Жара обострила ход тайной болезни У Лун’а. С его причиндалов зловонные язвы ползли вниз по бедрам и вверх на живот, поднимаясь чуть выше пупка. Осмелевшие мухи с жужжанием вились вокруг, норовя влезть в штанины. Он яростно скреб пораженную язвами кожу, в отчаяньи внемля чуть слышным шагам неотлучно кружившего возле ворот духа смерти.

У Лун, оставаясь приверженцем самолеченья, изверился и в подорожнике, и в лопухе, уповая отныне на крепкий, изрядных лет выдержки уксус. Он день ото дня, разбавляя водой пару жбанов народного средства, мочил свое тело в купальне, надеясь тем самым ослабить страдания. Но ежедневный подсчет покрывающих кожу гноящихся язв лишь усиливал страх. Над подернутой рябью поверхностью красного зелья торчало его испещренное язвами тело, витал его полный отчаянья дух. Руки плавали в уксусе словно иссохшие ветви: болезнь истощила У Лун’а. Юнец, тот юнец, что когда-то сбежал из селения Кленов и Ив, чтоб пробравшись чрез мертвое поле гниющего риса, плестись по заполненной людом дороге бездомных – здоровьем и силою были полны его члены, надеждой и страстью сверкали глаза. Он так нравится мне, я настолько к нему привязался...

У Лун омыл уксусом тело, чуть сбрызнул лицо. Едкий уксусный дух вызвал приступ надсадного кашля, и с ним пришли мысли о смерти. Стараясь не думать о ней, У Лун тщился припомнить свой путь. Путь бездомных: кругом нищета и разбой, мертвецы и убийцы. Гонимые голодом люди бредут, окруженные мутной водой, чтоб найти свою кучу зерна. Я нашел её – белую, неистощимую гору. Но путь не закончен. В какую могилу ведет он меня?

Нет исхода делам человеческим: зал, как и прежде, был полон корзинами с рисом, по-прежнему в поте лица отпускали работники белый товар. Старый добрый лабаз средь «всплывавших и тонущих» лавок, лотков, мастерских был единственным островом преуспеянья на улице Каменщиков. В этот год на полях вдоль реки собран был неплохой урожай, и на время исчез страх нехватки зерна и намеренного удержанья товара. Но пламя войны охватило весь юг. На причале, на улицах замельтешили отряды усатых японцев, и жители города, осознавая, что рис – это жизнь, наводнили лабазы.

Ци Юнь из-за стойки со смешанным чувством тревоги и радости обозревала толпившихся в зале людей. Вдруг протяжный мучительный вопль долетел из покоев. Притих гул толпы; лишь Ци Юнь пропустила крик мимо ушей, пообвыкшись с терзавшими слух проявленьями боли.

– Опять он кричит, – зашептал подошедший работник. – Пойти посмотреть?

– Пусть его. Тут кричи не кричи, спасу нет от постыдной болезни, – Ци Юнь возвратилась к подсчету бамбуковых бирок.

– Давно уж предвидела я, – на губах у Ци Юнь проступила усмешка, – погрязший в грехе не умрет тихой смертью.

Покамест У Лун врачевал свою хворь, обострилась борьба меж делившими город подпольными братствами. Синие, переметнувшись к японцам, теснили входившую в Красную банду Братву, и громилы с причала, не зная, что им предпринять, заявились в лабаз испросить наставлений. Лежавший в купальне, заполненной красным, разившим кислятиной зельем, У Лун с безразличьем глазел на встревоженный сонм братанов:

– Для меня основное сейчас – исцеленье. Со всем остальным вы уж сами... Чтоб жизнь сохранить всё сойдет. Всё равно под кого прогибаться.

Чем ближе к осени, тем становилось опасней на улицах. Как-то японская пуля – стреляли с недавно поставленной возле химической фабрики вышки – попала дощатую крышу лабаза, пробив в ней изрядных размеров дыру. Чуть живая от страха Ци Юнь принесла пулю мужу, пытаясь подвигнуть его на осмотр продырявленной крыши.

– Ты только несчастья приносишь, – роптала она. – Всё в купальне лежишь. Долежишься: пристрелят нас вместо тебя.

У Лун в полном спокойствии скреб изъязвленный живот:

– Это пуля слепая. Чего испугалась? Страшна лишь глазастая: та, если целят в меня, всяко мимо всех вас пролетит. Вы же, глупые бабы, лишь яд сыпать в кашу горазды. А чтоб в самом деле кого-то убить... Да куда вам понять.

Ци Юнь бросила пулю в лохань.

– Твою мать! Ты считаешь, что я уже сдох? – распаляясь, У Лун плеснул зельем на платье жены.

– Ты на голову сесть мне решила? Попробуй, – он, вытянув руку, схватился за маузер, спрятанный возле купальни. – Я старую дырку твою в один миг прострелю.

У Лун постоянно держал под рукой свой новехонький маузер. Лишь положив пистолет под подушку, он спал с той поры на открытом для свежего ветра дворе, привязав рукоять красной нитью к запястью. У Лун опасался, что маузер могут украсть сыновья; он страшился менявшейся день ото дня обстановки на улицах, и постаревшее сердце бойца заставляло его быть всегда начеку. Вскоре случай представился. Рыжая кошка с куском свежей рыбы в зубах соскочила во двор со стены. Вся семья пробудилась от выстрела.

– Спятил совсем среди ночи палить?! – заорала Ци Юнь, подскочив на бамбуковом ложе.

– Я думал, что это Крепыш, – У Лун, сонно тараща глаза, указал на убитую кошку. – Я думал, что спрыгнул во двор...

– Если черти мерещатся, можешь всех нас пострелять?!

– Бао Ю, – смежив веки, У Лун тяжело опустился на спину.

– Они моей смерти хотят, – сжав в руке пистолет, бормотал он под нос. – Они рано ли поздно объявятся.

Утром Ци Юнь с мертвой кошкой в плетеной корзине пришла к смрадным водам забитого мусором рва, дабы бросить любимицу в черно-зеленую жижу. Беззвучно рыдая, Ци Юнь еще долго стояла с корзиной в руках, провожая глазами облепленные вязкой гнилью останки. Вот если бы ночью погиб кто-нибудь из семьи, то она, может статься, так горько бы не сокрушалась. В тоске и терзаньях сменяли друг друга года, и Ци Юнь не владела уже проявленьями радости или печали.

У Лун понемногу терял хладнокровие. Что с барышами от перепродаж контрабандных винтовок и опия? Время приспело давно получить свою долю, но после совета с братвой от подельников не было больше ни слуху, ни духу.

– Смотри, чтобы выдали всё, до последней монеты, – У Лун послал младшего сына в притон. – И попробуй хоть грош прикарманить.

Чай Шэн возвратился домой «с синим носом и мятым лицом».

– Они денег не дали, – он с плачем размазывал кровь по щекам. – Лишь побили меня.

– Ты помедленней там, – У Лун встал во весь рост в деревянной купальне. – Кто бил, кто не дал?

– Братаны твои! – топнув ногой, Чай Шэн ткнул пальцем в сторону двери. – Сказали, что если бы ты заявился, побили бы так же.

Прикрыв срам ладонью, У Лун как пришибленный громом стоял в полной уксуса старой лохани.

– Лицо от кровищи отмой, – наконец, махнув сыну рукой, У Лун вновь погрузился в багровое зелье. – Бывает, что бьют выбивающих долг. Я всё понял. Побили, и ладно.

У Лун вдруг почувствовал – уксус крутым кипятком обжигает покрытую язвами кожу, и каждый кусочек ее, словно влажная грязь со стены, норовит отвалиться, свернувшись, как ивовый листик под испепеляющим солнцем. Зайдясь в диком крике, он выскочил вон из купальни. Багровое зелье ходило волнами, и в них отражался его темный лик с искаженными зыбью чертами.

Бим-бам. На дворе, выпуская накопленный дух униженья и злобы, Чай Шэн бил стоящие горкою возле стены жбаны из-под багряного уксуса. Он поднимал их один за другим над макушкой своей и единым броском разбивал на осколки, пока не расшиб жбанов пять.

– Чуть стена зашаталась, всяк лезет толкнуть. Ничего, – У Лун вышел на внутренний двор.

По его обнаженному телу стекало багряное зелье. Его оголенные ноги, не чувствуя боли, давили разбросанные тут и там по земле черепки от разгромленных жбанов. На шум прибежала Ци Юнь. Созерцая вечернее небо, У Лун, одиноко стоял посредине двора, прикрывая от солнца рукой зрячий глаз. Его губы дрожали:

– Давно я торчу здесь? Обличье мое там, на улице все позабыли...

– Обличье? – сметая осколки в корзину, Ци Юнь – тук-тук-тук – задевала о стену метлой. – Ты весь в язвах гнилых. Только выйди, от смеха прохожие сдохнут.

– Не рвусь я на улицу. Я лишь хочу посмотреть, что есть нового в мире. Есть в доме высокое место?

– По-старому всё. Люди рис покупают. По улицам страшно ходить: у моста через реку японцы брюхатую бабу убили. Две жизни за выстрел, – трещала Ци Юнь. – Тот же в мире бардак: кому следует жить, помирает; кто должен бы сдохнуть, живет.

– Место в доме высокое есть?!

– Полезай на амбар, – отмахнулась Ци Юнь. – Там высокая крыша.

Чем дальше, тем больше причуд у супруга. Ци Юнь, вынося со двора черепки, уяснила себе – после стольких лет, прожитых вместе, она, как и прежде, не в силах понять, что творится в душе уроженца селения Кленов и Ив. Вот сведет его хворь в Преисподнюю, буду рыдать возле гроба? Едва ли. Скорее найду родословец и вычеркну имя У Лун’а. Пусть лучше не будет колена в роду, чем позволить ему осквернять вековое фамильное древо. Ци Юнь поклялась себе всенепременно разрезать «сто нитей и тысячи уз», что связали род Фэн с умирающим мужем, чтоб тем ублажить потревоженных духов своих прародителей.

День завершался. У Лун взлез на крышу амбара. Закат бойкой кистью раскрашивал в цвет мандариновых корок края небосвода. Невидимый жар иссушал облака, превращая их в прах. Подпиравшие небо высокие трубы химической фабрики, как и всегда, изрыгали густой едкий дым, проплывавший над крытыми черным железом, землистым цементом и серо-зеленых оттенков рябой черепицею крышами. В самом низу по сплетениям узеньких улиц сновали похожие, если смотреть с высоты, на ведомых за ниточки куколок люди. На западе в дымке виднелась река, на востоке – железнодорожная насыпь. Состав грохотал по изогнутому длинной аркой мосту. Подавало сигналы свистком подходившее к пристани судно. Вот город, подумал У Лун, сучий долбаный город. Огромный капкан, западня, что влечет, искушает тебя самому попасть в сети. За горсточкой риса, за звонкой монеткой, за мигом телесных восторгов по грязной реке, по железной дороге сюда едут люди. Несчастные тщатся найти здесь «чертоги небес», но их нет, нет нигде в бренном мире.

Всё было по-прежнему. Сев на горячую крышу, У Лун стал зализывать новую рану. Братва. Нет, он знал, они рано ли поздно отвергнут его; но так быстро и так беспощадно…  Вот сукины дети! У Лун попытался припомнить их лица, но в памяти всплыл только ряд черных роб. Недоноски. Считают, я скоро умру. От безбрежной тоски увлажнились глаза. Он потрогал невидящий левый – белесая слизь. Тронул правый – действительно слезы. У Лун снизу вверх оглядел свое тело. Вот палец на левой ноге с темно-синим рубцом от укуса. Вот палец, отстреленный пулей, на правой. По бедрам, по брюху ползут, словно сонм тараканов, гниющие язвы. У Лун содрогнулся. На теле моем они всюду оставили раны. Они год за годом кромсали, увечили и расчленяли меня, превратив в кусок мяса на блюде. Не в силах сдержать истерический приступ нахлынувшей злобы, У Лун приподнялся, сложил руки рупором и заорал на лежащий у ног мир людей:

– Твою мать!

Полный жуткой тоски, вновь и вновь повторявшийся крик всполошил обитателей улицы Каменщиков. Покрутив головами, они, наконец, разглядели на крыше лабаза Большого Гуся долгий срок не казавшего нос за ворота У Лун’а.

Столпившись в торгующей тканями лавке, зеваки внимали рассказу работника, что повстречал Сюэ Цяо в Шанхае. С волненьем и радостью в сердце Най Фан постаралась протиснуться ближе.

– Несу я себе отрез ткани, и вдруг возле входа бордель как накинутся шлюхи: одна аж в штаны мне вцепилась. И знаете, кто? Сюэ Цяо.

Работник, осклабившись, хлопнул линейкой по стойке:

– Она! Как узнала меня, хоть бы капелька краски в лице. Оттащила в сторонку, спросила: «Кто умер в лабазе Большого Гуся?». Я ответил: «Никто», а она не поверила. «Кто-то», сказала, «ведь должен был сдохнуть».

Издав изумленный смешок, сонм зевак обратился к догадкам и предположениям.

– Ты же невестка ее, – кто-то дернул за руку Най Фан. – Ты должна что-то знать.

Най Фан, выпятив вздутое чрево, покинула лавку:

– О бабах таких говорить, только рот свой изгадить.

Охочие до чужих тайн ротозеи пошли за ней вслед:

– Это правда, она мышьяку вам в тарелки...

Набрав полный рот земляники, Най Фан поспешила в лабаз. Она первой расскажет Ми Шэн’у.

С гармошкой во рту взгромоздившийся на подоконник Ми Шэн нудно бил по стене своей правой ногой; неподвижною плетью свисала другая. Най Фан протянула Ми Шэн’у кулек земляники. Тот не шелохнулся. Ми Шэн не любил кислый вкус этих ягод и, кроме того, он терпеть не мог грузного тела Най Фан.

– Знаешь, где Сюэ Цяо сейчас? – сделав паузу, глянув Ми Шэн’у в глаза, Най Фан сплюнула косточку. – Трудится шлюхой в Шанхае.

Отняв ото рта свой орган, Ми Шэн невозмутимо взирал на ее перепачканные фиолетовой ягодой губы.

– На улице ловит клиентов. Вцепилась в мальца из торгующей тканями лавки, – хихикнув, Най Фан развернула платочек и вытерла рот.

Вот урод. Най Фан бросила взгляд на свисавшую плетью увечную ногу. Спокойствие деверя злило ее. Развернувшись, Най Фан потащилась в покой.

– Ну-ка стой! – заорал вслед Ми Шэн.

– Что еще ты желаешь узнать? Ворох сальных подробностей? Парня из лавки спроси, если крепкий желудком.

– Блевать меня тянет от пасти вонючей твоей, еще больше от свинского брюха! – взревев на весь двор, Ми Шэн бросил гармошку в Най Фан, угодив ей в раздутое чрево.

Испуганный вскрик, звук удара о мягкую плоть чуть ослабили гнет на душе. Ми Шэн, спрыгнув с окна, подобрал свой орган, выдув звонкую ноту:

– Она потаскуха, ты тоже не лучше. Все бабы – бесстыжие шлюхи.

Най Фан, прикрывая руками живот, молча пятилась к двери и лишь на пороге, задрав вверх подол, оглядела ушиб:

– Ты убить меня вздумал? Сам чада не смог настрогать, так мое извести захотел? Я Чай Шэн’у скажу. Он с тобой разберется!

И грянула битва. Два брата с налитыми кровью глазами хватались за всё что ни попадя: в ход шли засовы, давильные камни, поленья, топор... Вскоре всякая вещь на дворе была схвачена, поднята, брошена в недруга. Грохот и бранные выкрики перекрывал визг Най Фан:

– По ноге ему бей! По здоровой ноге!!

Из окошка гостиной У Лун наблюдал за неистовой схваткой:

– Не сметь дома драться! Ушли со двора!!

Из торгового зала примчалась Ци Юнь, вслед ней два работника. Всё бесполезно. С землистого цвета лицом Ци Юнь бросилась вон за подмогою. Шесть кузнецов растащили израненных братьев. Припав на колено, Ми Шэн подобрал потихоньку топор и швырнул его в спину противника. Брызнули стекла: топор, пролетев возле уха Чай Шэн’а, разбил окно спальни.

– Чего разодрались? – со скорбною миной Ци Юнь принесла из покоев топор. – Что ни день шум и гам, «ни цыплят, ни щенят не оставят в покое». И где честь семьи?

– У нее поспрошай, – оттирая залитое кровью лицо, указал на супругу Чай Шэн. – Говорит, что ее колченогий по брюху ударил. Заставила драться.

– Всё ты! Так и знала, – Ци Юнь с «гневом в голосе, злобой в лице» обернулась к Най Фан. – Чем род Фэн тебе не угодил? Всё мутишь, будоражишь, до смертоубийства доводишь. От злости подохну!

– Давай! Выливай всё дерьмо на меня!! Я здесь главная бл...ть!!! – Най Фан хлопнула дверью, но тут же её приоткрыла, просунув в проем половину лица. – Между прочим, сегодня счастливейший день для семьи. Так и быть, помолчу. Не хочу отнимать ничью славу, Ми Шэн.

Сжав сочившиеся свежей кровью разбитые губы, Ми Шэн одурело мусолил в руке чей-то выбитый зуб. Может статься, его; может статься, Чай Шэн’а. Ци Юнь подошла, чтоб помочь ему встать, но Ми Шэн оттолкнул ее. Та, побледнев, закатила глаза, но взяла себя в руки и, сморщив лицо, потихоньку растерла виски:

– Вот несчастье моё. Тебе мало того, что убил Сяо Вань? Ты и брата хотел?

– Очень даже хотел. Жаль, не грохнул с тобой заодно, – Ми Шэн встал, посмотрел на лежащий в руке окровавленный зуб и с размаху забросил на крышу амбара. Отстукал ритмичную дробь, зуб скатился по ней, и исчез без следа.

Вскоре весть о кровавой разборке в порту облетела весь город. В трактирчиках, чайных судачили, будто бандиты из Длинных Стволов и Портовой Братвы не смогли поделить речной порт. Проживавшие возле реки утверждали, что целую ночь раздавалась пальба, и когда, перед самым рассветом, всё стихло, глазам смельчаков, прибежавших на место ночной перестрелки, предстало ужасное зрелище. Всюду – на голой земле, меж тюками с товаром лежали тела убиенных. Под длинной стрелою подъемного крана болталась надетая на окровавленный крюк голова. Говорили, что большая часть из трех с лишним десятков убитых в порту была в черных штанах и халатах. Исход битвы ясен: Стволы разгромили Братву.

Каждый в городе знал, и Стволы, и Братва уже многие годы держались своих территорий. «Вода из колодца не вторгнется в воды реки» – таково было правило банд. И вдруг эта разборка. Должна быть причина. Действительно, вскоре по чайным прошел новый слух – дескать, дело в продаже земли. Кто-то продал Стволам прилегавшую к пристани улицу, сделку с землей не признала Братва, вот и вышло побоище. Кто продал землю осталось загадкой. Но в чайных твердили, что это отнюдь не убитый в Шанхае почтеннейший Лю и не новый главарь уничтоженной банды, чью голову сняли с крюка. На такое способен один человек – изнуряемый «немощью ив и цветов» одноглазый У Лун.

В числе прочих зевак Чай Шэн памятным утром помчался на пристань. Он знал в лицо многих убитых и с явной охотою ознакомлял любопытствующих с именами лежащих в крови братанов. Возвратившись домой, он застал на дворе одиноко сидевшего в кресле отца. Тот прихлебывал чай. Как всегда чай был темный и мутный, но в этот раз – новое снадобье? – в чашке лежал толстый корень женьшеня.

– Ты жизнь себе, пап, сохранил, – заявил, отдышавшись, Чай Шэн. – Там, в порту всё в крови. Перебиты твои братаны. Говорят, что Стволы постарались.

Ничуть не смущенный ужасною вестью, У Лун отхлебнул глоток чая, поскреб свою плоть, сунув руку в штаны, и немедленно выставил на обозренье Чай Шэн’у пяток окровавленных пальцев:

– Я тоже в крови. Уже целое лето сочится.

– Пойдешь посмотреть? – Чай Шэн тихо икнул, вспомнив дух свежей крови на пристани. – Вот же судьба. Вчера важно слонялись в порту, а с утра в Преисподней.

– На что там смотреть? Я давно все их жизни исчислил. Никто бы не спасся от этого лета, – У Лун, задрав руку, под солнечным светом разглядывал капельки крови и гноя. – Ты чувствуешь запах? Так пахнет покойник.

Чай Шэн отшатнулся.

– За свою жизнь сколько ж выдумал я разных способов мести? – У Лун приподнялся с плетеного кресла и стал ковылять взад-вперед по двору.

Резь и жжение от потревоженных язв, покрывавших усохшие бедра, едва позволяли ходить. Он, вздохнув, поднял голову к солнцу:

– Еще одна язва. Жара. Не спадет, пока все не издохнут. Знать лето – пора мертвецов.

Восседая на смрадном горшке – полукруглый живот неуклюже лежал на расставленных в стороны бедрах – Най Фан расшивала пеленку. Заметив вошедшего в спальню Чай Шэн’а она проворчала, задернувши занавесь:

– Шляется где-то всё утро.

– На мертвых ходил посмотреть, – Чай Шэн сжал двумя пальцами нос. – Везде вонь: тут дерьмом, в порту кровью воняет.

– Кого там убили еще? Каждый день кто-то мрёт, – Най Фан, перекусив темно-красную нитку, с довольную миной взглянула на плод своих рук – грубовато расшитую знаками «Счастие» и «Долголетье» пеленку. – Я тоже на мертвых люблю посмотреть. Ты чего не позвал? Знаешь ведь, мне до одури скучно в лабазе.

– Да ты б напугалась там до смерти: трупов одних тридцать штук, лужи крови такой глубины, – Чай Шэн жестами изобразил непомерную глубь покрывающих пристань луж крови. – А знаешь, кто мертвые? Все из Портовой Братвы. Мой отец один жизнь сохранил.

Зашуршала бумага. Най Фан, появившись из-за занавески с горшком на руках, заворчала с обидою:

– С пузом таким каждый день я горшок выношу. А семье наплевать. Вы за каждой монетой как в задницу лезете, пальцы еще вам потом оближи. Разоритесь, наняв мне служанку?

– Нет денег у нас. Ты не слышишь, как плачется мать? «Денег нет, денег нет». Эта скряга гроша за всю жизнь из ладони не выпустила.

– У отца твоего деньги есть, – Най Фан будто припомнила что-то и вдруг зашептала на ухо Чай Шэн’у: – Отец твой земли много продал Стволам. Это ж чертовы деньги!

– Тебе кто сказал?

– Брат сестры моей в Длинных Столах. Говорит, что отец твой как черт торговался. Уж сколько они заплатили, не знаю. Но думаю, золота лянов под сто.

– Ты про деньги его даже думать забудь, – горько хмыкнул Чай Шэн. – С детства мне ни единой монетки не дал. На кой черт он их копит? Поди разбери, что в его в голове.

– Он уж всяко вперед нас помрет, и тогда деньги наши, – с горшком на руках окрыленная думами о многочисленных выгодах от скорой смерти болезного свёкра Най Фан поспешила на внутренний двор.

За столом У Лун, вытянув шею, с трудом глотал жидкую кашу, бурлившую в глотке его как крутой кипяток. На недавно еще волевом и суровом лице красовалась унылая мина. Най Фан, пройдя мимо стола, осторожно качнула горшком, уронив пару капель мочи возле полного кашею жбана. У Лун продолжал свой исполненный скрытой трагедии завтрак. Всё ясно, решила Най Фан, старый хрыч почти мертв. Нужно только догнить испещренному язвами телу.

Чай Шэн и Най Фан в плену своекорыстных надежд не увидели связи меж бойней в порту и продажей У Лун’ом земли. Ну а если б увидели и рассуждали бы как завсегдатаи чайных – не всё ли равно? Для супругов что гибель Братвы, что земля возле пристани были вещами, лишенными сиюминутного смысла. Их ум занимало одно – ход болезни У Лун’а, точнее же, срок его смерти.

После полудня, когда краткий ливень немного ослабил жару, У Лун вышел на улицу Каменщиков. Трепетал на ветру мешковатый халат. Все лицо покрывала огромная шляпа. У Лун на глазах у прохожих забрался в повозку, напомнив обличьем своим о паденьи Портовой Братвы: ныне он был один, кто ходил во всем черном. Зеваки со смешанным чувством смотрели У Лун’у во вслед, пока тот постепенно не стал черной маленькой точкой.

У Лун хотел сам обозреть перемены в порту. Посмотреть, как владеет бесценной землей банда Длинных Стволов. Поглядеть, смыл ли дождь кровь его тридцати с лишним братьев. Теперь он всё видел. Река была после дождя куда более быстрой и мутной, но барж стало меньше, чем в прежние дни. Как всегда, пряный запах зерна поднимался над пристанью. Груды товаров под серой, покрытою каплями влаги промасленной тканью лежали вокруг лишь недавно поставленной вышки. У Лун оглядел из-под шляпы причал. Где бандиты из Длинных Стволов с ярко-красными, словно закат, поясами?

– Ва-ва, – с вышки крикнул на медливших грузчиков – в желтой кепчонке солдат.

За плечом у него торчал штык с прикреплённым куском красной ткани. У Лун присмотрелся – да это же пояс Стволов! Как он там оказался?

– Японцы, – заметил возница. – Пять дней как на пристани.

– Жалко, – У Лун напоследок взглянул на причал.

– А так бились за место, – в словах его слышалась самонасмешка. – Кто ж знал, что японцам достанется?

– Ныне япошки все лучшие земли подмяли. Лишь Небу известно, надолго ли.

– Трогай. Я всё посмотрел, – У Лун с горькой улыбкой надвинул на лоб край соломенной шляпы. – Японцев теперь все боятся. И я опасаюсь. Давай-ка на улицу Каменщиков.

У Лун, наконец, завершил все дела. Возвращаясь домой вдоль реки, он, влекомый возницей, нагнал вереницу нагруженных рисом тележек. В насыщенном влагою воздухе запах зерна был особо пьянящим и сладким. Как будто бы рой легких духов кружился вокруг. У Лун, сидя в повозке, возвел руки к небу. Он вспомнил, как годы назад он пришел за тележками с рисом на улицу Каменщиков. Он всегда шел за рисом.

– За рисом! – расслышал возница похожий на бред полусонный приказ.