгой и утомительной, особенно под Новгородом, болота обманные, топи. Местами гати мощены хворостом и валежником. Однако чуть возьмешь в сторону, и засосет трясина.
К городу Гавря подскакал в сумерки, когда закрылись городские ворота. Ночевал в пригородном монастыре. Келарь в трапезной местечко ему отвел. Сказал по-доброму:
– Сын мой, передохнешь и, как только ворота городские откроются, так и ступай. В посадской палате и увидишь Исаака.
Раннее утро, и хоть лету половина, а прохладно. Гавря поежился, достал из торбы кусок лепешки с луковицей, пожевал. Монахи уже слушали заутренею.
Вывел оружничий коня, направился через ополье к городу. До ворот версты три. Гавря ехал не спеша.
Новгород наплывал на него стенами величественными, угрожающими башнями.
Издалека видно, как подобно огромному зеву стоят распахнутые городские ворота. К ним и направил оружничий коня.
Ратники городские от безделья в зернь играли, кости кидали, спорили. На Гаврю никто внимания не обратил. Отыскав заезжий двор и поставив коня, оружничий тверского князя направился в палаты посадника Борецкого.
* * *
Недолго и пожил оружничий в Новгороде. На второй день передал Гавря грамоту посаднику, прочитал тот, поглядел на тверича удивленно:
– Но почто ты, отрок, письмо князя звенигородского привез?
Гавря не знал, что отвечать. Борецкий сказал:
– Добро, в неделю соберу господ новгородских, людей именитых, а после совета и ответ дам. Ты же подожди, каково слово наше будет…
Людный город Новгород, колготный. По берегам Волхова баньки лепятся, по-черному топятся. А торжище даже по будням неугомонное.
У причалов корабли разные, лодки остроносые, плоскодонки, что тебе бабьи корыта, только большие, широкозадые.
По всему Новгороду дворы гостей именитых и концы богатые, людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Гавря даже не запомнил: Варяжская, Воздвиженская, Ильинская и еще много разных.
А уж церквей тут множество не только в городе, но и за его стенами, и монастырей несколько, мужские и женские…
Подивился Гавря хоромам посадника: за высоким забором с кованными воротами двухъярусные каменные палаты, кровля серебром отливала, а оконца стекла венецианского.
О богатстве Исаака Борецкого Гавря еще в Твери от боярина Семена наслышался. Знал, что и в Усть-Онеге, и в Поморье есть его сольницы и ловы.
Еще в тот первый день, как передавал оружничий грамоту, увидел он и самого посадника, рыжего боярина Исаака Борецкого. Из-под нависших кустастых бровей на Гаврю смотрели маленькие, властные глазки боярина.
«Каков-то будет ответ господ посадских?» – подумал оружничий тверского князя…
Засуетились на подворье новгородского архиепископа Симона. Зван он на Совет Господ по делу, весьма не терпящего отлагательств.
В палату сходились выборные посадские от бояр и купечества, старосты уличанские, мастеровые и именитые люди. Владыка Симон, нагрудный крест теребя, первым голос подал:
– Хотелось бы знать, посадник, чем люд новгородский взволнован? К чему Совет созвал?
– Владыка, и вы, люди именитые, прислал тверской князь Борис гонца и просит от имени князей галичских помочь звенигородскому князю Юрию на стол московский сесть.
– Это как понимать? – подал голос староста конца Плотницкого. – Ратников наших слать на Москву?
И зашумели в палатах посадских.
– Не к чему, Рюриковичи и сами разберутся!
– Поистине, не грех подсобить князю Юрию.
– Послать ратников, как послали на Киев в подмогу князю Владимиру и Ярославу.
– Не след! К чему нам рознь московская?
Архиепископ Симон слушал, пока именитые новгородцы, избранные в Совет Господ, выговорятся. Ждал, что скажет Борецкий. Знал владыка, посадник московских князей не любил, тяготел к тверским, но сейчас он хотел услышать голос Новгорода. Как в посадской палате решат, так и вече приговорит.
Однако, бывает, люд новгородский против Совета Господ идет, до кулачного боя доходят. Начнут на вечевой площади, а заканчивают на Волховском мосту. И то только тогда, когда он, архиепископ, с крестом к ним выйдет.
Но вот Борецкий голову к Симону повернул:
– Владыка, что скажешь ты, надо ли звенигородскому князю помочь на великое княжение сесть?
Архиепископ очи прикрыл. В палате установилась тишина. Но вот заговорил Симон.
– Князь Юрий по праву ищет великого княжения, но станут ли московские Рюриковичи довольствоваться справедливостью? Предоставим самим князьям решать судьбу стола московского. Так и отпиши, посадник, наш ответ тверскому князю. А вече на том стоять будет.
Поднялся архиепископ Симон, одернул рясу и, опираясь на посох, покинул палату посадника.
* * *
В полночь миновали причалы Нижнего Новгорода, освещенные факельными огнями. И подобно призракам удалились, да так незаметно, что сторожа на стенах городских внятно и ответить не могли, были корабли или нет.
А тверская флотилия все дальше и дальше удалялась от Нижнего Новгорода и, не приставая к берегам, скользила, пользуясь попутным ветром, к главному городу казанской орды.
Уже на полпути к Казани, в нескольких верстах от впадения в Волгу Суры-реки, высадил Пармен охочих ратников, таясь подошли к их вежам33.
В полночь с воем и визгами бросились резать спящих.
Пробудилось поселение. Крики и стоны, плач народа разнесся далеко. Рубились и резались озлобленно. А к рассвету подожгли вежи, покинули охотники пожарище…
Казань пробудилась от зазывных криков с высоких минаретов. Звали муэдзины к утреннему намазу:
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..
– Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..
Не успела Казань подняться от намаза, как все заглушили крики глашатаев:
– Люди города, великий хан взывает к вам! Урусы неверные напали на нас. Их корабли направляются по нашей реке. Улу-Магомет-хан зовет вас постоять за ханство Казанское! О, Аллах милостивый, милосердный!..
Открывались калитки булыжных дувалов, казанцы выводили коней, спешили к мечетям, где уже собиралось под хвостатые бунчуки казанское воинство.
К исходу дня пришел к Репнину Пармен. Сказал:
– Княже, в Казани ведомо, что мы идем. Хан шлет на нас не один тумен.
Репнин нахмурился:
– Собери, Пармен, воевод.
Явились воеводы, ждут, что князь скажет.
А тот ни с кем совет не стал держать, велит:
– Пусть команды садятся на весла. Уходим к Нижнему Новгороду. Не станем ждать, пока орда подойдет, ино они нас стрелами огненными закидают, потопят.
* * *
Магомет-хан вернулся во дворец, так и не встретив корабли Репнина. Всю ночь простоял он за городскими воротами, кутаясь в верблюжий халат. Хану нездоровилось. Он смотрел, щурясь, в темень, видел стену своих конных полков, а там, далеко впереди, их не разглядеть, тысячи казанских лучников.
Но вот прискакали дальние гонцы, падали ниц перед ханом, докладывали, что корабли урусов ушли, а Магомет велел ворочаться в город.
Он плотно запахивается в халат, садится на мягкий ковер и пьет кумыс. Ноги поджаты калачиком, а глаза блуждают по стенам. Они останавливаются на саблях, луках, кольчугах. Магомет думает, как жаль, что не пришли урусы, они бы разбили себе лоб о городские стены, а сабли конных казанцев посекли бы их.
В который раз Магомет-хан задает себе вопрос, почему орда раскололась и нет среди ханов единства? Не потому ли так осмелели урусы, что даже пытаются вести войну против казанского ханства?
Настанет такой день, Орда объединится и продолжит дело великого Чингиса, Орда покорит весь мир и неутомимые кони потомков могучего Батыя проложат дорогу к последнему морю.
* * *
И снова оружничий князя Бориса в дороге. С утра и допоздна едет Гавря, по сторонам озирается. Особенно, когда лесом пробирается, рука на сабле лежит. В пути всякого жди, коли не лихой человек, так зверь дикий подкараулит, а то и вепрь лютый дорогу заступит…
В такт коню и мысли Гаврины растекаются, то домой в Тверь уносят, то назад в Новгород возвращают.
В последний день позвал его посадник Борецкий, бороду чесал, говорил:
– Садись и слушай меня, отрок. Я с князем звенигородским в полном согласии. Его место на столе московском. Так решали праотцы наши. Но Совет Господ иной приговор вынес, не станет Новгород в распри московские вникать. Новгород – город торговый, он торг ведет и воевать не намерен. О том и скажи князю Борису. А еще передай дворецкому Семену, я, посадник, хоть Москву и не чту слишком, но Совету Господ именитых не перечу. Да и на вече что попусту спорить, криками воздух крушить?..
Лесная дорога на опушку вывела, конь побежал веселее, и Гаврины мысли перекинулись на Тверь… Но не о Нюшке подумал он, а о неведомой Алене Всеволжской. Какая она?
Хотелось Гавре, чтобы была она подобна Антониде, жене боярина Семена, что лицом, что телом.
Спал оружничий где доведется, а однажды заночевал в деревне на сеновале. Под стрехой у гнезд носились стремительные ласточки, кормили ротастых птенцов.
Гавря лежал на сене первого укоса, оно пахло сухим разнотравьем, луговыми цветами. Где-то вдалеке проворковал гpoм, и opужничий подумал, что близится осенняя пора, дожди, холода. Вырастут эти птенцы, начнут сбиваться птицы в перелет, улетать в теплые края, чтобы возвратиться по весне, высидеть очередной выводок. И так каждый год, каждый раз. «Неисповедима жизнь твоя, Господи», – прошептал Гавря, засыпая.
А под самое утро увидел он во сне Новгород людный и посадника рыжебородого. Говорит он Гавре: «Нет, не видеть вам подмоги от новгородцев, как сами порешите, так по тому и будет…»
Знал Гавря, что иного ответа князья звенигородские не ожидали услышать. А когда Шемяка из Твери воротился, отец его Юрий Дмитриевич только и промолвил:
– Добром племянник не пожелал власть уступить, силой покорится. Не по нем стол великокняжеский, уразуметь должен Василий.
Кивнул Шемяка согласно:
– Бояр московских улещим, они княжением Василия недовольны, особенно мать его Софья слишком вознеслась.
Шемяка на столешницу грудью навалился, через стол отцу прошипел:
– Иван Можайский первый радетель. А тверской Борис будто нашу сторону держит, но не пойму, то ли на деле, то ли на словах.
– Не мешал бы.
– Пробьет ли наш час, когда справедливость восторжествует?..
Подъезжал Гавря к Твери, на сердце радостно. Домой ворочался.
Сейчас дорога поведет к окаему леса и откроется город. Кременец с собором на высоком берегу реки, деревянные стены и башни, хоромы и дворец княжий…
Посад он увидит весь застроенный избами и домишками. По деревянному мостку въедет в улицу, где избы земледельцев, а ближе к реке посад мастеровых. К торгу, дома купцов, крытые тесом, нередко двухъярусных…
Выбрался Гавря за лесной окаем, коня остановил, в стременах поднялся. Вздохнул довольно: вот он город, его город, Тверь!
Глава 24
Зима пришла с холодными дождями и снегом. Ударили морозы, встали реки. Землю и леса покрыли сугробы.
В ту зиму как-то враз возмужал Гавря, оружничий княжий. После Покрова привезли ему из Звенигорода невесту, дочь боярина Всеволжского. Переезжала она в Тверь длинным поездом, каретой санной, возами с поклажей.
Потом было венчание в соборе и застолье. А на нем гуляло люда множество, не только народ именитый, но и мастеровые. У хором оружничего столы выставили, туши на кострах жарили, в казанах мясо варили, а хлеба из печи на столы то и дело метали. И пивом хмельным народ поили.
Явился на свадебный пир великий князь тверской Борис Александрович с женой. Поднял первую чашу за здоровье молодых и сказал, что жалует своего оружничего званием боярским.
На время Гавря речь потерял. В разум никак не возьмет, чуть больше десяти лет минуло, как пришел он в Тверь безымянным нищим, и надо же, за эти годы к князю в доверие вошел, вотчину тот ему выделил, а ныне боярином назвал.
А князь Борис, ворочаясь с застолья, говорил княгине:
– Придет время, Настасьюшка, такими, как Гавря, Тверь красна будет.
– Она, княже мой сердечный, красна и нынче. Разве не стоят за нее ратники наши, дружины тверские? Воевода Холмский, аль Репнин? Не повинен он, что Казань не повоевал, знамо, на ханство Казанское полки большие надобны.
Князь остановился, взглянул княгине в глаза:
– Я, Настенька, не о ратниках речь вел, а о народе мастеровом, пахарях, кто землю трудом красит. Что до богатырей российских, ими горжусь. Как можно не чтить их? Возьми боярина Семена, ему вся земля русская дорога, но больше всего чтит он тверскую, ибо в нем кровь тверичей. Вот как у Гаври, чьи предки землю холили и люд кормили, в том числе бояр, дружины, и нас, князей.
Тронул княгиню за плечо, улыбнулся ласково:
– Вот и ладно, Настена, поговорили и добро, пора на покой.
* * *
В ту ночь сон долго не брал Бориса. Свадьба ли шумная разбередила, либо разговор с Анастасией покоя не давал? Но не покидала князя мысль, соперничество Твери с Москвой многолетнее. Доколь ему тянуться?
Вот и Шемяка склоняет его ополчиться на московского князя. Сейчас лежит тверской князь и думает, к чему распри? Приезжал в Тверь Шемякин, и он, Борис, готов поддержать его и Ивана Можайского.
Согласен Борис с Шемякой, есть такие московские бояре, которые выступят против великого князя Василия. Вот хотя бы взять боярина Старкова, он готов Шемяке служить. Да это и понятно. В свое время еще покойный великий князь московский Василий Дмитриевич, отец Василия, отобрал у Старкова часть вотчины, пустошью ее посчитал…
Однако успокоился Борис Александрович, очи закрыл, хотел заснуть, да разум снова сон пересилил, и он задает себе вопрос, доколь сваре быть меж князьями на земле русской? Не оттого ли порвали ее Орда и Литва? А ныне еще казанцы, крымцы?
Сердцем чует князь Борис, за разором казанцев время настанет Гиреевской орде. Она ровно из горловины крымской вырвется на степные просторы для разбоев и на Руси, и в Речи Посполитой.
А там и хан Золотой Орды о себе заявит. Напомнит князьям русским, как платили они дань в прошлые лета…
Оконце опочивальни посветлело. Князь приподнялся на подушке, подумал, что скоро светать начнет. И прошептал:
– Вразуми, Господи, как жить дале?
* * *
В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Твери выехал санный поезд. Князь Борис отправил боярина Семена в полюдье по тверским землям.
Два долгих месяца ездил боярин, дань собирая, спал в шатре походном, в избах курных, всякого насмотрелся, и слез, и упреков наслушался.
Растянулся санный поезд, дорога все больше лесами тянется. Сани, груженные зерном, мясом мороженым, салом и птицей битой, с липовыми бочоночками меда, с рыбой и иной продукцией, какой платили смерды князю и боярину. А на нескольких розвальнях кули с пушниной.
Дворецкий торопился, близилось Сретение Господне, а еще полпути домой в Тверь не проехали.
Дорога малоснежная и зима влагой бедна, не доведи Бог, дожди весной стороной княжество обойдут, быть недороду. Голод и мор – бич страшный. Князь Борис, наряжая Семена в полюдье, наказывал смердов не слишком притеснять, ино в будущую зиму что со смерда возьмешь.
Впереди и позади обоза сани с оружной челядью. Боярин сидел в кошовке, и никто не мешал ему оставаться один на один со своими мыслями.
Закутав ноги в медвежью шкуру, вспомнил, как говорил смердам: вашего не хочу, но и княжьего не упущу.
Из полюдья ворочаясь, боярин Семен наскочил на затерявшуюся в лесу деревеньку в несколько изб. И как же был удивлен, когда узнал в мужиках тех смердов, какие, не выплатив ему дань, ушли в бега с его земель.
Разыскала челядь старосту. Боярин к нему подступился:
– Почто мужиков свел, Антип, дань скрыли? Ан, не удалось. Ноне за все плати.
И велел высечь старосту, а челядь по клетям метнулась. До темна искали, но ничего не нашли.
Накричал боярин на мужиков, до утра на правеже проморозил, да так ни с чем и отъехал, наказав старосте:
– В будущее полюдье за все сполна ответите…
* * *
Весна пришла, и о ней возвестили шустрые воробьи. Они чирикали, суетились на бревенчатых мостовых, заводили громкие драки, наскакивали друг на друга, ершлись.
Вышел князь Борис на крыльцо, поглядел на расхрабрившихся воробьев, улыбнулся. Увидел проходившего дворецкого, подозвал:
– А не напоминает ли это тебе, боярин Семен, наших князей?
– Давно, княже.
– Есть над чем задуматься. Давно я в Литву не ездил. Там со смертью Витовта паны именитые грызутся. Каждый себя великим мнит. Эвона, от Свидригайлы к Казимиру добрались. А Казимир-то сын Ягайлы. Каким-то он в зрелости окажется? Нам бы свое воротить, земли наши, что под Литвой.
– Чем боле у панов гонора, князь Борис, тем слабее Литва, так я мыслю. Она ноне навроде паука разжиревшего.
– Я с тобой, дворецкий, в согласии, но паук тот пока в силе.
– Это так, княже, всему свой час. Минет век, другой, на стенах Смоленска, Витебска и иных городов русские хоругви поднимутся. А такое случится, когда вы, князья российские, поймете, что распри ваши во вред земле русской.
Борис кивнул. Однако промолчал, направился в палаты.
Весной, по теплу, великая княгиня Анастасия родила дочь. И назвали ее Марией, Марией Борисовной. Княжной тверской.
* * *
Невеста, сысканная Гавре, была статная, с белыми, как лен, волосами. И хоть был Гавря уже не Гавря, а оружничий княжий, он оробел. Строга Алена не в меру, будто видит в Гавре не мужа, а холопа.
И хоромы ему возвели двухъярусные, на фундаменте из булыжника поставили, с подклетью и крыльцом высоким. А оконца в мелкий переплет и стекольцами италийскими. Ну чем не терем боярский?
Оружничему Гавре жить бы и радоваться, да все будто чужое ему. К жене привыкал долго. Алена это не Нюшка, а дочь боярина Всеволжского. Эвон, в мечтах с самим князем московским в брак готовилась вступить, а за деревенского парня, хоть и в бояре возведенного, пошла…
Дворецкий как-то сказал ему:
– Любовь, Гавря, это болезнь, она враз приходит.
Но Гавре не верится, что она появится. Ему жизнь не мила.
Гавря будто тулуп на себя новый надел, не тесен, но жмет.
Часто Нюшку вспоминал, жалел. Днями все больше при князе, а домой явится, Алена встретит и удалится в свою светелку.
А Гавре одиноко, все молчит. Пошлет его куда великий князь тверской, оружничий едет охотно.
Однажды князь Борис сказал ему:
– Повезешь, Гавря, грамоту в Кашино, князю Андрею.
* * *
Бояре тверские приговорили на Думе кремль кирпичный ставить, чтоб лет в десять камнем огородиться. А землю под фундамент рыть немедля.
Отслужили молебен, сошлись мастеровые со всего княжества Тверского: копачи с лопатами и ломами, тачками, землю отводить, и телегами, стали у Твери целым лагерем.
Борис с дворецким все вымерили, колья вбили. Князь сказал боярину Череде:
– Ты, Дмитрий Никитич, гляди, где башням стоять, глубже берите, основание должно быть прочным. А стены широкими, чтоб никакой таран не проломил.
– Да уж как надобно, княже.
– Во времени не торопитесь. Со следующего года начнем кирпич подвозить, будет мастеровым работа.
В седло уселся, разобрал повод и сказал, головой покачивая:
– Мне, боярин Семен, не уяснить. Ноне мы намерены камнем огородиться от набегов татарских, но к чему от Москвы стены ставить? Москва и Тверь заедино стоять должны.
Дворецкий рассмеялся:
– Я, князь Борис, думаю, сколь же у вас, князей тверских и московских, злобствований. Когда же сядете вы за един стол, чашу дружбы поднимете. Доведется ли мне дожить до того дня?
Борис хмыкнул:
– На все воля Божья.
– То так. Бог давно так повелел, но нечестивый вас на рознь подбивает.
Князь тронул коня, дворецкий потрусил следом. По кузнечной слободе ехали шагом. Пахло окалиной, стучали молоты, плющили раскаленный металл.
Борис на дворецкого покосился:
– У тя, боярин, одни мысли, а у меня другие. Когда же закажу новые кованные ворота на стены кремлевские?
* * *
В Кашино Гавря приехал вечером. Вторые сутки не слезал он с коня, а уже на другой день ему возвращаться в Тверь.
На подворье князя Андрея все глаза проглядел, Нюшу выискивал, и она как провалилась.
Спать улегся на сеновал, что стоял в стороне от княжьего подворья. Все сожалел, что не повидал ее, а спрашивать ни у кого не посмел. Гадал, куда Нюшка подевалась? А может, она избегает встречи с ним?
И так тоскливо на душе у Гаври, хоть волком вой. Вспомнил, как подобрал ее сопливой девчонкой, когда в Тверь шел, как впервые в любви ей объяснился…
Долго вздыхал, ворочался. Тут послышалось, как скрипнула дверь сеновала и шаги, едва слышные.
Открыл оружничий глаза. Так и есть, это она, Нюшка. Подошла, опустилась на колени, обняла:
– Прости меня, Гавря, не уберегла я тя. Недооценила твою любовь. Прости. – Прилегла рядом.
– Что ты, Нюшка, что ты. – Он целовал ее, приговаривая. – Нюшка, Нюшка, радость моя потерянная, зорька закатившаяся…
Поднялась ключница, отряхнулась.
– Не поминай меня, Гавря, словом злым. Наказала я и себя, и тебя на всю оставшуюся жизнь.
* * *
Борис прошел на женскую половину к Анастасии. Княгиня сидела на длинной скамье у стены и золотой нитью расшивала багряновое полотенце. По шелку ложился всадник с копьем, поражающий змея.
Великий князь залюбовался работой.
– Расшиваю стяг новый для дружины, – сказала Анастасия.
– Боевая хоругвь на подвиги звать будет.
– Чем занимался ты сегодня, княже?
– Разметку с дворецким делали. Землекопов собралось со всей Твери. Котлован начнем рыть под стены будущие.
– Наконец-то мечта сбудется, и Тверь в камень оденется.
– Начнем, один Бог знает, когда закончим.
– Главное начать.
– Начало положили.
– Из Кашина не вернулся ли гонец?
– Я в Андрее сомнения не держу. Малочисленна у него дружина, но верная. Кашинские князья с тверскими в родстве. Кровными узами повязаны. Это не как в прошлые лета, когда князья на рать поднимались друг с другом, грызлись, подобно псам.
– Они и ноне не лучше, готовы друг другу горло порвать. Возьми московских князей, дядя племяннику недруги, власть не поделят… Да и я, Борис, грешна. По мне Тверь всегда выше Москвы стоит, а по сути чем Ярославль либо Суздаль ниже? Что в камне одеты, что в дереве разукрашены. Лепны необычайно. Соборы – гордость каменотесов. По древности города эти от первых князей стоят.
Борис слушал княгиню и любовался ею. Истину сказывает. Но вот при всем этом гордыня ее пересиливает. Обуяна она ею. Да и он, князь тверской, не так ли рассуждает?
Присел с женой рядом, на кованый ларец посмотрел. С грустью вспомнил. Он ведь стоял еще в покоях его покойной матушки. Вслух иное сказал:
– Сладкие речи твои, Настенушка. Ан прежде и другие заводила.
Княгиня голову потупила:
– Согласна, княже Борис. И рада бы переломить себя, да гордыня одолела.
– А я вот, Анастасия, будто высоко парю и еще бы подняться, а подчас думаю, не пора бы крыло в крыло встать с московским князем.
– Не летать вам, князь мой разлюбезный, крыло в крыло с московским князем, пока вы на грешную землю взор свой не кинете, на страдания людские не глянете, да сердцем к ним не повернетесь.
– Может, и права ты, Настенька, да поди время не приблизилось. А пора бы. Эвон, как погляжу на Восток, страх одолевает, Орда шевелится. На Запад взор кину, там черный дым стелется, литва с ляхами города наши и села жрут. А повсюду кони боевые ржут… Будет ли покой на русской земле?
– От вас, князья, зависит. Господь вам Русь в руки вверил.
– Но всем ли разум дал?
– Разум – дар Господен.
– Это так, Анастасия, княгиня великая. Дождемся, коли не мы, так дети наши просветления, спадет пелена с очей, и сила российская соберется воедино.
* * *
В Галич Шемяка решал возвращаться, предварительно побывав в Можайске у князя Ивана.
Можайск еще со времен сына Невского Даниила Александровича в составе московского княжества. О том Шемяка знает из рассказов отца.
В ту давнюю пору в Можайске княжил Федор, тихий и покорный, боявшийся своего смоленского дядьки, князя Святослава Глебовича.
Будучи в Москве, Федор поддался уговорам князя Даниила Александровича и перекинулся под власть Москвы.
Вскорости Смоленск попал в руки Литвы и Польши. Воеводой здесь оказался воевода польский, а в Можайске князья можайские, от Москвы княжившие.
Скачет Шемяка, скачут отроки галичские. Леса подмосковные местами дремучие. Ближе к проезжей дороге сосны вековые небо подпирают.
В сумерках Можайск открылся сразу за лесом стенами бревенчатыми, церквями деревянными.
Распахнулись ворота, впустили Шемяку. Едва галичский князь с коня сошел, как очутился в объятиях князя Ивана.
До полночи они просидели в трапезной в полумраке. Шемяка маленький, плотный, глаза запавшие, злобные, а Иван Можайский долговязый, нижняя челюсть выпирает. Душу тешили пивом крепким, словом ядреным, солью пересыпанным. А когда ко сну уже отходили, поклялись друг за друга стоять и московского князя Василия с великого стола согнать…
Из Можайска Шемяка уезжал в колымаге. Старая, разбитая, она плакала и готова была развалиться.
Город заканчивался полем. За последними дворами, огороженное жердями, желтело поле ржи. А вдали у леса виднелось большое село. Дорога к нему, избитая колеей, тонула в грязи.
После ночной попойки голова у Шемяки гудела, пухла от боли. Но он доволен поездкой в Можайск. Теперь он уверен, князь Иван с ним, а они непременно добьются своего.
Глава 25
Всполошилась вдовствующая великая княгиня Софья Витовтовна, прознав, что Шемяка из Звенигорода ездил в Можайск к князю Ивану, а оттуда, отправляясь в Галич, заезжал в Москву к боярину Старкову.
О чем у них разговор был, Софья Витовтовна, сколько ни добивалась, так и не узнала. Она даже велела девку-холопку старковскую схватить, допрос ей с пристрастием учинила, однако та на своем стояла, ее и в палату не впустили, когда боярин с Шемякой разговаривали.
Уехал Дмитрий, князь галичский, а Софья Витовтовна все сыну нашептывала:
– Ты, Василий, великий князь, почто дозволяешь своему боярину за твоей спиной козни чинить? Пошли вдогон Шемяки отроков, пусть перехватят его и в Москву на допрос доставят.
Василий сопротивлялся.
– Яз, матушка, не ведаю, о чем они речи вели. Да и не волен я в своих боярах.
Софья Витовтовна губы поджимала, кривилась:
– Слаб ты, Василий, душой, телом мягок. За твоей спиной обиды те чинят. Шли гонца в Тверь князю Борису, чтобы ни князя звенигородского не принимал, ни Шемяку, ни Ивана Можайского. К чему раздоры на Руси чинить, противу великого князя московского люд возмущать?
Не возразил Василий, однако сомнение не покидало. Не верилось, что дядька, князь звенигородский, станет против племянника сети плести.
Настояла мать, и послал великий князь Василий гонца с грамотой. И в ней он просил тверского князя Бориса заодно держаться…
* * *
Созвали чрезвычайный совет, и на него князь Борис позвал дворецкого и воеводу Холмского. Князь Борис рассказал о грамоте московского князя.
Долго молчали боярин Семен, дворецкий, и воевода Холмский. Наконец начал боярин:
– Княже, трудными годами живет княжество Московское, и письмо князя Василия вынужденное. Да оно и понятно. Сколько терпеть Москве? В стороне от распрей московских Твери надобно быть.
Князь Борис слушал, не перебивал. И не понятно, соглашался ли? Холмский голос повысил:
– Не стоит привечать в Твери ни Шемяку, ни Можайского. От них ни тишины на Руси, ни покоя. Уважим, князь Борис, Василия, протянем руку Москве…
О совете князь Борис поведал княгине Анастасии:
– Я хоть и хочу, чтобы Тверь над Москвой поднялась, но как ни печальны слова дворецкого и Холмского, но истина в словах их. Шемяка и Иван Можайский на Василия ножи точат, но уймутся ли? Злобой сердца их полны, и не вижу от них Твери добра.
* * *
Ворочался Гавря из Кашина, а из головы Нюшка не выходит, все голос ее чудится.
И надо же! А дворецкий сказывал, время – лекарь! Но так ли? Может, оно и так, а на деле, ушли из жизни мать и отец, а память о них осталась. И жить она будет до скончания дней человека, потому как в нем кровь родителей его.
А Нюшка как рана, чем глубже, тем больней. Затянется, а разбереди ее – и заноет. Повидал, услышал и закровавила. Поди, теперь время надобно.
Встряхнулся оружничий, осмотрелся. Дорога к Твери приближалась. Жена вспомнилась, Алена. Однако лицо ее расплылось как в тумане. А вот Антониду, жену боярина Семена, отчетливо представляет. Или кого другого?
Солнце краем цеплялось за дальние сосны. Небо чистое, только в стороне на юг плавали белесые облака, напоминавшие снега.
Гавря зиму любил. Он не любил осень с холодными дождями, когда одежды промокают и все становится сырым, промерзаешь до костей и отогреваешься разве что у костра.
Улыбнулся оружничий. И тут время надобно. Конь перешел на рысь, встряхнул головой, заржал.
– Что, Тверь почуял, – сказал Гавря и похлопал коня по холке. – В стойле передохнешь.
Всмотрелся вдаль, где уже завиднелись церковные колокольни, стены городские и посады.
Приподнялся Гавря в стременах, выдохнул:
– Какая же она красивая, Тверь-то! Терема рубленые, клети и церкви, стены городские и посады, так бы и глядел на всю эту благость.
* * *
Великий князь тверской ехал в Ростов Великий и с ним малая дружина в десяток отроков. Один за другим следовали, гуськом.
Заночевали в большом селе на берегу озера в избе богатого мужика. Отроки у костра расположились, а Борис Александрович на широкой лавке, на рядне домотканом. Лежал, вспоминал разговоры с хозяином. Поели сытно, капусту квашеную с луком, умяли пирога с грибами да зайчатину жареную. В это лето хозяин хвалился, зайца вдосталь развелось. Хозяин, мужик в теле, силки ставил, едва от двора отходил. Вычинял на рогатине, говорил, до зимы мех добрый.
А с вечера хозяйка великому князю баню истопила добрую. Князь вдосталь напарился.
Лежит Борис, хозяйка у печи возится, гремит тазами. Князь подумал, на нее глядя: лицом добра и проворна.
И неожиданно на мысль пришло. А как бы хорошо было побывать на месте этого мужика, не жить княжьими заботами, ходить на охоту, а по весне поле поднимать, хлеб сеять…
С этими мыслями и сон сморил…
А на рассвете пробудился, из избы вышел. Зоренно и свежо. Отрок бадейку с водой принес. Умылся князь, утерся полотняным рушником до красна. Подумал в коий раз: будущей весной в Литву бы поехать, присмотреться ко всему… Мысль мелькнула: когда же города наши у Литвы отбирать час настанет? Доколь терпеть?
И сам себе ответил:
– Случится то, когда сообща на рать двинемся, а не врозь.
Отрок услышал, оглянулся, князь Борис повторил:
– Аль не разобрал? Сообща на рать поднимемся.
Боярин Дмитрий Никитич Черед, не торопясь, обогнул отрытый глубокий ров, подготовленный в этом месте.
Ров был устрашающе широкий, и на дне его отсвечивала подступившая вода. Он извивался и напомнил Череде видимые им в детстве уже обрушившиеся от времени змиевые рвы, какие за древним Киевом вырыли славяне для защиты от набегов печенегов.
Теперь нет набегов ни печенегов, ни половцев, о них есть летописные сведения. А от ордынских набегов Русь не спасли эти змиевые рвы.
Не защищают Южную Русь они и от крымцев, не спасли от поляков и литовцев. Потому Черед хоть и не возразил князю Борису, но не очень-то уповает на каменные башни и стены.
Боярин подумал, сколько же это потребуется щебня и раствора, чтобы залить этакую яму? А ведь она Кремник должна опоясывать.
Нет уж, лучше по старинке строить, деревом огораживаться, а между бревенчатыми стенами землю сыпать. Сожгут или разорят враги Кремник, новый возведут. А сколько выстоит, как Бог даст.
Сказывают, эвон, камнем обнесенные городки день-два стояли, орде Батыя сопротивлялись и сдавались, а рубленые неделю могли держаться. Это от защитников города зависит, как Господа молить будут. Вон, как козельцы, все от малого до старого полегли…
Тяжело ступая, Дмитрий Никитич подошел к своим хоромам. Медленно поднялся по ступеням и когда уже дверь в сени собрался толкнуть, как зазвонили колокола собора.
Праздничный перезвон удивил боярина. Он крикнул дворовому мужику:
– Аль праздник?
Тот головой покрутил:
– У великого князя московского Василия сын родился, княжич Иван. Гонец от митрополита.