Летним солнечным днем самолеты японцев засыпали бомбами город. Одна угодила прямехонько в башню на улице Каменщиков. Грянул взрыв, и старинная пагода рухнула, словно разбитый ударом старик, обернувшись бесформенной грудой поломанных бревен и битого камня. Едва завершился налет, как бесстрашные дети помчались к поверженной башне искать колокольчики, что с незапамятных пор дребезжали под небом, и все, что сумели найти, растащили к себе по домам.

Под обломками башни нашли свою смерть проживавшие в ней старики и калеки. Всю улицу Каменщиков охватили смятенье и страх. Часть лабазов и лавок закрылась: хозяева их, прихватив с собой жен и детей, торопились укрыться в деревне. Ми Шэн наблюдал за гудящей как скопище мух, суетливой толпой, привалившись к воротам лабаза. Взглянув на увечную ногу свою, он внезапно осмыслил, насколько же он уязвим среди хаоса новой войны. Он направился в залу. Там не было ни покупателей, ни продавцов: все пошли поглазеть на тела убиенных; и только Ци Юнь, сидя в кресле, цедила лечебный, на ягодах волчьих и корне женьшеня отвар, помогавший – скорее, она так считала – при головной боли:

– Кого там убило? Толкуют, владелицу мелочной лавки?

Ми Шэн удрученно кивнул головой:

– Трупов чертова прорва.

– А ей поделом, – Ци Юнь грохнула чашкой о стол. – Говорила я, Небо такую заразу когда-нибудь молнией перешибет.

– А ты ждешь не дождешься, – ответил Ми Шэн, – когда все передохнут. Все кроме тебя.

Весь в бусинках пота – настала такая жара, что повсюду в лабазе струились потоки тепла, обдававшие пылом натопленной печки – Ми Шэн ковылял взад-вперед по гостиной:

– В деревню мы едем иль нет? Говорят, завтра снова бомбежка.

Ци Юнь призадумалась:

– Жизнь и погибель от Неба. Пошлет тебе смерть, где не спрячься, помрешь. Я дорожных лишений не вынесу. Если уж прятаться, спрячусь в гробу. Вам хлопот будет меньше.

– Опять чепуху понесла, – оттирая со лба пот сырым полотенцем, Ми Шэн неприязненно глянул мать. – Ты не знаешь, кривая нога у меня? Если что, убежать не смогу. Бомбу сбросят, я первый погибну!

Ци Юнь, оглядев его ногу, отставила чашку с отваром:

– Несчастье мое. Я без дрожи смотреть на тебя не могу.  Так болит голова... Что ко мне привязался? Ступай, если надо, к отцу. Он тебя успокоит.

Ми Шэн намотал полотенце шею и тут же стащил, чтобы щелкнуть им в воздухе словно хлыстом.

– Хочешь, чтобы папаша вторую мне ногу сломал? – он хлестнул полотенцем по светло-зеленой фарфоровой вазе.

Та грохнулась на пол, разбившись на несколько крупных осколков, один из которых упал прямо под ноги оторопевшей Ци Юнь.

Возвратившись в лабаз, Сюэ Цяо застала Ми Шэн’а лежащим в теньке с неизменной гармошкой во рту. Он успел успокоиться.

– Ужас, как много народу побило, – вцепившись в плечо, тормошила его побледневшая от треволнений супруга. – Всё в дудку дудишь? А вдруг снова налет? И что делать?

– Что делать? – Ми Шэн оттолкнул Сюэ Цяо чуть влажной от пота рукой. – Ничего. Смерти ждать. Всей семьею помрем, никому горевать не придется.

Прошло пару дней. В небе более не появлялись зловещие темные тени, и страх перед новой войной постепенно иссяк. Открывались лабазы и лавки. Работники, стоя у  входа, порой возводили глаза к небосводу, но тот оставался спокойным. Лишь солнце пылало среди синевы, обжигая прохожих лучами. Повсюду на улице Каменщиков нестерпимо смердел догнивающий мусор, сновали несметные полчища мух, заставляли ускорить шаги раскаленные, как утюги, камни старой брусчатки. Неслыханный зной. Обсуждая жару и войну, старики говорили, что знойное лето – к несчастьям.

Во время налета У Лун прохлаждался в борделе Зеленого Облака. Только послышался гул самолетов, У Лун обнаженным вбежал на залитую солнцем веранду и несколько раз, хорошо понимая бессмысленность этих потуг, пальнул в небо из маузера. По толпе полуголых гостей и накрашенных шлюх прокатился смешок. Отведя мутный взор от небесного свода, У Лун застучал по перилам стволом:

– Веселимся? Да будь у меня самолет, всех бы вас разбомбил. Вот бы весело было.

У Лун взял на мушку подвешенный под деревянным карнизом фонарь и, нажав на курок, пробил рваную брешь в плотной красной бумаге:

– Терпеть не могу тупо скалящих пасти людишек. Вы рады за деньги драть эти вонючие дырки? Вы рады задаром глазеть на елду?

Почесав на глазах у притихшей толпы рукоятью в паху, он неспешно вернулся в покои, ворча:

– Что и впрямь может радовать в жизни?

У Лун отодвинул завесу из нитей стеклянного жемчуга. Пялясь в окно, знаменитая шлюха Вань Эр, собирала и вновь отрясала с ладоней рассыпанный по подоконнику рис:

– Что случилось? Убили кого?

– Непременно, – У Лун облачился в штаны и рубашку. – Когда от людей и от Неба напасть, помереть легче легкого.

Он посмотрел на округлые формы Вань Эр, и на ум ему тотчас пришла презабавная мысль:

– Ну-ка ешь! – У Лун сгреб с подоконника липкие зерна и властно поднес к её пухлым губам.

– Странный ты! – Вань Эр сморщила носик. – Таких необычных гостей у меня еще не было.

Шлюха хотела удрать, но У Лун, обхватив её левой рукой, разжал стиснутый рот рукояткою маузера.

– Будешь есть, – он смотрел, как зерно за зерном ниспадает в разверстое красное горло, и теплая тень чуть заметной улыбки едва проступала на хладном как иней лице. – Да, вот это действительно радует.

После полудня, спасаясь от душного зноя, У Лун по привычке купался во рву. Меж домов суетился напуганный люд; вдалеке, полня воздух удушливой вонью селитры, дымился подорванный бомбой завод; из распахнутых окон борделя неслись всхлипы флейт и писклявое пение шлюх, монотонное словно гуденье машины. Плескаясь в грязнущей зеленой водице, У Лун размышлял об опасностях новой войны, угрожающих лично ему, но поскольку вопрос был чрезмерно невнятен, совсем перестал о них думать. Заметив вдали половинку лишенного мякоти полугнилого арбуза, У Лун подплыл ближе, надел на макушку зеленую корку – он снова мальчишка, он снова в селении Кленов и Ив...

Воспоминанья в любое мгновенье могли протянуть свои «ветви и плети», опутав пространный ход мыслей. Я все еще в мутной воде? Ведь прошло столько лет. Я в воде? Оглядев испещренную рябью поверхность, У Лун вдруг почувствовал страх. Сбросив корку, он мигом добрался до берега и, развалившись на каменных теплых ступенях, старался припомнить, как нес его всепроникающий мутный поток от селения Кленов и Ив до борделя Зеленого Облака. В эту мгновенье У Лун содрогнулся от первого приступа боли в паху. Он поскреб причиндалы – свербящая боль обратилась несносным пугающий зудом: багровые пятна соцветьями сливы теснились на грубой поверхности красной елды.

Один из подручных примчался с известьем о бомбах, упавших на улицу Каменщиков, но У Лун пропустил эти новости мимо ушей. Он все с тем же потерянным видом стоял на ступеньках, сжимая в ладони трусы:

– Ну-ка глянь, что за дрянь у меня на елде, – У Лун громко стучал золотыми зубами. – Срамная болезнь, драть вас до смерти, гнусные шлюхи! Осмелились, мрази, меня заразить? Это заговор против меня?!

В ту же ночь люди в черных халатах прошлись по борделям, забрав с собой шлюх, хоть бы раз обслуживших У Лун’а. Хозяева было сочли это выгодной сделкой – ведь деньги внесли за неделю – но минуло несколько дней, и одна из работниц борделя Зеленого Облака, драя известного рода горшок, вдруг наткнулась, макнув щетку в воду, на мягкое тело. Когда на поверхности рва показался раздувшийся труп, чуть живая от страха старуха узнала в нем шлюху Вань Эр.

Восемь шлюх, извлеченных из рва – грандиозный скандал – тут же стали всегдашним предметом бесед прохлаждающихся по ночам обывателей. В этом убийстве, как в каждом запутанном деле, была своя странность – на мертвых телах нашли рис. Если женщин, искавших в судьбе бедных шлюх повод для порицанья продажной любви, эти зерна, как правило, лишь заводили в тупик, то мужчин, задававшихся больше вопросами «кто» и «зачем», наводили на дельные мысли. Всё больше людей полагало, что смерть восьми шлюх – дело рук пресловутой Портовой Братвы. Знатоки местных сплетен под страшным секретом болтали о темном, неведомом происхождении их главаря, о его необычных привычках, о мстительном нраве У Лун’а и даже о том, как его вывел в люди дань риса. Среди усыпляющей летней жары одно имя «У Лун» пробуждало от сна, как кусочек холодного льда. Обыватели делали крюк, покупая рис в небезызвестном лабазе на улице Каменщиков, только бы хоть глазком посмотреть, как же выглядит этот «У Лун». Но шли дни, У Лун не появлялся в лабазе, и вместо него праздный взор натыкался на «мрачных личинами, вялых движеньями» членов семьи: на хозяйку Ци Юнь, неизменно цедившую в кресле вонючий отвар; на ворчавшего дни напролет колченогого сына Ми Шэн’а; на вечно угрюмую, с тяжким раздувшимся брюхом невестку Най Фан.

Говорили, У Лун’а посадят в тюрьму. И действительно, черный фургон полицейских подъехал однажды под вечер к лабазу Большого Гуся. Отряд стражей закона вломился в лабаз; у ворот, подбежав от соседних лавчонок, столпились зеваки, и вскоре на улицу Каменщиков полицейские вынесли… рис. По мешку за плечами у каждого стража. У Лун шел за ними, учтиво прижав руки к сердцу. Работники, что подтащили еще два мешка, помогли погрузить рис в машину. Фургон укатил.

– Что, сыграем в мацзян? – крикнул двум кузнецам натиравший промежность У Лун. – Раз добро потерял, так свезти должно в кости.

В газетах потом написали, что восемь утопленных шлюх, как и сотни других горожан, были жертвами бомбардировки.

Надеясь поправить здоровье покоем терзаемый тайной болезнью У Лун как улитка сидел в своем доме. Спасаясь от летнего зноя, он дни напролет спал на старой циновке в тени высоченного вяза. В листве надрывались цикады, но члены семьи, опасаясь тревожить его чуткий сон, быстро взяли в привычку ходить через внутренний двор, выступая на кончиках пальцев.

У Лун спал вполглаза и день ото дня в полудреме внимал сонму призрачных звуков. Он слышал, как, ерзая в кресле-качалке, Чжи Юнь напевает похабную песенку, как тяжко прыгает вниз со стены, задевая циновку носками своих черных туфель, Крепыш, как на смертном одре сухо кашляет старый хозяин, как глухо трещит под напором хозяйского ногтя его левый глаз. Эти звуки никак не давали ему обрести вожделенный покой, умножая немыслимый зуд, что был много болезненней прежних увечий. Он злился на лекарей, подозревая, что их предписания лишь отягчают ход тайной болезни, и вскоре, решив самосильно лечить свой недуг, разогнал самохвалов-целителей.

Взять семена подорожника, лист лопуха, измельчить, разогреть, закрепить клейким пластырем – так исцеляли гниющие язвы в селении Кленов и Ив. Избегая глаз членов семьи, он стоял перед зеркалом в темной гостиной. Смешное до странности зрелище: сильные члены, прямой мускулистый живот и елда в красном пластыре. Тело обычное с виду, но столько изъянов: потерян один зоркий глаз, гибкий палец и, может быть, в муках постыдной болезни он вскоре утратит всю плоть. Совладав с болью в сердце, У Лун осознал непростительный промах. В душе он всегда ненавидел и город, и здешнюю жизнь, но он сросся с ней телом, не смог устоять перед морем соблазнов. Не бабы сгубили его, но его же мечты.

– Бесполезно, – Ци Юнь, появившись в дверях с разрисованным веером из тростника, сдвинув брови, скользнула зрачками по телу У Лун’а. – Ничем не излечишь постыдную хворь. Я давно говорила, другим твою черствую жизнь не сгубить. Сам себя ты погубишь.

– Всё правильно, старая ведьма, – чуть слышно ответил У Лун. – Ты ведь ждешь не дождешься, когда придет срок хоронить.

– Я не буду тебя хоронить, – Ци Юнь с невозмутимым лицом подняла вверх бамбуковый полог окна. – И не вами мне быть похороненной. Я на тебя не надеюсь, тем более на сыновей. Как состарюсь, уйду в монастырь. Я землицы на кладбище там прикупила.

– А ты не глупа, – ухмыльнулся У Лун, – но и я не дурак. Помирать буду, тотчас уеду в селение Кленов и Ив. Почему? Вы же труп мой на клочья порвете. Пока я живой, вы боитесь меня. Кто же мертвого будет бояться?

Ци Юнь, не ответив, прихлопнула веером муху и вышла во двор. Сквозь раскрытое настежь окно проникали в гостиную нити седых паутинок, нестройное пенье сидевших на вязе цикад, плеск воды и по-прежнему знойный, хотя наступили вечерние сумерки, воздух. У Лун подошел к чуть прикрытому шторой окну. На дворе обливался с макушки до пят колченогий Ми Шэн. Рядом с ним мыла голову в медном тазу Сюэ Цяо – волнистые пряди ее сизо-черных волос колыхались в лохани как водоросли. Запинался, хрипел и опять начинал завывать мужской голос – Чай Шэн и Най Фан заводили в покое подаренный им граммофон. Вот семья, вот потомки мои, вот мой дом с той поры, как мне стукнуло двадцать. У Лун’у вдруг всё показалось чужим. Неужели вот эта семейная жизнь существует взаправду? Быть может, лабаз – это призрачный сон, а на деле есть только снедаемая страшным зудом елда? Ведь прошло столько лет. Я не прежний голодный и жалкий бродяга. Но новые боли терзают меня.

У Лун с горечью в сердце сомкнул свой единственный глаз, погружаясь в видения ночи. Объятый удушливым зноем он гнал прочь тревожные мысли, пытаясь расслышать в вечерней тиши перезвон бубенцов. Нет, он помнил, японская бомба разрушила старую пагоду, но чистый звон снова плыл в летнем небе. Вдали заревел паровозный гудок. Застучали по стыкам колеса.

Где бы он ни был, У Лун был в одном из вагонов состава. Его постоянно трясло и качало. Почувствовав приступ головокруженья, У Лун, покачнувшись, шагнул пару раз, подпирая руками тяжелую голову. Именно так, спотыкаясь от изнеможения, он пробирался когда-то в гружённый углём товарняк. Чтоб прийти поскорее в себя, У Лун хлопнул по бледным щекам. Соскочившие с десен тяжелые челюсти мягко обжали язык. У Лун вставил их пальцем на место и вдруг осознал, что их гладкий и теплый на ощупь металл – основное, пожалуй, его утешенье. «Как сон, словно дым», пролетели, рассеялись годы, а в нем всё течет кровь селения Кленов и Ив, как и прежде потеют средь знойного лета подмышки, и так же смердят извлеченные из зимних туфель ступни. Но теперь у него золотые блестящие зубы. Важнейшая, стало быть, в нем перемена. Его утешение.

День ото дня, вспоминая о несостоявшемся блуде на куче зерна, «словно птица при виде стрелка» содрогалась «от терний в спине» Сюэ Цяо. Ночным наважденьем мелькнувший визит Бао Ю был её пробужденьем, пленительной ямою и, провалившись в нее, Сюэ Цяо с тех пор созерцала из темной её глубины растравлявшее сердце желтушное небо. В лабазе повсюду таились грозящие бедами тени, но главной, смертельной угрозою был несомненно Чай Шэн. Среди летней жары Сюэ Цяо опять и опять обливалась колодезной свежей водой, тщась спасти хладнокровие в тщетных попытках измыслить какой-нибудь выход. Но ключ был в руках у Чай Шэн’а, и ей иногда так хотелось, чтоб тот навсегда сгинул средь толчеи переулка Сверчковых Сражений, где запросто могут всадить нож в живот.

Но Чай Шэн и не думал её отпускать. Как-то в полдень, когда Сюэ Цяо готовила овощи, тот с препротивным смешком объявился на кухне. Вот гибель моя. Посмеявшись, Чай Шэн в самом деле потребовал сотню монет. Ему нужно отдать долг по ставкам. Немедленно.

– Хочешь, чтоб я удавилась? – с трудом подавляя свой гнев, Сюэ Цяо с налившимся краской лицом умоляла Чай Шэн’а. – Хоть несколько дней обожди. Ты же знаешь, все деньги у мужа. Не даст столько мне ни с того, ни с сего.

– Так придумай чего-нибудь. Скажешь, что умер отец. Нужны денежки на погребение.

– Но он не умер! – вскипев, Сюэ Цяо немедленно сбавила голос, страшась, что в соседнем покое их склоку услышит Най Фан. – Мы родня, я и туфли пошила тебе: разве можно меня принуждать? Денег мне выдают лишь на рынок сходить. Где я сотню монет соберу? Загляни в кошелек, коль не веришь!

– Не хочешь платить, – оттолкнув ее руку, сжимавшую тонкий пустой кошелек, Чай Шэн медленным шагом направился к выходу. – Вправду твердят, что у баб волос долог, ум короток. Это не я принуждаю тебя. Ты меня вынуждаешь.

– Чай Шэн! – уронив кошелек, Сюэ Цяо помчалась вослед.

Ухватив его за руку, с обезображенным ужасом и нарочито кокетливой миной лицом Сюэ Цяо, подняв его влажную кисть, поместила ее на свои налитые высокие груди:

– Заместо монет, – ожидая ответа, она заглянула Чай Шэн’у в глаза. – Может это сойдет?

Тот недвижно стоял, одурело примяв ее грудь, но уже через миг, помотав головой, отстранил свою руку:

– Нет, это не деньги. Мне деньги нужны. Если нет, то возьму украшения: их заложить можно в лавке.

– Один бессердечней другого, еще ненасытнее: ну и семья, – обреченно вздохнув, Сюэ Цяо припомнила вдруг о подаренной ей безделушке. – Зеленый браслет! Сотню стоит. Но только ты мне обещай, что потом никаких вымогательств. Опять за деньгами придешь, на глазах у тебя удавлюсь!

Заключив, наконец-то, негласную сделку, Чай Шэн с Сюэ Цяо, одна за другим, потихоньку покинули кухню.

– Какого там черта валяли? – вдруг высунулась из окна почивальни Най Фан.

Сэю Цяо, «не выдав волненья движеньем ли, звуком иль цветом лица», процедила сквозь зубы:

– Большущая крыса на кухне была. Я Чай Шэн’а убить попросила.

– Блудливая крыса? – Най Фан, недоверчиво глянув на пару, зашлась колким смехом. – На что ж муженек? Обязательно деверя звать?

Не найдя, что сказать, Сюэ Цяо ускорила шаг.

– Похотливая сука! – вослед ей назойливым шершнем летел оглушительный визг через слово плюющейся наземь Най Фан. – И под деверя рада стелиться!!

Дрожа, Сюэ Цяо укрылась в своей почивальне, но даже туда сквозь раскрытое настежь окно долетали проклятья. Ми Шэн тоже слышал. С землистого цвета лицом он стащил Сюэ Цяо со стула:

– Чего учудила? Я мало деру, под Чай Шэн’а легла?

Сюэ Цяо, скуля, засучила ногами:

– Вранье! Я ни с кем ничего. Будешь с ней заодно, удавлюсь!

Ми Шэн с силой захлопнул окно, приглушив наконец-то истошные вопли:

– Ты только попробуй, – схватив Сюэ Цяо за волосы, он заглянул в её полные влаги глаза, – и я тотчас тебе подсоблю. Потолки в нашем доме высокие. Да и веревок хватает.

Проклятия стихли: заметив У Лун’а – он вышел из комнат на внутренний двор – Най Фан вмиг прикусила язык. Уперев руки в боки, У Лун истуканом стоял посредине двора, созерцая вечернее небо. От белых штанов его шел странный запах. Най Фан, сморщив нос, возвратилась в покой. Водрузив свое грузное тело на ложе, она процарапала спинку ножом, нанеся возле прежних отметин еще одну, пятую черточку. Это был пятый скандал, учиненный Най Фай в устрашенье владельцам лабаза. Она не забыла напутствие матери: «Если не хочешь, чтоб в этой семейке тебя обижали – скандаль. Люди рады бить слабых, а сильных боятся. Закатишь десяток скандалов, никто не посмеет обидеть тебя».

Через несколько дней удивленный внезапным визитом У Лун принимал в своих душных покоях владельца залоговой лавки.

– Ваш младший вещицу на днях заложил, – гость достал из кармана зеленый браслет. – Я дал сотню монет, но боюсь – вдруг семейная ценность. Вам, может быть, выкупить будет угодно, достойнейший Лун? С пустяковой наценкою за беспокойство.

У Лун взял браслет, осмотрел, сдвинув брови, и нетерпеливо швырнул безделушку на стол:

– «Птичьи перья и лука очистки». Мне даром не нужен. Ци Юнь покажи.

 Он уже где-то видел такой же браслет. Но на чьем же запястье? Терпеть не могу бестолковые бабские цацки.

Ци Юнь, лишь взглянув на чуть тронутый дымом браслет, тут же выплатила причитавшийся выкуп – сверх сотни еще пять монет – подтвердив опасенья хозяина лавки. Пока тот подсчитывал деньги, она причитала:

– Бедняжка, Чжи Юнь. Если дух твой еще не рассеялся, ты возвратись, посмотри, что за язву мы в доме взрастили.

Хозяин лавчонки давно знал семью из лабаза Большого Гуся: не раз видел красотку Чжи Юнь, был наслышан о смерти её при пожаре. Замявшись в воротах лабаза, он тщетно пытался припомнить себе ее внешность. Давно уж мертва. «Сотни прелестей, тысячи чар» «словно дымка развеялись по истечении лет», потеряв всякий смысл для живущих.

Чай Шэн отрицал поначалу причастность к скандалу с браслетом, но вскоре под градом вопросов Ци Юнь рассказал почти всё, умолчав – может быть от того, что в гостиной была Сюэ Цяо, а может быть он собирался трясти с нее деньги опять – лишь о блуде, который застал ранним утром в хранилище.

– Это она отдала мне браслет, – ткнул он пальцем в невестку и выбежал вон, сжав под мышкою домик сверчка.

Пусть Чай Шэн рассказал полуправду, но и полуправды хватило, чтоб все остальные в гостиной «раскрыли глаза, сомкнув рты».

– Нет, ты слышал, Ми Шэн, – первой в битву полезла Най Фан, – отдала ему цацку. Носился с женой как с сокровищем, стал черепахой. Какой ты мужик?

Издав глоткою невразумительный звук, Ми Шэн вышел во двор, отыскал у поленницы ржавый топор, снял с вязанки веревку.

– Опять? – попыталась ему преградить путь Ци Юнь. – Снова смертоубийство затеял?

Ми Шэн, оттолкнув ее, бросил веревку к ногам Сюэ Цяо:

– Давай, выбирай: либо я тебя, либо сама. Я своею рукой Сяо Вань придушил и теперь не боюсь заплатить за жизнь жизнью. А больше с меня не возьмешь!

Стиснув губы, уставившись в пол, Сюэ Цяо пыталась найти путь к спасенью.

– Чего вы вцепились в меня? – нарочито уверенным голосом вдруг заявила она и, поддев носком туфли веревку, отбросила в сторону. – Не отдавала браслет я. Украл. Мне зачем отдавать? Обокрали меня!

Обомлев на мгновенье, Ми Шэн провел пальцами по острию топора:

– Из двоих один врет. Или врете вы оба. Коль так, я двоих зарублю. Жизнь за две – чем не выгода?

Средь беспорядочной ругани только Ци Юнь не утратила трезвость рассудка. Она вновь и вновь поднимала «вопрос ключевой»: как зеленый браслет оказался в руках Сюэ Цяо? Та твердо стояла на том, что нашла. Подняла как-то с пола в хранилище.

– Не пострадала бы, умница, от своего же ума, – Ци Юнь строго взглянула невестке в глаза. – Бао Ю далеко, но «уходит вода, обнажаются камни». Побойся: прогневавший Будду сражен будет молнией.

Выпроводив из гостиной Ми Шэн’а с Най Фан, Ци Юнь с кислою миной захлопнула дверь и изрядное время цедила из чашки лекарство:

– Считала почтительной, благоразумной тебя. Вижу, я ошибалась. Похоже, порядочным людям в лабаз вход заказан: судьба рода Фэн.

Сюэ Цяо хранила молчанье. Недавняя битва совсем истощила ее.

– Ведь, по правде, браслет тебе дал Баю Ю. Я заметила ваши паскудные шашни. Я знаю про скверну такую в лабазе, сказать даже совестно.

Смежив глаза, Сюэ Цяо припомнила рвущую сердце постыдную сцену: на куче зерна со спесивым лицом Бао Ю опускает штаны.

– Наговор! – исторгаемые Сюэ Цяо слова прозвучали болезненным стоном. – Здесь все на меня наговаривают.

Ей в лицо полетело полчашки целебного зелья. Коричнево-красный отвар, растекаясь по бледным щекам, походил на подтеки свернувшейся крови. Вид струек слегка успокоил Ци Юнь:

– Вот семейство проклятое: что ни мужик – душегуб, что ни баба – дешевка. Судьба. Что одна могу с этим поделать?

Почувствовав шаткость её положения, члены семьи всеми средствами тщились больней уязвить Сюэ Цяо. Она с безразличьем внимала занудным намекам Най Фан, терпеливо сносила тычки и постельную грубость Ми Шэн’а. Боялась она одного – как бы чертов Чай Шэн не сболтнул про измену в хранилище.

– Не ожидал от тебя, – заявил он ей как-то сквозь сжатые зубы. – Влепила мне граблями. И я тебя накажу. Пеня – сотня монет.

– Не сердись. Не нарочно. Пойми, – Сюэ Цяо сама понимала, насколько бессильны ее оправданья, – мужчине «пятно на спине» не беда. А мне жизни не будет...

– Не слишком ли любишь себя? – мрачно хмыкнул Чай Шэн. – Мы так дело решим: либо ты мне отдашь сто монет, либо я, встав на улице Каменщиков, расскажу о позоре твоем всем и каждому…

– Завтра. Дождись, – Сюэ Цяо с затравленным видом смотрела Чай Шэн’у в глаза, обрывая один за другим лепестки нежно-желтой магнолии. – Завтра я как-нибудь да расплачусь.

Наступила бессонная ночь. Духота небывалая: ни дуновения ветра. Вздымаясь над рисом в хранилищах, полчища злых комаров вылетали на внутренний двор, заедая собравшихся там домочадцев. Ворочаясь в кресле-плетенке, на хлипком бамбуковом ложе, на голой земле, те нещадно бранили – один лишь У Лун безмятежно храпел – комаров и погоду. Ци Юнь попыталась прогнать мошкару, поджигая полынь, но желанного действия дым, к удивлению, не возымел. Комары, так же нудно звеня, продолжали кружить над лабазом.

– Канальство! – Ци Юнь обвела взглядом темно-багровое небо.

– До солнцеворота еще далеко, а такая жара, – бормотала она про себя. – Странный год. Обязательно что-то случится.

Вот край небосвода подернуло темной густой пеленой, но горяч и недвижен по-прежнему воздух.

– Недолго загнуться по старости лет. Помню, тетка в такую же ночь померла; так к утру уже тело воняло.

Ци Юнь обмахнула лицо разрисованным веером и оглядела домашних.

– А где Сюэ Цяо? – Ци Юнь растолкала Ми Шэн’а.

Тот буркнул: «Не знаю», и снова заснул.

– Неужели в покоях торчит? – сложив веер, Ци Юнь ткнула сына резной рукоятью. – Сходи, посмотри. Неравно удавилась.

– Пусть давится, – не шелохнулся Ми Шэн.

Проворчав: «Мертвеца мне в такую жару не хватало», Ци Юнь подошла к окну спальни, отдернула занавесь. Напоминая фигурки «бумажных людей», Сюэ Цяо недвижно сидела на ложе. Свет лампы выхватывал из темноты толчею комаров, мошкару облепившую потную белую кожу. В руках Сюэ Цяо сжимала корзину. С плетенкою этой, наполненной гроздьями красных цветов на подушке из белого риса, она пришла в день своей свадьбы в лабаз. Всё приданое. Жалкий предвестник грядущих «ухабов и рытвин». Ци Юнь не смогла разглядеть, что творилось в душе у невестки. В несносную душную ночь, когда все остальные «бранили людей и роптали на Небо», одна Сюэ Цяо, «недвижная, словно озерная гладь», одиноко сидела в тиши своей спальни.

Под утро подул вдруг пахнувший зловонием фармацевтической фабрики ветер, и все, кто промучился ночь на дворе, наконец-то уснули. Одетая в персиковый, свой любимый наряд, Сюэ Цяо тихонько прошла по двору между спящих людей, вошла в кухню, открыла заслонку печурки.

– Чего там? – Ци Юнь разбудил дробный стук.

– Я вам кашу готовлю, – послышался хриплый, глухой как из бочки ответ Сюэ Цяо. – Вы сами вчера наказали.

– Пожиже свари, – Ци Юнь снова легла.

В забытьи ей почудилось, будто с корзиной в руках Сюэ Цяо идет чрез торговую залу. Открылись ворота, как тень промелькнул ее яркий наряд. Промелькнул и пропал.

Сели завтракать, а Сюэ Цяо еще не вернулась в лабаз.

– Знать, на рынок пошла. Без нее начинаем, – Ци Юнь разливала по плошкам горячую кашу.

Такая как надо: не слишком густая, и клейкая. Как бы то ни было – это Ци Юнь не могла не признать – Сюэ Цяо в домашних делах – мастерица. 

Первым попробовал кашу У Лун и немедленно выплюнул:

– Тьфу! Что за привкус? – отставив тарелку, он зло сдвинул брови. – Какая-то дрянь. Кто всё это готовил?

– Наверное, рис промыт плохо, – отведала каши Ци Юнь. – Яд для крыс мог в корзину попасть. Вкус действительно странный.

– Не есть никому! Я за кошкой, – У Лун стал искать неизвестно куда убежавшую рыжую кису.

– Мышьяк! – закричал вдруг Ми Шэн, вылив полный горшок под кирпичную стену.

– Вчера угрожала, что примет мышьяк, – его губы тряслись, – а она его в рис.

Все немедля уперлись в разлитую кашу глазами.

– Змея! – подняла вой Най Фан. – Отравить меня вздумала.

Все завопили, молчал лишь У Лун, собиравший в горшок белый рис:

– Как вернется, сожрет его весь у меня.

Но она не вернулась. Ми Шэн’а с Чай Шэн’ом отправили в город искать Сюэ Цяо. Один из прохожих сказал им, что видел, как та в ярком платье, с плетеной корзиной в руках направлялась на станцию.

– Знаешь, куда убежала?

– Плевать. Мне еще жену купят, – подняв с земли камень, Ми Шэн запустил его в ствол придорожного дерева. – Раньше бы знал, на куски бы порезал дешевку.

Чай Шэн с хитрой миной взглянул на обшарпанный грязный вокзал:

– А я знаю. Сбежала в Шанхай к Бао Ю.