Везут государя в Москву. Воевода васильсурский. Государева кончина

На исходе год тысяча пятьсот тридцать третий. Поздняя, сухая осень. Ночи морозные, звонкие. Небо темное, в крупных ярких звездах. По утрам горят алые холодные зори. В чистом воздухе далеко слышно, как фыркают кони и скрипит полоз по жухлой листве.

Растянулся государев поезд. Впереди вышагивают дворяне, всматриваются в дорогу. Не наскочить бы полозу на кочку, не тряхнуло бы колымагу.

Заметят какую неровность, издали ездовым машут. Те коней придержат, объезжают ухабы.

Лежит государь на медвежьей полости, ноги вытянул. Хоть и больно, а сцепил зубы, терпит.

По ту и другую сторону от Василия сидят доктор-немец и Михайло Плещеев.

У великого князя глаза открыты, в кожаный верх колымаги уставились.

Немец, доктор, съежился, острый, бритый подбородок уткнул в ворот шубенки.

Плещеев склонился к Василию, спросил:

— Не полегчало ль, государь?

Василий повертел головой.

— Жжет…

Облизнул потрескавшиеся губы.

— Далеко ль до Москвы, Михайло?

— К послезавтрему доберемся, государь.

Плещеев осторожно поправил сползшую с ног Василия шубу.

— Дай испить, Михайло, в нутрях жар…

Припал губами к серебряной фляге, пил долго большими глотками. Вода стекала по заросшей щеке.

Доктор проснулся, чистым рушником вытер великому князю губы и глаза.

— А что, Михайло, чую, смерть пришла, — сказал Василий, перевел дух. — Видать, отжил я свое.

— Почто речешь такое, государь? — замахал рукой Плещеев. — В твои ли леты? Вона еще княжичи Иван и Юрий несмысленыши.

— Чать, не услышал Господь молитву, какую служили в мое здравие, — вздохнул Василий.

Позапрошлым днем сделали остановку в монастыре. Государя в церковь внесли, игумен службу правил. До половины выдержал Василий, потом велел вынести на свежий воздух.

Положили государя на паперти меж нищими и юродивыми. Они сползлись к нему, пялятся, причитают.

Велел Василий развязать кошель, щедро одарить монастырь и нищим раздать на пропитание.

Великий князь с юродивым нательными крестами обменялся. У божьего человека доли просил.

— Не донеслась до Господа молитва, — снова промолвил Василий. — Эк, а жить охота. Слышь, Михайло? И отчего так все устроено? Ты на сколь лет старше меня!

Промолчал Плещеев. Нет у него желания говорить, почему не он, Михайло, а великий князь умирает.

Откуда Плещееву знать, отчего прицепилась к государю болячка? В начале осени выехали на охоту, великий князь здоров был и весел. Нежданно нарыв величиной с кулак вскочил. Похудел государь, ослаб. Тает что воск. Нет мочи даже подняться.

— Ох-хо-хо, — вздыхает Василий, — а может, еще поправлюсь? — И в глазах мелькает надежда.

— Истинно, — подхватывает Плещеев. — Вот приедем в Москву, куда хворь денется.

— Дай Бог, Михайло. А кто это воет? Никак волки!

Увязались стаей. Уж и огнем их отпугивали, и из пищалей били, а они идут по следу.

— Голодные, — соглашается Василий.

Пока добирались до Москвы, и зима наступила. Враз, в одну ночь, завалило снегом землю, замело дороги. Кони тянули колымагу по брюхо в снегу. У Москвы-реки задержались. Согнали люд со всего города мост строить.

Мост срубили спешно, и оттого получился он шаткий, непрочный. Жерди тонкие, слабые. Едва кони ступили, как настил затрещал, обломился, провалились кони в воду, потянули за собой колымагу.

Сергуня рядом стоял. Увидел, нож из-за пояса выхватил, давай постромки резать. Тут Игнат на помощь подоспел. А с другой стороны служилые дворяне конскую сбрую обрубили, вытащили колымагу на берег…

Стали ладить перевоз, баграми лед крушить, с берега на берег пеньковый канат натянули. Медленно тронулся бревенчатый паром. Лед кашицей сбился, шуршит под днищем. Василия тошнило. Не дождется конца пути.

Но вот паром ткнулся в берег, остановился. Дворяне подняли государя на руки, бережно понесли в кремлевские палаты. Следом, окружив великую княгиню, шли толпой бояре.

У красного крыльца встретил государя митрополит Даниил с попами, благословил. Дворецкий Петр Плещеев дверь поспешно распахнул, крикнул дворянам:

— В опочивальню государя!

Бояре у крыльца остались. За великим князем направились лишь Михайло Плещеев с Лизутой. Помогли уложить государя.

По палатам теплый воздух растекается, запах смолистой сосны и березы. Василий глаза прикрыл, умаялся. Прошептал:

— Прочь все, отдохнуть желаю…

* * *

Васильсурский воевода ехал в Москву на перекладных. Опасался, повалят снега, завьюжит, и тогда сиди, где застанет ненастье, выжидай погоды.

Васильсурск — город порубежный, в казанской стороне первейшая русская крепость, и воевода васильсурский великой властью наделен. У самого государя на виду…

Чем ближе к Москве, степи лесами сменились. Мороз крепчал. Временами срывался снег. Крупный, пушистый, он падал мягко на сухую землю, не таял. Закутался в шубу Степанка, выглядывает в оконце. Рядом Аграфена, румяная, пышная, что булка сдобная.

В отроческие годы мечтал Степан об Аграфене как о несбыточном, а чтоб к тому да боярской вотчиной еще завладеть, такого и в помыслах не водилось.

Которое лето живет Степан в Васильсурске. Доволен им великий князь. Не знатного рода, а воевода отменный, службу несет по чести. Сунулись попервах казанцы город взять, но с крепостных стен пушкари с пищальниками таким огневым боем их встретили, что ордынцы до самой Казани бежали без передыха.

Важен воевода и дороден. Кто бы подумал, что когда-то бездомным отроком пришел он в Москву на Пушкарный двор и звался не иначе как Степанкой. А нынче Степаном сыном Петровым величают. И едет он в Москву к государю. О войске будет речь вести да зелье пороховом. Во всем этом у Васильсурска нужда есть. Казанская орда под боком, о том забывать не следует.

В Москву добрались уже по санному пути. Миновали заставу на окраине, поехали кривыми улицами, мимо изб ремесленного люда, к Охотному Ряду, к Красной площади.

Скинув шапку, Степан высунул голову в оконце, издалека рассматривал зубчатый Кремль, островерхие, стрельчатые башни. И пришло вдруг ему на память, как они с Сергуней стояли у кремлевской стены и тот ахал, удивлялся. А потом на Пушкарный двор попали, с Игнашей встретились…

Где-то в глубине души ворохнулось желание проведать прежних друзей. Но он прогнал эту непрошеную мысль. Нет у него времени попусту разговоры водить. И, ко всему негоже ему, воеводе, с пушкарными мастеровыми знаться.

Окликнул ездового, указал на кремлевские ворота:

— Сворачивай!

* * *

Покидает жизнь государя. Лежит Василий в полутемной опочивальне, на том самом ложе, на котором скончался и отец, Иван Васильевич.

В хоромах князья и бояре толпятся, на лавках в прихожей сидят, клюют носами, дремлют. Отдельно жмутся друг к другу дворяне. В опочивальне, у государева ложа, самые близкие: митрополит Даниил, князья Воротынский, Одоевский и Михайло Глинский, старые слуги Плещеевы и Лизута да васильсурский воевода Степан Петров и с ним другие дворяне.

Голова у Василия высоко приподнята на подушках. Лицо желтое, ни кровинки. В палатах тихо. Так тихо, что слышно, как гудит за оконцами декабрьский морозный ветер. Вот зазвонили к вечерне колокола.

Василий знает, в избах и хоромах зажигают бабы лучины и свечи. На торгу иноземные и русские гости закрывают лавки, навешивают на двери пудовые замки. Складывает инструмент ремесленный люд, в кузницах гасят уголья. Жизнь, ей нет дела до Василия. Она проходит своей чередой и будет продолжаться после смерти его, государя.

Сей часец допускали к Василию великую княгиню с сыновьями. Попрощался с ними государь. Побыли недолго, не успел Василий и наглядеться на них. Елена не выдержала, взвыла, забилась в руках боярынь…

Теперь мысль Василия об этом. Малолеток наследник, сын Иван. Четвертый годок всего. Не понимает, что умирает отец, и ему, Ивану, государство принимать. Какая судьба ждет его? Смоленск воротили Руси. Мыслил еще Казанью овладеть, да не удалось. Верно, Ивану начатое завершать… Сколь лет до того? Ивану вырасти надобно да окрепнуть. Бояре, поди, в его малолетство снова головы поднимут. Хоть бы усобничать не почали…

Горят, потрескивают свечи в серебряных подставцах. Пахнет в опочивальне топленым воском и ладаном. В блеклом свете то на одном лице задержит свой взгляд великий князь, то на другом. Заметил у двери опочивальни васильсурского воеводу. Тот уловил государев взгляд, шагнул наперед. У Василия мысль промелькнула: с чем прибыл воевода из Васильсурска, о чем сказывать собирался? Но не стал спрашивать ничего. Только и того, что руку поднял, знак подал, дескать, уйди, не нужен ты мне покуда, не до того. И Степан догадался, отступил…

Как один день пролетела жизнь. Будто вчера стоял он, Василий, у ложа отца, а ныне сам к последнему дыханию изготовился. Поднял голову.

— Великую княгиню Елену с сыновьями на вас возлагаю, — прохрипел Василий, — не обидьте малолетнего великого князя, государя Ивана. Слышите, ты, митрополит, и вы, князья и бояре и дворянство мое верное. Будьте ему опорой.

Митрополит Даниил начал читать молитву. Голос у него монотонный, тихий, не нарушает мыслей Василия…

Вспомнилась Соломония. Но нет у Василия к ней жалости. Будто не прожито с Соломонией двадцати лет и не стояли под венцом. А вот Елену жалко. Десяти лет не прошло, как стала она его, государя, женой. Любил, тянулся к ней, тешил, ровно дитя малое. В угоду ей, боярам и народу на посмешище, бороду себе соскоблил на европейский манер. Дотоле такого на Руси не слыхивали…

Ныне оставаться Елене без мужа. И это в такие лета молодые.

Тоненько, слезливо выводит митрополит. Душно в опочивальне. Василий глаза смежил, забылся ненадолго. Мучаются князья и бояре, зевают до боли в скулах. В самую пору на мягких перинах бы всхрапнуть, ан нет, дожидайся государева конца, томись…

За стеной ночная Москва. Угомонилась. Сморенные дневными заботами, спят москвитяне, спит работный люд.

В прокопченной избе спят Игнат с Сергуней. Промчались годы, головы белые от седины, а, как и прежде, нет у них ни семьи, ни дома, и место в барачной избе на нарах там же, какое заняли в далекой молодости.

Разросся Пушкарный двор, литеек добавилось, и формовочную еще одну поставили.

Снится Игнату отец, Богдан, не мертвый, живой…

Два лета, как похоронили старого мастера. Литейку не покинул до последнего, Игнаше с Сергуней наказывал: «Я вас обучил, а вы другим ремесло наше передайте».

Нынче сколько их, мастеров новых. У Игната с Сергуней в подмастерьях такие отроки ходят, как когда-то они сами были.

На могиле у Богдана работный люд крест поставил не деревянный, а из бронзы. Всяк должен знать: не обычный здесь человек покоится, а пушкарных дел мастер.

Сергуня во сне бормочет, разговаривает. Спит тревожно, чутко. Пробудился. Холодно, знобит. В дверную щель рассвет сочится. Гомонят уже в барачной избе.

Спустился Сергуня с нар, онучи намотал, затянул лапти и, накинув нагольный тулупчик, поспешил во двор. Утро наступало зореное, тихое. За ночь подсыпало снега, и теперь небо очистилось, ясное. Гасли последние звезды. Над избами от мороза дым столбами. Прищурился Сергуня, вздохнул всей грудью. Хорошо!

Вот сначала робко, словно не желая нарушать тишину, стукнули в кузнице. Потом застучали часто, звонко.

Ухнул пущенный водяной молот.

Вышел Игнаша, положил руку Сергуне на плечо:

— Пойдем ужо, слышь, зовут…

Начинался новый день. А в кремлевских каменных палатах умирал великий князь, государь Василий Иванович.